Чекисты

ПРЕДИСЛОВИЕ

Победа Октябрьской революции, первые шаги молодой Советской власти вызвали бешеную злобу свергнутых эксплуататорских классов и международного империализма. Это потребовало экстренных мер по защите завоеваний социалистической революции. 20 декабря 1917 года по инициативе В. И. Ленина была создана Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Комиссию возглавил Ф. Э. Дзержинский.

На всех этапах развития Советского государства органы госбезопасности под руководством Коммунистической партии, опираясь на поддержку трудящихся, верно служили и служат советскому народу, не жалея сил и жизни ведут борьбу с врагами нашей страны, с происками империалистических разведок. Чекисты Узбекистана также внесли достойный вклад в дело защиты завоеваний Великого Октября, становления и укрепления Советской власти в республике.

Предлагаемый читателям сборник раскрывает образ чекиста, которому присущи коммунистическая убежденность и высокий профессионализм, нравственная чистота и верность долгу, постоянная бдительность и отзывчивость, непримиримость в борьбе с классовыми врагами, готовность к самопожертвованию ради народного дела.

Подвигу чекистов Узбекистана посвящены многие литературные произведения писателей республики. Отрывки из некоторых этих произведений приведены в данном сборнике.

О самоотверженной борьбе с врагами чекистов 20-х годов написал в своем романе «Бессмертие» Хамид Гулям. Деятельность чекистов Узбекистана в военный период показана в книге Б. Пармузина «Цвет восточного неба».

Э. Арбенов и Л. Николаев в романе «Берлинское кольцо» дали яркий образ узбекского разведчика Саида Исламбека, выполнявшего в годы Великой Отечественной войны особое задание в тылу врага. Чекист Саид Исламбек по приказу Центра сдается в плен, чтобы легально пробраться в «филиал» Главного управления СС в Берлине — «Туркестанский национальный комитет». Чтобы предотвратить удар, который готовят фашисты, Исламбек добывает и копирует секретный план и переправляет его в Центр, во имя чего приносит в жертву свою жизнь.

В повести Б. Боксера и К. Тенякшева «По кромке огня» советский разведчик Долматов участвует в сложной операции, проникает в гитлеровскую резидентуру в сопредельной восточной стране.

Немало чекистов прошли трудный, а порой и невыносимо трудный путь по тылам врага. Рядом со смертью пролегал он. Нужны были смелость, мужество, стойкость, великая вера в наши идеалы, в нашу победу, высокая верность долгу.

Много интересного о работе сотрудников органов госбезопасности читатель узнает из помещенных в сборнике материалов старых чекистов Д. Хамзабаева, К. Мухамедова, Р. Арипова, С. Калмыкова, Г. Ропского.

Героическая работа советской контрразведки по обезвреживанию тайного врага, тянувшего руку к нашим городам, заводам и источникам сырья, может быть сравнима с подвигом воина — защитника Родины.

В настоящее время деятельность органов государственной безопасности осуществляется в новых исторических условиях. Но их основная функция остается неизменной — охрана завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции.

Наиболее реакционные, агрессивные круги империализма в последнее время активизировали подрывную работу против СССР и других стран социалистического содружества, наращивают гонку вооружений, всячески мешают разрядке напряженности.

Разведывательные службы империалистических государств, их пропагандистские центры, различные антисоветские и эмигрантские организации, используя расширение политических, экономических, научно-технических и культурных связей Советского Союза с зарубежными странами, пытаются активизировать разведывательно-подрывную работу и идеологические диверсии против СССР и других социалистических стран. Было бы ошибочным недооценивать опасность происков врагов коммунизма.

Буржуазные идеологи, ревизионисты и прочие враги социализма злобно клевещут на советские органы государственной безопасности. Они пытаются извратить их социальную природу и назначение, принципы их деятельности.

И сегодня очень актуально звучат слова В. И. Ленина, который в 1921 году, выступая на IX Всероссийском съезде Советов, дал достойную отповедь тем, кто люто ненавидел ВЧК. «Господа капиталисты...! — говорил он, — мы знаем, что вам этого учреждения не полюбить. Еще бы! Оно умело ваши интриги и ваши происки отражать как никто, в обстановке, когда вы нас удушали, когда вы нас окружали нашествиями, когда строили внутренние заговоры и не останавливались ни перед каким преступлением, чтобы сорвать нашу мирную работу... Без такого учреждения власть трудящихся существовать не может, пока будут существовать на свете эксплуататоры...» (В. И. Ленин, ПСС, т. 44, стр. 327—328).

В новой Конституции СССР обеспечение государственной безопасности нашей Родины рассматривается как одна из главных задач общенародного социалистического государства, как составная часть функции защиты социалистического Отечества.

Чекисты 70-х годов всю свою работу подчиняют интересам партии и народа. Родина по праву гордится славными делами тех, кто с честью несет трудную, но почетную службу по охране государственной безопасности. На XXV съезде партии товарищ Леонид Ильич Брежнев дал высокую оценку деятельности советских чекистов: «Надежно ограждают советское общество от подрывных действий разведок империалистических государств, разного рода зарубежных антисоветских центров и иных враждебных элементов органы государственной безопасности. Их деятельность строится в соответствии с требованиями, вытекающими из международной обстановки и развития советского общества.

Всю свою работу, которая протекает под руководством и неослабным контролем партии, органы государственной безопасности ведут, исходя из интересов народа и государства, при поддержке широких масс трудящихся, на основе строгого соблюдения конституционных норм, социалистической законности. В этом, прежде всего, заключается их сила, главный залог успешного осуществления возложенных на них функций».

Каждый советский человек, особенно молодой читатель, думаю, с интересом ознакомится с настоящей книгой. Она, несомненно, послужит задаче воспитания политической бдительности трудящихся.

Р. Арипов, Н. Мильштейн ЩИТ И МЕЧ РЕВОЛЮЦИИ (Из истории органов госбезопасности Узбекистана 1918—1924 гг.)

Победа Великого Октября явилась могучим ударом по системе мирового империализма, мощным стимулом для расширения освободительной борьбы всех угнетенных народов мира. Опасаясь, «как бы искры нашего пожара не перепали на их крылья»[1], империалисты попытались помешать упрочению Советской власти.

Большую роль в подготовке военной интервенции против нашей страны сыграли разведывательные службы империалистических государств, стремившиеся тайной подрывной деятельностью объединить все контрреволюционные силы.

Внутри страны обстановка характеризовалась непрекращающимся и всевозрастающим упорным сопротивлением свергнутых эксплуататоров. В активную борьбу против Советской власти включились все черносотенные организации, которые инспирировали различные контрреволюционные вылазки и мятежи, пытаясь потопить в крови молодое социалистическое государство.

В ответ на ожесточенную борьбу свергнутых эксплуататорских классов, поддерживаемых иностранными империалистами, против молодой Республики Советов, по непосредственному указанию вождя пролетарской революции В. И. Ленина в декабре 1917 года была организована Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем.

В. И. Ленин начертал ясную программу организации и деятельности органов государственной безопасности, призванных обеспечить победу завоеваний диктатуры пролетариата. Со всей очевидностью вытекала из этой программы необходимость наделения их соответствующими полномочиями для осуществления возложенных на них пролетарской революцией задач.

В сентябре 1919 года в статье «Как буржуазия использует ренегатов» В. И. Ленин писал: «Мыслима ли пролетарская революция, вырастающая из такой войны, без заговоров и контрреволюционных покушений со стороны десятков и сотен тысяч офицеров, принадлежащих к классу помещиков и капиталистов? Мыслима ли революционная партия рабочего класса, которая бы не карала за такие выступления смертью в эпоху самой ожесточенной гражданской войны и заговоров буржуазии о вторжении иноземных войск для свержения рабочего правительства? Ни один человек, кроме безнадежных и смешных педантов, не мог бы ответить на эти вопросы иначе, как отрицательно».

Меткий удар в отношении врагов социализма, их агентов и прихвостней, принятие воспитательных мер воздействия в отношении трудящихся, совершающих преступления в силу пережитков в сознании людей, — такова была ленинская установка органам государственной безопасности в их повседневной деятельности.

Советские органы государственной безопасности в своей деятельности строго руководствовались ленинскими требованиями неуклонного соблюдения социалистической законности.

Давая направление органам ЧК в их борьбе с происками контрреволюции, В. И. Ленин исходил из того, что «иначе, как репрессией беспощадной, быстрой, немедленной, опирающейся на сочувствие рабочих и крестьян, отвечать на них нельзя было».

Осуществляя беспощадную борьбу с контрреволюцией, чекисты действовали не произвольно, а в соответствии с законами, издаваемыми Советской властью, что являлось основной гарантией соблюдения ими социалистической законности.

28 февраля 1920 года Президиум ВЧК издал специальный приказ «О строгом соблюдении советских законов». Приказ обязывал каждого чекиста «знать все декреты и ими в своей работе руководствоваться. Это необходимо для того, — разъяснялось в приказе, — чтобы избежать ошибок и самим же не превращаться в преступников против Советской власти, интересы коей мы призваны блюсти».

Неуклонное соблюдение органами ЧК законности выражалось, с одной стороны, в строгом наказании лиц, посягающих на завоевания социалистической революции, а с другой, — в гарантии от необоснованного привлечения к ответственности невиновных.

Решая вопрос о привлечении граждан к уголовной ответственности, чекисты Туркестана действовали крайне осторожно и осмотрительно, руководствуясь при этом указанием Ф. Э. Дзержинского о том, что «лучше 1000 раз ошибиться в сторону либеральную, чем послать неактивного в ссылку, откуда он сам вернется, наверное, активным, а его осуждение сразу будет мобилизовано против нас».

Беспощадно карая контрреволюционные элементы, туркестанские чекисты вместе с тем в отношении рабочих и крестьян, которые, в силу малосознательности, поддались на провокации и приняли участие в контрреволюционных выступлениях, проводили совершенно иную политику, делая упор на разъяснительную работу.

В. И. Ленин неоднократно подчеркивал, что революционное насилие не является основой политики Коммунистической партии. «Прекрасная вещь революционное насилие и диктатура, если они применяются, когда следует и против кого следует», — говорил Ильич на VIII съезде партии.

Итак, государственное принуждение для большевиков не являлось самоцелью и не представлялось единственным средством, обеспечивающим успех в борьбе. Коммунистическая партия требовала, чтобы революционное насилие применялось лишь в тех единичных случаях, когда исторические условия, объективная обстановка неминуемо диктовали необходимость его применения. Во-вторых, принуждение должно применяться не вообще против всех и вся, а только против конкретных врагов Советского государства — шпионов, диверсантов, террористов, всех контрреволюционеров, активно, с оружием в руках выступавших за свержение Советской власти.

В беседе с корреспондентом газеты «Правда» Ф. Э. Дзержинский отмечал, что «ВЧК сделалась грозным символом для всех тех, кто не мог примириться с завоеваниями трудящихся, кто мечтал о воскрешения старого режима, кто готовил петлю для рабочих и крестьян. ВЧК стала на страже революции и с честью выполняла возложенную на нее трудную задачу».

Применяемые органами государственной безопасности формы и методы борьбы с происками контрреволюции разрабатывались большевистской партией, которая широко использовала в этих целях опыт борьбы со шпионами и провокаторами, накопленный ею в годы подполья.

Необходимость охраны партийных организаций от царской полиции и проникновения шпионов и провокаторов выдвигалась В. И. Лениным как одна из важнейших и ответственных задач. «Мы должны внушать рабочим, — указывал В. И. Ленин, — что убийство шпионов и провокаторов и предателей может быть, конечно, иногда безусловной необходимостью, но что крайне нежелательно, и ошибочно было бы возводить это в систему, что мы должны стремиться создать организацию, способную обезвреживать шпионов раскрытием и преследованием их. Перебить шпионов нельзя, а создать организацию, выслеживающую их и воспитывающую рабочую массу, можно и должно».

Выполняя ленинское указание о необходимости применения партийного искусства подпольных средств и способов борьбы с царской охранкой и ее агентурой, чекистские органы использовали этот опыт в своей повседневной деятельности.

Большую роль в этом сыграли кадровые большевики-подпольщики, которых партия направила на работу в органы государственной безопасности. Именно они заложили основы чекистского искусства, творчески развили его, обучили ему молодых чекистов.

Решающим условием успешной деятельности органов государственной безопасности являлось руководство ими Коммунистической партией. Партийные организации повседневно контролировали работу чекистских органов и оказывали им необходимую помощь. Еще в феврале 1919 года в «Обращении ЦК РКП(б) ко всем коммунистам — работникам Чрезвычайных комиссий» Центральный Комитет партии особо отмечал, что «ЧК созданы, существуют и работают лишь как прямые органы партии, по ее директивам и под ее контролем».

Первый руководитель советских органов государственной безопасности, выдающийся революционер, ближайший соратник В. И. Ленина — Ф. Э. Дзержинский неоднократно подчеркивал, что основным принципом деятельности этих органов является принцип партийности и непосредственное руководство ими со стороны ЦК Коммунистической партии. «ЧК должна быть органом Центрального Комитета, иначе она вредна, тогда она выродится в охранку или в орган контрреволюции», — постоянно говорил Ф. Э. Дзержинский.

В. И. Ленин не допускал малейшего уклонения органов государственной безопасности от контроля со стороны партии и правительства. В. И. Ленин решительно пресекал любые, даже самые незначительные, попытки отдельных работников ВЧК, пытавшихся поставить себя вне контроля партии, мотивируя это необходимостью обеспечения условий для успешного расследования дела.

В начале декабря 1918 года для рассмотрения вопросов, связанных с деятельностью ВЧК, была создана специальная комиссия Совета Рабоче-Крестьянской Обороны под председательством В. И. Ленина. Внесенные В. И. Лениным на рассмотрение комиссии предложения являют собой еще один пример неустанной заботы вождя пролетарской революции об усилении партийного контроля за деятельностью органов государственной безопасности.

На всех этапах развития Советского государства Коммунистическая партия принимала необходимые меры по установлению правильных взаимоотношений и тесного взаимодействия органов государственной безопасности с партийными, советскими и общественными организациями, что имело исключительно важное значение для предохранения чекистских органов от замкнутости, профессиональной кастовости, оторванности от широких масс трудящихся.

Строительство и вся текущая деятельность органов государственной безопасности Узбекистана протекала под непосредственным руководством и контролем со стороны партийных органов. Еще летом 1919 года декретом ТуркЦИКа, с целью надзора за законностью и «революционной целесообразностью» действий органов ЧК Туркестана, а также контроля над повседневной деятельностью как членов, так и сотрудников Чрезвычайной Комиссии была учреждена контрольно-ревизионная коллегия. В состав коллегии входили два представителя от Крайкома Коммунистической партии Туркестана и один представитель от ТуркЦИКа. Указанные коллегии создавались как при ТуркЧК, так и при областных ЧК. Те или иные неправильные действия органов ЧК опротестовывались этими коллегиями в президиум областной или республиканской Чрезвычайной комиссии. Решения последней могли быть опротестованы центральной коллегией в ТуркЦИК. Подача протеста влекла за собой приостановление исполнения опротестованного постановления ЧК.

В целях укрепления организационных связей Чрезвычайных Комиссий с партийно-советскими органами Туркбюро ЦК РКП(б) и Исполбюро ЦК Компартии Туркестана, заслушав 26 ноября 1920 года доклад председателя ТуркЧК Домбровского, постановили:

На следующий день после принятия этого решения Полномочное представительство ВЧК на территории Туркестана обратилось со специальным циркулярным письмом ко всем работникам Чрезвычайных Комиссий.

В письме подчеркивалось, что органы ЧК «не должны отрываться от масс и партийных организаций», ибо «Комитеты Коммунистической партии на местах есть высший орган пролетарской диктатуры и штаб революционного фронта».

Органы государственной безопасности Туркестана, ведя напряженную борьбу с внутренней и внешней контрреволюцией, во всей своей деятельности руководствовались указаниями и волей Коммунистической партии, твердо и неуклонно проводили ее политику, и это явилось залогом успеха их работы.

Чекисты Туркестана были в первых рядах защитников свободы и независимости рабоче-крестьянского государства от посягательств интервентов и их агентуры. Они внесли достойный вклад в дело борьбы с контрреволюционным басмачеством.

Басмачество представляло собой одну из форм классовой борьбы свергнутых эксплуататорских классов против трудящихся масс, впервые взявших власть в свои руки.

Характеризуя классовое лицо басмачества, VI съезд КПТ указал: «В настоящем своем виде басмачество является движением мелкобуржуазно-анархической стихии, в котором в качестве руководящей и организующей силы выступают байство и деклассированные элементы профессионального бандитизма, наряду с белогвардейцами других наций».

В басмаческих рядах, отмечал М. В. Фрунзе, объединились «те, кому нет возврата в ряды трудящихся, те, которые привыкли к грабежам и насилиям, привыкли за счет беспощадно обираемого населения строить себе праздную и привольную жизнь, те, наконец, кто, опираясь на собравшиеся под их знаменем шайки, мечтал стать властителем».

Роль идейных вождей басмачества взяли на себя буржуазные националисты, которые, прикрываясь флагом защиты «общенациональных» интересов, фактически выражали интересы эксплуататорских классов.

Басмачество не было изолированным, случайным явлением. Оно являлось одним из важных звеньев в цепи объединенных сил контрреволюции. Иностранные империалисты поддерживали басмачей морально и материально, стремясь при их помощи осуществить свои планы по отторжению Туркестана от Советской России. Басмачество направлялось и всеми средствами поддерживалось англо-американскими империалистами. Англо-американские интервенты через свои консульства и военное командование в Кашгаре и Мешхеде, через эмирскую Бухару и широкую разведывательную сеть в самом Туркестане были в постоянном контакте с басмаческими главарями и буржуазно-националистическими организациями, направляли их деятельность.

Тактическая особенность действий басмачей заключалась в том, что они избегали открытых столкновений с отрядами и частями Красной Армии. Вероломные и неожиданные нападения, сопровождавшиеся диким и безудержным грабежом, насилиями и изуверством, — вот характерная для басмачей тактика действий.

Благодаря наличию агентуры из числа мулл и торговцев, басмачи, как правило, всегда были в курсе мероприятий, проводимых Советской властью. При помощи этих осведомителей басмачи знали дислокацию и передвижение советских воинских частей, что давало им возможность свободно ориентироваться в обстановке. Они же доставляли басмачам продовольствие, оружие и боеприпасы, которые приобретали в ряде советских учреждений у некоторых должностных лиц, вставших на путь преступлений против Советской власти.

Эти моменты, естественно, предопределяли и задачи органов ЧК в борьбе с басмачеством. Перед чекистами стояли в основном следующие задачи: во-первых, требовалось должным образом организовать разведывательную работу с целью своевременной и точной информации партийно-советских органов и военного командования о состоянии и местонахождении басмаческих банд; во-вторых, необходимо было во что бы ни стало выявить и закрыть каналы снабжения басмачей оружием и боеприпасами; в-третьих, следовало принять решительные меры к поимке и обезвреживанию басмаческой агентуры; в-четвертых, нужно было разработать и осуществить мероприятия по разложению басмаческих банд изнутри.

Эти задачи в свою очередь требовали углубления и расширения информационной работы и усиления связи с широкими массами трудящихся.

Туркестанские чекисты находились в несколько особых условиях работы, ибо, кроме общей для всех органов ЧК деятельности, им приходилось «вести постоянную чрезвычайно напряженную борьбу со шпионами басмачей и особенно с продавцами и скупщиками оружия».

Благодаря повседневной помощи трудящихся ЧК выявила значительное число агентов басмачей, вербовщиков и поставщиков оружия. Ввиду чрезвычайно сложной и напряженной внутриполитической обстановки к ним применялись самые строгие меры наказания, вплоть до расстрела, о чем регулярно сообщалось в печати для всеобщего сведения.

В Маргилане и Андижане чекистами были выявлено и обезврежено несколько групп бывших офицеров, пробравшихся в Красную Армию, которые похищали оружие и патроны для снабжения басмачей. В Фергане также были разоблачены две крупные организации, снабжавшие оружием басмачей.

Насколько эффективны были предпринятые Чрезвычайной Комиссией в этом отношении меры может свидетельствовать следующий факт. 29 января 1920 года на сторону Советской власти перешел ближайший помощник одного из басмаческих главарей Мадаминбека — Акбар Али. Объясняя причины своего перехода, он, между прочим, заявил, что «очень трудно стало скупать патроны в советских учреждениях».

Начиная с конца 1919 года, органы ТуркЧК разоблачили и ликвидировали ряд заговорщических и шпионских организаций, державших связь с басмаческими бандами.

Осенью 1919 года басмаческие банды Мадаминбека объединились с кулацкой «Крестьянской армией» Монстрова и начали наступление на Андижан и ряд других городов Ферганской области. Захватив Ош и Джалалабад, басмачи в сентябре 1919 года осадили Андижан. В дни ожесточенных боев вокруг Андижана органы ЧК, при помощи трудящихся, раскрыли и ликвидировали подпольную контрреволюционную организацию, поддерживавшую связь с басмачами. В задачу этой организации входило поднятие контрреволюционного мятежа в Андижане с целью облегчения захвата басмачами города. Своевременное разоблачение заговорщиков во многом способствовало успеху операций наших войск по разгрому кулацко-басмаческих сил под Андижаном.

В последних числах сентября 1920 года Андижанской уездно-городской Чрезвычайной Комиссией была раскрыта шпионская организация, работавшая на басмачей, которым передавались весьма важные сведения. Как показало расследование, басмачи, наряду с получением сведений военного характера, через эту организацию получали также от своих хозяев указания и инструкции, определяющие направление их деятельности. В этом отношении характерна одна подробно разработанная инструкция, в которой басмачам предлагалось усилить экономическую диверсию: уничтожать запасы хлопка и продовольствия. Это была уже новая установка иностранных империалистов, которые, в связи с поражением основных сил контрреволюции на фронтах гражданской войны, решили изменить тактику действий. Руками басмачей они пытались наносить удары по экономике нашей страны.

С соединением Туркестана с Центром страны начинается качественно новый этап в борьбе с контрреволюционным басмачеством. 28 ноября 1919 года на заседании Турккомиссии был разработан план борьбы с басмачеством. План предусматривал наряду с изменением тактики военных действий (удар по опорным пунктам басмачества), усиление политической работы среди местного населения. Проведение широкой разъяснительной работы должно было изолировать басмачей от остального населения.

В одной из директив по борьбе с басмачеством говорилось:

«Широкая агитация среди гущи населения против басмачей. Широко объяснить населению, что Советская в часть всегда говорила и доказывала на деле, что она чутко прислушивается к вытекающим из бытовых и разнообразных национальных особенностей нуждам и воле широких масс. Привести население к убеждению, что настоящий момент требует подавления басмаческого движения, терроризирующего грабежами мирное население, показавшее широким массам истинное лицо свое, потерявшее уже давно идеал борьбы за ислам».

Таким образом, перед чекистами партия поставила задачу — в борьбе с басмачеством тесно сочетать карательные меры с широкой агитационно-массовой работой.

В конце 1920 года благодаря умелому и правильному сочетанию военных операций и политических мероприятий, последовательному проведению ленинской национальной политики контрреволюционному басмачеству был нанесен сокрушительный удар.

Не желая примириться с поражением, контрреволюционные буржуазно-националистические элементы предприняли новые попытки возрождения в широких масштабах басмачества. К этому времени относится широко задуманная авантюра ставленника международной реакции бывшего военного министра Турции Энвера-паши.

Будучи ярым пантюркистом, Энвер-паша делал ставку на пантюркистские и панисламистские группы буржуазных националистов Туркестана.

Выступая с лозунгами «священной войны» («газават» или «джихад») против неверных, возбуждая религиозный фанатизм, туркестанские панисламисты и пантюркисты в блоке с другими внутренними контрреволюционными силами фактически выступали против Советской власти. На эти силы и рассчитывал Энвер-паша, предпринимая попытку свергнуть Советскую власть в Средней Азии.

После разгрома младотурецкого «Иттихада»[2] Энвер-паша 3 января 1918 года бежал в Германию, откуда продолжал строить широкие планы объединения мусульманских государств.

В 1920 году Энвер-паша, якобы от имени турецкого национально-освободительного движения, приезжает в Москву. Но попытка эта не имела успеха. Тогда Энвер-паша выезжает в Баку, где в это время проходил съезд народов Востока, и выступает на нем с псевдореволюционной речью, но главная цель его приезда в Баку заключалась в том, чтобы объединить усилия пробравшихся на съезд в качестве делегатов буржуазных националистов.

На конспиративной квартире Энвер-паша собрал ряд закоренелых панисламистов и пантюркистов, призывая их объединиться и создать специальную организацию, которая должна стать органом руководства басмаческого движения и вести борьбу против Советской власти. Себя Энвер-паша объявил руководителем этой организации в Средней Азии.

Каждый участник совещания был тщательно проинструктирован Энвер-пашой об их будущей работе и получил конкретные задания.

Вскоре после возвращения в Туркестан участники тайного совещания у Энвер-паши — Джанузаков, Абдурашитов и другие — создали специальный «Комитет национального объединения», призванный активизировать басмачество. В Ташкенте был создан центральный комитет организации во главе с Шарифходжаевым и разработан специальный шифр для связи.

Большое внимание уделялось созданию филиалов организации в крупных городах Туркестана и привлечению в нее новых сторонников. С этой целью центральный комитет направлял на места своих уполномоченных, которые осуществляли вербовку. При этом каждый уполномоченный вербовал 5-6 человек, которые затем составляли ядро местной организации, каждый из завербованных обязывался в свою очередь завербовать трех новых членов и т. д. При вступлении в организацию приносилась присяга на коране и пистолете. Присягавший обязывался всеми силами помогать организации, выполнять любое ее задание, а также хранить секреты организации.

Несмотря на строжайшую конспирацию, о существовании организации вскоре стало известно Туркестанской ЧК.

Пытаясь завербовать в члены организации ответственных советских работников, руководители «Комитета национального объединения» (КНО) дали указание завербовать отдельных сотрудников ЧК. При помощи завербованных чекистов контрреволюционеры надеялись обезопасить себя на случай возможного провала.

Выполняя это указание, руководитель аулиэатинского филиала КНО попытался завербовать в члены организации сотрудника уездно-городской ЧК Хамида Расулькариева.

Руководство Чрезвычайной Комиссии, обсудив сообщение Расулькариева, поручило ему войти в состав подпольной организации, выяснить ее подлинные цели и задачи, а также всех участников.

В ночь с 9 на 10 марта 1921 года состоялось заседание «Комитета национального объединения», на котором было решено обратиться за помощью к английскому и японскому правительствам.

Садретдин Ходжа Шарифходжаев, как глава организации, написал два письма в адрес английского и японского консулов в Кульдже. Их должны были доставить адресатам Каримов и Курбанов. В письмах, наряду с характеристикой положения в Туркестане, у английского и японского правительств испрашивалась помощь в борьбе с Советской властью в виде снабжения басмаческих банд оружием, деньгами и всем необходимым[3].

15 марта Расулькариеву стало известно, что в Аулиэ-Ату прибыли из Ташкента два члена КНО, которые отправляются в Кульжду. Семнадцатилетний чекист, не доложив об этом руководству ЧК, решил действовать самостоятельно и арестовать прибывших, когда они выезжали из города. При обыске у них были обнаружены оба письма, изобличающие антисоветскую деятельность КНО.

Поспешные, ни с кем не согласованные действия Расулькариева, хотя и предоставляли в руки чекистам очень важные документы о деятельности КНО, но вместе с тем позволили значительной части членов организации, узнавших об аресте Каримова и Курбанова, скрыться и продолжать контрреволюционную деятельность. Один из руководителей КНО — Джанузаков перебежал к басмачам, другие скрылись в Бухаре.

Буржуазные националисты продолжали вынашивать планы возрождения басмаческого движения, которое они стремились использовать как вооруженную силу в борьбе с Советской властью. В течение 1921 года в Хорезме чекистами были раскрыты несколько таких буржуазно-националистических контрреволюционных организаций. Одной из них являлась организация, возглавляемая Ата Максумовым. Она действовала под руководством пантюркистского центра в Бухаре, возглавляемого Энвер-пашой[4]. Другая организация, разгромленная органами государственной безопасности в ноябре 1921 года, была своеобразным ответвлением КНО[5].

Особое оживление деятельности буржуазных националистов в 1921-1922 годах, делавших основную ставку на басмачество, в известной степени объяснялось тем, что контрреволюционеры расценили переход страны к новой экономической политике как возврат старых буржуазных отношений.

К этому периоду и относится кульминационный момент попытки осуществления Энвер-пашой своего плана свержения Советской власти. И здесь немаловажную роль сыграл «Комитет национального объединения». Как выяснилось затем в ходе следствия, эта контрреволюционная организация приняла ряд мер по оживлению басмачества и объединению басмаческих шаек под руководством Энвер-паши. Последний же во второй половине 1921 года пробрался в Бухару, где с помощью английской разведки стал во главе басмачества.

О связи «Комитета национального объединения» с Энвером, об оказании ему помощи в борьбе против Советской власти, а также о тесной связи этой организации с басмачеством свидетельствовали изъятые у одного из руководителей организации — Джанузакова — документы.

Незадолго до своего прибытия в Бухару Энвер на присланный ему КНО доклад о положении дел в Туркестане дал следующие указания: «Хлопка не сеять, а если посеют, то не давать большевикам... Защитникам ислама пока прекратить всякие бои, укрепиться и выжидать время».

Один из руководителей «Комитета национального объединения» — Мунаввар Кары Абдурашитов откровенно признался на следствии: «Организация вела нелегально борьбу с Советской властью, содействуя усилению и развитию басмачества, особенно в Фергане, Самарканде и Бухаре».

«Иттихадисты» не только поддерживали связи и снабжали оружием и добровольцами банды Исраила, Курширмата, Хамракула и других басмаческих курбашей, но и принимали все меры к объединению их под руководством Энвера. Об этом, в частности, свидетельствовали обнаруженные у ряда курбашей документы, в которых давалась прямая установка на подчинение их Энверу.

Установлено также, что когда один из предводителей басмачей в Восточной Бухаре Ибрагим-бек отказался выполнять указания Энвера, то последний апеллировал именно к руководству «Комитета национального объединения».

Таким образом, подрывная деятельность «Комитета национального объединения», созданного, как отмечалось, по непосредственному указанию Энвер-паши в конце 1920 года, являлась составной частью начавшейся в конце 1921 года энверовской авантюры. Это, в свою очередь, означало, что ликвидация КНО должна была нанести серьезный удар по замыслам империалистов, чьей марионеткой фактически являлся Энвер.

Указанные обстоятельства и предопределили направление удара чекистских органов в период осуществления Энвером своего «стратегического плана».

Умело проведенные чекистами оперативные мероприятия позволили полностью выявить и окончательно обезвредить контрреволюционную организацию — «Комитет национального объединения», что сорвало планы буржуазных националистов и их зарубежных хозяев на возрождение в широких масштабах басмачества в целях свержения Советской власти.

Это был существенный вклад органов государственной безопасности в осуществление намеченных решением ЦК РКП(б) от 18 мая 1922 года «О туркестано-бухарских делах» мероприятий, направленных на усиление борьбы с энверовской авантюрой и дальнейшее упрочение Советской власти в Средней Азии.

Развернувшиеся в июне 1922 года решающие бои привели к окончательному разгрому басмаческих банд Энвера, а сам он при попытке бежать в Афганистан был убит 4 августа 1922 года в стычке с пограничным отрядом.

Хотя крах авантюры Энвера серьезно расстроил планы иностранных империалистов и внутренней контрреволюции, но антисоветские силы вновь предпринимают попытку к коренному перелому военно-политической обстановки в Туркестане, Бухаре и Хиве.

Мощные удары Красной Армии привели к разгрому многих басмаческих банд. В стане басмачей началось разложение. Курбаши враждовали между собой, соперничали, пытаясь подчинить своему влиянию более мелких предводителей шаек. Ряд курбашей перешел на сторону Советской власти.

Пытаясь приостановить прогрессирующий процесс разложения басмачества, один из его главарей — Курширмат назначает объединенное совещание всех крупных курбашей в кишлаке Горбуа, находящемся в 30 км северо-восточнее Маргилана. На этом совещании Курширмат хотел примирить враждующих курбашей и объединить их силы для продолжения борьбы с Советской властью.

В назначенный срок к месту совещания стали прибывать курбаши с подчиненными им басмачами. Все они расположились в районе Горбуа и Кара-Тюбе. Общая численность сосредоточившихся здесь вместе со своими курбашами басмачей достигала 600 человек.

Ферганские чекисты, которым стало известно о готовящемся совещании, решили устроить достойную встречу бандитам. В день открытия совещания они вместе с красноармейцами нанесли по собравшимся басмачам стремительный удар. Многие курбаши и басмачи были уничтожены в этом бою, а часть их взята в плен.

В августе 1922 года органам государственной безопасности Туркестана стало известно, что в конце месяца в Кабуле должно состояться секретное совещание представителей реакционных кругов Афганистана, басмаческих банд Ферганы и Восточной Бухары, а также свергнутого народом эмира бухарского. На совещании должны были обсуждаться вопросы активизации борьбы с Советской властью. Хотя подготовка и проведение совещания проходили в строжайшей тайне, чекистам благодаря успешно проведенным оперативным мероприятиям удалось не только быть в курсе самого хода совещания, но и заполучить документы с принятыми на нем решениями.

Оказавшиеся в распоряжении ГПУ документы свидетельствовали, что враги Советской власти тщательно разработали план проведения антисоветского восстания, намеченного на раннюю весну 1923 года.

В целях освобождения всей территории Туркестана, Бухары и Хивы «от русских и туземных большевиков, не давая никому пощады», участники совещания приняли решение «установить тесную связь с какими бы то ни было врагами большевистского правительства и совместно с ними приготовить необходимое количество военного и личного состава».

Наряду с этим был намечен и ряд конкретных мероприятий для подготовки и успешного проведения восстания. Прежде всего предполагалось разобрать железнодорожный путь на участках Керки, Бухары, Самарканда и Ташкента. Ряд лиц направлялись в Ташкент для устройства тайных складов оружия. С аналогичным поручением должны были направиться несколько участников совещания и в Бухару. Большое значение придавалось проведению работы по изданию и распространению антисоветских листовок и газет, печатание которых возлагалось на представителей реакционных кругов Афганистана.

Особое внимание на совещании было уделено организации новых басмаческих банд, которые должны были комплектоваться на территории Афганистана, а затем в начале весны 1923 года двинуться по трем направлениям: Бухара — Самарканд, Чарджоу — Хива, Мерв — Ашхабад для соединения с восставшими.

Для получения тайно доставляемого англичанами через Пешавер оружия и переправки его басмачам, находившимся в Афганистане, была создана специальная группа.

Не забыли участники августовского тайного совещания произвести заодно и раздел территории Средней Азии.

Получив указанные выше сведения, чекисты приняли необходимые меры, направленные на срыв намеченных врагами Советской власти мероприятий по подготовке восстания. Фактически все действия по организации восстания проводились под непосредственным наблюдением органов государственной безопасности. Незадолго до намеченного срока восстания чекисты, выявив его основных руководителей и их связи, установив тайные склады оружия, приступили к ликвидации этих контрреволюционных гнезд. В результате проведенных операций были арестованы главари, изъяты коды для связи с заграницей, расшифрованы явки, пароли, изъято много оружия и т. д. Умелые действия органов ГПУ вновь сорвали замыслы иностранных империалистов и внутренней контрреволюции.

Большую работу проделали органы ГПУ по выполнению возложенной на них работы, направленной на ведение внутренней и внешней разведки в стане басмачества. Добывая сведения о составе, целях и передвижении басмаческих шаек, чекисты своевременно информировали об этом полевое командование, давая тем самым возможность наносить внезапные и точные удары по басмачам.

Особое внимание уделялось органами государственной безопасности внутреннему разложению басмаческих банд. В течение 1922 года ТуркГПУ удалось разложить помимо нескольких десятков сравнительно мелких банд, объединяющих 30-50 басмачей, три крупные басмаческие шайки. В связи с этим окончательно были ликвидированы шайка Муэитдина, охватывавшая своими действиями весь горный район Ферганской области, а также банда Рахманкула, действовавшая в Наманганском уезде. Кроме того, было покончено и с шайкой Ходжа Кулиева, терроризировавшей Туркменскую область.

Проводимая чекистами работа по разложению басмаческих шаек во многом способствовала тому, что начался массовый переход басмачей отдельных банд, а также мелких курбашей на сторону Советской власти.

Только за период с 1 июня 1922 года по 1 января 1923 года по Ферганской области в результате проведенной чекистами в этом направлении работы на сторону Советской власти перешли 88 курбашей и 1495 рядовых басмачей, у которых имелось 1442 винтовки и 7 пулеметов. По Самаркандской области добровольно сдались нашим частям 21 курбаши и 549 басмачей.

Всего же по всем областям за этот семимесячный период на сторону Советской власти перешло 137 курбашей и 2420 рядовых басмачей, которые передали все имевшееся у них оружие и боеприпасы.

Бесстрашно проникая в стан врага и проводя там среди рядовых басмачей и некоторых курбашей разъяснительную работу, объясняя им, что дала народу Советская власть и почему трудящиеся массы считают их врагами, туркестанские чекисты, жертвуя нередко своей жизнью, выполняли важную задачу по ликвидации басмачества.

В начале 1923 года в Восточной Бухаре появляется новый империалистический наймит, объявивший себя «главнокомандующим всеми силами ислама», турецкий полковник Селим-паша. На него международной реакцией возлагалось объединение остатков басмаческих банд в Средней Азии для подготовки нового удара, направленного на свержение Советской власти.

Попытки Селим-паши завязать связь с ферганскими басмачами, некоторые успехи, достигнутые при отдельных военных действиях, несколько оживили остатки ферганского басмачества. Но решительные меры, предпринятые Коммунистической партией, сорвали и эту авантюру.

Состоявшийся в начале марта 1923 года VII съезд Коммунистической партии Туркестана призвал коммунистов и всех трудящихся окончательно покончить с басмачеством в 1923 году и наметил конкретные мероприятия по выполнению этой ответственной и сложной задачи.

И опять, как и прежде, на переднем крае борьбы были славные чекисты Туркестана.

Верные своей тактике, басмачи продолжали избегать открытых столкновений с частями Красной Армии, действовали они в основном по ночам, нападая на населенные пункты с малочисленными гарнизонами, поджигая важные объекты, разрушая средства связи, убивая работников партийных и советских органов.

Тактика, применяемая басмачами, требовала от чекистов исключительной находчивости, изобретательности и гибкости применяемых методов.

Успех целого ряда операций против басмачей, проведенных регулярными частями Красной Армии и отрядами добровольческой милиции, был обеспечен главным образом благодаря умело поставленной чекистами работе.

Многие чекисты были направлены непосредственно в логово басмачей для проведения широкой разведывательной деятельности и подготовки военных операций.

Неоценимую помощь оказали сотрудники органов государственной безопасности в ликвидации последнего басмаческого гнезда в Самаркандской области — так называемого Матчинского бекства.

Матчинская волость, окруженная труднодоступными горами, служила местом прибежища остатков многих басмаческих шаек. Здесь они укрывались от преследования Красной Армии, перегруппировывались и вновь совершали свои набеги. Проникнуть туда можно было двумя путями. Первый путь — непосредственно через горы, был очень труден, так как ведение там военных действий возможно было только при наличии частей, имеющих опыт горной войны.

Проникнуть в Матчу можно было и по другому пути: со стороны Самаркандского уезда, через Фальгарскую волость, вверх по реке Заравшан. Но и этот путь был не менее легким. Почти вся дорога представляла собой узкие тропинки над пропастями, а во многих местах они были так узки, что всадник, избегая опасности свалиться с лошади в пропасть, должен был передвигаться пешим. В таких условиях доставлять даже для не очень многочисленного отряда оружие, боеприпасы, продукты питания и фураж практически не представлялось возможным. Правда, имелись и удобные для передвижения горные тропы и проходы, но здесь возникали затруднения в подборе надежных проводников. Наконец, не было известно точное расположение басмаческих банд, что осложняло проведение боевых операций.

Только чекистские органы, с присущими им методами работы, могли обеспечить успех по выполнению принятого весной 1923 года командованием Туркестанского фронта решения о ликвидации матчинского очага басмачества.

Группа чекистов Особого отдела 4-й стрелковой дивизии, которой командованием было поручено уничтожить басмаческие банды в Матче, за три недели до начала экспедиции была направлена в логово врага для проведения разведывательной работы.

Добытые чекистами сведения позволили провести глубокую подготовку операции и способствовали ее успешному завершению, причем в период развернувшихся военных действий с басмачами участники группы уничтожили пытавшегося бежать через перевал в Восточную Бухару к Селим-паше главаря басмаческих банд Халбуту.

Стремительный натиск наших войск, широко поддержанный трудящимися массами, привел к тому, что уже к лету 1923 года в Самаркандской и частично в Ферганской областях крупные басмаческие банды распались на мелкие шайки. Басмачи по несколько человек, а нередко и в одиночку, стали скрываться под видом мирных жителей, при этом часть из них не сложила оружия. Они выжидали, когда снова можно будет сорганизоваться в банды и при возможности грабили население.

Хотя сама по себе эта масса по существу была лишена какой-либо боевой мощи, однако, потенциально представляла собой известную угрозу, ибо при соприкосновении с отдельными курбашами она могла быть организована в боевые единицы — басмаческие шайки.

Курбаши распавшихся шаек прятали имевшееся у них оружие в тайниках или у поддерживающих басмачество баев, торговцев, мулл и проч.

Сложившаяся обстановка потребовала от чекистов принятия мер, обеспечивающих вылавливание неразоружившихся скрывавшихся курбашей и басмачей, а также обнаружение и изъятие спрятанного ими оружия.

Опираясь в этой борьбе на всемерную поддержку и содействие широких масс трудящихся, органы государственной безопасности успешно справились с поставленной перед ними задачей.

Крупный тайник оружия и боеприпасов был обнаружен чекистами при помощи дехкан кишлака Колтай в Джума-Базарской волости, Самаркандской области. Всего же за 1923 год в Самаркандской области чекистами было обнаружено и изъято 888 винтовок, 6 пулеметов, 270 шашек и 6645 патронов. Кроме того, было выловлено 8 курбашей и 292 рядовых басмача, у которых имелось 512 винтовок, ружей и пистолетов, 10 бомб и 2446 патронов.

Сотрудники Особого отдела 13-го стрелкового корпуса, действовавшего в Восточной Бухаре в течение 1923 года, изъяли 700 винтовок, 60 револьверов, 300 шашек и свыше 6000 патронов. Умело проведенные оперативные мероприятия позволили им выловить около 400 басмачей и курбашей.

Решительные организационные и оперативные мероприятия, проведенные органами государственной безопасности Туркестанской республики, во многом содействовали успешному выполнению поставленной партией задачи по окончательной ликвидации басмачества в 1923 году.

Немалую роль в ликвидации басмачества сыграли войска ВЧК (ГПУ), обслуживавшие органы государственной безопасности Туркестанской республики. Создание войск ВЧК в Туркестане относится к началу 1921 года, когда Совет Труда и Обороны 19 января 1921 года принял постановление о формировании специальных войск ВЧК. До издания этого постановления «в Туркестане для обслуживания органов ЧК никаких отдельных отрядов или батальонов не существовало».

По плану формирования на войска ВЧК Туркестана было возложено проведение операций органов ЧК, охрана границ Туркреспублики (с Китаем, Афганистаном и Персией) и борьба с бандитизмом.

Каждой областной ЧК был придан отдельный батальон особого назначения. Кроме того, непосредственно при ТуркЧК имелось 67 отдельных батальонов, а при Полномочном Представительстве ВЧК на территории Туркестана — отряд особого назначения.

Вместе с частями Красной Армии бойцы войск органов государственной безопасности непосредственно участвовали в боевых операциях против басмачей, показав при этом образцы выдержки, мужества и героизма.

13 сентября 1921 года кавалерийская группа отряда особого назначения ПП ВЧК в составе лишь одного эскадрона и конно-пулеметного взвода в районе кишлака Кокан-Аманчура Самаркандской области внезапным налетом выбила из кишлака банду курбаши Исраила в количестве 1200 человек. Не ожидавшие нападения басмачи в панике бежали, оставив много убитых и раненых.

В боях в районе кишлаков Яка-Тут и Кудаш-Дам, недалеко от Коканда, сводный отряд 68-го отдельного батальона особого назначения Ферганской ОблЧК в составе 230 бойцов разгромил банду басмачей численностью около 1000 человек. Четыре с половиной часа длился этот неравный бой. Несмотря на численно превосходящие силы басмачей, чекистский отряд вышел победителем.

В мае 1922 года кавалерийский взвод этого же батальона в количестве 35 всадников получил приказание двинуться в г. Ош на соединение с находящимися там красноармейскими частями.

В пути следования на чекистский отряд напала банда Муэитдина численностью около 600 басмачей. Чекисты не растерялись и, спешившись, заняли круговую оборону. В течение нескольких часов длился кровопролитный бой с крупными силами басмачей. Проявив исключительную отвагу и героизм, взвод успешно отразил все нападения бандитов и вышел на соединение с нашими частями.

Рука об руку с частями Красной Армии героически сражались с басмачами славные чекисты-пограничники, пресекавшие попытки ухода за кордон разгромленных шаек и отражавшие вылазки на нашу территорию ранее бежавших за границу остатков басмаческих банд. Особенно отличалась в боях с басмачами 37-я пограничная бригада под командованием Василия Степановича Сахно.

В конце декабря 1921 года банда басмачей в количестве 750 человек внезапно напала и захватила имевший стратегическое значение г. Ширабад. Нужно было в кратчайшие сроки выбить басмачей из города и уничтожить банду. Такую задачу командование поставило перед 37-й бригадой.

Для выполнения поставленной задачи пришлось сформировать отряд из вспомогательных подразделений, так как основные силы бригады в этот период вели упорные бои с другими бандами. Взяв на себя лично руководство этим отрядом, командир бригады тщательно разработал план разгрома банды. В бою за город Ширабад пограничники наголову разгромили басмачей.

37-я пограничная бригада под командованием В. С. Сахно в последующих боях с бандами басмачей нанесла им ряд поражений, захватив только пленными около двух тысяч бандитов.

За умелое руководство бригадой, личное мужество и отвагу Коллегия ОГПУ наградила командира бригады В. С. Сахно именным маузером с надписью «За успешную борьбу с басмачеством в Средней Азии».

23 декабря 1923 года 200 басмачей, перейдя государственную границу, напали на кишлак Бага-Чакал, разграбили его и угнали с собой часть жителей. Получив сообщение об этом, командир подразделения Климов, имея в своем распоряжении всего 15 конных пограничников, организовал преследование банды и, настигнув ее, повел свое подразделение в атаку. Бой был упорным и тяжелым. Каждый пограничник вел бой больше, чем с десятью басмачами, но никто из пограничников не дрогнул. В самый критический момент боя рядовой Донских с ручным пулеметом бросился в контратаку, расстреливая басмачей в упор. Этот героический поступок воина-чекиста решил исход сражения: растерявшиеся басмачи в замешательстве бежали, оставив на месте боя несколько десятков убитых и раненых.

Маленький отряд пограничников в этой неравной схватке вышел победителем. Воины-чекисты освободили всех людей, захваченных басмачами.

За умелое руководство боем и личную храбрость Советское правительство наградило командира эскадрона Климова орденом Красного Знамени, а пограничники Кравченко, Донских, Черевенко, Кравцов и другие за проявленное в бою мужество и героизм приказом ОГПУ были награждены именными серебряными часами.

Велика роль органов государственной безопасности в ликвидации басмачества. Раскрывая замыслы и планы басмаческих курбашей, чекисты оказывали большую помощь партийно-советским органам в разработке мер по искоренению басмачества, а также содействовали командованию Красной Армии в успешном осуществлении операций против шаек. Обезвреживая басмаческую агентуру, закрывая каналы снабжения банд оружием, боеприпасами и военным снаряжением и, наконец, участвуя непосредственно в боевых операциях, сотрудники и войска органов государственной безопасности были верными исполнителями воли Коммунистической партии и трудящихся в ликвидации басмачества.

По докладу В. И. Ленина IX Всероссийский съезд Советов 28 декабря 1921 года принял резолюцию, в которой, отметив героическую работу органов ВЧК, постановил: «...Ныне укрепление Советской власти вовне и внутри позволяет сузить круг деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и ее органов, возложив борьбу с нарушением законов советских республик на судебные органы. Исходя из этого, Съезд Советов поручает Президиуму Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета в кратчайший срок пересмотреть положение о Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и ее органах в направлении их реорганизации, сужения их компетенции и усиления начал революционной законности».

Во исполнение постановления IX съезда Советов РСФСР, Президиум ВЦИК 6 февраля 1922 года издал декрет об упразднении ВЧК и ее местных органов. Подавление открытых контрреволюционных выступлений, в том числе бандитизма, принятие мер борьбы со шпионажем, охрана границ РСФСР, борьба с контрабандой, а также выполнение специальных поручений Советского правительства по охране революционного порядка — все это было возложено на Народный комиссариат внутренних дел. Для осуществления этих новых для НКВД функций при нем образовывалось Государственное Политическое Управление (ГПУ) под руководством наркома внутренних дел, а на местах при ЦИК автономных республик и губисполкомах — политические отделы.

В соответствии с утвержденным 6 февраля 1922 года ВЦИК РСФСР Положением о Государственном Политическом Управлении, председателем ГПУ являлся народный комиссар внутренних дел или назначаемый Совнаркомом его заместитель. Коллегия ГПУ образовывалась при Председателе, с утверждением правительством ее членов.

Для объединения руководства и координации работы органов государственной безопасности на местах, в автономных республиках создавались полномочные представительства.

В соответствии с телеграфным указанием ВЧК от 9 февраля 1922 г. Полномочное Представительство ВЧК на территории Туркестана было реорганизовано в Полномочное Представительство Государственного Политического Управления, а Туркестанская Чрезвычайная Комиссия преобразовывалась в государственное Политическое Управление Туркестанской республики.

28 марта 1922 года в соответствии с приказом Полномочного Представителя ГПУ на территории Туркреспублики был создан Туркестанский отдел ГПУ, а в областях учреждались областные отделы ГПУ. Вместо политбюро был создан институт уездных уполномоченных областных отделов ГПУ.

3 августа 1922 года на основании приказа ПП ГПУ на территории Туркестана отдел госполитуправления Туркестана был переименован в Государственное Политическое Управление при Туркестанском ЦИК.

Партия и правительство возложили на ГПУ и его органы на местах важные и ответственные задачи: подавление открытых контрреволюционных выступлений, борьбу с бандитизмом, шпионажем, охрану водных и железнодорожных путей сообщения, охрану границ, борьбу с контрабандой и незаконным переходом границ. Все дела, раскрытые и расследовавшиеся органами ГПУ как о преступлениях, направленных против существующего строя, так и иных преступлениях, подлежали разрешению исключительно в судебном порядке.

Только в отдельных случаях, предусмотренных специальными актами, органам ГПУ предоставлялись особые полномочия. Так, например, в целях ликвидации всевозможных бандитских нападений и вооруженных ограблений органам ГПУ предоставлялось право применения карательных мер вплоть до расстрела. Меры эти, однако, могли применяться лишь в тех случаях, когда преступники были задержаны на месте преступления указанных преступлений с поличным. Из соображений охраны государственной безопасности органам ГПУ предоставлялось также право применения высылки в административном порядке сроком до трех лет, но только в отношении тех лиц, которые были причастны к совершению контрреволюционных преступлений.

Деятельность ГПУ в системе НКВД РСФСР продолжалась сравнительно недолго. При создании в конце 1922 года Союзного государства, договором об образовании Союза Советских Социалистических Республик, в целях объединения усилий Союзных республик по борьбе с контрреволюцией и наилучшего обеспечения охраны государственной безопасности, руководство этой отраслью государственной работы согласно постановлению Президиума ЦИК СССР от 2 ноября 1923 года было отнесено к ведению Союза ССР, и был создан единый для всей страны орган охраны государственной безопасности — Объединенное Государственное Политическое Управление (ОГПУ) при Совете Народных Комиссаров СССР.

В принятом 15 ноября 1923 года положении на ОГПУ возлагалось: руководство работой Государственных Политических Управлений союзных республик и им подведомственных Особых Отделов военных округов, а также транспортных органов Государственных Политических Управлений на железных дорогах и водных путях сообщения на территории соответствующих союзных республик; непосредственное руководство и управление Особыми Отделами фронтов и армий, организация охраны границ Союза ССР, непосредственная оперативная работа в общесоюзном масштабе.

Система органов ОГПУ состояла из Государственных Политических Управлений союзных и автономных республик, политических отделов при Исполкомах местных Советов. В Красной Армии органами ОГПУ являлись Особые Отделы.

Новое положение ясно и четко регламентировало те средства и способы, с помощью которых органы государственной безопасности должны были выполнять возложенные на них задачи.

Таким образом, к концу 1923 года завершилась принципиальная перестройка органов государственной безопасности. Аппарат ОГПУ был сокращен, но вместе с тем укреплен качественно.

Реорганизуя органы государственной безопасности, партия и правительство продолжали уделять самое пристальное внимание укреплению их проверенными и честными работниками.

В мае 1922 года ЦК партии по ходатайству Коллегии ГПУ, в целях сохранения в рядах органов государственной безопасности старых, опытных работников, дал указание местным партийным организациям о том, что коммунисты, работающие в органах ГПУ на местах, могут перемещаться на другую работу только по согласованию этого вопроса с соответствующими органами государственной безопасности. Одновременно всем партийным организациям было предложено всемерно укреплять органы ГПУ стойкими и верными сотрудниками.

Реорганизация органов государственной безопасности и их деятельность в новой обстановке имели важное значение для Советской страны. Хотя страна и вступила в полосу своего мирного развития, но в ней оставалось еще много врагов, которые не оставили свои надежды на свержение Советской власти и не разоружились. В Туркестанской республике, например, начало восстановительного периода характеризовалось оживлением басмачества. Внутренняя контрреволюция самым тесным образом была связана с иностранными империалистами, которые всячески поощряли и поддерживали всеми доступными средствами и способами ее антисоветские устремления.

Все эти обстоятельства и побудили Коммунистическую партию и Советское правительство принять необходимые меры к укреплению органов государственной безопасности.

Новая обстановка характеризовалась изменением методов борьбы контрреволюции, усиленно насаждавшей в нашей стране шпионаж, прибегавшей к провокациям, диверсиям и т. д. Но советские органы государственной безопасности, руководимые Коммунистической партией, опираясь на повседневную помощь широких масс трудящихся, наносили быстрые и меткие удары по всем этим проискам. Исключительно большую работу они проделали по искоренению политического бандитизма в стране. Важное значение имела их деятельность также и непосредственно на хозяйственном фронте при разрешении Советской страной ударных хозяйственных задач.

К концу 1924 года партийные организации Туркестана, Хорезма и Бухары под руководством ЦК РКП(б), опираясь на самые широкие слои трудящихся масс, успешно завершили подготовку к национально-государственному размежеванию республик Средней Азии.

Учитывая волеизъявление народов Средней Азии, вторая сессия ЦИК СССР своим постановлением 27 октября 1924 года одобрила решения и ходатайства Центрального Исполнительного Комитета Советов Туркестанской АССР, V Всехорезмского и V Всебухарского курултаев Советов об образовании новых социалистических республик и автономных областей.

Во вновь образованных среднеазиатских республиках органами государственной безопасности правопреемниками ГПУ Туркестанской АССР являлись местные органы ОГПУ при СНК СССР в лице Государственных Политических Управлений, организуемых при Совнаркомах каждой Союзной республики.

Д. Хамзабаев ОБЕЛИСКИ НА ДОРОГАХ

— Вы спрашиваете, где и когда я родился? Не знаю. Одни говорят, что в год змеи в Чусте, другие — в год рыбы в Касансае. От одних взял год змеи — 1905, от других — месторождение Касансай и записал их в первый в своей жизни документ — анкету ЧОН при Наманганском ЧК в 1921 году.

Сам же считаю днем своего рождения 7 ноября 1917 года. На самом деле, кем бы я был при старом режиме? Несколько лет содержал как мог меня, беспризорного мальчишку, Константин Шмулевич — наманганский телеграфист. Был я и мальчишкой на побегушках — малайкой у садовника наманганского уездного начальника Богаевского. Тем бы, наверное, и кончил, если бы не Октябрьская революция. Так что родился я 7 ноября 1917 года. В этот день я справляю свои именины.

Шестнадцатилетним мальчишкой в 1921 году записался я в отряд ЧОН. Командовал им учитель Наманганской высшей начальной школы Нехорошев. В помещении школы располагался штаб отряда и казарма.

Хоть и молод я был, но в отряд приняли меня с распростертыми объятиями. И вновь я с благодарностью вспомнил Константина Шмулевича: живя у него, я научился говорить по-русски, он же научил меня и грамоте. Узбек из народа, говорящий на русском языке, да еще грамотный, по тем временам был большой редкостью. Приняли в комсомол, а вскоре избрали секретарем комсомольской организации.

С того времени до октября 1954 года я не расставался с органами ЧК.

У частей особого назначения, создававшихся из добровольцев рабочих, бедняков, дехкан, советских служащих, дел было много. Год тяжелый, голодный. В Узбекистан прибывали эшелоны голодных людей с Поволжья. Хлеб в крае был, но у кулаков, баев, ишанов и мулл, а городской люд тоже жил на голодном пайке.

В Ферганской долине бесчинствовали тогда многочисленные басмаческие банды. Они разоряли кишлаки, совершали налеты на города, жестоко расправлялись не только с советским и партийным активом, но и со всеми жителями, в какой-то мере высказавшими сочувствие советской власти. Настоящую охоту басмачи устраивали на хлебозаготовителей и продовольственные отряды, сопровождавшие хлебные обозы для голодающего Намангана.

Нашему отряду ЧОН много раз приходилось вступать в бой с бандитами при доставке хлеба в город. Геройской смертью в боях с басмачами пали члены нашего отряда Владимир Марков, Петринцев, Увайсов, Мурадов.

Небольшая группа бойцов отряда сопровождала обоз с хлебом из кишлака Пишкурган. Командовал группой сын наманганского учителя Владимир Марков.

В горной теснине на пути обоза басмачи из банды Аман-Палвана устроили засаду. Храбро сражались комсомольцы, но что они со своими берданками и охотничьими ружьями могли сделать против английских скорострельных одиннадцатизарядок. Израненные герои попали в руки басмачей. После страшных пыток и издевательств изверги всех их сожгли на костре. Погибли от рук басмачей в те дни и замечательные парни — комсомольцы Игамберды, Абдукаххар, Самандар и многие другие из нашего отряда.

...В июне 1921 года меня утвердили в должности разведчика-переводчика Наманганской ЧК.

Хитрым и опасным был Аман-Палван, этот бывший мираб из кишлака Кызыл-Рават. Кипчак по происхождению, он обладал могучим телосложением и большой физической силой, был непобедим на курашах (национальная борьба), за это пользовался известным уважением населения. Зная его как фанатика-изувера, ярого поклонника наманганского Хаджимат-ишана, духовенство и баи сколотили для него большую банду, вооружив ее английским оружием.

Одно время вместе с Аман-Палваном действовала банда из русских кулаков. Создали ее бывший белоказачий офицер Фарынский и Борис и Кирилл Богаевские — сыновья наманганского уездного начальника. К русским кулакам присоединились сынки киргизских баев из окрестных горных аулов, а весь отряд влился в банду Аман-Палвана. Как видите, перед классовыми интересами отступили и религиозные разногласия. Правда, это «единение» было недолгим. Как-то, убегая от преследовавшей банду 2-й интернациональной бригады Эрнеста Кужело, Аман-Палван на всем скаку выхватил из седла Фарынского и задушил его. Бандит бросил своего коня, пересел на коня Фарынского, и таким образом ему удалось замести следы и уйти от преследования. После этого банда Фарынского распалась. Братья Богаевские сдались Кужело, кулаки разбежались, а киргизы из отряда остались у Аман-Палвана.

С ним надо было срочно кончать. Много бед он натворил, много крови народной пролил. Не раз Кужело трепал банду, но самому главарю удавалось скрыться. На этой почве духовенство усиленно распространяло легенду о том, что Аман-Палван отмечен самим аллахом, а поэтому неуловим. Хитер же он был необычайно. Прибегал, например, к такому приему: преследуют его красноармейцы, видит, деваться некуда, сумеет свернуть к какому-нибудь большому арыку, бросит коня, нырнет и дышит через камышовую трубку, которую всегда возил с собой. Найдут красноармейцы коня, а о всаднике думают, что утонул или ушел, ищут в другом месте, а он здесь, рядом.

Поимка Аман-Палвана стала делом чести всех чекистов, а у меня к нему особый счет. Ведь это он в кишлаке Чартак зверски уничтожил двух моих друзей: чекиста-разведчика Игамберды и бойца-чоновца Абдукаххара Касоб.

Чекистское руководство пыталось завязать с Аман-Палваном переговоры по поводу сдачи его на милость Советской власти. Кроме того, к этому времени был обнародован декрет об амнистии басмачей, добровольно сложивших оружие.

Уговорить его прекратить кровопролитие согласился Ходжимат-ишан — некогда духовный руководитель и вдохновитель Аман-Палвана на борьбу с Советской властью. Как и некоторые другие курбаши, он к этому времени сам сдался. Был ли искренен ишан в своем стремлении помочь нам, не знаю. Думаю, что он понял, что дело их безнадежно.

Развязка была самой неожиданной: Аман-Палван отрубил всем членам делегации, в том числе и своему духовному отцу, головы и сжег их на костре.

Расправа с Ходжимат-ишаном вызвала в банде сильное брожение, и только необычайная жестокость вожака, боязнь его мести удерживала банду от развала. О добровольной сдаче главаря теперь не могло быть и речи. Надо было его брать.

В этом деле нам помог сам Аман-Палван своими дикими выходками.

Задумал курбаши жениться. Посватал дочку одного из своих приближенных, белобородого бека, сыновья которого — Якуббек и Ахметбек — состояли в банде юзбашами. Аксакал решительно отверг сватовство кизилраватского мираба. Разъяренный Аман-Палван выхватил из очага горящую головню и сунул ее под холеную бороду бека. Лишился бек главного признака своего высокого достоинства. Обезображенный, в страшном гневе, покинул он лагерь Аман-Палвана...

— Как думаешь, Джапар, не простят беки Палвану бороды? — спросил меня председатель ЧК, когда нам стало известно о случившемся.

— Не простят, председатель-ака, правоверные мусульмане бороду уважают. Убьют они курбаши. Туда ему и дорога, шакалу!

— Нет, Джапар, этого допустить нельзя. Аман-Палвана мы должны добыть живым и судить его революционным судом на глазах у народа. Сделать этот суд судом над всем басмачеством, всей старой жизнью, над беками, ишанами, муллами. Это они наплодили аман-палванов, атаджанов, юсуповых и других курбашей.

— Так вот, к бекам пойдешь ты, сынок. Пойдешь с предложением поймать Аман-Палвана, передать его нам, помочь разгромить банду, тогда они могут рассчитывать на прощение. Дай им понять, что иначе мы уничтожим и Аман-Палвана и их. В банде есть наши люди. Свяжись с ними. Действуй осторожно. Ходить будешь рядом со смертью.

Что и говорить, задание серьезное. Был разработан план операции. Сначала разведка. Выведать настроение сыновей бека, в прямую связь с ними вступать только в крайнем случае.

Крутые Чаткальские горы Киргизии. Долина Алука. Здесь в труднодоступных местах укрылся Аман-Палван.

Бродя в лохмотьях от одного костра к другому, слушая аскиябозов, не вызывая ни в ком подозрения, мне удалось все выведать постепенно, через влиятельных членов бекского рода Ахмеджана и Катипхана, войти в сплочение с братьями, уговорить их выдать ЧК Аман-Палвана.

...Аман-Палвану донесли, что братья Якуббек и Ахметбек боятся его мести и ругают отца за ссору с курбаши. Ему дали понять, что старый бек склонен помириться и за приличный калым отдаст ему дочь. Начавшиеся переговоры не затянулись и закончились обоюдным согласием. Свадьба готовилась пышная, ведь неуловимый курбаши роднился с беками.

В долине раскинулось с десяток белоснежных юрт. Звучат карнаи. Джигиты готовятся к улаку, курашу. Прибывающих почетных гостей — приближенных Аман-Палвана под руки разводят по юртам, а там... там на них набрасываются дюжие джигиты, затыкают рты, связывают. Наконец, в сопровождении свиты прибывает и жених. Его ведут в самую большую, свадебную юрту, свиту окружают джигиты, разводят...

Юрта перегорожена занавесью. За ней невеста. В народе говорят, что если аллах хочет наказать человека, то лишает его разума. От радости лишился разума и Аман-Палван. Всегда такой хитрый, здесь он потерял осторожность. Только он сел на почетное место, «приветливо» встреченный родичами, как на него обрушилась занавесь и навалилось с десяток джигитов. Скрутили его как барана, не успел и пикнуть.

Взвилась в небо ракета, и из-за ближайших пригорков на банду обрушился красноармейский отряд Сафонова с добровольной киргизской дружиной Сару. Их сюда по тайным тропам провели и укрыли заранее посланные проводники.

Операцию подготовили и руководили ею чекисты Матвеев, Сойкин, Желтиков, Поляков, Романов.

А Аман-Палвана судила выездная сессия из Ташкента при всем народе. Приговорен он был к высшей мере наказания — расстрелу. По требованию народа приговор в исполнение приведен был публично.

Пролетарский суд наказал не только зверя и выродка Аман-Палвана. Он разоблачил его хозяев — агентов английских империалистов, баев, ишанов, мулл, которые в лютой злобе к Советской власти вели эту братоубийственную кровопролитную войну.

В этот же примерно период (в июле 1923 года) совместными действиями чекистов и частей Красной Армии были выловлены и осуждены вожаки разгромленных банд, во главе которых стояли Азиз-Ходжа-Пансай, Кенжа, Умар-Али, а многие другие десятки курбашей сдались на милость советской власти. Вздохнули свободней «Тортинчи»[6].

Но чекисты знали, что борьба предстояла еще длительная. Сбежал за границу с частью своей банды Ширмат Магомет Гази (басмаческая кличка Курширмат-курбаши). После сдачи Мадаминбека он возглавил все басмачество Ферганы. Старый конокрад и разбойник, он претендовал на должность главкома всех войск ислама. Туда же бежал из восточной Бухары и другой конокрад и патентованный «главком» ислама Ибрагимбек.

Там их хозяева, там английский шпион — организатор многих кровавых преступлений против советского народа авантюрист Бейли. Недавно газеты сообщили, что Бейли в преклонном возрасте «почил в бозе» у себя дома, в Лондоне. Очень жаль. Виноваты мы, чекисты, что он так еще долго коптил небо. Он успел еще написать и полную яда и клеветы на нашу родину книгу «Миссия в Ташкент». Есть мудрая поговорка: «Собака лает, а караван идет». История уже рассудила, на чьей стороне правда.

...А с Ибрагим-беком нам еще предстояло встретиться.

1923 год закончился блистательной победой Советской власти над контрреволюционным басмачеством во всей Средней Азии. В этой борьбе победили, прежде всего, ленинские идеи. Народ решительно встал на защиту Советов. В кишлаках и аулах организуются добровольные отряды самообороны. Туго стало остаткам басмаческих банд, скрывавшимся в неприступных горах. Разгневанный народ встречал их палками, кетменями, а где мы его успели вооружить, то и добрыми залпами из винтовок. С помощью народа только в восточной Бухаре в конце 1923 — начале 1924 года было уничтожено 39 курбашей и более полутора тысяч рядовых басмачей, а 78 главарей и 1200 их нукеров сдались в плен.

Под руководством партии большевиков развернулось социалистическое строительство.

В органах ВЧК и ОГПУ в Намангане я проработал до конца 1925 года. Хотя и спокойней стало, но в краю, где совсем недавно еще бушевало басмачество, дел для чекистов было много: ликвидировали бродившие по горам мелкие банды, вылавливали прятавшихся по кишлакам у родственников баев и мулл, которые боялись явиться с повинной, так как знали, что совершенные ими преступления народ не простит.

И все же вызывает меня как-то начальник:

— Учиться поедешь, Джапар!

Я от неожиданности оторопел, не знаю, что сказать. Учиться. Дверь школы я открывал как чоновец, когда там был наш штаб, но как ученик я в нее никогда не заходил... А начальник тепло улыбается:

— Всем нам надо учиться, Джапар. А первым мы решили послать тебя. Тебе нужней. Поедешь в Ташкент.

...И вот я курсант национальной школы ОГПУ в Ташкенте. Учусь. Два года. Ох, как трудно было. Казалось, Аман-Палвана ловить было легче. Все начинал сначала. И арифметику, и теорию классовой борьбы. На практике я ее усвоил хорошо, где и в каком сражаться стане знал, а вот теория давалась трудней. Позднее мне еще приходилось учиться. Довелось быть и студентом Московского института востоковедения, но первую в своей жизни школу ОГПУ я ценю выше всякого университета.

...Май 1928 года. Школа окончена. В руках командировочное предписание: г. Термез, на должность помуполномоченного восточного отдела ОГПУ. Мне 23 года.

Но события развивались таким образом, что не успел я как следует обосноваться в Термезе на должности помощника начальника, как был назначен начальником райотдела ГПУ в Денау. Тогда это был большой район, включавший в себя горную территорию в добрую Швейцарию.

Курс партии на коллективизацию всего сельского хозяйства вызвал ожесточенное сопротивление баев и кулаков. За кордоном решили, что сложились благоприятные условия для новой попытки свержения Советской власти в Средней Азии. Зашевелилось недобитое басмачество. Для накапливания его сил удачная обстановка была в Афганистане. Авантюристу Бачо-и-Сакао с помощью англичан и басмаческих банд Ибрагим-бека удалось в марте 1929 года свергнуть Эмира Амануллу и объявить себя падишахом Хабибуллой.

Усилилась заброска посланцев Ибрагим-бека на нашу территорию, которые должны были подготовить население к встрече «армии» ислама. Но в листовках-обращениях к населению речь шла не о войне за веру, а о свержении большевиков, которые лишают имущества «почтенных» людей. Адресовано обращение к узбекам, таджикам, киргизам, русским, армянам...

Чекисты готовились к встрече непрошенных гостей. Было установлено, что плацдармом начальных действий контрреволюция избрала горный массив, ограниченный населенными пунктами Шурчи, Денау, Регар, Гиссар, Файзабад, Куляб. К Аму-Дарье и Пянджу в форме подковы спускаются хребты Байсунтау, Бабатаг, Актау, Каратау. Между ними долины рек Сурхандарья, Кафирниган, Вахш, по которым, в случае успеха, обеспечивался выход на Душанбе, Шахрисабз, Самарканд, через Джиргиталь в Алайскую долину и далее на Фергану. А главное, чего не могли забыть за рубежом, — в этом районе жило большое воинственное племя горцев-локайцев, которые в Бухарском эмирате выполняли ту же роль, что и русское казачество для царя, и на первом этапе оно активно поддерживало басмачество. Одного не учли горе-стратеги — время не то. Не 1921, а 1929 год. Народ понял Советскую власть.

...В центре горного края, километрах в двухстах восточнее Душанбе, на берегу бурной речушки Кзыл-Су располагался горный кишлак Бальджуан, а еще дальше — Ховалинг. Где-то здесь плетутся нити заговора. Сюда идут следы посланцев из-за кордона. Надо их найти, обезвредить, сорвать планы подготовки плацдарма для вторжения банды Ибрагим-бека.

...Как и во всяком кишлаке, чайхана — средоточие всех событий Бальджуана. Здесь за чайником чая совершаются все сделки, договоры, ведется агитация. Чайханщик — наш человек.

Недалеко от чайханы на глиняной супе постоянно сидит и что-то бормочет старый дервиш-каландар в остроконечной шапке. Когда я прохожу мимо него, руки за подаянием не протягивает, а окидывает острым взглядом из-под насупленных седых бровей. Чем-то он не похож на нахальных странствующих монахов-суфистов. Что за человек? Народ о нем отзывается хорошо, умный, помогает беднякам, лечит людей. Не странствует, потому что стар, но с орденом не порвал и у всех дервишей края состоит кем-то вроде шейха.

Раздумываю: умный человек, по всему видно, бедняк, значит, не должен идти против народа и его власти. Решено, надо поговорить.

Друзья устраивают как бы случайную встречу. И сразу он меня огорошил.

— Салам, Джапар-ГПУ. Пусть сопутствует тебе счастье и благословение аллаха.

— Кроме самых близких моих людей, никто не знает, кто я. Откуда знаешь ты, бобо?

— Мы, странствующие дервиши-каландары, знаем все. Тебя мои братья видели в Термезе, Денау и других местах и знают о твоих делах.

Вот тебе и конспирация... Беседа наша была длинной и памятной.

Каландар и сам давно видит, что все установки корана защищают интересы кучки богачей, оставляя в вечной темноте и нужде народ. Знаком он был с философией просветителей Фараби и Ибн Сины. А главное, он много слышал о Ленине и его учении.

...Помогать нам дервиш согласился охотно. Для начала дал полезные сведения о том, что среди старейшин локайских родов нет согласия. Не только народ, но и главы родов не хотят идти против Советской власти. Таковы многие локайские старейшины, например, Абдулазиз, которого зовут ревкомом, Юзбай и Абдулазиз-бий, ставший командиром отряда.

Коренной народ этого края — таджики-кухи — раньше ненавидели локайцев, так как эмир Алимхан отдал лучшие их земли локайским старейшинам, а кухи выгнал на голые камни. Сейчас земля общая, для вражды нет причин.

Каландар подтвердил уже имевшиеся у нас сведения о том, что под видом паломников на могилу Энвер-паши, которого духовники возвели в сан святого, идут «правоверные» с той стороны. Здесь, в ущелье Оби-дара, между Бальджуаном и Ховалингом их удобно перехватывать.

На прощанье монах просил меня больше с ним не встречаться.

— Враг хитер. Будь осторожен. Узнали тебя мои братья, узнают и те. Увидят нас вместе — меня убьют, но это бесполезная смерть. Я могу еще принести пользу народу. Все, что узнаю, передам тебе.

Так, опираясь на народ, чекисты вели глубокую разведку и контрразведку.

С некоторыми из таких помощников, являвшихся родовыми старейшинами, дело иной раз доходило до курьезов. Обязавшись вступить в борьбу со своим соплеменником Ибрагим-беком, они требовали, чтобы от них приняли клятву на коране. И что же, принимали. Тогда это имело глубокий смысл. О том, что руководитель рода на коране поклялся служить Советской власти, становилось известно всем членам рода, и клятва как бы распространялась и на них. Особенно это было важно в отношении локайцев, фанатиков-кухи. Безбожниками всех мы тогда сделать не могли, а чрезмерной антирелигиозностью можно было навредить делу. Нам приходилось быть не только воинами, но и тонкими психологами.

На всю жизнь запомнился такой случай. Нам стало известно, что Бачо-и-Сакао — «калиф на час» — для инспекционной проверки готовности края к приему Ибрагим-бека заслал к нам двух своих эмиссаров. Было приказано их изловить. Поручили это двум локайцам, поклявшимся на коране. Через некоторое время они приехали с докладом о том, что живыми шпионов захватить не удалось, а в завязавшейся стычке обоих их пришлось пристрелить. Один из наших руководителей высказал сомнение в достоверности доклада. Ничего не сказав, джигиты ушли, сверкнув глазами. Некоторое время спустя джигиты возвратились и вывалили из хурджумов отрубленные головы тех самых шпионов. Вот в какой обстановке нам приходилось работать.

К концу 1929 года чекисты полностью вскрыли план внутреннего заговора и вторжения ибрагимбековских банд, установлены были имена и местонахождение всех его основных резидентов, оставленных с прошлых времен и вновь засланных.

К этому времени басмаческие агенты действовали во всех основных районах края. Кроме клеветы на Советскую власть, сбора шпионских сведений и вербовки сторонников, эти выродки временами собирались в небольшие банды и совершали налеты на ревкомы, кишлачные советы и особенно кооперативы.

Всю эту нечисть надо было как можно быстрее уничтожить еще до прихода Ибрагим-бека.

А сил у нас было не так много. К этому времени белокитайские генералы развязали конфликт на КВЖД. Ушла от нас на Дальний Восток славная 8-я кавалерийская дивизия и некоторые другие части. Поэтому в борьбе с басмачами мы должны были опираться на народные добровольческие отряды.

В сравнительно короткий срок нам удалось создать такие отряды в Денау под командованием Мусулманкула Хаитова, в Файзабаде — Минкабула-командира, в Джанчики (ныне Узунский район), где руководил Ула-командир, в кишлаке Байбури — Балта-аксакал, в таджикском районе Локая — под командованием Кувандыка Алашева, на правом берегу Вахша действовал отряд муллы Шарифа Рахимова (мулла не всегда означает духовное лицо, часто, как и в данном случае, этим подчеркивается, что это человек грамотный), на левом берегу Кафирнигана — отряд Карахан Сардара.

Бедняки охотно шли в отряды. Но вся беда в том, что большинство из них никогда не держало в руках винтовку. Надо было учить их стрелять. И мы учили. И сейчас еще без улыбки нельзя вспомнить, как мы объясняли взаимодействие мушки и прицела. Складываю кулак в дулю и показываю, то высовывая вверх, то опуская вниз между указательным и средним большой палец. Большой палец — это мушка, указательный и средний — это прорезь прицела. Большой палец высоко — крупная мушка, пуля пойдет вниз, большой палец ниже среднего и указательного — мелкая мушка, пуля пойдет вверх. Держи вровень. Очень хороший способ, быстро понимали.

Но лучшей школой были боевые операции с мелкими басмаческими бандами, то и дело переходившими из-за рубежа.

В начале 1930 года наши отряды получили боевое крещение по разгрому банд Утанбека и Ходжи Сагата. Пришлось мне руководить добровольческими отрядами в операциях по ликвидации банд Азим Марка, Кури-Зарифа, Мулла-Джайлоа, а также во многих других стычках с басмачами. Хорошо действовали, можно было надеяться, что не подведут.

Весна 1931 года.

В кишлаках баи жарят пшеницу и батманами отправляют в горы. Закупают и заказывают кузнецам много конских подков. Обо всем этом рассказывал мне каландар. О запахе жареной пшеницы в байских дворах горных кишлаков сообщали и другие наши друзья. А мы знали, что жареную пшеницу бай есть не будет. Это пища бедняков и джигитов в походе. Перемелют ручными жерновами или истолкут в ступе, разбавят водой, вот тебе и готовый харч — атала, что-то вроде тюри. Батманы жареной пшеницы отправляют в горы? Значит готовят тайные базы для пропитания многих людей. Много подков — значит ждут много конников. По свежим следам с помощью друзей нам почти все эти тайники удалось обнаружить и ликвидировать.

Были и другие признаки приближающейся развязки. Еще в конце 1929 года был растерзан народом на кабульской площади один из покровителей Ибрагим-бека — Бачо-и-Сакао. Другим его покровителям — англичанам — все труднее было держать такую банду в страхе. Действовала и наша дипломатия. Афганский король вынужден был объявить Ибрагим-бека вне закона и даже назначил за его поимку денежное вознаграждение.

Авантюра явно шла не по плану и была обречена на провал. Но, ухлопав массу денег на Ибрагим-бека, враги хотели хотя бы укусить Советское государство.

13 апреля 1931 года трехтысячная банда головорезов прорывает границу в районе Чубек и устремляется в сторону Куляба и далее в горы. В горах банда разделилась на несколько отрядов, которые во главе с курбашами направились каждый в предназначенный ему район поднимать народ. И народ поднялся, но... против басмачей.

Мне пришлось руководить действиями отрядов Шехабутдина Таирова, Халифаева, Муллы Исмата в районе Бальджуана и Ховалинга.

В первом же бою мы завлекли в засаду и разгромили банду, возглавлявшуюся афганцами Гулям Хусаин Ханом и Сеид Гусейн Ханом. Многих басмачей этой банды взяли в плен, многих убили. Среди убитых были найдены тела обоих афганских авантюристов. Затем внезапно напали на банду Кур Артыка Додхо и также разбили ее. Кур Артык с небольшой группой бежал в направлении Алайской долины на Дараут Курган. Я преследовал его с небольшой группой отрядников. Долго пришлось нам за ним гоняться. Правая рука Ибрагим-бека, он был матерым нашим врагом. Захватили мы его вместе с восемнадцатью его соратниками в кишлаке Кызыл-мазар у родственников.

Так же успешно частями Красной Армии и добровольческими отрядами были разгромлены остальные банды. Как мыльный пузырь лопнула и эта кровавая авантюра английского империализма. Жаль погибших товарищей. Многих чекистов, командиров, красноармейцев, бойцов-отрядников похоронили у горных дорог и троп, на перевалах и в теснинах.

А в горах метался главный зверь — Ибрагим-бек. 23 июня 1931 года на берегу Кафирнигана у кишлака Исанбай его поймали командиры добровольческих отрядов Мукум Султанов, Кувандык Ташев, Абдулазиз-ревком, Юлдаш Махибназаров, Кувандык Алашев. Руководил их действиями чекист Валишев.

Басмачество перестало существовать, Ибрагим-бека, Кур Артыка и десятки других сдавшихся и выловленных курбашей доставили в Душанбе. Народ ликовал, на митинге все выступающие благодарили партию и правительство за избавление от напасти, которая более десятка лет мешала строить счастливую жизнь. Требовали сурового суда над врагами народа. Все участники поимки Ибрагим-бека и Кур Артыка, в том числе и я, за эту операцию были награждены орденами Боевого Красного Знамени.

Свои скромные и безыскусные воспоминания я хотел бы посвятить чекистам, погибшим в борьбе за Советскую власть в Средней Азии. В Узбекистане нет ни одного города, ни одного кишлака, где бы не пролилась кровь борцов за народное дело. В парках и на площадях, на братских могилах им установлены памятники и обелиски. Но в те годы у нас была традиция хоронить товарища там, где он погиб. Мы не насыпали курганы, как это делали Чингиз-хан или Тамерлан. В память о погибших оставался маленький холмик, на нем столбик, а чаще всего камень с высеченным изображением пятиконечной звездочки или серпа и молота. Часто хоронили товарищей у подножия скал и высекали эти знаки на скале. На перевалах, горных дорогах и тропах, на замшелых камнях и сейчас еще можно различить их.

Остановись, товарищ, — это обелиск! Здесь похоронен герой!

Хамид Гулям БЕССМЕРТИЕ (Главы из романа)

Возвращение в Ташкент Талибджан Абиди назначил на следующее утро. Комната, в которой он вместе с Масудом жил последние три дня, была классом, и лишь поздно ночью, когда кончались занятия на курсах ликбеза, Умриниса сдвигала парты в сторону, прибиралась на скорую руку и стелила им прямо на полу.

Гостить у шейха Салахиддина-кари после конфискации его имущества было по меньшей мере неразумно. Жены Салахиддина покинули дом первыми, погрузив с помощью членов комиссии сельсовета на арбы свое приданое. Их примеру последовала прислуга, которая, воспользовавшись случаем, выколотила из хозяина наличными плату за несколько лет службы. Каляндаров[7] сельсовет мобилизовал на общественные работы, и вся усадьба шейха, протянувшаяся вместе с пристройками, службами, дворами, садом и посевами от хаджикентской дороги до самых гор, опустела, словно вымерла. Сам же Салахиддин-кари благоразумно внял совету Абиди: «добровольно отрекся» от своего имущества в пользу сельсовета и изъявил желание перебраться вместе с Умматали в опустевшую каляндархану. Проследив за тем, как Умматали сложил в арбу оставшиеся после ухода жен пожитки, шейх, кряхтя и постанывая, взобрался на арбу и, не спеша, покинул ставшие непривычно чужими родные места.

Медлил шейх не случайно. Происходило все это среди бела дня, и Салахиддин надеялся, что в ком, в ком, а в зеваках недостатка не будет. «Пусть глядят, — предвкушал шейх с горьким злорадством. — Пусть весь кишлак видит мой позор и унижения. И пусть сердца правоверных мусульман наполнятся искренним состраданием и праведным гневом!»

Однако Салахиддина постигло полное разочарование: на всем пути от усадьбы до каляндарханы ни на восседавшего верхом Умматали, ни на самого шейха, горестно нахохлившегося на облучке арбы, никто не обратил ни малейшего внимания. Получилось, что и конфискация его, шейхова, добра, и уход жен с прислугой, и публичное осмеяние, и, наконец, траурно-печальное переселение из усадьбы в каляндархану — все это не только не трогает никого, но даже и не интересует: так себе, обыденный эпизод, самое что ни на есть заурядное событие...

Но все это стало очевидным чуть позже, а пока что Талибджан Абиди, стоя в воротах, наблюдал за удаляющимся на арбе Салахиддином и соображал, куда же ему теперь податься на жительство.

— Ну, а вы, мулла, что намерены делать? — вывел его из раздумий голос Исака-аксакала, возглавившего комиссию сельсовета. — Здесь останетесь или тоже в каляндархану?

Вопрос был вполне резонный, поскольку все знали, что он — гость Салахиддина-кари, но Абиди решил почему-то, что над ним издеваются.

— Куда идти, позвольте решать мне самому! — огрызнулся он и, прижав к груди объемистый портфель, решительно зашагал прочь.

Так он оказался в школе.

Растерянность и раздражение прошли, но злоба на Исака-аксакала осталась. К тому же на вчерашнем собрании в сельсовете, где обсуждались школьные дела, старик основательно задел комиссариат просвещения, который по мнению аксакала плохо занимался этим вопросом, а его, Абиди, представителя Наркомпроса, так раскритиковал, что хоть из кишлака беги с закрытыми глазами. Вспыльчивому по натуре Абиди, до сего времени благоденствовавшему под опекой высокопоставленного дядюшки, критика эта показалась таким же святотатством, как попрание ногами праха усопшего. «Ну, погоди же ты у меня!» — решил он и, отложив все школьные проблемы, принялся собирать материал, так или иначе компрометирующий Исака-аксакала и Масуда.

Сегодня весь кишлак еще затемно собрался на гузаре, где был объявлен хашар — общественные работы по благоустройству, и Абиди остался в школе один. Он не спеша напился чаю, предусмотрительно заваренного Умринисой, и, достав из портфеля заявление щеголя Халима, написанное еще у Салахиддина-кари, углубился в чтение. Щеголь Халим обвинял «куцехвостого» учителя Масуда в трех смертных грехах, подрывающих покой и благоденствие Хаджикента. Первый заключался в том, что Масуд вместо того, чтобы чинно и благородно давать уроки в школе, устроил сеанс вольной борьбы. Второй — в том, что учитель распевал непристойные и богопротивные песни на святом месте. Ну и, наконец, третий состоял в попытке совратить Дильдор — дочь Нарходжабая. Абиди, злорадно усмехаясь, подчеркнул последнее обвинение, отметив про себя, что это как раз то, что требуется для фельетона.

Затем он внимательно изучил второе заявление, под которым красовалась подпись Умматали. В нем речь шла о секретаре Багистанского сельсовета Маликджане. Нечестивец этот, как сообщал Умматали, проник, прячась под паранджой, в дом Салахиддина-кари, а будучи разоблачен, устроил форменное побоище: сбил с ног четверых каляндаров, а одному даже повредил голову (пострадавшим был сам истец). Заявление не имело никакого отношения ни к Исаку-аксакалу, ни к Масуду, но Абиди на всякий случай приобщил его к делу и спрятал в портфель.

Затем, убрав в сторону дастархан, он рьяно принялся составлять докладную на имя наркома просвещения о положении дел в школе кишлака Хаджикент, но, вспомнив вчерашнее собрание, решительные требования Исака-аксакала и особенно совет Масуда, он заметно поостыл и призадумался.

— Слышали, что говорил Исак-аксакал? — спросил его Масуд, когда они вдвоем возвращались с собрания. — С ним шутки плохи. Уж если он сказал, что доберется до наркома, значит доберется. Он недавно в Ташкенте на приеме у самого Ахунбабаева был. Да и Акмаль Икрамов нашего аксакала крепко уважает. Я бы вам вот что посоветовал, Талибджан. Будете писать докладную, обязательно покажите Исаку-аксакалу. Он вам много дельного подскажет.

Отправляясь в Хаджикент, Талибджан Абиди строил самые радужные планы. Воображение рисовало картины одна заманчивее другой: «Весь кишлак переполошится, от приглашений на вечеринки отбоя не будет, и всякий раз без парчового халата не отпустят, как самого дорогого гостя. Толпами за мной бегать станут, в горы на кекликов охотиться повезут...»

Однако приехав в кишлак, он сразу же упал духом. Какие вечеринки, какая охота! Масуд с места в карьер предложил ему — представителю Наркомпроса! — заменить отлучившуюся по срочному делу учительницу. Он, конечно, мог бы отказаться, но, поразмыслив, пришел к выводу, что его подвергают испытанию, и в пику Масуду, два дня подряд проводил занятия во всех трех сменах. Срочное дело, ради которого отсутствовала Салима, оказалось лишь заданием сельсовета провести разъяснительную работу среди жен Салахиддина-кари, того самого Салахиддина, чьим радушным приемом воспользовался Абиди. Нечего сказать, здорово же он отплатил шейху за гостеприимство!

От одной этой мысли у Абиди, как говорится, шерсть на загривке поднялась дыбом. Он скрипнул зубами, но, вспомнив, что хашар может скоро закончиться и тогда ему наверняка помешают, с новыми силами принялся за докладную. Для людей его склада характера и мышления подобное занятие составляло истинное наслаждение. Муза вдохновения, казалось, порхала над ссутулившимися плечами увлеченного докладной Абиди, осеняя его взмахами усыпанных звездами крыл. Она-то и подсказала ему заговорщическим шепотом великолепную мысль, за которую он тотчас же ухватился. Мысль эта была до гениальности проста. Он напишет две докладные записки: одну для того, чтобы показать Исаку-аксакалу и заручиться его согласием и одобрением; вторую аксакалу не видать как своих ушей, ибо предназначается она наркому просвещения прямо и непосредственно. В первой будут подробно изложены насущные школьные нужды. Речь пойдет о необходимости выделить сельской школе дополнительные штаты. Ну, а во второй, кроме всего перечисленного, Абиди поднимет вопросы куда более важные. О том, например, как полуграмотный Исак-аксакал грубо вмешивается в учебно-воспитательный процесс, в котором сам ничего не смыслит. О серьезных проступках и просчетах директора школы Масуда Махкамова. А уж проступков этих у него более, чем достаточно: возрастной принцип класса не соблюден — раз, директор чем угодно занимается, только не учебно-воспитательной работой — два, с дочерью Нарходжабая Дильдор путается — три. А это вам не просто морально-бытовое разложение, а утрата политической бдительности. Вот как это называется! Ну, а раз так, — вывод напрашивается сам собой. Масуда Махкамова следует немедленно отстранить от занимаемой должности.

Под аккомпанемент доносящихся со стороны гузара трубных звуков карная, переливчатых трелей сурнаев, рокота бубнов и по-праздничному громкого гула людских голосов Абиди тщательно продумал обе докладные записки и принялся строчить со скоростью, которой позавидовал бы самый прыткий романист. Особенно удалась Абиди та часть второй докладной записки, в которой он расписал Масуда. Прочитав ее, даже непросвещенный человек тотчас же сделал бы вывод, что Масуд — бюрократ, личность политически близорукая, к тому же еще морально разложившаяся, и что такого человека ни минуты нельзя держать в системе народного образования.

Расписывая деяния Масуда в самых мрачных тонах, Абиди с удивлением обнаружил, что мысли его вновь и вновь возвращаются к Дильдор. Он вспомнил, что несколько раз встречал ее во дворе школы и даже беседовал с ней, когда временно заменял Салиму на занятиях ликбеза, вспомнил, что Дильдор была старостой класса. Живя в Ташкенте, Абиди поднаторел в любовных делах и не раз пользовался благосклонностью смазливых девиц, однако ни одна из них не шла ни в какое сравнение с дочерью Нарходжабая. Такую красивую, грациозную, цветущую девушку Абиди видел впервые. Признаваясь себе в этом, он почувствовал, как где-то в темных закоулках его сердца зашевелилась, поднимая голову, змея ревности, готовая в любую минуту ринуться и смертельно ужалить Масуда.

Закончив писать обе докладные, Абиди аккуратно сложил и сунул в карман пиджака ту, которую намеревался показать Исаку-аксакалу, вторую же, предназначенную лично для наркома просвещения, спрятал на самое дно портфеля, портфель задвинул поглубже в стенную нишу и, довольный собой, спустился во двор, прикидывая на ходу, что ему предстоит сделать сегодня.

А дела Талибджану Абиди предстояло два: во-первых, познакомить с содержанием докладной Исака-аксакала и, во-вторых, — попрощаться с Салахиддином-кари. Будь на то его, Абиди, воля, он после постигших Салахиддина мирских передряг ни за что не пошел бы прощаться с развенчанным шейхом. Но такова была воля отца Талибджана мирзы Абида: отец строго-настрого наказал сыну, чтобы тот, будучи в Хаджикенте, непременно останавливался у шейха и во всем с ним советовался, а, стало быть, уехать, не простившись с Салахиддином, Абиди не мог никак.

Хашар был в самом разгаре, когда Абиди появился под чинарами в центре кишлака и, отыскав взглядом разговаривающего о чем-то со стариками Исака-аксакала, не спеша приблизился к беседующим. Исак рассказывал односельчанам о красном субботнике в Москве, в котором участвовал Владимир Ильич Ленин.

— Так что дело это великое, недаром сам Ленин его начал, — заключил он свой рассказ и, обернувшись, молча кивнул в ответ на приветствие Абиди.

— Дело ко мне, мулла?

— Уезжаю утром, — Абиди достал из кармана докладную и протянул аксакалу. — Отчет на имя наркома... Посмотрите.

— Хорошо, — Исак-аксакал пробежал глазами первую страницу и кинул старикам. — Все слушайте. Это и вас касается.

Он пропустил начало и стал читать вслух:

— В связи с тем, что в хаджикентской школе и организованных при ней курсах ликбеза число обучающихся превысило двести человек...

Исак-аксакал торжествующим взглядом обвел слушателей.

— Слышали? Больше двухсот обучающихся! Скоро мы всю детвору за парты посадим, все мужчины и женщины грамотой овладеют! Так-то, отцы! «...А весь штат школы состоит из директора Масуда Махкамова и учительницы Салимы Самандаровой, необходимо выделить штатные единицы завуча, заведующего хозяйством, четырех учителей, — двух — обслуживающего персонала, а также обеспечить школу учебниками и учебными пособиями».

Исак-аксакал зажмурился, сдвинув косматые брови, помолчал некоторое время, встряхнул головой и окинул Абиди взглядом внезапно повеселевших глаз.

— Отлично. Добавьте только слово «срочно». А в общем так, мулла: неделя сроку. Приедут учителя — хорошо. Не приедут, — сам в Ташкент поеду, до вашего комиссара доберусь. Усекли? — Абиди кивнул, давая понять, что «усек», забрал бумагу, сунул ее в карман и быстро зашагал прочь мимо расположившихся неподалеку музыкантов. Веселая мелодия, которую они наигрывали, отдавалась у него в ушах похоронным маршем. Только этого еще не хватало! До наркома он доберется, видите ли! Стало быть, не верит. А, значит, если подать наркому другую докладную, Исак-аксакал до всего докопается и тогда... Что будет тогда, Абиди не решался представить.

Миновав гузар, он обратил внимание на девушку, которая подметала очищенную от травы площадку. Волосы ее были убраны под голубую шелковую косынку. Девушка выпрямилась, и Абиди так и впился в нее глазами.

— Здравствуйте, — вкрадчиво произнес Абиди. — Как вам работается?

На девушке было белое шелковое платье и красная расписанная цветами безрукавка. Окаймленные тесьмой длинные шелковые шаровары доходили до самых лодыжек, ослепительно белевших над глянцевыми кавушами. Девушка вздрогнула и подняла глаза на Абиди. Обладательницей этих глаз мог быть только один человек на всем белом свете: дочь Нарходжабая красавица Дильдор.

— А ну вас, — девушка стыдливо потупилась. — Напугали меня. Проходите, пожалуйста, не мешайте работать.

Она опять взглянула на Абиди — враждебно, исподлобья, и, подобрав веник с совком, пошла к гузару.

«Дожили, — с досадой подумал Абиди. — Дочь знатного человека, красавица — площади подметает! Правда, Нарходжабай под арестом, Шерходжа скрывается... Ну и что из того? Не зря же говорят, — масло выльешь, капли останутся...» Однако, вспомнив, как Дильдор обошлась с ним, представителем Наркомпроса, он разозлился еще больше и решил, чем бы это ему не грозило, пренебречь угрозой Исака-аксакала и вручить наркому вторую докладную.

Убедившись, что там, на гузаре, все заняты своим делом и не обращают на него внимания, Абиди быстро зашагал к кладбищу, свернул влево и юркнул в калитку каляндарханы. Откуда ему было знать, что Масуд с Андреем, которые, стоя на приставных лестницах, натягивали транспарант между чинарами, отлично видели, куда он вошел, и обменялись многозначительными взглядами.

Вид у каляндарханы был неприглядный: низенькие стены осыпались, давно не ремонтировавшаяся крыша топорщилась старой соломой, во дворе — ни деревца, ни травинки. Айван, где Масуд захватил раненого Нармата, был пуст.

Абиди толкнул дверь во внутреннее помещение. Дверь, скрипнув, отворилась, и сноп дневного света выхватил из сумрака неподвижно лежащего на возвышении у противоположной стены Салахиддина-кари. Перебирая четки, он отрешенно созерцал потолок. Примостившийся рядом Умматали старательно обмахивал шейха.

Увидев гостя, Умматали поспешно поднялся с места и приветствовал его, сложив руки на животе. Абиди вошел в комнату и, приблизившись к шейху, склонился над изголовьем.

— Ассалам алейкум, господин. Это я, ваш гость Талибджан Абиди.

По морщинистой щеке шейха скатилась мутная слезинка.

— Хвала всевышнему, — пробормотал он еле слышным голосом и громко глотнул. — Нашелся, наконец, человек, которому я нужен. Да снизойдет на тебя благодать божья, сынок!

— Жар у господина, — торопливо сообщил Умматали. — Всю ночь бредить изволили. Я им отвару александрийского листа испить дал. Полегчало, в себя немного пришли.

Салахиддин-кари молитвенно воздел ладони, что-то невнятно забормотал. Умматали и Абиди опустились на колени, замерли в смиренных позах, тщетно силясь разобрать что-нибудь в судорожном бормотаньи старого шейха.

— Наклонитесь поближе к господину, — шепнул Умматали. — Они вам что-то сказать хотят.

Абиди подвинулся поближе, склонился, почти касаясь ухом губ Салахиддина.

— Будете в Ташкенте, — прошептал шейх, — улема оповестите... В Хаджикенте святыни осквернили... Имущество шейха разграбили... Пусть правоверных на газават подымают.

— Будет исполнено, господин. Еще какие просьбы?

Салахиддин-кари молча закрыл глаза и отвернулся к стене лицом. Плечи его тряслись мелкой дрожью.

— С едой у вас как? — осведомился Абиди.

— Слава аллаху, доход от мечети и кладбища у моего господина.., — сдержанно ответил Умматали. — Не забывают правоверные, наведываются.

— Хоть с этим все в порядке, стало быть. — Абиди поднялся с колен и поманил Умматали во двор. Прикрыв за собой дверь, огляделся по сторонам и заговорил доверительно, вполголоса:

— Господину своему передайте, пусть крепится. Я тут придумал кое-что. Получится, — всех заправил ваших к ответственности привлекут. Загремят как миленькие. Видит аллах, и для нас светлые дни настанут...

— Дай бог, дай бог, — бормотал Умматали, провожая гостя к калитке.

Выйдя из каляндарханы, Абиди обошел стороной гузар и нижним кружным путем добрался до школы. Здесь его ждало разочарование: часть работающих, покинув гузар, заполнила школьный двор. Люди месили глину, разводили известку, готовясь к капитальному ремонту здания. «Нигде покоя нет!» — зло буркнул себе под нос Абиди и, прихватив с полки портфель, подался со двора.

«Завтра утром уеду или сегодня, — какая разница?» — подумал он и решил идти в сельсовет за лошадью.

— Далеко собрались, товарищ Абиди? — удивленно поинтересовался Пронин, беседовавший посреди двора с Масудом.

С портфелем под мышкой Абиди приблизился к ним, стараясь держаться как можно степеннее.

— Счастливо оставаться, — произнес он снисходительным тоном. — Будете в Ташкенте, встретимся. Адрес вам известен: Народный комиссариат просвещения.

— Непременно встретимся! — заверил Пронин, прощаясь за руку. — Счастливого пути!

Абиди не оставалось ничего другого, как нехотя протянуть руку Масуду. А тот, словно угадав мысли уезжающего, с такой силой стиснул его ладонь в своей, что у Абиди лицо перекосилось от боли и глаза чуть не вылезли из орбит...

Полчаса спустя Абиди верхом на смирной буланой масти лошаденке прошествовал через все еще оживленный гузар и покинул пределы Хаджикента. Километра через полтора чинары кишлака скрылись из виду, и справа от дороги, далеко внизу засверкала в лучах солнца полноводная река, неприхотливо извивающаяся в зеленой неправдоподобной в своем великолепии долине.

Однако ни пьянящий свежий воздух, ни красоты горной природы не трогали Абиди. Теперь, когда Хаджикент с его треволнениями и гнетущим ощущением опасности остался позади, ему вдруг непреодолимо захотелось еще раз перечитать заветную, доселе никому еще, кроме него самого, неведомую докладную, насладиться ее стройной логичностью, неопровержимостью улик, категоричной прямотой выводов.

Покачиваясь в седле и вздрагивая от предвкушаемого удовольствия, он открыл портфель. Несколько секунд он машинально шарил в нем. Потом рывком натянул поводья, путаясь в стременах, выбрался из седла и, бессильно спустившись на зеленую придорожную травку, вывалил все содержимое портфеля.

Для сомнений не оставалось места: докладная записка — вершина и шедевр его вдохновенного сочинительства — исчезла без следа, словно растаяла в воздухе.

Вот уже несколько дней неожиданная догадка не давала Пронину покоя. Она родилась в ту ночь, когда они с Масудом обследовали сад караванщика Кабила, но была еще настолько смутной, что делиться ею с другом, а тем более делать из нее какие-либо практические выводы Пронин не спешил. Была и еще одна причина, почему он не торопился с решительными действиями. Махкам Масумов, которого он глубоко уважал и ценил, как своего учителя, не раз предупреждал, что в любом деле нужна предусмотрительность, тщательный, до мелочей продуманный расчет. Следуя этому совету, Пронин скрупулезно сопоставлял и анализировал факты, час за часом медленно, но верно приближаясь к заключительным выводам.

И когда в субботу во время хашара, он отозвал караванщика в сторону, и, отправившись с ним на мельницу, стал расспрашивать об убийстве, целью его было вовсе не выяснение обстоятельств, при которых совершилось преступление, — о них караванщик Кабил все равно бы ему ничего не рассказал, да и не мог рассказать. Важнее было другое: пронаблюдать, как отреагирует на его визит хозяин мельницы и как поведет себя караванщик перед лицом опасности (а в том, что встреча с чекистом представляет для Кабила опасность и немалую, сомневаться не приходилось).

Дальнейшие события еще больше убедили Пронина в правильности его догадки. Чем ближе они подходили к мельнице, тем нервознее становилось поведение караванщика. Когда же до мельницы оставалось всего несколько шагов, Кабил побледнел и едва не лишился чувств. Не давая противнику опомниться, Пронин предъявил удостоверение и стал задавать вопросы, внимательно наблюдая за караванщиком.

Тот был напуган до полусмерти и только и ждал удобного случая, чтобы поскорее отделаться от чекиста. Можно было не сомневаться, что при первой же возможности Кабил смоется из кишлака.

Отметив это про себя, Пронин, начиная с этой минуты, решил ни на миг не упускать караванщика из поля зрения.

После встречи с чекистом Кабил вернулся в чайхану и расположился на сури, явно никуда не собираясь идти. Выглядело это откровенно демонстративно, и Пронин понял, что догадка его верна и наступило время действовать: осторожно, но решительно и без промедления.

Хашар был в самом разгаре, но Пронин, улучив удобную минуту, шепнул Масуду, чтобы тот послал Салиму Самандарову домой к караванщику Кабилу.

— Пусть пригласит его жену и дочь на вечерние курсы.

Масуд понял друга с полуслова, тотчас вызвал учительницу и объяснил, что от нее требуется.

— Поинтересуйся, почему мать с дочерью на курсы не ходят и вообще, что у них там за обстановочка в семье. А главное, постарайся выведать, нет ли у них дома кого постороннего. Сможешь?

Салима кивнула, глядя на Масуда радостно улыбающимися глазами, и скрылась в толпе. Возвратившись часа через два, она рассказала, что ей удалось узнать. Жена Кабила Айпулат-апа встретила ее приветливо. О том, что женщины кишлака ходят в школу учиться грамоте, ей известно, она и сама не прочь последовать их примеру, конечно, если муж разрешит. А вот дочь совсем от рук отбилась: своенравна, упряма, делает, что ей в голову взбредет. Оденется, например, йигитом и скачет на лошади, а то вообще с мужчинами на охоту увяжется. Из ружья как заправский аскер стреляет. Мать ни во что не ставит: уходит, заявляется, когда хочет. Вот и сегодня ее дома нет, а где ее носит — в садах ли, в горах ли, — одному аллаху известно.

Услышав все это от Масуда, Пронин понял, что времени терять нельзя.

— Встретимся сразу после хашара. В кабинете у Батырова.

Масуд молча кивнул.

Как раз в это время они увидели, как Абиди прошмыгнул в каляндархану, и Пронин, поручив другу не спускать глаз с Кабила, который продолжал в одиночестве пить чай, сидя на дощатом помосте, спустился с лестницы и, пройдя под чинарами, свернул направо к школе. Вначале он не придал особого значения тому, что Абиди не вышел на хашар и до полудня не показывался из школы. Но теперь, когда тот тайком пошел на свидание с шейхом, задумался и решил проверить, чем же был занят полдня представитель Наркомпроса. Так в руки к Пронину попала столь тщательно скрываемая Талибджаном Абиди докладная записка...

Хашар закончился, когда солнце уже клонилось к закату. Хаджикентцы, оживленно переговариваясь, стали расходиться по домам. Салима, Умриниса, Кадыр-ака и Масуд вернулись в школу. Убедившись, что караванщик все еще в чайхане и к нему присоединились его приспешники: щеголь Халим, Кутбиддин и Таджиддин, Пронин попросил Батырова проследить за караванщиком и никого не выпускать ни из его дома, ни с мельницы, а сам поспешил в участковое отделение милиции.

У входа в отделение он встретился с Масудом, и они вместе прошли в кабинет Батырова.

Пронин плотно прикрыл за собой дверь и зажег лампу.

— Думаешь, Шерходжа на мельнице? — отрывисто спросил Масуд.

— Да.

Пронин шагнул к письменному столу и стал рисовать на листе чистой бумаги план расположения мельницы.

— Вот мельница. Здесь его дом. Слева дорога к полям. Тело Абиджана нашли здесь, возле речки. Больше здесь ничего нет. Пустошь. Зато справа, там, где проходит мельничный желоб, вот этот холм. Раньше его здесь не было. Понимаешь? Не было, а теперь есть. Под холмом наверняка землянка, о которой знают только двое: караванщик Кабил и его дочь Замира. Мать неспроста жалуется, что дочь исчезает без спроса. Замира в землянку наведывается то и дело. Догадываешься зачем? Шерходжа здесь прячется. Замира и мать его Фатиму-биби сюда тайком приводила, на свидание с сыном. Поинтересуйся у Айпулат, виделась ли она в этот день с Фатимой-биби, скажет, что не виделась. И не мудрено: мать с сыном почти сутки в землянке пробыла. Зачем, спрашиваете? Ответ может быть только один: прощаться приходила. Шерходжа в дальнюю дорогу собрался. Возможно, один, а скорее всего с Замирой. Неспроста она мечется в последнее время.

Пронин поднял голову от рисунка, сверкнул на Масуда пронзительно голубыми глазами.

— Операцию «Мельница» надо начинать немедленно!

— Правильно! — Масуд прошелся по комнате, нервно потирая ладони. — А ты молодец, все по косточкам разобрал. Нельзя ни минуты терять. Шерходжа перед побегом может еще кое с кем счеты свести.

— С кем, например? — насторожился Пронин.

— За двоих опасаюсь, — Масуд помолчал, пощипывая сросшиеся брови. — За Исака-аксакала. То, что не сумел сделать Нормат, может сделать Шерходжа. Ну и за Дильдор еще. Шерходжа ей пригрозил как-то: «Учиться пойдешь, — считай, спета твоя песенка». А он не из тех, кто слова на ветер бросает.

— «Люблю! Люблю! Люблю!» — подразнивая и явно подражая его голосу, произнес Пронин и, не выдержав, громко расхохотался. Однако смех смолк так же внезапно, как возник. Пронин снял трубку с подвешенного на стене аппарата и стал вызывать Газалкент. Не оборачиваясь, бросил через плечо отрывисто: — Беги в правление. Исака-аксакала предупреди. Потом в школу. Пусть Кадыр-ака к Дильдор идет. Да быстрее ты! Через пять минут начнем операцию.

Масуд выбежал из комнаты. Связавшись с Газалкентом, Пронин назвал номер Алимардана Саттарова. Услышав в трубке хрипловатый голос начальника районного отдела ГПУ, коротко сообщил о плане операции «Мельница» и попросил Саттарова как можно скорее выехать с оперативной группой в Хаджикент. Саттаров ответил, что сейчас же выезжает на лошадях с двумя оперативниками и посоветовал, если можно, до их прибытия операцию не начинать.

Пронин едва успел повесить трубку, как в кабинет вошел запыхавшийся Масуд. Исака-аксакала в правлении не оказалось, он ушел домой, поэтому Кадыр-ака отправился за ним, а к Дильдор пошли Салима и Умриниса.

— Опергруппа выехала из Газалкента. — Пронин потуже затянул ремень с кобурой. — Саттаров не советует начинать до его приезда.

— Значит, ты, я, Батыров.

— Невозможно! — В голосе Масуда зазвенели металлические нотки. — Патронов достаточно?

— Хватит.

— Их тоже трое. Шерходжа, караванщик Кабил, Замира. Прихлебателей этих — щеголя Халима, Таджиддина, Кутбиддина — можно не считать. Вряд ли в открытую полезут.

Пронин задумчиво потер щеку.

— Говоришь, большой узел был? Ну тот, который Шерходжа у матери из сундука забрал. А что, если это ручной пулемет?

— Вполне возможно, — насторожился Масуд. — Может, дежурного милиционера с собой взять?

— Нет! — решительно отверг Пронин. — Шерходжа может попытаться освободить Нормата.

— Тоже верно.

— Тронулись!

Погасив свет, они один за другим вышли из комнаты. Проходя мимо дежурного, Пронин окликнул его. Милиционер — медлительный с пышными усами мужчина — поднялся со стула.

— Сегодня будьте особенно внимательны, — предупредил Пронин. Милиционер молча кивнул.

На сури возле чайханы, там, где еще недавно сидел Кабил-караванщик, они увидели Батырова. Пронин удивленно присвистнул.

— Кабил со своими приятелями на мельницу отправился, — сообщил Батыров.

— А оттуда никто не выходил?

— Какая-то женщина в парандже. — Батыров махнул рукой в направлении сельсовета. — Туда пошла.

— Эх! — досадливо выдохнул Пронин. — Говорил же я вам, чтобы никого с мельницы не выпускали.

— Так ведь женщина... — смутился Батыров, вытирая со лба холодную испарину.

— Оружие в порядке? — перебил его Пронин.

— Да, конечно, — Батыров остро переживал свою оплошность. — Та женщина...

— Вполне возможно окажется Шерходжой, — подтвердил его догадку Масуд и взглянул на Пронина, ожидая указаний.

— Останетесь здесь! — жестко приказал Пронин Батырову. — Вон в том тальнике спрячетесь. Задерживайте всякого, кто попытается войти на мельницу или выйдет оттуда. Мужчина, женщина, в парандже, без паранджи — задерживайте.

— Понятно, — голос Батырова дрожал от досады. По тому, как он решительно зашагал к кустам, можно было заключить, что теперь-то уж он наверняка никого не упустит.

Пронин с Масудом, держа наготове оружие, стали спускаться по тропинке слева от мельницы. Здесь, возле поляны, был найден тогда труп Абиджана.

Обогнув мельницу низом, они перебрались по дощатому мосту через арык, прошли вдоль стены усадьбы и попытались открыть ворота. Створки ворот были заложены чем-то изнутри. Убедившись, что открыть их не удастся, чекисты перемахнули во двор через глинобитную стену.

Огромный пес, рыча, бросился на Пронина. Масуд успел перехватить его в прыжке. Зубы зверя сомкнулись на дуле нагана. Масуд нажал на спусковой крючок. Приглушенно погремел выстрел, и безжизненная туша глухо ударилась оземь.

Они вбежали во двор и, тяжело переводя дыхание, приблизились к освещенному изнутри окну. Посреди комнаты за низеньким столиком сидели караванщик Кабил и его приспешники: неразлучная троица. По-видимому, они о чем-то беседовали, но звук выстрела вспугнул их, и теперь все четверо, оторопело озираясь, прислушивались к происходящему во дворе.

Окно было просторное, почти во всю высоту стены. Масуд распахнул его ударом ноги, прыгнул в комнату и, не давая никому опомниться, громко скомандовал:

— Руки вверх!

Таджиддин, щеголь Халим и Кутбиддин испуганно вскинули руки. Кабил метнулся к двери и... и, наткнувшись на дуло пронинского нагана, попятился и медленно поднял руки.

Масуд связал всех четверых их же поясными платками. Пронин встретился взглядом с затравленно сверкавшими глазами Кабила. Безмолвная дуэль длилась почти минуту. Караванщик не выдержал и рывком отвернулся к стене.

— Ведите к землянке, — приказал Пронин и подтолкнул хозяина мельницы дулом нагана. — Живее, ну!

Масуд скомандовал трясущейся троице:

— Сесть! Кто вздумает шевельнуться с места — застрелю!

Все трое плюхнулись, как подкошенные.

Масуд захлопнул окно и поспешил во двор. В одном из окон вспыхнул свет. Масуд подошел поближе и увидел пожилую женщину, явно разбуженную шумом. Он распахнул окно.

— Не бойтесь, апа. Где Замира?

Женщина испуганно отпрянула от окна и во все глаза уставилась на незнакомого мужчину с наганом в руке.

— Где Замира?! — нетерпеливо повторил чекист. — В какой комнате?

— С утра ушла куда-то, — женщина еле шевелила побелевшими от страха губами. Поняв, что толку от нее не добьешься, Масуд бросился догонять Пронина. Тот, ведя перед собой Кабила, выходил через заднюю калитку.

Влажная от капающей из щелей желоба воды площадка упиралась в каменные ступени. Сложенная из неотесанных валунов лестница круто поднималась вверх, к мельнице. Кабил поднялся на несколько ступеней и мотнул огромной головой в сторону высокой кучи свежесрезанных веток. Масуд разбросал ветви. Показался вход в подземелье, прикрытый дощатой крышкой. Чекист поднял крышку. В выбитой в стене нише теплилась свеча в медном подсвечнике. Вниз вели выложенные кирпичом ступени. Пахло гнилью и сыростью.

Пронин ткнул Кабила в плечо револьвером, давая понять, чтобы он пошел первым. Скрученные за спиной руки сковывали движение караванщика. Оступаясь и неуклюже тычась о стены, он спустился вниз и остановился перед сколоченной из досок дверью.

— Пусть откроют! — приказал Пронин вполголоса. Кабил молча оглянулся и указал глазами на свои связанные руки.

Пронин шагнул к двери и громко постучал в нее кулаком.

— Откройте!

— Не открывай!! — словно сорвавшись с цепи, дико закричал Кабил. — Не открывай! Это ГПУ!..

За дверью раздался какой-то шум и тотчас затих.

— Будете орать, — застрелю! — угрюмо пригрозил Пронин. Обернулся к двери и заговорил, отчетливо произнося каждое слово:

— Сопротивляться бесполезно. Нас много. В последний раз советую: отворите дверь!

На мгновение опять наступила тишина и вдруг она взорвалась грохотом выстрелов из-за двери. Пули пробивали доски насквозь, откалывая мелкую щепу, с визгом рикошетили от стен. Кабил отпрянул в сторону, но Масуд сгреб его за грудки, сдавил глотку железными пальцами.

— Прикажи открыть, сволочь!

— Не открывай, дочка!.. — захрипел Кабил, тщетно стараясь высвободиться.

«Дочка.., — у Махкамова похолодело в груди. — Значит, там, за дверью одна Замира... А Шерходжа удрал... Нет, не удрал... Разыскивает Дильдор... Может быть, уже разыскал...»

Масуд отшвырнул караванщика и, не обращая внимания на выстрелы, изо всех сил ударил ногой в дверь. Затрещали доски. Чекист ударил еще раз, и дверь рухнула. В черном прямоугольнике дверного проема лихорадочно сверкали вспышки выстрелов. Где-то за спиной не то застонал, не то зарычал Кабил. Схватился за предплечье, покачнулся Андрей. Все решали секунды, может быть, доли секунд.

Масуд рванулся в дверной проем навстречу грохочущей, свистящей, визжащей опасности и, уже падая, различил в темноте смутные контуры женской фигуры. Замира стояла на коленях, держа маузер в вытянутых руках... В следующее мгновение Масуд обрушился на нее и опрокинул навзничь...

Маузер удалось вырвать сразу. Однако девушка бешено сопротивлялась, колотила его, царапалась, пыталась вцепиться зубами. Масуд заломил ей руки за спину и связал их платком. Рывком поднял ее на ноги. Подобрал маузер и, вытирая лоб рукавом, процедил сквозь зубы:

— Шевельнешься, как бешеную собаку застрелю!

Потом разорвал пополам расстеленный на хантахте дастархан и сделал Пронину перевязку. У Кабила хлестала кровь из пробитого пулей плеча. Поколебавшись, Масуд туго перетянул ему плечо обрывком дастархана. Караванщик молчал, стиснул зубы и прикрыл глаза. Замира продолжала неистовствовать, обливала чекиста потоками площадной брани. Змея и та, наверняка, слиняла бы от ее истошных воплей.

Андрей приказал Кабилу выйти из землянки. Тот беспрекословно подчинился. Зато Замиру пришлось тащить из подземелья чуть ли не волоком.

Во дворе, куда чекисты привели караванщика с дочерью, топталась «святая троица», умоляя Айпулат развязать им руки. Едва заметив входящих в калитку, Халим, Кутбиддин и Таджиддин гурьбой кинулись к дому и после короткой давки у входа скрылись за дверью.

Посреди двора осталась стоять одна Айпулат. Несчастная, забитая женщина, она не имела ни малейшего представления ни о существовании землянки, в которой скрывался Шерходжа, ни о его тайных встречах с Замирой, и теперь, увидев входящих со связанными руками мужа и дочь, вскрикнула и без чувств упала.

Масуд, прихватив забившихся было в комнату пленников, повел с Прониным всех пятерых к воротам усадьбы. Была полночь, когда они подошли к зарослям тальника. Здесь их поджидали Батыров, Исак-аксакал и Кадыр-ака. Арестованных решили запереть в отделении милиции, а Исака-аксакала и Кадыра-ака Пронин попросил остаться в качестве понятых.

Батыров присоединился к Масуду, и они вдвоем сопровождали захваченных к центру кишлака, где и находилось отделение милиции.

По дороге к усадьбе мельника Пронин сообщил спутникам об исчезновении Шерходжи.

— Паранджу на себя натянул, гад. Рыщет по кишлаку.

— Слышали, — откликнулся аксакал. — Ополченцев подняли. Пока что тихо.

— Тихо, — сквозь зубы проговорил Пронин. Рука болела все сильнее, и он едва сдерживался, чтобы не застонать. — Пока эта тварь на свободе, тишины не ждите. Лишь бы не вспугнуть. Тогда он обязательно на мельницу вернется.

И, перехватив недоуменные взгляды спутников, пояснил:

— Сейчас сами узнаете, почему.

Айпулат уже немного отошла, но продолжала все еще сидеть посреди двора, испуганно и горестно всхлипывая.

— Вставайте, — сказал ей Пронин. — С нами пойдете.

Кадыр-ака поддержал под руку жену своего бывшего хозяина, помог встать на ноги. К землянке спустились вместе.

Увиденное так поразило и напугало Айпулат, что она едва опять не лишилась чувств. Да и было от чего.

Из обнаруженных при обыске, явно приготовленных в дорогу цветастых хурджунов на свет божий было извлечено полторы тысячи золотых и пять тысяч серебряных монет, фунта два бриллиантов, жемчужин, опалов и других драгоценных камней, четыре маузера, разобранный ручной пулемет с тремя ящиками патронов, ножи исфаганской стали в узорчатых ножнах, отрезы атласа, дорогая одежда...

Все это под диктовку Пронина Исак-аксакал внес в опись и составил акт. Едва оправившаяся к этому времени от потрясений Айпулат рассказала, что в конюшне под седлом две лошади, которых зачем-то вот уже несколько дней специально откармливал хозяин мельницы. Лошадей тоже включили в опись конфискованного имущества. Присутствующие подписали акт, и все обнаруженное в землянке добро доставили во двор и погрузили на лошадей, которых ожидала теперь совсем другая дорога.

Покидая усадьбу, Исак-аксакал не удержался и упрекнул женщину.

— Правильно люди говорят: по кривой дороге далеко не уйдешь. Ну, муж, понятно, а вот как же вы дочь свою проглядели?

— Сама не знаю, как получилось, милый! — заплакала Айпулат.

— Слезы не помогут, апа, — Пронин вдруг вспомнил что-то и обернулся к жене хозяина мельницы. — Скажите, была у вас на этих днях Фатима-биби?

— Не была, умереть мне, если была! — поклялась Айпулат.

— Поехали! — заторопил Андрей своих спутников. Соображения, которыми он сегодня делился с Масудом, подтверждались полностью. Рука между тем давала о себе знать все больше и больше. Боль становилась нестерпимой. Еле пересиливая ее, Андрей остановился и сказал Исак-аксакалу:

— Вот что, — вы отправляйтесь в милицию, а я к мельнице пойду. Шерходжа может с минуты на минуту объявиться. Масуду передайте, пусть к Нарходжабаю в сад наведается. Да и сами поосторожнее.

Аксакал понял Пронина с полуслова.

— Все как надо сделаем, не беспокойтесь.

Он дернул за уздечку гнедого жеребца и скрылся в темноте. Кадыр-ака тронул свою лошадь и, продолжая размышлять об увиденном, последовал за аксакалом.

Не успел затихнуть удаляющийся топот конских копыт, как стремительно приближающийся перестук копыт скачущих коней послышался с газалкентской дороги. Это были Алимардан Саттаров и его оперативники. Придерживая раненую руку, Пронин вышел на середину дороги. Топот коней раздался рядом и смолк. Чекисты один за другим соскочили с коней.

Саттаров подбежал к Пронину. Увидев безжизненно повисшую руку, его лицо, побелевшее от боли и потери крови, он покачал головой. Произнес с отеческой грустью и укоризной в голосе:

— Без нас начали...

— Пришлось, товарищ начальник. Взяли всех, кроме Шерходжи. Он в Хаджикенте. Ищем.

— Алиматов!

— Здесь!

— Посади Пронина на лошадь.

— Сергеев!

— Слушаю!

— Останешься тут. Задерживай каждого, кто появится.

— Есть, товарищ начальник!

Алиматов помог Андрею взобраться в седло, сам вскочил на лошадь Сергеева, и все трое поскакали вверх по дороге, ведущей к участковому отделению милиции.

— Где Масуд? — спросил Саттаров.

— Продолжает операцию, — ответил Пронин. — Молодцом держится. Сейчас Шерходжу выслеживает.

— Весь в отца!

Саттаров довольно улыбнулся и подхлестнул коня.

С. Калмыков ПОСЛАНЕЦ ИЗ ТУРЦИИ

К. Мухамедов ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

М. Морозов, Г. Ропский ПРИГОВОР ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ (Отрывок из романа)

Следствие по убийству бывшего поручика Карповича шло уже несколько дней, и руководству уголовного розыска картина преступления была ясна. Однако причина появления Карповича на Кауфманской улице в такое позднее время плохо объяснялась, вернее странно объяснялась. Непонятно было, по какому поводу устраивалась вечеринка в доме Панкратовой и как на нее попал бывший поручик. Какое отношение имела ко всему этому Муфельдт — машинистка Комиссариата земледелия: она являлась инициатором «встречи» бывших военных в доме Панкратовой. Арестованный по делу Франк не мог дать вразумительного ответа на все эти вопросы, в самом же убийстве признался, как признался и в совершении других преступлений, не менее тяжких.

Предстояла большая и кропотливая работа по «просвечиванию» самого преступления и лиц к нему причастных...

...Аракелов решил вызвать на допрос некую Марию, оказавшуюся в поле зрения уголовного розыска по истории с миллионером Потеляховым. История не имела прямого отношения к событиям на Кауфманской улице, но Потеляхов был близок с Муфельдт, а Мария служила прислугой и у того, и у другого и могла дать характеристики своим хозяевам.

Простенькая одежда, перештопанные много раз чулки, изрядно поношенные туфли ничем не выделяли ее из общей обывательской массы. Но вот лицо обращало на себя внимание, оно было миловидным, привлекательным. В то же время на лице отпечаталась какая-то внутренняя усталость. По синим кругам под большими голубыми глазами можно было безошибочно определить, что она хронически недоедает и недосыпает.

Ознакомившись с предъявленными документами, Аракелов глуховато произнес:

— Кручинина Мария Леонтьевна, двадцати пяти лет, уроженка Петрограда, из семьи рабочего-кузнеца... Правильно?

— Совершенно верно. Это моя девичья фамилия.

— Незамужняя?

— Нет. Должна была состояться свадьба, но ее нарушила война.

— Когда стали медсестрой и где работали?

— Была мобилизована в Петрограде на курсы военных медсестер в октябре четырнадцатого. Потом служила в прифронтовых лазаретах, а с лета шестнадцатого сопровождала санитарные поезда по всей России.

— Как оказались в Ташкенте?

— Прибыла сюда в конце октября семнадцатого с эшелоном раненых туркестанцев. Вернуться назад не могла: началась революция, гражданская война, и транспортные сообщения прервались.

— Родителям известно, где вы застряли?

— Одно письмо успела отправить, но не знаю, попало ли оно в Петроград.

На глазах Кручининой навернулись слезы то ли от воспоминания о родителях и далекой Северной Пальмире, то ли от того, что увидела в углу чемодан Потеляхова и испугалась.

Сопоставив ранее имевшиеся некоторые отрывочные данные о ней, Аракелов убедился, что говорит она о себе верно, в ее словах много характерного для десятков тысяч других, разобщенных войной.

В ходе беседы она продолжала поглядывать на чемодан, видимо, усматривая в нем единственную причину приглашения сюда. Аракелов подтвердил ее догадки.

— Вы не ошиблись. Потребуется объясненьице и о чемоданчике. Но пока речь пойдет о другом... Некоторое время назад вы были на вечеринке у некоей Панкратовой... Скажите, кто на ней присутствовал еще?

— А-а-а! — вспомнила Кручинина. — Действительно, была один единственный раз. Там были четверо мужчин, Елизавета Эрнестовна и я. Сама Панкратова, можно сказать, никакого участия не принимала.

— Разве было четверо мужчин, а не трое? Вспомните-ка лучше? — переспросил Аракелов.

— Нет, четверо. Я хорошо помню. Даже троих могу назвать...

— Тогда назовите.

— Первый — это бывший поручик Франк, второй — поручик Карпович, третий — очень страшный на вид человек по имени Абрек. Четвертого совершенно не знаю. Видела впервые.

— Сколько их вышло на улицу по окончании вечеринки?

— Только трое.

— Где же остался четвертый?

— Он был недолго. Выпил стакан коньяку, что-то шепнул Елизавете Эрнестовне и ушел, попрощавшись со мной очень вежливо.

— Как он попрощался, если это не секрет?

— Нет. Какой там секрет! Абрек сказал с кавказским акцентом: «Прощай, дюша любезный. До скорой свадьбы». Я сначала засмеялась, а потом, испугавшись, стала размышлять, о какой свадьбе он говорит...

— Но почему в таком случае на улицу он не выходил?

— Знаете, — засмеялась Кручинина, — он вышел не на улицу, а перепрыгнул через небольшой забор в соседний двор и ушел другим ходом, помахав мне рукой. Я еще подумала, с чего бы это он...

— Где вы были в это время?..

— Разводила самовар во дворе.

«Вот, оказывается, в чем дело, — мелькнуло у Аракелова. — Поэтому Соколовский с Бекудиевым и видели только троих. Значит, Муфельдт хорошо знает и «Абрека». Очень странное знакомство».

Аракелов сделал вывод, что Кручинина, человек из простой рабочей семьи, говорит откровенно, ничего не подозревая о круге людей, в котором она оказалась. Для большей убедительности он спросил:

— Куда все разошлись с вечеринки?

— Елизавета Эрнестовна пригласила меня ночевать у нее, и мы уехали на извозчике. А куда ушли мужчины, не знаю.

— После видели кого-либо из них?

— Нет, никого.

Незамысловатый ответ Кручининой таил, однако, за собой бесспорный факт, что до сих пор она остается в неведении о происходящих вокруг нее событиях, не зная, что двоих участников вечеринки уже нет в живых и многом другом. Отсюда можно было думать о какой-то ее подставной в данном случае роли, вызванной чужим вмешательством не без злого умысла. Аракелов не счел пока возможным намекнуть ей об этом прямо, а решил подойти к существу издалека, уточняя попутно и все остальное. Именно из таких соображений он поставил вопрос, который на первых порах мог показаться не имеющим отношения к делу.

— О чем она говорила с вами утром? Припомните.

— Как же! Хорошо помню. Забыть этот разговор невозможно. Елизавета Эрнестовна сказала тогда: «Знаешь, Мария, ты должна забыть о своем возлюбленном. Он не вернется, раз не подает знать о себе. Я нашла тебе настоящего жениха, которого ты видела вчера», и назвала того самого Абрека. Я заплакала. На мой вопрос, почему у нее такое плохое мнение о Викторе Дмитриевиче, она зло ответила: «Не реви, дура! Я хочу тебя в люди вывести. А о Витьке мне больше известно, чем тебе. Забудь его...»

— Вы только что назвали Виктора Дмитриевича. Кто он такой?

— Как бы вам точнее сказать, — стала подбирать выражения Кручинина. — Это был мой жених по Петрограду, но война разлучила нас. Он уехал на фронт, писал мне в лазареты, что окончил школу прапорщиков, стал офицером, но увидеться нам не довелось. И каково было мое радостное удивление, когда по весне я совершенно случайно встретила его здесь, в Ташкенте, около Военного комиссариата на Куйлюкской. Он рассказал, что служит рядовым в учебной команде второго полка под чужой фамилией. Очень тяготится этим. Жаловался, что окружен проходимцами и разным сомнительным сбродом, выдающим себя за спасителей России. Мы часто встречались, но это был уже не тот Виктор, которого я знала по Петрограду.

— На основе чего вы пришли к такому выводу?

— Он был очень задумчив, малоразговорчив, и я связывала его упадническое настроение с тем, что лично он сам по малодушию не мог освободиться от сомнительного окружения. Я предложила ему один выход из создавшегося тупика, но он...

На этом она запнулась и прослезилась.

— Договаривайте до конца, — посоветовал Аракелов.

— Он ответил кратко: «Что ты, с ума сошла! Меня же немедленно расстреляют».

— А что вы тогда предложили ему?

— Я сказала, что сама пойду к военному комиссару Осипову и все расскажу...

— Смело... Очень смел был ваш совет. Но... Впрочем...

Не договорив до конца, Аракелов поставил очередной вопрос в беседе, столь неожиданно открывающей совершенно новую страницу в предстоящих оперативных делах. Он спросил:

— Я не намекнул, а вы забыли назвать фамилию Виктора Дмитриевича.

— Его фамилия Лбов.

Знакомство Лбова с Кручининой не являлось новостью для Аракелова, но имело значение в том смысле, что этот факт, подтвержденный непосредственно одной из сторон, более отчетливо представил их прошлые и настоящие взаимоотношения, еще раз убедительно характеризуя Лбова как человека, случайно попавшего в логово контрреволюционеров. Не показывая, однако, своей осведомленности, Аракелов как бы в порядке уточнения поинтересовался:

— А где он сейчас?

— Почти два месяца, как не вижу его, — вздохнув, ответила Кручинина. — По словам Елизаветы Эрнестовны, он якобы срочно уехал на фронт. Я, было, собралась пойти в воинскую часть за его новым адресом, но она предупредила: «Что ты! Это все военная тайна! Тебя за шпионку сочтут».

— Выходит, Елизавета Эрнестовна осведомлена и в военных вопросах, раз знает, кто, когда и куда уехал? — спросил Аракелов, хотя сам отлично знал, что Лбов никуда не уезжал, а содержится под арестом.

— У нее бывают военные, — подтвердила Кручинина. — Видимо, через них она и пользуется слухами.

— Франка вы видели там?

— Часто бывал. Только последние три-четыре недели что-то не заходит.

— Кто еще из военных был гостем в этом доме?

— Ни с кем из них я не общалась, но помню, что одного звали Владимиром. Как и Карпович, он часто пел: «Не везет мне в смерти, так везет в любви». Уж как месяца два или больше не видно и его... Тоже, наверное, на фронт уехал.

Кручинина, устремив взгляд в потолок, стала вспоминать.

— Вроде ничего особенного в нем не было. Правда, родинка на щеке около уха...

Сомнений не оставалось. Речь идет о том самом преступнике, о котором еще летом был письменно поднят вопрос перед военным комиссаром Осиповым. В то же время не могло не настораживать, что и он имеет касательство к Муфельдт...

Далее Аракелов предъявил Кручининой несколько фотографий, имевшихся на карточках учета уголовных рецидивистов из старой полицейской картотеки. По одной из них она безошибочно опознала Саркисова (он же Шахназаров, он же Мелик-Каспаров, он же Тер-Авдиянц, он же Лечашвили, он же князь Абашидзе, он же князь Думбадзе, и еще четырежды «он же» — тот самый «Абрек», которого Муфельдт подобрала ей в женихи).

— Вы по-прежнему продолжаете жить у Елизаветы Эрнестовны? — спросил Аракелов, спохватившись, что как-то упустил уточнить это раньше.

— Я там вообще не жила, — смутилась Кручинина.

— А я понял, что вы ее постоянный квартирант.

— Что вы! — улыбнулась она. — Я только к ней прихожу убирать квартиру, постирать. А вообще ночую у тех людей, у которых по ее рекомендации выполняю роль прачки и домработницы.

— Что это в основном за люди?

— Все они, без исключения, в недавнем прошлом были или крупными военными, или торговцами. Неделю назад, к примеру, три дня занималась стиркой и уборкой в семье бывшего генерала Мельникова на Пушкинской. Потом в семье владельца кондитерских заведений Эйслера. Теперь у вдовы генерала Сусанина. Надо сказать, что среди всех этих многочисленных богачей, лишь она оказалась доброй, порядочной женщиной.

— Разве ее рекомендация обязательна?

— Конечно. Сейчас такое опасное время. Без рекомендации никто никого не принимает. А Елизавету Эрнестовну все знают и доверяют ей. Она в свою очередь тоже пользуется моментом и бесплатно ни с кем не хочет даже говорить. Во всех случаях обязательно что-то получает с тех, кому она меня рекомендует как надежного работника. Жена Мельникова дала ей четыре новых простыни и новое платье, а Эйслеры — два отрезика. Так что и тут она не прогадывает, а в дополнение и мне ничего не оплачивает за работу на нее, считая это моей обязанностью в порядке расчета за ее рекомендации.

— Нечестно получается. Как вы думаете?

— Что же делать? Другого выхода у меня нет.

— Выход есть, раз в дело вмешался уголовный розыск, — заверил Аракелов, — о чем я скажу в конце. Сейчас же хотелось бы услышать ваше общее мнение о Елизавете Эрнестовне.

— Что я могу сказать? Хитрая, жадная, вредная... И другие отрицательные качества, которые только могут быть, к ней вполне подходят. Живет не по средствам, ни в чем не нуждается в такое трудное время. Откуда все это берется, сказать не берусь, так как этим она со мной не делится. Она доверяет мне лишь тогда, когда я на нее работаю, но не покормит, не пожалеет, не скажет чего-то ободряющего. Видит во мне только человека, на котором при удобных обстоятельствах можно выиграть. Я же все вижу, чувствую и понимаю. Петроградская рабочая струнка во мне ведь живет...

— Вот с этим я согласен, — засмеялся Аракелов. — Отсюда вывод: не пора ли прекратить обслуживать богачей? Не пора ли твердо встать на службу Советской власти, в завоевании которой, я уверен, участвовал и ваш отец — петроградский кадровый рабочий.

— Конечно, верно. Но как это сделать? — рассеянно пожала плечами Кручинина.

— Вы же военная медицинская сестра! Вот вам и карты в руки. Почему бы вам не пойти по специальности, допустим, в военный госпиталь? Он располагается в здании бывшего кадетского корпуса. При нем состоит 41-й военный Петроградский отряд. Комиссаром госпиталя является петроградский рабочий Иванов Иван Ефимович, ваш земляк. Там же работает медсестрой моя жена. Удобное общежитие при госпитале есть. Чем плохо?

У Кручининой заблестели глаза.

— Потом должен сказать, — уже понизил голос Аракелов, — ваш любимый Виктор Дмитриевич никуда не уезжал, а находится в Ташкенте. Всякие небылицы о нем Елизаветы Эрнестовны являются клеветой. Мы поможем вам увидеться с ним в самое ближайшее время. Он ведь тоже переживает за вас.

— Что с ним? — воскликнула она, не сдержав слезы радости.

— Успокойтесь, — сказал Аракелов. — Я думаю, что о своей эпопее он расскажет вам сам на досуге. А в части остального мой совет таков: не предпринимать никаких шагов к разрыву с Муфельдт, по крайней мере в ближайшие дни, пока я не скажу вам об этом сам. Тем временем мы договоримся об устройстве вас в госпиталь. О том, что вы были в уголовном розыске, никто из посторонних не знает, и это должно остаться между нами.

Вечером протокол допроса Кручининой обошел руководство Управления охраны города и Чрезвычайной следственной комиссии. Возвращая его назад Цирулю, Фоменко тихо и устало посоветовал:

— Действуй, Фриц Янович. У нас назревает что-то громкое. Сотрудники ночи не спят... Готовят исходные данные. Обращусь за помощью и к тебе.

Но не всегда бывает так, как предполагается. Иногда события опережают и ломают многое из того, что задумано и намечено, заставляя ускорять оперативные процессы, изменяя и дополняя их на ходу.

Не успел Цируль вернуться из ЧК к себе, как последовал доклад ответственного дежурного по управлению: «Совершено зверское убийство на улице Долинской, 21».

При уточнении оказалось, что час назад по указанному адресу были убиты профессор Коген и случайный посетитель дома Шанин.

Цируль тут же выехал на место происшествия, где уже находился Пригодинский с оперативной группой.

Имя профессора Когена Самуила Абрамовича было известно и за пределами Туркестана, как прогрессивного ученого, приветствовавшего победу Октября. Работая заведующим отделом сельхозтехники Комиссариата земледелия республики, он одновременно принял на себя без всякого вознаграждения деканат социально-экономического факультета недавно организованного в Ташкенте Народного университета. Жил скромно в маленькой комнате, снимаемой у владелицы шестикомнатного дома Максимовой. Никакого имущества не имел. Домой приходил поздно.

С вечера у Максимовой были гости, а к ее кухарке пришли знакомые супруги Шанины. За разговором никто не слышал, как со стороны двора подкрались, и, сорвав дверь с крючка, ворвались на кухню пятеро пьяных громил, все одетые в кожаные куртки. Обойдя комнаты, один из них, явный главарь, жгучий брюнет скомандовал:

— Встать, руки вверх!

Все встали с поднятыми руками, еще не успев ничего сообразить.

— Где спрятан комиссар? — заорал он на Максимову, ткнув ее стволом нагана в бок.

— Помилуйте.., — не успела договорить она, как отборная брань с кавказским акцентом обрушилась на нее.

— Где деньги?.. — угрожая оружием, уставился на Максимову бандит.

— Никаких денег у нас нет, — ответила она.

Другие преступники, поставив лицом к стене всех находившихся в комнате, пригрозили перестрелять их в случае, если они будут кричать.

Главарь же продолжал требовать от Максимовой:

— Мы точно знаем, что комиссар Коген получил вчера в банке пятьдесят тысяч рублей. Немедленно выдать их! Иначе амба!

— Вы ошибаетесь, — взмолилась Максимова. — Он вовсе не комиссар, а профессор...

— Молчать, старая стерва!

В коридоре со стороны парадной раздался звонок. Дверь открыл один из преступников. На пороге показался вернувшийся домой Коген.

— А-а-а, — протянул главарь. — Попался, дюша любезный. Деньги на бочку, большевистская сволочь!

— Какие деньги? — испуганно спросил профессор, не разобравшись в происходящем.

— Самые обыкновенные, паршивая морда. Те пятьдесят тысяч, что получил вчера...

Открыв портфель, Коген достал из него чек.

— Пожалуйста, полюбуйтесь. Чек действительно выписан, но деньги я еще не получил. Если будет угодно, придите завтра...

— Ах, так, скотина?

Бандиты поставили Когена лицом к стене. Привели и поставили рядом с ним Шанина...

Последовала команда: «Огонь!» Раздались одновременно два выстрела. Коген и Шанин упали мертвыми.

...Цируль молча осмотрел изъятый из холодной руки профессора банковский чек, отпечатанный на пишущей машинке, осторожно положил его на стол, приказав Аракелову: «Запишите в протокол».

Из капитальной стены были извлечены две застрявшие револьверные пули, прервавшие жизни ни в чем неповинных людей.

Проверка по Комиссариату земледелия показала, что чеки обычно печатает машинистка Анисимова, но из-за ее болезни чек Когену отпечатала Муфельдт, причем ее предупредили, что она должна держать в тайне, кому конкретно и на какую сумму выдан чек, так как полученные деньги сотрудники временно хранят дома из-за отсутствия к сейфам ключей, исчезнувших в дни саботажа старых чиновников.

Теперь уже двое — Аракелов и Коканбаев — перебирали серию совпадений по ранее совершенным преступлениям. В местности Палван-Арык десять неизвестных ворвались в чайхану, где ограбили шестнадцать человек посетителей, убив при этом чайханщика Сабирджана Арабаева. На Обсерваторской пятеро вооруженных ограбили дом владельца кожевенного завода Каримджанова. Двое сыновей потерпевшего оказали сопротивление налетчикам и были ранены. Один из них скончался. Отмечено еще четыре-пять аналогичных случаев. И во всех из них неизменно участвовало от двух до пяти человек, одетых в кожаные куртки. Другая особенность тоже не менее разительная: среди грабителей был один кавказец, в том числе и при нападении на дом Максимовой.

Сомнений быть не могло: это одна и та же организованная шайка. Принимавшиеся меры розыска по приметам ничего не дали. Напрашивался вывод, что преступники надевают кожанки только ночью, при нападениях, а затем переодеваются.

У Цируля появился на столе с десяток оперативных документов, подтверждающих, что факты искажались с определенной целью. Представленная им в правительственные и партийные органы правдивая информация нашла свое место на страницах официальной печати. В одной из статей специально для того, чтобы дать правдивую информацию населению, были перечислены все ценности, обнаруженные после убийства и сданные в банк. Одновременно в публикации указывалось: «Уголовный розыск напал на след преступников и ведет их усиленное преследование».

...Цируль распорядился срочно вызвать начальника управления охраны старого города Бабаджанова, а когда тот прибыл, то все, кто был приглашен, уже собрались.

Пробежав бегло еще раз несколько оперативных документов, Цируль посмотрел на собравшихся.

— Какую преследуют цель при игре в бильярд? — спросив это, он остановил свой взгляд на Аракелове.

Тот понял без намека:

— Не проиграть...

— А если быть предельно точным? — шутливо, но в серьезной форме переспросил он.

Аракелов перефразировал:

— Чтоб выиграть.

— Так оно точнее и надежней, — согласился Цируль, пояснив далее: — после первого удара шары беспорядочно рассеялись по бильярдному столу, и тот, кто берет инициативу в свои руки, несомненно старается с последовательной продуманностью выбирать дальнейшее решение с таким расчетом, чтобы с наименьшими ошибками и промахами загнать их в положенное место. Какое в этом случае должно быть обязательным условие?

Аракелов догадался:

— Правильно выбрать последовательность ударов.

— Как это практически будет выглядеть здесь? — указал он едва заметным жестом на оперативные документы, что лежали на его столе.

— Мне кажется, более удобно начать с удара по восьмерке, под которой у нас зашифрована шайка «Абрека». Затем перейти к Муфельдт...

— Твое мнение, Александр Степанович? — взглянул Цируль на Пригодинского.

— Такое же.

— Как по-твоему, Георгий Иванович?

— Верное решение, — согласился и Лугин.

— А что думает Бабаджанов?

— Я бы рискнул одним махом загнать их...

— Кого конкретно?

— Муфельдт-пуфельдт, Абрек-мабрек, Хан-пан и прочая шара-бара, — пояснил Бабаджанов, предлагавший еще накануне действовать немедленно во избежание новой волны убийств и вооруженных налетов.

Цируль поправил поясной ремень.

— Я, конечно, понимаю Бабаджанова, — примирительно заметил он. — За каждым мнимым шаром ему ясно видны кровавые руки, невинные жертвы. В нем горит справедливое желание обезвредить негодяев как можно скорее. Возразить ничем не могу... Но как быть с наломанными дровами, если вдруг мы окажемся перед их поленницами?

Человек решительный и беспощадный к врагам революции, Бабаджанов был далек от намерений выйти за рамки революционного правосознания, однако в таких, из рук вон выходящих случаях, усматривал непростительное промедление. Тем не менее он всегда при детальном анализе совокупностей обстоятельств прислушивался в конце концов к Цирулю, которого высоко ценил, уважал как старого большевика с большим партийным стажем. Бабаджанов убеждался в этом уже не раз, когда принимал то или иное ответственное решение. Цируль всегда советуется, выбирает из высказанных предложений более приемлемое, добавляет что-то свое и предлагает в таком законченном виде к реализации.

Прослушав и взвесив все, о чем только что говорилось, Цируль пояснил уже конкретно:

— Пример с бильярдом слишком упрощен в столь опасном деле, но в то же время он показал, что рискованные мероприятия поняты нами правильно. Я хочу сказать этим, что не без веских доводов мы сошлись на Муфельдт, как на зловещем субъекте в новом узелке, нити от которого тянутся во многих направлениях, и как далеко они нас приведут, покажет будущее. Что в ней особенно нас настораживает? Вероятно, что никто иной, как она навела преступников на профессора Когена, зная о предстоящем получении им денег, так как сама печатала ему банковский чек. Никто другой, кроме нее, не был об этом осведомлен. Мы стоим перед опытным, хитрым и опасным преступником, имеющим значительное по численности окружение и не менее опасные связи. И вот перед нами дилемма: не то собрать их без дальнейших проволочек, не то, перестроившись на ходу, подойти к делу с гарантией большего успеха...

Далее Цируль предложил меры в духе Аракелова с Пригодинским, немало дополнил своего, учтя одновременно не только пожелания Бабаджанова действовать как можно решительней и быстрей, но и возложив на него одно из самых ответственных оперативных поручений в разработанной операции.

Все остались довольны принятым планом. Только Бабаджанов заметил:

— Вай, вай! Какой же, Фриц Янович, я хозяин?

Цируль дружески похлопал его по плечу:

— Не прибедняйся! Ради революции ты должен, если обстоятельства заставят, быть хоть дьяволом. Палван-Таш поможет.

И в завершение Цируль спросил Аракелова:

— Когда можно будет видеть Леонида Константиновича?

— Договорился на одиннадцать вечера.

— Побеседуем вместе, — предупредил он. — Его деловые качества сулят нисколько не меньше, чем несомненная польза от передачи оперативному составу своих богатых знаний о материальной части стрелкового оружия иностранных образцов.

...На улицах Ташкента людской поток был пестрым. Тут и понаехавшая из центра, не потерявшая еще былого облика бывшая знать, военные со следами недавних погон на плечах, пленные немцы, австрийцы, турки, бродящие в поисках случайного заработка, и многие другие, что изменило до неузнаваемости обывательскую толпу в сравнении с тем, какой она была до революции. В этом потоке человека с военной выправкой трудно было выделить, поэтому на Дитца никто не обращал внимания. На голове шляпа, в руках трость, одет в модный, хотя и поношенный костюм.

И все же опытный глаз мог с большой долей вероятности уловить в его походке характерные признаки, свойственные кадровому строевому офицеру. Против завода, на воротах которого еще красовалась вывеска: «Фирма наследников Первушина И. А.», он сократил шаг, осмотрелся и свернул на Синявскую. Дальше ему не представило труда найти нужную парадную и позвонить. За плотно закрытой дверью, однако, признаков жизни никто не подавал. Незнакомец хотел было уйти и уже сошел с крыльца на тротуар, не замечая, что у окна одной из комнат стоит женщина. Осмотрев его с ног до головы, она убедилась, что ранее никогда с ним не встречалась. Тот не успел сделать и двух шагов, как услышал легкий стук в оконное стекло и женский голос: «Вам кого?» Неизвестный, оглянувшись, не ответил, а просто знаком руки попросил подойти к двери.

— Кто вас интересует? — спросила она.

По всем приметам незнакомец узнал, что перед ним как раз та самая особа, которая ему и нужна.

— Объясняться здесь небезопасно, — шепнул он.

Еще раз оглядев незнакомца, она пригласила его в комнату.

— Смею представиться, — щелкнул он каблуками. — Моя фамилия Дитц.

— А я — Муфельдт Елизавета Эрнестовна, в таком случае...

— Дитц Август Фридрихович, подполковник императорской армии, — более полно сообщил он о себе.

— Так бы сразу и говорили, — засуетилась Елизавета Эрнестовна, еще не освободившись от внутреннего волнения. — У вас ко мне что-то имеется?

— Честь имею передать архиважное, — таинственно поведал Дитц.

— Одну минуточку, — приложила она палец к губам. — Я должна была пойти на работу, но сейчас, как понимаете, очевидно не до нее.

Дитц в знак согласия кивнул:

— Желательно воздержаться и уделить мне не более часа.

Елизавета Эрнестовна позвонила на работу, предупредив о непредвиденной задержке.

Пока она отлучалась, Дитц обвел взглядом комнату, остановив внимание на портрете пожилого полковника русской армии.

— Я к вашим услугам и готова выслушать вас, — сообщила она. — При необходимости ограниченное время можно удлинить...

Прежде чем приступить к конкретному объяснению, Дитц предложил:

— Ваша и моя фамилия показатель того, что нам следует перейти на родной язык.

Елизавета Эрнестовна приятно удивилась первой встрече за последние годы с человеком, который считает своим родным немецкий язык, но ответить взаимопониманием не могла, о чем с полной откровенностью пояснила:

— К моему стыду, свой язык я уже почти забыла. Рано была увезена с родины, жила во Франции, а потом долгое время в России. Единственно, что мне напоминает о немецком, так это наша кирка, которую я посещаю регулярно...

— Вынужден только сожалеть, — констатировал Дитц. — Значит, так и продолжим. Вы, конечно, не догадываетесь о цели столь внезапного моего визита. Но прошу не удивляться. Сейчас такое время: смутное и непонятное для одних, опасное и тревожное для других, а отсюда и всякие неожиданности. Короче говоря, меня заставило наведаться к вам мое слово офицера, что я и выполняю... Фамилия штаб-ротмистра Лбова вам знакома?

— Разумеется, — не совсем уверенно, подумав, ответила Елизавета Эрнестовна. — Но должна сказать, что лично ко мне он никакого отношения...

— Совершенно верно, дорогая моя, — прервал ее Дитц. — Но поручение из бастиона я не имею права не выполнить.

— Как! Разве он жив?

— Живет и здравствует. Имел несчастье сам провести с ним десять дней. О всем и всех от него наслышан и в курсе дела...

— Я-то думала он давным-давно поставлен к стенке. Оказывается...

— Оказывается, штаб-ротмистр Лбов держится молодцом, как и подобает настоящему офицеру. Меня освободили лишь при обязательном условии встать на специальный учет. Другого чего-либо за мною не было.

Муфельдт не поняла туманный намек из характеристики штаб-ротмистра, но тут же предупредила:

— А вы знаете, его ведь все считали ненадежным, мямлей, без связей и имени. Он же из простых...

— Тот, кто так считал, ошибался, — возразил Дитц. — По его словам, он был в добрых отношениях с одной, просил меня найти ее через вас, чтобы передать его собственноручную записочку. Звать ее Мария.

— Ну уж и нашел любовь! — по своему среагировала она, — простая невежда, совершеннейшая дубина. Сами подумайте, кому она нужна? Куда только смотрит офицерство? Правда, смазливая. Все остальное — пустое место, стоимостью не больше обычного медяка. Я с удовольствием сведу вас с ней, но только не ранее, как через недельку по одной простой причине: она выехала в Коканд к прежнему месту домашнего услужения.

Елизавета Эрнестовна солгала о выезде Марии из чисто тактических соображений. Она еще долго и охотно беседовала с Дитцем, видя в нем человека волевого, серьезного, не лишенного юмора, достойного, по ее мнению, быть втянутым как в число ее любовников, так и в общую карусель, назвать которую казалось ей, однако, не только неудобным пока по моральным мотивам, но и преждевременным. В то же время и его ничего не интересовало, кроме выполнения поручения. Но разговор у домашнего стола — есть разговор, и в ходе него Дитц вскользь упомянул о вынужденном своем занятии:

— Как поняли, временно сижу в тени, держусь ближе к купцам, подрядчикам, ворочающим миллионами. Чем-то надо перебиваться! Вот и кручусь пока... Если б в этой связи вы не отказали мне в одной любезности, небезвозмездно, конечно... Всего один документик...

— Что такое? — загорелась интересом Елизавета Эрнестовна. — Не бойтесь. Можете быть со мной откровенны, как перед пастором.

— Не поймите меня иначе. Дело плевое. Раз-два и все. Плачу́ тут же. У них, ведь, денег — куры не клюют.

Интерес Елизаветы Эрнестовны возрос, поскольку дело коснулось денег.

— Конкретнее назовите, — попросила она.

— Была не была! — махнул рукой Дитц. — Возникает надобность отпечатать один чек на семьсот сорок тысяч. Связались, сволочи, с подрядом по части каких-то ирригационных работ. Должны получить в банке деньги, а отпечатать чек в полевых условиях — сами понимаете — негде. Вот и теребят меня. Хотел пойти куда-нибудь, попросить, но раз вы мастер на это и машинка на ходу, так вам и карты в руки.

— Только-то и всего? — удивилась Елизавета Эрнестовна.

— Больше ничего.

— Считайте тогда вашу просьбу выполненной. Надо лишь точно указать фамилию, имя, адрес, сумму, дату. А то банк очень придирается. Подойдите утром к Комиссариату на Пушкинскую, и я при вас же отпечатаю.

Беседа затянулась намного дольше, чем предполагалось, и довольный Дитц покинул этот дом не как случайный человек, а как старый добрый знакомый.

...С утра следующего дня Елизавета Эрнестовна частенько поглядывала в окно служебного помещения и, когда увидела пересекающего Хивинскую улицу Дитца, поспешила к выходу. Оба обменялись любезностями, при этом она предупредила:

— Никаких разговоров о чеке в присутствии посторонних!

— Понял вас, Елизавета Эрнестовна, — успокоил ее Дитц.

Вскоре был отпечатан документ:

...Вечерело рано. Чистый закат обещал не только тихую ночь, но и тихий ясный день. Сгустившиеся сумерки затем незаметно перешли в непроглядную темень, предоставив слово махаллинскому сторожу, который изредка своей традиционной колотушкой прорезал тишину глухих окраинных тупиков. Вскоре в эти звуки вплелись редкие в эти часы шаги людей, которые один за другим осторожно подошли к богатому дому. В ворота постучали... Повторили стук громче. В глубине двора кто-то зажег фонарь, закашлял и, подойдя ближе, спросил:

— Ким сиз?[20]

— Туркчека, — послышалось в ответ. — Производим проверку.

— Хоп, хоп[21], — засуетился хозяин, открывая калитку в воротах.

Шестеро укрылись за деревьями против ворот, а четверо, назвавшие себя чекистами, осведомились:

— Кто здесь живет?

— Абдумавлянбеков, — сообщил хозяин.

— Кто есть дома?

— Одна моя больная сын.

— Веди в дом.

Хозяин пригласил неизвестных в крайнюю комнату, где слабо мерцала висевшая под потолком лампа, а у сандала лежал под одеялом и стонал больной.

Просторное помещение не только поражало размером, но и убранством. Увешанные дорогими коврами стены, вместительные ниши, где были аккуратно сложены разноцветные бархатные и шелковые одеяла, вызвали радостное оживление у людей, пробравшихся удивительно легко в этот дом, где находились к тому же и заветные парусиновые мешки, набитые денежными пачками. Один из них, в кожаной куртке и такой же фуражке со звездой, даже потер руки от удовольствия. Подойдя ближе к хозяину и наставив на него два нагана, он с заметным кавказским акцентом издевательски спросил:

— Где спрятаны мешки с деньгами, дюша любезный?

— Какая мешки? — вроде не поняв, переспросил испугавшийся старик.

— Живо говори, паршивая рожа! Я не люблю, когда упорствуют... А то пах, пах и ульдым!

Хозяин притих, переминаясь с ноги на ногу.

— Считаю до пяти, скотина, — предупредил сверх меры обнаглевший бандит, несколько минут назад представившийся чекистом. — Не выдашь деньги, убьем тебя и сына. Весь дом сожжем! Начинаю считать: бир... икки... уч...

Хозяин взмолился:

— Мана деньга лежает, — указал он пальцем на нишу, где накрытые сверху ковром, находились два парусиновых мешка.

Трое бросились к мешкам...

Лежавший у сандала больной с большой силой дернул за ноги стоявшего к нему спиной грабителя. Тот, мгновенно уронив оружие, беспомощно рухнул на пол и тут же был схвачен. В руке «больного» в тусклом свете сверкнула вороненая сталь маузера. Трое, пытавшиеся взять мешки, не успели оглянуться, как на них посыпались стопки одеял, освободив таким образом ниши, откуда выскочили шесть человек, да четверо нагрянули из мрака смежных комнат. В одно мгновение бандитов скрутили. Оказавшийся здесь Пригодинский с Аракеловым предупредили: «Уголовный розыск! Ни с места!» Двенадцать оперативных сотрудников сумели надежно обезвредить мнимых «чекистов». Правда, одетый в кожанку успел вскинуть один из двух наганов, но его тут же выбили из рук.

Выполнявший роль «хозяина» Бабаджанов снял с себя чалму и бороду, которую ему искусно приделали по совету Цируля. Теперь задержанные не могли ошибиться. Перед ними был ответственный руководитель управления охраны. Взяв мешки, Бабаджанов высыпал содержимое на пол.

— Кроме этой бумажной макулатуры, Абрек-мабрек, — недобро посмотрел он в сторону одетого в кожанку, — ничего другого предложить мы не намерены. Настоящие деньги нужны правительству Туркреспублики.

Звонок в квартиру Муфельдт раздался, когда уже стало рассветать и на улицах появились первые прохожие. Елизавета Эрнестовна отозвалась удивительно быстро.

— Кто?

— Одуванчик, — ответил тихий голос с крыльца парадной.

Скользнули засовы и дверь была открыта без дальнейших расспросов. Однако перед хозяйкой дома предстал не тот, кого ждала, а несколько человек, исполнявших свои служебные обязанности.

— Уголовный розыск, — предупредил Аракелов.

Она заволновалась, но попыталась представить дело так, будто сотрудники уголовного розыска ошиблись:

— Вы не по адресу попали. Здесь живет одинокая женщина, работница советского учреждения, которая не имеет ни малейшего отношения к тому, что давало бы повод так бесцеремонно будить...

— А какой повод был у «Одуванчика»? — намекнул Аракелов, усмехнувшись.

Елизавета Эрнестовна поняла свою оплошность, пойдя на попятную:

— Какой «Одуванчик»? Вы что-то путаете...

Аракелов позвонил в управление. Ожидавший этого звонка Цируль лишь переспросил:

— Без шума обошлось?

— Конечно. Ждем вас.

— Сейчас буду.

Приехал он быстро на своем фаэтоне вместе с тремя понятыми из числа депутатов Ташкентского Совета. Увидев его, Муфельдт расплакалась:

— Товарищ Цируль, избавьте меня, пожалуйста, от такого унизительного оскорбления...

Цируль, не вдаваясь в пояснения, объявил:

— Мы вынуждены вас арестовать и произвести обыск.

Тщательный осмотр и обыск дворовых подсобных помещений, благоустроенного подвала, шести комнат дома занял немало времени, а по своим результатам превзошел всякие ожидания. Чего здесь только не было обнаружено! И контрреволюционные листовки, и значительная часть документов по личному составу дореволюционного штаба Туркестанского военного округа. Ценные бумаги на имя разных дельцов. Копии многих документов Комиссариатов земледелия и внутренних дел. Консервы, мука, сало, вина, копчености и многое другое. В спальной комнате стоял уникальный мягкий диван, под обивкой которого с обратной стороны спинки оказались спрятанными большие суммы американских долларов и английских фунтов в крупных купюрах. И понятых, и сотрудников не менее поразило количество найденных ценностей. Круг ценных и дорогих вещей замыкали многочисленные золотые часы лучших мировых фирм. Среди них были одни массивные ямщицкие, с прикрепленным к цепочке маленьким образком. Их владелец, видимо, следовал правилу: «На бога надейся, да сам не плошай».

Три шифоньера забиты дорогой дамской одеждой, обувью, мехами, шерстяными и шелковыми отрезами, а также персидскими коврами ручной работы, китайской посудой. Все это было не менее ценно в дополнение к четырем сотням тысяч наличных денег, из них тридцать тысяч золотом.

По подсчету комиссии, стоимость обнаруженного в доме Муфельдт составляла около трех миллионов рублей в твердых довоенных ценах.

Одновременно проводились оперативные мероприятия и по другим адресам, где вооруженных столкновений удалось избежать, хотя семнадцать человек задержанных преступников были до зубов вооружены. В притоне татарской слободки были найдены десять кожаных курток, такие же фуражки со звездочками и почти на шестьсот тысяч рублей вещей, взятых преступниками при ограблении квартир владельца галантерейных магазинов Воробьева, владельца лесопильного завода «Туркестан» Арикянца, торговца Генеля, отставного генерала Исфендиарова-Джафарова, врача Шорохова и некоторых других. А в притоне по Касьяновской были обнаружены такие же контрреволюционные листовки, как и в квартире Муфельдт.

...Последние дни Крошков занемог, слег и на работе не был, но когда узнал о новом сенсационном деле со слов сотрудников и официальной газетной информации, не вытерпел. Пригодинского он застал за ознакомлением с протоколами обыска и задержаний. Тот вежливо предупредил:

— А вам, Александр Александрович, надо лежать и лежать...

Но Крошкова теперь было трудно убедить.

— Какой там лежать! Вы только посмотрите, как реагирует печать...

— Согласен. По нашей информации даны публикации. Вот полюбуйтесь, — указал Пригодинский на множество следственных документов. — А вот еще, — провел он Крошкова в соседнюю комнату, где на столах лежали около пятидесяти револьверов и пистолетов разных образцов. — А там, обратите внимание, — кивнул он на следующую комнату, в которой финансовые сотрудники пересчитывали огромное количество денег в бумажных купюрах и золотой валюте... — А ценных вещей сколько? И во сне никогда не приснилось бы!

— Значит, до Муфельдт добрались основательно, — согласился Крошков. — Не зря так старался Коканбаев. Толк из него выйдет. А Бабаджанов, Бабаджанов какой молодец! Как же это он такой дом подобрал?

Пригодинский засмеялся.

— Только он мог в считанные часы собрать в нескольких махаллях у тех, кто позажиточнее, одеяла, халаты, ковры, украшения и прочее, да один дом приглядел на глухой окраине. Стараниями доверенных людей придал ему вид дачи богатея, хотя в нем живет многодетный махаллинский сторож, охотно предоставивший Бабаджанову свое жилье. Место тоже было подобрано не случайно. Чтобы исключить возможные потери среди населения в момент решительных действий против этой дерзкой, опасной шайки бандитов, и решили провести операцию подальше от густонаселенных районов. И вот результат...

— Как я понял, Александр Степанович, главное во всей операции было построено на денежном чеке. Именно в нем была заложена идея проверки Муфельдт.

— Абсолютно так и было. Заподозрив ее в причастности к делу с убийством профессора, которому она печатала чек, мы решили инсценировать этот маскарад, на который она не преминула ринуться, как голодная гиена, выведя и шайку подручных. Надо сказать, что она тоже действовала осторожно. Продав дорогие серьги, кольцо и браслет, принадлежащие собственнице дома, где жил профессор Коген, некоему бывшему владельцу гостиницы Картвелову, сама с целью проверки учинила под хитрой подоплекой показ других таких же вещей своей домработнице Кручининой. Сейчас у Картвелова ценности изъяты и потерпевшей Максимовой опознаны. Только на трех вещицах Муфельдт заработала чистоганом восемнадцать тысяч рублей, а сам Картвелов уже имел договоренность с другим дельцом о перепродаже ему награбленного за тридцать тысяч... Таким образом, лишь этот маленький штрих показывает подлинное нутро паразитических элементов, которые больше всех обвиняют нас в плохой охране их собственности и в то же время сами баснословно наживаются на грабежах.

— Как поступили с Картвеловым?

— А как иначе можно было с ним поступить? Ведь у него изъято ценностей сомнительного происхождения почти на миллион. Пришлось арестовать и его.

— Не тот ли это Картвелов, который по весне вызывался к Фрицу Яновичу?

— Он самый.

— Тогда ясно, что он за тунеядец.

— В общем, Александр Александрович, предстоит новый оперативный разворот. Муфельдт еще не допрашивали. Займитесь, пожалуйста, вы сами, если, конечно, чувствуете себя здоровым.

— О чем разговор?!

Вошла под конвоем и села у стола представительная дама. Красавицей назвать ее было нельзя. Тридцать пять прожитых лет уже наложили на нее отпечаток, к тому же отразилась и не совсем, видимо, нормально проведенная молодость. Тем не менее манера держаться, изысканная одежда, последней парижской моды прическа, необычайно стойкий аромат духов «Брокар» — все это создавало о ней впечатление, как о женщине, знающей себе цену. Но вот сейчас какие-то тонкие и плотно сжатые губы, слегка заостренный нос, немигающие темные глаза кобры вполне создавали образ злобной истерички.

Но уже в ответах на первые обычные вопросы о ее биографических данных просквозили нотки в тоне старых мелодрам, в изобилии украшенных превосходными степенями сравнений. Получалось что-то вроде того, будто впервые она стала законной женой, едва достигнув шестнадцати, а через неделю порвала этот брак по собственному почину потому, что супругу из международных проходимцев было что-то около пятидесяти. Потом сменились один за другим еще четверо, пока, наконец, она твердо не остановилась на армейском полковнике, готовившемся к отставке, не случись война. Пришлось уточнять и это.

— Не вернулся с войны, — ответила она. — Слухами и известиями о его судьбе не пользуюсь...

— Какую последнюю должность он занимал?

— Начальник штаба армейского корпуса. До командарма или главкома не выдвинулся, — с каким-то сарказмом сказала Елизавета Эрнестовна.

— На каком фронте?

Она приподняла голову, пристально посмотрев на Крошкова:

— Как человек сугубо гражданский, я мало интересовалась наименованием фронтов...

На самом деле Муфельдт доподлинно было известно, что ее муж, оставаясь на крайне реакционных позициях монархического толка, был одним из тех, кто еще в конце декабря семнадцатого вошел в Яссах на румынском фронте в состав ядра оголтелых монархистов из ударных частей. Субординация в командовании уже не соблюдалась. Больше брала верх наглость, именуемая для вида личной инициативой. Под командованием полковников Дроздовского, Лесли, Войналовича офицерский отряд в две тысячи штыков двинулся походным порядком в помощь южнорусской контрреволюции, разгоняя по пути местные советы и комитеты. Позднее в Новочеркасске генерал-майор Муфельдт мог доложить главарям формирования белой Добровольческой армии генералам Алексееву и Деникину: «Прибыл под знамена и готов лечь костьми за его императорское величество». Передал это Елизавете Эрнестовне один надежный человек, вернувшийся с юга в Ташкент по поручению самого генерала.

Крошков слегка постучал карандашом по протоколу обыска:

— Судя по размерам изъятого у вас, можно подумать, что вы долгое время стояли во главе крупного дела, ворочая солидными оборотами, извлекая не менее солидные барыши. Не так ли?

Муфельдт стала багровой и готова была сорваться. Но вовремя произнесенная фраза Крошкова придержала взрыв. Он посоветовал:

— Подумайте, взвесьте и без лишних эмоций ответьте.

Ей было ясно, что рано или поздно, а сказать все по порядку придется. Но пуститься в откровения сразу было не в ее натуре. Она с заметной злостью буркнула:

— Я приживалкой в богатом доме не была. Нажила своим умом. Муж оставил много добра...

— Что вы понимаете под «своим умом»? — уточнил Крошков, продолжая пристально наблюдать за арестованной.

А Муфельдт отвечала по-своему:

— Ходила и просила бакшиш, если хотите, у состоятельных и добрых людей. А это тоже надо уметь. Просьба тем и отличается от других видов обращения, что она оставляет свободным в выборе того, кто должен отказать или дать, причем добровольно, без всякого принуждения. Облеченная в форму вежливости, просьба особенно выглядит эффектно, когда заведомо известно, что просимое действительно есть, а еще лучше тогда, когда знаешь, где конкретно оно припрятано, а вежливее — утаено...

— Нередко и под угрозой оружия, — вставил Крошков.

— Ах, оружие! — встрепенулась Муфельдт. — Какое оно имеет касательство ко всему этому? Но раз и оно оказалось налицо, то не потому, чтобы побудить кого-то к чему-то, а просто открыто напомнить о символе мужества...

...В коридоре послышался громкий разговор. В комнату, где Крошков допрашивал Муфельдт, вошел Цируль с Можай-Можаровским, одетым по военному, с красной звездой на фуражке.

— Дитц? — удивилась она. — И вас доставили сюда?

Леонид Константинович вежливо успокоил ее:

— Не волнуйтесь и садитесь.

— Вы не забыли меня? — опять удивившись, косо посмотрела она на его форму командира Красной Армии.

— Как же, как же! — засмеялся Можай-Можаровский. — Мне помнитесь скорее не вы, а ваши слова: «Я работаю всегда чисто». Или никак не забыть другую вашу фразу: «Рассматривайте меня просто, как добродетель». Вот я и пришел спросить вас, где же она, достоверность этих утверждений?

Ничего вразумительного Муфельдт ответить не могла на эти, полные глубокого смысла слова... Она услышала дальше.

— Дитцем я никогда не был. Зажатая кольцом фронта столица Туркестана борется, сражается и не думает сгибать спину. Только поэтому и понадобилась такая фамилия.

Что касается честного офицера русской армии Можай-Можаровского, то он искренне откликнулся на призыв генерала Брусилова объединиться вокруг Советского правительства для помощи своему народу...

Муфельдт попросила бумаги и взяла ручку, чтобы откровенно, как она сказала, написать собственноручно все по порядку. Но едва она начертала первые слова, как беспомощно рухнула со стула...

Справедливости ради следует заметить, что в данном случае симуляция исключалась. Это был тяжелый сердечный удар.

Вечером в уголовном розыске прошло большое оперативное совещание с участием руководства Управления охраны, председателя Туркчека Фоменко и представителя Ташсовета Финкельштейна. Выступая по итогам проведенных операций, отметив успешную ликвидацию активно действовавшей организованной банды, Бабаджанов Низаметдин с удовлетворением сказал: «Теперь также ясно, кем оказалась Муфельдт-пуфельдт. Это представительница оголтелой белогвардейской контрреволюции, стремящейся использовать уголовные элементы в целях ослабления устоев государства, подрыва нашей родной Советской власти, создания обстановки неуверенности и страха среди населения...»

Обменявшись взглядом с Цирулем, выступил Фоменко:

— Да, товарищи, вы делаете очень важную работу. Залог ее успеха в нашей преданности Советской власти, идеалам коммунистов, которые хотят счастья и процветания всех трудящихся. И хорошо, что вы стали работать активно, наступательно. Взять хотя бы использование преданного нашему делу бывшего капитана Можай-Можаровского для разоблачения крупной банды, которую вы сумели заманить в хорошо подготовленную ловушку...

— По вашей подсказке, Игнат Порфильевич, — вставил Цируль.

— Э, нет, Фриц Янович! — улыбнувшись, сказал Фоменко. — Дело сделано вашими людьми, всем коллективом... А теперь расскажу об ударе по контрреволюции, нанесенному нашей Чрезвычайной Комиссией. Раскрыт крупный заговор так называемой «Туркестанской военной организации», охвативший всю территорию нашей республики, имевший целую сеть ячеек в Ташкенте, Скобелеве, Коканде, Андижане... Из показаний арестованных белогвардейцев устанавливается, что инициаторами и вдохновителями заговора являются английские империалисты и русская буржуазия. Поддерживаются тесные связи с главарями басмаческих банд. Это мощная организация, имеющая связи с Сибирским правительством, Асхабадским и Оренбургским фронтами. Враги хотели путем мятежа на иностранные деньги задушить Советскую власть в Туркестане, повернуть историю вспять... На днях в печати будет опубликовано обстоятельное сообщение об этом деле...[22] Нам предстоит еще много и настойчиво трудиться, чтобы совместными усилиями оградить Туркреспублику от посягательств наших врагов любой масти...

С глубоким вниманием все присутствующие слушали сообщение Фоменко. Сосредоточенные лица, загоревшиеся глаза слушателей говорили о том, что они сделают все зависящее от них, не пощадят своей жизни, чтобы отстоять завоевания Октября, добиться упрочения Советской власти, идти вперед по пути строительства нового, социалистического общества...

Эд. Арбенов, Л. Николаев БЕРЛИНСКОЕ КОЛЬЦО (Отрывок из романа)

Б. Пармузин ЦВЕТ ВОСТОЧНОГО НЕБА (Отрывок из романа)

Б. Боксер, К. Тенякшев ПО КРОМКЕ ОГНЯ (Глава из повести)

Дверь в караульное помещение с треском распахнулась, и перед сержантом Селимом Мавджуди предстал солдат-первогодок Мехти. Он поморгал серыми от пыли ресницами, потоптался на месте тонкими ногами в больших ботинках и сказал:

— Он все еще идет, сержант-эффенди...

— Хвала аллаху! — откликнулся сержант. Не вставая с супы, он достал из нагрудного кармана круглое зеркальце и, глядя в него, распушил кончики великолепных усов. — Тот, кто идет, непременно куда-нибудь прибудет. Какой мудрец сказал это? А, Мехти-батыр?

— Он вправду идет, сержант-эффенди, — растерянно повторил солдат и вытер рукавом нос.

Бережным прикосновением пальцев сержант привел усы в горизонтальное положение, облизал полные губы и лениво произнес:

— Иди!

Солдат пошел к выходу, но у порога остановился, повернул к сержанту несчастное лицо и спросил, запинаясь:

— А что с ним делать, если он подойдет совсем близко?

— Поцелуй его в курдюк! — Сержант встал и, оттолкнув солдата, вышел.

Он достал из футляра бинокль, подышал на стекла, потер их полой френча и вгляделся вдаль.

Степь дышала тягучим зноем, накопленным за длинный августовский день. Желто-серая дымка стлалась на горизонте. На ее фоне даже без бинокля отчетливо был виден человек, шагающий с советской стороны по пескам.

— Даст бог, прежде чем сядет солнце, он будет здесь, — сказал сержант. — Это перебежчик. Видишь: он не таясь, сам идет к нам. Пора бы тебе понимать такие вещи, Мехти, и не вопить по-бараньи. Жди его и останови, как положено по уставу.

Вернувшись в караульное помещение, сержант отхлебнул мутного чая и взялся за ручку телефона. Он долго вертел ее, ругаясь, пока не услышал голос начальника.

— Засек нарушителя, господин капитан. Держу под неусыпным наблюдением. Готов к схватке, — сладко доложил сержант и, выслушав указания, заверил: — Не беспокойтесь, господин капитан: не вылупилась еще та змея, которая ускользнула бы от сержанта Салима Мавджуди. Да пребудет над вами мир и благоволение небес, господин капитан. Я понял, все понял: обыск произведете лично вы. — Сержант стукнул трубкой о рычаг, вновь подправил двумя щелчками усы.

Прежде чем вновь прилечь, все-таки выглянул за дверь.

— Ну как? — спросил он громко.

— Идет! — крикнул издалека солдат. — У него что-то в руке. Вроде сундучок.

— Ага, — сказал сержант. — Пусть идет. Только не вздумай стрелять в него сдуру!

— Слушаюсь, сержант-эффенди!

— Впрочем, ты все равно не попадешь, — успокоил себя сержант.

Человеку, который стоял перед сержантом, было лет двадцать пять. Он был широкоплеч, сух, загорелые сильные руки его были худы.

«Наверное, и у Советов не каждый день плов», — подумал сержант. Он посмотрел в лицо перебежчику, встретился взглядом со спокойными табачного цвета глазами и рассердился.

— Мехти-батыр, выйди-ка и займи свое место на посту, — велел он солдату, прислонившемуся к двери. Мехти поспешно удалился, задев прикладом винтовки о порог. Сержанту показалось, что тонкие губы перебежчика чуть скривились в усмешке.

— Подойди поближе, — велел сержант. — А теперь давай-ка свои вещи.

Перебежчик поставил чемодан на стул.

Сержант окинул взглядом его длинную фигуру — белая без ворота рубашка в полоску, холщовые, еще сохранившие складку брюки, коричневые брезентовые туфли, — мягко поднялся и в мгновение ока обыскал перебежчика, прежде всего вывернув его карманы.

— Так, так, — сказал сержант. — Пусто. — Он поднял чемодан и вскрикнул: — О, аллах! Ты что, камнями набил свой сундук? — Он безуспешно возился с запорами, пока перебежчик легким, изящным движением не открыл их сам.

В чемодане оказалось множество металлических инструментов, назначение которых сержанту было неизвестно. Сбоку помещались тщательно упакованные в бумагу и вату блестящие лампы, посеребренные изнутри. Ни одежды, ни денег не было. Лишь несколько носовых платков да простые стираные носки.

Сержант с опаской взял одну лампу и посмотрел ее на свет.

— У-гу, — произнес он многозначительно. Хлопнул ладонью по столу и вдруг сообразил, что перебежчик, не задумываясь, выполняет все его распоряжения.

— Ты что, понимаешь по-нашему? — спросил сержант.

— Я говорю на языках всех пограничных стран, — четко ответил перебежчик, и уголки его губ вновь дрогнули.

Сержант щелчками поправил усы.

— Хвала тебе! — заключил он. — Тем легче будет составить протокол задержания. Итак, как тебя зовут? Ты понимаешь, что лгать мне не полагается: я вижу тебя насквозь!

Перебежчик улыбнулся, на этот раз открыто.

— Меня зовут Андрей Долматов, — сказал он. — Я сын русского генерала Дмитрия Павловича Долматова, хорошо известного в ваших краях. — Помолчал и добавил: — Есть просьба, сержант: доставьте меня побыстрее в комендатуру. Уверен, начальство поблагодарит вас.

— Здесь я начальство! — сержант хлопнул ладонью по столу. Взметнулось облачко пыли, чернильница подпрыгнула, но из нее не пролилось ни капли. Сержант налил в чернильницу чаю из кружки, долго размешивал жидкость пером и, наконец, начал медленно писать.

— Я могу сесть? — спросил тот, кто назвал себя Андреем Долматовым.

— Разрешаю, — буркнул сержант. И на всякий случай перешел на «вы». — Итак, куда вы шли и зачем?

— Я хочу перебраться в Париж, — охотно ответил перебежчик. — Там сейчас находятся мои близкие. Чтобы заработать денег на дорогу, решил просить временного убежища в вашей стране. Она мне знакома: я здесь жил в детстве. Мой отец был старшим советником в вашем генеральном штабе.

Сержант Селим Мавджуди перестал водить скрипучим пером по бумаге и тяжко задумался.

— Еще раз прошу: не тратьте зря время и силы, — сказал перебежчик. — Отправьте меня в комендатуру.

Сержант вскинул ладонь и прихлопнул муху.

Одиннадцать лет служил он на границе. Он видел немало перебежчиков, особенно в первые годы после русской революции. Бессчетно — контрабандистов. Изредка попадались ему такие птицы, о которых он впоследствии и рассказывал шепотом. Он так никогда и не узнал, кто они: свои или чужие, разведчики или сановные особы из тех, кому в Советской России дали пинка. Задержанные вели себя по-разному: заискивали, совали взятки, плакали, прикидывались то дурачками, то немыми. Один чернобородый, сплошь увешанный по голому телу под засаленным халатом драгоценностями, ударил сержанта в зубы, когда тот попытался снять с него золотой медальон. Год спустя сержант видел, как сам губернатор провинции целовал чернобородому руку.

Да-а... Ни один нарушитель не был похож на другого, и все-таки что-то роднило их: все они были жалки, и все, даже чернобородый, лгали. Сержант привык к этому. Он не представлял, что может быть иначе.

Перебежчик словно прочел его мысли.

— Меня с радостью встретят в городе, — сказал он. — Там есть люди, которые помнят отца и меня, наверное, тоже.

Сержант очистил перо.

— Что за вещи у вас в чемодане? — спросил он строго и вперил в незнакомца тяжелый взгляд.

Задержанный снисходительно кивнул и объяснил:

— Это инструменты и запасные части для радио. У вас в стране уже есть радиоприемники, а ремонтировать их, наверное, некому. Я немного знаю это дело, и, надеюсь, оно принесет мне заработок.

— Радио — это значит, кто-то далеко говорит, а ты слышишь? — спросил сержант многозначительно и испытующе.

— Совершенно верно, — ответил перебежчик. — И наоборот, вы говорите, а вас слышат за пятьсот верст отсюда.

— И в Ташкенте? — поспешно уточнил сержант.

— В Ташкенте и даже дальше, — подтвердил перебежчик.

Сержант Селим Мавджуди торжественно поднялся.

— Мехти! — крикнул он и приказал вбежавшему солдату: — Позвать ко мне Ибрагима Руми.

Через несколько минут на пороге появился немолодой жандарм с мятым злым лицом.

— Доставишь в управление особо опасного нарушителя, — шепотом сказал ему сержант и многозначительно кивнул на Андрея.

Ибрагим Руми молчал, покачиваясь в седле, и вид у него был самый безразличный, и карабин висел за спиной стволом вниз.

Уже несколько часов двигались они по узкой извилистой дороге. Солнце палило в лица Андрею, но он шел ровным шагом, утопая по щиколотку в клубящейся под ногами серой пыли.

— В тебе, урус, наверное, шайтан сидит! — жандарм не выдержал. В узких глазах мелькнула тревога. Он повесил карабин на грудь.

Сгоревшая степь расстилалась по обе стороны дороги. Лишь далеко впереди виднелось одинокое дерево. Они приблизились к нему и увидели, что это тал с отвердевшей от жары листвой. Рядом было озерцо, высохшее добела, но на дне его в лужице сохранилась зеленоватая вода.

— Можно и отдохнуть, — сказал Андрей, оглянувшись на конвоира. Позванивая наручниками, он намочил платок, вытер лицо, шею, грудь и прилепил платок к темени.

Жандарм тяжело спешился, привязал лошадь к дереву, присел у воды, лениво омыл руки и провел мокрыми пальцами по лицу. Потом посмотрел на Андрея печальными глазами и произнес:

— Аллах свидетель — не пойму я тебя: ты очень умный или очень глупый?

— Глупый, наверное, — Андрей пожал плечами и усмехнулся.

— Разве человек с головой так поступает? — Конвоир перешел на шепот. — Ты деньги свои, наверное, в степи зарыл? Думаешь, не найдут? Ого-о! Лучше взял бы добро с собой: кому часы дал бы, кому — царский золотой. Глядишь, добрые люди и тебе что-то оставили бы. Так делать надо. Так! А ты барахло брал с собой. Тьфу! — конвоир показал глазами на чемодан, притороченный к седлу.

— Я ничего не прятал, — сказал Андрей. — И ничего не взял с собой. Нечего было брать. А взял бы — все равно отобрали бы.

— Врешь ты, — мрачно заключил конвоир и хлестнул нагайкой по серым колючкам. — Хочешь жить — не будь ишаком: давай жить другим. А так — будешь кормить клопов, пока не сдохнешь. А Селим на твои денежки еще одну кофейню в столице откроет. — Конвоир застонал, но теперь от зависти. — Поднимайся, — велел он. — Пошел, собака!

Андрей только усмехнулся чуть криво, звякнул наручниками и вновь зашагал навстречу будущему.

Язвительный конвоир не солгал: тюрьма жандармского управления кишела клопами. Андрей старался не думать о них. Это был единственный выход. Не думать и терпеть — так велела эта сумрачная душная страна. Страх и равнодушие господствовали здесь. Значит, только на это и можно было уповать.

Андрей не ломился в дверь и не кричал, подобно другим арестованным. Он лежал на голых нарах, отшлифованных множеством бедняцких боков, и едва в коридоре слышались шаги, принимал одну и ту же позу: колени согнуты, лицо — к стене. Он не ошибся: это подействовало. Страдающий одышкой пожилой надзиратель долго смотрел в глазок камеры, потом с проклятием отпер дверь, вошел и потряс Андрея за плечо.

— Жив, урус?

— Пока жив, — откликнулся Андрей, — но если будете меня такой водой поить, могу и умереть. — Он поднял кувшин и дал его понюхать надзирателю. — И без еды я тоже больше недели не протяну.

— Ничего, — успокоил его надзиратель. — Все такую воду пьют.

— Я предупредил вас, — сказал Андрей. — Вы бедняк. У вас могут быть из-за меня неприятности.

— Говоришь ты красиво, прямо как мулла, — похвалил надзиратель.

— Большие люди из столицы скоро начнут искать и найдут меня ли, мой ли труп, — отчетливо произнес Андрей и вновь замер, обхватив колени руками.

Часа через три надзиратель появился вновь и, чертыхаясь, поставил у порога кувшин со свежей водой.

— Из-за тебя пришлось ходить к колодцу. — Он присел на нары и долго не мог отдышаться.

Колодец, Андрей успел это заметить, когда его привели в жандармское управление, находился во дворе, а вода в кувшине уже нагрелась, но он с удовольствием напился и сказал:

— Я хочу есть. Одна лепешка в день мне положена, будь я даже преступником. А я всего-навсего задержанный по недоразумению. Я заявил об этом на первом допросе. Передай своему начальству, пусть заглянет в протокол.

— Ага, передам, — не сразу откликнулся надзиратель, согласно кивнул головой, вышел и не приходил сутки.

Он появился несколько взволнованный.

— В канцелярию пойдем, — сообщил он и пропустил Андрея вперед.

В канцелярии за расшатанным столом сидел офицер с литыми щеками; судя по нашивкам на френче, он был в больших чинах. Сбоку от офицера с трудом уместился на табуретке тучный человек с пышной, аккуратно подстриженной бородой. Андрей прикрыл ладонью глаза — после сумрачной камеры дневной свет ослепил его.

— Присаживайтесь, — произнес офицер, не называя Андрея по имени, и показал глазами на свободный табурет.

Андрей отнял ладонь от лица, вежливо кивнул офицеру и внимательно посмотрел на толстяка.

Тот заерзал на скрипящем табурете.

— Мир и благополучие да пребудут с вами! — произнес Андрей, прижав ладонь к груди.

Толстяк засопел, пробормотал в ответ что-то непонятное и, словно борясь с собой, бросил на Андрея нерешительный взгляд. На лице у него застыло напряженное недоумение.

— Я вас просил присесть, — напомнил офицер.

— С удовольствием, — откликнулся Андрей. — Я только хотел с вашего разрешения напиться.

— Пейте, — разрешил офицер. На литых щеках его пробился румянец.

Андрей пил долго, с наслаждением. Наконец он сел.

Офицер пододвинул к себе стопку бумаги.

— На всех допросах вы утверждали, — обратился он к Андрею, — что являетесь сыном высокопоставленного человека, хорошо известного в нашей стране.

— Это правда, — мягко вставил Андрей, — хотя я понимаю, что вы не обязаны верить мне...

— Будьте добры помолчать, — не повышая голоса, перебил офицер. — Мы пригласили сюда этого почтенного человека, — он кивнул на толстяка, — который не раз встречался с вашим отцом и, следовательно, с вами тоже.

— Его лицо мне показалось знакомым, — сказал Андрей и вновь устремил на толстяка внимательный взгляд.

— Знаете ли вы сидящего напротив вас человека? — обратился офицер к толстяку.

Тот сложил пальцы на животе, чуть склонив голову набок, всматривался.

— Для меня все русские на одно лицо.

— Да или нет?

— Нет, — толстяк покачал головой, — не знаю.

— Вы просто забыли, — спокойно возразил Андрей.

— Приведите хоть один факт, связанный с вашими встречами, — торопливо предложил офицер. Теперь он смотрел на Андрея, сладко улыбаясь, как бы поощряя его.

— Постараюсь припомнить, — сказал Андрей.

Тишина стала невыносимой. Только сонмище мух продолжало неистовствовать. Андрей небрежно отмахивался от них. Он еще раз взглянул на застывшее волоокое лицо, на короткие руки, сложенные на животе, на ноги. Толстяк, будто почувствовав это, подобрал под себя широкие ступни, втиснутые в кожаные шлепанцы без задников.

— Конечно же, вы вспомните меня, почтеннейший, — произнес Андрей сдержанно, прижав пальцы к сердцу. — Правда, в ту пору, когда мы с отцом приезжали сюда, я был почти ребенком — мне было всего около шестнадцати, но я хорошо помню, как вошел в ваш двор с большим тазом конфет. Отец послал вам их в подарок. Таз был медный, и, уходя, я забрал его с собой. Вы положили в таз фрукты. Вот только не скажу: виноград или персики. Столько лет прошло...

Офицер слушал все с той же поощряющей улыбкой, кивая головой в такт словам Андрея. И вдруг резко изменил выражение лица.

— А вы что скажете? — бросил он толстяку.

Тот побагровел, глаза его заметались от офицера к Андрею. Он явно был растерян и ответил испуганно:

— Был такой случай, только не знаю: он ли приносил, другой ли. Тот таз конфет в те годы... Я сразу подумал: прогорит этот русский военный, занявшись не своим делом.

— Действительно, прогорел, — вздохнул Андрей. — Но подарок он вам послал от души, не сомневайтесь.

— А отец ваш сейчас там? — спросил толстяк. В глазах у него впервые появилась заинтересованность.

— Большевики схватили и, наверное, расстреляли его, — Андрей опустил голову. — Но я не хочу в это верить. Не могу, — с трудом добавил он.

Офицер прервал их.

— Значит, вы утверждаете, почтенный Абдурашид, — нараспев спросил он хорошо поставленным официальным голосом, — что напротив вас сидит Андрей Долматов, сын Дмитрия Долматова?

— Как его зовут, не знаю, — пробормотал толстяк, взглянув на Андрея. — Того-то звали полковник Долмат.

— Генерал Долматов, — вежливо, но настойчиво подсказал Андрей. — В отставку отец вышел генералом.

Купец Абдурашид не оставил Андрея. Он приютил его в своем доме в небольшом селеньице, в сотне верст от города, и дал работу. За лепешку, горячую похлебку, чайник чаю и три бронзовые монеты в день Андрей вместе с другими рабочими нагружал арбы тяжеленными тюками, воняющими овчиной. Абдурашид отправлял со своего склада сырье — каракулевые шкурки, скупленные у крестьян, в город на предприятие к торговцу и промышленнику Мирахмедбаю.

Работа прекращалась только из-за наступления темноты. Дружно желая толстому брюху Абдурашида всех хвороб, грузчики сообща покупали миску вареного гороха и две-три дыни. Андрей не участвовал в складчине. Он страдал вдвойне: и от голода, и от насмешек, но терпел. Он копил деньги на железнодорожный билет. Сперва он надеялся одолжить их у Абдурашида, но толстяк при встречах охотно пичкал Андрея воспоминаниями об отце и все-таки ни разу не пригласил даже к чаю. И жалованье выдавал с точностью до медяка.

Каждый вечер пересчитывал Андрей эти гроши. Через неделю их собралось достаточно, чтобы купить билет до города. С этим билетом и со справкой жандармерии, предписывающей перебежчику, именующему себя Андреем Долматовым, самостоятельно явиться в иммиграционное управление для решения вопроса о предоставлении ему права политического убежища, он сел в душный переполненный вагон. Печальные люди Востока везли в нем куда-то свои большие беды и робкие надежды.

А поезд, раскачиваясь и скрипя, медленно преодолевал бесконечные промежутки между полустанками. И бесконечной была пустыня за окном — серая, сухая, злая....

Автомобиль герра Гельмута Хюгеля давно примелькался в городе, где в те времена легковая машина встречалась на улице редко. Безупречно глянцевый черный кабриолет то появлялся у здания банка, украшенного четырьмя тонкими мраморными колонками, то надолго останавливался у Европейского клуба, то, взметнув облако пыли, исчезал за околицей.

За рулем неизменно восседал сам герр Хюгель, рослый мужчина средних лет с добрым и ясным пасторским взглядом. Занятие, которому посвятил себя герр Хюгель, было таково, что появление его в самом неподходящем для европейца месте, скажем, в квартале нищих, не вызывало удивления. Герр Хюгель разыскивал и скупал для германских музеев произведения древнего искусства. В трудном деле этом немец поднаторел. Деятельность его порождала легенды. Рассказывали, что в одном небогатом доме хранилась с незапамятных времен маленькая фарфоровая ваза, украшенная непонятными письменами и бледным изображением большеголового всадника на крохотной лошадке. Ваза давным-давно потрескалась и пылилась на чердаке, пока хозяину, прослышавшему об ученом немце, не пришла в голову счастливая мысль. Он показал вазу герру Хюгелю. Вещь была куплена за приличную сумму. После этого началось паломничество к дому герра Хюгеля. Дом этот, расположенный на тихой улице в европейском квартале, был невысок и за палисадником почти не виден. Герр Хюгель выходил из решетчатых ворот, быстро осматривал пестрое скопище вещей, выбирал одну-две вещи и предлагал обрадованному владельцу зайти через неделю. Рассчитывался он непонятно: нельзя было угадать, за что он заплатит дороже, за что дешевле.

Герр Хюгель скупил много расписных чаш, кувшинов с резными узорами, затейливых курильниц из бронзы, но никто не получил таких больших денег, как обезумевший от счастья и терзаний (не продешевил ли!) владелец закопченной вазы с большеголовым всадником, нарисованным блеклой черной краской.

Тем не менее приток древностей и посетителей не прекращался, да и сам герр Хюгель проявлял завидное усердие. Он часто объезжал базары, магазины, бесчисленные лавчонки в столице и других городах, чаще на севере страны, потому что именно там с давних времен были сосредоточены селения умельцев, искусство которых особенно интересовало ученого из Германии. Он не знал устали в своем рвении. Бывало, среди ночи черный автомобиль выскакивал за ограду особняка и, ослепляя случайных прохожих яркими фарами, устремлялся за город. Очевидно, герр Хюгель прослышал о какой-то редкостной вещице и мчался за ней, опасаясь козней со стороны конкурентов — так решали окрестные жители.

В особняк герра Хюгеля допускались немногие, а единственный его слуга — заросший по глаза черными жесткими волосами курд — был, казалось, глух и нем.

По вечерам герр Хюгель посещал не только Европейский клуб, но и дом Мирахмедбая, расположенный в тихом переулке. Владелец дома, выходец из Коканда, статный Мирахмедбай был высок и широкоплеч. Это скрадывало дородность, появившуюся у него к пятидесяти годам. Он бежал от Советов и каким-то образом сумел прихватить изрядную долю своего ли, чужого ли добра, — никто не знал. Он открыл большую торговлю каракулем и кожей, построил склады на въездах в город и завод. В центре города находилась его фирма «Мирахмедбай с сыновьями». А в своем большом жилом доме он сдавал внаем комнаты.

Трехэтажный, замкнутый четырехугольником дом этот, купленный Мирахмедбаем сразу же по приезду, был с виду невелик, но вместителен. В фасадной части его помещался восточный ресторан, усердно посещаемый и европейцами. Арендатором ресторана был некий Селим Мавджуди, много лет служивший на границе и связанный с бывшим кокандским баем давней дружбой. Левое крыло дома занимал сам Мирахмедбай с немногочисленной семьей. Тыльную пристройку и правое крыло он сдавал под квартиры.

Само собой получилось, что квартирантами Мирахмедбая стали по преимуществу его земляки — выходцы из русского Туркестана. Только нижний этаж в правом крыле занимала мадам Ланжу, француженка уже не первой молодости, много лет прожившая на Востоке. Образ жизни мадам Ланжу, возможно, несколько шокировал набожных хозяев-мусульман, потому мадам Ланжу сделала отдельный вход из переулка. Окна же, выходившие во двор, были всегда тщательно занавешены. Таким образом, целомудрие семьи Мирахмедбая и его собственное находилось вне опасности.

Впрочем, в квартиру мадам Ланжу можно было попасть и по внутреннему переходу, чем пользовались постоянные жильцы и время от времени сам Мирахмедбай. Что касается герра Хюгеля, то вскоре после своего приезда в столицу он стал настолько своим человеком в доме мадам Ланжу, что получил собственный ключ от наружной двери и входил в апартаменты француженки в самое неожиданное время. Именно так появился герр Хюгель в доме у мадам Ланжу в один из первых, уже прохладных сентябрьских вечеров.

— Есть новости, прелестная мадам Шарлотта? — спросил он, склонившись в поклоне над ручкой хозяйки.

— Конечно! — с жаром воскликнула мадам Ланжу и, подхватив герра Хюгеля под руку, подвела его к молодому человеку, поднявшемуся им навстречу из кресла. — Знакомьтесь, господа, — продолжала мадам Ланжу, — господин Андре Долматов, сын генерала Дмитрия Долматова.

Молодой человек протянул руку и заинтересованно посмотрел на герра Хюгеля.

— Доктор искусств Гельмут Хюгель, — представила мадам Ланжу.

— Рад приветствовать уважаемого служителя муз, — отчетливо произнес Долматов по-французски.

Герр Хюгель в притворном испуге защитился ладонями.

— О-о, не надо так громко! — воскликнул он. — Я всего-навсего скромный коллекционер.

Он оценил силу рукопожатия и, окинув внимательным взглядом фигуру Андрея, по-юношески тонкую, не то заключил, не то поинтересовался:

— Вы спортсмен?

— Увлекался греблей и теннисом, — ответил Андрей. — К сожалению, в последние годы было не до этого.

— Благодарю тебя, милостивая судьба! Ты послала мне, наконец, партнера. — Герр Хюгель переменил тон на сугубо светский и обратился сразу ко всем, кто находился в небольшом зале: кроме Андрея и хозяйки, здесь была бледная молодая пара, застывшая в уголке, и замкнутый человек средних лет с кудрявыми седеющими волосами. Это был Аскар-Нияз — жилец и земляк Мирахмедбая.

Андрей слегка поклонился герру Хюгелю.

— С удовольствием принимаю ваше предложение, — сказал он, — хотя не уверен, сойдемся ли мы в стиле.

— Заранее благодарю! — Герр Хюгель подарил Андрею любезнейшую из своих улыбок. — Вы представляете, господа! В последнее время я вынужден тренироваться со своим слугой, с этим увальнем-курдом. Научить его играть в теннис было, право же, не легче, чем быка.

— А как же английский клуб с его прекрасными теннисистами? — спросила мадам Ланжу с подчеркнутой заинтересованностью.

— Разве вы не знаете, моя дорогая, что попасть в английский клуб куда труднее, чем в английский парламент, — ответил герр Хюгель и посмотрел вокруг, рассчитывая на эффект. Мадам Ланжу рассмеялась, Андрей улыбнулся, Аскар-Нияз мрачно хмыкнул.

— Прошу к ломберному столу, господа, — пропела мадам Ланжу. — Молодежи, конечно, непонятны наши стариковские утехи, — она приласкала взглядом застывшую пару, — но, я думаю, господин Долматов не откажется составить нам компанию, так же как дорогой Аскар-Нияз.

— Я — пас, господа, — Андрей развел руками. — Не смею рисковать. Как говорят у нас на Руси, гол как сокол.

Герр Хюгель бросил на Андрея сочувствующий взгляд. Он хотел что-то сказать, но Аскар-Нияз опередил его.

— Пустяки, — бросил он Андрею. — Я поставлю за нас обоих. Все равно мы выиграем.

Герр Хюгель усмехнулся.

— Самонадеянность — не лучший союзник, — произнес он наставительно и обратился к Андрею: — Я вам поверю в кредит, господин Долматов, поскольку вы проиграете.

— Господа, господа, — вмешалась мадам Ланжу. — У вас имеется блестящая возможность разрешить спор. Сдавайте, ваше превосходительство, — она передала колоду Андрею.

— Вы мне льстите! — возразил Андрей с улыбкой. А закончил серьезно и даже несколько грустно: — Я всего лишь скромный наследник его превосходительства.

Они действительно выиграли.

Герр Хюгель тут же вручил Аскару-Ниязу чек.

— Вам повезло, как всем новичкам, — сказал герр Хюгель, все так же участливо глядя Андрею в глаза. — Но берегитесь! — Он шутливо погрозил пальцем и сдержанно пожал Андрею руку. — Счастлив был, господин Долматов! Надеюсь, наше знакомство продолжится. Загляните как-нибудь ко мне. Рад буду показать мою скромную коллекцию.

— Непременно, — пообещал Андрей.

— Теперь нам остается одно — выпить за здоровье немца, — сказал Аскар-Нияз, когда они поднялись к себе наверх. — Сволочь он, но мы с ним играем и благодаря этому можем позволить себе что-либо получше, чем эта бурда.

Еще три разговора произошло в ту ночь.

Уже немолодой капитан потоптался на лестничной площадке, где сыровато пахло свежей штукатуркой, поискал у одной из дверей звонок, и не найдя его, коротко, но громко постучал.

— Извините, Николай Николаевич, — сказал он человеку, отворившему дверь, — но вы же сами приказали — в любое время суток, а по телефону я не рискнул.

— И правильно сделали, — ответил глухим баском тот, кого назвали Николаем Николаевичем. Он был гораздо моложе своего подчиненного, рыжеват, и сейчас, поднятый среди ночи, выглядел совсем несолидно. Тем не менее, когда они вошли в комнату, подчиненный не решился присесть, пока начальник не настоял.

— Садитесь на диван, Шукур Рахманович.

Сам он уселся рядом.

— Я наследил, — подчиненный смущенно посмотрел на свои сапоги.

— Все равно перекрашивать придется. — Начальник с трудом отлепил от подошвы приставший к ней кусок шпаклевки и спросил: — Так что там с Наследником?

— Выпустили его по одному единственному свидетельству, — сказал подчиненный.

— Кто выступал свидетелем?

— Торговец Абдурашид. Поставщик Мирахмедбая.

— Источник у вас надежный?

— Абсолютно.

— Любопытно, — сказал начальник, достал портсигар, предложил подчиненному папиросу и сам закурил тоже. — Не очень ли легко все получилось, а, Шукур Рахманович?

— Вот и я так думаю, — ответил подчиненный. — Абдурашид дал ему работу у себя на складе. А неделю спустя Наследник от него уехал в город.

— А что в городе?

— Пока темно. С Учителем, вы знаете, связь оборвалась из-за последнего провала. Может, Николай Николаевич, мы Наследника кому-нибудь другому передадим? Я потому и пришел среди ночи, чтобы посоветоваться.

Начальник молчал, пока папироса не дотлела в его пальцах.

— Ладно, — произнес он наконец. — Решим, наверное, так: сейчас никому Наследника передавать не будем, потом — Афганцу.

— Как же? — подчиненный снова приподнял брови. — А если Учитель замрет надолго?

— Положимся на аллаха, Шукур Рахманович. Должен когда-нибудь он и нам помочь.

— Должен, конечно, — подчиненный задумчиво улыбнулся. — А если время упустим?

— Пока еще можно ждать, — сказал начальник. — Им положено сделать первый ход. Белыми играют они.

Е. Ефимов ТРИ ГРАНИ РАЗВЕДКИ

Первую годовщину Октября Михаил Михайлович встретил в Кремле.

...Дрогнули стекла темных окон, и сразу донесся взрыв.

«Рядом!»

Часовой, мерно вышагивавший по каменным плитам, привычно подтянул винтовочный ремень и приник к окну. В облаках плыла ракета.

И тут же, — обернувшись на свет, который блеснул из приоткрытой двери, он встретился со спокойным взглядом прищуренных глаз.

Ленин подождал, не скажет ли что-нибудь часовой, и объяснил:

— Взрыв у Кремлевской стены. Эсеры...

По крутой лестнице, подымающейся спиралью к третьему этажу, взбежал начальник охраны. Доложил: «У самой стены. Похоже бомба. Взорван памятник Робеспьеру».

Лицо Владимира Ильича стало суровым. Этот памятник вождю французской революции открывали совсем недавно, вместе с другими памятниками: Октябрьская революция торопилась воздать должное своим предтечам.

Ленин вернулся к прерванной работе, а часовой снова принялся вышагивать — от кабинета Председателя Совета Народных комиссаров до входа в маленькую квартирку, где жила семья Владимира Ильича. Поворот — и снова неторопливым шагом к кабинету.

Он был очень молод, этот человек с ружьем: ему едва минуло двадцать. И не ведал красноармеец, что это — единственная годовщина Октября, которую суждено ему встретить в Москве.

Так уж сложилось: в поле под пулями встречал он Октябрь, в глубокой разведке, вдали от Родины... И в часы, когда не то что пожать руку товарищу — на родном языке нельзя было слова молвить, Михаил Михайлович непременно вспоминал пост, который в росписи кремлевского гарнизона 1918 года значился первым. И что бы ни поручала потом своему бойцу партия, он брался за это дело так, словно сейчас, только что шагнул с самого первого своего поста.

А привели его на тот пост товарищи — латышские стрелки. О том, как русский парень стал латышским стрелком, неоднократно спрашивали его. И красноармеец Адамович рассказал, что он — рижанин, что на заводе «Проводник», эвакуированном из Риги, много латышей, что вместе они дрались в октябре семнадцатого с юнкерами на Красной площади. А потом вся заводская дружина вступила на пополнение во второй Латышский полк. Не отставать же от товарищей...

И, пожалуй, трудно было найти лучшую школу для солдата революции. Латышские стрелки в семнадцатом охраняли Смольный. В марте 1918 года они проложили путь эшелону, в котором Советское правительство направлялось из Петрограда в Москву.

А в грозовой день 6 июля 1918 года латышские стрелки вместе с отрядами московских рабочих стали главной ударной силой, которая навела революционный порядок в столице.

Ливень хлестал в лицо из туч, нависших в тот день над Москвой, и другой ливень — свинцовый, пулеметный, разил товарищей. «Левые» эсеры приурочили свой мятеж к созыву пятого чрезвычайного съезда Советов — то была коварная и отчаянная попытка обезглавить революцию. Отпор был скор и суров. И гроза оказалась очистительной.

Поднятые по тревоге роты второго латышского полка ночью пришли с Ходынского поля на Страстную площадь — туда, где ныне стоит бронзовый Маяковский[23]. С этого рубежа двинули к Трехсвятительскому переулку, к логову мятежников.

А когда делегаты снова собирались на съезд, второй латышский полк без передышки двинул на северо-восток, на Волгу — громить мятеж, поднятый эсерами и в Ярославле. Там настигли красноармейца Адамовича две пули. Он «разъяснил» фельдшеру, что раны — пустяковые, и вернулся в полк, ставший гарнизоном в Кремле.

Здесь в октябре 1918-го ему вручили партийный билет. А в декабре полк двинул на запад — дал бой немцам. Оккупанты, нарушив перемирие, торопились отхватить побольше советской земли. Казалось, все рассчитали, обеспечили перевес, и «железная» дивизия дрогнула под ударом латышских стрелков, начавших контрнаступление. На Ригу!

Здесь, пожалуй, и нашел свое призвание красноармеец Михаил Адамович. Разведка!

Однажды командир полка развернул перед ним карту. Острый карандаш, едва касаясь бумаги, пересек линию фронта и, очертив глубокую дугу, вонзился в силуэт старого замка. «Штаб противника», — лаконично пояснил командир.

Маленький отряд вышел под вечер. При свете заходящего солнца разведчики успели разглядеть батарею на закрытой позиции, потом — тянувшийся к линии фронта немецкий батальон и с ним — роту кулацкого ополчения. А к полночи отряд добрался до замка. Это был глубокий тыл — окна светились, слышалась музыка.

Они ворвались в праздничный зал и в толпе оцепеневших гостей мгновенно разыскали вражьи мундиры. Трехминутная перестрелка, и отряд — без потерь! — исчез в ночи.

А утром весь полк вышел в тыл батальона с приданной ему ротой, разбил батарею и, пока немецкие резервы дожидались приказов из основательно потрепанного штаба, пробился к тому самому замку, который «запирал» дорогу на Ригу.

Свидание с родным городом было коротким. Шел девятнадцатый год. Второй год Советской власти... Угроз не перечесть. И приходилось то и дело менять направление, парируя ту опасность, которая становилась главной. Вот тогда-то и довелось латышским стрелкам познакомиться с доброй сотней городов — на юге и севере, на западе и востоке.

На востоке от Москвы в Саратове принял свой следующий бой разведчик Михаил Адамович.

...Штаб мятежников собирался в доме богатого лесопромышленника — добротном, хмуром, тихом, с вечно закрытыми окнами. То были весьма пестрые собрания: над картой города склонялись и полковник царской армии, и «левый» эсер, и анархист в матросской робе с непременным маузером на боку, и даже перебежчик. Ему, бывшему прапорщику, а ныне командиру взвода, отводилась особая, ключевая роль: арестовать штаб запасной армии юго-восточного фронта.

— Задача ясна, прапорщик Колесников?

— А он не прапорщик. И не Колесников.

В дверях стояла машинистка из штаба армии.

Он развел руками, приглашая остальных оценить шутку. А было не до шуток. Это тихая, исполнительная машинистка печатала секретные документы штаба. Она терпеливо разбирала самые неряшливые почерки. И вчера, приветливо улыбнувшись, взялась перепечатать срочное донесение «прапорщика».

«Прапорщик» стоял у окна. Быстрым взглядом оценил — заколочено. И потом — второй этаж. А матрос уже доставал из кобуры свой маузер: «Чекист?»

И тут послышалась неповторимая дробь — поступь солдатского строя.

Рванул на себя окно, разодрал створки и, не чувствуя порезов, махнул в проем. Не удержался на ногах, сразу вскочил: «Товарищи! Здесь враги!»

Рота сбилась с ноги... Слава богу, сами заговорщики подтвердили слова этого парня, свалившегося с неба: первая же пуля, посланная из распахнутого окна, вонзилась в плечо Адамовича. Он упал, снова поднялся: «Окружить дом!» И рота пошла на штурм.

На этот раз он не столько разведал, сколько упредил мятеж. Не всех заговорщиков удалось взять. И хотя разведчика хвалили за решительность, он досадовал.

В штабе толковали: «Кто мог предположить и предвидеть...» А чекист Адамович молча слушал товарищей, вглядывался в их усталые лица и думал: «Что же сталось бы с ними, не окажись там случайно рота?»

Нет, случая не следует упускать.

Но нельзя и на случай надеяться. И не сваливать на «случай» причины своих неудач.

...Генерал Улагай лично инструктировал в Константинополе эмиссаров, отправлявшихся на Кубань. На рыбачьем паруснике — из Трапезунда к кавказскому побережью. Оттуда в тихую станицу X. , в дом бывшего полковника царской армии, отбывшего наказание, прощенного... Напомнил сигнал: на веревке две пары белья. Иначе не переступать порога. А в Майкопе на конспиративной квартире будет светиться лампа под зеленым колпаком.

Шел 1924 год. Гражданская война закончилась. Но затаились до поры, рассеялись, ожидая своего часа, осколки разбитых белых армий. Генерал Улагай, оставивший кровавую память по себе на юге России, счел, что пришло время «попытать» Кубань. Слишком уж мирные вести шли из этого края. Генерала и его закордонных покровителей именно это и тревожило: и победители — красные казаки, и недавние их враги, которых простила Советская власть, помышляли, казалось, об одном — пахали, сеяли, готовились собирать мирный урожай.

Девять эмиссаров во главе с полковником Орловым отправил Улагай на Кубань. И все шло гладко — до удивления. В назначенный срок ступили эмиссары на берег. Первым добрался до станицы X. сам Орлов. Горько усмехнулся, разглядев дурацкий «сигнал» — две пары солдатского белья. Постучал в дом и был встречен старым знакомым — тем самым полковником.

— Не трогают большевики?

— Были объяснения. Теперь работаю.

Сутки провел эмиссар на чердаке. Затем двинулся с провожатым в Майкоп. Рассчитали: надо прибыть к вечеру. Когда подошли к дому, в окошке светилась зеленая лампа.

Здесь встретил эмиссара невысокий, крепко сбитый и на редкость молчаливый человек. Этого Орлов в лицо не знал — как будто прежде не встречались. Но хотя был этот человек в штатском, отличная выправка лучше любого пароля говорила: «Свой брат-офицер!»

— Утром в путь, — сказал хозяин. — В отряд.

— Небось, банда?

Хозяин поморщился. Эмиссар сконфуженно улыбнулся, — конечно, банда, но лишнего говорить, разумеется, не следует.

А утром, когда они поднялись на холмы, поросшие лесом, справа грянул выстрел. Засада...

Молчаливый спутник эмиссара бросился на землю, выхватил револьвер. Но и справа, и слева сквозь ветки кустарника показались силуэты вооруженных людей. Неравные силы... полковник, опустив свой пистолет, приказал: «Бросайте оружие!» И они сдались.

Михаил Адамович «сдавался» еще восемь раз, провожая эмиссаров, слетавшихся на условный сигнал. Взяли всех, притом вдали от людских мест. А за кордоном долго еще вслушивались в пульс Кубани — не зачастит ли он пулеметными очередями...

— Стрельба была? — спросил Дзержинский, выслушав доклад Адамовича — уполномоченного ВЧК по Майкопскому округу.

— Без выстрелов, Феликс Эдмундович!

— Отлично! А «сигнальное белье» пригодилось бы Улагаю, — рассмеялся Феликс Эдмундович. — Огорчен, должно быть. — И повторил: — хорошо, что без выстрелов.

Стрелял Михаил Михайлович мастерски, но с некоторых пор только в тире. Пошли задания такого рода, когда не состязания в меткости приносили победу. Ну, как бы выглядел при пистолете скромный финский коммерсант, оказавшийся проездом в Риге?

Он прибыл в этот город проездом из Москвы, где только что заключил выгодную сделку. Из вагона он вышел чуть растерянный, замкнутый. Постоял на перроне. Так выглядит путник, которого никто не ждет в чужом городе. Обшарил взглядом толпу и, подхватив свой кожаный, не очень новый, но добротный чемодан, нерешительно двинулся к выходу на привокзальную площадь.

Здесь, у редеющего ручейка пассажиров и встречающих, стоял господин в широком пальто. Попыхивая сигарой, он скользил взглядом по лицам, одежде, багажу...

Приезжий шел медленно, лавируя в толпе. Но внимательный взгляд заметил бы, что он, подобно суденышку, то и дело меняющему галс под капризным ветром, все же движется к определенной цели. И столкнулся лицом к лицу с человеком, дымящим сигарой.

Господина в широком пальто и с неизменной сигарой, часто являвшегося к московскому поезду, приметили давно. Без особых хлопот выяснили: Дональд Дэй, официально аккредитованный в столице Латвии корреспондент газеты «Чикаго трибюн». Но столь же несложно было догадаться, что заморского журналиста интересуют не столько новости буржуазной Латвии — здесь особых сенсаций не предвиделось, сколько информация из Советской России.

Он заводил знакомства с пассажирами поезда, приходившего из Москвы, с готовностью давал весьма дельные советы по части такси и гостиницы. И хотя Рига — многолюдный город, непременно попадался вновь на пути приезжего.

Если сопоставить вопросы, которые задавал корреспондент «Чикаго трибюн», получится совершенно определенная схема. Общительного журналиста интересовал экономический и, если можно так выразиться, нравственный потенциал Советской России. С любопытством расспрашивал он и о новых изделиях русских заводов, и о быте, заботах, настроениях. Но вот что любопытно: в газете, которую представлял журналист, добытая им информация не появлялась. На кого работает Дональд Дэй?

Плотный, медлительный финн учтиво приподнял шляпу. Господин с сигарой поощрительно улыбнулся, и пассажир на ломаном русском, а потом чуть-чуть смутившись, на чистом немецком спросил, где взять такси.

— До гостиницы?

— Если бы я знал, до какой, — озабоченно ответил приезжий.

Любезный господин назвал солидный отель. Через несколько минут приезжий, поблагодарив незнакомца по-фински и по-немецки, сел в такси.

И будь шофер чуть повнимательней, он приметил бы росинки в уголках глаз путешественника, разглядывавшего улицы и площади.

Вот переулок, которым четверть века назад шла женщина в черном платье. Одной рукой она сжимала ладошку мальчика в чиненной-перечиненной куртке, а в другой несла узелок. Они направлялись к полицейскому участку. Ага, вот и он... Только полицейский у входа сменил форму. Здесь ждали в 1905-м суда рабочие, разоружившие усмирителей. И был среди тех рабочих Михаил Адамович — старший. А вот и бульвар, где тот самый мальчишка, в куртке, украшенной еще одной заплатой, носился с пачкой газет. Тогда-то он, выкликая названия газет и сенсационные новости на русском, латышском, немецком, английском, делал первые свои «лингвистические» успехи. Сейчас покажется мост... А вот и мост через Даугаву — здесь латышские стрелки в девятнадцатом вели неравный бой с авангардом германского корпуса и кулацким ополчением. Что ж, видно, и на этот раз свидание с Ригой будет недолгим...

Вечером приезжий прошелся по шумной улице, заглянул в ресторан поужинать. Через минуту его приветствовал оказавшийся за соседним столиком господин, который на перроне присоветовал финскому коммерсанту гостиницу. И Дональд Дэй, который словно мимоходом, но весьма хитроумно объяснил медлительному и чуть удивленному коммерсанту, как это получилось, что они дважды за один день встретились в столь многолюдном городе. Как был бы тот господин изумлен, если бы узнал, что оба случая гость «запланировал» заранее.

Уселись вместе. Финский коммерсант был сдержан и скуп на слова. Однако чувствовалось: осведомлен отлично. Вежливо, но решительно отвел попытку соседа по столику уплатить за ужин, коротко бросил официанту: «Отдельный счет».

Сейчас они расстанутся... И Дональд Дэй предложил показать завтра утром гостю Ригу. Разумеется, случайно маршрут прогулки пролег мимо дома любезного гида, и гость не смог отклонить приглашение взглянуть на коллекцию деревянных кубков с латвийским орнаментом.

Прислугой коммерсанта оказалась миловидная девушка с белоснежной наколкой на русых волосах. Хозяин игриво молвил:

— Деревенщина! Старомодные нравы. Три года в невестах. Собирает приданое.

— Финские девушки серьезно относятся к замужеству, — сухо сказал гость.

Хозяин смутился и, сглаживая неловкость, заявил, что он именно за скромность и ценит горничную. И вообще Милда аккуратна и честна. А потом перевел разговор на свои столичные знакомства. Мелькнуло имя начальника рижской полиции...

Михаил Михайлович попросил товарищей, находившихся в Риге, навести справки о Милде Заринь, о ее женихе. И однажды в гараж, где работал механик Вилли Озолинь, явился гость из Москвы.

Механик нахмурился, услыхав имена земляков, которые в девятнадцатом ушли с боями на восток. «Не понимаю, о ком вы, господин...» — «Ладно, Вилли, мое имя тебе сегодня ни к чему, но эти ребята — мои однополчане. Латышские стрелки.»

До позднего вечера рассказывал он механику о сражении на мосту через Даугаву, о боях на Волге.

И однажды ночью Милда тихо открыла дверь — не парадную, а другую, ведущую с «черного хода» в кухню. Он пробрался в кабинет, к сейфам и, поколдовав над замками с шифром, открыл стальные тайники. Хозяин безмятежно спал, когда столь хитро «пойманный» им коммерсант раскрыл кожаный переплет первой папки.

Адреса, по которым уходила информация корреспондента-шпиона, оказались весьма полезными, но, пожалуй, самым скромным трофеем. Здесь аккуратно сложены были стопочкой списки с именами всех зарубежных резидентов, добывавших в Риге информацию о Советской России. Не зря, видать, Дональд Дэй числил среди своих приятелей начальника полиции... Самая крупная шайка работала на гитлеровскую разведку. И бумаги, подтверждающие ее связь с местной полицией, нашлись в очередной папке. А самой весомой находкой оказались списки «резерва», из которого черпались «кадры» осведомителей и террористов для засылки в Советскую Россию. Отдельно — имена и адреса агентов, уже перешедших границу и дожидавшихся своего часа в подполье.

Вот такая картина проступила, обрела четкие очертания — словно изображение на фотопленке, брошенной в ванночку с проявителем. Все документы в строгом порядке легли снова на свои места, дверцы закрылись, и погас узкий луч фонарика.

В день, оговоренный заранее, финский коммерсант любезно простился с Дональдом Дэем, поблагодарил за содействие, принял сувенир-кубок с орнаментом, рассказал на прощание пару весьма острых эпизодов из русской жизни и отбыл.

За тридцатыми — сороковые... Тривиальная истина — если иметь в виду лишь календарь. Но грозные сороковые годы не просто должны были наступить в положенный срок: они несли миру и горькие, и сладкие плоды, созревшие из семян, посеянных в тридцатые годы. Но вот беда — не всем людям и даже не всем государствам дано было познать вовремя цену и суть этих семян. Далеко не всем дано было предвидеть, какие всходы поднимутся из этих семян, столь разных. И далеко не все, кто предвидел, исполнены были решимости и желания выкорчевать, пресечь зло. Тридцатые годы — тяжелая пора, когда беспечность и неведение стали сродни злому умыслу.

Правду миру говорил Советский Союз. Дать отпор поджигателям войны, сплотиться перед лицом фашистской угрозы предлагал Советский Союз.

...15 марта 1939 года немцы вступили в Прагу. В молчаливой толпе, мимо которой громыхали танки с черными крестами, стоял Михаил Михайлович. Он знал: сегодня парад, завтра — аресты. И сколько пражан, следящих кто растерянно, а кто с ненавистью за наглыми пришельцами, завтра вздрогнет от окрика гестаповца, переступит порог концлагеря, взойдет на эшафот... Надо спасать.

Вот оно, еще одно лицо разведки. Совсем недавно, год назад, в Париже Михаил Михайлович сбил с толку немецких «туристов» с весьма откровенной военной выправкой, проявивших любопытство к контейнерам с оружием для республиканской Испании. В Цюрихе он выяснял адреса чужих резидентов. В Берлине устанавливал полезные связи. А теперь надо было делать все это и сверх того спасать.

...По набережной, совсем недавно шумной, а теперь обезлюдевшей, шел в мартовский полдень господин весьма респектабельной внешности. В легком по сезону пальто, с букетиком фиалок в руке. Весь облик его говорил о том, что все происходящее здесь, на набережной Влтавы, да и во всей Праге, его не касается.

Он явно не торопился. Скользнул взглядом по старой афише, пробежал заголовок только что вывешенного распоряжения коменданта, равнодушно глянул на эсэсовца, сопровождавшего расклейщика афиш.

Немец хмуро оглядел прохожего, столь независимо разгуливавшего по городу, в котором уже третий день наводился «новый порядок».

«Это не чех», — сообразил эсэсовец. «Иностранец... Ну, что же, погоди, доберемся...» Немца особенно рассердил букетик фиалок. «Свидание затеял», — подумал он.

Немец угадал. Навстречу господину в светлом пальто спешила молодая женщина в элегантном весеннем наряде. «Заморская птичка», — проворчал солдат.

А она пересчитала взглядом фиалки: «Три цветка — значит слежки нет. Свидание состоится».

Он почтительно снял шляпу, протянул ей букетик.

Немец бросил расклейщику афиш: «Делай, что приказано!» — и раздраженно пробормотал: «Доберемся и до заморских». И тут же насторожился: женщина достала что-то из сумочки, протянула своему спутнику, и они остановились у парапета. Тут уж вступали в силу инструкции — не упускать ничего подозрительного. И эсэсовец двинулся к парочке у парапета.

Он был в нескольких шагах, когда женщина оглянулась и сказала что-то на чужом языке. «Английский», — сообразил он. А женщина перешла на немецкий, только с акцентом:

— Не рассудит ли нас господин офицер?

Эсэсовец был всего лишь унтершарфюрером, но просиял и вопросительно посмотрел на женщину. Она показалась ему теперь симпатичной.

— Рассудите нас, пожалуйста. По-моему, снимок сделан с этого самого места, — и она протянула фотографию, Это была почтовая открытка, обыкновенная карточка с пейзажем, какие расходятся миллионами — и по прямому назначению, и в качестве туристских трофеев. Эсэсовец чуть растерянно посмотрел на реку, катящую свои воды перед ним, перевел взгляд на другой берег. Потом всмотрелся в открытку.

— Пожалуй, похоже.

— Вот! — победно обернулась женщина к своему спутнику. — У военных более острый взгляд, чем у вас, штатских.

«Еще бы!» — хотел подтвердить эсэсовец, но сдержался. Черт их знает, этих заморских туристов. Лучше, наверное, не связываться. Он козырнул — только даме! — и браво зашагал к уныло дожидавшемуся его расклейщику афиш. Оглянулся — она провожала унтершарфюрера взглядом и протягивала своему спутнику другую карточку.

Проверь тогда эсэсовец их документы, его догадки полностью подтвердились бы: у женщины был заокеанский паспорт, у мужчины — паспорт одного из западноевропейских государств, которые усердно заверяли Гитлера в своей безобидности, то бишь в нейтралитете. И если даже могли возникнуть в сознании унтершарфюрера какие-то подозрения, то, во всяком случае, он вряд ли предположил бы, что у парапета над Влтавой встретились... супруги.

Да, в тот мартовский полдень Михаил Михайлович шел на свидание со своей женой, Ольгой Антоновной. И он был очень рад, что именно фиалки, ее любимые цветы, были сигналом, означавшим: «Слежки нет». И она взглядом поблагодарила его за этот нежный «сигнал».

По легенде они значились совершенно незнакомыми людьми и в Прагу двигались различными маршрутами. Могли и не встретиться, разъехавшись по новым заданиям Центра.

Из телефонной будки он позвонил в пансионат, где поселилась Ольга Антоновна. Услыхав ее голос, сказал:

— Вы обещали мне встречу. В одиннадцать, не так ли?

— Лучше в двенадцать.

Это означало: встреча — на месте, с которого открывается вид на Влтаву, запечатленный на почтовой карточке, условно помеченной одиннадцатым номером. Ну, а время встречи оговорили, так сказать «открытым текстом».

И если бы немец не ограничился рассматриванием пейзажа, если бы вслед за паспортами он извлек бы из дамской сумочки содержимое... Впрочем, если бы эсэсовец зашел так далеко в своей бдительности, он навсегда остался бы у парапета, на пустынной набережной, и вряд ли расклейщик афиш поторопился бы вмешаться. Но все на этот раз кончилось для немца благополучно, и он не видел, как вместе с почтовыми карточками из рук в руки перешли плотные пачки листов, исчезновение которых в тот же день, вечером, обнаружили сразу в двух архивах — полиции и Министерства иностранных дел.

Известно было, что в полицейской картотеке значились имена и адреса членов Центрального Комитета и активистов Компартии Чехословакии, профсоюзных работников, руководителей общественных организаций, патриотически настроенных политических деятелей, ученых, офицеров, журналистов.

Картотеку поменьше собрало Министерство иностранных дел, но и в нее охотно заглянули бы и гестапо, и абвер — военная разведка германской армии. Тут значились имена бойцов интернациональных бригад, принявших бой с фашизмом на полях и в горах Испании, имена граждан, посещавших Советский Союз. Сбор таких сведений, разумеется, не совпадал с буквой конституции Чехословацкой республики. Но во имя высших интересов!.. Министры с пониманием выслушивали доводы представителей охранки.

И даже если бы в полиции и в аппарате Министерства иностранных дел не оказалось бы ни одного предателя, готового преподнести оккупантам столь ценный подарок, нельзя было рассчитывать на то, что немцы и сами вскоре не доберутся до архивов.

Картотеку полиции Михаил Михайлович получил утром. Картотеку министерства в то же утро приняла Ольга Антоновна. И вот сейчас, улыбаясь ей, Михаил Михайлович укладывал в портфель пачки листков.

Они могли бы составить книгу судеб. Впрочем, они и являлись книгой судеб. Но судьбы эти не были начертаны бесповоротно, раз и навсегда. Они во многом зависели от того, в чьи руки попадет сама книга.

И еще: стоило перечитать эту невиданную книгу, и становилось ясно — решается судьба и людей, и всей страны. Потому что на листках картотеки значились имена людей, которые составляли цвет народа, его ум, честь, совесть.

Мужчина и женщина еще постояли минутку у парапета. Потом разошлись — может быть, до встречи на «Большой земле». Он шагал с портфелем в руке, она — с легкой сумочкой и букетиком фиалок.

Однажды, в два часа пополудни, открылись ворота скромного особняка, и на улицу выкатил лимузин. Гестаповский «Оппель» не успел увязаться следом, и лимузин скрылся в тесных улочках старых кварталов. Немцы только успели заметить, что в машине двое. Гестаповцы — по рапортам случайных патрулей — уже сумели определить маршрут лимузина. Он вырвался из лабиринта улочек на шоссе, ведущее к станции Колин, и вскоре проследовал назад, к центру Праги... И все патрули успели опознать всех тех же двоих.

Но в автомобиле, — когда он мчался к железной дороге, был и третий...

Лимузин подкатил не к вокзалу станции Колин, а по другую сторону путей, за пакгаузы. Откинулся край ковра, и с пола автомобиля поднялся седой человек. Он выбрался на каменную мостовую. И сразу оказался в окружении семерых человек. Машина, не таясь, не петляя, покатила назад — «отмечаться» у встречных патрулей.

А те семеро тесно окружили седого человека, проводили его на перрон, где уже стоял поезд. Вручили билет, чемоданчик, газеты и, рассеявшись в толпе, проследили, как седой поднимается в вагон. Потом вскочили в другие вагоны.

Когда поезд набрал ход, все оказались по соседству с купе, где, погрузившись в чтение развернутой немецкой газеты, сидел у окошка седой человек. Должно быть, попалась интересная статья, и этот пассажир не отрывался от нее, пока не наступили ранние сумерки.

А по соседству, изготовив под плащами пистолеты и гранаты, те семеро настороженно всматривались в проходящих по вагону. Шестеро из них были чехами — возвратившимися из Испании бойцами интернациональной бригады, из батальонов имени Клемента Готвальда и Зденека Неедлы. А седьмой — русский. Разведчик.

На этот раз он стрелял бы. Обошлось... Через несколько часов поезд пересек польскую границу. Чехи сошли, а рядом с разведчиком оказались ребята с въевшимся в ладони углем. Польские шахтеры.

За окном мелькали пирамиды терриконов, ажурные очертания копров — поезд шел через Силезский угольный бассейн, к Варшаве.

Прошел еще день, и Зденек Неедлы — крупнейший ученый и общественный деятель Чехословакии — прибыл в Москву.

Десятки людей вместе с Михаилом Михайловичем прокладывали эти тропы. Службу, исполненную опасностей и тревог, несли здесь рабочие Праги и Братиславы, бойцы интернациональных бригад, партизаны, шахтеры по обе стороны границы Чехословакии и Польши. И еще трудились на этих тропах советский разведчик и русская женщина, которую звали Лушей. Она увела с конспиративной квартиры и проводила на советскую землю жену профессора Неедлы и его сына Вита — ученого и музыканта, решившего стать солдатом своей Родины.

Так ушли из своей оккупированной страны на землю друзей тысячи патриотов, чтобы продолжить борьбу. И многих из них узнавал потом Михаил Михайлович — в форме солдат и офицеров Чехословацкой армии.

У селения Соколово, под Харьковом, начинал корпус генерала Людвига Свободы путь на Родину. И был среди них Вит Неедлы — сын президента Чехословацкой академии наук. Он дошел до родной земли и пал смертью храбрых в январе 1945-го.

Но эти строки книги судеб еще не были прочитаны в 1939-м, хотя люди, вступившие на тропу свободы, были готовы ко всему. А тогда, на пороге сороковых, только начиналась вторая мировая война, исход которой должна была решить Великая Отечественная.

В первый день, 22 июня 1941 года, Михаил Михайлович приступил к формированию первой группы разведчиков, уходивших за линию фронта, в глубокий тыл врага.

...Группу, которой предстоял самый дальний и долгий путь, он готовил под жарким среднеазиатским солнцем — в Ташкенте. Надо было снабдить разведчиков не только шифрами, кодами, явками, связями. Ведь им предстояло ступить завтра на берлинский или римский тротуар. И надо было пройти по улицам чужих столиц так, словно это делалось в тысячный раз. И он словно совершал с ними прогулки по самым замысловатым маршрутам, вовлекая в беседы, которые состоятся у газетного киоска или в комендатуре, показывал, как надо протягивать пропуск патрульному и как раскрывать карту вин в ресторане, как держать сигарету, если ты коммерсант, как закуривать, если ты солдат, вырвавшийся с фронта на короткую побывку.

Кратко эти разговоры можно было свести к правилу, усвоенному чекистом еще в гражданскую войну: не зависеть от случая, не винить случай, не упускать случая.

Что ж, пройдя сто раз через опасности к цели, разведчик в чужом краю мысленно благодарил наставника, терпеливо учившего уходивших на задание...

...Не стареет душой ветеран. С большим вниманием, уважением относятся к Михаилу Михайловичу, слушают его молодые чекисты, наша молодежь.