Человек и то, что он сделал. Книга 2. Свершилось

Антонио Фернандес

В 80-е годы с очевидностью проявился кризис, который в течение долгого времени назревал в коммунистических партиях Запада. За десять лет до этого европейские компартии, казалось, получили второе дыхание в виде обретения идеологической независимости. Они осудили СССР, отдалились от него и выдвинули идею особого коммунизма для Европы, который был назван «еврокоммунизмом».

Перестройка в СССР началась в тот момент, когда кризис в некоторых европейских партиях проявился в самой острой форме, как, например, в Коммунистической партии Испании (КПИ). Однако возникли надежды, что перестройка даст новый импульс идее обновленного, демократического коммунизма. Партии, принявшие имя еврокоммунизма, ускорили свои шаги по пути идеологических изменений и «отказа от догм». Казалось, что их идеи относительно «социализма со свободами» находят подтверждение даже в СССР, поскольку они повторялись в речах Горбачева и его последователей.

Однако 80-е годы закончились для коммунистического движения катастрофой: ликвидация социалистического блока и ликвидация СССР; ликвидация некоторых ведущих западных коммунистических партий (как, например, итальянской); значительная потеря голосов ряда национальных компартий на выборах; утрата международным коммунистическим движением важных теоретических позиций.

Если мы рассмотрим идеологическую эволюцию коммунистических партий с момента создания III Интернационала до разрушения СССР в 1991 г., то можем увидеть такую тенденцию: начав с восхищения Октябрьской революцией и приверженности ее идеалам и Советскому государству, рожденному этой революцией, они закончили незадолго до перестройки резкой критикой и осуждением советской системы. Этот обвинительный приговор был вынесен не только европейскими коммунистическими партиями. Сходный процесс мы видим и в самом СССР, в лоне самой КПСС. Одним из главных мотивов перестройки как раз было критика и осуждение советской истории.

В этой статье мы попытаемся рассмотреть процесс, который привел коммунистические партии к принятию концепции еврокоммунизма и к смене политической траектории, к переходу на тот путь, что завершился разрывом с СССР и его осуждением. Этот процесс породил глубокий кризис в коммунистических партиях как Западной, так и Восточной Европы и имел тяжелые последствия для социализма в Европе. Причины этого кризиса многообразны и сложны, потому-то он растянулся на столь долгие годы. Достаточно сказать, что кризис включал в себя негласный и даже неявный отказ от важнейших теоретических положений, что привело к утрате в целом теоретического дискурса, необходимого для объяснения действительности. При этом происходило внедрение и принятие компартиями идеологического языка буржуазного либерализма.

Возникновение фашизма в Европе побудило коммунистов поставить вопрос о заключении пактов с другими политическими силами, включая либеральные, чтобы воспрепятствовать приходу фашистов к власти, как это произошло в Италии и Германии. Седьмой Конгресс Коминтерна (1935 г.) одобрил образование фронтов или коалиций между коммунистами и другими антифашистскими силами. Это было время Народных фронтов, которые, как в Испании и Франции, победили на выборах и сформировали правительства с участием левых сил.

Народные фронты поставили новые вопросы перед коммунистическими партиями. Какова конечная цель Народных фронтов? Ближайшая цель казалась всем ясной – остановить фашизм и не допустить его прихода к власти. А дальше?

Для коммунистов непосредственная цель после победы над фашизмом заключалась в том, чтобы установить диктатуру пролетариата и приступить к строительству социализма. Для социал-демократов и либеральных антифашистских партий непосредственной целью была реставрация и укрепление существовавшей прежде буржуазной либеральной демократии.

Итальянские коммунисты (П.Тольятти) пытались разрешить противоречие между этими двумя радикально противостоящими позициями, считая возможным найти промежуточный «третий путь». Их идея заключалась в том, чтобы принять в качестве конечной цели борьбы против фашизма не установление диктатуры пролетариата и не старой модели либеральной демократии, а создание «демократического режима нового типа». В нем должны были быть преодолены ограничения существовавших до фашизма либеральных демократий, так что государственный строй был бы открыт для общественных изменений в направлении социализма. Тольятти называл этот новый режим «государство прогрессивной демократии». Он должен был быть построен на базе республиканской Конституции, демократических институтов и широких политических и индивидуальных свобод. Такое государственное устройство исключало бы опасность возврата к фашизму.

Проект итальянских коммунистов потерпел тяжелое поражение, когда они вместе с социалистами были изгнаны из правительства в 1947 г. Защита «демократии нового типа» превратилась в защиту либерального государства. В условиях возникшей в итальянском обществе в тот период опасности реванша правых сил итальянские коммунисты пришли к выводу, что само их существование зависело от сохранения либерального государства.

Политический дискурс итальянских коммунистов изменился радикально, они превратились в горячих защитников либеральной демократии, многопартийности, парламентской системы, свойственного гражданскому обществу разделения властей и т. д. В общем, стали защитниками европейской модели либерального общества.

Проект «демократии нового типа» был вновь выдвинут итальянскими коммунистами в 1956 г., но по своему содержанию эта демократия почти не отличалась от модели либеральной демократии. С целью оправдать смену идеологических позиций итальянские коммунисты стали доказывать, что демократические свободы в европейском гражданском обществе не могут рассматриваться как буржуазные, поскольку именно рабочий класс в ходе борьбы превратился в главного защитника и гаранта этих свобод.

С повторным выдвижением идеи «демократии нового типа» был сделан еще один виток спирали идеологической трансформации итальянских коммунистов. Возникла необходимость союза с некоммунистическими политическими силами, а вместе с тем и потребность «отвязаться» от Советского Союза. Считалось, что образ итальянских коммунистов как союзников и защитников СССР сокращал их возможности союза с некоммунистическими силами в Италии. Несколько лет спустя Энрике Берлингуэр назвал то решение итальянских коммунистов заключить пакт с либеральными политическими силами «историческим обязательством».

Так произошло отдаление от СССР и осуждение советской модели. Была также подвергнута осуждению внешняя политика СССР, политика блоков и т. д. Чтобы подтвердить свою независимость от СССР, Тольятти выдвинул в 1956 г. концепцию «полицентризма» в коммунистическом движении. Она выражала решение европейских коммунистических партий стать независимыми от предполагаемого контроля со стороны Москвы.

Движение по этому пути привело к защите концепции гражданского общества и рыночной экономики. Следующим шагом было провозглашение «еврокоммунизма» и вместе с ним болезненно обостренного антисоветизма ведущих западных коммунистических партий. Можно сказать, что западные компартии в соответствии с духом еврокоммунизма перешли в лагерь противников СССР в холодной войне. Этот поворот имел решающее значение в истории последних лет международного коммунистического движения. Чехословацкий кризис был тесно связан с идеологическим поворотом европейских коммунистов. Само восприятие фактов со стороны европейских коммунистов изменилось, когда они стали видеть действительность через новую идеологическую призму. Этот эффект распространился и в СССР и на саму КПСС, что и послужило одной из главных причин идеологического поворота части руководства КПСС, который привел к перестройке, а во время перестройки – к утрате идеологического единства в советской компартии. Этот вопрос мы затронем ниже.

Вернемся в Испанию. После гражданской войны партия и ее руководство были рассеяны по разным странам. В ходе процесса, который продолжался несколько лет, произошла переориентация политической линии КПИ на принципы не только отличные от тех, которых партия придерживалась раньше, но даже и противоположные им. Партия продолжала бороться против диктатуры Франко и использовала официальный язык, более или менее сходный с предыдущим. Однако важные политические установки руководства изменились вместе с изменением состава руководящих органов.

Ряд старых руководителей были смещены с важнейших постов, а группа, возглавляемая Сантьяго Каррильо, получила в партии реальную власть. Сама Долорес Ибаррури была передвинута на почетный пост Председателя КПИ, специально учрежденный для нее. Заметим, что в новое руководство КПИ вошли многие старые члены организации «Объединенная социалистическая молодежь» (в том числе и сам Сантьяго Каррильо, который вступил в КПИ во время гражданской войны). В большинстве своем члены нового руководства разделяли и общие теоретические взгляды, приобретенные и сформированные в годы их пребывания в ОСМ.

Каррильо и его ближайшие последователи приняли практически без обсуждения все установки итальянских коммунистов. Некоторые члены руководства КПИ пошли даже дальше итальянцев. Фернандо Клаудин и Хорхе Семпрун в своих статьях начали критику советской внешней политики, особенно в связи с участием в венгерском кризисе. Параллельно с критикой СССР они критиковали и тип советской компартии, который переняла и КПИ. Особый упор делался на якобы отсутствие в компартии внутренней демократии, говорилось о необходимости идеологических дебатов о состоянии марксизма, которые должны были бы привести к новой концепции партии, превращающей ее в организацию, открытую для создания фракций и течений. Выдвигались требования пересмотра идеологической базы партии с отказом от целого ряда принципов, что означало бы превращение КПИ в организацию социал-демократического типа.

Критика Клаудина и Семпруна означала поворотный пункт в истории компартии. Их утверждения относительно отсутствия внутренней демократии и в целом о модели партии превратились в установки, как бы обязательные в «приличном обществе». Они были приняты и повторялись всеми, кто критиковал КПИ изнутри или извне. Много обвинений услышали Клаудин и Семпрун с тех пор как их исключили из партии, в том числе обвинений в предательстве. Но много говорилось и об искренности их критики.

Вряд ли можно считать Клаудина и Семпруна предателями. Их мнения и выступления выражали их суть, их политическую природу. Тот вред, который они нанесли партии своей критикой, определялся не ее содержанием, а формой, в которую она облекалась. Сама фразеология, которую они использовали, их язык, оскорбительный стиль – вот что действовало разрушительно на культуру партии, на устои солидарности, традиционно присущие коммунистам.

Трагедия партии заключалась не только в разрушении этого ее культурного ядра, но и в том, что в процессе его разрушения партия оказалась не в состоянии выработать новые культурные ценности взамен разрушенных. Партия была расколота и открыта для проникновения антисолидарной культуры – для либеральных и буржуазных ценностей.

Руководящая группа КПИ во главе с Каррильо начала ревизовать политику партии под влиянием тех изменений, которые происходили в западноевропейских коммунистических партиях. Согласно новой линии КПИ, определенной для первой половины 70-х годов, для строительства социализма в Испании был необходим переходный период, который КПИ обозначила как «политико-социальная демократия». Это была испанская версия «демократии нового типа» Тольятти.

С точки зрения идеологов КПИ, монополистический и землевладельческий характер олигархии, которая составляла правящую верхушку испанского общества, порождал особый тип противоречий между олигархией и остальным обществом. Поэтому политика КПИ должна была основываться на создании широкого антимонопольного и антиолигархического фронта. Именно создание такого фронта с рабочим классом в качестве ядра рассматривалось как главная задача на период «политико-социальной демократии».

На этом этапе должны были быть достигнуты следующие цели, укрепляющие демократический характер общества:

– Установление парламентской системы с разделением властей.

– Обеспечение гарантий индивидуальных прав и демократических свобод (ассоциаций, печати и т. д.).

– Демократический контроль над государственными средствами массовой информации (печать, радио, телевидение).

– Всеобщее избирательное право.

– Признание многонациональнного характера испанского государства и права на самоопределение для Каталонии, Страны басков и Галисии.

– Демократические преобразования в сельском хозяйстве с ликвидацией земельной собственности латифундистов (аграрная реформа).

– Налоговая реформа.

– Предоставление политических и гражданских прав молодежи (начиная с 18 лет).

– Отделение церкви от государства.

– Создание профессиональной армии.

Эти задачи, направленные на «укрепление демократического характера общества» в действительности не предполагали создания «демократии нового типа», а означали признание политических основ западного либерального общества. Тот же самый поворот уже совершила социал-демократия со времен Каутского (для этого не требовалось таких словесных ухищрений). Современное буржуазное государство как раз и держится на признании большинством населения этих ценностей, что достигается посредством сложных процессов манипуляции общественным и индивидуальным сознанием. Посредством идеологического социального отчуждения, производимого с помощью того, что Грамши назвал, в ином контексте, «молекулярной агрессией» в сознание.

Политическое будущее Испании, то, что должно стать «социалистической Испанией», виделось руководством КПИ как многопартийная и демократическая система. В соответствии с этим признанием ценности демократии коммунисты предложили демократическое преодоление диктатуры на основе пакта с другими политическими и общественными силами, противостоящими режиму Франко. Даже с теми, которые в какой-то момент поддерживали Франко, но впоследствии отошли от этих позиций и стали сторонниками перемен в Испании. Среди основных пунктов соглашения фигурировали такие:

– Временное коалиционное правительство.

– Всеобщая амнистия политическим заключенным и эмигрантам.

– Широкие политические свободы.

– Свободные выборы в Конституционное собрание.

– Признание национальных особенностей Каталонии, Страны басков и Галисии. Статус автономий для этих регионов (поначалу они могли быть такими же, как в республиканский период). Статус автономий для других областей.

Политика соглашений послужила стимулом для дальнейших отходов в идеологической сфере. Как и для итальянских коммунистов, связи с СССР превратились, как считалось, в препятствие для переговоров с возможными союзниками. В случае КПИ эта проблема оценивалась как еще более тяжелая из-за тесных отношений, которые партия поддерживала с СССР со времени гражданской войны и в эмиграции. Кроме того, антисоветские мифы, сфабрикованные пропагандой режима Франко и внедренные в сознание широких слоев испанского общества, также сильно затрудняли возможность соглашения. В этой ситуации КПИ постаралась дистанцироваться от СССР еще более радикально, чем это сделали итальянские коммунисты. Впрочем, необходимость соглашений, которая использовалась как довод в пользу разрыва с СССР, была лишь второстепенной причиной этого разрыва в целом ряду других причин.

Как говорится, каждое лыко было в строку. Начиная с критики советского вмешательства и отдаления под лозунгом «независимости» с требованием учета национальных особенностей до отрицания советской модели социализма как противоречащей свободе и демократии. На Второй конференции КПИ в 1975 г. говорилось: «Для победы новых революций необходимо, чтобы каждая коммунистическая партия тесно соединилась со своим народом и с конкретным историческим моментом, который переживает ее народ, чтобы она была совершенно независима от любого другого государства, в том числе социалистического». Линия в отношении СССР, принятая КПИ и изложенная Каррильо, привела к наибольшей напряженности в июне 1977 г., когда вышла в свет книга Каррильо «Еврокоммунизм и государство». В ней излагалась новая стратегия КПИ и обосновывался отход от КПСС и СССР.

Книга Каррильо вызвала публикацию ответной статьи в советском журнале «Новое время», которая была воспринята как выражение официальной позиции руководства КПСС в отношении еврокоммунизма в целом. В этой статье Каррильо был обвинен в оппортунизме и в открытом пособничестве интересам западных держав. В ответ на статью в «Новом времени» расширенный Пленум ЦК КПИ сделал, без какой бы то ни было предварительной дискуссии в партии, заявление. В нем выражалась приверженность основным принципам западного либерального общества и явно объявлялся разрыв с СССР. В этом заявлении говорилось: «Центральный Комитет хочет еще раз напомнить, что КПИ не подчиняется дисциплине, установленной каким-либо всемирным или региональным руководящим центром или партией, каковых к тому же не существует. КПИ вырабатывает и будет вырабатывать свою политическую линию и свою стратегию совершенно независимо… Для Испании, как и для других капиталистических стран со сходными характеристиками, так называемый «путь еврокоммунизма» дает единственную годную альтернативу продвижения к социализму – альтернативу, которая соединяет социалистические идеалы с горячим и неотступным народным стремлениями к свободе, альтернативу, понимающую социализм как строй, в котором реализуется самое широкое развертывание демократии и индивидуальных свобод».

…

Европейский рабочий класс сразу после Второй мировой войны в своем мировоззрении еще сохранял важные традиционные установки солидарности, в значительной мере унаследованные от его крестьянского прошлого. Социализм и коммунизм, но не только они, служили катализатором этой солидарности, которой в идеологии марксизма пытались придать характер научной категории. Рабочий класс, в подавляющем большинстве далекий от теоретических постулатов левых партий, сохранял идею солидарности как культурную категорию. Рабочие восприняли социализм и коммунизм как выражение их традиционных идеалов солидарности в условиях современного мира.

После Второй мировой войны и восстановления европейского общества, в условиях сильного экономического развития Европы и укрепления западного капитализма с его обществом потребления произошли значительные изменения. Процесс социального и идеологического отчуждения привел рабочий класс и в целом западноевропейское общество к отходу от культуры солидарности, а может быть, и к ее утрате. Сначала социал-демократия, а потом и еврокоммунисты, также отошли от этой культуры. Надо признать, что коммунисты обратили внимание на этот процесс, но в одних случаях не пожелали, а в других не сумели найти теоретические подходы, чтобы понять и остановить его.

Они не поняли природы изменений, которые происходили в Западной Европе. Из их поверхностного анализа делались ошибочные и губительные практические выводы. Главным из них было – продолжать идти по пути идеологического отступления. Общество в целом оказалось впереди коммунистов и вообще левых сил. А они плелись в хвосте, стараясь найти лазейку, чтобы внедриться в систему, которую правые либералы строили в соответствии со своим проектом. Левые не имели языка теоретических понятий, на котором можно было бы объяснить те процессы, который происходили в обществе. Они не выдержали давления и идеологического наступления либералов и отказались от поиска решений. Хуже того, они пришли к выводу, что решение заключается в теоретическом разоружении. По этому пути, не всегда сознательно, левые перешли, почти не заметив этого, в лагерь своих собственных идеологических противников.

Отсутствие теоретического дискурса привело к очень важным последствиям. Главным из них было принятие философского дискурса либералов. Коммунистические партии теперь говорят на языке ключевых теоретических понятий буржуазного либерализма. Но на языке этих теоретических понятий невозможно выразить идею солидарности, ибо все они выводятся из антропологической модели человека-индивида.

Испанские коммунисты первыми пережили кризис, который затем распространился на другие еврокоммунистические партии. Результатом его стало практическое исчезновение западных компартий из политической жизни их стран. Там где они еще существуют, коммунисты превратились в «политических наблюдателей». Желание превратиться в ведущую силу своих стран исключительно через победу на выборах, концентрация всех усилий на предвыборной борьбе привели коммунистов к совершенно противоположным результатам. Получить на выборах 10 % голосов превратилось в почти недостижимую мечту.

В Италии, где коммунисты имели самые лучшие стартовые позиции на выборах (30 % голосов), поворот в их политике был еще более радикальным. В стремлении прорвать блокаду, установленную против коммунистов другими политическими силами и не позволяющую им участвовать в правительстве, несмотря на самую большую парламентскую фракцию, коммунисты сменили и название, и политику партии, и в 1991 г. она превратилась в расплывчатое образование. С тех пор итальянское левое движение плывет без руля и без ветрил. Однако многие руководители, которые настаивали на этом повороте, и сегодня считают его оправданным. Как аргумент они приводят тот факт, что бывший член компартии Италии, Д'Алема, смог, наконец, занять пост председателя правительства.

Парадоксы истории. Д'Алема, исторический наследник легендарной Коммунистической партии Италии, одного из главных борцов против фашизма в Европе, стал премьер-министром Италии как раз, чтобы принять участие в бомбардировках Югославии. Как сказал Пабло Неруда, «мы, пришедшие из тех времен, уже не те». В этом и состояло то желанное «историческое соглашение», о котором говорил Берлингуэр?

Все эти приключения западных коммунистических партий, включая исчезновение итальянской компартии, суть вещи незначительные по сравнению с гибелью СССР, в подготовке которой еврокоммунизм сыграл решающую роль.

Идеологические утверждения еврокоммунизма постепенно стали оказывать большое влияние на международное коммунистическое движение и оказали решающее воздействие на развитие событий в Европе и в самом СССР. Идеи итальянских коммунистов, когда они еще не называли себя еврокоммунистами, прослеживаются в событиях в Чехословакии. В Польше мы видим Адама Шаффа, как представителя еврокоммунизма в польском левом движении. Его труды стали образцом в обосновании осуждения советской модели социализма интеллигенцией («интеллигенция отказалась сотрудничать»). Его оправдание этого отказа состоит в том, что советская модель (реальный социализм) не включает в себя институты и процедуры, характерные для западного гражданского общества.

Идеологические постулаты еврокоммунизма составляли ядро политического дискурса перестройки. Можно сказать, что в Советском Союзе повторился тот же процесс, который имел место в западных коммунистических партиях. Часть руководства КПСС, наиболее активная во время перестройки, приняла идеологический дискурс еврокоммунизма и, таким образом, перешла на позиции противников СССР. Здесь мы не говорим об изменах и сознательных предателях «дела социализма». Скорее, речь идет о принятии идеологических принципов и социальных моделей, которые входили в непримиримое противоречие с типом советского общества. Результатом этого стал идеологический мираж, который привел к изоляции руководства и интеллектуалов КПСС от советской реальности. Эта изоляция усилила непонимание природы традиционного советского общества и способствовала принятию модели либерального гражданского общества, ранее принятой еврокоммунизмом. И главное, при этом возникла иллюзия возможности реализовать эту модель в советской действительности.

Демократический социализм, социализм со свободами, демократия, многопартийность, разделение властей, гражданское общество, бюрократическая система, регулирование экономики через рынок, волюнтаризм бюрократической плановой системы, уравниловка, интервенция в Чехословакию, советская империя, тоталитаризм, номенклатура и т. д. Это – ключевые слова, которые встречаются в речах Джорджи Наполитано, Дубчека, Каррильо, Клаудина, Адама Шаффа, Аганбегяна или Михаила Горбачева и т. п.

Разумеется, процесс этот сложен, и не только еврокоммунизм повинен в кризисе коммунистического движения и разрушения СССР. Однако еврокоммунизм означал сдачу стратегических позиций, имевших для коммунистов фундаментальное значение. Эта сдача вызвала идеологический хаос, интеллектуальную и политическую прострацию.

Ясно, что в Западной Европе необходимо было идти на тактические уступки, приняв механизмы участия в политической жизни в условиях западной демократии. Однако эти уступки превратились в стратегические изменения – западное либеральное гражданское общество превратилось в конечную цель.

Еще более важная ошибка была совершена в отношении СССР. Западные компартии и вместе с ними левая интеллигенция Европы стали анализировать Советский Союз так, будто речь шла о западноевропейском обществе. СССР рассматривали через призму институтов и ценностей, которые возникли в Западной Европе в Новое время. Считалось, что Октябрьская революция обязана была развить эти институты и ценности, поскольку социализм в глазах западных левых был продолжением европейской модели либерального общества, только лишь с тем отличием, что в нем была устранена бедность и разрешены проблемы справедливого распределения экономического богатства. Когда итальянские, испанские и французские коммунисты обнаружили, что общество в Советском Союзе совсем другое, они начали отходить от него. Они не поняли, что русский коммунизм, советская модель построения социализма рождены самой жизнью, русской историей, которая задавала траекторию развития. И эта история предопределила фундаментальные отличия от тех форм, в которых, как предполагалось, социализм должен был воплотиться в Западной Европе. Ортега и Гассет в «Восстании масс» за много лет до этого предупредил: «В Москве существует тонкая пленка европейских идей – марксизм – рожденных в Европе в приложении к европейским проблемам и реальности. Под ней – народ, не только отличный от европейского в этническом смысле, но, что гораздо важнее, и другого возраста, чем наш. Это народ еще бурлящий, то есть юный… Я жду появления книги, в которой марксизм Сталина был бы переведен на язык истории России. Потому что именно в том, что он имеет от русского, его сила, а не в том, что он имеет от коммуниста».

Признание особенностей советского социализма не привело западных коммунистов к серьезному изучению его природы и его характеристик. Напротив, следствие стало его отрицание и принижение, так что в лучшем случае его признавали как искривленный, испорченный социализм. Это – проблема не только европейского и вообще западного коммунизма. Сами советские коммунисты также не поняли Советского Союза: «Мы не знаем общества, в котором живем», – сказал Юрий Андропов. Спустя несколько лет Горбачев повторил эти слова – способствуя в то же время из своего кремлевского кабинета разрушению советского общества (вольно или невольно – пока остается тайной). Однако стоит подчеркнуть важный момент. Западные коммунисты поняли невозможность экспортировать советскую модель в Западную Европу. Но в то же время они ошиблись, посчитав, что эта советская модель была «неправильной» и для самого СССР. Из этого вытекал приговор СССР и отказ от него. И дело тут не в максимализме западных коммунистов, проблема глубже. Причина – в фундаментальных культурных различиях между советской и западноевропейской моделями социализма.

Следует обратить внимание еще на одну важную сторону нашей проблемы. Независимо от личных качеств тех, кто примкнул к еврокоммунизму, само его возникновение и ход процесса его консолидации в лоне западных коммунистических партий обнаружил наличие в этом движении глубокого разделения. Оно существует и сегодня, но далеко еще не осмыслено.

Из истории коммунистических партий и особенно КПИ видно, что в них практически во все время их существования имеют место два проекта коммунизма и два проекта партии. Наличие этих двух проектов не всегда осознается, можно даже сказать, что они существуют на интуитивном уровне. Различаются они не на уровне идеологии, а на уровне самого восприятия жизни и смысла существования человека в обществе.

Есть коммунизм, культурной основой которого является такая солидарность, которую мы можем назвать традиционной, народной, крестьянской. Этот коммунизм имеет органическое, тотализирующее, холистическое представление об обществе и об истории. Народ, государство, общество и человек воспринимаются как единые, тотальные естественные субъекты. Они – совокупность объективных и субъективных, материальных и духовных ипостасей, которые их образуют. В этой модели коммунизма человек соединен узами солидарности со всем обществом и с природой. Его солидарность выходит за рамки социального и распространяется на природу, с которой человек устанавливает особые отношения. В Европе и России основаниями этого коммунизма были и продолжают оставаться традиции солидарности с крестьянскими корнями. Они поддерживаются, с одной стороны, культурными религиозными традициями, особенно восточным Православием и народным католицизмом католических стран Южной Европы.

С другой стороны, их укрепляют социальные структуры и образ жизни, которые, несмотря на наступление индустриального общества в форме капитализма или социализма, сохранились в жизнеспособном виде в некоторых частях Европы вплоть до середины ХХ века, а в СССР и до наших дней. Даже когда эти структуры и образ жизни были подорваны в Европе, возникающий рабочий класс, в подавляющем большинстве происходящий из крестьянства, сохранил эти традиции, а с ними и способ восприятия и понимания окружающей действительности. В течение нескольких поколений промышленные рабочие продолжали оставаться крестьянами – в психологическом и даже в значительной степени в социологическом смысле.

Когда в Испании во второй половине XIX века произошла приватизация общинных земель, главными противниками этой реформы были крестьяне, опиравшиеся на свои традиции солидарности. Преамбула проекта Закона о пустошах и пастбищах ноября 1872 г. гласила: «Совместное использование земель жителями деревни, вся эта социалистическая практика должна быть устранена, и это беспорядочное, размытое, разрушительное и примитивное использование земли было бы желательно заменить индивидуальной собственностью, источником гарантии порядка и чрезвычайно эффективным устранителем этой разновидности крестьянского социализма – не столь мятежного и опасного, как социализм, вырастающий в шуме машин больших промышленных центров… – но все же социализма, который, будучи добродушным и спокойным… не становится менее разлагающим для страны, менее возбуждающим сельские классы и менее угрожающим для Родины, силы которой он изнуряет, истощает и разрушает».

Другой проект коммунизма – городской, рационалистический. Он унаследовал ценности Просвещения и Французской революции, принял модель атомизированного человека и с нею индивидуализм. Этот проект коммунизма отвергает традиционное крестьянское мироустройство, народный мир как пережиток феодализма. Он принимает все мифы сложившейся после Французской революции европейской историографии относительно крестьянского мира и Старого порядка. Согласно этому проекту, коммунизм должен быть построен на основе свободных индивидов, соединенных классовыми интересами и классовым сознанием. Крестьянский мир с его связями солидарности – остаток феодализма. Отсутствие классового сознания в среде крестьян делает их мелкими буржуа, превращает их в «мешок картошки». Это проект коммунизма, который, в конце концов, согласился с основными принципами, на которых стоит капиталистическое общество. Он признал регулирующую роль рынка (эвфемизм, за которым скрывается принятие рыночной экономики и частной собственности) и гражданское общество, основанное на концепции человека как атома, а также принял парламентскую демократию как политическую систему.

В этом проекте коммунизма, которым мы можем назвать рационалистическим, каждый индивидуум обладает собственной стоимостью: он владелец своего тела (его истинная собственность и товар), интеллектуальных и физических сил (его рабочая сила). Как индивидуум, он имеет свои неотчуждаемые «индивидуальные права» и свое законное пространство, то есть пространство, определенное для него законом и независимое от любого другого индивида. Это – атомизированное общество, продукт протестантской Реформации, Научной революции и культуры современного индустриализма. Традиционные общинные ценности, традиционная солидарность, основанная на модели делимого «общего человека» («часть меня присутствует во всех людях, а во мне присутствует часть всех людей») рассматриваются в этом коммунизме как реликты предыдущих эпох в существовании человека. Реликты, которые служат препятствием прогрессу и обречены на исчезновение.

Трагедия коммунистического движения заключается не в сосуществовании этих двух проектов коммунизма. Наоборот, их наличие придало ему замечательное культурное и интеллектуальное разнообразие и богатство, которого сами коммунисты еще не в состоянии оценить – хотя бы потому, что еще не пришло теоретическое осознание самого этого разделения, этого различия проектов. До коммунистов лишь доходили слухи, зачастую искаженные, о конфликтах и столкновениях. Трагедия заключалась и заключается в тотализирующей природе «рационалистического коммунизма».

С 1789 г. просветительский проект Нового времени несет в себе преувеличенную веру в возможности теоретического и научного разума и научно-технического прогресса в его индустриалистской версии как движущей силы и избавителя человечества. Новое время восприняло как одну из своих главных задач борьбу против мира Тьмы, в качестве какового История представила все бытие до взятия Бастилии. Были созданы мифы и стереотипы о Старом порядке и начата борьба против всего того, что считалось носителем ценностей, с которыми этот Старый порядок ассоциировался. Все, что не было Новым временем и Рационализмом, считалось миром варварства и иррациональности и выводилось за рамки гуманизма. Следовательно, как нечто антигуманное, это должно было быть разрушено. Рационализм привнес с собой в жизнь необходимость и страстное желание разрушать все, что ему чуждо и что ему противоречит. И это стремление занять исключительное положение по отношению к традиционному миру было воспринято тем проектом коммунизма, который мы назвали рационалистическим.

В тесной связи со сказанным выше возникает фигура интеллигента, которому трудно понять предпочтения народа, который полон противоречий и впадает то в абсолютную идеализацию, то в абсолютное отрицание. И европейская, и русская коммунистическая интеллигенция обнаруживают это свойство. Народ и его «авангард», пролетариат, стали объектом идеализации – и в отношении их природы, их поведения, их исторической роли. Народ всегда прав! Но ведь народ, как категория, не обладает разумом, он имеет здравый смысл. И именно здравый смысл народа, способ его самовыражения, зачастую грубый, и в массе пролетариата, и в крестьянстве, не соответствует идеализированным и идеологизированным представлениям левого интеллектуала. Приходит разочарование и осуждение. Левый интеллектуал Европы испытал двойное разочарование. Он не понял самовыражения народа в его собственной культурной среде, на своей собственной территории – и он не понял народного, традиционного компонента в советском проекте. Сходный процесс пережила и советская интеллигенция.

В среде левой интеллигенции такое положение привело к странному парадоксу. Вместо того, чтобы изучать реальный опыт социализма в его разных вариантах (советский, китайский и т. д.) сходя из конкретного анализа общества в его историческом контексте, этот опыт изучался посредством его сравнения с теоретическими текстами Маркса и Энгельса. В зависимости от того, насколько опыт того или иного варианта реального социализма приближался к теоретическим текстам или удалялся от них, этот опыт прославлялся как истинный социализм или осуждался как искаженный (на деле и сравнение-то проводилось не с Марксом, а с интеллектуальными измышлениями аналитиков). Этот подход привел к обеднению самой теории, самого «научного коммунизма», поскольку отдалил его от практики, от исторической реальности. Этот коммунизм утратил способность изучать свое собственное творение, свою собственную практику.

Наблюдая развитие событий после гибели СССР, логично задать вопрос: не пора ли взглянуть новыми глазами на историю практики коммунизма? Если коммунизм претендует продолжать служить реальной альтернативой построения общества на основе солидарности, а коммунистические партии предполагают быть необходимыми и в будущем, они должны понять и принять свою собственную историю и историю международного коммунистического движения, а не бежать от нее. И это будет первым шагом, который надо сделать, чтобы выбраться из той интеллектуальной и политической трясины, в которую завели коммунистов их идеологические отступления.

Москва – Сиеса, лето 1999 г.

Перевод С.Г.Кара-Мурзы

Эту статью я приложил сюда в таком объеме, чтобы показать две вещи

– Что такое еврокоммунизм как конкурирующий советскому коммунизму проект

– Что Горбачев не был каким-то уникумом, и произошедшее с КПСС не было в мировом масштабе чем-то уникальным – точно такой же кризис переживали компартии по всей Европе. Единственное отличие – они не были правящими, и в Европе не было однопартийности. И на них не держалась вся страна – поэтому их кризис не вызывал кризис страны в целом.

Итак, начало разрыва европейского и советского коммунизма – пришлось видимо на самое начало существования СССР, когда не смогли «зажечь пожар революции» по всей Европе. Принципиальный же разрыв со стороны Европы – следует видимо отождествлять с личностью Сталина, который своими тоталитарными практиками сделал поддержку советского коммунизма стыдным, опасным и даже преступным делом. И не стоит, как сейчас многие делают обвинять Хрущева, что он рассказал о сталинских преступлениях. Виновен тот, кто эти преступления совершал – а не тот, кто о них рассказал.

Но как бы то ни было – теория и практика построения справедливого общества по Марксу разошлись очень и очень сильно с самого начала. Малоизвестный факт – ведущий теоретик еврокоммунизма, итальянский коммунист Антонио Грамши – начал прорабатывать теорию альтернативного коммунизма после того, как побывал в СССР в начале двадцатых. Увиденное им – потрясло его до глубины души, а полученная информация об ожесточенном сопротивлении крестьянства большевикам – заставила задуматься в том, что же не так и почему те классы, ради которых и делается все это, трудовой народ (а крестьяне, безусловно, к нему относились и зарабатывали трудом) с такой ожесточенностью борется с теми, кто вроде как работает ради них же. Итогом этих размышлений стали «Тюремные тетради», и выведенная в них теория культурной гегемонии, содержащая намного более тонкое понимание общества, чем вульгарный марксизм и тем более тот марксизм, который был принят в сталинском СССР. Достаточно сказать, что теория культурной гегемонии была позже дополнена и развита американскими учеными, превратившись в теорию и практику оранжевых революций.

Гражданская война – ожесточила коммунистов и сразу скомпрометировала новый проект «рая на земле» большой кровью.

Тридцатые были еще хуже. В СССР пришел к власти Сталин, методы которого почти сразу стали тоталитарными. Нормой жизни стал террор против врагов, партия превратилась в орудие этого террора. В отношениях с зарубежными компартиями произошел перелом: если при Ленине ВКП(б) была всего лишь секцией Коминтерна – то при Сталине все коммунистические партии зарубежья стали служащими, а в качестве основы взаимоотношений применялись не дискуссии, а указания и вновь— террор. Во времена большой чистки 1937–1941 годов было расстреляно немало членов руководства зарубежных компартий, а польская компартия была обезглавлена и распущена (после 1945 года в Польше была не компартия, а ПСРП – Польская социалистическая рабочая партия). Юридически – у Сталина не было никакого права судить иностранных граждан по советским законам и тем более приговаривать их к смерти – но Сталин никогда не обращал большого внимания на закон. Последним злодеянием «Отца народов» была ссора с югославской компартией – Тито посмел перечить. Это сильно осложнило для СССР послевоенное маневрирование в Европе, ведь если бы этой ссоры не было – СССР имел бы прямой выход в Средиземное море через союзников!

Обратной стороной этого всего был фашизм в Европе. Фашизм… знаете, он катастрофически недоизучен – ни что привело к нему, ни что он из себя представлял. Я рискну утверждать, что хотя европейский фашизм не являлся прямым следствием революции 1917 года, но косвенным – все же являлся. Весь мир увидел, как к власти в огромной стране может прийти экстремистская организация. Весь мир увидел, что можно отвергнуть в принципе политический компромисс как основу сосуществования разных групп людей в стране и прийти на этом к власти. Бежавшие из СССР беженцы многое рассказали о методах большевиков. И о том, какую роль в партии большевиков играли евреи. И вот мелкие лавочники, горожане, которые имеют какую-то собственность – поняли, что завтра большевики могут прийти к власти и у них в стране и отнять все. И они поняли так же, что действующие политики их вряд ли защитят – некоторые слабы, а некоторые и сами увлечены левыми идеями.

Вот и стали эти мелкие лавочники искать тех, кто их защитит и сделает резкий поворот налево невозможным. Кто может противостоять вооруженным левакам и террористам Коминтерна (а Коминтерн был террористической организацией) с оружием в руках. Таким образом, и зародился фашизм, став болезненной реакцией Европы на произошедшее в 1917 году в России. В попытке не пустить в Европу большевистских чудовищ – европейцы создали еще более страшных чудовищ. И проголосовали за них на выборах – как в Германии, где Гитлер вполне законным путем пришел к власти.

Сталин сделал все, что мог, чтобы усугубить ситуацию в Европе. Сначала он запретил коммунистам блокироваться с социалистами, что могло бы предотвратить или, по крайней мере, отсрочить приход Гитлера к власти. Затем он поссорился с троцкистами в Испании (точнее, в Испании всех левых, кто не такой левый, как нужно Москве расстреливали по возможности). Затем он заключил пакт Молотова-Риббентроппа, чем нанес сильнейший удар по вере левых в Советский союз. Можно оценивать этот пакт как угодно, можно говорить, что он был нужен – наверное, и в самом деле он дал нам передышку. Но международное коммунистическое движение было подорвано именно тогда…

После войны – по приказу Сталина были расстреляны виднейшие деятели братских коммунистических партий Восточной Европы. Как сейчас выясняется, это было результатом широкомасштабной кампании провокаций со стороны ЦРУ США – на которые Сталин повелся.

Победа СССР в Великой отечественной войне послужила реабилитации режима как внутри страны, так и за ее пределами. Но не до конца.

За ним последовали разоблачение преступлений Сталина на ХХ съезде и конфликт с коммунистической партией Китая. Маоистские ревизионисты, как их прозвали в СССР – стали довольно быстро отнимать у СССР приверженцев в третьем мире. В первом же мире – в кампусах западных университетов стал крайне популярен троцкизм.

В СССР же уже при Брежневе вошел в полную силу идеологический застой. Теория полностью уступила место практике. Советским ученым не дали изучить ни еврокоммунизм, ни евросоциализм. О том чтобы искать какие-то пути взаимопонимания с ними или с маоизмом, или с троцкизмом – не могло быть и речи. Идеология выродилась в рисование портретов Ленина, в подготовку речей для генсеков до съездов и прославление их после. О том, что эти речи уже не вызывают ничего кроме раздражения – как то не думали. Как и о том, что действительность сильно отличается от того, что представляют себе наверху. В итоге пришли к андроповскому – мы не знаем общества, в котором живем. Просто замечательно.

При этом само общество стремительно менялось. В 1917 году Россия была крестьянской страной, людей с менталитетом горожан было не более 5–7 %, да и те в основном позже подались в эмиграцию. В 1977 году большая часть советских граждан – три четверти – жили в городах. Война и индустриализация— привели к тому что общество стремительно, возможно даже слишком стремительно – повзрослело. Ни о какой солидарности – говорить больше не приходилось. Но оно по-прежнему вынуждено было жить по законам, составленным крестьянами и детьми крестьян. Михаил Суслов, второй человек в Политбюро – в молодости был пастушком – годился ли он на роль второго человека в ядерной сверхдержаве? Мог ли он найти общий язык, точки соприкосновения, например, с коллективом работников атомной электростанции?

Говорить о том, что в советском обществе не было тех, кто не понимал всю ненормальность и гибельность такого положения дел – не приходится. Может, даже Горбачев был прав с тем, что начал переходить на «городской» еврокоммунизм – только слишком поздно и слишком неумело.

В. Зубок «Дети Живаго»

До советского вторжения в Прагу еще существовала возможность союза между просвещенными аппаратчиками, экономистами‑реформаторами, учеными‑реформистами и левым культурным авангардом. Но мы были слишком молоды во времена XX съезда, а потому еще не могли превратить Оттепель в настоящую весну”

…

В кремлевском руководстве еще не было такого человека, как Михаил Горбачев, который взял бы на себя инициативу и возглавил подобный союз.

Уильям Таубман «Горбачев, его жизнь и время»

Среди консультантов Горбачева были и “просвещенные аппаратчики”: Черняев, Шахназаров и Брутенц из международных отделов ЦК; Николай Детинов и Виталий Катаев из оборонного отдела ЦК и опытные, заслуженные дипломаты Валентин Фалин и Анатолий Ковалев. Черняев вспоминал (говоря только о либерально настроенных коллегах, которым поручалось проработать идеи независимо мысливших европейских коммунистов): “…в наших двух международных отделах нас таких было много – наверное, десятки”. И совсем не еврокоммунисты привнесли в их мышление свободу, добавляет Шахназаров: “Мы созрели для нового мышления, оно складывалось у нас само, без посторонней помощи”.

Все эти люди стали, по выражению Грачева, “чем‑то вроде профессиональной армии, которая ждала своего полководца”, а к ним готовы были примкнуть ученые, мечтавшие активнее поддерживать контакты с зарубежными коллегами, хозяйственные руководители, местные партийные начальники, с досадой наблюдавшие, как их ресурсы поглощает оборонный бюджет, и даже высшие чины внутри КГБ вроде Николая Леонова, который рассуждал так: “Люди из военно‑промышленного комплекса… совсем не брали в расчет экономику. Они думали, что наши ресурсы неистощимы, – как будто их не информировали об истинном положении в стране”. “Можно было писать кучу аналитических записок, – вспоминал Шахназаров, – но все это было ни к чему, пока кресло генерального секретаря не занял [новый] руководитель…”

Таким образом, можно с уверенностью сказать, что не Горбачев начал Перестройку политической системы исключительно по своей собственной воле. Настроения Перестройки витали в воздухе, и нужен был лишь кто-то, кто бы их «обналичил». Этим человеком и оказался – Михаил Сергеевич Горбачев.

Переходим ко второму вопросу – а что он хотел то?

Поведение Горбачева кажется странным. Он до конца держался за КПСС, в том числе и в 1991 году. Он фактически отверг предложение Яковлева – разделить партию на Социалистическую и Народно-демократическую (при этом обе должны были быть левыми). Одновременно с этим – он разваливал партию или, по крайней мере, не мешал это делать другим. Чего же он хотел?

Ответ на этот вопрос я нашел в совершенно неожиданном месте – интервью Валдиса Штейнса, основателя Латвийского народного фронта.

https://imhoclub.lv/ru/material/nfl_mifi_perevoroti_predatelstva_-_3

В середине лета коммунисты-реформисты из НФЛ организовали большой народный митинг в поддержку суверенитета. Тогда я сказал, что мы должны требовать не расширения суверенитета, а независимости, но руководство было против лозунга о независимости. Я же считал, что мы должны менять тактику и начать борьбу за независимость.

Возможности для этого я увидел в Латвийской социал-демократической рабочей партии – ЛСДРП. В начале 1989 года КГБ поднял «железный занавес», и это дало нам возможность посетить группу поддержки НФЛ в Швеции.

После встречи с Бруно Калниньшем, почетным председателем Социалистического интернационала, я тайно вступил в ЛСДРП.

Иностранный комитет ЛСДРП под предводительством Бруно Калниньша был очень явной антисоветской организацией, и с этой точки зрения полностью соответствовал моим взглядам. После отказа правления НФЛ перейти на путь независимости я решил основать ЛСДРП в Латвии, и действительно, некоторое время в СССР существовали две партии – КП и ЛСДРП.

В отличие от НФЛ, ЛСДРП уже была политической организацией и сильным оружием в борьбе против коммунистов. Она категорически выступила за прекращение оккупации и аннексии Латвии, а также за деколонизацию. ЛСДРП была антикоммунистической организацией. У нас тогда была совершенно фантастическая команда: Паул Бутлерс, Нормунд Бельскис, Эгил Балдзенс и Эгил Грикис. Год спустя переворот коммунистов-реформистов, их приспешников и агентов ЧК начался и в ЛСДРП – и после этого мы все вышли из партии.

М. Горбачеву социал-демократы были нужны уже тогда, ведь он всю КПСС хотел объявить социал-демократической партией. Это я обсуждал во время тайной встречи с Гансом Кошником, одним из руководителей немецкого и всего Социалистического интернационала. Горбачеву это удалось только 10 лет спустя, но в то время переворот М.Горбачева удался только в Латвии.

КПЛ (Коммунистическая партия Латвии) должна была превратиться в социал-демократическую партию, и ей это удалось. Ни я, ни мои единомышленники не хотели принимать участия в этом превращении, ведь ожидалось массовое превращение коммунистов в социал-демократов.

Например, вот так из мелкого коммуниста в социал-демократа превратился Диневич.

Какое-то время мы это давление выдерживали. Что началось, когда мы бросили коммунистов-перебежчиков – всех этих «диневичей! Что на нас полилось, даже на международном уровне! Нас вызвали для дачи объяснений в Швецию и Германию, нас не восстановили в Социалистическом интернационале, полностью блокировали, выдвигая одно-единственное категорическое требование – принять обратно в партию коммунистов-реформистов.

Во время Второго съезда ЛСДРП руководителем партии выбрали знаменитого переводчика и поэта, конформиста Улдиса Берзиньша, потом его отодвинули в сторону, и в партии социал-демократов возликовали коммунисты.

После объединения коммунистов и социал-демократов руководителем стал коммунист Юрис Боярс. Мечта Горбачева в Латвии реализовалась.

Послушаем еще человека из Украины – Юлия Иоффе «Один на один с системой»

…

Первые надежды появились с приходом к власти Андропова. Все стало строго, но мы по-своему радовались: авось, закончатся поездки этих бесконечных «гостей». И они действительно прекратились. Правда, те, кто еще вчера организовывал ночные фуршеты и «полировался» на капоте, кто судил, "на уровне" или "не на уровне" был организован прием, вдруг начали горячо рассказывать нам с трибун о новой трезвой жизни. Да, бороться с пьянством начинали еще тогда, до Горбачева. Врывались в гостиничные номера, с целью проверки: а не пьют ли там? Караулили в подъездах, ожидая подвыпивших гостей. А над донбасскими полями закружили вертолеты и с них высматривали тех, кто пьет в лесопосадках. Многие пойманные "на месте преступления" поплатились за это работой. И мы, глядя на происходящее, радовались. Не понимали, что радуемся произволу, террору против личности – пусть даже под красивыми лозунгами. Но очень уж мы мечтали о прекращении воровства, пьянства, о наведении порядка. К тому же, выросшие целыми поколениями в условиях тоталитаризма, мы не знали, что всего этого следует добиваться законными средствами.

Потом пришел Горбачев. Человек, выступавший без бумажки, сошедший с недоступных кремлевских трибун и врезающийся в народную толпу, на всех в нашей шахтерской глубинке произвел замечательное впечатление. Ну, думал я в начале борьбы за трезвый образ жизни, если он решит хотя бы эту проблему – будет великолепно. Да только не знали мы, что все это были мыльные пузыри, волюнтаристские решения, не просчитанные экономически. Не могли себе представить, что подхалимы вырубят ценнейшие виноградники, а пустопорожние разговоры, пусть и "без бумажки", скоро встанут поперек горла и поперек жизни. И все же именно тогда появились первые намеки на свободу. Старое сталкивалось с новым, и это противоборство не было простым. "Хлопковое дело" в Узбекистане. Разоблачение верхушки МВД СССР. У нас, в Донбассе – скандал, связанный с арестом журналиста Берхина. (Эта противоправная акция, когда группа захвата провела незаконные обыск и арест Берхина, получила широкую огласку через газету «Правда». После вмешательства Кремля был снят с работы, называвшийся непотопляемым, настоящий символ тех застольно-застойных времен – первый секретарь Луганского обкома партии Б. Гончаренко). Мы думали: идет бескомпромиссная борьба со злом. На самом деле «косметологи» социализма изо всех сил выталкивали из кресел верных брежневцев, или перекрасившихся сталинцев. Они, правда, и подозревать не могли, чем все обернется. А мы – и подавно.

Но даже тогда весьма удивляло, что в этот период борьбы за порядок и демократию наверх активно поперло все самое «черное». Теперь мне ясно: дорогу этой мрази мостили специально – для создания противовеса готовым все захлестнуть демократическим силам.

…

В Луганской области первой «залегла» шахта Менжинского, расположенная в Первомайске рядом с нашей «Горской». Я говорю «залегла», потому что механизм проведения забастовки был дан газетой «Правда». В небольшой заметке рассказывалось, как горняки одной из кузбасских шахт не стали опускаться под землю, а пришли на площадь перед горкомом партии прямо в «шахтерках», сапогах, касках, где они, в перерывах между митингами, ложились прямо на асфальт в ожидании приезда очередного начальства. Затем по этой схеме действовали шахтеры во всех без исключения горняцких городах СССР. Так вот, когда забастовала «Менжинка» я дал согласие баллотироваться на пост генерального директора соседнего производственного объединения «Стахановуголь». Затея с выборами руководителей, вплоть до мастеров, всегда казалась мне вредной. Так уж устроен человек – никогда не выберет себе в начальники строгого и требовательного. В то же время это отнюдь не была просто игра в демократию. Тотально заменяя кадры в подвергавшейся косметическим изменениям советской системе, Горбачев стремился разрушить и сложившуюся систему отношений, при которой партийные руководители зависели от хозяйственных и наоборот. Эти отношения складывались и цементировались десятилетиями, а на их ломку у Горбачева просто не было много времени – пока люди не успели понять, что же происходит на самом деле. Так, думаю, и появился лозунг выборности руководителей на производстве.

Если бы перед Горбачевым не стояла задача смены кадров (читай: захвата власти или переворота в партии), он не стал бы никого выбирать. Ведь старые кадры были настолько беспринципны, что им было абсолютно все равно, куда вести: в мифический коммунизм или в рыночную экономику. Останься они у власти, и по решению пленумов начали бы "переходить в рынок", отчитывались бы о том, сколько образовано фермерских хозяйств, как в годы коллективизации – колхозов. Докладывали бы на партсобраниях, сколько коммунистов стало собственниками, а лучшим – вручали бы вымпелы "Отличник приватизации" и значок "Ударник капиталистического труда".

Тут дело не в беспринципности или принципиальности старых кадров. Кстати, что касается Украины – после того, как была запрещена КПУ, оставшиеся бесхозными коммунисты стремительно создали Социалистическую партию Украины, лидером которой стал Александр Мороз, бывший первый секретарь Таращанского обкома партии, лидер коммунистического большинства в Раде, имевший в девяностые годы реальные шансы возглавить страну. А еще группа товарищей, среди которых были и бывший первый секретарь ЦК КПУ Кравчук и давний агент КГБ Медведчук – создали СДПУ(о). Что же это так украинских бывших и действующих партийцев к социал-демократии то тянет? Неужели это были уже имевшиеся еще со времен Горбачева заготовки? СДПУ была зарегистрирована еще в 1990 году.

Горбачев, решая задачу обновления политической системы страны – по-видимому, решал задачу со многими неизвестными. Ему хотелось.

– Сохранить партию, по крайней мере, большую ее часть. Согласитесь – чего от добра добра искать, тем более на партии столько имущества записано, санатории опять-таки, помещений куча в каждом городе, готовые первички…

– Придать партии новую легитимность на международном уровне. То есть КПСС должна была стать уважаемой парламентской партией, а не сборищем детей и внуков Сталина. Для этого надо было встроиться в солидные европейские левые объединения, и чтобы обновленную КПСС там приняли. Впервые Москва должна была не создавать свое объединение, а встроиться в уже существующее.

– Ну и своих людишек по местам расставить.

Кстати. Ближайшим другом Горбачева был как раз Энрике Берлингуэр, глава КПИ. И Горбачев к нему в семидесятые то и дело ездил. И Берлингуэр в конце восьмидесятых был в Москве не раз и не два. Ну и Зденек Млынарж, сосед Горбачева по комнате в общежитии, один из ключевых игроков Пражской весны.

Проблема была вот в чем – Горбачев даже став генсеком, понимал, что его идеи в Политбюро не найдут поддержки. Потому он начал лавировать. Играть. Даже – играться. Народные фронты, Интерфронты – он не понимал, что времени – нет. В итоге – его проект обновления партии фатально запоздал, а его однопартийцы – высказали отношение к изменениям 19 августа 1991 года.

На мой взгляд, одной из трагических ошибок Горбачева было то, что он своевременно не инициировал дискуссию в партии о путях ее обновления, о новой идеологии, причем дискуссию открытую. Да, это почти наверняка привело бы к развалу партии – но Горбачев остался бы лидером своей части, части социал-демократов и смог бы предложить обществу внятную социал-демократическую программу, как альтернативу и твердокаменным коммунистам Лигачева, так и демократам Ельцина. В итоге – «твердокаменные» подняли мятеж и разгромно проиграли, а альтернативы дикому капитализму Ельцина – не нашлось.

12–14 февраля – массовые беспорядки в Душанбе, Таджикская ССР. Погибло 22 человека, ранено 565.

24 февраля – Распад СССР: на выборах в Верховный Совет Литовской ССР националисты наносят поражение коммунистам.

26 февраля

Съезд народных депутатов СССР принял закон о частных крестьянских хозяйствах и закон о различных формах собственности.

СССР согласился вывести все войска из Чехословакии к июлю 1991 года.

Март

Март 1990 года – Польша как пример. Начало радикальных экономических реформ в Польше. Шоковая терапия

«Я не планировал политической карьеры, не гнался за экстремальной популярностью. Меня попросили выполнить исключительные задания, и я просто хотел это сделать… Я мог только сказать с искренним убеждением: если мы продержимся на определённом пути, у нас будет шанс выйти на ровную дорогу, а если прервем терапию – всё сорвётся».

Лешек Бальцерович

Шоковая терапия по-польски – еще один пример того, как можно было бы проводить реформы. На день написания этой книги – Польша конечно менее успешна, чем Китай, но, тем не менее, в ней полностью проведены реформы, уверенный экономический рост продолжается почти непрерывно, делая Польшу наиболее вероятным кандидатом на роль будущего лидера всего восточноевропейского пространства. Примечательно, что в отличие от России у Польши нет богатых природных ресурсов, и она вынуждена в отличие от Китая, действовать в жестких условиях европейских директив, не позволяющих, например, экономить на экологии. Польша поражена демографическим кризисом, немало поляков создают своим трудом ВВП не Польши, а Германии и Великобритании. Тем не менее – Польшу видимо можно назвать самой успешной страной Восточной Европы. Остается понять, как это удалось.

Итак, 1989 год. Польша в состоянии глубокого кризиса. Инфляция по итогам года – более 600 %. Страну вот уже более десяти лет лихорадит – Солидарность борется за власть. Польские товары неконкурентоспособны. Как и вся польская промышленность. Коммунисты готовы уступить власть – но Солидарность тоже не знает что делать.

В это время молодой аспирант Центральной школы планирования и статистики в Варшаве Лешек Бальцерович готовится к поездке для чтения лекций в Великобритании. Он слышит по радио, что Тадеуш Мазовецкий, один из лидеров «Солидарности», назначен премьер-министром. Это сообщение не вызывает у него никаких эмоций…

Ле́шек Генрик Бальцеро́вич (польск. Leszek Henryk Balcerowicz; род. 19 января 1947 года, г. Липно) – польский экономист и политик.

В 1970 году с отличием окончил факультет внешней торговли Главной школы планирования и статистики в Варшаве (ныне Варшавская школа экономики). Работал там же научным сотрудником и преподавателем. В 1969 году вступил в правящую Польскую объединенную рабочую партию (ПОРП). В 1972–1974 годах обучался в Университете Св. Иоанна в Нью-Йорке (США). В 1975 году защитил докторскую диссертацию в Главной школе планирования и статистики в Варшаве. В 1978-80 гг. работал в Институте марксизма-ленинизма в Варшаве.

В 1978–1981 годах возглавлял группу ученых, разрабатывавшую альтернативный проект экономических реформ в Польше. Стал членом польских социологического и экономического обществ. Постоянно участвовал в научных конференциях в ФРГ, Великобритании, Швеции, Индии, Венгрии и других странах. В 1980–1981 годах – консультант профсоюзного объединения «Солидарность». В 1981 году вышел из состава Польской объединённой рабочей партии (ПОРП). В феврале – апреле 1989 года участвовал в конференции «круглого стола» между ПОРП и оппозицией. Был координатором деятельности Европейской экономической ассоциации в Польше.

Через два дня Мазовецкий предлагает Бальцеровичу пост министра финансов. Бальцерович отказывается – он не хочет заниматься политикой, а запланированные лекции в Англии должны быть оплачены твердой валютой, что в рушащейся стране немаловажно. Мазовецкий настаивает. После ночи раздумий Лешек Бальцерович соглашается, но с условием что это всего на несколько месяцев, а потом он вернется в науку. При этом он ставит условием выполнение своего плана радикальных реформ.

Бальцерович покинет последний правительственный пост только в 2007 году, совсем в другой Польше…

01 августа началась либерализация цен.

06 октября состоялась презентация программы на государственном телевидении и в декабре Сейм принял пакет из 11 актов, подписанных президентом 31 декабря 1989 г. К ним в частности относились:

1. Закон о финансовой экономии в государственных компаниях, что позволило государственным предприятиям объявлять банкротство. Таким образом был положен конец фикции, благодаря которой могло существовать предприятие, даже при отсутствии эффективности и подотчётности.

2. Закон о банковской деятельности, который запретил национальному центральному банку финансировать дефицит государственного бюджета и запретил выпуск новой валюты.

3. Закон о кредитах, который отменил льготное кредитование государственных компаний и привязал проценты к инфляции.

4. Закон о налогообложении чрезмерного повышения заработной платы, вводил так называемый попивек, налоговые ограничения на рост заработной платы в государственных компаниях, для ограничения гиперинфляции.

5. Закон о новых правилах налогообложения, введение одинаковых правил налогообложения для всех компаний и отмены специальных налогов, которые ранее были применены к частным компаниям с помощью принятия административных решений.

6. Закон о хозяйственной деятельности иностранных инвесторов, что позволило иностранным компаниям и частным лицам инвестировать в польскую экономику и экспортировать свою прибыль за границу.

7. Закон об иностранных валютах, который вводил внутреннюю конвертируемость злотого и отменил государственную монополию на международную торговлю.

8. Закон по таможенному праву, внедрил единые ставки пошлины для всех компаний.

9. Закон о занятости, которым регулировались обязанности учреждений по выплате пособия по безработице.

10. Закон об особых обстоятельствах, при которых работник может быть уволен, внедрил защиту работников государственных компаний от массовых увольнений и гарантировал выплаты пособия по безработице.

«План Бальцеровича» предполагал строгое ограничение инфляции, приведение к равновесию в течение года государственного бюджета, товарного и денежного рынков, перевод всех сфер экономики на рыночные начала. Для этого повышались розничные цены, сокращались бюджетные дотации, ограничивались денежные доходы, а для предприятий вводилась частичная внутренняя обратимость злотого и устанавливался его единый курс.

В конце декабря план был одобрен Международным валютным фондом. Поддержка МВФ была особенно важной, поскольку государственный долг различным иностранным банкам и правительствам достиг суммы в $ 42.3 млрд. (64.8 % от ВВП). В 1989 году МВФ предоставил Польше стабилизационный кредит $ 1 млрд и резервный кредит $ 720 миллионов. После этого Всемирный банк предоставил Польше дополнительные кредиты для модернизации экспортно-ориентированных предприятий.

Второй этап реформ начался в январе 1990 года и предусматривал

– Резкое повышение учетной ставки Банка Польши, а следовательно и процента по кредиту в экономике

– Резкое сокращение государственных инвестиций и субсидий

– Резкое повышение стоимости основных фондов (до 10 раз), введение платы предприятий с бюджет за фонды (национального дивиденда) в размере 32 % от их стоимости;

– Ужесточение налоговой политики, ликвидация налоговых и кредитных льгот. Жесткие меры по борьбе с неуплатой налогов

– Административное ограничение роста заработной платы, установление штрафов 500 % за превышение норм роста заработной платы.

– девальвация национальной валюты в 1,6 раза относительно доллара и основных западноевропейских валют, но с фиксацией.

Самого Бальцеровича – постигла участь Егора Гайдара – из-за волны народного гнева он вынужден был уйти в отставку уже в декабре 1991 года. Тем не менее, курс реформ продолжился.

Первичные итоги реформ были таковы:

Евгений Ясин

… Бюджет расширенного правительства был в 1990 г. сведен с профицитом в 2,8 % ВВП против дефицита 7,4 % в 1989 г.; государственный бюджет в 1990 г. – с профицитом 0,4 % против дефицита 3,0 % в 1989 г. Индекс инфляции в 1989 г. (потребительские цены) составил 639,6 %, в 1990 г. – 249,3, а в 1991 г. – уже 60,4 %. Зарплата выросла в 1989 г. на 291,8 %, т. е. реально заметно понизилась, в 1990 г. ее рост составил 622,4 %, т. е. потери отчасти были компенсированы, но в целом в 1990 г. частное потребление в неизменных ценах сократилось на 15,3 %. ВВП в 1990 г. упал на 11,6 %, в 1991 г. – еще на 7 %, а с 1992 г. уже начался рост

Как мы видим, опыт намного успешнее опыта Гайдара и уж тем более чем опыт Рыжкова-Павлова, действия которых привели к разрушению страны. Мы и близко не видим такого провала ВВП, который случился в СССР и постсоветских странах.

В чем была разница между СССР и Польшей? В чем разница в подходе к реформам?

1. СССР рухнул ввиду того что просто перестал наполняться государственный бюджет, и Горбачев, потеряв контроль над деньгами, просто оказался никому не нужен. Упрощенно – но верно. Причина этого не только в действиях Ельцина и республик – но и в том, что все проекты реформ на первое место ставили защиту интересов людей, а не государства и бюджета. В Польше и до 1989 года была налоговая система, и были налоги, а у нас ее не было до Горбачева и не появилось при нем. Польские реформаторы никогда не упускали вопрос наполняемости бюджета, ставили его даже на первое место, отдавая ему предпочтение перед благосостоянием поляков и выживанием предприятий. Потому то и Польша уцелела, а СССР нет.

2. В любой советской программе реформ – мы видим, что огромное внимание уделяется компенсации гражданам издержек реформы. Но тогда оставался вопрос – а кто понесет издержки реформы? В СССР получалось что государство – и оно не выдержало. Польские реформаторы понимали, что основной удар реформы придется по людям, и шли на это. Они понимали, что должны заставить людей много работать за мизерные деньги, что в результате реформ люди будут долгие годы жить в нищете – и шли на это ради будущего. Если в программе реформ 500 дней предусматривалась компенсация роста цен – то в Польше установили жесткий запрет на поднятие заработных плат (хотя по факту, получилось так, что запрет не потребовался, у предприятий не было денег на рост зарплат).

3. Важнейшее отличие польского опыта от советского – в Польше и не подумали отдавать предприятия их трудовым коллективам – наоборот, подняли в 10 раз стоимость фондов и заставили платить в бюджет 32 % от их стоимости – драконовские условия по сравнению с СССР. Но тем самым – они спасли страну, не дали приросту цен обратиться в рост заработных плат. Кроме того, это исключило приватизацию за бесценок.

4. Несмотря на рост курса злотого – его все же не делали полностью конвертируемым сразу, оставив фиксированный, пусть и повышенный курс. Но правительство смогло его поддерживать как раз за счет повышенных изъятий из экономики, что позволило финансировать расходы правительства и выполнить требование Бальцеровича о прекращении финансирования дефицита бюджета за счет напечатания злотого. А это позволило быстро перейти к росту за счет резкой остановки инфляции: при длительной инфляции она сама по себе угнетает рост.

Итог. Принципиальная разница польских и советских реформ – польские реформаторы прежде всего старались спасти государство и спасли его. В отличие от советских реформаторов – польские не разбазаривали госсобственность, а наоборот, попытались извлечь из нее максимум. Нанеся сильнейший удар по благосостоянию людей, они, тем не менее, добились мгновенного прекращения забастовок, много лет терзавших Польшу. А сократив расходы, польским реформаторам удалось избежать запуска маховика гиперинфляции, который был запущен в СССР и побежден только во второй половине нулевых. И в конечном итоге, в СССР простым людям пришлось перенести намного больше страданий на пути реформ.