Часы и голоса

Веселитесь! Звените бокалом вина!

Пропивайте и жгите мильоны.

Хорошо веселиться… И жизнь не видна,

и не слышны проклятья и стоны!

Веселитесь! Забудьте про все. Наплевать!

Лишь бы было хмельней и задорней.

Пусть рыдает над сыном голодная мать.

«Человек, demi sec[1], попроворней!»

Веселитесь! Зачем вам томиться и знать,

Что вдали за столицей холодной?

Пальцы собственных рук он готов искусать,

Этот люд, люд бездольный, голодный.

Веселитесь! И пейте, и лейте вино,

И звените звучнее бокалом,

Пусть за яркой столицей — бездолье одно,

Голод страшный с отравленным жалом;

Пусть над трупом другой возвышается труп,

Вырастают их сотни, мильоны!

Не понять вам шептаний измученных губ,

Непонятны вам тихие стоны!

Надо мной светит солнце горящее,

Светит солнце горящее мне,

В бесконечную даль уходящее

Поле в жарком и ярком огне.

А вдали, где волнистые линии,

Уплывая, впились в небосклон,

Расцветают кровавые лилии

И доносится жалобный стон.

Кто-то там, надрываясь от тяжести,

Истомленный, угасший идет,

Изнывая по маленькой радости,

Что так страстно, но тщетно он ждет.

Море ржи так красиво колышется,

Так красиво колышется рожь.

Тихий голос мучительно слышится:

«Нет! Напрасно ты радости ждешь!»

Мы въехали верхом в разрушенные стены,

Остатки древнего величия Ани.

Казалось мне, что вот — затеплятся огни,

И город зашумит, восстав живым из тлена.

И загудят опять забытые арены…

Но день был тих, как ночь, мы ехали одни,

Над нами веяли исчезнувшие сны,

А здесь, внизу, все шло без перемены.

Заброшенные в древний мир судьбой,

Среди руин церквей бродили мы, как дети.

Над нами свод небес прозрачно-голубой,

Он был свидетелем промчавшихся столетий.

А тени их, уставши от бессмертья,

Ворвались в жизнь веселою гурьбой.

Под свист, улюлюканье, адский хохот

Белоснежных зубов и ртов озорных

Пой, не боясь прослыть скоморохом,

О самых первых чувствах своих.

Пой о щенках с перебитыми лапами,

О любви, поруганной когортой самцов,

О покинутых девушках, любивших свято,

О младенцах, оторванных от грудных сосцов.

Пой о простых слезах человеческих,

О судорогах тоски вековой.

Пой о четырежды изувеченных,

О лежащих на каменной мостовой.

И чем горячей будет песня эта,

Тем холодней ее примет мир.

И первыми тебя осмеют поэты,

Превратив твою горькую песню в тир.

Меня дразнили мальчишки,

Высмеивая мой Карс:

«В нем пыльно и скучно слишком,

Не то что в столицах у нас».

Я отвечал им: пусть я

До ваших столиц не дорос,

Я рад, что в глухом захолустье

Мне летом жить довелось.

В столицах тенистые парки

И важные господа,

А в Карсе пыльно и жарко,

Но веселы мы всегда.

Шарманщик живет привольно,

Хоть нет за душой ни гроша.

Никто не крикнет: «Довольно!

Порядок не нарушай!»

В огромных ваших столицах

С печатью ума на лбу

Найдется ли карская птица,

Предсказывающая судьбу?

Вытягивая билетик,

Ты получаешь ответ:

Проживешь на земле не столетье,

А всего девяносто семь лет.

Разве это не лучше всех парков

И причесанных улиц столиц?

Ну и пусть у нас пыльно и жарко,

Но зато столько сказочных птиц!

Я надену колпак дурацкий

И пойду колесить по Руси,

Вдыхая запах кабацкий…

Будет в поле дождь моросить.

Будут ночи сырые, как баржи,

Затерявшиеся на реке.

Так идти бы все дальше. Даже

Забыть про хлеб в узелке.

Не услышу я хохот звонкий.

Ах! Как сладок шум веток и трав,

Будут выть голодные волки,

Всю добычу свою сожрав.

И корявой и страшной дорогой

Буду дальше идти и идти…

Много радостей сладких, много

Можно в горьком блужданье найти.

Поют глупые птицы,

Тает кружевной снег,

Трескаются хрустальные льдинки,

Пляшут солнечные паутинки.

На набережной ругаются незлобно

Грузчики песка и кирпича.

Такое голубое небо,

Как будто на гениальной картине,

Изображающей боль и радость

Кольцеобразной весны.

Мне хочется кружиться до смерти

Вокруг поскрипывающих деревьев

И подбрасывать камушки в воздух,

Совершенно прозрачный и голубой.

Он стар и слаб. Никто его не знает.

Пришла пора, должно быть, умирать.

Царапает он камни и кусает

И боль свою им хочет передать.

Он корчится в лохмотьях на панели,

Хрипит, закрывшись холстяным мешком.

Проходят люди, и скрипят портфели,

Кто вскинет бровь, кто поведет зрачком.

Идут. Никто не убавляет шага.

Жизнь — это жизнь, а смерть — лишь только смерть.

И ветер шевелит трехцветным флагом,

Тяжелым, горьким, как земная твердь.

Нет, мысль не может, хоть убей, привыкнуть

К полярным льдам душевной мерзлоты.

Где ж сын его, который мог бы крикнуть:

«Отец, отец, ужели это ты?!»

Не степной набег Батыя,

Не анчара терпкий яд —

Мне страшны слова простые:

«Нет мне дела до тебя».

Не убийца, злу послушный,

Не кровавых пятен след —

Страшен голос равнодушный:

«До тебя мне дела нет».

Не смертельные объятья

И не траурный обряд —

Мне страшны слова проклятья:

«Нет мне дела до тебя».

Не взметенная стихия,

Не крушение планет —

Мне страшны слова людские:

«До тебя мне дела нет».

Забинтовывая раны,

И волнуясь, и скорбя,

Слышу голос окаянный;

«Нет мне дела до тебя».

Я ко всем кидаюсь жадно,

Жду спасительный ответ,

Слышу шепот безотрадный:

«До тебя мне дела нет».

Откуда ты взялся — черный, кудлатый,

Неимоверно славный пес?

Жил ты бедно или богато,

Где ты воспитывался и рос?

На мои вопросы не отвечая,

Ты только помахиваешь хвостом.

В безлюдном кафе, за чашкой чая,

Я раздумываю о житье твоем.

Как человек, я тебя жалею,

Общепринята жалость к бездомным псам.

За окном — черноморский ветер веет

И волны подкатываются к берегам.

Об этом подумал я не сразу,

Но вдруг предо мною встал вопрос:

Возможен ведь, правда, эдакий казус,

Что ты жалеешь меня, как пес.

И вот мы сидим — родные до боли,

Один — за столом, другой — под столом,

Я о твоей вздыхаю доле,

Ты — о житье-бытье моем.

Не думай, друг, что лучшие плоды

Всегда сладки. Не так проста природа.

Прими же терпкий плод. Узнай, что есть сады,

Где хина иногда бывает лучше меда.

Не только сахарные груши хороши,

Возьми лимон, айву, кусты рябины.

Скажу по правде: горечь для души —

Немеркнущие краски для картины.

Пока есть в мире хоть один калека

И кто-то горько плачет в шалаше,

О, сможем ли назвать мы человеком

Того, кто горечи не чувствует в душе!

Я вижу выцветшие лица,

Я слышу каждый вздох и шаг

Бредущих длинной вереницей,

Не помнящих родства бродяг.

Под крик и плач грудных младенцев

И причитанье матерей

Идут толпой переселенцы

К теплу неведомых морей.

Оставив маленькое тельце

Ребенка мертвого — земле,

Идут понуро погорельцы

В нерасплывающейся мгле.

Я вижу грузчиков, лежащих

В изнеможенье, в смертный час

Отдавших груз, принадлежавший

Не им, а одному из нас.

Я вижу бурлаков на Волге

И слышу их глубокий стон,

Я вижу странников убогих,

Стучащих боязно в окно.

Я рвусь к забытым и забитым,

Отверженным, осиротелым,

К живущим иль давно убитым

И до которых людям сытым

И именитым нету дела…

Ищу тепла я в скорбных взглядах,

Тепла, которого не сыщешь

У сытых, праздных и нарядных.

Тепла забытых и забитых.

Тепла живого душ открытых,

Всех обездоленных и нищих.

Довольно! Довольно! Довольно

Истошно кликушами выть!

Весь твой я, клокочущий Смольный,

С другими — постыдно мне быть.

Пусть ветер холодный и резкий

Ревет и не хочет стихать,

Меня научил Достоевский

Россию мою понимать.

Не я ли стихами молился,

Чтоб умер жестокий палач,

И вот этот круг завершился,

Россия, Россия, не плачь!

Не я ль призывал эти бури,

Не я ль ненавидел застой?

Дождемся и блеска лазури

Над скованной льдами Невой.

Чтоб счастье стране улыбнулось,

Она заслужила его.

И чтобы в одно обернулось

Твое и мое торжество,

Довольно! Довольно! Довольно!

Кликушам нет места в бою.

Весь твой я, клокочущий Смольный,

Всю жизнь я тебе отдаю!

В ушах еще звучат восторженные крики

Народа. В глазах еще горят веселые огни,

И у трибуны море огневое.

О страсть народная! О смысл великий!

Одну лишь только ветку шелохни —

И затрепещет дерево живое.

Я помню день Октябрьского восстанья.

Кипели площади. Дворец был пуст.

С его дрожащих, побелевших уст

Последние срывались содроганья.

Дома пылали. Проносились люди.

Чудовищно гремя, броневики

Встречали залпы спрятанных орудий,

И кое-где щетинились штыки.

Я помню дым, и небо, и тревогу,

И мост Дворцовый, и веселый шум

Восставших войск, взошедших на дорогу

Гражданских войн, великих дней и дум.

От воздушного ли костра,

От небесной ли синевы —

Эти пышные вечера

Возрождающейся Москвы.

Я не помню такого сна,

Я не видел таких чудес.

Надо мной горит вышина,

Подо мною воздушный лес.

Эти пышные вечера

Возрождающейся Москвы —

Я, как пьяный, брожу до утра

По аллеям ее синевы.

Сурова жизнь — и все ж она

Елейно иногда нежна.

Раз навсегда уйти от зла,

Гори, но не сгорай дотла.

Есть столько радостей на свете,

Юнее будь душой, чем дети.

Едва ли это не судьба, —

Сегодня мы с тобою вместе,

Еще день, два, но с новой вестью

Нам станет тесною изба.

Игра страстей, любви и чести

Несет нам муки, может быть.

Умей же все переносить.

Слова — ведь это груз в пути,

Мешок тяжелый, мясо с кровью.

О, если бы я мог найти

Таинственные междусловья!

Порой мне кажется, что вот

Они, шумя, как птицы в поле,

До боли разрезая рот,

Гурьбою ринутся на волю.

Но иногда земля мертва,

Уносит все палящий ветер.

И кажется, что все на свете —

Одни слова.

Милый голос, теплота руки…

Вот и все. Наука и законы,

Александры и Наполеоны,

Это все — такие пустяки.

Милый голос, чуточку усталый,

И улыбка тихая во мгле…

Чтобы быть счастливым на земле,

Сердцу надо до смешного мало.

Пусть же разорвут меня на части

И на всех соборах проклянут

За нечеловеческое счастье

Этих изумительных минут.

Милый голос, теплота руки…

Вот и все: моря и океаны,

Города, пустыни, царства, страны,

Это все — такие пустяки.

Милый голос, теплота руки…

Я шел и полз. Всего мне было мало,

Глазами все хотелось зачерпнуть —

И хризолит безмолвного Байкала,

И ручейков серебряную ртуть.

Как тешится порой судьба над нами —

Я все забыл на несколько минут

И всматривался жадными глазами

В Иркутск, запеленованный снегами,

И Ангары кипящий изумруд.

Глаза слезой не затуманились,

Душа почти уже мертва,

Не мы — друг другу чинно кланялись

Окаменевшие слова.

Не верилось, что радость общая

Когда-то связывала нас,

Ни по улыбке полусморщенной,

Ни по движенью наших глаз.

Глаза слезой не затуманились,

Душа почти уже мертва,

Не мы — друг другу чинно кланялись

Окаменевшие слова.

Есть в жизни каждого один ужасный час,

Его знавали скифы и Эллада,

И от него не отрывали глаз

Ни Вавилон, ни Фивы, ни Гренада.

И нет такой твердыни на земле,

Где б не стоял он, точно вещий призрак,

Безмолвно копошащийся в золе,

Как будто силясь дух усопших вызвать.

То — час безмолвия, когда в душе у нас

Надежда рушится, как колоннада,

Когда любви последний луч угас

И нам от жизни ничего не надо.

Тогда осознаем мы, чуть дыша,

Что чем любили глубже и полнее,

Чем окрыленнее была у нас душа,

Тем этот час разит сердца больнее.

Здесь не увидишь никаких различий

Зажиточности или бедноты,

Здесь все равны, как птицы в стае птичьей,

Спустившейся с небесной высоты.

И мнится мне, — среди живых творений

Один Адам на весь обширный зал,

А остальное — только отраженье

Его фигуры в множестве зеркал.

Здесь все равны не только по закону:

Энтузиаст, и скептик, и педант,

Храбрец и трус, невежда и ученый,

Крестьянский парень и столичный франт.

Как предки наши в тоге иль в мундире,

Устав от битвы, чтобы отдохнуть,

На сутки заключали перемирье,

Так здесь, пройдя тернистый долгий путь,

Добро и Зло, Порок и Добродетель,

За первенство, как на войне, борясь,

Отбросили натянутые сети,

Чтоб отдохнуть от ловли душ на час.

На час один забыть нетрудно сущность

Своей души, ведь нет к тому препон.

Среди людей, друг другу спину трущих,

Знак равенства. И здесь незыблем он.

Здесь все равны на этот час единый.

Но если бы, наперекор судьбе,

Могли мы взять хоть несколько крупинок

От равенства природного себе!

Воскресните, Сократ и Аристотель!

Платон, продолжи свой бессмертный пир.

Не для того, чтобы ответить — кто ты,

Зачем живешь и что такое мир.

Скажите мне от имени науки,

Как сердце на своем земном пути

Перенесло все горести и муки,

А счастья не смогло перенести.

Как отличить мне волю от неволи,

Поведайте мне, правды не тая.

И почему не умерев от боли,

От нежной ласки умираю я?

Как это сердце биться не устало,

Уже пропевшее на все лады?

И как мне быть? Мне мало, мало, мало

Травы, и звезд, и солнца, и воды.

От этой алчности мне страшно поневоле,

Чего ты хочешь, знойная душа?

Ты видела леса, дышала ветром в поле,

И шум морей твою судьбу решал.

Забыв о том, что я имею имя,

Хочу одним движением руки —

Стереть года и все, что было с ними.

Как мел стирают с грифельной доски.

Как это сердце биться не устало,

Уже пропевшее на все лады,

И как мне быть? Мне мало, мало мало

Травы, и звезд, и солнца, и воды.

Быть может, все, что видел я когда-то:

Простор полей, и Тихий океан,

И дней мятежных длинный караван, —

Должно погаснуть, точно луч заката,

Пред мраморной вершиной Арарата.

Быть может, я пришел к заветной цели,

И больше нет желаний никаких,

И я стою у общей колыбели

Моей судьбы и судеб мировых.

И все, что ум и сердце волновало,

Смятение взволнованной души,

Вдруг отошло, и в мертвенной тиши,

Переливаясь радугой опала,

Одна вершина предо мной сверкала.

Ты не чернилами писал стихи, а кровью,

О солнце пел и ненавидел тьму,

Служил стихом народу своему,

Всегда смотрел вперед. Вот почему

Увенчан ты и славой и любовью.

От карты Франции не отрываю глаз.

Руан, Уаза, Монмеди и Сена.

Страна горит. Безумье иль измена?

И в этот задыхающийся час

Безмолвна корсиканская арена:

Наполеон приходит только раз.

Как раненая львица, предо мной

Булавками исколотая карта.

Но мысль летит сквозь пуль и ветра вой

Не к царственной гробнице Бонапарта.

Чудесный образ в памяти встает —

Уже не молодой, но вечно юной,

Убитой, но не умершей Коммуны

И Франции воскреснувший народ.

Ни ограды, ни надгробных плит —

Над тобой лежит земля сырая.

Только солнце лист позолотит,

Да промчится птиц далеких стая.

Только ветер в страшной тишине

Вдруг взметнется, словно боль осмыслив,

При такой же каменной луне,

Как при Ольге или Гостомысле.

Первым встречным я хочу кричать,

Заглушая скрежет вьюги стоном:

«Без меня похоронили мать

На одном из кладбищ Апшерона».

Улыбнитесь мне хотя на миг

Иль откройте собственное горе,

Чтоб к чужим, как к близким, я приник,

Как к своей единственной опоре.

Сегодня ты зеленая, как море,

То желтая, то серая, Кура.

Ну может ли не испариться горе,

Неумолимое еще вчера?

Как фокусник, кидая свет и тени,

Играет солнце бликами воды,

Сирени нет, но запахом сирени

Напоены незримые сады.

Хочу застыть я вместе с этим мигом,

Чтоб не было ни завтра, ни вчера,

Чтоб век лежать, как мраморная книга,

Перед тобой, зеленая Кура!

Заменю ли тебе я отца-партизана?

Нет, родного отца заменить не могу.

Но любовью своей залечу твою рану,

Боль твою никогда не прощу я врагу.

Я сжимаю твою полудетскую руку.

В дни боев и она охраняла наш тыл.

Я приму на себя твою горькую муку,

Чтобы ты улыбнулся и горе забыл.

Но страна о тебе никогда не забудет,

Ни сестер полоненных, ни гибель отца.

С материнской заботой всю жизнь она будет

Охранять и лелеять сына бойца.

Заменю ли тебе я отца-партизана?

Нет, родного отца заменить не смогу,

Но любовью своей залечу твои раны,

Боль твою никогда не прощу я врагу.

Пишу тебе. Тбилисский воздух чист.

Я постарел. Тиха моя обитель,

Но зоркий взор по-прежнему лучист,

На дереве я вижу каждый лист

И не смотрю на грозный бой, как зритель.

Борюсь пером, как танками танкист,

Как пушками боец-артиллерист,

Как волею страны советский житель.

Я был в Берлине как простой турист,

Ты будешь в нем как воин-победитель.

Равно и к августу и к маю

Благоволящая листва.

Как жаль, что я не понимаю

Твои зеленые слова.

Быть может, речь твоя чудесней,

Нежней, чем мой язык родной.

Твои пленительные песни,

Увы, проходят стороной.

Я наслаждаюсь только звуком,

Но смысла слов мне не понять.

Быть может, в шелесте их — мука,

Волшебной неги благодать.

Я только молча наблюдаю,

Как листья, словно камыши,

Друг другу тайны поверяя,

Перекликаются в тиши.

О, если б мог я приобщиться

К блаженной тайне их речей,

Как пролетающая птица,

Как пробегающий ручей!

Я шел по дорогам, изрытым годами,

Дышал, задыхался и падал в крови.

И с тою же силою, как при Адаме,

Летели секунды, секунды любви.

Мы к древу познанья пришли не случайно.

Мы знаем так много, нам все не в нови,

Но с той же слепой, неразгаданной тайной

Несутся секунды, секунды любви.

Как будто все просто и так объяснимо,

Как голуби теплые — только лови.

Трепещут в руках, но проносятся мимо

Секунды, секунды, секунды любви.

Зачем же гадать о бесчисленных звездах.

Оставь их в саду поднебесья, не рви.

Смотри, как земной наш живительный воздух

Пронзают секунды, секунды любви.

Смотрю с горы на облака. Под ними

Восходит солнце. Краскам нет числа.

И видно ясно в лиловатом дыме,

Как перед светом распростерлась мгла.

Я слышу голос юный, звонкий,

И юноша чему-то рад.

Кому-то он кричит вдогонку:

«Я уезжаю в Ашхабад».

«Я там учусь!» Ну, что ж, с успехом

Учись, мой незнакомый брат,

И пусть с улыбками и смехом

Тебя встречает Ашхабад.

Ведь я тебя совсем не знаю.

Чего же я всем сердцем рад,

Как будто сам я уезжаю

За вечным счастьем в Ашхабад?!

И понял я душой поэта,

Что мы живем в чудесный век.

Мне дорог был в минуту эту

Простой советский человек.

И, необъятное объемля,

Как некий новый чародей,

Люблю я всю родную землю

И любящих ее людей.

И этой радостью большою

Лишь только наш народ богат.

И молодел я всей душою,

Хотя не ехал в Ашхабад.

Я слышу голос юный, звонкий,

И юноша чему-то рад.

Кому-то он кричит вдогонку:

«Я уезжаю в Ашхабад!»

Они взметнулись пыльною горой,

Еще не уничтоженные письма.

Одни из них — как пласт земли сырой,

Другие — как готовящийся выстрел.

Какая смесь бумажных их одежд,

Почтовых дат, и штемпелей, и марок,

Сердечных клятв, несбывшихся надежд,

Внезапно превратившихся в огарок.

Благословляя и кляня судьбу,

Овладевая тишиной ночною,

Как мертвые, они лежат в гробу

И, как живые, говорят со мною.

И я от них уже неотделим,

Как от меня неотделимо имя.

И я кричу всем существом своим,

Что в этот час бессилен перед ними.

Обычный путь их — к печке от стола,

Но вдруг я понял их предназначенье:

Скорей они сожгут меня дотла,

Чем я предам их пеплу и забвенью.

Из плена будней ежедневных,

Из коридорных закоулков

Бегу к каспийским волнам гневным,

К небесной сини, к скалам гулким.

Бегу в ущелье Дагестана,

К простым, неискушенным людям,

Дыша предутренним туманом,

Дыша снегами полной грудью.

И вновь приковывают взоры

Недостижимые вершины,

И необузданные горы,

И камни крепости старинной.

Все, что когда-то здесь шумело,

Шумит в моем сознанье снова,

И раздвигаются пределы

Существования земного.

Приходит старость. С ней не так легко

Нам справиться, бредем в ее мы сети.

А наша юность где-то далеко,

Как будто даже на другой планете.

И кажутся каким-то дальним сном

Картинки из «Руслана и Людмилы»,

Деревья сада, двухэтажный дом

И женский образ — бесконечно милый.

Что может быть чудесней слова «мать»?

О, сколько губ, трепещущих и нежных,

Не уставали матерям шептать

О самых первых чувствах белоснежных!

О, сколько слез горячих, как огонь,

Жгли щеки детские и днем и ночью!

Слез не собрать теперь в одну ладонь

И не увидеть никогда воочью.

Любимая, не уходи… Постой!

Ты для меня всегда была святыней,

И на пути, завещенном тобой,

Как в раннем детстве, я стою поныне.

Вот почему я этот мир люблю,

Овеянный воспоминаньем детства.

Вот почему я подошел к Кремлю

В семнадцатом году с открытым сердцем,

Как подходил я к матери младенцем.

Курьерский поезд опоздать не мог,

Он несся вместе с запахом полыни

И за собою по степи волок

Полотнища небес прозрачно-синих.

А на ветру твой шелковый платок

Ласкал меня пушистой бахромою.

О большем счастье я мечтать не мог —

Я был с тобою, ты была со мною.

Курьерский поезд опоздать не мог.

Года прошли, но поезд не приходит.

Шестой десяток лет уж на исходе,

А поезд мчится призрачным волчком

С ветрами, с пылью, с запахом полыни

И с материнским шелковым платком,

Неведомою силою влеком.

Дрожит окно. Тебя на свете нет.

Стал стариком когда-то нежный отрок.

А поезд мчится в грохоте планет

По расписанью или недосмотру?

Вновь снежные хребты календарей

Мелькнут в глазах, как прежде это было.

В вагоне том же, в той же тишине,

Прижмется отрок к матери своей,

Святую радость рассказать не в силах,

И это чувство передастся мне,

Оно проникнуть может и в могилу.

Курьерский поезд опоздать не мог,

Он не пришел, и все ж — не опоздал он.

Не потому ль, что не было вокзала,

К которому он мог прийти бы в срок.

В окне еще сверкает твой платок,

Как молодости вечное начало.

Курьерский поезд опоздать не мог.

Ледяное поле. Я иду один

Средь полярной ночи и полярных льдин.

И звезда, что в раннем детстве снилась мне,

Не горела больше в черной вышине.

Нет, ее не сняли сказочным копьем —

В этом мире вовсе не было ее.

Ледяное поле. Я иду один

Средь полярной ночи и полярных льдин,

Только ты, родная, в горечи земной

Рядом, как живая, день и ночь со мной.

Явись ко мне сквозь тысячи миров,

Сквозь вихри звезд и лунные покровы,

Сквозь гущу огнедышащих костров,

Сквозь тьму веков и плит многопудовых.

Явись ко мне, бредущему без крова,

Сквозь пустыри обледенелых строф,

Средь горьких снов, что создал Саваоф,

Явись во имя самого святого.

Я жду тебя в душевном озаренье,

Как первый взлет младенческой весны,

Как музыку, как счастье, как спасенье,

Как весточку неведомой страны.

И все печали, боли, наважденья

Твоей улыбкой будут сметены.

Минутами, когда болит душа

При виде утонченного насилья,

На помощь мне услужливо спешат

Такие мысли, расправляя крылья:

«Смерть — лучший друг, корить ее не смей!

Встречай ее хлеб-солью на пороге».

Но эти мысли, как шипящих змей,

Я отгоняю от себя в тревоге.

Нет, жизнь светлей в ночи горящих звезд,

Нет, жизнь сильней надеждою волшебной.

Я снова перекидываю мост

От мук душевных к радости целебной.

Каждый носит в себе и спасенье и гибель.

Только знать бы, какие нажать рычажки,

Чтоб не биться, подобно трепещущей рыбе,

В заколдованном неводе горькой тоски,

Чтоб не жечь свое сердце напрасным томленьем,

Чтоб в душе не растить ненасытное зло,

Чтоб напрасно не мучить себя сожаленьем

И забыть упоенье того, что прошло,

Чтоб идти, не сбиваясь, по верной дороге,

Чтоб отдать свои чувства и мысли другим,

Чтоб чужая тоска и чужие тревоги

Стали собственным, кровным волненьем твоим.

Листьев вечереющих прохлада,

Облака проходят не спеша.

Сколько тысяч лет прожить мне надо,

Чтобы успокоилась душа?

Кажется, что все от жизни взято,

Что умолк твой юношеский пир,

Но лишь вспыхнут отблески заката —

И другой перед тобою мир.

И опять все начал бы сначала,

Все движенья повторил бы вновь,

В океане плыл бы без причала

С тайной верой в вечную любовь.

Как душепотрясающую скрипку,

Как звездной ночью трели соловья,

Люблю простую русскую улыбку,

Зовущую в счастливые края,

Ласкающую светлым обещаньем,

Дарующую солнечный простор,

Таящую и радость, и страданье,

И тот доброжелательный задор,

Который весь пронизан обаяньем.

Улыбка русская чиста и простодушна,

Слегка лукава и всегда светла.

Мягка — как воск, как буря — непослушна

Кривым дорогам и веленью зла.

Я в жизни часто совершал ошибки,

И мной не раз овладевала мгла, —

Меня спасала русская улыбка

Безбрежным морем света и тепла.

Смотрите на меня во все бинокли,

Расширьте изумленные глаза:

Я пережил осаду Севастополя,

Хоть не был в нем сто лет тому назад.

Забыв от страха ощущенье страха,

Влюбленный в жизнь, но не дрожа за жизнь,

Я защищал крутой курган Малахов

Под ядрами средь беспрерывных тризн.

Я задыхался от священной мести

И становился варваром в тот миг,

Когда в бою в живых телах, как в тесте,

Орудовал мой очумелый штык.

Я был убит, как адмирал Нахимов,

Я разрывался на куски стократ

И был зарыт в бесчисленных могилах,

Как тысячи матросов и солдат.

Но, как сама бессмертная Россия,

Став в эти дни сильней, чем Голиаф,

Я, зубы сжав и муки пересилив,

Восстал из гроба, смертью смерть поправ.

Где ты, счастье, милое, живое,

Теплое и нежное такое,

Как брюшко веселого щенка?

Вот, мелькнув, оно щеки коснулось,

Вот во сне внезапно улыбнулось,

Вот глядит уже издалека.

Вот вернулось, тихо скрипнув ставней

И напомнив об улыбке давней,

Светом дня наполнило меня.

Вот ушло, чтоб больше не вернуться,

Чтобы горем мог я захлебнуться

Черной ночью и при свете дня.

Но внезапно, позабыв угрозы,

Вновь вернулось. Я смеюсь сквозь слезы,

Я ловлю края его одежд.

И в порыве радости бескрайней

Я склоняюсь перед вечной тайной

Никогда не меркнущих надежд.

Я повинен пред тобой, Любовь!

Но скажи, Вселенная, как быть

И какой ценой угомонить

Буйную, неистовую кровь?

Эту кровь голландских моряков,

Признававших только страсть одну,

Что взошла из глубины веков

Для того, чтобы пойти ко дну.

Как мне этот ток разъединить,

Что идет от предков по наследству?

Как порвать нервущуюся нить

Их неумирающего детства?

Как унять мне этот шум в крови —

Отголосок вздыбленного моря,

Требующий страсти от любви

И всепоглощающего горя?

Как уйти мне от свирепых лиц

На несохранившихся портретах,

От несуществующих гробниц

Молодых пиратов кругосветных?

Как уйти, когда они — во мне

Воскресают каждое мгновенье,

Чтоб гореть на медленном огне,

Как в аду до светопреставленья?

Пред тобой повинен я, Любовь.

Но скажи, Вселенная, как быть

И какой ценой угомонить

Буйную, неистовую кровь?!

Не видел я кораллового рифа

И жемчугов Дахлакских островов.

Не орошал слезами труд сизифов

И не мелькал, кляня в душе улов,

Средь черных волн ныряющих голов.

Но я познал, как некогда Овидий,

Всю глубину волнений и тревог.

Мне кажется, что я когда-то видел

Морское дно, небесный потолок,

Что я нырял, как сомалийцы, в море,

Вылавливая жемчуг для купцов,

А для себя и для других ловцов —

Одни крупинки девственного горя,

Что я стоял над сомалийцем юным,

Когда нагим лежал он на песке,

Безмолвно, в неосознанной тоске,

Отдав дыханье европейским гуннам,

Жемчужины сжимавшим в кулаке.

Века прошли, но предо мной стоят

Пустые шхуны, выстроившись в ряд,

На трупы деревянные похожи.

Меня зовет ребенок чернокожий,

Свершающий последний свой улов,

Без горьких жалоб и без укоризны.

На мертвый жемчуг обменявший жизнь.

Как жаль мне тех, кто не жил никогда

В глухих провинциальных городах,

Кто не дышал нетронутой травою,

Припав к земле кудрявой головою;

Кто не встречал на улице коров,

Не подбирал заржавленных подков,

Кто не глазел на двухэтажный дом,

Как будто мир весь помещался в нем;

Кто не гулял в провинциальном сквере,

Где все, казалось, было на фанере,

Кто не впивал с восторгом в детском взоре

Цвета афиш на сгорбленном заборе;

Кто не сжимал в своей руке пятак

У входа в цирк средь записных зевак;

Кто не бежал за бочкой водовоза,

С румяных щек стирая наспех слезы;

Кто не смотрел на пламя фонарей,

Как на глаза неведомых зверей;

Кто по ночам не вздрагивал во сне

И кто лица не подымал к луне,

Кто не бродил за городской чертой,

Пронизанный необычайною мечтой.

Проносятся птицы с безудержным пеньем,

Мтацминда их буйным весельем взволнована,

Проспект Руставели в их полном владенье,

Деревья пронизаны яростным гомоном.

О, как мне знаком их неистовый щебет!

Скажи, не с тобой ли мы в Южной Осетии

Шумливые стаи их видели в небе

В те дни, когда всех был счастливей на свете я?

Я слушаю их беспрерывное пенье,

Овеянный с гор набегающим воздухом,

Как самое лучшее стихотворенье

Из всех, в этом мире когда-либо созданных.

Не может смутить их порыв ликованья

Ноябрьское небо с окраскою олова

Их песнь, перешедшая в гимн мирозданья,

Как счастье огромное, кружит мне голову.

Не спорь со мной. Все это было, было,

Быть может, сотни тысяч лет назад,—

И эта крепость меж лесных развилок,

Как вдруг окаменевшая гроза,

И мост, воскресший в памяти, как пламя

В подземных недрах в свой урочный час.

Все тайны мира были вместе с нами,

Глазами тигров пожирали нас.

Все это было так же, как журчанье

С гурийских гор бегущего ручья,

Как облака, летящие ночами,

Дневные мысли за собой влача.

Все это было, было так реально,

Как скрип калитки, как горячий спор

Как лампа керосиновая в спальне,

Как сочетанье неподвижных гор.

О, неужели кто-нибудь на свете

Мог до меня все это ощутить?!

Нет, только я при свете дня заметил

Невидимую мирозданья нить.

И я плыву среди камней и неба,

Среди живых и опочивших тел.

Не говори: ты отроду здесь не был,

Скажи: ты был, раз этого хотел.

Мы подошли к окраине

Простора необъятного —

От Авеля и Каина

До расщепленья атома.

Теперь настала очередь

Иного измерения.

Весь мир мы будем потчевать

Невиданным явлением;

И с новою таблицею,

Уже не Менделеева,

Откроем все гробницы мы,

Минервою лелеемы.

Проведаем у прадедов

О древних поколениях,

Связь мыслей, злых и праведных,

С днем нашего рождения.

Тогда не интуицией,

А цифрами-антеннами

Начнем читать по лицам мы

Все мысли сокровенные.

Без ледяного ужаса,

Сомнений, пыток дыбочных

Пройти тропинкой дружеской

Мы сможем безошибочно.

Пока же, до открытия

Иного измерения,

Мы чарами наития

Скрепим свое сближение.

В тиши глубокой Подмосковья,

Не на дороге столбовой,

Где люди в поисках здоровья

Глотают воздух голубой,

И я случайно пребываю,

С другими свой досуг делю,

Привыкший к августу и к маю

И равнодушный к февралю.

Березы, словно кружевные,

И сосны, строгие на вид,

Мне шепчут: «Мы тебе родные,

За что же ты на нас сердит?»

«Ведь за тобой несемся вдаль мы

Нам виден даже Арарат.

Ужель тебе милее пальмы

И олеандров аромат?»

А я пытаюсь им ответить,

В ста километрах от Москвы,

Что нет чудеснее на свете

Небес грузинских синевы.

Не это ль Альфа и Омега

Всех чувств, бушующих в крови,

Песнь торжествующего снега,

Песнь торжествующей любви.

Как только я глаза открою,

Встречая утренний рассвет,

Я ощущаю всей душою,

Что мне всего семнадцать лет.

Позавтракав, лечу я в город,

Стремясь прохожих обогнать.

И начинаю верить скоро,

Что мне, должно быть, двадцать пять.

К обеду стукает все сорок,

Но наяву, а не во сие,

Я чувствую, как мир мне дорог

И молодость живет во мне.

Обед прошел, и все в порядке,

И я всему как будто рад,

Но, не играя с жизнью в прятки,

Я говорю: мне пятьдесят.

А час вечерний я встречаю,

Как рыцарь без железных лат,

И сознаюсь за чашкой чая,

Что мне уже — за шестьдесят.

Ложусь семидесятилетним,

Столетним засыпаю я.

Так и живу на белом свете,

Не унывая, не скорбя:

Ведь завтра я глаза открою,

Встречая утренний рассвет,

И снова будет мне — не скрою —

Не больше, чем семнадцать лет.

Ищут счастья все без исключения

Наяву, во сне или в бреду,

Ищут все звезду свою вечернюю,

Хоть взошла б она в самом аду.

Но от счастья не видать ни искорки,

Как ни мчись к нему на вороных.

Кажется, что счастье — это вымысел,

Кажется, что счастья нет в живых.

Но взгляни вокруг себя внимательно —

И тогда ты, может быть, поймешь,

Что приходит счастье обязательно

Лишь туда, где умирает ложь.

Вот они, счастливые избранники,

Счастьем овладевшие земным,

Вот они, грядущего посланники,

Горе обращающие в дым.

Над дорогой их жар-птица кружится,

Солнце правды славя без конца,

Счастье здесь, в стальных руках натруженных,

Счастье в их бесхитростных сердцах.

Вот они, как соловьи поющие,

Даже ружья взяв наперевес,

Вот они — ив помыслах не ждущие

Манны с ослепительных небес.

Грудью их свободно дышит родина,

Счастье их — неугомонный труд.

Сорок лет сквозь бури ими пройдено,

Как в легенде, в несколько минут.

Вот они, за счастьем не бегущие,

Как убийца за чужой душой.

Вот они — воистину живущие

В полном смысле, слова хорошо.

За темно-синей Ладогой,

В дни бурные и грозные

Дорогой жизни прозванной,

Теперь сияют радуги.

Я пью зрачками жадными

Сиянье семицветное.

И крепнет все отрадное,

И крепнет все заветное.

И вера крепнет вечная,

Огнем неистребимая,

В тебя, добросердечная,

Страна моя любимая.

За темно-темно-синейЛадогой,

В дни бурные и грозные

Дорогой жизни прозванной,

Теперь сияет радуга.

Как редки вечера такие —

Вот так стоял бы до утра,

Смотря с горы на дивный Киев,

На гладь широкого Днепра.

Так сорок лет тому назад

Писал я о тебе в волненье.

И вновь ты смотришь мне в глаза,

Уже овеянные тенью.

Нет! Мне не высказать всего,

И, заглушив сердцебиенье,

Я вижу только торжество

Твоих бульваров и строений.

Я вижу мужество твое.

И трудолюбие народа.

Мне кажется, что все поет

Под этим ярко-синим сводом.

Пусть вспомнят прадеды мои,

Когда-то жившие в Полтаве,

О граде, вставшем из руин,

О счастье родины и славе.

Как сорок лет назад, и ныне,

В порыве искренней любви,

Родной по крови Украине

Я говорю: века живи!

Я шел, как все, с невыносимой ношею —

Других поклаж не требуй у судьбы, —

Творил, как все, плохое и хорошее,

Как все, был грешен и безгрешен был.

И все-таки, счастливый и несчастный,

Влюбленный в мир во всей его красе

Себя я осуждаю ежечасно

За то, что я такой же, как и все.

Я голову терял не раз

От мимолетного движенья,

От блеска непокорных глаз

И их внезапного вторженья.

Мы знаем — всякая потеря

Нас огорчает и томит,

Находка радует и греет,

Порою душу веселит.

Но, видно, кто-то мной играя,

Меня кроил на новый лад.

Когда я голову теряю,

То я потере этой рад.

Найду, — как изгнанный из рая,

Я попадаю прямо в ад.

Забито прочно ставнею

Разбитое окно.

Забыто детство раннее

Уже давным-давно.

Но все ж сквозь щели узкие

Оттуда рвется свет,

Как огненная музыка

Исчезнувших планет.

Все, что запомнилось особенно, —

Крик чайки над волною вспененной,

Лазурь Невы, улыбка Собинова,

И образ твой, навек утерянный,

Простор и блеск Востока Дальнего,

Грузинская Мтацминда в мае, —

Становятся еще реальнее, —

Когда о них я вспоминаю.

Пусть годы мнут их и калечат,

Они, нимало не смущаясь,

Вновь уготавливают встречи

Друзьям, с которыми расстались.

Чем дальше их уносит время,

Сопротивленья не прощая,

Тем ярче помыслами всеми

Мы их дыханье ощущаем.

И в беспощадном состязанье —

Двух ощущений необычных.

Победа за воспоминаньем

Над всем, в действительности бывшим.

Есть тайная таблица измерений,

И, как бы ум ни изощрялся, он

Не распознает призрачные тени,

Которыми незримо окружен.

Быть может, все, что было и исчезло,

Что потонуло в хаосе времен,

Находится не в междузвездной бездне,

А окружает нас со всех сторон.

Когда подушка вся от слез промокла

И мозг перекликается с луной,

Быть может, мы касаемся Софокла;

И Кир стоит за нашею спиной.

Быть может, все волненья, и тревоги,

И все пожары, что сжигали мир,

На обагренной кровью лет дороге

Справляют свой неудержимый пир.

Все говорило здесь о яростных колоннах.

Сражавшихся в ожесточеньи войск

И в вечности растаявших, как воск,

Исчезнувших по жесткому закону.

И все-таки, как все здесь не похоже

На то, что было много лет назад.

Здесь не осталось ни костей, ни кожи

От пропотевших от ходьбы солдат.

Но каждый шаг мне кажется рискованным,

Мне чудится, что жизнь здесь бьет ключом

И что вот-вот, как в поле заколдованном,

Меня коснется теплое плечо.

И в этот миг, до ужаса таинственный,

Я ощутил тревогу в бастионе,

Растерянность российского правительству

И злую червоточину в короне.

А там, внизу, кипело море славы

И сам собою длился бой кровавый.

И тень Кутузова и тень Багратиона

Слились в одну —

Вне скипетра и трона.

Пути и перепутья мира

Издревле неисповедимы,

И я лечу с горящей лирой

От Ардагана до Каира,

От финских берегов до Рима.

Но песней революционной,

Вдруг прилетевшей из эфира,

Вновь в стены крепости старинной,

В далекий Карс перенесен я…

По желтым волнам Карса-чая

На лодке плыли мы наемной,

Свободы первый день встречая,

От радости не замечая

Ее подкладки вероломной.

Чужая песня «Марсельеза»

Для нас дороже жизни стала,

И до рождения Тореза

Мы пели нашу «Марсельезу»,

Пока дыхания хватало.

Подросткам незнаком был Ленин,

Но все же был незримо с нами,

Как наше мироощущенье,

Как необузданное пламя.

И вновь гроза, огонь и ветер

Меня кидают в Карс старинный

Сквозь пласт шестидесятилетья,

Древней, чем Фивы и Афины.

Ты ищешь сказок. Вот они лежат,

Как связка дров, готовая для топки.

Несутся нарты по снегу, визжа.

Вдали холмы, похожие на сопки.

В такой момент и смелый станет робким,

Когда блеснет, как лезвие ножа,

Скала из льда в четыре этажа,

Чтоб рухнуть вниз на змейчатые тропки.

В пещере ночь. Мороз невыносимый.

Огарок свечки стены осветил,

И, вырванный из недр глубоких, мимо

Горячий берег Африки проплыл.

Мир скованный и до сих пор незримый

Нам на мгновенье пасть свою открыл.

Здесь слон точил об острый камень бивни,

Валил деревья наземь носорог,

Львы и жирафы прятались от ливней,

Но от жары уйти никто не мог.

Резвились здесь гиены, антилопы

Под жарким солнцем Африки второй.

Здесь лед сковал всю землю до потопа,

Осколок солнца спрятав под корой.

И вот он выплыл в сказочных картинах,

Отобразивших выцветших зверей,

И, как цветок, засушенный во льдинах,

Мелькнул на миг, чтоб спрятаться скорей.

Казалось нам, что снова гром грохочет,

Над нами глыбы мчащихся веков.

Кто не прочесть, а в сказке жить захочет,

Пусть устремится в недра ледников.

Есть две реки, им никогда не слиться.

Одна течет спокойна и легка,

Другая, как взбесившаяся львица,

Летит стремглав сквозь бури и века.

Одна река несет покой и счастье,

Не рассуждая, есть ли камни в ней;

Другая рвет все встречное на части,

И с каждым веком бег ее быстрей.

Какие вычислительные дроби

Определят, которая нужней?

А может быть, они нужны нам обе

В чередованье бесконечных дней?

«Приеду». Боже мой! «Приеду».

Как это слово нам знакомо.

Оно, как колоколом медным,

Сзывает к дому, шлет из дома.

Оно как будто всем понятно

И в то же время — никому.

Так ширятся на солнце пятна,

Непостижимые уму.

Шесть букв, как шесть ударов грома,

Как шесть вбиваемых гвоздей,

Так в край, доныне незнакомый,

Плывут шесть черных лебедей.

Не верю числам, дням, неделям,

И только дальняя звезда

Следит сквозь бури и метели,

Как ночью мчатся поезда,

Ломая график расписаний,

По необузданным снегам,

Летят заветные желанья

К недостижимым берегам.

«Приеду». Боже мой! «Приеду».

Как это слово нам знакомо.

Оно, как колоколом медным,

Сзывает к дому, шлет из дома.

Дай мне силу вспомнить это счастье.

Я уже все прошлое забыл:

Цвет и запах корабельной снасти,

Хруст песка, дорожные столбы,

Шелест трав, покачиванье лодки,

Деревянных станций огоньки,

Все мои потери и находки,

Все моря и все материки.

Дай мне силу, вопреки забвенью,

Всем законам тленья вопреки,

Снова вспомнить каждое мгновенье,

Каждый вздох и каждый взмах руки.

Скрипят корабельные снасти,

Рокочут валы океана:

Слишком большое счастье

Не может быть постоянным.

И даже у тихих причалов,

Лаская листья деревьев,

Ветер шепчет упрямо:

«Счастье ведет к потерям».

И я ощущаю душою

Стон ветра и боль океана:

Счастье слишком большое

Не может быть постоянным.

Я знаю: можно верить собаке —

Она не покинет тебя никогда

И будет безмолвно любить одинаково

Твои золотые и злые года.

В минуту неистовых воплей Борея,

Покорная общей с тобою судьбе,

Не мысля куда-нибудь скрыться скорее,

Еще горячее прижмется к тебе.

И если ты даже бродяга бездомный,

Она, своих ласковых чувств не дробя,

В шалаш полусгнивший войдет, как в хоромы,

И теплою шерстью согреет тебя.

Она не предаст, не изменит вовеки

И, не понимая наук и искусств,

Всю жизнь не устанет искать в человеке

Таких же простых и возвышенных чувств!

Вся жизнь — это только накипь

На круглых волнах столетий…

Лучше моей собаки

Нет ничего на свете.

Я это знаю, знаю,

Неумолимо твердо…

У моей собаки такая

Славная рыжая морда.

Ну как в нее не влюбиться,

Ну как до нее не дотронуться,

Ее мягкая шерсть золотистая

Как желтый песок на солнце.

Пусть, на нас человечьи души

Глядят с высоты Ай-Петри.

Эти пестрые длинные уши

Будто парус при сильном ветре.

Но, впрочем, все это враки

Иль вымысел — бред поэта.

У меня никакой собаки

Нет и не было в жизни этой.

Волчонок смотрит в теплое окно:

Блестят заиндевевшие деревья.

Здесь так тепло, но все равно

Его влекут, как древние кочевья,

Просторы и туманы за окном.

Здесь так тепло. Но что ему тепло?

Он рвется за окно душой и шерстью,

Не знает он, что есть добро и зло,

А прежде было право кровной мести.

Не знает он, что люди жгли людей

И на кострах сжигали с ними книги.

Не знает он, что есть почти везде

Темницы, плахи, цепи и вериги.

Волчонок смотрит в теплое окно

И тайно рвется каждою шерстинкой

В дремучий лес, далекий, но родной,

С единственным оружием — инстинктом.

Бульвар гудит. Погода неплохая,

И юности не до благоразумия,

А тут же, рядом, охая, вздыхая,

Как навсегда затихшие везувии,

От бурной жизни старцы отдыхают.

Зеленые, веселые скамейки

И фейерверка огненные змейки,

Как давний сон, они припоминают.

Пусть некогда юнцам, а старцам смысла нет

Считать года и думать о грядущем.

К тем и другим приник вечерний свет,

Как примиритель самый наилучший.

Все берега необозримые,

Которые меня встречали,

Зовут вернуться, чтобы с ними я

Делил и радость и печали.

О берега Невы, Риона,

Широкой Волги, бурной Мтквари

Я вижу вас как на ладони!

Вы те же, вас ничто не старит,

И с вами вместе остальные

Зовут меня со всех сторон,

Вместив в себя свои стальные

И голубые груды воли.

Мы слиты с вами воедино,

Но я за вас в броне седин

Вступил в неравный поединок

С разящим временем один.

Пусть все окончится не сказкой,

Не сбросить со щитов года,

Но я окутан вашей лаской

И с ней останусь навсегда.

Сколько тихой нежности и плавности

В этой доброй женщине седой.

Молодость почти столетней давности

Мне тепло кивает головой.

Неужели это сон? Я в тереме,

Странно в нем, но на душе легко.

Вдруг все то, в чем твердо был уверен я,

Разлетелось по миру песком?

Как же это ситцевое платье

Все пожары мира не сожгли?

А столбы железные понятий

Вырваны, как травы, из земли.

Все не так, как это полагается,

Как привычный глаз установил.

Может быть, задорный взгляд красавицы

Всем красавцам головы кружил.

Но сейчас уже не это главное,

А главней и радостней всего,

Что со мною рядом это славное,

Это неземное существо.

Мне кажется: весь мир в одном

Простом, чуть склеенном конверте.

А горькой муки больше в нем,

Чем в ледяном дыханье смерти.

Но сколько радости порой,

Ни с чем на свете не сравнимой,

Как не сравним и почерк твой,

И взор неистово любимый.

Пусть или слишком деловиты,

Иль слишком скупы писем груды,

Но от Камчатки до Тавриды

Когда-нибудь ты встретишь чудо.

Тогда и скромный почтальон,

О всех томящихся радея,

Хотя живет не в сказке он,

На миг бывает чародеем.

Листкам почтовым не узнать,

Что суждено им на мгновенье

Вершиной счастья просиять

И стать вершиной вдохновенья.

В двух шагах от Москвы, громыхающей сталью,

Мы случайно нашли тишину и покой.

Мне казалось, что мы никогда не дышали

И не знали, что значит дышать так легко.

Потому ли, что все мы прозрели впервые,

Потому ли, что лес сам внезапно прозрел, —

Он открыл нам радушно свои кладовые,

Что открыть для других ни за что не хотел.

Там сокровища древних преданий дремали,

Там таились сказания вещих слепцов,

Там в просмоленных свитках хранились скрижали

Из еще никогда не начертанных слов.

Мы стояли, вернее, мы просто летели

Мимо белых, почти невесомых берез,

Мимо чудом из сказок поднявшихся елей,

До которых еще не добрался мороз.

Мы попали в слияние ласки и света,

В устье виденных нами, несбывшихся снов,

Наш незримый полет был последним ответом

На немые вопросы угасших веков.

Впереди и за плечами

Только небо, только звезды,

Только листья, только воздух,

Только тишина ночная.

Мнится мне, что в океане

Растекающейся зелени

То плыву я, то ныряю

И тревожно и уверенно.

Где же люди? Где шаги их?

Где знакомый звон трамваев?

Подмосковье иль Египет

Мне созвездьями кивает?

Вижу только эту зелень,

Покорившую пространство,

Словно перевоплощенье

Слов в зеленое убранство.

Плыть бы век, как в древней сказке,

По раскинувшейся зелени

Ею найденным, обласканным,

А для всех других потерянным.

Есть что-то странно притягательное

В обычных дачных поездах.

Не в них ли поиск подсознательный

Тепла забытого гнезда?

Чтоб взвесить все необъяснимое,

Еще не создано весов.

Пусть сотни раз мелькали мимо мы

Знакомых станций и лесов,

Все ж от волнения дрожим мы,

Как перед буквами любимыми

Почти истертых адресов.

Ты наклоняешься, качаешься

Под музыку стальных колес,

В чужом дыханье растворяешься

И не удерживаешь слез.

Тебе в тот миг невольно кажется,

Что ты в кругу своей семьи,

Хотя уют ее не вяжется

С потертой спинкою скамьи.

И все ж ты радостью утешен,

Мечтою сам себя согрев,

Как листик, вдруг зазеленевший,

Средь стужей скованных дерев.

Кому из нас не кажется минутами,

Что все предметы радугой окрашены,

Что мы несемся с ветрами попутными

К своей мечте от берега вчерашнего?

Смотрю, как голубок шажками мелкими

Дорогу мне перебегал потешно.

Я не слежу за часовыми стрелками

И верю, что дела пойдут успешно.

Сегодня все мне кажется пленительным,

Как будто я впервые мир увидел

Глазами сердца, а не умозрительно.

Должно быть, так смотрел на мир Овидий.

И благодарен я простому платьицу.

Как крылья бабочки, наивно пестрому,

И псу, который от машины пятится,

И в синем небе облачному острову…

Кончался день, но странно: был уверен я,

Что этот день лишь только начинается,

И меж закатом с огненными перьями

И светом зорь не замечал я разницы.

А все, что со стихами так не вяжется,

Вдруг увязалось и легко и прочно:

И хлеб обдирный, и сырок, и ряженка,

И толчея обычная в молочной.

Я не хочу ни мудрых изречений,

Ни пышных слов, ни выкладок ума.

Верни мне классы и урок черченья,

Игру в крокет и томики Дюма,

Шум детских игр, и смех, и огорченья,

И первый платонический роман.

Верни мне все, что стало древним мифом,

Улыбки материнской теплоту,

Карамзина, и даже логарифмы,

И Торричеллиеву пустоту.

Верни мне дни, когда дыханье рифмы

Еще не ощущал и за версту…

Все вдаль ушло, а небосвод и ныне

По очереди шлет нам свет и тьму

Такой же черный и такой же синий,

Никак не поддающийся уму.

И гласом вопиющего в пустыне

Мой крик истошный кажется ему.

Друзья всегда незримо с нами,

Пусть это не совсем обычно,

Они не в застекленной раме,

А в наших мыслях и привычках.

И если мы на пароходе,

Они сопутствуют нам в море

И первыми всегда приходят,

Когда нас постигает горе.

И не было таких мгновений,

Когда б они нас забывали,

Когда б их траурные тени

В нас ярче солнца не сверкали.

Их снимков нам не надо трогать,

Чтоб оживить воспоминанья,

Мы вечно чувствуем их локоть

И ощущаем их дыханье.

Так, принимая в нас участье,

Они все предрассудки рушат,

Оберегая наше счастье,

Облагораживая души.

Лишь иногда щемящей болью

Мы нарушаем равновесье

И плачем, плачем поневоле

При виде опустевших кресел.

Ты плывешь без лодки и без весел

По снегам глубоким Подмосковья,

Как по Волге у ее низовья,

Видя только белизну и просинь.

Белый цвет тебя сопровождает,

Как дитя заботливая няня,

Он один все краски порождает,

Что от глаз скрываются в тумане.

И плывя по этим белым волнам

Русских зим, в одну соединенных,

Радостью такой ты переполнен,

О которой знает отдаленно

Юноша, ни разу не влюбленный.

Все кругом белым-бело, все в белом,

Ты плывешь, забыв про все волненья

Это счастье, счастье без предела,

Каждому дано со дня рожденья.

Проплывают в подсознанье

Первой ласточкой весны

Золотых воспоминаний

Трижды золотые сны:

Хвойные леса Ликани,

Будто детскими руками,

Синевой обведены.

И без всяких понуканий

На единственном экране

Ткут невиданные ткани

Золотых воспоминаний

Трижды золотые сны…

После бури в океане

Дни лазурны и ясны,

Чайка это или сани, —

Мы опять летим лесами

В блеске снежной белизны,

Не подозревая сами,

Что своими голосами

Мы рисуем очертанья

Золотых воспоминаний,

Где ютятся в подсознанье

Трижды золотые сны.

Полстолетья легкой ланью

Из народного сказанья

Промелькнуло, став преданьем…

Но тепло мне от дыханья

Молодой моей страны.

И опять звездою ранней,

Первой ласточкой весны

Проплывают в подсознанье

Золотых воспоминаний

Трижды золотые сны.

Был хмурый день, темнели облака.

Цвета небес тебя не украшали.

Безмолвно ты лежало в серой шали,

Как будто утомленное слегка.

Любившее недавно горячо,

Ты никого теперь не обольщало

Ни золотисто-радужной парчой,

Ни серебристо-лунным покрывалом.

Ты было морем, морем без прикрас,

Ты было зимним морем одноцветным,

Но взгляд твоих огромных серых глаз —

Прекрасней блеска жемчугов несметных.

1966

Норд-ост

Сегодня с отсветом трагическим

Каспийский ветер — яростный норд-ост —

Мне показался вестником магическим

Надземных бурь, грозящих тверди звезд.

Он звал меня к последнему сужденью,

К слиянию понятий всех времен,

Он возвещал о светопреставленьи

Обрывками заоблачных знамен.

Казалось, мощь неистового Каспия

Перекликалась с гулом тех часов,

Когда упала Атлантида на спину,

Чтоб слиться с тенью мертвых голосов.

Я натиск бури выдержал стоически,

Не отступив от жизни ни на пядь.

И снова — свет, и снова гимн лирический,

Который будет все века звучать.

По городу бродить не устаю

И перечислить не пытаюсь звенья

Любви глубокой до самозабвенья,

Навеки полонившей грудь мою.

Резьба балконов, окон и перил,

Дома, в которых каждый камень мил,

И теплый воздух, лаской напоенный,

Убор осенний, золотой и синий,

И рокот Мтквари — словно гимн без слов.

Какой неописуемый улов

До сей поры не превзойденных линий!

Не может голова не закружиться,

Не может вздох не замереть в груди.

Не устаю я целый день бродить,

Как будто околдованный столицей,

Как будто все, что вижу я вокруг,

Мне Грузия преподнесла, как сказку,

Как ключ неосязаемый к Дамаску,

Как щит для отраженья тяжких мук.

У каждой мысли есть свои оттенки,

У ощущений — собственные гаммы.

И, как мы ни стараемся упрямо

Поймать их магнетические стрелки,

Они таятся за двойною рамой.

Ни сочетанье опыта и знанья,

Ни поступь торжествующей науки

Не помогают нашему сознанью

Любовь слепую отделить от муки.

А иногда, вне всяких ожиданий,

Какие-то неведомые токи

Сквозь лес души проносятся, как лани,

Ломая все понятия и сроки.

По-прежнему себя не понимая,

Слова и звуки пропуская мимо,

Мы чьи-то руки мысленно сжимаем

С волнением, никак не объяснимым.

Наедине с природой, независимо

От всех философических препон,

Магический я слышу перезвон

Высоких сосен и деревьев лиственных.

Я и природа. Никаких посредников!

И хоть все горы на меня обрушь,

Я не приму назойливых серебреников

За то, чтобы покинуть эту глушь.

Ослепшие становятся здесь зрячими,

Оглохшие здесь обретают слух,

Как будто мы впервые мыслить начали

Вне тесных пут свиданий и разлук.

Мы встречаемся и расходимся,

Будто перистые облака,

То случайно в вагоне поезда,

То у маленького ларька.

Мы, друг друга совсем не зная,

Составляем целую рать,

Но воистину неземная

Сила тянет нас всех узнать.

Незнакомые все ж знакомы

По улыбке и блеску глаз,

Незнакомые все ж знакомы

И всегда у любого дома

Будут двери открыты для нас.

Мы себя узнаем в прохожих,

И они понимают, кто мы.

Давний образ внезапно ожил,

Яркой спичкой мелькнув из тьмы.

Кто-то утром водою студеной

Напоил вороного коня,

Чье-то сердце согрело смущенно

Жаром солнца целого дня.

Это люди, простые люди!

Боже мой, когда ж мы поймем,

Что, мечтая всю жизнь о чуде,

Каждый день растворяемся в нем.

Я не знаю, то детские грезы ли

Или мужественные мечты.

Выплывает волшебное озеро

Из убийственной темноты,

Расцветает, как дикая лилия,

И ласкает глаза страны.

Вез него так легко не могли бы мы

Ощущать наши вещие сны.

Боже мой! Это — Русь стародавняя,

Это — мать наших дум и забот,

Это все, что нас мучило, ранило

И что в нас никогда не умрет.

С фантастическим именем Неро, —

Большей милости ты не проси! —

Было озеро символом веры

В негасимое пламя Руси.

Может быть, мнится мне потому-то

Здесь знакомым все и родным,—

Это озеро перламутра,

Каждый камешек древней стены,—

Что мой предок с неистовым жаром —

Был ли молод он или стар —

Кремль ростовский отстаивал яро

От свирепых набегов татар.

Я не знаю, но так или иначе —

Да святятся эти места,

Как Московскою Правдою вынянченная

Человеческая мечта!

Пусть промчится столетий двадцать, —

Можно ль время остановить?

Но должны мы себе признаться:

Арифметики нет у любви.

Пусть любовь, как подбитая птица,

Дух мятежный не в силах спасти,

Но не хочет она приземлиться

И в небесные глуби летит,

Чтоб в краю ослепительно белом

Вспомнить прежнюю силу и страсть

И оттуда трепещущим телом,

А не мертвою птицей упасть.

Поговори со мною, ветерок,

Верни мне запах смятых трав зеленых,

Чтоб в памяти восстановить я мог

Без напряженья каждый уголок

Белян варшавских, вихрем унесенных.

Приникни к холодеющим губам,

Ворвись мне в душу, освяти седины,

И, пролетев по кубикам-годам,

По океанам, рекам, городам,

Зажги мне снова лампу Аладдина.

Уходит все в пустые дали,

И никогда не возвращается

Ни запах чая, ни миндаля,

Ни пряный аромат акации.

Уходят поезда российские,

Уходят конные и пешие,

Уходят дальние и близкие,

И протекают воды вешние.

Не огорчайся и не сетуй,

Что от тебя любовь уходит,

И с нею вся твоя планета,

Как легкий дым над пароходом.

И ты уходишь постепенно,

Роняя листья сожалений,

Как неоконченная песня,

За уходящим поколеньем.

Не перечислить всех часов,

От нас ушедших без возврата,

Как и далеких голосов,

Что были близкими когда-то.

Но есть один заветный час,

И голос есть один заветный,

Они не покидают нас,

Хотя их близость незаметна.

То — час раздумий в тишине,

И голос собственного сердца.

Ни наяву и ни во сне

От них нам никуда не деться.

Машины летят, будто птицы небесные,

Как будто им тесно у нас на земле,

Как будто им мало лесов, перелесков,

Асфальтовых простынь, зеленых аллей.

Их путь трафаретен: дела и прогулки,

Пансионаты и скромные дачи.

Но что-то на мысль вдруг меня натолкнуло,

Что есть у машин и другие задачи.

На солнце блестя, утопая в лучах его

И выплывая пловцами стремительными,

Они нам дарят свои краски участливо,

Как будто в музее картин изумительных.

Лучи фонарей как сигналы надзвездные

В потоке машин на заре и ночами,

Как будто они с дня рождения созданы

Миры открывать за своими плечами.

Чтоб мы, наслаждаясь классической радугой

И близостью чьих-то веселых зрачков,

Запомнили эти мгновения надолго,

А может быть, даже на веки веков.

Я пью тебя, пленительная жизнь,

Глазами, сердцем, вздохами и кожей.

Казалось бы, что все — одно и то же,

Как совершенно точный механизм.

Но как мы ошибаемся, — о боже!

На самом деле все разнообразно

И каждый день наполнен новизной.

По-разному горят в ночи алмазы

Бездонных звезд — зимою и весной.

По-разному мы ощущаем лето

И ненасытной осени настой.

Мы знаем все вопросы и ответы,

И все ж кричим мы времени: «Постой!»

Когда закатный луч в обиде,

Что он потерян для других…

Мы, это только раз увидя,

Уже запечатляем в стих.

В лесу мы прячемся за ветви, —

Должно быть, от себя самих.

И то, что нас легко отвергли,

Мы снова превращаем в стих.

Мы сокрушаемся, но скупо,

Когда обидели других.

И боль за наш дурной поступок

Опять мы обращаем в стих.

Но в глубине души нам ясен

Математический расчет:

Что стих, будь трижды он прекрасен,

Нас от терзаний не спасет.

Средь ужаса внезапных катастроф,

Смертей, убийств, пожаров, наводнений

Мы — словно запятые между строф

Или, вернее, — призрачные тени.

И если мы сохранены пока,

Считайте это чудом небывалым.

Так будьте другом каждого цветка,

Увядших листьев и травинок малых.

Не разоряйте теплых птичьих гнезд,

Не потакайте жалкому невежде

И, как зеницу, берегите мост,

Ведущий от отчаянья к надежде.

Она сама себя не понимает,

Да и не сможет никогда понять,

Свою планету нежно обнимая,

Как сына обожающая мать.

Воистину, она ничем не скована.

Как пульс в ней бьется щедрость, доброта,

Священный гнев, любовью продиктованный,

И ослепительная красота.

Но что творят ее шальные дети,

Сжигая все — от листьев до корней.

Когда бы жили мы тысячелетья,

Мы б осторожней обходились с ней!

Сколько раз эти люстры смотрели,

Не мигая, мне прямо в глаза,

И, закутанный плотно в шинели,

Замирал от волнения зал.

Я казался песчинкой беззвучной

И себе самому, и другим.

Брестский мир плыл тяжелою тучей,

Задыхались от счастья враги.

Все гудели: «Конец неизбежен», —

От кадетов и меньшевиков

До заклятых врагов зарубежных

И отечественных кулаков.

А под сводом Колонного зала

Голос Ленина твердо звучал.

Торжествующее начало

Дней победных он возвещал.

Этот день не забыть никогда мне,

Пусть ракетами мчатся года,

Не давнишним, а будто недавним

Он мне будет казаться всегда.