Чеченская пыль

Билет в Пацифиду

Мы сидим в баре «Счастливый баркас». Это заведение находится на границе. Между частным сектором и многоэтажной застройкой. Сам бар разрушен, как и весь Карфаген, скалящийся в зимнюю пустоту чёрными глазницами выжженных развалин. Бомбовые удары были массированными, но подавить сопротивление всё же не смогли.

По всей видимости, до войны «Счастливый баркас» был фешенебельным местом. Остатки дорогой обстановки и сейчас впечатляют, кроме того, в подсобных помещениях обнаружились запасы дорогого алкоголя.

Мы жжём костёр посреди банкетного зала и изучаем красивые бутылки. Несколько дней назад в мирных краях был большой праздник — Новый год. Тогда мы не смогли его отметить, так хоть сейчас это сделаем. И всех наших помянем.

Мы — это Паша-пулемётчик, радист Лёня, механик-водитель БМП-2 Лёха, и я — писарь делопроизводства. Мне везёт на хороших людей. Встретились на сумбурной переформировке бригады, вместе попали в плохо слаженный батальон. У каждого из нас была своя дорога на войну. Но сейчас не до воспоминаний, живём одним днём.

Да, спиртного здесь завались. Ещё бы поесть чего было. Для этого мы, собственно, сюда и забрались. Однако улов небогат. Нашли только пару пачек макаронных изделий, гречневую крупу и ещё что-то по мелочи.

Не успевает разогреться жестянка с кашей, как Паша, дежурящий у пролома в стене, подаёт сигнал тревоги. Мы мигом забываем о вкусной еде, залезаем, кто куда горазд и изготавливаемся к бою.

Тревога оказывается ложной. К нам в гости заходят ребята из соседнего мотострелкового полка. Они возвращаются из разведки с неутешительными известиями. Батальон нашей отдельной мотострелковой бригады и часть их полка окончательно отрезаны от основных сил, а впереди, где при поддержке танков дерутся разрозненные группы морской пехоты и дэшэбэшников, творится что-то невообразимое.

Угостившись символическим количеством каши и приложившись к самой пузатой бутылке, разведка уходит к своим. Мы тоже сворачиваемся и двигаем в расположение батальона.

Великий Карфаген тонет в едком дыму. Когда-то это был красивый, полный солнца и жизни город. Теперь он подурнел и обезлюдел. В Карфагене гремит канонада и всё горит. На огромном пространстве властвуют только смерть, горе и страдания.

В нашем квартале идёт сооружение точечных баррикад. Бронетехника выдёргивает и таскает с сопредельной стороны плиты, столбы и прочий крупногабаритный хлам. Спешим, нам ни к чему неприятности в виде прорвавшихся грузовиков, набитых атакующими повстанцами. В угловом доме, откуда можно вести огонь в нескольких направлениях, «прописываются» снайпер, Паша-пулемётчик и расчёт АГС-17.

Около полудня, нежданно-негаданно, к подвалу, где разместилось командование батальона, подкатывает УАЗик с замазанными опознавательными знаками. Машину пропустили, поскольку признали своего. На заднем сиденье — цинки с патронами и… хорошенькая маленькая девочка, которую прислала жена комбата.

Это просто чудо какое-то, что водитель с девочкой добрались до нас через исступлённо стреляющий город. Ошарашенный комбат долго не выпускает дочку из объятий, потом стискивает водилу. Тот смущённо кривится и торопится обратно в штаб группировки, и так долго пропадал.

Чёртова неразбериха военного времени. Кто же это там «догадался» сплавить ребёнка на передовую?

Девочку зовут Вика. Её селят в подвале, рядом с отцом. Благодаря этому взрослые начинают воздерживаться от курения и брани. В спокойные часы, когда нет огневых налётов, она играет за нашим домом, на полузаснеженном пустыре, ограниченном с двух сторон бетонным забором.

Потом, через много лет я видел этот пустырь по ТВ. По всей видимости, запись сделали уже после нашего ухода. На углу улицы огромным нефтяным факелом пылала боевая машина пехоты, а на пустыре поднимали из снега двух солдат. Они были без патронов. Им нанесли побои и увели в неизвестность.

Я всячески опекаю девочку. И вообще стараюсь, когда это возможно, быть рядом. Выстругал штык-ножом снеговую лопатку из тонкой дощечки, и сейчас Вика увлечённо строит домик, а может, просто горку.

Как же это удивительно… Тут корчится и рушится всё, стальные балки сворачиваются как пластилиновые, люди уже мало похожи на людей, а ребёнок всё равно жизни радуется. Тому, что папа рядом, тому, что мама скоро приедет… Хотя, как признался вчера комбат, мама к ним уже не приедет. Открестилась она от них.

Мимо, нервно подёргивая хвостом, пробегает Рыжий с мышью в зубах. Дерзкий полосатый кот с белой грудкой нашёл у нас пристанище. Любит греться у печки и путаться под ногами.

— Смотри, смотри! — кричит Вика. — Рыжий мыша поймал!

Девочка внимательно следит за хищником, о чём-то напряжённо думает. Кот скрывается за углом.

— А у мышей мама есть?

— Есть.

— А почему они с мамой не ходят?

Вика не по-детски серьёзна, смотрит снизу-вверх, она верит, что я знаю всё на свете. Но что, что я мог ей ответить?

Девочка медленно возвращается к своему снежному сооружению, и я вижу, что у неё дрожат губы. Мне становится обидно и больно за Вику. Ладно, мы. А ей здесь совсем не место.

Неожиданно я понимаю, как мне сильно повезло в жизни. Моё детство проходило в мирных условиях. По выходным у меня был ЦПКиО, а там — карусели, мороженое, лимонад «Саяны» и ещё много чего хорошего.

Ещё я думаю о том, что дни становятся холоднее. Надо бы найти Вике варежки.

Простите меня, если где-то я перегнул палку, но я расскажу, что должен. Я обязательно должен рассказать об инкассаторе со служебным пистолетом и двумя пустыми обоймами к нему. Всех его коллег из регионального управления инкассации убили в первые дни войны. Они обслуживали филиалы госбанка в разных районах города. Иван вдоволь здесь настрелялся и уже имел трофейный АКМ, но не бросал закреплённого за ним оружия. Он хорошо знал город и всегда нам помогал. Потом Иван собрался домой, к своим близким. Его никто не удерживал. Ни приказом, ни простым человеческим словом.

Почему всё так несправедливо получается? Дома его так и не встретили. В тот самый момент, когда мы вытаскивали своих из очередной передряги, Иван наткнулся на крупные силы повстанцев, и никто не пришёл ему на помощь. Иван засядет в развалинах школы на безымянном перекрёстке и примет неравный бой. О том, что с ним сделали после боя, лучше не говорить.

Ещё я помню худенькую и бледную девушку в красном, которая изъяснялась на иностранном языке и двумя руками, крепко-крепко, держалась за раскуроченную легковую машину неизвестной мне марки. Девушку пытались увести в укрытие, а она очень хотела остаться. Это было понятно и без знания языка. Ещё она проливала тихие слёзы. Девушка осталась рядом с машиной, в которой находились мёртвые люди. Её там же и положили, на той чёртовой дороге, в окрестностях станции «Сортировочная».

Я многое помню. Но изложить здесь, увязать всё в единое целое, нет, сделать это я не в силах. Всё, что я могу сейчас — это отдать дань памяти всем павшим на той тяжёлой, непонятной и нестерпимо долгой войне.

Всё гораздо хуже, чем пишут на родине в газетах. Немногим позже, в госпитале, я читал дистиллированные вырезки, которые собирала для нас медсестра Варя. На самом деле, вакханалия продолжается. Губительный огонь войны не стихает. Гвардия, ополченцы и наёмники стреляют в нас. Мы — в гвардию, ополченцев и наёмников. Обескровленный батальон практически не выходит из затяжных столкновений.

По вечерам я завожу наручные часы ещё на одни непредсказуемые сутки, лихорадочно веду личные записи. Будет глупо умереть, ничего после себя не оставив, не рассказав о пережитом. Но зафиксировать все события я не в силах.

Какой же я был дурак, когда надеялся на бумагу! Мои записки погибли вместе со всей документацией уже через несколько дней, в нашей развороченной головной БМП.

Беда пришла с неприметного проспекта Щорса. На этой линии не происходило значительных боёв, и мы всегда относительно свободно там передвигались, используя эту «артерию» для манёвров и связи с соседями.

Потом же, пытаясь вызволить на этом проспекте бээмпэшку, свалившуюся в ров при неизвестных обстоятельствах, четверо наших бойцов вместе с экипажем машины попали в плен. Как же их так угораздило? Этого мы никогда не узнали.

Захватив несчастных, противник немедленно сжёг безнадёжно застрявшую БМП, вышел на нашу частоту в радиоэфире и потребовал к себе комбата. Встречу назначили на площади Свободы, в развороченном театре с шестью колоннами-огрызками. В стан врага майор не пошёл.

Словно в бреду, я передал Лёхе свой автомат, это чтобы избежать потерь оружия, наговорил командиру дерзостей и был готов появиться на переговорах вместо него. Не получилось. Меня схватили и повязали. Всю ночь я пролежал под арестом.

В эту ночь батальон не сомкнул глаз. Все на что-то надеялись. И в эту долгую бессонную ночь противник, не дождавшись комбата, казнил наших товарищей.

Следующим тусклым рассветом мы снимали обезображенные тела с фонарных столбов на том же самом злосчастном проспекте. Скорбные работы прикрывала лёхина БМП с полной боеукладкой. Совсем рядом, на расстоянии выстрела, решетя небо из автоматов и ручных пулемётов, злорадствовали смазанные лица. Ничего, мы до них ещё доберёмся.

Когда мёртвых принесли в расположение, на комбата было страшно смотреть. На душе у меня и так невыносимо тяжко, а стало ещё хуже. Зря я тогда окрысился на майора, у него же дочка есть. И о ней надо заботиться.

А затем, размахивая куском медицинского бинта, к боевому охранению вышел парламентёр, желающий встретиться с командиром.

Я присутствовал при том его разговоре с комбатом. Карфагенский наёмник говорил, что населённый пункт рано или поздно падёт, что они выходят из игры и потому боятся мести защитников города, просил дать проход в обмен на имеющуюся у него ценную информацию по огневой системе и узлам сопротивления противника.

Скрыть это не удалось. Весть о том, что скоро мимо пройдут побросавшие оружие карфагенские наёмники, те самые, у которых руки по локоть в крови наступавших передовых частей, облетела весь батальон.

Когда они появились, пошла стихийная бойня. Народ бежал отовсюду. С постов, из жилых помещений, от скопления неисправной техники. Наёмников неистово убивали кирпичами, ломами и кирками, всем, что попадало под руку.

Комбат не вмешивается. Значит, военная прокуратура побоку, и в дальнейшем, если что, он будет всех покрывать. Я не знаю, как к этому относиться. Я не имею права никого осуждать. Я просто ёжусь от происходящего. Испуганная Вика, как мышка, прячется в своём занавешенном углу подвала.

Четверо стрелков и экипаж боевой машины были отомщены. Только легче от этого на душе не стало.

Пацифида, моя голубая мечта, примешь ли ты меня после этой кровавой войны?

В гулких и каменно-тяжёлых снах я часто вижу прошлую жизнь. Андрея, морпеха Рафу, Санька. Последний радуется предстоящему выходному. Его афганка отутюжена, белый подворотничок торчит ровно на толщину спички, пахнет хорошим парфюмом. Санёк смеётся и зовёт меня на дискотеку в городской парк. Его лицо ещё чистое, не испорчено ударами металлического рамочного приклада и контрольным выстрелом в упор. Андрюха с Рафаэлем тоже куда-то собираются, но куда, я не могу уловить. Просыпаюсь мокрым. Вспоминаю число и текущий год. Они ведь все уже мёртвые. Почему приходят ко мне?

Случается, я вижу другой сон. С неба летят мины, плотно, друг за другом, летят прямо в меня. Они ложатся совсем рядом, но я не вижу разрывов и ничего не слышу, кроме щелчков контактных взрывателей. Мины только оставляют воронки в окаменевшей от холода земле. И я иду, а потом ползу по тому гиблому полю, обшариваю эти воронки руками, и никого не нахожу. Я раскапываю их, эти воронки, пальцами, копаю так, что из-под ногтей сочится кровь, и никого, совсем никого не нахожу. Кого я там ищу? Зачем мне всё это?

Утром поступает приказ готовить раненых для отправки в тыл. Позади нас всё перекрыто, но комбат надеется проскочить, а на обратном пути доставить топливо и боеприпасы. Автоцистерну ему, конечно, никто не даст. Точно пропадёт под обстрелом. Привезёт в полубочках и канистрах.

К подвалу подходит БМП-2 с треснувшей башней и выведенным из строя вооружением. Механик-водитель Лёха без настроения. Вчера убило его наводчика-оператора, и тот лежит сейчас вместе с Андрюхой, Саньком, маленьким морским пехотинцем Рафаэлем и другими ребятами, которых мы потеряли накануне во время обороны своего квартала. Ладно, на дворе зима и тела могут какое-то время сохраниться.

Комбат ждёт, когда военврач заполнит свой журнал. Потом прощается с Викой и лично возглавляет чересчур опасное предприятие.

— Ну что, доедем?

Голова Лёхи забинтована. Он что-то неопределённо мычит, косится в сторону нашего морга, всё-таки собирается с мыслями:

— А убитых когда? Вывозить будем?

— Вывезем, всех вывезем, — обещает комбат. — Ты главное живых довези нормально.

БМП со скрежетом разворачивается, берёт с места и быстро набирает скорость, застилая всё вокруг сизой выхлопной гарью.

На это жутко смотреть, как одинокая безоружная машина уходит по заваленной обломками улице, вдоль голых и чёрных скрюченных деревьев, мимо выгоревших домов, но я не отрываю от неё глаз. Всё-таки, двенадцать душ на борту.

Мы видим товарищей и командира в последний раз. Вырваться из города они не смогли. Через несколько кварталов бэшку уничтожили сосредоточенным огнём нескольких РПГ. Выстрелы пришлись точно в место механика-водителя, в моторное отделение, в корму. БМП врезалась в дом. В машине начался пожар. Контуженные люди, отчаянно поддерживая друг друга, пытались спастись в той же самой полуразрушенной четырёхэтажке. Всех отловили и учинили расправу. Обугленного Лёху и изуродованные тела его пассажиров найдут только в марте, при разборе городских завалов.

В составе взвода мы пошли на помощь, действуя в пешем порядке через незнакомые дворы, но только надорвали сердце от собственного бессилия, когда прохлопали сильный заслон и сами едва не оказались в смертельной западне.

Вечером я сидел у подвала, обнимал стальной шлем и прятал лицо в рукав замызганного, оборванного бушлата. Слишком много всего навалилось за эти несколько дней. Я держался утром 1 января после первых ужасающих потерь, держался второго и третьего числа, держался на проспекте Щорса… А сегодня вот что-то совсем меня развезло.

Я думал, что привык уже ко всему. К стрельбе, взрывам, к виду настигнутых смертью людей, лежащих в неестественных позах на станции «Сортировочная», в частном секторе, в городской застройке. Оказывается, это не так.

— Почему ты плачешь, дядя Ильдар?

— Мне плохо, Вика.

— А от чего? Там Серый волк был?

— Да, Вика. Там Серый волк был.

— Не бойся, дядя Ильдар. И не плачь. Я Серого волка прогоню. Я тебя защищать буду.

Сирота наша… карфагенская. Чем она могла помочь мне, всем нам? Ей бы самой уцелеть в этом горниле. Девочка продолжала что-то говорить. И тогда я, весь увешанный оружием, вымазанный в грязи и крови взрослый человек заплакал по-настоящему, не скрываясь. Вика стояла рядом и терпеливо гладила меня по заскорузлой непокрытой голове.

В доме Заремы тепло и спокойно, как в благословенной Пацифиде. Я уже сложил на указанное место принесённый в подарок ворох деревянных обломков и теперь наслаждаюсь тишиной, наблюдаю, как женские руки быстро накрывают на стол.

Этот побелённый дом с небольшим садом и колодцем во дворе стал нашим спасением. Вода в местной реке отравлена нефтью и телами павших. А снег в Карфагене не очень, чтобы топить. Слишком мало, да и грязный он почти повсеместно от копоти и сажи.

Я знаю Зарему совсем немного, а мне кажется, я знаю её целую вечность.

Милое лицо, ясные глаза, чёрные волосы, выбивающиеся из-под косынки. Отец и братья Заремы пропали без вести с началом боевых действий. Теперь она одна, но дом бросать не хочет. Вздрагивает от любого шума за стеной, но не уходит. Каждый день ждёт родных.

— Здесь есть оружие, Зарема?

— Какое?

— Ну… Автомат, винтовка, пистолет.

— Почему спрашиваешь? — удивляется она.

— Это очень важно. Если в доме есть оружие, сегодня же от него избавься. Если наши войска возьмут тебя с оружием в руках, ни на что не посмотрят. Смерть на месте. Я знаю.

Зарема легко прикасается к складкам бесформенной длиннополой одежды:

— У меня только кинжал.

Кинжал — это ещё терпимо. Из-за него она не должна пострадать.

Кушать подано. На столе дымится варёная картошка, в мелких тарелках — домашние соленья, есть и свежевыпеченный хлеб. Зарема просто волшебница.

Я беру всего понемногу. Сама она к еде не притрагивается. Я многого не понимаю. Что у неё в голове? И почему ко мне относится так по-доброму?

— Тебя земляки не осудят?

— За что?

— За то, что врагам помогаешь.

Зарема неожиданно становится печальной.

— Какой же ты враг? Ты хороший.

Хороший… Знала бы она что мы сотворили с теми наёмниками.

Очень вкусно. Беру ещё одну картофелину. Щедро посыпаю её солью. Чисто армейская тема. Так кажется вкуснее и сытнее. Особенно, когда хорошо, до жёсткого состояния формы, пропотеешь, а на бронике выступает высол.

— Уходить тебе из Карфагена надо, Ильдар. На вашем направлении наши ополченцы сильно закрепились. Поклялись, что никто не пройдёт.

— Я тоже клятву давал. И свою братву здесь не брошу.

Наверное, я был резок. Зарема едва заметно вздыхает и больше уже не говорит на эту тему.

Я благодарю за угощение и отодвигаюсь от стола. Мне совестно. Пусть эти продукты лучше Вика съест. Она голодная.

— Знаешь, у нас в батальоне девочка живёт. Можно я твои деликатесы с собой заберу?

— Сколько ей?

— Пять.

— Пять лет? — поражается Зарема. — Вы же её там совсем заморозите! Конечно я соберу ей продукты и одеяло тёплое дам. Вы вместе приходите. Обязательно приходите! Приглашаю.

Мы долго молчим. На улице смеркается.

— Расскажи о чём-нибудь, — просит Зарема. — Одичала я тут одна.

— Ты слышала о Пацифиде?

— Нет. А где это?

Я прикрываю веки и начинаю рассказывать о далёкой Пацифиде, почти недосягаемом материке в Тихом океане. Холодный и немилостивый Карфаген куда-то исчезает. Перед нами встают колоссальный порт, грандиозные дворцы и храмы. Мы видим небо, не тронутое дымом пожаров, тысячелетние земли, по которым никогда не ступали вооружённые люди. Вокруг только мир и спокойствие.

Зарема прямо расцветает.

— Пацифида — это правда? Туда можно попасть?

— Конечно. Только на билет надо долго копить.

— Хоть бы одним глазком посмотреть на такое счастье, — мечтательно произносит Зарема. — Когда совсем не стреляют…

Где-то дважды бабахает самоходка, ветер носит обрывки автоматных очередей.

8 января в городе шёл снег. Я помню его как сейчас. Мелкий, редкий, сухой, он летел наискось. В этот день я проснулся с тяжёлым сердцем. Слухи о предстоящем наступлении подтвердились. Сегодня нас бросали на штурм детской библиотеки.

Радист Лёня, принявший приказ, собирает нехитрое имущество. Заметно осунувшаяся Вика тоскливо ела сбережённый для неё сухарь, пила вскипячённую воду. Никакой другой еды в батальоне уже не оставалось.

У неё было больное ушко и последние два дня в зимнем Карфагене она страдала особенно сильно. Нашего дорогого, добрейшего военврача уже не было в живых. Помочь Вике делом никто не мог. Я рылся в медикаментах, но не рискнул ничего использовать кроме всем известного анальгина и компресса из подогретой водки.

В конце-концов, умирающий лейтенант, рвущийся невесть куда с лежанки в госпитальном помещении, пожертвовал девочке свой располосованный миномётными осколками бушлат. Сказал, едва шевеля губами на искажённом от боли лице:

— Дважды в этот бушлат уже ничего не попадёт. Пусть Вика носит.

Лейтенанту кололи промедол. Промедол его не брал, лейтенант редко впадал в забытье и не ушёл во сне. Перед смертью он был в сознании, продиктовал почтовый адрес родных и успел со всеми попрощаться.

Его бушлат сшили суровыми нитками, укоротили отрезанием полы и рукава, прикрыли бурые пятна заплатами, перешили пуговицы, приделали верёвочные завязки к воротнику. Так Вика получила дополнительную защиту от пронизывающего холода. Бушлат ей надевали перед улицей, поверх жалкой болоньевой куртки, в которой её бросила мама.

На мне висит батальонная документация. Я разбираю книги учёта, жгу в железной печке ставшие уже ненужными бумаги, оставляю только необходимый юридический минимум.

Всё-таки классный у нас был батальон… Хоть и недоукомплектованный, хоть изначально мы составляли полторы роты, но мы всё же назывались батальоном. Пробегаю глазами фамилии живых. Батальона уже почти нет. Осталось 18 человек. Из них — ни одного офицера, выбили всех снайперы. Скоро лето. Это так, просто вспомнил, что есть хорошие вещи в жизни.

Упаковав документы, преодолевая себя, скорее пошёл прочь из такого родного подвала, в котором можно было просидеть хоть всю войну, до самого награждения.

Прибежала встревоженная Зарема. Бледная, в сбившемся платке, бросилась мне на шею:

— Не ходи туда. Вас всех убьют. Даже близко не подойдёте. Наши ополченцы ночью гаубицу привезли для стрельбы прямой наводкой. Пожалуйста.

И снова я, сам того не желая, был с ней резок:

— Рано ты нас хоронишь. Мы ещё повоюем.

Снимаю и протягиваю Зареме смертный медальон с личным номером и личными данными, нацарапанными на оборотной стороне — Ф.И.О., год рождения, группа крови.

— Вот, возьми на память. Бог даст, после войны встретимся.

Что ещё я мог сделать? При самом плохом раскладе хоть нашим военным потом передаст. Ей здесь легче уцелеть. Всё-таки она девушка и никто не посмеет в неё стрелять.

Зарема сразу сникает, отворачивается. Ну вот, довёл до слёз бедную…

— Я поесть принесла. Как ты любишь.

Господи, как же я хотел остаться тогда с Заремой! Она удалилась совершенно растерянная, то и дело оглядываясь и что-то порываясь сказать. Мне становится неимоверно плохо. Я шатаюсь, расстёгиваю пуговицы, глубоко вдыхаю и выдыхаю горький карфагенский воздух, вытираю холодную испарину со лба.

Этот день, последний день моей войны в Карфагене, стал самым отвратительным днём в моей жизни. Если бы я только знал, что случится дальше. Я бы оставил батальон, а потом без колебаний пошёл бы под суд по обвинению в трусости и малодушии, в дезертирстве с хищением оружия, только бы уберечь Зарему. После нашей встречи девушку вздёрнули в её же собственном фруктовом саду. Безглазая, иссохшая, с обглоданными ногами Зарема висела там вплоть до 2-го февраля. Её сняли военнослужащие Внутренних войск, прибывшие зачищать сломленный после ожесточённых январских боёв Карфаген.

Моя любимая, моя самая-самая любимая Зарема! Она ведь даже не успела принарядиться тогда, когда спешила предупредить нас о подстерегающей опасности…

Всё время, пока идут сборы, Вика ходит за мной как привязанная. Она хорошо поела из зареминого узелка и немного повеселела. Бережно носит плоскую картонную куколку, самодельную, которую мы вчера вместе соорудили и разрисовали синей шариковой ручкой. Наконец я спохватываюсь и присаживаюсь перед ней на корточки.

— Что тебе привезти? Хочешь настоящую игрушку?

— Ничего не надо. Ты сам возвращайся, дядя Ильдар. Вы все возвращайтесь! Я спать не лягу, буду ждать.

— Спасибо, Вика.

Девочка некоторое время держит меня за рукав, не отпускает, на что-то решается. Потом шёпотом сообщает «страшную-престрашную» тайну-мечту:

— Скоро мама приедет и мне вкусный сок привезёт. Я тебе тоже дам попробовать.

Я невольно улыбаюсь, поправляю ватку в её левом ушке, и пристально смотрю в её чёрные-чёрные глаза, так не похожие на уродливый обугленный город, который сейчас заносит снегом. Лишь бы Вику спасли, а там, глядишь, и семья хорошая подберётся. Прижимаю девочку к себе. Не заплакать, главное не заплакать от всего этого, а то она расстроится. Пусть знает, что мы сильные, внутренне самые сильные.

— Ты ведь писарь, Ильдар. Оставь, что ли, метку какую-нибудь.

Это Паша-пулемётчик. Держит головёшки из нашей железной печки.

Киваю, хорошая мысль. На обшарпанной силикатной стене появляется надпись:

Вот и всё. Осталось только честно поделить патроны. Получилось негусто.

Радист Лёня, сидя за сильно побитой бронёй двух чудом уцелевших боевых «колесниц», вдумчиво разливает по кружкам водку. Ребята молчат. Кто знает, может, в последний раз выпиваем в таком составе.

Зарема сказала, что мы все умрём ещё на подступах к библиотеке, но что из этого? Я слишком сильно устал, чтобы думать обо всём сразу. И, кажется, даже уже не мечтаю о Пацифиде. Пора завязывать. Я хочу скорее закончить эту проклятую войну и никогда её больше не видеть. Для этого сегодня нужно очень постараться.

Спустя час, сложив у себя огромный погребальный костёр, политый солярой и моторным маслом, к нам подошли остатки соседнего подразделения. Удерживать свои перепаханные позиции они уже не могли. Павших сожгли, чтобы уберечь тела от глумления.

— За девчонкой смотрите, пацаны. И Зарему не трогайте.

— Всё сделаем. Не беспокойся.

— Держитесь. Сюда «ленточка» уже вышла. Часа через 3–4 должны пробиться. Встречайте, поддерживайте огнём.

— Всё сделаем. Удачи вам!

Когда вновь прибывшие заняли оборону на рубежах нашего сгинувшего батальона, мы, все 18 человек, погрузились на две БМП и поехали воевать в район детской библиотеки.

А девочка… Девочка стояла на исковерканной мёрзлой обочине, мужественно глотала слёзы и махала нам на прощание рукой. Маленькая, потерянная, заметаемая снегом, в бушлате убитого лейтенанта, и махала, махала нам озябшей рукой. Варежки ей я так и не нашёл.

Я пережил очень многих. Значит, есть в этом какой-то смысл. Недавно встретился с боевыми друзьями. Мы сидели за одним столом, вспоминали прошлое и общих знакомых. О покинувших нас не говорили, но я и без этого помнил их всех. Радиста Лёню, Пашу-пулемётчика, наводчика из второй бээмпэшки, которому после боя, уже мёртвому, старательно растоптали, расплющили пальцы рук. Он молодец, оперируя 30-мм автоматической пушкой и штатным пулемётом, успел наделать дел. По прошествии лет я ничего и никого не забыл. Продолжаю искать Вику.

Надеюсь, что увижу Пацифиду. Хотя, куда это я так разогнался? Может, уже давно нет меня? И жизнь после войны только привиделась в короткий отрезок времени, пока мы выдвигались на тряской, испещрённой пулями и осколками броне БМП к детской библиотеке.

Из служебного донесения:

P.S. Гаубица, которую приволокли ночью повстанцы, всё-таки выстрелила. Головная БМП почти развалилась надвое. Потом был военный госпиталь, долгое лечение и вхождение в мирную жизнь.

Когда мне становится совсем невмоготу, когда беспокоят черепно-мозговая травма, покалеченная левая рука и компрессионный перелом позвоночника, я вспоминаю те дни в Карфагене. Знакомство с Викой меня научило стойкости, человечности. Поэтому я терплю.

По поводу того, жив я или нет… Я не знаю этого до сих пор. Официальные бумаги, они ведь тоже бывают неточными. Я сам писарь, я знаю. Вроде всё.