Чайки садятся на воду

В ДАЛЬНЕМ РЕЙСЕ

Приказ по судну, подписанный капитаном, был кратким. В нем объявлялось, что за систематическое нарушение трудовой дисциплины и подрыв авторитета лиц командного состава матрос Иванов А. П. с приходом в порт подлежит списанию с судна с занесением строгого выговора в личное дело.

Александр Георгиевич Горбунов, первый помощник капитана, или, как все на флоте называют первых помощников, помполит, прочитал приказ, нахмурился и поднялся с кресла. Нет, он решительно не согласен с таким приказом! Нужно ли рубить сплеча в этом случае?

…— Разрешите? — негромко спросил помполит, открывая дверь капитанской каюты.

Степан Васильевич Ковалев, капитан судна, полный мужчина с печальными глазами, спрятанными за толстыми стеклами очков, читал книгу. От настольной лампы с матовым абажуром лился мягкий свет. Он неторопливо повернулся, жестом показал на стул и внимательно посмотрел на своего помощника.

— Я слушаю вас.

Горбунов помолчал, старательно разминая в руках папироску. Плавает он с капитаном Ковалевым всего третий месяц и еще не успел хорошо узнать ни капитана, ни команды. Стоит ли обострять отношения? Пальцы рук выдавали его волнение.

— Я пришел потому, Степан Васильевич, что не согласен с приказом, который вы подписали сегодня утром, — начал Горбунов, но капитан перебил:

— Это по поводу Иванова? С чем же вы не согласны? — капитан пожал плечами. — Вы не хуже меня знаете этого матроса, а после вчерашнего случая я не намерен его больше держать на своем судне. Таких надо гнать вообще с флота. Кстати, вот полюбуйтесь, в прошлую стоянку старпом взял в отделе кадров данные о прежней работе Иванова: с «Находки» списан за нарушения дисциплины, с «Орла» — за пьянку, с «Кочубея» — за невыход на вахту. И вы думаете, он сделал выводы? Вчера опоздал на вахту, нагрубил старпому, нагрубил мне, здесь, в этой самой каюте, — капитан обиженно заморгал глазами. — Сколько же можно с ним возиться?

— И все-таки я не согласен. — Горбунов прикурил папиросу и продолжал: — Вы говорите, его списали с одного судна, с другого, с третьего, а теперь мы собираемся гнать и сокрушаемся: неисправимый парень, ничего на него не действует! Да он привык к этому. Привык летать с одного судна на другое.

— Аа-а, — досадливо махнул рукой капитан, — все это слова. Человек виден сразу.

— Ведь ему двадцать лет, Степан Васильевич, а мы его уже в разряд неисправимых зачисляем. Не рано ли? Не ошибаемся ли мы с вами здесь? — мягко убеждал капитана Горбунов.

— Ну, вы еще скажете, что я во всем виноват, — развел руками капитан.

— Все мы в этом случае неправильно подходим к человеку. Наша беда, что мы начинаем заниматься таким человеком, лишь когда он совершит что-либо из ряда вон выходящее. И тут уж мы знаем только одну меру воспитания — наказание. А всегда ли полезно оно? — Горбунов в волнении встал и заходил по каюте. — Как хотите, Степан Васильевич, но я решительно против списания Иванова с судна. Да и куда мы его спишем? Из Советского Союза? Нет? Ну, спишем, а его пошлют на другое судно, кадров-то сейчас, в разгар навигации, нет! Но там ведь такие же люди плавают, как и мы с вами. Давайте оставим Иванова, попробуем еще с ним повозиться, а списать всегда успеем.

— Но приказ я уже подписал…

— Можно отменить. Еще никто о нем не знает… — Горбунов выжидательно взглянул на капитана. Тот недовольно посмотрел на помощника и отвернулся.

— Ладно. Приказ отменяю. Но этот разговор потом припомню.

Вернувшись от капитана в свою каюту, Горбунов сел в кресло и задумался. Не досаду и не неприязнь, а глубокое чувство тревоги вызывала в нем судьба этого надоевшего всем матроса. Он мысленно представил себе Иванова. Высокий, с открытым русским лицом, со смелым взглядом и чуть насмешливой улыбкой. Горбунов вздохнул: что там ни говори, а нравился ему чем-то этот парень. Нравился, несмотря на странный и сложный характер. Где дело связано с риском, с опасностью — там он всегда впереди, где же дело связано с обычными житейскими отношениями — он становится невыносимым грубияном, начинает вести себя распущенно.

Конечно, капитан по-своему прав, требуя списания Иванова. Хороший садовник всегда отсекает нездоровую ветвь, стремясь уберечь все дерево. Но Иванов еще молод, и не может быть, чтобы он был неисправимым человеком. Ведь любит же он стихи, например. С потрепанным томиком Лермонтова парень почти никогда не расстается, читает на память целые поэмы. И в то же время — недоверчивое, нередко грубое отношение к людям. Он ни перед кем не заискивал, не искал ничьей дружбы, но авторитетом у экипажа, особенно у молодежи, пользовался. Помполит вздохнул. А много ли знал он об этом матросе? То, что фамилия Иванова постоянно встречается в списках нарушителей дисциплины? Что он плохо ведет себя в портах, пьет? Что он грубит комсоставу судна? И все? Мало, очень мало. Горбунов тяжело повернулся в кресле и взялся за трубку телефона. Он набрал номер и, когда в трубке послышался хрипловатый голос старпома, спросил:

— Иван Семенович, нет ли у тебя подробных сведений о матросе Иванове? Не знаешь ли ты его биографии, например, откуда он, кто родители?

В трубке сердито засопело:

— Я знаю одно — такого надо гнать с флота, и чем скорее, тем лучше.

— Да, немного, — усмехнулся Горбунов и положил трубку. Взгляд его упал на фотографию жены и пятилетней дочери. Он грустно улыбнулся им.

Утром Александр Георгиевич вызвал Иванова к себе в каюту. Матрос удобно уселся на диване и вытянул ноги. Горбунов заметил эту подчеркнуто независимую позу.

Беседа не клеилась. Иванов односложно отвечал на вопросы, а затем, с вызовом посмотрев на своего собеседника, насмешливо проговорил:

— Что вы мне разные вопросики наводящие задаете? Я ведь понимаю, зачем вы меня вызвали. Давайте сразу к делу.

Горбунов пристально посмотрел на матроса.

— А это и есть мое дело — разговаривать с людьми, узнавать их получше.

Иванов усмехнулся:

— Понятно. Разговор по душам, так, кажется, у вас в инструкции сказано?

— А это уж как получится, по душам или нет, — серьезно ответил Горбунов, — хотя именно с вами, не скрою, мне хотелось бы поговорить откровенно.

Иванов рассмеялся и уже с откровенной издевкой продолжал:

— Да, ваша служба такая, разговорчики, беседки. Но вряд ли у нас что получится. Мне пора на вахту собираться. На душевный разговор, знаете, времени не хватает.

Подавив раздражение, Горбунов сухо сказал:

— А вот на выпивки у вас как будто всегда хватает времени.

Иванов поморщился.

— Правильно, выпиваю я иногда, что тут такого? Что ж, и выпить нельзя на берегу? Вы, наверное, тоже выпиваете дома? А у меня нет на берегу квартиры. Не ночевать же на улице. Я и иду домой, на судно. Другого дома у меня нет.

— Смотрите, Иванов. Так вы недолго задержитесь у нас.

Иванов сверкнул глазами:

— Вы меня не пугайте, я пуганый! На кусок хлеба везде заработаю. А мне и не надо больше.

Горбунов задумчиво посмотрел на матроса.

— Откуда у вас это? Чем вас жизнь обидеть успела?

Тот отвернулся и проговорил устало:

— Никто меня не обижал. Просто мне надоело слушать одно и то же. Иванов такой, Иванов сякой… Ну и оставьте меня в покое. Сам разберусь, нечего меня воспитывать.

Он встал.

— Может, разрешите мне уйти? Все равно бесполезный разговор.

— Идите, — коротко ответил Горбунов.

Иванов ушел. Александр Георгиевич взволнованно заходил по каюте, остро переживая свой неудавшийся разговор с матросом.

«Он видит во мне прежде всего начальника. Но в таком случае чем же я отличаюсь от любого командира на судне? От капитана, штурмана, механика? Надо как-то по-другому действовать».

— По-другому, по-другому, — повторял Горбунов, шагая по каюте.

Стоянка в порту подходила к концу. После ужина, когда часть команды ушла в увольнение на берег, Горбунов, как обычно, делал обход судна. Спустившись по трапу в узкий коридор кормового отсека, где жили матросы, он остановился. В помещении было тихо, и среди этой тишины звучал из открытой каюты чей-то взволнованный голос, читавший стихи:

Лермонтовскую поэму «Мцыри» читал Иванов. Читал с таким глубоким чувством, с такой проникновенной, страстной болью в голосе, что Горбунов вздрогнул. Повинуясь невольному желанию увидеть читавшего, Александр Георгиевич тихо подошел и заглянул в каюту. Иванов стоял вполоборота к двери. Перед ним сидели на стульях его друзья — Голубков и Артемов и как зачарованные слушали поэму.

Горбунов так и стоял незамеченным у входа в каюту, а матрос продолжал:

Увидев Горбунова, сидевшие матросы привычно встали. Иванов повернулся к двери и сразу умолк. Горбунов вошел в каюту.

— А я и не знал, что вы так замечательно читаете!

Иванов нахмурился:

— Это и не обязательно всем знать.

— Почитайте, пожалуйста, еще, — попросил Горбунов. Но Иванов достал из кармана увольнительную записку.

— У нас время вышло. Разрешите идти на берег?

— Что ж, идите, — пожал плечами Горбунов.

Иванов повернулся к своим друзьям, и они молча вышли.

Горбунов молча проводил их взглядом, потом, сдерживая нарастающий гнев, медленно поднялся на палубу. По причалу быстро удалялась группа матросов. В центре шел Иванов и, жестикулируя, рассказывал им, по-видимому, что-то смешное.

Утром помполиту доложили, что Иванов вернулся из увольнения пьяным.

Вечером судно покинуло порт и вышло в очередной дальний рейс. Александр Георгиевич не вызывал больше к себе Иванова. Помполита по-прежнему часто видели среди матросов и кочегаров. Энергичный и оживленный, он неутомимо играл в шахматы и домино в красном уголке, подолгу беседовал то с одним, то с другим моряком, спорил о прочитанных книгах, рассказывал о последних событиях в мире. Но заниматься Ивановым не перестал. Только теперь уж он это делал не лично, а через своих многочисленных помощников — комсомольцев. А через несколько дней у него в каюте собрались члены комсомольского бюро судна: Степанов, кочегар Маслов и радист Игорь Потапов. Они долго совещались и разошлись поздно вечером.

Жизнь шла на судне своим чередом. Менялись вахта за вахтой, через день крутили кино в кают-компании, и, как обычно, до позднего вечера слышался из красного уголка неистовый стук костяшек домино. Все как будто бы оставалось на судне по-прежнему. Но с некоторых пор Иванов стал испытывать неведомое ему раньше чувство беспокойства. В последнее время стали, как ему казалось, коситься на него комсомольцы. Неделю назад было у них собрание. Пригласили и его. Но Иванов отказался, хотя комсорг Степанов предупредил, что будет идти разговор и о нем. Он тогда ответил Степанову, что просит комсомол не совать носа не в свои дела. А если уж тому хочется выслужиться перед помполитом, то пусть выбирает для обсуждения комсомольцев.

Сосед по каюте, Голубков, подробно пересказал ему все, о чем говорилось на собрании.

— Решение потом приняли, — добавил Голубков.

— Какое еще решение? — пытливо взглянул на него Иванов.

— Осудить, значит, твое поведение и просить капитана оставить тебя на судне для перевоспитания.

— Вот как! А я просил вас заступаться? — взметнулся Иванов. — Нашлись воспитатели! И что же, ты тоже голосовал?

— Да, и я тоже, — тихо ответил Голубков.

— Ты? Ну, и как же ты думаешь меня перевоспитывать?

— Как все, так и я. А только пить с тобой больше не буду. Хватит, напился. На вид поставили мне за это. И никто не будет.

Иванов вскипел. В ярости он стал грубо браниться. Голубков молча встал и вышел из каюты.

Через день в столовой команды была вывешена сатирическая газета «Аврал». Когда Иванов вошел в столовую, вокруг газеты толпились моряки, с хохотом рассматривая рисунки. При его появлении гомон стих. Моряки расступились. Иванов подошел к газете. В центре ее была нарисована огромная бутылка водки, из горлышка которой торчала обрюзгшая физиономия, в которой Иванов без труда узнал себя.

Кровь бросилась ему в лицо. Иванов усмехнулся и сорвал газету со стены. В ту же секунду чья-то рука тяжело легла ему на плечо. Иванов повернулся. На него в упор смотрел Степанов.

— Повесь газету обратно, — сдержанно приказал Степанов.

Вне себя от гнева, Иванов вырвался и заорал на него:

— А в морду не хочешь? А на нос свой не хочешь повесить газету?

Стоявшие кругом моряки гневно загудели. Иванов уже ничего не слышал. Весь охваченный яростью, он бросился с кулаками на комсорга. Но кочегар Маслов и матрос Артемов легко остановили его. Маслов повернул Иванова к себе, поднял свой огромный кулачище и выразительно поводил им перед глазами матроса.

— Смотри, парень, мало не будет, — процедил он и подтолкнул Иванова. — А ну, вешай газету обратно.

В эту минуту в столовую вошел Горбунов. Перекрывая гомон, он спросил:

— Что здесь происходит?

Кругом зашумели:

— Газету сорвал!

— Надо по шее дать ему!

Помполит подошел к морякам и приказал:

— Отпустите его!

Маслов отобрал у Иванова газету и нехотя отпустил. Скрипнув зубами, Иванов выбежал из столовой.

Маслов расправил помятую газету и осторожно повесил ее на старое место.

После этого случая Иванов ждал вызова к капитану или к первому помощнику. Однако и на этот раз его никуда не вызывали. Но парень чувствовал, что в последнее время в отношении к нему товарищей появился непонятный ему холодок. Стоило ему теперь появиться в каюте, где шел оживленный разговор, как все замолкали и воцарялось тягостное молчание. На его вопросы отвечали сухо, неохотно. Ему казалось, что за ним теперь постоянно следят чьи-то внимательные глаза. Чьи? Он не мог сказать точно. Но он не раз замечал настороженные взгляды Степанова, откровенно враждебные взгляды Маслова, осуждающие глаза Голубкова. Его нелестные высказывания о комсоставе и особенно о первом помощнике стали вызывать раздражение у матросов. Как-то, сменившись с вахты, Иванов пришел в свою каюту и, как обычно, стал ругать начальство. Артемов, который раньше пропускал мимо ушей эту ругань, тут вдруг встал и заявил:

— Хватит трепаться. Правильно старпом с тебя требует, и чем скорей ты поймешь, тем лучше.

Иванов оторопел.

— Ты что это, братец? — спросил он Артемова. — С каких это пор ты стал таким «правильным»?

Артемов не смутился.

— С некоторых. Надо уважать порядки на судне и поменьше рычать на других. А если тебе не нравится здесь — скатертью дорога, держать тебя никто не будет.

Иванов растерялся. Вести себя по-старому не имело никакого смысла. Он понимал, что настроение команды изменилось не само по себе. Ведь никогда так не бывало, чтобы его, Иванова, отчитывал такой же матрос, как и он сам. Раньше ругали его только начальники, а в команде кое-кто сочувствовал ему. И, что скрывать, Иванову нравилось такое положение. Он казался себе независимым и смелым человеком, не таким, как все остальные. А теперь выходит, все против него. Ведь не случайно же и собрание провели, и газету выпустили, не случайно даже лучшие друзья отошли от Иванова. Голубков и тот голосовал вместе с ними. А тут еще газета. И как это он не сдержался? Ведь не приди вовремя помполит, ему бы могло крепко попасть от матросов.

«Как же это получилось, что команда теперь так настроилась против меня?» — лихорадочно думал Иванов долгими бессонными ночами. «А может, я сам не прав?» — как-то мелькнула мысль. Он долго затем лежал, вспоминая каждый свой шаг на корабле. Затем вздохнул и прошептал с горечью:

— Я совсем запутался.

В порыве охватившего его отчаяния Иванов решил пойти к Горбунову, высказать ему все, что накопилось в душе и измучило его, и списаться с судна. Видимо, и здесь он не пришелся ко двору. Так лучше уйти, как обычно, самому, уйти непокоренному. Но куда? Об этом он старался не думать, да и ответа не было на такой вопрос.

Тесная и душная радиорубка была заполнена певучими звуками морзянки, в такт которым порхал огонек сигнальной лампы передатчика. Отправив служебные сводки, радист Игорь Потапов включил приемник и, насвистывая, стал записывать идущие на судно сводки. Машинально переводя точки и тире в буквы, он не вдумывался в смысл записанных им слов. Отправив в эфир «квитанцию» о приеме последних радиограмм, Игорь принялся переписывать их на бланки. И вдруг, словно запнувшись, быстро бегавший карандаш замер.

— Не может быть! — пробормотал Игорь и впился глазами в текст.

— Черт возьми, да что же это такое! — в смятении воскликнул радист и бросился к капитану.

Спустя несколько минут в каюту капитана торопливо прошли стармех и старпом. Капитан молча протянул им радиограмму.

Старпом прочитал и растерянно взглянул на капитана.

— Может быть, произошла ошибка?

Капитан устало махнул рукой.

— Если бы ошибка… Я попросил Потапова вторично запросить базу.

Дверь с шумом отворилась, и в каюту вбежал радист:

— К сожалению, все точно, Степан Васильевич… Подтвердили прежний текст.

В каюту вошел Горбунов. Радист в смятении взглянул на его улыбающееся лицо и, не ответив на приветствие, как-то боком выскользнул из каюты. Горбунов удивился:

— Что это сегодня с ним стряслось?

Тягостное молчание стояло в каюте.

— Вы почему молчите все? — улыбка медленно сползала с лица помполита. — Что-нибудь случилось?

Капитан тяжело поднялся и шагнул навстречу Горбунову.

— Александр Георгиевич, мне трудно говорить, но ты моряк, а моряков не обманывают…

Улыбка сбежала с лица Горбунова, и он с тревогой спросил:

— Да что с вами, товарищи? Что здесь произошло?

Его взгляд упал на радиограмму, лежавшую на столе. Горбунов шагнул к столу. Быстро прочитал текст… раз… другой… Вдруг дрогнули губы… Помполит провел рукой по глазам, прочитал еще раз… Странным взглядом обвел каюту и прошептал:

— Как же так? Может, ошибка?

Но капитан подошел к нему, обнял за плечи и глухо проговорил:

— Мужайся, дорогой Александр Георгиевич.

Горбунов медленно повернулся, прижал телеграмму к груди и, сразу ссутулившись, неуверенными шагами вышел из каюты.

В радиограмме из города, где жила семья Горбунова, сообщалось, что три дня назад попали в автомобильную катастрофу жена и пятилетняя дочь Горбунова. Обе они находятся в тяжелом состоянии. Главврач больницы настаивает на немедленном приезде Горбунова. А судно находилось в открытом море за тысячи миль от родных берегов. В ближайший советский порт они попадут лишь через две недели.

Иванов торопливо шагал по коридору средней надстройки. У каюты Горбунова он остановился и громко постучал в дверь. За дверью молчали. Иванов постучал еще. Послышались шаги, щелкнул замок, и в дверях показался Горбунов. Потухшие глаза невидяще смотрели на матроса. Помполит молча стоял, загораживая вход в каюту. И было в его глазах и во всей его странно поникшей фигуре такое горе, что Иванов вздрогнул и растерянно затоптался на месте, сразу забыв о том, зачем сюда шел. Горбунов глухо сказал:

— Зайдите, пожалуйста, завтра, я не в состоянии сейчас говорить с вами. Извините…

Иванов с готовностью закивал головой и на цыпочках отошел от каюты. «Что с ним случилось?» — думал он, перебирая в памяти события последних дней и не находя в них ответа. «У ребят надо спросить, может, знает кто, в чем тут дело». Тревожное чувство охватило Иванова.

Он остановился у входа в красный уголок. Через приоткрытую дверь было видно, как группа моряков сгрудилась за столом вокруг радиста. Степанов торопливо шагал взад и вперед и диктовал. Радист быстро записывал.

Иванов толкнул дверь и вошел в помещение. Но, вместо того чтобы спросить товарищей о том, что его волновало, по привычке взялся за старое: состроил ироническую гримасу и небрежно произнес:

— Опять сочиняете в честь бедного Иванова? Хором?

Сидевшие за столом недобро посмотрели на него. Маслов медленно приподнялся и, не спуская глаз с Иванова, раздельно проговорил:

— Выйди сейчас же отсюда! Люди плачут, а ты смеяться вздумал?

— Что ты кричишь на меня? Горло большое? — вызывающе спросил Иванов. — Теперь мне и зайти сюда нельзя, что ли?

— Нельзя, — упрямо ответил Маслов. — Ты мешаешь нам, понятно?

— Это еще надо разобраться, кто кому мешает! — огрызнулся Иванов.

— Гад! — взревел Маслов. Он мгновенно подскочил к Иванову, цепко схватил за ворот, вытолкал его за дверь и запер ее на ключ.

Тотчас же на дверь обрушился град ударов. Иванов бешено колотил в дверь, выкрикивая грубые ругательства. Трое матросов направились к двери. Но Степанов остановил их.

— Незачем, — сказал он. — Не обращайте внимания, сильнее проймет.

Иванов метался в узком проходе каюты, и горькая обида жгла его сердце. Ведь он же хотел по-хорошему, а вышло так нескладно. Его выбросили, как нашкодившего щенка.

Он повалился на койку и долго лежал, смотря воспаленными глазами в низко нависший над койкой потолок каюты. И вдруг Иванов приподнялся.

— Я сам виноват, сам во всем виноват, — простонал он.

…Ночью, во время вахты, он несколько раз проходил мимо каюты Горбунова и каждый раз невольно заглядывал в приоткрытый иллюминатор. За столом сидел, уронив голову на руки, помполит. Перед ним стояла в рамке фотография жены и дочери.

Несколько раз за ночь в каюте появлялись капитан и старший механик. Они подолгу сидели и тихо беседовали с Горбуновым.

Днем все внимание экипажа было приковано к каюте первого помощника. Иванова просто никто не замечал. Как никогда раньше, он чувствовал сейчас себя лишним и чужим в этом дружном коллективе моряков.

Прошло еще несколько дней. Иванов потерял покой и сон. Он осунулся, в глазах появилось жалкое заискивающее выражение. Ночи напролет лежал он в своей койке, не смыкая глаз, раздумывая о том тупике, в котором сейчас очутился. И не видел выхода.

…В одну из бессонных ночей Иванов тайком от команды пошел к Горбунову. Он без стука вошел в каюту. Горбунов, не поворачиваясь от стола, глухо произнес:

— Проходите. Садитесь.

Иванов сел на диван и тихо проговорил:

— Это я пришел, Александр Георгиевич. Если вам тяжело меня видеть — скажите, и я уйду.

Горбунов повернулся и устало сказал:

— Иванов? Давно я тебя не видел. Садись поближе.

— Александр Георгиевич, вы помните, как в этой каюте вы хотели поговорить со мной? Я тогда смеялся над вами. Простите. Я пришел сегодня сказать вам, что дошел до точки. И теперь мне впору за борт прыгать. — Иванов низко опустил голову, стараясь совладать со своим голосом.

Горбунов пристально посмотрел на матроса и сел рядом. Задыхаясь от волнения, Иванов быстро заговорил:

— Я был кругом не прав. Теперь я это знаю. Я вел себя глупо и сам виноват в том, что стал на судне лишним… и что товарищи меня сторонятся. Они вроде бы даже не замечают, что я еще существую на судне. Я кругом виноват. Больше всего я виноват перед вами. Я не понимал вас, не понимал, что вы от меня хотите, зачем вы со мной возитесь. Думал, по долгу службы, свой кусок хлеба отрабатываете. А вы… вы с душой ко мне относились. Простите меня, Александр Георгиевич. Пусть меня теперь спишут, я заслужил это. Но я многое понял за этот рейс и начну жизнь сначала.

Иванов замолчал. Горбунов посветлевшим взглядом смотрел на него и затем тихо сказал:

— Я рад, что ты сам все понял. А на ребят не обижайся. Горячий народ, могут и перегнуть.

До самого рассвета в каюте Горбунова горел свет и слышались взволнованные голоса. Два разных человека, каждый со своей болью, сами того не ведая, помогали в ту ночь друг другу окрепнуть духом.

Этот ночной разговор словно разбудил Горбунова. Жизнь шла своим чередом и властно требовала его участия. Он понял, что не имеет права замыкаться в своем личном горе, как бы тяжко и трудно ему ни было.

В последнее время в его каюте под самыми различными предлогами непрерывно находился кто-либо из членов команды. Одни вдруг чрезвычайно заинтересовались шахматами и шли к помполиту с просьбой помочь разобрать этюд, другие приходили с книгой под мышкой и неуклюже пытались вызвать Горбунова на спор о прочитанном, третьи шли посоветоваться о своих жизненных планах. Совет Горбунова, его слова стали особенно необходимы каждому моряку почему-то именно сейчас.

Конечно, он понимал, что за всем этим кроется и страстное желание моряков оторвать своего товарища от тяжких дум, помочь ему пережить свое горе. И пусть эти попытки иногда были неуклюжи и грубоваты, но в искренности их сомневаться не приходилось. И, наконец, страстная исповедь Иванова. То, чего не смог добиться он, руководитель, сделали без лишних нравоучений и бесед простые матросы и кочегары, сделал коллектив.

Исповедь Иванова побудила Горбунова к действию. Приведя себя в порядок, он вышел на палубу и прошел на ботдек, где в солнечные дни обычно собирались свободные от вахты матросы и кочегары. Его тотчас же окружили моряки. Все наперебой рассказывали ему о событиях на судне, о мелких происшествиях, беззлобно подшучивали друг над другом. Лишь Иванова не было среди моряков, но никто о нем даже и не вспомнил.

На мостике показался радист. Потрясая над головой бумажкой, он спустился на палубу, выкрикивая:

— Телеграмма! Телеграмма помполиту!

Все настороженно замолчали, с тревогой следя за синенькой полоской бумаги в руках Потапова. Что таит в себе эта новая весть с далекой земли? Радость или новое горе?

Горбунов прочитал телеграмму, бережно сложил ее и со смущенной улыбкой проговорил:

— От жены. Она поправляется и дочь тоже. Просит поблагодарить вас за теплую телеграмму, которую вы ей послали. Спасибо вам, дорогие друзья мои, за ваше внимание и заботу. Вы помогли нам пережить эту беду. — Горбунов замолчал, с трудом справляясь с волнением. Затем, как бы в раздумье, медленно продолжал: — А жизнь идет. Вот вчера приходил ко мне Иванов, и мы всю ночь с ним проговорили. Он понял сейчас, что нельзя в коллективе жить гордым одиночкой. Похоже на то, что вы ему бойкот устроили? А ведь сейчас ему особенно нужны наша поддержка и помощь. Зачем же отталкивать его от себя?

— Да мы не отталкивали, — пожал плечами Степанов, — он сам оттолкнулся.

— Может, позовем сюда его? — всматриваясь в лица моряков, спросил Горбунов. Никто не возразил.

И вот из-за надстройки показался Иванов. Осторожно и недоверчиво смотрел он на собравшихся моряков, не зная, что делать дальше. Горбунов первый заметил его и приветливо окликнул:

— Чего остановился? Подходи ближе, — подбадривал он Иванова.

Несмелая улыбка показалась на лице матроса.

— Ну, чего застеснялся? — дружелюбно пробасил Степанов. — Иди к нам, дурило!

Иванов смотрел на посветлевшие лица товарищей, и теплое чувство волной охватывало его. Он широко улыбнулся и смело шагнул к ним.

— Смотрите, маяк открылся! — раздался чей-то возглас.

Моряки жадно смотрели вперед, где тоненькой спичкой вставал на горизонте маяк.

Теплый морской ветерок струился навстречу, обтекая взволнованные лица моряков. За маяком показалась и стала на глазах расти темная полоска земли. Дальний рейс приближался к концу.