Человек и дракон

«Жемчуга тут обилие»

Вращающаяся терраса на крыше гостиницы «Отани» — весь семнадцатый этаж с его полом, потолком и столиками, расставленными вдоль застекленной стены, — как гигантское колесо, совершает за час полный оборот. Отсюда приезжим показывают панораму Токио.

Пока перед гостем медленно проплывают огни самого большого из городов мира, ему подают напиток, какого он наверняка нигде больше не сможет попробовать. Это коктейль «Перл»: в плоском бокале, где больше толченого льда, чем питья, на лепестке розы лежит жемчужина.

— Как в кубке Клеопатры на пиру с Антонием, — шутливо дивится гость, вовсе не предполагая, что жемчужина может быть настоящей.

А между тем это именно так. Туристу напоминают, что он попал в страну жемчуга.

Вот что писал еще семьсот лет назад путешественник Марко Поло, со слов которого западный мир узнал о существовании Японии:

«Остров Чипингу на востоке, в открытом море; до него от материка тысяча пятьсот миль.

Остров очень велик; жители белы, красивы и учтивы; они идолопоклонники, независимы, никому не подчиняются. Золота, скажу вам, у них великое обилие. Чрезвычайно много его тут, и не вывозят его отсюда: с материка ни купцы, да и никто не приходит сюда, оттого-то золота у них, как я вам говорил, очень много.

Жемчуга тут обилие: он розовый и очень красив, круглый, крупный; дорог он так же, как и белый. Есть у них и другие драгоценные камни. Богатый остров, и не перечесть его богатства».

Марко Поло описывал Японию со слов китайцев и во многом — в частности насчет золота — лишь пересказывал чужие небылицы. Но что касается жемчуга, то современная действительность, пожалуй, даже превзошла вымысел средневекового путешественника.

Народные сказки чаще всего изображают несметные богатства как ларец, полный жемчужин, которые можно пересыпать горстями. Но даже фантазия сказочников не могла представить тридцать трехтонных грузовиков, кузов каждого из которых вместо щебенки или гравия был бы до краев засыпан жемчугом…

Девятьсот тонн отборных жемчужин — вот урожай, который ежегодно давали Японии ее прибрежные воды.

Часто спрашивают:

— Как отличить жемчуг, выращенный на плантациях, от настоящего?

Ставить так вопрос нельзя.

Жемчуг, выращенный при участии человеческих рук, в такой же степени настоящий, как природный, то есть образовавшийся в раковине случайно. Если же говорить об искусственном жемчуге, то под этим имеется в виду лишь всякого рода имитация, подделка.

Ведь никто не станет утверждать, что плоды, выросшие на дичке после прививки побега от культурной яблони, не настоящие. Или считать ягненка, родившегося в результате искусственного осеменения, не ягненком.

Жемчуг — это болезненное отклонение от естества, такое же, как камень в печени у человека. Но, чтобы в устрице выросла жемчужина, требуется последовательное совпадение нескольких случайностей.

Это происходит, во-первых, когда под створки раковины попадает песчинка; во-вторых, когда посторонний предмет целиком войдет в студенистое тело устрицы, не поранив ее внутренних органов; наконец, в-третьих, когда песчинка вместе с собой затащит внутрь обрывок поверхностной ткани моллюска, способной вырабатывать перламутр. Именно эти клетки начинают обволакивать инородное тело радужными слоями, постепенно образуя перл.

Воспроизвести все названное с помощью человеческих рук — значит тысячекратно увеличить вероятность редкого стечения обстоятельств, сохраняя сущность естественного процесса.

Попала ли песчинка в тело моллюска случайно, или такое ядрышко преднамеренно ввел туда человек, подлинность жемчужины определяется тем, что устрица сама растит ее внутри своего организма.

История взращенного жемчуга, родиной которого стала Япония, — это рассказ о том, как человек раскрыл еще одну загадку природы: подчинил своей воле, превратил в домашнее животное такое капризнейшее существо, как устрица. Это рассказ о поразительной способности японцев искать все новое и новое приложение для человеческих рук. Своим трудом люди здесь возмещают бедность страны природными ресурсами.

Горы и воды Сима

Представьте себе горную цепь, которая поначалу дерзко вклинилась в океан, оттеснила его, а потом словно сникла, устала от борьбы, смирилась с соседством водной стихии и даже породнилась с ней.

Такова родина взращенного жемчуга — полуостров Сима, где море заполнило долины между опустившимися горами.

Здесь понимаешь, почему у японцев, как и у китайцев, понятие «пейзаж» выражается словами «горы и воды». Лесистые склоны встают прямо из морской лазури. Куда ни глянь — уединенные бухты, острова, тихие заливы, похожие на горные озера. Вон островок: рыжая скала, три причудливо выгнувшихся сосны, а у воды замерла белая цапля.

Японцы часто повторяют поговорку: «Горы и море теснят рисовода». Да, обжитая Япония — это клочки полей, селения, зажатые между горами и морем. На месте, где положено быть распаханным долинам, на месте предгорий, где должны лепиться человеческие жилища, — всюду видишь лишь голубовато-зеленую воду заливов.

Перемешав здесь горы и воды, природа порадовала художника, но не позаботилась о земледельце. Жителей полуострова Сима издавна кормит не столько земля, сколько море.

Любое селение — это рыбачий порт, где за волноломом покачиваются сейнеры и рядом развешаны на шестах неправдоподобно яркие нейлоновые сети: ультрамариновые для макрелей и алые для омаров. Каждую весну, как только расцветает сакура, мужчины уходят на утлых суденышках к южной оконечности Японских островов. Там, у Кагосимы, они встречают косяки макрелей и вплоть до осени преследуют эту рыбу, двигаясь обратно вдоль Тихоокеанского побережья Японии.

Даже женский труд связан здесь с морем. Прислушаешься — какой-то странный посвист разносится над дремлющими лагунами. Нет, это не птицы. Вон вдали, возле плавающей кадушки, вынырнула и опять скрылась человеческая голова. Это ныряльщицы за раковинами и другой съедобной живностью. Их называют ама — морские девы.

Умение находиться под водой по сорок-восемьдесят секунд приходит после многолетней тренировки. Главное — правильно поставить дыхание, очень осторожно брать воздух после бесконечных секунд, проведенных на дне. Морские девы делают вдох только ртом, почти не разжимая губ. Так и родится их посвист, прозванный «песней моря».

Колышутся водоросли, порхают стаи быстрых рыб, и среди них в сумрачной глубине ищут женщины свою добычу.

Протарахтит где-то вдали моторка, словно трактор на отдаленной ниве, и снова тишину над заливом нарушает лишь посвист морских дев — странный, берущий за душу звук.

Почему же подводным промыслом заняты именно женщины? Говорят, что их жировые ткани лучше защищают от холода. Может быть, это и так, но главная причина — вынужденное разделение труда, которое веками складывалось в приморских селениях.

Океан требовал мужской работы — рыбаки порой оставляли дом чуть ли не на полгода. Забота о детях, о домашнем хозяйстве целиком ложилась на женщин. Им приходилось искать пропитание где-то поблизости. И они отправлялись на дно внутренних заливов, так же как у нас уходят в лес по грибы или ягоды.

Сын торговца лапшой

Ремесло ама существует в Японии с незапамятных времен. О морских девах упоминают древнейшие исторические записи. Художник Утамаро (1753–1806), прославленный создатель галереи женских образов старой Японии, посвятил им картину «Ныряльщицы за аваби».

Аваби — это большая одностворчатая раковина с мясистым моллюском, который считается изысканным лакомством и, стало быть, самой желанной добычей.

Но если бы морские девы так же старательно собирали и несъедобные мелкие двустворчатые ракушки акоя, Япония могла бы стать в мировой торговле страной жемчуга не в XX, а, возможно, еще в XVI веке.

Появившиеся в ту пору в Нагасаки первые португальские и голландские мореплаватели были разочарованы. Вместо описанных Марко Поло золотых крыш и усыпанных перлами нарядов они увидели край суровых воинских нравов. Непонятная страна к тому же оставалась закрытой, не допуская иностранцев никуда, кроме Нагасаки.

Лишь три века спустя, когда Япония вынуждена была покончить с затворничеством и распахнуть свои двери перед внешним миром, когда из феодальных пут вырвалась коммерция, когда тяга к приобретению сокровищ, которыми дотоле владели лишь монархи, охватила буржуазию, — именно тогда волна стремительных перемен в вековом укладе вознесла человека, ставшего основателем жемчуговодства.

Кокити Микимото родился на полуострове Сима в семье торговца лапшой. Как старший сын, он должен был унаследовать дело отца и в прежние времена вряд ли осмелился бы думать о чем-либо ином. Но юность Микимото совпала с эпохой, когда сколачивало капиталы первое поколение японских Артамоновых.

Двадцатилетний Микимото пешком совершил путешествие в Токио. Больше всего в столице поразила его дороговизна жемчужин. Даже самые низкосортные из них пользовались спросом у китайских купцов если не для украшений, то для изготовления лекарств.

Вернувшись в родные места, Микимото стал не только торговцем лапшой, но и скупщиком добычи морских дев: омаров и съедобных раковин, в которых нередко попадались перлы.

По мере того как вся эта морская живность проходила через руки Микимото, он убедился, что жемчужины самой правильной формы и наибольшей лучистости вызревают не в крупных перламутровых аваби, а в невзрачных двустворчатых акоя.

В 1898 году тридцатилетний Микимото встретился с биологом Мидзукури и впервые услышал от него научное объяснение причин, ведущих к зарождению перла в устрице.

— Пробовал ли кто-нибудь применить здесь человеческие руки? — сразу же спросил Микимото.

— Если ввести подходящий инородный предмет внутрь моллюска, не убив его при этом, а затем вернуть раковину на несколько лет в море, в ней должна бы образоваться жемчужина. Однако до сих пор никому еще не удавалось осуществить этого на практике, — ответил ученый.

С тех пор идея выращивать жемчужины на подводных плантациях уже не оставляла Микимото. Девятнадцать лет его опыты оставались безуспешными. Среди земляков уже пошли разговоры, что упрямец рехнулся, добиваясь невозможного. Но в 1907 году Микимото наконец вырастил сферический перл, введя в тело акоя кусочек перламутра, обернутый живой тканью другой устрицы.

Главной рабочей силой в этих опытах были морские девы. Ныряльщицы добывали нужное число акоя, рядами раскладывали оперированные раковины по дну тихих бухт и ухаживали за подводными нивами.

Получив наконец первые сферические жемчужины, Микимото резко расширил промыслы. Но набирать нужное число ныряльщиц для обработки плантаций на дне становилось все труднее. Тогда он стал помещать раковины в проволочные корзины, подвязанные к плотам из деревянных жердей. Это позволило ухаживать за устрицами с поверхности воды.

Подводные пастухи — ныряльщицы с тех пор остались на промыслах лишь в роли поставщиков акоя. Тем не менее в рассказе о том, как был раскрыт секрет жемчужной раковины, ама остаются одним из главных действующих лиц. Ведь не будь в Японии ремесла морских дев, не было бы и Микимото…

Из летописей и легенд

Жемчуг был первым из драгоценных украшений, известных людям. Самые ранние поселения первобытных племен появились в устьях больших рек, на берегах морских заливов. Сбор водорослей и раковин был ведь более древним занятием, чем охота и рыболовство. Когда наш далекий предок вдруг обнаруживал в невзрачном теле устрицы лучистый, сверкающий перл, сокровище это казалось ему порождением неких сверхъестественных сил.

Упоминания о жемчуге появились в летописях и легендах с незапамятных времен. Уже в трудах древнего историка Плиния можно прочитать о случае, происшедшем будто бы на пиру египетской царицы Клеопатры. Среди ее сокровищ больше всего славились в ту пору серьги из двух огромных грушевидных жемчужин. Желая поразить римского императора Антония, Клеопатра на его глазах растворила одну из жемчужин в кубке с вином и выпила эту бесценную чашу за здоровье гостя. (Правда, специалисты утверждают, что столь крупная жемчужина могла бы раствориться не быстрее чем за двое суток, да и то не в вине, а в уксусе.)

Эксцентричную выходку царицы Клеопатры отнюдь нельзя считать первым письменным упоминанием о жемчуге. Есть исторические записи о том, что жители Древнего Вавилона добывали жемчуг в Персидском заливе двадцать семь веков назад.

Но еще более ранние упоминания о перлах содержат «Веды» — священные книги Древней Индии. Там рассказывается, что при торжественном посвящении в брамины человеку вешали на шею жемчужину как талисман, защищающий от всех зол. В сверхъестественную силу жемчуга верили и древнеиндийские воины, украшая им свои щиты.

Очень давно знали о жемчуге и китайцы. Древняя книга «Эръя» рассказывает, что жемчуг был главным из приношений, которые получал легендарный император Юй, правивший сорок два века тому назад. Есть, однако, еще более надежное доказательство, что именно перл считался у древних китайцев наивысшей драгоценностью. Об этом свидетельствуют иероглифы. Знак «Юй», который встречается в самых ранних письменных памятниках и означает «сокровище», «драгоценный камень», образуется путем добавления точки к иероглифу «Ван», то есть «повелитель», «владыка». Понятие «драгоценность», таким образом, графически выражалось как «шарик, принадлежащий повелителю».

Именно перлы положили начало традиции, которая сложилась у китайцев, а затем перешла и в Японию, — придавать форму жемчужины всем другим драгоценным камням. Ранг каждого сановника обозначался шариком на его головном уборе. Такие шарики вытачивали из нефрита, из бирюзы, из коралла, и, разумеется, высшим среди всех них считался шарик жемчужный.

Ныряю вместе с ама

На полуостров Сима я приехал в самую страдную для ныряльщиц и жемчуговодов пору.

Тарахтенье моторок разбудило меня еще до рассвета. Дом, где я ночевал, стоял у самого причала, с которого люди разъезжались на жемчужные промыслы. Мысль о том, что я проведу весь день среди морских дев, пружиной подняла на ноги.

Но семидесятилетняя хозяйка, которая когда-то ныряла за жемчужными раковинами для самого Микимото, уговорила меня не спешить.

— Раньше десяти часов ни одна ама не войдет в воду. Надо ведь, чтобы солнце поднялось выше да светило посильнее, иначе на дне ничего не увидишь. Младший сын обещал к тому времени заехать за вами на моторке. А пока завтракайте спокойно! — Она поставила на низкий столик миску утреннего супа из водорослей агар-агар и мелких устричных раковин.

Сидеть дома, однако, не хотелось. Я взял сумку с фотоаппаратами и пошел вдоль берега. Залив на рассвете был так хорош, что я израсходовал добрую половину пленки. Захотелось искупаться; пришлось вернуться за плавками. И, выходя из дома второй раз, я заметил висящие на гвозде подводные очки.

Тут меня осенило: нужно попробовать познакомиться с ама прямо в море. Много ли проку приблизиться к ним на катере и нацелить телеобъектив?

Мне уже рассказывали, что ама не любят, когда их фотографируют. В разгар сезона тысячи туристов ежедневно приезжают на полуостров Сима, чтобы поглазеть на морских дев, словно на каких-то диковинных животных в зоопарке. Из-за этого ама оставили многие излюбленные места и стали уходить дальше от селений.

Я долго шел по берегу, увязая в песке. Поселок давно скрылся из виду. Под ногами то и дело попадались большие перламутровые раковины.

Обогнув мыс, я вдруг увидел, как прямо передо мной по крутому склону к морю спускалась артель «кадочниц» — морских дев, которые добывают раковины неподалеку от берега. Каждая из них несла на голове деревянную кадушку, скрепленную бамбуковыми обручами.

Вот они входят в море. Каждая женщина опоясывается длинной белой веревкой, конец которой крепится к кадушке (за эту кадушку ама держится, отдыхая между нырками, в нее же складывает свою добычу), по-крестьянски обвязывает себе голову и шею белым платком, чтобы защититься от солнечных ожогов. И вся артель энергично удаляется от берега.

Я пускаюсь вдогонку, а поравнявшись с морскими девами, вижу их уже за работой. Нырок — обе ноги бьют по воде, как рыбий хвост, и тело ама круто устремляется ко дну.

Ныряя вслед, я любуюсь своеобразным стилем их плавания — очень экономным, который, наверное, пригодился бы ватерполистам. Руки морской девы делают энергичные гребки вперед и в стороны. Это похоже на брасс, только ноги работают по-другому — они движутся, как ножницы, вверх и вниз, вроде того, что делаем мы, когда плаваем на боку.

«Кадочницы» обычно ныряют на глубину до десяти метров. Я же, сколько я ни стараюсь, добраться до дна никак не могу.

Заметив, что две ама держатся ближе к берегу, перемещаюсь к ним. Тут на сравнительном мелководье легче следить за каждым их движением.

Вот одна из ныряльщиц подняла со дна какую-то темную шайбу и, уже начав всплывать, указала мне своим подводным серпом на что-то внизу.

Я напряг последние силы, сделал еще два гребка и действительно увидел на дне такое же темное кольцо. Схватив его рукой, я почувствовал, что оно покрыто длинными шипами.

— Глядите-ка, он сам добыл морского ежа! — закричали обе мои соседки-ныряльщицы, подзывая остальных.

Через минуту я оказался в окружении семи ама. Мой морской еж переходил из рук в руки. Кто-то ловко содрал с него панцирь, и я увидел серую, скользко-студенистую массу.

— Первую добычу надо съесть, тогда будет везти весь сезон! Окуните в морскую воду, так вкуснее, — советовали мне.

Я постарался как можно смелее заглотнуть слизняка. Был он не то чтобы вкусным, но менее противным, чем казался на вид.

А главное, морской еж этот сослужил мне хорошую службу. Лед отчуждения был сломан. Теперь можно было не только наблюдать за работой ама, находясь среди них, но и время от времени задавать вопросы.

«Кадочницы» и «лодочницы»

Оказалось, что я попал к морским девам в неудачный день. Он годился лишь для лова морских ежей на мелководье — на глубине в два-три человеческих роста. Этим самым несложным видом подводного промысла занимаются обычно девочки-подростки.

Что же касается самой ценной добычи — одностворчатых раковин аваби, за которыми приходится нырять значительно глубже, то отыскивать их мешала донная волна. Тут я впервые понял, что представляет собой эта главная помеха для работы морских дев.

Хотя сезон их промысла начинается с конца марта и продолжается до середины сентября, за весь год обычно бывает лишь около ста удачных дней для лова. Ама ныряют за раковинами и в солнечные, и в пасмурные дни, и даже в дождь — лишь бы не мешали волны, причем не только на поверхности, но и на глубине.

Когда я вместе с морскими девами входил в море, оно выглядело спокойным, лишь чуть колыхалось от зыби. В глубине же, однако, все выглядело иначе.

В первый момент у меня было ощущение, что я оказался среди огромного стада осьминогов. Со всех сторон тянулись какие-то длинные, извивающиеся щупальца.

Время от времени, словно повинуясь невидимому дирижеру, они вдруг резко изменяли направление своего движения, а заодно и весь облик окружавшего меня подводного мира. Это были буро-зеленые листья агар-агара, те самые, что плавали в утреннем супе, которым меня угощала хозяйка.

Лентообразные водоросли колыхала донная волна. Когда вся подводная растительность начинает колыхаться, ориентиры под водой смещаются, и морским девам становится очень трудно возвращаться на то место, где они только что побывали.

Мастерство ама заключается не столько в умении нырять, сколько в умении ориентироваться на дне. Выработать в себе способность находиться под водой сорок-восемьдесят секунд, повторяя такие нырки по сто-двести раз в день, — это лишь приготовительный класс в искусстве морских дев.

Опытная ама тем и отличается от неопытной, что ныряет не куда попало, а по множеству примет отыскивает излюбленные раковинами места. И, уж наткнувшись на такой участок дна, ощупывает его, как знаток леса знакомую грибную поляну.

Однако, даже увидев раковину, порой не удается сразу оторвать ее от скалы. Тогда ама всплывает лицом вниз, продолжая все время смотреть на раковину, берет короткий вдох и тут же возвращается на прежнее место.

Прежде чем всплыть на поверхность, ама обязательно оглядывается, чтобы определить направление для следующего нырка. Вот, пожалуй, главный ключ к ее мастерству.

Старые ныряльщицы, которые обучают девочек искусству подводного промысла, используют для этого раскрашенные камешки. Их горстями швыряют в море, сначала на песчаных отмелях, потом на более глубоких местах со сложным рельефом дна. Прежде всего ученицам поручают просто пересчитать камешки. Затем запомнить, сколько среди них было красных, сколько черных и сколько белых, как они лежали, а лишь потом нырнуть, чтобы разом собрать их со дна.

Самые талантливые из ама — те, что становятся артельщицами, — славятся, во-первых, искусством ориентироваться по береговым предметам, то есть умением вернуться на то самое место, где вели лов вчера или даже неделю назад, а во-вторых, чувством дна, то есть способностью так рассчитать направление нырков, чтобы кругозор их как бы перекрывался.

В полдень за морскими девами пришла моторка — забрать улов и перевезти артель на другое место, на остров, лежащий возле самого выхода в океан. Я упросил женщин взять меня с собой: хотелось увидеть за работой другую категорию морских дев — «лодочниц».

Лодки их виднелись далеко за устьем залива. От рыбачьих их было легко отличить по горизонтальному шесту, на котором, словно флаги расцвечивания, сушились рубахи, платки и другая одежда. «Лодочница» работает в паре с мужчиной, чаще всего с мужем или братом. Ныряет она обычно на пятнадцать-двадцать метров.

Солнечные лучи проникали далеко в толщу воды, и, пожалуй, лишь тут я до конца осознал, какая это отчаянная глубина.

Вспомнился плавательный бассейн. Какой далекой кажется поверхность воды, когда смотришь на нее с десятиметровой вышки! А ведь надо помножить это расстояние вдвое, чтобы представить себе толщу воды, которую преодолевает ама на пути ко дну.

У «лодочницы», разумеется, не хватило бы сил, чтобы на одном вдохе дважды проделать такой путь вплавь да еще собирать внизу добычу.

Поэтому нырялыщица опускается на дно с помощью тяжелой чугунной гири. Она опоясывается канатом, другой конец которого держит в руках ее напарник.

Еще несколько лет назад муж по сигналу со дна должен был вручную выбирать этот трос, пропущенный через деревянный блок над бортом лодки. Недавно для этой цели приспособили механический привод. Мужчина просто включает мотор, и канат быстро вытягивает женщину на поверхность.

Так как «лодочницы» ведут промысел вдали от берегов и к тому же на большой глубине, ориентироваться им еще труднее, чем «кадочницам».

Поэтому сначала выбирают подходящее для лова место. Когда оно найдено, бросают якорь. А чтобы держать лодку в стабильном положении, поднимают кормовой парус.

После каждого нырка ама вынимает из сетки у пояса свою добычу и несколько минут отдыхает, держась за борт лодки. В это время она обменивается несколькими фразами со своим напарником, который орудует кормовым веслом. От ее указаний зависит точность, с какой грузило в следующий раз доставит ныряльщицу на нужное ей место.

За день ама проводит в воде около шести часов. Неудивительно, что при такой огромной теплопотере она даже в самые знойные летние дни дважды прогревается у костра: первый раз — во время обеденного перерыва и вновь — после завершения работы.

«Лодочницы» добывают втрое-вчетверо больше раковин, чем «кадочницы». К тому же лишь им попадаются самые ценные, одностворчатые аваби. Но ведь не у всякой женщины есть муж, не во всяком хозяйстве есть своя лодка, и к тому же не всякий мужчина может позволить себе во время лова макрели оставаться дома.

Вот и приходится «кадочницам» объединяться в артели и нанимать себе кормчего с моторкой, который за три десятых улова перевозит их с места на место.

Умелая ама-«лодочница» зарабатывает за сезон куда больше, чем может дать любой другой труд, даже мужской. Вот почему в приморских селениях можно порой застать мужчин, занимающихся стряпней, огородом.

Хорошая ныряльщица — желанная невеста. Не случайно на полуострове Сима родители имели обычай подбирать сыну невесту на десять-пятнадцать лет старше его.

Делалось это потому, что лишь к тридцатилетнему возрасту о мастерстве ама можно судить в полной мере.

Осьминоги в роли гончих

Наша лодка подошла к песчаному островку, поросшему редким кустарником. Неподалеку от берега виднелся навес из жердей, покрытых рогожами. Женщины быстро перенесли туда свои кошелки, бутылки с водой, узелки со снедью.

Все здесь чем-то напоминало полевой стан жниц, за исключением разве двух вязанок дров. Артельщица тут же занялась костром, разложив его, к моему удивлению, в тени под рогожами. Морские девы тем временем снимали с себя намокшую одежду, расстилали сушить ее прямо на прогретый солнцем песок.

Наряд ама веками совершенствовался так, чтобы не стеснять движений в воде и быть удобным для переодевания. На картине Утамаро мы видим морских дев в одной лишь набедренной повязке. Сейчас в дополнение к ней они надевают еще и белую полотняную рубаху, а также повязывают голову и шею длинным, как шарф, платком.

Мне не раз доводилось читать, что белая одежда ама должна отпугивать акул. И я перво-наперво принялся расспрашивать морских дев о встречах с этими подводными хищниками, а также с осьминогами — главными врагами искателей жемчуга в Персидском заливе и у побережья Цейлона.

Но женщины подняли меня на смех. Оказалось, что за всю историю жемчужного промысла в Японии ни одна ама ни разу не пострадала от акулы. Что же до осьминогов, то морские девы, наоборот, сами гоняются за ними.

Та мелкая разновидность осьминога, что водится у берегов Японии, представляет собой ценную добычу. Его щупальца японцы едят и сырыми, и вареными. В вяленом виде осьминог считается излюбленной закуской.

Морские девы даже додумались до того, что в сезон лова омаров они используют осьминогов как гончую при охоте на зайцев. Взяв в руку осьминога, ама подплывает к местам, где обычно прячутся эти морские раки, выставив из песка свои длинные усы. Омар очень боится осьминога и при виде его тут же выскакивает из своего убежища, пускаясь наутек. Вот тут-то ама и хватает его свободной рукой.

Пока мы разговаривали, переодевшись в сухое и сидя вокруг огня, дрова успели прогореть.

— Ну, а теперь угостим вас печеными аваби, — сказала артельщица, бросая на угли большие раковины створкой вниз.

Моллюск тут же начинал метаться, и, как только его присоска переставала судорожно двигаться, ама ловко выхватывала раскаленную раковину из огня. На вкус печеные аваби напоминали хорошо разваренный хрящик. Мясо было упругое, чуть пахнущее дымом. Причем никаких приправ, даже соли, ама к этому кушанью не добавляли.

— Почаще ешьте то, что родится в море, тогда будете таким же здоровым, как мы! — зычно прокричала пожилая ама.

— Такой голос у нас в Японии называют «соленая каракатица», — шепнул мне на ухо лодочник, до сих пор сидевший молча. — Но здоровье у них отменное, это верно. До шестидесяти лет ныряют сами, до семидесяти учат девчонок, а в приморских поселках полно старух, которым перевалило за восемьдесят. Никакой недуг их не берет, только глуховаты становятся после сорока, оттого и голосисты, как труба у буксира.

Действительно, женщины, сидевшие вокруг костра, были словно выточены из крепчайшего самшита. Вербовщики морских дев до сих пор следуют завету основателя жемчужного промысла Микимото, который считал, что самый большой доход дают ама в возрасте от сорока до шестидесяти лет.

Обучение подростков обычно продолжается семь лет. Начав нырять в семнадцать или девятнадцать, женщина имеет несколько перерывов между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами, когда она рожает и кормит детей, а потом занимается подводным промыслом еще добрых четверть века.

Кроме притупления слуха, у японских ама не наблюдается профессиональных заболеваний. Среди местных жителей они отличаются наибольшим долголетием. Подобная статистика, конечно, относительна: если организм выдержал нагрузку до тридцати лет, он сохранит работоспособность и при шестидесяти.

Тщетные поиски экзотики

Отправляясь в край морских дев, я готовился описать со слов женщин случаи нападения акул и осьминогов. Оказалось, однако, что во внутренних заливах Японии нет никаких подводных чудищ. Ама не ныряют так глубоко, как искатели природного жемчуга в Персидском заливе или у побережья Цейлона, так что труд морских дев не тяжелее крестьянского.

Около миллиона человек, включая тысячи иностранных туристов, ежегодно посещают так называемый «Жемчужный остров Микимото». На месте, где основатель жемчуговодства в 1907 году впервые вырастил перл, сейчас создан музей. Посетителям показывают там весь процесс выращивания жемчужин. Со специальной террасы над заливом гости могут наблюдать за работой морских дев.

Достаточно, однако, отстать от экскурсионного автобуса и вместо двух часов провести на полуострове Сима хотя бы день, чтобы понять: ныряльщицы практически не имеют сейчас отношения к выращиванию жемчуга.

Почему же ама со своей кадушкой неизменно служит центральной фигурой всех фильмов, книг, статей о взращенном жемчуге? Ответ прост: фигура ныряльщицы используется как рекламная приманка, чтобы добавить жемчугу некую романтичность.

Поначалу морские девы действительно были искателями жемчуга. Затем, в течение полувека, — поставщиками раковин для его выращивания.

Однако с середины 50-х годов раковин, добытых вручную с морского дна, стало не хватать. Их принялись вылавливать и на Сикоку, и на Кюсю, и даже на севере Хонсю. Нужда в раковинах все возрастала, и они неизменно повышались в цене.

Пришлось окончательно превратить акоя в домашнее животное: растить не только жемчужину, но и саму устрицу.

В конце июля, в сезон дождей, вода во внутренних заливах полуострова Сима мутнеет, ибо моллюски разом начинают метать икру. В эту пору со специальных плотов в воду опускают сосновые ветки.

Икринки прилепляются к хвое, и к октябрю на ней уже можно разглядеть крохотные ракушки. Много раз перемещают их потом из одних садков в другие, подкармливают, оберегают от болезней и, наконец, здоровыми, полновесными трехлетками продают на жемчужные промыслы.

Лишь этот путь, подобный выращиванию цыплят в инкубаторе, позволил обеспечить нужное промыслам количество раковин — а их сейчас требуется ежегодно около пятисот миллионов штук.

Помощь морских дев бывает нужна теперь лишь в случае стихийных бедствий. Если с океана налетит тайфун, сорвет с якорей плоты, размечет корзины, только ама могут уменьшить ущерб, собрав со дна драгоценные раковины.

Итак, с развитием жемчужного дела роль ама в нем постепенно сокращалась, пока вовсе не сошла на нет. Жемчуговодство превратилось в отрасль промышленности — причем в отрасль прибыльную, куда выгодно вкладывать капиталы. Какое же отношение имеют теперь к ней местные жители? На их долю остался лишь подсобный труд. Они выращивают на продажу устриц-трехлеток или нанимаются сезонниками на промыслы.

Из летописей и легенд

Древняя Греция узнала о жемчуге от финикиян. После греко-персидских войн, когда античный мир ближе познакомился с сокровищами Востока, и особенно после походов Александра Македонского в Индию, упоминания о жемчуге в греческой литературе становятся все более частыми.

В средневековой Европе главными хранилищами драгоценных перлов стали церковные алтари. Но во времена Возрождения вернулась к жизни и римская мода на жемчуга. Любая великосветская церемония, будь то свадьба, турнир или посвящение в епископы, превращалась в парад жемчужных украшений. Ожерелья из перлов мы видим почти на каждом женском портрете того времени.

До XV века, когда был изобретен нынешний способ шлифовки алмазов, то есть до появления бриллиантов, жемчуг неизменно считался первейшим из сокровищ, по ценности предшествуя изумруду, рубину, сапфиру.

В ту пору лучшими в Европе слыли две жемчужины, составлявшие приданое Екатерины Медичи, когда она в 1535 году вышла замуж за герцога Орлеанского. Эти перлы были потом подарены Марии Стюарт, а после ее казни достались Елизавете Английской.

Однажды, принимая у себя за обедом испанского посла, один из приближенных Елизаветы — сэр Томас Грэм — растолок в порошок огромную жемчужину и выпил ее в бокале вина за здоровье английской королевы, желая показать испанцу, сколь богата Британия.

Но тягаться с владениями испанской короны, над которыми в пору Великих географических открытий никогда не заходило солнце, англичанам было трудно. В 1579 году Филипп II стал обладателем привезенной из Панамы жемчужины величиной с голубиное яйцо.

У жемчуговодов нет тайн

Нехватка земли поневоле вынуждает японцев становиться пахарями моря. Не случайно, кроме слова «рыболовство», у них бытует другое, более широкое понятие — «добыча морепродуктов». В океане ловят креветок, крабов, рыбу. У берегов собирают или выращивают водоросли, съедобных моллюсков.

Жемчуговодство — лишь одна из ветвей в этой многоотраслевой области японской экономики.

Главное действующее лицо в жемчуговодстве теперь не ныряльщица, а оператор. Образ этот тоже окружен романтическим ореолом. Западная пресса дразнит воображение читателей недоступностью японских жемчужных промыслов, «засекреченных, как атомно-ракетные центры».

Опять же в ущерб экзотике должен свидетельствовать, что промыслы эти вовсе не заперты за семью замками. Секрет выращивания жемчуга никто не охраняет. В этом нет необходимости, так как украсть его нельзя. Чтобы ежегодно получать как будто бы из ничего девяносто тонн жемчужин, нужна, во-первых, Япония с ее природой, с ее бесчисленными тихими заливами, а во-вторых, нужны японцы с их умением создавать ценности из мелочей, вкладывая в них бездну терпения и труда.

В зарождении жемчужин нет ничего потайного. Есть лишь чудо виртуозного мастерства, повторенное пятьсот миллионов раз в год. Есть лишь соединение циркового трюка и дерзкого медицинского эксперимента, поставленного на конвейер.

Операторов, то есть людей, умеющих вводить ядрышко в тело моллюска, в Японии насчитывается двенадцать тысяч. Поначалу число показалось мне небольшим. Но ведь если вдуматься, это двенадцать тысяч опытных хирургов, каждый из которых ежедневно делает по четыреста-восемьсот операций; это двенадцать тысяч ювелиров, от которых требуется куда более филигранное мастерство, чем от людей, оправляющих готовые жемчужины в золото и серебро.

Операционный цех — продолговатая постройка, стены которой сплошь застеклены, как у дачной веранды. Такие оконные переплеты бывают в Японии лишь у школ. Меня привели сюда и сказали:

— Смотрите, спрашивайте, а потом попробуйте сделать все своими руками. Тогда лучше поймете, что к чему. Жертвуем вам сто раковин. Выживет хоть пара — сделаете из них запонки.

Иду встречать плот, чтобы проделать все с самого начала. Мужчины вытаскивают из-под воды привязанные снизу к жердям проволочные сетки с трехлетними акоя.

Раковины высыпают на дощатый пол. Минут через тридцать они начинают раскрываться. Тут между их створками вставляют деревянные клинья. Одновременно раковины на глаз сортируют по весу, складывают рядами в жестяные лотки и несут в операционный цех.

Внутри операционная похожа на светлый школьный класс, точнее даже на университетскую лабораторию, где все студенты делают один и тот же опыт. По обе стороны от прохода, словно парты, расставлены деревянные столы.

Операторы сидят поодиночке. Перед каждым из них лоток с раковинами, зажим, коробки с ядрышками разных размеров, набор хирургических инструментов, смоченный морской водой брусок с присадками.

Чтобы ядрышко стало жемчужиной, надо ввести его именно в то место, где моллюск терпел бы внутри себя этот посторонний предмет. Надо добиться еще и того, чтобы раковина впредь откладывала перламутр не на своих створках, а именно вокруг этого инородного тела.

Вот почему приходится делать нечто похожее на прививку плодовых деревьев — вводить вслед за ядром кусочек живой ткани от другого моллюска.

Для этой цели используются годовалые раковины-подростки. В том месте, где тело моллюска примыкает к створке, как кожа к ногтю, ножницами, вроде маникюрных, срезается двухмиллиметровая полоска. Ее кладут на влажный деревянный брусок и делят на пятнадцать частей. Одна двухстворчатая раковина, стало быть, обеспечивает присадками тридцать операций.

В объяснениях, которые я слышу, нет ничего непонятного. Надо ввести ядро и присадку в нужное место. При этом нельзя ни повредить, ни задеть внутренних органов моллюска. В первом случае устрица погибнет, во втором — жемчужина не будет иметь правильной формы.

И наконец, присадка должна непременно касаться ядра, иначе ее клетки, вырабатывающие перламутр, не смогут образовать вокруг ядра «жемчужный мешок».

После всех этих разъяснений и указаний еще большим волшебством представляется работа операторов. Зонд и скальпель мелькают у них в руках, как две вязальные спицы.

Пробую сам

Но вот приходит черед испробовать все самому. Прежде всего мне, словно будущему пианисту, битый час «ставят руки». Во-первых, надежную опору должны чувствовать оба локтя, потому и сидит оператор не на табурете и не на стуле, а в кресле. Во-вторых, сами кисти рук тоже должны опираться безымянными пальцами о края раковины. Лишь когда концы хирургических инструментов достаточно стабильны, ими можно делать точные и уверенные движения.

Итак, беру раковину, закрепляю ее на зажиме. Вместо деревянного клинышка вставляю пружинистый распор. Створки, обращенные ко мне своими краями, раскрыты меньше чем на сантиметр — в этой щелке и надо манипулировать.

Левой рукой беру зонд, похожий на вязальный крючок, и оттягиваю им «ногу» — темный присосок, с помощью которого моллюск передвигается по камням.

Беру в правую руку скальпель и делаю разрез вдоль границы темной и мутно-серой массы, то есть несколько выше основания «ноги».

Теперь надо перевернуть скальпель другим, раздвоенным концом, наколоть на эту крохотную вилку кусочек присадочной ткани и сквозь надрез ввести его в тело моллюска. Потом таким же движением влево — вверх — вглубь за присадкой вводится ядро.

Впрочем, до этого завершающего этапа я добираюсь нескоро. Задерживает самая распространенная среди новичков ошибка. Если вонзить скальпель чуть глубже, чем следует, створки раковины безжизненно распахиваются. Это значит поврежден соединительный мускул и устрица обречена на гибель…

Загубив около десятка трехлеток, я наконец приспособился и несколько раз, как мне казалось, благополучно ввел присадку в нужное место. Однако протолкнуть в это же крошечное отверстие ядро было еще труднее. Всякий раз из ранки выдавливалась какая-то темная жидкость. Это означало, что я задел печень, надо выбрасывать раковину и брать другую. У опытных операторов ядрышко словно прилипает к инструменту. У меня же оно то и дело скатывалось в сторону.

Встав из-за стола совершенно разбитым, я убедился, что оперировать раковины без подготовки все равно что вырезать самому себе аппендицит, добросовестно выслушав объяснения врача, как это делается.

И когда мне рассказали, что обучение операторов напоминает не столько краткосрочные курсы, сколько многолетний университет, это целиком совпало с моим личным опытом.

Новичков обычно набирают к весне. За первые месяцы они должны выучиться только заготовлять присадки, чтобы снабжать ими операторов в разгар сезона.

В ту же пору на промыслах идет сортировка «осенних раковин» — тех, что закупили полгода назад, чтобы дать им акклиматизироваться перед операцией. Примерно двадцать процентов этих трехлеток отбраковывают. На них-то и начинают тренировать новичков.

В конце каждого дня наставник вскрывает всех оперированных моллюсков, чтобы проверить, правильно ли были введены в них ядра, и объясняет причины ошибок. Потом ставить оценку предоставляют уже самой природе. Раковины возвращают в море и через две недели подсчитывают число погибших. Если выжило шестьдесят-семьдесят процентов акоя, значит, человек уже приобрел необходимый навык.

Есть три степени мастерства оператора, которые соответствуют градации жемчуга на мелкий (диаметром от четырех до шести миллиметров), средний (шесть-семь миллиметров) и крупный (свыше семи миллиметров).

Считается, что нужно сделать по крайней мере десять тысяч операций, чтобы научиться вводить хотя бы мелкие ядрышки. При этом новичкам постоянно твердят, что тренировка — вещь очень дорогостоящая. Стоимость раковин и ядер, которые каждый обучающийся расходует за день, в два-три раза превышает заработок квалифицированного оператора.

Кстати сказать, выбор материала для ядер был в свое время сложной технической проблемой. Требовалось найти вещество, которое устрица терпела бы внутри себя; вещество, которое имело бы такой же удельный вес, что и отлагающийся на нем перламутр; вещество, у которого с перламутром совпадал бы также коэффициент расширения, ибо иначе поверхность жемчужин, внесенных с холода в тепло, тут же потрескалась бы; и наконец, материал дешевый и доступный в больших количествах.

Жемчуг, как теперь установлено, можно было бы выращивать на серебре, но это слишком дорого. Поэтому материалом для ядер избраны стенки толстых двухстворчатых раковин, которые водятся в больших реках.

До Второй мировой войны поставщиком таких раковин была река Янцзы в Китае. Нынче же их поставляют из американской реки Миссисипи. Изготовление ядер столь же автоматизировано, как и производство шарикоподшипников.

Итак, первый сезон новички посвящают лишь заготовке присадок. На втором году они овладевают техникой работы с мелкими ядрами и лишь на третьем году, сделав еще по десять тысяч учебных операций на второсортных раковинах, переходят на средние. Вводить же крупные ядра доверяют лишь операторам, имеющим более чем трехлетний стаж.

Девятимиллиметровый предел

Лучше всего оперировать раковины сразу же после икрометания, когда моллюск освободил внутри себя как раз то место, где должно прижиться инородное тело. Моллюск в ту пору бурно набирает вес, и нанесенные ему раны быстро заживают.

Но если дожидаться, пока все раковины во внутренних заливах разом начнут метать икру, операторам после двухнедельной страды целый год было бы нечего делать.

Как преодолеть сезонность, которая не позволяет равномерно загружать наиболее квалифицированную часть рабочей силы на промыслах? Жемчуговоды давно уже ищут пути к этому.

Первый путь — подавить у устриц инстинкт к размножению, просыпающийся с приходом весны. Чтобы раковины можно было оперировать в апреле и мае, их еще в феврале обрекают на тьму и холод морского дна. Там в состоянии зимней спячки процессы образования икры и молок у них искусственно затормаживаются.

Второй путь — спровоцировать у устриц «преждевременные роды», чтобы несколько сместить естественные сроки икрометания. Моллюсков умышленно начинают мучить. Корзины с раковинами то опускают глубоко под воду, то выставляют под палящее солнце на плотах.

Когда после четырех-пяти таких чередований жары и холода акоя снова попадают в нормальные условия, они тут же начинают выпускать икру и молоки. Едва вода возле плота замутнеет, его буксируют к промыслу и, дав раковинам несколько дней отдохнуть, отправляют их в операционный цех.

Таким воздействием на организм акоя человек сумел раздвинуть сроки введения ядер до ста дней в году.

В каждую сетку вместе с оперированными раковинами обязательно кладется керамическая плитка с номером. По нему в специальной книге можно точно определить, кто именно оперировал данную партию жемчужин, когда и какие ядра в них были введены. Ведь мастерство человека, вводившего ядрышки, можно в полной мере оценить лишь в период сбора урожая.

Мелкий жемчуг вызревает за год, средний — за два, крупный — за три. Причем естественными потерями для каждого из этих сортов считаются десять, двадцать и тридцать процентов раковин.

Конечно, чем крупнее ядро, тем более дорогую жемчужину можно из него вырастить. Существует, однако, известный биологический предел, за которым даже при самой искусной операции организм раковины не может сохранить внутри себя инородное тело.

Для акоя таким пределом служит ядро диаметром в семь миллиметров. Чтобы стать жемчужиной, оно должно обрасти перламутровым слоем толщиной не менее миллиметра. Поэтому наиболее распространенный размер крупного жемчуга — девятимиллиметровый. Дальше каждая десятая доля миллиметра дает очень существенную прибавку в цене.

Опыт показал, что держать семимиллиметровое ядро в организме моллюска дольше трех лет нецелесообразно. Возрастает вероятность всякого рода наростов. Жемчужина если и растет, то становится все менее лучистой. Учащается опасность отторжения, когда моллюск даже ценой собственной гибели выталкивает это разросшееся инородное тело из себя.

Из сотни раковин, которые были положены в проволочную сетку под моим именем, через два года уцелели одиннадцать. Да и они, скорее всего, были оперированы теми, кто показывал, как это делается, и потом украдкой клал устрицу в мою корзину.

И все-таки эти одиннадцать безмерно дороги мне, хотя девять из них подлежат уничтожению как совершенно не соответствующие стандартам, и лишь две голубых, неправильной формы имеют незначительную коммерческую ценность.

Из летописей и легенд

В Древней Руси жемчужное шитье почиталось лучшим украшением придворного наряда.

Перл «Регент», хранящийся среди сокровищ Государственного Алмазного фонда Кремля, славится как одна из самых крупных и наиболее ценных жемчужин в мире.

Есть персидское предание о дождевой капле, которая своим смирением растрогала океан. Расставшись с тучей вдали от берегов, над которыми она родилась, эта капля взглянула вниз и воскликнула:

— Как короток мой век в сравнении с вечностью! И как ничтожна я в сравнении с безбрежным океаном!

— В твоей скромности большая мудрость, — ответил океан. — Я сохраню тебя, дождевая капля. Я даже сберегу таящийся в тебе блеск радуги. Ты будешь самым драгоценным из сокровищ. Ты будешь повелевать миром и даже больше — ты будешь повелевать женщиной.

Так родился перл.

Происхождение перлов издавна волновало народную фантазию. У многих народов есть поверье, что жемчуг родится там, где радуга касается земли. Индийская легенда повествует о сказочной красавице, которая была похищена пиратами. Пока ее увозили за море, она роняла в волны слезы, которые становились перлами.

Римский летописец писал двадцать три века назад, что арабы на берегах Персидского залива заметили, как из раненых морских раковин вытекает жидкость, застывшие капли которой якобы обретают ни с чем не сравнимый блеск.

Когда Колумб открыл Вест-Индию, то есть острова Карибского моря, он увидел там вскрытые морские раковины, подвешенные под ветвями деревьев, будто бы чтобы поймать падающие с листьев капли росы.

Есть китайская легенда о старике, которого оставили в зимнюю ночь стеречь украшенные перлами статуи, забыв дать ему жаровню с углями. И этот старик сумел в зимний холод сварить себе рис, пользуясь лишь теплым сиянием драгоценных жемчужин.

Китайцы не сочиняли сказок о том, как рождаются перлы, зато именно они первыми в мире практически взялись за их выращивание. Еще в VIII веке жители провинции Чжэцзян вставляли под створки больших пресноводных раковин плоские изображения Будды. Такой барельеф обволакивался перламутром, становясь жемчужным. Подобные изделия продавались затем как божественные реликвии.

Через множество легенд, сложенных разными народами, проходит мысль о некоей таинственной связи между жемчугом и его владельцем. Предания гласят, что знатоки тибетской медицины по одному лишь изменению блеска жемчужных украшений могли предсказывать смерть могущественных повелителей еще до того, как те сами узнавали о своем недуге.

Люди давно замечали, что жемчуг тускнеет, как бы умирает, если его не носить, — ему необходимы близость и тепло человеческого тела. Мудрецы Древней Индии знали способ оживлять тусклые жемчужины, давая склевывать их петухам с яркими, радужными хвостами. Через два часа такого петуха резали и извлекали из его желудка воскресший перл. Дело здесь, конечно, не в радужных перьях, а в том, что желудочный сок, растворяя верхние слои, улучшал блеск жемчужины.

Возделанные заливы

Полуостров Сима встречает рассвет мягкими переливами радужных красок — тех самых, которыми славится жемчуг. Кажется, черпай ковшом и отливай по капле драгоценные перлы. Не это ли серебристо-розовое сияние вбирают в себя раковины на подводных плантациях?

Почти всюду гладь заливов заштрихована темными полосами: жерди, между которыми светится вода. Это плоты, к которым под водой привязаны корзины с жемчужинами. Они напоминают борозды рисовых полей.

Да, человек сумел возделать даже залитые морем долины. Зато нивы эти требуют куда больше ухода, чем трудоемкий рис.

На зеленых боках гор, обступивших залив, тут и там пестреют рыжие рубцы. Это и есть жемчужные промыслы. Каждый из них похож на маленькую пристань. Тесная площадка вырублена в береговой круче. Домик, где трудятся операторы. Вокруг сложены жерди и бочки для плотов, проволочные корзины, связки веревок.

У причала — паром с навесом, рядом с ним покачивается на воде моторка. Пахнет смолой, водорослями, и временами к этому добавляется тяжелый, смердящий запах разлагающихся раковин.

Круглый год не прекращается здесь работа, особенно напряженная в ненастье. Люди холят, пестуют, лелеют самое прихотливое из прирученных человеком живых существ.

Сколько забот требует этот слизняк, обитающий в грязнобурой, невзрачной на вид ракушке! Ему нравятся только самые живописные места, словно для того, чтобы воплотить в жемчужине красоту окружающей природы.

Акоя любит тихие, спокойные заливы с песчаным дном, куда не заходил бы прибой, где не могли бы буйствовать тайфуны.

Однако и неподвижные, застойные воды ему тоже не по нраву. Акоя любит, чтобы впадающая где-то поблизости река смягчала соленость моря и создавала постоянный приток свежей пищи — планктона.

Моллюска нужно оберегать от многочисленных врагов: угрей, осьминогов, морских звезд, омаров. Основатель жемчужного дела Микимото неспроста имел обычай потчевать своих гостей жареным угрем. Рыба эта, приходящая на нерест во внутренние заливы, любит лакомиться устрицами. Именно из-за нее оперированные раковины приходится держать в проволочных сетках.

Беда только в том, что на проволоку да и на створки самих раковин быстро налипает всякая морская живность. Эти водоросли, губки, мелкие моллюски затрудняют доступ воды и планктона, мешают питанию и росту акоя. Поэтому четыре-пять раз за сезон корзины вынимают из воды и тщательно очищают каждую раковину от приросших к ней паразитов.

С раннего утра до позднего вечера кочует от плота к плоту маленький паром с навесом.

Женщины в резиновых фартуках, сапогах и перчатках скребут кривыми ножами и металлическими щетками раковину за раковиной. Звучит тихая песня. Готова одна корзина — на смену ей тут же появляется другая.

Это очень утомительное, трудоемкое дело. За день человек успевает очистить около тысячи раковин. «Прополка» продолжается непрерывно с апреля по ноябрь. Весной и осенью у работниц коченеют руки. Летом донимает зной.

— Хорошо хоть, что вам тут сделали навес, — сказал я поденщицам.

— Разве о нас забота? — усмехнулась одна из них. — Это слизняк не любит солнечных лучей.

Капризы моллюска

Акоя очень чувствителен к изменениям температуры и солености воды. Стоит разразиться ливню, подуть холодному ветру, как люди кидаются к плотам, чтобы опустить корзины поглубже ко дну.

Хорошо поставленная служба погоды, умение чутко реагировать на ее внезапные перемены — для жемчужных промыслов первейшее дело. Здесь, словно на санаторном пляже, повсюду видишь щиты, на которых трижды в день аккуратно выписывается температура воздуха и воды, сила и направление ветра.

Можно сказать, что жемчужницы предпочитают такую же температуру воды, в какой приятно купаться человеку. Ниже пятнадцати градусов — для моллюсков слишком холодно, выше двадцати восьми — слишком жарко.

В обоих случаях акоя становится вялым, теряет аппетит и значительно менее старательно обволакивает сидящее в нем ядрышко перламутровыми слоями.

В знойную августовскую пору плоты приходится отводить дальше от берегов и опускать корзины в более глубокие, прохладные слои.

Куда сложнее, однако, уберечь раковины от холода. Температура воды становится осенью главной темой разговоров.

Люди с опаской вглядываются в каждое набежавшее облачко, по нескольку раз в день запрашивают сводки погоды.

При двенадцати градусах у моллюсков резко замедляются все жизненные процессы, при восьми — они погибают. Поэтому, чтобы не рисковать жемчужницами, их перевозят на зиму в теплые края.

Проволочные сетки с жемчужницами вытаскивают из моря и штабелями складывают на палубы специально приспособленных барж (акоя может около трех суток прожить без воды). Такие караваны направляются куда-нибудь поближе к теплому течению Куросиво или на юг, к острову Кюсю. По размаху все это можно сравнить с крупной десантной операцией, ибо речь идет о сотнях тысяч корзин и миллионах раковин.

Многолетний опыт показал, что наибольшую лучистость раковина обретает в конце осени. Поэтому зима стала по традиции порой сбора урожая.

Раковины вскрывают и бросают моллюска во вращающийся барабан, в котором жемчужины быстро отделяются от скользкой серой массы. После промывания морской водой выбирают перлы, имеющие ценность. Остальные снова пускают на шлифовку, чтобы те же ядра можно было использовать второй раз.

Обычно из ста оперированных раковин около тридцати дают жемчуг, пригодный для продажи, причем действительно первосортных перлов среди них бывает менее десятка.

Семейный промысел

Патент, выданный Микимото в 1907 году, предоставлял ему право монопольно заниматься выращиванием жемчуга в течение двадцати лет. Еще задолго до истечения этого срока Микимото принялся скупать наиболее подходящие для промыслов места.

Япония, однако, настолько изобилует тихими заливами, что конкуренты после 1927 года все-таки появились. Их стало еще больше после капитуляции Японии во Второй мировой войне. В результате земельной реформы 1947 года, осуществленной по указанию союзных властей, прибрежные участки морского промысла были переданы во владение местных жителей.

Казалось бы, все преимущества, которые заблаговременно создавал для себя основатель жемчужного дела, сведены на нет.

Действительно, наряду с крупными, еще довоенными фирмами на полуострове Сима возникло множество новых жемчужных промыслов, главным образом мелких, основанных на семейном труде.

Мне довелось прожить несколько дней на таком семейном промысле. Работают там шесть человек: муж, жена, две взрослых дочери и два зятя. Жена до полудня занимается домашним хозяйством. На ней лежит забота о том, чтобы накормить семью.

Все остальные трудятся на промысле. Две дочери и зять — как операторы, а муж с другим зятем выполняют «дела на воде», то есть уход за плотами.

Весной, когда надо высаживать рисовую рассаду, все члены семьи на два-три дня становятся земледельцами. До жатвы рис не требует особых хлопот, и большую часть времени все занимаются жемчугом.

На семейном промысле не может быть речи о каком-то нормированном рабочем дне, тем паче о воскресном отдыхе: трудятся по 12–14 часов.

Мерой величины промысла служит плот из шестиметровых жердей с четырьмя пустыми бочками по углам. При регистрации на каждый такой плот выдается номер, как на автомашину. Бывает, однако, что вместо полагающихся шести тысяч раковин к нему подвешивают в корзинах по десять тысяч.

Владелец каких-нибудь трех или десяти плотов лишь именуется независимым предпринимателем. Он не только не может конкурировать с крупными фирмами, но и неизбежно попадает к ним в кабалу.

Жемчуговодство требует затрат, способных окупиться лишь через несколько лет. Обычно трудовой семье не на что купить жерди для плотов, проволочные корзины и прочий инвентарь. Все это приходится брать в кредит у крупных фирм с обязательством расплатиться лучшей частью будущего урожая.

Одна из пятидесяти четырех

Когда видишь, какой мертвой хваткой держат мелких предпринимателей «жемчужные короли», поневоле задаешься вопросом: как они до сих пор вообще не придушили своих многочисленных и слабых конкурентов и не монополизировали жемчуговодство целиком в своих руках?

Ответ может быть только один. Промыслы, основанные на семейном труде, существуют доныне лишь потому, что это выгодно крупным фирмам. Японский капиталист всегда считает за благо для себя иметь как можно больше дочерних предприятий. Во-первых, благодаря этому рабочая сила остается раздробленной (а значит, не могут быть многочисленными профсоюзы); а во-вторых, за счет таких зависимых подрядчиков легче наживаться на дешевом труде.

Подобная черта присуща в Японии даже современному заводу, с конвейера которого сходят автомашины или телевизоры. Даже крупное механизированное производство ухитряется эксплуатировать кустарей-одиночек, которые за бесценок поставляют наиболее трудоемкие детали.

А поскольку технология выращивания жемчуга как на крупном, так и на мелком промысле совершенно одинакова — она ведь целиком опирается на ручной труд, — эксплуатировать зависимых поставщиков особенно просто.

Это заметнее всего на завершающих стадиях жемчуговодства. Готовая продукция идет на рынок главным образом в виде ожерелий. А здесь прежде всего ценится подбор. Чтобы хорошо подобрать нитку из пятидесяти четырех жемчужин, нужно, по крайней мере, в пятьдесят раз больше перлов той же лучистости, формы и оттенка.

Семейным промыслам заниматься этим не под силу. Они могут сбывать свой урожай лишь за полцены: в виде рассыпного жемчуга, примерно рассортированного по величине и цвету.

Добавляя к собственному урожаю лучший жемчуг сотен семейных промыслов, крупные фирмы наживаются не только за счет высококачественного подбора ожерелий, но и за счет своей сложившейся репутации на мировом рынке.

Из года в год все больше перлов вызревают на подводных нивах Японии. Все больше жителей прибрежных селений связывает свою судьбу с жемчуговодством. Но многомиллионные барыши от экспорта взращенного жемчуга оседают вовсе не здесь.

Если уж даже владельцы собственных семейных промыслов закабалены, словно издольщики, что говорить об остальных? Они просто продают свою рабочую силу как батраки. Прежде жены рыбаков в дополнение к домашнему труду становились ныряльщицами. Теперь они нанимаются сезонницами на промыслы. Их удел — скоблить раковины, смолить проволочные корзины, словом, выполнять «дела на воде»— самую тяжелую и самую низкооплачиваемую работу в жемчуговодстве.

Фирмы зачисляют в штат, то есть обеспечивают работой в течение всего года, лишь операторов (когда нельзя вводить ядра, им поручают сортировку жемчуга и подбор ожерелий). Но даже люди, которым посчастливилось овладеть столь виртуозным мастерством, получают ничтожную долю созданных ими ценностей.

Выручка от продажи взращенного жемчуга в пятьдесят с лишним раз превышает доходы людей, занятых в жемчуговодстве. Стало быть, труд, вложенный в целое ожерелье, оплачивается стоимостью лишь одной из его жемчужин.

Пятьдесят три перла из пятидесяти четырех в каждой нитке обогащают отнюдь не тех, кто их вырастил.

Вот красуются эти ожерелья в роскошных витринах Нью-Йорка, Лондона, Парижа. Если бы, как в сказке о наряде принцессы, каждая жемчужина могла поведать о том, чего стоило людям ее рождение!

Рассказать о хлопотах, с какими из крохотной личинки, прилепившейся к сосновой хвое, вырастили раковину-трехлетку; о том, как бережно готовили ее к операции, как ухаживали за ней последующие три года…

Ведь только при «прополке» раковина побывала в человеческих руках полтора десятка раз!

Если бы она могла рассказать о трехкратном переселении в теплые края и о последнем, самом приятном из путешествий — уже не на палубе, а под водой, — когда буксир медленно тянет по Внутреннему морю караваны плотов с опущенными корзинами и моллюски получают самое обильное и разнообразное питание, чтобы наружный, завершающий слой перламутра был наиболее лучист и ярок.

Французы говорят:

— Как прекрасен был бы человек, если бы он совершенствовал самого себя так же вдохновенно и упорно, как виноградную лозу!

Взращенный жемчуг — это одаренность умельца и мастерство хирурга, это упрямая стойкость крестьянина и терпеливая целеустремленность селекционера.

Когда-то египетская царица Клеопатра хотела прославиться тем, что растворила жемчужину в кубке с вином и выпила его. Но куда более достойна славы история о том, как человек раскрыл секрет рождения жемчужины, как он заставил служить себе одно из капризнейших живых существ.

Урожай подводных плантаций олицетворяет умение японцев находчиво возмещать скудость недр своей страны. Взращенный жемчуг — это, по существу, не что иное, как овеществленный труд и разум.

Когда я работал в Японии в 60-х годах, Страна восходящего солнца славилась не только как родина культивированного жемчуга, но и как монопольный поставщик этих модных украшений. Перлы, выращенные в японских устрицах акоя, заполняли девять десятых мирового рынка.

В период расцвета жемчуговодства Страна восходящего солнца ежегодно выращивала 90 тонн первосортных перлов. Ныне урожаи сократились вдвое. Лишились работы шесть тысяч операторов, каждый из которых, по существу, обладал мастерством микрохирурга.

Причин тому несколько. Во-первых, сказывается экономический спад, который Япония переживает с начала 90-х годов. Во-вторых, оперированные устрицы, которых по три года держат в проволочных корзинах, стали чаще болеть из-за загрязнения прибрежных вод.

Наконец, в-третьих, у японского культивированного жемчуга появились конкуренты. В японских устрицах акоя можно выращивать мелкие, средние и крупные жемчужины диаметром соответственно около 5, 7 и 9 миллиметров. Такой жемчуг в Азии принято считать первым украшением молодой девушки, лучшим подарком к свадьбе. Именно эту долю рынка нынче стремится захватить Китай.

В поисках дешевой рабочей силы японские фирмы создали плантации на китайском острове Хайнань. Но местный персонал освоил технологии и стал использовать их в других провинциях, чтобы выращивать пресноводный жемчуг. Поначалу он уступал японскому, но теперь сравнялся с ним по качеству, а стоит гораздо дешевле.

С другой стороны, в мире возникла мода на крупный жемчуг. Поэтому появились плантации в Индонезии, Австралии, на тихоокеанских островах. Там используют большие перламутровые раковины, в которых могут вызревать жемчужины диаметром 12–15 миллиметров. Особенно модным стал «черный» (фактически серебристо-серый) жемчуг такого размера с острова Таити. Тем не менее Страна восходящего солнца остается если не монопольной, то все-таки ведущей жемчуговодческой державой.

Когда я впервые увидел горы и воды полуострова Сима, я подумал о жемчужинах как о перлах природной красоты. Мне казалось, что раковины вбирают в себя здесь неповторимую прелесть моря и суши, бесчисленных зеленых островов, тихих лагун, лазурных небес.

Но чем ближе знакомишься с участием людских рук в рождении жемчужины, тем яснее видишь в ней воплощение красоты и творческой силы человеческого труда. Есть выражение: «перлы премудрости». Взращенный жемчуг можно в самом прямом и высоком смысле этих слов назвать «перлом труда».