Человек из Назарета

Глава 1

Прошел год или чуть более того. Однажды днем Иосиф мастерил какое-то особенно сложное соединение панелей, забивая шип в паз с помощью легкого молотка. Нанявший его человек, хмыкая одновременно и раздраженно, и одобрительно, сказал:

– Сколько раз мне говорить тебе, что это – не по-египетски? Сделано прекрасно, спору нет, но заказчик за это не скажет тебе спасибо. Парочка длинных гвоздей не помешала бы.

– Так мы это делаем в Галилее.

– Так ты это делал в Галилее. Все, забудь Галилею. С Галилеей покончено.

– Не буду же я переучиваться, верно? – нахмурился Иосиф.

– По правде говоря, – сказал его собеседник, – именно так это делал мой дед, живший в Дамаске. – Подумав мгновение, он продолжал: – Иммигранты. Весь Египет – сплошные иммигранты. Египтяне так ничего и не научились делать сами. Сначала это были иммигранты-рабы, потом – свободные люди, но тоже иммигранты. И во что превратился Египет? В кусок грязи, посреди которого торчат памятники рабам, и в пустыню, заваленную древним мусором. Римляне, греки, сирийцы. А теперь еще и израильтяне.

– Ко мне это не относится. Как только в Палестине поменяется власть, я вернусь домой, в Галилею.

– Поменяется власть? Никогда там власть не поменяется. Там же римляне, приятель. Куда бы ты ни поехал – они там тут как тут. – Он подумал и сказал: – У меня есть для тебя предложение.

– Никаких предложений, – покачал головой Иосиф.

– Хочешь стать моим компаньоном, а?

– У меня нет денег, чтобы вложиться в общее дело.

– У тебя есть твои руки, а это – не меньшая ценность, чем деньги.

– Я скоро уеду.

– Никуда ты не уедешь. Я же вижу – это место тебе нравится все больше и больше. Особенно по вечерам.

С момента приезда в Египет Святое Семейство сменило уже четыре места, и это стало пятым. По натуре своей Иосиф был человеком, стремящимся к оседлой жизни. Что ему требовалось? Работа да более-менее спокойное существование. Но ему дали понять, что у царя Ирода длинные руки. Иначе зачем бы здесь, на постоялых дворах, время от времени появлялись римляне с какими-то непонятными разговорами и странными вопросами: а есть ли здесь приезжие из Палестины? И Иосиф понимал – нельзя успокаиваться, как бы ни хотелось ему покоя. Ведь царь Ирод никак не желал умирать; он бесновался, тиранил свое окружение, был страшно болен, но – продолжал жить, как говорили, назло своим сыновьям. Поэтому Иосиф, Мария и их ребенок оставались в Египте, меняя города и деревни и двигаясь все дальше от границ Палестины в сторону Большого Горького озера.

– Нет! Я уезжаю, – упрямо повторил Иосиф.

– Останешься и будешь моим компаньоном, если поймешь, насколько для тебя это выгодно. Город же растет, а работы будет все больше и больше. И денег.

Вернувшись в дом, где они снимали угол и где в собственности у них не было даже чайника (иметь собственность опасно, ибо она ограничивает твою свободу, в том числе и свободу передвижения), Иосиф сказал жене:

– Он просит остаться. Соглашаться?

– Остаться? – переспросила Мария, подняв взгляд от штопки одежды. – Ты думаешь, я знаю наше будущее? Увы, ничего я не знаю. Знаю только, что оставаться нам нельзя.

А жаль! Местечко выглядело приветливо и уютно. По улице гуляли запахи горячего масла и чеснока, детишки играли возле колодца, невидимый женский голос пел грустную песню о несостоявшейся любви. Воздух был свеж, а ветер – прян. У ног родителей маленький Иисус играл с деревянными чурбачками, которые отец принес из мастерской, и успел построить из них целый город. Рос Иисус крепким малышом и обещал стать высоким и сильным мужчиной. Особых талантов, которые мог бы иметь сын Господа, у него не было. Он не изготавливал птичек из глины и не оживлял их, отправляя в полет. Похоже, Иисус слышал некие голоса, которые, казалось, доносились невесть откуда, но лишь из-за острого слуха, дающего возможность реагировать на звуки задолго до того, как их слышали прочие люди. Видел он и египетских магов, смотрел серьезно на то, что они делают, но не удивлялся. А маги и фокусники путешествовали по городам и весям, устраивая свои представления на открытом воздухе и собирая монеты после того, как представление заканчивалось. Одним из самых популярных фокусов было превращение веревки в змею – фокус, известный еще со времен Моисея. Змею накачивали зельем, вызывавшим глубокий сон и затвердевание всех мышц, держали за голову, и она действительно ничем не отличалась внешне от веревки, после чего ее бросали на землю, где она, выйдя из транса, принималась извиваться, как это и положено змее. Видел он и то, как египетские врачеватели внушением лечили страждущих и слепых, одновременно накладывая на больное место руки или смазывая его собственной слюной. Впрочем, Иисуса все эти чудеса не очень интересовали. Он рано научился говорить, и говорил разумно и серьезно, редко улыбаясь. Иногда он обращал взоры свои на родителей и смотрел так, словно задавал вопрос: а кто вы такие и что здесь делаете? Если он и нес в себе полученное от Бога знание, то ни с кем не делился, а держал при себе.

– Он знает, что мы уезжаем, – сказала Мария.

Знал ли Иисус об этом в действительности или не знал, но этим вечером или, точнее, утром следующего дня ветерок принес с востока новость о смерти Ирода – смерти громогласной, живописной, которую умирающий царь разыграл как театральную постановку. Приведшие к этому обстоятельства состояли в его попытке самоубийства, которой от Ирода не ожидал никто, и прежде всего он сам. Страдая от боли и депрессии, урча на весь зал огромным животом и не чувствуя ног, Ирод лежал на кушетке и вдруг, неожиданно, чему он сам немало удивился, попросил слугу:

– Яблоко принеси! Хочу яблока.

Слуга убежал и через несколько мгновений вернулся с яблоком, очищенным и порезанным на дольки.

– Да нет, идиот! – проскрипел царь, ударив слугу по руке, впрочем, несильно. – Яблоко с красной кожурой и нож, чтобы его почистить.

Слуга вновь убежал и вскоре вернулся с до блеска отполированным яблоком и стальным ножом на серебряной тарелке. Ирод, взяв нож, попробовал большим пальцем острие, после чего, как я уже сказал, к своему собственному удивлению, вонзил нож себе в брюхо. Показалась кровь, еще какая-то маслянистая жидкость, воздух наполнил запах гниющего мяса, словно сдобренного травами. Ирод лежал с закрытыми глазами, тяжело дыша и сатанински улыбаясь.

– Дело сделано, – стонал он.

Но дело было сделано не до конца. Прибежали слуги, министры. Все плакали, женщины в гареме в голос выли. Явились врачи и стали удрученно покачивать головами. Но Ирод все еще оставался жив.

Архелай, наследник престола, в это время сидел в тюрьме. До этого отец его постоянно и по каждому поводу вопил об измене, предательстве, о нитях заговора, которые сын якобы плетет против отца, и однажды, после того как Архелай оскорбил Ирода за обеденным столом, царь, не сумев дотянуться до сына с кулаками, рассвирепел и, громкими криками вызвав стражу, приказал ей посадить наследника за решетку. Архелай же, услышав разносящиеся по дворцу вопли «умер… умер…», спросил начальника охраны, правда ли это. Начальник убежал, после чего, вернувшись, сообщил наследнику, что царь действительно умирает и расстанется с жизнью еще, вероятно, до утра. Архелай потребовал, чтобы начальник охраны выпустил его из-за решетки.

– Но по чьему приказу, господин мой? – поинтересовался смущенный начальник.

– По моему, – ответил Архелай. – Я – наследник престола, и очень скоро ты станешь именовать меня «ваше величество».

Начальник вставил большой ключ в замочную скважину, и через пять минут Архелай уже смело входил в спальню отца, где перевязанный монарх, стеная, лежал с закрытыми глазами в окружении врачей и министров. Неведомый инстинкт заставил царя открыть глаза ровно в тот момент, когда Архелай вошел. Увидев сына, Ирод возопил с прежней энергией:

– Кто тебя выпустил? Кто освободил эту свинью, этого заговорщика? Ну что же, господин, сейчас ты присоединишься к тем, кого я уже отправил на тот свет!

С этими словами Ирод выхватил меч из ножен, висящих на поясе у стоявшего ближе всех министра, с неожиданной резвостью и энергией бросился к сыну, чтобы вонзить в него клинок, но лишь разодрал тому правый рукав. Потом Ирод рухнул на пол, с грохотом потянув за собой утварь, стоявшую на столах, и, покатившись, принялся биться в конвульсиях, вздымая к небесам кулаки. Наконец, дернувшись несколько раз, он затих, исторгнув из мочевого пузыря и кишечника их содержимое. Как чуть позже скажут врачи, умер царь от разрыва сердца.

Итак, Ирод Великий был мертв. Архелай вышел вперед и, хотя на его губах застыла ухмылка, он изо всех сил старался придать себе царственный вид.

– Отныне я ваш монарх, – громко проговорил он, обратившись к присутствующим. – Выполним же свой долг по отношению к усопшему.

И тотчас же десяток рабов унесли тело Ирода, после чего наследник престола повернулся к первому министру:

– А вы объявите народу, что отныне им правит царь Архелай.

– Не имею права, мой господин, – твердо сказал первый министр. – Мы должны посоветоваться с Римом.

– С каким еще Римом? – возмутился Архелай. – Рим не имеет к этому никакого отношения. Немедленно сделайте то, что я приказал.

– Конечно, я объявлю о смерти их величества царя Ирода Великого. Но более чем это я ничего не имею права делать до консультаций с Римом. Я обязан, по распоряжению усопшего монарха, сделанному им при жизни, передать власть в руки регентского совета, члены которого уже назначены, где вы и ваши братья должны исполнять обязанности сопредседателей.

Архелай готовился взреветь от ярости, но то была бессильная ярость.

Действительно, с Римом следовало считаться, но мы должны вернуться в те времена, когда сам божественный Август собственноручно разработал план передачи власти наследникам Ирода, смерти которого ждали со дня на день. Об этом плане Август и сообщил на специальном совещании, которое провел в своих покоях. Советник по делам Леванта, Сатурнин, встал тогда во весь свой могучий рост и проговорил:

– Я совершенно согласен с вашим императорским величеством относительно незначительного стратегического потенциала Палестины, особенно на нынешнем этапе нашей истории, но тем не менее я рекомендовал бы передать всю власть в провинции непосредственно великому Риму.

– Пустая трата ресурсов, Сатурнин, – отрицательно покачал головой Август. – У наших легионов есть более достойные занятия, чем возня с этими склочными евреями. Не станем вмешиваться. Евреи могут ненавидеть семью Ирода, но они принадлежат одной с ними вере и живут на одной земле. Конечно, Иродиады – тираны, но местные все равно предпочтут их тиранию нашему эффективному и справедливому правлению. Мы для них – чужаки, и этим все сказано.

– А кого из Иродиадов имеет в виду ваше божественное величество? – спросил Сатурнин.

– Никто из них не наделен достаточными способностями, чтобы править всей территорией Палестины, – ответил Август. – К тому же, если посадить кого-то одного, он долго не протянет. Братья прикончат. Нет, Сатурнин, у меня идея получше. Валерий! Принеси-ка карту.

Валерий, скорый на действия секретарь императора, моментально принес требуемое. Разложив карту перед Августом на мраморном столе, он закрепил ее углы мраморными пресс-папье.

– Смотрите. Вот что я предлагаю, Сатурнин, – сказал Август, склонившись над картой. – Поделить Палестину на четыре части. Правильный термин – тетрархия, четверовластие. У нас будет четыре тетрарха, и в каждом течет кровь Ирода, которого нам так не хватает.

– Согласен, ваше императорское величество! Именно так – не хватает.

– Он сохранял порядок, он любил римлян, он понимал евреев. Но давайте решать. Филиппу отходят Итурея и Трахонитида. Звучит, кстати, как название болезни. Ирод Антипатр получает Галилею, Лизаний – Авилинею, а Иудея… Иудея отправляется к Архелаю. Знаете Архелая?

– К сожалению, знаю. Вечно ухмыляется. Очень ненадежен. Итак, он получает Иудею.

– Временно, Сатурнин, временно. Вот – главное для них слово.

– Итак, Палестинская тетрархия! Звучит впечатляюще.

Иосиф узнал о смерти Ирода через две недели после кончины царя. Небольшой караван, состоящий из верблюдов и ослов, прибыл в Египет из Иудеи, и Иосиф поспешил на постоялый двор, чтобы поговорить с приезжими. Один из них, как и все путешественники, сильно преувеличивал и украшал свою историю живописными деталями.

– Лопнул как лягушка, которую надули через зад. Пузо взорвалось, и дворец почти смыло тем, что оттуда вылилось. И дворец, и сад пришлось закрыть, пока слуги там все вычищали и окуривали тимьяном, да майораном, да прочими травами. Говорят, вонь идет даже от могилы.

– И кто теперь правит? – спросил Иосиф, который пока боялся дать волю радости, естественной при мысли о возможном окончании добровольной ссылки. Нет, он переживал более сложные чувства: страх расставания с тем, с чем он так хорошо освоился, страх неизвестности, хотя неизвестность эта относилась к тому, что когда-то было ему очень хорошо знакомо, а именно – к родным местам.

– Все царство разрезали на четыре куска, как пирог. Один из братьев сидит в Иерусалиме, другой в Трахонитиде… Звучит как название болезни, верно? Еще один – в Галилее…

– А кто в Галилее?

– Ирод. Ирод Антипатр, что означает, что он – полная противоположность папаше. Тихий и спокойный. Еще ребенок, а потому вокруг него – регенты. Римляне. Так или иначе, он царь Галилеи, Ирод. Знаешь это место?

– Знаю, – кивнул Иосиф.

– Вот куда лучше не соваться, – сказал второй путешественник, – так это в Иерусалим. Там правит совсем сумасшедший. Любитель огня и крови.

Что правда, то правда! Архелай, кроме прочих ошибок, совершил очень большую глупость, заявив, что он более велик, чем Бог, ибо Бог – лишь идея, живущая в голове людей, а он, Архелай, живое существо из плоти и крови. Правление Архелая, как настаивал он сам, не должно основываться на таких обветшавших древностях, как закон Моисея. Что же касается Храма Соломона, который отреставрировал его отец, Ирод Великий, то это вообще, как заявил тетрарх, слишком дорогое удовольствие. За одним актом тирании последовали другие. Вначале пыткам был подвергнут, а потом без суда казнен слепой старик, который, совершенно не нарочно, плюнул на сандалию капитана царской гвардии. Затем Архелай потребовал в наложницы четырнадцатилетнюю девушку-невесту, которую увидел из окна своего паланкина, когда его проносили мимо брачной процессии, направлявшейся в храм. Толпа пыталась забросать солдат Архелая камнями, но те ответили ударами мечей и дротиков, в результате чего погибло немало мужчин, женщин и детей. Убийства и неправый суд стали обычным делом в Иерусалиме в то время, когда Мария, Иосиф и ребенок медленно пересекали пустыню по пути домой.

Однажды вечером, отдыхая под пальмой, Иосиф сказал:

– Странное все-таки существо человек. Мне хочется назад, в Египет. Особенно вечерами, как сейчас. Помнишь, что говорили евреи, когда Моисей вел их к свободе?

– Я не знаю Писания, – покачала головой Мария. – Толком ничего не читала. Да и слушать не любила.

– А они говорили: «Где лук, где чеснок и черемша, которые в Египте у нас были в избытке»? Вот о чем они думали – о луке и чесноке, а не о свободе. И когда я думаю о том, что ждет нас в Назарете, с каждым шагом, который приближает нас к дому, мне становится все беспокойнее. Сплетни. Насмешки. Может быть, страх. Там все давно стало известно.

– Единственное, о чем там стало известно, так это о безумном царе и нашем счастливом спасении. И они еще не готовы…

– Поверить?

– Именно. Они примут нас за простую семью, которая просто сбежала в Египет, а потом вернулась. Семью с ребенком, который ничем не отличается от всех прочих детей.

Но, похоже, этот тихий серьезный ребенок с острым взглядом внимательно прислушивался к тому, что происходило в Иерусалиме, в двухстах милях от Назарета. Там, в столице Иудеи, кавалерия и пехота Двенадцатого римского легиона восстанавливали порядок в провинции, которую раздирали последствия тиранического правления одного из Иродиадов.

В Риме же Сатурнин как можно почтительнее говорил божественному Августу, что всегда считал Архелая человеком капризным и непредсказуемым, неспособным управлять даже четвертой частью провинции. Август соглашался, уверяя собеседника, что у возникшей проблемы есть лишь одно решение.

– Вы полагаете, что Иудея должна перейти под прямое правление Рима, ваше императорское величество?

– Увы, но я принимаю это решение исключительно против собственной воли. Мне претит любое распыление ресурсов, а Двенадцатый легион мы могли бы более успешно использовать в другом месте. Что до правления, то пусть наш наместник присматривает за Иудеей из Кесарии, издалека – так его не станут отвлекать мелочи. Время от времени нужно будет, естественно, показать нашу силу и в Иерусалиме. Как мы делаем сейчас. А этот Архелай – глупец. В семье, как говорят, не без урода! Я всегда так говорил, и никто не сможет этого отрицать.

– Совершенно верно, ваше императорское величество! – проговорил Сатурнин тактично. – Вы знаете евреев, как никто другой.

– Но я знаю, что и ты знаешь их, и не хуже меня. Будет ли с их стороны сопротивление, станут ли они бунтовать? Ожидать ли нам всплеска того, что я бы назвал фанатическим национализмом?

– Все в руках наместника, ваше императорское величие!

– Прокуратора, Сатурнин. Прокуратора. Иудея – не такая уж важная провинция, чтобы отправлять туда наместника. Нужно выбрать, кого туда послать. Валерий! Принеси список.

Список был принесен.

Возвращения Святого Семейства в Назарете ждали. Когда Иосиф с семьей вернулся, робкий и измотанный дорогой, их встретили громкими приветствиями и объятиями, причем ребе Хомер вознес к небесам прочувствованную молитву:

– Слава Господу, ибо потерянные нашлись, а павшие восстали из мертвых.

В последнем, как Иосиф решил, ребе зашел слишком далеко. Что касается всего остального, то, как говорится, могло быть и хуже. Элисеба, сгорбленная и вечно жалующаяся на жизнь, но все еще достаточно энергичная, в отсутствие хозяев поддерживала дом в порядке, а потому там пахло жильем, а не могильной плесенью и пылью. Иаков и Иоанн продолжали работать в мастерской, причем Иаков успел рассказать всем, что дело принадлежит ему, и на вполне законных основаниях, поскольку перед своим отъездом в Вифлеем Иосиф позвал его в дом и сказал:

– Если я умру в этом путешествии, мастерская переходит к тебе с условием, что ты позаботишься о моих родных. Если умрем мы все, тогда мастерская – твоя без всяких условий.

– А как я узнаю, что вы умерли? – поинтересовался Иаков, но ответа не получил.

Иосиф и его семья отсутствовали слишком долго, из чего Иаков сделал вывод, что все они умерли.

Но Иосиф вернулся и, поразмыслив, все устроил как надо. Иаков уехал из Назарета и начал собственное дело, и все понимали, откуда у него взялись на это деньги, хотя Иосиф об этом не обмолвился ни словом. Сам же он решил на первое время обходиться одним помощником, пока, со временем, в семье не подрастет и второй.

И здесь перед рассказчиком этой истории встает проблема – что делать с тем периодом – и немалым, почти в тридцать лет, – жизни Иисуса, который он провел в Назарете после возвращения Святого Семейства на родину. Ведь в следующий раз он появится перед нами, в славе и силе своей, уже далеко не молодым, а оставить без должного внимания эти тихие и спокойные годы, по истечении которых он придет к людям как проповедник и искупитель их грехов – значит, лишить моих пытливых читателей возможности как можно скорее удовлетворить свой законный интерес. Поэтому я очень бегло перечислю факты, относящиеся к жизни Иисуса до момента его крещения, причем сама скудость этих фактов поспособствует темпам изложения, хотя рассказчик сталкивается с еще одной трудностью – необходимо как-то рассказать и о жизни Иоанна – до того момента, как он стал пророком и Крестителем. Поистине нелегка ты, жизнь рассказчика историй!

Иисус рос здоровым и спокойным ребенком, и в семь лет был крупнее и развитее многих десятилеток, которые проживали в Назарете по соседству. Несмотря на свой мирный нрав, он мог, не задумываясь, дать отпор любому обидчику, даже если тот превосходил его возрастом и размерами. Мускулы у него были твердыми, и он совсем не напоминал сына Бога – во всяком случае, явно не нуждался в защите со стороны Небесного Отца: он же не настолько хил и тщедушен, чтобы полагаться на его помощь в мальчишеских потасовках! Отсутствием аппетита, по крайней мере до четырнадцати лет, Иисус не страдал, и особенно любил есть рыбу. Если бы в доме водилось побольше баранины, он бы ее тоже любил. Во всяком случае, когда мать готовила тушеное мясо, он редко удерживался от того, чтобы попросить добавки. Мясо же он предпочитал хорошо посоленным и сдобренным травами. А вообще, в еде он слегка отступал от закона и не видел ничего зазорного в том, чтобы запить мясо хорошей кружкой козьего молока.

– Это запрещено, сын мой, – говорил Иосиф. – Я говорил тебе об этом много раз.

– Я знаю, – отвечал Иисус, – но не знаю почему.

– Это в Книге Левит. Запрет наложен еще Моисеем. Речь идет о телесном здоровье и святости души. И нечего спорить!

– Но почему?

– Нельзя все время говорить «почему»!

Это было несправедливо – он редко спрашивал «почему». В школе он освоил доктрины Моисея и катехизис. Особенно много Иисус знал о числах.

– Кто знает, что означает число «четыре»? Ну, Иисус, что такое «четыре»?

– «Четыре» – это Матери: Сара, Ребекка, Лия и Рахиль. «Три» – это патриархи: Авраам, Исаак и Иаков. «Два» – это скрижали Завета. «Один» – это Господь, который создал Небеса и Землю.

– Хороший мальчик!

Пришел день, когда ребе Хомер собрал мальчиков и сказал:

– Итак, буквы вы выучили. Пришло время увидеть, что получается, когда мы соединяем буквы в слова. Смотрите: перед вами один из псалмов благословенного царя Давида.

И он передал мальчикам свиток, который они приняли с должным почтением. Иисус, к удивлению ребе, без запинки прочитал его, и с хорошей скоростью:

– Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего…

– Очень хороший мальчик!

Говорят также, хотя мы не обязаны этому верить, что Иосиф и сам давал своему приемному сыну уроки, в качестве учебных пособий используя дерево и инструменты плотника.

– Хоть я и не ребе, но тоже могу тебя кое-чему научить, – говорил он. – Не самому ремеслу, а, так сказать, его смыслу, тому, как оно выглядит в глазах Господа нашего. Когда мы берем линейку, чтобы провести на доске прямую линию, мы чертим линию правильного поведения. Но правильное поведение – это еще не все. Видишь этот новый плуг, который я только что изготовил? Он предназначен для того, чтобы взрывать прямые борозды, которые примут в себя зерно будущего урожая. Это добродетельная скромная жизнь – голова опущена к земле, мускулы влекут человека вперед. Но человек обязан время от времени отрывать взгляд от земли. Видишь эту лестницу? О такой лестнице наш великий предок Адам даже мечтать не мог. Зато дети его, с Божьей помощью, научились мастерить лестницы, и теперь мы можем влезать на вершины деревьев и собирать высоко висящие плоды, видеть птичьи яйца, уютно лежащие в гнездах, а также снимать с верхней полки святые книги и читать их, стряхнув собравшуюся на обложке пыль. По лестнице мы поднимаемся шаг за шагом – как в музыке. Нижняя ступенька – это наши чувства: мы ощущаем запахи, вкус, тепло и холод. Затем идет ступенька, на которой располагается способность говорить и понимать речь; этим мы отличаемся от животных. Выше – наши мысли, а еще выше – умение представить то, чего никогда не было и не будет, то есть воображение. Дальше – умение внутренним зрением проникнуть в суть вещей и, наконец, на самом верху – действительность, которая есть не что иное как близость к Богу.

В десять лет Иисус уже заработал себе прозвище Плотник (марангос по-гречески). Ему нравилась и тяжелая работа, и работа полегче: с одинаковым удовольствием он и пилил, и шлифовал остро пахнущие доски. Он был несколько небрежен в измерениях и более полагался на глаз, чем на линейку, но, когда ему исполнилось четырнадцать, он мог изготовить плуг не хуже, чем те, что мастерил его приемный отец (которого он, естественно, называл отцом), и это было кстати, потому что сам Иосиф с годами медленно слабел и уже не мог много работать. В четырнадцать лет Иисус стал настоящим мужчиной не только в смысле совершенства в избранной профессии – он стал бар-мицва, то есть достиг религиозного совершеннолетия и стал полноправным членом своей общины.

Ребе Хомер, уже совсем состарившийся, не без труда напутствовал мальчиков, ставших настоящими мужчинами:

– Приближается Песах! Готовьтесь, ибо предстоит вам в первый раз отправиться в Иерусалим и лицезреть славу Господа нашего в его великом Храме.

Последние слова ребе утонули в топоте копыт и лязге металла – мимо синагоги прогрохотал отряд вооруженных воинов-римлян. Хомер по-быстрому свернул обряд инициации, поскольку все собравшиеся в храме отвлеклись и смотрели в сторону дверей, наскоро благословил мальчиков и вышел на улицу. За ним последовали все остальные из тех, кто находился в синагоге. Жмурясь от солнечного света, откашливаясь и выплевывая поднятую лошадьми пыль, Иисус и его приятели увидели римских легионеров, галопирующих вдоль главной и единственной в городе улицы.

Увидел их и Иоафам, причем в непосредственной близи от своей булочной. Римлянин-сержант и двое его солдат спешились и вошли в лавочку Иоафама, даже не поздоровавшись.

– Здесь мы возьмем хлеба, – сказал сержант своим подчиненным. – Настоящего еврейского хлеба. Не бойтесь, поноса не будет.

– В чем дело? – спросил хозяин лавочки. – Что вы хотите?

Сержант плохо говорил по-арамейски.

– Это называть реквизиция, – сказал он. – Армия нужно кормить. От Дамаска до Иерусалима далеко.

– Вы в Назарете, в Галилее, – произнес Иоафам. – Это не римская территория.

– Вот как? Мы можем спорить об этом за хороший вино. Времени нет. Вино есть? Хороший вино? Нет. Тогда спасибо хлеб.

Молодой человек из местных по имени Нахум подошел и стал ругаться на выходящих из лавочки римлян.

– Будьте вы прокляты! Бог Израиля, который для всего мира является богом, да поразит вас. Римские кости сгниют в нашей земле. Проклятые римские отбросы!

И он плюнул на землю, прямо под ноги сержанта.

– Ничего не понял, – вполне дружелюбно сказал нагруженный буханками хлеба римский солдат. – Но звучит угрожающе.

– Плевок красноречивее любых слов, – сказал его сослуживец.

– Оставьте его, не обращайте внимания, – посоветовал сержант, у которого за плечами было двадцать лет службы. – Таких много в Иерусалиме. Их называют зелотами. Чокнутые ублюдки.

И, вежливо кивнув Иоафаму, он повел своих людей к лошадям. Булочник угрюмо ухмыльнулся и спросил Нахума:

– Хочешь подраться? Без толку. Эти римляне повсюду. А царство Израиля – все равно что пыль на ветру.

Но ветер унес прочь пыль, поднятую римскими легионерами. Умолк звук лошадиных копыт, солдаты ускакали в сторону Иерусалима. Похоже, там в них великая нужда – Рим боится смуты в провинциях империи, ибо великий император готовится отойти в мир иной.

Август умирал. Он лежал на смертном одре, окруженный врачами, сенаторами, консулами, теми, кого считал своими друзьями, а также друзьями Тиберия, которому завещал властвовать в Риме. Тиберий, естественно, тоже присутствовал. Кроме прочих, был здесь и прокуратор Иудеи, оказавшийся в этот момент в отпуске. Наконец Август, слабо хрипя западающей гортанью, несколько по-актерски произнес свои последние слова:

Сатурнин понял слова умирающего и кивнул, после чего покачал головой. Тиберий громко прошептал:

– Что он сказал?

– Это по-гречески.

– Я знаю. Но что это означает?

– «Комедия жизни закончена. Если нам понравилось, мы должны поаплодировать уходящему актеру».

– Он что, считает, что мы действительно должны аплодировать?

Тиберий был не самым сообразительным из людей.

– Он и на смертном одре шутит, – сказал он, не вполне уверенный в уместности сказанного.

И вообще, во время правления Тиберия всякий сомневался в уместности того, что он делал или говорил. Единственное, в чем можно было быть уверенным, так это в том, что Август действительно уходил. Император вздохнул и затих. Врач внимательно посмотрел на него и, протянув руку, прикрыл глаза того, кого при жизни называли божеством. Все повернулись к Тиберию, и все произнесли:

– Приветствуем тебя, император Тиберий!

Приветствие сопровождалось салютом, хотя души многих салютующих соскользнули в пятки. Тиберий самодовольно ухмыльнулся и принялся благодарить присутствующих – сначала слишком тихо, а под конец слишком громко.

Вскоре после этого Тиберий был коронован, а изображение его ухмыляющейся физиономии размножили и распространили по всей империи. По распоряжению прокуратора Иудеи, который с Тиберием ладил лучше, чем с Августом, оно появилось и в Иерусалиме. Никто особенно не переживал, когда эта обрамленная полными щеками ухмылка появилась на стенах общественных учреждений или в тавернах (где появился особый вид спорта – кто точнее плюнет Тиберию в глаз), но когда парадный портрет императора решили внести в храмы, чтобы напомнить евреям, кто у них настоящий бог, жители Иерусалима, естественно, возмутились. В городе существовала то ли секта, то ли партия людей, которые истово верили, что народ Израиля обязан сбросить с себя римское иго. Настоящие фанатики, они тайно собирались, чтобы читать Священное Писание, освежать в памяти былые века унижения и напоминать друг другу, что именно Бог завещал им разорвать цепи рабства. Звали этих людей зелотами, то есть ревнителями, ибо ревностно заботились они о чистоте веры, и именно зелоты, под предводительством некоего Аббаса, напали на римлян, когда те попытались внести изображение Тиберия в Святая Святых Иерусалимского Храма, и дрались с ними. Впрочем, безуспешно. Многие были арестованы, многие казнены. Прокуратор Иудеи по имени Понтий Пилат сидел тогда в колоннаде дворца Ирода Великого, и преступников по одному приводили на его суд. Парочка палачей с остро отточенными, сверкающими в солнечных лучах топорами стояла рядом и ухмылялась – точно так, как ухмылялся на своих изображениях их божественный работодатель, император великого Рима.

Сурово обращался прокуратор к обвиняемым, вопрошая:

– Когда же вы, евреи, поймете наконец, кто вы такие на самом деле? Когда дойдет до вас, что персона императора действительно божественна, а порча его изображения есть святотатство?

Коренастый Аббас, мясник по роду занятий, отвечал Пилату:

– Мы не можем принять и никогда не примем то, что ты говоришь, господин мой прокуратор. Это римляне совершают сотрясающее небеса святотатство, когда вносят в обитель Всевышнего образ правителя, дни которого исчислены, а жизнь скоротечна. Кто мы такие? Мы – народ, избранный Богом. А вы, римляне, – грязные язычники и захватчики, осквернители святого города, а ваше правление – источник бед и всяческих мерзостей.

– Не смей так говорить! – воскликнул Пилат, дрожа от ужаса и негодования. Он был еще слишком молод и пока не научился вести себя с инакомыслящими местными. – Ты громоздишь одно преступление на другое!

– А ты не можешь громоздить одну смерть на другую! – усмехнулся Аббас. – Умираем мы лишь один только раз.

Ярость слепила Пилату глаза.

– За работу! – приказал он палачам. – Я достаточно наслушался!

Но, к его удивлению, евреи, руководимые Аббасом, громко запели патриотический гимн, а потом, по его сигналу, разом упали на колени и, обнажив шеи, подставили их под удар топора. Пилат опешил. Почти подбежав к месту, где на коленях стоял Аббас, он вскричал, отделяя слово от слова долгой паузой:

– Ты что, хочешь умереть?

– Лучше умереть, чем согласиться на позор святотатства. Да, умереть! А ты, Понтий Пилат, скоро станешь прокуратором кладбища.

И он вновь совершенно спокойно склонил голову. В сознании Пилата вдруг забилось, стало пульсировать слово «милосердие», но все, что он успел сделать, так это закричать:

– Казнь откладывается! Отправить их назад, в тюрьму.

И, обратившись к своему помощнику, Луцию Вителлию Флавикому, пробормотал:

– Мне бы посоветоваться.

– С кем, господин мой?

– В том-то и проблема, Вителлий. Мне нужны исключительно мир и покой.

– И, конечно, некая мера популярности, – предположил помощник, взглянув на евреев, которые шли к тюрьме, распевая на ходу – про Сион и любовь к ним Бога.

– А если мы просто казним этого Аббаса, а остальных отпустим? – предположил Пилат. – Император Тиберий милосерден и добр к своим народам. А?

– Точно! Отрубите голову Аббасу, и дело с концом.

И Аббас был казнен – без всяких труб. Остальных же отпустили, строго предупредив о недопустимости бунта. Правда, и попытки протащить в Святая Святых Иерусалимского Храма пухлые щечки и ухмылку Тиберия римляне оставили. Сын Аббаса, восемнадцатилетний юноша, подумывал о восстании, но, в конце концов, решил, что время ударить по императорской власти еще не подошло. К тому же нужен был по-настоящему сильный вождь, желательно хороший ритор, обладающий к тому же тем, что в те времена называли харизмой.

Иерусалим, куда на празднование Песах Иисус отправился с родителями, ехавшими вместе с большой компанией жителей Назарета, пребывал в относительном покое, хотя повсюду в городе и виднелись голоногие римские легионеры. Впервые юноша увидел Иерусалим с холма – омытый солнечным светом, город лежал перед ним, и белые пятна домов перемежались с землисто-навозными полосами и плешинами улиц и дворов горожан. Все прибывшие из Назарета, по приказу ребе Хомера, пали на колени и запели псалом Давидов, начинающийся словами «Возрадовался я, когда сказали мне: пойдем в дом Господень». Увидев святой город, юноша отнюдь не воспылал к нему любовью, как можно было бы ожидать. Ведь город – это прежде всего люди, а Иисус даже не надеялся, что жители Иерусалима поразят его какими-то особыми качествами. Нет, они представляли собой обычное быдло с единственным желанием обчистить карманы прибывших на празднование Песах паломников, и ничем они не отличались от жителей других городов, которых Иисус никогда не видел, но о которых слышал, – жителей Рима, Александрии…

По улицам шныряли люди, вид которых не вызывал доверия. Заискивающе улыбаясь, они вызывались проводить приезжих к могилам великих пророков, при этом потирали ладони в предвкушении платы за экскурсию. Повсюду на улицах шатались подвыпившие римские солдаты, а на углах стояли жрицы любви. От их похотливых улыбок, вида пышных грудей кровь в Иисусе едва не закипела. В темных аллеях, никого не стесняясь, обнимались; повсюду шныряли полуодетые грабители, чья кожа блестела от масла, коим они смазывали свои тела, чтобы легче ускользать от преследователей. Грабители хватались за кошельки, рвали из рук сумки и убегали. Это был город, состоявший, главным образом, из рук – рук, которые делали деньги, гладили уличных девок по пышным плечам, наносили удары ножом в драках у городских таверен. А в Храме руки священника пронзали верещащее жертвенное животное, и вы видели эти руки – окрашенные густой кровью козла или полупрозрачной кровью голубей, руки, вымазанные внутренностями ягненка, руки, ловко снимающие с него белую шкурку и раскладывающие вычищенную тушку, словно жертвенное знамя, на деревянной решетке жертвенника.

И чьи-то руки остановили Марию во дворе Храма – узловатые, коричневые, в синюшных пятнах руки старой женщины.

– Елизавета!

– А ты совсем не изменилась. Ни на день не постарела. Божье благословение цветет в тебе, святая женщина. А это…

– А это – он.

– Иоанн где-то поблизости, отошел по своим делам. Ну что ж, поужинаем вместе. А мальчики-то почти одного роста. Да благословит их бог! Отец должен гордиться таким сыном. О, мой бедный Захария…

Они ужинали в верхних покоях дома. Иисус и Иоанн осторожно разглядывали друг друга, пока ребе произносил ритуальные слова:

– Се опресноки, испеченные в спешке, подобные тем, что отцы наши ели в ночь накануне Исхода из Египта. Се травы горькие, коими надлежит сдобрить нам мясо агнца. А се – жареная плоть агнца, чья кровь окрасила косяки и перекладины дверей наших предков, дабы Ангел Смерти, проходя по улицам, не тронул и волоса на голове их первородных. Да напомнят нам о горечи ссылки на чужбине и опресноки, и горечь трав, и мясо агнца, запеченное на углях…