Человек с двойным лицом

Глава вторая

Автобус трясся по разбитой, давно не ремонтированной дороге. Тут был асфальт, и старый «ЗиС», с грохотом и лязгом преодолевая препятствия, с трудом, но выдерживал скорость сорок километров в час.

Маханов не обращал внимания на трудности пути. Он думал совершенно о другом. Он желал и одновременно боялся приезда в деревню. Боялся увидеть отца в гробу, боялся услышать причитания деревенских баб, боялся ощутить на себе сочувствующие и в то же время заинтересованные взгляды односельчан. Ему не хотелось хоронить отца, как бы по-детски это ни звучало. Не хотелось речей, слез, аханий. Маханов много бы дал за то, чтобы отец был жив. Но жизнь такая штука – всем когда-то приходит срок умирать. Умрет и он, вопрос: скоро ли?

В настоящее время на этот вопрос вряд ли кто-то мог дать определенный ответ, невзирая на возраст. Волна репрессий, захлестнувших страну, ставила под удар любого ее гражданина, будь то колхозник или инженер, министр или высокопоставленный военный чин.

Надо признать, что с приходом в НКВД Берии ситуация изменилась в лучшую сторону. Аресты и посадки сократились, по мелочам не брали. К доносам стали относиться с подозрением, не то что раньше – написал бумагу, глядишь, ночью «воронок» уже увозил оболганного соседа. Арестованный тут же давал показания на того, кто сдал его, и арестовывали уже доносчика. А потом обоих отправляли в лагерь. Доходило до абсурда, но так оно и было. Хорошо, что «было». Надолго ли? Лаврентий Павлович многих освободил, опять-таки из среды тех же чиновников, специалистов и военных. Но не он руководил страной, хотя и начинал занимать в Кремле все более прочные позиции.

Вот и бюро, где работал Маханов, курировал один из людей Берии, майор госбезопасности Платов, интеллигентный, умный человек. И в то же время – требовательный. Было понятно, что кураторство над центром не являлось обязанностью заместителя начальника первого управления (разведки) НКВД СССР, но внимание работе центра он оказывал повышенное.

Мысли метались в голове, бились в черепной коробке. Разболелась голова, хотя это могло быть и от выпитой водки. Никогда прежде Маханов столько не пил. Да еще эта тряска, как в лихорадке, на так называемой дороге. Хорошо еще, хоть ехали…

Видно он сглазил. А может, это сделал кто-то другой. Сразу же за мостом через речушку, название которой Николай Маханов не помнил – то ли Решка, то ли Орешка, автобус как-то странно дернулся, выстрелила выхлопная труба, и «ЗиС» встал посреди изрытой ямами дороги.

– Ну, вот, – воскликнула Клавдия, – этого нам только не хватало! Что, Вася, отъездился твой шарабан?

– Замолчи! – огрызнулся шофер и обернулся в салон: – Товарищи, терпение! Можете выйти прогуляться, погода хорошая, птички поют, я быстро все налажу. А ты, Клавка, даже не подходи ко мне, если не хочешь отведать гаечного ключа.

– Да нужен ты мне, – скривилась баба.

Она уже заприметила Маханова и, когда Николай вышел из автобуса, подошла к нему:

– Сразу видно человека интеллигентного. Не то что наши охламоны.

Маханов удивленно посмотрел на спутницу:

– Клавдия, по-моему?

– Да можно просто Клава, я из Олевска.

– Это я уже понял. Николай.

– Очень приятно, Николай. Вы в отпуск?

– Что-то вроде того. Как вы назвали ваших мужчин?

– Ой, не смешите! Тоже мне, нашли мужчин. Мужики они и есть мужики. Охламоны. Плебеи.

– И что это означает?

– А то, что народец никудышный. Нет, есть, конечно, приличные: учителя там, инженеры или врачи, но – больше плебеев.

Маханов улыбнулся:

– Плебей, Клава, это в Древнем Риме человек из низшего общества. Это не раб, это свободный человек, только не пользовавшийся ни политическими, ни гражданскими правами. А ваши мужики имеют все права.

Она с нескрываемым уважением посмотрела на Маханова:

– Вы ученый?

– Инженер.

– Но вы не из райцентра. В Олевске я всех знаю, и меня знают, только не подумайте ничего такого…

– И не думал.

– Тогда вы из города?

– Из Москвы.

– Вот как? Очень интересно. Я была там один раз. Огромный город! А вы женаты?

Маханов улыбнулся, увидев в глазах не сильно отягощенной моральными нормами женщины озорной огонек:

– Это имеет значение?

Она обиженно смощилась:

– Никакого. А, извините, в Олевск вы по какой надобности? Если в командировку, то у нас есть гостиница, есть и дом колхозника, да только все это – клоповники, да и мест там никогда нету. А если и бывают, то от одних портянок задохнуться можно. То ли дело у меня – свой дом! Могли бы договориться.

Она выжидающе, с надеждой смотрела на Маханова.

– Я не командировочный, Клава, и в Олевске задерживаться не намерен.

Она разочарованно вздохнула:

– Ну вот всегда так, только встретишь настоящего мужчину и – облом.

– Вы о чем?

– Да так, о своем. Значит, не в Олевск, а куда?

– Вы очень любопытны.

– Я такая.

– На похороны еду, Клава. В Горбино отец у меня умер.

– Ой, извините, соболезную.

– Спасибо.

– Но адресок-то на всякий случай запомните?

– Зачем?

– Да мало ли, пригодится.

– Хорошо, давайте адресок.

– Он простой. Прибрежная, 12, от автобусной станции пять минут ходьбы, сразу за клубом вдоль Терева идет моя улица. А там подскажут, меня все знают.

– Не сомневаюсь.

– Не в том смысле.

– Да я понял.

– Заезжайте, буду рада.

– Как получится.

– Может, пройдемся по лесу, пока Васька свой автобус чинит?

Маханов посмотрел на сидящих на обочине пассажиров, перевел взгляд на Клавку:

– Думаете, затянется ремонт?

– А кто его знает? У Васи каждый раз по-разному: когда за десять минут управится, а когда до вечера провозится. Но он – мужик упертый, обязательно сделает. Пешком идти не придется. Хотя… я бы с вами и пешком пошла.

– Далеко.

– Это одной далеко, а вдвоем – близко.

Маханов прекрасно понимал, на что она намекает, но перебивать не стал, хоть какое-то отвлечение от тяжелых мыслей.

– Пойдемте.

На этот раз ремонт затянулся на три часа.

Пока Маханов гулял с Клавкой под насмешливые взгляды пассажиров, женщина не раз намекала, что не против познакомиться с ним поближе прямо в лесу. Маханов делал вид, что не замечает этого. Он все больше беспокоился, потому что уже здорово опаздывал. Он все еще надеялся, что без него отца не похоронят. Хотя в глубине души и желал этого – не хотелось видеть его мертвым.

В 12.40, Маханов заметил по часам, водитель Василий или Иваныч, всяк называл ему по-своему, закрыл капот, вытер ветошью руки, залез в кабину и завел двигатель. Тот заработал без перебоев и выстрелов из выхлопной трубы.

– Товарищи, прошу в салон! Извините за простой, по техническим причинам – бывает. Едем!

Народ забрался в салон. Клавдия уселась рядом с Махановым.

Шофер повернулся, подмигнул Николаю Ивановичу. Потом, видно, вспомнил, куда тот едет, смутился, закашлялся, закрыл двери.

Автобус побежал дальше. Опаздывал он больше чем на три часа. Маханов подумал, что, может статься, он воспользуется услугами Клавдии, если его не дождется Фомич с подводой. Она найдет ему попутный транспорт. Вот только какую плату за это затребует?

«ЗиС» въехал в райцентр в 13.10. Пассажиры то тут, то там, по дороге, стали просить остановиться. В другой раз Василий, может, и проигнорировал бы эти просьбы, но сегодня он чувствовал себя виноватым и потому вставал у каждого столба.

Маханов нервничал, Клавка смотрела на него, лелея тайные надежды. Впрочем, какие там тайные – ее единственное желание было написано у нее на лице.

Наконец автобус приехал на станцию. Это была давно заколоченная будка, в которой когда-то сидел билетер, была касса, но тогда и ходили несколько автобусов. Сейчас же здесь останавливался только «ЗиС» Василия.

Клавдия вышла вместе с Махановым.

– Вас должны встретить? – спросила она.

– Должны, но могут и не встретить, а мне надо в Горбино.

– Ничего, мы найдем, как доехать. Пообедаем у меня, столовая у нас не для москвичей, зато цены – похлеще городских.

Но Маханова встречали. Он не сразу заметил подводу, зато увидел Николая Фомича Дубко, которого чаще звали «дед Фомич», потому что он разменял уже восьмой десяток.

Дед был заметно навеселе:

– Ну здравствуй, тезка!

– Здравствуй, Николай Фомич.

– Задержался ты что-то.

– Так вышло. Автобус сломался.

– Ну, этим тут не удивишь. Вот только на похороны-то ты не успел. Отпевали в полдень, потом сразу на кладбище, вот так-то. Выпьешь?

Он достал из кармана мятых штанов поллитровку мутного самогона. Один вид спиртного вызвал у Маханова отвращение:

– Нет, дед Фомич, не хочу.

– Ну, дело хозяйское, а я приму. – Он откупорил бутылку и отхлебнул прямо из горла.

Пока дед довольно крякал и занюхивал куском черного хлеба, Маханов повернулся к Клавке:

– Вот меня и встретили.

– Да вижу. – Весь ее вид говорил: «Принесло же тебя, старый хрыч, и чего ты не свалил в свою деревню?» – Вижу, Николай Иванович. Что ж, адресок есть, может, на обратном пути заглянете? Двери моей хаты для вас всегда открыты. До свиданьица.

И, отчаянно виляя бедрами, она направилась в сторону клуба.

Николай Фомич проводил ее внимательным взглядом:

– Кто такая?

– Попутчица.

– Глядела на меня, словно я у нее корову увел. Гулящая – сразу видать.

– Она просто попутчица. Вместе из города ехали.

– Знаю я этих попутчиц. Хищницы! Охочие больно до мужиков. Ладно, поехали, что ли, а то и на поминки не успеем.

– Ну на поминки-то успеем в любом случае.

Дед утвердительно кивнул головой:

– Твоя правда. У нас ведь как – только начать, а потом уж никто и не помнит, за что пьют. То ли за упокой, то ли за здравие.

– Едем, Николай Фомич, где подвода-то?

– Тут, за углом.

– Не боишься оставлять?

– Не-е, чего ей будет: лошадь старая, телега – того и гляди развалится, только сено свежее.

– Доедем?

– У меня не автобус. Лошадь и на одной оси дотянет.

Они прошли за угол. Лошадь мирно щипала траву, в телеге было расстелено сено, поверх него брошен брезент.

– Садись, Николай Иванович, поедем до дому, до хаты. Давненько ты на деревне не был. Да и не мудрено – большой человек стал в Москве!

– Семен Коробов в деревне? – спросил Маханов.

– Дружок-то твой? Тама. Где ж ему быть? Шоферит – председателя возит. Нынче на ремонте, а то бы он за тобой приехал. Вторая машина под доярками, ту брать нельзя. Ну, устроился?

– Да, – ответил Маханов, растянувшись на брезенте, из-под которого шибал в нос приятный, бодрящий запах свежескошенной травы.

– Ну, с богом.

Дед залез на передок, тронул вожжи. Лошадь, не спеша, пошла по улице, выходящей прямо к дороге на деревню Горбино.

Вскоре стали попадаться знакомые места. Низовье реки Уборы – не напрасно территория, в которую входит область, называется Украинским Полесьем. Река средняя, шириной от тридцати до пятидесяти метров, полноводная. Эти места всегда отличались богатой рыбалкой. На удочку без всяких неводов, сетей и вершей, можно было взять двухкилограммовых лещей, сазанов да язей. Водились тут и хищники: щука, судак, окунь.

– Хорошие места, – проговорил Николай Иванович.

– Чегой-то? – обернулся дед Фомич.

– Места, говорю, у нас хорошие.

– А… Это да-а.

– Сейчас тут рыбу-то ловят?

– Твой друг Семен Коробов, бывает, приезжает. Пехом-то далековато, да и нужды особой нет, рыбы в реке и у деревни полно.

Дальше пошел лес.

– Дед Фомич, – позвал Маханов.

– Айя?

– Охотничий домик цел?

– А куда ж он денется, цел! Туда мужики наведываются, когда на кабана или лося ходят.

– Расскажи, как умер отец.

Николай Фомич выдохнул:

– Не могу сказать – умер и умер. Вроде ни на что не жаловался. Дня за два до смерти я его видел: копался на огороде, потом городьбу красил – председатель тогда краску выдал. Где-то Рылов, агент по снабжению, на излишки сена выменял. Вонючая зараза. Но все лучше, чем никакая.

– Рылов значит все по снабжению?

– Да.

– Отец писал, сына его вроде репрессировали.

– Так это давно. В тридцать восьмом. Он у него тоже в снабжении работал на базе овощной. На воровстве и попался. Так что тут заслуженное наказание. И поделом. Нечего руки свои загребущие в добро общее запускать. Да у них весь род такой. Что дед Ефим в царское еще время за конокрадство сидел, что сам Мирон под следствием был, опять-таки по делу воровскому. Этот вывернулся. А сыночек загремел. Жену его с сыном жалко. Тоже сослали, непонятно только за что. Правда, был слух, вроде как оправдали, но так это или нет, не знаю. И никто не знает. Скоро сгинули они. Да и чего им, бедолагам, тут делать? Подались, наверное, в ту же Москву или в Киев. А Степка сидит. Мирон сам по себе хмурной всегда был, а сейчас и подавно. За версту видно, что озлобился на новую власть. Да ну его к черту, прости господи. – Дед трижды перекрестился.

Как ни билась советская власть с религией, искоренить ее в деревнях и селах не получалось. Впрочем, и в городе тоже. Только там привязанность к вере скрывалась. А в душу не залезешь.

Выехали к большому оврагу. Это уже в версте от деревни. Сюда пацанами зимой ходили, в глубине родник незамерзающий был. Оттуда воду ведрами брали, поливали склон, делали горки, на фанере или картонке, что от сельмага умыкали, катались. Склоны здесь высокие. А в начале оврага, когда теплые дни выдавались, катали снежные шары, из них крепости строили. Потом одни вставали гарнизоном, другие нападали. Потом менялись. Забав в детстве хватало. Как давно и в то же время совсем недавно это было! И мама была жива, и отец, и многие другие. Деревня была большой. Она и сейчас большая, но уже не та.

– А пацанва, Фомич, тут зимой балуется?

– Балуется. Не так весело, правда, как раньше. Да оно, Коля, ныне все не так, как было.

– Значит, не знаете, как умер отец?

– Нет, Коль. Я опосля того, как видел его в огороде, уезжал в район по заданию председателя колхоза, товарища Тетерина. А когда вернулся, так и узнал: утром Ивана Ивановича мертвым нашли.

– Нашли? Как это? – заинтересовался Маханов.

– А Рылов поутру шел в контору, его хата на нашем конце, вдруг видит: дверь приоткрыта. Почуял неладное, зашел, а Иван Иванович у печи на полу лежит. Видать, плохо ему стало, хотел выйти, людей позвать. Так ли, нет ли было на самом деле никто не знает. Правда, Тетерин вызвал участкового из района. Тот приехал, осмотрел все, протокол составил и сказал: хороните, мол, своей смертью старик помер. Такие вот дела, Коля.

– Значит, это Рылов обнаружил отца?

– Он. А чего это ты как участковый Поленко заговорил? Тот тоже все казенными словами раскидывается – прибыл, убыл, обнаружил. Но тому по должности положено.

– Да так, сорвалось.

Они въехали в деревню. Ее прорезала центральная улица, на одной стороне которой располагался сельсовет и правление колхоза «Звезда», рядом с правлением – сельмаг и небольшой клуб, похожий на барак. Здесь проводились общие собрания, устраивались танцы для молодежи, показывали кинофильмы.

Параллельно главной улице, проходили еще две. Огороды правой улицы выходили к реке, ее называли Речной. Левую называли Выселками, она была ближе к полям и лесу. С запада и севера тоже виднелся лес. За северной околицей простирались луга, там же было и кладбище.

Улицы соединялись между собой многочисленными прогонами. На берегу реки виднелись лодки. На лугах паслось колхозное стадо. Люди в это время работали в поле, но сегодня был день не обычный, сегодня хоронили Маханова Ивана Ивановича, уважаемого в Горбино человека, первого председателя колхоза, его основателя, участника Первой мировой и Гражданской войн, орденоносца. Это было заметно сразу на въезде.

Дом Махановых, пятистенок с железной крышей и пристроенным сараем, стоял на Речной улице. Второй с северной околицы. Рядом жили дед Фомич и снабженец Рылов – мутный, мрачный тип. Дальше стоял дом друга детства Николая, Семена Коробова. Судя по тому, что возле открытых ворот двора Махановых толпился народ, похороны уже закончились, народ собирался помянуть усопшего.

Подъехали прямо к дому.

Николай Иванович спрыгнул с телеги и поспешил навстречу собравшимся. Сельчане стали выражать ему соболезнования, что-то говорили. Он не слушал, но из уважения кивал, благодарил. Завидел друга детства, направился было к нему, но тут появился дядя, Маханов Степан Иванович, второй год как пенсионер.

– Здравствуй, Коля!

– Здравствуй, дядь Степ.

– Не успел ты к похоронам.

– Не успел, автобус по пути сломался.

– Известная история. Никак не найдут в районе денег купить пару новых автобусов. Вот и ездит колымага туда-сюда, скоро и вовсе сообщения не будет. Ты как?

– Плохо, дядь Степ.

Степан Иванович вздохнул:

– Да хорошего мало. Но похоронили батьку твоего, моего брата, достойно. Почитай все, кто от работ срочных свободен был, пришел. Отпели как положено. Похоронили рядом с матерью. Сейчас вон столы собрали по хатам, бабы парево-варево приготовили, будем поминать. Казенную водку, что в сельмаге была, всю скупили, если мало будет – самогон выставим.

– Я возмещу вам расходы.

– Да брось ты, в складчину деревней собрали, сколько смогли, хватило с избытком. Никто не отказался. Ты, поди, устал с дороги?

– Не до того.

– Проходи в дом, там Анфиса и Галина.

Это были тетя и двоюродная сестра Николая Ивановича.

– А Миша как?

– Капитана получил, на Дальний Восток перевели командиром батареи.

– Далеко этот Дальний Восток.

– Все лучше, чем на Западе. Немец, того и гляди, на нас двинет. А что в Москве на этот счет думают?

– Не знаю, я на режимном объекте работаю. В городе наездами бываю.

– Женился?

– Женился. Ну, я пойду, дядя Степа.

– Давай, Коль, мы тут управимся. Помянем Ивана, как положено.

– А я пиджак и чемодан оставлю, с родней поздороваюсь и – на кладбище. Да, я тут продукты кое-какие привез: колбасу, консервы, тете Анфисе передам.

– А кто ж тебя проводит?

– Да вот Семен.

Подошел друг детства, Коробов.

– Здоров будь, Никола.

– И тебе не хворать, Сеня.

Друзья обнялись.

– Эх, не вовремя сломалась моя «ласточка», я бы в городе тебя встретил. Вторую машину взять нельзя было – под доярками она. Коровы терпеть не будут.

– Да, жаль, что опоздал. А может, это и к лучшему: отца мертвого не видел, останется в памяти живой.

– Вообще-то ты прав. Так лучше. Тут крика бабьего да причитаний было – хоть уши затыкай. И без того тошно.

– Ты проводишь меня до могилы?

– Конечно, провожу.

– Тогда подожди, я в дом схожу.

– Давай, я тут пока подожду. Водка-то у тебя есть?

– Есть бутылка, в городе останавливался у Марии Никаноровны, так она положила в чемодан.

– С собой возьми и стаканы из дому прихвати, выпьем с Иваном Ивановичем.

– Ладно.

Маханов зашел во двор, поднялся в дом. Обошел сени, вошел в большую комнату, от которой отходили две маленькие спаленки. В углу – русская печь, за ней – закрытая цветной занавеской лежанка, там любил после трудов праведных отдыхать отец, деревянный стол, стулья, табуреты, в красном углу икона с зажженной лампадкой, диван. Вся мебель сделана отцом.

Окна закрыты, на столе – старая фотография отца с матерью, перевязанная черной лентой.

Из кухни вышли родственницы.

– Коленька! Приехал?

– Приехал, тетя Анфиса, да вот опоздал.

– Что ж поделать, чай не из соседнего села, а из самой Москвы ехал.

С Анфисой вместе вышла девушка. Николай Иванович удивился:

– Галина?

– Я.

– Смотри-ка как подросла – прямо невеста!

Анфиса Петровна возразила:

– Рано еще невеститься, шестнадцать годов всего.

– Взрослая… Два года назад еще девчонкой была, с косичками бегала, а сейчас – девушка. И красивая – вся в тебя, тетя Анфиса.

Галина засмущалась, ушла обратно на кухню.

Маханов достал из чемодана две палки копченой колбасы, консервы, тушенку – все, что получил по спецпайку.

– На общий стол.

– Вот еще! Обойдутся, чем есть. И так наготовили всего, а деликатесы оставь, пригодятся.

– Ну, ваше дело. Я пошел на кладбище.

– Один?

– С Семеном.

– А… С дружком своим. Ох он и кручинился, что не может встретить тебя. Метался по деревне, председателю покоя не давал, все запчасти просил. А их нету, запчастей этих. Тетерин уже третий день, как в Олевск мотается. С утра тут был, попрощался с Иваном и уехал.

– Мы его с Фомичом по дороге не видели.

– Так он через Бодрое поехал. Тамошний председатель вроде как обещал подсобить с запчастями.

– Понятно. Орден-то отца сохранили?

– А то как же, у Степана он. Взял, чтобы не пропал ненароком.

Маханов снял пиджак, повесил на спинку стула, достал из него пачку «Казбека», спички, документы.

– Пошел я, теть Анфис, скоро приду.

– Да не спеши, Коль, успеешь, уж на поминки-то не опоздаешь, знаешь, как у нас бывает – до позднего вечера поминают.

– Знаю.

Он забрал бутылку водки, папиросы и стаканы, уложил все в холщовую сумку и вышел на улицу. Там увидел Рылова. Тот, как всегда мрачный, шел к дому.

– Приветствую, Николай Иванович.

– Здравствуй, дядя Мирон. Вы к двору идите, там все собираются.

– Да знаю я. Ты держись, Коль, все мы смертны.

И пошел дальше.

Маханов окликнул друга:

– Сеня!

Тот отделился от толпы мужиков:

– А я там тебя ждал.

– Пойдем. Как лучше пройти, чтобы людей меньше было?

– Э-э, Никола, в деревне такого места не найдешь.

– Ну, ладно.

Они пошли улицей. Встречались сельчане, здоровались, выражали соболезнования, оглядывали Николая, оценивали костюм, сорочку, туфли. Такое здесь не купишь, да и в районе тоже.

Обошли центральную улицу, вышли к кладбищу. Оно встретило друзей холодом и мрачностью. Среди высоких деревьев сгрудились могилы с крестами – с оградами и без. Маханов знал, где могила матери, но сразу не нашел. Друг подсказал. Деревня хоть и небольшая, но хоронили часто. И старых, и молодых, почивших от возраста и утонувших, и придавленных болезнями.

Они подошли к свежему холму. Крест, венок от колхоза, цветы – больше полевые.

– Ну, здравствуйте, дорогие мои, – дрогнувшим голосом сказал Николай. – Извини, батя, что не успел проститься. Не по своей вине.

Он стоял и смотрел на этот холмик. Нахлынули воспоминания. Вот он с отцом на рыбалке, первый раз в ночь, чтобы захватить утреннюю зарю. Вот мама играет с ним во дворе. Он строит дома из песка, они рассыпаются, а он, сопя, вновь возводит их…

От невеселых дум его оторвал друг:

– Коль! Давай помянем отца твоего и мать. Достойные были люди, доброй души.

– Вот именно, Сеня, что были. Какое это страшное слово.

– Все там в принципе будем, кто раньше, кто позже. Разливай.

Выпили, закурили. Семен затянулся папиросой, но тут же затушил, скрутил козью ножку:

– Оно привычней, Коль, папиросы не для меня.

– А скажи, Сеня, как умер отец?

Коробов осмотрелся – вокруг никого.

– Ты чего озираешься, Сень?

– А то. Странная это смерть.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Накануне вечером, это значит, в понедельник, я сам видел, как Иван Иванович забор красить собирался. Подошел, поздоровался, спросил про тебя. Пригласил зайти. Посидели на крыльце, поговорили. Он был здоровый, Никола, ни на что не жаловался. Сожалел, что ты никак не выберешь время приехать, соскучился. И даже самогону принес чекушку, по сто граммов выпили, грибочками прошлогодними закусили. Как стемнело, у него еще свет в комнате горел. А наутро – на́ тебе! Рылов народ поднял – Иван Иванович помер. Я, понятное дело, к дому, а там отец твой лежит. И поза какая-то… неестественная. Но крови, пригляделся, не было. И все одно, думаю, Никола, извини, конечно, помогли Ивану Ивановичу помереть.

– Кто?! – воскликнул ошарашенный Николай.

– А вот это загадка. Отец твой ни с кем не вздорил, не ругался, все к нему с уважением. Председатель всегда лошадь давал огород вспахать. Не было врагов у твоего отца, Никола. И – все равно…

– Что «все равно»? Убили, думаешь?

– Не знаю, что и сказать. Ну, не должен он был помереть той ночью.

– Но ведь, Фомич говорил, участкового вызывали.

– Э-э, Никола, а что участковый? Приехал, посмотрел, протокол написал, объявил, своей, мол, смертью помер, хороните. И уехал. Морга у нас тут нету, в район не возили, сразу взялись за подготовку похорон. Тут уже руководил дядька твой, Степан Иванович.

– Ты накануне детективы не читал?

– Чего? Книжки в смысле? Где бы их еще взять? В нашей библиотеке только тома Ленина и товарища Сталина стоят, да всякое такое – о построении светлого будущего. За этим парторг Кулько строго следит. Даже иногда людей собирает, чтобы вместе читать. А ты с чего про детективы-то спросил?

– А с того, Сеня, что некому было убивать отца. То, что он лежал на полу у печи, а не в спальне, ничего не значит. Прихватило сердце, хотел выйти, позвать людей, да не смог.

– Так-то оно так. Но ты послушай. В понедельник к нам электрики на машине заявились.

Маханов посмотрел на друга, налил сто граммов:

– Выпей!

Семен выпил, занюхал рукавом.

– Так о чем это я? А, да, в понедельник электрики приехали. В кои-то века, и заметь, не районные, а городские. Я по номерам понял.

– И что? По делу люди приехали.

– Да никаких дел-то у них тут и не было. Ни обрывов проводов, ни замечаний, подстанция тоже в порядке.

– Плановый технический осмотр.

– Ну да, прошлись по деревне, на «сопли» поглядели, столбы покачали – крепко ли стоят. Ну, и ехали бы восвояси. Так нет. Остановились у Мирона Рылова.

– У Рылова? – переспросил Николай.

– Да, один на столб в «когтях» залез, отсоединил провод, что к хате Рылова идет, чего-то там поковырял и обратно присоединил. Потом они до вечера у Рылова сидели.

– Пили?

– В том-то и дело, что нет. Оба трезвые вышли, и Рылов не пил. Он, когда выпьет, злой становится, как черт. А тут – ничего. У меня тогда машина сломалась, я ее на технический двор загнал и – до дому. И видал все. Трезвые они были. Электрики сели в машину и подались в сторону райцентра, Рылов домой пошел. А утром он же и нашел отца твоего. Вот ты мне скажи, почему дверь-то была открыта? На ночь все закрываются, это во двор к сортиру дверь открытой оставляют, а входную на засов. А тут все открыто, и Рылов – первый свидетель. Я потом прошелся по улице – черта с два чего снаружи увидишь – куст сирени из палисадника закрывает. А этот, глазастый, разглядел.

Маханов задумался. Семен сам налил себе еще сто граммов. Николай больше не стал.

– Ну и что скажешь? – спросил Коробов, обтирая губы.

– По-моему, ты преувеличиваешь. Ну, зачем кому-то из города открыто, ставя под подозрения Рылова, убивать отца?

– А вот этого я не могу сказать – загадка. Может, с Рыловым поговорить?

– А смысл? Скажет, благодарить должны, что вовремя тело нашел, а то неизвестно, сколько пролежало бы оно в хате.

Коробов шмыгнул носом:

– Ты прав, отмажется.

– А чего ты так зол на Рылова, тебе-то он что сделал?

– Шкура он. Не наш человек.

– Ну, если во враги записывать всех, кто не нравится…

– Хочешь сказать, он – нормальный мужик?

– Не знаю.

– А зря. Ладно. Что хотел – сказал, а ты дальше сам решай.

– Чего решать, Сеня?

– Я бы на расследовании настоял. Ты же инженер из Москвы, можешь расшевелить райотдел милиции. Там следователь есть.

– Все, Сеня. Не до того мне, в город быстрее вернуться надо. Я ведь почти самовольно уехал.

– Но у тебя же уважительная причина.

– Для моего начальства это не повод покидать рабочее место.

– И что же это за место такое, что на похороны отца без разрешения уехать нельзя?

– Есть такое.

– А если твоего отца убили?

Маханов тряхнул головой:

– Не говори ерунды, Сеня!

– Ну, как знаешь, дело, как говорится, хозяйское, – пожал плечами Коробов.

Он допил водку.

– Хороша, не то что наш самогон! Хотя, с другой стороны, самогон из своего гонят, а чего на водочных заводах в питье добавляют, неизвестно.

– Чего там добавлять? Разбавил спирт водой, вот тебе и водка.

– Это так. Вопрос – какой спирт? Ну, да ладно. Окропи могилу, тут осталось немного.

Маханов взял бутылку:

– Пусть земля вам будет пухом.

– Не так, – поморщился Коробов, – упокой, господи, душу раба твоего новопреставленного и прости ему вся прегрешения его вольная и невольная и даруй ему Царствие небесное. – И перекрестился.

– Ты чего, Сеня, в Бога веришь?

– Как тебе сказать? И да, и нет.

– А откуда молитву знаешь?

– Я даже не знаю, молитва это или нет. Но вроде так надо говорить, а может, и не так. Ладно, что сказано, то сказано. Главное, если есть там, – он указал на небо, – Бог, пусть будет твоим родителям хорошо. Все, пойдем.

– Нет, ты ответь, откуда молитву эту знаешь?

– Да отстань ты, так на поминках старики говорят. А мы что делали? Поминали. А вообще, давай не касаться религиозных тем.

– Это правильно.

Маханов поклонился могиле:

– До свидания, мои родные, обещаю навещать вас… как выпадет время свободное.

Друзья двинулись между могил.

– А тут, – Семен указал на заросшую могилу без креста, – жена Рылова лежит.

– И что?

– А то, что она тоже странно померла. Пошла на реку полоскать белье и утопла. Как можно утонуть рядом с мостком, где глубина по колено?

– Всякое бывает. Стало женщине плохо, упала, захлебнулась.

– Или заставили упасть да притопили.

– Ну ты, Сеня, вообще… Во всем только злодейство видишь!

– Не во всем и не везде. А Рылов – злодей. Через год, как утопла жена, из райцентра девку молодую привез. А потом и она пропала. Говорит, не прижилась, уехала к себе.

– И что в этом странного?

– Уехала ли?

– Да ну тебя, идем домой.

Друзья вышли с кладбища и направились к Речной улице.

Проходя мимо хаты Рылова, Коробов проговорил:

– У этого упыря и хата не как у всех: двери крепкие, окна завешаны плотно, свет едва пробивается, и то, если близко подойдешь.

– Да, Сеня, если кто-то тебе не по душе, то это надолго.

– Навсегда. Тут ты прав.

– Машина-то твоя долго будет ремонтироваться?

– Председатель мотается по району, ищет запчасти. Как найдет – за полдня отремонтирую свой «ГАЗик». Может сегодня привезет, а что?

– Довез бы меня до города.

– А ты когда в Москву собрался?

– Думаю, завтра, крайний срок – послезавтра. Мне, главное, успеть в понедельник на работу.

– В воскресенье поедешь, успеешь. Отдохни маленько от жизни городской. У нас тут тихо. Если бы еще не этот Рылов. Он же, по идее, должен запчасти-то искать – все же агент по снабжению, а на него у председателя даже надежи нет.

– Чего он его тогда держит?

– А кто пойдет на эту собачью работу? Тетерин как-то мне предлагал, я наотрез отказался. Да и другие тоже.

– У вас здесь свои законы.

– Законы для всех одни, только относятся к ним везде по-разному. Нарушишь – в момент милиция заберет, а там – суд скорый, и поехал ты лес валить лет эдак на десять с поражением в правах. Времена-то какие!

– Без строгости нельзя.

– Строгость тоже может быть разной. Но – хорош об этом. Народ вон уже поминает вовсю.

Допоздна засиделись гости. Это тяготило Маханова, но он ничего не мог поделать. Так уж принято на деревне. Как только солнце скрылось за горизонтом, дядя начал провожать навязчивых гостей. К десяти часам вечера двор опустел. Бабы взялись за уборку.

Николай с Коробовым пошли на берег реки. Здесь было много лодок. Сели в одну.

– Как же это тягостно, – проговорил Маханов.

Семен улыбнулся:

– Это еще хорошо, что мужики не передрались и песни не пели. По весне хоронили деда Евсея, помнишь, сторожем был на зернохранилище?

– Помню. Вредный такой мужик.

– Нормальный по сравнению с Рыловым.

Маханов взглянул на друга:

– Сень, прекращай, а? Дался тебе этот Рылов.

– Так вот, когда хоронили деда Евсея, сначала все чин по чину было. Гроб на кладбище отнесли, опустили в могилу, пошли за стол. Евсей один жил, ну, организацию похорон взял на себя председатель колхоза, хотя секретарь парторганизации был против. Слышал я их разговор на эту тему. Председатель все же настоял. Собрали по хатам, кто, что мог дать, и начали поминать. А собрали немало, особенно самогона. В общем, где-то часа за три упились мужики. Кто-то, уж не помню сейчас кто, песню затянул. Его одернули: чего поешь, похороны же! А ему все одно, что похороны, что свадьба, самогону принял сверх меры, понесло. Тогда сосед, недолго думая, ему кулаком в морду сунул. Другой было заступился, и понеслось. Дрались, как прежде, на кулачных боях. Рубахи летели лоскутами окровавленными, носы разбиты, столы перевернуты, бабы визжат, а мужики дубасят без разбору всех, кто под руку попадет. В общем, дрались-дрались, устали. В себя чуток пришли. Стали разбираться, а чего, собственно бились? Точно никто и вспомнить не мог. Поставили столы на место и давай дальше пить. И так дотемна, пока бабы их не растащили по хатам. Знатные поминки вышли. А у тебя все тихо, как положено.

Маханов проговорил:

– Хорошо-то как дома.

– Да уж получше, чем в Москве твоей. Тут воля, свобода!

– А людей сажают.

– Где ныне не сажают? Но поменьше стали, как Берия к власти пришел.

– Кто знает, что дальше будет.

– Люди говорят – война будет.

– И ты так спокойно говоришь об этом? – удивился Николай.

– А чего? У нас намедни фильм крутили «Если завтра война», так наша армия, выходит, сильнее немецкой. А значит, погоним мы врага от границы аж до самого Берлина.

Маханов улыбнулся:

– И ты веришь?

– Чему же тогда верить, если не нашему кино? И там все по-настоящему показывали: танки, броневики, самолеты, орудия. Солдаты как на подбор.

– Ты же служил, Сеня?

– А то! Конечно, служил, что я недоделанный какой?

– Тогда скажи, много ты в части своей видел таких молодцов с винтовками, как в фильме?

– Были. Не все, конечно, но – были.

– Ладно. Чего спорить? Может, и пронесет. И не будет войны хотя бы до следующего года.

– А что в сорок втором изменится?

– Многое. Не задавай ненужных вопросов.

– Эх, Никола, испортила тебя Москва, работа твоя на режимном предприятии. Забирал бы жену и – сюда. Товарищ Тетерин должность бы тебе дал, дом есть. Живи и радуйся. Захотел на рыбалку – река рядом, а то и на Терев или на Припять с ночевкой съездить можно. Захотел на охоту – вон он лес заповедный вокруг. Тут у нас рай земной. Был я в Средней Азии, в командировку с офицером одним отправляли, когда служил. Вот где тоска. Ни лесов, ни полей – одни барханы. А жара? С ума сойти можно! А главное, ни днем, ни ночью от нее не укрыться. Местные в ватных халатах ходят, мы еще удивлялись, в такую жару и в халатах? А потом, как-то попробовал надеть его на голое тело и понял, почему узбеки носят халат – в нем не жарко. Не, я серьезно.

– Знаю.

– Откуда?

– Был в командировке, в Самарканде.

– А мы в Бухаре. Ладно, Коль, спать пора. Председатель так и не приехал. Достал ли запчасти? Черт его знает.

– Утро вечера мудренее.

– Согласен. Ну что, по домам?

– Да, по домам.

– Так ты решил, когда ехать?

– Завтра.

– Значит, не погостишь?

– Нет, в воскресенье поздно будет, в Москву попаду после обеда в понедельник, а надо к утру.

– Ну, дело твое. Я с утра зайду.

– Давай!

– Ну, пошли.

– Ты иди, Сеня, я посижу еще.

– Угу, полюбуйся природой, она даже ночью красивая. Искупайся, если хочешь, тут везде дно песчаное и глубина небольшая.

– Ты это мне рассказываешь?

Семен скрутил очередную козью ножку, прикурил и, дымя как паровоз, пошел по берегу.

Николай посидел немного, потом поднялся и направился к себе.

А из кустов, левее того моста, где сидели друзья, вышел мужик в темных брюках, заправленных в сапоги, и такой же рубахе, поверх которой была надета безрукавка. Он осмотрел берег, деревню, отвязал лодку, столкнул ее в воду и стал грести вверх по течению. Идя лицом к деревне, мужик внимательно смотрел за огородами. Только во дворе дома Махановых еще убирались бабы, в остальных люди устраивались на покой после насыщенного событиями дня.