Чай из трилистника

44. УЛЬТРАФИОЛЕТОВЫЙ

После ужина мы с Метерлинком обменялись впечатлениями. На мой вопрос, что было у него на уме, когда нас одернул ректор, он ответил, что мысленно перенесся в летний дом своего дяди Мориса в Оостаккере. За окном спальни, где он лежал, слышалось жужжание пчел, занятых своей работой, и он представил себе стеклянный улей в кабинете дяди.

Копошение сотов из черно-янтарных тел казалось бесцельным, но он знал, что это далеко не так: танцем, касанием, запахом, дрожанием крылышек пчелы составляли коллективную карту ближайшей нектароносной местности. Метерлинк вообразил, что видит мир ячеистыми глазами пчелы — зернистый мир, где красный неразличим, но всюду разлит ультрафиолетовый, вне диапазона человеческого зрения. Более того, зрительная система пчелы функционирует на высокой частоте слияния мельканий, поэтому, если бы пчеле пришлось смотреть кинофильм, она бы видела разрозненные кадры, соединенные моментами темноты, и не поддалась бы иллюзии движения картинки.

Разумеется, продолжал Метерлинк, о том, что именно воспринимает пчела, мы не имеем ни малейшего понятия; однако можем ли мы знать хоть что-нибудь о внутренних переживаниях наших собственных собратьев, когда они называют цвета теми же именами, что и мы сами? Еще ни одному человеку не удалось заглянуть в помыслы другого.

В окно вплывал аромат цветущей сливы, а со стороны тернёзенского канала донесся вой туманного горна, перекрыв на мгновение гудение пчел. Метерлинк выглянул наружу: за дальним краем цветника скользил паровой пакетбот с облепленным пассажирами фальшбортом и чайками по кильватеру. Ему захотелось обрести крылья, чтобы улететь в необъятный мир, и тут его вернул к действительности голос отца Брауна.

Греза Метерлинка воодушевила меня. Мне пришло тогда в голову, что он может стать мне братом, которого у меня никогда не было. Я рассказал ему, как, разглядывая стеклянную крышу оранжереи, заметил, до чего ее чугунный каркас напоминает трущиеся о нее пальмовые ветви с листьями, и представил его устройством живого организма, в который некий бог вдохнул жизнь, попрежнему трепещущую под зимним солнцем. Душа моя взорвала стеклянный пузырь и выпорхнула наружу. Воздух был остр, как бритва. Я чуял запах снега и клубков торфяного дыма, поднимавшегося из беленых фермерских домов, разбросанных по округе. Оттуда, с высоты птичьего полета, мне открылся вид всего "Дома Лойолы", и я понял, что протяженность его даже больше, чем я подозревал: громадная масса замка со множеством разрозненных лоскутков крыш, мансардных окон, выходящих во дворики, на конюшни, амбары, теплицы, застрявшие в столь же запутанном лабиринте огороженных садов и соединительных улочек. Дальше, по прибрежному шоссе, тащился черный «моррисоксфорд», попыхивая через выхлопную трубу белыми облачками, словно точками и тире, и на мгновение я подумал, что, может быть, это дядя Селестин едет меня проведать; но машина свернула на проселочную дорогу и исчезла. Однако я утешался письмом от моей двоюродной сестры Береники, которое получил в то утро. Я как раз собирался мысленно его перечесть, когда раздался голос ректора и призвал меня обратно в срединный мир.

Хочешь прочесть это письмо? спросил я. Метерлинк ответил, что был бы весьма польщен.