Демонология Сангомара. Часть их боли

Глава 2. Данк-Хыш

Спустя неделю после того, как отряд покинул Мориус, леса стали редеть и покрываться проплешинами. Чем выше забирался Филипп со своим отрядом, тем ниже становились сосны, сменяясь кривыми елями. Земля стала горбата, бела, пока не превратилась в унылые горные пустоши, укрытые лишь травой, да и та сейчас пряталась под снегом. Скудели запасы пищи. И пока солры находили себе пропитание, охотясь, вампирам приходилось туго. Все чаще Мариэльд облизывала сухие губы, а Филипп постоянно покашливал, чтобы успокоить першение в горле. Хуже придется, пожалуй, лишь слугам-поварам, Хрумору и Чукку, – хоть они и сумели поесть в Мориусе, но впереди их ждали голодные дни.

Тем не менее, несмотря на трудности, путешествие пока было относительно спокойным.

В один из дней, когда в небе раздался клекот беркута, распластавшего крылья в воздушных потоках, Филипп вдруг схватился за притороченный к седлу лук. Разящая стрела унеслась ввысь. Мгновение спустя беркут уже лежал на снегу. Граф тогда напряженно поглядел на него, ожидая, уж не покажется ли кто? Однако беркут так и остался беркутом, мертвым и совершенно неподвижным. Солры тогда общипали его на перья и добавили их к своим вороньим, как трофей. Вглядывалась в птицу и графиня Мариэльд. Что пыталась она высмотреть в убитом создании – прибытие брата или подтверждение безумия Белого Ворона, – непонятно.

А когда на землю, как снег, стало падать любое крылатое создание, будь то гарпия или орел, Лука не выдержал и спросил сидящего у костра графа:

– Милорд, если удосужитесь, скажите, почему вы убиваете этих существ? Помнится, отец говорил, что вы бережете и демонов, и животину, и коней. И что зазря жизни их не обрываете… Чем вам эти горные твари не угодили?

– Времена поменялись, Лука.

– Что же это, птицы стали хуже?

– Нет, – ответил тогда Филипп, продолжая созерцать ночное небо. – Но раньше я был уверен, что птица – это птица, конь – это конь, а преданный мне человек так и остается все тем же преданным человеком. А сейчас я уже ни в чем не уверен…

Лука тогда не понял странного объяснения своего господина и ушел к лежанке озадаченным. А Филипп продолжил глядеть на звездное небо. Оно здесь было ближе, и звезды над головой напоминали рассыпанное пшено.

Наконец вечером отряд вместе с проводником выехал на горные равнины, где все лежало как на ладони – открытым и обнаженным. Здесь, как на белой пятнистой шкуре, виднелись прогалины с сухой травой. На них паслись огромные отары. Прошлогодние ягнята жались ближе к матерям, бегая только подле них. Шерсть у горных овец была такая густая и плотная, что кутающийся в плащ Жак лишь завистливо заметил: «Мою бы душонку сейчас – да прочь из тельца, в шкурку бы овечью».

Пара пастухов была занята тем, что гнала отару к огням поселения, еще выше. Качались фонари на шестах, которые держали в руках дети. Лаяли пастушьи псы, блеяли овцы. Отара собиралась в один сплошной поток из шерсти и копыт, текущий к ограждениям. А где-то сбоку вели стадо поменьше: бело-пятнистых коз, сливающихся с местностью. Пастушье поселение состояло из шатров, расположенных на некотором расстоянии друг от друга. Вокруг находились загоны для скота. Все здесь было скудно, грубо и топорно. Так уж складывается, что кочевники при всех их внушительных стадах всегда остаются нищими, потому что, кочуя, лишаются тех благ, что дает людям оседлый образ жизни: высокое ремесленничество, хорошие ткани, сельское хозяйство и изысканные украшения для жен. Именно поэтому эти астернотовские пастухи ничем не отличались от других – они были также чрезвычайно бедны.

Лука Мальгерб спешился. Взяв рыжего мерина под уздцы, он подошел вместе с проводником к выглядывающей из шатра женщине. Много кто смотрел на них, диковинных чужеземцев, решивших явиться, пожалуй, в самое неподходящее для появления место – в горы зимой. Глядела и многочисленная грязная малышня, высовываясь из-за юбок матерей. Наблюдали и сами пастухи, чувствуя угрозу.

Ветер стелился и грозно выл.

Пастушья жена, кутаясь в шкуры, вышла вперед. Судя по ее возрасту, строгому взору и многочисленным деревянным украшениям в спутанных седых прядях, это была одна из уважаемых женщин. Проводник Барт вежливо поприветствовал ее, а затем принялся переговариваться с ней, показывая на отряд. Здесь, у подошвы Астернотовских гор, речь была совсем иной, нежели на Срединном Севере. Тут много клекотали, как орлы, а предложения звучали куда отрывистее, порой с присвистом. И хотя все друг друга, пусть и с трудом, понимали, однако то и дело приходилось переспрашивать.

– Нам нужны кров и еда! – вмешался Лука Мальгерб, видя непонимание на лицах скотопасов. – И чтобы за конями присмотрели!

– Понимаю, понимаю… – отвечала пастушья жена, но глаза у нее были испуганными. – Вот только здесь в такое время не ходят… Торуффы покинули горы. Граго зверствует. Земля гудит под снегом… Зачем вам наше бедное пастушье поселение, добрые люди? Мы-ть живем тут худо-бедно. Ничего у нас нет, кроме наших коз и овец. Но зачем они вам?

– Не твое это дело, зачем мы здесь! Никто дебоширить не собирается. Ваше имущество останется при вас!

Пастушья жена испуганно оглядела малое, но хорошо снаряженное войско. При желании гости могли без потерь сжечь их поселок и забрать весь тот скромный скарб, что у них имелся. Не единожды к ним заявлялись бандиты, которые уводили скот в низины и продавали. А потому не поверила женщина ни заверениям проводника Барта, который убеждал ее, что гости хорошо платят, ни обещаниям самого гостя. Тут вперед выехал Филипп и твердым, не терпящим возражений голосом объявил:

– Я ищу хорошего проводника в горы. Мне нужны не ваши жалкие пожитки, а сами горы. В Мориусе мне говорили о Яши-Бане. Где он? Жив?

Скотопасы переглянулись. Пастушья жена кивнула.

– Пока жив…

– Тогда позови его, женщина! Разбуди, коль спит. Сейчас же я хочу видеть его перед собой. А нас расположите в шатрах. Мы собираемся пробыть здесь довольно долго.

– Долго? – вздрогнула она. – Что же вам нужно, добрый человек, в нашем бедном краю?

– Тебе уже сказали, что тебя это не касается. Но когда мы отбудем, то каждая семья, приютившая нас и наших лошадей, получит оплату золотом. Золота вам хватит, чтобы продать всех ваших овец и безбедно осесть в том же Мориусе вам, вашим детям и внукам. Или купить еще больше овец и не знать нищеты. Тебе понятно, женщина?

К полуночи гвардейцы уже отдыхали по шатрам. Они ели из чугунного тяжеленного чана, с радостью вбирая в себя тепло после долгого трудного перехода. Укрывались они теплыми шерстяными одеялами, сидели на таких же шерстяных коврах, были окружены мешками с купленным в Мориусе зерном, сшитыми тоже из шерсти. Даже костры поддерживались овечьим навозом.

Где-то на краю поселения, несмотря на столь позднее время, пели. Наевшись и укладываясь спать, гвардейцы прислушивались к этому странному пению, будто бы восклицающему и горестному.

Мариэльд лежала у очага в отдельном большом шатре. От кос графини осталось одно название. Теперь спутанные седые пряди падали на маленькое изможденное лицо с большими голубыми глазами. Крохотная, хрупкая, словно веточка, она была закутана в пестрые шерстяные одеяла, выданные местными женами-ткачихами. Филипп сидел рядом с ней и ворошил палкой кизяк, который при горении пах на удивление приятно.

Чуть погодя в их укрытый шкурами шатер вошел сухой старик. Двигаясь согбенно, он прижимал к своей груди обрубок руки, замотанный в тряпки, чтобы как-то притупить боль.

– Вы-ть звали? – пролепетал старик.

– Садись, – и граф указал на шерстяную циновку.

Поклонившись, Яши-Бан боязливо присел. От него пахло овцами, молоком, мазями и умирающей старостью. Одет он был в истасканную овечью накидку и обернутую вокруг талии юбку из кожи коз. Его единственную руку окольцовывали деревянные браслеты – дерево в здешних местах ценилось, потому что с низин его поднимать было дорого, сложно и трудозатратно. На его плешивой голове вздымалась войлочная шапка с острой вершиной, символизирующая гору.

– Расскажи, куда ходил, Яши-Бан, где бывал. Я слышал, ты в молодые годы считался известным искателем сокровищ?

– Было дело, добрый человек. Отчего ж не быть? Молодой был… Дурной, – Яши-Бан улыбнулся ртом, где гордо сиял чернотой единственный зуб. – Много где я ходил. За горы Медведя ходил, за Лисиные норы ходил, по отрогам Черных Туманов ходил, к богам вниз спускался, в их зловонные и черные чертоги.

– Далеко эти чертоги?

– Очень, добрый человек.

– Как же ты туда добирался?

– А я тогда запасался козьим жиром, маслом соленым и бурдюком с водой. А потом еще месяцы ходил, питаясь чем попало. Молодой был, дурной… Не думал, что в кой-то миг еды может не хватить, да и руки у меня тогда были сильные, могучие. Не то что сейчас… даже себя порой поднять не могу! – И Яши-Бан застонал, скорчившись будто от боли. – Я тогда своими сильными руками забирался на отвесные скалы, используя веревки. А еще меткий был, барана мог убить из лука. Ох, хорошие годы были, не тяготил я тогда свою бедную семью еще…

– Выходит, не врут, что хорошо знаешь горы.

– И да и нет…

– Как так? – спросил граф.

– А горы нельзя знать хорошо, добрый человек!

– Почему это?

– Горы, они не любят давать себя узнать. Вот порой пещеру обнаружишь, ходишь к ней, ходишь… – И старик лукаво улыбнулся, тут же позабыв о боли. – А потом приходишь – нет ее! Обвалило гудением! И стена ровная, будто и не было пещеры. А порой идешь там, где не было никогда пещеры, а тут глядит на тебя зев подземного монстра. Так и манит ступить в черноту, которая появилась снова после гудения…

Яши-Бан любил горы. Он был старым и больным, но глаз его оставался зорким, а ум – ясным. Яши-Бан говорил и говорил о Гарпиевых пустошах, о Слепых пещерах, об отрогах Черных Туманов, а также о лугах, что порой прячутся за горами. Время от времени он хватался за свой обрубок и выл, жалобно скулил, как собака, но, когда речь заходила о какой-нибудь сокровенной пещере, тут же забывал, что у него что-то болит.

– Далеко я-ть ходил. Даже к гнездовьям торуффов ходил. Видел их, хозяев гор, так близко, как даже ветер не видел! Видел я их лысых птенцов, которые размером с овцу. Горы чувствую! Но они-ть мне не открываются до конца… – продолжал он. – Нам слухи поднимали с Мориуса, мол, маги с Юга идут. Нет их пока-сь, а если будут? Так если будут, можно будет весь Север спрятать у нас в горах – в жизнь не найдут ни одного! До того пещер много, как трав на пустыре, до того они глубоки и неизведанны. Мне единожды доводилось бродить по местам таким темным, где я шел без света на ощупь с неделю, пока еда не кончилась! Пришлось вернуться.

– Зачем же ты, старый, ходил по таким местам?

– Интересно было. А еще сокровища искал.

– И нашел?

– Нет… – вздохнул горестно старик, и лицо его сморщилось. – Но о них много у нас говорят. Сказки с детства у очага рассказывают бабки и деды. Раньше же здесь не было никаких гор, господин. Пустыри только-ть. И земли были старые, богатые. А потом вдруг как полезло. Земля загудела! Так деды говорят, а им говорили их деды, а им самим тоже деды… Мы порой находим старые поселения, которые словно насадило на камень, который вырос. Там же обваленный Хыш и был устроен. Жаль, пришлось уйти… Тогда много овец попадало в бездну. Мы-ть тогда имели самые большие стада, брат мой заведовал. Да вот теперь нет ничего!

И старик Яши-Бан горестно развел руками.

– Скотина дохнет от болезней и голода. Пастбища пустеют! – продолжил он плаксиво. – А рука-то у меня болит, я бы помог сыновьям своим, да калека, считай… Обуза я им, тягость!

Филипп молчал и думал. Яши-Бан умолк и потупил взор, не зная, что ему скажут и что от него хотят. Наконец граф ответил:

– Я помогу тебе и твоим сыновьям, Яши-Бан.

– Как же, добрый господин?

– Я дам вам больше золота, чем остальным, и вы купите новые стада или спуститесь жить в Мориус, как люди, а не теряясь здесь, в горах. Но мне нужны твои знания гор. Ты выглядишь крепким и способным к долгому переходу, так что не пытайся обмануть меня причитаниями, как обманываешь всех прочих. И рука у тебя не болит, пусть ты и лишен ее. Лишь зря докучаешь своим сыновьям излишней жалостью. Вижу я, что горы тебе любы, но уже хочется удобств и покоя. И ты получишь все это, если отведешь моих воинов в самые дальние дали, туда, где их не найдет ни один человек, демон… или даже бог.

Филипп ненадолго посмотрел на Мариэльд, но та продолжала разглядывать полог шатра с печалью во взоре.

– А что… Отвести, и все? – спросил Яши-Бан пересохшим ртом.

– Да. Отвести так, чтобы миновать вампиров, которые живут подле Медвежьей горы, как ты и говорил. Если вернешься с моими гвардейцами, то будешь вознагражден сполна.

– А много дадите-ть?

– Дам золотом столько, сколько в тебе весу.

– О-о-о… Я-ть… Когда… кхм… надо пуститься в путь?

– Через день-два, как только отберу гвардейцев и пополню запасы провизии. Но знай, Яши-Бан, коль вздумаешь обмануть и мои люди не вернутся, то всей твоей родне грозит смерть. Я вырежу все поселение.

– Нет, добрый господин, что вы! И мысли не-ть такой! Клянусь своим шатром! – Яши-Бан облизнул сухие губы, размышляя, много ли в нем веса.

В сомнениях старый пастух покинул шатер. Филипп же обозрел молчаливую Мариэльд, которая терялась среди шерстяных одеял. Взгляд у нее был жалостный, и граф невольно поражался перемене, тому, как резко исчезли ее напор и смешливость во взоре. И хотя все это могло быть напускным, граф сердцем чувствовал, что его расчет оказался правильным, что он верно предугадал слабость Мариэльд, о которой ненароком проговорился сам император Кристиан и которую подтверждал тот факт, что их еще не обнаружили. Однако эта неясная победа еще не была у него в руках – и он знал, что за нее придется заплатить высокую цену. Графиня Лилле Адан продолжала молчать, но ее взор становился день ото дня все тоскливее…

Поутру, когда серая мгла еще лежала над лысыми равнинами, где сквозь снег кое-как пробивалась трава, будто ощерившиеся ежи, Филипп покинул шатер. Перед этим он поставил нескольких караульных, чтобы они никого не впускали и не выпускали, а сам отдал Жаку приказ разбудить остальных. Чуть погодя одетые в стеганые гамбезоны и теплые плащи воины (за исключением караульных) стояли у оградки грязного загона, чернеющего на фоне белоснежных пустошей. Стада уже отдалились от деревни и рассыпались по пастбищам. Вдалеке виднелись пастухи, сидящие верхом на укрытых желтыми полотнищами лошадях.

Некоторое время граф Тастемара молчал и только глядел вокруг, наблюдая окружающие его бескрайние белые горы, прорывающие своими вершинами ярко-голубое небо. По нему бежали такие же белые рваные облака. Затем, тяжело вздохнув, будто желая оттянуть предстоящий момент, он обратил свой взор на гвардейцев.

Он знал каждого… Многих из тех, кто родился в Брасо-Дэнто, он помнил еще детьми. В праздники урожая они выбегали к нему из домов, когда он стоял посреди Вороньей площади в своем вечном зеленом котарди. Они радовались одному его присутствию, жались к нему ближе, стараясь коснуться, или, наоборот, глядели на него с благоговением издалека, стесняясь подойти. Каждый, кто желал попасть к нему в гвардию, подвергался им испытанию – как физическому, так и нравственному. Филипп тогда долго слушал биение сердец тех, кто приносил клятву, глядел в глаза уже молодых, сильных мужчин, чтобы найти в них проблеск слабости. Он старался приближать к себе только преданнейших мужей, пусть и из небогатых семей. Они ездили на лучших конях, лучше всех питались, но, пожалуй, главной наградой для них становилась служба под знаменем того, кто правил Солрагом на протяжении пяти веков. Гвардейцы росли при хозяине Солрага и умирали, считая его живым богом, высящимся над временем и миром.

Поэтому Филипп знал, что все они без исключения пойдут за ним куда угодно – стоит ему молвить лишь слово. Но сейчас графу требовалась не просто преданность, нет, ему нужно было неистовое желание умереть за него и его дело…

Так что он громко произнес:

– Мне нужно укрыть пленницу! Укрыть в таких далях, куда не дотянется рука ни одного существа. Проводником выступит здешний старый пастух, который доставит отряд вместе с ней до места назначения. Путь чрезвычайно труден! Те тяготы, что вы доселе испытывали, не сравнятся с теми, которые предстоят отправившимся. Я туда пойти не могу… Поэтому мне нужны люди, в которых я не буду сомневаться и которые выполнят задачу, даже если им будет грозить смерть!

Уронив руку на ножны меча, Лука Мальгерб сделал шаг вперед.

– Сколько вам нужно еще, кроме меня, господин?

– Нет, Лука, – качнул головой Филипп. – Ты останешься, ты мне еще понадобишься здесь. Нужны пятеро!

Склонив голову с рыжими кудрями, капитан вернулся в первую шеренгу. Не стоило сомневаться, что он, как некогда и его отец, готов был положить жизнь на общее дело, но сейчас требовались его навыки командира. Филипп ждал заминки среди гвардейцев. Но те, даже не переглядываясь, тут же выступили вперед, причем все разом.

Цепким взором граф оглядел их.

– Это опасное дело, – предупредил он. – Ценой может стать ваша жизнь! Кто не побоится этого пути, полного лишений? Кто не побоится самой смерти?!

И снова все сделали шаг вперед не задумываясь. Никто не остался стоять. Никто не усомнился! Филипп почувствовал, как в нем поднимается гордость за своих воинов, как перехватывает дыхание от этого чувства единения. Однако гордость тут же уступила место печали. Чуть погодя он отобрал пятерых, чьи сердца бились ровнее прочих.

– Утог, Даррет, Тортонс, Уильям, Братос, пойдете вы.

– Рады служить, господин!

Филипп кивнул. Он снова обозрел решительные лица, понимая, что эта война унесет множество жизней. Прибыл ли уже посланец в Брасо-Дэнто? Успеет ли его военачальник сконцентрировать войска у северных границ со Стоохсом? Сможет ли укрыться Йева, чтобы остаться в живых, когда грянет буря? Вся надежда была на поспешность посланцев. И снова Филипп вверял свою жизнь в человеческие руки… Странное это дело для старейшин и обыкновенное – для рода Тастемара. Еще его прадед, Куррон, выказывал к людям удивительную теплоту. У них имелось ценнейшее свойство, которого лишены многие вампиры, – сплоченность и взаимовыручка. Куррон понимал, что за него готовы погибнуть, оттого и ценил эти качества, как благородный воин и умелый управитель. Ценил и Филипп.

Чуть погодя он рассказал пятерым солрам, что их ждет, поведал о тяготах пути, а также о диких вампирах, живущих за снежными горами.

Отдав указания, граф спешно вернулся в шатер. Мариэльд все так же лежала в постели, укрытая нагромождением шерстяных одеял, и лишь морщинистое лицо, обрамленное спутанными седыми волосами, было обращено к вошедшему. Она снова промолчала, понимая, что хочет сделать Филипп, но не в силах противиться. Он убил всех ее слуг, а те, кто сбежали, будут уверены, что на них напал барон Бофровский. Подле нее никого не осталось… У нее не было возможности подкупить солров, ибо они верны графу всем сердцем. Филипп знал, что теперь она может рассчитывать только на счастливый случай, а также на помощь Гаара.

Над равнинами взошла круглая большая луна. Тихо блеяли в загонах овцы. Над ними бесшумно пролетела горная сова с серо-белым оперением. Летать ей предстояло до самого восхода солнца. Иногда ночь разрезал резкий крик проснувшегося младенца, его успокаивали, и он тут же засыпал снова.

Лишь в одном шатре не могли уснуть: там лежал упавший с обрыва пастух. Порой отголоски его лихорадочных стонов долетали до чуткого слуха графа, и он непрерывно гладил свою сухую глотку. Наконец, понимая, что впереди еще месяцы голода, он поднялся. Оставив спящую Мариэльд под присмотром караула, он направился туда, откуда доносились рыдания.

На краю поселения стоял обращенный к востоку и двум острым горам шатер. Отодвинув тяжелые покрывала и войдя внутрь, Филипп увидел лежащего на циновках пастуха. Пастух корчился, стонал, плевался кровью, пока ему со лба вытирала пот сидящая рядом жена. Измученный, он молил в бреду о смерти. И смерть явилась… Филипп замер, почуяв, что все здесь наполнено сладким запахом крови, колышущимся туда-сюда от движения людей. Он глубоко вдохнул его, предвкушая. И заметил перепуганные глаза обитателей шатра: нескольких сыновей пастуха, а также немощных стариков. Одна только жена взглянула на гостя лишь мельком – сил у нее ни встречать его, ни рыдать, ни даже жаловаться уже не осталось. Ее дети вынуждены были перенять пастушьи дела отца, а лишение семьи рабочих рук ставило под угрозу все благополучие.

– Как давно он страдает? – спросил гость, подойдя ближе.

– С того снегопада… – ответила сдавленно женщина, не отрывая изможденного взора от своего мужа.

Без разрешения Филипп откинул войлочные одеяла, укрывающие больного, разглядел его изломанные ноги. Кости ниже колена торчали наружу острыми обломками, потемневшими от засохшей крови. Сами ноги отекли, безобразно распухли. Судя по всему, пастух в падении пытался приземлиться на стопы. Получи бессмертный вампир такие травмы, и ему было бы туго. Пришлось бы через боль вставить кость обратно, зафиксировать и лежать с месяц, чтобы все срослось заново. А тут несчастному всяко уготована мучительная участь: или смерть, или жизнь обременяющего калеки.

– Такие раны не излечиваются, – медленно произнес гость.

– Знаю, – шепнула жена скотопаса. – Мы-ть ходили к шаману. Он молил богов гор. Молил даже Ямеса… Он пел всю прошлую ночь дондормы…

– Даже боги вам не помогут.

Женщина обернулась, и глаза ее яростно сверкнули.

– Зачем вы такое говорите? Зачем?! Думаете мы-ть не знаем, что Ашир умирает? Или вам нравится видеть чужое горе?!

На нее испуганно шикнула полуслепая старуха, сидящая рядом и косящаяся одним зрячим глазом на поднявшегося из равнин незнакомца. Незнакомцев горные люди не любили, боялись – те всегда несли им угрозу разорения. Однако горе пастушьей жены было так велико, что на эти одергивания она не обратила никакого внимания.

А Филипп тихо продолжил, подойдя еще ближе, ибо голод снова напомнил ему о себе, отдал першением в горле и ломотой в клыках.

– Я могу помочь.

– Как? – жена подняла опухшие от слез глаза.

– Освобожу его от боли.

– Освободите? – не поняла она.

– Да.

Потом женщина вздрогнула. Она увидела, как пронзителен взгляд гостя, как подрагивают крылья его длинного ястребиного носа, делая его похожим на хищника, пришедшего на запах крови. Ей порой доводилось слышать о тех, кто является за умершими. О тех, кто по ночам пускает кровь овцам. Шаманы называли их детьми ночи. Они жили за горой Медведя и иногда приходили оттуда, мало походящие на людей, дикие и не умеющие даже говорить. Но перед ней стоял явно благородный, дорого одетый, владеющий речью господин. И выглядел он обычным человеческим мужчиной, разве что цветом лица бледнее, не как горные люди, которым суровые ветра выдубили кожу, сделав ее сухой и багровой. Но она уже поняла, что он такой же… Такой же, как те, кого они боялись…

Тут вмешался один из сыновей, который только-только стал входить в пору зрелости, и шапка на его голове была еще не остроконечной, а округлой. Он был не так смышлен, как его мать.

– Боги все решают! – уверенно заявил он. – Если Ямес и горные духи не могут помочь нашему отцу, то вы-ть чем поможете? Чем?!

– Я принесу ему смерть, – спокойно отозвался гость.

В шатре тут же закричали. Поднялся переполох. С циновок повскакивали все сыновья скотопаса. Испуганно запричитали старики, кутаясь в шерстяные накидки, вжимались в тюки в надежде пожить подольше. Всех обуял страх, ибо теперь все до единого наконец поняли, что перед ними стоит никак не человек, а демон! Однако гость лишь невозмутимо склонил голову, продолжая глядеть то на жену пастуха, то на самого измученного Ашира, который не слышал их.

– Смерть – это не всегда плохой исход, – изрек он, и его голос заставил всех умолкнуть и в страхе прислушаться. – Вы все страдаете… Ваш Ашир, даже если выживет, больше не будет чувствовать себя мужчиной и главой семьи. Я уверен, он смиренно нес тяготы на своих плечах. Однако сейчас он будет страдать, видя, что вы вынуждены быть подле него сиделками. Он будет втайне желать смерти и проклинать свою жизнь. Старики будут жалеть, но втайне проклинать своего сына за то, что он терзает своей жизнью молодых. Вы будете ухаживать за своим мужем, но втайне проклинать, что он приковал вас к нему. Дети будут любить, но также втайне проклинать, потому что он забирает вас от них. Порой смерть приносит облегчение… Но сейчас ваш Ашир измучен, а его дух заперт в этом бренном, полумертвом теле. Мне не нужен его дух – он высвободится и отправится куда ему положено, согласно вашим верованиям.

Филипп оглядел присутствующих, насмерть перепуганных, дрожащих и глядящих на него как на чудовище, явившееся за ними. Он холодно добавил:

– До утра принесите мне его запертое больное тело!

Затем он покинул душный шатер, в котором колыхалось марево из запахов крови, горя и травяных настоев.

Жена пастуха так и осталась сидеть неподвижно, то бросая пустые, лишенные какой-либо жизненной искры взгляды на выход из шатра, где мгновение назад стоял высокий седовласый мужчина, то на своего любимого Ашира. Сыновья ее меж тем продолжили кричать, схватились за палки, за ножи и заспорили между собой. Кто-то вывалился из шатра, побежав за шаманом, а кто-то предлагал сразу пойти к этому гостю, оказавшемуся чудовищем, и лишить его жизни!

Филипп слышал их голоса, голоса, однако, боязливые, ибо все понимали, что гвардейцев слишком много. И гость это понимал. Он все-таки послал Жака предупредить солров быть настороже, а также наказал мальчику заночевать в другом шатре – вместе с Лукой Мальгербом. Сделано это было не из страха, а скорее для того, чтобы Жак не увидел, что последует после исполнения воли графа.

Она все-таки пришла к нему, почти под самое утро, серое и безжизненное. Филипп знал, что она явится – из страха за свою семью. У нее были удивительно голубые глаза, но кожа из-за сильного ветра, как и у всех горных обитателей, пылала красным. Щеки у нее были крупные, как яблоки. Даже блестели так же.

Жена пастуха тихо вошла, укутанная в шерстяную козью накидку. За ней следовали сыновья. Они несли стонущее тело, бережно замотанное в одеяла. Женщине, имя которой Филипп так и не спросил, было отвратительно здесь находиться. Боялась она. Боялись ее сыновья. Боялись они за душу Ашира, боялись за свои души, потому что отдавали тело своего отца во власть демону, предъявившему свои права на него. Она пыталась что-то сказать принесшему столько бед гостю, будто горячее проклятие готово было сорваться с ее сухих губ, – но не смогла. Помолчала, постояла, обреченно склонив голову с косами, волос в которых напоминал по густоте и жесткости конский.

А потом пастушья жена резко развернулась и вышла, обронив последний, полный горести взгляд на умирающего мужа. За ней бросились и сыновья. Филипп слышал, как с их уст срывались жаркие молитвы то горным богам, то Ямесу. Теперь все прочие пастухи тоже будут обходить этот шатер стороной, будут молиться при каждом виде гостя, будут бояться за своих детей и тихо шептаться по ночам, хватит ли им сил напасть на чужеземных равнинных воинов, охраняющих демона, и убить его?

Нет, сил не хватит. Это знали все: и Филипп, и скотопасы.

Мариэльд доселе лежала в одеялах, скрючившись, и безучастно разглядывала узоры на полотнище шатра, словно сейчас это волновало ее больше всего в жизни. Узоры, выведенные руками ткачих, вились солнцем, курчавыми облаками, птицами, бесконечными стадами, уходящими за горизонт, – и сливались в единый клубок жизни. Почувствовав запах крови, она отвлеклась от созерцания и безуспешно попыталась приподняться.

Филипп отнес умирающего к ее лежанке. Там он сел, вытянул ноги, подтащил пастуха к себе и вцепился ему в горло. Находясь в бреду, Ашир едва вздрогнул. Филипп выпил его не полностью. Дождался, пока тело станет целиком податливым и мягким, умерев. Тогда он подтянул Мариэльд к себе, помог ей склониться, и старая женщина, облизнув сухие тонкие губы, тоже прокусила шею тонкими клыками. Так они вдвоем почти иссушили тело, чтобы остатки потом достались двум слугам.

Чуть погодя она подняла свои голубые глаза и печально усмехнулась.

– Последнее послабление перед карой, Филипп?

– Да, – только ответил он.

– Это случится следующей ночью, когда тьма скроет отход твоих солров и их путь?

– Да…

Мариэльд попробовала откинуться назад, но у нее не получилось. Тогда граф пододвинул ее так, как ей было удобно: он отдавал последнюю дань уважения перед тем, что произойдет дальше. Война всегда жестока, и Филипп был жесток, не давая слабины, однако он подчинялся правилам уважения врага.

– Гиффард всегда восхищался умением Тастемара идти к цели, терпя любые лишения. Однако, хорошо узнав вас, он также заметил в один из дней, когда мы гуляли вместе подле моря, что это умение вас и погубит… – заметила наконец графиня.

– А знал ли он хорошо тебя? – жестко прервал Филипп, поднимаясь с лежанки.

– Ты и тут вдруг решил обвинить меня в измене, но уже в отношении к Гиффарду? – графиня печально улыбнулась. – Но я действительно любила его! Пока мы невольно проживаем тысячи жизней в разных телах, мнемоники впитывают эту тысячу жизней через кровь. И они становятся почти равными нам если не по возможностям, так по мировоззрению. В последние годы Гиффард был слишком обременен жизнью, но передавать дар кому попало не желал. Ему хотелось, чтобы его преемник был достойным и знал о чести не понаслышке. Именно поэтому, будь у меня такой претендент, он бы без раздумий передал кровь ему. Но нет… На тот момент такого претендента не оказалось. Твой Леонард не оправдал его ожиданий… Так что деревенский мальчик, очарованный кельпи, со своим излишним благородством и чистой душой, показался ему благим знамением.

– И вновь обман! – усмехнулся Филипп. – На этот раз напускной чистосердечностью. Будто это не вы подослали к Уильяму южного архимага, чтобы тот передал мешок шинозы.

– Да, это сделали мы…

– Выходит, вы знали, что передача мешка шинозы запустит цепочку событий, которая приведет к передаче дара Гиффардом. Ты пытаешься внушить мне, что Гиффард сделал это добровольно? Да вы безжалостно столкнули его со скалы, когда послали ему письмо-приглашение в Ноэль, зная, что он отправится через Офурт! И после этого ты говоришь о любви? То же самое с Зострой ра’Шасом, который странствовал по миру, выполняя ваши странные просьбы и таким образом запуская другие цепочки событий.

– Значит ли это, что я вижу будущее?

– Без сомнения. Каким-то образом вы это делаете.

– Почему тогда я не предугадала твое нападение? – вскинула бровь графиня.

– Думаю, тут дело в том, что мы неподвластны магии. Либо твое видение будущего слишком обрывистое.

Мариэльд поджала губы, попыталась привычно улыбнуться, но улыбка получилась то ли раздраженно-усталой, то ли неудачно-насмешливой.

В шатре стало тихо. Мариэльд заметила, как граф потянулся к ножнам с кинжалом. Увидев это, она осознала, что с ней не собираются вести бессодержательные беседы, потому что понимают: правда останется похороненной под черной ложью. Ей не доверяли, чувствуя, что она способна только обманывать. Тогда графиня спешно продолжила, будто желая успеть высказаться напоследок:

– Знаешь, всему живущему должен быть свой срок. В мире, где есть смерть, не может быть счастья от вечной жизни. Мир одряхлел! Бессмертные в нем стары. Многие живы лишь внешне, а в душе давно мертвы. Предала ли я Летэ, когда обманула? Нет, так как Летэ больше нет! Он потерян во времени и думает, что мир вокруг него такой же, каким был полторы тысячи лет назад. Он уже не изменится, лишь будет действовать привычными ему порядками.

– И давно ты являешься Мариэльд? – спросил Филипп.

– Хочу тебя огорчить, но я всегда была той самой Мариэльд, которую знал совет, Мариэльд, спасшей совет от Теух, пожертвовав семьей. Ты мне опять не веришь? Но я тебе в кои-то веки говорю правду. Это тело старой шиверки, потерявшей своих детей, стало принадлежать мне еще в те времена, две тысячи лет назад, когда лежало на развалинах Карнкапа и звалось Хеоллеей. Эта несчастная, но хитрая шиверка молила о помощи… И я пообещала помочь ей…

Она печально умолкла, вспоминая прошлое. Ее голубые глаза наблюдали за звездами сквозь приоткрытый купол шатра. Ветер доносил запахи овец, гор и молока.

– Почему же ты предала клан только сейчас?

– Потому что мир готовится умереть. Тогда мы сделали неправильный выбор – в пользу собственных жизней. Мы так боялись уступить этот мир нашим детищам! Скольких мы убили – тех, кто нами же был создан… Все они бежали в горы, болота, моря и под небеса. Они выли, визжали, проклинали, молили голосами человеческими и демоническими. Они даже пытались выступить против нас. Сходили с ума, зверели. Мы думали, что власть, богатство и людское поклонение утолят наше бытие, а также смоют с рук кровь собственных детей. Однако все оказалось не так… Чтобы дать шанс этому миру, нужно отказаться от бессмертия, которое отягчает и губит его. Да, Филипп, я говорю и о клане Сир’Ес. Не гляди так, будто твое упрямство сможет предотвратить это. А теперь…

Мариэльд подняла взгляд.

– А теперь делай что должен! – закончила она гордым голосом, и в глазах ее будто зажглась и погасла искра былых времен. – Но знай, что ты уже проиграл. Все, что мы задумали, исполнится, даже если я погибну в горной тверди, когда мой дар откажется жить. Да будет так! Значит, это угодно самой судьбе, нашей Матери! – И она зашипела, как змея: – Но эта же судьба заберет у тебя детей. Ты похоронишь Йеву, а потом Юлиана, будешь рыдать над его телом, не в силах помочь! И после всего ты войдешь под своды Молчаливого замка, чтобы расстаться и со своей жизнью. Вот тебе мое предсказание. Будущее, которое я увидела!

От злости Филипп взмахнул кинжалом, на лезвие которого падали отблески пламени. Мариэльд захрипела, из перерезанного горла хлынула кровь. В конце концов глаза графини потухли, а взор застыл на убийце. Филипп еще некоторое время глядел на мертвую женщину. Конец ее жизни – начало большой войны. Затем он продолжил орудовать кинжалом, делая так, чтобы убитая после воскрешения не смогла ни позвать, ни услышать, ни увидеть ничего вокруг.

Чуть погодя явились одетые в местные одежды гвардейцы вместе с настороженным Яши-Баном. Костюмы из козьей шерсти должны были согреть их даже в морозные ночи, если придется спать среди голых скал или на дне воющих ущелий, чтобы спрятаться от гарпий. Приняв из рук своего господина тело, замотанное в одеяла, воины погрузили его на местную кобылу, как вьюк. Поклонившись, Утог, Даррет, Тортонс, Уильям и Братос пустились в тяжелый путь к острым хребтам.

Луна еще некоторое время освещала их, выхватывая рослые фигуры, на фоне которых движущийся рядом Яши-Бан казался согбенным карликом. Наконец все исчезли за двузубым холмом. Филипп еще некоторое время прислушивался к удаляющимся по мягкому снегу шагам и тревожно бьющимся сердцам, к дыханию лошадей вместе с вьючными холощеными козами.

Наконец все стихло. Граф остался наедине с ночью.

Ближе к середине зимы гонцы достигли Брасо-Дэнто и Офуртгоса, и возложенная на них миссия была окончена. Загоняя коней до смерти, они успели доставить все послания вовремя, даже несмотря на то, что их укрытый снегами путь оказался долог и полон лишений. В Офуртгосе была предупреждена графиня Йева фон де Тастемара. Безлунной ночью она ступила под сень раскидистых елей, где и пропала, чтобы укрыться в тайном убежище вместе со своим сыном Ройсом и слугами. Она понимала: ее отец, рискуя жизнью, ступил на путь великой войны, и теперь ей необходимо затаиться, чтобы ее не обнаружил вездесущий велисиал для использования в качестве заложницы. В ближайшее время она будет жить так же, как некогда жили ее предшественники: посреди лесов, полагаясь исключительно на своих вурдалаков.

Получив в замке послания, казначей и управитель поначалу не разобрались в причинах столь странных требований. Слишком привыкли они к миру. Зачем делать ремесленным гильдиям такие большие заказы на оружие и доспехи? Какой смысл в доставке из ближайших поселений зерна в городские амбары? Почему нужно укреплять внешние серокаменные стены и подготавливать песок, масло и камни?

Но когда свое послание прочел военачальник, то все сошлось. Война! Да не с кем-нибудь, а с самой Глеофской империей! Если в прошлый раз все обошлось и будто напоминало простой разлад между великим лордом и императором, то теперь становилось понятно: простым разговором в шатре дело не ограничится. И пока помощникам поручили подготовку к вероятной осаде Брасо-Дэнто, военачальнику полагалось собрать все войско подле северных границ – у Аммовской переправы, где при правильной обороне можно стоять много месяцев даже против превосходящего силой и количеством противника. Встретить возвращающегося из Стоохса после спада снегов императора Кристиана предполагалось именно там, преградив ему дальнейший путь и обрезав линии подвоза снабжения из Глеофа.

Итак, Солраг готовился к одной из самых страшных войн за свою историю.

И хотя обычно эти войны велись с помощью офуртских графов и филонеллонского ярла, Йева почти ничем не могла помочь. Перед отбытием в леса она, конечно, отослала кого могла к отцу, но то была капля в горной реке. Что же до грозного ярла Бардена Тихого, то его не попросили о помощи намеренно. Ведь если прочие старейшины узнают, где находится разыскиваемая всеми беглянка, об этом тотчас проведает сам Гаар… Именно поэтому Филипп тянул время как мог. И чтобы его земли смогли подготовиться к обороне, и чтобы успеть спрятать пленницу от глаз всемогущего демона. Спрятать в горах. Там, где, по словам Яши-Бана Обрубка, можно укрыть весь Север и не найти ни одной живой души.

Зима была уже на исходе. Все это время Филипп вместе с гвардейцами прожил в пастушьем поселении, которое уже трижды переезжало с места на место. Со слов скотопасов, Яши-Бан был настолько сведущ в окрестностях, что без труда обнаружит их новую стоянку.

За два месяца питания бараньим мясом, салом и чаем с молоком и солью воины затосковали по родной еде. Не нравился им рацион пастухов, хотя некоторые на нем и стали стремительно наедать бока. Чтобы не растерять дисциплину, графу пришлось нагружать людей. С утра они помогали выгонять стада до пастбищ. Потом занимались на свежем воздухе фехтованием. Коней выгуливали, но еды им постоянно не хватало, потому что не могли они вытягивать из-под снега травинки, как это искусно делала местная животина. Приходилось снаряжать фуражиров в Мориус. Впрочем, если исключить факт пропитания, лошадям здесь было привольно. Солровская порода – крепкая, высокая. Шерсть у нее более густая, чем у южных скакунов, поэтому в горах эти животные чувствовали себя весьма удобно в толстых, простеганных попонах.

Неудобно было разве что местным пастухам. После того как поутру обнаружилось иссушенное тело Ашира, местное население впало в ужас. Филипп видел эти полные страха глаза и слышал шепчущие мольбы о спасении душ. Вокруг его шатра под нелепыми предлогами, будто не касающимися гостя, поставили разноцветные пугала для отваживания злых духов. Когда злой дух никуда не делся, в ход пошли напевания и танцы с бубном до полуночи – тоже будто по случаю празднеств небесных богов. Когда и это не помогло, начались жертвоприношения ягнят-первогодок на плоских священных камнях, обращенных к востоку. А еще позже гвардейцы пожаловались, что в общие чаны, из которых они ели вместе с пастухами (Филипп специально озаботился этим, чтобы его людей не отравили), стали добавлять слишком много дикого чеснока.

Но граф уже знавал пределы людской храбрости, а потому однажды сам зашел к шаману, который сидел над благовониями, накрыв голову шерстяным одеялом. Он вырвал его за шиворот из жаркого молитвенного забытья, затем грозно объяснил, что будет, если хотя бы один из его гвардейцев пострадает. На следующее утро исчезли цветастые пугала, умолкли бубны, еда стала нормального вкуса. И кажется, скотопасы смирились со своей скорбной долей терпеть присутствие демона – демона спокойного и уверенного, так непохожего на тех, что являлись из-за Медвежьей горы.

О чем поет горный ветер? Налетая на шатры, нещадно задувая в них, отчего влево-вправо и взад-вперед колышутся даже тяжеленные покрывала, которыми пастухи завешивают входы. Порой кажется, что он всего-навсего зло свирепствует. Буйствует. Рычит, как чудовищный невидимый зверь. Но неожиданно он опадает, утихает; голос его становится тоньше, размереннее. И вот тут ветер начинает протяжно петь: о великих горных птицах, о затаенных сокровищах и нерассказанных сказках, о странных путниках, спускающихся в пещеры с бездыханным замотанным телом. А потом вдруг, выскользнув из шатров, ветер уносится куда-то вдаль. Может, он продолжает петь уже там, сказав здесь все, что полагалось?

Сидя на шерстяной циновке, Филипп прислушивался, напряженно замерев. Он пытался понять, какую весть принес ему ветер. Прямо над открытым куполом шатра зависла бледная луна, будто любопытно заглядывая внутрь. Филипп склонил голову набок, продолжая неторопливо различать оттенки налетевшего пения. Тихое блеяние овец. Собака рычит сквозь сон, свернувшись клубком. Сова хлопает крыльями, скользя в потоках воздуха. В соседних шатрах ворочаются под одеялами пастухи. Отдаленный снежный хруст у скалы… Пятеро человек идут по еще глубокому снегу…

Караульный на краю стойбища на кого-то прикрикнул, затем голос его сделался приветливым: вернулись отправленные с Яши-Баном пятеро воинов. Филипп продолжал сидеть, поджав ноги, насколько позволяли теплые штаны. Он давно различил эти приближающиеся шаги, отделив их от безудержного пения ветра. К нему в палатку, дыша паром на морозе, вошли Утог, Даррет, Тортонс, Уильям и Братос. За два долгих месяца путешествий по крутым горам их лица стали напоминать лица местного населения: покраснели и обветрились. Завешанные мехами, отчего стали похожи на огромных медведей, они послушно застыли у стопки шерстяных одеял и тут же склонили головы.

С ними не было ни Яши-Бана, ни пленницы.

Уединенный шатер на краю поселения наполнился тишиной. Филипп глядел на прибывших. Внутри стало студено от залетевшего вместе с ними ветра, но вошедшие, наоборот, резко вспотели с непривычки к теплу. Наконец, закашлявшись, Утог сообщил:

– Мы все сделали.

– Спрятали надежно? – осторожно спросил граф.

– Надежнее некуда… Он отвел нас туда, где не ступала нога не только человека, но и демона. Там, где три горы…

– Не надо подробностей! – обрубил Филипп. – Вам что было приказано?!

– Извините…

Пятеро гвардейцев, вспоминая приказ, преданно посмотрели на своего господина. Из заплечного мешка Утог бережно достал свернутый замотанный в кожу пергамент и передал его. Пергамент приняли столь же бережно – будто величайшее сокровище.

– Всё там?

– Да, – отозвался воин. – Мы со стариком обозначили здесь путь. Без нее никак не найти! Яши-Бан клялся.

– С ним проблем не возникло?

– Нет! Я лично ему глотку перерезал.

– Местные не обнаружат?

– Вряд ли. Снег не шел. Мы оставили его труп у утеса, где свили гнездо гарпии. Когда уходили, они уже кружили над ним.

Пятеро замерли в напряжении. Все они были молодыми, сильными, рослыми и безмерно преданными. За два долгих месяца восхождения по крутым воющим горам они догадались, что имел в виду их лорд, подразумевая, что поход закончится смертью. Все они понимали, что о месте пребывания графини никто не должен знать, а единственной подсказкой, где ее искать, должна стать карта, которую граф тут же спрятал под плащ. Гвардейцы переглянулись, опустили свои укрытые капюшонами головы и вперились красными от мороза лицами в пол.

У них был выбор – и они сами его сделали.

Тортонс, самый молодой из всех, все-таки не выдержал, вспомнив свою старенькую мать, которая осталась в Брасо-Дэнто, и всхлипнул. Затем поднял голову и увидел направленный на него печальный взор Филиппа. Филипп ценил людскую преданность и за долгие годы жизни научился видеть в ней нечто более дорогое, чем все сокровища мира, вместе взятые.

– Спасибо, – вздохнул граф, не находя слов.

Утог шепнул, продолжая рассматривать свою меховую обувь:

– Если так надобно, то… – И умолк.

– Коль наша жертва даст вклад в ваше дело… это честь для нас, – закончил тихо второй. Он тоже боялся говорить громко.

– Вы нам как отец! – пылко высказался третий, Уильям.

Филиппу оставалось лишь горестно кивнуть. Гвардейцы скинули меховые шубы, затем верхние рубахи, оставшись в нижних льняных. Тортонс уж было хотел попросить передать его напутствие старенькой матушке, но запнулся, не найдя в себе сил. Наблюдая, как граф достал из кожаных ножен кинжал, он только покорно опустил голову и всхлипнул. Что его проблемы в сравнении с графскими? Филипп отечески похлопал его по плечу, затем ласково обнял, как верного товарища. Чуть погодя ветер вновь залетел внутрь шатра, и песня его была уже заунывной, тоскливой – по загубленным молодым жизням…

Поутру раздетых до рубах охладевших мертвецов вынесли наружу, чтобы погрузить на вьючных лошадей. Гвардейцы выстроились вереницей, идя рядом, склонив головы от яростного налетевшего ветра. Похоронная процессия следовала ввысь по извилистой крутой тропе, к виднеющейся из шатров высокой плоской скале, которая веками служила местом погребения. То было небесное погребение. Умерших отдавали на съедение тем, кто имел власть над небом: гарпиям, торуффам, – чтобы таким образом почтить местных богов и задобрить их. Отчасти столь странные традиции объяснялись тем, что копать могилы здесь было негде. Под ногами твердь.

Лука Мальгерб шел среди прочих, положив руку на холку кобылы, через которую перекинули тело гвардейца Тортонса. Глаза Тортонса были умиротворенно закрыты, а голова его из-за хода лошади иногда раскачивалась влево-вправо по деревянной боковине седла. Лука был хмур. Изредка он глядел вперед и вверх – туда, где в начале похоронной процессии шел граф: тощий, согбенный, обвитый плащом, который терзал каждый налетевший ледяной порыв. Седые волосы облепили его сухое лицо, сделав еще старее, острее, а ястребиный нос – длиннее.

Капитан сжал губы, задумался. Воспользовавшись тем, что его никто не видит, он неожиданно скользнул к шее Тортонса, отодвинул край рубахи. Укуса не было… Лука долго и безучастно вглядывался, пока вдруг мысленно не выругал себя, не сплюнул под ноги, устыдившись позорных мыслей. Он поправил на мертвеце рубаху.

Между тем все поднялись на скалу. Отсюда открывался вид на деревню с шерстяными шатрами, из которых шел дым, тут же уносимый в сторону ветром. Пастбища лежали далеко внизу, будто на белом блюдце посреди черной каймы гор. Отвлек Луку пронзительный то ли треск, то ли скрежет. Он поднял глаза и увидел, что на еще более возвышающейся скале, напоминающей прорывающиеся пальцы, ждет пиршества стая из двенадцати гарпий. Их тонкие хвосты хлестали по камню, по своим же лапам, пока клювы противно щелкали. Иногда одна из них подсаживалась поближе, из жадности. Тогда воздух наполнялся прерывистым кожаным хлопаньем крыльев, однако тут же все умолкало: бестия не рисковала опускаться слишком низко.

В руках у некоторых сопровождавших пастухов и воинов виднелись луки. Гарпии были неглупы… но до чего же омерзительны!

– Это им-то наших отдавать? – зло выпалил один гвардеец. – Твари прикормленные. Ждут. Ждут!

– Ишь, небесные божества… страшные, как кошмар, – поддакнул второй.

– Вот и карает эти земли Ямес за безбожие! – заметил третий.

– Делать нечего. Яму тут не выкопаешь, – грубо ответил Лука.

– Нам-то нечего, – продолжил первый. – А этим скотопасам? И потом еще эти дубоумы жалуются, что у них овец из стада таскают. Детей таскают, сжирая в своих гнездах или скармливая маленьким уродцам. Вот потому и таскают, что прикормили!

– Их проблемы, – отрезал Лука, не желая ставить под сомнение решение графа.

Выбора действительно не было. Не могли они взять с собой тела в низину, где похоронили бы по-простому, в могилах. Поэтому граф отдал приказ следовать местным обычаям, да к тому же заставил отпеть почивших, прихватив с собой шамана, будто хотел выказать последние почести, пусть и чужеземные.

Северный ветер кружил вокруг погребальной скалы, подвывал, напевал что-то свое, горестное. Пока шаман с войлочной остроконечной шапкой корчился около пятерых мертвецов, разрезая на них рубахи до живота и жарко читая молитвы, все вокруг наблюдали. Глядел на пятерых мертвецов и Филипп. Им было приказано упокоить бездыханное тело графини в самой отдаленной, самой глубокой пещере, одной из сотен тысяч. Там, где, даже очнувшись от смерти, она не сможет выбраться. Заточенная в скальной тверди, не способная дозваться ни до одной души, вселиться ни в одно тело, не способная никого подкупить, ибо камни – неподкупны. Мариэльд должна стать заложницей гор, пока он не обменяет карту ее месторасположения на Уильяма.

Был ли у него иной выход? Увы, нет. Если бы Филипп сразу привез пленницу в Йефасский замок, чтобы получить ее воспоминания через Гейонеш, а затем совершить суд, ему могли не позволить это сделать. Гаар быстро обо всем прознает, в этом нет сомнения. Стоило такому могучему созданию, как велисиал, добраться до пленницы, как он тут же свершил бы страшную месть. Даже спрячь ее Филипп где-нибудь в другом месте, что стоит демону залезть в одного из сопровождавших графа, чтобы выведать место заточения из воспоминаний?

Но сейчас велисиал не сможет ничего. Все причастные мертвы… Темница скрыта… Только карта… Только она откроет путь к его сестре.

Отпевание закончилось, и шаман отошел на почтительное расстояние, оставив пять тел лежать у обрыва. Над ними захлопали кожистые крылья. Гарпии жадно слетели вниз. Их изогнувшиеся силуэты приземлились над ледяными телами, протянули скрюченные когти. Тощие гарпии облепили мертвецов, и морозный воздух наполнился звуком разрываемых жил и трещащих костей.

Гвардейцы глядели на это с нескрываемым отвращением.

Вдруг одна из гарпий подняла тощую шею, выгнула ее дугой вперед, и из нее донесся довольный гортанный смех, чем-то напоминающий смех разгульных пьяных девок в тавернах. Только этот был явно нечеловеческим, неестественным, а оттого пугающим. Все как один гвардейцы вздрогнули с непривычки, а пастухи лишь покорно склонились.