Человек, который рисовал миндальные деревца

Я был счастлив, как еще ни разу в жизни. Счастлив во сне. Счастлив сверх всякой меры. Потом я услышал стук. Тук-тук-тук. Снова. И снова. Все громче, все резче. Потом я проснулся. Открыл глаза. Сбоку от опущенных жалюзи пробивалась сквозь щелку полоска ослепительного солнечного света. Я заметил, что поезд стоит. А куда же делось мое счастье, мое счастье сверх всякой меры? И что я видел во сне, совсем недавно, несколько секунд назад? Я напряженно пытался вспомнить. Но ничего не приходило мне в голову. Ничего, даже самая малость не приходила. Сон забыт, все забыто. Тук! Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!

Стук сделался очень громким. И очень резким.

Я услышал голос проводника:

— Мадам Коллинз! Да проснитесь же наконец, мадам Коллинз!

Я встал, зевая. Поверх пижамы накинул плащ, который висел на крючке. В Париже вчера шел проливной дождь. Я зажег свет и отпер дверь купе. Сунув ноги в домашние туфли, вышел в коридор.

Резкий солнечный свет ударил меня по голове словно молотом. Я зажмурился, чтобы привыкнуть к нему. В коридоре спального вагона стояла удушливая жара. Проводник был лысый. Он снял свой коричневый форменный китель. Тупым концом карандаша он стучал в дверь соседнего купе.

— Мадам Коллинз! Вы просили разбудить вас в Сен-Рафаэле. Мы прибыли в Сен-Рафаэль, прошу вас, мадам Коллинз.

Я выглянул в окно и увидел очень маленькую, очень чистенькую станцию. Наш спальный вагон стоял там, где навес над платформой уже кончился. Здесь был Старый город со своей романтической церковью. Здесь был археологический музей, я раза два в нем побывал. А в церкви я бывал много раз. Ради тамошней прохлады. Я припоминаю невыносимо жаркие летние дни, когда приезжал сюда по делам. Когда же это было? Пять лет назад? Или нет, не пять, а шесть. Кутон тогда крутил под Сен-Рафаэлем фильм «Эта проклятая жизнь». Сам великий Жак Кутон. Я точно помню, как, сидя в церкви, переписывал сценарий шариковой ручкой, переписывал, держа страницы на коленях. Я до сих пор помню все диалоги. А вот свой счастливый сон я так и не могу вспомнить.

Поверх домов города я увидел краснозем Эстерельских гор, которые начинались именно отсюда. Припомнил я и очень-очень красную землю. И корриду в Фрежюсе, совсем недалеко отсюда. Коррида была никудышная. Быки старые, тореро — и того старше. Я пошел тогда с этой девушкой, с Клэр. Целых две недели я здесь работал над сценарием и спал с Клэр. Она служила в том отеле, где остановился я. А мужа ее призвали на военную службу. Поженились они почти детьми. Шесть лет назад ей был двадцать один год, а мне сорок пять. Красная земля Эстереля раскалилась уже сейчас, ранним утром. Я подумал, что день, наверно, будет невыносимо жарким, таким, как все те, когда я мыкался в церкви с этой чертовой рукописью.

— Доброе утро, — сказал я проводнику. Он пытался теперь поддеть защелку своим ключом. Пот блестел у него на лысине мелкими каплями. Человек он был рослый, по возрасту на исходе шестого десятка.

— Доброе утро, мосье Руайан.

Проводник бросил на меня лишь беглый взгляд. Рядом с его башмаками на полу лежала общая тетрадь, а поверх тетради карандаш, которым он теперь и стучал в соседнюю дверь. В тетрадь были внесены имена всех пассажиров.

— Что случилось? — спросил я.

— Не встает, — ответил он и осторожно повернул ключ в замке. Ключ то и дело выскальзывал. — Она в Канне выходит, как и вы, мосье Руайан. Просила разбудить ее в Сен-Рафаэле, чтобы еще успеть позавтракать в купе.

— Как и я.

— Да, — отвечал он, — как и вы. А теперь я не могу ее разбудить.

— Мы вчера довольно много выпили.

— Да, две бутылки.

— На двоих это очень много, — сказал я. Теперь и у меня на лбу выступил пот, а по спине побежали струйки. Дьявольски жаркий день выдастся сегодня на Лазурном берегу. В Париже мы еще замерзали. Была всего лишь середина апреля, а здесь на юге уже такая жарынь. По счастью я взял в дорогу легкие вещи. По счастью, по счастью… Так какой же я все-таки видел сон?

— Шампанское было выше всех похвал, — сказал лысый проводник. — Вы ведь сами сказали, что оно превосходное.

— Роскошное шампанское, — ответил я. — Вот и миссис Коллинз тоже это говорила.

— Правда?

— Ну да. Мы поэтому и выпили целых две бутылки. Миссис Коллинз была так счастлива.

Почему она была так счастлива, я тоже вспомнил. Но вот свой сон?.. Ровным счетом ничего. Даже обрывка и то нет.

Я заметил, что в коридоре уже столпилось около дюжины пассажиров. Они с любопытством глядели на нас. Из другого спального вагона пришел молодой проводник.

— Что, Эмиль, кто-то не встает?

— Не встает, Пауль. Да еще эта проклятая защелка.

Тут вдруг что-то стукнуло, и дверь в купе миссис Коллинз приотворилась. Возникла узкая щель.

— Мадам! — Теперь Эмиль кричал во весь голос. И произносил американское имя на французский лад. — Мадам Коллинз! Послушайте! Мы уже в Сен-Рафаэле.

Никакого ответа.

И тогда в коридоре разом воцарилась тишина. Никто не шевелился. Лишь вдалеке взвыла сирена.

— Так войдите же, — сказал я, — и посмотрите сами.

— Не могу, — ответил Эмиль, — там ведь защелка. Видите? Замок я открыть могу, а дверь — нет. Защелка-то железная. Мадам Коллинз! — снова выкрикнул он в темное купе.

— А что, если она… — начал молодой проводник, которого звали Поль.

— Merde alors, — ответил Эмиль. — Как, по-вашему, мосье, дама хорошо себя чувствовала?

— Превосходно, — отвечал я.

Какое-то время мы молча взирали друг на друга.

— Нет, — сказал, наконец Эмиль, — так у нас ничего не выйдет. Я останусь здесь, а ты, Поль, сбегай к начальнику станции. Скажи ему, что у нас происходит. Нам нужен слесарь, который перепилит эту чертову защелку. — Поль уже припустил со всех ног. — А начальник пусть на всякий случай известит pompiers.

Pompiers по-французски значит пожарные. И во Франции их всегда вызывают первыми, если случится беда.

Наш Train bleu покидает Париж с Лионского вокзала в 21 час 46 минут. В его составе есть только спальные вагоны первого и второго класса, и едет он до Вентимильи — итальянского приграничного городка на Лазурном берегу. В южном направлении Train bleu пересекает всю Францию до Средиземного моря. Первую остановку он делает в Сен-Рафаэле. А уж потом останавливается довольно часто: в Канне, например, в Жуан-ле-Пен, в Кань-сюр-Мер, в Ницце, в Больё, в Монте-Карло. А после этого он вообще останавливается на всех станциях, которые расположены неподалеку от моря.

Такси доставило меня от дома к Лионскому вокзалу, причем в течение примерно четверти часа я был вынужден слушать проклятия шофера, который из-за проливного дождя и оживленного движения ехал еле-еле. Носильщиков на вокзале не было, я тащил свой чемодан и свою пишущую машинку вдоль длинного состава этого самого Голубого поезда до моего семнадцатого вагона. Купе мое располагалось примерно в середине его. Перед открытой дверью соседнего купе стояла дама и курила. Я поздоровался. Она улыбнулась в ответ и наклонила голову.

У нее была удивительная улыбка. Казалось, будто на ее узком, с тонкими чертами лице восходит солнце. Глаза у нее были очень большие. И зубы красивые, и широкий рот с сочными губами. На ней было красное платье и жемчужное ожерелье. Едва увидев ее, я понял, что она наполнена каким-то почти неземным блаженством. Она была высокая и стройная. Седые волосы одевали ее голову словно шлем и чуть отливали нежным лиловым цветом. Покуда проводник занимался моим билетом, я увидел в темном окне, перед которым стояла дама и по которому хлестал дождь, ее отражение. И с удивлением заметил, что она меня разглядывает. Сам я эту даму не знал. Я никогда ее раньше не видел. Я улыбнулся ее отражению. Она улыбнулась в ответ.

— Когда прикажете вас разбудить, мосье? — с такими словами обратился ко мне проводник, носивший при себе тетрадь с именами пассажиров.

— Пожалуйста, в Сен-Рафаэле.

— Завтрак?

— Да, пожалуйста.

— Кофе или чай?

— Чай с молоком.

— Как и мне, — промолвила дама в красном платье.

— Совершенно справедливо, как и мадам Коллинз, — сказал лысый проводник. — Кстати, мадам тоже пожелала, чтобы ее разбудили в Сен-Рафаэле.

— Да, тогда у меня еще будет много времени до Канн. Кстати, мосье, вы тоже едете в Канн?

— Совершенно верно, мадам…

— …Коллинз, Роберта Коллинз.

Она говорила по-французски с заметным американским акцентом.

— Руайан, — сказал я, — Роже Руайан.

— Господа желают сейчас еще чего-нибудь?

Но прежде чем я успел открыть рот, она ответила:

— Я с удовольствием выпила бы шампанского. — И взглянула на меня. Ее большие глаза были зеленого цвета. — Не сочтете ли вы, что я веду себя ужасно, если приглашу вас на шампанское, мосье Руайан?

— Очень любезно с вашей стороны, миссис Коллинз. Конечно же, я с радостью приму ваше приглашение, — ответил я.

Ее улыбка стала еще ярче.

— Вот и прекрасно. А шампанское у вас есть?

— Ну разумеется, мадам, — и проводник перечислил три марки.

— «Поммери», — сказала миссис Коллинз.

— Сию секунду, мадам. Бутылку «Поммери». — И проводник умчался.

Миссис Коллинз наверняка было лет пятьдесят, но она выглядела гораздо моложе. Она выглядела так, будто ей только-только сравнялось сорок. Ну, лицо она, без сомнения, подтягивала, причем у первоклассного хирурга-косметолога. А выдавали миссис Коллинз ее руки. С руками ничего не поделаешь! Ей пятьдесят, думал я про себя. Как минимум пятьдесят.

Теперь наш поезд ехал очень быстро.

Проводник принес шампанское, ведерко с кубиками льда и два бокала. Он искусно открыл бутылку и дал мне пригубить.

— Все в порядке, мосье?

— Все в порядке.

— Тогда позвольте мне… — Он налил оба бокала до половины, поставил бутылку в ведерко со льдом и согнулся в поклоне.

— Если господа пожелают еще чего-нибудь, вот звонок.

— Спасибо, — сказала миссис Коллинз, — большое спасибо. Затворите, пожалуйста, за собой дверь.

— Слушаюсь, мадам. — И он исчез.

Чуть покачивалась постель, на которой мы оба сидели, и колеса торопливо стучали.

— Давайте выпьем за меня, — сказала миссис Коллинз, — за меня и за мою новую жизнь. Понимаете, мосье Руайан, я начала новую жизнь. Вы согласны выпить за то, чтобы она была хорошей, эта новая жизнь?

— Чтобы она была прекрасной, миссис Коллинз.

— Такой она и будет, — сказала она, и снова такая же улыбка. — Ну тогда выпьем за мою прекрасную новую жизнь. Sante, мосье Руайан!

— Sante, миссис Коллинз.

Мы выпили.

— Ну и напиток, — сказала миссис Коллинз. — Неужели вы не находите, что это божественный напиток?

— Конечно, нахожу, миссис Коллинз.

Буря завывала вокруг поезда, дождь гулко стучал в окно за спущенными жалюзи. Миссис Коллинз отставила свой бокал. Я дал ей огня для очередной сигареты.

— А вы не курите?

— Больше не курю. Бросил.

Колеса громыхали, громыхали, громыхали…

— Я видела у вас пишущую машинку. Вы писатель?

— Да, миссис Коллинз.

— А что вы пишете? Романы? Не обижайтесь на меня, я еще ничего вашего не читала. Писателей на свете так много…

— Я пишу научно-популярные книги. Естественные науки…

И это была ложь.

— О, — сказала она и отхлебнула из своего бокала. — Я никогда не читаю таких книг. Они выходили на других языках?

— Да, миссис Коллинз.

И это была вторая ложь.

— А в Америке их можно достать?

— Разумеется.

И это была третья ложь. Потому что я в жизни не писал научно-популярных книг. Я был одним из новых авторов на редкость успешной серии романов в мягкой обложке под общим названием «Affaire Top Secret». Каждую неделю на свет появлялась очередная брошюра из этой серии. «Affaire Top Secret» продавалась на вокзалах и в газетных киосках. Серия имела даже больший успех, чем знаменитая «Brigade mondaine». Мы выпускали неслыханную дрянь. А вот много лет назад я писал настоящие романы. И никто не желал их читать. Теперь же на изготовление очередной брошюры у меня уходило примерно три недели.

Но главное мое занятие было из совершенно области другой и приносило мне куда больше денег. Я считался специалистом по доведению до ума неудачных фильмов. Не существовало пленки, которой я не мог бы привести в божеский вид настолько, чтобы монтажер потом спокойно склеил куски в должной последовательности. Я стяжал общенациональную славу как спаситель продюсеров, которые в ходе съемок вдруг обнаружили, что своенравный режиссер слишком далеко отошел от сценария. На этот случай существуют договоры с актерами, с техниками, со студией, и потому каждый день, когда не идут съемки, означает гигантский ущерб для кинокомпании. Я был ангел-спаситель всех труждающихся и обремененных, всех взысканных несчастьем продюсеров. Чтобы вызволить из беды очередного несчастливца, я и ехал сейчас в Канн. Там уже четыре дня назад были приостановлены съемки баснословно дорогого фильма.

— Боюсь, что у вас возникнет обо мне ошибочное представление, — сказала миссис Коллинз. — Я, наверно, произвожу на вас престранное впечатление.

— Нет, вы производите на меня впечатление человека, который знает, что впереди у него большая радость.

— Большая радость, — протяжно повторила она. — Пожалуй, вы правы. Я навсегда возвращаюсь к мужчине, которого любила больше всех.

— Вот давайте за это и выпьем, — сказал я и наполнил бокалы. Теперь шампанское стало по-настоящему холодным.

Миссис Коллинз улыбнулась и открыла свою сумочку из крокодиловой кожи. Оттуда она достала кусок картона размером с почтовую открытку. С одной стороны кусок, как я заметил, был исписан, на другой же я увидел миндальное деревце, нарисованное светящейся акварелью, тонкие веточки — черной, маленькие листочки — красно-коричневой, а обильные цветы — светло-розовой. Рисунок заворожил меня своей атмосферой. Мне показалось, будто все растущее и зарождающееся, все милое и хорошее, что есть на свете, сосредоточилось в этом деревце, над которым парило нежно-голубое небо. Глядя на это деревце, ты невольно испытывал радость. Оно заставляло позабыть все темное и печальное. Это был символ надежды. Я долго разглядывал его и чувствовал, как во мне оживают радость и тепло. Радость жизни, воспоминания о давно минувшем, но лишь о том, что было прекрасно, что приносило счастье.

— Переверните открытку, — сказала мне эта странная дама с бело-лиловыми волосами. Даже голос ее был полон шарма. Она была весела, как молоденькая девушка, которая радуется грядущей любви.

Я перевернул и прочел написанное там от руки:

— Это Эдгар По, — сказала миссис Коллинз и отхлебнула из своего бокала.

Я попытался сделать перевод: «Ни ангелы в небе, ни демоны в морской пучине не в силах разлучить мою душу с душой прекрасной Аннабел Ли».

— Это деревце нарисовал человек, которого я любила больше всех, — сказала миссис Коллинз. — И подарил его мне. И написал эти слова. Эти прекрасные слова. Потому что я и есть его Аннабел Ли.

Теперь ее улыбка была совершенно обращена внутрь и наполнена всем спокойствием этого мира. Так улыбаются мадонны итальянских мастеров, созерцая свое дитя.

— К нему я теперь и еду, мосье Руайан. Чтобы остаться с ним. Если есть Бог, пусть он сделает, чтобы я умерла раньше, чем он. Я так люблю этого человека, что не переживу его смерть. Патетически звучит?

— Вовсе нет, — ответил я, несколько смущенный.

— Да нет, это до ужаса патетично, — сказала она с улыбкой, — но мне все равно. Да и вся моя история, если хотите знать, до ужаса патетична. Мне пятьдесят шесть лет.

Значит, я угадал, подумалось мне.

— До ужаса патетическая любовная история старой женщины, — продолжала она, вращая бокал в руках. — Вы хотите ее услышать? Вы ведь писатель. Я подарю вам свою историю — может, когда-нибудь вы о ней напишете.

Я поразмыслил, насколько ничтожна вероятность того, что я, автор серии «Affaire Top Secret» и спасатель киносценариев, вообще это когда-нибудь сделаю, однако кивнул в ответ и тоже улыбнулся. И мы продолжали пить, а поезд продолжал грохоча нестись сквозь полную дождя и ветра ночь на юг, к Средиземному морю. Кстати, с дюжину принадлежавших мне short stories опубликовали журналы, например, в «Пари-матч». Будучи автором серийных брошюр, я подписывался вымышленным именем.

— Мне бы очень хотелось услышать вашу историю, — сказал я.

— Сразу, как только я увидела вас перед отъездом из Парижа, у меня возникло такое чувство, что вы — тот человек, которому я все могу рассказать и хочу рассказать. Я очень, очень рада, я просто должна рассказать свою историю. Вам, писателю. Ведь вам уже наверняка доводилось слышать множество историй от множества людей.

— О да, миссис Коллинз, — ответил я.

— Того, к кому я сейчас еду, я знаю вот уже одиннадцать лет, — сказала эта немолодая женщина, которая выглядела так молодо от переполнявшего ее счастья и блаженства и казалась словно укрытой броней, которая не пропускает зло.

— Уже столько лет! — сказал я. — А когда вы видели его в последний раз?

— Одиннадцать лет назад, — отвечала миссис Коллинз и улыбнулась улыбкой мадонны.

Весной 1972 года мистер Эрскин Коллинз и его жена Роберта остановились в Канне, в отеле «Карлтон» на набережной Круазетт. Они приехали на один месяц. 18 апреля исполнялось двадцать пять лет со дня их свадьбы. В 1972 году миссис Коллинз было сорок пять лет, а ее мужу пятьдесят один год. Ему принадлежал известный частный банк в Нью-Йорке, и он уже не раз бывал в Канне — по делам. А жена его увидела этот город с пальмами, с тысячами цветущих кустов и цветов и белым песчаным пляжем впервые.

Вечером 14 апреля американский генеральный консул, который вместе с супругой специально прибыл для этого из Марселя, давал прием в честь мистера и миссис Коллинз. Торжество происходило в «Палм-Бич», так называемом летнем каннском казино. Казино «Палм-Бич» было более современным из двух больших игорных заведений. Зимнее казино, расположенное на другом конце Круазетт, построили еще перед Первой мировой войной в плюшево-мраморно-хрустальном стиле, модном на рубеже веков. (Несколько лет спустя его снесли и сегодня на этом месте стоит некое строение неописуемого уродства — здесь всласть порезвилась стая архитекторов, изображающих из себя адептов современного стиля).

При каждом казино имелся большой ресторан, а при «Палм-Бич» еще и «Masque de Fer» — ресторан на открытом воздухе. И все летние гала-приемы проходили именно там — как и прием в честь господина и госпожи Коллинз. Да и вдобавок была пятница, стало быть, получился настоящий гала-прием, иными словами, собралось множество людей в праздничных одеждах, чтобы есть, танцевать, наслаждаться экстравагантным шоу и музыкой двух оркестров. На безоблачном небе стояла полная луна и превращала все, решительно все — пальмы и берег, городские дома и сверкающие огни на отдаленных Этерельских горах — в нечто бесплотное и нереальное, совершенно нереальное.

Их было двадцать человек, и большой длинный стол, за которым они сидели, оказался самым удобным из всех, расположенных, как лучи звезды, вокруг большой танцплощадки. Когда музыканты позволяли себе небольшой перерыв, можно было слышать легкий шорох набегающих на берег волн. Перед едой, за коктейлем, генеральный консул и он же старый друг Эрскина Коллинза перезнакомил своих гостей. Там был каннский бургомистр с супругой, там был самый известный адвокат, тоже с супругой, была супружеская чета из Швеции, муж — владелец верфи, была чета из Германии, муж — известный хирург, была итальянская аристократическая чета из Милана, ему принадлежало одно издательство и одна римская газета, был армянин Рубен Аласян, пожилой человек, державший в Ницце большой ювелирный магазин, и еще был стройный, широкоплечий мужчина с русыми волосами, резкими чертами лица, сверкающими зубами и очень светлыми глазами. Он проживал в расположенном на расстоянии часа езды городке Сен-Поль-де-Ванс, маленьком, очень древнем городке, где живет и работает много художников, как он поведал о том миссис Коллинз. Этот рослый, высокий человек был добрый друг армянского ювелира из Ниццы, о чем она узнала позднее. Звали его Пьер Мондрагон, и сам он тоже был художник. Позднее, за ужином, он сел рядом с миссис Коллинз. А мистер Коллинз сидел рядом с консулом.

С той самой минуты, как миссис Коллинз представили Пьера Мондрагона, ее томило все крепнущее беспокойство. Ради нее самой и ее мужа за столом говорили по-английски. Кто лучше, кто хуже. Мондрагон говорил бегло. И с той же минуты, как он увидел миссис Коллинз, его, казалось, не занимал больше никто из гостей. Светлые глаза Мондрагона были неотрывно устремлены на нее, беседовал он только с ней, а после ужина, перед началом шоу, они пошли танцевать на большой, приподнятой над уровнем пола танцплощадке у самой воды.

Пьер Мондрагон танцевал превосходно. В его движениях была какая-то гибкость хищного зверя и одновременно бездна нежности. Он крепко прижимал к себе миссис Коллинз, она позволяла вести себя безвольно, как с удивлением отметила. Она была женщиной, получившей строгое буржуазное воспитание, она любила своего безупречно порядочного и скучноватого мужа, никогда его не обманывала, никогда и не думала ни о чем подобном. Но в этот вечер жизнь миссис Коллинз круто переменилась.

Окончилось большое шоу со всеми герлс, фокусниками и певцами — здесь это называли spectacle, — и снова миссис Коллинз танцевала с художником Пьером Мондрагоном, но теперь уже среди множества других пар на большой танцплощадке, над морем, под звездным небом и медовой луной. Пестрые лучи прожекторов скользили над ними, капелла играла «Серенаду лунного света» Гленна Миллера.

— Вы божественная, — сказал Мондрагон, медленно кружась с миссис Коллинз, — вы божественная, известно ли вам, что такое coup de foudre?

— Нет, — отвечала она и почувствовала, как по спине у нее пробежала дрожь. На ней было тесно облегающее, с глубоким вырезом платье из шелка с серебряной нитью, на нем — смокинг, белый жилет и красный галстук.

— Coup de foudre, миссис Коллинз, — это удар молнии любви, — сказал Пьер Мондрагон. — И этот сoup de foudre поразил меня. Я люблю вас, миссис Коллинз.

— Вы не должны так говорить, — сказала она, и снова эта дрожь бежит по спине.

— Вы запрещаете мне любить вас?

— Да.

— Но вы не можете мне это запретить.

— Я… Что это вам вообще взбрело в голову? Замолчите! Немедленно замолчите! Я уже двадцать пять лет счастлива в браке.

— На самом деле вы совсем не счастливы. А вот я сделаю вас счастливой, такой счастливой, какой вы никогда еще не были. — И вдруг он прижал ее к себе.

— Немедленно отпустите меня, не то я закричу!

— Можете кричать, миссис Коллинз, можете кричать!

— Пожалуйста, отпустите меня, мосье Мондрагон, пожалуйста.

— Вот так-то лучше, — сказал он и разжал железную хватку своих рук. — Так я и знал.

— Что знали? — Ей трудно было говорить.

— Что вы тоже без ума от меня, — отвечал Пьер Мондрагон.

И он был прав, продолжала миссис Коллинз. Вокруг нашего Train bleu все еще завывала буря, дождь все еще хлестал по составу, который мчался сквозь ночь к югу. Вагон мягко покачивался.

— Безумство, не правда ли?

Она пригладила волосы и поглядела на меня. В первый раз без улыбки.

— Я бы еще с удовольствием что-нибудь выпила.

Я наполнил ее бокал.

— И себе, — сказала она.

— Боюсь, в бутылке уже ничего не осталось.

— Тогда давайте… Тогда мы могли бы… Мне еще так много надо вам рассказать…. И час еще не поздний… Если вы конечно вдобавок ко всему не сочтете меня алкоголичкой…

Я нажал кнопку звонка.

— Вы себе только представьте, мосье Руайан, мое семейство родом из Бостона. Я получила воспитание в Вассаре. До замужества я знала двух мужчин. Итак, всего трое и сорок пять лет. С мужем мы прожили двадцать пять лет спокойного, счастливого брака. Он меня искренне любил, я его тоже любила. Мы относились друг к другу с величайшим уважением и заботой. А тут является этот художник, этот Пьер Мондрагон, и с ним coup de foudre. Вы верите, что такое вообще возможно?

— Ну разумеется, миссис Коллинз, — ответил я.

— Должно быть, возможно, — пробормотала она. — Я была готова вместе с Пьером уйти прямо среди танца в первый попавшийся отель.

В дверь постучали.

Появился лысый проводник.

— Пожалуйста, еще одну бутылку.

— Сию минуту, мосье, мадам.

И он исчез.

Я поглядел на миссис Коллинз. Она уже снова улыбалась.

— И никто ничего не заметил, — сказала она. — Даже мой бедный Эрскин — и тот ничего не заметил. В эту ночь он даже подружился с Мондрагоном. Подружился! Он был в восторге от этого художника. Да и все остальные тоже были от него в восторге, понимаете? Он был такой человек, которого все сразу начинали любить, — она устремила взгляд в пустоту. — Тогда волосы у меня еще были русые, — добавила она, немного помолчав, — правда, попадались среди них и седые пряди, но их я подкрашивала в каштановый цвет. Каштановый с рыжеватым оттенком. И носила их, не подкалывая, так что они свободно падали мне на плечи.

Я подумал, до чего ж, наверно, хороша она была в свои сорок пять. Я бы наверняка тоже за ней приударил, но, конечно, не так настойчиво, как Мондрагон.

Проводник вернулся с новым ведерком, полным льда, новыми бокалами и новой бутылкой «Поммери». Он доброжелательно глядел на нас.

— Спасибо, я все сам сделаю, — сказал я. Он кивнул и исчез с первым ведерком и первой бутылкой. Я открыл вторую. После того как я пригубил и мы снова выпили, миссис Коллинз продолжала:

— Чтобы вы хорошо поняли дальнейшее, мосье Руайан: первая встреча с Пьером в «Палм-Бич» произошла четырнадцатого апреля. А день нашей свадьбы был восемнадцатого. Так что четырнадцатого, если можно так выразиться, было предварительное празднование. — Я кивнул. — И вот, этой же ночью мы пошли еще раз в игорный зал. Эрскин был страстным игроком, во все времена. Он играл в рулетку. И не затем, чтобы непременно выиграть, для него не составляло разницы, выигрывает он или проигрывает. Не забывайте, что мой муж был — уж простите за откровенность — очень богат. Он играл ради самой игры, играл, чтобы пощекотать себе нервы, играл ради атмосферы. И почти всегда выигрывал. Вот и в этот вечер он выиграл. Очень много, — она тихонько засмеялась, — но во время игры с ним нельзя было разговаривать. Он терпеть не мог, когда кто-нибудь садился рядом или становился у него за спиной. Он желал быть один, и чтоб за ним не наблюдали, — она снова засмеялась. — И в этот вечер он получил желаемое! Мы с Пьером сидели в баре, но теперь вели себя как гимназисты. Мы глядели в глаза друг другу, мы сближали руки, и наши туфли снова и снова соприкасались. Вдруг, после того неожиданного взрыва во время танцев, Пьер стал робким и сентиментальным. Но от этого мое желание только делалось сильней. — Она достала еще одну сигарету, и я дал ей огня. — Он рассказывал мне про свою жизнь. Он не был женат, он работал много и неутомимо. «Придите ко мне посмотреть мои картины, — сказал он и добавил поспешно: — И ваш муж, разумеется, тоже». Как я уже говорила, теперь он был робок, почти скован. Потом он рассказал мне, как красив его городок Сен-Поль-де-Ванс. Всего две тысячи человек живет в этом построенном еще в средние века городке, посреди пальмовых и оливковых рощ. Сохранились еще городские стены восемнадцатого века. Вы бывали в Сен-Поль-де-Ванс?

— Нет.

— А я бывала, — сказала она, — и когда я закрываю глаза, я вижу перед собой каждое дерево, каждый дом, каждый камень. — Она и впрямь закрыла глаза и продолжала говорить с закрытыми глазами. — Церковь там тринадцатого столетия. В ней есть сокровище, самое настоящее сокровище. Дома все старые-престарые, а ограды вокруг домов сложены из камня. На машине можно доехать только до одного места, что под большой оливой, а оттуда вверх по дороге до самого городка только пешком. Там находится фонд Магт, вы о нем слышали, я думаю? — Я кивнул в ответ. — Он призван содействовать распространению знаний о современном искусстве, пробуждать любовь к нему. Там круглый год, без перерыва, открыты какие-нибудь выставки. Фонд располагает большим собранием. Там можно видеть картины Боннара, Брак, Миро, Кальдера, Кандинского, Убака и тому подобных. — Она засмеялась. — Да, в этом я разбираюсь. Пьер мне потом все показал и объяснил. Я многим ему обязана…

Ее голос прервался.

— А у Мондрагона вы были? — спросил я.

— Подождите, — отвечала она, — я расскажу вам все, вам, чужому человеку, расскажу в эту ночь, когда для меня начинается новая жизнь. Хотя, по сути говоря, она началась уже вчера. Вчера я вылетела из Нью-Йорка… — Она затянулась своей сигаретой. — Под конец все собрались в баре, старый армянский ювелир Аласян, генеральный консул, шведы, немцы, итальянцы, и даже Эрскин в конце концов пришел — он выиграл почти тридцать тысяч франков. Мондрагон повторил Эрскину и мне свое приглашение. Все остальные уже бывали у него в ателье, бывали и в городке Сен-Поль-де-Ванс. Они уговаривали нас принять приглашение, особенно старался старый ювелир из Ниццы.

— И ваш муж принял его приглашение?

— Ах, бедный, бедный Эрскин, — она засмеялась. — Он ничего не смыслил в картинах, и живопись интересовала его так же мало, как музыка, скульптура или литература. У него был свой банк. У него была своя специальность: деньги. Вот чем он интересовался, вот к чему относился со страстью.

— Ну и рулеткой, — сказал я.

— Ну и рулеткой, — согласилась она.

— И вами, миссис Коллинз.

Она долго глядела на меня, потом отпила из своего бокала.

— Да, — наконец откликнулась она, — и мной, разумеется, тоже. Но это была не страсть. Это была любовь. И доверие, абсолютное доверие. — Она опустила голову. В купе вдруг стало совсем тихо, я мог лучше слышать перестук вагонных колес и бурю, и дождь. Миссис Коллинз откинула голову. — Да, Эрскин принял приглашение Мондрагона. Мондрагон сказал, что в воскресенье в три часа будет стоять перед отелем «Карлтон» со своей машиной, что он отвезет нас, а потом привезет назад. — Она пожала плечами. — В субботу мужу позвонили из Парижа. Позвонил директор Французского банка, с которым он вот уже много лет сотрудничал. Вы уже догадываетесь, что было дальше, мосье Руайан, не так ли?

— Этот самый директор попросил вашего мужа непременно приехать в Париж к понедельнику из-за одной очень важной финансовой операции, — ответил я.

— Именно об этом он и попросил моего бедного Эрскина. Дело было чрезвычайно важное. Эрскину было просто необходимо отлучиться в Париж, по-другому никак не получалось. Мой муж решил вылететь уже в воскресенье вечерним рейсом и вернуться ко мне утром во вторник. Я привыкла к таким его внезапным поездкам. После обеда, когда Эрскин как и обычно спал, я позвонила Мондрагону, сказала, что наш визит к нему придется перенести, и объяснила почему.

— Ну и?

— Он ответил: «Перенести? И речи быть не может. То, что ваш муж улетает в Париж, следует рассматривать как подарок судьбы. Наконец-то мы останемся одни». — Вы с ума сошли! — сказала я. — Вы же не думаете всерьез, что я приду к вам одна, без мужа? — «Думаю, — отвечал он весело, — именно это я и думаю». — Нет и нет! — воскликнула я. — «Разумеется, нет! — отозвался он — Так что будьте к трем часам на террасе вашего отеля и ждите меня, чтобы сразу же сесть в машину, как только я подъеду. Там очень трудно припарковаться». — Ни за что в жизни, — ответила я, внезапно рассвирепев, — никогда я не стану ждать вас на террасе в три часа, мосье Мондрагон.

Она отхлебнула большой глоток, потом улыбнулась, потом сказала, глядя мне прямо в глаза:

— С половины третьего я уже ждала его на террасе.

Машина у него оказалась старая и помятая. На нем были белые ботинки, белые полотняные брюки и голубая рубашка навыпуск. И они поехали в Сен-Поль-де-Ванс, почти не разговаривая по дороге. В этот день было очень жарко, и когда они приехали, миссис Коллинз увидела все, о чем ей рассказывал Мондрагон: остатки крепостной стены, церковь тринадцатого века с пристроенной позже колокольней, стоянку для машин под большой оливой, где на красной утрамбованной земле двое мужчин развлекались, играя в boul — это такая игра с металлическими шарами. Еще она увидела древние дома вдоль узкой улицы. Мостовая была вымощена булыжником. Миссис Коллинз надела туфли на высоком каблуке. Она еле шла. «Так снимите туфли», — сказал Мондрагон. Она тотчас повиновалась. И шла дальше вверх по улице босиком возле этого рослого мужчины со светлыми глазами. Когда же он наконец распахнул перед ней дверь одного дома, она замерла от удивления. Увидеть такое она не ожидала: огромная выбеленная комната, верных два этажа в высоту, а в комнате каменные статуи мужчин и женщин. У одних не доставало руки, у других ноги, а у одной и вовсе не было головы. Сквозь высоко расположенные окна падал солнечный свет. Немыслимой ширины лестница лепилась к стенам, и с каждой ее площадки открывалась своя дверь. Ступени были серые и стертые. Этому дому, надо полагать, было уже много веков. Пьер Мондрагон водил миссис Коллинз по своему дому, показывал ей жилые комнаты, обставленные античной мебелью, показывал ей свои коллекции. В одной из комнат было множество слонов, крупных и мелких, сделанных из самых разнообразных материалов.

— У слона хобот должен быть задран кверху, не то он не принесет счастья, — пояснил Мондрагон.

В другом помещении была коллекция кукол со всего света, потом он показал ей некие диковинные образования из корней, потом шла целая комната, полная великолепных рюмок всех цветов радуги, и еще комната, где на столах лежало бесчисленное множество пестрых стеклянных шариков. А в главной комнате был камин и еще были петухи, так же как и слоны, из всевозможных материалов, так же как и слоны, любых размеров. Они стояли на земле, ибо во всех комнатах были стертые каменные полы, они висели на стенах, они свисали с потолка на шнурах, комната просто кишела петухами.

— Вот и петухи приносят счастье, — сказал Мондрагон, — но, конечно, у них должен быть широко раскрыт клюв. А вы знаете, что кричат петухи?

Миссис Коллинз вдруг ощутила тяжелый приступ скованности. Она опустилась в старое глубокое и мягкое кресло.

— Так что же кричат петухи? — спросила она.

— Вставай, проклятьем заклейменный, — отвечал Мондрагон. — Ведь они будят спящих, не так ли? А большинство людей спит не только ночью, но и всю жизнь. Вот что кричат петухи. Что вы хотели бы выпить? Вы ведь, наверно, изнемогаете от жажды! Извините! — Он потянул красный бархатный шнур, висевший на белой стене. Сразу же после этого раздался стук в дверь, и в комнату вошла невзрачная женщина неопределенного возраста. Она была босая, в черном халате. Ноги у нее были грязные, волосы космами падали на лицо. Она казалась почти уродливой, и однако же миссис Коллинз пришло в голову, что когда-то эта женщина была очень хороша собой.

— Это Мария, — представил Мондрагон, — моя домоправительница.

— Здравствуйте, Мария, — сказала миссис Коллинз и улыбнулась ей.

— Здравствуйте, мадам, — ответила Мария, но ее лицо осталось серьезным, почти трагическим в своем уродстве.

— Что вы хотите выпить? — спросил Мондрагон и поглядел на миссис Коллинз. — Не советую виски в такую жару. Может, джин-тоник?

— Да, пожалуйста, — ответила миссис Коллинз.

— Ты слышала, Мария? — спросил Мондрагон.

— Да, мосье.

— Мне тоже.

— Два раза джин-тоник, — повторила Мария.

— Лучше всего принеси бутылки, два стакана и лед.

— Как прикажете, мосье, — и Мария исчезла.

— Добрая женщина, — сказал Мондрагон, — но, к сожалению, очень глупа. Зато очень преданная.

— А сколько времени она у вас работает? — спросила миссис Коллинз, которая все еще не могла справиться с поразившей ее скованностью. Потом она поглядела на свои ноги. Туфли на высоком каблуке она все еще держала в руках. Должно быть, ноги у меня такие же грязные, подумала миссис Коллинз.

— Мария? О, с незапамятных времен. Не меньше двадцати лет. Уж и не помню.

— А больше в этом доме никто не живет?

— Нет, — отвечал Мондрагон, — только Мария и я.

Вернулась домоправительница в своем черном халате и с подносом. На подносе стояли стаканы, бутылки и бокал с кусочками льда. Мондрагон взял поднос у нее из рук.

— Спасибо, Мария. Можешь идти.

— Слушаю, мосье.

Мария шмыгнула в дверь, и дверь захлопнулась. Мондрагон поставил поднос и начал готовить напитки. Между тем миссис Коллинз в сине-зелено-оранжево-белом платье от Леонардо спросила:

— А почему она такая печальная?

— Кто?

— Мария, ваша домоправительница?

Мондрагон засмеялся.

— Печальная? Она вовсе не печальная, у нее просто такой вид. Она вечно погружена в раздумья.

— Какие раздумья?

— Ну, этого вам никто не скажет. Я сам не раз ее спрашивал. Она так ни разу мне и не ответила. У нее добрая душа, у моей Марии. Только уж очень она глупа, к сожалению. Хотя, что значит к сожалению? Может, это счастье. Глупым людям легче живется.

Он протянул миссис Коллинз стакан.

— Cheerio.

— Cheerio, — отвечала миссис Коллинз.

Они так и остались в комнате с множеством петухов. Мондрагон рассказал, что часто путешествует и во время своих путешествий собирает всех этих слонов, петухов и тому подобное. Скованность миссис Коллинз все росла, она провела ладонью по лбу.

— Вам нехорошо?

— Нет-нет, все нормально, только голова немного кружится…

Мондрагон подошел к миссис Коллинз и привлек ее к себе. Взял у нее из рук стакан и отставил его в сторону. Потом зажал ее лицо между ладонями и грубо поцеловал в губы. Губы миссис Коллинз раскрылись навстречу его поцелую. Она застонала. Поцелуй все длился. А потом Мондрагон как ребенка поднял ее на руки и понес к двери возле камина, которую сам и открыл. Он принес миссис Коллинз в беленую спальню, где стояла очень большая кровать.

— Не надо — сказала миссис Коллинз, — ради бога, не надо.

Он бережно положил ее на кровать, опустился рядом на колени и начал раздевать.

— Не надо, — сказала миссис Коллинз, — ради бога, не надо.

Он снял с нее платье, потом комбинацию.

— Не надо, — твердила миссис Коллинз, — ради бога, не надо, — а сама извивалась всем телом, чтобы облегчить ему задачу.

Он расстегнул ее бюстгальтер и снял с нее трусики. Теперь она лежала перед ним совершенно голая. Спустя мгновение он тоже был голый.

— Cherie, — сказал он, — cherie, как ты прекрасна. Божественно прекрасна.

Он скользнул на постель и зарыл голову у нее между ногами.

— Не надо, — сказала миссис Коллинз, — ради бога…

Слезы бежали у нее по щекам, а дыхание стало прерывистым и бурным.

Колеса громыхали.

Миссис Коллинз прервала свое повествование и сидела теперь неподвижно. Потом, после долгой паузы, подняла жалюзи. За окном бежали по стеклу водяные струи. Изредка среди тьмы мелькали огни. В стекле отражалось купе. Прижавшись лбом к стеклу, миссис Коллинз продолжила свой рассказ.

— Я позабуду своего мужа, я позабуду отца и мать, я позабуду все. Но никогда — этот день. Лишь в этот день я стала женщиной. Лишь в сорок пять лет я узнала, что может испытывать женщина наедине с мужчиной. Никогда прежде я не могла и представить себе нечто подобное, даже в самых фантастических мечтах. Никогда прежде я не знала таких чувств — ни с одним из своих друзей, ни с мужем, ни разу, никогда. Пьер был потрясающий любовник, нежный и грубый, ласковый и неистовый. Именно он пробудил меня к настоящей жизни — в мои сорок пять лет…

Она повернулась и поглядела на меня, в глазах у нее стояли слезы — как в тот пополуденный час одиннадцать лет назад. Она вытерла слезы тыльной стороной ладони и улыбнулась.

— Я кажусь вам бесстыдной, верно?

— Нет-нет, мадам, прошу вас…

— Я бесстыдна, потому что рассказываю все это вам, чужому человеку. Но в тот раз, с ним, я была еще бесстыдней. И мне было все равно. Пожалуйста, дайте мне еще чего-нибудь выпить…

Я наполнил ее бокал, и она залпом его осушила. После чего сказала:

— У меня нет чувства вины, тогда не было, потом не было, сейчас нет. Вы писатель. Вы поймете меня.

Я ничего не ответил.

Несколько часов спустя Пьер Мондрагон показал ей свое ателье и свои работы. Возбуждение уже схлынуло. Сейчас оба были серьезны и почти не разговаривали друг с другом. Ателье тоже оказалось немыслимых размеров. Одна стена целиком стеклянная. Очень многие картины стояли на мольбертах, либо прислоненные к стенам, либо висели на них же, либо лежали на столе.

Миссис Коллинз медленно двигалась по комнате, останавливалась, шла дальше. Она внимательно рассматривала картины. Они были написаны в разной манере. Миссис Коллинз сочла, что все они достаточно плохи, ни следа дарования, почти дилетантские.

— Ну, cherie, как они тебе нравятся?

— Очень!

— Значит, вообще нет.

— Что ты, darling, — возразила миссис Коллинз.

Он промолчал.

— Прости, — сказала она и поцеловала его в щеку.

— Большинству людей мои картины не нравятся.

— Нет, не то чтобы не нравятся, просто я нахожу… Я хочу сказать…

— Ну ладно, — перебил ее Мондрагон, — все в порядке… К счастью, встречаются исключения, им мои картины нравятся, и они их покупают… Рисовать я могу только так, как рисую… понимаешь, cherie…

Он умолк на полуслове, потому что она неожиданно вскрикнула.

Теперь она сама указала ему на кусок картона размером с почтовую открытку, что лежал на столе.

— И это тоже ты нарисовал?

— Что «это»? — Он провел рукой по волосам. — Миндальное деревце? Конечно я. — Он подошел к ней и обнял ее за плечи. — Тебе нравится?

Зеленые глаза миссис Коллинз засверкали от восторга. Она неотрывно глядела на маленькое деревце, написанное сияющими красками. Черным — тонкие ветки, красно-коричневым — листочки, множество цветов — светло-розовым. Чуть намеченное светло-голубое небо плыло над деревцем. Еще никогда, подумала про себя миссис Коллинз, я не видела ничего столь милого, освобождающего, осчастливливающего.

— Это… это великолепно, Пьер, — сказал она, чуть задыхаясь. — Великолепно, просто трудно поверить… — Она не договорила и лишь произнесла еще раз: — Великолепно.

Он поцеловал ее, потом взял широкое перо для туши, перевернул маленькую картинку и начал что-то писать на обратной стороне.

— Это не я, это По, — объяснил он, — просто мне сейчас пришло это в голову. — Он поднял картонку с миндальным деревцем и протянул ей. — Для меня ты и есть Аннабел Ли.

— Ни ангелы в небе, ни демоны в глубинах морских никогда не разлучат мою душу с душой прекрасной Аннабел Ли, — повторила миссис Коллинз мой перевод английских слов на французский. Маленькая картинка, которую она перед этим мне показывала и которая лежала тогда на палисандровом умывальном столике в углу ее спального купе, теперь снова была у нее в руках.

— Это то самое миндальное деревце, которое я тогда увидела у него, — сказала она, — в тот день, тогда он и написал эти слова. С тех пор я стала для него Аннабел Ли. Вот уже одиннадцать лет. Я всегда держу эту картинку поблизости, если возможно — просто при себе. Это талисман нашей любви. — Она нежно погладила розовые цветы. И сказала медленно: — Я до сих пор не могу поверить, что это нарисовал он. Он нарисовал. Если бы вы видели его другие картины… Эта картинка просто чудо… Но тогда и вся наша любовь просто чудо. — И она снова положила открытку на палисандровую столешницу.

— А на другой день вернулся из Парижа ваш муж? — спросил я.

— Да, как он и предполагал. Первым же рейсом. Я взяла такси, поехала в Ниццу и встретила его в аэропорту. Он был в отменном расположении духа, он заключил очень крупную сделку. По дороге в Канн он то и дело обнимал и целовал меня.

— А вы?

— Что я? Ах да… Я ведь вам уже говорила, что не испытывала ни малейшего чувства вины… Никогда. Даже в тот день не испытывала. Я держалась вполне естественно, я питала к Эрскину те же самые чувства, что и всегда… Не ждите никакой трагедии, мосье Руайан! Этот вторник пришелся на восемнадцатое апреля, значит, это была двадцать пятая годовщина нашей свадьбы. И мы решили провести его вдвоем, без посторонних. Когда мы прибыли в «Карлтон», в салоне наших апартаментов стояла ваза, а в ней двадцать пять красных роз. Эрскин позвонил из Парижа портье и попросил принести эти розы, когда меня не будет в номере. Он целовал мои руки, он целовал меня в губы, он сказал, что благодарит меня за двадцать пять лет счастья, — а возле роз стояла моя сумочка с этим миндальным деревцем. Я и сама поцеловала Эрскина и сказала, что он всегда был мне хорошим мужем, лучшим, какого только можно себе пожелать.

Они взяли напрокат машину с шофером и после обеда поехали вдоль берега, через Бас Корниш, в Монте-Карло. Эрскину пришла в голову идея провести одну ночь там, в «Hotel de Paris». Они взяли с собой два чемодана, где лежали их вечерние туалеты. Переодевшись вечером, перед ужином в «Salle Empire», миссис Коллинз пошла в ванную комнату, чтобы проверить свою прическу. Русые волосы падали на плечи крупными мягкими волнами. Она надела сегодня зеленое шелковое платье, тесно облегающее фигуру, как и большинство ее вечерних нарядов. И прическа оказалась в полном порядке.

В салоне, уже надев смокинг, стоял ее муж. А перед ним на столе лежал большой футляр мышино-серого цвета.

— Мой подарок лучшей женщине в мире.

Она открыла футляр, и у нее захватило дух. Она увидела большое кольцо с бриллиантом, ограненным, как изумруд, пару бриллиантовых же серег, бриллиантовый браслет и широкое бриллиантовое колье. На столе перед ней лежало целое состояние.

— О Эрскин, Эрскин, ты с ума сошел! — Она хватала отдельные предметы из гарнитура, и камни сверкали под лучами света. — Нет, ты совершенно сошел с ума!

Он издал горловой смешок.

— Тебе понравилось, darling? — и он начал надевать на нее одно украшение за другим. Он надел кольцо ей на палец. — Перед отлетом я утащил твое кольцо с рубином, признайся, что ты этого даже не заметила. Мне ведь надо было показать мосье Аласяну, какой у тебя размер.

— Кому-кому?

— Мосье Аласяну! Господи, ну до чего ж ты рассеянна! Ну, тому ювелиру из Ниццы, да вспомни же, тот приветливый старый господин…

— И… все это ты купил у Аласяна?

— Так я ж тебе говорю. Сперва я не знал, что мне выбрать, тогда мы спросили у этого художника…

— У Пьера Мондрагона? — она задохнулась.

— Ну да, у твоего друга, с которым ты так хорошо поладила.

— А когда это вы у него спрашивали?

— Как раз перед моим отлетом. Да вспомни же, я еще сказал тебе, что должен встретиться в Ницце с одним фронтовым другом… А ты осталась в отеле. И в магазине у Аласяна мы провели небольшую конференцию, он, я, ну и этот Мондрагон. Аласян позвонил ему и попросил приехать в Ниццу. Именно Мондрагон и сказал, что больше всего тебе пойдет этот бриллиантовый гарнитур. И он оказался прав, господи, как же он оказался прав. Вот для чего хорошо иметь дело с художником.

Она побежала в ванную комнату, чтобы еще раз поглядеть на себя в зеркало. Она сказала придушенным голосом:

— Но ведь бриллианты с изумрудной огранкой стоят так дорого… Мондрагон наверняка выбрал самое дорогое, что только было в лавке у Аласяна.

Он подошел сзади и снова засмеялся своим горловым смехом.

— Очень может быть, darling. Ну и что с того? Раз тебе все так идет, серьги, колье, браслет… — Он наклонился к ней и поцеловал ее в обнаженное плечо. — Happy anniversary, — сказал он, — happy anniversary, darling.

После ужина они пошли в казино, где все мужчины оборачивались на миссис Коллинз, и она этому радовалась. В этот особый вечер ей даже было дозволено сидеть рядом с мужем, когда он играет, и он выиграл крупную сумму.

— Ты приносишь мне счастье.

— А ты разве не знал?

— Ну конечно знал, но чтобы за игрой… Ты чудесная женщина. Недаром твой друг, художник Мондрагон, сразу это понял.

— Он что, так и сказал?

— Да.

— А какими словами он это сказал?

— Да так и сказал, ты самая чудесная женщина из всех, какие ему когда-нибудь встречались, — отвечал Эрскин Коллинз. — Я бы еще немного поиграл в баккара. Ты не против?

Он долго играл и выпил в казино много виски. Когда они пересекали большую площадь перед «Hotel de Paris», было уже четыре часа. Очутившись в постели, мистер Коллинз тотчас уснул, а она еще долго лежала неподвижно, с широко открытыми глазами. Во второй половине того же дня они вернулись в Канн, в «Карлтон».

Все последующие дни они не раз видели то одну, то другую пару из тех, кого генеральный консул приглашал к себе на тот прием в «Палм-Бич», когда она познакомилась с художником Мондрагоном, они пили с этими людьми на террасе отеля, иногда ужинали, два раза с ними ужинал и Мондрагон. Он держал себя самым естественным образом, как, впрочем, и миссис Коллинз. И разумеется, они каждый раз заканчивали вечер в казино, с Мондрагоном, без Мондрагона, потому что Эрскин обожал игру.

А Мондрагон и миссис Коллинз снова сидели в баре. Пили и украдкой ласкали друг друга.

— Он никуда больше не собирается. Когда мы увидимся? Где? И как? Я просто не могу больше выдержать.

— Предоставь это мне, Аннабел Ли, дай мне поговорить с ним, — отвечал Мондрагон.

Когда Эрскин Коллинз оторвался от своей рулетки и пришел к ним в бар, чтобы чего-нибудь выпить, художник сказал:

— А мы с вашей супругой как раз говорили про фонд Магт. Мистер Коллинз, ваша жена очень хотела бы поглядеть на все эти знаменитые картины, которые там есть. И мои картины она хочет поглядеть и еще много чего. В Антибе — музей Пикассо с картинами, рисунками, керамикой. Потом Валлорис, там по старым методам делают провансальский горшочный товар — примерно с пятидесятого года, благодаря Пикассо, Пиньону и Приннеру Валлорис наверняка стал знаменитейшим центром керамики во всем мире. Да, и еще бывший замок монахов из Леринса. Часовня шестнадцатого века, ее оформлял Пикассо…

Мистер Коллинз тяжело вздохнул.

— Перестаньте, Пьер. Вы ведь позволите мне называть вас Пьер?

— Ну конечно, Эрскин.

Мистер Коллинз явно застеснялся.

— Понимаете, я крестьянин, я просто крестьянин, который умеет обращаться с деньгами, которого интересуют только деньги, чтобы уж быть совсем честным. Вот послушайте: я вас всех старше. Я приехал сюда, чтобы показать моей жене Лазурный берег. Как бы из окна машины. Поймите меня, Пьер. Я слишком стар, чтобы много бегать и разглядывать картины и скульптуры. Не сердись на меня, darling, пожалуйста, не сердись. Твой старенький Эрскин слегка устал. А картины и все такое прочее его и в самом деле не интересуют. Счастливый случай распорядился так, что нам повстречался мосье Мондрагон…

— Пьер.

— Что нам повстречался Пьер, вы уж извините. Я хочу сделать вам такое предложение: после обеда, если к тому есть хоть малейшая возможность, я всегда ложусь на часок. И тогда к вечеру я чувствую себя вполне отдохнувшим. Но здесь другой воздух, здесь я, может, просплю два часа, а то и три. Тогда уже день клонится к вечеру. Будь на то моя воля, darling, я бы немножко поиграл перед обедом. И после обеда тоже. Почему бы вам не пройтись вдвоем, чтобы Пьер показал тебе все местные достопримечательности, а я тем временем буду спать, ну и поигрывать. А часов около девяти мы встретимся в этом зале, у них тоже есть ресторан, мы могли бы там поужинать… Ну, что скажете?

Миссис Коллинз поцеловала мужа в щеку.

— Как ты захочешь, радость моя. Тебе незачем скучать, делай лучше то, что тебе нравится. Мне так хотелось бы поглядеть на все эти картины, и церкви, и музеи. И если только у мистера Мондрагона найдется время…

— Ради бога, для вас я тоже Пьер…

— …и если у Пьера найдется время, сделаем так, как предложил ты, Эрскин, darling.

Миссис Коллинз достала из сумочки пачку сигарет. Пальцы ее скользнули при этом по картинке с миндальным деревцем.

Как они уговорились, так и сделали, и были при этом очень-очень счастливы.

Мистер Коллинз спал после обеда иногда три, а иногда и четыре часа, потом шел играть, а Мондрагон с миссис Коллинз действительно ездил на своей старой помятой машине в Валлорис, в Антиб и к другим достопримечательностям, но всякий раз они вскоре сворачивали на Сен-Поль-де-Ванс. Здесь они любили друг друга на широкой постели в прохладной спальне Мондрагона. Часто Марии, домоправительницы, не было, и тогда они оказывались одни во всем доме. Порой же миссис Коллинз видела эту серьезную, неизбежно одетую в черное женщину, которая была такой уродливой и такой печальной. Но тебе это только кажется, сказал однажды Пьер, ничего она не печальная, а просто глупа до невозможности.

Позже, когда они встречались за ужином в «Палм-Бич» с мистером Коллинзом, все трое были в отменном настроении. Они шутили и смеялись, и мистер Коллинз не уставал благодарить Мондрагона за то, что он так трогательно печется о его жене. Кстати, мистер Коллинз все время выигрывал.

— Эх, мог бы я остаться здесь подольше, я бы у здешних ребят отобрал все, во что мне обошлись эти украшения у Аласяна, — обронил как-то раз мистер Коллинз. Он был здорово пьян, когда говорил это, и двое других посмеялись над его невинной бестактностью.

Поезд мчался сквозь ночь.

Миссис Коллинз допила свой бокал и протянула его мне. Я снова его наполнил. Просто невероятно, сколько эта женщина может выпить, подумалось мне. Во второй бутылке тоже ничего не осталось, сам же я пил очень мало. Близилась полночь.

— Время неслось с неумолимой быстротой, — сказала миссис Коллинз, — месяц подошел к концу. Мужу надо было возвращаться в Нью-Йорк. Я последний раз была наедине с Пьером. Мы сидели в комнате, где камин и множество петухов, держась за руки на прощанье. Пьер говорил, что никогда меня не забудет. Я с ужасом представляла себе свою жизнь без него. «Приезжай снова, Аннабел Ли, — говорил Пьер, — прошу тебя, приезжай снова. Каждый год! Каждый год по два раза! Пожалуйста! И пиши мне! Можно, я тебе тоже буду писать?» Я дала ему адрес своей подруги, которой вполне могла доверять. — Теперь миссис Коллинз заговорила очень серьезно: — У нас оставалось мало времени, так мало времени. Мы сидели и глядели друг на друга, а потом надо было возвращаться в «Палм-Бич», к мужу, поэтому нам следовало выглядеть веселыми и довольными, чтобы у него не возникло подозрений. Мы с Пьером уговорились, что он уедет до нашего отъезда и что так будет лучше для нас обоих. На прощанье он поцеловал меня в обе щеки, потом быстрыми шагами вышел из зала, ни разу не оглянувшись.

Она умолкла, глядя прямо перед собой в стенку купе. И лишь после долгого молчания продолжила:

— На другой день мы вылетели через Париж в Нью-Йорк. Муж мой пришел в полный восторг от идеи ежегодно ездить на Лазурный берег. Ему там очень понравилось. Но больше мы так и не поехали.

— Почему? — тихо спросил я.

— Сразу после возвращения у мужа возникли трудности при ходьбе. Сперва он прихрамывал на правую ногу, потом начались боли. Он побывал у врача, он побывал у дюжины врачей, и они наконец выяснили, что у него.

— И что же у него было?

— Боковой амиотрофический склероз, — отвечала миссис Коллинз, — то самое, что было у Онассиса. Атрофия мышечной ткани. В ее наиболее злокачественной и неизлечимой форме. — Она допила свой бокал и протянула мне. Я снова его наполнил. — Мышцы отмирают одна за другой, — продолжала миссис Коллинз, — в развитии болезни наступают паузы, но они становятся все короче и короче. Болезнь может тянуться очень долго, прежде чем приведет к смерти. У Эрскина она затянулась на одиннадцать лет, — миссис Коллинз снова умолкла, теперь надолго. Потом сказала: — Первые годы болезни муж еще мог работать, он только ходить не мог. Пришлось ему пересесть в кресло на колесиках. У нас были, разумеется, сиделки, и санитары, и первоклассные специалисты. И сам Эрскин держался очень мужественно. И добросердечно. И вел себя самоотверженно. Несколько раз он даже предлагал мне слетать на Лазурный берег без него, но я не пожелала. Я просто не могла так поступить.

— А Мондрагон?

Должно быть, она унеслась мыслями куда-то далеко, потому что бросила на меня удивленный взгляд.

— Кто, простите?

— Ну, этот художник. Пьер Мондрагон. Он знал, почему вы больше не приезжаете?

— Ах, вы про Пьера? Ну конечно же знал. Он ведь с самого моего возвращения начал мне писать. Едва мы прибыли в Нью-Йорк, от него на адрес моей подруги уже пришло первое письмо. В письме лежала открытка, на которой он снова изобразил миндальное деревце. И к открытке — длинное любовное письмо, изумительное, первое из множества. Ему бы лучше стать не художником, а писателем. Мы переписывались регулярно, хотя и с длительными интервалами, поскольку, конечно же, болезнь мужа отнимала у меня очень много сил, душевных тоже. Пьер вполне понял меня, когда я объяснила ему причину долгого молчания между письмами, — миссис Коллинз снова отпила из своего бокала. — Время шло. Месяцы… Годы… Состояние Эрскина становилось все хуже. Теперь переписка с Пьером стала моим единственным утешением. Раз в год он посылал мне новое деревце… по одному в год. Я была в таком отчаянии, что не сразу и заметила, как Пьер силится скрыть свое собственное.

— А он-то почему был в отчаянии?

— Этот вопрос я и задала ему в одном из писем. Шампанское еще есть?

— Немножко, — и я наполнил ее бокал.

— Благодарю, мосье Руайан. Пьер был в отчаянии — я с большим трудом добилась от него ответа, — потому что картины его никому не нравились. Он писал их, писал, а покупать никто не хотел. У него были долги. Он проиграл один процесс, и долгов стало еще больше… Тогда я и отправила ему первый чек.

— Вы посылали ему деньги?

— А почему ж нет? Это был человек, которого я люблю. Это был человек, который любит меня. Он не принял мой чек, он переслал его обратно. Я подписала новый чек и отправила его Пьеру. И на сей раз он его принял. С тех пор он больше не отказывался брать у меня деньги, если попадал в затруднительные обстоятельства.

— А часто он попадал в эти самые обстоятельства?

— Несчастья словно преследовали его. С ним то и дело случалось что-нибудь ужасное. Дела у него шли все хуже и хуже… как и у бедного Эрскина, который к этому времени уже едва мог поднимать веки.

— Миссис Коллинз, так сколько же денег вы переслали Мондрагону?

— Ну, примерно несколько тысяч долларов, то ли пять, то ли шесть, то ли семь, я уж и не помню. Понимаете, ведь прошло целых одиннадцать лет… Последние четыре года Эрскин провел в специализированной клинике, домашний уход уже был для него недостаточным. Я сидела у него каждый день, сидела часами, до самой его смерти.

— А когда он умер?

— В прошлом году четырнадцатого ноября. Не стану описывать вам последние дни его жизни, — она опустила жалюзи и смолкла. — Мне самой требовался санаторий, — сказала она после молчания. Потом своенравно вскинула голову. — А теперь я еду к Пьеру. Он даже и не знает, что я к нему еду. Это будет для него сюрприз. А Эрскин… Я уже так много успела позабыть из того ужасного, что со мной случилось. А рядом с Пьером я забуду все остальное. Я ведь уже говорила вам, что начинаю новую жизнь.

— Ну да, а я пожелал вам счастья в этой новой жизни, — сказал я, — а теперь желаю его вторично.

— Благодарю вас, мосье Руайан, — и она серьезным видом протянула мне руку. Потом снова улыбнулась. — Я уже заказала себе номер в «Карлтоне». И оттуда позвоню Пьеру и скажу ему, что я вернулась. Навсегда.

— И вы хотите навсегда оставить Нью-Йорк?

— Да. Банком будут теперь управлять люди, пользующиеся моим абсолютным доверием. Нашу большую квартиру я уже ликвидировала, едва Эрскина положили в больницу. Теперь у меня есть только небольшие апартаменты в пентхаусе. Я думаю, что останусь в Сен-Поль-де-Вансе… или там, где пожелает Пьер. Он ведь так много путешествовал на своем веку… Я буду ездить с ним, — она зевнула.

Я встал и позвонил.

Тотчас появился лысый проводник.

— Уберите, пожалуйста, бутылки и бокалы, — сказал я и отступил в коридор, чтобы дать ему место. Он вышел из купе миссис Коллинз с подносом.

— Сколько там всего? — тихо спросил я. Он назвал сумму. Я сунул ему в руку несколько бумажек. Больше, чем полагалось за шампанское, и он поблагодарил меня.

Миссис Коллинз сидела на постели и по-прежнему глядела на стенку купе. У нее был теперь совершенно отсутствующий вид. Но улыбка так и осталась у нее на лице.

Я подошел к ней.

— Доброй вам ночи, миссис Коллинз. Пусть хороший сон унесет вас в вашу новую жизнь.

— О да, — отвечала она, — так оно и будет. Вы только представьте себе: еще несколько часов — и я снова с ним.

Коридор спального вагона заполнялся людьми, которые вышли из своих купе, большинство не успев даже толком одеться. Все они наблюдали за действиями слесаря, который сквозь щель приоткрытой двери пытался распилить предохранительную защелку в купе миссис Коллинз. Слесарь был толстый, в синей спецовке. Он стоял перед дверью на коленях, а рядом с ним стоял молодой врач в белом халате, позади ждали двое пожарных. Прошло не менее четверти часа, прежде чем все они собрались.

И все молчали. Слышен был только омерзительный визг пилы по металлу. Некоторые из женщин были еще в пеньюарах, некоторые мужчины в пижамах или хоть и в брюках, но в нижних сорочках. Молодой врач держал большую черную сумку. Между пожарными на ковровой дорожке коридора стоял красный аппарат искусственного дыхания. В узком коридоре стало тем временем очень жарко.

Вжик.

Слесарь перепилил защелку. И распахнул дверь. Любопытствующие пассажиры ринулись к ней.

— Отойдите! — взывал Эмиль, лысый проводник. — Дамы и господа, прошу вас, отойдите. Освободите проход. Пожалуйста, вернитесь к себе.

Но просьбы его оставались тщетны. Люди подступили еще ближе.

Врач скрылся в темном купе. Несколько минут его не было видно. Снова воцарилась тишина. Потом врач сказал что-то, чего я не понял. Пожарные подняли свой аппарат с маской для носа и рта и тоже скрылись в купе. Немного погодя один из pompiers вышел в коридор и начал поспешно прокладывать себе дорогу сквозь людскую толпу. Я увидел, как он бежит по платформе.

Из купе вышел молодой врач.

— Она что?.. — спросил я.

— Да, — ответил молодой врач. Он был очень хорош собой, южного типа, с черными волосами и черными глазами.

— Merde, — сказал проводник.

— Сердечная недостаточность или инфаркт, — сказал молодой врач, — во сне.

— Но ведь у нее было такое прекрасное настроение, такие надежды, — по-идиотски возразил я.

— Любой человек может в любое время умереть от инфаркта. Вы ведь были вечером с этой дамой?

— И долго, — отвечал я, — она рассказывала мне одну историю из своей жизни.

— А куда она ехала?

— В Канн, — сказал проводник.

— Ее ждут в Канне? — молодой врач поглядел на меня.

— Нет, — ответил я, — она хотела остановиться в «Карлтоне». После одиннадцатилетнего перерыва она впервые снова выбралась на Лазурный берег.

На этом я оборвал свою речь. Мне никак не хотелось рассказывать молодому врачу историю миссис Коллинз. Да и он не собирался ее выслушивать. Он лишь холодно сказал:

— Ее надо немедленно вынести из поезда. Необходимо вскрытие. Она ничего не говорила о своих родственниках?

— Она говорила только про своего мужа. Этот умер полгода назад. Других родственников она не поминала. Думаю, их у нее и нет.

— Мы нашли в сумочке ее паспорт, — сказал врач. — А вы куда едете?

— Тоже в Канн. Я собираюсь там работать. А жить я буду в «Мажестик».

— Могут возникнуть еще какие-нибудь вопросы. И тогда полиция попытается разрешить их при вашем содействии, мосье…

— Руайан, — и я протянул ему свою визитную карточку.

— Спасибо, — и он сунул карточку в нагрудный карман. — Вы не сердитесь. Покойница была иностранкой, а на этот счет у нас есть свои предписания и законы.

— Ну само собой, — отвечал я, — предписания и законы.

Пожарный, который первым выбежал из купе, пробился к нам через толпу в коридоре. Он имел при себе сложенное одеяло мерзкого серого цвета, с которым и исчез в купе миссис Коллинз. Его коллега, напротив, вышел из купе с аппаратом искусственного дыхания. Он нес также большой черный чемодан миссис Коллинз и грубо расталкивал публику в коридоре. Я видел, как он поставил на перрон чемодан и аппарат. Потом, обливаясь потом, снова вошел в купе.

Примерно три минуты спустя оба вышли. Они несли покойную миссис Коллинз, завернутую в большое серое одеяло. Ее тела не было видно. Меня очень удивило, до чего она стала маленькая после смерти. Сверток получился очень короткий. А ведь она была большого роста.

Тут все люди юркнули в свои купе. Пожарные быстро и ловко прошли по коридору, один шел в головах, другой — в ногах.

Люди снова повылезли в коридор. Мы видели, как третий пожарный выкатил из здания вокзала носилки на маленьких колесиках и остановил их подле черного чемодана. Коллеги его вышли из вагона со свертком в сером одеяле. Сверток они положили на носилки. Врач вышел, не проронив ни слова, после чего присоединился к мужчинам, стоявшим на перроне. Двое раскурили сигареты. Один плюнул на перрон и растер плевок сапогом. Они все ждали, возможно, ждали санитарный транспорт. Голос из динамика сообщил, что наш поезд отправляется.

Я шагнул вперед и заглянул в купе, где умерла миссис Коллинз. Разумеется, они подняли жалюзи, и все купе было залито резким солнечным светом. Пахло духами, сигаретами, но едва заметно. Пожарные явно уложили платья, туфли и пальто миссис Коллинз в большой черный чемодан, потому что перед собой я увидел лишь пустую смятую постель. Потом мой взгляд перебежал на палисандровый верх умывального столика. Я взял картинку, которая все еще там лежала и спрятал ее. Видно, никто больше ее не обнаружил. Поезд дернулся и пришел в движение. Я вернулся в коридор и поглядел из окна. Мужчины все еще стояли вокруг носилок, на которых, закутанная в безобразное серое одеяло, покоилась миссис Коллинз, и ждали. Теперь все они курили. Еще какое-то мгновение я мог их видеть, но потом наш поезд выехал за пределы станции. И прибавил ходу. Коридор опустел. Я тоже прошел к себе в купе и опустился на постель. Вдруг я почувствовал страшную усталость. Миссис Роберта Коллинз умерла.

Я умылся и сменил одежду на более легкую, потому что жара тем временем стала невыносимой. Поезд ехал теперь с огромной скоростью. Мы опаздывали больше чем на час. Я вынул картинку из кармана пиджака и уложил теплый костюм и умывальные принадлежности в чемодан. Потом я снова сел, поглядел на миндальное деревце и прочел то, что Пьер Мондрагон написал на обороте. Вот как она кончилась, эта история, подумал я. Глупый конец. Такова жизнь. Но такова ли она на самом деле, задумался я, продолжая разглядывать миндальное деревце. И можно ли это считать концом истории?

В дверь постучали, и вошел проводник, тот, что постарше. С подносом.

— Извините, мосье, — сказал проводник по имени Эмиль. — Вы слишком поздно получаете свой завтрак. Но ведь нам пришлось в Сен-Рафаэле улаживать эту маленькую проблему.

На клумбе перед въездом в отель «Мажестик» яркими красками сияли цветы. Слева, на большой террасе, стояло множество круглых столиков и стульев. Широкие маркизы были приспущены. Перед террасой располагался бассейн из белого мрамора. Его окружали старые пальмы и цветущие кусты. Некоторые из гостей плавали в бассейне, остальные лежали вокруг него в шезлонгах. На редкость красивая белокурая девушка в черном, тесно облегающем купальнике воздвиглась перед столиком, за которым сидел я с Сержем. Эта очень красивая девушка в тесном купальнике ходила колесом, садилась на шпагат, делала мостик. Она была покрыта коричневым загаром.

До отеля я добрался с час назад. И вот уже полчаса как сидел возле Сержа Гамма. Продюсеру фильма, который мне предстояло «начистить до блеска», как это называется на профессиональном жаргоне, уже перевалило за шестьдесят, он был маленький, толстый и седой. На нем были уморительные шорты, уморительная пестрая рубашка, на которой можно было увидеть множество попугаев и райских птиц. Рубашку он расстегнул. Кожа, покрывавшая его тучное тело, была белой, как мрамор бассейна.

— У вас большие шансы, — заметил я.

Он досадливо отхлебнул глоток ромашкового отвара. Он всегда пил ромашковый отвар и ничего больше. У него была язва желудка. Он уже более сорока лет занимался кино.

— Сука чертова, — хрюкнул Серж.

— На редкость красивая девушка, — сказал я.

На редкость красивая девушка попыталась встать на голову. При этом груди у нее вывалились из купальника. Груди у нее тоже были на редкость. Снова встав на ноги, она с дразнящей медлительностью начала укладывать свои груди на место. И улыбнулась нам.

— Хочет роль, — сказал Гамма, — вчера, когда я тут сидел, их ошивалось передо мной сразу три штуки. Рыжая, блондинка и брюнетка. Нет у меня никаких ролей. Если вы мне не поможете, я банкрот. Чертова профессия. Почему бы мне не содержать бордель? Тогда хватило бы ролей для всех сучек. И забот бы я не ведал. И был бы счастлив, будь у меня бордель. Но нет, извольте делать фильмы. С гениями вроде Торрини, чтоб ему провалиться, этому гению!

— С той самой минуты, как я прибыл, вы не устаете проклинать Торрини, — сказал ему я. — Знаете, Серж, это уже начинает надоедать. А лишнего времени, как мне кажется, у нас нет. Словом, выкладывайте лучше, что тут у вас стряслось.

На редкость красивая девушка просто легла перед нами на траву и раздвинула ноги. Купальник был ей явно маловат. Короче, блондинка она оказалась не натуральная. Ну, а Гамма рассказал мне, что стряслось. Он принадлежал к той породе старых добросовестных продюсеров, которая уже почти вымерла. Он был порядочный и умный. Он любил свою профессию. Он хотел снимать высокохудожественные фильмы. Поэтому, собственно, у него и была язва желудка.

Фильм, который он снимал сейчас, представлял собой совместную франко-итальянскую продукцию. В чем не было ничего необычного: итальянцы и французы любят выпускать совместную продукцию. А Луиджи Торрини был одним из самых знаменитых режиссеров в Европе. Он создал уже не меньше дюжины общепризнанных шедевров. Он был гениален и злобен. Уже давным-давно не осталось никого, кто посмел бы ему перечить, когда он занимается любимым делом. А любимое дело у него выглядело следующим образом: взять безупречный сценарий, созданный выдающимся автором, зачастую по выдающемуся роману, и переделать его в ходе съемок, когда больше, когда меньше. На сей раз он настолько изменил сценарий, что артисты — а среди них были истинно великие — отказались у него сниматься, потому что Торрини блестяще удалось лишить действие какой бы то ни было логики, а женщина, сидевшая на монтаже, со своей стороны угодила в расположенный неподалеку санаторий с нервным кризом, потому что не могла больше разобраться в этой мешанине. И все это при том, что безупречная логика считалась основным требованием, которое можно предъявить к социально-критическому детективному фильму, носящему название «Амок».

— Старый говнюк влюбился в эту… — и Серж Гамма назвал имя, известное во всем мире, — придурочный импотент… Вдруг, ни с того ни с сего. Ему постоянно приходили в голову все новые и новые сцены с ее участием. Поначалу дело еще худо-бедно шло, руководитель производства по моему распоряжению каждый вечер звонил в Париж и все мне докладывал. Потом Торрини потерял последние остатки разума и начал перекраивать сценарий до того нелепо, что эта… — и он снова повторил известное имя, — превратилась в садомазохисткую карикатуру женщины-убийцы. А по сценарию она должна быть великой любовницей. Говорю вам, Роже, если вы мне не поможете, я банкрот. Вы единственный, кто, может быть, с этим справится. Я разу это понял, когда четыре дня назад приехал сюда и просмотрел rushes.

Rushes — это фрагменты сцен при определенной установке камеры. Из достаточного количества rushes и монтируют фильм. Торрини снял «Амок» так, что он вообще не поддавался монтажу. Я хорошо знал монтажера, ее зовут Лилиан Ланг, во Франции она считается лучшей. А тут она лежит в санатории, напичканная транквилизаторами, и спит.

На редкость красивая девушка перед нами перевернулась теперь на живот. Продемонстрировав при этом на редкость красивый зад. Ей-богу, роскошный зад.

— Ну как? — спросил я.

— Перестаньте, Роже, черт побери! — сказал Гамма и снова отхлебнул свой ромашковый чай.

— А где сам маэстро? — спросил я.

— Улетел в Рим, смертельно оскорбившись. И отказывается продолжать работу, если ему не предоставят полную свободу творчества.

— Красиво, — сказал я.

— Ну, это просто колебание воздуха. Он не хуже моего знает, что написано в контракте. И если вы с благосклонной божьей помощью приведете сценарий в приличный вид… Хотя что значит «привести»? Вы должны придумать новый сюжет, Роже, совершенно новый сюжет, половина которого уже снята. И если вам это удастся, Торрини снимет все с точностью до последней запятой, не то ему придется платить неустойку, которая его разорит. Хотя в данный момент я куда ближе к разорению, чем Торрини. И все зависит от вас, Роже.

Он взглянул на меня влажным взором своих собачьих глаз.

— Не надо зря голосить, а надо у Роже узнать, — отвечал я. — Ведь пять лет назад, когда Жак Кутон снимал для вас в окрестностях Сен-Рафаэля фильм «Эта проклятая жизнь», у вас получилась такая же петрушка. Ну, и кто помог вам выбраться из дерьма? Сегодня, пока я ехал сюда через Сен-Рафаэль, мне это припомнилось.

На редкость красивая девушка встала и, покачивая бедрами, подошла к нам.

— Прошу прощения, огонька у вас не найдется?

— Сгинь! — грубо ответил Гамма. — Ну, долго мне еще ждать?

Красотка исчезла с оскорбленным видом.

— А разве «Эта проклятая жизнь» не имела успеха во всем мире? — спросил я.

— А разве вы за два дня работы не озолотились? — спросил он.

— И готов озолотиться еще раз. Вы это понимаете, Серж?

Он закряхтел.

— Я понимаю только, что я у вас в руках. Сколько вы хотите?

— Смогу ответить, когда просмотрю rushes. Но одно должно быть ясно с самого начала: мое имя как автора или соавтора не будет упомянуто ни в роликах, ни в рекламе. И вы будете помалкивать насчет того, что я здесь делаю. И не только вы, но и все остальные. OК?

— Ну, пусть OК, — пробурчал он. — А что вы, собственно, имеете против упоминания? Если вспомнить то, что вы пишете обычно…

— В том-то и суть, — отвечал я, — кто-нибудь проболтается, расскажет, что я для вас делаю, а это может навредить моим брошюркам. Мои читатели испытывают священный трепет перед высоким искусством. Когда я смогу просмотреть rushes?

— Да когда хотите.

— А где?

— В Ницце, в студиях Викторин.

— Ну тогда прямиком туда, — откликнулся я и встал.

Гамма с трудом выбрался из своего кресла.

— Вы, Роже, то единственно хорошее, что вообще есть в нашем поганом ремесле, — сказал он.

Во второй половине этого дня я пять часов кряду просматривал вместе с Сержем все, что Торрини до сих пор снял и что было откопировано. По счастью, демонстрационный зал студий Викторин, где мы с ним сидели, был оснащен кондиционером.

Просматривая фрагменты, я уже делал кой-какие заметки, ибо очень скоро у меня возникла идея. Хорошая идея. Так бывало всякий раз. Вот почему я и владел этой странной профессией. Вся бредятина, которую наснимал Торрини, да вдобавок со множеством статистов и в преступно дорогих декорациях, — это уже само по себе было нечто. Бедная Лилиан Ланг! Будь я монтажером, у меня бы у самого произошел нервный срыв.

После того как промелькнули последние rushes и в просмотровом зале вновь стало светло, Гамма жалобным голоском спросил:

— Ну, как вы думаете, вы сможете это привести в порядок?

— Да, — ответил я, — я очень внимательно смотрел. К счастью, при two-shots, которые так любит Торрини, очень часто второй актер виден только со спины. И я могу по собственному усмотрению вложить ему в уста новые диалоги. А реплики партнера, который стоит лицом к камере, можно потом подогнать. Не менее часто оба актера стоят так далеко от камеры, что им вообще можно подсунуть любой новый диалог, и этого никто не заметит.

— Да, да, да. А как будет выглядеть сама история, приукрашенная история? Это вам уже известно?

— Это мне уже известно. Но еще не точно, а в общих чертах.

И я изложил ему свою новую идею.

После чего он заплакал. И встал, и схватил меня за уши, и осыпал мокрыми поцелуями мои щеки, лоб и губы.

Я отер губы и сказал, сколько ему придется заплатить за эту работу.

Он снова сел и принялся беспрерывно шаркать ногами.

— Я у вас в руках, — наконец сказал он, — я у вас в руках, и вы это знаете.

— Половину сразу, половину — когда закончу.

— А когда вы закончите? Каждый день простоя обходится мне в…

— Пять дней. Начиная с завтрашнего дня. Сегодня я слишком устал. И мне надо еще разок все хорошенько продумать.

— Ладно, значит, пять дней, начиная с завтрашнего. — Он встал и направился к выходу.

— Вы кое-что забыли, — остановил его я.

— Что я забыл?

— Чек с первым взносом.

Проклиная меня, он снова сел и выписал чек. Я еще раз заработаю здесь кучу денег. Это был хороший кусок.

— Вот, пожалуйста, — сказал он.

— Спасибо, Серж, — ответил я и спрятал чек в маленькую кожаную сумочку, которую всегда носил с собой. У всех мужчин здесь, на юге, были такие сумочки.

Вернувшись в отель, я снова переоделся. Полотняные брюки и рубашка навыпуск. Весь этот день меня преследовала одна мысль, преследовала, даже когда я отсматривал фрагменты. И поэтому я сказал:

— Знаете что, Серж, поезжайте-ка вы без меня обратно в Канн. А я приеду попозже.

— А чем вы намерены здесь заняться? У вас тут есть подружка?

— Нет, — отвечал я, — просто мне хотелось бы побольше узнать об этой истории.

Но подразумевал я отнюдь не шедевр Торрини. Я подразумевал совершенно другую историю.

— Мне надо теперь побыть одному. «Мажестик» кишит киношниками. Я их больше не могу видеть. Оставьте меня одного, Серж! Я вернусь на такси. Часа через два-три. OК?

— OК. — Покидая зал, Серж еще добавил: — Если бы я вовремя приобрел какую-нибудь приличную специальность, я б никогда не застрял в этом паскудном ремесле.

Его «кадиллак» стоял перед студией. Я помог ему влезть и помахал, когда он отъехал. А потом я вышел на улицу и направился к ближайшей стоянке. Шоферы стояли группкой и разговаривали.

— Чья сейчас очередь? — спросил я.

— Моя. — И худой, обгоревший на солнце человек вышел вперед. Лицо у него было морщинистое и задубелое, как лицо рыбака от соленой воды.

— В Сен-Поль-де-Ванс, — сказал я. — А там вам придется меня подождать. Час, от силы два. А может, я уложусь и в полчаса. После чего мы поедем в Канн. Вы согласны ждать?

— Сколько пожелаете, — отвечал шофер, — ведь это ваши деньги, мосье.

Все выглядело точно как в описании миссис Коллинз.

И оливковые рощи, и множество пальм, и сохранившаяся крепостная стена, и площадь с большой оливой.

Мужчины в беретах играли на красном песке в боулинг. Дальше дорога становилась для машин слишком узкой.

— Мне туда не проехать, — сказал шофер.

— Я знаю. Останьтесь здесь. И, как я уже говорил, вам, может, придется ждать. Если хотите, я заплачу то, что вам уже должен.

— Не надо, — отвечал он, — вы не похожи на жулика.

Я пошел по дороге, вымощенной булыжником, оскальзываясь снова и снова. Здесь было трудно не упасть. И лучше всего было бы и в самом деле идти босиком.

Потом я оказался перед домом, который так наглядно описала мне миссис Коллинз. Уже начало смеркаться. Двери стояли нараспашку, я вошел и оказался в огромном беленом помещении. Здесь стояли каменные статуи мужчин и женщин, у которых недоставало то рук, то ног, а то и вовсе головы. И отсюда же начиналась непривычно широкая лестница, ведущая на различные уровни, и на каждой лестничной площадке была дверь. Словом, все до сих пор, оставалось точно таким же, как это видела миссис Коллинз одиннадцать лет назад.

Я поднялся по серым стертым ступеням, громко крича при этом:

— Алло, есть тут кто живой?

На третьем уровне лестницы отворилась дверь, и из нее вышла босая женщина в черном халате. Она была неопределенного возраста и поражала своим уродством. Я вспомнил миссис Коллинз, которая утверждала, будто в этой женщине есть что-то трагическое и будто по ней сразу видно, что когда-то она была очень хороша собой. Интересно, когда? Миссис Коллинз видела ее одиннадцать лет назад.

— Добрый вечер, мадам, — сказал я. Это, значит, и была домоправительница Мария.

— Добрый вечер, мосье, — отвечала она. — Что вам угодно?

— Меня звать Руайан, Роже Руайан. Я понимаю, что должен был предупредить о своем приходе, но не могу ли я поговорить с мосье Мондрагоном?

Не ответив на мой вопрос, она шире распахнула дверь и вошла. Я последовал за ней. Это оказалось помещение со старинной мебелью и множеством слонов из всевозможного материала. Потом помещение с коллекцией кукол. Домоправительница Мария шагала передо мной по древним каменным полам, и здесь тоже все выглядело точно так, как во времена миссис Коллинз, которая, возможно, лежала теперь в морозильнике морга, на станции Сен-Рафаэль, если только ее до сих пор не вскрыли, после чего зашили и переложили в цинковый гроб. Теперь передо мной было помещение с камином и множеством петухов.

Домоправительница зажгла торшер.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала она.

— Благодарю, мадам, — ответил я и опустился в кресло. К моему великому удивлению, она уселась в другое кресло, как раз напротив моего.

— Итак, что вам угодно?

— Извините, мадам, но я хотел бы поговорить с мосье Мондрагоном… Я ведь уже сказал вам об этом… — тут я запнулся. — Вы, может быть, меня не поняли?

— Я прекрасно вас поняла, мосье Руайан, — ответила женщина в черном. — Но поговорить с мосье Мондрагоном, к сожалению, нельзя.

— Почему нельзя? Его сейчас нет?

— Да, — отвечала женщина в черном, — его сейчас нет.

— А подождать его можно?

— Боюсь, это не имеет смысла.

— Как не имеет? Он что, совершает длительное путешествие?

— Пожалуй, это можно и так сформулировать.

Я начал нервничать.

— Но ведь должен он когда-нибудь вернуться домой? Разве он вам не пишет? Разве вы не имеете с ним никакой связи?

— Больше не имею, мосье Руайан, — отвечала женщина в черном и пошевелила грязными босыми ногами. — Он больше никогда не вернется домой.

— Не понимаю, мадам… Как вы можете это говорить?

Вместо того чтобы ответить, она задала мне встречный вопрос.

— А кто вы, мосье Руайан? Я хочу сказать: кто вы по профессии?

— Писатель.

— Вы пишете всякие истории?

— Да, мадам.

— Правдивые тоже?

— Правдивые тоже. Как выйдет.

— Понимаю.

Она серьезно на меня поглядела.

— Мадам, где сейчас мосье Мондрагон?

— На кладбище, — тихо ответила она, — на кладбище Сен-Поль-де-Ванс.

Я сглотнул.

— Он умер два года назад, — сказала она. — В марте восемьдесят первого. Перед этим он долго лежал в одной клинике, в Ницце. А потом я перевезла его сюда и похоронила на местном кладбище.

— Это невозможно, — воскликнул я, перестав что-либо понимать.

— Это почему же невозможно?

— Миссис Коллинз… одна дама из Америки… Она всего два месяца назад получила от него письмо! — воскликнул я.

— И тем не менее это вполне возможно, — сказала эта женщина в черном.

— Полноте! Покойник не может писать письма.

— Ну конечно же нет! Но у него есть и другие возможности. Порой.

Я встал с места и спросил:

— А кто вы собственно такая?

На что она спокойно ответила:

— Я его жена, мосье Руайан. Я тридцать лет была за ним замужем. И навсегда останусь его женой, даже если он умер.

Я снова сел.

За окном тем временем совсем стемнело.

— Я вижу, вы удивлены, мосье Руайан. И многие люди, знавшие моего мужа, тоже были бы удивлены, услышав, что он так долго был на мне женат. Об этом знают только местные. Но с чужими они об этом не разговаривают. И никогда не разговаривали. Чтобы не вызвать у нас затруднений.

— Каких еще затруднений?

— Или чтобы не помешать нашему бизнесу, — она улыбнулась, и я увидел ее испорченные зубы. — Знаете, в свое время я была очень хороша собой, мосье. Вы, конечно, не поверите…

— Ну почему же!

— О, вы очень любезны… Но все-таки вы не верите мне. И тем не менее это правда. Когда Пьер на мне женился, я была красивая молодая девушка, мне едва сравнялось восемнадцать. Все люди у нас в деревне об этом знают. А в Ницце об этом знает мосье Рубен Аласян.

— Рубен Аласян?

— Ну да, этот ювелир.

— Он еще жив?

— Разумеется. Ему, правда, много за восемьдесят, но он все еще вполне бойкий старик. А вы разве знаете мосье Аласяна?

— Да, миссис Коллинз рассказывала мне об этом армянском ювелире.

— Понятно. Это мосье Аласян сделал предложение Пьеру. Вот и с тех пор уже минуло двадцать два года…

— Предложение? Какое предложение?

— Одну минуточку, мосье Руайан, одну минуточку. Сперва я бы все-таки хотела узнать, зачем вы сюда приехали и почему хотели поговорить с моим мужем. Вы помянули имя одной дамы…

— Миссис Коллинз.

— Ах да, Коллинз, — и она снова улыбнулась.

— Вы ее помните?

— Ну конечно помню. У меня отличная память. Я помню всех дам, которые здесь бывали. А уж миссис Коллинз я помню лучше всех. Ведь мой муж не далее как два месяца назад отправил ей письмо, не так ли? Ну, отправила его, разумеется, лично я, само собой. Покойник ведь не может отправлять письма. А вы-то откуда знаете миссис Коллинз, мосье Руайан? Вы тоже живете в Нью-Йорке?

— Нет, в Париже.

— А где же вы познакомились с миссис Коллинз?

— В Train bleu, — отвечал я. — Этой ночью.

Она подняла голову:

— Миссис Коллинз была сегодня ночью в Train bleu?

— Я ведь вам уже сказал, мадам… мадам Мондрагон.

— А что она там делала? Как она вообще оказалась в Голубом поезде?

— Она хотела приехать сюда, чтобы уже навсегда соединиться с вашим мужем.

После чего я рассказал ей о своем ночном разговоре. Мадам Мондрагон выслушала меня без какого бы то ни было выражения на лице. Закончив свое повествование, я открыл маленькую кожаную сумку и вынул из нее открытку с картинкой и с письмом от Пьера Мондрагона, словно бы желая этим доказать, что я говорю чистую правду.

— А-а-а, — промолвила госпожа Мондрагон, — одно из его миндальных деревец.

Она взяла открытку у меня из рук и перевернула ее оборотной стороной кверху.

И разумеется, Аннабел Ли, прекрасная Аннабел Ли.

— Что вы имеете в виду, когда говорите: одно из миндальных деревец? — спросил я. — Сколько он их всего нарисовал?

Женщина в черном халате встала с места, подошла к шкафу и открыла его. Множество бутылочек и горшочков с краской стояли на его полках. Слева я углядел две стопки открыток размером с ту, которая была у меня. Они были сложены вполне аккуратно, одна поверх другой, и было их здесь, по меньшей мере, сотни две.

— Вот, — заговорила женщина в черном халате, — можете сами увидеть, сколько таких открыток нарисовал Пьер! — Она закашлялась и засмеялась одновременно. — Много, — продолжала она, — очень даже много, — и она снова засмеялась. — Всевозможные деревца. Всего пять вариантов, мосье Руайан. Существуют шаблоны. Их кладут поверх открытки и раскрашивают. Один шаблон для веток… Один для листьев, один для цветочков… Он ведь совершенно не умел рисовать, мой бедный Пьер… Просто он как-то раз увидел в Ницце такое вот деревце, нарисованное с помощью шаблонов. В магазине детских игрушек. Любой ребенок с помощью этих шаблонов сумеет нарисовать миндальное деревце. В тот день я была с ним, и у меня возникла эта идея…

— Какая «эта»?

— Ну, к тому времени он уже принял предложение мосье Аласяна, вот я и сказала ему, что у меня возникла отличная идея насчет этих шаблонов. Деревца получаются и в самом деле прелестные, каждый сразу хочет такое заполучить. Я еще припоминаю, как мы вместе покупали эти шаблоны и акварельные краски.

Она умерила бурный прилив веселости и спросила вполне серьезным тоном:

— Но если миссис Коллинз ничего не знала о смерти моего мужа и хотела соединиться с ним навек, почему ж ее до сих пор здесь нет?

— А это, мадам, я еще не успел вам рассказать. Сегодня ночью миссис Коллинз умерла во сне в Train bleu. Сердце. В Сен-Рафаэле они вынесли ее тело из поезда.

Мадам Мондрагон кивнула глубокомысленно.

— Значит, он все-таки есть.

— Кто «он»?

— Бог, — отвечала мадам Мондрагон, — он уберег миссис Коллинз от большого горя, он дал ей возможность быть счастливой до последнего вздоха.

Она закрыла шкаф и снова села.

— Ну конечно же, она любила моего мужа. И все эти женщины любили моего мужа. Что правда, то правда, рисовать он не умел. Он и вообще был глуп, мосье Руайан, немыслимо глуп. Он ровным счетом ничего не умел. Он умел только одно: осчастливить женщину. И вот, когда мосье Аласян случайно узнал, как счастлива с Пьером я, это произвело на него огромное впечатление. А человек он очень умный. Вот потому что он такой умный, он и сделал моему мужу то самое предложение.

— Какое предложение, черт побери?! Прошу прощения.

Движением руки мадам Мондрагон дала мне понять, что я прощен.

— Все очень просто. «Вы явно женский кумир, — сказал Аласян Пьеру. — Женщины летят на вас, как бабочки на огонь. Я куплю вам смокинг, можно не один, а два, куплю ботинки, носки и сорочки, словом все, что вам понадобится, чтобы одеться для званого приема. Я знаю на Лазурном берегу множество людей, меня часто приглашают на всевозможные приемы. Я позабочусь о том, чтобы и вас часто приглашали туда, где бывают очень богатые люди».

— Уж не хотите ли вы сказать…

— Пожалуйста, не перебивайте меня, мосье Руайан. Я ведь и так рассказываю вам все как есть. «Я, — говорил ему мосье Аласян, — буду всякий раз обращать ваше внимание на какую-нибудь определенную даму. Вы начнете за ней ухаживать. Вы будете флиртовать с ней, танцевать с ней, говорить ей, как она очаровательна, говорить, что вы влюбились в нее, что это прямо как coup de foudre, ну и так далее и тому подобное. Не мне вас учить. И уговоритесь с ней о свидании. Причем дама должна быть непременно замужем. Вы переспите с ней, вы подарите ей счастье, вы проделаете с ней все то, что так ценит в вас ваша маленькая женушка. Потом с этой замужней дамой или с ее супругом вы поглядите на драгоценные украшения в моем магазине, и как художник вы лучше других поймете, что особенно к лицу этой даме». Надо ли мне продолжать, мосье Руайан?

— Нет, — сказал я, — этого более чем достаточно. Остальное доделывали мосье Аласян и супруг этой дамы. Он покупал ей то, чего она пожелает. Или устраивал ей сюрприз в день какого-нибудь семейного торжества. Я прав, мадам?

— Совешенно правы, мосье.

— Ну, а вы?

— Что я?

— Вы сами-то были согласны с этим предложением мосье Аласяна? В конце концов, вы были супругой мосье Мондрагона. Вы любили его…

— Я и сейчас его люблю и всегда буду любить.

— О том и речь. Даже просто мысль о том, что ваш муж примет предложение Аласяна — как вы ее вытерпели?

— Не понимаю.

— Господи боже ты мой! Ваш муж обязался спать с другими женщинами. Неужели вы не сходили с ума от ревности?

— Мы были очень бедны, мосье Руайан, — серьезно отвечала она, — а Пьер, он ведь ровным счетом ничего не умел, кроме как любить. Я поняла, что обязанность любить всех этих женщин отныне и станет его профессией. А к нашей любви это не имело ни малейшего отношения. Зато мы наконец-то получили деньги на жизнь. Ну поймите же, мосье Руайан…

Но я думал о том, что за странный человек, эта мадам Мондрагон. Думал о том, что когда-то она якобы была очень хороша собой, а теперь так уродлива. Я думал о флере трагизма, который ее постоянно окружал, даже и сейчас, даже когда она улыбалась. Нет-нет, — думал я, — эта женщина вовсе не была согласна с предложением мосье Аласяна. И однако же приняла его. Ужели так огромна была ее любовь к мужу? В общем, престранная женщина.

И я грубо спросил ее:

— А ваш муж, он как работал, за твердое жалованье или за процент от прибыли?

Она ничуть не оскорбилась.

— Ну само собой, за процент! Ему, конечно же, всякий раз нравились самые дорогие украшения в лавке у мосье Аласяна. А уж бриллиантовый гарнитур для миссис Коллинз! — И она радостно, словно дитя, захлопала в ладоши. — Какая редкостная удача для нас! Такое больше не повторялось!

— Выходит, ваш муж двадцать два года подряд выполнял эту работу для мосье Аласяна из Ниццы? — спросил я.

— Нет, мосье, всего двадцать. Два последних года он уже не работал. А все эти многочисленные дамы, которых он осчастливил! Он был такой старательный, такой добросовестный…

— А дамы, все были сплошь иностранки?

— Ну да. Американки, англичанки, дамы из Дании, Швеции, Японии, Канады, Австралии… Мосье Аласян очень многим обязан моему мужу… Самые крупные продажи… И подумать только… — она оборвала на полуслове.

— Что подумать?

Она покачала головой.

— Все в свое время, мосье Руайан, все в свое… Мы хорошо жили, мой муж и я. Да и почта приносила нам в дом немало денег.

— Вы хотите сказать, что ваш муж переписывался со всеми этими женщинами, что все они оказывали ему финансовую поддержку?

Мадам Мондрагон утвердительно кивнула.

— За вычетом двух или трех, все. Вы бы видели, какие чеки приходили в этот дом, из каких стран, из каких банков!.. Лазурный берег — это ведь, знаете ли, международный курорт, клиентура у мосье Аласяна — тоже…

— Как мне довелось слышать от миссис Коллинз, это были сердечнейшие письма, трогательные до слез, самые прекрасные любовные письма в мире.

— Мне очень приятно слышать ваш комплимент.

— Почему это вам приятно?

— Господи! — Она вскинула руку. — Ведь писала все эти письма я!

Я перевел дух.

— Вы лично писали все эти письма?

— Самые прекрасные любовные письма в мире, не так ли?

— Значит это были вы?

— Конечно я! — Она засмеялась. — Я ж вам говорила, что Пьер, к сожалению, был чудовищно глуп. Ему бы в жизни такое не написать! Нет-нет, этим приходилось заниматься мне. Подарить каждой даме по открытке с миндальным деревцем и строками Эдгара По — на это у него еще худо-бедно хватало разумения, у моего возлюбленного Пьера. А вы знаете, — добавила она, — что я могу превосходно подделывать его почерк?

— Простите, а на каком языке вы писали? При таком разнообразии национальностей?

— Всегда только по-английски. Все эти дамы знали английский. Время от времени я прикладывала к письму очередное деревце, некоторым — раз в год, некоторым — два. Я всегда призывала Пьера создать хороший запас. — Она поглядела в сторону шкафа.

— Даже в клинике, когда ему стало уже совсем плохо, он все рисовал и рисовал свои миндальные деревца… до тех пор, пока мог держать в руках кисточку. А носовой платок у вас есть? — вдруг спросила она.

Я дал ей платок. Она громоподобно в него высморкалась, после чего им же вытерла глаза.

— Пьер умер всего два года назад… Это совсем недавно, мосье, совсем недавно. Я до сих пор всякий раз плачу, когда вспомню его. Вы меня извините.

— Ради бога, — откликнулся я, — это же вполне понятно.

— Правда, милые стихи? — робко спросила она.

— Мы имеете в виду: «Ни ангелы в небесах, ни демоны…»

— Ну да, это Эдгар Аллан По. Когда я впервые прочла их много лет назад, я была еще почти ребенком, и мне они так понравились, что я избрала эти строки, еще прежде, чем началась вся история с миндальными деревцами.

— Итак, стихотворение тоже предложили вы?

— Я ж вам говорила.

— И на этих бесчисленных открытках стояла одна и та же строфа?

— Ну разумеется, мосье Руайан, — не могла же я подыскивать новое для каждой дамы.

— Да, вы правы, — сказал я и поглядел на ту открытку, которую получила миссис Коллинз и которая стала теперь моей собственностью.

— Правда, прелестное деревце?

— Да, прелестное, — ответил я, — а многие ли из дам снова приезжали на Лазурный берег?

— Очень многие.

— Ну и?

— Что «и»? — она пожала плечами. — Пьер снова делал их всех счастливыми. А мужья снова покупали украшения у мосье Аласяна в Ницце. Но вот уже три года ни одна не приезжала. А предприятие с миндальными деревцами функционирует по-прежнему.

— Вы хотите сказать, что и после смерти вашего мужа регулярно пишете этим дамам?

— Жить-то надо, вы не находите?

— А если сюда вдруг приедет какая-нибудь дама, как приехал я?

— Ну, тогда я скажу ей всю правду — как сказала вам. Что я была его женой. — Голос ее стал громче. — Я с гордостью скажу это любой из его дам. Правда, интересная история? Писатели ведь ищут такие истории? Вот она. Я дарю ее вам.

И я подумал, что минувшей ночью точно так же подарила мне свою историю миссис Коллинз.

— Вы запишите ее, мосье Руайан, вы непременно ее запишите!

Вот и миссис Коллинз меня о том просила, подумал я.

— Вы запишете ее? Если я убедительно вас попрошу?

— А зачем вам это так уж понадобилось, мадам Мондрагон?

На какое-то мгновение ее трагическое лицо исказила гримаса ненависти.

— Да затем, что мне удалось выяснить: этот ювелир, этот Рубен Аласян, двадцать лет подряд обманывал Пьера… в смысле процентов с оборота… Мне удалось это выяснить… И я могу это доказать… А ведь Пьер так ему помог! Пусть же мир узнает об этом! Я давно уже поджидаю такого, как вы. Поджидаю писателя! Вы ведь запишете все, что я вам рассказала?

Я молчал.

— Мосье Руайан, я вас о чем-то спросила. Неужели вы думаете, я стала бы вам все рассказывать, не будь вы писателем? Я же сразу, едва вы вошли, спросила у вас, кто вы по профессии, помните?

— Помню.

— И лишь после этого я начала рассказывать. Вы ведь запишете эту историю, чтобы изничтожить негодяя Аласяна? Да? Ну скажите «да», мосье! — Она пришла в крайнее возбуждение.

— А почему бы вам самой не написать вашу историю, а я бы пристроил ее в какой-нибудь в журнал? Вы ведь умеете писать. Эти дивные любовные письма…

Она нетерпеливо мотнула головой:

— Нет, нет и нет!

— Почему «нет»?

— Я, мосье, могу писать любовные письма, прекрасные любовные письма. Но больше ничего. Вот как мой бедный Пьер умел только любить, но не умел рисовать. Нет и нет, я никогда бы не сумела записать эту историю. Это обязаны сделать вы, вы!

— Но если я запишу вашу историю, мне придется изменить имена и место действия.

— Это еще почему? — возмутилась она.

— Да потому, что я не хочу, чтобы мосье Аласян подал на меня в суд. И еще я хочу защитить других людей.

— Аласян проиграет дело в суде. Я рассказала вам чистую правду. У меня есть свидетели, двое служащих Аласяна, которых он уволил. Они готовы давать показания под присягой. Только начать дело должен кто-нибудь другой. И этот другой — вы, мосье Руайан! Мосье, обещайте же мне написать эту историю! Не то вы меня очень разочаруете! Не то вы коварно пробрались сюда… неизвестно почему. А вы и в самом деле писатель? Вы что вообще написали, мосье Руайан?

Ситуация становилась неприятной.

Я сказал:

— Я напишу вашу историю, мадам Мондрагон.

— С настоящими именами и названиями?

— С настоящими именами и названиями, — отвечал я, решив про себя все так зашифровать, чтобы это не навредило мне, разумеется, в том случае, если я когда-нибудь — поди угадай заранее — решу об этом написать.

Она вскочила с места и прежде, чем я мог этому помешать, поцеловала мою руку.

— Мадам Мондрагон! — Я тоже вскочил. — Не делайте этого!

— Я вам так признательна, мосье Руайан, так признательна. Поистине, есть Бог на небе! А Бог справедлив. И этот старый негодяй Аласян понесет заслуженную кару… Вы когда начнете писать, мосье? Когда вы начнете?

Я почувствовал, что чем раньше уйду, тем для меня будет лучше.

— Скоро, мадам Мондрагон, мне надо сперва закончить одну важную работу, а потом…

— Да-да, потом, потом… Замечательно! У вас теперь есть две версии, версия миссис Коллинз и моя. И это будет опубликовано в журнале?

— Да, мадам.

— А в каком?

— В «Пари-матч».

— Это прекрасно. Этот журнал читает вся Франция, его выкладывают и в магазине у Аласяна. — Она засмеялась. — То-то он обрадуется, как вы думаете?

— Да, — ответил я.

— Может он от злости и вовсе сдохнет, — добавила она, — для меня это будет самый прекрасный день в моей жизни.

С меня было довольно. Я направился к дверям. Она последовала за мной. И по дороге сказала:

— Можете оставить себе открытку миссис Коллинз.

В огромном белом зале мы спустились по ступеням широкой лестницы прямо к выходу.

— У меня еще полно открыток для писем, — сказала она, — я должна испытывать вечную благодарность к Пьеру за то, что он снабдил меня таким запасом. Понимаете, какая забавная история: я с этими шаблонами управиться не могу. Мне бы в жизни не нарисовать такое деревце. Любой ребенок это смог бы, а вот я — нет.

Мы вышли за ворота. Улица была пустынна. Вдалеке лаяла собака.

— Вы обещали мне написать эту историю, мосье Руайан, — сказала она, подумайте об этом.

— Да, — ответил я, — буду помнить. А заодно вас, мадам Мондрагон.

— Это еще что значит?

— То, что делали и продолжаете делать вы, незаконно. Вас за это накажут. Может, все-таки, зашифровать имена?

Это была моя последняя попытка.

— Никоим образом! Все должно быть названо своими именами. Прежде всего этот бандит Аласян.

— Но сами-то вы, мадам…

— Что «я»?

— Если вас и в самом деле осудят…

— Ах, мы все так быстро стареем… Вы даже и не представляете, сколько из этих дам уже умерло. За ними последуют другие… будем надеяться, что очень скоро и я.

— Вы не должны так говорить, — ответил я.

— Пьер умер, — сказала она, — без Пьера это не жизнь. Осудят? Накажут? Меня? Господи, как мне все это безразлично, слов нет, до чего безразлично! Я все равно умру, как умирают все, хоть наказанная, хоть ненаказанная. Но сперва я хочу дожить до того дня, когда Рубен Аласян будет уничтожен… да-да, уничтожен. А тогда пусть смерть приходит и за мной…

Голос ее становился все глуше. И вдруг — зрелище было поистине фантастическим — уродливое, трагическое лицо Марии Мондрагон при слабом свете, который падал из нескольких освещенных окон в темноту, на нас, вдруг стало цветущим и соблазнительным, будто лицо хорошенькой, молодой девушки, какой она была в свое время. И голос ее звучал тепло и нежно, когда она сказала:

— И пусть даже у него было много женщин, сто, двести… за всю свою жизнь он любил только одну — меня. Это я была его Аннабел Ли.