Чекисты на скамье подсудимых. Сборник статей

ВСТУПЛЕНИЕ

Изучение феномена perpetrator представляет в значительной степени «неизведанную территорию» в истории Советского Союза. Англоязычный термин происходит от латинского perpetrare и означает «лицо, совершившее преступление, хищение или что-либо возмутительное»[1]. В историографии сталинского СССР этот термин, как правило, не использовался. Это произошло отчасти из-за нежелания искать, помимо Сталина, других виновных и ответственных за чудовищные преступления того времени. Сталин, таким образом, становился единственным perpetrator с узким кругом преданных приспешников всего лишь в силу неспособности исследователей выйти за рамки традиционного для историографии подхода к изучению советского общества «сверху вниз» и связанных с этим образов советских людей, бюрократии и всего общества, — безликих, пассивных и подавленных террором. Причиной такого видения, в частности, стали долгие десятилетия ограниченного доступа к архивам.

Напротив, историки, исследовавшие нацистскую Германию и Холокост, посвятили бесчисленное количество работ изучению феномена perpetrator[2], Рауль Хилберг (Raul Hilberg) первым использовал ставшую теперь классической триаду «жертва — свидетель — perpetrator»[3]. Понимание нацистского perpetrator в течение десятилетий варьировалось от «банального бюрократа», «убийцы за письменным столом» (desk murderer)[4] и «обыкновенного человека» на одном конце сегмента — до «яростного идеолога», «злостного убийцы», на другом, — с разнообразными нюансами между двумя этими крайностями. Все чаще исследователи признают наличие «серых зон» между категориями perpetrator и «свидетель», а в некоторых случаях и между категориями perpetrator и «жертва»[5]. Необходимо отметить, что «свидетель» в данном случае не отражает суть англоязычного термина bystander, который используется в литературе о Холокосте. Им обозначают тех, кто не был жертвами или perpetrator, но был пассивным очевидцем событий, зачастую извлекая из них выгоду или молчаливо поддерживая преступников.

Разгром нацистской Германии и масштабность совершенных ею преступлений поставили мир, и в первую очередь союзников, перед необходимостью наказать тех perpetrators, высокопоставленных и рядовых, кто пережил войну. Наказание проходило по-разному (порой цинично и не всегда успешно), но особенно важными были судебные процессы, начавшиеся в Нюрнберге во второй половине 1940-х гг. и продолжавшиеся в 1960-е гт., а также в более позднее время[6]. Процессы, проводившиеся для того, чтобы предъявить обвинения подсудимым, одновременно стали попыткой понять, как якобы цивилизованная нация могла опуститься до таких зверств. Падение Третьего Рейха и дальнейшие исследования историков привели к появлению различных подобий правды о функционировании нацистского режима — «правды», прикрытой ложью; секретов, спрятанных за эвфемизмами; выявлению образов «убийц за письменным столом» с их смертоносными чертежами, операторов газовых камер и тех, кто расстреливал в ярах, карьерах и оврагах Восточной Европы.

Все это резко отличается от того, что происходило в Советском Союзе. Там не было ни поражения в войне, ни связанной с ним послевоенной оккупации, что привело бы к подрыву и делегитимации сталинского режима. Напротив, победа в войне еще больше возвысила Сталина. Генералиссимус выиграл, создав новую разновидность наследия, альтернативное прошлое, которое послужило делу легитимации последующих советских руководителей и оказалось крайне полезным для использования сегодняшними властными элитами России. СССР, а также Россия как его преемник не имели опыта, подобного Нюрнбергским процессам, здесь не было ни люстрации (очищения), ни комиссий «правды и примирения», ни Международного уголовного трибунала, которые позволили бы открыть архивы и воздать должное за преступления. Это не значит, что не раздавались голоса, главным образом за пределами Советского Союза, которые требовали привлечь к суду виновных в политических репрессиях. Но в условиях холодной войны эти требования, как представляется, были продиктованы скорее жаждой мести, чем справедливости[7]. Для России ближайшим подобием собственного Нюрнберга, не считая неудачного суда 1990-х гг. над КПСС, стали драматичные, хотя и всегда ограниченные откровения, сопровождавшие десталинизацию эпохи Хрущева, и более свободные и широкие дискуссии в прессе во время горбачевской гласности и ельцинских 1990-х годов[8]. Общественные организации, подобные «Мемориалу», послужили форумом для исследования и обсуждения травмы советских репрессий, однако голоса представителей этих организаций с началом нового века стали все более изолированы и редки.

Тем не менее в российской истории был короткий период с 1938 по 1941 гг., когда феномен perpetrator обсуждался активно, хотя и за закрытыми дверями, на секретных судебных процессах над оперативными сотрудниками НКВД всех уровней региональной иерархии. Предметом разбирательства были совершенные ими «нарушения социалистической законности». Эти судебные процессы известны как purge of the purgers — «чистка чистильщиков». Расследования начались в ноябре 1938 г., после прекращения массовых репрессивных операций. 17 ноября 1938 г. Совнарком СССР и ЦК ВКП(б) издали постановление «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Отметив, что очистка страны от внутренних врагов сыграла положительную роль в обеспечении будущего успеха социалистического строительства и что чистки ни в коей мере еще не закончены, авторы постановления в то же время указали на проблемы, недостатки и нарушения в работе НКВД и прокуратуры в центре и на местах. В постановлении говорилось о «массовых и необоснованных арестах», нарушении советских законов, пренебрежении агентурно-осведомительной работой и качеством расследований, а также о фальсификации уголовных дел. Выходило, что враги народа работали в НКВД и прокураторе. Постановление призывало прекратить массовые аресты и ликвидировать печально известные «тройки», ставшие одним из формальных институтов репрессий на местах[9].

26 ноября 1938 г., через два дня после того, как Н.И. Ежов был устранен с поста главы НКВД, новоназначенный нарком внутренних дел Л.П. Берия издал приказ № 00762 «О порядке осуществления постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года». В соответствии с приказом предписывалось немедленно прекратить массовые аресты, индивидуальные аресты допускались лишь с предварительной санкции прокурора. Спустя месяц, 22 декабря 1938 г., Берия приказал, чтобы все приговоры, вынесенные «тройками» и не приведенные в исполнение до 17 ноября 1938 г., были отменены, а все дела по этим приговорам направлены в суды[10]. 28 декабря 1938 г. совместная директива НКВД и Прокуратуры СССР приказывала принимать к рассмотрению все жалобы и петиции населения на решения «троек», а в случае неправомерности вынесенного «тройкой» приговора закрывать дело[11].

Эти изменения в политике привели к восстановлению в партии около 77 тысяч коммунистов[12]. В то же время Политбюро ЦК ВКП(б) начало широкомасштабную проверку аппарата НКВД как в центре, так и на местах. В результате проверки 7372 человека (22,9 % общего оперативного состава НКВД СССР) в 1939 г. были уволены из органов госбезопасности. Из них 66,5 % были уволены за должностные преступления, «контрреволюционную» и другую компрометирующую деятельность. Из числа уволенных 695 работали в центральном аппарате НКВД. В общей сложности были заменены: четыре из пяти начальников главных управлений центрального аппарата НКВД СССР, четыре из пяти заместителей и помощников начальников главных управлений, 28 из 31 начальника оперативных отделов, 69 из 72 заместителей и помощников начальников оперативных отделов. Из общего числа 6174 руководящих оперативных работников были заменены 3 830 человек (62 % общего состава). В Московской области более половины начальников райотделов НКВД были репрессированы. В то же самое время 14506 новых работников были приняты на работу в НКВД в 1939 г., что составило 45,1 % от общего числа оперативных кадров[13].

В итоге были арестованы 973 работника НКВД, некоторые из них получили длительные сроки заключения и даже смертные приговоры, но большинство отделались символическими наказаниями[14]. Так, в Украине значительную часть бывших сотрудников обвинили в должностных преступлениях (статья 206-17, пункт «а» или «б» Уголовного кодекса УССР) [15].

Михаил Суслов, первый секретарь Орджоникидзевского обкома ВКП(б), выступая на партийной конференции в марте 1940 г., сказал, что в то время как треть общего состава работников НКВД находилась под следствием, были осуждены только несколько десятков человек. По его словам, проводившие проверку старались подходить к каждому случаю индивидуально, чтобы сохранить тех товарищей, особенно среди нижних чинов и молодежи, кто совершал нарушения социалистической законности под давлением преступных требований, и что из НКВД вычитали только тех, кто действовал по собственной инициативе и злому умыслу, а также имел эгоистические и враждебные намерения[16].

«Инициатива» и «злой умысел» могли подразумевать массовую фальсификацию дел, убийства во время допросов и систематическое воровство, а иногда и перепродажу имущества жертв. Среди арестованных сотрудников НКВД одни были садистами, другие циниками и коррумпированными людьми, третьи — просто «хорошими» чекистами в патологическом контексте того времени. И, разумеется, все они просто «исполняли приказы», одни более «творчески», чем другие.

В декабре 1938 г. Амаяк Захарович Кобулов, «человек Берии», прибыл в Украину, чтобы принять командование республиканским НКВД. Прежний начальник, Александр Иванович Успенский, сбежал, понимая, что падение Ежова означает и его собственную гибель[17]. Кобулов начал «чистку чистильщиков» в Украине, приведшую к закрытым судебным процессам военного трибунала войск НКВД Киевского особого военного округа. Эти процессы касались сотрудников всех уровней — республиканского, областного и районного в иерархии украинского НКВД. История «чистки чистильщиков» долгое время оставалась скрытой от общества. Материалы судов были засекречены в советских архивах и оставались засекреченными после распада СССР в архиве ФСБ России. В Украине, однако, архивы открыли свои двери для исследователей, ищущих информацию об этих исключительно важных событиях советской истории.

Проект, в результате которого появилась эта книга, начался в 2010 г. на конференции, посвященной сталинскому террору, организованной Джеймсом Харрисом в Лидсе (Великобритания) [18]. Линн Виола представила там доклад по общей теме perpetrators*[19]. Марк Юнге отметил, что доступны материалы о perpetrators в украинских архивах. Затем в 2011 г. Виола и Юнге объединились с группой известных историков из Украины, России, Молдовы, Грузии и США, имевших большой опыт работы в архивах органов безопасности бывшего Советского Союза. Среди этих историков: Валерий Васильев, Вадим Золотарёв, Ольга Довбня, Сергей Кокин, Роман Подкур, Джеффри Россман, Андрей Савин и Алексей Тепляков. Позднее к нам присоединились Игорь Кашу и Тимоти Блаувельт, которые провели аналогичные исследования в архивах Молдовы и Грузии.

Нашими главными источниками в этом исследовании были следственные и личные дела арестованных сотрудников НКВД, а также стенографические протоколы партийных собраний в органах госбезопасности. Эти источники стали еще одним «окном» для изучения наиболее засекреченного периода сталинизма — периода массовых репрессий НКВД. Следственные дела содержат стенографические отчеты о закрытых судах над оперативными работниками НКВД республиканского, областного и районного уровней. Они также включают подлинники ордеров на арест, материалы обысков, биографические данные, внесенные в стандартные бланки, автобиографии осужденных, протоколы допросов арестованных и показания свидетелей, апелляции и петиции, документы по вынесению приговоров и разные типы других документов. Личные дела содержат дополнительные биографические и служебные данные, в то время как материалы партсобраний дают богатую информацию об условиях и обстановке в соответствующем подразделении НКВД.

Одной из первых спорных проблем для участников этого проекта стала терминология. Было неясно, как переводить на украинский или русский языки английский термин perpetrator[20]. Одни участники предлагали использовать довольно бесцветный, но, возможно, менее «нагруженный» по смыслу термин «исполнители», другие — более жесткий, но и более субъективный термин «каратели» в качестве эквивалента английскому perpetrator. В конечном итоге согласия в вопросе терминологии так и не достигли, но всех, участников объединили усилия в изучении чистки в НКВД, особенно историй тех сотрудников, которые по результатам проверки были арестованы.

Ключевые вопросы в этом проекте были связаны с изучением обоснования «чистки чистильщиков» — феномена, возникшего в зените сталинской власти: каковы были мотивы руководства страны в проведении арестов и судебных процессов по делам сотрудников НКВД? Каковы были критерии в выборе сотрудников НКВД для увольнения и ареста? Была ли эта чистка просто поиском «козлов отпущения», позволившим руководству переложить вину за массовые репрессии на кадры низшего уровня? Была ли эта чистка результатом конфликта между клиентелами в НКВД или других структурах? Мы также стремились изучить механизм судебных процессов и их политический смысл, понять ту настойчивость, с которой руководство настаивало на использовании дискурса «нарушения социалистической законности». Возможно, еще более важно то, что мы старались понять собственные мотивы сотрудников НКВД: действительно ли они верили в то, что творили, или были карьеристами и функционерами, исполнявшими приказы из страха или бюрократической рутины? Были ли они садистами, уголовниками или «обычными людьми» (в том значении, в котором Кристофер Браунинг использует этот термин для обозначения perpetrators в изучении Холокоста). Наконец, мы стремились предложить богатые деталями микроисторические описания и новые эмпирические данные для обогащения нашего понимания массовых репрессий (Большого террора), взглянув на них из комнат допросов и расстрельных камер НКВД.

Перевод с английского Елены Осокиной

Изучение «карателей» — лиц, которые осуществляли массовый террор в Советской России/СССР, — ограничивалось в Советском Союзе вплоть до 1991 г. почти исключительно фигурой Сталина. Именно Сталин считался, если не принимать во внимание тезисы ряда «ревизионистов», the terror’s director general[21]. Такая трактовка являлась прямым продолжением основных положений тайной речи Никиты Хрущева, произнесенной на XX съезде КПСС в 1956 г. Новый импульс своего развития историография карательных органов и «карателей» получила благодаря публикации в 1991 г. документов о массовых репрессиях. Речь здесь идет в первую очередь о массовых операциях НКВД 1937–1938 гг.: так называемой «кулацкой» операции против «кулаков», «уголовников» и других «контрреволюционных элементов», «национальных» операциях в отношении немцев, поляков, иранцев и т. п., а также операции протав «социально опасных элементов» (попрошаек, бездомных, проституток, уголовных преступников и т. п.), жертвами которых в общей сложности стали около 1,6 миллиона человек. Некоторые российские историки использовали новые документы как основание для диаметрально противоположной интерпретации роли Сталина. Под их пером зародилась легенда об обманутом и слабом диктаторе, действовавшем под диктовку Н.И. Ежова, собственно главного и единоличного организатора Большого террора[22]. Однако историография сумела вскоре убедительно опровергнуть такого рода трактовки[23]. Ежов, возглавлявший народный комиссариат внутренних дел СССР, который объединял под своей крышей органы государственной безопасности и милицию, теперь адекватно описывается как управляемый и контролируемый послушный исполнитель приказов Сталина, как его способный и усердный ученик[24].

Систематическое изучение массовых репрессий и параллельное введение в научный оборот соответствующих документальных материалов «архива Кремля» (Архива Президента РФ) осуществил тандем в составе российского историка спецслужб Владимира Хаустова и шведского историка Леннарта Самуэльсона. Они исследовали механизм соучастия представителей высшего эшелона сталинского режима в репрессиях, а также доказали, что Сталин по-прежнему должен расцениваться как главный «кабинетный преступник». Одновременно авторы продемонстрировали, что роль Сталина в Большом терроре необходимо рассматривать более дифференцированно. Сталин расставлял приоритеты. Персонально он концентрировался в первую очередь на элитах. Его роль в репрессировании элит сводилась не только к тому, чтобы завизировать своей подписью списки на арест и осуждение, но и к рукописным пометкам рядом с некоторыми фамилиями в этих списках, которые, как правило, имели смертельные последствия для людей, удостоившихся сталинского внимания. Такими же пометками Сталин снабжал некоторые протоколы допросов и материалы ряда судебных дел[25].

В то же время сталинское соучастие в реализации массовых операций, направленных преимущественно против простого, т. е. лишенного привилегий и далекого от власти советского населения, оіраничивалось политической инициативой и общим контролем[26]. Здесь главные полномочия были предоставлены — в особенности в том, что касалось «кулацкой» операции — партийному руководству и органам госбезопасности на местах. Сталин не вникал в детали массовых репрессий, ограничиваясь общими указаниями об увеличении лимитов и поощряя усердие НКВД[27].

Новые архивные находки в Грузии, тем не менее, указывают на то, что необходимо критически оценивать эффективность такого «последнего контроля». Без сомнения, он осуществлялся Сталиным и другими членами Политбюро ЦК ВКП(б) в отношении репрессий партийно-советских элит. Об этом свидетельствуют так называемые «сталинские списки»[28]. По-прежнему не вполне ясно, действительно ли речь шла о персональном контроле или, напротив, в большинстве случае дело сводилось к механическому подтверждению приговоров, которые предварительно выносились центральным аппаратом госбезопасности? В пользу последнего предположения говорит, например, то обстоятельство, что Сталин вкупе с остальными членами Политбюро оставил свои подписи под объемными списками, включавшими в себя более 40000 фамилий, но его «пометки на полях» затрагивают лишь некоторых из жертв. У Сталина и членов Политбюро не было ни времени, ни достаточного объема личных сведений (память, личные знакомства), чтобы связать что-нибудь конкретное с каждым из имен, оказавшихся в списках. Поэтому контроль или вмешательство здесь неминуемо ограничивались абсолютным минимумом[29].

С введением в научный оборот новых комплексов документов в центре исследований, наряду с дискуссией о месте Сталина в массовых репрессиях, постепенно оказались целые группы «карателей». Речь, в частности, идет о соучастии партии, Политбюро ЦК ВКП(б) на первом месте, а также республиканских, краевых и областных комитетов ВКП(б). Их роль наиболее зримо выражалась в циничной «торговле» первых секретарей с «центром» вокруг повышения «лимитов» репрессий. И все же историография концентрируется на изучении роли в репрессиях государственных органов, в первую очередь Народного комиссариата внутренних дел СССР, от центральных до низовых подразделений. Постепенно также формируются подходы к изучению участия в репрессиях местных органов государственной власти — сельских и городских советов[30]. Анализ свидетельских показаний и доносов освещает роль в массовых репрессиях неорганизованного населения, обычных людей[31].

Что касается компартии, то установлено, что именно Политбюро ЦК ВКП(б) инициировало и идеологически сопровождало репрессии. Тем не менее преследование широких масс советского населения однозначно было отнесено к компетенции республиканских, краевых и областных органов государственной безопасности и милиции. Под диктовку НКВД к репрессиям также подключились — как правило, добровольно — сельские и городские советы, местные партийные структуры и «простое» население. Констатация факта тесного взаимодействия и сотрудничества этих структур/групп «карателей» стала важнейшим результатом новейшей историографии. Речь идет о запланированном государством и организованном бюрократическим путем массовом убийстве, в ходе которого НКВД удалось задействовать в качестве соучастников как местные городские и сельские элиты, так и часть «простого» населения. Если же говорить о наиболее важных результатах в деталях, то необходимо указать на то, что классическим «кабинетным преступлением» являлась деятельность секретаря тройки НКВД. В ходе бюрократически заданной процедуры именно он на практике выносил «приговоры» еще до внесудебного заседания тройки (начальник управления НКВД, прокурор и секретарь обкома/крайкома партии). Этот орган, формально отвечавший за определение меры наказания, как правило, санкционировал приговоры: ставились подписи под заранее заготовленными секретарем протоколами. Что же касается практик карателей, оформлявших следственные дела, на основе которых докладчиком оформлялся протокол тройки, то удалось установить, что грубая фальсификация показаний и свидетельств имела свои границы[32]. Конечно, образ действий следователей НКВД и, соответственно, материалы следствия отвечали требованиям сверху, как можно скорее нейтрализовать подозрительные или якобы нелояльные «элементы». Документы следствия, выступавшие в роли улик, редко проверялись следователями на предмет достоверности содержавшейся в них информации, зато, как правило, интерпретировались в нужном для следствия ключе, дополнялись и исправлялись на усмотрение сотрудников НКВД, а также в кратчайшие сроки ими обрабатывались.

Под вопрос также следует поставить общепринятое обвинение в адрес «карателей» в поголовном применении пыток. На самом деле здесь соблюдалась определенная иерархия: членов элит пытали и избивали гораздо чаще, поскольку в их делах центральную роль играло именно индивидуальное признание подозреваемого. Что же касается представителей «простого» советского населения, то здесь, как правило, было достаточно нескольких свидетельских показаний и справки государственных органов власти (например, сельсовета), чтобы «юридически» обеспечить вынесение требуемого приговора[33].

Если подводить промежуточные итоги, зафиксированные в историографии, то в первую очередь следует констатировать следующее: именно органы НКВД — госбезопасность и милиция, сыграли главную роль в осуществлении всех карательных акций Большого террора, в особенности массовых операций. Привилегированное положение, которое занимали в механизмах террора «каратели» из числа сотрудников госбезопасности и милиции, стало для них одновременно преимуществом и проклятием. В рамках деятельности внесудебных инстанций юридически малообразованные кадры госбезопасности исполняли роли следователей, судей и палачей. Это означало для них большую свободу, оставлявшую много места для авторитарного мышления, садизма, карьеризма, личного произвола и манипуляций на всех уровнях вне эффективного контроля сверху. Однако это же обстоятельство привело некоторых из них на скамью подсудимых.

Современная историография еще не дала удовлетворительного ответа на вопрос о степени ответственности сотрудников госбезопасности и милиции. Это можно утверждать по поводу самооценки чекистов и милиционеров, а также множества вопросов, каким образом и в какой форме осуществлялось их соучастие в репрессиях. В этой связи представляет интерес уже чисто филологическое описание феномена государственного преступления и преступника. В русском языке нет эквивалента немецкого термина Tater. Наиболее распространенные понятия, такие как «исполнители» или «палачи», в первом случае слишком подчеркивают «исполнительный», во втором — эмоционально-моральный аспект. Возможно, наиболее адекватным является термин «каратель», однако этот термин традиционно был сильно идеологизирован и употреблялся в Советском Союзе исключительно для описания служащих царских и нацистских карательных органов.

Его употребление в другой трактовке наталкивается вплоть до сегодняшнего дня на предубеждения, в том числе в государствах — бывших советских республиках. Несомненный недостаток этого термина заключается также в том, что его нельзя без оговорок применять для описания всех категорий лиц, на которых лежит ответственность за репрессии, то есть в отношении Сталина, партии и государственного аппарата. И все же, пока историография не выработает более адекватный термин, я предлагаю использовать понятие «каратель» в значении «преступник», «сотрудник государственных карательных органов, непосредственно участвовавший в репрессиях».

В общем и целом в историографии карательных органов (госбезопасности и милиции) времен Большого террора можно выделить несколько основных направлений. Представителем первого направления (это преимущественно историки, имеющие отношение к ФСБ или к учебным заведениям системы ФСБ), можно считать Олега Мозохина. Он бывший сотрудник Центрального архива ФСБ и член «Общества изучения истории отечественных спецслужб». Мозохин стремится в первую очередь спасти «честь мундира» спецслужб, что вполне закономерно, учитывая очевидную для России тенденцию реабилитации сотрудников НКВД, осужденных в 1937–1941 и 19541961годах[34]. В полном соответствии с названием своей монографии «Право на репрессии» Мозохин выступает против недопустимой, с его точки зрения, криминализации органов государственной безопасности. Он пишет о том, что госбезопасность получила свои «внесудебные полномочия» от верховных законодательных органов государства[35]. Таким образом, Мозохин сводит роль органов государственной безопасности к чисто исполнительной[36]. Он прав, когда ссылается на то, что создание таких внесудебных органов, как Особое совещание, «двойки» и «тройки», в которых НКВД играл доминирующую роль, осуществлялось на основании законодательных актов или решений Политбюро ЦК ВКП(б). То же самое справедливо в отношении многочисленных приказов, директив и инструкций, которые сопровождали и направляли работу «органов». Однако Мозохин слишком уж явно тщится защитить госбезопасность от возможной критики. Осуществление и рост масштабов массовых репрессий, да и сам Большой террор, предстают в его описании прежде всего как, возможно, чересчур резкая, однако легитимная реакция политического руководства на внешнеполитические и внешнеэкономические угрозы. А во вторую очередь — как следствие борьбы за власть внутри советской политической элиты (речь идет о «левом» и «правом» уклонах в партии)[37].

Для Мозохина фоном и контекстом репрессий является пси* хическая предрасположенность Сталина к насилию, его борьба за единоличную власть, равно как и его стремление установить бю* рократическую систему управления[38]. В то же время непосредственно внутриполитические факторы, включая повседневное подавление сопротивления и инакомыслия в обществе, осуществление государственного контроля, упоминаются Мозохиным мимоходом. Инициативы НКВД по борьбе с «врагами народа», равно как стиль и методы деятельности чекистов, практически не находят у Мозохина освещения. Таким образом, он игнорирует собственную заинтересованность органов госбезопасности в репрессиях, замалчивает свободу действий, которую они имели, а также отрицает совокупную ответственность госбезопасности и милиции. Когда же эту щекотливую тему избежать не получается, как в случае с массовыми операциями, то НКВД обеляется: якобы основная масса сотрудников подвергалась давлению со стороны партийного и собственного руководства; их обманывали, натравливали и даже принуждали к «нарушению социалистической законности»[39]. Остальные авторы, принадлежащие к этому направлению в историографии, еще более откровенно стремятся оправдать чекистские органы. Они утверждают, что НКВД выполнял противоправные приказы, поскольку у чекистов не было другого выбора. В случае отказа от проведения массовых репрессий сотрудники НКВД сами бы стали жертвами.

Другой вариант оценки карательной деятельности НКВД предлагал российский историк Виктор Данилов, утверждавший, что в органах НКВД существовало серьезное сопротивление подготовке и проведению массовых репрессий. Из факта ареста в июле 1937 г. ряда высокопоставленных сотрудников НКВД Данилов делает вывод, что причиной этих арестов послужил дух сопротивления, якобы свойственный чекистам, которые не забыли о негативном опыте коллективизации и индустриализации 19281933 гг.: «[…] в этой среде было нежелание участия в кровавой расправе с тысячами невинных людей»[40]. Ряд других авторов полагает, что критическое отношение к террору имело место даже на низших ступенях иерархии НКВД, что привело к стремлению Дистанцироваться от спущенных сверху приказов. Эта позиция создает впечатление, что сотрудники НКВД низшего звена правильно «расшифровали» преступные намерения руководства, однако ничего не могли поделать против репрессивных приказов, спущенных сверху[41].

Третье течение представляют российский историк Алексей Тепляков (Новосибирск) и украинский историк Вадим Золотарёв (Харьков). Они применяют двоякий метод: с одной стороны, реконструируют биографии ведущих представителей органов госбезопасности Сибири и Украины[42]. С другой — исследуют механизмы террора[43]. Используя аналогичный подход, Александр Ватлин (Москва) опубликовал исследование в жанре микроистории[44]. А. Тепляков, анализируя «психологию, обычаи и нравы» чекистов, пришел к выводу о клановой структуре, свойственной органам госбезопасности. Он описывает не только систему патроната и персональной клиентелы, но и коррумпированность органов, готовность чекистов прибегнуть к издевательствам и пыткам, равно как и к фальсификациям материалов следствия. Лояльность чекистов по отношению к режиму обеспечивали система привилегий в комбинации с боязнью в любой момент самим превратиться в жертву[45]. Золотарёв создает свои работы преимущественно в биографическом ключе, хотя и пытается делать это в рамках институционального подхода.

«Каратели» рассматриваются в историографии в первую очередь как составная часть и обезличенный инструмент государственных и партийных метаструктур. В том числе сам автор настоящей статьи, описывая роль секретаря тройки на примере УНКВД Алтайского края, фактически затушевывает индивидуальные особенности и действия конкретного человека, в результате чего возникает, хотя и непреднамеренно, образ безучастного кабинетного преступника, лишенного каких-либо эмоций. Только в отдельных случаях историкам удавалось нарисовать образ советского «карателя» как индивидуума. Когда же это происходило, то речь шла почти исключительно о чекистах, которые выделялись из общей массы своим особым энтузиазмом в осуществлении репрессий, цинизмом, выдающимся организаторским талантом и т. д. В итоге в историографии доминируют исследования, посвященные этим «исключительным» личностям. Что же касается «среднестатистических карателей», то из-за дефицита источников до сего времени были написаны только два портрета: речь идет об А.Г. Агапове, начальнике РО НКВД Солтонского района Алтайского края, и В.Д. Качуровском, сотруднике КРО УНКВД по Новосибирской области[46].

До настоящего момента в области историографии репрессий сделаны лишь первые осторожные шаги в новом направлении, вне рамок доминирующего подхода изучения «карателей» как составной части карательных институтов. Сегодня историки стали обращать внимание на социологические (социальное происхождение и актуальное социальное положение), ситуативные (модус вивенди в определенной обстановке) и индивидуальные аспекты. В свою очередь, это поставило исследователей перед необходимостью изучать механизмы прекращения массовых операций НКВД. Это обусловлено тем, что важнейшим рычагом, позволившим сначала затормозить репрессии в конце лета 1938 г., а потом и окончательно остановить их, стало обвинение в «нарушении социалистической законности», выдвинутое в адрес активистов и «передовиков» репрессий. Целый ряд постановлений, директив и приказов цинично обвинял органы госбезопасности в «эксцессах» и «перегибах», отведя им роль единственного козла отпущения. Новый народный комиссар внутренних дел Лаврентий Берия выступил от имени НКВД с самокритикой, а также отдал приказ осудить факты «нарушений социалистической законности» на специально созванных собраниях сотрудников НКВД. Органы прокуратуры, в свою очередь, получили поручение провести соответствующие расследования и организовать судебные разбирательства. В попытке обелить себя сотрудники НКВД в массовом порядке писали письма, адресованные партийным организациям, прокуратуре или собственному начальству. Так началось наказание «карателей».

Когда историки получили возможность работать с архивноследственными делами жертв массовых операций НКВД, они обнаружили, что вместе с материалами следствия зачастую были подшиты дополнительные материалы 1938–1941 гг. (редко) и 1954–1961 гг. (часто). Эта документы, служившие основанием для пересмотра приговоров и реабилитации репрессированных, включали в себя выдержки из материалов следствия и судебных процессов по делам сотрудников госбезопасности и милиции. Речь в них шла о фальсификациях, пытках и других формах «нарушения социалистической законности». В Государственном архиве Новосибирской области было найдено уже упомянутое выше письмо В.Д. Качуровского, датированное 1939 г., в котором тот хотя и критиковал массовые репрессии, тем не менее, пытался оправдать свои действия и действия управления НКВД в целом. В украинских архивах были обнаружены и опубликованы первые материалы партийных собраний управлений НКВД 1938–1940 гг., на которых во главе повестки дня стоял вопрос о «нарушениях социалистической законности». Кроме того, в научный оборот были также введены соответствующие донесения и рапорты прокуратуры[47]. Их ценность в качестве документального источника состоит, в частности, и в том, что они дают возможность анализировать конкретные преступления определенной группы «карателей» из числа сотрудников госбезопасности и милиции, которые предстают в документах как индивидуумы. В результате анонимные карательные институты и структуры обретают свое «персональное лицо». Кроме того, материалы прокуратуры опровергают версию партийно-советского руководства, что в целом репрессии были оправданными и необходимыми, и следовало лишь наказать отдельных чекистов за «эксцессы» и «перегибы».

Отметим, до этого времени только отдельные авторы задавались вопросом о мотивах преследования сотрудников карательных органов в 1938–1941 и 1954–1961 гг. Например, Леонид Наумов выразил мнение, согласно которому первая волна процессов над «карателями» непосредственно после Большого террора послужила тому, чтобы ослабить клановую структуру НКВД и перегруппировать кадры в интересах новой конъюнктуры карательной политики, сводившейся теперь к выборочным репрессиям[48]. Тимоти Блаувельт и Никита Петров интерпретировали наказания чекистов как средство, которое позволило разрушить «ежовский клан» и заполнить освободившиеся места сторонниками Л. Берии[49]. В свою очередь, другой «ученый», Р. Шамсутдинов, с явно выраженной антисемитской ориентацией, приписывает Сталину намерение очистить органы госбезопасности от «еврейских элементов», которые стали вести себя слишком самостоятельно[50]. Автор настоящей статьи высказывал гипотезу о том, что наказание карателей было призвано дисциплинировать сотрудников НКВД и ограничить компетенцию органов госбезопасности прежними правовыми рамками[51].

Что же касается судебных процессов над чекистами 19541961 гг., то в историографии они интерпретируются исключительно как политический инструмент, то есть как составная часть кампании по десталинизации и реабилитации. При этом аспект расследования и освещения преступлений не играл для власти большой роли. Согласно Никите Петрову, Хрущев не был заинтересован в действительном освещении и расследовании репрессий, поэтому в годы его правления не было организовано широкое осуждение «нарушителей социалистической законности». Их судили только выборочно, в показательных целях, чтобы вызвать у населения чувство удовлетворения и восстановленной справедливости, а также легитимировать массовые освобождения из лагерей и реабилитацию[52]. Тимоти Блаувельт представляет точку зрения, согласно которой наказание «карателей» в хрущевскую эру прежде всего служило тому, чтобы нейтрализовать сторонников Берии[53].

Канадский историк Линн Виола в своем обзоре историографии вопроса «карателей» и карательных органов в Советском Союзе предлагает, проводя сравнение с нацистскими преступниками, уделить особое внимание «экосистеме террора» (Ecosystem of Violence), в рамках которой действовали «каратели». При этом исследование должно быть организовано двояко: с одной стороны, необходимо анализировать специфические российские/советские условия, то есть особенности административной системы, политическую культуру, паранойю режима в отношении «врагов народа», социальный фон репрессий, а также культуру насилия, зародившуюся в годы Гражданской войны, включая факторы, которые ее усиливали; с другой стороны, внимание должно уделяться общим закономерностям процесса модернизации[54].

Ныне очевидно, что проблемы историографии советских «карателей» во многом сводятся к тому, что историки были вынуждены использовать в качестве основной Источниковой базы для реконструкции поведения, мышления и психологии чекистов только лишь выдержки из доступных на сегодня материалов архивно-следственных дел или незначительное число ходатайств, жалоб и заявлений самих сотрудников госбезопасности, оказавшихся на скамье подсудимых по обвинению в «нарушении социалистической законности» в 1938–1941 и 1954–1961 гг. В большинстве случаев выдержки из материалов судебного разбирательства, приобщенные к архивно-следственным делам, не имеют ничего общего с данным конкретным делом. Историография часто основывается на одних и тех же показаниях ограниченного числа чекистов, в которых признается применение пыток, фабрикация улик или следственных дел в целом, а также манипуляция показаниями свидетелей.

Все до сих пор обнаруженные документы такого рода характеризуются высокой степенью селективности. В результате они диктуют совершенно определенную интерпретацию: в первую очередь тенденциозный образ садиста-чекиста, мучителя по натуре, подверженного влиянию алкоголя. Эти документы практически вынуждают большинство исследователей выстраивать дистанцию между обществом и чекистами за счет криминализации и демонизации последних. Они едва ли позволяют проследить социальное происхождение, а также мировоззрение сотрудников госбезопасности[55]. Кроме того, на их основании почти невозможно произвести последовательный демонтаж мифа о чекистах исключительно как о жертвах давления сверху, а потом и репрессий. По тем же самым причинам в историографии фактически отсутствует описание взаимодействия между карательной машиной и индивидуумом. То же самое можно утверждать в отношении публикаций Никиты Петрова — видного представителя российской историографии советских карательных органов. Сотрудники госбезопасности, милиции в его работах лишены индивидуальных характеристик, несмотря на доминирующий биографический подход. Кроме того, историками уделяется мало внимания ситуативным аспектам репрессивной повседневности или, соответственно, разнице в поведении «карателей» в различные периоды советской истории[56]. Следствием этого является деперсонализация фигур «карателей».

Отправной точкой настоящего исследования является современная историография Большого террора и карательных органов, все еще фрагментированная и характеризующаяся наличием серьезных лакун. Научный анализ также опирается на существенно расширенную источниковую базу и структурированные методологические размышления. Наша работа посвящена исследованию жизни и деятельности сотрудников карательных органов бывшего, Советского Союза. В центре внимания находится определенная группа сотрудников карательных органов, а именно тех, кто в ходе Большого террора 1937–1938 гг. планировал, руководил и осуществлял массовые репрессии. Речь идет о сотрудниках органов госбезопасности и милиции республиканского, краевого и областного уровня, которые позднее сами превратились в «жертв», то есть преследовались в уголовном порядке за «нарушения социалистической законности». Другие группы лиц, принимавших активное участие в массовых репрессиях (партийные работники, сотрудники органов прокуратуры и т. п.), рассматриваются здесь лишь в тех случаях, когда это помогает более полно выяснить роль сотрудников тайной полиции и милиции. Концентрируясь только на госбезопасности и милиции, мы поддерживаем и продолжаем уже частично предпринятые в историографии попытки, целью которых является идентификация группы лиц, несущих ответственность за репрессии на среднем и низшем институциональном уровнях. Таким образом, исследование существенно отличается от доминирующей до сего времени фиксации только на ряде руководящих деятелей партии и государства (в первую очередь И.В. Сталин) и тайной полиции (Н.И. Ежов, Л.П. Берия), которая вполне объяснима, принимая во внимание дефицит архивных источников. Особенно благоприятная ситуация для реализации такого исследовательского подхода сложилась в двух бывших республиках СССР — на Украине и в Грузии. Банальная причина такого географического распределения заключается в том, что именно в этих государствах в необходимом объеме доступны соответствующие архивные документы[57]. В особенности архивы Украины, которую можно характеризовать как «Советский Союз в миниатюре»[58], дают основания для выводов, применимых к СССР в целом.

В результате должны быть воссозданы профили групп и отдельных сотрудников госбезопасности и милиции среднего (область и край) и низшего (район и город) уровня. Эти профили/срезы будут использованы, с одной стороны, в интересах проведения анализа структур репрессивного механизма 1937–1938 гг., с другой — для изучения механизмов и мотивов «наказания карателей» в 1938–1941 гг. и 1954–1961 гг. При этом центральную роль играют следующие аспекты:

1. Индивидуальное поведение сотрудников карательных органов различного уровня во время репрессий. Особенный интерес представляет рассмотрение «коэффициента напряжения» взаимоотношений индивидуума и структуры, при этом субъективные измерения позиций и мотивов «карателей» должны быть соотнесены с карательными метаструктурами, а «каратели» включены в институциональный и ситуативный контексты.

2. Реконструкция биографий сотрудников карательных органов (социальное происхождение, образование, партийная карьера, социальное положение). Таким образом, они будут включены в конкретные общественные и политические обстоятельства, что сделает возможным оценку совершенных ими преступлений помимо антропологических констант. В то же время темой исследования станут действия режима в отношении своих собственных кадров.

3. Показания/свидетельства «карателей» о совершенных ими преступлениях, сделанные как непосредственно после завершения Большого террора в ходе следствия и осуждения в 19381941 гг., так и в период хрущевской десталинизации в 1954–1961 гг. Речь здесь идет о самовосприятии «карателей» и одновременно — о механизмах самооправдания и стратегиях защиты. Одновременно (в дополнение к пункту 2) этот аспект будет использоваться для включения «карателей» в общественный и политический контексты.

4. Высказывания/заявления о «карателях» и их преступлениях, относящиеся к сентябрю 1938–1941 г., а также ко времени десталинизации 1954–1961 гг., которые прозвучали/были сделаны в рамках собраний НКВД, следствия и судебных процессов. Исходя из стороннего восприятия «карателей» сотрудниками прокуратуры и свидетелями (к последним относились жертвы и бывшие коллеги), будет выявлена роль политической и общественной функции как судебного, так и внутреннего расследования преступлений, официально объявленных «перегибами». Составной частью такого ракурса изучения выступает реакция аппарата тайной полиции и руководства НКВД на «нападки» со стороны прокуратуры.

Одним из главных результатов исследования должно стать устранение той разделительной линии, которая была проведена между «карателями» и обществом в хрущевскую эру и с тех пор латентно присутствует в историографии. Таким образом, будет отдана дань тезису, согласно которому «каратели» являлись неотъемлемой частью и продуктом советского общества, а их представлення и образ мыслей отвечал идеологии и мотивам государственной власти.

Цель нашего исследования также состоит в изучении жизни и деятельности «карателей» в СССР в качестве самостоятельного направления историографии, которое с учетом советской специфики будет «вписано» в общую дискуссию о массовом государственном насилии в XX веке, а также о проводниках и исполнителях государственного насилия. Кроме того, нашей задачей является создание базы документальных материалов для государств — бывших республик СССР, которая должна послужить основанием для предстоящей широкой общественной работы по осмыслению ужасов и последствий Большого террора, а также созданию соответствующих «территорий памяти». Таким образом, должны быть поддержаны начинания правозащитной организации «Мемориал» и Музея и общественного центра «Мир, прогресс и права человека» им. Андрея Сахарова.

Официальным обоснованием проведения судебных процессов над рядом сотрудников НКВД начиная с лета 1938 г. по 1941 г. выступало утверждение, согласно которому подсудимые в ходе в целом успешной кампании по борьбе с «врагами народа» систематически нарушали «социалистическую законность» и поэтому дело дошло до «эксцессов» во время арестов, следствия и осуждения. В ходе десталинизации эта интерпретация также в целом не подвергалась сомнению, напротив, она была расширена заявлением о том, что «эксцессы» стали возможны лишь потому, что во главе страны стоял Сталин. Таким образом, партия, государство и советское общество были освобождены от какого-либо обвинения в соучастии в Большом терроре.

Новые источники из архивов Украины и Грузии предлагают сегодня возможность отказаться от этой интерпретации. Впервые исследователям оказались полностью доступны в достаточном количестве материалы судебных процессов, а также многие дополнительные документы. Теперь у них есть возможность ввести в научный оборот также показания самих «карателей», их коллег и свидетелей, содержащие данные о повседневности террора. Помимо этого, архивно-следственные дела включают в себя такие документы, как письма самих «карателей» и их родственников, а также улики.

Однако изменение перспективы исследования возможно не только на основании расширения Источниковой базы. Так, теперь больше не рассматривается как недостаток для исследования то, что как в сталинское время, так и в хрущевскую эру процессы над «карателями» были мотивированы в первую очередь политически и тактически. Напротив, именно основываясь на политической и тактической мотивации, можно исходить из того, что наказывались не столько эксцессы или отдельные садисты, карьеристы, психопаты и «ненадежные» элементы, как это утверждалось официально, сколько представители среднестатистической группы сотрудников карательных органов. Они были примерно наказаны и пострадали за деятельность НКВД в целом. Знакомство с архивными документами только укрепляет это впечатление.

С помощью новых источников можно также противодействовать распространенной в историографии тенденции деперсонализации «карателей». Возможность рассматривать «карателей» как индивидуумов дают в первую очередь их личные дела и собственноручные автобиографии.

Мы также дискутируем с утверждением, что госбезопасность и милиция были сугубо исполнительными органами, что освобождает их от ответственности за содеянное. Встречный тезис гласит, что именно в ходе Большого террора 1937–1938 гг. сотрудники карательных органов располагали существенной как институциональной, так и индивидуальной свободой действий, но при этом они также стремились к выполнению директив руководства, которое сделало возможным для них такое поведение[59].

Новую, особенно интересную перспективу открывают показания и заявления «карателей», сделанные в условиях континуума власти одного центра, но с режимом функционирования, который изменялся под воздействием политической конъюнктуры. Другими словами: советской спецификой является то, что политика, обозначенная в источниках как «наказание нарушений социалистической законности», фактически означала, что режим критиковал в 1938–1941 гг. те действия, которые он незадолго до этого не только допустил, но и ожидал от своих институций и кадров, хотя никогда не требовал их expressis verbis[60]. «Карателей» сначала подтолкнули к сознательному нарушению действующих законов, а затем за это и осудили.

Что же касается мотивов осуждения «карателей» в 19381941 гг., то исследователи, как правило, исходили из того, что эти процессы имели исключительно инструментальные цели, а именно — остановить массовые репрессии, произвести смену кадров, решить проблему кланов в НКВД, вернуть карательные органы в рамки прежних полномочии и найти «козлов отпущения». В дополнение к этому нами выдвигается тезис, согласно которому речь шла о типично сталинской рационализации террора (ключевое слово здесь «эксцессы»). Этот недвусмысленный сигнал был адресован государственному аппарату, в то время как обвинение в заговоре в НКВД, сыгравшее решающую роль в смещении Ежова, уже не было больше востребовано. Ключевую роль здесь сыграла практика строгой конспирации или полузакрытого[61] проведения процессов над «перегибщиками», которая также должна выступить предметом анализа.

Новым является также намерение рассмотреть роль прокуратуры в ходе расследования дел «нарушителей социалистической законности» не только как рычага в руках политического руководства для проведения мероприятий по обеспечению сохранности власти (подтверждение легитимности коммунистического руководства в условиях имевшего место массового нарушения существующего законодательства). Источники указывают на то, что прокуратура, по меньшей мере в процессе следствия, действительно была заинтересована в эффективном расследовании преступлений и, соответственно, случаев нарушения законности. При этом прокуратура могла демонстрировать определенную объективность, поскольку на пике массового террора она играла только подчиненную роль. Таким образом, речь идет о выстраивании контрапункта в отношении исключительно политической трактовки прокурорского следствия и судебных процессов, царящей в историографии.

Итак, новым в заявленном исследовании следует считать источниковую базу, а инновацией — изменение исследовательской перспективы, нацеленной на создание дифференцированного образа сотрудника карательных органов СССР.

Изучение сотрудников карательных органов осуществлялось с помощью специфического вида источников, а именно материалов следствия и судебных процессов в отношении «карателей». Главными среди материалов являются документы следствия и судебных процессов «малой бериевской оттепели»[62] 1938–1941 гг. на Украине. После допросов и следствия многие из чекистов — точное число неизвестно — были выведены в качестве обвиняемых на судебные процессы, которые продолжались в основном до нападения Германии на СССР в 1941 г. Короткий промежуток, разделявший время Большого террора и начало процессов, несомненно, предопределил специфическое качество материалов следствия.

Свое историческое измерение исследование приобретает за счет двойного сравнения. С одной стороны, ключевые материалы «малой бериевской оттепели» сравнивались с материалами «нормальных» процессов времен «большой чистки» 1936 — лета 1938 гг. в отношении сотрудников госбезопасности, обвиненных в заговоре в НКВД, с другой стороны, для сравнения были привлечены материалы процессов над «карателями» времен десталинизации.

Ретроспективный взгляд на 1936 — лето 1938 гг. означает сравнение с кампанией «корчевания троцкистского и бухаринского заговоров в НКВД», в первую очередь — на Украине. Именно потому, что в данном случае обвинение в «нарушении социалистаческой законности» почти не играло роли, документы этой кампании дают возможность выявить различия и конъюнктуру обращения с органами госбезопасности и милицией при одном и том же политическом режиме и сфокусировать внимание на непосредственном историческом контексте. Такое внезапное, на первый взгляд фундаментальное, изменение «содержания» обвинения до сего момента не являлось объектом исследования.

Но материалы процессов времен «малой бериевской оттепели» не были для нас единственным источником. Они дополнились стенограммами протоколов внутренних собраний сотрудников НКВД 1939–1941 гг., темой которых также выступал вопрос «нарушения социалистической законности». Это же справедливо в отношении материалов 1-го спецотдела государственной прокуратуры Украины, занимавшегося расследованием «нарушений соцзаконности». Что касается личных дел «карателей» (госбезопасность и милиция), то они «закрывают» собой весь временной промежуток 1936–1941 гг.

Когда речь заходит о сравнении «малой бериевской оттепели» с десталинизацией, мы привлекали материалы процессов, которые были проведены в 1954–1961 гг. в Грузинской ССР в отношении сотрудников НКВД, обвиненных в нарушении «социалистической законности» в годы Большого террора. Особенность Грузии заключалась в том, что на фоне смещения и казни Л.П. Берии в республике состоялось большое количество процессов, в том числе в 1955 г. в Тбилиси был организован полузакрытый процесс под председательством генерального прокурора СССР Р.А. Руденко. Методологически на первом месте здесь стоит выявление различия и схожести этих процессов с процессами 19381941 гг.

Что касается изучения реакции тайной полиции на проводимые прокуратурой расследования, то в нашем распоряжении имеется обширная переписка и директивы московского руководства НКВД/КГБ. Эти документы позволяют подвергнуть более тщательному исследованию реакцию органов госбезопасности и выявить намерения политического руководства страны.

С исследовательской точки зрения необходимо также «вписать» задокументированные свидетельства «карателей» в исторический контекст времени, как непосредственно после Большого террора, так и хрущевской оттепели. То же верно в отношении редких воспоминаний бывших сотрудников НКВД[63].

Методологическим базисом исследования выступает историография карательных органов и «карателей» национал-социалистической диктатуры, добившаяся существенных успехов. Конечно, было бы неразумным задаться целью прямого сравнения, этому препятствуют коренные различия исторических процессов. Отличительной чертой Германии является публичный, научно сопровождаемый дискурс о «карателях», который, и это следует отметить особо, зародился и стал развиваться под давлением извне, со стороны союзников, после поражения нацистов, в ходе Нюрнбергского и подобных процессов. В Советском Союзе, напротив, следствие и процессы над «карателями» проходили либо в полной тайне, либо полугласно, да еще и в условиях сохранения политического режима и масштабной личной преемственности. Отсюда следует сделать вывод, что в СССР в ходе наказания «карателей» речь шла о сохранении коммунистической власти, в отличие от послевоенной Германии, для которой на первом месте стояла критика национал-социализма и расследование обстоятельств преступлений.

Взгляд на Нюрнбергский процесс и другие судебные разбирательства, последовавшие вслед за ним в Германии, если только они касались не военных преступлений, а преступлений против человечности, позволяет заметить еще одно существенное различие. «Каратели», осужденные на процессах в Германии, в отличие от подсудимых «советских» процессов, не были вынуждены в свое время совершать то, что теперь им вменялось в вину государством. В случае СССР государство в итоге наказывало их за то, что ранее само приказало им совершить, к чему подталкивало или, по меньшей мере, относилась терпимо. Необходимо также проверить, стали ли советские «каратели» в правовом смысле сами жертвами в результате проведенных после Большого террора судебных процессов (и если да, то в какой степени), то есть отличались ли методы следствия в их отношении от тех, которые им инкриминировались.

Цели исследования сформировались под прямым воздействием и влиянием размышлений Кристофера Браунинга о «карателях» как об обычных людях (ordinary теп) и дискуссии вокруг образа «карателей» в публикациях Даниэля Гольдхагена[64]. Также учитывались социально-психологические соображения Гаральда Вельцера и адресованный ему упрек в том, что ему свойственен подчеркнуто антропологический дискурс[65]. Наблюдающийся с начала 1990-х годов поворот в исследованиях национал-социализма к конкретике и эмпиризму[66] повлиял на замысел настоящего исследования в той мере, что в рамках проекта была предпринята попытка в духе Петера Лонгериха рассмотреть соотношение человека и государственной машины, диспозиции и ситуации, центра и периферии, намерения и функции, рациональности и идеологии — как различных аспектов исторической действительности, которые влияют и даже взаимно дополняют друг друга[67]. Однако мы также готовы задействовать традиционный дискурс, если речь пойдет об объяснении феноменов, которые, в конечном итоге, не без основания дают повод к криминализации и демонизации «карателей»[68]. В заключение следует указать на применение компаративного метода: для анализа механизмов и специфики процессов над советскими «карателями» была привлечена соответствующая литература по национал-социалистической проблематике[69].

Исходя из целей и методов настоящего исследования, его проблемных рамок и имеющихся источников, командой историков были поставлены конкретные вопросы для научного анализа.

«Каратели» и механизмы преследования

К какому поколению принадлежали, из какого социального слоя вышли осужденные «каратели»? Каков был их среднестатистический возраст? Национальность?

Почему сотрудники НКВД пошли на «нарушение» социалистической законности? Что способствовало «нарушению»: политический и социальный контекст или скорее «атмосфера» в самих органах НКВД? В какой степени руководство манипулировало кадрами? Что сыграло большую роль — противоправные приказы, подчиненность начальству и социальное давление в самом НКВД или условия репрессивного процесса, основанного на разделении труда между сотрудниками? Имелись ли у них личные мотивы для репрессий и в чем заключался личный вклад «карателей»? Были ли среди них «сомневающиеся» или энтузиасты? Какую роль играли карьерные соображения и материальные аспект, а какую — мировоззренческие установки? Каким образом госбезопасности и милиции было разрешено (практически их подтолкнули к этому) «нарушить социалистическую законность» таким образом, как это произошло в ходе массовых операций? Как это помогает нам решить вопрос о контроле сверху за осуществлением Большого террора?

«Палачи» и жертвы

Каким образом, в каком масштабе милиция и государственная безопасность, объединенные в составе НКВД, нарушили «социалистическую законность»? В какой мере можно получить документально достоверную информацию о страданиях жертв Большого террора? Применяли ли «каратели» систематические пытки? Как этот вопрос выглядел с точки зрения «карателей» и как — в восприятии жертв? В какой мере фальсифицировались следственные дела? Имелись ли, по мнению «карателей», «реальные основания» для осуждения жертв? Имелись ли различия между карательными мерами в отношении элит и т. н. «низовки»[70]или в отношении национальных меньшинств, «инонационалов»? Не является ли термин «нарушение социалистической законности» в целом лишь приукрашенным описанием антиправового поведения сотрудников НКВД в отношении подследственных?

Государственные и политические мотивы

Были ли судебные преследования «карателей» на самом деле политикой поиска и наказания «козлов отпущения», цель которой — оправдание политического режима задним числом? Шла ли речь во время обоих периодов преследования «карателей» об устранении или ослаблении чекистских кланов и группировок или, напротив, об общей ротации кадров? Играл ли свою роль в устранении отдельных кадров НКВД латентный антисемитизм? Могут ли доступные нам источники доказать связь между осужДением «карателей» и десталинизацией 1954–1961 гг. (на что имеются указания в литературе), а также установить взаимную связь интересов и коммуникаций действующих лиц?

Структура и содержание

Какие подразделения системы юстиции отвечали за организацию и проведение процессов над «карателями»? Какой была общая структура ведения следствия и судебных процессов? Что понималось под «нарушением» социалистической законности? Чем задавались «табу» или границы расследования? Можно ли доказать существование различий между следствием и осуждением в отношении руководящих кадров и сотрудников НКВД низшего уровня? Развилась ли в ходе судебных процессов над «карателями» собственная неуправляемая динамика с непредсказуемыми последствиями?

Центр и периферия

Какая роль отводилась судебным органам на местах — в республиках, краях и областях (государственная прокуратура и военная юстиция)? В какой степени органы правового надзора (главная военная прокуратура и прокуратура СССР) вмешивались в процессы на местах?

Тайная полиция и коммунистическая партия/государство

Какие дополнительные рычаги были задействованы наряду с судебной системой, чтобы вернуть НКВД в его «нормальные» рамки? Наблюдалось ли взаимодействие между деятельностью прокуратуры и партии? Какую роль партийные организации играли в центре и на местах в расследовании преступлений? Было ли расследование преступлений истинной целью кампании? В какой мере политические задачи, продиктованные Москвой на различных этапах, являлись заранее заданными результатами судебного расследования, и если да, то насколько их придерживались? Осуществлялась ли для этого манипуляция показаниями свидетелей?

' Как карательные органы, их сотрудники реагировали на изменение политической конъюнктуры и выдвинутые против них обвинения (с одной стороны, необходимо установить реакцию на действия юстиции центральных и региональных структур госбезопасности и милиции как организаций, с другой — выявить, какие индивидуальные стратегии защиты от обвинителей и обвинения выработали бывшие «каратели»)? Как различалось самовосприятие «карателей» и восприятие их прокуратурой и жертвами? Каким образом «каратели» могли избежать осуждения или добиться смягчения наказания? Развилось ли у них представление о собственной вине или они, как правило, перекладывали ее на других? Как с увеличением временной дистанции они оценивали свою собственную деятельность в 1937–1938 гг. (психология и специфика мышления)? Насколько на их примере подтверждаются идеи Й. Хеллбека об образовании специфической советской социалистической идентичности?[71] Оставило ли наказание свой след на «карателях»? Как «каратели» реагировали на самое распространенное обвинение, согласно которому они преследовали личные или групповые интересы в ущерб интересам партии и государства?

Нюрнберг и советские судебные процессы над «карателями»

Можно ли установить сходство между масштабным процессом в Тбилиси летом 1955 г. и Нюрнбергским процессом? Имело ли место прямое влияние Нюрнберга? Можно ли в принципе сравнивать стратегии советской юстиции пятидесятых годов в области осуждения «карателей» с ключевыми тенденциями Нюрнбергского процесса?

В статьях, опубликованных ниже, даются не все ответы на поставленные здесь вопросы. Эта публикация является лишь первым шагом на долгом пути изучения советских «карателей».

Перевод с немецкого Андрея Савина