Чаша отравы

КНИГА ПЕРВАЯ. ПРЕСЕЧЕНИЕ

— Сегодня мы с глубочайшей скорбью в сердце провожаем в последний путь поистине великого человека. Нашего Брата. Нашего соратника и благодетеля. Одного из Отцов. Одного из Вершителей. Одного из тех, кто вручил всем нам абсолютную, необъятную власть над этой страной. Человека, которому все мы, без преувеличения, обязаны нашим счастьем, нашим благоденствием, нашим наивысшим положением. Уходит эпоха. Уходит эпоха борьбы и тревог — и наступает эпоха благоденствия и неги. И то, что мы отвоевали, мы передаем нашим детям, а они передадут нашим внукам, и так уже будет отныне и навсегда. И всё это — благодаря ему. Именно такие, как он, некогда приняли дерзновенное решение остановить и обратить вспять само время. Вновь поставить общество с головы на ноги, как и положено ему стоять во веки веков. Не дать планете провалиться в смердящую красную дыру — а это можно было сделать только изнутри, только здесь, в самом логове. Когда они только начинали, дело это казалось безнадежным. Но они не опускали рук, они десятилетиями работали, передавая эстафету из поколения в поколение, они искали и находили единомышленников, они наладили плодотворные связи с нашими союзниками и партнерами за рубежом, они незаметно для непосвященных помогали друг другу расти. И вот мы, наше поколение властителей этой земли, поколение тех, кто в изобилии вкушает ароматные и сочные плоды разгрома противоестественного строя, восставшего буквально против самих основ мироздания, низко кланяемся Отцам, совершившим невозможное, и заверяем их в нашей безграничной благодарности...

Речь оратора, коренастого мужчины, облаченного в мундир генерала армии, которому на вид можно было дать около шестидесяти лет, звучала громко и четко. А на ее фоне — испускаемое всеми присутствующими, без открывания рта, очевидно, ритуальное, пение-мычание, с время от времени меняющейся тональностью, в которой, в зависимости от содержания того, что говорит выступающий в текущий момент, угадывались то скорбь, то ярость, то насмешка-превосходство, то горячая признательность покойному за всё, что он для них сделал. Восковое лицо лежащего в роскошно отделанном гробу ветерана органов государственной безопасности, генерала армии в отставке Владислава Степановича Волина было недвижным и бесстрастным — как, впрочем, у всех умерших...

— ...На определенном этапе выполнения нашей великой миссии встала задача, чтобы те, кто олицетворял неприемлемое построение общества, подвергались Устранению уже не отдельно, эпизодически, а, если можно так выразиться, серией, причем в нужные, заранее спланированные моменты. Чтобы на их место приходили уже полностью готовые Братья и Сестры, взращенные Орденом. Такое расширение функций оказалось не так-то просто осуществить. Это было, прямо сказать, довольно рискованно. Это был серьезный вызов. Сам Высший Отец особо выделил важность этой задачи, возложив ее исполнение на тех двух, кому Он абсолютно доверял. На Владислава Степановича Волина, с которым мы сейчас прощаемся навеки. И на Евгения Яновича Щазова — по сей день здравствующего, находящегося здесь среди нас — многая Вам лета, дорогой Евгений Янович! Не так много времени — причем в самые критические, решающие, переломные годы — было отведено Экселенцу. Но, превозмогая мучительный и коварный недуг, прикованный к «искусственной почке», Он всё же сумел, всё же успел собрать, сплотить, выпестовать и направить наш Орден так, что мы в конечном итоге одержали блистательную, чудесную победу. И по Его решению Владислав Степанович сформировал команду, которая стала нашей Карающей Стрелой. Безотказной, надежной, разящей с первого раза. Он был выдающимся мастером, профессионалом Устранения...

Но за этой бесстрастной маской внимательный взор мог разглядеть, пусть и не сразу, пугающую непоколебимость, жесткость, хищность. Да, именно это выражение читалось в облике древнего старика — удобно, если можно так выразиться, вытянувшегося на своем последнем ложе, ухоженного, превосходно загримированного и забальзамированного, одетого в парадный, словно с иголочки, мундир с орденскими планками. Вокруг изголовья гроба расположились подушечки с многочисленными государственными и ведомственными наградами...

— ...Тридцать восемь лет назад я стал его помощником, его учеником и последователем. Более того — я стал ему сыном. Его родной, первый и единственный, умер еще подростком. Он ввел меня, тогда еще молодого, полного сил оперативника-чекиста и заядлого автогонщика, в наш Орден. Как сейчас помню тот волнующий осенний день, когда я принял боевое крещение. Он, твердо убежденный, что я не подведу, доверил мне непосредственное исполнение одного из важнейших поручений Высшего Отца. Перед нами тогда стояла труднейшая задача провести Устранение одного из ключевых препятствий к нашей нынешней эдемской жизни, жизни в нашем собственном раю на земле... И нам удалось ее выполнить!

Ответом начальнику Комитета охраны конституционного строя Андрею Валерьевичу Белякову было воодушевляющее благодарственное пение.

— Но люди, легендарные люди, люди-титаны, уходят в вечность вместе с эпохой. Жить бы и жить еще Владиславу Степановичу. Девяносто восемь лет — по большому счету, не возраст для тех, кому без ограничений доступны самые передовые достижения медицины. Две этих тягостных недели я был рядом, пока он лежал в реанимации в швейцарской клинике, а лучшие нейрохирурги планеты за него неустанно сражались. Но пока мы в этом отношении всё же бессильны. Это очень, очень печально...

— Однако жизнь, тем не менее, продолжается, и власть — по-прежнему в наших сильных и крепких руках, — после пятисекундной паузы жестко и хлестко отчеканил генерал армии. — Исходя из его Завета, я принимаю от него миссию Вершителя и вступаю в наш Круг.

Тональность сразу же поменялась, в ней явно чувствовалась смесь прославления и поздравления от имени всех собравшихся.

— Примите мою клятву, — торжественно, с расстановкой провозгласил Беляков. Пение резко смолкло.

После этого генерал армии, подняв согнутую в локте правую руку ладонью вперед, произнес нараспев несколько фраз — на некоем «тарабарском», совершенно непонятном, очевидно, искусственном языке. Когда он закончил, остальные, сделав аналогичный жест, хором пропели на этом же странном наречии короткий ритуальный отклик.

Беляков медленно, не отводя глаз от лица покойного, нагнулся и поцеловал в лоб своего усопшего покровителя, после чего вынул нож, сделал надрез на пальце и выдавил несколько капель крови на губы мертвеца.

Возобновив, снова в скорбном тоне, необычное пение, мужчины и женщины — кто в изысканном штатском черном костюме, кто в строгом, но дорогом платье, кто в генеральском мундире — начали вереницей проходить мимо гроба. После поцелуя в лоб они также доставали из карманов или сумочек что-то режущее — армейский нож, или дамский маникюрный прибор, или скальпель, или ланцет, или просто лезвие, надрезали палец и окропляли своей кровью уста покойного генерала госбезопасности. Кто-то из пожилых людей, у кого уже заметно тряслись руки, не мог проделать процедуру с первого раза, и более молодые соседи по этой очереди с готовностью приходили им на помощь.

Наконец, все участники церемонии — их было около пятидесяти — расступились и выстроились недалеко от выхода, двумя обращенными друг к другу примерно равными группами, оставив посредине, по осевой линии траурного зала, пустое пространство.

Гроб накрыли крышкой. Четверо, в том числе Беляков, встали у него и, взявшись за ручки, подняли и понесли.

Распахнулись двери.

Люди потянулись на улицу. Тех, кто из-за преклонного возраста передвигался с трудом, аккуратно поддерживали под руки. А те, кто не мог ходить совсем, замыкали шествие — их везли на колясках.

Никого другого, кроме этих явно влиятельных и высокопоставленных лиц, здесь не было — ни ритуальных работников, ни оркестра, ни почетного караула. Вместо траурного марша непрерывно звучало всё то же тональное пение.

Гроб, как только вынесли из траурного зала, поставили на лафет, прицепленный к армейской машине с беспилотным управлением. После этого она медленно поехала.

Провожающие, всё так же испуская свой заунывный стон, двинулись вслед за лафетом по короткой аллее, с обеих сторон обсаженной большими деревьями с пышными кронами. Такими же, какие густо росли на всей территории этого закрытого и огороженного высоким глухим забором комплекса. Очевидно, если подглядывать с воздуха, то это место можно принять за затерявшееся в лесном массиве заурядное имение какого-то из «лучших людей», поселившихся в живописных подмосковных краях.

Печальная процессия неспешно продолжала двигаться за гробом. Перед строгим, но отделанным с явным изыском строением, напоминающим то ли мрачноватый мини-дворец, то ли мавзолей — впрочем, он и был таковым — она встала. Люди немного рассредоточились, стараясь упорядоченно, с некоторой дистанцией, построиться. Затем большинство из них достали пистолеты и подняли стволы вверх. По отмашке Белякова прозвучал залп. Потом, через несколько секунд, еще. И, наконец, грянул третий.

Автоматически отворились двери мавзолея, после чего гроб сняли с лафета и стали заносить внутрь.

Процессия проследовала вниз, в подземный склеп.

Там, в полумраке, стояли саркофаги, по своей форме и отделке напоминающие те, что можно увидеть в царских усыпальницах — но вместо христианских крестов на каждом были изображения длинной стрелы, какого-то круглого сосуда и двух перекрещивающихся стилизованных рогов, напоминающих бычьи. Саркофагов насчитывалось уже явно больше десяти, над каждым возвышались небольшие бюсты. Свободного же места в этом обширном склепе оставалось довольно много — по крайней мере, в несколько раз больше уже занятого под захоронения.

Крайний саркофаг — самый новый — стоял открытым, к нему и поднесли гроб. Бюст новопреставленного, накрытый черной тканью, был уже водружен у изголовья.

Скорбное бессловное пение стало заметно громче и надрывнее. Экзальтация нарастала: у многих, особенно у женщин, даже покатились слезы.

Гроб опустили вовнутрь. Рядом возвышался небольшой электрический манипулятор с автоматизированным управлением. От его стрелы отходили тросы, которые были уже прикреплены к лежащей рядом тяжелой крышке. Беляков подошел к машине, взял пульт, занес его над центром саркофага и дал сигнал. Крышка поднялась и переместилась на заданную позицию, после чего начала опускаться. Еще двое участников похорон направляли плиту, пока она не легла на отведенное место, после чего отсоединили тросы.

Беляков подал финальный сигнал и положил пульт на базу. Манипулятор сложил стрелу, убрал подпорку и самостоятельно отъехал в дальний угол усыпальницы. Затем генерал армии снял покрывало с бюста.

Все присутствующие низко поклонились запечатанному саркофагу, после чего хором исполнили, всё на том же непонятном языке, Гимн Скорби и Прощания.

Наконец, пение смолкло. Погребение закончилось.

В соседнем особняке, находящемся в пятидесяти метрах от мавзолея, участников похорон ждала поминальная трапеза.

Там, недалеко от входа, в тени раскидистых вековых дубов, посреди небольшого фонтана, возвышалась скульптура. Это был человек — совсем без одежды, но в очках. И — с двумя рогами, торчащими из головы с залысиной. В правой руке это странное существо держало стрелу, а в левой — большую круглую чашу.

Автозак въехал в ворота исправительной колонии строгого режима. Дежурный офицер провел перекличку и распорядился, как всегда, увести новоприбывших в «приемку».

После шмона заключенных запустили в отведенное им временное помещение.

— Ну, что, Денис, как тебе тут? — вполголоса обратился один из осужденных к своему товарищу по неволе.

— Пока рано судить. Это ведь только преддверие. Главное — что там...

Иван Смирнов и Денис Дашкевич познакомились в ярославской пересыльной тюрьме. Еще тогда у каждого из них вызвала немалое изумление явно «экзотическая» уголовная статья другого. Ни много ни мало — государственная измена и убийство по мотиву кровной мести. Пятнадцать и тринадцать лет соответственно.

— На самом деле я политзаключенный, коммунист, никаким иностранным разведкам ничего не передавал, да и к секретам допущен не был, а закрыли меня за то, что запалил ценного агента охранки в левой оппозиции, — пояснил тогда Смирнов.

— Левой оппозиции? Ну, сам-то я политикой не особо интересуюсь. Раньше вообще мне было всё равно, но теперь, по крайней мере, могу точно сказать, что нынешний режим ненавижу. Проклятая диктатура. Но вот за кого быть конкретно — непонятно. По-моему, все уроды и сволочи. Разве что Увалов вроде бы единственный нормальный — дело говорит, смело и правильно. Жуликов и воров точно не должно быть во власти.

Иван деликатно промолчал и перевел разговор на другое.

— Кровная месть, надо же... Но ты же вроде не кавказец? Русский?

— По матери русский, по отцу белорус. Но это неважно. С каждым человеком — не дай, конечно, бог — может нежданно случиться такое, что будешь готов пойти на всё. У кого-то, правда, очко зажмет, а кто-то и реально пойдет. Я вот... пошел.

— Ладно, понял. Точнее, ничего не понял, но по здешним правилам не принято спраш... э-э-э... интересоваться подробностями... Хотя, конечно, интересно.

— Тяжело вспоминать. Страшная история, сразу скажу...

Иван сочувственно посмотрел на Дениса.

— Отец из Белоруссии сюда перебрался?

Дашкевич кивнул.

— Еще в советское время. Сначала на МАЗе инженером работал, потом, как говорится, партия послала его КАМАЗ строить и обустраивать. И еще тысячи таких же специалистов с опытом, со всего Союза. Там он встретил мою маму, родом из Горького, экономистом на завод распределили после вуза. В Набережных Челнах я родился и вырос — одно время город даже назывался Брежнев. Потом в МГУ на журфак поступил — это было в середине двухтысячных. Родители умерли, с разницей в два года, не такие уж и старые были, но медицина у нас, как ты понимаешь, дерьмо, особенно если где-то там... Продал родовое гнездо в Челнах, купил в Москве «однушку», потом ее уже внес как вклад в семейную «трешку». И окончательно стал столичным жителем. Работал в разных СМИ. Увлекался страйкболом — и на этом деле как раз встретил мою Вику, она тренер-инструктор... — Денис замолк. — Ладно, об этом потом.

— А родственники в Белоруссии есть? — задал вопрос Смирнов.

— Да, двоюродный брат и двое его сыновей. Все они в силовых структурах.

— Я был в Минске год назад, — вспомнил Иван. — Понравилось — не то слово. Другой мир. Россия просто помойка какая-то по сравнению с Белоруссией.

— Сложно сказать. По-моему, разницы нет. Тоже пожизненный президент, тоже с абсолютной властью, тоже никакой сменяемости.

— Ну, так главное — экономическая основа, кому что принадлежит и кто что с этого имеет.

— В смысле? — не понял Дашкевич.

Иван подумал и сказал:

— Ох, долго объяснять. Если кратко — надо смотреть хотя бы на то, есть ли в том или ином государстве лица, решающие в своих частных интересах судьбы огромных масс других людей. Владеющие собственностью, стоимость которой на много порядков превышает... ну, например, стоимость квартиры. Те, на кого другие вкалывают и кто забирает лично себе ими произведенное. В общем, это называется политэкономия. И социальная философия. И исторический материализм. И... научный коммунизм. Хотя это, конечно, сейчас не в чести.

— Нет, я всё же считаю, что СССР не сам по себе погиб. Горбачев и его подручные сознательно уничтожали социализм, — уверенно говорил Смирнов. — Заранее спланировали, это был заговор. Да, именно уничтожали социализм — с целью присвоения общенародной собственности. Это — стержневое. Развал на республики — вторичное. В России этому как раз соответствовала передача власти Ельцину от Горбачева. По сценарию, как итог выполнения плана по ликвидации прежней государственной системы и создания новой.

— Слушай, Вань, да не было никакого заговора, зачем усложнять? — деланно возразил член президиума Центрального комитета Единой коммунистической партии Федор Галкин. — Горбачев не справился с кризисом, и российская номенклатура во главе с Ельциным этим воспользовалась, как и элиты других республик. Не всё определяется заговорами. Это вульгарное понимание истории. Есть объективные условия и процессы...

— Какие процессы? — вспылил Иван. — Тот же Яковлев открыто признавался, что действовал целенаправленно, чтобы погубить социализм.

— Ну да, это был агент влияния.

— Ну, если он был агентом, то, выходит, и остальные тоже? Вот, например, журнал «Огонек» — как только Горбачев пришел к власти, Софронова, главного редактора, сменили на Коротича, и сразу же полилось дерьмо. Сначала потихоньку, но всё равно заметно — а потом уже оголтелая, махровая антисоветчина. Советская власть, по сути, сама себя убивала, в том числе информационно — поливая грязью, такое возможно только когда это происходит целенаправленно. Вернее, не Советская власть уже это делала, а враги, захватив ее полномочия, подрывали...

— Минуточку, минуточку! — воскликнул Арсений Федотов, детский гематолог, доктор наук, член Центральной ревизионной комиссии ЕКП. — Я тогда был студентом и прекрасно помню, что этот самый «Огонек» был для всех как глоток свежего воздуха, его популярность возросла в разы!

— Никакого свежего воздуха там не было, один только смрад, — возразил Смирнов. — У меня самого дома есть подшивки, я просматривал много раз. Бесконечные завывания про «сталинские репрессии», которые происходили хрен знает когда и к тому времени были уже неактуальны. Брежневских-то «репрессий» вообще не было — вот и приходилось ворошить далекое прошлое. Ну и, конечно, ангажированные экономисты в каждом номере безальтернативно убеждали всех, что плановая экономика никуда не годится, что надо дать каждому труженику — почему-то приводился в пример именно крестьянин — возможность самому вести хозяйство. И это в лучшем случае. Проскальзывали — правда, ближе к концу — утверждения, что и безработица желанна, что хозяин всё соизволит организовать с выгодой для себя и работников. Ведь такое просто так не бывает!

— Ну и что ты хочешь сказать? Конкретно? — спросил Галкин.

— Что социализм всегда был жизнеспособен, на любой стадии развития. Что его убили целенаправленно, приложив титанические усилия. А этот вывод нужен для правильной стратегии нашего дела. Что говорить людям, какие цели ставить. Мы вообще, кстати, к людям не обращаемся, варимся в собственном соку... ну да ладно, это другая тема... Одно дело — когда кризис вынудил социализм умереть естественным образом, так сказать. И совсем другое — когда его сознательно убили, — уверенно сказал Иван.

...Как и по итогам любой дискуссии, каждый здесь остался при своем.

Банкет по случаю Международного дня солидарности трудящихся в подвальном помещении московского штаба ЕКП был в самом разгаре. На столе стояли водка, коньяк, сок, нехитрая дешевая закуска. За столом сидели, ели, пили и горячо спорили тринадцать левых оппозиционеров — из самых различных мелких и мельчайших организаций, самых различных возрастов и придерживающихся самых различных, порой весьма причудливых, воззрений на то, кто виноват и что делать.

Все, кто сидел здесь, за этим столом, не представляли для «режима Путина» даже микроскопической угрозы. Те же их соратники, кто этому критерию не отвечал, сидели в совершенно других местах. За них уже выпили, как и полагается. Как и за павших, конечно.

— Товарищи! — Смирнов встал из-за стола. — Позвольте мне сказать еще несколько слов.

Все притихли.

— Товарищи, нам выпала судьба жить, наверное, в один из самых тяжелых периодов истории. Нашим предшественникам, тем же большевикам, боровшимся век и больше назад, было, как мне кажется — я ни в коем случае не навязываю своего мнения, — во многом легче. Да, легче — хотя царские власти их сажали, отправляли на каторгу, всякие черносотенцы убивали без суда. Но они поднимались сами и вели людей на реальную борьбу, у них была реальная организация, боевая, сплоченная, у них была великая цель, они были одержимы непреклонной волей к победе, волей к власти. Да, к власти! Они, рискуя жизнью, к ней стремились, не щадя никого, в том числе себя. Понятно, не для собственного ублажения, а ради счастья трудящихся, ради прогресса человечества. И они достигли всего, чего хотели. Благодаря их жертвенности, их бескорыстию, их целеустремленности удалось впервые в истории совершить социалистическую революцию и вручить власть трудовому народу. Удалось построить общество, где нет господ и быдла, где каждому, из какой бы семьи он ни был, были гарантированы все возможные перспективы в жизни, где все граждане сообща стали владеть всей экономикой и получать с нее реальные блага помимо зарплаты.

Иван немного помолчал, собираясь с мыслями.

— Да, это общество, увы, было построено не навсегда. Хоть и смогло продержаться семь десятилетий. Первая такая зарница нового мира, Парижская коммуна, продержалась семьдесят два дня. Хороший прогресс. Но мы сейчас в глубокой яме. Более того — мы постоянно отступаем. Уже тридцать с лишним лет прошло с тех пор, как начался подрыв социализма, а мы всё падаем и падаем, и конца этому не видно. Что дальше? Официально введут сословное общество? Царя опять посадят? Кого же, интересно? Есть разные версии — от дома Романовых Гога Гогенцоллерн-Мухо...ский. Новую династию Катерина Третья представит. Или, может, преемничка Путина — Увалова, коронуют, как Бокассу, когда он как следует усядется?

— Какого преемника, ты о чем вообще? — перебил Галкин. — Если и скинут Путина, будет Кудрин хотя бы, но никак не Увалов. Кто вообще такой Увалов? Просто сливной бачок, используемый в грызне «башен». У него нет административного опыта в системе, а, значит, нет перспектив стать первым лицом. Что же касается монархии, то вполне могут поставить Майкла Кентского.

— Да нет, на самом деле Увалов опасен, это настоящая гнида, — в чем-то поддержал Смирнова один из секретарей ЦК ЕКП Олег Винтер. — Когда я вижу эту тварь, у меня руки чешутся взять стул и шарахнуть ему по башке изо всех сил.

— Ну, ладно, я не о нем, — продолжал Смирнов. — Я о том, что большевикам удалось поднять Россию на дыбы. Измученную войной, истекающую кровью, тонущую в нищете и терзаемую голодом страну, без нормальной промышленности. И сделать из нее передовую сверхдержаву — и если бы не проклятая реставрация, если бы не измена, то социализм к нашим годам победил бы уже на всей планете. Они — смогли. А мы — не коммунисты даже, а весь трудовой народ — лишь отступаем и отступаем. И даже не знаем, в каком направлении бороться, чтобы хотя бы начать мешать власти, наносить ей ущерб, срывать или хотя бы тормозить ее натиск, не говоря уже о том, чтобы самим продвигаться вперед, хотя бы малыми шагами. Страна катится в пропасть. Нет, она не погибнет. Она просто перейдет в страшное, но при этом очень устойчивое состояние, когда господа наденут на всех ярмо, которое уже не сбросишь никакими усилиями. Где намерения каждого будут просчитываться заранее и пресекаться предельно жестоко. Железная пята, как у Джека Лондона, если угодно. Ничтожная всевластная богатейшая верхушка — и море скованных по рукам и ногам рабов, лишенных не только имущества, но и человеческих прав, горбатящихся за баланду без продыху. А если не только в России это готовится, но и во всем мире? И старт этому был дан именно в проклятом восемьдесят пятом, когда начался управляемый развал. Сознавать это невыносимо!

— Да подожди ты, Вань, и раньше ведь были откаты. Ленин предупреждал, что путь революции — не прямая линия, что будут неизбежные повороты и отступления. И они тоже переживали разгром. Перед февралем семнадцатого охранке удалось все революционные организации задушить, всех по тюрьмам и ссылкам распихать. И вдруг неожиданно бабахнуло, — ободряюще возразил Галкин.

— Можешь не напоминать, я дипломированный историк, помимо всего прочего, — парировал Смирнов. — Тогда всё же они шли по восходящей, несмотря на жертвы. А тут такое ощущение, что всё общество катится только назад. Идет отмена не только завоеваний социализма, но и буржуазной демократии. Ведь посудите — столь аномально долгой реакции не было ни после 1905 года, ни после «ста дней» Наполеона.

Все молчали.

— Но у нас есть, хоть и в прошлом, тот маяк, та путеводная звезда, на которую надо ориентироваться, — сказал Иван. — Это реальный, пусть и ничтожный по длительности с исторической точки зрения, опыт создания и построения нового мира. Впервые на Земле такое получилось! И этого уже не вычеркнуть. Не зря нынешняя власть так люто ненавидит этот опыт, не зря фашистские режимы, которые правят в других республиках, кроме Белоруссии, навязывают декоммунизацию, сажают посмевших усомниться в «преступной сущности» СССР. И нам не надо этого стесняться, это единственно верный путь. Единое народное хозяйство, принадлежащее всем сообща и на равных. Это — стержень, суть, это — первично. А держава, мощь, сила — производное. Соответственно, тем, кто ныне претендует на звание коммунистов, нельзя вырождаться в примитивный карго-культ. И нельзя ударяться в холуйствующий перед мировым империализмом еврокоммунизм. И уж тем более нельзя мутировать в тех, кто несет нацистский бред об особой миссии русской цивилизации, о русском пути, с которого гнусные обладатели шнобелей пытаются великий народ-богоносец столкнуть. А ведь это есть, цветет и пахнет! И ладно бы это было на правом фланге, но оно — и в самом комдвижении!

— Ну, мы-то к этим клоунам не относимся. Если зюгановцы или кто-то еще предпочитают загнивать так, то и черт с ними! — сказал активист «Трудящейся России» Евгений Бобров.

— Да тут дело не в конкретной партии, это пласт общественного сознания, вот что печально. Если люди и испытывают ностальгию по советскому прошлому, то как-то стихийно и эклектично. То по молодости своей тоскуют, то... Ладно. Я что хотел сказать — именно тут надо искать причины падения, с этой точки надо подниматься и подымать народ. С реального исторического опыта, понимаемого правильно, по-коммунистически. Найти подход к простым трудящимся, к обездоленным во всех смыслах людям, найти способ их правильно организовать, убедить, мотивировать. И что-то надо уже делать. Иначе завтра будет поздно. Устроят такой лютый тоталитаризм, что передавят нас всех одним пальцем. Нас, кстати, сейчас не уничтожают только потому, что мы пока никакого реального вреда властителям не причиняем. Но придет пора — и нас, как и у соседей, будут давить просто по прихоти, просто потому, что, согласно их вкусам, нас быть уже не должно во веки веков. Поэтому надо работать сейчас, пока есть время. Не знаю, как вы все, а я хочу одного — перестать быть бледной тенью тех большевиков-победителей, которой мы, увы, являемся. Перестать быть овощами. Перестать жевать сопли. Пройти без страха такие же баррикады и фронты, а если нужно, то пытки и эшафоты — но не за просто так! Не за пост в соцсети, не за пустую уличную акцию! А так, чтоб нанести ублюдочному правящему классу рейдеров конкретный, реальный, как можно более серьезный ущерб! Именно системе, а не конкретным ее людям! Классовый враг нас за людей не считает, он умеет просчитывать всё наперед, у него всё схвачено, и ему дико представить себе даже какой-то диалог с нами. Потому что мы для него просто еда! Но как сделать, чтобы еда, которую пожирает классовый враг, стала расплавленным металлом, сжигающим ему глотку? Как?! Если бы я знал!

— Ну, всё, хорош рассусоливать! — громко произнес Ираклий Махарадзе. — Давайте за это и выпьем! Как ты это там сказал — чтобы не быть тенями тех, да? Во-во, за это! У всех налито? Погнали!

— Как впечатление, Эндрю?

Беляков ответил не сразу. Каким-то чутьем генерал армии понял, что его давний американский визави Уильям Бутчер задал этот вопрос не только из простой вежливости, чтобы молчание слишком уж не затянулось. Да и, скорее всего, вообще пригласил сюда, на открытие олимпийских игр, тоже не случайно.

Из вип-ложи, как на ладони, открывалась феерическая картина. На арене стадиона в виде последовательности исторических зарисовок — с масштабными движущимися инсталляциями, массами людей-муравьев — проходила перед зрителем незаурядная многовековая история Британии. В самом начале этой величественной ретроспективы сельскую идиллию взорвали внезапно взметнувшиеся из-под земли промышленные монстры — символ того, что в свое время неузнаваемо преобразило эту страну и вывело ее в мировые экономические и технологические лидеры. Потом пронеслись еще несколько ярких эпох... А вот, как раз сейчас, когда Бутчер и задал этот, явно с подковыркой, вопрос, арена превратилась в одну большую... больницу. Вот дети лежат на койках. Вот медперсонал... А вот какие-то женщины, очевидно, в образе Мэри Поппинс, спускаются с неба на зонтиках странного дизайна — на краю их куполов какие-то... то ли шипы, то ли выступы, заканчивающиеся светящимися точками...

— Ну, впечатляет, — неопределенно ответил Беляков. — А почему ты спрашиваешь, Билли?

Бутчер тоже помолчал немного, глядя на представление.

— Меняются эпохи. На смену одной приходит другая. Грядут большие перемены, которые нам же и предстоит возглавить... В наших мозговых центрах кипит работа по планированию. В свое время, когда всё будет готово, — не так уж и долго ждать, — вы, как и всегда, получите материалы и общие рекомендации применительно к России... Да, скоро мир преобразится и придет к новому порядку. Его плоды вкусим мы, а им, — американец обвел рукой окружающие трибуны, — придется оплатить счет. Правда, они пока этого не знают и от души веселятся и развлекаются. Пусть. Пока и у нас, и у них есть время. Как там ваши классики писали — «За миллиард лет до конца света»? Ну, не миллиард, конечно, лет, но несколько вполне можно еще прожить в беззаботном неведении. Апокалипсис, мор, глад, конь бледный и ад, следующий за ним, — это будет. Но не сейчас...

— Вот как? — заинтересованно произнес генерал армии.

С Бутчером они поддерживали деловые и приятельские отношения давно, еще с конца восьмидесятых — с плодотворной совместной операции по Румынии: свел их тогда сам генерал-полковник КГБ Волин. Американец — по сути, его коллега, крупная внепартийная ЦРУшная шишка, происходил из богатейшей аристократической, имеющей британские и немецкие корни, семьи-клана, одного из главных совладельцев крупнейшего инвестфонда «Авангард» с триллионными активами. Это был один из тех монстров, которым принадлежат транснациональные финансовые и промышленные корпорации, мейнстримные СМИ, — что олицетворяет высшую степень концентрации капитала. Бутчер, очень незаметный и непубличный человек, разменявший уже восьмой десяток, был одним из тех представителей узкого круга истинных хозяев США, а, по сути, и планеты в целом, которые реально определяют курс как их собственного государства, так и глобальной системы, которые одним щелчком пальцев ставят и снимают президентов как у себя дома, так и за рубежом, которые своей волей утверждают и свергают политические режимы в других странах.

— Дальнейшая консолидация ресурсов, дальнейшая концентрация власти требует применения жестких инструментов преобразования, — отрезал Бутчер. — Очень жестких. У нас, ныне живущих, в руках такие чудесные технологии, о которых наивный австрийский живописец и мечтать не мог. Более того — они неудержимо совершенствуются. То, что сейчас видится фантастикой, завтра воплотится в реальность, находящуюся в нашем полном распоряжении. И из этого нужно исходить. Восходит звезда полынная, возвещающая о наших правах на безраздельное владение миром сим. Грядет новый вечный порядок — где не останется социальных полутонов. Где будет малое число богов в садах эдемских — и безбрежное скопище узников геенны во власти небожителей!

Американец захохотал.

— Значит, мир преобразится скоро? И мы доживем до этого? — спросил Беляков, понимая некоторую искусственность вопроса, но всё же считая нужным хоть как-то откликнуться на пафосную сентенцию.

— Да, должны дожить, — уверенно ответил Бутчер. — Мы выстроим этот мир для себя, и это будет великолепный мир, полный гармонии, радости и наслаждения.

Собеседники помолчали некоторое время.

— Но даром ничего не упадет в руки, — жестко произнес американец. — Через полтора года мы пойдем войной на вашу страну. Не бойтесь, война будет не горячая, но и не холодная — теплая. И не против вас, ее хозяев, а против России как государства. Ваша страна понадобится как инструмент геополитического переформатирования — в наших общих интересах, интересах богов этой планеты... Более подробно позже.

Беляков, хоть и с видимым неудовольствием, промолчал. Субординация есть субординация. Своя собственная иерархия была, как свидетельствовали древние мифы, даже на Олимпе.

— А где-то к концу этого десятилетия — тот самый мор. Мор, мор, мор... Но, опять же, не бойтесь — по масштабам своим мор будет скорее постановочным, хоть и не без жестокой реальной основы. И тренировочным — как задел на будущее. Главным образом — как нужный повод для инициации перевода глобального общества на новый уровень, перевода согласованного, просчитанного и выверенного. И коснется это уже не только вас, а всех стран. И нас тоже. Но об этом, опять же, позже, у нас самих это в разработке, в общих пока чертах. Конкретные сроки зависят от успеха генных инженеров и вирусологов, от надежности и соответствия расчетным параметрам того, что им сейчас предписано создать. Прорабатываются очень перспективные платформы, которые должны принести поистине фантастические результаты.

— Ясно, ясно... — неопределенно протянул Беляков.

Пронзительный сигнал смартфона безжалостно вырвал главного редактора «Первого российского ТВ» Кондратия Вурста из объятий морфея в 3:40 утра. Звонок раздался в период действия ночного режима — а это означало, что вызывал тот, кого игнорировать нельзя ни в коем случае.

Так и оказалось. На линии был его высший, по подведомственности, начальник — Аркадий Воротов.

— Слушаю... — предчувствуя недоброе, поспешно ответил главный редактор.

— Слушаешь, твою мать? ... ! Ты что, ...? ... ! Ты вообще кто? ...! Ты, ..., главред или погулять вышел, а, ...? — из трубки полился ядреный отборный мат.

— Что, что не так, Аркадий Аркадьевич? — холодея, угодливо пролепетал Вурст заплетающимся языком. Случилось, похоже, самое страшное — Старая площадь гневалась, причем не на шутку. И гневалась персонально на него.

— Что не так?! Ах ты, ... ! Посмотрите на него! ... ! Ты что, ..., кот помойный безъяйцовый, что ли, вообще мышей не ловишь? Тогда какого ... тебя поставили туда? Чтоб ты дрых, пока в эфир идет всякий ...?

— Что идет, скажите, пожалуйста, Аркадий Аркадьевич? — умоляюще заблеял Вурст.

— Уже восемь серий показали! Восемь, ...! В эфир пошло! В эфир! И это заметили, ..., только сейчас! Только сейчас, ...! Ах ты, ... ! Давай, мать твою, давай, и оставшиеся восемь прокрути! Всю биомассу, всех недобитых совков и коммуняк Расеи скопом ублажи! У всех у них ... ! ... !

Вурст, у которого все остатки сна уже давно улетучились, наконец, понял, о чем идет речь. Шестнадцатисерийный телесериал, насколько главред помнил из сопроводиловки на эфирную сетку, которую он просматривал и утверждал, рассказывал о полицейском, в погоне за маньяком провалившемся в альтернативную реальность, где история пошла по другому пути... Правда, сам сериал он лично так и не смотрел — недосуг... К тому же это ведь уже второй сезон, первый-то прошел без проблем, без претензий, даже показал неплохой рейтинг...

— Давай, ..., закрывай лавочку, прямо сейчас, ..., чтоб больше ни одной серии! Сейчас же, ... твою мать! Ты еще за это ответишь, ...! Сегодня у себя там выясняй, чьих рук дело, а завтра — ... на Старую. Будем решать, стоит ли тебя после этого оставлять, раз ты не справляешься, ...!

Воротов сбросил вызов.

После звонка дежурному шеф-редактору с истеричным приказом снять сериал с эфира Вурст, задыхаясь, бросился к компьютеру, зашел в служебную видеотеку и принялся лихорадочно искать нужные файлы. Наконец, нашел и стал последовательно воспроизводить их — сначала одну серию, потом вторую, третью и так далее... Конечно, просмотреть все за ограниченный срок было нереально, но, передвигая ползунок, можно было составить хотя бы приблизительное представление о том, что именно вызвало такое недовольство наверху.

Последующие часы для Вурста оказались явно не самыми счастливыми в его жизни. По мере того как главред знакомился с содержанием сериала, он цепенел от ужаса, а пот с тела, словно в жаркой сауне, сходил обильными ручьями.

Как понял Вурст, основной сюжет как таковой был более чем зауряден. Полицейский и маньяк. Избитая схема. Плюс ко всему, в каждой серии свой отдельный детективный сюжет. А дело всё — в бэкграунде. То есть в фоне, на котором действие разворачивается. В данном случае — в социальном фоне. А если точнее, то в Советском Союзе начала 2010-х годов — который не только не развалился, но и стал единственной в мире сверхдержавой. И это был, по выражению Воротова, действительно ...!

В российских СМИ и культуре сразу же после сворачивания социализма утвердилось и неукоснительно соблюдалось абсолютное табу на позитивное освещение СССР, советского образа жизни, любых преимуществ социалистического строя. Только мрак, грязь, насилие, ГУЛАГ, уголовщина — в крайнем случае, бледный нейтральный фон. Или, совсем уж в крайнем случае, просто фокусировка лишь на батальной линии, если речь шла о войне. Да и то в военных фильмах предписывалось поливать «совок» грязью по схеме «воевали и побеждали вопреки режиму», с обязательным присутствием «репрессированных» среди персонажей. Лишь при съемках «Брестской крепости» белорусы, партнеры по проекту, особо вольничать не давали.

А тут... Просматривая сериал, Вурст хватался руками за голову и рвал волосы.

СССР жив. Поскольку партийный функционер из Ставрополья «попал под комбайн». И еще многие его коллеги одновременно сыграли в ящик.

США распались, а мировой капитализм в глубоком загоне. В Советский Союз пытаются проникнуть толпы беженцев. Американское посольство даже чипирует своих сотрудников — если поддадутся соблазну сбежать, то умрут в двадцать четыре часа. Евреи массово возвращаются из Израиля. Всем доступно социальное благополучие и изобилие. Детские товары — бесплатно и без ограничений. Советские космонавты — на Марсе. Разработан двигатель для межзвездных полетов. Рак излечим — гарантированно и быстро. Применяются технологии омоложения организма.

Да, и интернет есть. Правда, свой, советский.

И всё это великолепие под сенью пятиконечных звезд — даже в профиле скамеек — и красных флагов.

А натурные съемки этого проклятого неосовка — в Минске. Вурст был там и сразу же узнал несколько ракурсов. Ну конечно, а где ж еще снимать такое?

Многое тут, безусловно, сработано в виде наивного шаржа, или попросту прикола. Взять хотя бы «коммуникаторы» с дисковыми номеронабирателями. Или крематорий «в роли» здания КГБ СССР.

Но в целом, в совокупности, это действительно недопустимый и преступный образ. Чудовищный, страшный «месседж»! Пусть шутливо, но всё же внедрить именно такое в умы миллионов — что может быть хуже?! С явной симпатией выведен облик страны, куда большинству хлопов захочется сбежать без оглядки, оставив владетелей ни с чем!

Коммунистическая пропаганда! И где — на одном из ведущих госканалов!

Идеологическая диверсия — вот что это такое!

Да, высказанное «наверху» мнение — совершенно правильное!

Но как вообще допустили эту чертову крамолу?

А если это умысел? Но чей? И по чьему наущению?

И именно Вурст оказался крайним! Ведь он как главред в ответе за всё!

Это ужасно! Какой-то кошмарный сон!

А до назначенного на Старой площади срока остается всё меньше и меньше...

После разбирательства Вурст, казалось, потерял несколько лет жизни. Но, по крайней мере, отвертеться удалось, должность у него не отняли. Ради этого пришлось, правда, свалить вину на нескольких подчиненных, допустивших преступный недосмотр, — и принести их в жертву. Попросту говоря, «выгнать на мороз». Одного из его заместителей, фактически выполнявшего функции куратора от администрации президента, за проявленную нерадивость и безалаберность отстранили и отозвали на Старую площадь непосредственно в отдел, с понижением.

Созданную по факту инцидента неформальную комиссию, к счастью для Вурста, возглавил его давний приятель Илья Катков, помощник Воротова по линии СМИ. Сам же кремлевский бонза ценные указания давал в дистанционном режиме — предпочитая зимовать в своем поместье во Флориде, а в Москву иногда, по мере необходимости, прилетая на личном бизнес-джете. Обострившиеся из-за Украины трения между российскими и американскими властями нисколько не мешали Воротову с семьей спокойно жить на территории США и владеть недвижимостью на первой линии океана. Для удобства пребывания на Западе и путешествий по миру он много лет назад получил паспорт Великобритании — на другую фамилию. С ним и персональные санкции, если вдруг введут, не страшны. Причем власти обеих «цивилизованных» стран прекрасно были осведомлены об этом и нисколько не возражали. Для широкой публики — одно, а по факту — другое. Все свои, как говорится.

После прогулки на яхте, открыв вечером почту, Воротов нашел во входящих сообщениях сигнал-донос от бдительного подчиненного по поводу «крамолы», быстро проглядел серии на сайте телеканала и сразу же кинулся звонить Вурсту. Этим и объяснялось столь раннее для московского часового пояса время разговора.

Был поздний вечер. Из окна вип-апартаментов в отеле «Украина», как на ладони, просматривалась площадь Независимости.

«Евромайдан» бурлил. Там постоянно шло какое-то оживленное движение. После произошедшего в предыдущую ночь «зверского избиения» бойцами «Беркута» «мирных протестующих» массовая акция за «евроинтеграцию» вспыхнула с новой силой. Счет собравшимся в центре столицы шел, по меньшей мере, на десятки тысяч. Требования радикализировались: если раньше «сознательная общественность» хотела безусловного подписания соглашения с Евросоюзом, то теперь — отставки правительства и президента.

В номере сидели двое — Андрей Беляков и Уильям Бутчер. Пожилой американец явно устал после напряженного дня, наполненного многочисленными встречами и совещаниями с участием контролируемых правительственных чиновников и генералов силовых структур, представителей бизнес-олигархата и ведущих оппозиционных политиков, руководителей крупных СМИ и лидеров общественного мнения.

— Ну что, Эндрю? Видишь? Гляди — так вершится история! — пафосно произнес Бутчер, расслабленно развалившись на роскошном диване и потягивая виски со льдом.

Беляков промолчал. Было заметно — да никто этого и отрицал — что происходящее здесь ему явно не нравилось.

— Это — партия, — продолжал американец. — Это настоящая шахматная доска. Мы повелеваем множеством самых разных фигур. От королей и ферзей до пешек. За доской же — гроссмейстер, твой покорный слуга.

Билл подлил себе в бокал еще виски из бутылки, кинул туда несколько кубиков льда и продолжил:

— Итак, Эндрю, как я тебе и говорил в Лондоне полтора года назад, начинается война. Теплая война. Мы окончательно забираем себе Украину. Нет, не ради ее богатств — как ты, думаю, прекрасно понимаешь. То, что нам требуется, мы и так добываем здесь на выгодных нам условиях. В наших глобальных интересах закрыты или закрываются все ее оставшиеся от советских времен высокотехнологичные отрасли, а наиболее талантливые специалисты давно обрели вторую родину у нас. Украина нам нужна как средство давления на вас. Точнее, средство воспитания. Ибо наши позиции по поводу того, кто кому чего должен, в последние годы, увы, явно стали расходиться всё сильнее. Если вы более-менее очухались от разболтанности и неразберихи девяностых, если вы процесс элементарного становления молодого национального государства расцениваете как великую победу и, соответственно, основание для того, чтобы заставлять нас ускоряться под ваши... как вы говорите — хотелки? То вы, друг мой, несколько заблуждаетесь.

— Что значит «заблуждаемся»? — недовольно буркнул генерал армии. — Когда много десятилетий назад заключалась договоренность — вы с одной стороны, и Экселенц, светлая Ему память, с Отцами, с другой, то было принципиально решено — добровольное сворачивание противоестественного строя в обмен на включение высших людей Ордена в глобальную высшую лигу. Да, детали, дорожную карту досконально не прописали — и это, как я понимаю, дает вам повод трактовать нюансы в свою пользу. Но, по-моему, тут всё достаточно однозначно... Так где же это?

— И поэтому вы решили заартачиться? Увидели, что Китай потихоньку, не слишком афишируя, отбивается от рук. Не сейчас, а потенциально. Ваяет свой проект, отличный от нашего общего глобального. Да, не лезет пока на рожон, но явно готовится у себя внутри. И вы решили дать нам понять, что... как бы это сказать... не станете солидарно с нами доносить до Пекина наше единое глобальное мнение о нежелательности подобных поползновений. Раскусили-таки, что сейчас для нас наиболее критично. Поняли, что у вас именно тут «золотая акция» — благо, смежная территория и военная мощь. Ну и пошло-поехало. Даже заигрывать с китайцами начали. Понятно, что только делаете вид, а адресатом являемся мы — но тем не менее...

Бутчер помолчал, пристально глядя в глаза Белякову. Тот тоже смотрел и ничего не говорил.

— Но это неверная стратегия, дорогой мой друг, — сказал американец тоном учителя, отчитывающего школьника за невыученный урок. — На нас таким способом оказывать давление бесполезно. Мы всё равно одержим верх — а ваши позиции по итогам спора скукожатся. Даже не потому, что мы подавляюще сильны. А потому, что источник вашего благосостояния, благоденствия ваших владетелей — это мы! Мы! И дело не в том, что вы кормитесь за счет внутренних богатств России, дарованных ей природой и введенных в хозяйственный оборот трудом нескольких поколений, сотен миллионов людей. А в том, что мы — источник смыслов, легитимизирующих вас. Мы — этот кладезь. И другого не будет. Скажу больше. Мы вас породили. И вы в известном смысле — часть нас самих, плоть от плоти нас. Потому что вы — это уже много десятилетий мы все! Вы сами выбрали этот путь — вы сами отреклись от пылающей альтернативы, которая, не скрою, была для нас чудовищным кошмаром, начиная с проклятого семнадцатого года. Сами, всё сами. Никто не заставлял вас, не вербовал, не шантажировал, никто не приставлял к вашему виску пистолет. Это вы к нам пришли, а не мы к вам! Да, Эндрю, ты был тогда мальчиком, сидящим за школьной партой. А я студентом в Йеле. «Череп и кости» — знаешь ведь? Эх, молодость, молодость, где ты?.. Ну, так вот. В любом случае, вы всё понимаете, и у вас не хватит духу нам принципиально перечить... Это, — Бутчер повел рукой в сторону Майдана, — даже не столько аргумент, месседж в адрес вас как коллективных владельцев России. Это — великое преображение механизма, задающего должную динамику в отношениях, в которые вовлечена ваша страна в целом. Механизма, определяющего ее место, ее функции, ее обязанности на глобальном поле и отведенные ей рамки.

— Рамки? — переспросил Беляков.

— Да, рамки. Наше искусство управления большими динамическими социальными системами сводится к выстраиванию рамок, границ. К проведению красных линий. Об этих рамках — чуть позже, разъясню тебе с привязкой к актуальной практике... А пока вот что замечу. На самом деле всего, что происходит, и того, что будет еще происходить, могло бы и не случиться — если бы вы не переоценивали себя в рамках нашего... диалога. Вы считаете его торгом — а торгом за что? За то, чтобы мы вас каким-то директивным способом, списочно куда-то включили? Но ты же понимаешь, что это глупо. Интеграция в глобальный круг — процесс естественный, рассчитанный на многие десятилетия как минимум. Наращивайте свой капитал, нарабатывайте свое реноме, сближайтесь. Вы и так все живете в цивилизованных странах, извлекая всё необходимое из подвластной вам России. Ваши дети учатся у нас. Они, владеющие английским языком лучше, чем русским, будут проходить следующий этап этой вашей вожделенной интеграции. Мой вам совет — мыслите категориями не лично себя, а всего вашего рода. Наш глобальный круг складывался, как известно, не на протяжении десятилетий, а гораздо, гораздо дольше. Надеюсь, ты и в средней школе, и в этой вашей «Вышке» уроки истории не прогуливал?

Беляков, испытывая явную досаду, молчал.

— А теперь, Эндрю, поиграем в стратегическую игру, которую условно назовем «Рамки». Те самые рамки. Вот ее суть — я открыто и явно озвучиваю наш очередной ход в этой, — американец вытянул палец в направлении окна, — партии. Ты же свой ход пишешь на бумажке, не показывая мне, — Бутчер учтиво подал собеседнику ручку и блокнотик для заметок, с отрывными листами. — Поехали?

— Ну, поехали...

— Напомню предыдущий ход, накануне. Мы дали команду через наших людей в администрации Януковича наброситься на этих бедных молодых любителей Европы и немножечко намять им бока. Без излишних увечий и жертв, конечно. И вот результат — затухающий и казавшийся бесперспективным протест налился новой силой. Да, разумеется, с нашей накачкой — через СМИ и социальные сети, через лидеров общественного мнения и политиков. Главное — реальный повод. И — актуализация требований. Януковича — долой. Правительство Азарова — долой... Твой ход!

Беляков подумал, что-то незаметно от Бутчера написал на бумажке и положил ее на столик фразой вниз.

Американец натянул на лицо улыбку.

— Пусть протест проварится подольше. Пусть режим будет давить его время от времени. Пусть тут всё вызреет...

Перевернул листок. Там было написано «Будем советовать Януковичу гасить протест и помогать по мере необходимости. Рано или поздно он рассосется».

— Ну что ж... Угадал. И как раз тут — первая рамка. Додавить протест полностью дозволено не будет. Иначе последуют фатальные воздействия — калечащие санкции против олигархов, после чего Януковича мгновенно сожрут все. Абсолютно все. И ему еще повезет, если он не разделит участь того африканского бедняги-президента, которого заставили скушать его же собственное отрезанное достоинство. Нет-нет, я уверен, что до этого не дойдет, ведь Украина — государство европейское и цивилизованное. В этой стране олигархи настоящие, а не опереточные, не встроенные в единую систему, как у вас. Да, при новом режиме, который идет на смену нынешнему, они уже не будут полновластными владетелями — скорее местными приказчиками, представителями интересов истинных хозяев, нас, глобального круга... И они всё прекрасно понимают. Но ведь это же лучше, чем лишиться всего, не так ли? Грядущий здешний политический режим — отнюдь не смена одного лица на другое, как в пятом году. Это — кардинальная перезагрузка фундамента идеологии и принципов управления. От нынешней брезгливой отстраненности от России — к лютой ненависти по отношению к ней. От рыхлой демократии, да, согласен, реальной демократии, почище, чем у нас в Штатах или Европе, — к жесточайшей диктатуре, с запретом на инакомыслие, с произвольным внесудебным наложением санкций на любого неугодного власти украинского гражданина, с обязанностью каждого здешнего жителя демонстративно ненавидеть вашу страну. Вот какой будет Украина уже в следующем году!

Американец немного помолчал и долил себе еще виски.

— А как добиться такого? Это как раз будет выплавляться вот здесь, — Бутчер снова указал в направлении окна. — Если бы Янукович и его правительство добровольно ушли прямо сейчас, если бы состоялись досрочные выборы, то нужный нам режим не утвердился бы. Качественно система не поменялась бы. Пришло бы лишь новое издание этого жалкого прокаженного импотента, и не более того. Были бы опять качели «туда-сюда», плюрализм центров силы, убогое переругивание всех со всеми, мордобой в парламенте на потеху мировой публике. А нам нужна теперь именно смена самых основ! Поэтому протест будет вариться несколько месяцев — и, в конце концов, грянет взрыв насилия, подогретый нами. Присланными нами снайперами — да, старая и известная технология, но зачем отказываться от того, что прекрасно и безотказно работает? И Януковича жестко и показательно свергнут — с подачей вот отсюда, с Майдана. И вектор политики в решающий момент смены власти зададут те, кто тут, в этом ключевом общественно-политическом центре Украины, будет доминировать. А именно — правые радикалы. Настанет их звездный час. Не потому, что они такие умные, целеустремленные и упорные. А потому, что они потребовались нам, глобальному кругу, в нашем сценарии. Нет, в прямом смысле они к власти не придут, хотя в качестве платы за работу толику себе, безусловно, откусят. В Украине есть и будут люди гораздо серьезнее, чем вся эта поклоняющаяся мертвецу Бандере маргинальная шушера. Но она преподнесет здешнему политическому паноптикуму самое главное в этом процессе перезагрузки — идеологическую прививку. После этой прививки тем, кто захочет остаться в украинской политике и не оказаться выброшенным на обочину, придется безоговорочно воспринять ценности нового сформированного национального консенсуса. Таким образом, крайне жесткими антироссийскими националистами, наподобие нынешней «Свободы», станут и розовые, и социалисты, и демократы, и даже многие из тех, кто еще месяц назад позировал с георгиевскими ленточками, и те, кто выступал за вековечную дружбу с Россией... Итак, Эндрю, внимание. Вот тебе новая вводная — Янукович свергнут. Остатки Рады, пусть и под дулом автоматов, дали легитимизирующий мандат новым властям. Чтобы была хоть какая-то, но формальная преемственность. При безусловном и необратимом сносе нынешнего фундамента... Теперь ходи!

Беляков что-то написал.

— Так... Ну, Януковича забирайте себе, нам не жалко. Отработанный материал. Сделайте из него чучело и поместите в музей. А что касается попыток влияния на местные элиты юго-востока Украины... Эндрю, мальчик мой, ну неужели ты не понял, что и тут будет проведена вторая красная линия, обозначена рамка?.. Смотрим... Угадал? По твоему лицу вижу, что угадал.

На бумажке было написано «Дадим убежище Януковичу. Он останется легитимным президентом. Будем опираться на Юго-Восток как противовес».

— Итак. Сразу же после свержения Януковича где-нибудь на этом вашем Юго-Востоке... очевидно, в Харькове... пройдет экстренный конгресс региональных элит. Это уже заложено в сценарий. И каков же будет итог? Правильно — сольют! Так ведь это у вас в русском языке называется? И лягут под новую власть, как миленькие! Потому что эта новая власть получит наш мандат! А значит, любой, кто ей будет противостоять, на самом деле будет противостоять не Киеву, а всему нашему глобальному кругу. Мы сразу дадим понять, что это наша принципиальная позиция, и никаких отступлений и компромиссов пусть никто не ждет. А с кем они ведут бизнес? Где проживают они сами и их семьи? То-то же... Итак, вот тебе следующая вводная, друг мой. Новая власть провозглашена и, разумеется, сразу же признана мировым сообществом. Распределены высшие посты. И она, эта власть, сразу же начинает себя утверждать. Демонстративным насилием. Главная мишень — сочувствующие России жители того самого Юго-Востока. Официальный Киев выдает месседжи ненависти в адрес сторонников сбежавшего Януковича. Отменяет все преференции, которые нынешний режим успел оформить русскому языку. С молчаливого согласия центральной власти организованные массы мотивированных и убежденных людей едут на юго-восточные земли, чтобы жестко, с применением силы, продемонстрировать победу там. Будут валить памятники Ленину, где еще не успели свалить. Тем мобилизованным добровольцам из пророссийских регионов, которые скоро поедут в Киев поддерживать Януковича, победившие активисты станут жестоко мстить — отлавливать на дорогах, избивать, калечить, глумиться. Вот так!.. Твой ход, Эндрю!

Беляков на этот раз думал заметно дольше. Наконец, не слишком уверенно что-то написал и медленно, словно нехотя, положил вырванную из блокнота страничку на стол.

Бутчер тоже выждал дольше обычного, пристально посмотрел собеседнику в глаза и вдруг расхохотался:

— Да берите этот ваш Крым! Нам не жалко! Напротив, мы так и задумали! Даже если это будет вариант не восьмого года, с признанием сепаратистов, а полная аннексия — за-би-рай-те! На здоровье!

У Белякова на лице промелькнуло — первый раз за всё время — выражение смятения. Впрочем, он быстро овладел собой.

Бутчер взял листок и перевернул к себе исписанную сторону.

— Так... «Придется применить приднестровский и югоосетинский вариант — взять контроль над Крымом. В любом случае, его население не смирится».

— Ну, насчет того, смирится или нет — не знаю, не знаю... Если накачать крымских татар ресурсами и оружием, при полной и всесторонней их поддержке новой киевской властью — то без вашей внешней помощи населению смириться всё же придется. Наиболее буйных быстро и профессионально вырежут вместе с семьями, чтобы охладить ненужные страсти. Но в то же время мы прекрасно понимаем, что, учитывая ныне исповедуемую вами на публике систему ценностей, всё это станет и вашим коллапсом. Авторитет вашей власти в рамках самой же России обнулится. А нам это не нужно! Поверь мне, старику, на слово — не нужно! Именно поэтому мы и говорим — забирайте этот ваш Крым в родную гавань. Приятного вам аппетита, дорогие россияне!

Беляков сидел, нахохлившись, глядел исподлобья и ничего не говорил.

— Итак, партия продолжается. Крым в экстренном порядке, скажем так, переоформлен. Как вы это сделаете — сожрете непосредственно или оставите в статусе Абхазии и Южной Осетии — не столь уж и важно, решайте сами, как вам удобнее. В любом случае, вы осуществите военную оккупацию. Это вызовет предсказуемую и крайне резкую реакцию новых киевских властей, станет отправной точкой ее жесткой мобилизации и оправданием самых решительных действий против тех, кто захочет повторить крымский сценарий в других юго-восточных регионах. В одном из областных центров... нет, не Донбасс — там соотношение сил всё же не то... И не Харьков — он свое слово уже к тому моменту скажет... Причерноморье — Одесса, полагаю... последует жесточайшее, с кровью и огнем, подавление пророссийских выступлений. Причем не силами государства, а силами тех самых, ранее упомянутых, организованных мотивированных и идейных людей. Под молчаливым прикрытием силовых структур. Погибнут сотни человек. Официально, конечно, число жертв занизят на порядок... Ну, давай, ходи!

Беляков снова что-то написал. На сей раз он практически не задумался.

— Нет, понятно, что у вас останутся эти два региона, — прокомментировал Бутчер очередную мысль оппонента. — Ну, провозгласите там альтернативную власть... Но на самом деле, Эндрю... На самом деле... Раз в остальных областях местными силами переломить ситуацию, со всей очевидностью, не получится, а форсировать накачку извне вы не будете, ибо прекрасно знаете, какая это адская головная боль и какой чудовищный расход ресурсов в условиях острейшего неравного противостояния... Вы просто не справитесь — да и расколотая Украина вам не нужна в принципе... В общем, вы, друг мой, с Донецком и Луганском окажетесь загнанными в угол. Стратегически партия будет проиграна.

Бутчер взял листок. Там было написано: «Будем содействовать образованию независимой от Киева местной администрации в Донбассе».

— Итак. Альтернативные правительства созданы. Законная власть начинает военную операцию против мятежников. Да, первоначально без особого успеха. Но с каждой неделей сила Киева будет нарастать. Две области против регулярной армии остальной неслабой страны, пусть даже и без Крыма — ну, ты понял. Сепаратистов неизбежно задавят — вопрос лишь, когда... Итак, какой следующий ход, Эндрю?

Беляков подумал и написал.

— С одной стороны, вам ничего другого и не остается в этих условиях, — произнес американец, когда очередной листок лег на столик чистой стороной вверх. — Ограниченный контингент, как вы еще с афганских времен говорили, — но новизна в том, что неофициально. Даже не под флагом советников, а с чистым отрицанием — их там нет, и всё! А если и найдутся россияне, северным ветром занесенные, то это не штатные, а просто решившие в целебной донецкой степи провести законный отпуск... Но, с другой стороны, мы и это учли, как видишь. И сейчас объясню, в чем тут соль.

Взял листок. Так было написано «Введем негласно российские регулярные подразделения, снабдим местные силы сопротивления оружием и военной техникой».

— Ну да, ну да... Как я понимаю, это чтобы точно обозначить — у Киева не выйдет дожать всё подчистую. Дадите понять, что в любом случае введете столько, сколько нужно, чтобы сохранить линию фронта и неподконтрольный плацдарм. Да, думается, эти две многострадальные области, к тому же сильно разрушенные, окажутся ополовинены. Примыкающие к российской границе районы вместе с Донецком и Луганском останутся под сепаратистами, а остальные — под контролем законной новой власти. И вы, апеллируя к тому, что нельзя форсировать войну, а также к молдавскому и грузинскому опыту, навяжете Киеву какие-нибудь мирные соглашения. И он будет вынужден их принять. В последующие месяцы, видимо, последует еще парочка обострений, чтобы сепаратисты смогли в выгодном им ключе оптимизировать конфигурацию, обеспечить связность территории. В общем, еще что-нибудь откусят... А теперь внимание. Третья рамка, третья красная линия. Вам нельзя будет двигаться дальше определенной черты. Иначе мы будем категорически и абсолютно недовольны. И, поверь, рычаги воздействия у нас найдутся. Тот же Мариуполь в любом случае останется под контролем Киева. Через него осуществляется хозяйственная деятельность значимых сил, а неясный политический статус и неизбежные санкции никому из этих сил не нужны.

— Та-ак... — протянул Беляков. — Обкладываете красными флажками, как волков?

— Просто метод управления. Внутри красных линий делайте всё, что вам заблагорассудится. Правда, как ты видишь, мы и это просчитали и включили в схему. А за линии заходить нельзя. Просто нельзя — и всё. Почему нельзя? Да потому, повторяю еще раз, что вы уже часть нашей общей системы. Ну, так вот... Итогом всего этого окажется не победа Украины. Ее как самостоятельного субъектного государства уже не будет никогда. Это «фэйлед стэйт» отныне станет военной колонией нашего глобального круга. Впереди — бесконечное позиционное противостояние. Мы, конечно, новый статус Крыма не признаем никогда. И тем более не признаем сепаратистские формирования в Донецке и Луганске. И введем санкции против вас. Да, не против ваших высших людей персонально, а против России как страны. Ваш статус на мировой арене будет, скажем так, понижен. С местом в «большой восьмерке» предстоит расстаться — это, думаю, и так ясно.

Беляков то ли хмыкнул, то ли фыркнул неопределенно.

— Да, вас ждет вечная вражда с Украиной. С небольшим уточнением: вас как государство Российская Федерация. К высшим людям это, конечно же, не относится: конфликтовать, вплоть до кровопролития, станет простонародье с обеих сторон в интересах владетелей. Вы с новыми старыми элитами в Киеве всё так же продолжите плодотворную дружбу и отнюдь не будете заинтересованы в непримиримой борьбе. А на уровне стран в целом — останется зияющая рана. Из-за Крыма и из-за Донбасса. И эта рана именно в силу вышеприведенных вводных никогда не заживет. Что на самом деле и требуется. Это будет средством удержания вас в рамках — да, еще в одних рамках, но уже высшего порядка. Вы вступили в глобальную структуру. Причем, повторяю еще раз, совершенно добровольно, по вашей собственной инициативе. А это значит, что вы принимаете на себя не только все права и блага, но и все тяготы и обязанности. Ну, хорошо, их вы можете спихнуть на простолюдинов, как делалось во все времена. Наши интересы — это теперь и ваши интересы. А вам отмерят ровно столько глобальных благ и статуса, сколько наш круг в целом сочтет необходимым в конкретный момент. Процесс идет, и, поверь мне, никто обманывать вас не собирается. Просто вы не понимаете, что одним взмахом руки ваши чаяния не удовлетворят — это невозможно. Там, в глобальной вышине, слишком серьезные и в то же время сбалансированные переплетения гигантских ресурсов, колоссальной власти и соответствующих всему этому интересов. Туда не врываются, а врастают. Сколько раз еще повторять? Вы, я вижу, до сих пор не можете избавиться от стереотипа, присущего всем нуворишам, — что надо схватить всё, сразу, как можно быстрей. Не напрягайтесь. Вы и так многое получили. Наберитесь терпения. Идет большая игра. Участвуйте в ней. Вы не ферзи, не короли, но и не пешки. Самые значимые и интересные, самые решающие события еще впереди. То, что сейчас тут творится, это, уверяю тебя, просто мышиная возня. Пройдет время — и рано или поздно вы смените ориентиры, поймете, что лучше играть полностью в нашей команде. И тогда и мы будем к вам максимально, насколько это возможно, благосклонны. И вот то, что сейчас тут разворачивается, для вас никакого значения иметь уже не будет. Вы тогда сами за ненадобностью и неактуальностью откажетесь и от Донбасса, и от Крыма.

— Откажемся?

— Да, дорогой мой Эндрю, откажетесь, ты не ослышался! От Крыма вы, кстати, и так частично откажетесь с самого начала, даже если выберете вариант аннексии. Она будет неполной и принципиально не признаваемой вашими ведущими экономическими структурами. Они там попросту не будут работать. Но это всё частности... В общем, будьте в системе. И донеси, дорогой Эндрю, этот мой искренний и доброжелательный месседж до твоих Братьев и Сестер. Вместе с моими заверениями в совершеннейшем к ним почтении и наилучшими пожеланиями...

Беляков посмотрел Бутчеру в глаза и ничего не ответил.

Уильям встал с дивана и, с бокалом в руке, подошел к окну.

Весь центр Киева был залит светом. Евромайдан внизу неустанно кипел, словно котел, — несмотря на полуночный час.

— Ну, Эндрю, за нас! За великую шахматную доску! — произнес Бутчер и вытянул руку с бокалом, приглашая своего русского друга тоже встать, размяться и отвлечься от непростой беседы.

Беляков, подумав, поднялся и, тоже с бокалом в руке, подошел к американцу.

— Давай, Билли, за нас, — просто, без интонаций, сказал генерал армии.

— Разрешите?

— Да, Леша, заходи.

Подполковник Комитета охраны конституционного строя Алексей Савельев, известный в несистемной коммунистической оппозиции, куда был внедрен еще в девяностых годах, под «революционным» псевдонимом Жаров, вытянулся напротив стола начальника и произнес:

— Разрешите доложить, товарищ генерал армии?

— Да-да, говори, — всё так же, неофициальным тоном, сказал Беляков. Предстоял регулярный отчет-собеседование о деятельности Жарова в его среде.

— По переговорам об объединении Рабочей и Единой компартий. Продолжаю тормозить, как могу, заматываю вопросы...

— По содержательным вопросам есть разногласия внутри партии?

— В основном требования идеологического крена вправо, во всякое мракобесие вроде борьбы с сионизмом.

— Хорошо... Это полезные идиоты, их надо беречь...

— Да, конечно, товарищ генерал армии. Сам я — всегда на стороне выступающих за наиболее здравые вещи в программе. Потому что если поддержу тех, кто явно бредит, то моя позиция будет заведомо невыигрышной, глупой, а значит, и уязвимой в итоге. Лучше быть на стороне самых здравомыслящих, даже возглавить их в этом процессе, направлять. Чтобы никто не получил повода ни у нас внутри, ни в ЕКП мне лично что-то предъявить. А что — вот, правильную, незашоренную, революционную позицию занимает, какие могут быть претензии? Правда, это только на словах. На деле именно этот статус дает мне право и возможность саботировать по существу... Хотя, конечно, тут сама по себе задача заведомо выигрышная — ну кто действительно захочет реально на равных объединяться, то есть, получается, умалять свои собственные амбиции, ломать привычный организационный уклад, в котором уже всё давным-давно устаканилось, где заслуженные функционеры добились того, чего добились, и почивают на лаврах? И ради чего? Ради слияния с партией-выскочкой, которой всего-то четыре года? Давайте, товарищи, живее, в индивидуальном порядке вступайте в наши ряды, в ряды прославленной старейшей компартии России! Как же иначе? И такой настрой превалирует естественным образом и будет превалировать.

— Да-да, всё правильно, молодец. И побольше, побольше всяких громких революционных изречений делай, причем, как ты выражаешься, максимально здравых, идейно выверенных, без шамкающей замшелости, без догматических трясин, без черносотенного бреда, — наставительно произнес начальник КОКСа. — Везде — на пленумах и митингах, в блогах и роликах, в статьях и интервью. Неважно, что ты говоришь, — важно, какая у тебя позиция, когда надо решать конкретные принципиальные вопросы по идеологии и по организации. А от антисемитов со временем можно и нужно избавиться — пусть откалываются на здоровье, пусть ЕКП их, в конце концов, подберет, если не побрезгует. Главная твоя задача — жестко удержать контроль над тем крылом РКП, которое разделяет правильные идеи.

— Так точно, товарищ генерал армии!

— Да, идеологии надо уделять особое внимание. Коммунисты не слишком-то рефлексируют, но мы обязаны разбираться в этих вопросах лучше, чем они сами. И тогда они никогда не поднимутся выше плинтуса. У коммунистического движения в России, как мы знаем, три сугубо внутренних врага, в совокупности надежно гарантирующих его вечную импотенцию. Это русский национализм и имперская державность, выдаваемые за коммунизм. Это мемориальный советизм, заведомо пронафталиненный, подчеркнуто обращенный только и исключительно в прошлое. И это якобы новый антиавторитарный социализм, фактически смыкающийся с еврокоммунизмом и западной трактовкой левой идеи. Каждое из этих трех направлений заслуживает того, чтобы его всемерно холить и лелеять. А всё то, что хотя бы отдаленно походит на нормальные коммунистические идеи, должно организационно держаться под нашим максимально жестким контролем. Чтобы у тех, кто такое исповедует, дальше правильных слов дело не шло, чтобы всё у них работало вхолостую. Понял?

— Так точно! — подтвердил подполковник. — Так и делаю.

— Ну, хорошо, будем считать, что на этом направлении всё нормально и стабильно. Еще что-нибудь значимое есть?

— Проблема, угрожающая мне лично, — теперь уже явно без воодушевления произнес Жаров.

— Какая?

— Есть данные, что ряд региональных организаций, прежде всего Урал и Сибирь, на сегодняшний день, если встанет вопрос о первом секретаре, однозначно выступят против меня, причем активно. И не готов поручиться, что другие их не поддержат. Свою коалицию сколачивают вокруг восходящей звезды, свалившейся к нам с Донбасса и осевшей в Тюмени, — Михаила Омельченко...

— Вот как... Плохо работаешь, Леша, очень плохо! Как ты допустил такое? Ты что, там уже ничего не контролируешь? Ты же должен быть готов в любой момент возглавить партию. Мельдин одной ногой в могиле. Пока ты секретарь, это одно, но если что, придется бросаться в бой с тем, что есть. А с чем, спрашивается? Если тебя прокатят, если кто-то другой, ну хотя бы этот Омельченко, тебя обойдет, то твой авторитет схлопнется необратимо, ты станешь промахнувшимся Акелой, хромой уткой, причем навсегда. Этого нельзя допустить ни в коем случае.

— Согласен...

— Ну и? — жестко отрезал Беляков. — Раз согласен, так и держи ситуацию под контролем. Задействуй все рычаги. Как внутри организации, так и ресурсы Комитета извне. Не мне тебя учить. Вынужден напомнить, что ты и только ты отвечаешь за то, чтобы их грамотно, правильно, своевременно привлечь. Если что-то нужно, ты обязан запросить содействие по конкретным проблемам, людям. Если кто-то мешает — откроем дело, смутьян отъедет. Или вообще без дела решим вопрос.

— Да тут не кто-то отдельно взятый, вот в чем проблема. Тенденция. Новые люди приходят постоянно, а для них я — никто. Особенно в регионах. Был бы бессменным первым — другое дело. А так — просто один из...

— Просто работай более активно, нарабатывай авторитет каждый день. Надо, чтобы альтернативного вожака, как только скопытится Мельдин, просто не оказалось на тот момент. Чтобы в крайнем случае большинство приняло бы тебя как компромиссную фигуру, как меньшее зло. Чтобы те, кто и не в восторге от перспективы твоего руководства, хотя бы смирились и не вякали. А конкурирующие и угрожающие твоим перспективам поползновения надо давить в зародыше — тихо, но жестко. Ладно, пришлю к тебе аналитиков, обмозгуйте пока там с ними, что и как надо, чтобы устранить угрозу.

В КОКСе ни на день не ослабляли контроль над ситуацией в несистемном российском коммунистическом движении — каким бы жалким, маргинальным и непопулярным в народе оно ни было. Не ослабляли ради того, чтобы оно оставалось таким и впредь в ближайшие годы — пока, наконец, не будет по отмашке сверху ликвидировано раз и навсегда. Вместе с носителями идеи.

В интернет-редакции «Первого российского ТВ» в полдень работа была в самом разгаре. В эти далеко не самые тихие для медиаотрасли недели стержневыми являлись сразу две темы — проходящий в России чемпионат мира по футболу и намерение руководства страны повысить возраст выхода на трудовую пенсию для мужчин с 60 до 65 лет и для женщин с 55 до 63 лет.

Сидящие перед экранами компьютеров выпускающие редакторы оперативно составляли и правили тексты новостных сообщений для сайта телеканала, туда же прикрепляли нарезки репортажей, интервью, студийных передач с ведущими. Косяком шли восторженные комментарии уважаемых и статусных персон о том, какой великолепный подарок правительство Медведева соизволило, наконец, преподнести людям. В речах этих обласканных властью и явно не самых бедных людей мелькали, словно проштампованные где-то в одном и том же месте, такие пафосные обороты, как «старость отодвигается», «расширяется период активной жизни», «опытные работники будут востребованы в любом возрасте». Комментируя, журналисты — авторы сюжетов бросали скороговоркой, что это необходимо из-за неуклонного роста продолжительности жизни, приводящего к тому, что на одного работающего будет приходиться всё больше и больше пенсионеров, что по этому пути уже идут во всех странах. Мол, это как раз и является показателем высокой развитости общества, производства и экономики в целом.

Всего несколько дней назад — как раз тогда, когда правительство внезапно вывалило на народ решение повысить пенсионный возраст — руководству телеканала из администрации президента поступил очередной темник. Там досконально прописывалось, как, под каким углом освещать вопрос, какие приводить аргументы в защиту этой инициативы, какие акценты выводить на первый план, а какие прятать за бравурной трескотней — например, обещанием повысить пенсии на пару тысяч. При этом представлять какое-либо альтернативное мнение, подвергающее повышение пенсионного возраста критике или даже робкому сомнению, запрещалось жестко и бескомпромиссно. Более того — предписывалось даже использовать особые термины: не «пенсионная реформа», а «изменения в пенсионном законодательстве» и даже «совершенствование пенсионного законодательства».

Практически у всех адресатов, кто прочитал эти пункты, невольно возникли ассоциации с Оруэллом и его «1984-м». Но ассоциации ассоциациями, а государевы люди — государевыми людьми. Тем более что они уже успели заполучить лично для себя столько, что о пенсии как таковой можно не беспокоиться. Так что начальство во всех таких редакциях оперативно приняло темник в работу и оформило тезисы Старой площади в виде очередных инструктивных вводных для персонала. Соответствующие распоряжения утвердил и Кондратий Вурст, главред «Первого российского».

Редактор-стажер Оля Гриднева, молодая выпускница МГУ, работала над одним из новостных сообщений. Ему соответствовал подкаст: какой-то заслуженный учитель горячо благодарил родное российское правительство — наконец-то оно предложило закрепить в законе гарантии того, что люди за 55-60 лет всё так же останутся «полноценными и полноправными» сотрудниками. Оля незаметно оглянулась по сторонам, открыла рабочую почту, скопировала из недавнего письма пару абзацев, поместив их в конец текста новости, и нажала кнопку «сохранить». Сразу после этого девушка зашла на сайт, открыла свой уже вышедший материал, прокрутила его вниз так, чтобы на экране были видны последние абзацы текста, и незаметно сфотографировала смартфоном то, что получилось. Тут же зашла в редактуру, загрузила эту самую новость и удалила из текста предпоследний абзац, после чего быстро сохранила. Никто ничего подозрительного не заметил — все были заняты своим делом.

Раздался вибросигнал — Миша, ее молодой человек и жених, писал из Рощино, что объявили посадку до Москвы. В ответ девушка пожелала счастливого полета и, конечно, добавила, что любит и ждет. Он регулярно, три-четыре раза в месяц, приезжал в столицу — по общественным, профсоюзно-политическим делам, а с недавних пор еще и по личным.

Радость Оли от предстоящей встречи омрачали отчаяние и слезы ее мамы, Зинаиды Ивановны — простой санитарки из балашихинской больницы. Вчера пришлось даже вызывать ей скорую помощь — прихватило сердце, подскочило давление.

Своего единственного ребенка небогатая, измученная ударами судьбы женщина, готовящаяся в этом году отметить полувековой юбилей, растила в одиночку. Отца Зинаиды Ивановны давно унес в могилу инфаркт, мама после рождения внучки прожила лишь два года, сгорев от рака. А ее любимого мужчину, русского уроженца Таджикистана, потерявшего обоих родителей во время гражданской войны, убили бандиты — на международной трассе под Барановичами почти двадцать три года назад, по чудовищному совпадению, прямо на следующий день после появления Оли на свет. Антон Вадимович Гриднев, решивший подзаработать перегоном иномарок в Россию, погиб в первом же рейсе и свою новорожденную дочь так и не увидел. Только лишь успел узнать от тещи радостную весть — когда из Бреста, переехав границу, дозвонился домой в Подмосковье.

Второй раз замуж Зинаида Ивановна так и не вышла. Превозмогая первые признаки надвигающегося старения, болезни, выходя на дополнительные смены, несла она свою ношу, не ропща и не жалуясь. Вдвоем в скромно обставленной двухкомнатной квартире-«брежневке» мать и дочь все эти годы жили бедно, но дружно — привыкли обходиться малым. Главной целью было, что называется, вывести Олю «в люди». И вот девушке удалось поступить на журфак МГУ, причем на бюджет. Училась она усердно и увлеченно, получала повышенную стипендию — а в последний год даже именную. К тому же, будучи студенткой дневного отделения, дочь сохраняла право на пенсию по потере кормильца — скудные копейки, но и это лучше, чем ничего.

Сначала бакалавриат, а потом и магистратуру Оля окончила с отличием. И ее сразу же взяли в крупное и престижное государственное СМИ. Зарплата на испытательном сроке не ахти какая, и сама работа пока не слишком высокой квалификации — но резервы для роста всё-таки есть.

Мама успехами Оли, конечно же, гордится и свою жизненную миссию считает выполненной. Казалось, еще чуть-чуть — и уставшей немолодой женщине можно будет уйти на долгожданный заслуженный отдых. Обузой дочери, готовящейся к созданию собственной семьи, она становиться не хотела...

И вдруг, как гром среди ясного неба: у российской власти на Зинаиду Ивановну — и десятки миллионов таких, как она, — имеются, как внезапно выяснилось, иные планы.

Солнечная погода, знойная и сухая, прочно установилась на столичной земле. Лето в средней полосе было в самом разгаре, вокруг простиралась сочная зелень, теплый ветер шевелил пышную листву деревьев, где-то справа голубой лентой извивалась Москва-река.

Жаров ехал на своем «лендкрузере» по Рублево-Успенскому шоссе, заметно волнуясь и... в глубине души предвкушая перемены в своей жизни.

Впервые за всё время службы его начальник Андрей Беляков пригласил Жарова на собственную виллу, построенную в одном из самых элитных мест страны.

Два дня назад, в четверг, подполковник, наконец, решился поговорить с Беляковым откровенно. Накануне, в среду, начальник КОКСа на личном бизнес-джете вернулся в Москву из Женевы после проведенных там в тревоге и скорби двух недель — вместе с телом умершего от инсульта генерала Волина, а назавтра ему предстояло хоронить своего наставника и благодетеля. Пока Беляков отсутствовал, Жаров и приданные ему аналитики времени зря не теряли. План мероприятий по нейтрализации угроз положению «крота» в РКП был готов, просчитан и выверен — исходя из актуальной обстановки и ресурсов, которые целесообразно использовать.

Беляков выслушал доклад и утвердил документ без особых вопросов. Тут Жаров и решил попытать счастья. Максимально осторожно и вежливо он поинтересовался, доволен ли Беляков его работой и есть ли возможность рассчитывать на очередное повышение по службе.

Начальник КОКСа пристально посмотрел в глаза подполковнику, подождал немного и бросил неопределенно, спокойным и нейтральным тоном:

— Работай как работаешь, Леша... — И, спустя несколько секунд, уже более официально: — Можешь идти.

А поздно вечером в пятницу раздался телефонный звонок от Белякова:

— Жду тебя завтра у себя на даче к пятнадцати ноль-ноль. Координаты и схему проезда после главных ворот сейчас скину. Автоматика пропустит твою машину по ее номеру и твоему лицу, внесу данные в базу на завтра.

...На всякий случай Жаров приехал с получасовым запасом по времени — в любом случае, опаздывать было недопустимо. Ожидая, он припарковал машину в ста метрах от указанного места — там был какой-то не слишком приметный снаружи режимный элитный поселок за высоченным забором. КПП с глухими воротами, бойцы ФСО с автоматами — всё как полагается. К нему практически сразу подошли двое «коллег», но, увидев извлеченное из борсетки служебное удостоверение, сразу же без лишних вопросов ретировались.

Наконец, время пришло. Жаров двинул машину в направлении КПП — камеры считали номер автомобиля и лицо водителя, и створка ворот автоматически сдвинулась вбок. А спустя две минуты, ровно в пятнадцать, после двух поворотов, как и было указано в схеме, он уже въезжал в личное поместье генерала армии.

Рядом с воротами размещалась парковочная площадка для гостей — там Жаров и оставил машину.

Выйдя и осмотревшись, подполковник практически сразу увидел начальника — немного в стороне от основного здания, фактически целого дворца, располагался большой бассейн, а к спуску примыкал пляжный сектор — мягкие изысканные лежаки, навесы, столы, кресла — простые и массажные. Там же — толстая мраморная полуколонна в античном стиле, в которую встроен мини-бар.

Беляков, в одних плавках, хоть и коренастый, но подтянутый, без капли лишнего жира — и не скажешь, что ему уже исполнился шестьдесят один год — как раз вылезал из бассейна. Руку не подал, только приветственно махнул — то ли потому, что она была мокрая, то ли из-за того, что с подчиненными очень редко обменивался рукопожатием.

— Как доехал, Леша?

— Спасибо, отлично, шоссе практически свободно, товарищ генерал армии.

— Выпей немного с дороги, хоть ты и за рулем — ну, чисто символически. В память о Владиславе Степановиче. По русскому обычаю...

Генерал достал из мини-бара водки и налил по чуть-чуть в две хрустальные стопки. Потом поставил на столик бокалы, бутылку клюквенного морса и большое блюдо, сплошь занятое тарталетками с белужьей икрой.

Выпили не чокаясь, запили и закусили:

— Земля пухом...

— Вечная память...

Беляков предложил гостю разместиться в простом кресле напротив, под зонтом. Сам же лег загорать на широкий лежак, накрытый дорогим махровым полотенцем.

Жаров увидел на коже генерала шрамы — следы ран и ожогов. Кажется, тот когда-то упоминал, что в молодости угодил в серьезное ДТП...

— Значит, задумываешься о карьерном росте, Леша? — без дальнейших предисловий произнес начальник.

— Так точно, Андрей Валерьевич, — вежливо, с долей подобострастия и надежды ответил Жаров.

— Это хорошо. Как говорится, плох тот рядовой, который не мечтает стать генералом. И у пруссаков такая же пословица была, знаешь — «в каждом солдатском ранце лежит маршальский жезл»?

— Знаю... товарищ генерал армии.

Они помолчали.

— Видишь ли, Алексей... Ты... скажем так... на своем месте. На своем, — медленно, с расстановкой, начал говорить Беляков. — Ты выполняешь важную и ответственную, можно сказать, стратегическую работу. Ты один из тех, кто держит... на поводке это гетто, этот несистемный коммуняцкий... паноптикум. Системный, понятно, держат другие люди, из администрации... В том числе и благодаря тебе в этом... безнадежно протухшем красноватом протобульоне уже больше никогда не зародится ничего подобному тому, что зародилось в России в начале двадцатого века. Мы все довольны этой работой, в том числе и твоей работой... И ты должен быть доволен. Да, ты — одна из серьезных удач нашей службы, не скрою. Ты занимаешь ключевое место в этом сегменте, без преувеличения. И, будем рассчитывать, скоро именно ты возглавишь РКП. Но, видишь ли, видишь ли... — стал повторяться Беляков...

И внезапно смолк: откуда ни возьмись, прибежала и проворно забралась прямо на лежак, прижавшись к генералу и положив блондинистую головку на его мускулистую волосатую грудь, девочка. Лет двенадцати-тринадцати на вид. С очень симпатичным, курносым лицом, пухлыми полуоткрытыми губами, живыми и ясными голубыми глазами. Прекрасно сложенная — не худая и не толстая, ни единого намека на якобы модную астеничность, с очень даже приятными округлостями, с хорошо развитой грудной клеткой, сильными плечами, руками, ногами. Судя по тонусу фигурки и в то же время по гибким, пластичным и уверенным движениям, явно занимающаяся спортом — скорее всего, гимнастикой или плаванием. Уже успевшая неплохо загореть.

И при этом... нагая — то есть полностью нагая, без купальника. Без верха и даже без хотя бы тонких стрингов. И, судя по равномерности загара, похоже, девочка купальник вообще не носила.

Жаров меньше всего ожидал увидеть такую картину. То есть он, конечно, понимал, что Беляков здесь полновластный хозяин... впрочем, далеко не только здесь... И что простой подполковник без каких-либо привилегий отнюдь не является тем человеком, перед которым всесильному начальнику КОКСа следует соблюдать элементарный такт. Лихорадочно соображая, как на это реагировать и реагировать ли вообще, он, в первые несколько секунд ошарашенный и нескромно уставившийся прямо в лицо девочке, наконец, инстинктивно отвернулся, принявшись демонстративно глядеть куда-то вдаль, на ухоженный густой газон в английском стиле, охватывающий практически весь обширный придворцовый участок. Будто главный герой перестроечного кинофильма, который наткнулся на работавшую в костюме Евы секретаршу, до необычного и вызывающего вида которой никому из снующих вокруг заводских коллег не было никакого дела.

— А-а... — Беляков, наконец, счел нужным хоть как-то прокомментировать. — Это Катюша, моя лоли. — И похлопал своей массивной пятерней по плечу улегшейся рядом с ним девочки. — Катюша, это Алексей, мой подчиненный.

«Как он сказал? — подумал Жаров. — Лоли»?

Переспрашивать и тем более пытаться узнавать подробности он, разумеется, не стал, будучи уверен, что расслышал и понял правильно слова генерала. Да, именно этим жаргонным термином всё это... вот это всё подобное... и называется. Американская элита к этому, кстати, тоже дышит неровно — в период победных для Трампа выборов его соперники-демократы вляпались в нешуточный, но быстро замятый скандал — какого-то устроителя этой схемы пришлось даже убрать прямо в тюрьме как ненужного свидетеля...

Лоли подняла головку с груди Белякова, привстала, потянулась к столику и принялась живо уплетать за обе пухленьких щечки тарталетки с икрой.

— Ну, давай, беги поплавай, нам вдвоем надо поговорить о серьезных вещах, — Беляков отправил девочку в бассейн, по-хозяйски приложив ладонь к ничем не прикрытой упругой девичьей ягодице — то ли слегка шлепнув, то ли грубо погладив.

Послушно припустив, сверкая пятками, лоли подбежала к бассейну и рыбкой скользнула в воду, после чего с явным удовольствием принялась в ней плескаться, уверенными тренированными движениями нырять, увлеченно туда-сюда плавать самыми разными стилями — на животе, на спине, по искрящейся солнечными бликами синеватой поверхности и в глубине под водой...

— Так, Леша, на чем мы остановились? — произнес генерал армии. — А... На том, что ты на своем месте. Каждый из нас на своем месте. Это закон нашего общества, общества, в котором мы все живем. Общества, за стабильное и незыблемое существование которого мы с тобою отвечаем, — наставительно подчеркнул Беляков. — А что это значит? — задал он риторический вопрос.

Жаров внимательно, без лишних слов, слушал. Возникло и усиливалось какое-то гнетущее, безнадежное ощущение. К тому же усугубленное тем, что он здесь видел.

— Леша, мне очень, поверь мне, очень жаль, если за сорок лет жизни ты так не и понял, не воспринял фундаментального принципа, который лежит в основании любого нормального общества, в том числе и нашего. Что ж, мне не жалко тебе его озвучить и разъяснить. Вот что гласит сей принцип. Есть люди наверху — которые держат в своем ведении, в своем владении все относящиеся к обществу блага, распоряжаются ими — и так же распоряжаются действиями и судьбами остальных людей, тех, кто внизу. Тем же, кто внизу, выпало проводить в жизнь волю и замыслы тех, кто наверху. Благодаря этой концентрации всеобщих ресурсов, прав и полномочий в одних руках, в узких кругах владетелей, общество и крутится, и работает, и развивается как сложная, высокодифференцированная система. Где у каждого своя роль, свой участок ответственности. Повторяю: у высших есть непреложное, монополизированное право на принятие решений, касающихся широких слоев общества, судеб всех людей, а не только самих высших и их семей. Потому что решение в конечном итоге может быть только одно — иначе всем будет непонятно, что вообще делать и кого слушать.

Генерал армии несколько секунд внимательно смотрел подполковнику в глаза, наставительно подняв вверх указательный палец.

— Да, высшие действуют прежде всего исходя из личных интересов, — продолжал Беляков, словно в чем-то оправдываясь. — Но, во-первых, именно эта возможность и служит тем стимулом, который побуждает людей постоянно стремиться всё выше и выше, конкурировать за право решать не только за себя, но и за многих других — таким способом вычленяются наиболее цепкие и приспособленные люди и ассоциации, способные эффективно вести за собой. А, во-вторых, это — универсальный критерий успеха и такого человека, и его группы, и выбранной стратегии. Чем большего могущества и личного — да, самого что ни на есть личного, эгоистического, благосостояния удалось достичь, пусть и за счет других, — тем очевиднее окружающим, что именно это действующее и решающее лицо — тот, кого надо слушать. Это и есть авторитет, оцениваемый по единой шкале — простой, одномерной и универсальной. Как раз для этого, а не только ради личного наслаждения и релакса высших людей работает механизм так называемого статусного потребления. Понимаешь, о чем я?

— В общем, конечно... благодарю вас за то, что так подробно разложили по полочкам, что называется, — тщательно скрывая свои чувства, озадаченно пробормотал Жаров.

— Очень хорошо. Идем дальше. Нормальное, здоровое построение общества предполагает и настоятельно требует, чтобы одни решали, а другие повиновались. Чтобы у высших было изобилие и избыток всего, что только есть на белом свете, а у низших — постоянная нехватка даже минимально необходимых для жизни благ. Чтобы низшие были жестко зависимы от высших, удерживались на коротком поводке. Чтобы решение возникающих проблем высшие спускали на низших — а когда проблемы решены, то именно высшие, а не низшие потребляли получившиеся плоды. Понимаешь?

— Так точно. Есть дисциплина и иерархия подчинения. Как положено по Уставу хотя бы нашей службы...

— Да не то! — раздраженно отмахнулся Беляков. — Я имею в виду не только службу, работу и всё такое прочее. А в более широком смысле — всю жизнь общества. Фундаментальное разделение, описанное только что мною. Разделение на кого? На подлинных владетелей и на всех остальных — и этот статус неотчуждаемый, он распространяется на все без исключения общественные отношения и не зависит от того, находится человек в служебном кабинете в рабочее время или нет. Это — неотъемлемый хозяйский, прямо скажу, господский ранг! Да — господа и простонародье! Именно так!

— Ясно, товарищ генерал армии...

— Продолжаю и подвожу к конкретному, как говорится, кейсу... Твоему кейсу. Так вот. Есть хозяева, которые определяют всё. И есть те, кто этим хозяевам так или иначе служит, кто решает их проблемы. Это — две различные неравные категории населения, и одна часть жестко подчинена другой. Грубо говоря, речь идет о кастах. Или, как там постулируется в вашей левацкой среде, об общественных классах. Принадлежность конкретного человека к тому или иному классу, высшему или низшему, — это производное от тех общественных отношений, в которые он вовлечен... — продолжал говорить Беляков, пока его не прервал внезапно раздавшийся со стороны бассейна задорный девичий крик:

— Владик, Владик! Приве-е-ет!

К ним, приветственно помахивая рукой, быстрым упругим шагом приближался мужчина лет тридцати, статный, белокурый, с высоко поднятой головой. Лицо властное, породистое, с волевым, что называется, подбородком. Облаченный в явно очень дорогую одежду: светло-бежевые летние брюки, подпоясанные изысканным ремнем с сапфировой пряжкой, и белую шелковую рубашку с короткими рукавами. Глаза его защищали «брендовые» темные очки, запястье левой руки украшали часы «Патек Филипп» из розового золота, а ноги были обуты в ботинки «Прада».

— А вот и Владик, — удовлетворенно сказал генерал армии и поднялся с лежака. Сразу же встал с кресла и Жаров.

Когда гость подошел и обнялся с Беляковым, начальник КОКСа представил мужчин друг другу.

— Владислав Скворцов. Сразу сам скажу во избежание кривотолков за спиной — мой родной сын. Хотя по метрикам — не мой. С прочерком. Его мама в свое время была моей дамой сердца — отношения, однако, не узаконили. Когда парень встал на ноги и я его устроил в нашу Академию, она, немка по матери, уехала в Австрию, где и почила спустя семь лет... Алексей Савельев — подполковник, в моем непосредственном подчинении, специалист по особым поручениям в сфере оказания влияния на леворадикальную среду... Как долетел, Владик?

— Отлично, спасибо за джет. Рано утром — уже среди родных березок. На Кутузовский не стал заезжать, сразу к себе в Сосны барахло закинул, оклемался малость и сюда... С Владиславом Степановичем ведь вы вчера простились, да?

— Да, простились. Помянем...

Выпили, запили и закусили уже втроем.

— Жаль, что мне так и не удалось вырваться раньше, — виновато сказал молодой человек. — Реально завал был, дела сменщику сдавал.

— Влад семь лет был офицером безопасности посольства в Вашингтоне, — пояснил Беляков Жарову. — Отныне вам предстоит служить вместе. Был полковником, только что повышен до генерал-майора. Я его беру к себе, в штат комитета... Ладно, позже познакомитесь более основательно... — Беляков еле заметным жестом дал понять, что хотел бы вернуться к разговору с Жаровым один на один.

Тогда Влад оглянулся на уже вылезшую из бассейна Катю, которая, переминаясь с ноги на ногу, стояла на почтительном отдалении от троих мужчин и с нетерпением ожидала, пока на нее, наконец, обратят внимание.

— А, Катюша, ну, привет! — Скворцов двинулся на пару шагов вперед навстречу ей, разведя обе руки для объятий.

Лоли радостно подбежала и повисла у Влада на шее, приподняв еще и ноги и обхватив ими его туловище. Потом он переложил ее, чтобы было удобнее нести, — как обычно мужчина несет свою женщину. Катя снова обхватила его рукой за шею, и их губы сомкнулись в долгом и страстном поцелуе. После этого отпрыск Белякова с девочкой на руках направился ко входу во дворец.

Генерал армии провожал его взглядом, пока они не скрылись внутри.

— Итак, ты всё усек? — обратился он к Жарову, глядя тому прямо в глаза. — Понимаю, что ты чувствуешь. Отдаю должное твоему самообладанию, с мимикой всё в порядке, но пошедшее пятнами лицо не скроешь... Нет-нет, это как раз нормально. Так и должно быть. Так и должно быть. Что позволено Юпитеру, то не позволено быку.

Жаров молчал. Он понял, что все его расчеты пошли прахом. Схема насчет возможной протекции, по аналогии Волин — Беляков, схема, на которую «крот» все эти годы возлагал осторожные тайные надежды, оказывается, существовала только лишь в его воображении и провалилась сейчас с оглушительным треском. Подполковника ткнули носом в дерьмо — ткнули максимально жестоко и унизительно, указав на место безо всяких обиняков и недомолвок. Какая невероятная наивность! Контраст между тем, на что рассчитывал Жаров, и тем, что вышло в итоге, был ужасающ и жег, словно огонь.

Беляков, нацепив на ноги шлепанцы, жестом предложил пройтись по обсаженной с обеих сторон цветущими кустиками дорожке, ведущей к дворцу, — по той самой дорожке, по которой только что удалились Влад с Катей.

— Хочу, чтобы ты раз и навсегда уяснил, — аккомпанируя обуревавшим Жарова чувствам, вколачивал Беляков гвозди в крышку гроба с его иллюзиями. — У этой страны после семидесятилетнего перерыва снова есть хозяева. Причем уже довольно давно. Это — первое поколение хозяев, а дети вовсю готовятся стать вторым поколением. У этой страны уже давно есть законные владельцы. Те, кто всё решает. Кто это? Ну, например, я. Мои близкие. И, конечно, многие-многие мои друзья и соратники. И враги и соперники, конечно, куда ж без этого. Но все мы — единая сплоченная в этом отношении, в отношении собственности на Россию, каста. Система сложилась и доказала свою прочность и жизнеспособность. Она грамотно спроектирована и полностью соответствует фундаментальным законам построения общества.

— У тебя же лично, Леша, — говорил начальник, продолжая неспешный моцион, то и дело останавливаясь, — нет ни власти, ни капитала, ни протекции, ни родственных связей с владетельными людьми. Я лично рассматриваю тебя не как родного, не как протеже, а просто как сослуживца-подчиненного, как весьма ценного специалиста. Причем специалиста, подчеркиваю, очень и очень высоко, можно даже сказать, эксклюзивно оплачиваемого — да, не по меркам хозяйского дохода, но по меркам стандартной шкалы российских зарплат. Как в форме официального денежного довольствия, так и в форме конвертных денег, в том числе номинируемых напрямую в валюте и накапливаемых там, на твоих счетах. — Беляков показал рукой туда, куда уже начало клониться солнце.

— И насчет ценного специалиста, кстати. Твоя ценность — не в силу твоей уникальности как корифея в какой-то нужной нам науке, скажем так. Тогда еще можно было бы, например, подумать о каком-то более достойном месте для тебя в наших, господских, владетельных рядах. На худой конец, ты мог бы найти себе применение там — Беляков опять показал рукой в том же направлении. — Твоя ценность как специалиста по диплому, в общем, средняя. Ну, химик, ну, там по всяким органическим и неорганическим ядам. Ну, кандидат наук. Хотя мог бы и докторскую написать при желании — я лично был бы только «за», помог бы всячески в организационном плане, замолвил бы словечко. Но в наших, хотя бы только в ведомственных, я не говорю даже обо всей России, лабораториях, таких специалистов — вагон и маленькая тележка, причем на порядок более сильных, опытных и головастых, ибо занимаются они этим с утра до вечера, полный рабочий день.

— Твоя актуальная ценность — в том, что ты один из авторитетнейших вожаков этих краснозадых амеб и умеешь держать ситуацию под контролем, — указал Беляков пальцем прямо в направлении груди Жарова. — В значительной степени ты — гарант их дальнейшего бесперспективного прозябания и блуждания в трех соснах. Наша общая задача — сделать так, чтобы никогда во веки веков на этой земле не возродились ни партия большевицкого толка, ни общество совкового типа. Это наш священный долг и перед партнерами, — Беляков показал рукой в третий раз. — Ты на своем месте в этом убогом паноптикуме — не что иное как результат грамотного использования нашего общего профессионализма. Этот результат достигнут усилиями тех, кто тебя туда внедрил и все эти годы продвигал и страховал. А также, и я это признаю, благодаря твоей личной харизме, находчивости, креативности, хваткости, блестящему, прямо по Станиславскому, вживлению в роль. Многие подозревают тебя, да — но там все друг друга подозревают, все льют помои на соперников, такими предъявами никого не удивишь. Доказательств-то нет! И в этом — твоя уникальность и эксклюзивность. В общем, Леша, я уважаю тебя как специалиста и ценю. Ценю, подчеркиваю, и в прямом смысле, денежном.

— Спасибо, Андрей Валерьевич, — произнес Жаров.

— Ты, Леша, — очень умный, волевой и целеустремленный человек, но чтобы стать хозяином, властителем, необходимо не ум, волю и цель иметь, а родиться в нужной семье, — спокойно, но непреклонно объяснял начальник. — Или же, как я сам некогда, оказаться со своими способностями в нужное время в нужном месте, став для того, кто решает, незаменимым. К тебе это, сразу скажу, не относится, но это и не страшно. Твое законное место — пусть и не среди господ, но среди нашей непосредственной высококвалифицированной высокооплачиваемой обслуги. Это — весьма престижное и завидное место. Подумай над этим — и не ропщи. На самом деле твоя жизнь удалась. Фактически ты, Леша, — дворянин, по имперским стандартам. Пусть и некрупный, без поместий и придворных титулов. Служивый. Это — тоже почетно. Очень почетно. На таких, как ты, держится наше государство.

Жаров промолчал.

— Что же касается повышения... Ну, хорошо, мне не жалко. Все виды денежного довольствия, официального и неофициального, я тебе повышаю на треть. Инфляция всё же, я понимаю. А вот насчет полковника — пока не могу, не по правилам: ты ведь ничем и никем не руководишь, ты в моем непосредственном особом подчинении. При уходе на заслуженный отдых, конечно, получишь полковника, без вопросов. Но это не скоро. У тебя сейчас — важная миссия, сосредоточься на ней. Это и совет, и приказ тебе...

— Есть... Спасибо вам, товарищ генерал армии, — тихо сказал подполковник.

Они дошли до дворца. Только сейчас Жаров пригляделся поближе к фигуре, стоящей по центру фонтана. Это была более чем странная скульптура — возрастной мужчина, полностью нагой, в очках и с бычьими рогами на голове. В левой руке — чаша, в правой — стрела.

Подполковник недоуменно взирал на статую, лицо которой явно напоминало «самого загадочного генсека» эпохи позднего СССР.

— Наш Высший Отец, — Беляков поклонился изваянию. — Экселенц. Основатель Ордена, который объединяет владельцев этой страны в одно целое. Создатель механизма, гарантирующего устойчивое развитие и абсолютную надежность всей системы. У Него — три главных символа Власти. Это Чаша Неги — олицетворение концентрации всех ресурсов в наших руках, по сути, нашего рая, нашего изобилия, благоденствия и наслаждения. Это Рога Силы — олицетворение нашего жесткого напора, нашей способности бескомпромиссно навязать свою волю тем, кто под нами. И это Стрела Смерти — олицетворение неотвратимости Устранения тех, кто дерзнет поднять голову над уровнем земли и бросить нам вызов.

По-видимому, это некий синтетический, относительно новый, сектантско-идеократический культ-учение, размышлял Жаров, с интересом рассматривая скульптуру. Масонство — не масонство... Скорее — своё, родное, по аналогии с заокеанскими какими-нибудь «черепом и костями», ньюэйджем, сайентологией, лавэйевщиной или айнрэндовщиной... А, нет, расправивший плечи Атлант — это близко, конечно, но всё же до отдельной «церкви» не дотягивает, хотя потенциал, наверно, имеется... Доморощенный культ могущественных хозяев и вершителей судеб, он же организация орденского типа, объединяющий самую влиятельную прослойку современной российской элиты... Культ, понятное дело, закрытый, богемный, только для своих, вообще нигде не афишируемый... Со своими собственными устоявшимися уже священными писаниями и традициями, символами и терминами, ритуалами и таинствами, этикой и эстетикой... Со своими собственными «святыми» — этими «создателями», «отцами» и прочими как бы «божествами», сиречь благодетелями, даровавшими землю обетованную чадам своим... Россию, то бишь, даровавшими... Вместе с людишками-хлопами, как же без них пановать-то... Может, даже со своим собственным «церковнослужебным» искусственным языком... Вот интересно, есть ли тут какие-нибудь оргиастические, сексуальные ритуалы... А если приносятся... Жаров испугался даже думать дальше, его всего передернуло... Однако, однако... Впрочем, после всего, что подполковник тут увидел и услышал, он уже ничему не удивился бы.

— Внутрь в дом не приглашаю, мы на самом деле уже всё обговорили, а у меня дела, — Беляков начал сворачивать эту необычную встречу с подчиненным. — К тому же не стоит мешать юным созданиям предаваться усладе. Пусть Владик снимет напряжение после сдачи дел и возвращения на родину... Это ведь он мне ее подобрал зимой в одном из детдомов, когда последний раз приезжал в отпуск. Сам, конечно, первым разбудил ее плоть и чувства, после чего, перед отлетом в Штаты, подарил мне — по-сыновнему... Эх, молодость, молодость... Но и я лично пока не жалуюсь — правильно говорят, что человеку на самом деле столько лет, сколько лет его партнеру. У меня с этим, с позволения сказать, омоложением всё в полном ажуре. Прилив сил, энергия, второе дыхание — это ощущается очень даже явственно, скажу я тебе...

Они еще некоторое время помолчали.

Наконец, Беляков произнес официальным тоном:

— Генерал-майор Скворцов Владислав Андреевич на днях будет назначен моим заместителем. А когда я через четыре года уйду в отставку, он станет моим преемником на посту начальника Комитета. Так что будешь, Леша, подчиняться ему.

— Эх, ты... Ну, зачем ты, глупышка моя, это сделала? И даже со мной не посоветовалась... Хотя, нет, конечно, не надо, меня ведь пасут и читают, — Миша ласково обнял сзади за плечи сидевшую перед компьютером Олю. Как хорошо, что рабочая неделя закончилась, и ей не надо наутро вставать на работу — а у него самого окно в графике совпало с общими выходными. Значит, сегодня им можно лечь спать попозже.

Они старались говорить тихо — Зинаида Ивановна, выпив лекарства, легла и уснула еще до прихода молодого человека. Утром у нее был врач, выписал больничный.

— Не могу, просто не могу ничего не делать. Зачем? Ты не знаешь, зачем они так решили? Почему обязательно надо повышать возраст? Почему нельзя просто ужать выплаты до минимума, если, как говорят, денег не хватает — зачем заставлять больных и немощных пахать и пахать до гроба?

— А вот именно затем, чтобы заставлять пахать. Чтоб держать на максимуме предложение на рынке труда — ведь без пенсии люди вынуждены будут оставаться на рабочих местах, если, конечно, их не выкинут. А тогда работникам, причем всех возрастов, зарплату можно спокойно фиксировать на минимуме — раз за воротами есть куча стариков, которым пенсию не платят и которые, соответственно, вынужденно готовы горбатиться за копейки... И вообще это стратегия такая, как мне видится, — жестко и без колебаний продемонстрировать всему народу силу и непреклонность, дать понять, что последних оставшихся от социализма благ впредь не будет ни в каком виде. Провозгласить новые — в смысле еще дальше ужесточить — правила и принципы построения общества: раньше, до перестройки, все граждане были хозяевами, а теперь хозяева — лишь узкая прослойка, а остальные рабы. Сознательно, специально, сверху, волей власти, оглушить, развеять иллюзии, подавить у всех волю и убить надежду. Показать, кто сейчас господа. Вот для чего. И то, что денег не хватит, наглая ложь. Они-то у государства есть — только не про нашу честь.

— Миш, получается, они нас за людей не считают. Ведь не просто так они хотят сделать пенсионный возраст, как в Германии или Японии при продолжительности жизни, как в недоразвитых странах Африки.

— Согласен, Олечка, мы для них не люди, а быдло.

— Ужас. Ну ладно, наши родители пожили, но как же мы, как наши дети-то жить будут?

— Бороться надо. Не опускать рук, даже если ситуация кажется безнадежной. Но бороться организованно и обдуманно, с пониманием идеи и законов общественного развития, без наивной партизанщины. Вот что ты сегодня... — Миша глянул на часы в углу экрана... — точнее, вчера... учудила? Даже не знаю, что это — протест, акция, перфоманс? Или просто ребяческий выпад? Что и кому ты хочешь доказать?

— Слив... Наподобие «Викиликс». Хочу показать людям, как всё это организовано. Меня до глубины души возмутило это вопиющее нарушение принципов журналистики, требований всё освещать объективно и непредвзято. Ведь в наших инструкциях подчеркивается, что всегда нужно представлять противоположные точки зрения, а тут...

— Ну, так СМИ угодничают перед теми, в чьих руках собственность и власть. А не служат истине, — сказал Миша.

— Да, это так! Когда им надо, они сразу все правила забывают. Какая же это подлая, трусливая, бездушная машина подавления, перемалывания богатыми и властными простых людей. Таких, как я, ты... моя мама.

— Умница, всё правильно говоришь. И неравнодушна к тому, что творится вокруг. За это и люблю тебя... — он поцеловал Олю. — Ну, а если маме инвалидность оформить?

— Нет, в лучшем случае третья группа. Да и то не факт. Если только еще хуже не станет, если совсем не свалится...

— Ну, ладно, ладно... Всё будет хорошо, — сказал Миша и погладил подругу по голове.

Он молча некоторое время глядел на экран и думал. Наконец, сказал:

— Эх, будь по-твоему. Но ты точно этого хочешь? Пока это твое озорство не заметил, видимо, никто. Но если тему раскрутить, ты же и под ударом окажешься... Как я понимаю, любое действие по редактированию протоколируется, и можно поднять логи, кто в какой момент что сделал. Так ведь?

— Конечно.

— Ну, тогда предупреждаю, это — увольнение, сразу же, в тот же день. В лучшем случае — по собственному...

— Да мне там не особо-то и нравится, — подумав, сказала Оля. — Знаешь, не лежит душа. Для меня ведь это фактически первое попавшееся место, я и не выбирала, просто туда сунули на практику, вот и осталась после выпуска. С моими дипломами, со свободным английским, немецким и французским я могу найти работу и получше.

— Да и нам такие люди нужны, пусть и на общественных началах... — Миша, тепло улыбнувшись, снова ее поцеловал. — Ладно, Олечка, как знаешь. Давай подумаем, как это лучше оформить. Прямо сейчас хочешь?

— Да, а чего тянуть? Надо отрабатывать повод, пока он горячий. Первое правило оперативной журналистики, — уверенно произнесла девушка. — А главное то, что пока еще Гугл, как видишь, помнит именно то, что с указивкой. Обычно он самую первую выпущенную версию и хранит некоторое время, но не всегда. Так что теперь будет ссылка на кэш, а то бы только фоткой довольствовались, я ее как резервный вариант сделала.

— Ладно... Ты точно этого хочешь? Подумай хорошенько, Оль. Обратного пути уже не будет.

— Точно, точно!

— Ну, тогда в бой, моя амазонка...

— ...А ты плакать умеешь? — вдруг, казалось, не в тему спросил Миша спустя два часа, когда всё было завершено и они просто расслабленно отдыхали перед сном. — Ну, в смысле, произвольно вызывать слезы, когда реально нет повода и не хочется, но всё же надо? Будь ты актрисой, не спрашивал бы, но ты журналистка.

— Хм... Что ты имеешь в виду?

— Когда вызовет начальство... очевидно, это будет уже в понедельник, хотя позвонить могут и в выходные... главное — давить на жалость. Убедить, что это не умысел. С одной стороны, если всё очень тщательно проанализировать, провести расследование, сопоставить — любой умный человек однозначно поймет, что это было нарочно. С другой стороны, если сама не признаешься, то это как раз легко представить как ошибку, но не вредительство. Главное — стоять до конца, упирать на неопытность, нерасторопность, невнимательность и всё такое прочее... — наставлял Миша.

— ...Да, сейчас только пришло в голову, — продолжил он, немного подумав. — То, что мы прикрепили фотку экрана, сделанную со смартфона, а не скрин, косвенно указывает на то, что ее сделала ты и сделала там. Любой другой пользователь компа именно скрин сделал бы и прикрепил — какой смысл экран-то фоткать?

— Если бы я сделала скрин, то при передаче файла с рабочего компа куда-нибудь вовне или при записи на флешку эту операцию, если бы начали всё поднимать, по любому запалили бы, — пояснила Оля.

— Да, разумеется, я и не спорю. Но для нашего-то дела скрин мы могли бы и тут легко сделать. Хоть взяв тот же кэш Гугла, хоть сохранив на диск страницу с новостью и подправив код в текстовом редакторе.

— И ведь верно!.. Что ж мы только задним числом догадались... Досада какая!

— Ладно, в любом случае, юридически, подчеркиваю, юридически это принципиально недоказуемо. Выяснить что-то, теоретически, сможет лишь айти-экспертиза, хотя бы по всему тому, что мы только что сделали вот тут, с этого компа. Но ее могут назначить только в рамках уголовного дела. На уголовку это не тянет, не станут заморачиваться, слишком скандально и резонансно выйдет, чтобы и тут обострять. Хотя те, кому надо, наверняка это отследят в оперативном порядке, раз за мной следят, — и занесут в свою базу нелояльных не только меня, но уже и тебя, вопрос только, в какую степень оценят, будем надеяться, что некритично для карьеры. Я же и сам, хоть и активист, но по-прежнему тружусь, всё так же вожу составы по уральским и сибирским просторам. Но в любом случае начальниками в крупных конторах, связанных с государством, нам с тобой уже точно не стать. Не при этой власти.

— В этой системе — нам и не надо, конечно... Так ты думаешь, всё же официально ничего не предъявят?

— Скорее всего, всё обойдется, и скандал тихо замнут. Мученики за народ по такому поводу им не нужны. В самом крайнем случае подключим наших юристов, коммунисты из Думы могут запросы послать... Но, уверен, до этого не дойдет. Тебе сейчас надо просто без лишнего скандала уйти, забрав чистую и незапятнанную трудовую, и не более того... По собственному, по соглашению сторон, или как там... Так что обязательно выдави там слезу, ну хотя бы представь в этот момент, как маме плохо...

— Ну хорошо, поплачу, раз так надо...

— А я утром попрошу нашего партийного смм-щика, расшарим уже по всяким левым и профсоюзным пабликам, пойдет волна.

— Спасибо, Мишенька... — Оля приподнявшись на локте, вгляделась в лицо лежащего рядом с ней любимого человека, провела пальцами по его левой щеке и задержалась на широком шраме в районе скулы. — Кстати... а это ведь у тебя оттуда, да? С войны?

— Дебальцево. Февраль пятнадцатого, — лаконично ответил Миша.

Лужайка перед виллой Всеволода Захарова, директора ведомственного НИИ финансовой и бюджетной политики, была полна высокими гостями. Владелец поместья, человек весьма благородных кровей, приходился сыном отставному генерал-полковнику, отвечавшему за сферу экономической безопасности. Молодой начальник, пошедший по семейной стезе — правда, всё же в гражданском секторе, — расценивал «совершенствование пенсионного законодательства» как свою личную победу, сулящую самые радужные перспективы для карьеры. Ведь именно он лично и его учреждение досконально разработали и просчитали все детали реформы, принимаемой сейчас парламентом. Соответственно, требовалось отметить успех ярким, броским и запоминающимся, каким-нибудь совсем необычным мероприятием, которое помогло бы и установить в неформальной обстановке нужные связи, и освежить, укрепить уже когда-то ранее завязанные. И вот в изобретательном мозгу Захарова, находящегося в состоянии, близком к полной эйфории, родилась идея устроить так называемую «пенс-вечеринку», или «пенс-пати». Сценарий действа продумал он же, вплоть до мелочей.

На приглашение, посланное явно перспективным, породистым и подающим большие надежды чиновником, охотно откликнулись представители различных слоев российской знати. На виллу Захарова съехались бонзы Старой площади и генералы из силовых структур, депутаты Госдумы и сенаторы, министерские и ведомственные тузы, высокие чины из правительств Москвы и Подмосковья, научный, медийный и культурный бомонд, крупнейшие бизнесмены, руководители госпредприятий и госкорпораций. Гостевые парковочные площадки как на территории поместья, так и за ее пределами были тесно заставлены автомобилями самых элитных моделей, с мигалками и без.

Дворец, лужайка и парк в этот теплый субботний вечер ярко освещались переливающейся иллюминацией. Официанты в белых перчатках разносили дорогие напитки и деликатесы, проворно лавируя между гостями. Оркестр вдохновенно наяривал бравурные мелодии.

Гости были облачены, как и требовал дресс-код, в дорогие смокинги и вечерние платья. Женщины вовсю щеголяли золотом и бриллиантами, а их кавалеры — наручными часами ценой, измеряемой миллионами. Практически все присутствующие демонстрировали превосходное настроение — лучились широкими белозубыми улыбками, остроумно шутили, счастливо и беззаботно гоготали по самым различным поводам и без повода.

Наконец, на искусственном холмике — декоративном ландшафтном элементе, игравшем на сей раз роль импровизированной сцены, появился виновник торжества — пухлогубое кудрявое существо в очках, за стеклами которых виднелись глаза навыкате с нездорово расширенными зрачками, светящиеся каким-то злобно-торжествующим, фанатическим, чуть ли не инфернальным, блеском.

Оркестр проиграл короткую торжественную отбивку и замолк.

— Дамы и господа-а-а! — приветствовал Захаров своих гостей широкой улыбкой и раскинутыми в стороны руками. — Приве-е-ет! И спасибо всем, кто зашел ко мне на огонек! Добро пожаловать!

Ответом ему были аплодисменты и овации:

— Ура-а-а-а! Привет-приве-е-е-т!

Захаров немного успокоил публику и, блестя очками, продолжил:

— Дамы и господа! Это пора навсегда войдет в анналы новой России, нашей с вами России. Законы этой страны, которая всё дальше и дальше отдаляется от царства всеобщей халявы для хамов и скотов, становятся всё более и более гармоничными и совершенными. И сейчас мы празднуем нашу очередную победу над всей этой чернью. Проходим ключевую веху на великом пути необратимого разделения общества — да, именно ключевую, настаиваю как специалист в этом вопросе! Наконец-то началось совершенствование одной из важнейших социальных основ, экономических скреп страны — пенсионной системы! Совершенствование в наших интересах, господа!

Раздались аплодисменты и крики «гип-гип, ура».

— Все вы знаете, сколь долго откладывалось это назревшее решение. Хотя, я убежден, его надо было принять еще много лет назад! К этому было всё готово! И чего ломаться, кого стесняться, спрашивается? Серой скотинки, простейших? Не смешите мои часики! — он воздел вверх левую руку, на запястье которой золотом сверкал элитный хронограф. — У нас же вся власть в руках! — воздел вверх и правую руку. — Мы можем произвольно сформировать абсолютно любой госорган — на любом уровне, в любой точке страны, как захотим! — сжал обе руки в кулак и начал ими потрясать. — Мы не должны ориентироваться на мнение какой-то биомассы! Как мы пожелаем, так и будет! Ни один жалобный писк снизу не должен приниматься во внимание! Нам, — он обвел рукой присутствующих, — рай и неземное наслаждение, а им, — он показал куда-то в сторону, — ад и скрежет зубовный! Только наша воля имеет значение, воля элиты, воля хозяев, воля правящей партии!

— Ура! — снова раздались крики и аплодисменты. Кто-то, уже явно навеселе, начал громогласно скандировать: — Единая Россия — сильная Россия! Единая Россия — сильная Россия! — многие подхватили, и несколько раз слоган был повторен.

— На самом деле, что бы ни мололи языком, но такова суть власти во всех нормальных государствах, различается только форма! — продолжал Захаров, когда все утихомирились. — Дамы и господа! Во всех цивилизованных странах уже давным-давно принято это непопулярное решение. Да, я убежден: все ключевые, касающиеся распределения благ внутри общества, решения должны быть не-по-пу-ляр-ны-ми! Мы, грубо говоря, должны сосредоточиться на том, чтобы забрать как можно больше у низов и распределить среди нас, верхов. Простейших надо активнее обезжиривать — и консолидировать все блага в наших руках! Только такие законы должны приниматься! И никакие другие!

— Откровенность этого мальчика подкупает, — усмехнулась, обратившись к своему коллеге по администрации президента Илье Каткову, начальник правового управления Раиса Чебыкина.

— Да он просто вслух говорит то, что и так само собой разумеется, — ответил Катков. — А мы должны на публике скрывать суть. Недавно я утвердил темники, которые пошли во все СМИ, о том, как всемерно лакировать это «совершенствование».

— Да уж, горячие были недели, надо было успеть именно сейчас, после президентских выборов и под чемпионат. Все содержательные выкладки по «пенсионке» поступили из его института, а к нему самому — от МВФ, насколько я знаю, — ответила Чебыкина. — А я и мои люди всё это время, пока готовился законопроект, облекали в официальные юридические формулировки.

— Вот, я и говорю — мы все делаем одно дело. У тебя лично рождаются все требующие принятия законы, которые потом вносятся в Думу от имени правительства и отдельных депутатов. Я инструктирую пропагандистов, чтобы они правильно это освещали для биомассы, — произнес Катков.

— Да, именно так всё и работает, — согласилась начальница управления. — Помню, еще в вузе меня успели научить тому, что право — это возведенная в закон воля господствующего класса. Так что для меня ничего нового в этой теории нет. Что касается практической работы, то, надо признаться, она довольно-таки скучна и рутинна, в ней нет этого... юного задора и огня. Все подобные пламенные императивы я просто перевожу в предельно сухие формулировки на птичьем языке. И я согласна с тем, что мы, каждый на своем месте, только этим и занимаемся. И занимаемся ради нашего общего блага, ради России...

— Поднимем же бокалы, дамы и господа! — Захаров стал завершать свое выступление. — Выпьем за всех нас! За тех, кому принадлежит страна! Россия — наша, и только наша, и мы ее используем ради нашего блага! Мы ее никому не отдадим! За новые правила игры!

— Ура-а-а-а-а! — раздался всеобщий крик.

— За совершенствование пенсионного законодательства! — торжествующе поправив очки и вскинув голову, провозгласил Захаров.

— Ура-а-а-а-а!

— А теперь, господа, — сюрпрайз! Праздничная инсталляция! — объявил виновник торжества.

Заинтригованные гости затихли и начали прислушиваться и присматриваться.

Вдруг куда-то в сторону от лужайки, где столпились гости, и немного вниз — дизайн парка предусматривал сложный, с перепадами высот, рельеф — стали светить несколько мощных прожекторов. Гости увидели, что там разместилось нечто, накрытое большим куском ткани. Слуги его незамедлительно сняли, и...

Первые несколько секунд богемная публика молчала, внимательно приглядываясь, а потом восторженно завопила, загоготала, заулюлюкала и захлопала в ладоши.

Это действительно было остроумно — и, что называется, «в тему».

Там, щурясь от направленного прямо в глаза света ярких софитов, на коленях стояли семь человек. Четверо мужчин и три женщины. Как раз в соответствующем тематике «пенс-вечеринки» возрасте — где-то 55-60 лет. У каждого из них на груди красовалась табличка с напечатанным на ней странноватым словом — «предпенсионер».

И все эти возрастные, скромно одетые люди держали в руках по миске с простой пищей — кажется, макаронами — и неторопливо ели неказистыми ложками.

Грянул мощный, продолжавшийся несколько минут фейерверк. Проявление бурных эмоций не смолкало. Слуги тут же предложили гостям подносы, наполненные мелкими копеечными монетками, и «хозяева России» стали брать их и со смехом швырять в коленопреклоненных «предпенсионеров», которые и представляли собой эту, по выражению Захарова, живую «праздничную инсталляцию».

— Пусть же у этой «новой нефти» не будет больше никаких иллюзий насчет того, кто решает всё и кто в приоритетном порядке потребляет все блага! — гремел голос Захарова на фоне разрывов фейерверка. — Это понимание полностью обнуляет любой намек на зарождение у них воли к борьбе. У них должно быть только стремление к послушанию! И так будет во веки веков, дамы и господа! Еще раз поздравляю всех с нашей победой — а теперь всем радости и веселья! Пенс-пати продолжается!

И сразу после этих слов оркестр возобновил свою мажорную программу.

По мере того как гости употребляли всё больше и больше, им становилось всё веселее и веселее. Развязывались языки, выбалтывались служебные тайны.

— ...Нет, ты не понял — я это не шучу, мы готовим целый переворот в инфратру...инфрастук...ин-фра-струк-ту-ре всеохватного цифрового контроля. Серьезно, я отвечаю! Давай поспорим, ну давай! Например, скоро людишки — те, кому предписано это, время от времени должны будут по сигналу тут же делать селфи и отсылать его на сервер. Причем массово, в количестве сотен тысяч человек! Отвечаю! Мы сейчас как раз выпускаем техзадание на это приложение, — распалялся начальник столичного ИТ-департамента Ефим Мячиков.

— Это как? — не понял собеседник, бывший главный эпидемиолог, а ныне депутат Госдумы Гавриил Вакарчук. — Наподобие электронных браслетов для домашнего ареста, что ли?

— Нет, речь не о тех, кто под мерой пресечения. Браслеты есть браслеты. А это немного другое. Вот кому предписано, тем, кто под колпаком у государства, у кого к нему какие-то вопросы, к примеру, тот должен будет время от времени, несколько раз в день, доказывать, что он именно там, где ему положено быть, например, дома у себя, и нос свой пусть наружу не кажет, — терпеливо, пусть и немного несвязно, объяснил Мячиков.

— А зачем?

— Как зачем? Раз власть приказала что-то простейшему, то он обязан повиноваться и молчать в тряпочку. Мы должны быть готовы ввести такой режим, чтобы горожане могли передвигаться по улицам, пользоваться транспортом, городскими заведениями и вообще выходить из домов только по цифровому пропуску, который власть произвольно выдает — или не выдает — онлайн. Разбить Москву на несколько зон доступа. А также заставлять всех держаться друг от друга на расстоянии не менее полутора метров и не сближаться.

— А для чего это нужно в принципе? — спросил Вакарчук. — Осадное положение готовят? Будут подавлять мятеж? — уже более тихо, оглянувшись по сторонам, задал он наводящий вопрос.

— А я знаю? Нам это сверху спустили. Задание особой важности. Мне кажется, просто обкатать и отложить в резерв новые технологии тотального контроля. А для чего вообще это — да для чего угодно, мы отрабатываем всего лишь инструмент. Москва — в принципе идеальный полигон для такого. У нас уже каждый прохожий, каждый пассажир общественного транспорта фактически оцифрован, мы можем определить, когда он прошел через конкретный турникет, например. По камере, у которой функции биомет-трич-ческого распознавания. Точно так же — на каждом подъезде. Отслеживается и пишется каждый шаг каждого человека в публичном поле. У меня вот спецприложение, — Мячиков достал свой смартфон, — там доступ к данным на любого, кто был в Москве за последние годы и на кого есть биометрия. Ну, прежде всего, на тех, кто сдавал данные на загранпаспорт, или на банковское обслуживание, или на пропуск в некоторые структуры. Но не только — эти камеры могут сами снимать биометрию, и система связывает это с позициями смартфонов, с платежами по карточкам, и таким образом, посредством автоматизированной и ручной сверки со сканами всех паспортных фотографий, постепенно формируются пока еще неофициальные, но вполне полноценные и массовые биометрические базы. Да и сами смартфоны снимают, и камеры банкоматов. В общем, по любым таким людям можно задать выборку по времени, и мне система сразу скажет, где и когда человек был, с точностью до секунды. И любого человека, которого надо поймать, можно будет в режиме реального времени выцепить в толпе в любой точке, скинуть команду на смартфон ближайшего полицейского. Мы несколько лет назад так делали — в ходе испытаний вбрасывали фотки оппозиционеров, и полицейские оперативно ловили их на станциях метро и доставляли в участок. Потом, правда, отпускали, ибо это были всего лишь испытания. Вот что значит распознавалка!

— Охренеть. И там, где мы живем, тоже такие камеры с распознаванием? — спросил Вакарчук.

— Нет, в местах проживания солидных людей эта система не установлена — там, конечно, другие службы пишут, федеральные, совсем уж без камер никак нельзя. Те технологии, что мы разрабатываем, предназначены только для простейших, чтобы их можно было с легкостью в режиме реального времени дистанционно контролировать, пасти, проще говоря. Впрочем, те службы тоже, естественно, в теме — и общее руководство осуществляют, курируют.

— А в чем сверхзадача этого?

— Дык чем больше контроля над простейшими, тем лучше. Наблюдать-то мы уже можем вовсю, а теперь стоит задача перейти на новую ступень. То есть этот факт признать в открытую, заставить людишек смириться — и, соответственно, этими же технологиями установить канал в другую сторону. Напрямую заставлять каждого простейшего, индивидуально, в режиме реального времени, что-то делать или не делать в наших интересах. Если что-то не то сделал или что-то не сделал, что нам надо, — биометрия распознает, и будет бо-бо. Наша ближайшая задача — заставить как можно больше простейших официально сдать биометрию. Задействуем в том числе банки — пусть они собирают. А еще с помощью тех же турникетных камер подключить мгновенную оплату проезда. Главное, чтобы каждый самолично подтвердил, что его морда — это его морда. Да, для этой цели отпечатки пальцев не подходят, хотя, надо признать, для защиты счетов, к примеру, именно они гораздо надежнее, чем морда. Она нужна именно затем, чтобы круглосуточно пасти каждого с помощью камер и нейросетей. И не просто пасти, а чтобы если простейший совершил что-то не то, то искусственный интеллект мог бы сам установить личность и оштрафовать — как штрафуют автомобили сейчас. Именно для этого нужно юридически значимое подтверждение соответствия личности и биометрической информации. И неважно, кто возьмет это признание. Неважно, что персональные данные, предоставленные банку, окажутся у государства — нормативными актами всё, что нужно, можно потом подправить постфактум. Сдал хотя бы раз биометрию — значит, рано или поздно камера будет тебя штрафовать автоматически! Ну как, умно придумано?

— А зачем такое вообще нужно? — спросил депутат.

— Это дрессировка — проще говоря, приучение к абсолютному послушанию власти. В любой точке и в любой момент. Вообще, мне видится, это часть одной очень-очень большой системы, я так понимаю, общемировой. В этой системе всё взаимосвязано и согласовано, каждая страна привносит что-то своё, что ей удобно, в общую копилку... Загрузил я тебя, вижу... Ну что, спорим, что будет такое приложение, с селфи? — сказал Мячиков.

— Не верю я, это уж слишком дико. Чтобы все массово стали так прогибаться? А если человек не будет селфи делать? На кой хрен ему это надо?

— Штраф прилетит, в несколько косарей. Один раз, другой, третий. Автоматически, в онлайн-режиме. С доставкой прямо в личный кабинет, получи и распишись. И так — пока клиент не прогнется. Или пока, как метко сказал здешний хозяин, не будет полностью обезжирен, — забулькал Мячиков.

— Не верю, что народец окажется столь послушный. Но если так хочешь проиграть, то пожалуйста, мне не жалко. На что спорим?

— На твой и мой среднемесячный доход. Только, чур, без обмана.

— По декларации, последней перед выплатой — ведь мы оба публичны в этом отношении.

— Ладно, пусть по декларации. Всё равно теневые доходы недоказуемы.

— Контрольная точка по времени?

— Три года. Дедлайн — 30 июня 2021-го. Если до этого времени в Москве не будет массово применяться эта система, с селфи, хотя бы и в ограниченный период времени, то я проиграл, и первого июля 21-го я тебе плачу. Если будет применяться — проиграл ты, и должен будешь мне заплатить, как только первый десяток тысяч москвичей это приложение для слежки послушно установит себе и будет отчитываться перед нами своими фотками. Вот такие вот условия. Ну что, по рукам?

— По рукам, по рукам, — скептически усмехнулся Вакарчук, исполненный спокойной уверенности в том, что победа у него, пусть и не сейчас, но через три года, в кармане. Тем более что соперник по пари в этом уже не совсем адекватном эйфорическом состоянии сейчас явно в отрыве от реалий и несет какую-то дикую фантастическую чушь из скверных антиутопий. — ...А чего это там все столпились? Давай поближе подойдем.

— Давай.

Празднование продолжалось, приближаясь к кульминации. Гости сгрудились вокруг фонтана, который почему-то пока бездействовал. Но хозяин предупредил, что сейчас здесь будет еще один «сюрпрайз». Оркестр грянул отбивку, и из фонтана полилось...

— Дамы и господа! Крымское белое вино! — объявил Захаров. — Пейте сколько влезет!

Гости, как один, испустили торжествующий вопль и начали подставлять бокалы и даже свои ладони под струи:

— Ура-а-а-а!

— Крым на-а-аш!

— Рашка на-а-а-а-шаа-а-а!

Тут же прямо в фонтан, сбросив легкие туфли, ловко пробралась смазливая фигуристая девушка в белом халате и шапочке медсестры, после чего под исполняемую оркестром томную мелодию начала неспешный танец — чувственный и пластичный. Медленно-медленно расстегивая пуговицы, стриптизерша запрокинула назад голову, приоткрыла рот и поймала струю. Практически сразу же весь ее халат промок насквозь, и под ним стал отчетливо виден темный купальник, предельно скромный в плане пошедшей на него материи.

— Клевая телка, да? — спросил Мячиков. — Я бы вдул. А ты?

— Да иди ты! — огрызнулся Вакарчук.

— А чё так? Годы уже не те? Понимаю, понимаю.

— Ладно, хватит, надоел со своими пошлостями...

— Хорошо, хорошо. Я тебя уважаю и обижать не буду. Я тебя уважаю, ты меня уважаешь, значит, мы с тобой кто? У-ва-жа-е-мы-е лю-ди! Вот так! Давай загребай, накатим прямо тут! Уж это-то удовольствие в любом возрасте доступно, даже пред-пен-си-о-не-рам!

Стриптизерша стянула с себя и метнула в направлении публики сначала халат, потом верх, и, наконец, низ — в толпе «уважаемых людей» за обладание насквозь пропитанными вином предметами женского гардероба развернулось короткое шуточное соперничество. И после этого девушка, оставшаяся в одной лишь медицинской шапочке на голове, под восторженный рев собравшихся принялась страстно обнимать и гладить, целовать и облизывать всё ту же «стандартную» для элитных поместий скульптуру нагого мужчины в очках и с рогами.

— Вот ваше рабочее место. Располагайтесь. Я введу в курс дела, — старший редактор Борис Зайцев показал Денису Дашкевичу на его стол. — Если не против, кстати, можно сразу на «ты». У нас тут атмосфера дружеская и доверительная.

— Да, Борис, без проблем... — улыбнулся Денис.

На протяжении следующих двух часов Зайцев рассказывал своему новому коллеге, как нужно делать и выпускать на сайт текстовые новости с подкастами, нарезанными с эфира. Потом, объяснив всё, предложил поработать самостоятельно, сам при этом поправляя при необходимости и давая советы. За этим занятием достаточно быстро пролетела половина дневной смены, и наступил обеденный перерыв.

— Пойдем, покажу столовую, — предложил Борис.

— Ага, с удовольствием.

Взяв каждый по подносу с блюдами, они разместились за одним столиком.

— А чего это ты уволился с прежнего места? Ты ведь в «Ньюслайне» работал? Там вроде новый главред пришел — Стоянов? Не поладили? — спросил Зайцев.

— Можно и так сказать, — ответил Денис. — Только он не пришел с улицы, а его у нас же и повысили, до этого тематический отдел возглавлял. Прикинь, двадцать с небольшим лет от роду, и вдруг главным назначили. И он сразу стал требовать от новостников, чтобы писали преимущественно про всякую мерзость, различные истории со всего мира про криминал, расчленёнку, извращения, причем выносить это на самое видное место, аж на главную страницу. То есть, по сути, резко меняется жанр издания — какой-то желтушный таблоид получается. Я и не вписался, честно признаюсь, упорно держался старого стиля — меня и попросили по собственному.

— Даже так? И что сказали?

— Его заместитель вызвал меня и стал втирать, что на самом деле неважно, что люди предпочитают читать, неважно, какие показатели просмотров — то есть это не мы должны подстраиваться под аудиторию, а, напротив, сами, своей волей, формировать ее вкусы.

— Ничего себе! Прямо так и заявил? — удивился Борис.

— Да, именно так!.. Но тут-то хоть прилично в этом плане?

— Наше СМИ — государственное, поэтому пошлятины, конечно, нет, и шараханий из стороны в сторону тоже. Правда, постоянно идет много инструкций насчет того, как надо и как не надо. Нужна максимальная внимательность. Особенно — про пенсионную реформу сейчас, точнее, «изменения в пенсионном законодательстве». Называть только так, не иначе. И только в позитивном ключе. Ты же знаешь, что тут произошло?

— Ну да, было в интернете, две недели назад. Так это прямо здесь было, в этой интернет-редакции?

— В том-то и дело! Ты сейчас работаешь на месте той, которая это и присобачила. За тем самым компом. Ольга Гриднева ее зовут. На следующий рабочий день, в понедельник, ее прямо утром, в начале смены, не позволив даже сесть за стол, вызвали к главному — и тут же уволили. Вышла от него вся в слезах, жалко даже.

— Надо же!.. Какой эпик фейл получился. Надо, конечно, внимательно всё делать.

Они пообедали и вернулись в редакцию. Зайцев предложил Дашкевичу начать уже потихоньку работать самостоятельно, осваиваться:

— Я тут рядом, по любым вопросам обращайся в чате или подходи. Удачи!

Денис помнил этот скандал, прокатившийся по соцсетям и даже попавший в кое-какие некрупные интернет-СМИ. Якобы в тексте одной из новостей, выпущенных на сайт «Первого российского ТВ», некоторое время висел короткий абзац, представлявший собой указание начальства: «Это пояснение должно быть в каждой новости про пенсии. Следующего, кто его забудет поставить, ждет штраф». Этот абзац в той новости был предпоследним, а последним, соответственно, то самое объяснение — про повышение пенсионного возраста во всём мире, про соотношение между работающими и пенсионерами, и так далее, и тому подобное. Само это начальственное напоминание — с тем самым объяснением — рассылалось всем редакторам централизованно по рабочей электронной почте. По-видимому, эта Гриднева просто в спешке скопировала из письма сразу два абзаца, а не один, и вставила в окно редактирования, слишком поспешно нажав на сохранение.

Правда, один нужный абзац выделяется мгновенно тремя быстрыми кликами, и соседний абзац при этом не затрагивается. Так что два абзаца сразу, если так уж спешишь, можно выделить, только если... только если сам этого захочешь...

Дашкевич открыл журнал, то есть протокол изменений в тексте той злосчастной новости. Выяснилось, что Гриднева сначала выпустила ее, а спустя всего лишь две минуты отредактировала — убрала тот «указующий» абзац, где грозились штрафом, оставив только нужное «объяснение».

Денис задумался. На нескольких популярных форумах, где анонимные авторы впервые одновременно рассказали про это, была одна и та же фотография, явно сделанная с экрана. Выходит, она могла быть запечатлена только в пределах этих двух минут? И почему именно фотография, а не скриншот? Ведь фото не столь удобно для этой цели. Кто же тогда ее сделал? Просмотров за две минуты тут в это время набирается не так много, десять-пятнадцать от силы. Кто же тогда погнал волну? Кто-то из них, тех десяти, кто первым это успел прочесть? Маловероятно.

И тут Дашкевича, как говорится, «по совокупности» осенила догадка. Ну конечно!.. Это — наиболее правдоподобная версия... Только зачем? Это же явное нарушение трудовой этики и контрактных обязательств, попрание служебного доверия. Одно дело — собственное отношение к происходящему, лично ты как угодно можешь крыть власть... а совсем другое — делать вот так... А, может, она — «хомячок Увалова», может, ей не дают покоя его лавры автора многочисленных расследований, сливов и разоблачений? Теперь-то этого уже не узнать — а сама она, конечно, всё отрицала и будет отрицать. И не подкопаешься, кстати. Спешка и невнимательность — и всё тут. Поди докажи обратное.

Впрочем, не его это дело. Хотя сама по себе эта подлая и грабительская реформа, конечно, касается и Дениса тоже. И его жены. И дочери, которой всего девять лет. Ей в этом жестоком мире жить дальше. Но что тут поделаешь, прямо скажем? Надо сейчас только самим выкручиваться, только своей семьи сейчас и надо держаться, дабы выживать, сводить концы с концами, растить детей. По-другому никак...

Денис привычно припарковал свою «октавию» во дворе и поднялся на лифте. Жена Вика и дочка Настя радостно встретили его в прихожей.

— Ну как прошел первый день? — нетерпеливо спросила супруга после того как они поцеловались.

— Отлично! Очень нравится. И коллектив замечательный. И добираться на пятнадцать минут меньше.

— Прекрасно! А мы только что из музыкальной... Настюш, расскажи сама!

— Пап, я на конкурсе танцев первое место получила!

— Ах ты моя умница! — Денис радостно приподнял дочь на руки и поцеловал два раза. — Поздравляю, поздравляю! Горжусь тобой, продолжай и дальше так же!

— Ладно, давай уже, мой руки — и к столу, мы тут всё приготовили уже, отметим... — сказала Вика.

Жаров запер за собой дверь и начал спускаться по лестнице. Тут, на даче, в отличие от открыто используемой московской квартиры, было его основное «гнездо». Сюда подполковник не приглашал вообще никого и никогда, даже тех женщин, с которыми сходился. Именно сюда он по большей части вкладывал свой немалый доход на протяжении многих лет.

Здесь, в подвале, размещался довольно богатый арсенал — автоматы, пистолеты, гранатометы, снайперские винтовки, гранаты, мины. С боеприпасами и высокотехнологичными аксессуарами.

Самым обширным помещением в подвале была профессионально оборудованная химическая лаборатория общей стоимостью, пожалуй, в десятки миллионов рублей. Тут была и дорогая техника для самых различных экспериментов и синтеза веществ, и уникальные измерительные приборы, и вытяжные шкафы высокого класса защиты, и хранилища сырья и реактивов с различным температурным режимом.

Химия, биохимия, фармацевтика с детства были настоящей страстью Жарова. Он окончил с красным дипломом Институт тонкой химической технологии, потом там же защитил кандидатскую. Еще в вузе с ним установили контакт «рыцари плаща и кинжала», предложив, однако, выполнять миссию, никоим образом не связанную с предметом его учебы и жизненного призвания: его стала курировать структура, задачей которой была борьба с политическими противниками установившегося в России режима. Эти коллеги решили внедрить Жарова в одну из «несистемных» партий коммунистического толка. Конечно, перед этим его на спецкурсах обучили, собственно, марксистской идеологии — а также особым приемам завоевания авторитета, привлечения сторонников и достижения лидерских позиций. Обучили и актерскому мастерству, умению «подавать себя», выступать на публике, отстаивать свою позицию, в том числе манипулятивно-демагогическими приемами, гарантированно нравиться слушателям и читателям.

Когда это необходимо, Жаров обязан был появляться на месте службы, чтобы лично отчитываться, участвовать в оперативных совещаниях. Его, конечно, никто не должен был видеть входящим в основное здание или выходящим из него. Для таких «кротов» в близлежащих домах были выделены офисы и квартиры-времянки на первом этаже — там можно было в случае чего и переночевать, и оттуда же спуститься в подземные коридоры, ведущие к «конторе».

Таких, как Жаров, в общем-то, было «взращено» и внедрено довольно много, в самые различные сегменты той оппозиционной среды, которая, в отличие от «думцев», напрямую из администрации президента не контролировалась. Но наибольших успехов достиг именно он. Видимо, благодаря тому, что сам по себе был очень пробивным и смекалистым человеком, с ярко выраженной лидерской внешностью. Скорее всего, именно исходя из этих личных качеств его и «отобрали» — именно «отобрали», ведь, как известно, «инициативников» заворачивают с порога. И не ошиблись с выбором.

Так постепенно Жаров дорос до должности «первой руки» стареющего Валерия Мельдина, лидера партии. Параллельно — хоть и не сразу, а как только стали видны реальные успехи — «крота» взяли в штат, выплачивали ему высокое довольствие и премии, время от времени присваивали очередные воинские звания — теперь он уже подполковник. Правда, полковника, как ясно дал понять Беляков, ему дадут только при отставке.

Всего, что добился Жаров, он добился благодаря своему уму, таланту, трудолюбию и... авантюристическому настрою, ярко выраженному честолюбию. О достижениях и победах, о том, чтобы занять высокое положение, стать знаменитым, Алексей мечтал с раннего детства, будучи абсолютно убежденным в том, что его ждет яркая жизненная миссия.

Но годы шли, а особых успехов, несмотря на хорошие деньги, всё же не было. Конечно, Жаров стал широко известным... в узких кругах — как политик левого толка. Да, яркий и перспективный. Но... Всем понятно, что социалистической революции при его жизни не будет. Во-первых, готовность широких народных масс идти за какими-то новыми большевиками, рисковать жизнью, приносить себя в жертву находится на уровне абсолютного нуля, несмотря на общую «фоновую» ностальгию по СССР. А, во вторых, нынешняя власть, в отличие от царской, уроки истории выучила крепко — и держит оппозицию в ежовых рукавицах, под неусыпным, мелочным, буквально поставленным на научную основу, контролем. Вплоть до того, что все значимые решения по всем «системным» принимаются исключительно на Старой площади. Это относится к кандидатурам глав региональных отделений, к спискам кандидатов в депутаты и, соответственно, к персональному составу представительных и тем более исполнительных органов власти, слегка разбавленных оппозицией. Что же касается несистемных левых, то их среда, дезориентированная, маргинализированная, расколотая, кишмя кишит агентами влияния спецслужб — такими, как сам Жаров.

И он прекрасно понимал все перспективы. Так называемого справедливого общества, где все являются хозяевами в равной степени, больше уже не будет никогда — элита железной пятой будет безжалостно попирать трудовой народ во веки веков. То, что недавно Беляков изложил Жарову открытым текстом, окончательно утвердило последнего именно в этом убеждении. И, соответственно, теперь уже ясно, что и по тайной службе его дальше уже двигать не будут, — то, что сейчас, можно считать потолком.

А недавно он отметил не очень радостный юбилей — сорокалетие. Прощание с молодостью. И при этом он видит, как, словно ракеты, взмывают ввысь те, кто значительно моложе его. Но их всех объединяет одно — они дети тех, кто может решать за других. Владельцев капитала, начальников различного рода. Тех, кто лично выиграл от падения, точнее говоря, уничтожения социализма. Да взять того же Белякова-младшего, по паспорту «Скворцова». Почти на десять лет моложе Жарова — а уже генерал-майор, заместитель своего фактического папаши, будущий начальник комитета. И все эти несметные богатства, которые открылись подполковнику на вилле Белякова, все эти неслыханные привилегии, позволяющие делать всё, что заблагорассудится, невзирая на закон, — достанутся, да и достаются уже вовсю, этому Скворцову. Вся заслуга которого заключается только лишь в том, что он отпрыск правильного отца.

Справедливо ли такое положение вещей? Вне зависимости от ответа на этот вопрос Жаров не усматривал реальной альтернативы применительно к сегодняшнему и даже завтрашнему дню. Конечно, он бывал в Китае и Вьетнаме, в КНДР и на Кубе — там, где у власти партии, называющие себя коммунистическими. Но если говорить о Китае, то его строй далек от былого советского — будучи встроенным в мировую капиталистическую экономику, он заботится лишь о том, чтобы обеспечить уверенный рост национальных производительных сил. Социальные гарантии, если и есть по сравнению с некоторыми «чистыми» капиталистическими странами вроде США, вовсе не лежат в основании режима, а в ряде западноевропейских стран гарантий даже больше, чем в КНР. И мессианской идеей обновления всего мира, ниспровержения капитализма в масштабах всей планеты, в отличие от Советского Союза, Китай не одержим. Быть может, Поднебесная копит силы и поджидает нужного момента — когда нынешняя система накроется? Но, пожалуй, можно состариться и умереть, прежде чем это станет ясно. Великая восточная цивилизация всегда мыслила вековыми временными категориями.

Что еще? Вьетнам, пусть и успешно, строит общество по тому же китайскому шаблону, будучи, правда, во много раз слабее. КНДР вроде бы и сохраняет у себя фундаментальные ценности социализма, но только лишь ради себя самой, так сказать, окуклилась, ее к тому же давят убийственные санкции «мирового сообщества». Куба, хоть и пытается что-то делать в Латинской Америке, и вроде даже не совсем уж безуспешно — но у нее тоже сил мало, и та же блокада сильно сдерживает развитие экономики.

В общем, пламя той великой альтернативы, того невероятного прорыва в будущее, которое то ярче, то слабее пылало на протяжении семи советских десятилетий, которое сумело зажечь еще многие страны мира, — погасло. Видимо, уже навсегда. Очевидно, с точки зрения бесстрастной истории, это была просто флюктуация на многотысячелетнем цивилизационном «мейнстриме».

По крайней мере, такое суждение сам Жаров выработал лично для себя применительно к тому, за что буквально с пеной у рта выступал на публике. Может показаться парадоксальным, но, несмотря на то, что за многие годы он слепил себе имидж толкового и авторитетного, напористого и страстного коммуниста, сам он в глубине души политических убеждений как таковых не имел вообще. То есть лично ничему привержен не был — не был ни тем же коммунистом, ни либералом, ни консерватором, ни националистом. Ни сторонником тех идей, что излагал ему Беляков... как это, кстати, лучше назвать? Социал-дарвинизм? Элито-фашизм? Да и можно ли такое отнести к идеологии как таковой — ведь это в устах начальника, «хозяина жизни», просто-напросто констатация свершившегося факта, объективной реальности как она есть?

В общем, лично для Жарова главной целью было просто подняться над «серой массой», продвинуться и стать значимым, влиятельным — безотносительно каких-то там социальных идей. При каком строе это будет достигнуто — совершенно неважно. Все эти годы Алексей был убежден в том, что для этого достаточно проявлять активность, развивать ум и талант — и успех к нему придет сам собой. Но вот что-то не приходил... Связан ли этот прискорбный факт с социальным строем — пока подполковник над этим вопросом всерьез не задумывался. По крайней мере, до этого лета не задумывался точно.

Жаров сел в кресло и долго думал. Включил компьютер, полазил по интернету. Потом вдруг встал и прошел в смежную комнатку, плотно закрыв за собой и наружную, и внутреннюю двери.

Помещение было полностью экранировано от электромагнитных излучений. Там стояла еще пара компьютеров, подключенных к электросети через особые защитные переходники и лишенные модулей беспроводной передачи данных. Там же хранились несколько смартфонов различных моделей. Там было еще много различных диковинных электронных устройств. Хотя это не стало основным предметом страсти Жарова, он прекрасно понимал, что такая техника тоже пригодится в хозяйстве и в ней нужно уметь хорошо разбираться.

В Китае он по проверенным эксклюзивным каналам, не скупясь на вознаграждение, время от времени покупал различные недоступные «простым смертным» устройства, в том числе экспериментальные, даже не принятые еще на вооружение военными и спецслужбами.

Среди прочего в комнате хранилось несколько так называемых «вечных жучков» — миниатюрных микрофонов-радиопередатчиков. Они питались от изотопных элементов и были способны непрерывно работать несколько лет. Это чудо китайской техники Жарову удалось купить во время последней, июльской поездки. Вскоре после откровенного разговора с Беляковым на его вилле.

С виду подобные приборы, согласно стандартной методике применения, ничем не должны были отличаться от обычных мелких настольных канцтоваров и безделушек. У Белякова в кабинете была белая доска для фломастеров, чтобы во время докладов и обсуждений, если на то есть необходимость, наглядно отображать на ней всё то, что можно представить в виде простых графических образов и схем. На столе в отдельной подставке хранился запас фломастеров. Во время одного из докладов в начале августа, когда надо было что-то показывать наглядно, Жаров «забыл» положить его обратно — и начальник этого даже не заметил. Все эти фломастеры были разных цветов, но одной и той же марки, кстати, производства Китая. Уже там, в Шэньчжэне, заказывая технику, подполковник дал этот фломастер в качестве образца и попросил сделать сразу пять точно таких же — с уже встроенным туда мини-аппаратом. Обошлось это ему в десять тысяч долларов — по две тысячи за штуку. Бесплатно, в виде бонуса, прилагалась пара приемников. Таковыми служили аппараты, внешне неотличимые от глюкометра одной из известных марок. Даже когда приборчик, казалось, не работал и не включался, «прикидываясь» разряженным или сломанным, он в случае поступления сигнала от передатчика записывал разговоры на сменную карту памяти, замаскированную под тест-полоску — достаточно было просто оставить ее в разъеме после анализа крови, и сразу же начиналась запись. Считывать содержимое этой нестандартной «флешки» можно было с помощью того же «глюкометра» — у него был обычный разъем под зарядку и USB-кабель, через который в компьютер экспортировались не только результаты анализа крови, но и то, что записалось на «полоску». Мощности передатчика, по предварительным прикидкам, должно было хватить, чтобы сигнал из начальственного кабинета доходил до комнаты, где Жарову, наряду с двумя другими коллегами, Степаном Могильным и Харитоном Лыбой, был отведен персональный стол. Именно в этом столе можно постоянно хранить «под запись» один из двух «глюкометров». А второй такой же — для считывания «карты памяти» — на «базе», то есть в загородном доме.

Никаких подозрений наличие в столе Жарова этого прибора не должно было вызвать. Сослуживцы прекрасно знали, что он тщательно следит за здоровьем, занимается спортом, ест только здоровую пищу, пьет качественный дорогой алкоголь, да и то редко и понемногу, а также регулярно, гораздо чаще, чем требуется по служебному регламенту, проходит расширенные медицинские обследования за свой счет. К ограниченным к применению устройствам, в отличие от радиопередающих гаджетов, этот прибор не относился — по инструкции при важных обсуждениях все телефоны тех, кто находится в помещении, должны быть убраны в другое помещение. В кабинет Белякова, например, если не оговаривалось особо, нельзя было брать телефон с собой. Однако схеме с «фломастером» и «глюкометром» все эти запреты были нипочем.

Подполковник активировал приемник и один из передатчиков-«фломастеров», тщательно проверил их работу. Он вставлял карты памяти в «глюкометр», отходил в угол комнаты и наговаривал что-то вроде «один-два-три», вытаскивал флешки, проверял наличие автоматически созданных файлов, прослушивал их содержимое на компьютере — и убеждался, что всё работает безотказно, как и уверял его давний знакомый — коррумпированный менеджер одного из секретных китайских институтов, специализирующихся на подобной технике.

Завтра у Жарова очередной доклад-инструктаж, к которому Беляков приказал подготовить соответствующие материалы. Надо будет незаметно взять фломастер и поменять его на свой, неотличимый ни по внешнему виду, ни по письменным свойствам, ни по весу от таких же, обычных. По расчетам Жарова, одного фломастера, раз всего их там, на столе, около десятка, должно было хватить на несколько месяцев, потом его выбросят в мусор. Тогда придется подкладывать новый.

Подполковник толком не мог объяснить даже самому себе, зачем он всё это делает, по сути, рискуя жизнью. Наверное, потому, что если не удается «подняться», стать влиятельным, то можно хотя бы приобщиться к каким-нибудь великим интригующим тайнам. Тайнам нынешней власти. Тайнам недавней истории. А то, что эти тайны будут и, скорее всего, окажутся неожиданными и сногсшибательными, он прекрасно понял из недавнего визита к Белякову и его шокирующих откровений.

— А теперь самое главное. В общих чертах я изложу выверенный нами план, — сказал Бутчер. — Только это вполне серьезно, не смотри на то, какое сегодня число.

— Весь внимание, — лаконично ответил Беляков.

Они сидели на веранде виллы в стиле «шале», которая принадлежала начальнику КОКСа. Никто из сторонних наблюдателей не мог и помыслить о том, что здесь, в элитном пригороде, в этом ухоженном месте с видом на Женевское озеро, двое влиятельнейших людей — один в глобальном масштабе, другой в российском — беседовали о предстоящих запланированных переменах в судьбах миллиардов людей.

— Как я не раз говорил, наступает эпоха качественной консолидации, усиления власти владетельных семей над миром, над всей остальной массой. Эта эпоха растянется на десятилетия. Но сначала — о целях, о миссии подпрограммы на предстоящие несколько лет, — провозгласил Бутчер. — Она в конечном итоге сводится к следующему. Во-первых, простимулировать дальнейшую концентрацию капитала как в глобальном масштабе, так и на национальных уровнях. Во-вторых, перезапустить буксующую мировую экономику, причем, разумеется, сохраняя незыблемость монетаристских подходов, без необходимости скатывания в чертово кейнсианство. В-третьих, обескровить, обезжирить средний класс как независимую экономическую и политическую силу, незаслуженно раскормленную нами ради пропаганды и задабривания низов в период противостояния с СССР, — сейчас же принято стратегическое решение о его полном упразднении. В-четвертых, отработать экономические, правовые, технические и биомедицинские инструменты тонкого регулирования текущего состояния каждой поднадзорной особи.

— Да, два года назад мы получили от вас рамочные типовые проекты по персонифицированному контролю, — вставил Беляков. — Они уже в работе.

— Именно так, — подтвердил Бутчер. — Замечательно... Главная задача этого направления — перейти от простого наблюдения за низами к выработке у каждой из персон так называемого рефлекса активного послушания. То есть человек не только обязан знать и мириться с тем, что его «пасут», но и сам избегать запрещенных действий, передвижений и даже мгновенно реагировать по команде, делать то, что от него требуют, отчитываться по вопросам, которые ему зададут.

— Избегать мыслепреступлений, — хохотнул Беляков.

— Остроумно! — поддержал Бутчер, тоже смеясь. — «Мыслепреступление не влечет за собой смерть. Мыслепреступление и есть смерть»... И, наконец, последнее, — продолжил американец. — Это обкатка технологий персонального воздействия на организм человека, причем каждого человека, всех жителей планеты. В предстоящем кейсе, как говорится, это, скорее всего, будет что-то простое. Главным образом как инициирование, первичная отработка организационной и правовой модели, принуждение масс к новой нормальности. А более серьезные опции — на будущие периоды, они пока только в разработке. Ты ведь знаешь о CRISPR-Cas9?

— Что-то связанное с генами?

— Совершенно верно. Эта технология потенциально является ни много ни мало философским камнем в биологии, она даст возможность менять генетический код организма, причем уже живущего, сформированного. И по мере возможности влиять на состав тканей, фактором формирования которых являются гены. Генная терапия сейчас бурно развивается. Например, уже готово лекарство против спинальной мышечной атрофии — оно полностью устраняет генетическую причину даже не на уровне зародыша, а у родившихся детей. Правда, чтобы ребенок остался полностью здоровым, нужно, чтобы вмешательство произвели до того, как болезнь начала деструктивно влиять на ткани. Это открывает поистине безграничные возможности для того, чтобы модифицировать рабочую силу, ваять человека служебного. Для этого нужно научиться необратимо воздействовать на психику. Лишать, например, всякой воли к сопротивлению иерархическому давлению, сколь бы сильным оно ни было. Углублять профессиональную специализацию — не только за счет навыков, но на «аппаратном», так сказать, уровне организма. Помнится, был у вас такой культовый фильм: «Человек-ткач, человек-пекарь, человек-шофер...»

— «Мертвый сезон», — подсказал Беляков.

— Да-да, «Мертвый сезон». Но не с помощью какого-то химиката, это бред. А с помощью биотехнологического воздействия, в частности, генной инженерии, и инструментального воздействия, в частности, за счет вживления в тело электронных микроустройств. Всё это активно разрабатывается и в тридцатых годах станет реальностью, будет массово доступным и начнет испытываться уже «в поле». Ну, и, конечно, регулирование численности населения через управление продолжительностью жизни каждой конкретной особи, ее возможностью произвести на свет потомство...

— Хорошо, хорошо, — удовлетворенно произнес генерал армии.

— А теперь момент не столь лучезарный... Как говорится в одном ставшем крылатым афоризме, нужно очень быстро бежать только лишь для того, чтобы оставаться на месте. То есть наше бескомпромиссное наступление — это не какая-то блажь и даже не естественное развитие в наших интересах. Вернее, не только это. Прежде всего, это жизненная необходимость.

— В смысле? — не понял Беляков.

Бутчер немного промолчал.

— В смысле — этот проклятый Маркс оказался-таки прав. Советский проект мы сообща похоронили. Но сама по себе основа, так называемое противоречие между трудом и капиталом, между пролетариатом и буржуазией, никуда не делось. Скажу больше — расчеты, проведенные на суперкомпьютерах, на современнейших моделях с огромным количеством различных параметров и вводных, показали, что если ничего не делать, и даже если просто ограничиться максимальным наращиванием карательного аппарата, подавляющего в зародыше все потенциальные ростки нового большевизма, всё равно рано нас или поздно накроет тотальный экономический коллапс.

— Да ты что? Это точно? Ошибки нет?

— В том-то и дело. Но ничего страшного — я не говорю, что такое наступит обязательно. Но это будет только в рамках существующей системы, где, выражаясь марксистской терминологией, стоимость создается человеческим трудом, где буржуазия эксплуатирует пролетариат, покупает его рабочую силу для изъятия себе прибавочной стоимости и накопления капитала.

— Пока всё равно не понимаю, — признался генерал. — Хоть в Высшей школе КГБ меня и учили политэкономии по Марксу, но о чем конкретно речь идет здесь?

— Я как раз и подвожу к этому, терпение, — сказал Бутчер. — Чем в большей степени мир становится безбарьерным для капиталов, то есть чем меньше остается «заповедников», не встроенных в единую систему полностью на ее условиях, тем в большей мере она в этом, обозначенном мною выше, аспекте подходит к пределу своего развития. Это проявляется хотя бы в том, что катастрофически снижается норма прибыли, набухают безнадежные долговые пузыри. И уже отчетливо видится непреодолимый порог, не массам, низам видится, а пока только нам. Причем косметические модификации не помогут фундаментально — они лишь отлакируют общую картину и оттянут ненадолго грядущий конец. Но, с нашей точки зрения, это не конец, для нас это может и должно стать началом. Началом новой эры, новой общественно-экономической формации. Опасность так называемой мировой пролетарской революции приближается, только на сей раз она ожидается не в форме большевистско-советского преждевременного эксцесса, который породил постоянно укрепляющуюся альтернативу, второй мировой полюс, разлагающий капитализм. К счастью, вышло наоборот — объединенными усилиями Запада и Востока мы разложили и разгромили этот проклятый социализм. Механизм пролетарской революции, опасность которой нависает сейчас, будет более соответствовать изначальной классике, что ли. Это тот самый предел роста системы, основанной на присвоении владельцем капитала прибавочной стоимости от эксплуатации рабочей силы, которая принадлежит лично свободным людям-пролетариям.

— Но ведь для революции нужен и субъективный фактор, так ведь? А если мы, как у нас в России, всё это время будем во всех странах стерилизовать политическое поле во избежание появления сил ленинского типа — то есть нацеленных на бескомпромиссное взятие власти, уничтожение буржуазии как класса и радикальные социалистические преобразования? — спросил Беляков. — После перезагрузки власти мы, кстати, введем в действие план тотальной жесточайшей декоммунизации. Исповедание коммунистических, просоветских идей, позитивное упоминание о советском прошлом, отрицание преступлений советского режима станет тягчайшим государственным преступлением, и сажать за него будут очень надолго, а наиболее активные деятели бесследно исчезнут.

Бутчер помолчал некоторое время.

— Это всё очень хорошо, но только на определенном отрезке, на ординарном диапазоне параметров. Моделирование показало, что когда действительно дойдет до предела на уровне экономического базиса в масштабах планеты, то не поможет ничего. Экономика сколлапсирует, массы вздыбятся, и никакое управляющее воздействие, в том числе карательное, не справится. При таких раскладах никакая декоммунизация, никакое предотвращение появления сил большевистского типа, никакое создание оппозиционных ложных вождей и организаций ни к чему не приведет — всё будет выкристаллизовываться за очень ограниченный срок, буквально в процессе. Впрочем, есть опасность гораздо серьезнее, нежели такие силы внутри. Это иная сверхдержава, которая сейчас встроена в общую структуру, но явно себе на уме и наверняка имеет альтернативные планы. И, соответственно, если всё рванет, то именно она подхватит процесс и станет лидером.

— Китай?

— Конечно. Сейчас он в общей системе, хоть и на условиях известной национальной автономии... Но всё может поменяться. Да, не прямо сейчас, а к тридцатым-сороковым, но тем не менее... Мы, конечно, тоже должны заблаговременно и эту угрозу убрать, совместно с вами. Этот вопрос отдельный, и он требует решения, и в ваших интересах тоже. Тут, к сожалению, мы полностью к общему знаменателю прийти уже много лет не можем, хоть и с пониманием относимся к глобальным чаяниям вашей национальной элиты и готовностью ее в связи с этим держать ставки максимально высоко. Впрочем, я сейчас не об этом. Я о том, что если мы ничего не будем делать, то рано или поздно грянет мировая коммунистическая революция, причем неважно, будет ли существовать к этому моменту ее субъект — большевистские силы внутри капиталистической страны либо сверхдержава под красным флагом, решившая, что настал ее шанс.

— Значит, всё напрасно?

— Нет, Эндрю, дорогой мой! Я этого не говорил.

— И как же можно решить проблему?.. — спросил Беляков.

— Как? Вообще, альтернативы на перспективу имеется только две. Или та самая пролетарская революция, но уже на сей раз вполне «классическая» и «полноценная», самая что ни на есть всемирная. Или же, во избежание этого, смахивание с шахматной доски всех фигур — то есть уничтожение и буржуазии, и пролетариата как классов с учреждением новой формации проектным волевым путем, сверху. В наших интересах и по нашему сценарию. Это единственный шанс, и, к счастью, у нас есть неисчислимые ресурсы и безраздельная власть, чтобы повернуть историю именно на этот путь. Мировой капитализм падет в любом случае — весь вопрос в том, кто именно его опрокинет и навяжет планете свою формацию взамен ушедшей. Наша же миссия — чтобы на место отжившего свое капитализма пришел не бесклассовый коммунизм, как об этом мечтают импотентные комми, а тоже классовый строй, причем более высокоразвитый.

— Что ты под ним понимаешь?

— В нашей принципиально новой общественно-экономической формации, прорыв в которую готовится, мы останемся владетелями, хоть и не буржуазией, как сейчас. Проще говоря, грядет воспроизводство рабовладения на новом витке развития общества. Его мы направим в принципиально новое русло, где нынешние противоречия разрешатся так, как угодно нам. Именно для реализации этого сценария и разрабатываются, причем в комплексе, инструменты прямого контроля над каждым подвластным организмом. Контроля прямого, автоматизированного, мгновенно действующего и персонифицированного. Контроля, включающего в себя три базовых функции — тотальный круглосуточный надзор, обеспечение мгновенного послушания любым требованиям сверху, и, наконец, произвольная модификация тела и психики каждой человеческой особи. Именно так сохранится, уже на новом уровне, разделение общества на два класса — высший и низший.

— Понятно, — коротко сказал Беляков, отхлебнув глоток вина. — Должен согласиться с тобой, что это и есть реальный выход из складывающейся ситуации. Это будет подлинное развитие человечества и переход его на новую ступень.

— А теперь конкретная практика. Сейчас, наконец, всё уже готово к тому, чтобы начать эту беспрецедентную трансформацию. Волей формирующейся единой глобальной власти. В масштабах человечества. Пока же, на краткосрочном этапе, речь идет лишь об экономической встряске, небольшой перезагрузке, коррекции глобального хозяйства и реальном полевом тестировании ряда принципиально новых элементов тотального персонифицированного контроля, новых технических средств, новых социальных парадигм, новых правовых режимов. В частности, подготовка к уже официальной, открыто провозглашенной ревизии формальных гражданских прав и свобод. Да, всё к этому готово. У вас тоже, кстати: мы исправно передавали вам модельные материалы, по которым надлежало проводить подготовку конкретных инструментов технического и юридического характера. Правда, не говорили, в какой контекст эти материалы впишут. И вот настало время раскрыть карты. Готов, Эндрю?

— Конечно, Билли.

— Это на сей раз будет не международный терроризм, а всемирная эпидемия, то есть пандемия. Вирусной природы. Мы успешно модифицировали один из коронавирусов — это подвид вирусов, человечество подвержено порядка десятку таких, в основном они вызывают простуду и для людей с нормальным иммунитетом опасности не представляют. Новый коронавирус передается от человека к человеку воздушно-капельным путем, инкубационный период от недели до двух. Очень высокая вероятность заразиться при контакте, гораздо выше, чем у гриппа, правда, меньше, чем у кори. Именно эти факторы и обеспечат пандемический характер процесса. Пандемия охватит все страны, переболеет в той или иной форме до половины населения планеты или даже больше.

— А какие поражения организму наносит этот вирус?

— Острый системный васкулит. Удар по респираторной системе — патологическое изменение клеток дыхательных органов, легочных альвеол.

— Что такое васкулит? Не силен в медицине.

— Воспаление сосудов. Опыты показывают, что у зараженных людей в ряде случаев легкие рассыпаются в труху, повсеместно возникают микротромбозы, насыщение крови кислородом падает до фатальных значений, и наступает смерть от удушья.

— А смертность?

— Ты имеешь в виду показатель летальности среди тех, у кого проявились симптомы? От долей процента до одного-двух — зависит от оснащения конкретной местности больницами, медикаментами и оборудованием, прежде всего кислородом для компенсации дыхательной недостаточности. Масштабных гекатомб не планируется. Большинство перенесет этот васкулит легко даже без лечения. У части людей будут осложнения, в основном на легкие, в них останутся долговременные структурные поражения тканей. Но, в общем и целом, ничего катастрофического. Главная особенность пандемии — то, что ее используют как предлог для принудительных экономических преобразований на уровне отдельных стран и планеты в целом. А также для введения казавшихся ранее немыслимыми ограничений для низов. Таких, как запрет выходить на улицу, закрытие границ для перемещений с личными целями — то есть для отработки механизма внедрения ошейников для простолюдинов.

— А вакцина от этого вируса есть?

— Да, базовая вакцина, как говорится, версии «1.0» уже разработана и, даже более того, сделаны ее достаточные запасы. На арену она, впрочем, выйдет спустя какое-то время, через несколько месяцев. Разумеется, эта самая первая вакцина — далеко не последнее слово. Она может синтезироваться на разных принципах и платформах, как тех, что предпочитаем мы, так и тех, что предпочитаете вы. В общем, имея предварительные наработки и подходы, которыми мы вас также снабдим, сможете и сами что-нибудь свое накропать и внедрить, потенциал у вас есть. Можете даже впаривать миру свой продукт. Туда, куда вас пустят, разумеется, хе-хе! Правда, вакцина — это еще не всё. Против такого вируса она при нынешнем уровне знаний и технологий заведомо малоэффективна, но это нам и нужно — чтобы не было прочного иммунитета. Главное — что препарат будет не столько профилактическим средством, сколько инструментом дрессировки, приведения масс к полному повиновению, к тотальному управлению с нашей стороны. Тут не только вакцина как таковая — но об этом позже, все материалы вы получите...

— А если кто-то из высших людей заболеет?

— Ничего страшного. Разработан препарат на основе антител. Дает быстрый и стопроцентный эффект. В вакцинопрофилактике, собственно, нет необходимости.

— Вот оно что... Отлично! — произнес Беляков. — Значит, пандемия. Ну всё, паззл сложился, всё встало на свои места. Умно придумано! И когда пойдет процесс?

— Совпадет с началом следующего года, для удобства. Подробную дорожную карту вы получите на днях.

— Ну, тогда, как говорится, с наступающим, Билл! Хоть до него и девять месяцев.

— С наступающим, Эндрю!

— Здесь хочешь?

— Да, вроде неплохой вид.

— Ну, хорошо, можно и здесь.

Старый, видавший виды «солярис» съехал на обочину Ильинского шоссе и встал.

Из машины вышли двое — мужчина и подросток.

— Как чувствуешь? Не укачало? — спросил отец.

— Нормально, — коротко ответил мальчик. — Давай начнем.

— Давай.

Мужчина открыл багажник и достал коробку с дроном. После этого, опустив крышку, отец с сыном начали готовить устройство к полету. Чтобы не вызывать подозрений, они поставили, как полагается по правилам, знак аварийной остановки, после чего открыли крышку моторного отсека и разместились спереди автомобиля. Со стороны, если особо не присматриваться, у проезжающих мимо могло создаться впечатление, что водитель и пассажир что-то пытаются отрегулировать.

...Всё. Похоже, это последний раз, когда можно будет вырваться с сыном куда-нибудь погулять, с горечью осознавал Геннадий Игнатенко, инженер-испытатель с оборонного предприятия в Тушино. Дальше, как неделю назад сказал один из крупнейших специалистов в детской онкогематологии, профессор Арсений Федотов, болезнь будет только прогрессировать. Не помогло ничего. Ни несколько курсов агрессивной химиотерапии, от которой у Димы вылезли все волосы и он лежал пластом целыми днями. Ни операции, ни лучевая терапия. Ни даже поездка в Германию — собранных благотворителями средств не хватило на «смету», и пришлось поменять трехкомнатную квартиру в районе Аэропорт на простую «однушку» в Митино. Шесть лет назад, когда уже умерли и родители Геннадия, и мать его жены Гали, «высвободившиеся» квартиры на столичных окраинах «слили» в одну — добротную, просторную, недалеко от центра. Чтобы, наконец, пожить, «как все нормальные люди». И целых три года жили счастливо — если здоровье и материальное благополучие можно, конечно, назвать счастьем... А потом — как гром среди ясного неба: Гале внезапно ночью стало плохо, и скорая помощь увезла ее в больницу. Там диагностировали острый панкреатит, за несколько дней он перешел в некроз поджелудочной железы. Врачам так и не удалось спасти женщину, которой было всего тридцать два года, и Геннадий остался отцом-одиночкой.

А вслед за скоропостижной смертью Гали, так же нежданно, свалилась новая беда — лимфобластома у Димы. Первоначально казалось, что лечение подействовало и мальчик поправляется — однако проклятая болезнь на самом деле то затухала, то возвращалась с новой силой. Как объяснили Геннадию, это — резистентность к лечению: значительную часть таких случаев сегодня у детей вылечить удается, но, похоже, не здесь. Что ж, кому-то приходится попадать в ту часть, которой не везет, как это ни обидно... В конечном итоге, как немецкие врачи, так и российские, уже после возвращения, дали один и тот же неутешительный прогноз: от трех месяцев до полугода.

Три дня назад Диме исполнилось двенадцать лет. Последний день рождения в жизни. Сам мальчик этого не знал. Возможно, конечно, и догадывался — но и отец, и сын старались этой темы не касаться.

Теперь, в этот субботний день, предстояло хотя бы немного развеяться и испытать подарок — дрон с камерой. Вдохновленный опытом «разоблачителя» Увалова мальчик упросил отца самим снять что-нибудь из серии «как живут жулики и воры». Они выбрали примерное место по карте, потом несколько часов неспешно ехали, присматриваясь, откуда лучше снимать.

Солнце уже клонилось к горизонту, то вылезая из-за облаков, то снова скрываясь.

Стали изучать карту на смартфоне.

— Это и есть Уборы? — спросил сын, показывая пальцем на поселок.

— Угу.

— А что это за улица такая? «Путь к Храму»? Ничего себе название...

— Ну, так да... Как в перестройку «путь к Храму» проложили, так и шагаем по ней, не сворачивая. Зачем, как говорили тогда, дорога, если она не ведет к Храму? Ну и вот — минус одна больница, плюс два храма... шаговой доступности. А у здешних обитателей свой резон — неустанно благодарят Его за богатство и власть, за то, что в жизни так дико повезло. Мне б так подфартило, как им, — я б вообще из церкви не вылезал, только и отбивал бы земные поклоны, — сдавленно проговорил отец.

Следующие несколько минут они молчали, приводя дрон в рабочее положение и настраивая управление.

Наконец, аппарат поднялся, и не так уж шумно. Геннадий по совету знающих людей выбрал такую марку, чтобы лопасти не издавали слишком уж громких звуков, хоть этот вариант и стоил дороже.

Дрон взмыл вверх. На фоне неба он был практически незаметен.

— Ну что, полетели? — спросил отец.

— Да, давай что-нибудь такое снимем и ролик опубликуем... — сказал мальчик.

Камера медленно полетела над «путем к Храму»...

— Вроде ничего интересного. Усадьбы средней руки... — проговорил Геннадий, глядя на трансляцию на смартфоне.

Аппарат повернул и полетел вправо, над речкой.

Показалось какое-то другое поселение — явно элитное. Судя по электронной карте, — Сосны.

И вот в одном из поместий вроде бы показалось нечто заслуживающее внимания.

На территории виллы и на улочке, прилегающей к ней, теснились дорогие иномарки, в основном «гелендвагены». У дворца — сад и бассейн, как и полагается. А еще — открытая площадка, где построились в шеренги четыре десятка человек.

Дрон подлетел поближе — и тут стали открываться шокирующие и омерзительные подробности.

Все присутствующие были облачены в черные эсэсовские мундиры. Они синхронно маршировали на месте, что-то скандируя, а, может, исполняя какую-то песню: там же стояли мощные колонки. Вот они перестали отбивать шаг и, щелкнув каблуками, стали по стойке «смирно». Вот их предводитель вскинул руку, прокричав, очевидно, «хайль Гитлер». Вот сразу же все они, как один, ответили ему тем же выкриком и жестом.

На «плацу», рядом с трибуной, где стоял главарь, возвышался бронзовый бюст фюрера. Там же, на мачте, развевался флаг нацистского «третьего рейха» со свастикой.

Вот «чего-то-там-фюрер» произнес речь, оживленно жестикулируя. Вот он снова «кинул зигу», и строй сделал то же самое.

— Это что? — спросил Дима. — Фашисты?

— Да, это фашисты, кто же еще, — ответил отец и выругался матом. — Сегодня же день рождения Гитлера. Празднуют, гниды...

Солнце уже зашло, и начали сгущаться сумерки. Изображение становилось всё менее разборчивым. Хорошо хоть, дрон так никто и не заметил. И даже шум не услышали — видимо, колонки всё время издавали что-то вроде маршей и песен.

Тем временем в руках у «эсэсовцев» появились горящие факелы. По команде предводителя они построились в колонны и пошли, чеканя шаг, кругом по «плацу», мимо бюста Гитлера и флага, что-то синхронно выкрикивая. Так они прошли уже два круга...

Высветилось уведомление — дрон сигнализировал, что заряд у него на исходе и он возвращается на точку старта.

— Эх, на самом интересном месте... — Дима не скрывал досады. Геннадий, впрочем, тоже.

Аппарат благополучно долетел до них и приземлился. Отец и сын собрали дрон, упаковали и положили в багажник. Сели в машину и двинулись в обратный путь.

Долго молчали.

— Пап, это что, реконструкторы какие-нибудь?

— Вполне возможно. Вряд ли это дожившее до наших дней отделение той нацистской партии. Как вариант, элитный клуб любителей фашизма. А может, просто устроили тематическую костюмированную вечеринку ко дню рождения кумира. Нет, у нас есть, конечно, реконструкторы, воспроизводящие, играющие обе стороны войны — Красную Армию и вермахт. Но там именно реконструкция боя, где не выделяется, не выпячивается эта... обрядовая сторона. А здесь — буквально поклонение, и так, как они это делают, прямо-таки смакуют, могут только убежденные фашисты... Ужас на самом деле... Вот она, наша элита паскудная, во всей своей красе. Вот кто нами правит. Выродки.

— Выложим сегодня, когда домой приедем?

— Да ну... Лучше не надо. Найдут и раздавят, как букашку, а может, вообще прикончат. Для них жизнь таких, как мы с тобой, не стоит и гроша, даже не посмотрят, что ребенок после больницы...

— Всё равно. Наши предки воевали, убивали их. И сами умирали — и в нашем роду, по твоей линии, двое погибли — в Сталинградской битве, в бою с оккупантами на Витебщине. А мы чем хуже?

— Да не могу я, пойми...

— Почему?

— Я не только за себя отвечаю, но и за тебя. Ты и так... слаб еще после лечения.

— Хорошо, понял... Пап, обещай мне тогда.

— Что, Дим?

— Сделай всё же это... ну, когда похоронишь меня.

Машина дернулась.

— Ты что? Ты будешь жить, сынок. Не думай об этом, не надо!

— Не надо меня обманывать. И себя тоже не надо. Всё уже ясно.

Отец лишь промолчал в ответ.

— Обещаешь? Это... моя просьба, завещание, можно сказать, — упрямо проговорил сын. — Не должно такого быть. Не должно, и всё. Мы в долгу перед теми, кто погиб за нас. И мы не должны спокойно жить и делать вид, что ничего не происходит, пока тут славят Гитлера... Одно дело — какие-то бомжи-нацики в лесу собираются, и совсем другое — вот эти, богатые. Жулики и воры, а, оказывается, еще и фашисты. Ну, так как? Даешь слово?

— Хорошо. Даю, — подумав, сказал Геннадий. — Но рассчитываю, что не придется... Ты сам борись, не сдавайся. До последнего, пожалуйста. Ведь кроме тебя, у меня больше нет никого...

Рахим Эргашев, двадцатисемилетний гастарбайтер из Таджикистана, ехал на велосипеде по отдаленному северному району подмосковных Мытищ — там, где новая городская застройка хаотично перемежалась с частным сектором.

Сегодня именно ему выпало съездить в магазин и закупить продукты для тех, вместе с кем он жил и трудился, — таких же временных трудовых мигрантов из республик Средней Азии. Буханки хлеба, емкости с молоком, овощи, пакетики с кетчупом, упаковки лапши быстрого приготовления, пряники, чай и сахар Рахим привычно сложил в рюкзак и надел его на себя. То, что туда не поместилось, он распределил по пакетам и поставил их в багажную корзину. Наконец, он сел и вырулил на дорожку.

Рабочее общежитие, которое представляло собой фактически поставленные в два яруса бытовки, размещалось на территории стройки, в полутора километрах от обжитого сектора, где уже были магазины и вся необходимая инфраструктура. Какие-то дома в новом квартале были заселены, какие-то готовили к приемке, а еще четыре последних «коробки» только достраивались. Тут же, в этой местности, располагались частные дачи.

С зарплатой было плохо. Ее задерживали, недоплачивали, ссылаясь на непредвиденные расходы и нехватку выручки. А деньги нужны были позарез. Они требовались жене Рахима и четырем детям, они требовались деду Шарифу, в далеком Нуреке тяжело умирающему от диабета и уже лишившемуся ног. Что-то пыталась заработать мать — медсестра-сиделка, ухаживавшая на дому за более-менее обеспеченными москвичами. Хорошо, хоть рядом, иногда даже виделись. Отец его, Рашид, погиб, разбившись на стройке в Петербурге в середине двухтысячных.

Стемнело. Вечер, уже поздний, под полночь, был ясным, сухим, но прохладным. Здесь пока еще не было централизованного уличного освещения, однако дорогу Рахим знал отлично и ехал уверенно. К тому же у него был на лбу светодиодный фонарик.

Впереди он увидел одинокого пешехода — высокого плечистого мужчину с борсеткой в правой руке. Шел он не слишком твердо. Явно выпил, подумал Рахим. Сегодня у русских «праздник весны и труда». Впрочем, как и в Таджикистане, под таким же названием. Правда, его дед Шариф, заслуженный строитель республики еще с советских времен, когда-то говорил, что это на самом деле день какой-то «солидарности», но молодой рабочий уже не помнил, кого и с кем.

Рахим притормозил и поехал на минимальной скорости, синхронно с пешеходом, на расстоянии десяти-пятнадцати метров сзади. Вокруг по-прежнему не было никого.

Пешеход, слегка пошатываясь, продолжал двигаться дальше. И вдруг наткнулся на какую-то неровность почвы, потерял равновесие и растянулся на земле. Мужчина вяло выругался матом и через несколько секунд попытался встать, но ни с первой, ни даже со второй попытки этого ему сделать не удалось. Борсетка отлетела на метр в сторону.

И тут Рахим, повинуясь какому-то секундному импульсу, рванул велосипед, ловко, почти не тормозя, подобрал с земли сумку и растворился во тьме.

Иван очнулся после того, как его сморило на несколько минут, встряхнул головой и, приложив руку к стеклу, попытался узнать, где он сейчас едет. Вокруг было темно, но по некоторым знакомым деталям Смирнов понял, что автобус миновал нужную остановку.

Пришлось выходить на следующей. Ладно, это не страшно, всего один лишний перегон, подумал он. Хорошо хоть, успел на последний рейс от автостанции, иначе пришлось бы брать такси, а это лишние расходы.

К месту назначения — новому, еще не достроенному кварталу — Ивану предстояло подойти с другой стороны, не там, где обычно. Путь был раза в полтора длиннее.

Уже стемнело, освещения тут не было, и, как назло, его верный смартфон, в который встроен фонарик, как раз сегодня вечером наглухо отключился и никак не реагировал на нажатие кнопки включения. Несмотря на то, что явно был заряжен. Гарантийный срок истек — гаджету уже четыре года. Но менять его на новый не хотелось — Смирнов привык именно к этой очень удобной модели. Надо будет на днях отвезти его в ремонт.

Приходилось пробираться медленно и осторожно. По мере приближения к кварталу становилось светлее. Сейчас Иван шел вдоль забора стройки. Осталось обогнуть угол, и перед ним откроется уже заселенный сектор жилого комплекса.

Вдруг Смирнов на что-то наступил и чуть не упал. Предметом, валявшимся на пешеходной дорожке, оказалась борсетка.

Иван заинтересовался, поднял сумку — она была прикрыта, но не защелкнута. Не хватало света, чтобы как следует разглядеть, что там внутри. Иван пошел дальше и, пройдя сто метров, остановился на месте, которое кое-как освещалось прожектором, находившемся на территории стройки.

В борсетке оказались документы, ключи, пара ручек, фломастер-маркер, внешний аккумулятор для гаджетов, зарядное устройство с кабелем, гарнитура к телефону. Ни самого телефона, ни денег там не было.

Смирнов решил осмотреть документы, рассчитывая по ним найти владельца и отдать ему утерянные вещи. Он взял паспорт и раскрыл его...

Хмельное состояние от выпитой в штабе водки как рукой сняло. Владельцем документа оказался один из руководителей незарегистрированной мелкой компартии, РКП — партнера и в то же время конкурента ЕКП.

Сам Смирнов, впрочем, вообще не входил ни в какие партии, предпочитая статус «вольного коммуниста» — исследователя, творца, публициста, идеолога, открытого к сотрудничеству со всеми, незашоренного, свободного от организационных ограничений и обязательств. Так сложилось, что наиболее плотные деловые и товарищеские связи у него сейчас налажены именно с ЕКП, а также с одной из районных столичных организаций «думских коммунистов», где, по его оценке, на низовом уровне собрались порядочные и идейные люди.

Для себя лично Иван определил своеобразную «партийную принадлежность», всегда заявляя, что он не признает ельцинское решение о запрете КПСС, причем отказывается ему подчиняться в самом что ни на есть практическом смысле. То есть, несмотря на то, что Смирнову на момент выхода указа было всего тринадцать лет, — он всё же искренне, по принципу личной приверженности и выбора, считал себя, как и его отец, полноправным членом именно той бывшей правящей в великой стране партии. А не той, которая провозгласила себя ее преемницей, взяв другое название. И не той даже, что формально сохранила это имя, — а именно истинной, первородной КПСС. Считал ли Иван себя гражданином СССР? Разумеется. Ленинцем? Сталинцем? Да — хоть основатели партии и Советского государства жили давно, уже практически век назад. А насчет того, что поближе по времени? «Брежневистом»? Ну, пожалуй. А точнее всего, получается, «черненковцем» — если ориентироваться на последнюю по времени наивысшую точку траектории правильного поступательного развития перед началом развала. Хотя всё это, конечно, — чистая условность.

За человеком, паспорт которого Смирнов сейчас держал в руках, закрепилась неоднозначная репутация. С одной стороны, он считался ветераном коммунистического движения, пламенно ораторствовал на митингах, излагал абсолютно правильные вещи, имел немалый и неоспоримый авторитет. С другой стороны, несмотря на всё это, он, явно очень умный, опытный и высокопрофессиональный активист, отличался каким-то странным, непонятным, на первый взгляд, совершенно абсурдным догматизмом, норовил придраться к новым практическим инициативам, прикрываясь громкими ортодоксальными аргументами, вплоть до буквально и нарочито прямолинейно применяемых цитат классиков. Каких-либо реальных достижений в «борьбе за рабочее дело» в его послужном списке, если так уж разобраться, не значилось — он был, если отбросить шелуху, всего лишь харизматичным «красным реконструктором» и примерным служителем «карго-культа» великого прошлого. Хотя это, конечно, не аргумент, чтобы в чем-то обвинить. Тем более что его микропартия была в основном точно такой же, даже еще больше «пронафталиненной». Пусть и приходили туда иногда новые, очень яркие и перспективные активисты. На всех коммунистических праздничных мероприятиях он, разумеется, всегда старался добиваться, чтобы РКП проводила шествия и митинги в гордом одиночестве, ни в коем случае не солидарно с другими организациями. Как оргработник он, по отзывам, скорее, вредил, чем приносил делу пользу. Его, к примеру, критиковали за то, что зажимает те самые перспективные молодые кадры, не дает им расти, препятствует, хоть и не в открытую, развитию новых идей и подходов. За то, что маниакально заставляет всех учить теорию, классиков-основоположников — и абсолютно ничего практически не делать. А еще за то, что он с каким-то нездоровым упрямством, буквально намертво, стоит против объединения Рабочей компартии с ЕКП. Но и это, если подумать, ни о чем не говорит. Ну, хочет человек сохранить самобытность и суверенность своей организации — так что же в этом подозрительного?

Смирнов мало его знал лично, хоть и часто встречал на тех или иных мероприятиях. Поэтому к этому деятелю он всегда относился нейтрально и безразлично, какого-либо собственного мнения у него не сложилось.

Конечно, кое-кто обвинял этого человека и в том, что он на самом деле работает на «органы». С одной стороны, понятно, что радикальная оппозиция сплошь нашпигована стукачами, а с другой стороны, столь же очевидно, что недоброжелатели и соперники всегда будут обвинять друг друга именно в этом. Разумеется, скорее за глаза, чем в глаза: за такие обвинения, если они не подкреплены вескими доказательствами, можно легко и в морду схлопотать.

...Алексей Петрович Савельев, родился 18 апреля 1978 года в Москве, вчитывался Смирнов в паспортные данные. Надо же... Практически ровесники, разница несколько недель... Так... прописка московская... а почему тогда вообще здесь оказалась его сумка? Впрочем, у самого Смирнова тоже столичная прописка — от матери остались две свободные квартиры, он их сдает, на это и живет, а сам почти год назад поселился здесь, в съемной маленькой квартирке-студии. Недалеко от Москвы, в этом тихом приятном месте на берегу водохранилища, где так хорошо отдыхать летом... Так, смотрим дальше... Женат не был. Детей, по крайней мере, официальных, нет. Военнообязанный... впрочем, стандартная запись, ни о чем, у самого Смирнова точно такая же после военной кафедры.

Иван повертел паспорт в руках и положил обратно в сумку. Посмотрел более внимательно, что там еще имеется.

Так, вот и партбилет РКП. За три последних месяца взносы не уплачены. Непорядок!

Смирнов продолжил шарить — и наткнулся на... служебное удостоверение.

Достал его. Повертел в руках. Раскрыл.

И не поверил своим глазам. Оно принадлежало тому же Савельеву-Жарову!

«Конторское»! Ха! И даже звание упоминается — подполковник!

Значит, совершенно правы были те, кто утверждал, что он — «крот» из «органов»! Причем, как оказалось, кадровый, штатный!

Вот это поворот!

Да, это он — ошибки быть не может. Фото на всех этих документах полностью соответствует его реальному облику...

Ничего себе соседство — партбилет и «ксива»!

Да-а-а...

Впрочем, что тут удивительного? Не он первый, не он последний.

Ладно... Что еще в этой сумке? Ищем дальше...

В одном из внутренних карманов борсетки Иван обнаружил флеш-накопитель — обычную карту памяти, на шестьдесят четыре гигабайта.

Пошарил еще. Нащупал и вытащил завалявшуюся в том же кармашке тест-полоску от глюкометра — Смирнов знал, что это такое: его мать заболела диабетом вскоре после того, как отец пошел защищать Дом Советов в октябре 1993-го и бесследно исчез. Умерла от осложнений тринадцать лет назад... Выходит, и Жаров тоже? Болезнь массовая, да... Правда, ни шприца, ни ручки-дозатора с инсулином тут не было.

Больше ничего интересного в сумке не нашлось.

Конечно, теперь не было и речи о том, чтобы отдать находку лично Жарову или в его... хм... ведомство. Хотя ему это, наверное, «зачлось» бы — может, вознаграждение какое-нибудь отвалили. По крайней мере, сам владелец обязан был бы раскошелиться на несколько тысяч рублей. Так что кто-нибудь другой, кто не имеет отношения к оппозиции, наверняка вернул бы.

Но тут — случай особый: это — козырь, и немалый. Правда, когда и как он сыграет, пока неясно, но очевидно, что его нужно пока попридержать.

И эта карта-флешка. Что же на ней записано? Какие-нибудь страшные тайны? Тогда тем более надо хранить молчание.

Иван решил: удостоверение и флешку он возьмет с собой, а остальное... утилизирует.

Да, удостоверение...

Мало ли чего туда вшито, вдруг подумал Иван. Может, там внутри электронная метка, наподобие тех, которые в магазинах, от воров?

Паранойя? Но лучше перебдеть, чем недобдеть.

Смирнов огляделся по сторонам, всматриваясь в темень. Как раз тут, рядом, располагалась свалка строительных отходов.

Иван пошарил вокруг и спустя несколько минут нашел то, что вроде бы сгодится. Это был тонкий металлический гнущийся лист, уже начавший ржаветь. Смирнов завернул в него «ксиву» и, прилагая некоторые усилия, помогая нажатием ступни, сложил так, чтобы удостоверение оказалось наглухо запечатанным внутри. Получилось, что оно как бы экранировано... на всякий случай.

Кстати, хорошо, что смартфон сломался — а то он по какому-нибудь «черному ходу», недокументированному протоколу нащупал бы предполагаемую метку и послал сигнал, который помог бы отследить местонахождение документа... И еще хорошо то, что Иван проспал остановку — иначе бы он пошел другой дорогой и ничего не обнаружил.

Вот так совпадение! Судьба?

В общем, как говорится, слава КПСС!

Иван спрятал карту памяти в карман рубашки. Из куртки вынул магазинный пакет, засунул туда борсетку и упакованное в металлический лист удостоверение Жарова. Поискал еще вокруг, взял и положил туда же то ли камень, то ли цементный обломок.

И двинулся к водохранилищу. Очень медленно и осторожно, почти наощупь.

Вокруг по-прежнему не было никого.

Смирнов отлично знал места на берегу, где люди летом предпочитают купаться, загорать, играть в волейбол, рыбачить, готовить шашлыки, и места, где практически никого никогда не бывает. Именно до такого, безлюдного, он, в конце концов, и добрался.

Подумав, Иван достал паспорт и партбилет Жарова, спрятал их во внутренний карман куртки. Положил камень в сумку, закрыл ее на защелку, размахнулся и изо всех сил швырнул в воду. Борсетка с камнем и всеми нехитрыми причиндалами внутри мгновенно пошла ко дну, упокоившись средь ила и водорослей.

Постояв некоторое время, Смирнов направился, наконец, к себе домой.

Кстати, кроссовки, в которые он обут, надо будет выкинуть — на всякий случай, чтобы уж совсем наверняка, подумал Иван. Да и, похоже, потрепались и порезались они на этой пересеченной местности, на этих свалках, по которым он вслепую бродил...

Час от часу не легче! Рано утром в выходной день этот Савельев-Жаров позвонил и разбудил Белякова с Катей-лоли, «обрадовав» начальника известием об утрате своего служебного удостоверения! Якобы сумку, где оно было вместе с паспортом, партбилетом, ключами и смартфоном, у него отобрали неизвестные на дороге возле дачи, в Мытищах.

Пришлось названивать прямо из постели, поднимать людей, и прежде всего теребить техслужбу — дорога каждая минута. К счастью, смартфон ей удалось засечь сразу же — и туда выехал спецотряд немедленного реагирования. По прибытии оказалось, что гаджет хранится в общаге-бытовке для рабочего персонала, в тумбочке одного из гастарбайтеров! Выключен, но неэкранирован, а, значит, продолжает посылать служебные сигналы. Потрясающая беспечность! Ну и замечательно!

Были выходные, стройка стояла. Кто-то из рабочих всё еще дремал на нарах, кто-то завтракал, кто-то уже ушел по своим делам.

Всех, кто был в помещении, ворвавшиеся туда бойцы в камуфляже и балаклавах, не церемонясь, уложили лицом в пол, после чего прошлись по ребрам берцами и дубинками.

Тумбочка, где отыскался смартфон, была отведена одному из рабочих, молодому таджику. Взялись за него персонально. Чуть не плача, он уверял, что, мол, ничего не крал, а лишь подобрал на дороге.

Ладно... Сейчас начальство приедет и разберется...

Буквально через несколько минут со своей расположенной рядом дачи примчался сам ограбленный. Он уже успел применить свои знания химии и фармакологии, чтобы и скрыть явно излишнюю степень вчерашнего опьянения, и снять похмелье. Помнится, тогда он споткнулся, упал... на какое-то время отключился... и очнулся лежащим на дорожке, которая вела ко входу в дачный поселок и дальше — к строящемуся кварталу. В дни накануне праздника Жаров, готовясь к мероприятию, ночевал в московской квартире и не знал, что, начиная с субботы, чтобы доехать до дачи, в ее окрестностях нужно сделать крюк. Это выяснилось уже тогда, когда такси подъезжало к месту — оказывается, из-за ремонта перекрыли ответвление от шоссе, ведущее к СНТ, и таким образом, нужно было объезжать с другой стороны. Поэтому подполковник отпустил таксиста и решил срезать путь пешком, пройдя метров двести напрямую. Лучше бы Жаров этого не делал: как только он начал идти, то особенно остро почувствовал, что сегодня довольно сильно перебрал. В общем, когда он очнулся, то его сумки нигде не было. Как он ни шарил — ни сразу, ни когда едва рассвело, после короткого тревожного сна в доме, — там в радиусе нескольких десятков метров он не нашел ничего. Пропали и ключи — хорошо, что на такой случай под забором он предусмотрительно оборудовал тайник с кодовым замком...

Пришлось в восемь утра звонить начальнику. Разбуженный Беляков, хоть и с трудом, но сдержался и не стал ни упрекать, ни отчитывать подполковника — просто распорядился, чтобы начали поиски.

И вот смартфон нашелся — не прошло и часа.

Жаров ворвался в бытовку. Старший группы захвата вернул ему аппарат и указал на лежащего на полу таджика:

— Вот он, товарищ подполковник. Уже признался, говорит, что подобрал на дороге.

Секретарь ЦК Рабочей компартии без лишних предисловий принялся исступленно месить гастарбайтера ногами:

— Говори, гаденыш, где сумка? Куда ты ее дел? Где паспорт? Где удостоверение? Где парт...

И вдруг похолодел. И внезапно прекратил избиение.

«Где флешка?» — следующий вопрос мысленно задал Жаров уже самому себе.

За эти месяцы он такое успел нарыть, узнать... и записать туда... На всякий случай одна копия хранилась на даче, другая в московской квартире, третья всегда была при себе. Все, конечно, были зашифрованы. Но вот эту, носимую копию — зашифровал ли он после очередного обновления? Помнится, шесть дней назад, в пятницу, когда подполковник был тут последний раз, в разгар лихорадочной подготовки к важнейшей ежегодной публичной акции, ему позвонили, отвлекли, срочно вызвали — он в спешке выдернул флеш-карту из ридера и поспешно уехал... Вот теперь и мучайся — зашифрована или нет?

Там же жуть, кошмар... К этому нельзя спокойно относиться... В том числе и по этой причине, кстати, он стал в последнее время злоупотреблять спиртным. Не алкоголизм, конечно... неуемной тяги всё же не было, но... когда появлялся повод, то он уже особо не сдерживался. И, главное, это подвело его именно вчера — получился вот такой финал.

И если флешка попадет в чужие руки...

Только бы они первыми не нашли! Впрочем, даже если и найдут, то, очевидно, сразу же вернут сумку со всем содержимым лично ему. Раз он сам уже здесь.

А если... а если они найдут когда-нибудь потом или где-нибудь еще, и захотят посмотреть, что там записано? И содержимое флешки окажется незашифрованным?

Это — конец. Это — изобличение в совершении измены. И даже до суда дело не дойдет. Чудовищные пытки, после чего «Устранение» без излишних формальностей — вот что ждет подполковника. Беляков в любом случае не простит «крысовства» — и спишет его с концами, несмотря на всю «ценность» как тайного агента в левом движении.

Жарова накрыла очередная липкая волна страха — и он с удвоенной силой продолжил «с пристрастием» допрашивать несчастного рабочего.

— Где? Где сумка? Говори, падаль! — удары сыпались на Рахима один за другим.

— Не бейте, начальник, всё скажу! — наконец, взмолился тот, извиваясь на полу.

— Ну! — Жаров взял его за шиворот.

— Там... я покажу... выбросил у забора...

— Встать! — отрезал подполковник.

Рахим попытался подняться и, кусая губы от боли, свалился обратно.

Бойцы подхватили задержанного под руки и вытащили наружу.

Подполковник прошипел:

— Ну, где? В каком направлении?

Эргашев показал пальцем.

Поволокли его туда. Жаров пошел следом.

— Здесь, — простонал Рахим, когда они преодолели около двухсот метров.

— Где?

— Оставил сумку здесь. Взял только деньги и телефон.

— Где она? Где кошелек?

— Кошелек бросил в сторону. Туда, — он показал.

В том направлении разбрелась часть бойцов, а остальные вместе с Жаровым стали искать у забора сумку. Не прошло и минуты, как кошелек нашелся и возвращен владельцу. Правда, без наличных денег, но хотя бы со всеми карточками.

— А сумка? Где сумка? — заорал подполковник, нависая над Рахимом.

— Тут выбросил. Клянусь, тут!

Борсетка так и не нашлась. Обыскали уже всё вокруг, но безрезультатно.

— Нету ее тут. Так где же она? Где? — Жаров размахнулся и изо всех сил ударил Рахима по лицу.

— Не знаю, не знаю, не бейте, пожалуйста, ради Аллаха! Простите! Простите! — всхлипывал рабочий, сплевывая кровь.

Так... Проклятье... Всё ясно... Сумку подобрал кто-то другой. Скорее всего, кто-то из соплеменников этого...

Впрочем, шмон всех бытовок не дал ничего. У пятерых гастарбайтеров обнаружили гашиш, еще у семерых — радикальную литературу. Но того, что искали, не было нигде.

На Эргашева и тех, у кого нашли дурман для тела и разума, надели наручники, запихнули их в служебный автобус и повезли в Москву.

Техслужба доложила, что каких-либо электронных «следов» удостоверение Жарова с момента исчезновения не оставляло. Никто из тех, за кем установлен гласный и негласный надзор, в этой местности не «светил» устройствами связи, платежными картами и лицами перед камерами наблюдения.

Собака след не взяла. Да и следов тут уже много — утром туда-сюда прошли люди, каждый по своему маршруту.

Провести обыски на близлежащих дачах и в квартирах заселенных домов нового квартала? Если б знать точно... Ну, хотя бы сузить круг... А везде сразу — нереально. Для такого поголовного шмона оснований нет, так вообще не принято — нельзя совсем без наводок, по произволу. Там жилища «приличных» здешних обывателей, а не бытовки, напичканные всякими пришлыми. Визга будет на всю Россию и зарубежье. А кому оно надо? И ради чего? Конечно, если бы начальство знало, что еще исчезло, помимо личных документов сотрудника, то это совсем другое дело. Но ему-то и не полагается знать... И, следовательно, с его точки зрения это отнюдь не было вопросом жизни и смерти. Овчинка выделки не стоит. Ну, ... — именно такое универсальное понятие употребляют все военнослужащие, для них нет слов «потерял» или «украли» — работничек свои драгоценные «ксивы». Неприятно, конечно, — но не фатально. Новые выдадут.

Воришку поймали сразу же. И даже еще целую банду из двенадцати матерых экстремистов, наркоторговцев и террористов «приняли». А, возможно, они — еще и саудовские или эрдогановские шпионы, теракты против москвичей готовили. Кстати, а почему двенадцати? Тринадцати же: этот позарившийся на чужое баран из Нурека заодно с ними... В общем, следствие всё выяснит, а суд вынесет приговор. В закрытом режиме.

Что касается лично Жарова, то можно уже сделать неутешительный для него вывод. Борсетка с паспортом, партбилетом, служебным удостоверением... и картой памяти куда-то испарилась. Отыскать того, кто ей «приделал ноги», по горячим следам не удалось — и уже не представляется возможным. Остается уповать на то, что ничего из утерянного нигде и никогда больше не всплывет.

Иван открыл дверь и вошел в квартиру-студию на седьмом этаже. Только что в гипермаркете он купил новые кроссовки. Старые же и драные, в которых Смирнов ходил туда-сюда по окрестностям в ту бурную ночь, он выкинул в мусорный контейнер.

Вчера утром тут было неспокойно — внезапно... хотя для Ивана отнюдь не внезапно... приперлось довольно большое количество народа в камуфляже и штатском. Вернее, не сюда, в жилой квартал, а на стройку, в сектор, где жили гастарбайтеры. Около десятка рабочих, по виду, выходцев из Средней Азии, куда-то увезли закованными в наручники, и до сих пор они, очевидно, не вернулись.

Из окна тогда было видно не всё, но кое-что разглядеть удалось. Среди штатских, помнится, промелькнул рослый человек, в куртке с высоким стоячим воротником и кепке — складывалось впечатление, что он пытался, насколько возможно, спрятать лицо. Смирнов наверняка не мог поклясться, что это и есть Жаров, но при этом было очевидно, что он будет здесь что-то или кого-то искать вместе с сослуживцами. В любом случае, это происходило на некотором отдалении, и Иван никак себя не проявил, ничего не пытался снимать из окна, да и нечем было — и вообще из жилища не выходил, пока, наконец, после обеда гости не убрались и всё здесь не успокоилось.

Вечером в некоторых ориентированных на спецслужбы телеграм-каналах, а следом и в СМИ промелькнули новости, что в Мытищах раскрыли очередную террористическую ячейку, члены которой планировали взрывы в Москве.

Когда стали надвигаться сумерки, Иван сходил в магазин и среди прочего купил фольгу для выпекания. С куском этой фольги, а также с удостоверением Жарова, по-прежнему остававшимся запечатанным в наскоро подобранный на свалке металлический лист, Смирнов отправился в близлежащий лесок — разумеется, оставив телефон дома. Сейчас он использовал обычный кнопочный аппарат, а основной гаджет — сломанный смартфон — предстояло отвезти в Москву в фирменную мастерскую.

В лесу Иван, оглядевшись по сторонам, вытащил поклажу из пакета, осторожно с усилием развернул металлический лист, достал удостоверение, еще раз внимательно его рассмотрел — и завернул уже в фольгу. Металлический лист он протер влажной салфеткой и оставил там же, как обычный мусор. Уже налегке, с удостоверением, плотно упакованным в фольгу и спрятанным в кармане куртки, он вернулся домой.

Хотя никто из силовиков больше здесь не появлялся, видно было, как напуганы рабочие, как они стараются уйти от ответа, если их попытаться остановить и расспросить о случившемся...

Итак, сейчас кроссовки выброшены, «ксива» упакована безопасным способом — можно, наконец, глянуть, что записано на карте памяти.

Иван достал один из двух своих ноутбуков — древней модели. На всякий случай он открутил винты, снял крышку и вынул из компьютера модули беспроводной связи.

Наконец, Смирнов включил компьютер. Через несколько минут он загрузился и был готов к работе. Заметно волнуясь, Иван достал карту памяти и вставил ее в разъем.

Носитель определился нормально. Ненадолго запустилась программа поиска вирусов — таковых в итоге не обнаружилось.

В проводнике открылось содержимое съемного дисковода — несколько сотен файлов в формате 3GP, обычно применяющемся для записи речи. Как свидетельствовали их автоматически сгенерированные имена и системные свойства, аудиозаписи охватывали период ровно в восемь месяцев — с 26 августа 2018 года по 25 апреля 2019-го.

Смирнов скопировал все файлы на жесткий диск и загрузил в проигрыватель. Программа несколько минут «думала» и, наконец, сформировала плейлист. Оказалось, что суммарная продолжительность записей — 167 с небольшим часов, или почти семь суток.

Весь день Иван занимался тем, что наугад выбирал файлы, запускал их воспроизведение и прослушивал через гарнитуру, ставя ползунок на той или иной точке.

Процесс захватывал. Время летело незаметно. Наверное, редко когда ему было так интересно... и в то же время жутковато, как сейчас.

Очевидно, систему подслушивания настроили так, что запись шла, когда кто-то говорил, — там не фиксировались длительные паузы, сплошное молчание. Это были беседы один на один с отдельно взятыми людьми по самым различным поводам, доклады, раздача инструкций, рабочие совещания с участием нескольких человек, телефонные переговоры, где слышно, конечно, только одну сторону.

Практически у всех на этих записях голоса были мужские. Иногда там мелькал вроде бы знакомый голос Жарова — чтобы в этом убедиться окончательно, Смирнов включил компьютер, подключенный к интернету, и просмотрел ролики с его публичными выступлениями и интервью. Судя по контексту, «крот» регулярно отчитывался перед руководителем. Именно голос этого начальника, к которому собеседники обращались чаще всего по уставу — «товарищ генерал армии», но иногда и просто по имени-отчеству — «Андрей Валерьевич», был слышен подавляющую часть времени.

Как было известно, структуру, борющуюся с радикальной политической оппозицией и инакомыслием в России, возглавляет генерал армии Андрей Валерьевич Беляков. Очевидно, это он в основном и присутствовал на записях.

Там, впрочем, были не только чисто рабочие моменты. Попадались и особо доверительные разговоры, касающиеся воспоминаний о поворотных исторических моментах, о закулисном устройстве нынешней власти, о планах, которые так называемая элита уготовила народам... А в качестве иллюстраций иногда даже воспроизводились какие-то архивные аудиозаписи — совещаний или конфиденциальных встреч с другими людьми. Такие разговоры Беляков вел с тем, кто называл его «папой». Очевидно, взрослый сын. По имени Владислав. Владик. Сослуживец по комитету, уже в звании генерала, заместитель начальника, «правая рука». Но разве так можно по закону? Хотя какой закон? Смешно даже... Дворянские династии, как они есть...

По всей видимости, «жучок» установлен в рабочем кабинете Белякова. Невероятно! А кем, кстати? Жаровым — раз записи оказались у него? Скорее всего, так. Значит, он — «засланный казачок», разведчик «красных» в логове врага?.. Да нет, нелогично, не сходится... Быть может, он состоит во внутриведомственной группировке, ведущей аппаратную войну? Тоже маловероятно.

Надо, конечно, прослушать всё до конца и внимательно впредь наблюдать за данным деятелем, уже с достоверным знанием того, что это — самый настоящий «крот».

Вероятнее всего, размышлял Смирнов, этот Жаров пустился в дерзкую авантюру в одиночку, исходя из каких-то сугубо личных соображений — например, из любопытства, из уязвленного самолюбия... гадать можно бесконечно. Нет, он однозначно не «наш», не «разведчик». Из совокупности всего, что про этого функционера говорилось в оппозиционных кругах, правда, безо всяких доказательств, вывод можно было сделать точно не в его пользу. Более того — вывод сей полностью подтверждался содержанием рабочих бесед Жарова с Беляковым.

Как бы то ни было, выходило так, что вот эта крошечная флешка потенциально способна в корне поменять стратегию коммунистов. Даровать им совершенно новое качество. В руках у Смирнова — самое настоящее «чудо-оружие», бомба, способная разом подорвать все устои, разрушить все балансы — в этом он убеждался всё сильнее по мере того как «погружался в тему».

Но... судя по содержанию записей, железные... «шары» наличествовали только лишь у классовых врагов — у нынешних господ. Но ни в коей мере не у оппозиции — и неважно, системной или несистемной. И, следовательно, нужна ли эта «бомба» нынешним коммунистам? Нужна ли им вообще безраздельная власть в государстве? Нужен ли им справедливый социальный строй — для всего народа, а не кучки «избранных»? Хотя бы как уже было, при СССР... Вопрос, на который Иван не мог найти однозначного ответа.

Уже давно стемнело, а Смирнов начисто забыл об обеде... обо всем на свете, кроме своего нового занятия... И, без остатка поглощенный им, вслушивался и вслушивался в разговоры, запечатленные на флешке одного из лидеров радикальной коммунистической оппозиции — и по совместительству офицера КОКСа.

В частном доме на окраине, близ шоссе Минск — Москва, находились несколько мужчин. Кто-то расположился на диване, кто-то сидел за столом, допивая чай с сушками.

Из портативного радиоприемника раздался сигнал — череда тональных звуков.

Люди встрепенулись.

— Едет к нам. Боевая тревога, — деловито сказал старший. — Спокойно, без суеты. Мы отрабатывали не раз. Не подведите... Андрюша, — обратился к самому молодому, — Вся надежда на тебя. Сделай это. Будущее всего мира в твоих руках. Давай, счет идет на минуты. Удачи! Сделай это в любом случае — но, конечно, постарайся выжить и уцелеть!

— Спасибо, Владислав Степанович! Не подведу! — пылко ответил молодой человек.

Обнялись на прощание.

Андрей и его напарник сексот Николай — местный водитель, передовик производства, — добежали до самосвала ГАЗ с картошкой. Андрей сел за руль, а Николай — на сиденье справа. Немедля тронулись и, проехав несколько километров в направлении Минска, увидели на обочине МАЗ. Шофер стоял рядом и курил.

Андрей просигналил. Водитель обернулся, выкинул папиросу, приветственно махнул рукой и вскочил к себе в кабину.

Через две минуты приемник в кабине ГАЗа издал новый сигнал.

— Приближается. Поехали, — сказал Андрей и дал три коротких гудка. МАЗа тотчас тронулся, вырулил на проезжую часть и начал движение.

Вслед за ним поехал и ГАЗ.

— Коли’, — коротко приказал Андрей.

Николай достал из аптечки шприц, уже наполненный специальным анальгетиком, способным быстро и эффективно снимать острую боль, но не влияющим на реакцию и ясность ума. Сделал лезвием разрез в брюках Андрея в районе бедра, воткнул иглу в ногу и довел поршень до упора. Потом сам расстегнул куртку и рубашку, взял второй такой же шприц и уколол себя в плечо. Оба шприца выкинул за окно, снова застегнулся.

Спустя семь минут раздался новый многотональный сигнал.

Шедший впереди МАЗ снизил скорость.

— Ну... была ни была, — прошептал старший лейтенант государственной безопасности Андрей Беляков и вывернул руль влево.

— Господа, я рад приветствовать всех вас здесь, на площадке Международного Института прикладного системного анализа, — сказал, открывая заседание, советский ученый Дзермен Гвишианов. — Позвольте мне сразу доложить вам, что подготовка к преобразованиям завершена, и перемены начнутся буквально через несколько дней.

— Мы рады слышать это, — откликнулся заместитель начальника Центра специальных операций ЦРУ Уильям Бутчер, представитель одной из самых могущественных олигархических семей США. — Наши многолетние совместные усилия приносят плоды. Я так понимаю, совсем скоро власть в России в полном объеме обретут те, для кого естественным является возвращение в лоно мировой цивилизации.

— Да, мистер Бутчер, — отозвался Евгений Маков, один из наиболее влиятельных функционеров в советской академической, дипломатической и «лубянской» среде. — Именно так. Раз у нас жестко централизованный аппарат управления, а верховные полномочия предельно персонифицированы, то не будет преувеличением сказать, что наш Орден в шаге от получения безраздельной власти в стране. Актуальная повестка сейчас такова — социалистическая система себя изжила. Значит, мы должны приступить к ее планомерной ликвидации. Принудительной и насильственной.

— Надежны ли ваши позиции? — спросил Бутчер. — Не будет ли сбоя?

— На этот вопрос ответит наш главный управляющий по вопросам безопасности и специальных операций генерал-полковник Владислав Волин, он же донесет до вас все подробности плана трансформации, за исключением узкоспециальных аспектов вроде экономики и идеологии, передаю ему слово, — сказал Маков.

— Благодарю, Евгений Македонович... Нет, сбоя не будет, всё просчитано, все рычаги в наших руках, — отчеканил Волин. — Вплоть до того, что мы властны уже над физической жизнью и смертью каждого советского человека, сколь бы высокий пост он ни занимал. Мы создали эффективный механизм Устранения тех, кто мешает нам, — разумеется, если целесообразно именно это, если затруднительно или недостаточно убрать их просто в кадровом смысле. Уже навсегда ушли сотни человек на самых различных уровнях. Те, кто должен был освободить ключевые места для наших, но мог покинуть свою должность лишь вперед ногами. Те, кого хотели назначить, причем с дальнейшей перспективой, на критически важные посты, но это для нас было абсолютно неприемлемо. Те, хоть и немногие, кто слишком близко подобрался, не ставя даже такой цели, случайно, к нашим делам и чье посвящение в Орден было признано нецелесообразным. Мы сейчас с легкостью можем подвергнуть Устранению любого, причем в требуемое время, с точностью до дня, чтобы подгадать с продвижением наших людей на нужные посты. Многие из тех, кто охраняет и лечит высших партийных и государственных деятелей, — наши люди. Я со своей командой отвечаю за насильственные Устранения, причем ни в коем случае не выглядящие как убийства, а мой Брат Евгений Янович Щазов, также со своей командой, — за медицинские, естественные.

— Браво! — вставил реплику Роберто Печчеи, полпред Римского клуба и сын его покойного основателя Аурелио Печчеи. — Это просто восхитительно! Прямо как у нас в Италии! — с широкой улыбкой добавил он.

— Спасибо, — поблагодарил Волин. — Небольшое уточнение: мафия всё же устраняет тех, кто стоит у нее на пути, явно и порой даже излишне демонстративно. А у нас Устранения, пока мы еще не у руля, проходят тихо и естественно, безо всяких подозрений. И лишь с того момента, когда мы окончательно сломаем старую систему и учредим новое государство, начнем совершать Устранения в том числе открыто — показывая всем нашу власть. Но это не столь важно на самом деле... Как видите, мы не сидим сложа руки и преисполнены решимости добиться интеграции элит великих цивилизаций во имя всеобщего гармоничного управления этой планетой. Мы, напомню, идем в большой мир не с пустыми руками. У нас одна из ведущих экономик мира. У нас самая мощная армия с оружием, способным уничтожить человеческую цивилизацию в ее нынешнем виде. И, самое главное, мы закрываем коммунистический проект раз и навсегда. Да, мы, и только мы можем его закрыть — как родоначальники практической тенденции, реализация которой за эти десятилетия фактически подняла всю Землю на дыбы. Если коммунизм умрет от своей же собственной руки, в своем ядре, на уровне высшего руководства СССР, то он уже никогда не возродится, потому что всем всё будет очевидно, его авторитет обнулится, он станет маргинализирован навсегда. Мы в этом смысле разоружаемся перед вами — в обмен на новое качество жизни нашей элиты, молодой элиты, которой окончательно только еще предстоит сформироваться, и в обмен на интеграцию нашей элиты в глобальную. Это, напоминаю, краеугольный камень фундаментальной договоренности, которую с нашей стороны заключал Сам Экселенц, вечная Ему память. Рассчитываем, что сейчас, когда фаза предварительной подготовки завершается и стартует фаза активных преобразований, вы все от имени элит, которые представляете, подтвердите это. Чтобы не было, в случае чего, недомолвок и недопонимания. Сами понимаете, вопрос предельно серьезен.

— Да, учитывая эти факторы, мы вас ждем — с вашими ресурсами и вашей мощью, — сказал Бутчер.

— Безусловно, — подтвердил американский политолог Збигнев Бжезинский.

— По-другому и быть не может, — вставил реплику сооснователь движения «Врачи мира за предотвращение ядерной войны» Бернард Лаун.

— Да, все договоренности, безусловно, в силе, — ответил британский ученый лорд Соломон Цукерман.

— Подтверждаем, — коротко произнес Макджордж Банди, бывший советник президентов Кеннеди и Джонсона по национальной безопасности.

Ряд участников совещания, представляющие англосаксонские финансовые круги, выразили столь же единодушное мнение.

— Благодарю вас, — сказал Волин. — Это очень важно для нас, для тех, кто стоит за нами, для тех, кого мы направляем в качестве активно формирующегося сейчас правящего класса. В Москве я расскажу об этом эпохальном заседании, оно, уверен, воодушевит всех накануне предстоящих грандиозных свершений.

— Вы всё же уверены, что у вас получится сменить режим на фундаментальном уровне? — спросил Печчеи. — Вы извините, конечно, что спрашиваю, но устранять отдельных конкретных лиц, это, конечно, хорошо, а справится ли ваш механизм с Устранением целого социального строя?

— Вы имеете полное право знать, не извиняйтесь, — ответил Волин. — Мы заверяем вас, что всё под контролем. Вкратце расскажу. На самом деле социальная основа смены строя у нас есть. Как вы знаете, в основе социалистического режима лежит принцип всеобщего интереса. Все значимые активы сообща принадлежат всем, и все с этого что-то имеют. Ну, там, бесплатное жилье, социальное обеспечение, стабильный уровень цен. Но очень многие, к счастью, не приемлют этого подхода. Им нужна — и это совершенно оправданно — реализация сугубо частного, эгоистического интереса. Пусть и за счет других. И мы аккуратно подвели народное хозяйство именно под это. Нам удалось похоронить проект всесоюзной системы управления экономикой, который в свое время пытался продвинуть излишне идейный академик Виктор Глушков. Сорвать его было совсем нетрудно, к тому же и вы очень помогли статьей «Перфокарта управляет Кремлем». Этот крайне опасный проект, как мы проанализировали и своими силами, и подтвердили здесь, в венском институте, скрепил бы единое хозяйство в целостную структуру, управляемую быстро и максимально эффективно, исходя из всеобщего блага. Мы же, напротив, поспособствовали тому, чтобы расшатать систему управления, внедрить туда как можно больше рыночных и квазирыночных механизмов на всех уровнях — а это как раз и ведет к размыванию всеобщего интереса, каждый начинает тянуть одеяло на себя, причем по нарастающей.

— Отлично, — сказал лорд Цукерман. — Как ученый я просто восхищен. И, главное, выглядит абсолютно естественным: система постоянно усложняется, и нерыночные механизмы уже как бы не справляются с регулированием.

— Именно так. И вот на почве всего этого как раз начинают проявляться, расти везде очаги новой скрытой экономики. Помимо неофициальных, в обход плановых органов, каналов снабжения и сбыта легальных предприятий, этот уклад всё больше и больше представлен теневыми производственными и сбытовыми активами. То есть это уже чисто рыночный, но пока еще подпольный хозяйственный оборот. Этот теневой механизм по-своему расшивает накапливающиеся затруднения в официальной экономике. Удовлетворяет «с черного хода» потребительский спрос, на который она в должной мере не реагирует. Задействует имеющиеся основные и оборотные средства и даже рабочую силу для производства товаров, реализуемых по неофициальным каналам. Этот теневой механизм, а, по сути, теневой частный капитал, начинает осознавать себя как самостоятельную разумную силу, претендующую на достойное место. Вступает во взаимовыгодный контакт с чиновничеством, с хозяйственными руководителями. Так реализуется представительство интересов этого сектора во власти, и сама власть, в свою очередь, также становится неотъемлемой частью этого уклада, ее представители также жаждут обрести свой кусок. Представьте человека, поставленного управлять огромными ресурсами, лично ему не принадлежащими. Какая у него мотивация по отношению к предмету его деятельности — если он, конечно, психически нормален? Вот все эти факторы и дают полное основание говорить, что социализм постепенно разъедается сам по себе, отравляет себя.

— То есть, вы хотите сказать, что реставрация рыночных отношений и ликвидация красного проекта в любом случае неизбежна? — спросил Лаун.

— В том-то и проблема, что нет! Очаги теневой экономики, административной коррупции и вообще весь этот уклад, который олицетворяет неофициальную, ориентированную не на всеобщий, а не частный интерес различного рода, в принципе не может консолидироваться явным образом в масштабе всей страны. Сам по себе, по своей инициативе, он на такое не способен. К тому же за десятилетия Советской власти коммунисты сумели взрастить бесчисленное скопище фанатиков, для которых именно это всеобщее благо стоит на первом месте, которые воспринимают себя как часть этого... общинного, муравьиного уклада. Политическая, экономическая, социальная система, господствующий менталитет — несмотря ни на что, всё еще неимоверно крепки. Советский строй сформировался, пережил чудовищные штормы, закостенел и фактически вышел на режим гарантированного стабильного самоподдержания. Он воспроизводит этих фанатиков, как тараканов, ими напичкана вся система власти, все учреждения сверху донизу, и их гораздо больше, чем тех, кто нацелен на частный интерес. И официально пока еще провозглашаемые идеологические и политические нормы — всецело на их стороне. Поэтому само по себе ничего не сложится — альтернативный уклад в экономике и аппарате будет просто вяло паразитировать на всеобщем благе, а само советское государство в целом будет шагать по направлению к чертовому коммунизму. Пока вы действительно не загнетесь от очередного кризиса, и чернь где-нибудь в ключевых странах не захватит власть. А тогда — лавинообразный процесс, и всё. Прямо по Марксу.

— Это серьезно тревожит нас еще с семнадцатого года... А после окончания Второй мировой обернулось самым настоящим дамокловым мечом, — сказал Банди. — И долгие десятилетия оставалось для моей страны главной угрозой национальной безопасности. И вот, наконец, нашими общими усилиями тучи рассеиваются!

— Именно поэтому мы решили, что надо действовать — целенаправленно, насильственно, с кровью взламывать эту закостеневшую систему. Если мы пустим всё на самотёк, если даже высшие посты будут занимать полутрупы и коматозники вроде Черненко, всё равно советская система будет демонстрировать должную устойчивость. И если ей не мешать, то мировой капитализм рано или поздно сколлапсирует, и этот плод упадет в руки кремлевских старцев. Еще несколько лет — и будет поздно. Вы это тоже прекрасно знаете, на предыдущих заседаниях здесь мы взвешивали все риски. Именно поэтому мы решили действовать без промедления — фактически, волевым решением сняв социализм с мировой повестки дня, протянуть вам руку помощи. Чтобы, спася вас, спасти и наше собственное будущее, наши перспективы обретения Эдема.

— Мы ценим это, мистер Волин! — сказал Банди. — Браво!

— В свое время мы поняли, что если ничего не делать, то социализм победит. Именно осознав, что сам по себе описанный мною теневой уклад не способен сорганизоваться на уровне всей страны, мы и решили сформировать авангард, который будет, в том числе, выражать объективные устремления теневиков, пусть даже большинство их пока о нас и не подозревает. Наш Орден, который основал Сам Экселенц, вдохновленный идеями Своего финского наставника, стал той разумной силой, которая выражает интересы всех этих действующих лиц и структур, разлагающих социализм своим частным интересом. Системным оператором, который направляет их, организует и координирует. Который уже через несколько лет дарует им новое качество бытия! Конечно, не все они добьются этого, но многие. Эта сила, этот оператор — мы, наш Орден. Союз тех интеллектуалов, управленцев и рыцарей тайных операций, кто выбрал для себя лично, для своей страны и всего мира развитие в верном направлении. Нас тысячи, и мы в основном — на самых ключевых постах: в партии, в госаппарате, в экономике, в науке, в культуре, в средствах массовой информации, в армии, милиции и КГБ. Свое ведомство я, кстати, полагаю важнейшим — хотя бы по той причине, что только эта структура может предоставить необходимые нам инструменты. Не просто так значительная часть высших кругов Ордена — выходцы именно из Комитета. Конечно же, это не означает, что КГБ идет к власти — напротив, это мы, сплоченный коллектив выходцев из различных организаций, вовсю используем Комитет для наших целей.

— Приятно осознавать, что эта зловещая спецслужба на самом деле действует в наших общих интересах, — с улыбкой сказал Печчеи.

— Да, это так, заверяю как генерал-полковник КГБ! — ответил Волин. — То, что таких, как мы, и там меньшинство, ровно ни о чем не говорит. Важно не количественное соотношение, а то, у кого реальное влияние, кто способен осуществить кардинальные преобразования. Большинство наших чекистских служак по-прежнему честно борются со всякими шпионами и диссидентами, вынюхивают что-то в вашем мире. И даже представить себе не могут, что те, кто кровно заинтересован в сворачивании, в закрытии проекта «СССР», уже на ключевых постах — и готовы к решающему броску!

— Хорошо, если так, — брюзгливо произнес Бжезинский.

— Заверяю вас, это так! У нас всё под контролем. Мы ткали эту сеть много лет — а зачатки, прототипы ее создавались еще до учреждения Ордена как такового. Я вам говорил про взращенных за эти десятилетия поколения фанатиков, для которых всеобщее важнее личного. Они и олицетворяют Советскую власть, они и олицетворяют тот социалистический строй, который, казалось бы, уже победил окончательно. Но у них есть небольшая проблема. И эта проблема — мы. Орден. Мы хотим, чтобы всё стало по-прежнему, — так, как было до этого безумного октября семнадцатого года, когда каким-то невероятным ухищрением истории, огромным везением Ленина всё встало с ног на голову. И пусть этих фанатиков, этих последышей мумифицированного вождя, сейчас много. Но они — слепы, они не знают, кто из окружающих их влиятельных людей искренен, а кто — под прикрытием. Они не знают и не могут знать, кто на самом деле наш, кто выполняет наши команды. До поры до времени такой человек может кричать «ура», «долой империализм», «слава КПСС» — и кричать гораздо громче, нежели искренний и идейный. Но только до поры до времени. Мы-то как раз не слепы, и мы прекрасно видим, кто наш, а кто нет. И у нас есть План, у нас есть стремление, у нас есть интерес. Мы обладаем частной субъектностью и разумностью — а значит, мы заведомо превосходим их — существ с муравьиными инстинктами. А значит — мы их сокрушим, мы их раздавим, мы их втопчем в грязь, мы отнимем у них власть и собственность.

— Честно говоря, даже не верится, что этот исторический рубеж сейчас будет взят, — сказал Печчеи. — Жаль, отец не дожил...

— Будет взят. То, что не сделали отцы, сделаем мы, а то, что не сделаем мы, сделают наши дети. Мы, разумные люди в Союзе, всегда хотели быть в единой семье глобальных вершителей, и мы в нее войдем, — уверенно сказал Волин.

Никто ему не ответил, и генерал продолжал:

— Наши ученые, наши системщики, руководствуясь, конечно, и идеями, рожденными здесь, общими усилиями разработали детальный план комплексного целенаправленного демонтажа советского режима. Это совокупность взаимно обусловленных последовательных действий, рассчитанных на несколько лет. Да, не более чем на несколько лет — надо спешить, надо постоянно наступать и теснить, чтобы не дать даже теоретического шанса гипотетическим противникам опомниться, сорганизоваться и устроить противодействие. В нашем плане много самоподдерживающихся, взаимно усиливающихся процессов, много операций под чужими флагами. В самом начале будет всё по-прежнему, за исключением одного — на всех уровнях будут провозглашать необходимость перемен, преобразований. С использованием всех рычагов власти, обусловленных нашим контролем за высшим постом в стране, начнется тотальное перетряхивание кадров, причем полностью легитимное. Принципиальная динамическая схема процесса такова — по мере развития событий массы будут жить всё хуже и хуже во всех аспектах, но параллельно их всё более настойчиво и открыто станут убеждать в том, что старая система окончательно сгнила. Что ее нужно как можно скорее заменить на новую. Как на благополучном и богатом Западе. И тогда у всех якобы останутся и базовые социальные гарантии, и появится возможность процветать, как у персонажей глянцевых журналов. Будут всё смелее и смелее поливаться грязью базовые социалистические принципы и ценности — как несостоятельные и преступные. Будет целенаправленно расшатываться социалистическая экономика, с изъятием ресурсов в распоряжение частных центров накопления. Всё это поможет сформировать зачатки нового класса собственников. Пойдет социальное расслоение. И чем сильнее будет проявляться управляемый нами процесс, выдаваемый за всеобщий развал и хаос, тем больше будет подогреваться антипатия масс в отношении консерваторов, которых назначат ответственными за весь негатив прошлого и настоящего. Разумеется, большинство из тех, кто будет играть роль этих мальчиков для битья, полностью нами контролируемы. А остальные, вся эта номенклатурная массовка, которая не в «обойме», будет до поры до времени использоваться вслепую — и тоже служить громоотводом. Если же кто-то из них захочет сам погреть руки — пусть, так даже лучше. На определенном этапе, где-то в середине пути, в недрах элиты произойдет режиссируемый и пропагандируемый откол ее новой части, которая провозгласит ориентацию на более смелые преобразования. Мы организуем внутриэлитное противостояние на публику, по итогам которого, на фоне управляемого усугубляющегося коллапса и сноса прежней модели, консерваторы послушно уступят этим упомянутым новаторам. В общем, при реализации этого грандиозного плана маски будут сниматься не сразу — но по мере последовательного продвижения они будут отбрасываться бескомпромиссно, лишая противника всякой воли к сопротивлению. Главная наша мишень — коммунистическая идея, социализм как общество всеобщего социального равенства и искренние сторонники этой идеи и этой модели. Для более подробного освещения темы теперь позвольте дать слово моему Брату, который будет отвечать за идеологию процесса, — Александру Николаевичу Яковлеву.

— Спасибо, Владислав Степанович, — сказал Яковлев. — Если говорить в общих чертах, то стоит задача не только ликвидации социализма как такового, но и вообще упразднения идеи борьбы за свободу для масс, для низов. В самом начале мы пойдем по примерно тому же пути, по которому пошли чехи в 1968-м. То есть будем настаивать на том, что социализм должен быть гуманным, что никакие великие свершения не стоят и слезинки ребенка. И примемся развенчивать авторитетов — последовательно, по очереди. Первой мишенью станет, конечно же, Сталин. Блаженный Черненко в перерывах между обмороками вынашивает идею дезавуирования хрущевского доклада, реабилитации Сталина к маю 85-го. Но у него это не получится, он до сорокалетия Победы не доживет. Наша задача как раз — довести до конца тот процесс, который не довел до конца Хрущев и остановил Брежнев. Подойти к этому вопросу не исходя из сиюминутных конъюнктурных соображений, по-хрущевски, а системно, с посылом, — что преступен не только Сталин, но и вся созданная им система, и что, несмотря на то, что сейчас таких эксцессов уже давно нет, от этого клейма режиму уже не отмыться никогда. И по авторитету Сталина, по сталинизму мы первоначально ударим авторитетом Ленина... да, Ленина. Чтобы начать взламывать лед, нужно апеллировать поначалу к нему, а потом процесс пойдет и будет самоускоряющимся. Возврат к старым дореволюционным порядкам будет обряжаться первоначально в одежды возврата к истинному, чистому пониманию социализма, к гуманности, к даже большей революционности, если хотите. Иначе никак нельзя — мы же не можем в открытую провозгласить с самого начала, что для нас идеал — Российская Империя времен Николая Второго! Потом настанет черед и Ленина. По его авторитету мы ударим Плехановым и социал-демократией. А потом либерализмом и «нравственным социализмом» будем бить по революционаризму вообще. Конечная цель — будем откровенны, это царистский стиль новой власти и легитимизация нового дворянства, это естественный и объяснимый выбор.

— Очень хорошо, — вставил лорд Цукерман.

— У рабочих же масс власть можно отобрать только через гласность — и в то же время, как это ни парадоксально, через тоталитарную партийную дисциплину — вопрос в том, кто устанавливает правила этой дисциплины, кто на самом верху. А там будем мы, и мы сделаем так, что механизмы тоталитаризма будут уничтожать сам тоталитаризм, — продолжал Яковлев. — На первых порах, в первые годы мы, естественно, будем прикрываться интересами совершенствования социализма, обращения его лицом к человеку. Издадим десятки ныне запрещенных книг, убеждающих в преступной сущности системы. Снимем по обновленным обязательным канонам, под видом творческой свободы и воплощения свежих идей, огромное количество новых фильмов. Убеждающих самим своим фоном, что всё вокруг гниет и полным ходом идет к краху. Все творческие продукты и материалы СМИ будут побуждать население нравственно деградировать, вызывать чувство апатии и безнадежной тревоги. Пропагандировать абсолютный эгоизм, вражду всех против всех, растащиловку. Маргинализировать само понятие труда, особенно труда на всеобщее благо. Демонизировать, разумеется, участие СССР в афганских делах, выставлять армию преступной помойкой. Всё это будет в кино, в литературе, в печати, на телевидении — в комплексе. Мы полномасштабно применим все за десятилетия наработанные нами против вас, но лежащие пока под сукном секретные эффективнейшие приемы и методики информационной и психологической войны. Мы выпустим в эфир целый сонм целителей и шарлатанов, чтобы народ охватил массовый психоз и безоговорочное отрицание рационального мышления. Мы будем вдалбливать мысль о несостоятельности существующей общественной системы, сначала в пользу ее коррекции в сторону истинного социализма, а потом и отбрасывания ее прочь, с заменой на доминирование частной собственности. Ибо только она наиболее эффективна, только она гарантирует свободу личности. Когда собственность якобы у всех, когда блага, по праву положенные хозяину, сваливаются всем сразу без разбора, то это не что иное как паразитизм, это принципиально недопустимо. Люди, у которых нет частной собственности, которые жестко встроены в государственную экономику, по определению несвободны, они все винтики машины, нуждающиеся в социальном маслице. Да, и при капитализме далеко не всем гарантируется частная собственность, ибо еще Маркс верно говорил, что необходимое условие существования ее — отсутствие таковой у девяти десятых населения. Но это и правильно — тот, кто не способен владеть частной собственностью, не вправе рассчитывать на свободу, он обязан быть винтиком в машине частного владельца и проводить в жизнь его волю. Так и формируется нормальное иерархическое общество. И наша задача — идеологически обосновать этот механизм грядущей депаразитизации. Для лишения всех людей незаслуженно гарантированного статуса коллективных хозяев мы будет апеллировать к индивидуальному интересу Хозяина На Своей Земле, проще говоря, свободного крестьянина. Поднимем наработки наших выдающихся ученых Чаянова и Кондратьева — не мне вам напоминать о них, вы все, конечно, знаете, что такое кондратьевские циклы. На самом деле мы, безусловно, будем иметь в виду лишь интересы частных кланов, которым будут принадлежать в дальнейшем созданные общим трудом богатства, а не интересы каких-то отдельных жалких землепашцев. Тем более что их вообще в перспективе не будет, их поглотят крупные частные агропредприятия, которыми будут владеть упомянутые кланы. Но как пропагандистский пример, как пропагандистское прикрытие будет вытащен именно этот образ... Спасибо за внимание, господа!

— Прекрасно! — сказал Бутчер. — У ваших мозговых центров действительно огромный интеллектуальный потенциал. Снимаю шляпу!

— Спасибо за высокую оценку, — ответил Волин. — А сейчас выступят те, кто будет продвигать переход к рыночной экономике. Это Станислав Шаталов, Егор Соломянский и Анатолий Чубайс. Даю слово вам всем, распределите доклад между собой.

— Благодарю, Владислав Степанович, — начал Шаталов. — Александр Николаевич только что прекрасно высказался, готов подписаться под каждым его словом. Перед нами стоит грандиозная задача управляемого демонтажа планового левиафана, этой командно-административной системы. Ради великой миссии, заключающейся в возвращении страны на общецивилизационный путь развития, который основывается на рыночной экономике и частной собственности. В эту частную собственность будет главным образом преобразовано всё то, что ныне является так называемой общественной, или социалистической собственностью — созданной за советский период трудом всего населения, с которой оно вовсю получает всякие социальные блага помимо зарплаты. После преобразований блага с этой собственности будут получать, индивидуально или коллективно, лишь немногие допущенные совладельцы, а основная масса экспроприированного населения будет на них трудиться, но уже в статусе не равных совладельцев, как сейчас, а просто наемных работников.

— Отлично, просто отлично. А какие вы задействуете инструменты для реализации этой сверхзадачи? — спросил Жак Аттали.

— Инструменты, в самом общем смысле, очевидны, просты и незатейливы, — ответил Шаталов. — Предстоит стимулировать распад системы этой всенародной собственности силами всех тех, кто нацелен исключительно на частное благо, то есть, грубо говоря, гребет под себя. Всячески ослаблять и отменять контроль за соблюдением всеобщего интереса — и даже направлять в обратную сторону. На определенном этапе предприятиям позволят свободно распоряжаться средствами производства, основными и оборотными ресурсами, рабочей силой и зарплатой, закупками и сбытом, финансами. У нас, если кто не знает, финансовая система состоит из двух непересекающихся контуров. В одном контуре — как бы полноценные деньги, правда, конечно, не являющиеся свободно конвертируемой валютой. Это зарплата работников и средство оплаты ими товаров и услуг массового потребления. Во втором же — безналичные рубли, которые пока нельзя просто так бесконтрольно обналичить и потратить на собственные нужды. Безналичные рубли необходимы для бюджетных операций, для движения продукции между предприятиями и отраслями. Так вот, при либерализации деятельности предприятий именно эти два контура официально закоротят, и пойдет массовое обналичивание — с целью первичного накопления оборотных средств в руках, по сути, частных структур. При предприятиях создадут для этой цели специальные прокладки, под вывеской каких-нибудь кооперативов, молодежных центров научного творчества и тому подобное. Произойдет либерализация внешней торговли, товары станут свободно вывозить из СССР и продавать за валюту, таким образом, внутренний рынок останется ни с чем. На новый виток поднимется и так уже являющийся хроническим потребительский дефицит. Массовое обналичивание средств даст ничем не обеспеченный рост зарплат — который, однако, только ухудшит положение масс и подстегнет дефицит. Более того — мы напрямую его усугубим. Мы одновременно закроем на ремонт все табачные фабрики — так, что курильщики взвоют. Мы отдадим команду массово уничтожать производимую потребительскую продукцию, выкидывать на свалки и сжигать.

— Не мы первые — вы, — обратился Шаталов к Бутчеру, — делали это во время Великой Депрессии, правда, с другой целью, но тем не менее. Само по себе это вызовет резкое, лавинообразно усиливающееся недовольство населения, а ему в это время будут вдалбливать, что это как раз — следствие несовершенства и порочности именно плановой экономики. Немаловажную роль сыграет антиалкогольная кампания, которая приведет к озверению масс. Все эти акции будем проводить мы, а мишенью станут идейные коммунисты, на самом деле к тому времени уже лишенные власти, и уничтожаемый социализм вообще. Чем больше рыночных элементов мы будем внедрять, тем сильнее на фоне остающейся пока еще социалистической основы будет ощущаться экономическая катастрофа. И тем сильнее будут раздаваться голоса — об этом Александр Николаевич позаботится — в пользу отказа от плана и перехода к рынку. Мы высоко поднимем знамя Закона Стоимости! Мы выпустим на арену экономистов, которые, апеллируя к провоцируемому нами же разложению тоталитарной хозяйственной системы, будут призывать уже к полноценной рыночной экономике. Ближе к концу мы разработаем и провозгласим детальный план перехода к ней, рассчитанный, условно говоря, на несколько сот дней. Правда, этот план будет не совсем истинным и будет иметь скорее пропагандистское значение... Дальше я попрошу высказаться уважаемого Брата — Егора Тимуровича Соломянского.

— Благодарю вас, Станислав Сергеевич... Господа, в своей миссии мы должны иметь только один ориентир — это абсолютная, безоговорочная защита прав и интересов крупного частного собственника. Неважно, один это человек или же группа коллективных совладельцев. И, соответственно, это подразумевает лишение обладателей рабочей силы всех прав, — начал вещать Соломянский, постоянно причмокивая. — Вплоть до введения чрезвычайного антизабастовочного и антипрофсоюзного законодательства. Не следует, думаю, гнушаться и внесудебными расправами над активистами. Но в ближайшие годы, пока еще существует Советская власть, рабочие не будут знать, что их в итоге ждет. И ближе к фазовому переходу мы поднимем этих рабочих, а конкретно шахтеров, исключительно с пропагандистскими целями, на политические забастовки, с требованием отнять власть у коммунистов, упразднить их идеологию, устранить плановую экономику и социализм, передать предприятия, в том числе шахты, в частные руки. Внушим им мысль, что они сами в этом случае будут продавать уголь за валюту! Будет всё как в Польше — против социализма восстают сами рабочие, что может быть убедительнее?

Соломянский торжествующе, как будто полагая всё описанное им как уже свершившееся, потер руки и продолжал:

— А вообще, если брать истинную программу, мы должны твердо и непреклонно держать курс — и это уже общемировая тенденция — на снижение доли расходов на зарплату в стоимости продукции и увеличение, соответственно, предпринимательского дохода. В ходе вывода оборотных, фондовых средств мы подготовим всё для накопления капитала в достаточном объеме, в количественном и качественном аспекте, в руках тех, кто способен дальше повести экономику уже частным образом. И начнется новый этап — приватизация отдельных элементов ныне бесхозной экономики. Предприятий, объединений, отраслей. Государство передаст эти активы в частное владение конкретным лицам, исходя из того, что они уже имеют, что успели достичь, исходя из целесообразности и даже — почему нет? — родства и свойственности тем, кто принимает решения. В любом случае, такие люди ни в коем случае не станут абсолютными полновластными хозяевами. Конечно, над рабочей массой они таковыми и будут, но не по отношению к тем, кто решает на уровне всего государства. Они, находясь в жестких рамках, фактически получат полномочия директоров-назначенцев, пусть и расширенные. Свой сугубо частный интерес они смогут реализовывать в любом случае, но последнее слово — не за ними. Истинным владельцем, конечным выгодополучателем будет не один человек, а целый единый класс коллективных собственников, которому вручат всё то, что ныне принадлежит народу. Сейчас весь этот народ кормится от прибыли, грубо говоря. А когда преобразования осуществятся и эти активы приватизируются, массы будут получать лишь зарплату, причем по сравнению с социалистическими временами сильно урезанную и постоянно в реальном выражении снижающуюся. Зарплату, которой хватит только для расширенного воспроизводства рабочей силы. А излишек, прибыль, хозяйский доход от всех активов будет, в том числе посредством государственного механизма, консолидированно присваивать узкий круг избранных, коллективный владелец национальных богатств, причем каждый причастный будет получать в зависимости от своего ранга в рамках этой новой общности, этого нового класса. Именно этот механизм частного присвоения мы внедрим после уничтожения социализма. Флагманом, стержнем этой новой экономики станет нефтегазовый комплекс, экспортную инфраструктуру которого мы как раз построили сейчас, накануне преобразований. Именно он обеспечит нам должные доходы и максимальную устойчивость власти.

Соломянский немного помолчал и продолжил:

— И здесь как раз хотелось бы обозначить один важный момент, проговорить его заранее. С одной стороны, мы спасем вас от смертельного кризиса, который, по нашим общим расчетам, разразится через несколько лет, экстренно вольем в вашу экономику накопленные нашей страной средства, позволим вам сбросить напряжение и за счет шока нашего населения предотвратить ваш крах. Но, с другой стороны, Орден принял принципиальное решение, что экономика в основе своей — по крайней мере, в России, об остальных республиках не говорю — останется в руках тех, кто является ее уроженцем. Иностранный капитал мы, конечно, пустим и позволим извлекать тут прибыль, но каких-либо прав стратегического управления он не получит. Разумеется, все излишки прибыли, за вычетом потребления хозяев, мы будем выводить на Запад и вкладывать в общемировые центры накопления капитала. Как договорились еще в семидесятых. Эта регулярная весомая подпитка будет гарантировать вам стабильность... Благодарю за внимание, господа. С этого места продолжит уважаемый Анатолий Борисович Чубайс.

— Спасибо, Брат, — начал следующий докладчик. — Я заострю ваше внимание на том обстоятельстве, что эффективная и беспроблемная приватизация — как концентрация собственности в руках узкого круга — возможна только на фоне резкого снижения экономических возможностей трудящихся масс. Мы дадим каждому бумажку, которая как бы будет удостоверять право гражданина на равную долю в разделяемом общем богатстве, но весь вопрос, куда он эту бумажку вложит. Возникнет множество помоечных фондов, которые соберут эти бумажки, передадут тем частным центрам накопления капитала, которым это нужно, а сами исчезнут навсегда. Попутно банковские вклады населения обнулит гиперинфляция. Кроме того, сберегательные кассы заблокируют выдачу вкладов, пока деньги не обесценятся во много раз. Между тем, нужным лицам будут выдаваться кредиты, которые они потом выплатят по номиналу, то есть за гроши. Это обеспечит изъятие у масс и концентрацию в руках владетелей нужных оборотных средств. Массам средства ни к чему, их предназначение не владеть, а работать. Низы не вправе ничего своего иметь. А их жизнь должна быть жесточайшим образом регламентирована, чтобы запреты самого различного рода ограничивали и устрашали любого, даже того, кто не выступает против власти, на каждом шагу.

— А как же священное право собственности? И прочие права и свободы? — насмешливо произнес Дэвид Рокфеллер.

— В вашем вопросе явственно ощущается сарказм, и это совершенно правильно, — парировал Чубайс. — Да, мы за собственность. Но мы только за ту собственность, которая является частной по характеру и крупной по размеру. За ту собственность, которая дает возможность ее владельцам подчинять волю других людей и организовывать их в единую систему. Мы, разумеется, безоговорочно против так называемой общественной собственности, мы полагаем, что она должна быть вне закона во веки веков! А права и свободы — только, соответственно, для собственников! У кого собственности нет — тот, значит, не вписался, тот в пролете! И обязан склонить голову перед собственником!

— Молодцы! — похвалил Клаус Шваб. — Вы показали себя способными учениками и уловили самую суть. Чтобы уничтожить ваш социализм, где все являются хозяевами в равной степени, надо, разумеется, соблазнить людишек тем, что они станут хозяевами самим себе, примутся делать собственный бизнес и богатеть. И не знают они и не могут знать, что всего через два-три поколения для них окажется невозможным не только бизнес, но даже бытовая собственность! Им вообще ничего принадлежать не будет! За право пользования элементарными жизненными благами их заставят работать столько, сколько мы скажем! И не только работать, но и выполнять абсолютно любые наши повеления в отношении себя, в том числе иррациональные, унизительные, тягостные и рискованные! Регулярно жертвовать достоинством, здоровьем ради демонстрации безоговорочного послушания! А иначе — отключение от всех жизненных функций! Ха-ха! Только, конечно же, это отсутствие бизнеса и собственности у подавляющего большинства населения не будет социализмом, как у вас, — потому что все блага мира сольются воедино и перейдут к нам, высшим людям. И именно мы будем решать, кому сколько распределить, в зависимости от ранга и лояльности. Нам уже не нужна будет прибыль, ибо вся собственность станет единой, на вершине пирамиды! Нам нужна будет только власть! Чистая, абсолютная, неограниченная власть над всем населением Земли!

— Да, конечно! — подтвердил Чубайс. — Именно этот упомянутый вами класс, класс консолидированных крупных собственников, мы у себя форсированно создадим, насадим сверху — причем как можно скорее, чтобы непосредственно их воля и их интерес стали гарантом необратимости запланированных капиталистических преобразований.

— Спасибо, Анатолий Борисович, — начал подводить итог Шаталов. — Как вы только что убедились, мы все эти годы не сидели сложа руки. Благодаря в том числе и вашей научной, методической поддержке, благодаря наличию этой великолепной международной интеллектуальной площадки мы смогли подготовить конкретную, четкую, выверенную программу экономических преобразований.

— И политических, и идеологических, — вставил Яковлев.

— Совершенно правильно, я просто говорю о своем секторе ответственности, не умаляя заслуг других достойных Братьев и Сестер, — ответил Шаталов. — У нас готово всё. Готовы персональные назначения. Кто-то уже и так на своем месте, кто-то числится в резерве, за каждым закреплена конкретная должность. Готовы проекты новых законов и постановлений Совмина. Вовсю работают закрытые спецкурсы по обучению наших наиболее способных мажоров, то есть детей ответственных работников, премудростям рыночной экономики.

— Да, мы готовы, — подтвердил Волин. — Мы давно поняли, что социализм непобедим извне, что он способен мобилизовать народ на любое, сколь угодно ожесточенное сопротивление. Массы прекрасно понимают, что тот, кто хочет ликвидировать социализм, покушается на их свободу и благосостояние. И единственный путь для тех, кто мечтает покончить с неестественным строем, — скооперировавшись, скрывая до поры до времени свое истинное лицо, пробираться туда, где принимают решения, прежде всего кадровые. Громко клянясь в верности идеалам Октября, по возможности везде вредить, доводить всё до абсурда, тормозить любой позитив, способный улучшить положение социализма и народных масс. Не забывая всегда сваливать всю ответственность за просчеты и неудачи, в том числе за собственный саботаж, на честных и идейных коммуняк, подставлять и вытеснять их отовсюду — при этом протаскивая друг друга, своих, на значимые места. Активно использовать накопленный в ходе оперативной работы компромат. Стимулировать развитие и брать под контроль очаги теневой экономики — центры накопления частного капитала, поощрять коррупцию госаппарата, пестовать организованную преступность, мафиозные структуры. Под прикрытием агентурно-оперативной работы с этими слоями. А для воздействия на самые широкие массы у нас есть многомиллионная армия секретных сотрудников — они далеко не только простые осведомители, но и люди, способные формировать общественное мнение по принципу «от человека к человеку», централизованно распространять любые заданные слухи, суждения, призывы, выступать законодателями вкусов и мод. Вот такие у нас рычаги воздействия.

— Очень хорошо, достойно всяческого одобрения! — воскликнул Шваб.

— Процесс растянулся на много десятилетий — и вот мы у порога новой эпохи, — продолжал Волин. — Мы приходим к власти в самой партии и в стране. Для того, чтобы, пользуясь рычагами, ресурсами и полномочиями партии и госаппарата, намеренно, под ложным флагом истинных коммунистов, обвиняя как раз этих истинных коммунистов в том ущербе, который будем причинять мы, дискредитировать — и в конечном итоге развалить всю эту систему. Она не имеет права на существование, поскольку не обеспечивает тем, кто всё решает, должного уровня осуществления власти и получения с нее личных выгод — прежде всего потому, что массы, солидарно владея всей экономикой, слишком независимы, слишком обеспечены. Но это скоро закончится. Грядет стирание всего этого народа из истории. Грядет уничтожение этой неестественной псевдонации. Мы, лишив этот народ имущества, целенаправленно поставим простолюдинов на грань выживания. А те, кто не выживет, кто не впишется в рынок, просто исчезнут. Миллионы людей погибнут, прольются океаны крови и слез. Но Эдем нашей мечты стоит и этой крови, и этих слез... Тем более что они будут не нашими.

— То, что вы сказали только что, кстати, полностью подпадает под официальное определение геноцида, утвержденное Генассамблеей ООН, — осторожно произнес Печчеи. — Я понимаю, конечно, мы тут все в кругу своих, но на всякий случай лучше не говорить об этом прямо.

— А почему, собственно, не говорить? Всё уже решено, вся мировая власть фактически уже принадлежит нам, у нас в руках есть возможность раздавить буквально любого. От отдельно взятого человека до целого народа. Ну и пусть «геноцид». Народ, низы которого не служат почвой для верхов, вообще не имеет права на существование. Такой народ создает опасный прецедент для всего человечества, блокируя концентрацию средств на самом верху, в том числе глобального уровня. Поэтому он должен или погибнуть, или всё же быть принужденным к тому, чтобы выделить своих избранных и питать их рай своими соками. Власть сильна и крепка лишь тогда, когда стоит на большой крови и невыносимой боли, — хищно раздув ноздри и вскинув голову, отрезал Волин.

— А вы не боитесь сопротивления вашей политике? — спросил Лаун.

— Вы знаете... Центра осознанного системного противодействия нам — нет, он так и не сформировался за эти годы, — ответил генерал. — Да и мы не позволили бы! Кстати, представьте, даже инициативы такой не выдвигалось, задачи такой не ставилось. Беспечность и доверчивость коммунистов иногда даже поражает. Они полагают своими противниками кого угодно: мировой империализм, ЦРУ, диссидентов, белоэмигрантов, неофашистов... но никак не тех, у кого уже сейчас в руках все рычаги грядущего сворачивания коммунистического проекта, прямо в центре Москвы! А если кто-то вдруг и догадывается, что вокруг происходит что-то не то, то он — один. Такие люди разрознены и будут нами безжалостно высмеиваться и ошельмовываться. А наиболее настырные и опасные — подвергаться Устранению.

— Уточню свой вопрос, — вставил Лаун. — Сейчас, как вы говорите, противодействия нет. Но вы на этом этапе особо себя и не афишируете. Преобразования же всколыхнут целые пласты несогласных и недовольных!

— Разумеется! И мы это четко просчитали. И заранее подготовили специальный пул людей в ЦК и Политбюро, которые будут играть роль как бы организаторов этого противодействия. Про тех, кого назначат консерваторами, я уже упомянул. Часть будет имитировать пассивное торможение. Часть же — делать вид, что пытаются явно выступать против преобразований. При этом они, жестко и монопольно замыкая на себя весь потенциал сопротивления истинных — но слепых! — низовых остаточных коммунистов, обреченных на заклание, будут действовать нарочито топорно, отталкивающе, кондово, бессильно, неумело, жалко. На самом деле это будет не что иное как игра в поддавки, это будет целая подсистема, полностью подконтрольная нам. По сути, мы не оставим тем, кого примемся обращать в пепел, никакого реального выбора. Если ты за СССР, то изволь поддерживать действующего нового генсека и его прогрессивные реформы, и именно к этому будут склонять подставные лидеры псевдосопротивления. А он, генсек, как раз наш, он-то и будет всё определять и направлять, пусть и не слишком откровенно, не высказывая свою позицию четко. Будет лить воду, прикрываясь другими. А коли ты против нового руководителя — значит, ты за радикалов, жаждущих вообще всё разрушить и немедленно реставрировать капитализм. То есть даже мысли не будет о какой-либо «третьей силе». Не останется вообще варианта сохранить, законсервировать состояние общества на нынешнем уровне! Или текущие реформы нового генерального секретаря — или же обвальное падение и последующие радикальные рыночные преобразования! На самом-то деле будет сначала первое, а потом второе. Так вот... Этот пул подставных лидеров станет послушно выставлять на идейное растерзание консервативных мальчиков и девочек для битья, перехватывать и спускать на тормозах все инициативы по противодействию нам. Успокаивая, убаюкивая, убеждая, что генсек всё понимает, что он противостоит радикалам, что надо его слушаться и не проявлять инициативы, не вносить раскол, а то им воспользуются враги и всё рухнет. Тот общественно-политический пласт, которому будет приписано сопротивление преобразованиям, даже если организованного сопротивления как такового не последует, мы заранее обозначим как консерваторов, как правых — более того, как фашистов, как коричневых. Мы специально для этого взрастим и раскрутим русско-националистических и антисемитских жупелов и свяжем с ними всех, кто будет выступать против ликвидации социализма и перехода к рынку, даже если они предельно далеки от русского национализма. Если же вдруг кто-то неконтролируемый проявит слишком уж большую прыть и обретет излишний авторитет — ну, вы поняли, что с ним случится. Это как раз моя компетенция. Или, если он будет уже достаточно старым и больным, компетенция нашего Брата, Евгения Яновича. Посредством какой-нибудь провокации с зарубежным самолетом... вы, конечно, поможете — эта тема после корейского «боинга» крайне болезненна, и оргвыводы последуют вне зависимости от реакции военных и итога инцидента, — почистим Министерство обороны и поставим на ключевые посты только тех, кто в нашем Ордене. Так же сделаем и с Министерством внутренних дел, и с КГБ.

— Превосходно, — коротко сказал Бутчер.

— Таким образом, как только внутри компартии мы ослабим, выдавим с постов, а, может, даже и из партийных рядов, всех истинных коммунистов, мы отменим — но не раньше! — статью в Конституции, провозглашающую руководящую и направляющую роль КПСС, — продолжал генерал. — Далее мы подойдем к необходимости уничтожения СССР как такового и распада его на отдельные республики, откалывающиеся от России и уходящие наряду с ней в свободное плавание, в глобальный мир. Мы совместно с зачатками новых национальных элит — с ними проблем не будет, они только обрадуются таким перспективам — будем всячески стравливать нации между собой, организовывать погромы, провоцировать конфликты за спорные территории, вести националистическую пропаганду, растравлять уже зажившие старые раны. На определенном этапе роста национального сознания и укрепления мощи местных элит олицетворяемые ими силы поднимут вопрос о выходе из СССР, или как минимум о пересмотре степени участия в нем. Формальный союзный центр под своим флагом будет на это огрызаться дозированным насилием, порой даже с кровью, но заведомо неэффективно и неуклюже, чтобы пострадали те, кто пушечным мясом вывалится на улицу, или вообще случайные людишки. Так, чтобы лишь раззадорить национально сознательных, раскачать ситуацию еще сильнее. Чтобы красный флаг, под которым будет всё это делаться, стал массам на окраинах абсолютно ненавистен. Разумеется, ни в коем случае не будут затронуты организаторы, не будут уничтожены сепаратистские оргструктуры и их экономическая база. Более того — мы им будем негласно помогать непосредственно из союзного центра, мы будем подбирать им первоначальный кадровый состав, прежде всего из секретных сотрудников, мы будем помогать им деньгами, техникой, прессой, даже спецсопровождение силами КГБ организуем. Первоначально они будут инструментами мобилизации и отражения массовой поддержки преобразований, провозглашенных и инициируемых Москвой, а потом, с определенной стадии, планово радикализируются и возьмут на себя уже роль формирующегося политического ядра отделяющихся республик. В конечном итоге мы даже оставим им вооружение, чтобы они стали полноценными национальными государствами сразу, без особых проблем. Разумеется, и все страны соцлагеря претерпят аналогичные преобразования, в том числе с использованием наших собственных, советских рычагов давления. Мы, кстати сказать, по мере возможности также подвергаем и будем подвергать Устранению нежелательных для нашего проекта, слишком идейных партийных и военных бонз Восточного блока. Ну и вы, конечно, тоже включитесь в работу, посодействуете, чтобы забрать все эти страны под свое крыло.

— Правильно ли я понимаю, что СССР как единому государству осталось существовать всего несколько лет? — спросил Генри Киссинджер.

— Да. Мы — то есть Орден — остаемся именно в России как государстве-ядре. Нам достаточно только ее. Остальные республики СССР пусть интегрируются в мировую цивилизацию как хотят, — ответил генерал. — Главное наше требование — чтобы их новые власти не вредили нам, будущим владельцам страны. Но, уверен, мы найдем общий язык. И неважно, как они будут относиться к России. Допускаю, что и крайне враждебно, но, думаю, нам, элитам, делить особо нечего, мы всегда найдем общий язык и договоримся. За счет низов, разумеется.

— Отлично, — сказал Аттали. — А финальный аккорд советской махины вы спланировали? Очень интересно, как будет проходить крушение.

— В самом конце существования Советской власти — разумеется, от нее тогда останется лишь оболочка — возникнет необходимость какой-нибудь последней провокационной, но заведомо провальной акции — типа путча, но уже не на окраинах, а непосредственно в Москве. Среди путчистов по меньшей мере большинство будут нашими. Мы позаботимся, чтобы они, сделав первый шаг и заявив о себе, сразу же начали демонстрировать откровенную слабость и спускать всё на тормозах. И в конечном итоге они сдадутся тем силам, тому новому центру власти, который будет олицетворять уже новый строй в полном смысле этого слова, новое государство — собственно, Россию, без всех остальных окраин. Россию, новые органы которой будут уже целиком очищены от идейных коммунистов. И сей путч послужит поводом для окончательного запрета уже ненужной КПСС и прекращения существования Союза. С Кремля спустят красный флаг. Потом, года через два, грядет конституционный кризис с силовым разрешением — чтобы додавить советские реликты в правовой системе и утвердить абсолютную власть одного лица — это будет суперпрезидентское государство. Тут также ожидается контролируемая нами консолидация сопротивления, но уже насильственного, хотя и с тем же заведомым спуском на тормозах и поражением. Через дозированное, локальное, но крайне жесткое кровопускание мы на поколения вперед отучим народ от всякой мысли о противодействии новой власти и новому господствующему классу.

— А какова дальнейшая судьба коммунистов? — придирчиво спросил Бжезинский.

— Прежде всего, люди, которых я упомянул, имею в виду козлов-провокаторов, будут задействованы и дальше. Мы их станем использовать в руководстве жалкой коммунистической оппозиции, полностью нами контролируемой и используемой лишь как ложный маяк и точку сбора для неравнодушных к этой идее представителей низов. Вспоминая годы великой ломки, эти люди потом десятилетиями будут плакаться о том, как не смогли уберечь социализм, несмотря на все старания, как коварные враги их перехитрили. А при очередной перезагрузке политического поля мы введем полный и окончательный запрет коммунистической идеологии вообще, с разгоном всех таких уже ненужных к тому времени партий, с массовыми посадками активистов в тюрьмы и их Устранением разными способами. Для широкой публики они бесследно исчезнут, а объясним мы это их бегством от уголовной ответственности и переходом в подполье.

— Да будет так! — удовлетворенно воскликнул Бжезинский. — Вряд ли я доживу до тотального запрета коммунизма в России, но я вам верю! Вы мне определенно нравитесь!

— Я весьма доволен тем, что процесс начинает входить в зримую фазу, — произнес Шваб. — Впереди великая перезагрузка всей планеты в интересах тех, кто ею владеет. Упразднение социализма и советского монстра — необходимое условие для беспроблемного реформирования человечества, которое начнет происходить через три-четыре десятилетия. Мы на верном пути к новой нормальности, коллеги!

— Ну, а теперь прямо здесь наметим конкретную дату начала преобразований, такая возможность есть, — сказал Волин. — Евгений Янович, как там наш пациент?

— Скорее мертв, чем жив, — ответил Щазов. — После того как отведал рыбки и отдохнул на свежем горном воздухе — прогноз, как мы, врачи, говорим, осторожный... Так что — как только, так сразу...

— В ближайшие дни Щербицкий будет в Штатах с рабочим визитом, а Романов на отдыхе в Литве. Крайне удачно складывается. Надо непременно подгадать под это. Когда в соцлагере зазвучит печальная музыка, надо у вас Щербицкого попридержать. На чуть-чуть совсем, пока мы в Москве не решим вопрос, — Волин глянул на Бутчера, тот кивнул. — Удачно всё же удалось вместо Романова пропихнуть Черненко как меньшее зло, как временную прокладку, придумав эту историю про эрмитажный сервиз. Раз тогда, год назад, не получилось ввести в игру последнего генсека... Но Романов всё еще опасен, как и Щербицкий. Их влияния может хватить, чтобы старая слепая гвардия дала еще один последний бой и оттянула нашу победу на несколько лет... В любом случае, время на нас работает. Руководители на местах, значительная часть ЦК, новые выдвиженцы уже достаточно благосклонно относятся к необходимости начала перемен... перестройки, если угодно. Правда, пока всё решает нынешний состав Политбюро. А там каждый голос на счету. Так вот. Судя по планам Щербицкого и Романова, ориентируемся... где-то на десятое марта. — Волин посмотрел на Щазова, тот прикрыл глаза в знак готовности.

— Так что недели через две в Москве ждем всех влиятельных мировых персон, дабы проводить в последний путь последнего генсека-коммуниста — и пожелать доброго и плодотворного пути второму и последнему генсеку-орденцу... — резюмировал Маков. — Да, господа, вот, кстати, и он сам, среди нас, прошу любить и жаловать! Привстаньте, пожалуйста, Михаил Сергеевич, — обратился он к человеку, который тихо, не проронив за это время ни слова, сидел в одном из кресел за большим круглым столом.

Тот смущенно, но в то же время с заметным блеском воодушевления в глазах, прикрытых стеклами очков, приподнялся и угодливо закивал, отсвечивая широкой залысиной с крупным родимым пятном.

— Братья и Сестры! — обратился генерал Волин к присутствующим. — Сегодня, на этом заседании, мы обсудим предложения экспертов по специальным техническим операциям. Мы пришли к выводу, что для большей эффективности демонтажа нынешней системы следует добавить к плану серию знаковых катастроф с масштабными жертвами, с серьезным экономическим ущербом. Как для того, чтобы обескровить по возможности советскую экономику, так и для того, чтобы шокировать массы, внедрить чувство страха, безысходности. А также убедить общественное мнение в несостоятельности нынешних порядков. То, какие порядки нужны им на смену, отдельный вопрос, — главное, чтобы началось массовое отрицание существующих. А печать и телевидение подадут это в нужной упаковке. Как требуют принципы гласности.

Яковлев, сидящий там же, подтвердил:

— Да, сделаем всё как надо.

Генерал благодарственно-удовлетворенно кивнул ему и произнес:

— Итак, предварительно нам рекомендуют следующее, я говорю сейчас об акциях высшей категории. Первая. Подрыв энергоблока атомной электростанции. Видимая причина — реактор пойдет вразнос при рутинном испытании и проверке ряда режимов использования энергоблока. Истинный механизм срабатывания — целенаправленное, исходя из конструктивного недостатка реактора, о котором как раз разработчик предупреждал, форсирование именно такого режима. Персонал этого не знает и будет использован втемную.

Волин обвел взглядом участников совещания и продолжал:

— Вторая акция такого рода — это подрыв горючей смеси на железной дороге, на месте разъезда двух встречных пассажирских поездов. Видимая причина — дефект трубопровода, утечка продуктов, неправильные действия диспетчерского персонала при поступлении сигнала о падении давления, в результате в низине скопится газ и воспламенится от искры электровоза. Истинный механизм срабатывания — непосредственно перед акцией форсированная накачка низинной местности продуктами через брешь в этой же трубе, обильный полив почвы у путей бензином из цистерн впереди идущих грузовых поездов, а при прохождении целевых пассажирских составов — дистанционный подрыв всего этого.

Все молчали. Генерал перешел к следующему пункту:

— Теперь акции первой категории. Это примерный набросок, возможны варианты. Подрыв состава со взрывчаткой в черте крупного населенного пункта. Столкновение пассажирского и грузового судна вблизи советских берегов. Наезд речного туристического теплохода на мост. Ну и так далее. Во всех случаях те, от кого зависит непосредственное исполнение, отобраны и готовы работать даже с риском для жизни. На публике всё это, разумеется, должно подаваться как результат расхлябанности и разгильдяйства, с соответствующими выводами для системы в целом. Будут и виновные — и те, кто в теме, и те, кто не в теме. Те, кто идет на это осознанно, разумеется, готовы отсидеть несколько лет, их обязательно осудят, это часть плана, да и невозможно без этого. Но им в любом случае гарантируется физическая безопасность и соответствующее вознаграждение как лично, так и их потомкам. Как в денежном выражении, так и в плане социальных, ранговых перспектив.

Волин взял еще небольшую паузу и продолжил:

— Возвращаясь к акциям высшей категории, есть одно смелое предложение, можно сказать, на грани фантастики... во всяком случае, этого никто еще никогда не делал, ни у нас, ни у них. Но перспективы поистине ошеломляющие. Я имею в виду провоцирование разрушительных подземных толчков посредством подземного же ядерного взрыва как можно ближе к потенциальному очагу зреющего землетрясения, там, где уже накопился определенный тектонический потенциал. Тут, понятно, никаких гарантий нет, и вопрос находится в стадии проработки, я просто информирую вас всех заранее на всякий случай. Это может быть какое угодно место, конкретика зависит от предметных исследований сейсмологов — по дуге от Карпат до Дальнего Востока, через южные края. Всё это пока только теория. Не получится — значит, не получится... А теперь — ваши мнения, предложения, дополнения, прошу свободно высказываться...

Как только в конференц-зале на Старой площади стихли аплодисменты и зажегся свет, Александр Яковлев произнес:

— Итак, уважаемые коллеги, вы только что просмотрели «Покаяние», художественный фильм нового поколения. Я неспроста заострил на нем внимание. Он знаковый и рубежный. Фильм в намеренно шокирующем стиле. Фильм, который откроет ворота для принятия общественным мнением того, что ранее казалось немыслимым. Сценарий Абуладзе написал и представил еще в 82-м, и сам Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе взял съемки под свою опеку. Как вы могли видеть, напрямую в действии не показан советский антураж, там вообще нет никакой советской символики, упоминаний советских органов власти, должности несоветские, да и одеяния блюстителей порядка и судей откровенно фантасмагоричны, чуть ли не вымышленное какое-то государство. Но, с другой стороны, судя по именам персонажей, это Грузия, а по техническим деталям это середина — вторая половина двадцатого века. Почему же здесь именно так, в обход, спросите вы? Потому что сразу в открытую бить пока нельзя, и, следовательно, тут применен канон притчи. Должно быть привыкание, должна быть хотя бы одна промежуточная ступенька. Но в любом случае все всё понимают, даже несмотря на эти иносказания.

Вызванные на инструктивный семинар в ЦК КПСС главреды ведущих советских средств массовой информации внимательно слушали партийного идеолога, стараясь не пропустить ни одной мелочи.

— А теперь что касается вашей задачи, — продолжал Яковлев. — После выхода этого фильма на широкий экран, в следующем году, вам надлежит активно внедрять мнение, что «Покаяние» — это новое явление в культуре, заставляющее задуматься о прошлом, и, собственно, как гласит название, покаяться и исправить силами нынешнего поколения то, что натворили отцы. Ведущие кинокритики, обозреватели будут на сей счет проинструктированы. Фильм, разумеется, получит престижные советские и международные награды.

— Да, Александр Николаевич, он, несомненно, того заслуживает. Образы действительно сильные. Вроде и не советский антураж выведен, как вы обратили внимание, но аллегория на репрессии по доносам, на пытки, на ломку индивидуальных человеческих судеб в угоду всяким «великим свершениям» однозначно указывают именно на сталинщину, — высказался главный редактор «Огонька» Виталий Коротич. — Мне лично фильм очень понравился, он без всяких натяжек гениальный. И этот образ сына, который, как только прозрел, не колеблясь, собственноручно выкопал из могилы и швырнул в пропасть труп отца, бывшего тирана, убийцу и душителя, — это очень сильно! Это символ, это сигнал, что и нам тоже пора выкинуть всё вот это! Шокирующе, зато эффективно! Браво! И, кстати, весьма показательно, что это снято на родине Сталина и Берии!

— Да, именно так, — сказал Яковлев. — Фильм будет первым камнем, брошенным, уже от имени сил перестройки, в наше постыдное революционное прошлое. Не извне, как Солженицын когда-то, а именно от лица новой власти, это крайне важное обстоятельство. Обращаю внимание на то, что «Покаяние» само по себе не станет собственно причиной масштабной антисталинской кампании в прессе и культуре. Фильм послужит сигнальной ракетой, которая даст отмашку всем — что теперь, наконец, можно и нужно. Он будет знаменовать собой нашу волю к тому, чтобы покончить с наследием тоталитаризма, запустить в нужном ключе общественное обсуждение и осуждение сталинщины — а через нее внедрить неопровергаемое утверждение о порочности нынешней системы вообще...

На лицах многих присутствующих на семинаре генералов советской журналистики было странное и редкое выражение — выражение, если можно так выразиться, волнения и интереса перед дальней и трудной дорогой, которая должна вывести в совершенно другой край, где действуют иные законы...

— Уже готовятся специальным образом препарированные исследования по самым болезненным моментам нашего прошлого — по красному террору времен Гражданской войны, по раскулачиванию крестьянства и голоду, по массовым репрессиям тридцать седьмого года, по Катынскому расстрелу, по судьбе попавших в плен советских бойцов, по депортациям народов. Все эти данные упакуют в надлежащую оболочку и передадут вам для широкой публикации... — вещал Яковлев...

— ...На самом деле всё идет как нельзя лучше, Братья. Тот отстаиваемый Советской властью принцип, что при социализме каждый гражданин наделен равными правами и возможностями, мы обращаем против социализма же, — потирая руки, зачмокал Соломянский, когда семинар завершился и в помещении остались трое — он сам, а также Яковлев и Волин. — Мы здесь фактически ставим вопрос ребром — допустимо ли ломать жизнь кого бы то ни было ради торжества счастливого строя?

Главред журнала «Коммунист» с ухмылкой обвел взглядом своих собеседников и продолжал, взмахнув рукой:

— Да, противники нас, конечно, обвинят в демагогии — но нам наплевать на это, главное — эффективность и натиск. Зрителя буквально заставляют смотреть на эту проблему глазами каждого человека, кто пострадал или мог пострадать, и у него не возникнет и тени сомнения, что от имени этого человека может и должен быть задан этот вопрос — и получен нелицеприятный ответ.

— А всего через несколько лет, когда мы сбросим маски и установим свои подлинные порядки, интересы тех, кто барахтается внизу, не будут иметь вообще никакого значения. Они будут дохнуть как мухи, а с теми, кто всерьез выступит против нашей власти, мы будем безжалостно расправляться, и все будут пребывать в убежденности, что это как раз более чем приемлемо. И это так! — произнес Волин. — То, что при социализме недопустимо, — при нормальном строе, со здоровой социальной иерархией, является неотъемлемой его чертой. И вообще, подобные фильмы, с применением таких приемов, отныне дозволено будет снимать только с целью сворачивания социализма. Если кто-то в дальнейшем рискнет делать кино, пропагандирующее сопротивление низов верхам, а тем более насильственное, то его будут поджидать серьезные проблемы. В лучшем случае — неприятие профессиональной среды, травля, изгнание. А если зашло слишком далеко — то сердечный приступ, падение с балкона и так далее. Деятели культуры должны четко уяснить — или они в общем строю, или их попросту вычеркнут.

— С этим, думается, всё будет в порядке, поскольку все они привыкли к элитарности, а наш проект даст им гораздо более высокий социальный статус, чем при социализме, — сказал Яковлев. — Прикормленные властью, в массе своей они и так это прекрасно понимают и с энтузиазмом ждут перемен, несущих гибель обществу уравниловки. Так что их даже специально направлять не надо, а надо просто дать свободу. Как и что ваять, они сами прекрасно поймут и с удовольствием примут новые правила игры.

— Что бы ни произошло в итоге, в любом случае те вояки, которые не готовы поддержать изменение строя, подлежат увольнению, — сказал Волин. — И прежде всего маршал Соколов.

— Где сейчас этот Руст? — спросил Яковлев.

— В Псковской области. Дана команда дозаправить его самолет, после чего он полетит дальше.

— Не собьют?

— Маловероятно. После инцидента с «боингом» такое строжайше запрещено. Но это как раз будет использовано в качестве повода для кадровых чисток.

— Понял. Дам распоряжение освещать инцидент под соответствующим углом.

— Всё идет, как и запланировано, — удовлетворенно произнес Волин.

— Да, — согласился Яковлев. — Всё четко исполняется.

Бородатый исполнитель самозабвенно выводил строки песни — то меланхоличным тоном тупой боли наркомана, грезящего об очередной дозе, то, тряся патлами и срываясь на истошный визг, когда речь заходила о «связанной кумачом» России, которой прочел приговор «кровавый царь, великий гений».

В небольшом концертом зале в центре Москвы из зрителей были только два человека — Волин и Яковлев. Они дослушали песню и формально поблагодарили исполнителя и его ассистентов сухими короткими аплодисментами...

— Это прозвучит через полтора месяца на «Песне-89», — сказал Яковлев.

— Хорошо. Сделал-таки карьеру. Достиг вершин, так сказать. Наш человек, — сказал генерал. — Наш. Он на нас уже много лет работает.

— Как и Цой? — спросил Яковлев.

— Естественно, — коротко ответил Волин.

— Песня впечатляет, да, — сказал Яковлев. — Очередной камень, брошенный в социализм, причем увесистый. Хорошо идем, хорошо... По графику. Начинали с формально обезличенного «Покаяния», и через неопределенное, но настойчивое «Перемен» теперь переходим к прямому обвинению режима в исторических преступлениях. Ну и персонально того, кто пока еще по имени не называется, но всем ясно, о ком речь. Темп прекрасный. Ведь еще два года назад славили и его, и юбилей революции. Подаем это как голос снизу, глас народа, перед которым коммунистическая пока еще власть вынуждена покорно отступать. Да, недолго отступать осталось, недолго. Еще чуть-чуть, и произойдет прорыв, маски будут сброшены.

— Наша творческая лаборатория при «пятке» специально создала эту песню под него, как и ту цоевскую, — пояснил Волин. — Надо теперь малость окучить русско-патриотический фланг — для баланса. А шире — дать сигнал населению, что теперь благо — это цари, церкви. А прошлые семьдесят лет — небеса разверзшиеся.

— Да, именно так. Окучивать и русских патриотов, и либералов. Две мощные силы, которые, пусть и не обожают друг друга, но всё же с разных сторон сообща эффективно раскачивают общество уравниловки, — произнес Яковлев.

— Как много всё же значит промывание мозгов средствами культуры. Не зря Экселенц настаивал на важности этого сегмента, — размышлял Волин. — Да, Устранение — это важно, но не менее важна картина ценностей в умах масс. Формально мы должны были следить за творческой средой, особенно фрондирующей, контролировать ее через сексотов, давать рекомендации по административным воздействиям. А фактически мы их, по Его личному указанию, пестовали на будущее, взращивали, опекали, направляли. В то время как излишне идейные, безрассудно пытавшиеся предупредить, самые разные, от Ефремова до Кочетова, подвергались травле. Истинным, пестуемым влиятельными кругами мейнстримом стала фронда либеральная и фронда почвенническая. Вторую Он не особо жаловал, конечно, но если деятель шел в общей колее и готов был сотрудничать, то всё же находили общий язык. И среду эту готовили, и точки сбора для тех, кто на эти посылы ориентируется, держали в целости и сохранности, наподобие «Табакерки», холили и лелеяли... Главное, чтобы интеллигенции и тем, кто решает, постоянно давался сигнал — мол, всё в порядке, есть такое, живет и процветает, и ничего с ним не случится. Была бы на самом деле четкая команда — все они, пусть и шипя втихую, всё же выдавали бы только то, что нужно власти, и именно в таком виде, как нужно, а кто не согласился — про тех быстро забыли бы. Как при Сталине. Но команда была иная. И это правильно. Как говорится, готовь сани летом. Вот они и пригодились. Как же все эти бутоны распустились сейчас и пахнут!

— Да, даже не верится порой, что всё это мы проделали... Главное то, что дается последний четкий сигнал тем, кто всё еще наивно надеется на продолжение социализма — ваше время кончилось, никаких иллюзий, — с нескрываемыми нотками торжества и злорадства произнес Яковлев.

— Никаких иллюзий. Никаких! — удовлетворенно согласился Волин.

— Я буду отвечать только перед Великим Национальным собранием и перед рабочим классом! Я признаю только рабочий класс. Перед теми, кто устроил государственный переворот, я не буду отвечать. Вы позвали наемников. У нас другой орган власти. Никто в этой стране вас не признает, и поэтому народ до сих пор продолжает сражаться. Этот путч устроили спецслужбы США и СССР! Они вмешиваются в наши внутренние дела, они хотят дестабилизировать обстановку в стране, покончить с ее суверенитетом и независимостью! — говорил он, смело, не стесняясь, прямо в лицо «обвинителям».

Рядом с ним была любимая супруга, надежный товарищ и соратник. А вокруг — одни изменники. И их зарубежные хозяева. Решили лично посмотреть, как будут убивать тех, кто не сдался, не отдал на растерзание свою родину, как в других восточноевропейских странах. Кто, вместо того, чтобы по их примеру покорно выполнить настоятельные рекомендации сильных мира сего, сразу же твердо объявил: «Скорее Дунай потечет вспять, чем состоится перестройка в Румынии!» Кто уже сам готовился в этих условиях сплотить вокруг Бухареста остальные социалистические страны, чтобы общими усилиями противостоять реставрации.

Генерал-полковник Владислав Волин и его молодой протеже, подполковник госбезопасности Андрей Беляков, были в числе того вип-контингента, который стаей стервятников слетелся сюда, на военную базу, где удерживались плененный президент республики с женой. Здесь же был и Уильям Бутчер со своей ЦРУшной командой мастеров специальных операций.

Советские и американские «братья по оружию», встретившиеся снова лично в этой очередной горячей точке, пребывали в превосходном настроении, празднуя общую победу над социалистической Румынией, ее трудовым народом и ее руководителем с супругой. Уже успели спрыснуть очередной успех превосходным местным, по сути, трофейным, вином.

Торжествующие зрители более-менее внимательно, даже в какой-то степени развлекаясь, вслушивались в реплики участников глумливого фарса, хоть и знали прекрасно, чем всё в итоге закончится. Тем, кто не понимал язык, синхронно переводили сидящие рядом с ними специалисты. Бутчеру и его свите — штатные эксперты ЦРУ по Румынии. А Волину и Белякову — работники «румынского» спецотдела в КГБ Молдавии, местному руководству фактически не подчиняющегося и завязанного напрямую на Лубянку...

Никаких иллюзий плененная чета уже не испытывала, рассчитывая, что в лучшем случае жить им осталось несколько часов. Здесь был не суд, а издевательский спектакль. И все стороны это прекрасно понимали.

Враг, конечно, умен, силен и коварен. Ведь ему удалось захватить Советский Союз, самую вершину его власти. Это был единственный способ уничтожить мировой социалистический лагерь — и это, увы, удалось блестяще. И теперь СССР стал, словно персонаж-жертва из румынских народных легенд, укушенный вампиром, тем, кому отныне суждено самому кусать и заражать других. Уже, как по нотам, разыграны партитуры ползучего демонтажа социализма в Польше, Венгрии и Болгарии. Пала Берлинская стена. Завершается полной победой «бархатная революция» в Чехословакии.

Правда, мир не ограничивается одной лишь Европой. В Китае удалось подавить, пусть и с кровью, антиправительственный мятеж на площади Тяньаньмэнь и разрешить кризис власти. Враги, разумеется, представили всему миру этот путч как «выступление мирных студентов», которых жестокие коммунисты «намотали на гусеницы танков».

Этим же летом на Острове Свободы разоблачили и обезвредили направляемых Москвой шпионов и агентов влияния, которые плели заговор против Фиделя Кастро и готовили военный переворот. Завербованный во время обучения в академии имени Фрунзе несостоявшийся кубинский Пиночет, экс-генерал Арнальдо Очоа был с позором разжалован трибуналом и получил свою заслуженную плату свинцом. Впрочем, видимо, исходя из политико-идеологических тактических соображений, хотя бы из того, что пока еще над Кремлем развевается красный флаг, официально было объявлено, что казнили его за организацию контрабанды наркотиков.

А теперь вот — удар по Румынии. Ожидаемый, конечно, удар — раз всех остальных схватили за горло...

Дорога коммуниста не усыпана лепестками роз. Еще подростком, сполна отведав тяготы классового гнета, в условиях диктатуры включился он, не щадя себя, в борьбу за власть рабочих. Познал неволю уже в пятнадцатилетнем возрасте. Сидел в страшных каторжных тюрьмах. Подвергался в заключении жестоким пыткам. Во время войны, пока не скинули прогитлеровское правительство, томился в концлагерях.

Наконец, пришла победа над фашизмом и установилась народная демократия. Впереди — несколько десятилетий свободы людей труда от вековечного ига богачей, собственников, угнетателей, бояр и господарей всех мастей. Десятилетий преображения изначально нищей аграрной страны в развитое индустриальное государство — самодостаточное и подлинно независимое.

Да, не всё получалось гладко. На западные займы были построены целые передовые отрасли. В десятки раз вырос объем производства. Однако когда кредиторы стали намекать на необходимость политических уступок миру капитала, то он понял, что на такой крючок лучше не садиться. И республике пришлось, увы, серьезно затягивать пояса и отдавать долги досрочно. И это удалось сделать, что вызвало лютое бешенство: ведь от Румынии было нужно не возвращение денег, а постоянная зависимость и возможность диктовать ей свою волю. Конечно же, ему вынесли смертный приговор.

И вот, когда страна форсированно избавилась от всех финансовых обязательств, когда стало возможно, наконец, — раз уже имеется современная индустрия, — вздохнуть свободно и обеспечить более-менее нормальный уровень жизни, — они и нанесли удар. Причем с обеих сторон.

Они — это Соединенные Штаты. И Советский Союз, уже мутировавший к тому моменту в потустороннюю вампирскую сущность.

Их он обвинил открыто. Но ни в одну из опубликованных стенограмм эти слова не вошли.

Они и их внутренние агенты — прозападная оппозиция из так называемого «Фронта национального спасения», а также немногочисленные, но влиятельные кроты и оборотни во власти и силовых структурах устроили кровавую провокацию-инсценировку в Тимишоаре, приписав властям гибель аж шестидесяти тысяч человек. Для «картинки» свезли со всех окрестных моргов множество тел людей, умерших своей смертью. Да, стреляли в толпу, но только по приказу тех, кто изменил и специально делал всё, чтобы вызвать ненависть к свергаемым по указке из-за рубежа властям.

А потом, на митинге в Бухаресте, когда он объявил о повышении зарплат, пенсий и детских пособий, специально подготовленные группы в толпе принялись выкрикивать оскорбительные лозунги и взрывать петарды. С целью запугать руководство, а в конечном итоге для того, чтобы все увидели, что власть рушится, и чтобы больше уже никто не оказывал ей никакой поддержки.

И посыпалось всё, как карточный домик, повинуясь движениям умелых и натренированных рук. Да, силы были явно неравны. И к тому же это — Европа, тут «отказ от назревших преобразований» никто просто не потерпел бы. В крайнем случае, если бы даже удалось отбить атаку изнутри, то уже переродившаяся, доживающая последние годы Организация Варшавского договора с благословения США пошла бы на открытую военную агрессию извне, чтобы силой задавить республику, не отрекшуюся от социализма. Вашингтон и Париж об этом даже успели объявить, нисколько не стесняясь такого неслыханного цинизма.

И вот — вынужденное бегство на вертолете, а потом на автомобиле. Предательство военных. Захват. И «суд», где «адвокаты» ничем не лучше «обвинителей».

«Приговор», разумеется, заранее вынесенный, — смертная казнь. С «конфискацией имущества».

Десять дней на обжалование, как полагается по закону? Не смешите!

И вот они — у стены солдатской уборной.

Те фашисты его так и не сподобились казнить. «Всего лишь» держали в тюрьмах и истязали.

А эти — довершили их дело.

Что ж. Они — не первые коммунисты, кто пал жертвой классового врага, жертвой эксплуататоров и кровопийц. И далеко не последние, конечно.

И, пока еще даже одного столетия не прошло с Великого Октября, можно констатировать, что реставрация, откат революции назад — отнюдь не является каким-то исторически уникальным событием.

Позади — долгая и яркая жизнь. Такая, которая мало кому выпадает.

Тяготы и напряжение борьбы. Муки заточения. Освобождение. Победа. Труд во имя процветания и счастья родины.

И... прерванный, пресеченный взлет — контрреволюционный фашистский мятеж. По сути, общеевропейский, даже всемирный мятеж.

Это — уже не Венгрия в 1956-м, не Чехословакия в 1968-м, не Польша в 1981-м. Тогда гарантом социалистических завоеваний народов Европы был великий и могучий СССР. Но раз он уже перестал быть бастионом свободы и прогресса, отказался выражать волю тех, кто не желает быть ни рабом, ни господином, — и, более того, выступил здесь на стороне мирового капитала — значит, ночь будет долгой. Очень долгой.

Однако после любой ночи, сколь бы продолжительной она ни была, всегда встает солнце и своими живительными лучами разгоняет удушливый мрак.

Самая первая заря нового мира явилась им тогда, десятилетия назад, во всём своем великолепии, яркая и сияющая. Они выстрадали эту победу, они приблизили ее своей борьбой и своими жертвами. Они познали это непередаваемое чувство, это безбрежное счастье сопричастности к долгожданному восхождению общества на новую ступень развития — и пронесли его в самом сердце до конца. Так что им есть что вспомнить в эти минуты.

Следующий рассвет они уже, конечно, не увидят.

Возможно, его не увидит и никто из тех, кто живет сейчас на планете, даже малые дети.

Но он — наступит. Обязательно наступит.

Они вместе прошли долгий путь — тернистый и славный. Пролетело уже целых полвека с того далекого 1939 года, когда они познакомились — после того как его на некоторое время выпустили из тюрьмы. Такое ощущение, что это было вчера...

Жили они вместе долго и счастливо.

И, да, умирают в один день.

Жизнь, отданная народу...

Поправшие присягу палачи в военной форме, вооруженные автоматами, выстроились в ряд. Эти жалкие трусы не позволили им даже прикоснуться друг к другу на прощание — связали руки за спиной у обоих...

Это — конечно, очень нежелательная смерть. Но даже такую смерть, смерть в неравном бою, смерть в плену у предателей, можно встретить достойно, с высоко поднятой головой. Сохранив честь. Демонстрируя презрение к врагам — этим подлецам и ничтожествам, которые сильны лишь мощью иностранных захватчиков.

Да, пусть никто не думает, что настоящего коммуниста можно запугать, можно заставить пасть на колени и выпрашивать пощаду!

Неумолимое время начало отсчитывать последние мгновения перед тем, как в бессмертие шагнет глава народного государства, воздвигнутого им и его соратниками на земле, где южное солнце щедро изливает тепло на густую зелень карпатских гор и широкую синь дунайских вод. И стоящий справа от него родной, верный и любимый человек, разделивший с ним судьбу до самого конца... Его Елена...

И вырвалось из уст поверженного и оболганного, но несдавшегося и несломленного Николае Чаушеску — прямо в лицо изменникам родины:

— Да здравствует свободная социалистическая Румыния! Долой предателей!

И — величественные и грозные слова гимна угнетенных и обездоленных всех стран.

Как напоминание о том, что когда-то уже было.

И как пророчество о том, что грядет снова.

Пусть даже и очень нескоро.

Но грядет неизбежно.

Волин и Беляков наблюдали за толпой, которая бесновалась под окнами.

— Такое ощущение, что они сейчас ломанутся прямо к нам, — сказал Беляков.

— Нет, Андрюша, не беспокойся. Толпа полностью под контролем. Там чуть ли не каждый третий — наш...

Сегодня, как сообщается, был «найден» мертвым один из членов ГКЧП — последний министр внутренних дел СССР Борис Пуго. И рядом с ним жена — также, как и он, с тяжелым, очевидно, смертельным ранением. Во всяком случае, об этом доложила группа захвата — председатель КГБ РСФСР Виктор Иваненко, первый замминистра внутренних дел РСФСР Виктор Ерин, замгенпрокурора РСФСР Евгений Лисов и экс-зампред российского Совмина Григорий Явлинский.

Волин, когда ознакомился с их докладом, удовлетворенно проговорил вполголоса:

— Так. Один есть... — и, еще тише, сверяясь с каким-то списком из своего сейфа, — Кручина... Ахромеев...

Толпа продолжала неистовствовать. Облепила памятник Дзержинскому, кто-то на нем уже малевал что-то оскорбительное...

— Он здесь уже не нужен никому, — сказал Волин, показывая пальцем за окно. — Маски сброшены. Социализм ушел навсегда, и навсегда должен уйти его первый страж. Хотя простые здешние сотрудники его чтут и будут чтить, похоже, еще долго. Не будем пока запрещать им держать его портреты. А вообще, для всей страны, для всего мира — устанавливаются, конечно, новые правила игры, приходят новые ценности и символы.

— Но ведь для нас в конечном итоге ничего не изменилось?

— Да, для нас совершенно ничего не изменилось. Мы какими были все эти годы, такими и остались. Но теперь мы — те, кто задался целью восстановить естественный общественный строй, — у власти уже открыто. И мы будем в дальнейшем утверждать нашу власть жестко и беспощадно, — в голосе генерала армии послышался металл.

— Да, Владислав Степанович. Будем утверждать.

— Мы победили, Андрюша, — снова мягко сказал Волин. — Мы победили. Даже не верится. Всё прошло как по маслу. Они, ну, в смысле, идейные совки-коммуняки, практически все эти годы даже не сопротивлялись. Ну, пытались как-то тыкаться, как слепые котята, не понимая, что вообще вокруг происходит и кто виноват в том, что их мир рушится. Даже жалко их в какой-то степени... Вообще, Андрюша, иногда мне кажется, что я сплю и вижу какой-то чудесный сон. Но нет, это — явь. Мы эту явь отвоевали. Мы завоевали этот мир ради благоденствия уже вашего поколения. Мы передаем его вам. Отныне вы будете владетелями по праву. И ты, и мой, так сказать, крестник четырехлетний. Владик... Спасибо еще раз, что так назвал.

— Спасибо вам, Владислав Степанович! Спасибо за всё!

— Мы делаем общее дело. Ты заслужил всё это. Ты заслужил этот мир. Помнишь ведь, как тебя вытаскивали с того света в нашем минском госпитале? Октябрь восьмидесятого?

— Да. Помню... Боевое крещение.

— Ты прошел его с честью, Андрюша. Своей кровью и болью ты заплатил за собственность на эту страну, за наслаждение властью над ней и над живущими тут людьми. И за то, чтобы потом передать эти права по наследству Владику.

Они помолчали, допивая чай.

Наконец, на площадь приехал кран. Звуки, издаваемые толпой, стали заметно громче.

Волин и Беляков встали со своих мест и подошли к окну, чтобы своими глазами увидеть историческое зрелище.

Скульптуру «железного Феликса» опутали тросами, сняли с постамента, приподняли, после чего под всеобщее улюлюканье погрузили и увезли.

— Ну, вот и всё. Ушла эпоха. Ушла навсегда, — сказал Волин. — Слава Экселенцу, Высшему Отцу! Мы выполнили Его Завет! Выполнили!

— Слава Экселенцу! — незамедлительно откликнулся Беляков.

— В конце этого года над Кремлем опустится навсегда красный флаг. А через пару лет мы додавим красные ошметки, — произнес генерал. — Дабы коммунизм уже никогда больше не возродился ни здесь, ни где-либо еще.

Ну, вот и всё. Так и было запланировано с самого начала. Заведомо обреченный на победу план «сброса» рудиментов советской демократии, которые даже в чисто формальном виде столь сильно мешали хищникам всех мастей, успешно реализован. Представляющее собой ключевую часть этого плана контролируемое «восстание», призванное собрать в одном месте и разгромить всех, кто готов с оружием в руках бороться за интересы простого народа, — столь же предсказуемо подавлено.

Несмотря на то, что в подвалах Дома Советов хранились огромные арсеналы оружия, его так и не выдали людям, пришедшим на защиту законной власти. Руководители медлили, вели какие-то закулисные переговоры, уклонялись от действий по привлечению на свою сторону силовых подразделений. Потом направили толпу, которую сами же отказались вооружить, на бессмысленные штурмы мэрии и телецентра. А как раз там, в Останкино, верные режиму каратели и устроили кровавую резню безоружных протестующих.

А наутро, под рукоплескания «мировой общественности», начался показательный расстрел здания парламента из танков — силами хорошо мотивированных деньгами сводных экипажей элитных дивизий.

Показательно, что «путчистами» демагогически объявили тех, кто протестовал против незаконной отмены действующей конституции — только потому, что она мешала новому классу собственников, присвоивших общенародное достояние. А президент, подписавший нелегитимный указ, соответственно, объявлялся заведомо «законной властью».

По замыслу новых хозяев России, впереди ее ждал новый основной закон, по которому абсолютная, ничем не ограниченная власть должна принадлежать одному-единственному лицу — Борису Ельцину. И всем его последующим преемникам.

По стадиону близ Белого дома, где ельцинские каратели собирали пленных и раненых защитников расстрелянной конституции, по-хозяйски прогуливались трое — генерал армии Владислав Волин, полковник Андрей Беляков и их американский партнер Уильям Бутчер, который привез в Москву экспертов по спецоперациям в помощь российским коллегам и для обретения собственного полевого опыта.

Победа пьянила сама по себе. А здесь еще отчетливо чувствовался запах крови, будивший самые древние инстинкты. Победы, победы. Одни сплошные победы. Зеленая улица. Господа неудержимо наступают, не встречая никакого серьезного сопротивления. А быдло, хлопы постоянно оттесняются назад — туда, где они и прозябали до Октября 1917-го. У низов уже больше никогда не будет власти. Общее имущество и сбережения у них забрали новые хозяева, а сами они отныне и во веки веков на этих новых хозяев обязаны вкалывать за корку хлеба.

Отовсюду постоянно раздавались стоны, крики боли, иногда разбавляемые одиночными выстрелами или короткими автоматными очередями. Пленных допрашивали, пытали, а потом убивали. Трупы куда-то деловито уносили. И затаскивали на стадион новых пленников. Адский конвейер работал, как безупречно отлаженный механизм. Некоторых, с первого взгляда непонятно, по какому критерию, не расстреливали, а подвергали куда более изощренным казням.

Трое остановились возле лежащего на земле мужчины, у которого на куртке виднелся небольшой значок с профилем Ленина на красном советском флаге. Пленник был ранен в левое бедро, брючина вся вымокла в крови. На бледном лице выступил пот. Рот был разбит, видимо, при захвате, и заметно кровоточил. Раненый постоянно корчился от боли, сплевывал кровь и сдержанно постанывал.

— Кто вы такой? — поинтересовался Волин, наклонившись над ним.

— Виктор Сергеевич Смирнов, — медленно, с расстановкой, стараясь держать по возможности ровное дыхание, ответил мужчина, с ненавистью глядя ему прямо в глаза. — Рабочий ЗИЛа. Слесарь-инструментальщик шестого разряда. Коммунист.

— Коммунизма больше не будет, многоуважаемый Виктор Сергеевич шестого разряда. Ваша рабочая власть подверглась Устранению нашими слаженными профессиональными усилиями. И уже никогда не вернется. Вашу рабочую собственность мы поделили между собой. И отныне вы будете рабами у нас, у владельцев этой страны, а ваши дети будут рабами наших детей. И вы лично тоже прямо сейчас подвергнетесь Устранению. Так-то вот, — предельно вежливо по форме, демонстрируя деланное сочувствие, сказал генерал армии.

— Планета будет единой. Россия вернулась в лоно мировой цивилизации. Мы, Америка, поможем ей занять ее место. Вы, жалкие комми, проиграли, проиграли навсегда, — по-русски, с небольшим, но всё же заметным акцентом произнес Бутчер.

— Усек, ты, красное отродье? На кого свою рабскую ручонку поднять рискнул? Мы тебя раздавим одним мизинцем и дальше пойдем. Моли нас, своих господ, о пощаде, чтобы тебя прикончили тут сейчас одним выстрелом, а не распяли, — наклонившись к раненому, прошипел Беляков.

— Вы дерьмо, а не господа, — с трудом, задыхаясь и превозмогая боль, искажая звуки из-за разбитого рта, но всё же более-менее понятно, ответил рабочий. — Вы предатели народа, изменники Родины. Вы, советские люди по рождению, нарушили Присягу и продали страну им, — указал взглядом на американца. — Вы лишили будущего всё человечество, всех разумных людей. Будьте вы прокляты. А коммунизм победит. Мы всё равно возьмем реванш и прикончим вас. А если мы не сможем — то наши дети прикончат ваших детей. А если и они не смогут — значит, наши внуки прикончат ваших внуков. — И, собрав последние силы, смачно харкнул кровью прямо в лицо Белякова. И не только кровью — изо рта вылетел выпавший зуб и попал полковнику прямо в глаз. Несильно и неопасно, но всё же чувствительно.

Беляков резко выпрямился. Несколько секунд стоял, ничего не говоря, словно в ступоре.

Наконец, оцепенение ушло, и лицо полковника ощерилось гримасой бешенства. Он вытащил носовой платок, вытер им лицо и отбросил в сторону. Потом внимательно всмотрелся в лежащего у его ног врага, широко выкатил глаза — и изо всех сил ударил его ботинком прямо по ране на бедре.

Пленник изогнулся от адской боли, и, не в силах сдерживаться, хрипло закричал.

Беляков ударил туда же снова. И еще раз. И еще.

Рабочий затих.

— Медик! — заорал полковник.

Прибежал военфельдшер. Ему приказали привести пленника в чувство. На это ушло минуты две, и тот снова открыл глаза.

Они смотрели, не моргая, друг на друга — Беляков и Смирнов.

Так прошло еще полминуты.

Полковник вытащил свой пистолет, придавил к земле левую ногу Виктора Сергеевича, аккуратно навел ствол на цель и выстрелил прямо в коленную чашечку. Потом так же прострелил второе колено.

Медик деловито суетился у белого от боли, хрипящего и корчащегося пленника, прикладывал ему к носу нашатырь, вкалывал различные препараты — в общем, всячески старался, чтобы тот не «сбегал» в спасительный обморок, а испытывал мучения в полном объеме.

Трое «рыцарей плаща и кинжала» окружили пленного коммуниста и внимательно глядели, явно наслаждаясь зрелищем. Бутчер тоже не удержался и, стараясь не запачкаться в крови, поставил подошву на верхнюю часть лица, придавил, грубо подвигал ногой туда-сюда, заставляя голову пленника качаться... Лишь Волин лично никакого физического воздействия не применил, только смотрел спокойно и умиротворенно.

Полковник вытащил армейский нож, склонился над рабочим, схватил его за волосы и ткнул острием лезвия сначала в один глаз, потом в другой.

Постояв еще немного и подумав, Беляков решил подвергнуть жертву новой пытке. Он вызвал бойцов, чтобы те держали Смирнова за руки и ноги, после чего расстегнул молнию его куртки. Ножом разрезал свитер сверху донизу и рванул пуговицы рубашки, обнажив грудь пленника. И начал упоенно кромсать кожу, стараясь, чтобы лезвие проникало как можно глубже. Сделал пять перекрещивающихся одинаковых по длине надрезов. Потом начал поддевать кожу ножом и отдирать ее клочьями.

Наконец, полковник закончил «операцию», вытер нож и густо вымазанные в крови руки о куртку Смирнова. Наткнулся на приколотый к ней значок со знаменем и Лениным. Подумал, отсоединил его и зачем-то сунул себе в карман.

Все присутствующие внимательно разглядывали распластанного на земле ослепленного и истерзанного пленника. Посреди его груди зияла до самых ребер кроваво-красная пятиконечная звезда.

— Разрешите доложить... Проблемы с кровью, — вдруг сказал фельдшер. — Я, конечно, вколол что нужно, но всё равно он уже много потерял. Может умереть скоро.

Беляков огляделся вокруг и увидел, как в одном из секторов живых еще людей после разнообразных истязаний обливают бензином и поджигают.

— Умрет? Тогда — кремация за счет государства, — провозгласил он.

Одному из бойцов велели принести канистру. Беляков аккуратно облил истекающие кровью ноги жертвы и нижнюю часть туловища. Медик в последний раз вколол стимулирующее средство и отошел. Также на безопасное расстояние удалились Волин, Бутчер и каратели-«ассистенты».

Беляков еще немного постоял.

Чиркнул спичкой и швырнул ее прямо на лежащего человека.

Сразу же вспыхнуло пламя.

Виктор Сергеевич из последних сил, хрипя, продолжал биться, извиваться и перекатываться по земле. Но с каждой минутой всё слабее и слабее.

Пока, наконец, спустя какое-то время не затих и не умер от болевого шока...

Вечером в посольстве США состоялся банкет. На торжество в узком кругу Бутчер пригласил своих ближайших российских друзей.

— Господа! — сказал Волин, поднимая стопку. — Выпьем за нашу очередную победу. Мы уже сбились со счета, честно говоря! Мы только побеждаем! Вот что значит гений Высшего Отца! Это Он всё просчитал досконально! Вечная Ему память! Слава Экселенцу!

— Слава Экселенцу! — откликнулись россияне. Бутчер, не принадлежавший к Ордену, солидаризировался с собутыльниками — из вежливости.

— Мы осуществляем свои замыслы четко и непреклонно! С гарантированным успехом! Перед нами нет преград! Мы всех рвем в клочья! Ура! — добавил генерал армии. — За нас всех!

Присутствующие выпили водки и закусили черной икрой.

— Сегодня — очередной знаковый рубеж, — продолжал говорить Волин. — Этим жалким рабам преподали наглядный урок. Теперь и через полвека у них даже мыслей не возникнет о том, что нашей власти можно сопротивляться! Всё идет так, как мы и запланировали, еще в семидесятых! Как по нотам!

— Очень важно то, что мы конкретно дискредитировали красных недобитков, — сказал Яковлев. — Согласитесь, хорошую идею я подал — заснять этих зигующих баркашовцев и преподнести их мировой общественности под нужным соусом. Тут даже те розовые в Европе, кто изначально был против переворота, заткнулись.

— Да, Баркашов наш ценный кадр, еще ни разу не подводил, — подтвердил генерал армии.

— И я удачно призвал всю демократическую общественность собраться ополчением у Моссовета, — с характерными вздохами и причмокиванием повизгивал Соломянский. — Пусть у них боевого опыта нет — главным было убедить, указывая пальцем на эту массовку и перспективу их вооружения, что армии в этих условиях всё же лучше как можно скорее навести порядок на стороне Бориса Николаевича.

— А вообще много ли мятежников удалось ликвидировать в эти дни? — спросил Бутчер.

— Около четырех тысяч. В ближайшие дни утилизируем еще около двух тысяч, — ответил Волин.

— А раньше?

— Эти пару лет работал целый спецпроект по форсированному Устранению, на сей раз массовому, потенциальных бунтовщиков. По всей стране мы создали разветвленную сеть, которая отслеживала реакцию на ужесточающуюся социальную ситуацию и выявляла тех, кто мог бы представлять в этой связи опасность. То есть зарождающихся возможных организаторов сопротивления, излишне агрессивных и идейных политических и рабочих активистов, авторитетных для местного населения противников нового строя, невыявленных еще чиновников и силовиков, нелояльных нам. Установки по каждому отсылались в Москву, и тут Орден принимал окончательное решение и визировал. Таким способом Устранению подверглись с августа 91-го по сентябрь этого года двенадцать тысяч человек по всей России. В основном формально это какая-нибудь банальщина вроде ДТП, самоубийства, несчастного случая, нападения бандитов, внезапной болезни, отравления алкоголем, бесследного исчезновения, бытового семейного убийства. И противник, сраженный и обескровленный всем этим, оказался, как кролик перед удавом, парализованным и утратившим способность к организованному сопротивлению.

— Отлично! — сказал Бутчер, отправляя в рот очередную тарталетку с икрой.

— А потом оставшихся буйных мы заманили уже сюда, в Москву. Где и приняли. И даже поучаствовали в Устранении сами, — добавил Волин.

— Да! — сказал Беляков. — Какое-то немыслимое чувство я испытал. Просто непередаваемое... когда занимался этим коммунякой. Полная власть над человеком, возможность делать с ним абсолютно всё, что захочешь, воплощать любые фантазии! Это сладостнее всего, что я испытывал ранее! Как-то непривычно даже.

— Это нормально, Эндрю, — уверенно сказал Бутчер. — Это нормальные мужские инстинкты, отражающие торжество, разрядку над поверженным врагом. Я сам испытал такое первый раз в Сонгми, а потом, спустя десять лет, в Гайане, когда вырезали всех этих просоветских общинников-голодранцев. Это действительно сказка! Буйство гормонов, эндорфиновый шторм! Именно сегодня ты стал настоящим, стопроцентным мужчиной, поздравляю! За это надо выпить!

— Да, давайте выпьем, — согласился Беляков. — И, кстати, обмоем мой трофей.

Он вытащил из кармана значок с Лениным, немного запачканный в крови, и поместил его в стопку с водкой.

Все чокнулись.

— За тебя, Андрюша! — сказал генерал армии. — Сегодня ты проявил себя как подлинный владетель, беспощадный и непреклонный по отношению к низшим! Я доволен тобой!

— За Устранение! — провозгласил, со своей стороны, Беляков. — Мы принесли Высшему Отцу особенно обильную жертву. Она угодна Ему. Слава Экселенцу!

— Слава Экселенцу!

Все выпили и закусили.

Беляков вертел в пальцах мокрый от водки значок с Лениным и внимательно разглядывал «трофей». Вспоминая жестокую расправу над тем, кто носил его на груди. Над этим Виктором Сергеевичем Смирновым — полковник отлично запомнил, как его звали.

— Иван Викторович?

— Да, я.

— Здравствуйте. Меня зовут Оксана, я представляю Фрод-Банк. У нас есть для вас уникальное предложение. Вам одобрен кредит с пониженной ставкой...

Смирнов, больше ничего не говоря, нажал на сброс. Как же эти спамеры достали. Он лежит себе тихо на берегу, загорает, никого не трогает, размышляет о судьбах человечества, а тут бесцеремонно врываются в его мир...

Над водохранилищем носились чайки, издавая пронзительные возгласы. За забором стройки двигался туда-сюда кран. Солнце высоко висело в ясном и безоблачном небе. Первые в этом году дни, когда стало, наконец, практически по-летнему тепло.

Сейчас, в рабочее время, людей на пляже у квартала, где жил Смирнов, было не так много. Да и вода еще, мягко говоря, не летней температуры. Кое-кто, правда, даже купался, но заходил в воду очень ненадолго. Немного, чисто для того, чтобы просто размяться и взбодриться, поплавал и Иван. Главным образом в эти часы он просто недвижно отдыхал на коврике, принимая витамин D после долгой осточертевшей зимы. Клонило в сон — после того как несколько предыдущих ночей подряд он спал не более чем по четыре часа.

Телефон починили быстро — в понедельник утром Смирнов его отвез, а накануне вечером уже получил обратно. Там что-то случилось с управлением питанием — то есть, как он понял и специально аккуратно уточнил, когда ему позвонил мастер и пригласил забрать исправленный аппарат, всё это время тот был отключен полностью, стопроцентно «глух и нем». Ну и хорошо, подумал Иван.

Но Смирнов сюда в этот погожий день пришел, впрочем, не только ради того, чтобы, как говорится, отдохнуть телом, но и развеяться душой, которая, поэтически выражаясь, была сейчас, без всякого преувеличения, в смятении. После всего того, что он прослушал, это было просто необходимо.

Он успел полностью ознакомиться со всеми этими неожиданно попавшими в его руки откровениями. Только этим он и занимался эти дни, за исключением поездки в Москву в мастерскую. Последний файл он дослушал накануне поздно вечером, уже далеко за полночь. Для ускорения процесса первичного ознакомления с материалом Иван включал в основном двукратную скорость воспроизведения.

С одной стороны, строго говоря, ничего совсем уж нового он не узнал. По крайней мере, если говорить в самых общих чертах — кардинально картина мира у него не поменялась. Но он получил подтверждение самого главного: если бы не «перестройка», то произошло бы падение капитализма в масштабах всей планеты и мировая социалистическая революция. И именно поэтому, прекрасно это зная, сильные мира сего, не теряя времени, договорились и уничтожили социализм здесь.

Однако там не просто полное подтверждение всех гипотез, но и подробности, порой даже неожиданные и шокирующие. И, что важнее всего, это готовые, реальные доказательства чудовищных преступлений против человечества, перед которыми однозначно меркнут даже злодеяния гитлеризма.

В общем, в его скромной квартирке неожиданно появилась крошечная флешка, на которой было всё то, что относится к самой главной тайне второй половины прошлого века. И не только прошлого. Там еще любопытная информация о том, что ждет Россию и мир в самом недалеком будущем...

Вот эта, например, планируемая пандемия, о которой говорил Беляков со своим американским визави, Биллом — именно так он его называл в разговорах с сыном. Пару раз промелькнула и фамилия — Бутчер. В интернете сведения о нем крайне скупы и формальны — ветеран спецслужб, кавалер нескольких наград, начальствует сейчас в офисе директора Национальной разведки... Значит, готовят миру настоящий геноцид. Впрочем, чего-либо иного от нынешних «владык планеты» ожидать странно. Они сейчас в принципе не могут просто оставить людей в покое, не трогать. Им непременно нужно их, все семь миллиардов человек, как-то... нагнуть... достать... взять за горло...

А Россией, кто бы мог подумать, фактически правит этот самый «Орден». Без имени... просто «Орден»? Или имени «Экселенца» этого так называемого? Теперь хотя бы ясно, почему до сих пор в столице есть этот странный, мягко говоря, проспект его имени, и никто его и не думает «декоммунизировать». Брежневский-то район Москвы, где у Ивана одна из квартир, сразу переименовали, еще даже до падения социализма... Этот «Орден», получается, главный управляющий контур, «блюстительная» власть. Те, у кого реальные ресурсы, реальные полномочия, пусть и непубличные, но признаваемые остальными, и, соответственно, реальное влияние... Сколько в нем людей, кстати, не совсем понятно — это могут быть и тысячи, и сотни, и десятки. Хотя, скорее всего, тут может быть несколько «этажей», как в масонстве. С немногочисленной верхушкой, за которой самое последнее слово. Во всяком случае, можно точно утверждать, что это — все те, кто по самому высшему разряду, гарантированно, с правом передачи по наследству, допущен к кормушке бывшей общенародной собственности. Кто вырабатывает перспективные планы, согласовывает их заранее и реализовывает, проводя по всему госаппарату и политическому полю. А что — это вполне эффективно, именно в рамках такой единой, фактически ритуально сплоченной, общности работают специфические механизмы предотвращения столкновения частных интересов, которые могут повлечь всяческие сбои и раздраи... Новое дворянство. Новая аристократия. Это они себя так именуют — на деле являясь, разумеется, просто уголовным классом рейдеров, захвативших государство и имущество.

И этот выработанный «Орденом» детальный план развала — даже не столько СССР, а именно уничтожения социализма, — озвученный на той самой площадке венского Института системного анализа, или как его там... Кстати, один из самых любимых и «почитаемых» объектов просоветских «конспирологов»... вот тебе и конспирология! Да, это очевидно — развал Союза как государства был всего лишь следствием, неизбежным «довеском». Очень многие искренне сожалеющие об ушедшей в небытие эпохе ставят именно «развал СССР» во главу угла. А стержневым-то было, как он, Иван, и раньше утверждал в дискуссиях, отчуждение у народа принадлежащей ему общей собственности и распределение ее между «своими», частным образом. Чтобы большинство, простые труженики, отныне получали только лишь урезанную зарплату. А огромный, на много порядков увеличенный по сравнению с советскими временами куш, соответствующий доле в этом хозяйском доходе, имели бы только те, кто допущен к кормушке...

Да, этот план в деталях, представленный, судя по контексту, за несколько дней до смерти Черненко... Запланированной, между прочим, с точностью до дня... Или всё же тогда убийства? Незадолго до этого, как известно, он, более-менее здоровый человек, сильно отравился подаренной ему ставридой — а потом, с эмфиземой легких, его отправили отдыхать в горный Кисловодск — чистое же медицинское вредительство. Ну да ладно, не в одном Черненко дело. Этот план фактически предвосхитил в деталях всё то, что и произошло в последующие годы. Главное тут — это сценарий, запланированность всех действий, которые стали уже историей. И именно с целью уничтожения социализма. С целью «возвращения в лоно мировой цивилизации». Под которым, прежде всего, понимается непременное вхождение новоявленной российской элиты в глобальную «семью» планетарных вершителей. Ну-ну... Что-то не очень-то получается, судя по последним событиям, особенно связанным с Украиной. Об этом как раз шла речь, когда разгорался «Евромайдан». И последующие кровавые события, причем расписанные заранее, как по нотам. Динамят? Кинули? Ну, бывает. Для такой публики это нормально...

А Петр Машеров, первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии, по отзывам, исключительно умный и честный руководитель, добившийся выдающихся результатов, один из возможных преемников Брежнева... погиб в ДТП в 1980-м. А теперь видно, что не просто погиб. И даже известно, кто конкретно за этим стоит. Папаша отпрыску во всех подробностях изложил. Тот, кого обвинили и осудили, оказывается, был просто подставным, для закона, местным «зицпредседателем Фунтом». Сидел тот, в итоге, конечно, недолго, в перестройку уже выпустили. А «исполнял» — мастер своего дела. Ас-автогонщик с уникальной реакцией и навыками экстремального вождения. После столкновения сразу же всё зачистили: эвакуировали «лишнее» «тело», привели «картинку» в вид, соответствующий банальному инциденту. Это «тело» две недели в коме провалялось в ведомственном госпитале в Минске, еле откачали...

Смирнов перевернулся на живот и начал просматривать обновления в соцсетях. Но мысли всё равно не отпускали...

А что, если это аккуратно, без лишнего шума, «слить» белорусскому КГБ или лукашенковской администрации? Интересно, сами они-то хоть знают? Бурление, видимо, будет изрядным — даже если поделиться одним лишь этим. И даже если наружу не всплывет — то это будет лишний инструмент удержания «шаров» российской элиты в руках Батьки... Да, идея заслуживает внимания... надо будет обмозговать. Понятно, что так называемые «конфиденциальные интересы государства», под которым понимается Российская Федерация, для Ивана никакого значения в данном случае не имеют. Ибо «эти» — никакое не «государство», а мразь и гнусь, многократно хуже Гитлера... Они ведь сами, между прочим, рассматривают при определенных условиях возможность разрушить Россию вслед за СССР, если «глобальные партнеры» в очередной раз поманят заокеанскими джинсами... то бишь перспективой «вхождения в круг принятия решений».

А вообще, интересно, есть ли такие преступления, перед которыми они не остановятся ради этой заветной цели? Ведь, оказывается, и Чернобыльскую АЭС они взорвали. И катастрофу с сотнями погибших... заживо сожженных на железной дороге в Башкирии устроили. Только лишь для того, чтобы создать ощущение тупика и безысходности, убедить в несостоятельности и всё такое... Невероятно! И «Адмирал Нахимов» утопили они же, и взрыв в Арзамасе устроили... А если и армянское землетрясение — тоже они? Там, по крайней мере, есть намеки на это. Других сведений, правда, на флешке нет... Но и того, что есть, более чем достаточно. Прямое убийство десятков тысяч человек еще с семидесятых... А миллионы погибших и умерших от их геноцидной политики? Вот подонки! И они до сих пор у власти, хоть нынешние и пытаются как-то вяло отбрехиваться от горбачевских и ельцинских времен — мол, не мы, мы уже новое поколение. Нет, «вы и убили-с», как говорится. И деткам своим передаете власть над нами... Уроды...

И, наконец, самое для Ивана важное... В личном уже плане. В одной из бесед, когда папаша вспоминал дни минувшие, из его уст вырвалось нечто интересное. Хоть, к сожалению, и неконкретное. А вспомнил начальник КОКСа, как буквально растерзал, искромсал, повинуясь какому-то внезапно нахлынувшему хищному чувству, одного из пленных, захваченных при Белом доме. Имени он, правда, не назвал — только упомянул, что это был рабочий с ЗИЛа. Слесарь шестого разряда. Коммунист. И дал сынку поиграться с «трофеем» — простым нагрудным значком. И слышно было, как глумливо Беляков-младший фыркнул, разглядывая его: «Ха-а-а! Ленин! ...!» А ведь именно значок с вождем пролетариата на фоне красного флага отец носил несколько лет. Значок был выпущен, очевидно, к 120-летию основателя Советского государства — как раз под самый его закат, на флаге с серпом и молотом внизу выбиты цифры «1870–1990». И носил этот значок — демонстративно, как выражение своей позиции — уже и в те годы, когда СССР рухнул, а Ленина вовсю поливали грязью. И надевал его на коммунистические демонстрации 1992 и 1993 годов, заканчивающиеся столкновениями с омоновцами. И тогда, когда ушел защищать Дом Советов в конце сентября. Как мама его ни отговаривала — ответил: «Не могу остаться, Анечка. Я давал Присягу, когда служил. Береги Ваню, если что, воспитай его достойным человеком»... И вот — не вернулся. И никаких официальных и неофициальных известий. Кто-то из тех, кто оборонял Белый дом и уцелел, говорили, что в последние дни его мельком вроде бы видели, но тех, рядом с кем он держал оборону непосредственно, отыскать так и не удалось. Вполне возможно, предполагали бывшие защитники, его и всех, кто был в одной группе с ним, скопом схватили каратели и уволокли на стадион — а оттуда не возвращались... Потом уже признали его умершим, исходя из факта безвестного отсутствия, в судебном порядке.

Папа...

Виктор Сергеевич Смирнов.

Слесарь-инструментальщик шестого разряда, передовик производства, ударник коммунистического труда.

Член КПСС с 1971 года, парторг экспериментального цеха ЗИЛа... Депутат райсовета в доперестроечные времена...

Растерзан 4 октября 1993 года на задворках Белого дома?..

Но если всё так и есть — то, получается, это уже семейные счеты. К этому бешеному зверю-людоеду по фамилии Беляков, к этому выродку, которого нельзя назвать человеком даже с очень большой натяжкой. Хотя для коммуниста вендетта, кровная месть, конечно, неприемлема — но тут... личное, как говорится, полностью совпадает с общественным... Ладно, это потом. Пока будем присматриваться и думать...

Там было еще много интересного. И про обеспечение прихода к власти нынешнего «гаранта». Оказывается, бдительные рязанцы тогда спасли жизни по меньшей мере нескольких десятков самарцев... И про то, что должно, по плану, произойти на политическом поле в ближайшие годы. Пресловутый этот «трансфер»... И про то, как с ними, «остаточными» коммунистами, поступят после сего «трансфера»...

И, как ни странно, и эти записи, касающиеся настоящего и будущего времени, также не были для Ивана каким-то запредельным откровением. Там были достаточно очевидные вещи. Их ценность — лишь в том, что они подтверждены репликами, исходящими из уст самых что ни на есть влиятельных господ. Тех, кто направляет «поступь истории».

Сколько, кстати, там часов в общей сложности, вспомнил Иван. Сто шестьдесят семь с лишним? Надо будет, очевидно, перевести всё это в текст... Конечно же, своими руками, без применения облачных сервисов, без подключения к сети. Хорошо хоть, Иван умеет быстро печатать вслепую всеми десятью пальцами. И хорошо, что английский он на слух понимает в достаточной степени, чтобы разобрать, о чем там говорят Беляков с Бутчером — то на одном языке, то на другом.

Работенка, конечно, адская предстоит. Съест она несколько недель — и то, если заниматься только этим с утра до вечера, с короткими перерывами на еду. Так и свихнуться можно, и нервы совсем ни к черту будут.

Но — всё же... Партия сказала — надо. Надо сделать такой запасец. На будущее...

— Братья и Сестры, — обратился генерал армии Волин к участникам совещания. — Нас ждут очень ответственные дела. Российская публичная власть начинает свою трансформацию. Через несколько месяцев сменится имидж управления, базовые подходы и принципы. Система обретает новое качество. Уже через несколько дней правительство возглавит человек, которому в дальнейшем предстоит занимать пост президента на протяжении ближайших десятилетий. Я правильно излагаю, Афанасий Сальевич?

— Да, — отозвался Галошин.

— Это будет очень долгоиграющий гарант, под сенью которого России как национальному государству предстоит серьезно преобразиться и укрепиться. Его именем и его имиджем — имиджем жесткого деятеля, с бульдожьей хваткой, выходца из КГБ, обладателя долгой памяти — и будет всё это осуществляться. Демократизм, рыхлость в управлении, демонстративная разболтанность, необходимые в девяностые годы, годы демонтажа остатков советской системы, исчерпали себя. Следующие два с лишним десятилетия будут периодом выстраивания и работы новой, жесткой и централизованной, автократической вертикали, которая предусматривает установление тотального директивного контроля единого центра не только над всеми ветвями власти, но и над всеми субъектами публичной политики, крупными СМИ, наукой и культурой. Сейчас и так, конечно, у президента есть все полномочия. Но они используются достаточно ограниченно. Новая же администрация будет проникать на качественно более глубокий уровень, стремясь максимально жестко контролировать даже то, что напрямую к сфере госаппарата не относится и государством не финансируется. Контролировать, разумеется, в интересах всех владетелей... Сквозная, всепроникающая вертикаль власти, исходящая от нашего гаранта, суверена. Суверенная, стало быть, вертикаль... Асланбек Андарбекович, я правильно говорю?

— Да, Владислав Степанович, — откликнулся Дудаев.

— В ближайшие годы окончательно будет сформирован конгломерат флагманских углеводородных активов, в основном в собственности государства, частные же будут полностью подконтрольны, — продолжал Волин. — Эти активы будут служить основным источником экспортных валютных поступлений для их дележа между теми, кто имеет долю... Анатолий Борисович, всё верно?

— Да, всё именно так, — подтвердил Чубайс.

— Отлично, — сказал генерал армии. — В идеологии начнут доминировать патриотические посылы, но всё же на прежней либерально-прозападной основе, пусть и не столь ярко выпячиваемой. Россия примется на международной арене наращивать свою силу, свой вес, свою национальную субъектность. Не как СССР, конечно, а в рамках единой глобальной системы, ни в коей мере не ставя под сомнение ее основы. Это нужно для того, чтобы те, кому принадлежит Россия, смогли, наконец, занять достойное место в рядах мировых владетелей. Я правильно говорю, Евгений Македонович?

— Совершенно верно, — отозвался Маков.

— Итак, — продолжил Волин. — Публичным ядром новой структуры управления, создаваемой под новую фазу встраивания России и нас всех в глобальный мир, будет новый гарант. Ему создадут имидж сильного и властного человека, с которым в принципе нельзя шутить и которого немыслимо ослушаться. Человека, которого крайне опасно проигнорировать, высмеять, воспринять несерьезно, оскорбить. Именно с этим имиджем и созданным под него аппаратом управления он будет разруливать всю текучку публичного властного механизма. Долго и несменяемо.

— То есть пока не наступит, раньше или позже, в зависимости от развития тех или иных событий международного масштаба, необходимость начинать новую фазу интеграции российских владетелей в глобальное сообщество, — уверенно, кивая каждую секунду и поблескивая очками, сказал Израйтель.

— Именно так, Сергей Владленович, — подтвердил генерал армии.

Присутствующие в знак одобрения ритуально похлопали, чередуя размеренные удары ладонями по столешнице. Волин немного помолчал и продолжил:

— В основе спланированной операции по обретению преемником должного имиджа лежит жесткий и эффективный реванш за Хасавюрт, окончательное замирение Чечни и зачистка ее от всякого мусора, уже никому не нужного в новых реалиях. С глобальными партнерами наш план согласован, они не возражают. В общих чертах дорожная карта такова. На Дагестан нападают террористы из Чечни, под командованием нашего человека — Басаева и человека наших глобальных партнеров — Хаттаба. Публике объявляется, что они хотят захватить Дагестан и отторгнуть, как Чечню. Активизируются ваххабитские анклавы Карамахи и Чабанмахи. Нынешний премьер на камеру как можно более жалобно и слезно мямлит, что «мы Дагестан теряем». Уходящий президент его меняет на своего преемника. И именно после этого наступает чудесный перелом. Террористы разгромлены силами местного ополчения. Силовики приступают к зачистке этих двух упомянутых рассадников джихадизма. А дальше начинаются качели — качели панического ужаса и трепетного упования на защитника-спасителя. Страну потрясает серия мощных невиданных терактов — подрывов многоэтажных домов с применением высоких взрывных технологий. Начинается с периферии — Буйнакск, это в том же Дагестане. А потом — в самой Москве пара-тройка больших домов полностью, с первого до последнего этажа, сложится, будут сотни трупов. Прогремят аналогичные взрывы в Волгодонске, Рязани и Самаре. Да, кстати, беспокоиться не надо — дома будут взрываться в самых бедняцких и непрестижных районах, ни один из обеспеченных людей не пострадает... И как ответ на эти чудовищные злодеяния — ввод войск в Чечню, несколько месяцев боев и в конечном итоге разгром сепаратистского анклава, триумфальное возвращение республики под власть федерального центра.

Участники совещания снова одобрительно похлопали.

— Спасибо, — сказал Волин. — В общем, очевидно, что всё это даст преемнику столь непререкаемый авторитет, что он обретет полный карт-бланш на любые преобразования по сколь угодно мощному укреплению публичного высшего центра власти. То, что и нужно для развития страны в период, начинающийся сейчас.

Ответом генералу армии было энергичное единодушное похлопывание по столу.

— Благодарю за высокую оценку, — произнес он. — Теперь перейдем к обсуждению более конкретных деталей по различным направлениям.

— Братья и Сестры! — провозгласил Беляков. — Сегодня мы обсудим предстоящие политические преобразования. Эпоха выстраивания и укрепления нового российского национального государства, государства более-менее сильного, субъектного и самодостаточного, постепенно завершается. Еще несколько лет — и грядет, надеюсь, новая фаза интеграции российских владетелей в глобальную структуру. Напомню, что еще Экселенц, вечная Ему память, заключил принципиальное соглашение с глобальным центром о том, что российские владетели получают не только право на так называемое социалистическое имущество, не только возможность проживать на Западе, вести там бизнес. Но и возможность участвовать в выработке и принятии решений общемирового масштаба наравне с высшими глобальными операторами — непосредственно в их кругу на постоянной основе, институционально, а не как приглашенные. Десятилетия назад мы свернули социализм у себя и в европейских странах, мы разделили и упразднили СССР, заблокировав движение мировой цивилизации к коммунизму. Мы изъяли у населения его экономические активы, с которых абсолютно каждый из людишек кормился, словно хозяин. Мы изъяли все советские сбережения простейших. Мы обратили эти активы в свою коллективную собственность в узком закрытом кругу, так, что каждый из нас — кто-то больше, кто-то меньше, зависит от положения — гарантированно получает столько, что хватит на достойную жизнь всех его потомков. Российские владетели живут в самых престижных местах планеты, имеют там элитную недвижимость, обладают гражданством ведущих стран мира. У них там бизнес — хотя, конечно, это лишь для статуса, для престижа. Например, какое-нибудь респектабельное британское СМИ купить или спортивный клуб. Ибо в России представителям этой категории получать средства, прибыль на много порядков легче, чем на Западе — то есть тут не нужно прилагать вообще никаких усилий. Мы всего этого добились для себя, мы эту возможность отвоевали. И мы по праву победителей властвуем над этой страной и ее биомассой.

Присутствующие принялись одобрительно хлопать ладонями по столу.

— Но есть некоторые проблемы. Есть отступления от плана, которые обусловлены действиями наших партнеров. Они, как вы все знаете, обеспокоены растущей мощью Китая, и это тревожит их само по себе — даже без активных враждебных действий самого Пекина, которые могли бы нанести ущерб всей глобальной системе. Даже притом, что Китай не демонстрирует намерения идти на какую-то конфронтацию. Но сам по себе выход КНР на первое место в рейтинге стран по паритету покупательной способности ставит под сомнение авторитет нынешней системы как таковой — ведь ядро ее это именно западный консолидированный финансовый капитал. Именно он носитель идеологии и смыслов. Именно он задает стратегические цели и определяет волю применительно ко всей планете. Его штаб-квартира — это США, государство, которое мощнее всех остальных западных стран, вместе взятых, и потому выступающее в качестве управляющего, арбитра, властителя мира капитала. В технологическом плане Китай также крайне тревожит партнеров. Он уже выпускает, причем на мировом уровне, критически важные для обеспечения глобального господства продукты — такие, как микропроцессоры и операционные системы — что характерно, раньше всегда такие вещи делали только США и страны Европы и Азии, которые американцами оккупированы. В космосе Китай уже сравнялся с США и с нами. Есть, конечно, и проблемы. Это производство собственного оборудования для микроэлектронной отрасли. Это авиастроение, особенно производство современных двигателей. Технологии, обеспечивающие непосредственное глобальное господство, Китай только начинает осваивать либо вовсе не начал. Я имею в виду финансовые инструменты мирового уровня. Технологии сборки и разложения социальных субъектов. Технологии управляемой смены власти в других странах. Инструменты формирования массового сознания, образов, символов и смыслов. Мейнстрим-медиа, социальные сети, информационные войны, потребляемые в глобальном масштабе культурные продукты. И, конечно, пока далеко не всё в порядке с современными вооружениями по сравнению с американцами, японцами, европейцами и нами. И вообще с самим военным делом. Исторически они самостоятельно могли побеждать только самих себя, в гражданских войнах. Они в свое время по полной огребали не только от Японии, но даже от Вьетнама. Я уж и не говорю про опиумные войны. Проще говоря, исторически китайцы воевать не умели в принципе. Как это будет потом — надо смотреть, военные эксперты отслеживают. Но всё равно — даже с учетом всего этого баланса плюсов и минусов Китай представляет собой, если и не угрозу, то потенциальный фактор возмущения глобального баланса. Никому из партнеров не нравится обретение Китаем статуса альтернативного мирового центра разработки ключевых технологий и накопления капитала — даже макрорегионального масштаба, не говоря уже о масштабе глобальном.

Беляков немного подумал и продолжил:

— Прошу прощения, что так подробно, может быть, скучно говорю. Но это важно в контексте наших дальнейших шагов. Так вот, глобальные партнеры сами по себе сильно тянут с полной интеграцией наших высших людей в круги, где обсуждаются, вырабатываются и принимаются решения планетарного масштаба. Они, видите ли, требуют все эти годы, чтобы мы внесли свой вклад в ограничение роста китайской мощи, хотя бы тем, чтобы дали ему понять, что в случае чего выступим на стороне мирового сообщества и принудим Китай держаться в отведенных ему рамках. Принудим тем, что будем нависать над его северными границами: ведь, по сути, он окружен не очень дружественными, скажем так, странами — Японией, Южной Кореей, Вьетнамом, Индией. Глобальные партнеры контролируют Афганистан и в значительной мере Среднюю Азию. Китай лишен нормального выхода в мировой океан в направлении Европы, Африки и Ближнего Востока — только через фактически контролируемые американцами проливы. Не разрешены территориальные споры в южных акваториях — вокруг архипелагов Сенкаку и Спратли. Да, есть региональные союзники — КНДР, Пакистан, Мьянма. Но для партнеров критически важно, чтобы именно Россия как северный сосед Китая четко обозначила свою позицию в пользу глобального центра.

— Абсолютно правильно всё изложено, Андрей Валерьевич, — сказал Евгений Александров. — Что же это получается? С одной стороны, глобальный центр требует от нас решить сугубо его проблемы. Проблема укрепления мощи Китая для нас сама по себе не столь критична, нам, по большому счету, здесь всё равно. Пока сама эта система сохраняет свою целостность, конечно. А вот для них это всё же важно. И мы, выходит, должны за это отвечать и эту проблему для них решать? А цена?

— Действительно, Евгений Александрович, тут ключевое слово «цена», — продолжил Беляков. — Где, спрашивается, полноправное вхождение? Они подстегивают нас солидаризироваться с ними по китайской тематике, но при этом всячески тормозят выполнение обязательств со своей стороны, мотивируя тем, что мы сами тормозим с Китаем. А также — и это звучит всё более и более отчетливо — тем, что нам якобы нечем входить, мол, качество и вес активов в нашем владении недостаточны для полноценной интеграции. Намекают даже на то, что у нас происходит — вы подумайте только — «деградация». Такое словечко даже промелькнуло. Но это уловка. Понятно, что не очень-то хочется делиться властью. Но ради чего, спрашивается, мы упразднили неестественный строй и добровольно пошли им навстречу? Да, говорят нам они, вы все лично с этого получили столько, что и помыслить было нельзя, так чего же вы еще хотите? Но материальное — это далеко не всё для нас, высших. Статус, глобальный статус, полноправный равный статус с западными участниками — вот чего мы алчем, Братья и Сестры. Мы ведь не экономическими активами входим, а своим актом закрытия коммунистического проекта и своей военной мощью. Вот нам и говорят — нависайте этой своей мощью по ту сторону Амура, в тех краях как раз преимущественно китайские пусковые шахты размещены, в их тылу. Так, мол, надо. Ради наших общих интересов, и ваших, между прочим, тоже. Но это еще большой вопрос. Нет, если бы они начали твердо исполнять обещанное, мы бы нависли, не проблема. Но они стоят на своем. И мы стоим на своем. Они начали наступать на нас в 2014-м. Украину превратили в боевого зомби, нависшего над нами. Чтобы мы прогнулись и без всяких условий точно так же нависли над Китаем. Пошли зажимать экономически, взяв как предлог наши же вынужденные ответные действия по Крыму и Донбассу. Зажимаются не личные активы, не личное имущество владетелей — это, конечно, абсолютное табу. А национальные активы России как страны, как субъекта мировой политики и экономики. Снижаются цены на нефть, нас вытесняют с газового рынка. Да, за это, разумеется, расплачивается биомасса, она, обезжириваясь, сполна компенсирует всё выпадающее и упускаемое. И будет и дальше платить. Это нам даже в какой-то степени выгодно, ибо обезжиренными управлять проще и слаще. Но всё равно это опять же материальный аспект, а в главном — всё так же состояние стратегического тупика в нашей Большой Игре. В Большом Бодании, если можно так выразиться. Не очень приятная ситуация, согласитесь. Вот такой расклад.

— Я думаю, надо всё же начать движение с нашей стороны, — произнес Чубайс. — Но осторожно.

— Согласен, Анатолий Борисович, — сказал Беляков. — Именно поэтому мы и форсируем, активизируем процесс «бодания», будем так или иначе вырываться из тупика. Да, российское национальное государство в его нынешней фазе объективно склонно скорее сотрудничать с Китаем, чем нависать над ним в угоду глобальному центру. Но что касается нашего Плана, нашей долгосрочной перспективы — мы, конечно же, должны глобальным партнерам посодействовать. Но при этом, опять же, не прогадать с ценой. Попробуем это сделать, выражаясь образно, иным государственным аватаром. То есть несколько другим режимом, нежели сейчас. Тем более что нынешний уже выдыхается, идет к закату, свою историческую миссию он выполнил с лихвой. Фаза стабилизации и затвердевания национальной системы завершена. Теперь то, что сохранено и создано, пойдет на продажу. Дорого и эксклюзивно. Главный Торг будет актуализирован, но уже не этой властью. Через несколько лет.

— Всё правильно, — сказал Дудаев.

— Спасибо, Брат... — сказал Беляков. — А раз так, то мы должны заранее, такие вещи за несколько месяцев не делаются, начать подготовку к инфраструктурному содействию глобальным партнерам, чтобы продемонстрировать нашу готовность. То есть заранее реконструировать БАМ как стратегическую тыловую магистраль, объяснив это экономической необходимостью, расширением сотрудничества с тем же Китаем. Также создать новые военные базы и аэродромы в сибирском, дальневосточном, арктическом регионе, потенциально способные обслуживать натовские контингенты в войне против Китая — объяснив это пока что необходимостью противодействия Японии и США. Если нужно, бросить на новые «стройки века» заключенных, возродить ГУЛАГ в полном объеме, но уже в интересах владетелей. Совместить приятное с полезным — развернуть массовые политические репрессии, посадить сотни тысяч противников нашей власти. И на их костях построить всё, что нужно, в отведенные сроки. Чтобы к моменту истины нам физически было что продать партнерам. Повторяю, продать дорого, по нашей цене.

Хлопанье усилилось.

— Вы правы, Брат, — сказал Воротов. — Но мы за то, чтобы продать это по любой цене. Наша ориентация на Запад абсолютно естественна. Она полная и безоговорочная. По той простой причине, что только на Западе у наших владетелей все корни, все активы. Можно даже сказать, все смыслы, все жизненные цели, весь цивилизационный стандарт. Смычка с Китаем для нас просто абсурдна, как бы он ни разбух экономически. Для нас вообще не должен стоять вопрос, кого поддержать в конфликте. Да, мы должны попытаться взять себе что-то полезное, но когда встает вопрос принципиально, то даже задумываться об этом глупо. Вот мое мнение — мы должны вместе с западными партнерами давить Пекин. Давить! И не стесняться этого. И активнее готовиться к тотальной декоммунизации. В цивилизованных странах давно нет коммунистов — ни в Польше, ни в балтийских республиках. Не должно быть этого токсичного атавизма и у нас. Коммунисты наши абсолютные враги — и когда они тихо доживают свой век в нашей стране, и когда находятся пока еще у власти в других странах, вроде Китая. Декоммунизация нам абсолютно необходима — и для идеологического обоснования грядущей конфронтации с Пекином, и для того, чтобы зачистить тылы от тех, кто примется из последних сил ставить нам палки в колеса, внушая биомассе крамольные мысли о недопустимости участия России в грядущем дальневосточном крестовом походе.

— Вы верно расставляете акценты, Аркадий Аркадьевич, — произнес Беляков. — Вопрос только в правильной схеме реализации этих принципиальных установок. Это и является предметом нашей политики во взаимодействии с партнерами. Вот так...

Участники совещания немного помолчали, обдумывая услышанное.

— И еще одной темы хотелось бы коснуться, это касается последующих периодов. Определенные силы у глобальных партнеров всё настойчивее дают понять, что готовы в случае чего приветствовать центробежные тенденции в России и одобряют рост соответствующих замыслов на уровне элит национальных республик, — продолжил генерал армии. — Есть даже мнение, что нам нужно в той или иной степени дезинтегрироваться — и тем, кто это сделает с нашей стороны, гарантируют-таки место в глобальной элите сразу же. А восточные регионы партнеры приберут к рукам своими силами, не позволив Пекину вмешаться, и сами уже там над ним нависнут. Знаю, среди владетелей есть определенные искушения... скажем так, дать определенный отклик на эти посылы. Но это пока только потенциально, а не актуально. И мы всё же, чтобы не попасть впросак, должны сохранить единую линию в Главном Торге. Мы должны помнить, что у нас, именно у нас — золотая акция в этом актуальном планетарном раскладе, в конфликте Запад — Китай. Мы ни в коем случае не должны спустить ее в унитаз. Да, мы, безусловно, на стороне мировой цивилизации, но в то же время нам нельзя продешевить. Вот, если коротко, какой подход должен быть у нас.

— На мой взгляд, всё верно, — сказал Галошин.

Люди, сидящие за столом, одобрительно похлопали.

— Что касается нехватки располагаемых средств и сокращения пространства для экономического маневра, — продолжил Беляков. — Понятное дело, это нужно компенсировать еще большей концентрацией капитала — тем более что это есть провозглашенный глобальными силами безальтернативный тренд. А также максимальным обезжириванием простейших, изъятием у них всей собственности, даже личной, помимо капитала. И, как следствие, еще более сильным, учитывающим каждую мелочь, тотальным контролем государства над всеми гражданами, в режиме реального времени. Насколько я могу судить по тому, какие рекомендации по развитию нам приходят, так же мыслят и на Западе. Структурные экономические проблемы и там проявляются, конечно, со своей спецификой, но тем не менее. У нас отголоски глобальных экономических проблем наслаиваются на специфику ухода от советского наследия, утраты технологий, износа инфраструктуры. Мы, по сути, в значительной степени занимаемся утилизацией — понятно, что советский фундамент, фундамент страны — ядра альтернативной цивилизации — нам в принципе не нужен, но вообще отказ от тех или иных ключевых моментов может, и порой неожиданно, аукнуться и в том, что нам хотелось бы сохранить. Но опять же — средств на всё не хватает. Не можем же, в конце концов, мы, высшие люди, затянуть пояса в плане личного потребления, об этом даже и речи нет!

— Совершенно правильно, — согласился Алексей Кудрин. — Экономика такая вещь, она требует очень тонкого расчета.

— Благодарю, Брат, — ответил генерал армии. — Теперь, когда я изложил глобальный и экономический бэкграунд, перейдем к задаче политического трансфера. В ближайшие несколько лет новым гарантом, как решено, станет Александр Увалов. Обретя это новое лицо, наше государство начнет уже с новыми аргументами торговаться с глобальными партнерами. Мы снова, как и в девяностых, отбросим этот квасной патриотизм, эту идеологию осаждённой крепости, так как свою задачу она выполнила, и выступим за «единую Европу от Лиссабона до Владивостока». Будут, конечно, проведены перестановки в кланах владетелей, кто-то утратит флагманское экономическое значение, как то же «Озеро» в начале нулевых сменило «Семью», — а кто-то встанет на их место. Это естественный процесс. В любом случае, накопленного — то есть переведенного в собственные закрома — никто не лишится. Шумиха, которая будет во время трансфера сопровождать этот процесс, по большому счету, так и останется шумихой, на публику.

Присутствующие размеренно похлопали по столешнице в знак одобрения.

— Трансфер будет двухслойным, если можно так выразиться, — продолжал Беляков. — Первый слой — это обманный, маскировочный трансфер. Это продавливание задачи заведомо пожизненного правления нынешнего аватара. Мы пойдем даже на замену конституции на новую только лишь ради того, чтобы оставить как бы неизменной личность конкретного гаранта. Последует намеренное ужесточение намордника до предела, будет безжалостно выпалываться любая оппозиционная активность, даже откровенно беззубая. Глобальные партнеры отнесутся к этому с полным пониманием и будут самое большее мягко журить нас. Развернутся массовые политические репрессии в отношении активистов — как левых, так и искренних демократов, ибо их серьезная неконтролируемая самоорганизация в обход Увалова несет в себе определенные риски для нас. И тут — второй слой. Будет происходить, конечно, не сразу, а ближе к концу, режиссируемое противодействие со стороны как бы либеральной оппозиции, в качестве ядра которой выступят Увалов и его антикоррупционные структуры. Именно в пользу этого истинного преемника будет направляться намеренно провоцируемое уходящей властью общественное недовольство. Заблаговременно мы будем Увалова всячески, на самом высшем уровне, раскручивать, мы обязательно организуем неудачное покушение на его жизнь, мы его даже посадим в тюрьму на определенный срок, пока всё не созреет. Гайки будут закручиваться, причем откровенно маразматично. И потом, когда и населению, и политически активной прослойке всё осточертеет, когда публика озвереет — тогда и произойдет вскрытие нарыва и крах всего того, что ассоциируется в массовом сознании со сгнившим и отжившим. Будет произведен контролируемый обвал ставшей уже ненужной политической надстройки, олицетворяемой увядающим аватаром. С безусловным сохранением режима в широком смысле. Режим возглавит новый гарант — молодой и энергичный Увалов. Это будет очищение от всего второстепенного и непринципиального, от явно неудачного — в общем, обновление, регенерация.

— Регенерация... с кровью... — вставил реплику Генрих Кнут.

— Да, Генрих Адольфович, и кровь обязательно прольется, пусть и не слишком много. Противостояние — как на улицах, так и в политическом поле — будет, естественно, режиссируемым и подчиненным только одной цели: убедительного, завоеванного напором и кровью массовки слома. Смена верхушки власти при сохранении незыблемым ее фундамента должна выглядеть достаточно жесткой, поскольку сила, которая публично доминирует в этом процессе, должна навязать свою волю бескомпромиссно, ради качественного изменения идеологии и внешнего облика режима. По украинскому, между прочим, шаблону. Предстоит дальнейшее укрепление власти, усиление ее репрессивных механизмов, пусть уже и под другими провозглашенными ценностями. По сути, предшествующими маразматичными репрессиями мы на самом деле будем создавать почву, отлаживать готовую машину для нового аватара и его команды. Разумеется, ни о какой демократизации не может быть и речи — напротив, новый режим будет еще более авторитарным. И Увалов сам ничего подобного не обещает — лишь выступает за замену персоналий. Искренних блаженных демократов и либералов сам Увалов, став президентом, как это традиционно происходит, разведет и кинет. Кстати, и лично ему преданные сторонники, раскачиваемые нашим пиаром, изначально ни о какой демократизации и не заикаются — они всё прекрасно понимают и выступают всего лишь за то, чтобы абсолютным диктатором стал их кумир. Их безальтернативный фюрер, успешно замыкающий на себя, монополизирующий весь протест. Всё это даст гарантию того, что фазовый переход пройдет с минимальными издержками и так же, как и предыдущие три — в 82–85-м, 91–93-м и 98–2000-м — четко и профессионально.

Снова послышалось одобрительное похлопывание.

— Благодарю. Немаловажно то, что репрессивный аппарат после перехода, после того как Увалов въедет в Кремль, будет уже явно, официально и в максимальной степени перенацелен на левый сегмент. Предстоит, во-первых, объявить экстремистской и полностью поставить вне закона левую идеологию, коммунистическую и социалистическую, марксизм-ленинизм-сталинизм, запретить хорошо отзываться о советском прошлом и о советском государстве. Под страхом длительного лишения свободы. Снести все до единого памятники советским вождям. Переименовать все города, улицы, площади и проспекты, названные в их честь... за исключением, понятное дело... И вообще всю советскую топонимику убрать отовсюду, в том числе слово «красный». Стереть всю коммунистическую символику в публичных местах. Демонтировать Мавзолей и перезахоронить Ленина, ликвидировать некрополь у Кремлевской стены. Запретить гражданам появляться на публике, демонстрируя эту символику на себе. Окончательно убрать красный оттенок из празднования Победы. Запретить все коммунистические и советские культурные произведения, где не только ведется пропаганда, но и прилизанно отражен образ жизни в СССР — что может вызвать ностальгию. В общем, будет, как на Украине, и даже жестче — ибо красная идея сильнее всего укоренена в России. Уже готовятся и сверяются списки всех левых активистов, кто не только состоит в организациях, но и регулярно проявляет активность в Сети и в разговорах с другими людьми. По каждому эксперты дадут оценку неприемлемости. Кто-то сядет надолго, а кто-то, как в начале девяностых, подвергнется Устранению. Это будет, по предварительным оценкам, до полумиллиона активистов и сочувствующих.

— Отлично! Под каким идейным соусом это будет подано? — спросил Семен Заходько.

— Заблаговременно активизируется общественное движение за декоммунизацию. В публикациях, культурных произведениях, высказываниях ряда общественных деятелей начнет навязываться повестка о преступлениях коммунистов в советское время, резко усилятся разоблачения социализма. И, самое главное, режим нынешнего гаранта объявят «прокоммунистическим», «просоветским». Весь репрессивный, гулаговский негатив последних лет власти действующего аватара назовут устами проверенных лидеров общественного мнения «сталинизмом», а тех, кто будет осуществлять эти преследования, — «сталинистами». «Единую Россию» или конкретные спецслужбы никто обвинять не будет — только лишь этих неопределенных «сталинистов». И через это обвинение замажут и ныне живущих носителей красной идеи, и тех, кто принадлежит к коммунистическим организациям. Даже если так называемые «сталинисты» будут порой и этих краснозадых преследовать. Внутри коммунистических организаций даже без нашей подсказки активизируются силы, фактически солидаризирующиеся с нынешним режимом и резко выступающие против союза левых с либералами, поливающие либералов и лично Увалова грязью. Как раз затем, чтобы у последних, когда они займут властные позиции после событий — был очевидный мотив забивания красных. Как у соседей — свергали Януковича, а запретили не «Партию регионов», а КПУ, поддержавшую антимайдан, и коммунистическую идею как таковую. Кстати, «Единая Россия», нынешний наш «орденский» интерфейс безальтернативного формирования выборных органов власти, будет переучреждена для публики как новая «правящая партия», восприняв лишь верхушечную идеологическую прививку национал-либеральных проуваловских структур при полном сохранении того же самого массового членского чиновничьего состава. Это будет, например, «Достойная Россия», «Новая Россия» или что-то в этом роде.

— Видимая политическая надстройка сменится на публику при полном сохранении фундаментальных основ строя, причем новая надстройка будет соответствовать новой фазе интеграции владетелей в глобальные структуры. Аналог того же самого, что было, как многие здесь присутствующие Братья и Сестры помнят, перед началом нынешней фазы, в конце девяностых, — закивал, сверкая очками, Израйтель.

— И это обновление будет отражать в политическом поле отторжение старого и утверждение нового, что даст для новой фазы еще несколько десятилетий стабильности, причем с заведомым запасом, — сказал Чубайс.

— Да, именно в этом и заключается суть трансфера, — подтвердил Беляков.

Все воодушевленно похлопали ладонями по столу, выражая одобрение.

— Итак, подводя итоги. Мы делаем очередное переоформление публичной власти под следующую фазу интеграции российских высших людей в глобальный круг. На пост президента идет Увалов, конкретный срок пока не определяем, скорость будет зависеть от дальнейших раскладов. Трансфер в пользу будущего гаранта — не что иное как сценарий общественного отторжения гниения и закручивания гаек гарантом нынешним. В кульминации отрабатываем более или менее драматичную схему контролируемого сноса нынешней власти. Когда всё стабилизируется, еще сильнее укрепляем авторитарность власти под видом антикоррупционной санации и уничтожения остатков коммунизма. Что касается последнего, то, приписав нынешнему гаранту излишнюю терпимость ко всему советскому, пусть в реальности ее нет и в помине, получаем и реализуем повод окончательно зачистить коммунистическую идеологию и в общественном менталитете обрубить на корню стремление к так называемой социальной справедливости. Безжалостно подвергаем Устранению всех лиц, которые являются активными носителями левых идей и готовы выступать против нынешнего строя — на волне переворота, с актуализированными под этот процесс аргументами. Резко сокращаем доходы и изымаем имущество масс, не говоря уже о неподконтрольном малом и среднем бизнесе. Делаем каждого предельно зависимым от государства. Вводим постоянный автоматизированный надзор над каждым простейшим, причём с обязанностью повиновения. Сконцентрировав эти рычаги и ресурсы в своих руках, активизируем торг за определенность в вопросе глобальной интеграции в обмен на изменение нашей позиции по Китаю. И со всем этим продолжаем уверенно шагать на глобальной арене.

Ответом Белякову было особенно энергичное похлопывание.

— Смотри, сынок. Смотри и запомни на всю жизнь. Советского Союза больше нет. Его убили выродки, оборотни, убили сознательно, специально, потому что захотели стать господами над всеми нами, отобрать наше общее достояние, — сказал Виктор Смирнов, положив руку на плечо тринадцатилетнего Вани. — Горбачев с Ельциным и те, кто стоит за ними, всё же сделали то, о чем мечтал Гитлер, но не смог.

Они втроем — Виктор Сергеевич, его жена Анна Львовна и их сын — стояли на Красной площади этим тягостным зимним вечером и смотрели, как за кремлевской стеной с главного флагштока страны медленно спускается большой красный флаг.

У родителей выступили слезы на глазах. Ваня же, видно, в тот момент не осознал еще всего трагизма ситуации — хотя, в общем, всегда был целиком и полностью за Советскую власть. Даже снял пионерский галстук самым последним, когда классная руководительница напрямую дала понять маме, что надо бы уже подстраиваться под новые реалии.

Люди на Красной площади также стояли и неотрывно глядели, как растворяется родное государство в дымке истории. Слышались тихие всхлипывания женщин и крепкие ругательства мужчин по адресу власть предержащих.

Флагшток опустел.

— Точно такое же чувство, как тогда, когда умер мой папа, потом мама. Даже еще горче и страшнее, пожалуй... Прощай, Родина, — сняв шапку и склонив голову, сказал Виктор Сергеевич. У него перехватывало дыхание, по лицу неудержимо катились слезы. — Прощай... Ты пала жертвой невиданного в истории предательства власть имущих. Но тебя будут помнить всегда. Всегда... Мы пронесем память... о самом первом взлете... через века... Через тысячелетия... Поколение за поколением... Обещаешь мне, Ваня?

— Да, пап, — коротко ответил сын.

— Пассажиры, просыпаемся, просыпаемся! Скоро Минск! — проводница шла по проходу и будила заспавшихся путников.

Поезд уже проехал Борисов — последнюю остановку перед белорусской столицей.

Иван сидел за столиком, пил чай и глядел, как мимо проносятся возделанные поля, ровные автомобильные дороги, ухоженные здания в селах и городках.

Раньше Смирнов никогда в Белоруссии не был — и уже понимал, что это большое упущение. Довольно часто он ездил на Украину, отдыхал в Крыму, но последний раз он там был в 2013 году, за полгода до фашистского переворота. А больше за границей он нигде и никогда так и не побывал.

Наконец, поезд пересек кольцевую автодорогу. Показались окраинные кварталы...

Наскоро позавтракав, Иван вышел из здания вокзала на площадь. Осмотрелся и решил дойти пешком до квартиры, которую забронировал на сутки, с 12 до 12. Постоял немного и двинулся к центру города...

А тут не так, как в Москве или Киеве, думал Иван, неспешно идя по проспекту Независимости, украшенному праздничной символикой. Совсем-совсем не так. И даже сложно с ходу сказать, сформулировать явно, что тут по-другому... Пожалуй, то, что вообще нет и в помине всей этой... буржуйской суеты, нет этой... грязи, что ли... во всех смыслах. Всё выглядит ухоженным... спокойным и... рациональным. Да, пожалуй, как-то так... А кто-то сказал бы — «скучным»... Но уж точно не Смирнов.

Дошел до географического центра Минска, до «нулевого километра» на Октябрьской площади. Где-то там справа главные административные здания страны. Слева возвышался Дворец Республики. Иван постоял немного и двинулся дальше, под уклон, по направлению к Свислочи.

Сбоку показался парк — электронная карта подсказала, что «имени Янки Купалы». Надо посидеть там, немного отдохнуть, решил Смирнов. Спешить некуда, до основных праздничных мероприятий еще долго. На сей раз они пройдут вечером, а не утром, как было раньше.

Иван прошел неспешно по тенистым парковым дорожкам. Уже успел увидеть здесь по меньшей мере пару белок. Надо же, в самом центре города, подумать только...

Дошел до фонтана, сел на парапет, подставил руку под струю. Что-то знакомое, подумал он, пристально глядя на скульптуры симпатичных нагих девушек-купальщиц. Где-то он это уже видел... Долго не мог вспомнить, а потом, наконец, дошло. Это же из сериала, показанного года полтора назад по телевидению и экстренно снятого с эфира «за коммунистическую пропаганду». Показали восемь серий из шестнадцати. Нет, Иван, конечно, в интернете посмотрел все — причем как раз благодаря этому скандалу. Эффект Стрейзанд, как говорится. Да, это из той серии, где сюжет основан на разработанной в «альтернативном СССР» технологии омоложения людей. В СССР, где «номенклатурщик из Ставрополя» погиб под комбайном, ну и его приспешники кончили аналогично.

Смирнов тихо, про себя, выругался. Вспомнил всё, что было на флешке, во что вслушивался, не веря своим ушам... и что за эти недели перевел в текст. До чего же изматывающая работа... Закончил ее только четыре дня назад. И вот сейчас можно отдохнуть. И телом, и душой. Хотя какой уж тут отдых...

В этой реальности ведь всё по-другому вышло, наоборот. Зло оказалось сильнее. Этот черный «Орден» тайно в своем кругу приговорил к смерти и убил десятки тысяч самых честных, преданных, бескорыстных, светлых советских руководителей, деятелей науки и культуры, и просто обычных тружеников, не побоявшихся встать на пути этой безжалостной машины. И таких, как Петр Машеров, руководитель республики, батька белорусов. И таких, как Виктор Смирнов, рабочий, отец Ивана. И дорвался-таки этот проклятый «Орден», эти нынешние владельцы России, до абсолютной власти — чтобы садистски убивать страну и народ по сей день. И остановил историю. И наглухо закрыл, по сути, сразу для всего человечества дорогу к сияющим звездным высотам...

«И ... мы ничего не заметили и не поняли. Что не будет уже Будущего, и никогда уже не дадут нам каждому по потребности, и не построят нам висячих дворцов и самодвижущих дорог, не проведут нам в кухню пищепровод, и никого из наших знакомых никогда уже не назовут Дар Ветер. Что и мы, и дети наши, и праправнуки так и будем вечно пять дней в неделю ходить на работу, два дня растить чорную редьку, потом на пенсию, потом сдохнем», — написал когда-то Дмитрий Горчев об уходе коммунистов.

«...И погасла навсегда Красная Звезда, с которой они прилетели много тысяч лет назад, чтобы сделать нас счастливыми...»

Нет, думать об этом невыносимо.

А как хорошо было бы, если хотя бы на одном небольшом участке Земли ответственные люди, осознавшие опасность, создали бы не черный, а белый... в смысле, конечно, светлый, красный... «Анти-Орден». Взяли бы власть, построили нормальное заботящееся обо всём народе государство, обеспечили гарантированную защиту системы от любых врагов и от перерождения...

Удастся ли когда-нибудь свергнуть этот фашистский «Орден»?.. Свергнуть... Так народ о нем даже и не знает. «Свергнут» Путина слепые массы по утвержденному сценарию, вытащат из тюрьмы и внесут на своих плечах в Кремль его преемника Увалова — а это всё тот же «Орден». Да, филигранно работают, сволочи...

Надолго Иван в квартире на улице Мельникайте не задержался. Принял ее от хозяев, помылся, переоделся, полежал немного на диване, посмотрел, что в интернете нового, — и вышел на улицу уже совсем налегке.

...И, прогуливаясь по светлым и чистым минским улицам, всё думал — и всё о том же. Случайно ли ему, коммунисту, историку по одной из вузовских специальностей... мыслителю, пусть и «широко известному в узких кругах»... попал такой «слив»? Это же огромная ответственность — без лишнего пафоса, перед всей человеческой цивилизацией. Очевидно, он не имеет права проявить полную пассивность. Но и допустить ошибку, совершить опрометчивый шаг он тоже не вправе.

Почему это досталось ему? Ведь он не стремился на лидерские позиции. Ни в какие партии не вступал — просто общался с товарищами, ходил с ними на акции, помогал, чем мог. И с бойцовскими качествами у него не сказать, что уж очень хорошо. Нет, он, конечно, не трус. И никогда не признает власть какого-то подонка над собой, в отличие от многих. Не прогнется в чем-то принципиальном, даже под страхом смерти. По крайней мере, он был в этом убежден и настраивал себя так. Но, с другой стороны, никогда он не был в таком положении, чтобы это как-то проявилось. Смирнов не подвергался преследованиям, гонениям, репрессиям со стороны власти. Не участвовал в драках. Не претерпевал лишений в материальном плане — даже мог позволить себе не вкалывать за кусок хлеба, благодаря родителям, земля им пухом... И всё же он был сыном своего отца, который не боялся схлестнуться с ОМОНом в те неполные два года после спуска флага СССР. Который ушел защищать Дом Советов и пропал без вести. Как оказалось, плюнул в морду этому Белякову и был им растерзан.

Каждый может... не обязательно, но может... попасть в такую ситуацию, когда, словно яркой вспышкой, проявляется... или не проявляется — это зависит уже от личного выбора — всё то, что человек накапливал в себе на протяжении всей предшествующей жизни... Делает ли он свой выбор, даже если знает, что неминуемо сгорит в этой вспышке — или трусливо затухает. Вот в чем дело.

Очевидно, этот выбор у Ивана — впереди.

А пока — отдых. Праздник. Прогулка под чистым и мирным белорусским небом. Вокруг — радостные, улыбающиеся люди всех возрастов. Даже как-то внешне, в том числе по выражению лиц, минчане отличаются в лучшую сторону от москвичей, от россиян — по крайней мере, такое у гостя создается впечатление. Или просто это оттого, что вокруг такая спокойная и светлая атмосфера, какую на родине не встретишь? Атмосфера сопричастности, когда наглядно видно, что вокруг — не чужое, не кому-то влиятельному принадлежащее, а — всем. И лично тебе. Хоть ты и не гражданин, но всё же. Здесь, на этой земле, ты — среди своих, под их защитой. Вот что чувствуется отчетливо. Пусть и не всем дано ощутить это.

Да, не всем... Есть те, кому очень не нравится здешний общественный строй. Не социализм в явном и официальном виде, но однозначно светлый, человечный, гуманный, обращенный лицом к обычным людям. Хотят, что ли, жить, как на Украине, превращенной в безумную нищую помойку, черную дыру с засильем фашистских банд, под прямым американским управлением? Или как в России? С олигархами, с маньяками-убийцами из правящего «Ордена», с распилами и откатами, с фальшивым бесполезным глянцем Москвы и хиреющей провинцией, с гигантским имущественным расслоением, со всевластием одних и бесправием других, с падающим уровнем жизни, отсутствием любых перспектив и засасывающей безнадегой? Или каждый из таких «змагаров» верит, что конкретно он станет этим «всевластным»?

Пресловутая «природа человека»?.. «Они будут на четвереньках ползать, а мы на них плевать... Зачем?.. Удовольствие получать... Какое же в этом удовольствие?.. Э, молодой еще...» Пророческая картина, однако, — эта «Кин-дза-дза!»...

Смирнов очень любил советскую фантастику — и в литературной, и в кинематографической форме. Он пошел на истфак МГУ получать дополнительную специальность, будучи вдохновлен образом своего любимого книжного героя — Фай Родис из «Часа Быка» Ивана Ефремова. Писателя, ученого и мыслителя, которого очень ценили в его семье, на книжках которого дошкольник Ваня учился читать. И самого его, кстати, назвали в честь Ефремова.

По сюжету романа, женщина-историк из коммунистического будущего возглавила экспедицию на планету Торманс, населенную потомками бежавших землян. На той «планете мучений» за тысячи лет сформировался чудовищный режим — олигархический государственный капитализм. Там «низшие» обязаны были подвергаться эвтаназии... то бишь «Устранению»... в 25-летнем возрасте. Там сановники-«змееносцы»... «Орден» тормансианский... властвовали над жизнью и смертью всех остальных. И силой разума, силой убеждения и... силой любви Фай Родис с соратниками — земными и «пробужденными» их прилетом местными — направила застрявшее в развитии общество на путь освобождения от тирании, на путь восхождения разума. Там она и осталась навсегда, пожертвовав жизнью ради братского Земле народа. Но посеянные семена дали всходы, и спустя десятилетия планета преобразилась, отбросила выродившийся олигархический строй. И вошла в Великое Кольцо цивилизаций, где высшую ценность имеют все разумные существа, где немыслимо обращение одних в топливо для других.

Но это — фантастика. Хоть и заставляющая задуматься. А действительность? «Никого из наших знакомых никогда уже не назовут Дар Ветер» — вот оно, реальное настоящее. А будущее? Его нет — оно в дымке времени. Да, будущее, конечно же, строим мы, оно зависит от наших общих усилий. Но это, наверное, только красивые слова...

Сможет ли он, Иван Смирнов, выполнить миссию, с которой блестяще справилась его коллега и сестра из далекого грядущего — Фай Родис? По силам ли ему эта ноша?

«Очень трудна работа историка, особенно когда ученые стали заниматься главным — историей духовных ценностей, процессом перестройки сознания и структурой ноосферы — суммы созданных человеком знаний, искусства и мечты», — так написано в том романе...

Очевидно, под этим нужно понимать, в том числе, очищение разума каждого человека и общественного сознания от всего, что его отравляет, тянет вниз, назад, мешает восхождению. От лжи и садизма. От всего подлого, грязного, гнусного, злого. От пагубных страстей и искушений... например, от искушения стать деспотом... Могущественным повелителем — и в то же время жалким, трусливым рабом «системы»...

«Стремление владычествовать, возвышаться над другими, повелевать людьми — один из самых примитивных инстинктов, наиболее ярко выраженный у самцов павианов. Эмоционально это самый низкий и темный уровень чувств!» — так сказала Фай Родис.

Она — принесла себя в жертву ради людей. А он — смог бы? С одной стороны, умирать придется всем без исключения. Даже владыкам, как бы они ни пыжились продлить свои годы. Страшна не жертвенность сама по себе. Страшно то, что твой голос может оказаться гласом вопиющего в пустыне. А еще хуже — оказаться просто посмешищем. И принести себя в жертву придется тогда не как герою, за авторитетом которого пойдут массы людей. А как какому-то блаженному, достойному в лучшем случае брезгливой жалости, а в худшем — ядовитой злобы, ненависти, пожелания, чтобы поскорее исчез отсюда и не мутил тут воду.

Иван зашел в один из дворов и присел на скамейку отдохнуть.

Достал смартфон и наушники.

Выбрал песню, что называется, «в тему», созвучно своим мыслям...

Автор строк, простой грузинский парень-семинарист, сын бедного сапожника, чашу эту не испил. По крайней мере, при жизни. Пройдя путь лишений и страданий, путь правды и мечты, он познал счастье победы первой в мире социалистической революции, сумевшей себя защитить. Стал вождем коммунистов после смерти Ленина. Воздвиг первую в мире социалистическую державу. Разгромил нацистскую Германию.

И ушел — оставив после себя стоптанные сапоги, потертую шинель и устремленную в будущее страну. Ушел в величии и славе. Ушел непобежденным.

Непобежденным... Под горестные рыдания обычных людей... И под злорадное потирание рук так называемых «соратников», с нетерпением ждавших его кончины...

Да, к нему у многих, как говорится, «есть вопросы». Но к кому из великих деятелей, шедших по непроторенному и тяжелому пути, этих вопросов нет? Пусть те, кто эти вопросы задает, сами сначала испытают то, что выпало на его долю и долю его поколения.

Вряд ли удастся построить звездный коммунизм, не снимая белые перчатки. Сами коммунисты и рады были бы их не снимать, но враги первыми начинают терять человеческий облик. Тому порукой — даже если не брать общеизвестные исторические события... все эти взлеты, победы, трагедии и падения, так плотно уместившиеся в период, равный средней продолжительности человеческой жизни, — вот эта маленькая флешка. С аудиозаписями, а также уже и с текстовой расшифровкой, сделанной им собственноручно. Флешка, которую он взял сейчас с собой. Это козырь, который побьет всё.

Ясно, что испить чашу страданий... хорошо, если не отравы... придется сполна...

Иван шел по проспекту Победителей — туда, где состоится парад, посвященный Дню Независимости. Который, кстати, здесь, в Беларуси, в отличие от остальных бывших союзных республик, является по сути своей не днем отделения от СССР, а днем освобождения столицы от немецко-фашистских захватчиков.

Народ активно подтягивался в том же направлении, что и Смирнов.

На проверочном кордоне милиционер — да, именно так, не «полицейский» — проверил вещи, попросил включить экран смартфона, после чего пропустил дальше.

Минчане и гости столицы плотно собрались на обширном зеленом пространстве, где традиционно проходят такие торжества. Иван занял свое место среди стоящих зрителей.

Люди всё прибывали. Смирнов осматривался вокруг. Здесь, на пересечении проспектов Победителей и Машерова, возвышается мемориальный комплекс. Стела-обелиск «Минск — город-герой». Новое здание Белорусского Государственного музея истории Великой Отечественной войны. А над его круглым куполом — красный флаг.

Иван, не отрываясь, смотрел на трепещущее на ветру полотнище. Отсюда нельзя было разглядеть детали, но он уже знал, что это даже не Знамя Победы, которое и в России то и дело вывешивают. А самый настоящий Государственный флаг Союза Советских Социалистических Республик. С пятиконечной звездой, серпом и молотом. Флаг его Родины, целенаправленно убитой «орденскими» упырями-маньяками.

Точно такой стяг спустили с кремлевского флагштока в тот проклятый вечер. После чего над страной и над миром нависла ночь, не прекращающаяся и поныне.

Правда, тут эта ночь, как ни удивительно, не ощущается. Советский флаг, который гордо реет над этим городом-героем и над всей этой страной, рассеивает мглу.

Перефразируя известную поговорку: можно неотрывно смотреть на три вещи — на то, как горит огонь, на то, как течет вода, и на то, как на ветру развевается флаг СССР. По крайней мере, это справедливо для Смирнова. Этот стяг поднят не рукой оппозиционного коммуниста на митинге, а волей государственной власти. К великому счастью, не такой власти, которая в других бывших советских республиках.

Остается только пожелать, думал Иван, и именно в этот день, третьего июля, когда три четверти века прошло с момента освобождения Минска от фашистской чумы, чтобы Белоруссия и впредь оставалась независимой — только бы ее не поглотила, не присоединила к себе, не сожрала нынешняя Россия. Это будет катастрофа...

Уже началось торжественное мероприятие, а Смирнов всё смотрел на полотнище — и ощущал, что зрение становится несколько размытым. Вспомнил, как сильно, до слез, переживал отец в те последние дни существования СССР. Как жаль, что он не уцелел в том кровавом октябре. Смирнов-старший наверняка порадовался бы здесь, стоя рядом с сыном в эти минуты, тому, что хотя бы над Минском родной флаг поднялся снова...

Впрочем, он, его отец, здесь, он рядом. И рядом стоят разгромившие фашистов герои — которые поименованы в Зале Победы под этим флагом. И Петр Миронович Машеров, в честь которого назван проспект.

Они не мертвы. Они продолжают жить и сражаться — за всех нас. Лишь бы мы сами оружие не опускали.

Иван сунул руку во внутренний карман куртки и нащупал свою флешку.

Не опустим, подумал он. Не опустим.

Чего бы это ни стоило...

На проспекте показался президентский кортеж. Автомобиль главы государства в сопровождении двух джипов охраны подъехал к центральной части зрительского сектора. Александр Лукашенко вышел, поздоровался с генералами и направился к трибуне.

Прошло еще несколько минут, на протяжении которых министр обороны в сопровождении заместителя совершали объезд построенных для парада подразделений. В конце отдал рапорт Верховному главнокомандующему о готовности.

— Товарищи солдаты, сержанты, прапорщики и офицеры! Дорогие ветераны! Уважаемые соотечественники и гости! — начал говорить президент. — Сегодня Беларусь торжественно отмечает главный государственный праздник — День независимости. День, который в далеком сорок четвертом вернул мир на истерзанную фашистской оккупацией землю. Показал несокрушимую силу советского народа, белорусов, стоявших насмерть за свою свободу. Ровно семьдесят пять лет назад здесь отгремели последние бои за столицу нашей Родины — город Минск. Это была победа над самой смертью. Это было торжество единства и силы духа великого поколения воинов-освободителей...

Вот так, отметил Смирнов. Здесь не стесняются слова «советский». Путина-то аж корежит всего, как только вынужден его произносить, а так в основном избегает...

После того, как Лукашенко закончил речь, над центром Минска пролетели самолеты и вертолеты. Белорусские и российские...

Начался, собственно, парад. За строем суворовцев, которые шли в самом начале пешей колонны, несли флаг Белоруссии, Знамя Победы и флаг Советского Союза...

А в Москве Мавзолей всегда на праздники драпируют ширмами. Временно. Пока при Увалове, как запланировал преступный «Орден», его не снесут с концами, а Ленина не закопают... А тут — флаг СССР. Всё же какой контраст...

Во главе механизированной колонны — Т-34 со знаменем гвардейской танковой армии. С серпом и молотом и надписью «За Советскую Родину». А потом — Т-72, другие современные боевые машины...

Смирнов поймал себя на мысли: как хорошо бы смотрелись они... на Можайском шоссе — входящие в Москву. С этими же знаменами... Как радостно встречали бы их простые жители российской столицы, выстроившиеся по обе стороны трассы. Какое ликование было бы... Как забрасывали бы их цветами... Будет ли когда-нибудь это?..

Постепенно темнело. Зрителей ждало зрелищное театрализованное представление, изображающее борьбу белорусов — партизан и солдат — с фашистскими захватчиками.

— Беларусь партизанская. Это имя наша страна получила неспроста. Сотни тысяч народных мстителей сделали так, чтобы земля горела под ногами ненавистных оккупантов...

Проносятся мимо всадники — воины-вестники свободы, все в красном, их предводитель — с огромным алым знаменем...

Наконец, отзвучал Государственный гимн — и праздничный салют ярко расцвел в вечернем небе над столицей...

Всё же как здесь хорошо и уютно, думал Иван, ужиная на открытой летней веранде кафе в районе Немиги и глядя на народные гуляния вокруг. Тут совсем другая атмосфера, другой настрой. По сравнению с Белоруссией в России какая-то помойка — даже если что-то и выглядит прилизанным, то это фальшь, подделка. А здесь — реальная жизнь.

Российская власть пытается, конечно, примазаться к Великой Победе, но неуклюже и неубедительно. Только лишь Белоруссия, не отрекшаяся от стержневой сути того, за что сражались и умирали сыны и дочери той огненной поры, вправе считать себя ее наследницей, ее хранительницей. Только здесь помнят, что это — Победа советского народа над фашистской Германией в Великой Отечественной войне. А российский режим имеет такое же к ней отношение, как патина к монете. Для Ивана эта истина не требовала лишних доказательств.

И еще Смирнов пришел к заключению, что современная Белоруссия — в общем-то, небольшая по площади и населению страна, без выхода к морю и плодородных почв, с обычным климатом средней полосы, почти лишенная полезных ископаемых, — фактически является тенью того, во что мог бы преобразиться весь огромный СССР. Если бы ему не помешали. Если бы его после Брежнева возглавил тот же Машеров. И, в любом случае, эта тень впечатляла — и выигрывала даже по сравнению с богатой Россией. Богатой, да вот только не для всех.

А не сменить ли место обитания, думал Иван. Жить он в состоянии где угодно — съехать со съемной студии в Мытищах и поселиться здесь. Деньги от двух московских квартир капают ежемесячно на карту, постоянной работы у него нет, да и нужды в ней не ощущается, заниматься фрилансерской подработкой и быть вовлеченным в мировые информационные дела можно где угодно. Ведь интернет тут такой же, как и там.

Или даже не снимать жилье. Найти кого-нибудь... Тут нормальных, не ушибленных на голову женщин наверняка чаще можно встретить, чем в России. Только бы на змагарку не нарваться, но это сразу при знакомстве надо выяснять. Вот, например, эта... блондинка... через столик сидит. Тоже одна. На вид лет тридцать пять. Уже несколько раз взглядом пересекались, и смотрит вроде так, что, скорее всего, не отказалась бы познакомиться и поболтать. В принципе, вполне нормальное время и место, если мужчина и женщина оба одни... Откровенным бабником Иван, конечно, не был, но и особых проблем с женщинами не испытывал — когда действительно хотел, то сходился. Как правило, ненадолго, но это и неважно. За одним исключением — одиннадцать лет назад... Сейчас бывшая жена, оказавшаяся человеком крайне приземленным, насквозь пораженным мещанством, живет в городе на Неве, со своим новым мужем. Соответственно, у десятилетней дочери Ивана — новый отец. Фамилия, правда, первоначальная осталась — Смирнова. Папа ни о чем, кроме как о семье, знать не желает... как, собственно, бывшая жена и хотела — и безуспешно от него, Ивана, добивалась... Эх... Нет, прямо сейчас — не до этого...

И вообще — в Москве, друзья, товарищи... Там вся жизнь прошла. Там и бороться надо, насколько возможно. Теперь вот и эту эксклюзивную информацию на флешке надо пристроить. Причем максимально грамотно и эффективно.

Хотя в любом случае и Белоруссия — тоже Родина, в точно такой же степени, как и Россия. Просто — другой край огромной единой отчизны. А что касается общественного строя и ценностей — то, конечно, гораздо более родная и близкая.

Сегодня так же прохладно, как и вчера, понял Иван, выйдя утром на балкон. А жаль, хотелось бы съездить отдохнуть на Заславское водохранилище — оно же «Минское море»... Иван усмехнулся... То самое, где креветок ловят, специально для России, вместо запрещенных там европейских.

Но, видимо, за креветками в другой раз...

Посетив музей истории Великой Отечественной войны, Смирнов направился пешком на северо-запад — по проспекту Победителей. Мимо Дворца Независимости, где располагается резиденция главы государства, через площадь Государственного Флага — и дальше, в район Дрозды, считающийся «элитным».

Впрочем, не такая уж тут небожительская «элита», судя по коттеджам — хорошим, добротным, но совершенно без всех этих безумных изысков, свойственных как российским, так и украинским «лучшим людям». Видимо, это и есть тот уровень, на который следует ориентироваться всем — когда наступит когда-нибудь коммунизм, материальное изобилие. Вот именно такой стандарт проживания должен быть у всех — а то, что сверх, уже заведомое статусное потребление, стремление к которому надо рассматривать как девиантное социальное поведение... Да, с одной стороны, у этих стандарт не тот, что у советских руководителей, довольствовавшихся скромными госдачами с пронумерованной мебелью. Но, с другой стороны, этот здешний уровень, наверное, уже достаточен для того, чтобы не жаждать свержения строя, не рисковать, не искать добра от добра. Не работать на эту гнилую цель массово изнутри аппарата, как это было в СССР... Вообще, конечно же, руководителями должны становиться люди бескорыстные, ориентированные на всеобщее благополучие. Но и аскетами быть, наверное, уже не столь обязательно, когда уровень производительных сил позволяет...

Побродив по этому поселку и по прилегающему живописному лесопарку, Иван сел на автобус, вышел в районе Октябрьской площади и повернул на проспект Независимости. У здания КГБ он снова, как и вчера, когда направлялся в центр от вокзала, замедлил ход. Снова нащупал флешку в кармане... А, может, зайти прямо сейчас в приемную, попросить кого-нибудь потолковее и поответственнее из начальства — и выложить всё начистоту?

То, что по российским законам это будет квалифицироваться как государственная измена, Ивана вообще не волновало, он даже над этим не задумывался. Российской Федерации, которая в лице ее нынешних верховных правителей зверски убила его отца, для него как государства не существовало, хотя у Ивана и был паспорт. Так что тут ничего, кроме классовой целесообразности, не было.

Но... он не знает тут вообще никого. Надо было, конечно, заблаговременно запастись контактами — через думских коммунистов хотя бы. Или через других левых. Хотя несистемные — скорее в оппозиции.

Так что неизвестно, будет ли такой шаг эффективным. И вообще, какие тут порядки в этом смысле? Не слишком ли сильно они в этом плане сотрудничают с «коллегами» из Москвы? Российскую технику и военных он же на параде вчера видел.

А что, если в китайское посольство здесь же, в Минске, отнести?

Тоже вариант.

Но опять же — насколько это им интересно? Наверняка они и так прекрасно знают о том, какие у «глобального центра» на них расклады. И на Россию применительно к ним. Просто новые доказательства? В любом случае, на публике это не всплывет. А надо ли это? Всё же нужно именно общественное мнение привлечь.

В любом случае, принимать решение еще рано. Время пока терпит...

После обеда Смирнов съездил на другую окраину города — на Восточное кладбище, где покоятся выдающиеся деятели республики. Положил четыре красных гвоздики на могилу Машерова. Долго стоял, склонив голову, перед надгробным памятником.

Скульптор передал в бюсте всё величие этого человека-глыбы, человека-легенды. Петр Миронович здесь словно вырастает из камня. Спокойно и без страха противостоит злому ветру, который задувает столь сильно, что отгибает воротник его пальто... Ветру губительных перемен?..

Солнце клонилось к закату. Иван поужинал и побрел дальше по улицам восточной части столицы. До поезда оставалось полтора часа, и надо было уже двигаться в направлении вокзала. Сверяясь с навигатором, Смирнов решил перебраться на другую сторону. Переход со светофором был не особо близко, но автомобилей практически нет. Тут вообще, в отличие от Москвы, машин мало...

Огляделся и перебежал. И тут, как из-под земли, перед ним очутилась машина с бело-синей расцветкой. Остановилась. Вышел милиционер, лет двадцати. Козырнул.

— Сержант патрульно-постовой службы Дашкевич, — скороговоркой представился страж правопорядка. — Вы почему здесь перебегаете? Вы видите, что переход вон там?

— Вижу... Простите, пожалуйста. На поезд спешу. Я из Москвы, приехал сюда первый раз в жизни на праздник. У вас замечательно...

— Да, россиянам тут нравится. Но ведь замечательно, наверное, оттого, что тут порядок у нас, и все его соблюдают. А у вас разве не так?

— Нет, у нас не так. Поэтому у вас и лучше, чем у нас.

— Ну, осторожнее надо, — видно, несколько смягчаясь, сказал сержант. — Так можно получить травму или погибнуть.

— Всё понимаю, признаю, что был неправ. Прошу прощения еще раз.

— Ладно, я вас предупреждаю. Будьте внимательны на дороге... Счастливого пути.

— Спасибо. С прошедшим вас! — с облегчением произнес Смирнов.

— Благодарю, и вас. Всего доброго.

Максим Дашкевич некоторое время смотрел вслед поспешно удаляющемуся россиянину — и сел обратно. Дал знак напарнику ехать дальше.

Раздался вибросигнал. В семейном чате писал отец, полковник КГБ:

«Прикиньте, на Дениса в Москве наехали вымогатели» — и ссылка на видео.

Вечером Денис Дашкевич возвращался с работы, из редакции «Первого российского ТВ». Дорога занимала около часа. По пути нужно было заехать за продуктами. Он припарковался и пошел в магазин. Выбрал то, что нужно, расплатился, забросил пакеты в багажник, открыл дверь, сел, накинул ремень.

Неожиданно отворилась правая передняя дверь, и в машину проскользнула девочка лет десяти-одиннадцати, вся в слезах. Одета в джинсы и курточку: несмотря на то, что была середина лета, погода стояла прохладная.

Дашкевич растерялся от неожиданности.

— Ты кто? Чего тебе тут нужно? — спросил он через несколько секунд.

— Помогите, пожалуйста. Я убежала из дома. Отец пьяный, бил меня, по ноге стукнул, больно ходить. Довезите до бабушки, я покажу, это в соседнем районе.

Денис колебался. Потом, видимо, повинуясь какой-то глубинной, неосознаваемой журналистской интуиции, взял в руки смартфон, сделал вид, что отвечает на звонок:

— Да... Да, дорогая, купил, скоро буду. Пока... Целую.

Незаметно для незваной гостьи включил видеозапись и опустил смартфон в карман рубашки — так, чтобы камера выступала сверху и могла фиксировать то, что происходит.

Что-то Денису не нравилось. Чувствовалось — что-то тут не то...

— Надо вызвать полицию... и скорую, наверное.

— Нет, пожалуйста. Полиция приедет и уедет, у отца связи в опеке. Ему ничего не будет. Можно я хотя бы у бабушки побуду, пока он не приедет за мной? Пожалуйста, поскорее. Папка может и спать завалиться, и в любую минуту выскочить из подъезда, чтобы догнать меня, не угадаешь, как обернется... — заскулила девочка, испуганно оглядываясь и стараясь пригнуться, чтобы снаружи ее не видели.

— Ладно... Как тебя зовут? — спросил Денис, заводя машину.

— Люба.

— Сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— У меня тоже дочка, почти твоя ровесница, на год моложе. Жаль, что ее сейчас в машине нет, пообщались бы... Я как раз домой к своим еду.

— Пожалуйста, довезите до бабушки. Я покажу, куда.

— Хорошо, хорошо, едем...

— Пока прямо...

— А почему ты так прыгаешь в машину к незнакомым людям? Не боишься?

— Вы на вид приличный человек. Точно не такой, как мой папка.

— Он тебя часто бьет?

— Каждый день...

Промелькнул у Дениса в голове еще один уточняющий вопрос — но он его, конечно, вслух задавать девочке не стал... Дерьмо какое-то, честное слово... Хотя... так в России многие живут... Даже в Москве, не говоря уж о какой-нибудь провинциальной дыре...

— Он тебя по ноге двинул, что ли? Так, что идти не можешь?

— Да, взял стул и ножкой ударил сверху прямо по ступне и пальцам... Болит очень, еле хожу... Может, даже перелом.

— Давай в травмпункт.

— Нет, сначала к бабушке, пожалуйста. Она отвезет, если нужно.

— Телефон есть?

— У меня? Нет.

— Давай я наберу ее, чтобы встретила. Какой номер?

— Не помню точно... Она недавно поменяла. Доедем, позвоню в домофон.

Что-то тут совсем не то, пришел к выводу Дашкевич. Он начал внимательно оглядываться по сторонам. Может, ловушка? Грабители? Вот и помогай кому ни попадя. Даже если это ребенок...

— А мама где?

— Умерла.

Денис не стал уточнять причину — в подобной ситуации она может быть какой угодно. Если вообще всё это правда...

— Подъезжаем. Направо, — показала девочка. — По той дороге можно срезать.

Там находился съезд с улицы — в какой-то тенистый извилистый проулок. Денис повернул, проехал несколько десятков метров.

Впереди был припаркован черный «лендкрузер». Он загораживал путь, и пришлось остановиться. Денис подал сигнал, прося дать проехать.

Из внедорожника деловито вышли двое крепко сложенных коротко стриженых мужчин и направились к нему.

Девочка вдруг начала суетиться. Дашкевич инстинктивно к ней обернулся. Нагло, явно не по-детски, смотря ему в глаза, она проворно скинула с себя курточку и осталась в разодранной футболке. Потом начала стаскивать с себя джинсы...

Как же хорошо, что это действо попало в кадр... Могло ведь и не попасть.

Вообще, надо, конечно, регистратор покупать. Наверняка, если он в машине висит, такие, с подобными целями, в нее вообще не суются.

Денис еле успел заблокировать двери.

Ударили кулаком по стеклу: разбить не пытались, но показывали, кто тут хозяин.

— Давай, открывай, козел. Малолетки интересуют, да? — звук был приглушенный, но подошедший бандит говорил достаточно громко.

Наклонились и стали внимательно разглядывать, что внутри салона. Один из них снимал смартфоном. Дергали за ручки.

— Открыл, живо, ну. Надо перетереть. Давай, а не то хуже будет.

Сзади припарковался еще один «крузак». Видно, следил всё это время.

Отсюда уже так просто не выехать — путь и вперед, и назад заперт.

Из второй машины вышел еще один «мужчина спортивного телосложения» и быстро подошел к подельникам.

Черт... Неужели девяностые еще продолжаются, промелькнуло в голове у Дениса. Вроде никто из знакомых не сталкивался с подобным.

— Ну, открывай, — властным тоном повторил главарь, демонстрируя всем своим видом, что каких-либо возражений быть не может, что жертва обязательно прогнется.

— Что вам надо? Пока не буду открывать, боюсь, что будете бить. Если нужно что-то сказать, то пока так, через стекло.

— Тебя на зоне будут бить, урод. Каждый день. И не только бить. В петушином углу гнить будешь. Сам в петлю полезешь.

— За что? Я к ней и пальцем не прикоснулся.

— Ты это следаку и суду скажешь, не нам. Все улики есть. Показания потерпевшей будут. Трое свидетелей. Съемки есть — он указал на подельника со смартфоном в руке.

— И что теперь делать? — как-то невпопад спросил Дашкевич.

— Надо решать вопрос. Это называется аудит. Давай налик доставай. Карточки банковские все. Открывать будем интернет-банки, счета смотреть. Платежи и переводы, как говорится... Кредитки дашь, пин-коды назовешь, — достал и показал мобильный эквайринг-терминал. — Мало будет — у друзей и родных попросишь. Будешь себя хорошо вести, разъедемся скоро, и пары часов не пройдет. Мусорам всё равно ничего не скажешь — видео у нас есть. И они тоже в доле. Так что хуже будет.

— Давайте лучше разъедемся. Не надо проблем. Вы меня не видели, я вас не видел. Нулевой вариант.

— Не проканает. Твое бабло нам нужнее, чем тебе. Так просто не отвертишься. Сейчас звоним тогда 112. По любому больше потратишь. На адвокатов. И на вазелин. Оправдательных приговоров в России, как ты знаешь, не выносят. Лучше по-хорошему давай, не борзей. Умный какой нашелся. И не такие последние заначки отдавали, как миленькие. Давай, раскошеливайся, лошара!

— Сейчас... Денис вытащил смартфон, незаметно опустил его вниз, под руль, нажал на остановку записи и получившееся начал заливать на облако.

— Ну чего?

— Думаю...

— О чем?

— Сколько откуда брать и у кого просить, — с ненавистью глядя в глаза главарю «бригады», ответил Денис.

— Ну, думай, думай.

Прошло несколько минут. Файл залился. Денис отметил общий доступ, скопировал ссылку, разлогинился из облака. И скинул ссылку двоюродному брату Грише, живущему в Минске. С сопроводительным текстом:

«Привет. Срочно! У меня проблемы. Заблокирован бандитами в машине. Требуют много денег. Удалось записать».

Сообщение ушло. Доставлено. И, через пару минут, — прочитано.

Прошло еще несколько минут. Видимо, скачивает себе и смотрит.

Раздался мессенджер-звонок. Да, это он.

— Привет. Что там у тебя?

— Еду с работы, заезжаю в магазин, покупаю, загружаю, готовлюсь отправляться, вижу, девчонка какая-то садится... — Денис коротко рассказал, что случилось.

— Ясно. Педоподставщики.

— Кто?

— Ну, есть автоподставщики, а есть педоподставщики. У нас таких не водится, а у вас в последнее время их достаточно расплодилось. Давай, прокрути пока им, что получилось. Телефон в руки не давай. Через щель в окне. Разговор со мной не обрывай.

Денис подозвал главаря, чтобы он наклонился к окну. Приоткрыл, чтобы осталась небольшая щель. Запустил воспроизведение.

Главарь, а за его спиной двое сообщников внимательно смотрели.

— И что? — с вызовом, мрачно спросил он, играя желваками.

— Прокрутил? — послышался голос из Минска. — Давай громкую связь... Ребят, я представлюсь. Полковник Комитета государственной безопасности Республики Беларусь Дашкевич Григорий Валентинович. Файл этот уже у меня, то есть у вас руки коротки его стереть. Таких, как вы, я лично отстреливал на брестской трассе, пока не убрались от нас или в сырой земле не упокоились. Если будете быковать и требовать от моего брата еще что-то, всё это окажется на нашем БелТВ и — в порядке межгосударственного сотрудничества правоохранительных органов — на уровне руководства ведомств ЭрЭф. Растекаться больше не буду — или сливаетесь без шума, или... Деньги вы не получите в любом случае, как бы ни обернулось. Ибо убежден, что израильский подход к террористам наиболее правильный. Ксиву показать, кстати?

— Не надо, бульбаш, — с неохотой прошипел главарь. — Ее только гони сюда.

— Кого? — не сразу понял Денис.

— Ее! — указал на девочку, не проронившую за всё это время ни слова и только озабоченно зыркавшую глазками по сторонам.

— Откройте выезд на улицу. Выеду, выпущу.

Бандиты немного постояли, и главарь кивнул водителю второго внедорожника.

Тот пошел, завел машину и выехал с проулка.

— Ну, слушай сюда. Как ты и хотел, нулевой вариант. Но помни, у нас свой бизнес. Если помешаешь, стуканешь, сольешь — достанем из-под земли. За ущерб заплатишь уже не баблом. У нас везде люди, мы часть системы, и твои эти межгосударственные не помогут, раздавим одним мизинцем. Мы, да, лишнего шума не хотим, но если что — ну, ты понял, — жестко сказал главарь. — Ее сразу же выпустишь, как только вырулишь.

И отошел.

Денис на всякий случай снова включил видеозапись, поехал задним ходом и выехал на основную проезжую часть. Остановился. Проехал не спеша вперед около пятидесяти метров. Преследования не было.

Разблокировал двери.

— Давай, убирайся... живо...

Девочка не заставила себя ждать, натянула обратно джинсы, схватила курточку, выскочила, шарахнула дверью и со всех ног помчалась к своим «опекунам».

Денис выругался матом, остановил съемку, заблокировал двери и дал по газам.

Доехал до дома без дальнейших приключений, рассказал всё Вике. Вместе позвонили в Минск и поблагодарили Гришу.

— Не за что, это мой профессиональный долг. Будьте осторожны, берегите себя, — коротко сказал тот.

— ...Последнее убийство. Труп найден 13 июля грибниками в восемнадцати километрах от Барановичей в нашу сторону, — рассказывал представитель областного следственного отдела. — По данным экспертизы, смерть наступила за двое суток до обнаружения. Пулевое ранение в голову. Документов при потерпевшем не было. 14-го в российские органы поступило сообщение об исчезновении перегонщика, следовавшего транзитом в Москву. Последний раз выходил на связь с семьей из Бреста 11-го утром. Приметы уточнили по телефону, предварительно совпадают. Материалы российским коллегам направлены. Гриднев Антон Вадимович, родился 4 октября 1970 года в Нуреке, Таджикская ССР. Прописка — Балашиха, Московская область.

— Родные в курсе? — спросил капитан Григорий Дашкевич.

— Да. С тещей говорили. Жена в роддоме. Дочь родилась десятого...

— Вот ... — тихо сказал Дашкевич. — Какую машину перегонял?

— «Ауди».

— Часто вообще такое?

— Трудно сказать, латентность высокая. Обычно просто останавливают под видом милиции и отбирают. Тех, кто возражает, сопротивляется, — убивают. Тела находят не всегда. Тут, можно сказать, повезло. Обычно, если до этого доходит, с концами — и водитель, и машина.

— Ограбленные подают заявления?

— Как правило, нет, в том-то и дело. Милиция же...

— Ясно, спасибо...

Дашкевич вышел и сел в минивэн с тонированными стеклами.

— Полный ... тут, скажу я вам, — поделился он впечатлениями с бойцами спецназа и вкратце рассказал им оперативную обстановку. — В общем, работаем. Вполне вероятно, что и сегодня уже исполним... Паша, давай, в путь. На Барановичи.

Один из бойцов, в спортивном костюме, взял ключи, вышел из минивэна и направился к стоявшему в ста метрах «мерседесу». Сел за руль и поехал к выезду из города. Следом, соблюдая дистанцию три километра, направился и минивэн...

Проехали уже несколько десятков километров. Позади остались Кобрин, Береза, Ивацевичи. Всё было спокойно, тревожных сигналов от Павла Акимчика не было. Место, где предположительно было совершено последнее убийство, расправа над россиянином Гридневым, приближалось. Дашкевич и его сослуживцы волновались, как охотники, выслеживающие крупную дичь...

За три дня до этого полковник Борис Карпенко вызвал Дашкевича к себе, коротко обрисовал ситуацию и проинструктировал:

— В общем, Гриша, есть указание сверху, с самого верха, кончать со всем этим. В самом прямом смысле. Я отобрал тебя и еще нескольких офицеров. Каждый из вас возглавит опергруппу. Придадим спецназовцев. Каждой группе — по спецавтомобилю и по крутой иномарке с транзитными номерами. Иномарка с одним бойцом будет идти впереди, группа прикрытия сзади. При поступлении сигнала тревоги — действовать по ситуации. При любом посягательстве — на поражение. Не просто разрешаю, а приказываю. При любом посягательстве, понял? Вопросы есть?

— Нет, товарищ полковник. Приказ понял.

— За тобой участок Брест — Барановичи. Удачи!

Работать было решено исключительно силами центрального аппарата в Минске, не делясь пока информацией с областными центрами и другими ведомствами — во избежание возможных утечек. Разве только у местных специалистов можно было, не раскрывая карт, интересоваться актуальными данными, под видом межведомственного анализа криминальной обстановки — чтобы быть в курсе и уяснять себе, как лучше действовать в конкретном регионе...

Когда машина подъезжала к Лесной, раздался радиосигнал: значит, впереди идущую иномарку кто-то останавливает.

— Тормозим, — приказал Дашкевич. — К бою.

Впереди, у поворота на поселок, стоял автомобиль, по виду милицейский. Возле него — приданная спецгруппе «транзитная» иномарка. Остановили Пашу, как видно, трое человек — в милицейской форме, один — с жезлом. У всех — автоматы.

Минивэн сбавил скорость. Бойцы внимательно всматривались сквозь тонированное стекло в то, что происходит.

Павел стоял, понурив голову, трое «милиционеров» его обступили и что-то ему «втирали». Вид у него был сама покорность — бойца проинструктировали, что до последнего момента, пока не прибудет подкрепление, ни в коем случае нельзя нарываться.

Увидев проехавший мимо служебный минивэн, Павел, как бы в смятении, приложил левую ладонь к волосам.

Значит, понял Дашкевич и его сослуживцы, это и есть те, кто им нужен. Это — не настоящие «смежники», а «оборотни».

Минивэн проехал на малой скорости несколько десятков метров вперед и встал. Четверо бойцов и Дашкевич схватили автоматы и одновременно высыпали наружу.

Бандиты в форме, упиваясь превосходством, не обратили внимания на то, что происходило у них за спиной.

— Берите, только не убивайте! — Павел неожиданно бросился в ноги главарю. На самом деле — чтобы невзначай не угодить под «дружественный огонь».

...Через несколько секунд всё было кончено.

— Вот ... ! — произнес, поднявшись, Акимчик и от души пнул ногой одного из лежащих «оборотней».

— Гляньте, — командир указал на цветосхему. — Пленка наклеенная. Подделка. Может оперативно устанавливаться и сниматься. А мигалка настоящая.

— Да, товарищ капитан, я заметил это сразу, — ответил Павел.

— Ну что ж, с почином! — сказал Григорий. — Отличная работа! Благодарю вас!

Денис сидел за компьютером и монтировал видеофайл про педоподставщиков на основе своей собственной записи. Оставил там наиболее значимые реплики участников, указывающие на суть происходящего и на то, каким именно образом преступники вводят в заблуждение таких ничего не подозревающих одиноких водителей-мужчин. Цена вопроса, как он понимал, может доходить до нескольких сотен тысяч рублей.

Дашкевичем двигало как желание отплатить за испытанный страх и унижение, так и азарт журналиста и правдолюба. Он считал своим долгом разоблачить злодеев. Просматривая после недавнего инцидента интернет, он с удивлением обнаружил, что СМИ уделяют теме педоподставщиков подозрительно мало внимания. Да, это кое-где можно встретить в социальных сетях, но не в серьезных изданиях. Почему? Потому что тема довольно скользкая, связанная с детьми? Или потому что российская карательная система по какой-то причине задалась целью безжалостно, по максимуму, давить как реальных, так и предполагаемых «педофилов» — то есть даже тех, кто просто о чем-то заговорит с незнакомым малолетним ребенком, — и такая тема для реализации этой установки нежелательна?

Так или иначе, Денис решил предать то, что с ним случилось, максимальной огласке. Несмотря на явную угрозу, журналист был убежден, что ему и его семье за это ничего не будет, что это, грубо говоря, не «мокрушники», а те, кто берет на испуг. В дальнейшем он рассчитывал представить эту тему в СМИ в виде масштабного расследовательского материала, накопив, если получится, свидетельства тех, кто попал в такую же ситуацию. Хотя бы и там, где сейчас работает, на «Первом российском». Дашкевич был искренне убежден, что привлечение общественного мнения, открытая дискуссия по проблеме будет способствовать ее демократическому решению «всем миром».

Как и требовало российское законодательство, лицо девочки и части ее тела, когда она стащила с себя джинсы, Денис размыл. Лица бандитов, очень неплохо получившиеся, он выделил специально и по ходу сюжета разбавил увеличенными стоп-кадрами. Добавил информацию о госномерах обеих машин, которые удалось тогда запомнить.

Получившийся видеофайл он залил на облако. Потом посмотрел очередной «разоблачительный» ролик Увалова, поставил лайк.

Скоро должны вернуться Вика с Настей из музыкальной школы. А потом Денису надо на работу, к 21:00. С сегодняшнего дня он на две недели уходит дежурить по ночам. В чем-то этот график удобнее: приезжать нужно каждую третью ночь, работы не так много, в интернет-редакции нет никого, он сам себе хозяин...

Приняв смену, Денис ознакомился с картиной дня, проглядел ленты информагентств, уяснил очередные указания начальства и «заветы» на ночной период. Вечерний персонал постепенно рассасывался, и, наконец, Дашкевич остался один. Оформил несколько рутинных новостей — и приступил к составлению «домашней заготовки».

По инструкции, редактор интернет-новостей имел право и даже был обязан ставить на сайт не только продукцию телевизионной редакции, не только новости на основе сообщений информагентств, но и искать что-то интересное сам — по другим российским и иностранным СМИ, по социальным сетям. Какие-нибудь смешные или нелепые случаи, интересные ролики, «котики» те же пресловутые... В общем, то, что приносит как можно больше просмотров, или, как говорят, «трафика». Криминал в этом смысле также был достаточно желанной темой. Поэтому, как представлялось Денису, его собственная новость будет достаточно популярной. К тому же — эксклюзив.

Хорошо бы, конечно, непосредственно на телевидение протолкнуть, но не слишком ли деликатная тема? На сайте есть ограничение «18+», а на ТВ — нет.

Наконец, сопроводительный текст был готов. Денис загрузил его в редактуру, прикрепил туда же взятое из личного облака видео и назначил автоматическую публикацию материала на 3:30.

Владислав Скворцов, он же Беляков-младший, спал на втором этаже своего особняка в элитном коттеджном поселке. Рядом лежала его лоли — двенадцатилетняя Ксюша. Или просто Ксю. Приоткрыла ротик, раскидала по подушке рыжеватые кудряшки.

На стрелочных часах, циферблат которых был оформлен в «обратном» порядке, было без пятнадцати семь.

Раздался вызов смартфона. Звонил тот, кто имел право и возможность прорываться в любое время, несмотря на ночной режим. Значит, произошло что-то экстраординарное.

Скворцов, взглянув на часы, выматерился. Значит, Сладкого Пробуждения уже не будет. Ему сегодня нужно вставать рано, в семь — отец просил приехать к самому началу рабочего дня, какое-то важное дело обсудить. Как раз в это время Ксю должна была проснуться с помощью специального браслетика-будильника и аккуратно приступить к своим обязанностям — доставляя удовольствие хозяину еще до того, как он начнет отходить ото сна. И вот сорвалось... Досадно... Ксю, кстати, тоже проснулась, потянулась, зевнула, приподняла на локте соблазнительный загорелый торсик и уставилась на Владика, хлопая густыми ресничками и облизывая пухлые губки.

Это был не отец. Звонил Роман Заварзин, один из «менеджеров» элитного закрытого «многофункционального» клуба, созданного по «штатовскому» образцу лично им, Скворцовым — как раз в бытность офицером безопасности посольства в Вашингтоне, а также его здешними друзьями. Клуба, поставлявшего «живой товар» обоих полов для утех «лучших людей». Имеющего, помимо этой «прямой» статьи дохода, еще одну, «побочную»: в этой второй подсистеме задействовали малолеток, не столь симпатичных, чтобы их можно было предложить «высшим», но тоже на что-то годящихся. Сама же структура называлась просто и незатейливо — «Лоли-клаб».

— Владислав Андреевич, извините, что так рано, тут такое дело... — начал Заварзин. — Трое моих бойцов, одна из московских бригад, оказались засвечены в СМИ.

— Еще раз? — не понял Скворцов спросонья. — Как в СМИ? В каком смысле?

— Опубликовано на «Первом российском ТВ». Как их собственный эксклюзив. Не в эфире, а на сайте.

— Да они что, ...?! — ощерился Скворцов. — От кого слив? От твоих?

— Нет, конечно! Старший бригады говорит, что неудачная операция, которая на ролике, была несколько дней назад. Всё шло отлично, клиента взяли в оборот, но он, оказывается, втихую снимал на смартфон. Предъявил это, причем за него вписался какой-то полковник белорусского КГБ, родственник. Сочли за благо не форсировать и разъехаться. Лоха о последствиях предупредили. Но, видимо, не понял. В тексте к ролику говорится, что это произошло с журналистом телеканала... Ссылку я скинул.

— Где еще это есть? — прошипел Беляков-младший, выкатив глаза.

— Насколько я пробежался поиском, некоторые СМИ, правда, немного, дали со ссылкой на первоисточник, еще в соцсетях пошла волна, в основном Дальний Восток. Мне сообщил сейчас старший хабаровской бригады, там уже разгар дня...

— Вот ... ! — заорал Скворцов. — Ясно, приму сейчас меры.

Вскочил и, нагой, взъерошенный, с перекошенным лицом, бросился из постели прямо к компьютеру. Загрузил по ссылке новость, пробежал глазами текст, сохранил страницу на жесткий диск. Запустил скачивание ролика, параллельно его просматривая. И сразу же без промедления набирал номер Вурста: по «долгу службы» у него в смартфоне уже был загружен полный постоянно актуализируемый список контактов всех значимых людей в элите, аналог «вертушки» советских времен.

Лоли, храня испуганное молчание, внимательно наблюдала за ним.

— У вас на сайте новость про тех, кто якобы заманивает водителей и выставляет их педофилами. Сию же минуту убрать, а того, кто это сделал, сегодня же уволить.

Нажал отбой и дал сигнал на открытие гардин. На полу и стене обозначились светлые полосы, на потолке засверкали переливающиеся блики от расположенного под окнами большого открытого бассейна.

Скворцов вскочил с кресла и приблизился к окну, привычно охватив хозяйским взором утопающий в летней зелени сад, бассейн, спортплощадку с тренажерами, теннисный корт, танцпол — он же плац для военизированных собраний.

Отошел в глубь спальни. Остановился у бронзового бюста Гитлера рядом с камином, несколько секунд глядел ему прямо в глаза.

Потом снова бросился к компьютеру — смотреть, где еще это опубликовано. В российских СМИ и соцсетях убрать не проблема, а в зарубежных надо через западные контакты договариваться, чтобы надавили. Если же не удастся убрать всё, то придется задействовать механизмы блокировки, чтобы российские пользователи не могли это посмотреть без VPN. Когда же, наконец, разродятся с чертовым законом, чтобы этих простейших, нищебродов, лиц без допуска, начали пачками сажать за использование обходных путей для просмотра запрещенного контента?!

Позвонил еще раз Заварзину.

— Слушай сюда. За это надо наказать примерно. Раз его пощадили и предупредили, чтоб молчал, а он всё же вякнул, то в случае, если ничего не случится, наша власть гроша ломаного не будет стоить. А наша власть — должна быть страшной! Накосячили ваши конкретно. Так что тот, кто поймал этого журналюгу, но ушел ни с чем, пусть сам и исполнит, раз виноват. Ничтожество это лично не трогать, но при этом так сделать, чтоб он до конца своих дней уразумел, с кем посмел связаться. Как конкретно поступить, решайте сами, но чтоб было больно на всю жизнь. И лучше не накручивать тут, сейчас не девяностые всё же — то есть обойдитесь без явного криминала, без открытых убийств и похищений, чтобы юридически, формально было всё чисто. Я знаю, вы это умеете. Действуйте. Любое прикрытие будет, как всегда.

— Что же теперь будет с нами? — спросила Вика, когда Денис, приехав с работы домой со своей последней смены, всё ей рассказал...

В 6:50 он поставил на сайт очередную «обычную» новость. А через несколько минут обновил страницу и увидел, что его собственного материала нет. Просто куда-то исчез. Денис зашел в редактуру, в журнал протоколирования — и увидел, что эту новость, очевидно, в удаленном режиме, из дома, деактивировал, то есть снял с публикации, лично Вурст Кондратий Эдуардович, главный редактор.

Дашкевич похолодел. Появились запоздалые мысли из разряда «как бы чего не вышло» — тревожные и мучительные мысли гоголевского «маленького человека», абсолютно беззащитного перед ничем не ограниченным произволом сильных мира сего...

А потом компьютер заблокировался — появилось окно входа операционной системы. Хотя никакого периода бездействия, по истечении которого включается такой режим, не было — Денис в этот момент вовсю работал и использовал компьютер.

Дашкевич лихорадочно пытался ввести логин и пароль, но система его не пускала. После четвертой попытки раздался звонок служебного телефона на столе.

Звонил Вурст:

— Денис Петрович, вы почему такое ставите? С кем согласовали?

— Я... я думал, что это будет интересно, что это принесет трафик. Тема актуальная, я же сам на это попал, — неуверенно начал оправдываться Дашкевич.

— Это неважно. Нужно было посоветоваться. Неужели вы не понимаете, что тема крайне скользкая и щекотливая? Замешаны дети.

— Я замазал лицо и всё остальное, всё по закону...

— Всё равно, — перебил Вурст. — Это слишком проблемно само по себе. И то, что вы сделали, извините, дает основания полагать, что мы в ваших услугах больше не нуждаемся и задерживать вас не смеем. Смену уже подхватил Зайцев из дома, вы пока можете отдыхать. В девять откроется отдел кадров, я тоже к этому времени приеду. Подпишете заявление по собственному, расчет сегодня же перечислят вам на карту...

— Что будет? — медленно переспросил Денис. — Устроюсь на другую работу.

— И ты так спокойно об этом говоришь? — повысила голос Вика. — Зачем ты это вообще сделал? Кто тебя просил? Зачем лезешь на рожон?

— Да не то чтобы на рожон. Просто как журналист я убежден, что тема заслуживает общественного внимания, я был уверен, что это станет популярным сюжетом...

— Да это же бандиты! А если с нами что-то случится? У тебя же семья! У тебя же жена! И дочь маленькая! Ты о нас подумал?

— Да что они сделают? Сейчас не девяностые... — неуверенно сказал Денис.

— Не девяностые? А то, что они вообще на тебе наехали? Не девяностые, говоришь? А то, что тебя мгновенно выкинули с работы? А если за ними стоят влиятельные люди?

Денис не нашелся что сказать. Если бы знать заранее... Но он был убежден, что живет в обществе, где «четвертая власть» всё же имеет какую-то силу, что «независимое общественное мнение» хоть что-то значит. Конечно, на практике он еще с таким не сталкивался, а это суждение сформировал исходя из картинки «по интернету», скорее выдавая желаемое за действительное. И тем ошеломительнее был удар реальности — разящий стремительно и беспощадно.

— Надо теперь ходить и оглядываться. Настю будем провожать пока в школу и забирать, — обеспокоенно сказала Вика. — Что ж ты наделал? Кто тебя просил? — повторилась она, снова повысив голос. — Тебе что, больше всех надо?

— Ладно, хватит. Что сделано, то сделано. Буду искать новую работу.

— Будет он искать... Ладно, мне тоже на работу скоро. Заберешь тогда Настю, покормишь и отведешь в кружок. Будем надеяться, что они ограничатся только увольнением, — вздохнула Вика. — А что еще остается... Только надеяться. Мы перед ними беззащитны... Хорошо, если мы столь мелкие для них, что про нас уже забыли и занимаются своими делами... Если бы так...

Через два часа Вика уехала — проводить тренировку с дневной группой в страйкбольном клубе. Там, где они, кстати, и познакомились когда-то... Денис смотрел в окно. Жена шла осторожно, поминутно оглядываясь. На всякий случай он дал Вике несколько раз посмотреть ролик — она запомнила лица преступников, то, как выглядели те две машины, их госномера... Вроде ничего подозрительного во дворе нет...

Через час Денис забрал Настю. Похвасталась двумя пятерками, умница...

Пообедали. Сходили в танцевальный кружок.

Вечером вернулась мама.

Ничего не произошло. Всё, как и раньше.

За исключением того, что Денис стал безработным...

Ничего не произошло и за прошедший месяц.

Всё так же Вика работала в страйкбольном клубе.

Всё так же Настя ходила в школу, а три дня в неделю, по вечерам, на танцы.

И только Денис не мог найти нормальную работу.

На сколько бы вакансий в серьезные СМИ он ни откликался, обратной связи не было, а в малоизвестные и мелкие, где зарплата явно меньше, он пока не обращался. Бывшие коллеги по паре других изданий ничем помочь не могли — говорили, что вакансий нет. Очевидно, сезон такой — многие в отпусках, работы меньше, чем в другие месяцы. Надо, наверное, подождать осени.

Но, по крайней мере, хоть Вика получала стабильную зарплату, да и подушка безопасности, которую так и не смогли, к счастью, заполучить педоподставщики, оставалась. Хотя и приходилось туда залезать время от времени. На повседневную жизнь хватало, а на долговременные покупки, на обслуживание двух машин, — уже с трудом.

Сегодня у Дениса было собеседование — в середине дня. Когда Настя возвращается из школы, а мама на работе, на сей раз также с дневной группой.

С того инцидента прошел месяц, и супруги решили, что опасность миновала, и преступники о них забыли. Поэтому было решено, что Настя вернется из школы одна.

После вчерашней жары было прохладно и дождливо. Дашкевич возвращался с собеседования. Результаты были неопределенными. Обещали подумать и перезвонить. Хотя вроде нельзя сказать, что он им не подходил.

Дворники ритмично ходили по лобовому стеклу. Каково там, интересно, Вике и ее подопечным в такой дождь, думал Денис. Хотя настоящим страйкбольщикам погода не помеха, конечно... Настя надела дождевик, сам он на машине, не проблема.

С минуты на минуту она должна была ему позвонить и сообщить, что дошла домой. Пять минут назад она сказала, что выходит из школы.

Денис продолжал ехать. До дома осталось минут двадцать. Если бы он раньше освободился, то, конечно, Настю бы встретил. Может, надо было сказать ей, чтобы ждала в школе? А, с другой стороны, она раньше сама и под дождем, и под снегом без проблем доходила — от дома до школы всего пять минут. Только в музыкалку, которая находится на другом конце района, приходилось возить девочку на машине.

Дашкевич ехал, а звонка от дочери всё не было. Он припарковался у тротуара и позвонил сам. Телефон Насти был выключен — «абонент временно недоступен».

Денис нажал на газ и на повышенной скорости двинулся вперед. Наконец, доехал до своей улицы, отходящей от магистрали, повернул. Школа и их дом находились по разные стороны улицы, приходилось каждый раз переходить проезжую часть — впрочем, это не было проблемой, машин здесь было не особо много.

Подъезжая к этому «обычному» для них, пусть и «незаконному», переходу, Дашкевич увидел, что там вокруг стоят люди и смотрят. И — машина скорой помощи.

Денис остановил автомобиль, выскочил и со всех ног бросился туда. Когда он увидел то, что было в центре этой картины, то у него подкосились ноги и перехватило дыхание. Всё тело на секунду оказалось во власти какого-то мучительного ужаса.

Случилось непоправимое. В луже крови, как-то неестественно вывернутая, лежала девочка, одетая в дождевик. Туфель на ногах не было, школьной сумки тоже. Движения медиков, склонившихся над ней, отнюдь не суетливые, а скорее уже оценивающие.

Денис рванулся ближе — и увидел, что это его Настя. С разбитой окровавленной головой, без признаков жизни.

Склонился над ней.

— Настя, Настенька... Нет, нет, только не это!

— Вы кто? — спросил врач.

— Кто? Это моя дочь.

— Мне очень жаль. Ее не стало еще до нашего приезда. Мы ничего не могли сделать. Ничего. Сейчас сюда приедет санитарная служба и полиция. Вам помочь чем-нибудь? Если что... сразу скажите.

Убитый горем, Денис осторожно приподнял лежащую на мокром асфальте дочь одной рукой за спину, другой за голову. Руки его уже были испачканы в крови. Он окаменел от горя, слезы обильно текли по щекам.

Рядом журчала, сливаясь в решетку, дождевая вода. Казалось, хмурое низкое небо тоже скорбит — по-своему...

— Кто? Кто сбил? — прошептал Дашкевич. — Кто?! — уже громко выкрикнул он.

Осторожно положил тело девочки обратно, прикрыл изуродованное личико, как мог, капюшоном дождевика.

Поднялся на ноги.

Медик сказал:

— Водитель, мужчина. Сказал, что сам сразу же вызвал скорую, попытался оказать помощь... но травмы с жизнью всё равно несовместимы. Даже если бы на месте был врач с первых же секунд, — и указал кивком головы.

Денис взглянул в том направлении. И оцепенел.

Это был один «лендкрузеров», принадлежавших педоподставщикам.

Бросился к нему.

На водительском месте сидел «бригадир» бандитов.

Дашкевич рванул дверь. Она, конечно, заблокирована. Окно полностью закрыто.

Бандит уставился на него спокойно и бесстрастно, ничего не говоря.

Денис начал изо всех сил молотить руками по стеклам, пинать ногами по двери.

Его схватили за обе руки сзади. Оказалось — полицейские.

— Тихо, тихо, осторожнее, не надо так. Не надо, мы вас понимаем, но не надо... — повторял сержант. — Сейчас специалисты еще приедут, будут оформлять, как положено. Мы пока отвечаем за порядок. Если вам нужна помощь, обратитесь к врачу... Не надо... Во всем разберутся. Если он виноват, то ответит по закону.

Дашкевич обмяк, и его отпустили.

— Это убийство, вы не понимаете, это он нарочно. Он и его подельники пытались у меня вымогать деньги, я записал их на видео и рассказал в СМИ. Они вот и отомстили. Почему же ее убили, а не меня? Суки! — и он снова рванулся к машине.

— Прекратите, последний раз повторяю, — уже более строго сказал полицейский. — То, что вы сказали, сообщите дознавателю, следователю. Такой порядок. Разберутся.

Денис вытащил телефон. Несколько раз начинал набирать жене — и сбрасывал. Не мог решиться. Пусть Вика как можно позже узнает страшную весть.

Наконец, пошел вызов. И — долгие гудки. Очевидно, звук выключен, тренировка продолжается. Ладно, пусть сама тогда перезвонит, он сам уже не будет...

— А потом началась волокита. Установили, что это он, оказывается, не нарочно. Что девочка, не сняв капюшон, перебегала дорогу вне пешеходного перехода. Да, это так, но мы все там переходим, и никогда никого еще не сбивали, — рассказывал Денис. — Еще установили, что там было скользко из-за дождя, и он не успел затормозить. Я им показываю ролик, а они говорят: это еще не улика. События не связаны, мотивом быть не могут и всё такое. Сами бандиты объяснили так — искали место для шашлыка, видят, я с малолеткой в машине, которая уже раздеваться начала. Решили исполнить гражданский долг и проучить, попугать, а про деньги пошутили, урок преподали. Ведь я же им ничего не дал в итоге, а они сами добровольно отказались от совершения противоправного действия. То, как мы распрощались, как он угрожал мне, я, увы, не записал. Записал, как я выгонял эту девку из машины, но это ни о чем не говорит. Ко мне благодаря этой записи претензий по педофилии у органов нет, они признали, что она пыталась развести меня, но конкретно их отказались связать с ней. Спрашиваю: как этот, убийца, оказался в моем квартале? Ну, во-первых, не убийца, а, во-вторых, просто к любовнице ехал. Да, она живет там, не врет. Две недели назад познакомились. Вроде не сообщница, обычная баба. Но ведь мог и подобрать ее заранее, по приложению, специально, с привязкой к месту. А она и не в курсе, что послужила прикрытием, обнуляющим косвенную улику. Что касается прямых улик. Записи, как произошел наезд, достать невозможно. Все видеокамеры, как по команде, перестали работать, якобы какой-то сбой... Всё продумано до мелочей... Почему именно его послали расправляться, а не какого-то другого, совсем мне неизвестного? Двоюродный брат мой, в белорусских органах служит, предположил, когда приехал на похороны и заодно дать показания, что таким образом специально решили урок преподать. С одной стороны, формальной, для закона так обставили, чтобы прямых улик не оказалось, а косвенные крайне зыбкие. С другой, неформальной, сделали всё явно и прозрачно, чтобы продемонстрировать власть над всеми нами...

— И вы знаете... на что они еще пошли... — плача, сказала Вика. — Самая первая экспертиза установила, что наша Настенька выпила целый стакан водки перед гибелью, представляете? И была в состоянии сильного опьянения. Мы подали жалобу прокурору, была повторная экспертиза, на сей раз уже ничего не нашли. Результаты первой объявили технической ошибкой и аннулировали. Но показательно. Как пощечина... Пьяная девочка... Подумать только, какой ужас...

Таксист сидел и слушал — молча, но внимательно.

— Вот она. Из нашего семейного альбома. Здесь ей год, два, три... пять... вот первая школьная линейка... Вот она в кружке танцев. Вот, кстати, ролик, как она... — давясь от слез, говорила Вика, просунув смартфон между передними сидениями и показывая водителю страницы своего недавнего относительно счастливого, но безвозвратно ушедшего прошлого. — А вот она... фото из дела... не могу, поверну к вам экран, посмотрите сами... лежит... вся в крови, с множеством переломов... Удар был такой силы, что туфельки отлетели в сторону, не сразу нашли. И сумка тоже...

— В общем, давайте начистоту, — сказал Денис. — Простите, что так вас загрузили. Вы ведь поначалу думали, что мы просто туристы, хотим на экскурсию, а вышло вот так. Но нам больше не к кому обратиться. Поэтому мы просто наугад, к вам. Вы наверняка знаете, кто это может продать. И прекрасно понимаете, для чего нам это надо.

— Я сам отец трех детей, — с легким акцентом сказал водитель. — С таким, признаюсь, первый раз сталкиваюсь. В смысле, с желанием так решить вопрос. Не имею права ни одобрять, ни осуждать. Ни уговаривать, ни отговаривать. Только тот, кто пережил такое, может судить, да. Сам я потерял родителей и двух младших сестер в девяносто втором: их, безоружных, убили грузинские военные. Когда захватили Гагру. Отца и мать поставили к стене нашего дома и расстреляли. На моих глазах. Потом взялись за сестер. Их убили не сразу, понимаете, да? Я чудом уцелел, спрятался. И видел всё это. И слышал. Мне было тогда шестнадцать. Я, конечно, взял в руки автомат и пошел воевать. Убивал врагов. Да, скорее всего, не тех, которые убили отца, мать и сестер, но тех, кто был с ними заодно. Это была война. Мы отстояли независимость. Мы никогда уже под ними не будем. А у вас войны вроде нет...

— Это не война, а одностороннее истребление, — с горечью сказал Денис. — Мы только сейчас начали это понимать.

— Такого у нас, конечно, нет. У нас понимают, что в ответ на подобное будет то, что вы хотите сделать... — сказал таксист. — А вы убивали когда-нибудь людей? Извините за вопрос. Если он кажется вам бестактным, можете не отвечать.

— Нет, ни я, ни она, — сказал Денис.

— Часто бывает, что если нормальный человек, например, на войне должен в кого-то стрелять, то в первый раз это у него, скорее всего, не получится. Не решится. Что-то остановит его, и это будет непреодолимо. Опытные командиры это знают и дают новобранцам привыкнуть к обстановке — конечно, если их до того не убьют. Со мной такого не было, я сразу стрелял, потому что я помнил, я видел, как убивали моих родных. Просто предупреждаю на всякий случай...

— Понятно. Мы твердо решили. Мы многое пережили. Многое переоценили. И решили так. Мы не быдло. Даже если у них вся власть, мы это сделаем. Мы не признаем их господства над собой никогда. Мои предки сражались у Машерова на Витебщине. Против таких же. Тех, кто тогда захотел так же властвовать над нами, — сказал Денис.

— Ну, хорошо, — подумав, сказал таксист. — Поедем.

— Пограничный контроль. Готовьте документы, — послышалось в вагоне.

Денис и Вика, лежащие на рядом расположенных верхних полках, переглянулись, подбадривая друг друга.

За окном в режимной погранзоне ярко светили фонари, а вокруг простиралась темень. Только что наступила полночь.

Пограничники двигались по сплошь заполненному плацкартному вагону, дотошно проверяя паспорта и вбивая данные в смартфон. Кого-то спрашивали о цели поездки.

Напряжение нарастало. Дашкевичи старались совладать с собой. К счастью, люди в основном легли спать, и можно было, если что, выдать себя за уставшего, раздраженного и сонного человека, вынужденного проснуться для надоедливой процедуры.

— Здравствуйте. Ваши документы.

Проверили у нижних попутчиков, пожилой пары из Бологого.

— Здравствуйте, документы, пожалуйста.

— Здравствуйте, вот, — Денис спокойно отдал паспорт. Не отводя глаз, смотрел в глаза пограничника, пока тот сверял фотографию..

— С какой целью выезжали? — спросил он, как только закончил вбивать данные.

— Отдохнуть на море с супругой, — указал кивком головы на Вику.

— Счастливого пути, — пограничник вернул Денису паспорт.

Аналогично прошла проверку и Вика.

Пограничник перешел в соседний отсек.

Денис и Вика делали вид, что дремлют. И, действительно, клонило в сон. Правда, всё равно уснуть не получится, пока поезд не поедет дальше.

Медленно прошел еще и кинолог-пограничник. Собака старательно принюхивалась к багажу пассажиров. Дашкевичи, волнение которых достигло высшей точки, старались лишний раз не шевелиться.

Ничего особенного не унюхав, собака с кинологом прошла мимо.

Наконец, пограничники покинули вагон.

Прошло еще минут двадцать, и поезд тронулся, набирая ход.

Денис и Вика улыбнулись и на несколько секунд взялись за руки.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

До Москвы оставалось почти двое суток.

Денис ехал по Минскому шоссе на своей «октавии». Рядом сидела Вика. В багажнике — две спортивные сумки. Пока их так и не распаковали.

Было пасмурно, холодно и дождливо. Невеселый, несмотря на теплое ласковое море, отпуск остался позади. Накануне вечером они приехали на Курский вокзал, сразу же перешли на платформу для пригородных электричек. Сойдя с Гражданской, вызвали такси, погрузили сумки в багажник и без приключений доехали до дома.

Вошли в пустую трехкомнатную квартиру, где уже больше никогда не раздастся веселый детский смех...

Пять лет назад Вику благодаря ранней диагностике удалось спасти от рака без особых последствий для здоровья. Кроме одного. Уже тогда стало ясно, что Настя останется ее единственным ребенком. И вот дочери нет... Никого нет и никогда не будет...

Как раз сорок дней прошло...

Долго стояли, обнявшись. Вика плакала, уткнувшись в плечо мужа. И у Дениса тоже выступили слезы.

— Они заплатят за это. Кем бы они ни были, они заплатят, — сказал он, гладя жену по голове...

Уже стемнело. Машина свернула с шоссе направо, в направлении Рузы. Потом еще — на проселочную дорогу с убитым асфальтом. Наконец, доползла, прыгая по колдобинам, до одного из дачных поселков.

Остановились у участка сокурсника Дениса по журфаку, с которым он был в приятельских отношениях. Год назад тот с женой и сыном уехал в Болгарию, — и оттуда работал удаленно. А на дачу — доставшийся по наследству старенький летний домик еще советской постройки — съездил лишь пару раз порыбачить и попить пива вместе с Денисом. После чего забросил. Продажей участка он так и не озадачился и в обозримой перспективе, как признался, не собирается. Так или иначе, не предполагалось, что кто-то тут в ближайшее время объявится. Самое главное — он попросил Дениса по возможности присматривать время от времени за домиком, дал ключи...

И вот, наконец, они приехали на место. Припарковались. Взяли обе сумки, занесли.

Денис включил щиток и щелкнул выключателем. Загорелась тусклая грязноватая лампочка под невысоким потолком.

— В подполе спрячем.

Открыли люк.

— Надо один, остальные туда. И зачем нам столько было брать? — спросила Вика.

— Бери, пока дают, как говорится. А если он был прав? Мол, запаситесь перед войной, она приходит неожиданно...

Денис раскрыл одну из сумок, достал перочинный ножик и начал разрезать многослойную упаковку — вложенные один в другой и перемотанные скотчем плотные полиэтиленовые пакеты. Между каждым слоем было обильно намазано вещество, который сбивает собачий нюх, натренированный на оружие и наркотики.

— Вот этот возьму, — сказал Денис, взяв в руки ПМ и прицелившись. — Надо будет на обратном пути остановиться, съехать с трассы и сделать пару выстрелов.

Проверил магазин. Взял в руки коробку с патронами. Подумал.

— Да нет, зачем? Пары-тройки пуль точно хватит. Око за око. Только его, этого ублюдка. Я же не маньяк какой-то.

Раскрыли вторую сумку, разрезали упаковку. Начали перебирать арсенал — гранатомет, пистолеты, гранаты, тротиловые шашки, даже пара небольших автоматов УЗИ. Как объяснил таксист, трофейные, оказавшиеся во время войны у грузин.

И взял с них он, в общем-то, недорого. Оптом, как говорится. И с искренним, похоже, сочувствием к их горю... Вином домашним угостил, помянули вместе...

Выбранный пистолет завернули в ткань и положили в два обычных магазинных пакета. Остальное убрали обратно в сумки, закрыли их на молнии и осторожно снесли в погреб. Подсвечивая фонариком, поставили там, в дальнем углу, среди древнего хлама.

— Ну что, обратно? В Москве будем еще до полуночи, — сказал Денис.

— Ага, — ответила жена...

— ...Квартиру выставляем завтра же, — сказал Денис, сидя за рулем.

Машина мчалась по шоссе. Супруги молчали.

— Как же я без тебя? — наконец, грустно сказала Вика.

— Это мой долг. Мы же это уже решили. Они у нас отняли самое дорогое. Да, я недооценил. Да, и моя вина в этом есть. Если б знал, чем обернется, не сделал бы того, что сделал. Не могу и себе этого простить. Но они тоже должны ответить, и они ответят... Вообще, к чему жить, как мы сейчас живем? Я больше так не хочу. Это уже не жизнь. Наш мир умер вместе с Настюшей... Впрочем, может, меня и не убьют, а только посадят...

Вика ничего не говорила. Только слезы текли по ее щекам...

В четыре утра Денис проснулся.

Принял душ, позавтракал.

Надел чистую белую рубашку, джинсы, свитер, куртку, шапку.

Взял пистолет, задвинул магазин, передернул затвор, поставил на предохранитель, сунул в карман куртки.

Натянул полусапоги, застегнул на молнии.

Захватил пакет с бутербродами, соком, сменным бельем, резиновыми тапочками, гигиеническими принадлежностями, сигаретами.

И вышел из квартиры, которую сразу после выезда из проданной «трешки» снял в том же квартале, где жил убийца. Номер машины Дашкевичу был известен с самого начала. И через «серые» телеграм-сервисы он без проблем узнал адрес местожительства врага: распознанные изображения лиц с камер наблюдения, а также информация из многочисленных баз данных регулярно утекали и были доступны в даркнете.

Погода была ясная, температура — немногим ниже нуля.

Денис взглянул вверх. Над головой раскинулось звездное небо, полностью ощутить величие и красоту которого мешала засветка от фонарей и горящих окон домов, где в эти минуты просыпались собирающиеся на работу люди.

Пару дней назад он вернулся из Минска, где помогал с обустройством двух купленных на имя Вики квартир. В одной из них ей предстояло проживать, а другую — сдавать. Денег, вырученных от московской «трешки» и «октавии» Дениса, хватало с приличным запасом — как раз на адвокатов. Если дело дойдет до суда.

Все нужные доверенности оформлены. Ключи от домика, где спрятано оружие, хранились теперь у Вики.

Григорий Валентинович с супругой, двое сыновей и их жены в эти последние недели всячески помогали Денису и Вике адаптироваться к жизни в Белоруссии. Сопереживавшие родственники единодушно одобряли их решение переехать в Минск. Правда, они еще не знали, что супруги задумали сделать...

Последняя ночь вместе...

— Ты точно этого хочешь? Пока еще можно остановиться. Может, всё же начнем новую жизнь? — сказала Вика. — Россия убила нашу дочку. Но, может, Белоруссия исцелит наши души со временем? Здесь прекрасно. Ну почему мы тут все эти годы не жили? Тут всё — для нормальных людей, а не для бандитов. Может, лучше нам быть вместе? Получим гражданство, возьмем кого-нибудь из детдома...

— Нет, — возразил Денис. — Мы вот в Хатынь ездили... Это ведь такие же враги... Такие же... Я всё время был простым мирным обывателем, но после этого во мне всё перевернулось. Словно проснулась генетическая память предков... Не могу, Викуся, прости. Неужели это можно так оставить? Он убил ребенка. Нашего ребенка. Просто так, ради куража — чтобы показать свою власть. Это же бешеный зверь. Я закрываю глаза и вижу его взгляд — взгляд наглого властелина, хозяина судеб. Прямо как главный герой «Заводного апельсина». И рожа похожая. Нет, он должен умереть. И он умрет. Я готов принести себя в жертву. Хотя бы ради того, чтобы еще кто-нибудь невинный не погиб.

Вика ничего не ответила.

А вечером, на вокзале, — прощание.

Возможно, навсегда.

Вагон поезда. Отходящий назад перрон, где стоит жена — плачет и машет рукой.

И чужая, жестокая Москва впереди...

Дашкевич занял позицию у подъезда, усевшись на лавочку. Проклятый черный «лендкрузер» стоял там же, невдалеке.

Мучительно тянулись минуты и часы.

Денис сидел и, глядя на дверь, сжимал пистолет, скрытый в просторном кармане.

То и дело входили и выходили жильцы, рекламщики, доставщики.

Врага всё еще не было.

Но даже если он сегодня не выйдет, то выйдет завтра. Или послезавтра.

Денис, проголодавшись, съел один бутерброд и запил соком.

Наконец, в 11:20 дверь отворилась, и из подъезда вышел он. В роскошной дубленке, в пышной меховой шапке. Хотя уже потеплело, замерзшая за ночь вода стала таять.

Прошел мимо лавочки — холеный, уверенный в себе, с высоко поднятой головой, не обратив никакого внимания на Дениса, который надвинул шапку как можно ниже и уткнулся в стоячий воротник.

Подходя к машине, достал брелок и дал команду на разблокировку. «Лендкрузер» коротко откликнулся.

— Эй, ты! — крикнул Дашкевич, быстро поднявшись и зайдя ему сзади.

Бандит обернулся.

— Это ты мне? — грубо огрызнулся.

И осекся — узнал.

— Чего надо? — властно произнес он, ощерившись и глядя прямо в глаза Денису.

— Чтобы тебя больше не было, — просто ответил Дашкевич.

Достал пистолет. Снял с предохранителя. Прицелился.

Глаза убийцы округлились. Денис отчетливо увидел, что на лице того, кому прямо сейчас предстояло умереть, было даже не выражение страха. Да, страха не было вообще, ни капли. А было выражение удивления. Даже изумления. Невыразимого, искреннего, ошеломляющего изумления. Наверное, в представлении «хозяина жизни» то, что сейчас происходило, было аналогом того, как если бы ягненок вдруг бросился на пастуха с явным намерением перегрызть ему горло.

Но это длилось недолго — меньше секунды. Увидев направленный на него пистолет, бандит рванул куда-то правую руку.

Но не успел.

Сухо и резко прогремел выстрел.

Пуля пронзила грудь. Бандита качнуло назад, на машину. Однако на ногах он пока удержался. Приложил ладонь к дырке, пробитой в крутой дубленке.

И снова посмотрел на Дениса. С точно таким же выражением изумления, проявляемого на сей раз в самой крайней степени.

Потом отвел руку от дырки и взглянул на ладонь, запачканную в крови.

Ноги у него начали подкашиваться, кровь выступила еще и изо рта.

Где-то сбоку раздался женский крик, топот убегающих ног.

Дашкевич даже не обернулся.

Навел еще раз пистолет на оседающего наземь врага.

И снова выстрелил — прямо в голову.

Бандит грохнулся навзничь. Шапка отлетела в сторону.

Последовал последний выстрел — тоже в голову. Чтобы совсем уж наверняка.

Лужица крови дотекла до переднего колеса.

Денис отбросил пистолет. Еле отошел обратно к скамейке, рухнул на сиденье.

Согнулся пополам — его начало мутить...

Через несколько минут приехали полицейские.

Андрей Беляков, в строгом черном костюме, вошел в полутемный зал без окон. Сразу же мертвенно-бледный свет неярко выхватил из непроглядной темени стол президиума, где сидели четыре человека, облаченных в черные мантии с капюшонами. Лица были полностью скрыты черными масками, на которых серым выделялись элементы, характерные для стилизованного изображения черепов.

Генерал армии встал напротив стола, на отведенное место строго посредине. Вынул из кармана флеш-накопитель и вставил в гнездо на конторке перед собой.

Сбоку — справа от Белякова и слева от стола — зажегся экран, где отобразилась паспортная фотография молодого человека и таймер с обратным пятнадцатиминутным отсчетом, дополненный наглядной диаграммой в виде песочных часов.

Начальник КОКСа стоял неподвижно, смотря поверх президиума на статую «Высшего Отца». Никто за всё это время не проронил ни единого слова. Соблюдалась практически полная тишина. Если четверым, внимательно изучающим материалы на сенсорных экранах, нужно было просмотреть и прослушать какой-нибудь мультимедийный фрагмент, то они пользовались гарнитурами.

Наконец, время истекло. Персональные дисплеи погасли. Каждый из сидящих за столом, так же молча, наощупь нажал на кнопку, по своему выбору, из двух расположенных рядом на краю подлокотника кресла.

После этого все встали и обернули свой взор на боковой экран. Туда же, повернув голову, начал глядеть и Беляков.

Прошло около десяти секунд.

Фотография лица молодого человека с заметным шрамом на левой щеке приобрела кроваво-красный фон. Засветились, откуда-то изнутри, таким же цветом глаза и губы скульптуры.

Прошло еще десять секунд, и большой монитор выключился. Погрузились в полный мрак стол, недвижно стоявшие за ним четыре человека и статуя позади.

Беляков молча повернулся и вышел из зала.

Палата Мертвых вынесла свой вердикт.

Грузовой состав, который вели машинист Михаил Омельченко и помощник Марат Хафизов, больше часа назад выехал из Тюмени и подъезжал к Ялуторовску.

Всё было спокойно и привычно — как и много раз до этого.

Вдруг Марат услышал сбоку сдавленный хрип. Одновременно раздался сигнал системы контроля бдительности. Повернув голову, помощник увидел, как машинист, неестественно обмякнув, оседает вниз.

— Миш, Миш, что с тобой? — испуганно засуетился Хафизов, подхватив товарища и пытаясь поудобнее его разместить. — Ответь!

Михаил был без сознания. Автоматика приступила к аварийной остановке.

Марат поспешно, но стараясь делать это как можно осторожнее, положил Омельченко на полу кабины, подсунул ему под голову сложенную куртку и расстегнул воротник. Сразу же связался с диспетчером, доложил ситуацию.

Состав уже доехал до окраины города, и туда направили скорую помощь.

Медики поспешно забрались в кабину электровоза и занялись Омельченко, который не подавал признаков жизни.

Попытки реанимировать Михаила так и не увенчались успехом.

— Мне очень жаль, — сказал Игнатенко врач. — Мы сделали всё, что могли. В этом случае мы оказались бессильны. Последние дни он был в медицинской коме, страданий не испытывал. Соболезную.

Чувство опустошенности овладело Геннадием. За что такая несправедливость, подумал он. Всего двенадцать лет. Еще толком и жить не начал...

Это, конечно, было ожидаемо. Его не раз предупреждали.

И сам Дима это тоже прекрасно понимал. Хотя лично ему об этом и не говорили.

Да, такое тоже бывает. Хотя и реже, чем лет двадцать-тридцать назад.

И — тем более несправедливо. Почему он?

Игнатенко остался один. Несколько лет назад скоропостижно умерла жена. А теперь вот и единственный сын.

И просторная квартира в престижном районе превратилась в скромную «однушку» за МКАДом — средства оказались выброшены впустую. Впрочем, по сравнению с жизнью ребенка материальные потери, конечно, не в счет.

Коллеги по работе и друзья, безусловно, помогут с похоронами.

Посидят, помянут.

А потом что?

Попытаться создать новую семью?

Полная неизвестность. Полный мрак впереди.

И самому жить особо уже не хочется.

— Мы сегодня прощаемся с нашим замечательным товарищем, безвременно от нас ушедшим, — гремел голос Жарова. — Он был настоящим борцом за рабочее дело, он был настоящим коммунистом. Смерть вырвала его из наших рядов неожиданно для всех — для родных, для сослуживцев, для соратников. Это страшный удар по нашей партии, одним из руководителей которой он был. Всего несколько лет назад он приехал с охваченной гражданской войной Украины, где лично участвовал в боях. И с головой включился в борьбу за социализм здесь, в России. Он был сыном своего класса, рабочим-транспортником. Он был одним из вожаков независимого профсоюза локомотивных бригад. Все, кто работал с ним, все, кому он помогал, отмечали его бескорыстие, его энергию, его преданность делу. Это невосполнимая потеря...

Смирнов глядел на Жарова, вдохновлено жестикулирующего, пускающего в буквальном смысле слова пар... распинающегося... да-да, после того, что он, неожиданно для себя самого, узнал в мае, тут можно применить только этот глагол... над гробом товарища. Каков актер, однако...

Нечасто Иван ездил по регионам по общественным делам. Но здесь всё же решил вырваться и специально посетить похороны видного деятеля коммунистического движения. Молодого и перспективного товарища. У которого была репутация очень толкового, понимающего, честного борца. Омельченко неустанно выступал за союз всех непарламентских коммунистических организаций, вплоть до слияния в одну мощную партию большевистского типа. Поэтому он был своим и для РКП, и для ЕКП.

На похороны Михаила приехало много людей из самых разных регионов и республик. Москва и Питер, его родной Донбасс, Поволжье, Урал и Сибирь, Казахстан...

Рыдала на руках у матери, не помня себя от горя, его жена Оля, теперь уже вдова, журналистка одной из тюменских негосударственных газет. Видно было, хоть и разгар зимы сейчас, что уже в положении, а ведь в такой ситуации есть риск, что ребенка она может потерять, и тогда род Миши Омельченко оборвется. Сам он был у своих родителей единственным. Вот и они тоже здесь, приехали из Донецка.

Все собравшиеся были шокированы внезапной кончиной молодого политика. Его коллега Марат Хафизов рассказывал, что Миша неожиданно потерял сознание после того, как состав выехал из Тюмени. Предрейсовый осмотр он прошел нормально. Накануне никаких продуктов сомнительного качества не ел, об алкоголе и речи не было. Лекарств, добавок, каких-то препаратов, корректирующих вес, гормональный фон или что-то в этом роде, он в принципе не употреблял.

Вскрытие не нашло у Омельченко никаких патологий. Похоже, просто внезапно, по какой-то неизвестной причине, остановилось сердце. Впрочем, коронарные сосуды и анатомическая структура миокарда были в полном порядке, да и сам Михаил никогда на «мотор» не жаловался — был физически тренированным человеком, вел спортивный образ жизни. Так что осталось лишь предположить, что у машиниста произошло какое-то нарушение внутрисердечной проводимости, его настила жизнеугрожающая аритмия, которая привела к фибрилляции желудочков. И из-за того, что мозг не получал свежую кровь, наступили необратимые изменения тканей. Соответственно, все усилия по реанимации оказались бессмысленными.

Но отчего такой исход в тридцатилетнем-то возрасте? У абсолютно здорового мужчины, допущенного всеми медкомиссиями к управлению локомотивом, воевавшего...

Ответа не было ни у кого. Кроме, возможно, Ивана... И Жарова...

Иудин поцелуй, думал Смирнов, пристально глядя на «крота» и внимательно вслушиваясь в его речь... Как запечатлено на секретных записях из кабинета начальника КОКСа, его сотрудники, в том числе и этот Жаров, не раз уделяли внимание Омельченко и обсуждали меры, направленные на то, чтобы тот «не мешал». Об убийстве, правда, не говорили — но после 25 апреля записей не было... Видимо, всё же в конце концов решили провести так называемое «Устранение» и чем-то травануть... И всё это на самом деле от лица «Ордена», карающей стрелой которого этот самый КОКС, часть государственной системы, фактически является... Иван в общих чертах, из бесед отца и сына Беляковых, уже знал, как это происходит. В так называемую «Палату Мертвых», заседающую где-то в секретных покоях под землей в центре Москвы, между Лубянкой и Старой площадью, вносят «представление», и синклит этот «большинством голосов» окончательно решает, нужно ли совершать «Устранение». Всё происходит в абсолютном безмолвии, рассматриваются только поступившие документы, без уточняющих вопросов. В заочном процессе «подсудимому» лично не предъявляется никаких обвинений, да он и вообще не знает, что его кто-то «судит». Может быть лишь два исхода: «устранить» или «повременить». Как пояснял Беляков-старший, «процедура» уходит корнями аж в «советский» период становления «Ордена», это сделано для «разделения властей», чтобы упорядочить процесс, не концентрировать его в одних руках, чтобы была отдельная уполномоченная структура. Хотя «визирование», конечно, — чистая формальность. Отказов в утверждении «представлений», пожалуй, за всё это время было меньше в процентном отношении, чем в России сейчас выносится оправдательных вердиктов в обычных судах... «Приговор», разумеется, окончательный и обжалованию не подлежит...

А забавно слушать его речевки, достоверно зная, что он из себя представляет...

А интересно, что ему нужно? Какие у него мотивы? Что им движет по жизни? Что заставило его установить «жучок» в кабинете начальника? Простое любопытство? Деньги от каких-то структур? Или что-то посерьезнее и посложнее? Нет ответа...

Кстати, он после внезапной кончины... «Устранения» то бишь... Михаила Омельченко стал единственным претендентом на пост первого секретаря ЦК РКП — в перспективе... Видимо, не такой уж и далекой...

После Жарова высказалось еще много людей. Гражданская панихида продолжалась довольно долго...

И вот гроб закрыли крышкой и начали заколачивать.

Жаров вдохновенно, широко раскрывая рот, затянул громовым голосом:

Люди подхватили. Те, кто не помнил слов, стали доставать смартфоны и смотреть...

Гроб начали опускать в могилу...

Пение становилось всё громче...

— Прощай, товарищ! Мы будем помнить тебя всегда! Ты будешь жить вечно в наших сердцах! Мы высоко поднимем и понесем дальше выпавшее из твоих рук знамя! — пафосно провозгласил Жаров.

В наступившей после этих слов тишине слышалось рыдание Оли, всхлипывание матери Миши, горестные вздохи Зинаиды Ивановны, обнявшей дочь за плечи.

Заглушая стук мерзлых комьев земли, люди запели «Интернационал».

Колонны «призраков» продвигались шаг за шагом под огнем врага.

Украинские минометы начали работать за несколько сот метров до поселка 8 марта. Полетела шрапнель.

— ... ! — воскликнул Миша Омельченко, молодой ополченец из Донецка, помощник машиниста, прибившийся месяц назад к легендарной бригаде.

Что-то летящее чиркнуло по щеке, по касательной. Из глубокой раны в районе левой скулы стала обильно сочиться кровь — и литься на куртку и на снег.

Миша присел.

— Берегись, берегись, ... ! — закричали более опытные однополчане.

Кое-кому повезло меньше, чем Омельченко, — несколько бойцов лежали, сраженные неприятельским огнем. Пришлось вытаскивать раненых.

Всё вокруг было в дыму. Это минометчики «Призрака» предусмотрительно подожгли дома на окраине поселка. Завеса затрудняла работу украинским артиллеристам.

Не обращая особого внимания на кровоточащую рану, Миша, с автоматом в руках, вместе со всеми продолжал, увязая в снегу, рваться вперед, через частный сектор.

Враг был выбит из поселка спустя несколько часов...

Рана болела сильно, пульсировала, жгла огнем — так, что не хотелось лишний раз ни говорить, ни жевать. В бою практически не чувствовалось, а сейчас, спустя несколько часов, накатило по полной. Впрочем, это он еще легко отделался.

Теперь на лице — толстый тампон под пластырем, во всю щеку. И так на много дней. А потом, когда заживет, — шрам на всю жизнь. Впрочем, шрамы красят мужчину. Девушкам будет нравиться...

Зашел Добрый. Приветственно махнул отдыхавшим бойцам.

— Ну что? Так себе городишко, скажу я вам. Ни света тут нет, ни воды. А вместо фонарей дома горят...

До полного освобождения Дебальцева оставалось пять дней.

— А, Вань, привет... Чаю будешь? — спросил Галкин.

— Ага.

— Нажми тогда на чайнике...

Иван в очередной раз зашел в гостеприимный подвальный офис ЕКП. Его давний товарищ, ветеран российского коммунистического движения, там зачастую, погрузившись в смартфон или планшет, коротал часы — обычно с вечера и до глубокой ночи. Смирнов иногда составлял ему компанию — говорили о том, о сем.

— Ну, что нового? Как там в Китае? Какая-то инфекция?

Иван, знавший больше, чем другие, но предпочитавший пока скрывать это свое знание, сказал для начала неопределенно:

— Ну да. Похоже, начинается эпидемия.

Несколько дней назад китайские власти уведомили международные организации, что в городе Ухань обнаружен ранее не встречавшийся вид пневмонии: новый вирус вызывает тяжелое поражение легких и часто приводит к смерти.

Когда Иван впервые прочитал эту новость, на сердце навалилась тяжесть. Да, всё сходится — начало нового года, поражение легких. Значит, всё в этих аудиозаписях истинно, они не фейковые, не инсценировка какая-нибудь, не провокация. Хотя какая тут может быть инсценировка... Вот это — преступление, в масштабах всей планеты, куда там Гитлеру... Биологическая война. Даже не война, а просто осуществление власти, часть грандиозного плана глобального капитала по дальнейшей его концентрации и эволюции, инструмент еще большего закабаления народа... И вирус этот, ими специально разработанный, решили выпустить на свободу именно в Китае — впрочем, где же еще, не в Штатах же... Предыдущие «экзотические» эпидемии, впрочем, оказавшиеся не столь серьезными, опять же из Китая пошли.

— Федь, вот что, — осторожно взвешивая слова, стараясь не сболтнуть лишнего, продолжил Иван. — Из того, что я читал про этот вирус, прежде всего предварительные выводы китайских ученых, следует, что он очень заразен, что его инкубационный период достаточно большой, и что он распространяется по воздуху, от человека к человеку. Это значит, что зараза охватит весь мир. Будет точно так же, как сто лет назад, при «испанке». Правда, это не грипп, а что-то другое. Но точно не грипп.

— А что?

— Типа SARS или MERS, из того же ряда. Коронавирус, подвид вирусов. Грипп к ним не относится.

— Мда... — протянул Галкин.

— Хочу вот что подсказать практически, — медленно сказал Смирнов. — Раз этот вирус распространяется воздушно-капельным путем и очень заразен, есть смысл заранее закупить средства защиты — то есть медицинские противоинфекционные маски, самые простые и дешевые. Через некоторое время они могут нехило взлететь в цене.

— Ты что, бизнесменом заделался? — недоверчиво хмыкнул Федор.

— Просто прогнозирую, исходя из имеющихся данных. Я, между прочим, в это вложил все свои свободные сбережения, двести с лишним тысяч. Договорился с коммунисткой из СВАО, которая ИП, через нее закупил. На пару работаем, она еще столько же вложила, я ее убедил-таки. Сегодня как раз товар отгрузили, пока храним в тамошнем партийном офисе, ее квартире и доме, уже не протолкнуться, всё завалено. Но это ненадолго, скоро всё на фоне дефицита и ажиотажного спроса уйдет влет по совсем другим ценам. Советую и тебе озадачиться, будет хорошее подспорье партии. И нужно делать это быстро, пока цена им копейки. Еще неделя-две — и люди начнут просекать.

— А если зараза заглохнет? Будет как со свиным гриппом?

— Всё указывает на то, что на сей раз нет. Шарахнет по полной. Мало не покажется. Мое дело предупредить. Сделаешь — век будешь мне благодарен. Пожалеешь — будешь локти кусать.

— Блин... Ну, ладно, подумаю... — неуверенно ответил Галкин. — Маски... Ха... Они что, спасут?

— Нет, конечно, но какой-то фильтр. Да и вообще ощущение защищенности. И сейчас, например, если в каком-то регионе сплошь заражения тем же гриппом, власти там вводят так называемый «масочный режим». В Москве такого нет, но кое-где было, правда, ненадолго. Вот и тут могут всех обязать. Когда волна до нас дойдет. При «испанке», кстати, так же было, я специально читал, смотрел фотографии, все в масках там...

Галкин встал и начал ходить туда-сюда.

— Ладно, подумаю, посоветуюсь со знакомыми врачами... Спасибо за совет... Значит, ты сам вложился?

— Да. Будет многократная маржа.

— Ты так уверенно говоришь, как будто у тебя инсайд какой-то, — пристально глядя на Смирнова, сказал Федор.

— Да какой инсайд? — неискренне пожал плечами Иван. — Просто имеющиеся уже сейчас данные.

Они помолчали.

— Да-а-а... Мир катится в пропасть. Остается надеяться, что на его обломках будет новый, — сказал Галкин.

— Угу, — ответил Иван. — Катаклизмы будут только нарастать. Но готовы ли мы к ним? Вот большевики были готовы. А мы не большевики.

— Да опять ты за свое? Вырулим как-нибудь, не боись...

— Да что вырулим? У нас нет своей стратегии.

— Что ты под этим понимаешь?

— Мы должны исходить из того, что сейчас времена не те, что больше века назад. Тогда промышленные рабочие находились в авангарде, они представляли собой ударную силу, они были нацелены... ну, в смысле, конечно, их объективные классовые интересы были представлены большевистской партией, которая единственная из всех стремилась ликвидировать классовое устройство общества вообще, деление на господ и быдло.

— Ну да, да... А сейчас что, мы должны быть не за рабочих?

— Нет, ну понятно, сейчас если коммунист скажет, что он не за рабочих, то распишется в открытом оппортунизме. Но не всё так просто. Российские рабочие век назад были классическими пролетариями, они не имели своих средств производства, их эксплуатировала буржуазия. Россия стала самым слабым звеном мировой капиталистической системы, именно у нас рабочие, ведомые партией Ленина, завоевали власть. И впереди было целых семь советских десятилетий. В чем классовая суть этого перехода? В том, что наши рабочие перестали быть пролетариями и стали равноправными собственниками всей экономики. Как тех активов, которые были национализированы сразу, так и создававшихся на протяжении всех этих десятилетий сразу как общенародные. Была единая система, принадлежащая всем. Я не беру колхозников, это был дружественный класс, к тому же на тех, кто к нему принадлежал, распространялись еще и общие для всех отношения социалистической собственности. Фактически из всех граждан сформировался единый класс, если угодно. Класс, аналогов которому не было еще в истории. Класс равноправных владельцев единой собственности, с которой каждый гражданин имел много чего помимо зарплаты. Сейчас у него это отобрали. Искусственно, политической волей. Объективных предпосылок к сворачиванию социализма не имелось. Были трудности в управлении единым хозяйством, в правильной мотивации, в подборе кадров. Речь о том, чтобы на первый план выдвигать людей с соответствующей социализму мотивацией, настроенных не грести под себя и свой клан, а искренне исходящих из всеобщего интереса. Таких было полно, но если где-то возникнет очаг частного интереса, паразитирующего на всеобщем достоянии, особенно если при этом используются административные рычаги и принимаются кадровые решения, то этот очаг начнет разрастаться, как раковая опухоль, а то, что олицетворяет всеобщее благо, будет скукоживаться. Там, где есть частное влияние и частное присвоение за счет других людей и за счет всеобщего блага, — даже если такие частные отношения формально и не обозначены и даже официально отрицаются — в любом случае зреют зерна эксплуататорского общества.

— Ну, в общем-то, да... — сказал Федор.

— Ну вот... Но даже в этом случае само по себе это даст всего лишь почву, субстрат, потенциал для будущей реставрации. Для гарантированного уничтожения социализма требуется наличие сплоченной группы контрреволюционеров, которые, до поры до времени маскируя истинные замыслы, прокрадывались бы наверх. И, наконец, захватили бы высшую власть и стали бы волевым путем ломать всю систему. А она сопротивлялась, она не хотела ломаться, пришлось прилагать чудовищные искусственные усилия.

— Ты о перестройке, что ли? — спросил Галкин. — Горбачев пытался спасти социализм, но очень неумело, так, что всё пошло вразнос.

— Вразнос, говоришь? Эх... — сказал Иван. — Сразу видно, что ты не изучал ни теорию систем, ни кибернетику, ни автоматическое управление. Ни теорию хаоса и катастроф, ни синергетику, ни самоорганизацию систем...

— Ну сколько раз тебе повторять? Человеческое общество — не машина, ты как по самой первой специальности инженером стал, так и закостенел в этом, и сколько бы специальностей, даже гуманитарных, потом ни коллекционировал, стереотипы над тобой довлеют, всё скопом через одну призму рассматриваешь, — возразил Федор.

— Социализм и СССР уничтожили намеренно, сознательными субъективными усилиями. Да, используя трудности роста, расчесывая их по максимуму... Влиятельная прослойка, которая прямо поставила перед собой эту цель. Представители которой тянули друг друга наверх. Убивали стоявших у них на пути. Устраивали провокации вроде прилета Руста. Играли в поддавки и с Западом, и с теми, кому отвели роль утилизаторов советских порядков, — с ельцинскими структурами. Всё шло по плану. Эта перестройка...

— Да, да, как Летов пел... Слушай, ты несешь какой-то конспирологический бред, извини, конечно, Вань. У тебя всегда было какое-то вульгарное понимание марксизма.

— А если будут доказательства моей правоты?

— Тогда посмотрим... Нет, никто не спорит, что огромное количество прослоек в советской элите работало на разрушение СССР и социализма.

— Да-да, хорошо, что хоть это не отрицаешь. Камень преткновения, как я понимаю, в том, насколько сознательно и насколько заранее, с какой степенью детализации плана соответствующая прослойка поставила перед собой цель демонтажа.

— Все пытались урвать себе максимум власти и собственности, вот и весь план... — уверенно сказал Галкин.

— Ладно, мы куда-то не туда ушли. Хотя это очень важно. Если не уяснить этого, если не принять этого посыла, этой отправной точки, то нельзя идти по пути, который мне представляется весьма перспективным... — сказал Иван.

— Изложи, — ответил Федор.

— Я упоминал, что за годы Советской власти у нас в стране, не только в России, а во всех пятнадцати республиках, сложилась единая общность — советский народ. Впрочем, это избитая формула, еще тех времен. Эта общность была объединена собственностью на средства производства, служившей источником ее благосостояния, жизненного потенциала, благополучия будущих поколений. Ты с этим-то хоть согласен?

— Разумеется, — сказал Галкин.

— Ну, слава КПСС, — облегченно вздохнул Иван. — Я утверждаю, что за семь десятилетий советскому обществу удалось преодолеть, в основе своей, классовое деление. Если принять, чисто условно, что владельцы социалистической собственности, весь народ, представлял собой единый класс, то, помимо него, были еще в первые десятилетия остаточные классы прежней эпохи. А в последние десятилетия — токсичный, враждебный класс теневой буржуазии. Можно долго спорить, он ли захватил власть — или же некий политический теневой авангард выразил его объективный классовый интерес. Думаю, сам по себе без организующего начала он ограничивался бы только паразитированием на советской экономике, и не больше. Важен результат — этот единый класс совладельцев всеобщей социалистической собственности, сложившийся за годы Советской власти, в результате перестройки, в результате реставрации капитализма оказался обобранным, ограбленным. Или, по марксистской терминологии, экспроприированным.

— Ну, и?

— Я к тому, что фокус классового подхода нужно смещать именно на этот статус. Ограбленного класса бывших хозяев. В России, познавшей десятилетия социализма, борьба буржуазии и пролетариата уже не является первичным фактором. Хотя и пролетарии, и буржуазия у нас снова есть. Но буржуазия — это как раз те, кто присвоил себе бывшую всеобщую собственность. В основном, конечно. Удельный вес рейдерской части буржуазии на порядки превосходит вес той буржуазии, которая как-то сама, без этих грабительских вливаний, взрастила что-то с нуля.

— Но всё равно же — есть пролетариат? Есть! Есть буржуазия? Есть! К чему плодить лишние сущности? — возразил Галкин.

Иван вздохнул.

— Это обстоятельство мне представляется ключевым. На Украине, в Белоруссии, в Молдавии, в Прибалтике в сорок втором — сорок третьем тоже ведь были и буржуазия, и пролетариат, по твоей логике? Или всё же ограбление единого класса собственников социалистического хозяйства захватчиками? Для того, чтобы восстановить социализм, тоже надо было использовать подход, соответствующий дореволюционной эпохе?

— Ну, ты передергиваешь, Вань! Это же была война!

— А классовая, экономическая ее подоплека? Да, тогда этим просто не заморачивались, проблему решила Красная Армия. Но всё же интересно провести параллели. То — ближе к нам, чем состояние до семнадцатого года. И не только по времени. Вообще, неужели тот факт, что у нас уже был социализм продолжительностью целых семь десятилетий, никак не вносит коррективы в идеологию?

— Ну, допустим, только допустим. Что из этого практически следует?

— Ну, прежде всего то, что после сорок пятого года всё, что натворили фашисты, оказалось раз и навсегда криминализировано, то есть объявлено в масштабах всей планеты преступлением против человечности. И это уже навсегда, это уже, к счастью, неотменяемо. Да, будут желающие трактовать в нужную сторону, как на Украине, но в основе своей, официально — уже нет, руки коротки.

— Хорошо, что ты предлагаешь?

— Открой у себя Конвенцию о предупреждении преступления геноцида и наказании за него.

Галкин загрузил документ с сайта ООН.

— Читай вторую статью, — предложил Иван.

— «В настоящей Конвенции под геноцидом понимаются следующие действия, совершаемые с намерением уничтожить, полностью или частично, какую-либо национальную, этническую, расовую или религиозную группу как таковую: а — убийство членов такой группы; бэ — причинение серьезных телесных повреждений или умственного расстройства членам такой группы; цэ — предумышленное создание для какой-либо группы таких жизненных условий, которые рассчитаны на полное или частичное физическое уничтожение ее; дэ — меры, рассчитанные на предотвращение деторождения в среде такой группы...»

— Достаточно. Там еще про изъятия детей, ну да ладно... Кстати, слово «национальную» надо понимать в значении «объединенную определенным гражданством», так в английском варианте. Что мы имеем? Была группа, объединенная единым гражданством? Была. И не только гражданством, а единой собственностью. Собственностью, которая была залогом и гарантом ее благополучия, жизни, продолжения рода. Что получилось? Депопуляция. Массовое и безнадежное обнищание подавляющего большинства. Деградация умственного и физического потенциала, остановка развития. Массовые убийства в ходе конфликтов, в том числе по этническому признаку. И сама эта единая общность как таковая была начисто уничтожена, насильственно разделена, сотни миллионов оказались лишены собственности, гражданства, сбережений, многие — своих домов, своей жизни, наконец.

— Ты хочешь сказать, что надо обвинить правящий класс в геноциде, подогнав под эту юридическую норму?

Смирнов шумно вздохнул.

— Ну, наконец-то. Да, конечно. Именно это — чувствительное место! А бесплодный пинг-понг «буржуазия — пролетариат» в России, именно в России, может продолжаться бесконечно. У нас он уже отошел в историю. Да, сказать такое публично — навлечь на себя гнев ортодоксов, буквально воспринимающих догмы. Это значит быть снисходительно высмеянными всякими красными гуру, видеоблогерами, призывающими сидеть на диване и конспектировать Маркса. Не Ленина... слишком революционный, сверг правительство... а именно Маркса. Но, но, но...

— Ох, не знаю... — с сомнением сказал Федор. — Этноцид можно, наверно, притянуть, но геноцид? А умысел?.. Спрошу прямо — у тебя есть реальные доказательства того, что те, кто, как ты говоришь, заранее спланировали уничтожение социализма, готовили именно геноцид, именно истребление народа? Планировали сознательно, заведомо зная, что делают?

— Есть! — в запале ответил Иван, вспомнив реплику генерала Волина на совещании в венском институте системного анализа, за несколько дней до гибели Черненко. И осекся.

— А именно? — с интересом спросил Галкин.

— Ну... — замялся Смирнов. — Вообще, надо смотреть конкретный результат. Все доказательства налицо. Есть выгодополучатели, бенефициары экспроприации всенародного достояния. Они, как никто не оспаривает, отняли у народа законно принадлежащую ему собственность, созданную его коллективным трудом, поделили ее между собой, узким кругом, и присваивают с нее астрономические бонусы. Даже если собственность формально государственная, Алекс Фэк, который соответствующее исследование проводил и был вышвырнут, не даст соврать. А большинство народа — в нищете, у него отняты все жизненные перспективы. Хотя средств более чем хватает на всех, если нормально делить. Так что — геноцид. Без натяжек. Длящееся по сей день преступление. Против человечности. Особо тяжкое. Не имеющее срока давности. Подлежащее в том числе и универсальной юрисдикции. То есть любые национальные инстанции или международные органы правомочны привлечь к ответственности. Любые, не только связанные со страной деяния или гражданством потерпевших.

— Юридическая казуистика вещь очень специфическая...

— Разумеется. И раз у нас обоих есть диплом юриста, то надо сообща подумать, как лучше. Я вижу здесь перспективу. Надо поднять волну. На международном уровне. Подать заявления о преступлениях, организовать народ, как можно больше, чтобы он официально обличал совладельцев отнятой у него собственности в геноциде, чтобы в одном месте собирались все свидетельства по событиям перестройки — ну, кто какие преступные указания давал, ну, там, продукты выбрасывать специально, перепрограммировать общественное сознание... и современные конкретные преступления власть имущих против рядовых людей, тоже надо бы под геноцид подгонять, создавать публичные реестры преступников... ну, в смысле, тех, на кого заявления потерпевших поданы. Да, это не рабочая борьба, но это организованная борьба обобранного единого класса собственников за восстановление попранного права. С привлечением, если нужно, международной юрисдикции.

— Да не заявлениями, не юридическими жалобами решается вопрос власти. Ты же еще и историк, помимо всего прочего, — Федор усмехнулся.

— Разумеется, я не такой наивный, — парировал Иван. — Это нужно, во-первых, для мобилизации, для организации этого класса, о котором я сказал. Специфического для постсоциалистических стран, исторически нового класса. Класса пострадавшего, эксплуатируемого, истребляемого. Чтобы он перестал быть классом в себе и стал классом для себя, осознал свои истинные классовые интересы. И, во-вторых, максимально замазать классового врага в такой жуткой черноте, чтобы вовек не отмылся. Преступления против человечности, да еще если они квалифицированы в официальных юридических бумагах, поданных в международные органы, от имени огромного количества участников, — это не просто пропагандистское сотрясание воздуха. Этим можно и нужно делегитимизировать их власть по полной, идеологически и психологически расшатать. Причем подавая жалобы персонально на определенных лиц. Вообще, любое действие этой власти по подавлению рядовых граждан, по изъятию у них имущества, по снижению уровня жизни, по повышению пенсионного возраста трудящихся, по репрессиям в отношении недовольных, по фальсификации выборов, по оболванивающей пропаганде можно представить в официальных жалобах как составную часть преступления геноцида, как соучастие в нем. Это асимметричный ответ с той стороны, откуда они не ждали. Завалить, заспамить жалобами-обвинениями. И уже, имея эту программу, подняв это знамя, наступать и наступать на этом фоне. Отжимая пядь за пядью. Только так...

Галкин ничего не ответил, переваривая то, что сказал Иван.

— Ну... не знаю... Это же кардинальная перенастройка...

Внезапно у Федора зазвонил смартфон.

— Алло... Привет! Что?! Когда?.. Отчего?.. Бли-и-ин... Ясненько... Ясненько... Когда похороны?.. Мои соболезнования... Ладно, давай. На связи...

— Что такое? Кто умер? — спросил Иван.

— Мельдин.

— Ого...

— Очередной инсульт... Ну, рано или поздно это случилось бы. Старенький уже был, больной, последние месяцы из ЦКБ не вылезал — ну, как бывший депутат Госдумы. Да и то продержали его на этом свете долго, простой смертный сыграл бы в ящик раньше... От руководства партией практически отошел, рулили Жаров и Омельченко на пару, пытаясь перетянуть одеяло каждый на себя. Но Омельченко сам умер только что. Или убили... Слишком многим он мешал, прежде всего Жарову тому же...

— И съезд на 25-е назначен, — добавил Иван. — Прямо как по заказу. Это что же получается, Жаров будет персеком? Партия под ним будет?

— Получается, так, — с досадой произнес Галкин. — После смерти Омельченко и Мельдина конкурентов ему нет. Всё оказалось выполото за последние годы. Сибирь и Урал против Жарова, благодаря усилиям Омельченко, но своего сильного лидера у них нет. Это будет ...! И нельзя сказать, что Жаров загубит партию, расколет. Да, расколет — выкинув токсичный балласт в лице безумных антисемитов. Но он харизматик, он красиво и умно говорит, он умеет охмурять, на него молодняк ведется, хоть и не весь. В последнее время он в интернет зашел хорошо, его раскручивают в левом сегменте, именно его и союзных ему красных топ-блогеров специально преподносят обществу как лицо этой прослойки. Жаров будет замыкать на себя всё, до чего дотянется, и в результате он и партия будут только громко свистеть и красиво, смело болтать — и абсолютно никаких реальных дел. Многие люди, идейные, талантливые, решительные, окажутся запертыми в его структуре и станут вариться в собственном соку. Он там устроит диктатуру, подберет марионеток и подхалимов, да и просто стукачей, которым, скорее всего, сам и является. Об объединении РКП и ЕКП придется забыть, его не будет, пока Жаров правит партией.

— А если его убрать?

— Как?!

— Если на него компромат какой-то вдруг всплывет убойный?

— Ну, разве что предъявить документы, что он на охранку работает. Тогда он политический труп, без вопросов. Тогда команда Омельченко, уральцы, сибиряки воспрянут и возьмут реванш. Такие расклады. Но это, увы, невозможно. Одни мечты... В общем, уже ничто не помешает Жарову возглавить РКП. А это — страшный удар по всему левому движению России... — Галкин выругался.

— Ладно, посмотрим, как события будут развиваться... Будем отслеживать, — задумчиво сказал Иван. — ...Ну, всё, я поползу. На последний автобус. Давай, пока...

— Пока...

Пожали друг другу руки.

— Не забудь насчет масок. Серьезно, — на прощание сказал Иван.

— Не забуду. Давай, пока! — сказал Федор и привычно уткнулся в смартфон.

Игнатенко остался один в пугающе пустой квартире.

Недавно, вечером, разошлись немногочисленные гости — друзья и коллеги.

Отметили сорок дней.

С фотографии в черной рамке на него смотрел сын.

Дима был молодцом, не сдавался до последнего. Ведь врачи тогда, весной, давали ему максимум полгода, а ему удалось протянуть на два месяца дольше.

Геннадий помнил завет мальчика — опубликовать видеозапись, которую им удалось снять в элитном поселке Сосны. Про сборище сильных мира сего в эсэсовском обличии, под флагом со свастикой и бюстом Гитлера.

Последняя воля сына — это святое.

Несколько часов после поминок Игнатенко лежал на диване, ничего не делая, почти не шевелясь, закрыв глаза.

Было уже за полночь, наступила суббота.

Геннадий встал и включил компьютер. Около часа обрабатывал видео, дополняя титрами-пояснениями. Добавил изображение карты, где отметил ту самую усадьбу, на территории которой всё это происходило.

Выложил во все возможные социальные сети.

И лег спать...

Рано утром он внезапно проснулся от того, что в его металлическую входную дверь кто-то ломился. Резал, вспарывал пилой. Стоял жуткий скрежет, летели искры.

Электричества не было.

Игнатенко попытался вызвать полицию с помощью смартфона, но сотовая сеть была недоступна. Городской телефон также не работал.

В квартиру ворвались спецназовцы в камуфляже и балаклавах.

Бросились к Геннадию, повалили его на пол и принялись избивать ногами.

Вошли еще несколько людей — в штатском. Начали деловито осматривать вещи. Первым делом подошли к компьютеру. Один из сотрудников забрал смартфон.

Следом в квартире оказался их начальник.

Владислав Скворцов приблизился к Геннадию, лежащему на полу посреди комнаты. Сделал жест бойцам, чтобы перестали его бить. Склонился над ним, присел на корточки. Схватил за волосы и поднял. Около полуминуты всматривался в лицо испуганного, оглушенного, ничего не понимающего инженера, находящегося во власти страха и боли.

И вдруг со всей силы треснул его головой об пол.

От страшного удара Игнатенко потерял сознание.

Иван ехал на электричке Ярославского направления из дома в сторону Москвы...

Сегодня был второй день съезда РКП.

Сегодня должны были избрать Центральный комитет партии.

И его первого секретаря.

Алексея Петровича Савельева, известного больше под партийным псевдонимом... или позывным, как сейчас модно — Жаров.

Подполковника Комитета охраны конституционного строя.

Всё было решено. Как сказал накануне Галкин, активно на правах гостя общавшийся в кулуарах с членами партнерской партии, в том числе из регионов, альтернатив не было.

Сам Жаров в последние недели перед съездом, после гибели Омельченко, развил поистине бурную деятельность. Он всячески, правда, стараясь оставаться в тени, действуя чужими руками, провоцировал разногласия, конфликты, безумные споры по отвлеченным теоретическим вопросам. Выносил их на публику. Пытался всем доказать, что партия разлагается, находится в глубоком кризисе и вообще на грани раскола. Хотя сам в расколе заинтересован был меньше всего. Как догадывались многие здравомыслящие люди в РКП и союзных ей несистемных партиях, всё это делалось для того, чтобы выставить оставшееся от Мельдина ядро «старой гвардии» потерявшим контроль над ситуацией. Чтобы навязать свою повестку, высказать самыми правильными и громкими словами свой анализ ситуации и предложить себя в качестве того, кто замкнет на себя функцию «спасителя», «модератора» и «антикризисного менеджера». Которому, конечно, для преодоления «раскола» и «разброда» нужен карт-бланш на «оздоровление» партии и наделение расширенными полномочиями. Партия в этом случае должна была окончательно выродиться в секту-уродец, ничего не делающую, кроме неустанного провозглашения бесполезных, хоть и правильных, лозунгов.

Именно в этом, вместе с очисткой внутрипартийного поля от конкурентов «крота», и состоял хитроумный план КОКСа по окончательному «окукливанию» РКП как отдельной несистемной партии, по превращению ее в относительно яркий, но ложный маяк для тех, кто хотел бы бороться за социализм внепарламентскими методами...

Иван сошел на Ростокино и пересел на Московское центральное кольцо...

Жаров, холеный, уверенный в себе, лучился удовлетворенностью. Как вчера, так и сегодня. Вокруг него образовалась свита холуев, не отходящих от «босса» ни на шаг. И не скажешь, что тоже «кадровые», как сам подполковник, или же «сявки на подписке» — вполне ведь могут быть и просто как бы идейные, ни о чем и не подозревающие. Просто-напросто чувствующие силу и власть, «подпитывающиеся» от «сакральных» энергий, алчущие, чтобы и им волей «повелителя» перепало с барского стола...

Иван дождался прибытия «ласточки» и вошел внутрь. Сел. Поезд тронулся...

В первый день работы съезда, в самом начале, после того как почтили память Омельченко и Мельдина, Жаров на правах врио персека зачитал доклад ЦК. В конце произнес зажигательный спич о рабочей борьбе, об укреплении рядов, о недопущении расколов — и так далее, и тому подобное. Сорвал бурные аплодисменты. Как раз тогда со съезда демонстративно ушла небольшая сектантская группка «борцов с сионистским заговором», провозгласив учреждение собственной «партии». Этих жалких неадекватных раскольников, разумеется, никто всерьез не воспринимал, и никому они не были нужны...

Поезд прибыл на станцию. Иван вышел и направился к одному из корпусов гостиничного комплекса...

В кулуарах царило достаточно единодушное мнение. Хотя Жарова многие не любили, но итог был предрешен. Сторонники Омельченко, то есть живые силы, настроенные на реальную борьбу и развитие, ходили подавленные и дезориентированные. Точно так же, после смерти Мельдина, было подавлено и старшее поколение, заставшее уличные бои в Москве 1992-1993 годов. Никто из этих групп не выказывал стремления вступать в аппаратную борьбу и не собирался выставлять альтернативных кандидатов...

Смирнов вошел в холл. На первом этаже заметил двух наиболее известных агентов КОКСа — Степана Могильного и Харитона Лыбу. Они не «шифровались» — нагло стояли и внимательно всматривались в тех, кто заходил на лестницу, ведущую вверх — на второй этаж, где располагались конференц-залы. Иван, делая вид, что не замечает «топтунов», прошел мимо, поднялся, поздоровался с товарищами из несистемных партий — делегатами и гостями.

Скоро завершится перерыв, и начнется процедура выдвижения кандидатов в ЦК. Потом — тайное голосование. Потом — заседание вновь избранного комитета. И — подполковник КОКСа во главе компартии. Всё уже решено...

Жаров, громким, уверенным голосом, четко и резко жестикулируя, с высоко поднятой головой, выступал перед репортерами...

В углу холла кучковались понурые сибиряки и уральцы. Там же находился и Галкин, с хмурым и озабоченным лицом.

Иван огляделся.

Постоял минуты три, подумал.

Еще раз бросил взгляд на продолжающего давать интервью Жарова. Потом на простых коммунистов из восточных регионов.

Прозвенел звонок. Люди начали подтягиваться ко входу в зал. Гостей не пускали — заседание было закрытым.

Смирнов достал из кармана паспорт, партбилет. И предмет, завернутый в бумагу.

Снял бумагу. Под ней оказалась фольга. Развернул и ее.

И направился к делегатам.

Жаров стоял, продолжая общение с журналистами. Вдруг у него зазвонил телефон.

Без пяти минут полноправный лидер РКП извинился, принял вызов. Выслушав несколько фраз и, с округлившимися глазами, резко обернулся.

И увидел, что в толпе стоял Иван, демонстрируя всем присутствующим его, Жарова, паспорт. А также его партбилет. И его служебное удостоверение.

Все три документа пошли по рукам. Люди, чуть ли не вырывая их друг у друга из рук, лихорадочно снимали развороты на смартфоны, постили в социальные сети, отсылали товарищам посредством мессенджеров и электронной почты.

У Жарова перехватило дыхание и подкосились ноги. Не обрывая вызов, он сказал тихо — никто не расслышал — несколько слов в трубку. И нажал отбой.

И бросился к людям.

Товарищи встретили его настороженно.

Если не враждебно.

Слышались тихие ругательства.

Все смотрели на него в упор и молчали.

Коммунисты продолжали снимать удостоверение на фото и видео и отправлять куда-то. Передавали документы из рук в руки.

Жаров рванулся вперед, чтобы забрать их себе. Но его не пустили.

— Минуточку... Товарищ секретарь Жаров... Или господин подполковник Савельев? — ехидно сказал молодой лидер омской региональной парторганизации Никита Кузнецов, закадычный друг покойного Омельченко. — Есть мнение, что надо разобраться.

Разоблаченный «крот» в бешенстве сжал кулаки.

Сибиряки и уральцы многозначительно встали перед ним стеной.

Жаров ощерился, повернулся и быстро направился куда-то вниз.

— Сука! — коротко и емко выкрикнул кто-то ему вслед.

Сняли три внезапно «всплывших» документа и журналисты, которым подполковник КОКСа только что давал интервью, — так что всё это, к изумлению многотысячной аудитории, сразу же появилось в прямом эфире...

Галкин, с выражением восхищения и нежданного торжества на лице, направился к Ивану — видимо, намереваясь то ли поздравить его, то ли узнать подробности...

И вдруг по лестнице стремительно ворвались бойцы в камуфляже и балаклавах. С криком «Всем лежать!» они стали набрасываться на коммунистов — как делегатов, так и гостей — и, «обрабатывая» их берцами, дубинками и электрошокерами, валить на пол. К избиениям подключились Могильный с Лыбой. Досталось и журналистам — камеры оказались разбитыми, а их самих наравне с активистами уложили лицом вниз.

Съезд был сорван.

Рабочая коммунистическая партия неожиданно для всех осталась без руководства.