Человеку нужен лебедь

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Лучше не говорите, что вы никогда не видели лебедя. Если человек умеет смотреть в сторону солнца, если он может останавливаться в изумлении перед белоснежной березкой, если он помнит тот белый платочек, которым мать покрывала свою голову, то, значит, он, по крайней мере, чувствует лебедя как добрый символ, понимает как добрую легенду.

Да и полно, видит ли лебедя тот человек, который с хладнокровием убийцы целится в него? Я знал таких, пытался их понять. Одно приметил: такой не видит березку, даже если подрубает ее под корень; такой не любит мать, даже если дарит ей белоснежный платок; такой за горсть лебединого пуха готов отдать последние крохи своей совести, — он не в состоянии подняться нравственно, на ту поднебесную высоту, с которой можно посмотреть на землю как на родной дом. А это очень важно — посмотреть на землю как на бесконечно дорогой тебе дом…

Подняться бы, к примеру, над Волгой… Вот оно, устье ее. А вот и лебеди. Удивительно красивые белые птицы. Вы слышите звуки? Взмахнут метровые крылья вверх — и словно кто-то радостно вздохнет, большой, сильный и добрый. Крылья вниз — и нежно зашелестят перья подкрылков, а потом заговорят голосом флейт маховые перья.

А вот и он — человек, егерь Борис Бочаров. Он идет по следу волка. Но лебеди, которых он сначала услышал, а потом увидел, остановили его. Не бойтесь, этот не вскинет ружья. Этот человек любит лебедя… Все дальше улетают лебеди, превращаясь в смутное видение, которое иногда посещает человека во сне или глубокой мечте. А Бочаров все еще провожает их едва приметной улыбкой. Не часто можно видеть такую улыбку на его прокаленном солнцем и ветрами, несколько замкнутом лице. Растаяла в небе лебединая стая. Егерь сдержанно вздохнул. В темных с грустинкой глазах его появилось то особое сосредоточенное, пытливое выражение, которое бывает у следопытов.

Ориентируясь на орлиное гнездо, громоздившееся черной копной на вершине лоха, Борис Бочаров обогнул рощу тамариска, пересек ближние дороги и тропы, идущие к морю, пытаясь обрезать след волка. Все следы были старыми. Лишь в одном месте показалось, что отпечаток свежий. Борис остановился, внимательно осмотрел его. И заволновался: волчица, уходя от рощи, глубже, чем обычно, продавила песок. Недалеко куст белого донника был примят, будто на него волчица что-то клала, чтобы передохнуть. Неужели переносила выводок? Борис всю ночь продежурил у рощи и ничего не слышал. Может, ранним вечером, когда ездил к чабанам? Нет, засветло она не рискнет перетаскивать волчат.

Он тщательно обследовал куст примятого донника. Обнаружив волос, положил его на ладонь и улыбнулся. У волчонка шерстинка разная: верх — черный, середина — серая, низ — белый. Этот с волчицы. Что же она несла?.. Борис посмотрел на утреннее солнце, — оно торопливо избиралось вверх, дымкой плавя росу и споро подсушивая песок. Надо и нельзя спешить. Поспешишь — упустишь мелочь и потеряешь большее. Замедлишься — иссохнет роса и исчезнут следы. Прикинув по отпечаткам лап и кусту донника направление, Борис быстро прошел к островку прошлогоднего камыша. Здесь волчица проходила ночью, осторожно миновала хрусткий сухостой. При свете непременно втиснулась бы в камыши и осмотрела степь. Даже приподнялась бы на задних лапах, чтобы подальше заглянуть. Тогда бы сухой камыш жестко прищепил поваленными стеблями меховую шубу и сохранил на себе метку до первого дождя или большого ветра. Борис огорченно посмотрел на низину, заросшую густым типчаком; на такой не только волк, и всадник не оставит следов: густая трава спружинит, выпрямится, словно нетронутая.

Солнце начинало пригревать. Стаи маленьких чаек, с рассвета непрерывно тянувшиеся с Каспия, поредели. С линявшего на глазах поднебесья убирались к прибрежным зарослям коршуны; над степью перемежались орланы-белохвосты, иные уже залегли перед норами сусликов выжидать добычу. В кустах стихли голоса камышовок. Синие росы таяли на травах, а легкое марево поднималось над равнинами, скрывая дальние горизонты. Все вокруг готовилось замереть перед жарким полднем. Борис приподнял бинокль и принялся осматривать типчаковую низину. Неожиданно вблизи что-то блеснуло. Он вгляделся и, еще не веря себе, пошел к блестящим кружкам. Подойдя, радостно и испуганно удивился. Обрадовало, что волчица несла не волчонка, а сазана, это его крупная чешуя блестела под солнцем рядом с когтистым следом; испугался — она тащила рыбу не к роще, где, по его догадкам, должно было находиться логово. Трое суток поисков — и все надо начинать сначала.

Ничего больше не обнаружив, Борис побрел к мотоциклу. Неодолимо захотелось спать. Упасть и уснуть. Стараясь осилить охватывающее его безразличие к поиску, попытался разгадать: почему волчица с добычей шла к взморью? Вчера ночные следы привели к тамарисковой роще, а сегодня уходили от нее.

Солнце уже припекало, скоро исчезнет роса — надо торопиться. Но спешка всегда приводила к неудачам. Три года назад опытный волчатник Мильшин обрезал свежий след почти у самого логова и, забыв обо всем, кинулся брать волчат. В небольшом овраге оказалось с десяток нор, и Мильшину все они показались жилыми. До вечера он перебегал от одной к другой, начинал и бросал рыть. Ночью, как при поспешном отступлении забытый часовой около склада боеприпасов, бессменно проходил по оврагу, боясь, чтобы волчица не перенесла выводок. И еще целый день рыл и бегал. На другую ночь бессильно прилег на минутку. До сих пор клянется, что проспал всего полчаса, а проснулся — услышал визг в полураскопанной норе, кинулся туда и взял… одного волчонка. Остальных забрал шофер, случайно увидавший волчицу недалеко от шумной дороги. Он не поленился хорошо осмотреть два негустых куста и в мелком лисьем отнорке нашел шесть волчат. На рассвете, когда пала роса, Мильшин по следам волчицы пришел к дороге, но «его волчата» были уже в мешке у шофера.

Бочаров неожиданно подумал, что надо взять след волчицы от ильменя, где она могла добыть обсохшего сазана. От такого простого и разумного решения стало даже неудобно: мог же раньше догадаться, да такому учил и Богдан Савельич.

С трудом отыскал полузабытую дорогу. Остерегаясь хлестких стеблей камыша, миновал сухостойную крепь, проросшую лохматым молодняком. Вскоре в колдобинах и кабаньих рытвинах показалась вода, в зарослях камыша — островки чакана. К дороге потянулись тропы: большие — кабаньи, малые — енотов. На песчаной поляне Борис остановился. Обошел ее. Кроме спокойных строчек следов енотов и камышового кота, ничего не было. За поляной начинались заросли чакана, колея дороги — под водой.

Подминая колесами чакан на обочине дороги, Борис поехал на взморье. Чаканные заросли постепенно поредели, разбрелись по берегу большими и малыми кулигами вперемежку с островками куги. Сбоку нанесло запах тухлой рыбы. Борис повернул туда, слыша карканье ворон и стрекотанье сорок. Поплутав между кулиг, выбрался к протоку.

С узкого песчаного берега с сердитым криком шарахнулось воронье. Покружившись в стороне, расселось на крупном каржатнике[1]. Сороки, раскачиваясь, умостились на чакане. На песке валялись останки сазанов с выклеванными глазами и обглоданными ребрами. Весь берег был исчеркан крестами-лапами птиц, усеян крупной блестящей чешуей. Вода в протоке чернела от взбаламученного ила, над нею ежесекундно появлялись белогубые рты сазанчиков, жадно хватающие воздух. Борис оглядел бочажину: ловить сазанов приходили кабаны, еноты, осторожный камышовый кот, цапли и большие выпи. Волков не было.

Нетерпеливые сороки, не дождавшись, пока уйдет человек, поднялись и полетели в глубь зарослей. За ними потянулись вороны. По кабаньей тропе Борис пошел по направлению их полета.

Широкая ямина была забита крупными сазанами. Обнаженные мелководьем лобастые головы и широкие спины рыбин угольно чернели под беспощадным солнцем. Сазаны бессильно шевелили плавниками и судорожно приоткрывали зевластые рты. Иные, уже снулые, не могли перевернуться на бок: надо было всплыть, а они — живые и мертвые — стояли впритык друг к другу.

В зарослях, на песке и сухом илистом дне виднелись кучи рыбьих костей: отбеленные солнцем — давнишние; желтые — обглоданные утром.

И снова белыми кораблями проплыла в поднебесье лебединая стая. Крылья вверх — и доносится вздох. Крылья вниз — и звучит флейта. Бориса сейчас как-то особенно тронул именно вздох. Здесь, где умирали в лужах сильные рыбы, этот вздох показался ему безмерно тяжким. Будто говорил человеку лебедь: да посмотри же на эту картину! Обезглавленные рыбы, а у тех, у которых еще не обнажился скелет, уже повыклеваны глаза. Вон они умирают, раскрывая рты в безмолвном крике. Разве не слышишь ты, человек, как они кричат? Разве не можешь помочь им?

С трудом оторвав себя от невеселых дум, Борис осмотрел следы. Обнаженное илистое дно рассказывало о погонях и схватках, а песок — о погибших в неравной борьбе рыбах. Разжиревшие за несколько дней звери неторопливо входили в воду, лениво выволакивали беспомощных сазанов на песок и, пресытившиеся, отъедали лишь головы. И не оставались дневать в ближних зарослях: опасно — сытым крепко спится, — убредали в крепь.

Борис долго шел битой волчьей тропой, пытаясь отыскать след волчицы. Если она шла здесь, то, отдыхая, положит сазана и оставит знак. Тропа миновала заросли чакана, в камышах стала ветвиться, глохнуть, а вскоре нырнула в такую крепь, что по ней можно было пробраться только ползком. Борис повернул назад.

Выехал на окраек зарослей. Увидел плывущий в мареве лох с орлиным гнездом, повернул к нему, но вдруг отчетливо услышал насмешливый голос Мильшина: «Что, взял? Это тебе не кутят из конуры таскать!»

Борис зло крутанул руль. Тесно прижимаясь к окрайку, принялся осматривать выходные тропы из крепи. Углублялся по ним в камыши, выезжал в степь: отыскивал песчаные поляны, где можно ясно увидеть следы. Одна за другой тропы оставались позади. Перегретый мотор начал обжигать колени, захлебываться от перегрузки. Дотянув до высокой кулиги камыша, Борис остановился в тени, чтобы остудить мотор. Закурил. Вспомнил, что недалеко есть дорога. Вчера в ее осмотре не было нужды — свежие следы привели к роще со стороны моря, а дорога обходила заросли степью. Выехал на нее, стал внимательно всматриваться в колею. Вскоре на песчаных участках появились волчьи следы.

Роща сперва оставалась в стороне, а потом уже и позади, а волчица все еще не покидала дорогу, словно шла в глубь степи. Но вдруг она резко повернула к морю и, огибая глубокую, затравеневшую низину, наискосок устремилась к маячившей вдали роще. Следы волчицы, все время неторопкие и отчетливые, исчезли, впереди все было закрыто сплошным покровом спорыша. Вокруг ни кустов, ни промоин, пригодных для логова. Недалеко на взгорье Борис увидел песчаную голызину, рванулся к ней.

На песке следов не оказалось. Но тренированный взгляд, усиленный биноклем, быстро выхватил из травостоя куст с отломанным побегом, за ним другой, пригнутый, а еще дальше — уже примятый. В сплошной желтизне сурепки путь волчицы выделялся чуть приметной тусклостью поврежденных цветов, редкими сломами вершин.

Убедившись, что не ошибся, Борис закинул за плечи саперную лопатку, взял ружье на изготовку и пошел рядом с тропкой. Волчица стороной обминула песчаный бугорок лисьего пороя, но тернулась боком о куст высокого жесткого синяка, и шерстинки повисли на нем. В густом чернобылье мелькнула лежка самца: волчица отгоняет его от логова, и он вынужден дневать далеко от норы. Принес корм — уходи!

Вдруг волчица с ходу залегла. Отползла, волоча рыбу — на примятой сурепке блестела сазанья чешуя. Поднялась и вновь прилегла. Туго прижимаясь к земле, оставила шерстяной след. Подползла под куст тамариска, забитый шарами перекати-поля. Лежала долго — ни одна травинка не выпрямилась.

«Выходит, на заре стрепета на крыло подняла волчица? Его трескучего взлета испугалась куропатка и тоже взлетела, — отметил Борис — Одновременная тревога птиц, далеких друг от друга, рассредоточила мое внимание. Если бы я наблюдал за местом, где появился стрепет, наверное, увидел бы волчицу. Нет! Она заметила меня раньше. Терпеливо дождалась моего ухода из ночного скрада и осторожно двинулась к логову».

Сдвинув предохранитель со спусков и бегло читая следы, Борис добрался до забитой катучей травой опушки рощи. Приподнявшись на носки, оглядел заросли. В них густо белели бугры нор и отнорков. Присел, чуть в стороне увидел незаметный лаз под тугим валком травы, сбитой ветром. Осторожно перешел через завал сушняка. Напротив лаза увидел нору, края ее были до черноты зализаны боками зверя. Припав к земле, прислушался. Ни звука… На песке увидел зоревые следы волчицы — они миновали несколько густых кустов с черными зевами нор и потянулись к небольшому кусту тамариска посреди высокого аржанца. Подойдя к нему, Борис раздвинул высокую траву и услышал возню и повизгивание, приглушенные землей.

Если волчат брали бы бригадой, то по степи раскатились бы два торжествующих дуплета, сигнал, что логово найдено! И сотоварищи на самой большой скорости ринулись бы сюда. Сейчас стреляй не стреляй, никто не приедет, вокруг на десятки верст ни души. Сняв лопату, Борис прикрыл лаз в затихшую нору, чтобы не разбежались волчата, если они не сосунки. Обошел куст — нет ли отнорка, через который может выскочить выводок. Попробуй-ка тогда ловить его в этих зарослях. Однажды они с Богданом Савельичем случайно наткнулись на волчат в кабаньей лежке, — видимо, кто-то спугнул волчицу из степной норы, и она перетащила выводок в крепь. Обычно она не щенится в камышах, боится половодья морян. Кинулся Борис к волчатам, а те врассыпную, как мыши от кошки. Двое суток без сна высидели, пока переловили: иного по шороху, другого — по щенячьему взвизгу. Взяли шесть штук, а старик уверял, что в помете было восемь волчат…

Не обнаружив отнорка, Борис положил сбоку ружье и принялся откапывать логово. Среди шороха осыпающейся земли будто послышались сердитое рычание и злобное поскуливание. Занятый тяжелой работой, он не обратил внимания на необычное поведение волчат, забыл, что в норе скулят лишь сосунки, а подросшие затаиваются наглухо.

Нора круто шла вниз. Стали попадаться крепкие, узловатые корни тамариска. С трудом перерубал их лопатой, тревожась, что они становятся все толще. Если логово за основным корнем, то не обойтись без топора, корень будет толщиной в руку. Трудно орудовать в узкой щели лопаткой. И все же Борис улыбнулся, представляя удивленное лицо Мильшина. Придумывал едкий ответ на его насмешку: «Волчат брать — это не кутят доставать из конуры». Волчица крупная — выводок должен быть большим. Взять штук восемь — получил бы четыре сотни рублей. А если посидеть ночь в засаде около волчат — уложишь волчицу, на скулеж выводка она придет. Самец не очень волнуется за судьбу выводка, а волчица придет. Вот и еще полсотни рублей. Можно новый мотоцикл купить. Мотор на лодку — кричи надо. Казенных нет — свои необходимо иметь: без хорошего мотоцикла и сильного мотора егерь пустое место, браконьеры пешком и под парусами не ходят. Надо взять и волчицу, тогда можно спросить с волчатников: почему они одних щенят добывают, почему самок оставляют?

Нора начала резко расширяться. Борис рукавом отер пот с лица. Скоро покажется выводок, не придется рубить толстый корень. Он отступил назад и наклонился, заглядывая в подземелье.

Черную, запененную пасть, белые клыки, глаза, залитые дикой злобой, и вздыбленный загривок волчицы Борис увидел как-то не вдруг, первое мгновение не веря, что матерый зверь здесь. Инстинкт охотника выбросил его из узкой канавы на обочину.

Волчица с хриплым ревом прыгнула, промахнулась и, ослепленная бешеной яростью, вгрызалась в толстый шевельнувшийся под нею обрубок корня. Борис схватил ружье, кинул его к плечу и выстрелил в распяленную пасть вновь бросившегося на него хищника.

Кучный заряд картечи лишь приостановил бросок зверя. Волчица лапами ударила Бориса в грудь и полумертвая сползла вниз, раздирая когтями рубаху и тело. Борис пошатнулся, еле успел отскочить от щелкнувшей у его ног пасти. Глаза зверя были закрыты, вздыбленный загривок оседал.

Пнув ногой мертвого хищника, осторожно заглянул в логово. Там копошились сосунки-волчата. Почувствовал саднящую боль на груди. Отыскал полевой вьюнок, выжал из него влагу, примочил раны. Разорвал рубашку, забинтовался. И только теперь понял, что к логову пришел по следам волка. Волчица, ощенившись, еще не покидала норы, волк приносил ей сазанов. Мгновенный озноб пробежал по спине: быть бы несчастью, не загляни он в нору. Волчица могла сбить его в канаве и загрызть.

Когда Борис снял шкуры с хищников и пошел к мотоциклу, солнце уже склонилось к западу. Бессонная ночь, многокилометровый поиск по целику с тряской на ухабах, рытье норы и нервное напряжение короткой схватки вымотали силы, он еле передвигал ноги. Приторочив к багажнику мешок со шкурами, поехал в тень к лоху с неукротимым желанием выспаться. Мгновениями веки слипались, и он куда-то сладко проваливался. Мотоцикл подпрыгивал, переднее колесо выворачивалось в сторону, Борис инстинктивно опускал ноги к земле, удерживая падающую набок машину, и тут же просыпался. Миновав песчаные буруны, прибавил скорость.

Вдруг впереди из-под большого куста поднялся волк. Борис, подумав, что это ему показалось спросонья, протер глаза. Рослый, с широкой грудью волк спокойной рысью бежал к роще. Борис крутнул руль, пытаясь отрезать зверя от зарослей.

Волк, вытянув полено, резво наддал. Тотчас заметил, что он не опередит охотника, присел на голени, проволочился на хвосте, замедляя бег. Вскочив, развернулся и стелющимся бегом ударился наутек.

— Запалю, — прошептал Борис — Лишь бы отжать от зарослей.

Несколько раз безуспешно рванувшись к камышовым островам и высоким травам в низинах, волк выметнулся на типчаковый простор и пошел большими сильными махами. Борис стал отставать. На спидометре стрелка билась около цифры шестьдесят. «Если бы новый мотоцикл — в момент достиг бы», — подумал Борис и про себя отметил, что и на такой скорости, если попадешь в канаву, от машины ничего не останется, а самого, возможно, еще хирург Андрейчев сошьет в кучу. Но азарт погони уже захватил его. Он прибавил газ, стрелка спидометра прыгнула к восьмидесяти.

Теперь машина пролетела выбоины и промоины, не прыгала на кочках и бугорках слепышьих нор, неслась по целику, как по асфальту. Сперва незаметно, потом быстрее начал настигать зверя. Вскоре разглядел ходуном ходящие бока хищника, вывалившийся из пасти длинный язык и срывающиеся с него клубы серой пены.

Впереди лежала равнина. Борис довернул газ до предела и начал наваливаться на зверя. Управляя левой рукой, потянул из-за плеча ружье.

Неожиданно волк высоко прыгнул. Далеко приземляясь, провалился в канаву. Рывком выскочил. Остановился. Поворачиваясь всем корпусом, оглянулся и вновь пошел крупными махами.

Сбросив скорость, притормаживая, Борис повернул параллельно канаве, различая ее по высокому белоголовнику. Через нее было два переезда: ближний — в степи, далекий — около окрайка крепи. Ехать к степному — волк далеко не оторвется, но отожмешь его к камышам, где он тотчас исчезнет бесследно. И Борис повернул к переезду около камышей. Волк тотчас сбавил ход, полудугой заворачивая в степь, нацелился в густые заросли ильменя. Когда Борис проскочил переезд, зверь был уже далеко.

Под колеса вновь бешено запласталась типчаковая равнина. Хищник шел трусцой, восстанавливая силы. Вскоре он достиг одиночных кустов и начал скрываться за ними, залегая на короткий отдых. Когда до него оставалось не больше километра, Борис отчетливо понял, что приблизиться на верный выстрел ему уже не удастся. Мотор несколько раз судорожно захлебнулся, стрелка суматошно замоталась по спидометру, от цилиндров повалил сизый дым. Обозвав мотоцикл «старой клячей», Борис выключил газ и на затухающем ходу вкатился в большой куст.

Волк добрался до опушки зарослей. Борис отвернулся, чтобы не видеть безопасно уходящего хищника. В сердцах пнул ногой по колесу мотоцикла.

Вдруг по ту сторону ильменя послышался собачий лай. Вслушиваясь, Борис оглянулся. Приближаясь, нарастал басовый лай степных овчарок. Волк, встав дыбки, оглядывал ильмень.

Левее его из густой травы белыми шарами выкатились овчарки. Разбрасываясь цепью, они рванулись вдоль опушки. Зверь стоял, словно считая нападающих. Поняв их сокрушительную силу, ходко пошел к большому камышовому острову. Борис толкнул заводную ручку мотоцикла, устремился наперерез. Волк увидел его и, замедляя бег, оглянулся на настигающих овчарок. Остановился, оскалил пасть и с дикой злобой зарычал. Овчарки, гуще подревывая, залаяли, накатываясь на зверя. Борис не решался стрелять, опасаясь рикошетом побить собак. Волк тоскливо взвыл и припал к земле.

Бежавшая первой овчарка, увидев волка, уперлась передними лапами, пытаясь погасить разбег. Зверь прыгнул, подмял собаку и, не ввязываясь в схватку, кинулся в ильмень. Борис нажал на спуск. После выстрела хищник со всего маху перевернулся через голову.

Овчарки злобно вгрызлись в него. Отлютовав, они грозным полукругом улеглись рядом. Подходить было опасно: чужого, попытавшегося взять их добычу, овчарки встретят не ласковее волка.

Из ильменя выехал всадник. Был он на поджаристом невысоком коньке, ехал медленно, как привык ездить за стадом. Положив крутолобые головы на вытянутые вперед лапы, овчарки взглядами провожали хозяина, готовые выполнить любое его приказание.

Старый пастух-калмык Джурук Бадмаев мельком посмотрел на волка — степные порядки не разрешают интересоваться добычей, пока не поприветствуешь охотника. Довольный, что ему помогли собаки Бадмаева, Борис решил порадовать старика, сказать, что он взял и волчицу. В прошлом году старик жаловался на Мильшина, когда тот недалеко от кошары взял только волчат. Разъяренная потерей помета волчица напала среди белого дня на отару. Собак заманил и увел за собою в степь волк. Джурук Бадмаевич, как любой степняк, был хлебосольным хозяином. Весной у него на кошаре всегда собирались бригады волчатников, но с прошлого года он стал отказывать в ночлеге Мильшину.

— А-а, Бориска, — радостно удивился Бадмаев (и это в обычае степняков: узнал издали, а обрадованно улыбнулся, словно именно и ожидал этого человека). — Здравствуй, здравствуй, Бориска.

На скифском раскосом лице старика появилась скупая улыбка. Он выслушал ответ и не заговорил, ожидая отчета Бориса о своих делах.

— Самого, — Борис кивнул в сторону волка, — твои собаки помогли добыть. За него половину премии тебе привезу.

Старик осуждающе покачал головой. Борис заторопился:

— У логова волчицу взял.

— Волчицу взял? — Старик шустро соскочил с лошади, неходко шагая не привыкшими к земле ногами — чуть ли не полными сутками и многие годы на коне, — подошел вплотную. — Покажи ее — может, я видел? Самого знаю: седой, большой. Вот такой, — Бадмаев показал в сторону убитого волка. — Волчица большая, но совсем черная.

— Она, Джурук Бадмаевич.

Рассмотрев шкуру, Бадмаев подтвердил, что он видел эту волчицу, что она в прошлом году нападала на его отару.

— Этой весной Богдану Савельичу я о ней говорил. Обещал искать, а беда — приболел. Вакаренко говорил — обещал бригаду прислать, не прислал, — старик усмехнулся. — Мильшину не сказал. Волчиц не бьет — зачем говорить?

— Джурук Бадмаевич, это не собака во дворе.

— Захотел ты — убил. Вот, хорошо. Кто плохо скажет? Самого тоже надо бить. Такому всегда буду помогать. Увидал, гонишь волка — пустил собак. Скажу председателю — овечку в премию дадим.

Джурук Бадмаевич достал черную прокуренную трубку. Не спеша набил ее махоркой. Прикурил. Попыхивая дымком, задумался. Молча повернулся, ласково кликнул коня. Легко вскинув сухопарое тело в седло, поклонился на прощанье. Позвал овчарок. Словно слитый с конем, поехал в окружении лохматых друзей в ильмень.

— Мильшин не заезжал? — спросил Борис.

— У Мальмукова чай пьет, — ответил Бадмаев.

Около фермы Мальмукова, приподняв жилистую руку, Борису загородил дорогу Мильшин. Лицо длинное, благообразное. Глаза улыбчивые. А за улыбкой что-то такое, от чего не хочется в ответ улыбаться. Здороваясь, ощупал цепким, настороженным взглядом мешки на подножках и багажнике, насмешливо сказал:

— Похвались.

— За хлебом еду, кончился. — Борис увидел довольную улыбку Мильшина и, сразу забыв о своем намерении не показывать добычи, сбросил с багажника мешок: — Таскай, как кутят.

— Договаривай: как кутят из конуры, — поучительно напомнил Мильшин. Он присел на корточки, выволок тяжелую рваную шкуру самца. Спросил о собаках: — Чьи?

— Бадмаева.

— Отказался от премии?

— Да.

— Повезло. — Продолжая считать волчат, Мильшин восхитился, не очень справляясь с завистью: — Восемь! Она, стерва, плодючая! — Снизу вверх посмотрел на Бочарова, вытягивая шкуру волчицы: — Ишь ты, и ее взял? — Расправил переднюю левую ногу, разворошил шерсть на лопатке. — Она. Позапрошлый год видел ее. Рядом, как ты, стояла… Эту лысину рассмотрел. Помнишь, говорил, ружье отказало. Повезло тебе, Борис. — Он аккуратно свернул шкуры, положил их в мешок, поднял на багажник, приторочил. Вытер руки о траву, потом о брюки, принялся закуривать. — Хороший куш отхватил. Пятьсот рублей дома, а?

— Ты что-нибудь еще взял?

— Эту искал, — Мильшин выжидающе посмотрел на Бориса. — Моя ленивая — двойню подарила.

— Молодая.

— Первый год щенится.

— Говорят, мог ты и ее взять, — напомнил Борис.

— Дал зевка. Копаю, ружье в стороне, а она носом мне в спину — тыц! Пока я тор да ер, ее поминай как звали.

— Расскажи маленьким. Сберег для будущего года, боишься без выводка остаться, без премии…

— И ты, выходит, напраслину возводишь. Говорю, дал зевка. — В черных глазах Мильшина плеснулось недовольство. — Под старика Богдана стараешься? Старый Богдан чудаком был, чудаком и останется. А ты на кой черт ее бил? Всех переведем, где такой куш схватишь? За такой кусок надо трубить да трубить на работе, а тут… тыц! И пятьсот в кармане.

— Богдана Савельича ты не трожь, правильный старик, — сердито проговорил Борис.

— Из засады взял волчицу? — примирительно спросил Мильшин.

— В норе была.

— Вон оно как. — Мильшин снял с головы шапку, вытер рукавом потную лысину. — Бью или не бью волчиц — все равно трепаться, Борис, будут. Людям почесать язык всегда хочется. Молча посидеть — безделье, а потрепались — вроде делом занимались. Мне-то что? Все устроены-выучены, сам как-нибудь дотяну до пенсии. Тогда — лежи, кури, плюй в потолок. Тебе трудно будет, твой колхоз большой.

— Да, на егерских харчах не разгонишься, но браконьеров всех прижму.

— Тебя на мякине не проведешь, — с явной неприязнью сказал Мильшин. — Вздохнули было — на пенсию старик Богдан ушел. Ох и въедливый был егерь! Житья никому не давал. И как голова его до седин уцелела? И сейчас все еще свое гнет. Тебя на свой манер выучил.

— Говорю тебе, не трожь Богдана Савельича, — снова предупредил Борис.

— Старику сошло, а вот другому, глядишь, повезет меньше, — вроде бы сочувственно, с товарищеской доверительностью предупредил Мильшин. — Вот ты весной инспектора рыбнадзора Бушменова пытался ловить с дрофами. Взъестся — останешься без рыбы, не даст даже обсохших сазанов набрать. От охоты до охоты нечего жевать будет.

— Прижму Бушменова, — Бочаров упрямо склонил голову. Русые, чуть влажные кудри упали до самых бровей.

— Смотри. Бушменов — сила, не нам чета.

— По закону прижму, — сказал Борис тихо, но жестко.

Мильшин медленным, осторожным взглядом, чтоб это не было похоже на демонстрацию неприязни, окинул поджарую фигуру егеря. Сильные ноги расставлены широко. Не вдруг-то сшибешь такого наземь. Да и характер, как говорят, дал бог человеку. Попробуй переубеди его. И все-таки решил возразить:

— Законы, они, Борис, что паутина: муха завязнет, а овод проскочит. Хочу посоветовать тебе: круто взял, как егерем стал. А работаешь не чисто. Зря ты хирурга Андрейчева не оштрафовал. Всем штраф, а ему нет, — Мильшин засмеялся. — Так и Бушменов делает.

— Алексей Иванович случайно. Хотел посмотреть на кабана, никогда не видел. Хороший врач. Какой он браконьер?

— Не поверят, Борис, тебе. Андрейчев институт кончал: понимает, что к чему. Кабанов смотрят в зоопарке, придумай что-нибудь поумнее. Понимаю, вроде бы дружите вы, ты и попустил. А если по закону, то всех надо: друг, сват, брат. Так-то, Борис. Ты зря нос задираешь. Не я один так думаю, многие говорят…

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Балуешь ты его, Ольга. Ой, балуешь. — Богдан Савельич, пригибаясь, шагнул в камышанку. — Ишь, вылеживается до обеда, — старик стащил одеяло с Бориса.

Иссеченное, будто старый дуб, трещинами глубоких морщин лицо бывшего егеря улыбается одними глазами. А по-степному прищуренные глаза еще совсем молодые. Все знают в поселке поразительную меткость и зоркость этих глаз. Голова, стриженная под машинку, густо побита изморозью уже давнишней седины.

— Пусть поспит, намаялся с волчатами, — полнолицая Ольга просяще улыбалась, сдерживая желание прикрыть мужа. — Сегодня перед рассветом приехал.

— Июль на дворе — какие волчата? Сейчас волчонок барана на загривке упрет.

Богдан Савельич хотел что-то еще сказать, но она перебила:

— Восемь волчат, волка и волчицу добыл Боря. Придите попозже, дядя Богдан. Пусть Боря выспится.

— Проспит царство небесное. — Старик достал большую трубку, сунул в рот. С удовольствием почмокав, ласково отмахнулся от Ольги: иди, мол, занимайся своими делами. Потормошил Бориса за плечо: — Пора на утрянку.

— А? — Борис открыл глаза, быстро сел. Увидел Богдана Савельича и, еще не проснувшись как следует, заговорил: — Сейчас, Савельич. Смотри, заспал?

— Боря! — огорченно протянула Ольга. — Вот же, не дадут человеку поспать, что он, мальчишка, что ли…

Ее обижало, что в поселке не считались с Борисом, уверяли, будто, кроме охоты, его ничто не интересует. Немалая доля вины в этом была Ольгина, она сама рассказывала о беспомощности мужа в хозяйственных делах. Скрывать это от соседей было бесполезно. Они видели Ольгу с топором и молотком на подворье, с косой и вилами на покосе, с лопатой на огороде. Сама ругала мужа за тяжелую бабью долю, но обижалась, когда подобное позволял себе кто-нибудь другой, и в таких случаях начинала так горячо расписывать достоинства Бориса, что любой невольно умолкал. «У него золотые руки, он все может». В действительности же у Бочарова спорилось и ладилось лишь то, что касалось охоты. Мог он скроить парус, а сейчас, когда моторы почти вытеснили паруса, это и старики подзабыли. Мог найти и устранить самую заковыристую неисправность в ружье, в мотоцикле, в лодочном моторе. Весной и осенью никто больше его не добывал уток и гусей, зимой — зайцев и лис. Отлично знал охоты на дроф, сайгаков и кабанов, а после поездок с Богданом Савельичем выучился брать волчат.

Заметив, как недовольно нахмурилась Ольга, старик смущенно потер лоб и сказал, как бы оправдываясь:

— Бушменов подлинь привез, надо брать стервеца за грудки. Потому и разбудил.

— Черт с ним, — безразлично пробурчал Борис, пытаясь спрятать голову под одеяло.

— Ты же егерь!

Сбросив с себя одеяло, Бочаров до хруста потянулся и вдруг сказал решительно:

— Пойдем! Я ему дам подлинь!

— Ишь какой прыткий. Куда пойдем? — Богдан Савельич пососал пустую трубку. — Обыскивать мы не имеем права. Надо захватить на месте.

— Попробуй! У меня тысячи гектаров.

— Можно. На рыбу запрет — море пустое. Кроме Бушменова, в море никого. Подлинь вся на островах — там он и промышляет. Там его и надо брать. Говорят, на островах и другие балуются, с берега выходят. Поехал бы я с тобой, да мне нездоровится.

— Оля! — крикнул Борис — Собирай манатки! Еду на острова.

Попрощавшись, Богдан Савельич до самого дома удивленно покачивал седой головой. Борис — вылитый Петр Иванович. В начале тридцатых годов случай занес старшего Бочарова в приморский поселок. Хорошему слесарю не нашлось работы, рыбачить не понравилось, от нужды он взялся за ружье. И пристрастился к охоте. Сперва добывал много, а потом перестал привозить добычу. Где охотился, там и отдавал ее за бесценок, лишь бы на хлеб-соль да на припасы хватало. Дома он появлялся, когда для зимней охоты на кабана требовалась свора собак. На его захудавшем подворье не переводились своры из разнопородных сеттеров, костромичей, борзых, спаниелей и собак диковинных помесей — спаниеля с овчаркой, гончей с дворнягой; от двадцатилетних знаменитых старцев — когда-то они преотлично гоняли лис, «висели на хвосте» — до слепышей, способности которых определяли на табуретке. Пятясь задом, упадет — дурак дураком, поймет край, выползет на середину — будущая краса и гордость района. Большинство «умниц» потом оказывалось хуже бездомных дворняжек, но из-за этого слепыши на подворье Бочарова не переводились. Забрав свору, хозяин отправлялся в камыши. Через неделю собаки вновь собирались во дворе — на горе супруге Петра Ивановича, а о нем она узнавала стороной: кабана продал рыбакам, что занимались подледным ловом рыбы в море.

Иногда, словно чтобы блеснуть былым мастерством, Петр Иванович собирал во всем поселке пришедшие в негодность ружья, часы-ходики и сепараторы. Сутками не выходя из сараюшки, возвращал им жизнь. Сердился, если кто-то пытался платить за работу. Супруга была рада «слесарному запою» — заказчики несли деньги ей. Когда отец появлялся дома, Борис старался не попадаться ему на глаза. Тот корил парнишку за ветхий баз, худой сараишко, необученных собак-«умниц». Сокрушенно качал головой, если натыкался случайно на табель с отметками, спрашивал недоуменно: «Старшие в люди вышли, а ты в кого такой?» Иногда брался за ремень, чтобы и Бориса вывести в люди, сам с нетерпением ожидая, когда мать вступится за сына. Та сразу же заступалась, и Петр Иванович для вида бушевал недолго, потом кричал: «Анна, собирай манатки!» И, грозясь, что в следующий раз наведет полный порядок в доме, исчезал на многие месяцы.

Борис рос вольным казаком: рыбачил, бродил с чабанами в степи, а когда в один из «слесарных запоев» отец подарил ему одностволку — начал пропадать на охоте. Перед окончанием Борисом десятилетки отец долго жил дома: раненый кабан клыком распорол ему ногу. Борис собирался поступить в пушно-меховой институт.

Но случилось несчастье: в одночасье умерла мать. Петр Иванович попытался справиться с немудреным хозяйством, свалившимся ему на голову, и не смог. На базу орали невыдоенные козы, выла и зло грызлась неисчислимая свора собак, в избенке сам черт мог сломать ногу. Захватив ружье, Петр Иванович исчез. Борис заколотил крестами ставни худой камышанки и с рыбачьей бригадой ушел в море. Однобригадница Ольга не упустила счастья. К ледоставу они с Борисом вернулись законными супругами. Ольга взвалила на себя хозяйство, этим стараясь привязать к себе мужа. А Борис настолько пристрастился к охоте, так близко принял к сердцу заботу о природе и ее обитателях, что стал егерем. А ратовал за то, чтоб назначить его на эту должность, сам Богдан Савельич.

— Этот весь в отца, — выдал он ему характеристику при своем начальстве. — И бессребреник, как Петр Иванович, и глазом острым и ухом чутким — весь в отца… Петр Иванович погиб от браконьеров, спасая лебедей…

Егерь — должность трудная. Владения огромные, тысячи гектаров взморья и степи, а охранные законы расплывчатые. За одно и то же нарушение можно предупредить, ограничиться штрафом или подвести под суд. Егерю надо уметь отличить браконьера от нечаянного нарушителя, собрать вокруг себя всех, кто любит зверей и птиц.

Богдан Савельич остановился около калитки, подумал, что одному Борису не под силу браконьер Бушменов. Достал трубку, потянул, досадливо поморщился:

— Выдохлась. Надо кого-то попросить накурить. — Вновь вспомнил о Бушменове. — Сообща надо его брать. Степь и море от его компании стонут.

Июльский Каспий теплый. На меляках, а их от Волги до Кизляра не счесть, вода как парное молоко. И тих Каспий. Ляжет в штиль ровный — ни морщинки. Как зеркало, все отражает — небо, облака, чаек, заросли. Захочешь — гляди и брейся.

От Главного банка — судоходного канала из Волги на Морской рейд — до западного прибрежья десятки километров, а там с июня по август ни рыбачьей посудины, ни лодки охотника.

Тишина. Запрет — нельзя ловить рыбу. Капроновым сеткам все равно стоять — не сгниют, как льняные, но рыба в летней парной воде к утру вся мрет. Пока выберешь, выпутаешь из сеток да доставишь ее на приемку — протухла.

Тишина. Запрет — выстрелить не смей. Водоплавающей много, добыть можно, но она беспомощна — линька идет. Выпали маховые перья, и птица стала пешеходом. Набредешь на нее — такими грустными глазами смотрит, что сердце зайдется от жали. Куличкам, чиркам и всякой малой птахе легче: мечутся, ныряют под каждую травинку, в каждую ямку, смотришь, удалось спрятаться. Маленьким и самые чахлые зарослишки — глубокий тайник; малым и кормом везде можно разжиться. Кряковым, шилохвости и серым уткам нелегко: большие они, прожорливые. Гусям трудно: великаны, заросли густые нужны, где попало не затаишься и не прокормишься.

Лебедю — совсем тяжко. Камыши и чаканы зеленые, а он белый. Ему надо полуметровую глубину, чтобы лопастями-лапами нагнать течение под куст, подмыть его и достать корень. На сухом он грузен, тихоход. Линный лебедь, если не успеет спрятаться, ложится. Ляжет, длинную шею вытянет, положит ее на землю и тоскливо надеется: может, это не злой человек, может, не тронет? Обойдет человек стороной, а лебедь черноклювую голову чуть-чуть приподнимет, проследит агатовыми глазами: миновала ли беда? Пойдет человек к нему — встанет, словно лежачему ему стыдно встречать опасность. Гордо приосанится, грозно выкинет вперед шею и устрашающе зашипит. И лишь в больших черных глазах тоска: понимает, что обречен, что не отбиться. Но кричать, молить о пощаде, как делают мелкота и утки, лебедю, наверно, гордость не позволяет. И не опустит головы, как гусь, когда его браконьер нагоняет. Отведет назад шею, напружит ее и ударит клювом. Бился бы и могучими крыльями, да они бессильны. И он понимает их бессилие — даже не приподнимает, не хлопает ими, как пугающе трепещут и хлопают облезлыми крылышками чирок и утки. Стоит один на один в последнем бою, понимая свою обреченность…

Линных лебедей браконьеры бьют палками. Целят в голову, а перебивают шеи. Плачут лебеди. Долго, мучительно умирают лебеди. А браконьеру лишь бы свалить, бежит к другим — лебеди не бывают в одиночку.

…Если вам когда-нибудь покажут браконьера, внимательно всмотритесь в его лицо и спросите: «А ты убивал лебедей?» И каким бы черствым человеком этот ни был, ему все равно станет не по себе, и он опустит глаза, как случается, быть может, с самым тяжким преступником. Возможно, тот, кого покажут вам, убил не лебедя, а лесного великана, сохатого. А вы все-таки спросите у него именно про лебедя. Человек поймет, о чем вы спрашиваете.

…В июле на взморье пусто. Птичье население, чуя свое бессилие, собралось на глухих островах, там, где Волга выкатывает свои воды в Каспий. Острова новые, самым давним чуть больше тридцати лет.

После заполнения московских и волжских морей Каспий неуклонно мелел. Песчаные перекаты преграждали к нему путь Волге. Прорываясь, она рассекала отмели протоками-ериками. Половодья расширяли и углубляли протоки, наносили ил на острова, они росли. На них появлялись заросли чакана и камыша, а потом на самых высоких и вербные рощи. Чтобы отличать острова друг от друга, люди начали давать им названия. Тот, где выросли вербы, стал Вербным, увидели на протоке лебедей — назвали его Лебединым. Приехали ученые из Астраханского заповедника кольцевать утку-шилохвость — и в море появился остров Окольцованный. Деды знали глубокий Вшивый осередок[2]. Когда на его отмелях появились острова, все они стали… Вшивыми: Морской и Степной. Лет десять назад, под самый ледостав, на небольшом безымянном острове Мильшин набил полную лодку лебедей на пролете[3]. Прихватил его мороз. Бросил все, пешком ушел домой через степь. Моряна двинула льды и навалила на лодку ледяной бугор. Рыбаки окрестили его Мильшинским, а весной и охотники уже называли безымянный остров Мильшинским. Сперва тот злился: о промашке, мол, напоминает, — потом гордился. Бывая на нем, пошумливал на охотников: «А ну-ка, марш с моего острова!»

Совсем недавно Волга намыла два новых островка: небольшие, без кустика куги или чакана, заметные лишь в самый затяжной норд-вест. На одном из них нашли бронзовый мушкет, а на другом — чугунную пушку. Каспий в прах истер деревянный приклад мушкета, а со стволом — длинным, шестигранным, с курком-великаном — не справился. Добротного литья пушчонка почти игрушечная — ствол полметра длиной. Много было толков: «Откуда мушкет? Чья пушка?» Ходили по этим местам караваны Петра Первого, завоевывать Дербент; плавали к Персии казаки Степана Разина. Сейчас кто как называют островки, одни — Петра Первого, другие — Разинскими.

…В островной край в штиль не пройдешь. В норд-вест отмели так обнажаются, что с них пыль схватывается. Но в заливах — заманухах, в култуках — озерах всегда воды много. Места тут кормистые: мелкий чаканок, куга, просянка, ракушки, в водорослях — малек. Из степи пробиться в этот край почти невозможно — камышовая крепь без дорог и троп, заплутаешься в два счета.

Сюда и перебираются птицы перед линькой. Но днем заманухи, култуки и протоки пусты. Тихо и в зарослях. Молчат все. А кто в беде кликать лихо будет? Закричи, заплещи шумно — прибежит енот и лиса, а то прибредет и кабан. Выплыви из зарослей — приманишь коршуна или стаю воронья. Сторожко таись в зарослях, больно роняя перья. Голодно, а замри, терпи до ночи.

Борису повезло. Подула короткая свежая моряна, и он успел перевалить морские отмели. Выгрузился на Вербном. На сухой, просторной поляне подстелил снопы мягкого лохматого камыша, разбил палатку. Вокруг окосил траву. Вырыл яму, выстелил дно чаканом, сложил туда, как в холодильник, продукты. Сверху завалил его чаканом: на острове жили еноты, а они, случалось, опорожняли котелки даже в палатке.

Подпоясав патронташ, зарядил ружье дробью под ворону или коршуна, картечью — на случайного волка. Вдоль протока по кабаньей тропе вышел на опушку леса. Обширные меляки, еле прикрытые водой, переливались и блестели под солнцем. Морское марево словно приподняло в воздух заросли на дальних островах, и они плавали в небе. За ними смутно виднелась башня маяка. В тридцатые годы стоял он у самого моря на Вышкинских буграх, а теперь давно уже потушен за ненадобностью: маячная вышка оказалась в глубокой степи, на подворье маяка разводили кур. Кругом пустынно, лишь над протоками вились редкие чайки. Косо падая на крыло, резко вскрикивая, били малька, занежившегося в тепле мелководья.

Побольше воды — повсюду бы летали мартыны, охотились за крупными выростками воблы и леща. А в моряну, когда на меляках воды по колено, здесь игрище сазанов, осетров и белуг. Поставь один ахан[4] — и за ночь окажется в нем с полсотни крупных рыбин. Густо их здесь, словно знают, что зона для лова запретная, охраняет их покой инспектор рыбнадзора.

Но случаются беды. После штормовой моряны шуганет ураганный норд-вест с поворота, вода с гулом пойдет на скат, устремится в море, и там, где недавно ходили двухметровые волны, станет сухо. Кинутся рыбины в море, а оно уже гудит за перекатами. Станут отступать с меляков, искать протоки. Воды все меньше, подбрюшье за песок цепляется, а спина остается снаружи — останавливаются. Круто изгибаясь, ворочаются на одном месте — бьют глубокие ямы. Заливает их остатками воды, и ложатся рыбины на дно. Не ворочаются, не мутят воды — дышать будет нечем. Дует норд-вест, выветривает влагу, и начинает сухой песок пить воду из ямин. Припекает солнце — вода быстро испаряется. Остается снаружи спина, чернеет от ветра и солнцегрева — лежат, тяжело двигая жабрами.

Выживали бы до вздышки, но начинается разбой. Днем воронье налетает, норовит глаза выклевать, спину раздолбать; приходится отбиваться, и остатки воды расплескиваются, превращаются в тягучую грязь. Задыхаются рыбины. Ночью кабаны и еноты рвут. Но самое страшное приходит, когда о рыбьей беде узнают браконьеры. Ринутся за поживой. Бьют всех подряд: почти обсохшего и на плаву, в глубокой ямине и посреди мелководья. Стреляют в протоках, которые никогда не пересыхают. Нахватают малых и увидят крупных: малых — воронью, крупных — бьют. Нагребут — не унести, тянут бечевой до зарослей. Отрубают башки и махалки, выбрасывают потроха и молоки… Сядет солнце, — казалось бы, утихнуть должны. Нет, ходят с фонариками, снова бьют, бьют!

Через сутки многочисленные ямы и протоки безжизненны, а меляки окровавлены. Черное воронье обжирается битой, брошенной рыбой.

Лишь моряна смоет следы браконьеров и воронья…

К палатке Борис вернулся поздним вечером. На западе еще светлел закат, а на востоке уже проступали звезды и собиралась чернота. Вскоре она двинется по небу, затемнит его, проявит все звездные россыпи. Дотечет до горизонта и начнет опускаться на море и землю, станет и тут темно. Но ненадолго, вскоре от звездного света начнет светлеть, и вокруг установится полумрак. Так всегда бывает при наступлении ночи.

Борис достал из лодки сеть и два колышка, вышел на устьевый плес протока. Принялся ставить ее на ночных гульбищах сазанов. Он еще не дотянул сеть до половины, а позади уже забултыхались рыбины. По привычке охотников и рыболовов разговаривать в одиночестве вслух, громко сказал:

— Будет уха!

На Каспии утверждают: если хочешь ухи, клади рыбу и всю приправу в холодную воду и на медленном огоньке доведи до кипения. Закипит — вновь приправь лучком, укропом, лавровым листиком и попарь закрытую. Попарь на тлеющих угольках. Капля такой каспийской ушицы пахнет на версту окрест! Но рыба… разварится, станет жидкой, без единой жиринки. Ни один уважающий себя каспиец не возьмется утверждать, что она достойна настоящего рыбака. Чтобы полакомиться рыбкой, ее надо разделать крупными кусками, их пошпаровать аккуратно (ровными дольками надрезать тушку до костей хребта). Крепко присолить и густо засыпать мелкими кусочками лука, мятым укропом, потом завернуть, укутать в брезент — потомить. И опускать ее в котелок, лишь когда в нем забурлит крутой кипяток. Варить быстро на большом огне! И гляди да гляди. Пробуй за плавник около башки. Легко отделился — снимай котелок, рыбу немедленно вытаскивай. Потом собери жирок в чашку, высыпь туда добрую горсть соли, разводи крепкий тузлучок. Заправь его лучком, укропчиком — и макай в него рыбу. Вот это по-каспийски рыба! Во рту тает. Конечно же тогда уха недалека по вкусу от морской воды, в ней ведь тоже рыба плавает.

…Ночью енот загремел чашками, и Борису пришлось кричать, пока тот, по-собачьи ворча, не убрался в заросли. Вскоре рядом ухнул кабан, привыкший здесь бродить без опаски. Потом недалеко долго тявкала лиса. Перед рассветом зашумели вербы, подул норд-вест.

К восходу солнца отгонный ветер засвежел. Подняв парус, Борис быстро добрался попутным ветром до соседнего острова. Остановился в неглубоком, с мелкими и широкими плесами, протоке. Обошел остров — к нему никто не подъезжал и не подходил ни с моря, ни с берега. На взморье не видно лодок, — значит, в островном крае никого нет. На протоках спокойно плавали стаи лысух: черные, как грачи, с ярко-белыми пятнами на лбу. Иногда мелькали кряковые и шилохвости. Вернулся на мелкий проток, достал сетки, прихватил с собой круглую корзину, крытую брезентом.

Огородив сетками большую кулигу чакана, легонько посвистал коршуном, настораживая подлинь. Подражая шуму крыльев падающего сверху орлана, несколько раз прерывисто прошипел, потом громко покричал, как коршун. По всплескам воды определил: линные птицы сплылись в тесные стаи. Палкой ударил по густой стене чакана. Удар отзвуком выстрела затолкался по зарослям.

— Эй, эй, пошли! — закричал Борис, продираясь через кулигу.

Впереди шумно заплескались птицы, послышались их притаенные голоса. Шустрый чирок, выплывший первым на плес, с писком побежал, звонко хлопая по воде крылышками. Борис прибавил шагу. Подлинь зашумела, выбираясь из зарослей. Вскоре она начала плескаться, кричать и биться в сетках. Борис осторожно выпутал и посажал птиц в корзину, собрал сетки.

На лодке достал из сумки журнал и кольца. Выуживая из корзины птиц, окольцовывал им лапы. Отпущенные на волю лысухи оторопело плавали рядом. Чирки молча опрометью кидались в заросли. Кряковые с криком, ошалело бежали по протоку, натыкались на чакан и, мелькнув белым подхвостьем, уныривали.

Коршун, паривший в стороне, услыхав крик уток, полетел к протоку, надеясь поживиться подлинью. Борис приготовился. Когда коршун налетел, вскинул ружье. Хищник метнулся вниз (почти все птицы в таких случаях бросаются вверх). Срезанный дробью, упал рядом с лодкой. Выуживая его из-за борта, Борис выругался:

— Кто тебя сюда просил? Летал бы по степи — не тронул. Там от тебя пользы больше, чем вреда.

Звук выстрела гулко откатился в море. Борис посмотрел на небо. Редкие тучи узкими полосами вытягивались с востока. Края их были растрепаны пышными косами. Раскаты выстрела и тучевые косы предвещали моряну.

Но с берега еще дул норд-вест. Налетая на заросли, он то шумел в чакане, нещадно трепля его вершины, то резко залегал. Вскоре его порывы начали терять силу, и граница, где они обессиленно стихали, стала быстро приближаться к Борису. Когда она пролегла по протоку, Борис увидел недвижные заросли с морской стороны, а с береговой ветер еще осилил склонить тонкие вершины чакана. Потом они застыли неподвижно. На острове наступила тишина. Борис приподнялся и неожиданно ощутил, что два ветра сошлись на его лице: левую щеку трепал сухой норд-вест, правую — освежала влажная моряна. Дыхание ветров было так легко, что рядом даже чуткие листья чакана не шелохнулись. Борису случалось видеть встречу ветров. На море — по бегущим друг к другу маленьким волнам; в степи — по встречным поклонам трав; в камышах — по склоненным махалкам. Но оказаться вот так, в центре, довелось впервые. Им овладело какое-то радостное чувство, которое бывает у человека, открывающего новое таинство природы. Он весело оглянулся, ожидая моряны.

И она пришла. Тихая, неторопливая. Потянула легонько.

К закату по глубокой заманухе между большими островами уже бежали волны, временами захлебываясь пенными гребнями. Но, как часто бывает с моряной, после ухода солнца она потеряла силу и, как говорят каспийцы, чуть дышала. Толкнула море — вода пошла к берегам, а сама, тихонько дуя, словно проверяла: не мало ли, может, еще поработать?

Перед закатом Борис отыскал заросший вход в Лебединый ерик на Степном острове. Перетащившись через перекат, поплыл по течению, изредка сдерживая лодку шестом. Постепенно расширяясь, проток врезался в заросли большими заливами и просторными плесами. На них плавал пожелтевший чакан и привядшая куга, белые корни и белые лебединые перья. Глубокие ямы, вырытые лебедями, чернели отвалами ила. В конце острова Борис замаскировался в кулиге.

На проток лебеди выплыли, когда наступил полумрак. Несколько семей белых птиц долго и самозабвенно купались, с короткими всплесками исчезая под водой и бесшумно появляясь вновь. Лебеди беззвучно взмахивали линными крыльями. Размявшись после нудного дневного затаивания, они величаво поплавали, вальяжно разворачиваясь на поворотах. Замерли, прислушались и отправились на широкие плесы кормиться.

Слабое течение, касаясь бортов, что-то нашептывало, раскачивало чаканинки, и они еле слышно поскрипывали. Уже сквозь дрему Борис подумал, что на острове одни лебеди и почему-то нет другой подлини.

Среди ночи его разбудила громкая побежка по воде. Вдалеке, прихлопывая крыльями и пристанывая от боли и испуга, лебеди убегали с плеса. На нем шумно отряхивался енот или волк. Борис вытащил из-под паруса ружье.

Лебеди осторожно сплывали по течению. Впереди них по меляку спешил волк, его шаги были отличимы от енотовых. Борис перезарядил ружье пулями. От звонких щелчков взводимых курков лебеди остановились. Позади них из зарослей бесшумно вышла волчья стая. В бинокль Борис насчитал тринадцать силуэтов.

Стая хищников и лебеди, похоже, не раз схватывались между собой. Лебеди знали, что они меньше уязвимы на глубоком протоке, где можно отбиваться ударами клюва и даже больными крыльями, где могли унырнуть, скрыться под водой. Волчьи вожаки приводили сюда переярков и прибылых, чтобы поучить их охоте загонами. Одному из вожаков не удалось застать лебедей врасплох и погнать их навстречу стае. Теперь он, опережая птиц, пытался повернуть их назад.

Слыша его, птицы тревожно заговорили:

— Гул-гул-гул!

Борис выстрелил в сторону волчьей стаи. Лебеди испуганно пригнулись, положили шеи на воду. Волчий вожак с меляка шарахнулся в заросли. Стая шумно кинулась врассыпную. Когда стих вдали шум, лебеди приподняли головы. Поворачиваясь, долго оглядывались и прислушивались. Наконец-то, успокоившись, поплыли на дальние плесы.

…Борис в эту ночь долго не мог заснуть. Вспомнилась одна из давних стычек с Мильшиным. В тот день, как говорят охотники, «дичь хорошо моталась над зарослями». Вечером со связками селезней и гусей они с Мильшиным рано покинули засидки. Около тропы в крепь прилегли на сухой наплыв отдохнуть и покурить. Борис опрокинулся на спину и, прикрыв глаза, слушал Мильшина.

— Подкрался это я к ним впритык. Все слышу, а не вижу, заросли — гущина страшенная. Ну, думаю, меня не проведете, не на того напали. Путь вам один — к морю. Затаился, как заяц в шурган. Они идут ко мне. Хрюкают, визжат, а никто не ухает. Неужели, думаю, ушел кабан? — Мильшин округлил глаза, развел руки. Подморгнул, беспокойно заворочался, подгребая под себя нанос — Глядь! Вы-хо-дит агро-мадный кабанище! Я его спокойненько выцеливаю в лопатку, — Мильшин приподнял ружье к плечу, приложился щекой к ложе, прикрыл левый глаз. Качнулся вперед, выбросил правую руку по направлению выстрела. — Тыц! Он — брык! И ногами не дрыгнул. Вот так я их бью! — Он усмехнулся, помолчал. — Кинулся к нему узнать — мужик или баба? Раскорячился над ним и, значит, этаким манером рукой под хвост. Сам понимаешь, если мужик — удалить надо, а то мясо кобелиной вонять будет. А он, стервец, ка-а-ак вскочит! — Мильшин резко взмахнул руками вверх. — И врезал! А я-то на нем, вершки! Ружье бросил, куда там, не до него. Вцепился в загривок и лечу! Ишь как у меня, а?!

Борис дернул его за полу брезентовой куртки.

— Ну, что-о ты?! С ветерком пролетел… Метров двести, не меньше.

— Потом слез и поблагодарил?

— Летит он, стервец, в камыш. Ну, думаю, Виктор Викторович, пора слезать, а то камышом глаза выхлещет начисто. Постучал это я его по клыкам: потише, мол, мне сходить надо.

— Ты же говорил, что упал он, а ты носом запахал.

— Что-о ты, Борис, торопишься?! Постучал это я его по клыкам, а он, черт бестолковый, подумал, поворачивать надо. Верть назад! И опять как врезал. Долетел до ямины и… брык! Я — в лужу, а баткак — сверху! Ни черта из-за грязи не вижу, думаю, сейчас он меня по мягкому месту клыком резанет! Схватился на четвереньки и дунул от него, аж гул по морю пошел. Вот как было дело, а ты…

Над крепью негромко запели крылья лебедей. Борис вслушивался в приближающиеся флейтовые звуки: пролетят прямо над головой. Сегодня часто они натягивали на засидки. Мильшин поднимал ружье, целился, потом озорно кричал: «Тыц!» — и не стрелял. Упреки и ругань Богдана Савельича проняли и его — перестал бить лебедей. Стая шла низко. Заметив отдыхающих охотников, тревожно загулготела. Мильшин вскинул ружье, положил палец на спусковой крючок. Не зная почему, но Борис понял, что сейчас грянет выстрел. И он закричал:

— Не стреляй!

И все-таки выстрел грянул. Белая грудь лебедя окрасилась кровью. Он уронил плетью шею, перевернулся. Прошумел и с треском врезался в крепь.

Губы у Бориса словно подернуло пеплом. Он отбросил ружье, шагнул к Мильшину так, будто хотел вытряхнуть из него душу. Тот невольно потянулся к ружью, потом осторожно положил его на камыш, опасливо поглядывая на Бочарова.

— Ты что, очумел? — оторопело заговорил он. — Сам же виноват. Крикнул под руку, вот я и грохнул…

— Грохнуть бы тебя!.. — Борис не договорил, пошел тяжкой походкой к убитому лебедю, присел над ним. И так долго сидел сгорбленный, неподвижный. Глянь со стороны, подумаешь, хоронит родного брата.

Мильшин ушел на стан один. Долго, почти с суеверным страхом оглядывался на неподвижного Бочарова. Убитый лебедь и ему самому не давал покоя. «А все из-за этого чокнутого, — с неприязнью думал он. — Непонятный какой-то. Даже, кажется, спит с полузакрытыми глазами и все высматривает, не убил ли кто незаконно птицу. При нем и вправду себя душегубом сочтешь».

Утром Мильшин встал рано. При свете костра выпотрошил дичь, уложил ее и прикрыл камышом от воронья. Смазал патронники ружей. Приготовил еду на день, положил ее в сумки. Разогрел суп и лишь тогда разбудил Бориса. За завтраком, ища примирения, выговорил:

— Ты, Борис, сам виноват, зачем под руку крикнул?

— Нет терпения — не поднимай ружья, — оборвал Борис. — Вот такие… тыц! тыц! — и ничего живого не останется.

— Знаешь, давно лебедей не трогаю.

— Не трогаешь, когда люди рядом. А один — валишь, как волк овец.

Вздохнув, Мильшин заговорил вызывающе:

— Честным трудно быть. Ты все со двора согнал, когда покупал мотоцикл, а кое-кто его заработал на осетрах и белугах.

— Ты на кабанах и сайгаках.

— Бил по лицензиям.

— Лицензия на одного, а пяток налево.

— Детям не одни штаны нужны, без мотоцикла мне была бы труба. Твои подрастут — узнаешь. — И неожиданно пожаловался: — Неужели не понимаешь, что честным легче жить? — Помолчал, подсовывая в костер камыш. — Вот разрешают сейчас ставить три сетки, себе рыбы поймать. Это хорошо, лучше, чем было. Тогда за одну судили. Хорошо, но не совсем. Каждый день я не могу в море ходить, время нету. А выберусь один раз за осень — тоже три сетки ставь? Каждый день лови тремя — огрузись рыбой, все по закону. Я десятью ничего не поймаю — штраф. Обсохших сазанов насобираю, воблушек изо льда вырублю[5] — штраф, если так захочет Бушмен. А пропадет подо льдом — виноватого нет… Бревна-плавуны валяются по камышам, сгниют — ни с кого спроса нет. Я одно на горбу домой допру сарай подпереть — отберут и оштрафуют. Осетра воронье лопает, отберу — штраф! Корову держу, а сенокосов не дают!

— Сеном не бедствуешь, — вставил Борис.

— Ничем не бедствую, но все незаконно. Пол-литру в зубы леснику, Бушмену и еще черт знает кому, и все становится по закону.

— А лебедей?

— Распрет на них, а я за всю осень ни одного не добыл. — Мильшин закурил, опять примирительно сказал: — Ладно, попробую отворачиваться от лебедей. Вчера, Борис, нечаянно.

…С трудом прогнав неприятные воспоминания, Бочаров прислушался к тишине. Вдруг посреди зарослей завизжала свинья и сердито заухал кабан. Стал нарастать шум напролом бегущего стада. Матка с поросятами вырвалась из зарослей на отмель. Понеслась по ней почти бесшумно.

Кабан далеко отстал, крутился на одном месте. Грозно взревев, заклацал клыками. Кинулся к отмели, не добежал, затаился. Свирепо заревел, бросился на кого-то. Взвизгнул волк, как побитая собака. В стороне от него злобно зарычала стая.

Шум схватки нарастал. Стая часто бросалась на кабана и с визгом разбегалась. Кабан пытался убегать, но тут же садился, стараясь скрыть голени. Сидя, ревом и клацаньем отгонял хищников. Они все плотнее окружали его, рычали, взлаивали с подвывом, вновь бросались вперед — ожесточенно, чуя кровь. Все смешалось в свалке. В грозном реве кабана начали прорываться стоны, а злобное рычание стаи покрывало тоскливое поскуливание волка в стороне от схватки.

Борис выжидал: если кабан отступит на ближний плес, можно свалить пару хищников. Но кабан обессилел, оборонялся на одном месте, и Борис пулей ударил по направлению свалки. Тотчас стихла стая. После второго выстрела она кинулась в глубь острова. Кабан притих.

Тишина была недолгой. Сперва взвизгнул волк. Потом, протяжно застонав, поднялся кабан и медленно поплелся к отмели. Он пристанывал, уходя от участившихся всхлипов волка.

Перед зарей затих волк. Кабан стонал на опушке, редко и тихо. Борис нетерпеливо дожидался рассвета: подходить к раненым было опасно. В зарослях затаившийся волк может сильно погрызть; кабан — броситься, свалить, и пропадешь от острых клыков.

Едва завиднелось, пошел на стоны. Кабан попытался вскочить, но лишь медленно приподнялся на передние ноги и протяжно застонал. Голова и подбрюшье его были окровавлены, песок под ним густо пропитался кровью. Борис выстрелил. Кабан повалился на бок, открывая изорванный волчьими клыками живот и ободранные до костей голени. По кровавому следу Борис прошел на поляну, где ночью была схватка. На подмятом камыше лежал рослый полуседой волк, изрезанный клыками кабана.

— Отвезть свинину в поселок — деньги бы, — проговорил Борис. — Перекаты сухие, не выберешься в море. Придется засолить в лодке и самому есть солонину. Черт возьми, шкуру понесешь сдавать, скажут, в запрет свалил. Выбросить?.. Жалко, добро пропадет. Солонину будешь есть — увидят и еще хуже заговорят. Да, чего я выдумываю? Шкуру сдам. По ней видать, что добивал. Как говорил Богдан Савельич: умные поверят, а для дураков и спутники не летают.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Моряна зашла «по порядку»: ветер потянул с норда, постепенно свалился, отошел к востоку и начал крепчать. Весь день моряна набирала силу. Уверенно передула закат, а ночью «засопела» — стали слышны ее тугие потоки. На рассвете по морским отмелям ходили запененные волны. Дальние острова затопило, по ним шла крупная зыбь, беспокоя подлинь. Вода прибыла еще, и в полдень через острова покатились крутые гребни. Они били птиц, и те не выдержали, поплыли к береговым островкам и прибрежным зарослям. Вечером моряна еще прибавила и начала грозно гудеть, вода стремительно повышалась, море подкатилось к Вербному и зарокотало, захлебываясь белыми волнами.

Полдня Борис кольцевал птиц на мелких протоках береговых островов, потом погрузил все со стана в лодку и начал отходить к вершине Вербного. Ночь застала его на самом бугре. Здесь было затишно, но и опасно: западет моряна — мгновенно обсохнешь, лодку стянешь лишь трактором. А откуда ему тут быть?.. Часто просыпаясь, шестом мерил глубину. В полночь моряна, как запаленный бегун, задышала порывисто, и вода тотчас тронулась назад, «пошла на скат». Чтобы не заспать, вовремя отойти с бугра, Борис принялся готовить на жарнике завтрак.

Пала обильная роса, и все вокруг стало мокрым, как после дождя. Моряна затихла. Море у Вербного перестало шуметь, отходило к дальним островам. Борис сплыл на поляну, бросил якорь.

Моряна выгнала ночью волчью стаю в степь. Подлинь спряталась в прибрежной крепи. Здесь она будет в безопасности. Можно ехать домой — отвезти свинину и шкуры… Но что, если моряна не затихнет, а прибавит? Это вполне возможно: удержится до восхода солнца — подует сильнее. Тогда вода из крепи разольется по степным луговинам, подлинь выплывет туда, и ее будут бить палками.

Светало. На востоке стыли редкие облака. Значит, моряна не раздуется, кончилась. На северо-западе поднимался черный вал продольных иссиня-черных, с сизыми рваными краями туч. К норд-весту. Из-под таких туч если рванет, то ураганный. К полудню меляки отрежут острова от моря — и с Вербного не выберешься. А такая «рваная шапка», как прозвали норд-вест на Каспии, дует не день, на всю неделю потянет. Надо ехать! Борис вытолкал с острова лодку, начал готовить парус.

Далекое море раскатывало крупную зыбь.

Норд-вест примчался из степи с гиком и свистом. Деревья застонали от его удара, чаканные заросли на опушке упали вершинами на воду. Вдали море мгновенно вздыбилось белыми гребнями.

Теперь уехать Борис не мог. Ни ураганный ветер, ни морские отмели, которые через час обнажатся, не страшили его. Все это не в новинку. Он знал, что к полудню меляки отрежут море от островов, а к ночи они залягут высокими буграми среди песков обсохшего морского дна, и вода останется только в протоках. Сегодня в островной край не придет беда, — скатываясь из береговой камышовой крепи, вода будет наполнять ерики. Завтра во многих уже не найдешь капли, и, покидая их, в поисках глубоких протоков подлинь пойдет пешком от острова к острову, по песку, видная всем, беспомощная. Налетай воронье, приходи кабаны, еноты и волки — клюй, рви, грызи сколько хочешь. Приходи браконьер — собирай птицу в мешки, бей лебедей палками…

«Приедет сюда Бушменов или нет? Знает, что в островных ериках скопилось много рыбы — бери сазанов, стреляй осетров. Но такое не только здесь будет, повсюду обсохнет рыба, а Бушменов один. Если ему известно, что я здесь, то не приедет, южнее, у Джильгиты, «рваная шапка» застигнет врасплох белуг, будут там лежать огромными черными тушами в бочажинах и култучинах. Весной приходил, просил: в случае чего, охраняй рыбу, а я, мол, за дичью буду присматривать. Во время пролета составил несколько актов на нарушителей, передал мне. Дружбы ищет, чтобы я ему спускал браконьерство».

Ветер приволок из степи пыль; от нее взморье порыжело, потускнело солнце.

К полудню норд-вест перешел в ураган. Вокруг островов легли белые пески, изрезанные черными протоками. Борис, прихватив с собой мешок, брезентовую куртку и рукавицы, пошел по обнаженным отмелям. Местами они были густо усыпаны мелкими ракушками, хрустящими под ногами, как крупная соль на палубе рыбацкого судна. В неглубоких ложбинах и ямках с водой попадались синюхи и подлещики, к ним медленно пятились клешнястые, мрачно-зеленые раки. На взгорьях белелась вобла. Обсохшая, она не отливала литым серебром, как в сетке. Бока, брюшко и места около хвоста, махалки уже были багряно-красными, словно окровавленными; черные зрачки глаз окольцовывались красным ярким ободком. Золотопузые сазанчики лежали с выклеванными глазами — это разбойничали отовсюду слетевшиеся сюда вороны, они, кроме глаз, ничего не трогали, слишком много было поживы. Заметив в промоине ворочавшуюся щуку, Борис вышвырнул ее на песок. Желтая, пятнистая, она долго извивалась змеей, хищно зевая зубастой пастью. В мелком заливе, отрезанном от протока узким перекатом, шевелили темными плавниками полуобсохшие крупные сазаны. Борис перекидал их в ерик. Они быстро скрылись в глубине. Двух щук, затесавшихся в сазанье стадо, выбросил на сухое. Вскоре около них опустилась ворона. Надув горло, она каркнула хрипло, зло, скакнула и принялась ожесточенно рвать щучьи глаза.

В нешироком протоке, выбив яму, залег осетр. Он мог бы плыть, но, видимо, коснувшись дна, испугался и остановился. Поругивая его за глупость, Борис погнал осетра на глубь. Тупорылая усатая рыбина стремительно понеслась вперед, с разгону выметнулась на перекат и принялась изгибаться, пытаясь сползти назад. Борис надел рукавицы — шипы бьющегося осетра опасны — и переволок его. Осетр нырнул, скрылся.

К вечеру Борис не успел обойти и сотой доли морянных игровых мест красной рыбы, а намаялся до упаду. Сперва он перегонял осетров и перетаскивал сазанов в протоки. Потом, когда осетры стали попадаться чаще, занимался только ими, лишь запоминая, где обсыхают сазаны, чтобы выручить их, если будет время. Долго провозился с трехпудовым осетрищем. Тот застрял в яме мелкого протока, и, если бы не опасение, что он станет добычей жадного сборщика рыбы, осетра можно бы оставить — постоянный приток волжской воды позволял ему продержаться до вздышки, прихода морской воды. Вытащить его не удалось. Сильная рыба сбивала с ног. Выгнать на перекат — тоже, осетру не хватало разбега. Борис отжал его на меляк, навалился на него и придавил ко дну. Усевшись верхом, зачалил веревкой под кулаки (передние плавники) и рывком выхватил его на сухое. Затянув еще одну петлю у махалки, долго волок по протоку. По малой воде осетр плыл послушно, но, как только попадал на глубь, бросался в стороны, уныривал, пытаясь освободиться от пут. Немилосердно трепал Бориса, веревка больно врезалась ему в плечо. К концу пути вымотался сам. Когда Борис освободил его от пут и скатил в воду, долго стоял на месте, тяжело приподнимая наджаберные щеки, еле-еле шевеля плавниками. Отдохнув, повел махалкой, чуть продвинулся вперед, проверяя — свободен ли? Ударил сразу всеми плавниками и мгновенно исчез в черной глубине.

— Хоть бы спасибо сказал, — устало укорил Борис.

В длинной широкой яме Борис заметил белугу. Огромная рыбина еще была, как говорят рыбаки, на плаву. Вытягивая за собой белый бурун, как быстро идущий катер, она проносилась из края в край, тыкалась лобастой башкой в мель. Постояв, пятилась, медленно разворачивалась и с белым буруном неслась назад.

Понаблюдав за рыбиной, Борис понял, что она дождется моряны — яма большая, воды хватит не на одну неделю. Неожиданно его захватило мальчишеское желание: сделать такое, что никто никогда не делал. Положив на песок ружье, бинокль и сигареты, он плотно застегнул брезентовую куртку и крадучись пошел к белуге, отжимая ее к меляку. Рыбина медленно отступала. Все больше и больше обнажалась серая спина, похожая на очень толстое замшелое бревно. Когда до нее осталось несколько метров, Борис со всех ног бросился к ней. Вспрыгнул верхом, обхватил ногами и весело заорал:

— Вперед!

Белуга повела сильным телом, пытаясь сбросить седока. Ей не удалось — мелко. Она попятилась, отплыла на глубь и рванулась. Борис хотел вновь гаркнуть: «Вперед!» — и не успел: жесткий удар воды сбил его с белуги. Перевернувшись через спину, окунулся с головой. Вынырнув, не увидел белуги: она залегла на глуби.

Посмеиваясь, Борис вышел на песок. Отжал одежду, закурил. Солнце село, пора возвращаться на стан. Дорогой закуканил в далекой от протоков ямке десяток снулых сазанов, одного осетренка для ухи, связкой поволок их по песку. Пожалел, что мало взял с собой соли: набрал бы обсохших сазанов, засолил в отсеке лодки, до самой осенней охоты ел бы малосол. А может, не тратить соль на сазанов? Завтра, а уж послезавтра наверняка будут снулые осетры. Если хорошенько поискать, то икряные. Икра и балык получше малосола сазанины.

…На этот раз Борис проспал зарю: сказалась вчерашняя маета. Ветер не ослаб, и Борис отправился к Лебединому протоку.

На нем было много птиц. Вдруг в зарослях будто кто-то вскрикнул. Борис присел, пытаясь в прогалы между кустами оглядеть плесы. На дальнюю чистину из зарослей выдрались двое: высокий тучный мужчина и подросток. Паренек увидел плавающих уток, пригнулся и кинулся догонять. Они на подхлопах добежали до кустов, поныряли в них, затаились. Мальчишка оторопело остановился. Мужчина что-то сказал ему, и они крадучись пошли к кулиге. Подминая чакан, принялись вытаптывать уток. Борис зарослями направился к ловцам подлини. В мужчине признал соседа Светлочерненко, а в парнишке — его сына Кольку. У соседа из-под ног с надрывным криком выскочила куцекрылая кряковая. Мальчишка сломя голову метнулся за ней, с разлету влетел в проток и скрылся с головой.

— Что, видит око, да зуб неймет? — разглядывая вылезающего на берег Кольку, насмешливо спросил Борис.

— Говорил тебе, батя, надо гнать в заросли. Там сухо! — не обращая внимания на Бориса, запальчиво прокричал Колька.

Светлочерненко смущенно потоптался посреди кулиги.

— Идите-ка сюда, птицеловы.

Выходя из куста, Светлочерненко сунул руку в карман, вытащил мертвого чирка и бросил в заросли. Подошел, поздоровался.

— Значит, гони в заросли? На-ка, Колька, ружье, — Борис, глядя на старшего Светлочерненко, потянул из-за плеча ружье, словно собираясь отдать его мальчишке. — Им сподручнее.

— С ружья запрет, — буркнул Светлочерненко.

— Смотри, знаешь, — Борис обернулся к подростку: — Колька, отец в кусту чирка потерял, поди подбери. Зачем добру пропадать! — Достал из сумки бланки актов, авторучку.

— Слышь, Борис, не пиши. Мы за рыбой пришли. Колька, чертенок, виноват. Диких уток не видел, захотелось посмотреть: живые, а не летают.

— А чирок?

— Случайно задавили. Колька, отдай чирка. Не пиши, Борис.

— Так и запишем: захотелось посмотреть, и задавили чирка. Гонялись за кряквой. Штрафуют и за это.

— Ясно. На нашего брата вы герои. Ты бы лучше Бушменова поймал, он уток паленых в открытую продает. А, что говорить! За сайгаков ты акт на Бушменова не сдал, своя чашка-ложка. Выполняй план на нашем брате.

— Акт на Бушменова мне вернули, приказали предупредить. Не знаешь — не трепись.

— Люди говорят.

— Вас отпущу — тоже будут говорить, пол-литрой подмазали.

Видя, что Борис мирно настроен, Светлочерненко уверил:

— Не скажем, Борис. Штраф чепуховый, а неприятно.

— Ну, а ты, Колька, как думаешь?

— Я виноват. Батя отговаривал. Больше не буду, а чирка — нечаянно.

— Ну, вот что. Акт я напишу. Поставлю, что добыли десяток подлини. Обожди, не перебивай. Добыли десяток. Акты оставлю у себя. — И уж строже добавил: — Но если кому-нибудь скажете, что я отпустил вас, сразу отошлю эти акты.

— Лучше на одного чирка акт пиши, а то, понимаешь? — Светлочерненко кивнул на Кольку.

— Как, Колька, ты никому не скажешь?

— Нет!

— Может, Борис, от греха подальше? Заплачу за чирка трешницу, и чист. А то сболтну ненароком, а тебе неприятности.

— Ладно, — Борис сунул акты в сумку. — Других предупреждайте, нельзя подлинь трогать.

— Хорошо. Не видел сазанов?

— Тут я не ходил по мелякам. За Вербным много, поедемте, покажу.

— С Бушменовым встретишься — не отпустит и правды не напишет. Откажешься подписывать — все равно ему поверят. Мы уж лучше тут посмотрим.

За Вербным раздались выстрелы, стаями поднялись вороны. Покружили и снова сели.

— Надо ехать, — заторопился Борис.

— Это не по птицам. Осетров добивают, — сказал Светлочерненко. — Обсохли, все равно пропадут.

— Добивают на плаву, ты хорошо знаешь.

— К вечеру обсохнут, пропадут. Воронье расклюет. А ты что, Борис, и за рыбу стал отвечать? Значит, ты, как Бушменов, за дичь и за рыбу отвечаешь?

— Просил он, чтобы не давал в протоках добивать. Не давать и ты имеешь право, мало, что ли, обсохших?

— Так-то оно так, да без законных прав пошлют тебя к чертовой бабушке. И это еще хорошо, а то и по шее накостыляют — ружья-то у меня нет. Ты смотри, поосторожней.

Борис рассмеялся и пошел к лодке.

Переправляясь к Вербному, он вспомнил вчерашнюю маету с осетром, подумал, что надо бы иметь какие-то спасательные команды, как пожарные. Попала рыба в беду — выручай… За островом вновь ударили дуплетом. Доехав до зарослей, Борис бросил якорь и бегом обогнул чакан. Увидел торопливые фигуры, бродящие по протокам. Пошел к ним, отрезая путь в море. Помахал руками, приказывая остановиться.

Ближние остановились, дальние заторопились, уходя на морские отмели. И у тех и у других Борис разглядел в бинокль туго набитые заплечные сумки, куканы с рыбой. Один из ближних присел. На него налетела ворона. Он поднял ружье. Из ствола появился дым, ворона метнулась вниз, потом вверх. Ветер подхватил ее, отнес в сторону от стрелка. Оправившись, она полетела. Борис ударил дуплетом, требуя идти к нему навстречу.

Собралось с десяток человек, двое — с бескурковыми ружьями. Кое-кого Борис знал, его знали все: егерь в поселке один. Владельцы двустволок принялись жаловаться, что вороны не налетают, а где же, если не здесь и не сейчас, настрелять ворон и получить за каждую по два патрона? Остальные, большинство подростки, насмешливо ухмылялись. Борис спросил у ребят, что у них в сумках.

— Щуки, раки, дядя Борис, — и пожаловались, что нет сазанов. — Мелких вороны дотла расклевали, а крупных кто-то вчера забрал. Следов много, наверное, огрузился сазанами.

Борис указал ребятам мелкие ямы, далекие от протоков.

— Сазаны почти поснули, не оправятся. Забирайте.

Ребята отправились, Борис крикнул вдогонку:

— Попадутся сильные, оттащите в проток.

— Хорошо!

Оглядел «охотников», предложил:

— Снимайте цевья.

— Мы ворон стрелять пришли, Борис.

— В протоках? Пулями и картечью, — кивнул он на патронташи.

— Ладно, Борис. Мы уйдем.

— А может, на острова пойдете? Лебедей бить?

— Что ты! Запрет. Честно говоря, снулых осетров собирались добивать.

— Пошли, покажете. А цевья давайте сюда. Принесете штраф за ношение оружия в запрет — верну.

— Возьми. А осетров не били. Не говори Бушменову — прохода не даст.

— Заберите битых, пропадут, вы ведь стреляли.

— Да ну тебя, Борис. Не попали. Здоровый, пуда на три. На глуби разве попадешь! Ну, мы пошли. Сазанов наберем. — Отойдя, невесело пошутили: — Возьми эти драндулеты, — показали на ружья. — Такие зачем?

— Сами таскайте. — Борис оглядел отмели около Татарки. Никого, — Пойду-ка туда, перекрою дорогу из поселков.

Ребята с хохотом отволокли несколько бьющихся сазанов в проток, положили по четыре штуки в мешки. «Знают дело, — одобрил Борис — Иные по жадности нахватают, а потом на каждом километре выбрасывают по рыбине». И вновь подумал, что надо бы привозить сюда побольше людей. Пусть собирают. Сильную рыбу — в проток, а снулых — себе. Вечером отвозить домой. И дело бы сделали, и людям хорошо.

Около дороги Борис заломал камыш, положил его постелью на землю, присел. «Охотников» не появлялось, — видимо, бесцевьевщики предупреждали всех встречных с ружьями. Сборщикам рыбы Борис показывал мелкие ямы, просил выносить сильных сазанов на глубь, а себе брать только ослабших. Все охотно соглашались. Не тратя время на поиски, быстро возвращались и уходили домой.

Когда солнце глубоко скатилось с полдня — сборщики перестали появляться. Борис поднялся со своего поста, собираясь идти на стан. Услышав гул приближающейся машины, вышел на дорогу. Натужно взвыв, грузовик остановился за ближним поворотом. Послышались голоса. Борис узнал по ним Бушменова и Мильшина. Вскоре они показались из-за поворота.

— А-а, это ты, Бочаров, — небрежно протянул Бушменов, отводя глаза: цепкие, нахальные, с трусливинкой в глубине. Сунул длиннопалую тощую руку, сделал, как всегда, одолжение. Увидев недовольство Мильшина, одобрительно сказал: — Спасибо тебе, Борис Петрович. Правильно поступил. Начальству своему сообщу, благодарность тебе схлопочу.

— Много осетров обсохло? — крепко пожимая руку, спросил Мильшин.

— Порядочно. Как-то надо спасать их. Людей бы привезти, перетаскать в протоки.

— Владимир Кузьмич, конечно, один ничего не сделает, — подчеркнул Мильшин, кивая на Бушменова. — А ты, Борис, здорово придумал. Спасай сильных, а слабых бери себе.

— Это хорошо, — Бушменов приподнял руку, нахмурил остатки бровей — он почему-то лысел бровями. Поостерег: — Начальству об этом писать нельзя. Разбазаривание рыбы. Надо собирать снулых и на рыбзавод, а сильных, пожалуй, через год разрешат носить в ерики, — покачал головой, давая понять, что он ни в грош не ставит свое начальство.

— Совершенно верно, — охотно подхватил Мильшин. — Владимир Кузьмич свое начальство знает, оно у него такое. Вот когда он сам бывал в начальниках, сразу решал, — и незаметно подмигнул Борису: ну, мол, хорош прохвост?

Придерживая Бориса за руку, Мильшин отстал от Бушменова, сказал:

— На «твоих сборщиков» акты он составил. Кочевряжился, выламывался, но отпустил без подписей, — и доверительно добавил: — Зря ты, Борис, с ним схватываешься. Тогда с сайгаками зацепил, сейчас, говорят, обещал здесь поймать с подлинью. Брось ты деда Богдана слушать, с Бушменом надо ладить. Покобениться он любит, да черт с ним, с рыбой будешь. А за ружья наши не ругайся, инспектору без оружия сам знаешь каково. Сколько вашего брата покалечили. Недавно, говорят, в соседнем районе егеря подстрелили. А я сегодня навроде помощника инспектора — тоже ружье положено.

— Есть вон у него «пушка» — и хватит, — Борис кивнул в сторону бушменовского револьвера. — Другим нельзя с ружьями, — значит, и вам не положено.

— Скажи, были крупные?

— Сазаны?

— Брось ты, Борис, об осетрах спрашиваю.

— И сейчас стоят. Показать?

— Мне зачем? Я за сазанами. Может, ему? Говори, передам.

— Возьмет?

— Снулых? Возьмем. Белуга не завалилась в проток?

Борис вспомнил свою поездку на белуге, подумал: все равно увидят, она не очень далеко.

— Вот там белуга. Пудов на десять. Похоже, икряная.

— О той что говорить. Там она отстоится до вздышки. Вот если бы снуленькую, — Мильшин подмигнул Борису. — Может, уговорим Бушменова, врежем белугу, а?

— Спутать с Бушменовым хочешь? — зло сощурился Борис.

Мильшин досадливо сплюнул, трусцой догнал Бушменова.

На опушке Вербного Борис оглянулся. Бушменов и Мильшин шли в море, забирая вправо от белуги. Иногда Мильшин перетаскивал сазанов в протоки. На стане Борис принялся варить уху.

Вдруг в море прогремели два дуплета. Стреляли на протоке, где плавала белуга. Бочаров выбежал на опушку, вскинул бинокль.

Бушменов рубил топором белугу. На этот раз от выстрелов пали не лебеди, погибла белуга. И погибла от руки браконьера, которому властью даны права самому обезвреживать хищников. Если бы перед Борисом был простой браконьер, знал бы, как поступить. А тут особый случай. Бушменов умеет выходить сухим из воды. Умеет выставить белое черным, а черное белым; делать виноватым каждого, кто уличит его самого в преступлении.

Летят, летят высоко лебеди. Глядит Бочаров на них с тоской. Такие глаза иногда бывают у человека перед смертельной схваткой. А схватка непременно будет. Летят, летят лебеди. Крылья вверх — вздох. Крылья вниз — поет флейта. Вздыхают лебеди. Что-то флейтой своей наказывают. Будто от беды заговаривают.

Конечно, белуга не лебедь, и человек Бушменов по обличью не волк. А вот почему-то егерь думает именно о лебеде. И о волке тоже думает.

Чувствуя, как натужно колотится сердце, Бочаров глубоко передохнул, спрятал бинокль в чехол.

— Так, значит, за безглазую рыбешку строчишь акты, а сам икряную белугу бьешь на плаву, стерва!

И уже совсем вывело из себя Бочарова то, что браконьеры хладнокровно продолжали свое грязное дело даже тогда, когда он оказался с ними рядом. Мильшин, тот хоть кинул короткий опасливый взгляд, а Бушменов даже не взглянул. Костлявый, нескладный, он продолжал разделывать белугу окровавленными руками. Мильшин первый не выдержал тишины.

— Приснула белужка, — елейно запричитал он. — Жалость-то какая. Пришлось добить… И что понатворилл с нашей Волгой-матушкой, с Каспием нашим. А все эти гидры, да плотины, да моря.

— Пришлось добить? — протянул Бочаров и, тяжко вдавливая сапоги в песок, сделал несколько шагов, чтобы заглянуть в потное лицо Бушменова, — Приснула на такой глуби?

Бушменов наконец выпрямился, как-то по-бабьи прикоснулся тыльной стороной ладони к пояснице, поморщился от боли.

— Ой, поясница разламывается, — сказал он таким тоном, будто мирно у себя во дворе рубил дрова. И вдруг вызверился на егеря бесцветными холодными глазами. Едва приметные, почти вылезшие брови его шевелились, морща у надбровий шелушащуюся кожу. — Сказано, приснула! Кому лучше знать: егерю или инспектору? — И опять вроде бы по-дружески посоветовал: — Занимайся-ка, Боренька, птичками. — И уже совсем ехидно спросил: — Поди, запасся мясцом? Ну, мы этого не видели и знать не хотим. Понятно? Ну, чего стоишь как истукан? Ступай себе с богом.

— Ты еще боженьку вспоминаешь?

— Борис, Владимир Кузьмич, перестаньте, — принялся увещевать Мильшин. — Зачем вы так? Белуга приснула, ну и концы в воду. Ты, Борис, захватил сумку? На, бери белужатины, дадим икры. Мирно, ладно.

— Вы у меня сами икру помечете, — Борис достал бланк акта и начал заполнять.

Бушменов подошел, чуть подтолкнул костлявым плечом:

— Куда ты нос суешь? Прищемлю! Слышь, не марай бумагу. Я ведь не подпишу. Мильшин тоже не подпишет. А без подписей куда твой акт годится?.. Вон лучше послушайся умного человека, — кивнул на Мильшина. — Правильно говорит Виктор. Остатки белужатины потом возьмешь себе. Продавать будешь — глаза закрою.

— А я вот открою на тебя глаза всем, открою! — дав выход ярости, закричал Бочаров. — Ну, подписывай акт, браконьерская морда! Подписывай, а то я из тебя душу вытрясу.

Бушменов отступил, заскорузлым, вздрагивающим пальцем отстегнул кобуру револьвера. Бочаров взвел курки.

— Что вы делаете, опомнитесь! — плаксиво закричал Мильшин. — Люди-и, помоги-и-те!

От неожиданности противники оглянулись — нигде никого. Бушменов закрыл кобуру. Борис спустил курки, закинул ружье за плечо и пригрозил:

— На этот раз боком тебе выйдет белужатина. Найду способ доказать, кто ты такой!

— Доказывай, — насмешливо протянул Бушменов. — Многие тянулись к горлу моему, — подергал клешневатыми пальцами себя за кадык, — а я их за яблочко, за самое яблочко!..

И когда Бушменов, желая подтвердить свои слова, потянулся к горлу Бочарова, тот перехватил его руку, вцепился ему в загривок и сунул его лицом в развороченное брюхо белуги. Перевернувшись через голову, Бушменов растянулся на спине. Вскочив, отер от белужьей крови лицо, потянулся к кобуре:

— Убью гада!

Мильшин кинулся к нему, обхватил его, умоляюще запричитал:

— Успокойся, Володя. Богом заклинаю, успокойся!

Борис повернулся и пошагал прочь, удерживая себя, чтобы не обернуться: а ну, как взбешенный Бушменов сейчас влепит пулю ему в спину.

— Опомнись, друг милый… Хороший ты мой, — доносился плаксивый голос Мильшина.

— Не прощу… убью, — ревел Бушменов.

Борис подходил к острову, когда они, сгибаясь под тяжелыми мешками с икрой и белужатиной, пошли к машине. Шли не напрямик, а брели полудугой к Вербному, выбирая отмели повыше, пожестче. На стане Бочаров пообедал и занялся сборами к отъезду. Заслышав шаги на тропе, приподнялся.

Увидел Бушменова, присел на лавке. Положил рядом ружье, закурил. Бушменов окинул взглядом стан и лодку, заглянул в ее носовой отсек. Шевеля тонкими мокрыми губами, молча пересчитал малосольных сазанов, предложил:

— Брось, Борис, серчать. Поцапались — и квиты. Белужатина осталась, забери. Мильшин твою долю икры дома отдаст. До охоты еще далеко, а у тебя семейка слава богу. Зарплата — все знают, егерская. — Бушменов улыбнулся: — По рукам?

— Нет.

— Не хочешь? — Бушменов приподнял лысеющие брови. Подошел к котлу, внюхался, заглянул под крышку. — Так я и знал, осетринка! Наверное, и на балычок засолил. А, что? Можно… Договорились?

Борис качнул головой.

— Что ж, Бочаров, тогда составим акт. За сазанов не хотел, может и обсохшие. А осетров что-то я не видел снулых. Ружьишком промышлял, — Бушменов быстро заполнил акт. Шагнул к снопам чакана на ямке. Отодвинул их, увидел свинину, обрадованно присвистнул: — Егерь называется! А шкурочка, наверное, во второй ямке?

— Две. Одна волчья. Волк затравил кабана, как ты белугу.

— Сказочки, егерь, рассказываешь! — издеваясь, укорил Бушменов. — Я тебя припру к стенке, будешь знать, с кем связывался. — Он повернулся к тропе, увидел мешок с сетками, засмеялся: — Совсем хорошо — ты и сеточками вооружен. Скажешь, птиц кольцевать? Теперь я тебя окольцую и флажками, как волка, обложу. Ну ты, чистюля, подписывай акт, — он ткнул исписанные бланки почти в лицо Бочарова и тут же отвел их за спину. Неожиданно его оттопыренные большие уши налились кровью, в глазах исчез постоянный затаенный испуг. В голосе появилась злая хрипотца. — Последний раз предлагаю, Бочаров. Я их, — зажал в руке акты, сделал вид, что разрывает, — а ты… молчишь. Баш на баш! Я выкручусь. Слыхал, «мы у браконьеров отбили белужатину». Приеду, сдам, черт с тобой! Но чист. Тебя дождусь и моторкой притащу к милиции с сазанами и кабаном. Штрафану на полную катушку и за осетра. Полгода без зарплаты ходить будешь. Не забудь, что сегодня ты раздавал рыбу. Ты — хозяин, имеешь право? За это, если умно взяться, тюряги схватишь. Может, одумаешься, а? Может, квиты, горячая твоя башка? Ты не видел белуги, я не видел кабана, осетра и сеток…

— Нет, я все видел, — усмехнулся Бочаров. — Сделки не выйдет.

— Засужу! — угрожающе крикнул Бушменов.

— Посмотрим, кто кого. Пусть приходят следователи, пусть изучают шкуры кабана и волка, не боюсь! — Бочаров широко развел руками, как бы говоря: на, вот он я, весь открытый до конца. — Но и тебя тоже пусть пощупают до каждого рубчика, Я заставлю, чтоб о тебе, о таких, как ты, в самой Москве заговорили! Чтоб вам, сволочам браконьерам, такую статью в судебном кодексе придумали… Такую…

— Сам башку потеряешь без суда и следствия! Иногда случается в наших краях…

— Такую статью, чтобы у вас руки отсохли, прежде чем ружье смогут поднять! — закончил свою мысль Бочаров. — Я все сделаю, чтоб сюда… народ, сам народ приходил. Пусть люди берут снулую рыбу, а живую спасают.

— Как же, жди, так я сюда кого попало и пустил.

— Пустишь, пустишь, подлец! Народ — хозяин, а не ты. Тебе одному, конечно, вольготнее. Грабь, убивай в свое удовольствие! Покрывай таких, как сам, а честных — штрафуй, шельмуй! Попомни меня, здесь будут хозяйничать люди! Придут сотни добровольных команд. А если подлец среди них заведется, не скроется!

— Такие, как ты, у нас долго не выживают, — угрюмо напомнил Бушменов.

— А я выживу. И еще всех вас, подлецов, переживу!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Выслушайте рассказ каспийского охотника о начале осеннего пролета — и вы приобретете настоящего друга. На открытие охоты он, может быть, вас и не возьмет: очень долго, трепетно ждал этого дня, а вы вдруг помешаете. Но зато на второй выезд проситесь уверенно. И не пожалеете. Добр и предупредителен будет ваш спутник, простит вам все промахи. Даже если хвалились меткостью, а оказались мазилы, простит и подучит. «Поклонишься вороне» — не высмеет, подскажет, что взмах у вороны грубый, а у кряковой частый, но плавный. Можете и по далеким гусям сдуплетить. Что ж, понятно, впервые гусь, — он великан по сравнению с куропаткой. Летит вне выстрела, а кажется, что рядом машет большими крыльями. Многое простит охотник, если разделите его мечты о грядущем первом дне охоты.

К нему готовятся терпеливо и долго. Не сразу после весеннего пролета, нет. Две-три недели бушуют рассказы о перелете, о ветрах, о море; гремят в охотничьих рассказах отчаянно меткие выстрелы и дуплеты. Как за это винить охотника? Он — человек, и ему не чуждо забывать огорчения, а помнить лишь светлые минуты. И разве это не лихо, когда утки, а то и гуси «задавят», а после дуплета упадут лишь два пустых патрона в сумку? Нет, ежели помнить все неудачи и промахи, истреплют они душу, надорвут сердце. Спасибо умнице природе, что она, сотворив человека, подарила ему умение забывать неприятное.

Отгремят вторично точные дуплеты в рассказах, и весенняя охота покажется сплошным праздником: красивыми зорями, легким в походах. Тогда-то и начинаются сборы к августовскому дню. Застучат молоточки, покатятся в коробки круглые картонные и войлочные пыжи. На солнцепеке выстроятся золотые гильзы — прожариваться, сушиться. Высохнут, и каждая пройдет через руки — надо запальные дырочки шильцем прочистить: при грязных патронах жди осечки, а это великое горе. Куда еще ни шло, если осечка, когда выцелишь чирка, а ежели гуся? Много еще гусей на Каспии, но они сторожкие, редко натянут на выстрел. Сейчас их берут лишь с подсадными да с подкриком, подзывом. Мало кто наловчился подзывать гусей, а многие уже требуют подсадных и подкрик запретить. Верно, надо запретить. В полете гуся от гусыни не отличишь: даже весной, когда у остальных птиц самка от самца за версту разнится. Уток охраняем, заботимся о потомстве, а как гусынь сохранить? А пора! Гусиных станиц намного меньше, чем десяток лет назад. Старик Богдан Савельич утверждает — в сотни раз уменьшилось…

Рубка пыжей и чистка патронов идет неторопко: охота далеко, а приготовления, скажу вам, вызывают охотничьи ощущения. Сейчас сборы легкие, без огорчений. Дроби в магазинах — сколько хочешь, а раньше ее сами лили — труд не каждому по разумению. У иного не дробь, а одни свистушки выходили, не круглая, а вся с хвостиками — вот и свистела при выстреле. Свинец доставали бог весть где и черт знает как. В Грозном, даже в Баку. У спекулянтов — ворованный и втридорога. А появилась в вольницу дробь — самые жадные не льют: тяжко, невыгодно; спекулянты перевелись — магазины их торг прихлопнули.

Когда все припасы в порядке, берутся за лодки. Вытаскивают их на берег, ставят заплаты, конопатят. Веселый перестук у протока. Вот где можно наслушаться охотничьих былей. И как маленькая течь подвела под большую беду, и как руль вырвало на полном ходу и опрокинулись, как мачту переломило — трещина была. Отремонтируют каюки и бударки — закурятся костры под котлами и запахнут сосной вороненные смолою приморские посудины. Сохнут, а хозяева снова в заботах: ладят паруса, шкоты проверяют, чинят. Владельцы моторок раздобывают запасные части и горючее.

В конце июля у председателя охотобщества Вакаренко, у Богдана Савельича и егеря Бориса Бочарова народу — не протолпишься. «Когда распрет? Где скопилась, где прикормилась дичь? Какой прогноз погоды на распретное воскресенье: моряну ждать или «рваную шапку»?

Остается неделя до распрета, смотришь, побежала на взморье моторка. Не надо останавливать охотников, они без ружей. Вернутся, и пойдет от них: на островах, мол, дичь прикормилась, за Нижней косой в заманухе гусек срывается, перелетает. И все летние решения — кувырком. С трудом сколоченные бригады врассыпную: один тянет на острова, другой — в замануху. Споры, аж дым коромыслом. Еще и в субботу увидишь: перетаскивают пожитки с каюка на бударку или на моторку — не договорились.

По неписаным охотничьим законам в субботу можно выходить на вечерянку. Ее полностью до заката солнца отстоять, но добыть только одну-единственную птицу. Одну, даже если на тебя тысячи налетали.

…Друзья после первой вечерянки вернулись на лодку умиротворенные, наконец-то дождались великого отдыха, возбужденные — все с добрым полем, и дичи много — завтра жди хорошей охоты.

Шиклунов принялся колдовать над охотничьим супком. Не каждый может приготовить его, как Александр Иванович. Все у него по-особому: и разделка тушки, и присолка, и приправа. В компании он шумоват, любит посмеяться — громко, закатисто, выдумщик забавных проделок. Но такой он дома, а на охоте — любитель задумчивых разговоров, да все о жизни, о судьбе, о призвании. Красив был Саша Шиклунов в молодости, сейчас морщинист. Не сед, а весь рыже-сивый, а когда-то был чуб как вороново крыло. Готовит супок, а сам нет-нет да и взглянет на Вакаренко, своего одногодка — всегда довольного собой человека. А чем довольствуется? Приехал сюда парнишкой, начальником только что открывшегося метеорологического поста. Так до сих пор им и заведует, а его друзья крупнейшие службы ведут. А твои, Шиклунов? Директора заводов, начальники совнархозов. Один даже в министрах ходит…

— Александр Иванович, не пора ли снимать супишко? — Вакаренко довольно потер руки. — Горячо — сыро не бывает. Пойдет, когда по махонькой трахнем.

Вот и выпивкой на охоте Вакаренко доволен, а раньше охотники спиртного с собой не брали. Чаек за все отвечал. Иные так привыкали к нему, что на кабаньи гоны брали котелки. Чуть передышка, они водички или снежку в посудину — и на костер. Заварят и чаевничают.

Однажды несколько охотников долго гоняли кабанов. Вымотанные частыми загонами, злые от неудачи, вылезли они из камышовой крепи и повалились в кулиге отдыхать. Измученная свора полегла чуть в стороне, еле дышит. Был среди гонщиков старик — за чай черту душу отдаст. Поколдовал он над костром и приготовился разливать. Все завороженно потянулись — кто с кружкой, кто с черным пластмассовым от немецкой фляги стаканчиком. После такой беготни, что была, пить страшно хочется. И вдруг… рядом кабан! Свора взбулгачилась. Кабан кинулся от собак, чуть не подавил всех в кулиге, разлил чай — и был таков. Шиклунов, узнав о случившемся, разнес чаевникам лохматые кабаньи хвосты, завернутые в записки: награда, мол, от благодарных потомков кабана. Много дичи и зверя охотники прочаевничали на привалах, но если на охоте пьянеют только от водки — у таких надо навечно отбирать оружие.

Никто не ложится спать в охотничьей компании Бочарова, хотя все знают, что завтра вставать в начале четвертого. Потянула моряна, и маленькие волны о чем-то зашептались. Из-за моря показалась большая луна, румяная, как пристыженная девушка, что зазоревалась и теперь боится опоздать на работу.

Борис лег на узкой палубе носового отсека лодки, закурил. Хирург Андрейчев привалился к мачте, по шороху крыльев определяя летящих птиц.

Наверное, там летят и лебеди. Наверное, так. И забота у охотников не только о том, как сбить на лету птицу. Охота, как правило, — еще и думы, думы, думы. О чем думы? А это уж — как у кого.

В компании Бочарова в основном как раз те охотники, у которых думы поднимаются и на заветную символическую высоту лебединого полета. О Волге часто думают. Какая она была, какой стала.

Каждый из них не один раз слышал и такие рассуждения: вот, мол, была Волга-матушка могучей и прекрасной. И рыбы много водилось в ней, и птицы над ней летало видимо-невидимо. Жалеют о якобы навсегда ушедшей могутности Волги, а сами бессмысленно, жадно, беспощадно и рыбу изничтожают, и птиц не щадят. И все по-ханжески причитают: ай, бедная Волга-матушка, поперегородили тебя плотинами, запрягли твои воды в турбины. И так по рассуждениям этим выходит, что незачем было строить плотины и моря совсем ни к чему. Однако Бочаров и друзья его понимают: далеко можно укатиться при философии такой, опять к лаптю прийти можно и сесть в него.

Нет, они хорошо понимают: нужны, очень нужны электрические гиганты на Волге. Как не порадоваться, если воды Волги-матушки, став электрической силой, потекли по иным дополнительным фантастическим руслам на тысячи и тысячи километров. И там, где не было и зеленой травинки, где не то что лебедь, а и ворона не пролетала, — возникла жизнь! Значит, Каспий обмелел потому, что великодушная Волга отдала часть мощи своей не ему, а туда, где ждали ее как спасение. Да, это надо видеть с той самой символической высоты лебединого полета.

Но значит ли это, что Бочаров и друзья его будут неправы, если скажут они: так поднимись, человек, поднимись еще выше, найди в себе силы спасти многое из того, что так великодушно принесла в жертву по твоему повелению Волга-матушка. Не медли, человек. Ты уже догадываешься, что надо сделать, чтобы не мелел даже Каспий, чтоб не кричала безмолвно рыба, задыхаясь на песчаных отмелях, чтоб не разбивалась она, тщетно пытаясь прорваться к нерестилищам через возникшие плотины.

Летят лебеди, тревожат думы человека. Может, и не надо строить еще одну электростанцию в волжском каскаде, недалеко от самого устья? Не потому, что берет верх лапотная философия, нет. А просто по мудрому расчету: у нас еще очень много рек, которые ждут своей очереди, чтоб далеко разлиться всемогущей электрической силой. Пусть будет электричество. И рыба бесценная пусть тоже будет. Нам необходимо и то и другое. Как это сделать? Как примирить технику и природу? Искать надо, жадно искать. На Волге об этом думают. В Москве думают.

Что касается егеря Бочарова, то думы эти ему даже снятся. И лучшим собеседником на эти темы он считает своего учителя Богдана Савельича. У старика на этот счет много своих соображений.

Летят где-то у самых звезд лебеди. Шиклунов смутно угадывает их и говорит тихо, чтоб не нарушить течения ночи:

— А я вот сейчас о Борисе думаю. Здорово с Бушменом схватился. Весь район всполошил. Идет битва насмерть. Принципиальная.

— Молодец, говоришь? — переспросил хирург Андрейчев. — Как бы не пришлось мне заштопывать на нем дыры. Ты слышишь, Борис? Биться — бейся, но голову, брат, не теряй, остерегайся. Да не пугаю тебя, нет. В шутку пугаю и по-товарищески предостерегаю, а себя стыжу…

— Стыдишь? За что? — подал голос метеоролог Вакаренко.

— И тебя, и Шиклунова стыжу, — упрямо и вроде бы даже в сердцах повторил Андрейчев. — Почему все мы с вами помалкиваем? Почему и пальцем из нас никто не пошевелил, чтоб помочь Борису прижать Бушмена к стенке. Да и не одного Бушмена. Что это? Моя хата с краю? Равнодушие, вот что это. Скажите, устали, пусть помоложе с такими схватываются… Лучше не оправдывайтесь, такие мы и есть.

— Загинаешь, — осерчал Вакаренко. — Всю жизнь работаю на посту, на общественных началах — председатель охотобщества, акты отсылаю.

— Акты? За такие акты тебя бы штрафовать надо. Мальчонка с отцовским ружьем вышел, весь сияет, на седьмом небе, а ты его к ответу. Человек кролика от гуся не отличит, а ты акт. А вот с Бушменовым ты жил мирно.

— Это слишком, Александр Иванович. После работы все свободное время отдаю нагрузке, а ты такое несешь.

— Не шибко она тебе в груз, эта нагрузка, — съязвил Андрейчев и вдруг замер. — Ти-ше, лебеди…

Вдали послышались посвисты лебединых крыл.

— Парус, парус прикройте, — умоляюще протянул Шиклунов. — Навалят, на нас идут.

Звуки полета лебедей нарастали. Одновременные махи метровых крыльев большой стаи рождали и гасили эти звуки разом. Вздох — и потом звуки флейты. Опять вздох — и снова флейта.

Песня росла, полнила взморье. Вот она зазвучала окрест, коснулась лунных дорог, и на них словно дрогнуло серебро монист и торжественно подзвонило флейтам. А они пели и пели. И наверное, песня долетела до звезд, потому что и в небе начало что-то свершаться, — казалось, оно тихо и звучно заколебалось.

Лебеди увидели лодку. Спокойно отворачивая, заговорили:

— Гул, гул, гул!

Словно загудели медные гулкие колокола. Загудели не набатной тревогой, а благовестом покоя. Птицы выплыли в небе на лунную просеку в синей ночи и увиделись — белыми, мощными, красивыми. Миновав лодку, успокоились. И затихли перезвоны колоколов, и, казалось, обеднело море и небо, и потускнела лунная дорога. А когда растаяли вдали добрые шорохи, смолкли напевы флейты, всем невольно стало грустно.

— Смотрел бы и слушал, — восторженно прошептал Шиклунов и повернулся к Бочарову. — Ну вот что, Борис, ты не робей, мы тебя одного не оставим. Биться будем с Бушменовым и мы. И с его компанией тоже. Голову больше прятать не будем.

— Спасибо, — скупо отозвался Борис. И после долгого молчания добавил: — Чтоб хоть еще один раз в жизни увидеть вот так лебединую стаю, я готов на все. И пусть это помнит Бушменов. Ну, поспим перед зорькой, что ли…

…На море, все облитое солнцем, не взгляни — режет глаза. Росная зелень чаканов и камышей стреляет иглами-лучами. Пролетные птицы — белые от солнечного моря, от солнечного неба, от солнечных зарослей.

Для настоящего охотника не в добыче прелесть. Разве на подворье увидишь степные и морские зори? Послушаешь лебединую ночь с колоколами и флейтами? А птицы?.. Сколько их. То в осеннем наряде, то в брачном, весеннем. Когда многое знаешь о птице, угадываешь ее по силуэту, полету или следу, каждое свидание с ней радостно.

Природа нема и однообразна лишь для того, кто сам глух к ее голосу. За кои годы такой выберется на взморье посмотреть на пролет: говорят, очень уж нарядны селезни в весеннем убранстве! Доплетется до куста, присядет, чтобы рассмотреть селезня, а на него натянет ворона, да еще и каркает с насмешкою. И станет такой утверждать, что весной летят одни вороны, а селезней лисы поели, и за это лис надо беспощадно уничтожать денно и нощно — исправлять ошибки природы. Другой в августе надумает послушать соловьев, а они в середине июля отпелись-отзвенели: не услышит — и всю жизнь повсюду будет утверждать, что при дедах соловьев было больше, а теперь совсем оскудела природа.

Сколько часов в классе и дома высидели мы, изучая моря и реки, птиц и зверей, травы и деревья! Рядом были леса, а нас учили отличать сосну от лиственницы по картинкам в книжечке. Вокруг перелетали, работали и пели птицы, а многие ни тогда, ни сейчас не отличат воробья от скворца, не говоря уже о кукушке и ястребе. Не зная трав, мы оголяли цветущие поляны, собирая ненужные букеты; осенью вырывали травы и грибы с корнями, а потом бубнили об оскудении земли. Не каждому возможно побывать в заповедниках, чтобы увидеть вепря, сохатого или зубра, но и о них мы слышали в четырех стенах, даже когда в трех шагах от школы был зоопарк. В детстве неудовлетворенное любопытство искало выхода, и сколько нас ходило с рогатками, убивая птиц, чтобы рассмотреть их оперение, разоряли гнезда, чтобы увидеть и гнездо и яйца! Мы уничтожали муравейники, избивали палками беззащитных жаб и ужей, ловили сачками бабочек, стрекоз, пчел. — все, что жило, летало, работало. Любопытство становилось привычкой избивать все живое, у некоторых — порождало жестокость.

И стали дети взрослыми. Ружья привычны, как карандаш в руках. Но ружье должно стрелять. И оно стреляет без разбору, без жалости.

Так давайте же сызмальства учить детей любить лебедя, имея в виду и березку, и ласточку, и белку, и крошечного муравья, и огромного лося.

…Хирург Андрейчев обеспокоенно выпрямился в засидке. Приложил руку козырьком, вгляделся в даль. Борис посмотрел туда же и увидел лебедей. Белыми парусами сказочных кораблей выплывали они. Шиклунов, наглухо затаиваясь в скрадке, крикнул:

— Садись!

Стая белых птиц летела безмятежно, крылья то поднимались вверх, то опускались вниз у всех одновременно. Нарастали звуки флейт, потом стали слышны подшептывания подкрылков. Дотянув до малых островков чакана у кромки воды, лебеди, медленно разворачиваясь, накрыли засидку Вакаренко. Тот неожиданно приподнялся. Птицы набатно закричали. Заторопились подняться, сломав ровные интервалы, сбились в кучу и замахали вразнобой тяжелыми крыльями. Звуки все смешались. Уходя от опасности, лебеди подались к зарослям. Проплыли над скрадком Шиклунова. Охотник не шевелился, и стая, успокаиваясь, начала выравнивать строй. Над Андрейчевым они прошли с одновременными махами и могучей песней лебединых крыл. Когда лебеди появились над Борисом, ему показалось, что потоки воздуха закачали в его засидке листья чакана. Любуясь лебедями и радуясь безопасному полету их, Борис улыбался: старания Богдана Савельича не пропадают даром — охотники даже в распрет перестают бить лебедей. На них не поднимал ружья когда-то и отец, а однажды затяжной весной натаскал полное подворье ослабевших от голода птиц и кормил их, пока они не поднялись на крыло.

И вдруг послышался голос Андрейчева:

— Стой! Сто-ой!

Бочаров приподнялся. Увидел под низкой стаей незнакомого охотника с дымящимся ружьем навскидку. Первый лебедь, самый большой и самый белый, крикнул, осел на звук только сейчас долетевшего до Бориса выстрела и замедлил полет. Стая, кучей облетая раненого, отваливала к камышам. Ее гулкие крики катились по взморью. Раненый, тяжело поднимая и опуская крылья, медленно развернулся и, с каждым взмахом набирая высоту, полетел вперед. Он летел молча. Без единого звука, словно не желая ни стоном, ни криком выдать своей слабости, а медленные крылья тоже молчали.

Вдалеке от раненого, будто прощаясь с ним, пристанывала стая.

Лебедь, поднимаясь ввысь, уходил в море. Вдали от берега, когда уже стало казаться, что лебедь оправился от раны, он вдруг не поднял крыл и белой глыбой понесся вниз. Там, где он упал, море взметнуло вверх черный фонтан воды.

Борис, прижав ружье к груди, долго смотрел в ту сторону, где упал убитый лебедь. Обветренные губы его что-то беззвучно шептали. Почувствовав чью-то руку на плече, вышел из забытья, повернулся. Перед ним стоял подавленный Андрейчев.

— Надо узнать, кто стрелял, — сказал он, враждебно вглядываясь в охотника, который все еще маячил во весь рост.

— Зачем? — отрешенно спросил Борис. — Сам знаешь. Закон пока еще разрешает бить лебедей.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дула свежая моряна, и небольшая бударка под косым парусом шла ходко. В среднем отсеке полулежал Богдан Савельич. Небольшой, ладный, седой. Поглядывая на далекий берег, определял по черным кулигам камыша-каржатника или по очертаниям заливов место, мимо которого проходили. Коротко советовал Борису, сидевшему за рулем, повернуть мористее или прижаться к берегу. Из поселка выехали затемно, и уже солнце свалилось с полудня, а до присмотренной стариком охоты на кабана было еще далеко. В таких долгих поездках Богдан Савельич обычно любил обсудить последние мировые события, о которых особенно настойчиво сообщало радио. Дотошно доискивался первопричин свершаемого, не скрывая своего недовольства, что ему неизвестны те истоки, по которым он сам по-своему мог бы оценить деяния людей. Сегодня старик всю дорогу с грустью вспоминал прошлое. Он знал, что все им рассказываемое уже не новинка для Бориса. Но Богдану Савельичу хотелось, чтобы пережитое и передуманное им за долгие годы Борис запомнил бы и сохранил в своей памяти, а может быть, и передал бы своим детям.

Старик был одинок. Братья погибли в германскую, сестры вымерли в голодный год, а сыновья пропали без вести в начале Отечественной войны. Старуха ждала сынов, для матери сыновья не пропадают без вести, и не дождалась. Умирала она, когда начинались усиленные поиски неизвестных героев, и последними словами старой матери была просьба отыскать Ваню и Максима. Дескать, они живые и теперь-то подадут о себе весть. Богдан Савельич знал, что такое война, но не разубеждал старуху, чтобы только поддерживать ее силы. После смерти жены, оставшись один, поверил в невозвратность сынов. С тоской смотрел на детишек: его внуки никогда не переступят порог камышанки, не набедокурят в чужом саду, не спросят: был ли дедушка Богдан молодым? Мальцам не верится, что старики когда-то были маленькими.

Борис покладистым характером, любовью к природе был очень похож на меньшого сына старика, Максима, и Богдану Савельичу в семье Бочаровых иногда казалось, что он ласкает своих внуков. Три сорванца с радостью кидались к старику. Он на равных правах входил в их незамысловатые, но серьезные игры, вместе с ними «стрелял из автоматов», «строил самолеты» и «запускал спутники», рассказывал, как воевал сам, как воевали дядя Ваня и дядя Максим. И это было не тем, что иные оценивают поговоркой: «Что малый, что старый — одинаковы». Это было непроходящей тоской по внукам, желанием человеческим продлить свой век жизнью сынов и внуков.

Пожалуй, в поселке один Богдан Савельич одобрил женитьбу Бориса, знал, что житейский опыт и доброта Ольги помогут парню встать на ноги после свалившегося на него несчастья — смерти матери. Некоторые любят судить да рядить о чужом, без спроса сыпать советами, стращать будущими бедами. Много подобного обрушилось на Бориса до свадьбы, и если бы не старик Савельич, не быть Ольге хозяйкой в камышанке Бочаровых. Со временем Борис понял это, оценил и привязался к старику. Многому научился, отыскивая с ним волчат, послушался старика — пошел в егеря, не без его настояний схватился с Бушменовым — сильнейшим человеком в поселке. Подчас от Бушменова зависела судьба всей семьи: поставишь сетку поймать рыбы на прокорм, а тебя за браконьерство упекут в кутузку, и осиротишь детвору, забедует семья.

Старику было известно, что произошло на Вербном между Бушменовым и Борисом, но что сказал вчера следователь Борису, не знал.

— За Вербный все штрафы сняли? — спросил он.

— Нет. За кабана и за сетки сняли, а за сазанов и осетра оставили, — Борис смущенно отвел взгляд. — Не хотел об этом при Ольге говорить тебе. Ей сказал, что за все сняли.

— Продадим кабана — помогу.

— Если подвалим, сам отдам.

Западное солнце передвинуло тень от паруса за борт, начало припекать. Старик расстегнул ворот рубашки. Тело у него было молочно-белое, Савельич летом пропадал в степи и на море, но никогда не загорал. Он достал пустую трубку, сунул ее в рот. Он был доволен: у Бориса вдруг обнаружилось немало сторонников; значит, есть честь у людей, надо только, чтобы всегда находился вот такой Борис, который подал бы свой твердый голос. И уже не один Бушменов оказывается под обстрелом. Возникает во всем районе что-то такое, от чего браконьерам становится не по себе. А это была заветная мечта Богдана Савельича. И хотелось ему, чтоб люди скорее пришли на помощь Борису. Старик знал, что, если вовремя не поддержать честного человека, от непомерной нагрузки может он и отступить, потерять веру в возможность своей победы.

— Был я вчера у следователя, — сказал Богдан Савельич. — Много накрутил против тебя Бушменов, но больше всего напирает на то, как ты на него оружие поднял, а потом, значится, прямо мордой в белугу сунул. В показаниях так и пишет: «Едва не удушил меня, путем заталкивания моей головы в брюхо снулой белуги».

— Было такое, — подтвердил Борис, скупо улыбаясь. — А за оружие он первый схватился.

— Отнес я следователю одну квитанцию. Завалялась в старухиных бумажках, она неграмотная и все бумажки сохраняла, вот и уцелела квитанция, — продолжал старик. — Помнишь, вырубил я во льду сотню воблушек, за них меня оштрафовал Бушменов. Следователь проверил ее. Знаешь, такой серии номеров у Бушменова не было. Понимаешь почему?

— Лишняя квитанционная книжка. Штраф брал, а деньги в карман.

— Да. Вот такие квитанции должны быть у людей, в книжке их штук сто, не меньше. Мне Шиклунов пообещал поискать у себя. У тебя не валяются?

— С рыбой не попадался. Как-то нарвались на него с обсохшими сазанами — Мильшин его отговорил от акта.

— Ругается Мильшин: живот сорвал, пока белужатину пер к машине, а пришлось всю сдать.

— Мне Мильшин как-то говорил, что он акты у Бушменова выкупал. Подпоит и выкупит, друзей выручал. Что, если сказать об этом? — спросил Борис.

— Сказать, что? Найти их, тогда они вес будут иметь. А наговорить можно что хочешь. Так можно и на тебя, и на меня наговорить. Взять бы эти акты у Мильшина, — старик покачал головой. — Бушменова не сняли — не отдаст акты Мильшин, а они целые у него. Он парень — ухо, палец ему в рот не клади. Это он сейчас поутих, а бывало, многих держал в руках. Того подмажет, тому пообещает, иного на горяченьком застукает. Бушменов его побаивается… А следователь ничего — парень умный, кажется, уже раскусил Бушменова. Да и весь поселок за тебя горой, кроме дружков да родственников Бушменова, — старик довольно улыбнулся.

Впереди показалась стая лысух, черным полотнищем она выделялась на покрытой бликами солнца воде. Борис отвернул, обходя птиц. Богдан Савельич попросил править к стае.

— На котел вечером утку добудем, — возразил Борис.

— Придется кашкалдака есть, об утке пока забудь. — Богдан Савельич прилег с ружьем, прячась за парусом. — На берегу стрелять нельзя — кабан бывал в переплетах, сразу уйдет.

Лысухи, уплывая от лодки, сбились в тесную кучу. Захлопали крыльями, чуть приподнялись и побежали, шлепая по воде лапами. Долго не могли сорваться на крыло. Выбрав двух кашкалдаков в стороне от стаи, старик ударил дуплетом. Когда лодка проходила мимо убитых птиц, выудил их из-за борта.

— Бестолковые, — осудил старик лысух. — Сбивается в кучу, подпускает на выстрел. На моторках нагонят их, дуплетом ахнут — и полсотни нет. Еще дуплет — и стаи как и не бывало. Охоту с подъезда надо запрещать. — Он указал на крупного мартына, покачивающегося на волне. Покричал резко и протяжно: — Ха-а-а, ха-ха, ха-а-а!

Черноголовый мартын развернулся белой грудью к ветру, раскинул дымчатые острые крылья, взлетел. Быстро удалился.

— Бывало, мартыны увидят парус — и тотчас к нему. Рыбаки резали рыбу, а потроха — за борт, за ними и торопились мартыны. Веками их не трогали — не боялись людей, а начали стрелять — подальше держатся. Молодцы. А лысух всех повыбивают, бестолковые. — Старик пригляделся к берегу, увидел какую-то свою примету, приказал: — Держи вкрутую, косу пора обходить. Забирай мористее, она далеко выдвинулась. — Протянул Борису трубку, кисет с махоркой: — Покури.

Богдан Савельич с удовольствием потянул из теплой трубки несколько раз, облегченно улыбнулся, тихо заговорил:

— Умный всегда выживет. Лет тридцать назад было: только солнце присядет — утка пошла на вечерянку. Сейчас летит, когда совсем темно. — Старик недовольно нахмурился: — Поумнеешь, если под каждым кустом с ружьем сидят. Тогда охотников было, если считать, на руке пальцев хватит. Сколько в этом году зарегистрировал?

— Больше двухсот.

— Почти по два ружья на двор, а сколько еще не записанных, — старик недовольно посопел, потягивая трубку. — Целая артиллерия. С таким оружием в гражданскую мы города у белых отбивали. Моторок, мотоциклов, а машин сколько? Садись и катай хоть за сто верст. Раньше, чтобы охотником стать, много надо было знать. Повадки птиц, чем каждая кормится, где и как она летает. Все это заставляло присматриваться, узнавать, думать, так и начинаешь любить все живое. Оно как бы другом становится тебе. Закричал куличок на взморье — жди норд-веста. Подала голос гагара — моряна будет. Пошел пролет — совсем тепло, а гуська нет, — значит, еще ударит морозами отзимок. По тому, как кто закричит, запищит или взлетит, можно многое понять. А сейчас кто это знает?

— Есть, конечно, которые знают. Да вот немало развелось и таких, которым лишь бы пальнуть во что-нибудь живое. Им хоть домашнего белого гуся в кустах привяжи, только бы стрелять.

— Пешком ходили, — продолжал свое Савельич. — Тут не только сила нужна была, а умение ночью найти место, куда идешь. В камышах не заблудиться. Поменьше бить — много на загорбке не упрешь. Припасов меньше было — учились стрелять наверняка, а у кого с избытком пороха и дроби, все равно не мог утащить четыреста патронов, чтобы палить без разбора, на авось. Сейчас машиной в любом месте через камыш пробиваются. Приехали, не угадали место, дуют в другое, третье, пока не разыщут. Патронов у каждого сотнями. Бьют все подряд и сколько удастся — машина увезет, — старик сокрушенно махнул рукой. — Если бы такое творилось только у нас… Выбьют всё! И вот, помню, попадала дичь в беду — охотники не бьют ее. Рано прилетит, кормов нет — сядет, бедолага, на льды и терпит. Истощает, тепла дожидаясь, а ее не трогают.

— Сейчас мешками собирают, — угрюмо добавил Борис — Уже не охота, а промысел какой-то. Задуматься надо, законы особые издать. А то вправду повыбьют такие вот горе-охотники всё.

— Жалости к живому нет. В штормовые моряны, когда бедует дичь, не принято было стрелять пролетную. Она от урагана спасается, как же бить? Сейчас не понимают этого. Надо запретить охоту в ураган.

— Джурук Бадмаевич требует весной стрелять только волков. «Зачем птица бить? Домой летит, семья делать летит», — точно копируя речь старика калмыка Бадмаева, сказал Борис.

— Степной хозяин, — улыбнулся Богдан Савельич. — Был недавно у него. Говорит, спасибо Бориске — волк не ошает, не ест овечек. Приглашал в гости.

— Скоро поеду к нему. Попрошу помочь застукать Бушменова — бьет тот сайгаков.

Старик потянулся к небольшому шесту. Опустил его за борт. На ходу промеривая глубину, прощупал дно. Положил шест, вскинул бинокль. Долго рассматривал береговые заросли. Они еле виднелись узкой черной полосой.

— Поворачивай, Борис. Попробуем перейти косу, тут она на исходе.

Ослабив шкот, Борис попустил парус. Лодка пошла быстрее. Вскоре она зацепилась рулем за дно: позади потянулся мутный след.

— Ничего, перевалим, — заверил старик.

Борис снял глубоко опущенный руль, принялся править шестом. Шарпнув несколько раз по песку кормой, бударка остановилась. Борис спрыгнул за борт. Облегченная корма приподнялась — лодка двинулась вперед. Борис, еле поспевая, шел сбоку, держась за борт и направляя ход парусника.

— Садись, дальше приглубье, — сказал старик.

Бочаров навесил руль, уселся править.

Когда парус надулся от попутного ветра огромным пузырем и лодка начала набирать скорость, Богдан Савельич обвел взглядом взморье…

Невеселый взгляд у старика. С тоской и тревогой взгляд. Да, что касается природы, послушайте стариков. Может, иногда и заносит их, и бывают они уж слишком пристрастны как к былому, так и к настоящему. Но их боль и тревогу понять сыновьям и внукам необходимо.

— Послушай, Борис, — заговорил Богдан Савельич, — вот пригласили бы меня в самое главное место, где умнейшие люди нашу Волгу-матушку в электрическое колесо впрягают. Я бы вышел к ним, до земли поклонился и так сказал: спасибо вам, что вы уже самой Америке на пятки наступаете. Непременно догонять ту державу надо, чтоб поубавила свою спесь и усмирила свой нрав разбойный… — Старик попросил Бориса не перебивать его и продолжал: — Только в одном ту Америку догонять не надо! Слышал я не раз, что уже стонут там люди от той напасти, что реки их заводскими отбросами поотравлены, рыбы задушены, птицы распуганы. Железо да бетон смели леса и пашни, дым заводской застилает солнце. А дома такие высоченные, что человек, как из пропасти, не может даже клочка неба увидеть. Спросил бы я наших инженеров: может, вы думаете, что я против заводов и электростанций? Против бетона и железа? Чтоб враги нас взяли голыми руками за горло? Нет, не такой дурень Савельич. Без заводов и, к примеру, волжского электричества нам никак нельзя. Да они же помогают нам даже на Луну летать, на Марс, а надо — помогут лететь и на другие планеты. А там человеку русскому непременно надо быть, хотя там, может, только голые камни и дыхнуть нечем. Надо — и все тут, такой уж он человек, ему до всего дело есть. А может, оттуда такое человек увидит, что, опять же, к примеру, и нашему Каспию поможет…

— Ишь ты, куда загнул, — не утерпел Борис.

— Не перебивай! Я с башковитыми инженерами да учеными рассуждаю. — Старик строго помолчал. — Но планеты планетами, а уж будьте добры, ученые наши да инженеры, о земле не забывайте. Критикуйте Америку и от поганой их буржуазной повадки пакостить, грабить, разорять землю — начисто отрекайтесь! Мало крыть буржуев на все лады, что живодеры они и хищники, надо еще и делом своим показать всему белому свету, что только мы, советские люди, бережем кормилицу нашу, дом наш родной — ненаглядную землю нашу. Поступаем с ней истинно по-человечески!

Богдан Савельич приподнял руку, требуя, чтобы Борис не перебивал.

— А чтоб яснее было вам, от чего нашу матушку-землю спасать, я расскажу вам, друзья мои инженеры и ученые, хотя бы, к примеру, только про Каспий. Запишите, обязательно все запишите в свои бумаги, — может, в расчетах да планах все это вам сгодится. И знайте, не корить вас пришел, не учить уму-разуму, а просто остеречь. А уж ежели остережения мои в расчет не возьмете, через сто лет опять к вам приду, и тогда пеняйте на себя, строго взыщу с вас…

— Ого! — воскликнул Борис и даже шутливо поежился.

Старик повел обеими руками перед собой, показывая на море, и с тревогой продолжил:

— Представьте себе, товарищи ученые и инженеры, что плывем мы с вами на лодке по Каспию у самого устья Волги-матушки. Прикиньте-ка глубину… Метра два, не больше. А лет тридцать назад здесь в такую погоду, как сейчас, в три сажени глубь была. Рыбы водилось сколько! Косяки воблы были такие, что на полном ходу врежешься — и стоп! Шест опустишь в косяк — стоит торчком! Сазана, судака — видимо-невидимо. От Оля до Кизляра, считай, сотня рыбозаводов стояла, а сейчас ни одного. Строились-то заводы на берегу, а теперь очутились в степи за сорок километров от моря. А вы записывайте, записывайте, правду надо знать. Если запечалитесь, загорюнитесь, одну ночь не поспите, сотую не доспите, да и такое придумаете, что вода через год-два или там пять лет снова очутится в старых берегах. Для того и говорю, а совсем не затем, чтоб разбередить себя до самых печенок. Так вот, помнится, сухую воблу, тарань, — миллионами отправляли. Осетров, белуг… Икры сколько отсюда везли. Золото. Не что-нибудь, а валюта государственная! Да, обмелел Каспий, метра на четыре, пожалуй, его посадили. Как знать, может, и не совсем в том плотины на Волге виноваты. Известно, что на земле от времени целые моря исчезали или на другое место передвигались. Главное не в том, главное — поскорее выход, выход найти!

— Верно говоришь, Богдан Савельич, — горячо одобрил Борис.

— А как же, не раз об этом думал, — отозвался старик. — Вот, к примеру, берега у Каспия уж очень ровные. На метр вода пала, а оголила тысячи гектаров. И это еще бы полбеды — покрылись-то они травами, камышами, тоже польза есть. Но самая главная беда — меляки отрезали море от степных низин и ильменей. А ведь там нерестовала рыба. Весной зайдет, выкинет икру, а сама в море. Малек в тепле да среди кормов растет. Любая моряна воды в ильмени добавляла, в них никогда рыба не обсыхала.

Богдан Савельич приподнялся на коленях, чтобы лучше разглядеть в бинокль берег.

— Чуть левей держи, Борис. Еще, еще. Вот так и пойдем до места. — Снова прилег и продолжал: — Что теперь весной творится — уму, товарищи ученые, непостижимо. Время рыбе икру метать, а на меляках лед метровый лежит. Моряна нужна, чтобы сломать его. В марте она бывает. Взломает льды, иногда осилит дать воду в камыши — вот тебе опять беда. Выбросит рыба икру, а моряна затихла, вода ушла, и икра на сухом месте оказалась. Вся пропадает! — Старик достал трубку, долго сосал ее. — Не могу говорить об этом, товарищи ученые, сердце заходится. Белуг сколько гибнет?! Она, голубушка, как всякое живое, о потомстве заботится, вот очертя голову и лезет к берегу. Большая рыба, ей сажень глуби надо, а где столько найти? Мечется около берега — икра ее мучает, а белугу-то… из ружья, пулей. На меляке ее видать, ее на моторке догнать — пара пустяков. Переведем белугу, как воблу. Осетры под Самарой нерестовали — запрещен им нынче путь. Осетр — он ведь только на четырнадцатый год первый раз икру мечет. Около Волгоградской плотины, говорят, тысячи осетров стоят каждую весну, ждут, когда их пустят на нерест. Запишите и это, инженеры да ученые, придумать надо что-то, и как можно скорее придумать.

— Да, с этим торопиться надо, — отозвался Борис.

— Теперь о Нижне-Волжской гидроэлектростанции, товарищи ученые. Говорят, что уже место для нее ищут. А может, здесь как раз и не надо?! Пропадет Волго-Ахтубинская пойма — ее же зальют, а там золотое дно! Запишите — триста тысяч гектаров! Земля, солнце, вода! Природа все создала для человека — на, бери, пользуйся, а мы все это… утопим! Каспию тоже еще хуже станет. Запиши-то: метра два отнимут у него воды. Подсчитайте, берега еще продвинутся километров на двадцать. А тут дно ровное — ильменей не жди. Запишите и это, товарищи наши ученые. Подумайте, может, и в этом надо Америку перегонять, чтоб и рыбы больше было у нас, и природа расцветала бы, а не умирала.

Летят, летят лебеди и, словно бы со стариком соглашаясь, вздыхают и как бы пришептывают, бесконечно его одобряя…

…Сплошная стена зарослей, приближаясь, теряла темные очертания. На фоне светлой камышовой крепи проступили коричневые тона чаканных кулиг и темно-зеленые пятна кустов куги. Когда хорошо различились очертания берега, Богдан Савельич бросил якорь, сказал:

— Ну вот, Борис, считай, к утру кабан вот здесь, — легонько постукал рукой по дну лодки. — Налаживай варить. Поедим, начнем караулить.

Борис предложил подойти к берегу: далеко, мол, кабана придется нести. Старик молча кивнул в море. Вдали волны всплескивались над темной водой белыми гребешками. Моряна тянула свежая, и если к ночи затихнет, то около лодки останется глубина не больше двух четвертей.

До первых кулиг куги брели долго. Миновав их, вышли к густым чаканным зарослям. На окрайке начали попадаться кабаньи рытвины. Старые — с оплывшими серыми краями и чистой, прозрачной водой в ямах; свежие — с черными глыбами земли вокруг и мутной водой. Присмотревшись к следам, Богдан Савельич отметил, что кабан бродит в одиночку, без стада, так же как и несколько дней назад, когда старик обнаружил кабана здесь. Это сулило удачу.

Перед заходом солнца охотники разошлись и затаились у кабаньих троп. Моряна стихла, установилась чуткая тишина. Лишь легкое течение воздуха колебало сухие вершины листьев чакана. Они терлись друг о друга, еле издавая скрипучие звуки.

Еще не стемнело, когда в глухой крепи с лежек начала вставать свиньи. Донеслось поохивание старых, потом взвизгивание поросят и подсвинков, ввязывающихся в короткие потасовки. Вскоре у них под ногами захрустел камыш, примятый на тропах; когда они забредали в ямы с водой, слышалось негромкое похлюпывание. На кормежку выходило три стада. Одно, особенно многочисленное и шумное, шло к Богдану Савельичу, устроившемуся метрах в трехстах от Бориса. К нему брел кабан. Сипло и густо поохивая, шел медленно, спокойно. Борис затаил дыхание, приподнял ружье к плечу и навел его на тропу. Вдруг кабан затаился — видимо, почуял что-то подозрительное. Остальные стада уже покинули камыши и шли по чакану. Одно из них прошло мимо старика, он не стрелял, — видно, не было там кабана-одиночки. Бориса начало тревожить долгое затаивание зверя. Наконец кабан тихо вздохнул, потом, коротко зевнув, негромко клацнул челюстями. Медленно двинулся по тропе. Борис положил палец на спуск, ожидая выхода кабана на небольшую поляну, там он обязательно остановится, чтобы осмотреться, прослушать заросли и, втягивая воздух, определить, что ожидает его впереди. Еще несколько шагов, и он окажется на мушке. Для верного выстрела будет достаточно увидеть одну голову: по ее размерам можно определить рост зверя, и если он остановится, не выйдет на поляну, можно подать ружье вправо к передней лопатке и бить. Вдруг кабан раздраженно сапнул, громко втягивая воздух. Угрожающе ревнул и затих. Борис слышал его затаенное дыхание.

Вдали шумно задрались подсвинки. Когда визг потасовки затих, Борис услышал треньканье камышовки на тропе в крепи. Потом еще одной. Опустил ружье: кабан бесшумно уходил, испугавшись человека, других обитателей камыша он не боялся. Борис осмотрел тропу, не нашел, что насторожило зверя. Вернулся в засидку и увидел еле приметную стежку енота: она тянулась к кабаньей тропе. Моряна давно затихла, но с прохладного моря воздух медленно перемещался к разогретым днем камышам. Ветер втянул запах скрадка на тропу енота, а по ней и на кабанью.

Выругав себя, а заодно и енота, Борис громко покрякал уткой, вызывая Богдана Савельича. Тот, выслушав, укорил: надо, мол, смотреть лучше — это не на базу сидеть. Зная, что кабан всю ночь будет бродить в стороне от стад (поросята и подсвинки мешают ему нагуливать жир на зиму), старик все же предложил:

— Придется попробовать около свиней, — может, случайно подойдет.

Всю ночь они подкрадывались то к одному, то к другому стаду. Затаивались рядом, подолгу сидели, прислушиваясь: не бредет ли кабан? Несколько раз вблизи раздавались его грозные посапывания и сиплый короткий рев, — видимо, он отгонял енота или лису. Рев настораживал стадо, и оно затихало. В тишине слышались шаги удаляющегося кабана. Отойдя, он вновь принимался рыть землю, выворачивать корни и вкусно чавкать, поедая их. Тогда и стадо начинало кормиться. Старые свиньи подолгу рылись на одном месте, а поросята и подсвинки широко разбредались, шумно перебегали, с визгом и сапом поддавая друг друга в бока. Иногда они паслись в двух-трех шагах. В темноте все — и малые и большие — были черными. Когда взошла луна, старые стали темными, щетинистыми; подсвинки — рыжими, короткошерстными, а поросята — светлыми и словно голыми.

К рассвету все стада почти разом начали отходить в крепь, изредка и накоротке останавливаясь на кормежку. Шумно прошли по тропам в камышах. В глубине, после короткой потасовки из-за места между поросятами, улеглись на лежки и затихли.

В море занималась заря. В провалах черных туч разливались голубые озера неба.

Богдан Савельич, усталый и полусонный, сказал, что кабан тоже ушел на лежку и надо идти на лодку. Готовить завтрак, потом хорошенько отоспаться и к вечеру вернуться. Неожиданно вдалеке на большую поляну в чакане вышел кабан. Был он огромен. Высокий спереди, с мощной грудью и длинным рылом, созданный природой к нелегкой жизни в камышовой крепи. Прислушиваясь, остановился и приподнял голову. Борис посмотрел в бинокль. Недалеко от черного пятака рыла белели клыки. Верхние — загнутые вверх, нижние — острые, разлетистые, длинные. На сильном загривке дыбилась высокая щетина. Постояв, кабан начал легко выворачивать черные глыбы земли. Короткий хвост с пушистой черной метелкой кругообразно завертелся.

— Вертит хвостом, — сказал Борис. — Спокоен.

Старик жестом приказал замолчать. Кабан разрыл неглубокую просторную яму. Дождался, пока она до краев зальется водой, и повалился в нее. Ворочаясь, он пристанывал и охал от удовольствия. Полежав, сел, как обычно он садится, когда волки или собаки пытаются схватить его за голени. Повел клыкастой головой в стороны и не спеша вылез. Отряхнулся. Неторопливо пошел окрайком зарослей, то там, то здесь останавливаясь на кормежку.

— Борис, знаешь, он не пойдет в крепь, — довольно отметил Богдан Савельич, — Теперь будет бродить весь день. Подует ветер — можно его скрасть.

Посмотрев на небо, старик улыбнулся. Борис проследил за его взглядом — высоко над морем хороводом кружила стая пеликанов, — значит, жди моряны. Плотные тучи на востоке вытягивались к западу длинными полосами — тоже к близкой моряне.

— Не дрейфь, Борис, — засмеялся Богдан Савельич. — К вечеру будет кабан в лодке. Пошли спать.

Отыскав толстый нанос, намытый моряной, они намостили ложе и прилегли. Богдан Савельич, пьянея, долго сосал только что накуренную трубку, потом свернулся калачиком и заснул. Борису хотелось есть. Надо бы сходить к лодке за харчами, но если попадешься на глаза кабану — он уйдет в крепь. Выкурив еще одну сигарету, Борис натянул на голову полу брезентовой куртки.

Бочаров проснулся от шороха шагов. К ним шел человек. Шел быстро… по их утренним следам. Борис приподнялся, увидел в зарослях Мильшина. Тот обрадованно помахал фуражкой. Подойдя, обтер рукавом потный лоб, негромко поздоровался. Присел рядом и виновато попросил:

— Не ругайся, Борис. Выпытал у Ольги, куда вы поехали. Понимаешь, не откажи, вот как надо, — Мильшин провел рукой по горлу. — Сын приезжает, а у меня ни мяса, ни денег. Подбился под корень. Пытался деньжат перехватить — нет ни у кого. Возьми в пай, Борис. Я бы мог тайком кабана добыть, да тебя подведу.

Борис кивнул на старика.

— Твоя лицензия — ты хозяин, — и торопливо поправился: — Уговорю старика, он поймет. Бегал я к Вакаренко, говорит, все лицензии роздал. Заказал, пришлют. Поедем и старика возьмем.

— Ты на чем?

— На мотоцикле. Вот ночью натрясло-о! Я было пошел к лодке, вижу ваши следы. — Тревожно спросил: — Может, вы уже взяли?

— Нет.

— Фух, — облегченно вздохнул и тут же засмеялся: — Обалдел совсем, люди зазря пропасли свиней, а я рад.

Завозился Богдан Савельич, посоветовал:

— Бери в пай, Борис. Раз такое дело — надо уважить.

— Спасибо, Богдан Савельич. Понимаешь, сын приезжает, а у меня хоть шаром покати. Никогда так не было. Он не писал, что приедет, ну и моя старая растранжирила деньги. Что-то купила! Запасов я сейчас не держу, вот… Что, кабан не ушел на лежку?.. Тогда можно идти. Моряна уже пошумливает, самый раз подходить.

— Пожалуй, можно, — старик сел. Пожаловался: — Бывало, чуть вздремнул — и беги. Борис, сколько мы придавили? Три часа? Ого, а тело гудит, кости ломят. Старость — не радость, пришибить некому.

Мильшин быстро развязал сумку, достал хлеба и вареную утку. Разломил на части.

— Берите.

Перекусив, взялись за сигареты и трубку. Возбуждение у Мильшина спало, и он подремывал.

Вскоре охотники услышали: кабан пасся в чакане. Попытки скрасть его не удались, зверь бывал в переплетах и вел себя осторожно. Мильшин, хорошо зная эти места, предложил взять зверя гоном: одному сесть у тропы, а двоим гнать. Наметив, кто и что должен делать, разошлись.

Борис отыскал в камышах три тропы, сходившиеся в одну. Выбрал место, удобное для стрельбы, и громко прокричал, как орлан. Так же ответив ему, старик и Мильшин пошли в загон.

Умело обойдя кабана, охотники осторожно и неторопливо отжимали зверя к камышам. Тот, временами продолжая пастись, отходил. Когда он ступил на тропу, Мильшин сбросил сапоги и остался в одних шерстяных носках. Приподнял на ружье фуражку, знаками пояснил старику: куда пойдет сам и куда следует податься Богдану Савельичу, чтобы точно нагнать кабана на Бориса. Тот отсигналил, что все понял.

Стоя на тропе, Борис долгое время слышал лишь одного кабана. Тот останавливался, коротко ковырялся, иногда поохивал. То и дело пищал коршун — это загонщики давали знать о себе друг другу. Вскоре Борис понял, что зверь попадает на левую боковую тропу, и выдвинулся на развилку. Кабан вошел в камыши, его шаги еле прослушивались. Борису показалось, что Мильшин заходит на правую тропу. Борис выдвинулся вперед.

Кабан затаился. Нигде никаких звуков, кроме шелеста камышовых листьев. Вдруг Борис подумал, что он ошибся тропами и там, где, по его расчетам, должен идти кабан, крался Мильшин. Если бы стоял на прежнем месте, все было бы хорошо. Откуда ни появись кабан, он показался бы на главной тропе. Сейчас можно оказаться между ним и Мильшиным, и если тот выстрелит, может срезать пулей. Надо поскорее вернуться на старое место. А может, подать сигнал? Цокнешь камышовкой — еще больше насторожишь кабана, а пискнешь коршуном — остановишь старика. Борис осторожно раздвинул камыш.

Из глубины правой тропы грянул выстрел. Качнувшись от удара, Борис выронил ружье. Нестерпимо обожгло поясницу, подломились в коленях ноги. Раскинув руки, он ткнулся лицом вниз, подминая камыш.

Увидев Бочарова, улыбающийся Мильшин оторопело отшатнулся, широко раскрыл глаза. Крепко зажмурил их и вновь открыл. Мгновенно побелел, ухватился за голову. Борис встал на колени, попытался зажать рану. Кровь залила руку. Посмотрел на Мильшина, тоскливо спросил:

— Что ты наделал?

Мильшин отшвырнул ружье и дико, с подрывом закричал:

— Са-ве-лич! Сю-ю-да-а! — захлебнулся и, широко открывая рот, что-то беззвучно зашептал.

— Перевяжи, — протянул Борис.

Мильшин опустился рядом. Бестолково тыкаясь трясущимися руками, бередил рану. Богдан Савельич, увидев и сразу поняв, что случилось, пошел с кулаками на Мильшина:

— На шорох ударил?!

Тот попятился, упал и, качая головой и руками, закосноязычил:

— Ка-а-ва-на в-ви-дел.

Старик замахнулся на него прикладом. Мильшин, беззвучно открывая и закрывая рот, обреченно ожидал удара.

— Перевяжите! — закричал Борис.

Старик отбросил ружье, наклонился и осмотрел Бориса. Вместе с лоскутами одежды пуля вошла с одной стороны поясницы и вышла с другой. Вытащив тряпки из раны, Богдан Савельич разорвал нижнюю рубашку и принялся бинтовать. Ему пытался помочь Мильшин, но пальцы у него не гнулись. Он отстранился и, не моргая, стал смотреть на белое лицо Бориса.

— Куда же ты целил? — вдруг зло спросил старик. — Высота — больше метра!

— В п-п-позвоно-чник, не-не п-по-бежит. — И, отклоняясь назад, Мильшин замахал руками, закричал: — Нет, нет! Что вы?! Нечаянно, что вы! Борис, ты же не тут должен был стоять!

Тот, обмякая, потерял сознание.

— Подымай, несем на лодку! — приказал старик.

От боли Борис пришел в себя, попросил:

— Помогите, сам пойду. — Закинул руки за плечи Мильшина и старика, опираясь на них, попытался шагнуть. Не смог. Посмотрел вниз и, будто не о себе, спокойно сказал: — Не идут ноги. Отбил ты их мне, Мильшин.

Тот присел. Старик навалил ему на спину Бориса, помог взяться за плечи. Подхватив раненого под колени, Мильшин торопливо пошел по тропе. Безразлично перешагнул через свое ружье. Старик поднял его, отер от грязи, повесил рядом с разбитым ружьем Бориса.

Подогнав лодку к берегу, осторожно уложили Бочарова на одежду. Мильшин глухо сказал старику:

— Останешься тут.

— Ну, ну, — Богдан Савельич настороженно оглядел Мильшина.

— Груз меньше — косы обойду ближе. Мотоцикл около Шиклуновской тропы. Сумеешь — поезжай домой, может, моторку вышлешь.

Влез в лодку. Старик помог поставить парус, развернуть лодку. Мильшин встал на корме и принялся работать шестом. Оставшись один, Богдан Савельич заплакал.

Бочарову в лодке стадо покойнее, рану не бередили толчки. Он перестал стонать, забылся в полудремоте.

Шли быстро, свежая моряна хорошо тянула парусник, его ход убыстрял Мильшин, часто и сильно толкаясь шестом. Вскоре лодка зашуршала дном по песку. Борис очнулся. Забыв о ране, резко приподнялся, чтобы посмотреть: где они находятся. Вскрикнул и осторожно прилег. Слушая скрежет под днищем, сказал:

— Мористее бы надо.

— Пройдем. — Мильшин спрыгнул в воду, побежал за облегченной лодкой.

Когда она остановилась на перекате, Мильшин закинул за плечо якорную цепь и потащил бударку. Волок ее, пока поскребывания не стали короче и реже. На глуби пошли быстрее. Мильшин подумал: в больницу они попадут только к вечеру. Если бы задержался хирург! А то бежать к нему домой далеко, а телефона нет. Показалось, что неопасно ранил Бориса, тот перестал стонать, спит. У Мильшина то и дело тоскливо ныло сердце: старик не верит, что выстрел был нечаянный, а Борис не говорит, что самовольно перешел на развилку троп.

Неожиданно моряна резко усилилась. Тонкие растяжки мачты начали посвистывать, за кармой громко забулькала вода. Борис проснулся, посмотрел на тугой парус, сказал:

— Если моторку не встретим, то сами к вечеру добежим.

— Добежим, Борис, — заверил Мильшин, вглядываясь в морской горизонт. Там поднимался туман, — значит, моряна вскоре затихнет. В тумане никакой моторки не увидишь, а шестом дотолкаешься до поселка не раньше полуночи. — Да, Борис, добежим к вечеру. Тебе легче?

— Да. Надо бы Савельича взять, помог бы.

От этого небольшого участия к себе Мильшин улыбнулся.

— Бударка легче, ближе к берегу идем. Километров двадцать выиграем. Доедет на мотоцикле.

— Ночью не сумеет. Пешком пойдет, к утру дома будет. — Бочаров пошарил рукой по полке, где обычно клал ружье. Не нашел, спросил: — Здорово ружье разбило?

— Не знаю. Да ты не беспокойся. Возьмешь мое, а твое я отдам отремонтировать. Лишь бы ты… скорее поправился!

— Знаешь, ноги-то ворочаются. А то их как будто не было.

Мильшину нестерпимо захотелось узнать, верит ли Борис в нечаянный выстрел, но вспомнил его молчание в камышах, когда спросил, почему он ушел с положенного места. Подумал, что теперь не миновать тюрьмы. Пришли на память хмельные похвальбы-угрозы Борису: круто, мол, берешь, нечаянно могут проучить. Сердце сдавило: вот так припас подарок сыну. Стало жалко себя. Жалко как-то со стороны, будто родного человека, которому ничем уже нельзя помочь. Так, как отца перед смертью, сваленного жесточайшим раком. Представил сурового следователя: «На шорох бил?!» Если бы Бочаров сказал, что перешел в другое место, наказали бы меньше. Вновь пережил все, что произошло в камышах.

Отослав старика отжимать кабана левой боковой тропой, Мильшин вышел на правую. Кабан от старика отступал медленно, и Мильшин успел далеко пройти вперед. Остановился, видя главную тропу. Прислушиваясь к кабану, вспомнил, что завтра приедет сын, что теперь-то можно будет устроить хорошую встречу. Наготовить свинины, позвать друзей сына, родных, знакомых. Показать, как надо встречать сына. И обязательно пригласить Бориса. Он неплохой мужик.

Думая о встрече сына, Мильшин отвлекся от главной тропы. Взглянув на нее, увидел что-то в камыше черное. Помня, что Борис стоит на центральной тропе, метрах в пятнадцати от недавно появившейся черноты, Мильшин принялся наблюдать, напрягая до боли глаза. Показалось, увидел контуры кабана: поднятое рыло, грудь. Временами между качающимися камышинками виделся высокий загривок с жесткой щетиной. Мильшин, смежив веки, дал отдых глазам. И вновь различил силуэт зверя. Он несколько раз выцеливал кабана в лопатку, потом приподнимал ружье чуть выше, чтобы попасть в позвоночник. И не решался нажать на спуск — никогда не бил на темную и на шорох, можно промазать. От напряжения у него начала гудеть голова, заслезились глаза. Он хотел вытереть их, но в это время увидел на тропе рыжее пятно. Подумал, что рыжее — это лоб кабана и, чтобы перебить позвоночник, надо взять левее и чуть ниже. Передвинул ружье и опять задержал палец на спуске, решив ударить, когда кабан выйдет на тропу.

Но тот двинулся в глубь крепи, и Мильшин нажал на крючок. Раздался стон, треск камыша. Мильшин вскочил и побежал к упавшему, стараясь разглядеть — надо ли добивать кабана.

В камыше лежал Борис…

Сейчас, работая шестом, Мильшин окликнул:

— Борис, ты перешел на другое место?

— Да. Чтобы удобнее.

— Разве так можно? Без сигнала, без крика.

Борис не ответил, глядя на обвисший парус. Посоветовал:

— Посади. Парусит, мешает.

Мильшин опустил парус и положил мачту. Густой туман клубами накатился с моря. Лодка вновь начала прихватывать дно. Мильшин выпрыгнул за борт, потащил бударку через отмель. Когда он влез на корму, Борис тихо спросил: где они? До поселка оставалось шесть-семь часов ходу. Борис снова потерял сознание.

Натыкаясь на меляки, Мильшин отыскивал промоины, потяжины, самые узкие места кос. Перетаскивался. Отступал. Брал мористее, прижимался к берегам. Борис подолгу не приходил в себя, а очнувшись, торопливо спрашивал о времени. Вслух подсчитывал, когда приедут? В полубреду говорил о сынишках, об Ольге. Кричал, что Мильшин давно грозился дать укорот ему, Борису. Что-то слепо искал руками вокруг себя, стонал. Пробиваясь к поселку, Мильшин испуганно думал, что не успеет довезти Бочарова живым.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На западном побережье не любят норд-веста. Бранят его «рваной шапкой». Перестанет — не говорят: затих, а скажут: сдох. Добром поминают его лишь те, кто хватанул на меляках осетров или икряных белуг.

Другое дело — моряна. Начинается она всегда спокойно. День, другой тянет легко, ласково. Потихоньку прибавляет и в полную мощь набирает силу лишь к концу недели. Не хочешь встречаться с нею лицом к лицу — всегда успеешь уйти с моря в затишной проток. Приносит она людям щедрые дары Каспия. О ней говорят уважительно, как о любимой женщине: нетороплива, мол, сперва умоется, распустит, расчешет косы, спокойно рассмотрит все, — и тогда уже и за дело.

Работы у моряны много. Зима закует море льдами. Весной пора рыбачить, на нерест косякам к берегу идти, перелетным птицам кормиться, но нет никому ходу — повсюду льды. Солнце день за днем без устали трудится, все равно ледяным оковам износу нет. Случается, март истекает, а в море даже ледоколы не пробьются. Моряна вздохнет могучей грудью, поднатужится и поднимет льды. Погонит их к берегам, вытащит на меляки и заросли. Потихоньку отступит, чтобы остались льдищи в затишках да на солнцегреве. Там они безвредные и исплачутся капелью.

После ледолома моряна отдыхает. А ее ждут, она нужна. В камышах наст: опавшие гнилые листья, остатки от косьбы, все вынести надо, чтобы новому легче расти. На луговинах сенокосы поднимаются — полить пора. Степные ильмени того и гляди высохнут, «свежака» ждут. Косяки икряных рыб стоят у самых берегов, видят заросли, а войти по мелководью не могут. Где отнереститься?.. А вдруг саранча отложила личинки в зарослях? Не залей их, и отродятся черными тучами крылатые разбойники, все сожрут.

И вот, наконец, моряна перед маем засвищет. Подведет воды к берегам и пойдет на штурм непроходимых крепей. Дней пять бьется. Не страшится, сил у нее много, отдохнула после ледолома. Осилит и пойдет хозяйкой расхаживать по камышам крупной зыбью, по луговинам — сильными течениями, в степи — врываться в ильмени. Любуется разноцветьем трав, тешится брачными играми рыбьих стад на полях и в чистых зарослях, слушает жаворонков, камышовок и перепелов.

Довольная сработанным в начале мая, осторожно стихает. Медленно забирает большие воды, остерегается, чтобы не обсохли рыбьи косяки, заигравшиеся на меляках.

После нее все преображается. Стремительно рвутся вверх и лохматятся листьями камыши, буйно пойдут в рост травы, зазеленеют берега даже сухих ильменей.

Летом моряны редкие, тихие. Подкатят воды к зарослям, пошумят зеленой крепью и стихнут. Словно знают — на окрайках камышей и на луговинах покосы, сено в валках и копешках. Лишь в разгар лета случается одна моряна. Хорошим хозяевам она нужна — отава после нее добро растет, а нерадивых учит. Не прибрался с сенокосом, а моряна тут как тут. Озорно прорвется через камыши, захватит незаскирдованные копешки, смешает их с настом: было сено — стал мусор.

А когда повернет солнце на осень, моряны чаще. И сильнее: ветер загустел, круче давит, быстрее гонит воды. Из глубин моря на сильные течения, что все идут к берегу, выплывают косяки воблы, судака, леща и стада сазанов, а за ними белужьи и тюленьи стаи. В зарослях половодье — перелетной птице раздолье; кормисты кабаньи пастбища.

И в начале ноября обязательно дует моряна: одним — хорошая, другим — плохая. Силушкой она — как майская. Но по зарослям с пожухлыми листьями перекатывает она не крупную зыбь, а волны с белыми гребнями. По скошенным луговинам течения — как в горных реках. Степь захлестнет — лишь вершины песчаных бурунов виднеются. Ильмени захлебываются, переполненные. Рады пастухи и чабаны — на всю зиму заполнит степные водопои, земля напьется вволю, и грянет весна тучными травами. Рыбаки ею недовольны — разметывает косяки, будешь до ледостава без толку цедить сетками море. Охотники горюют — смоет с меляков птиц, поднимет на крыло перелетную, и уйдет она на юг, отыскивая затишье. Уйдет и не вернется — скоро зима.

Раз в полстолетия рванет такая, что никто ей не рад. В пятьдесят втором году как разбушевалась, разъярилась! Ветер выл дико, море рычало и стонало, ухало и грохотало. Словно тысячи взрывов сотрясали воздух, швыряли к небу огромные волны. Ночная темень казалась пастью какого-то рассвирепевшего чудовища, а белые гребни взбесившихся волн — его хищным оскалом. Утром ураганный ветер нес над морем миллиарды капель, и повсюду полыхали рыжие радуги. Они взметывались вверх, опадали, размахивались на десятки километров, сжимались, тысячами пропадали и тысячами вспыхивали. От этого казалось, что разъяренное море загорелось, заполыхало вселенским пожарищем. На рыбачьих судах рушились мачты, сломанные, словно спички; якорные цепи лопались, как гнилые нитки. Гигантские волны навсегда поглощали подчалки, разбивали за несколько ударов рыбницы. На Морском рейде разламывались пополам баржи, сносились палубные надстройки буксиров, переворачивались землечерпалки и землесосы. Разорвав длинные цепи понтонов, море и ветер обрушили их на пароходы и рыбницы, баржи и подчалки, сокрушая и разнося все в щепы. Двухэтажные плавзаводы, сорванные с якорей, неслись по воле волн. Как языком слизало десятки приморских поселков. Камышовые крепи исчезли, над ними ревело и бушевало море. Двухметровым валом вода ринулась в степь, помчалась по равнинам, как в ураган степной пожар, топя отары и стада, круша в пух и прах базы, кошары, конюшни и жилые дома. Там, откуда море отступило тридцать лет назад, вода смела десятки километров железной дороги. Мало кто уцелел в море и в степи. До сих пор многие числятся без вести пропавшими. Стихия их не вернула даже мертвыми.

Кабаны и еноты, зайцы и лисы почти поголовно исчезли в яростных водах. Измотанные ураганом перелетные птицы гибли бесчисленно; тысячи осетров и белуг, забитых насмерть течениями и ударами волн, выбросило на бугры.

Море, словно мстя за свое тридцатилетнее бессилие, заняло свои прежние границы. И, победив, долго не отступало.

Такую никто из каспийцев не называет моряной. О ней говорят: «стихия», а если захватила она в море — «побывал в стихии». В наше столетие такие разъярились дважды. В десятом — о той помнят лишь глубокие старики. В пятьдесят втором — эта у всех еще в памяти.

Узнав на метеостанции у Вакаренко, что обычная ноябрьская моряна неожиданно должна перейти почти в «стихию», Борис выехал на взморье, чтобы остеречь птиц и зверье от браконьеров. Мотоцикл вел осторожно — каждый толчок отдавался резкой болью в пояснице.

Все-таки сбылась мрачноватая шутка хирурга Андрейчева: пришлось повозиться ему на операционном столе, спасая жизнь егерю. Искусство хирурга и молодой закаленный организм Бориса сделали свое доброе дело. Через месяц Бочаров снова был на работе. Злорадство Бушменова не вдоволь натешилось. Разъяренный тем, что его сняли с поста инспектора рыбнадзора, он молил бога, чтоб несчастье снова нагрянуло на егеря. Иногда подумывал: а не расправиться ли со своим врагом собственноручно? Но, чувствуя, как пристально приглядываются к нему следственные органы, от которых он все еще отбивался, стремился побороть в себе искушение.

Ветер был сильный, но перелетная вела себя спокойно. Вода прибывала, как обычно, по пасмурному небу плыли не черные, а серые тучи, не предвещавшие стихии. Борис подумал, что синоптики опять перестраховались. В пятьдесят втором году вовремя не предупредили о стихии и после того, боясь новой ошибки, часто завышали силы морян.

Поздно вечером Борис вернулся со взморья к мотоциклу и выехал на опушку зарослей — здесь было затишней. Настелив из чакана ложе, залез в спальный мешок.

Проснулся около полуночи. Море гудело. Камыши временами пристанывали от ударов ветра. Сплошная наволочь крыла небо. В редких провалах черных туч изредка сиротливо взблескивали звезды.

К рассвету ветер усилился. Вдали море гулкими накатами редко било в стену зарослей, камыши низко гнулись, замирали, бросались вверх, пытаясь выпрямиться, и снова падали. Тучи неслись низко — рваные, дымчатые. Под ними стаями, парами и одиночками метались утки. Обессиленные, мчались по ветру, ныряли в заросли, в затишье прокосов. Стаи гусей тянули спокойно — сильные птицы еще одолевали напор моряны.

Перед восходом солнца море заревело. За крепью тяжко загрохотали частые волны, камыши протяжно застонали. Бесчисленные стаи уток оглашенно кинулись в степь. Поднявшись, солнце пробило в нескольких местах черные тучи, потом словно принялось рвать их и сметать с неба. Оставшись одно в блеклой вышине, потускнело и порыжело, как в пыльную бурю. Гул моряны нарастал.

— Ого-о, — протянул Борис. — Похоже, синоптики не ошиблись. Надо выбираться из камышей, пока не поздно.

Воды моряны одолели крепь и валом выкатились на луговину. На разливы горохом сыпанули стаи чирков, кряковых и шилохвостей, стали опускаться стада лебедей. Небо быстро опустело.

В обычную ноябрьскую моряну хороши вот такие минуты. Вдали гул моря, что спешит с добрыми водами к сенокосам и степным ильменям — овечьим водопоям. За камышами на луговинках половодье — раздолье перелетной. Моряна работает, гонит воду, разливает вширь, посылает в степь. Бежит вода, а чуть впереди нее вспархивают жаворонки, бегут кулички, подбирая вымытые личинки насекомых. А когда текучие воды перегоняют куличков, они раскидывают острые крылышки и, недовольно вскрикивая, перелетают. И вновь бегут, по-хозяйски добротно очищая сенокосы.

Сильные орланы, спасаясь от ветра, залегают под кустами. Когда к кустам подступает вода, птица встает. Подпрыгнув, размахнет саженные крылья. Ветер ударит в них, далеко отбросит тяжелое тело. Ни разу не взмахнув, орел выпустит когтистые лапы, приземлится на сухом и, пока складывает крылья, неуклюже бежит. Неловко, подскоками, доберется до куста и опять заляжет в затишке.

В вихревом небе ни коршунов, ни ястребов: на полоях перелетной птице спокойно.

Иногда на облитом островке приподнимется заяц. Сядет, поставит торчком длиннющие уши и спокойно закрутит головой, решая: уходить или еще рано? Течения шевелят травы вокруг, с шорохом проносят листья, жадная земля радостно пьет, громко булькая. Над захлебывающимися норами и отнорками с треском лопаются воздушные пузыри. Страшно косому, а бежать по голому полю — куда страшнее. Приляжет, вновь затаится. Почувствует, что голени вода мочит, встанет. Наверное, вздохнет огорченно: покидай сухое место, лезь — мокни. А вдруг волк? Не убежишь. Вдруг орлан? С неба ему все видно, зашумит сверху, когти выпустит, и снимай тогда шубу. Повезет — выберешься на сухое, и опять не зевай — сломя голову несись в первый куст. А если там лиса или волк? Они знают большую моряну, сторожат раззяв и лежебок. Косому по колено, утки от него шарахаются, а он все решает: бежать или остаться? Когда плеснет под брюхо — сиганет в воду и прыжками поскачет. На сухом встряхнется и задаст такого стрекача, что пыль позади схватывается.

Лиса с разлива выбредает медленно. Боится, головой испуганно крутит, но идет еле-еле. Бежать лисе заказано: намочишь хвост — гирей повиснет сзади, погубит, стервец. Попробуй-ка врежь во всю прыть от охотника или беркута. Долго плетется, как немощная старушка с огорода.

Случается, и волк выходит. Этот быстр, хвост ему не беречь — палкой держать может, орла не боится, а для остальных зверей и птиц он самодержец-владыка. Идет решительно, гордо. Кусты дотошно осматривает: не лежит ли енот, не затаился ли косой, не спрятался ли подранок? Спесь с него слетает, лишь когда человека увидит. Припадет, погрузится в воду, оставит один нос сверху. Лежит, пережидает или ползет к кусту, так, кроме носа, ничего и не высовывая.

Кабаны, пока моряна расплескивает силы на луговинах, обосновываются на опушке камышей, на вершинах сухих островков. Из наноса гребут временные высокие лежки. Намостят и улягутся спать. В майскую и летние моряны они редко покидают основные лежки. Обольет их — лежат; зальет — сидят в них, вода теплая — терпеть можно. Волна пойдет, начнет беспокоить — поплывут к берегу. Попадется на пути бревно, кабан закинет на него передние ноги, голову повыше задерет и отстаивается до спада воды. Заплескивать в уши начнет — поплывет к меляку, пловец он замечательный. Кабаны боятся ноябрьской моряны, она иногда грохает большой водой. Чуть водица под лежки — бегут из крепи. На окрайке не жалеют сил, мостятся как можно выше. Здесь упрямо держатся, надеются — западет ветер, пойдет вода на скат. Бежать через луговины до степных кустов опасно.

…В роще, вдали от гудящих камышей и близкого грохота моря, Борису стало казаться, что моряна будет обычной. Он спокойно дожидался подхода воды. Пока она докатится до бугра, пролетная отдохнет, начнет срываться на крыло и перелетывать, отыскивая кормистые места. Можно хорошо поохотиться. Смастерив на опушке засадку, уселся в ней. Вода быстро приближалась. Недалеко на сухом островке вскочил заяц. Вылетев на сухое, трахнул мокрой шубой и, прижав уши, ринулся к Борису.

— Задавишь, чудило! — закричал он, приподнимаясь из куста.

Заяц с ходу хотел остановиться и пошел кубарем через голову. Вскочив, полоумно нырнул в куст и припал рядом к земле. Все тело его трепетало от страха; шея вытянута, уши вдавлены в туловище, глаза зажмурены. Борис не шевелился. Косой задрожал заячьей рассеченной надвое губой, принюхался. Натопорщив длинные усы, недовольно сапнул и открыл один глаз. Увидел резиновые сапоги, обнюхал их и попятился. Приподнимая уши, присел, открыл второй глаз и увидел Бориса. Пытаясь отпрыгнуть дальше, он взвился в воздух, ударил Бориса в живот головой, отлетел и шмякнулся за кустом. Мгновенно прыгнул и понесся, не замечая кустов, тропинок и густотравья. Борис засмеялся:

— А говорят, зайцы на человека не нападают.

Прополосканное ветром небо стало бесцветно. По луговине покатились маленькие волны. Вода облила засидку, кулички обежали ее и начали покрикивать в тамарисковой роще.

В стороне раздался выстрел. Борис посмотрел в бинокль. Угнездившись в маленьком кусте посреди разлива, кто-то начал охоту. Решиться на это мог только искусный охотник: его скрадок был заметен издалека. Не шелохнувшись, охотник терпеливо дожидался стаи. Когда она была далеко, стрелок поднялся и вырос на мелководье черным пугалом. Утки бросились вверх, растопырив крылья. Ветер ударил в остановившиеся крылья и натащил птиц на скрадок. Охотник вскинул ружье. После дуплета у двух селезней подломились крылья, они черными комками косо полетели вниз. Охотник не побежал к ним, — значит, снял намертво.

Вслушиваясь в выстрелы, Борис попытался узнать охотника. Каждое ружье имеет свой голос. У Шиклунова выстрел протяжный, словно удар с потягом по пустой бочке; у Богдана Савельича — резкий, обрывистый, как сухой щелчок близкого электрического разряда. Мильшинский — раскатистый, будто удар далекого грома. У Вакаренко ружье сперва ахнет, а потом — бабах! Только ружье начинающего охотника без собственного голоса. Оно подражает другим, как и сам хозяин: у него ведь не собственный заряд, а по чужим советам составленным.

Выстрел был незнаком. Видимо, приезжий, поселковых хороших стрелков Борис знал всех. Вскоре над ним стали протягивать стаи, и он, затаиваясь, стреляя и изредка бегая за подранками, забыл о моряне. Временами ему казалось, что она затихла, лишь отдельные порывы ветра были прежней силы. Вдруг над камышами показались вереницы лебедей, покинувших море. Борис внимательно присмотрелся ко всему.

На востоке поднимался тучевой вал: серый сверху, он грозно чернел у подошвы. Сильное течение бурлило мимо скрадка. По луговине ходили волны с белыми барашками. Стаи уток потянули в степь.

Моряна не затихала, а раздувалась. Большая вода вскоре вытеснит свиней с опушки камышей. Первыми не вытерпят поросята и подсвинки, побегут и поплывут через луговины в степь, и браконьеры перехватят их на плаву, на меляках — будут стрелять в упор, а в степи травить собаками, давить мотоциклами и машинами. Уничтожив малых, браконьеры двинутся на вездеходах и тракторах к опушке зарослей давить гусеницами окоченевших свиней. Расстреливать на лежках кабанов, полузатопленных, беспомощных и смирных, у них глаза не злые, залиты тоской и грустью, как у людей, обреченных на смерть. Бежать им некуда, обороняться, когда обессилен и вокруг на метр воды, невозможно — тушей не собьешь, клыком не ударишь.

На машинах браконьеры вне опасности. Шумно, жадно оценят добычу и спокойно, рассчитанно расстреливают беспомощных пулей в затылок.

Крутые волны больно ударят по стаям птиц, поднимут их на крыло. Припадая к земле, замечутся они, отыскивая мелководье и затишки посреди степи. Браконьеры дуплетами по стаям будут валить десятками уток и гусей. Сотни подранков унырнут, уплывут, забьются по кустам, достанутся лисам, волкам и воронью.

Такую беду одному не остановить. Борис выехал на кратчайшую дорогу к дому и, морщась от боли в пояснице, понесся в поселок. Увидел вездеход, попытался выехать ему наперерез. Тот свернул в непролазную рощу тамариска, свободно проломился через нее и на большой скорости ушел к разливам. С одной машины, которую Борис хотел остановить, ему погрозили ружьем, с другой, когда он стал ее настигать, сыпанули на дорогу мелких железных ежей.

Изношенные тормоза старого мотоцикла не успели погасить разбег, и Борис влетел на ежей. Скаты зашипели и сразу обмякли. В кузове убегавшего грузовика весело заорали, замахали руками. Один тыкал кулаком в номер машины, густо замазанный грязью.

Выбрав из покрышек ежей, Борис выкатил мотоцикл на высокий бугор. Снял колеса, принялся ремонтировать скаты.

Моряна свистела в кустах. Вырывая из рощи шары перекати-поля и курая, гнала их в степь, кувыркая и подбрасывая. Уносясь вдаль, они становились похожими на бегущих зверей. К дороге подступала вода, побежала по колее ручьями. Борис спешил, пытаясь скорее заклеить камеры, чтобы успеть проскочить балку, которую вот-вот зальет моряна. Не успеет — придется делать крюк в два десятка километров. Ругал себя, что не поверил синоптикам и не уехал в поселок утром. Сейчас был бы уже здесь с охотинспекторами и ни одну машину не упустили бы.

Вода облила бугор. Стаи уток, сбитые волнами с разливов, понеслись над головой, садились в ближайшие кусты, кучей сбивались за островком. Вымученные ураганным ветром, птицы выходили на сухое и обессиленно присаживались. Там, куда умчались машины, загремели дуплеты. Их было так много, что звуки их почти сливались в сплошной грохот.

Недалеко из тамарисковых зарослей выполз трактор с облепленной людьми кабиной. Сокрушая гусеницами малые и большие кусты, он рвался вперед, как атакующий танк. Борис выстрелил, требуя остановиться. Оттуда приветливо помахали, давая понять, что ему не будут мешать, идут, мол, дальше. Трактор влетел в воду и, не сбавляя ходу, направился к большой кулиге камыша-каржатника, где кабаны иногда пережидали моряны. Борис еле удержался от желания влепить пулю в кабину.

Со стороны поселка показалась машина. Она неслась по залитой колее, волоча по бокам высокие веера брызг. Борис выбежал на дорогу. Знаками показал, что будет стрелять, если шофер не остановится. Грузовик, не сбавляя скорости, несся вперед. Борис поднял ружье и прицелился в ветровое стекло, чуть выше головы водителя. Тот, поняв, что с ним не собираются шутить, начал тормозить. На подножку вылез человек, угрожая оружием, потребовал посторониться. Борис снизил стволы, отвел их в сторону от машины и выстрелил. Пуля понеслась с визгом. Ее услышали в кузове, вскочили и затарабанили по кабине. Человек с подножки нырнул внутрь к шоферу. Тот резко затормозил. Машина пошла юзом, выскочила на обочину, развернулась поперек дороги.

— Ты что, сбесился? — заорали из кузова.

Из кабины выскочил Бушменов и, сыпя матом, пошел к Борису.

— Я тебе покажу, падло, как в людей стрелять!

Его нагнал Светлочерненко, оттащил в сторону.

— Кто дал ему право? — снова вырываясь вперед, закричал Бушменов. — Кто, я спрашиваю?

— А, старый приятель, — усмехнулся Бочаров.

— Мало тебе, что ты из инспекторов турнул меня! — уже задохнулся Бушменов до синюшности в лице. — Совсем хочешь со свету сжить!

— Отойди, — попросил его Светлочерненко. Видя, что Бушменов собирается выхватить ружье у Бориса, рявкнул: — Кому говорю, отойди! — ухватил Бушменова за руки, снова отвел в сторону. — Стой, не смей подходить. — Вернулся к егерю. — Мы тебя не видели, Борис, а то бы остановились.

— Он не имеет права, сейчас распрет! — крикнул Бушменов.

— Зачем нас остановил, Борис? Мы не на кабанов, на птицу. Слышишь, все стреляют.

— Ты же голосовал, чтобы в стихию птицу не бить. Забыл?!

— В такие моряны всегда охотились.

— Нет такого закона, чтобы в распрет запрещать охоту, — не унимался Бушменов. — Вы с Богданом придумали! Дичь жалеют, а людям жить не дают! Праведники нашлись!

— Бывай здоров, Борис, — Светлочерненко пошел к машине.

— Ты же голосовал, — уже с ноткой отчаяния опять напомнил Борис.

— Ваши голоса псу под хвост, пока такую же бумагу сверху не спустят. Понимать надо! — Бушменов покрутил пальцем около виска и, изощренно сквернословя, полез в кабину. Увидел разобранный мотоцикл, злорадно крикнул: — Что, ежиков поймал? Смотри, как бы под рубашку таких не всыпали! Не добил тебя Мильшин, другую пулю ищешь? Ну, ну, допрыгаешься.

— Трогай! — крикнули из кузова.

Борис отступил с дороги.

Долго стоял подавленный. Может, другой и плюнул бы на все, уехал бы из этих мест как можно дальше, нашел бы другую работу. А этот, пересилив отчаяние, снова склонился к мотоциклу с неистребимым желанием победить Бушменова и таких, как он, потому что видел в этой победе нечто куда большее, чем справедливую кару браконьерам.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Понимая, что захватить Бушменова на ночной охоте без помощи Мильшина не удастся, Борис вновь пришел к нему. Мильшин заспешил навстречу, пригласил садиться.

— Некогда рассиживаться. Пора ехать брать Бушменова.

— Я не знаю, где он, — Мильшин отвел взгляд. Осенью он отпустил усы. Черные, чуть вислые, они изменили его лицо. Стало оно круглее и потеряло схожесть с ликами благообразных старцев с икон. — Не знаю, где Бушменов гусей бьет.

— Ладно, поеду без тебя, — угрюмо сказал Борис.

— Один не смей. Бушменов свою безработицу тебе не спустит. Злой! Ты здорово постарался, чтобы за него взялись следователи, влепят ему за многое, за взятки от браконьеров больше всего. Да-а, побрал он их. — Прищурившись, посмотрел на Бориса: — Добить хочешь?

— Бушменова — нет. Браконьера — да.

— Денег он приходил просить, — признался Мильшин. — Похудел, сдал здорово. Деньги ему нужны, — видать, взяткой хочет отделаться.

— Я думал, снимут — поумнеет.

— Не первый раз снимают. С него как с гуся вода.

— Теперь в последний.

— Может быть. Да, у горбатого и постель горбатая. — Мильшин положил руку на стол, разглядывая ладонь, заговорил: — Хочешь добить браконьера Бушменова? Нет, не по нему бьешь, вижу. А как же зимой будем жить, а? Я никогда мясцо не покупал, знаешь?

— Будут лицензии на кабанов и сайгаков.

— Кому выдавать?

— Кто нуждается.

— А кто решать будет?

— Ты, я, все.

— И Вакаренко?

— Если останется председателем — будет.

— Будешь за него голосовать?

— Нет. Какой он председатель? Припасы продает, взносы получает, а остальное его не касается. Скажешь об этом, сразу заякает: «Я пятнадцать лет руковожу, я организовал общество, я делегат, я член областного президиума, у меня — грамоты!» А все это за прошлое. Если бы не Богдан Савельич, пальцем Вакаренко не пошевелил бы в моряну. Сколько браконьеров ушло без наказания. Богдан Савельич прав — надо снимать Вакаренко.

— Да-а, времена такие, — невесело рассмеялся Мильшин. — Знаешь, Борис, а мне жалко Бушменова.

— Тогда будь здоров!

— Обожди, не пори горячку. Проколотитесь ночь, а его не возьмете. Выстрелы услышите, а тропы к морю не найдете. Обожди, — Мильшин оперся подбородком на руку, задумался.

Вспоминая, что произошло после выстрела в Бориса, думал Мильшин — помочь опять или наконец-то решительно отказать, дать понять, что Борис сам по себе, а он, Мильшин, тоже может поступать как хочет.

Всю ночь, туманную и бесконечно долгую, когда произошло несчастье, Мильшин ни на минуту не выпускал из рук шеста, спешил довезти Бориса живым, надеясь, что тот успеет рассказать правду о случившемся. Перед входом в проток, что вел в поселок, услыхал стук моторки, закричал, начал стрелять раз за разом. Его услышали, подошли. Богдан Савельич и Андрейчев молча переложили Бориса к себе на бударку и заторопились, так и не сказав ему ни слова.

Бросив лодку и ружья без присмотра на берегу, Мильшин сидел в больничном коридоре рядом с мрачным стариком Богданом и тоскливо ожидал появления Андрейчева из операционной. Он вышел не скоро. Мильшин, босой, мокрый, шагнул навстречу, умоляя взглядом скорее сказать: жив ли Борис? Врач подошел к Богдану Савельичу, сказал:

— Есть надежда. Молодой, сильный, должен выкарабкаться.

Мильшин протянул руки, скрюченные от работы шестом, благодарно прикоснулся к белому халату. Повернулся и, волоча ноги, вышел.

Около подворья Бочаровых толпились люди. Стояла окруженная притихшими ребятишками, черная от горя Ольга. Увидев Мильшина, рванулась к нему:

— Идешь?! Убил человека — и хоть бы что? — Ее задержали женщины. Она забилась в их руках, выкрикивая: — Ты грозил Бореньке! Ты убил, убил! В милицию его, в милицию! — разрыдалась и обмерла.

На своем дворе увидел побитый мотоцикл: видимо, старик не раз свалился ночью, добираясь в поселок. На крыльце его встретила жена, почерневшая не менее Ольги. Сдерживая слезы, помогла переменить одежду. Постелила постель. Лег, думая, что сразу же заснет. Но сна не было.

Весь день ходил от окна к окну, ожидая чьего-то прихода. Кого ждал — сам не знал. Но кто-то должен был прийти и наказать за смерть Бочарова. Иногда в камышанку заходила жена, отбирала у него дымящуюся папиросу, открывала дверь, чтобы выпустить густые клубы дыма. Грустно качала головой, давала понять, что Борису плохо, вряд ли выживет.

К вечеру он решил, что, если умрет Бочаров, отдаст его жене свое ружье, мотоцикл и, пожалуй, корову. А когда отсидит положенный срок, будет помогать ребятам Бориса. Позвал жену, сказал о принятом решении, приказал достать пару белья, собрать харчи. Сложил все в сумку. Попрощался и вышел на крыльцо. Окинул взглядом подворье, и ему так стало жалко себя, что он расплакался. Жена увела его в комнату.

Сидел одетый, готовый идти в тюрьму при появлении милиционера. До сих пор он не боялся ни милиции, ни тюрьмы. А рисковал не раз. Облавливал запретные зоны, ставил аханы на белорыбицу, осетров и белуг. Возил балыки и икру на базары Астрахани, давал взятки рыбой и деньгами. Знал, попадись — сядешь. Но тогда он был уверен, что рискует ради хорошей жизни. Из-за того, что Борис покинул положенное ему место, нести кару было до слез обидно. А все молчат, что в случившемся половина вины самого Бориса.

В полночь во дворе затявкала собака. Кто-то уверенно открыл дверь в сенцах. Мильшин кивнул замершей жене, пошел к выходу, волоча по полу сумку с бельем и харчами. На пороге появился Богдан Савельич. Сняв фуражку, присел к столу.

— Борис пришел в себя, — посмотрел на напряженно улыбнувшегося Мильшина. — Крепко ты его срезал. — Старик помолчал. — Борис просил сказать тебе, что не будет доводить дело до суда…

Пока Борис поправлялся, нелегкое время пережил Мильшин. Дома он не бывал. Добыл кабана и привез на подворье Бочаровых; уток и гусей чуть не всех отдавал Ольге. Помогал ей по хозяйству. Не добыл лишь рыбы — сняли с работы Бушменова, с тем все было просто: поллитровку в зубы — и лови сколько хочешь.

В поселке некоторые не верили, что Бочаров не потянет Мильшина в суд. Этого он, мол, не делает, пока в больнице, а его семью кормит Мильшин. Приходили, убеждали, что зря горб гнет. Бочаров сам виноват, а другого запугал насмерть, в батрака превратил. Старик Богдан, переселившийся на время к Ольге, ни разу не сказал даже, что вина Мильшина половинная, но в сильную моряну принудил ехать на помощь к Борису. Пришлось ловить браконьеров, отбирать кабана…

Мильшин взглянул на Бориса, подумал, что пора сказать, что чужую волю он не привык исполнять, лучше подавай в суд: будь что будет.

— Я — не егерь и не хочу им быть, — сдержал желание потребовать суда, чтобы навсегда развязать себе руки.

Борис поднялся, вышел.

Представив встречу Бориса с Бушменовым в камышах, Мильшин усмехнулся. Нет, не разойдутся они на этот раз на узкой тропе, кому-то из них погибать. И скорее всего — Борису. Этот будет по законам действовать, а тот ударит из засады. Жалко Бориса — мужик он все-таки неплохой…

Обычно в конце ноября дни еще теплые. Но лишь зайдет солнце, сразу становится прохладно, даже в нагретых камышах. Зорями падают заморозки. Тогда травы и заросли в белом инее; земля звучная, отзывчивая на шаги. А кабаний поро́й и лебединые вымоины покрыты тонким хрустким ледком. Пролетная начинает покидать Каспий. Без куличков берега обеднеют, потеряв их пересвисты, а охотники лишатся вестников норд-веста. Улетят цапли: белые, рыжие, серые и чапура-нужда — опустеет взморье. Всю осень цапли расхаживали на предлинных ногах, высоко подняв остроклювые головы на длинных шеях, отыскивали и били зазевавшихся мальков и лягушек. Ходили — издали схожие с геодезистом в степи: шагает с рейкой на плече, что-то вымеряет, остановится, забьет колышек и снова в путь. Уплывут к Тереку черные стаи лысух, переместятся к югу гагары; взморье без голосов куликов и береговых птиц станет пустынным, словно необжитая степь.

Кряковые и шилохвости, сбившись в ноябре в большие стаи, жадно кормятся даже ночью, нагуливают жирок перед несытой зимовкой. Гуси слетаются в стада на пастбищах. Сперва парочка или небольшая стайка, как разведчики, молча отыскивают кормистое место. Заметят и на большой высоте осмотрят его. Увидят в зарослях бревно-топляк или кусок доски, енота или кабана — встревоженно загогочут и полетят дальше. Если ничего подозрительного нет, присядут на поляне, сперва подальше от кулиг, осмотрятся, задирая головы, и пойдут к мелкому чакану. Станут пастись. К ним и начнут подсаживаться гусиные стаи. Подлетят, легонько гоготнут, услышат ответ и все разом спланируют вниз. Около земли выпустят ноги, как самолеты шасси, пробегут, коротко взмахивая крыльями. Грузно, вперевалку вышагивая, примутся кормиться. Стая за стаей летит и садится.

Вечером никто не потревожит стадо — остается оно в ночь. Гуси пасутся жадно — зимняя проголодь близко. Лишь перед рассветом поснут птицы, положив головы на спины. Вокруг спящих стоят сторожевые. Слушают. Чуть шорох — грянет сигнал тревоги, и вся стая на ногах, ухнет сотнями голосов и побежит, захлопает крыльями. Поднимется и улетит в море.

Непуганые гуси пасутся на одном месте долго. О таком месте каспийцы говорят: «Там гусек прикормился». Его ищут браконьеры, когда на небе полнолуние и тучи. Ночью спугнут гусей. Посидят те в море — голодно, зима скоро, и поднимутся, потянут к зарослям. Испокон века ночью по ним не стреляли: летят низко, медленно, без всякой опаски. Гогочут мирно, не понимая, что видать их. На фоне туч они большие и черные. Бьют их торопливыми дуплетами, спешат — минует стая тучу и словно растает в лунном небе. Редко падают серые гуси убитыми наповал, все валятся ранеными — выстрел неприцельный. Утром кругом кровь — раненых, что уползли в кулиги, подбитых, что убрели в море. От крови вода в ямках и рытвинах красная. Скрадок кровавый, не один десяток птиц истекал в нем кровью. Вокруг все как после волчьей стаи в овчарне.

…Дуплеты Бушменова почти сливались в непрерывную очередь. Ругаясь, Бочаров торопил Мильшина. Тот долго отыскивал тропку к морю. Наконец повел через крепь по болотистой и еле заметной стежке, похожей на кабанью. То там, то здесь стонали гуси-подранки. Над головой проносились птицы, захлебываясь тоскливым криком.

Борис снова поторопил Мильшина. Они побежали. На выходе из камышей Мильшин не разглядел глубокой вымоины, ввалился в нее и залил сапоги.

— Подожди, переобуюсь.

— Догонишь. Садит непрерывно. — Борис, стараясь не шуметь, быстро пошел к Бушменову.

Вокруг стонали подбитые гуси. Вдруг на небе перемежились тучи, и Бушменов перестал стрелять. В спешке Борис не догадался остановиться, и Бушменов услышал его осторожные шаги. Громко кашлянул, чего было достаточно, чтобы спугнуть кабана. И, не услышав кабаньей побежки, пригрозил:

— Пошел назад!

Бочаров замер на поляне. Пошевелись — и получишь заряд дроби. Рядом высилась густая кулига чакана. Надо метнуться за нее, за ней безопасно. Пригнувшись, Борис прыгнул за кулигу. В скрадке Бушменова полыхнуло пламя, ухнул выстрел. Дробь резанула по воде в том месте, где только что стоял Борис.

— Володька, что ты делаешь?! — издали заорал Мильшин.

Бушменов не отозвался, Мильшин побежал к нему, часто выкрикивая:

— Это я, Володя!

— Ты один, Виктор?

— Двое.

— Кто?

Мильшин назвал знакомого Бушменову пастуха.

— Дурак он! Какого черта крадется? Не влепил я ему в морду?

На Бушменова натянули гуси, он ударил дуплетом. Стая оглашенно закричала, кинулась вразброд. Гусь, хлопая отбитым подкрылком, понесся вниз. Другой заголосил, заплакал, медленно утягивая в море.

— Падали бы рядом, заразы! — Бушменов выругался. — Все равно подохнете!

Как из-под земли вынырнул Бочаров, неожиданным рывком выхватил ружье из рук Бушменова.

Какое-то время с откровенной ненавистью разглядывали друг друга.

— Ловко взяли, — наконец протянул Бушменов. Перевел взгляд на Мильшина: — И ты, значит, с этим праведником… Поди, и в свидетели пойдешь?

— Ты же в человека бил, — укорил Мильшин.

— Кабана отпугивал, подранков жрет.

Бочаров смолчал, а я подумал, что кабан.

— Не заливай. Кабану не кричат: «Пошел назад!» — сказал Бочаров, забрасывая ружье браконьера за спину. — А ну-ка, вяжи гусей. Сам понесешь.

Бушменов потянулся к воротнику, рванул его.

— На, гад, души! Души до конца! Твоя взяла. Но ты за это поплатишься. Я свой срок отсижу, вернусь, а тебе в сырой земле век лежать придется! — Повернулся к Мильшину, предложил: — Слышь, по старой дружбе сделай милость. Бери себе пятьдесят гусей, оставь мне пяток — и скажем, что днем добыли. Двоим нам больше поверят, чем этому праведнику… Не имеют права не поверить, нас двое, а он — один.

Мильшин промолчал.

— Ну, вспомнишь и ты об этом, да поздно будет! — пригрозил Бушменов молчавшему Мильшину.

Бочаров не спеша закуривал, наблюдая за бессильной яростью Бушменова, и чувствовал, как легче становится его сердцу. Даже передохнул глубоко, со всхлипом, совсем по-детски. Подумал, что история с Бушменовым многих заставит одуматься…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Приближался весенний пролет, и Борис наседал на Андрейчева, требуя помощи.

— Что ты мне голову морочишь? — с обидой укорял Андрейчев. — Сказал — помогу, значит, помогу. Всех предупредили. В соседний район звонил. Обещали всех у себя оповестить. Начнется пролет — соберем охотинспекторов, поможем. Поезжай в камыши, устраивай стан и занимайся своим делом.

— Учти, Алексей Иванович, теперь ты председатель охотобщества. Давай действовать, а не разглагольствовать, как при Вакаренко.

— Вот и действуй, начинай первый, — отшутился Андрейчев. — Смотри, прохлопаешь пролет — пеняй на себя. Будешь держать ответ перед правлением. От всех достанется, а больше всего от Савельича.

— Это он умеет, — протянул Борис. — Ладно, хотя и холодно еще, но выеду. Поставлю кош в дальнем углу приписного, поближе к чабанам. Может, с ними заарканим любителей сайгачатины.

— Как же ты позавчера не рассмотрел номер машины?

— А то ты не знаешь, — с обидой отмахнулся Борис. — За зиму свой мотоцикл вконец доездил. Пока по колее гнался — почти настиг, но на заднем борту цифр не видать — брезентом закрыты. Выскочил на обочину — мотор не тянет, сразу отстал. Слушай, шевели начальство, почти год обещает новый мотоцикл, разве так можно?

— Сегодня еще раз написал об этом… Борис, а искать волчат возьмешь меня?

— А кто «резать» будет в больнице? Ну, а складывается так, что можно бы и взять тебя в бригаду: Мильшин-то отказался.

— Совсем поругались?

— После гусей бушменовских сторонится. Слышал, поди, Бушменов запил, жалуется, что жестоко мы с тобой поступили. Все отобрали: мотоцикл, ружье, боеприпасы. При Вакаренко такого не случалось.

— Мало ли чего было при Вакаренко — теперь не будет. Постараемся, Борис, тебе помочь этой весной, одного не оставим.

Охотника весной перед выездом на стан одно лишь заботит: как добраться до камышей с тяжелым грузом — двухнедельными запасами боеприпасов, круп и хлеба в ящиках, свертками кошмы и брезента, с шубой и тулупом, кошелкой с посудой, чайником и котлом, с косой и громоздкой связкой кольев для палатки и шеста для треноги над костром. Договорился о подвозе — все заботы с плеч, остальное проще простого. Спокойно дожидайся распрета на охоту — грузись и правь к битой дороге, по которой в море на подледный лов рыбы ловцы ездили, или к торной и короткой до взморья кабаньей тропе. Располагайся на большой выкошенной поляне — никакой случайный огненный пал не опасен, а к палатке никто без крайней нужды не подойдет, ничего не тронет.

Егерю обосноваться кошем сложно. Подводу для багажа одолжит почти любой чабан или пастух, не откажет и председатель колхоза. А о месте стана приходится подумать, и серьезно. Надо, чтобы от него к любому уголку приписного хозяйства вели удобные и недальние дороги и тропы. Стать поближе к самым кормистым угодьям, где пролетная охотно и густо будет осаживаться, куда чаще всего и стремятся браконьеры.

Самые удобные места для стана вблизи от моря, но они низки — малая моряна в первый же день подтопит. Приходится искать недалеко от степного окрайка зарослей, а у егеря не только друзья, а и недруги обязательно есть.

Вот и не мостись на виду посреди скошенных камышей — останешься без боеприпасов и одежды, пограбят. Не забивайся и в крепь — будто случайным палом слизнет все подчистую, после соберешь полурасплавленные гильзы, покореженный чайник да железные пуговицы от шубы, а случись на стане мотоцикл — от него и в металлолом нечего будет сдавать.

Давно присмотрел Борис Бочаров место для коша недалеко от южной границы приписного хозяйства, рядом с тропой, зимой пробитой кабанами на взморье. По ней по крепкому льду несколько раз он выезжал на мотоцикле к угодьям, где весной птица будет кишмя кишеть. Из охотников мало кто знал о тропе: из степи в нее нет входа, брала она начало в густых зарослях и все время тянулась почти прямой, лишь изгибалась однажды, когда после большой и глубокой бочажины узкой щелью врубалась в камыш-каржатник. Перед взморьем растекалась десятком тропинок, исчезала — и с моря была незаметна.

Отыскав ее, Борис с ружьем и косой на плечах углубился в камыши. Дойдя до своего зимнего прокоса-метки в наиболее высоком месте в зарослях, снял ружье и шубу. В одной рубашке принялся выкашивать поляну для стана. Сухой, без влаги — она окончательно вымерзла за зиму, — камыш с хрустом валился широкой полосой на землю.

Временами останавливаясь поточить плоским наждачным бруском притупившееся жало косы, Борис вглядывался в небо над взморьем. Там изредка проносились на север парочки кряковых и шилохвостей.

— К полудню отдаст мороз — пойдет больше разведчиков, — вслух отметил Борис.

Он, как и многие охотники, был убежден, что у птиц есть разведчики. Они не только всегда первыми разведывают безопасные угодья для кормежки и ильмени для отдыха, но и весной, когда еще не сдают морозы, по утрам прилетают в Прикаспий. Если кругом стылые льды — вечерами возвращаются в устье Терека и на дагестанские лиманы.

Готовя из самых тонких камышинок свясла, Борис связал весь скошенный камыш в тугие снопы. Укладывая их в ряду толстыми основаниями в разные стороны, а ряды крест-накрест, выстелил посреди просторной поляны на промерзшей земле высокую подушку. Поверх постелил плотный брезент, потом разбил палатку. На ее днище уложил толстую кошму, поверх бросил тулуп. На всякий случай боеприпасы и мешок с едой отнес в заросли и замаскировал их там. Острым концом окосья, как граблями, огреб весь покос, убирая оброненные камышины и прошлогодние листья, чтобы пламя возможного пала по замусоренной земле не добралось до палатки.

Оглядел все. Остался не совсем доволен. Стоило бы подальше выкосить заросли с востока и северо-запада, откуда чаще всего дуют сильные ветры. При пале они добросят пламя до палатки. Но пора уже ехать в «зимний заповедник», а то скоро на нем никого не останется.

— Ладно, вечером откошу дальше. Пока непохоже, чтобы подула сильная моряна или норд-вест, — вслух успокоил себя Борис. — Вот только стоит сейчас записать так: «Над морем изредка пролетают пары кряковых и шилохвостей». Сколько в час — пока уточнять не будем.

Подумал, что обязательно стоит подробно написать в отчете о «зимнем заповеднике».

Как-то в конце декабря целую неделю бушевала обильная снегами метель. В поселке распространились слухи, что в степи погибло много сайгаков. Борис выехал на проверку. Гибель сайгаков не подтвердилась, лишь все чабаны жаловались, что сайгаки пережидали буран около скирд сена и от них остались лишь копешки.

Обдумывая, как сообщить о потраве, чтобы его сообщение не отразилось на дальнейшей судьбе сайгаков, Борис случайно подъехал к сильно фонтанирующей артезианской скважине, вокруг которой густо парило широкое озеро. Увидел свежие кабаньи следы, обрадовался: если взять лицензию — здесь легко добыть кабана. Не мешало бы, половину добычи сдал — деньги, а вторую — на питание семье. Он уже принялся прикидывать, где устроить скрадок, как замаскироваться, как вдруг услышал… громкое кваканье лягушек! Зимой? Не может быть! Шагнул к воде, чтобы убедиться: квакают ли лягушки или кто-то неизвестный подражает им?

Он стал опускаться уже на корточки, когда почти из-под самых ног метнулся к воде селезень. Испуганно крякая, невысоко взлетел и тотчас же шлепнулся в воду. Как обычно при близкой опасности, попытался нырнуть, там проплыть несколько, зацепиться лапами за куст, высунуть нос поверх воды, чтобы дышать, а самому остаться невидимым. Но из воды выскочило крыло со свисающим перебитым подкрылком, и тут же весь селезень оказался наверху. Пугливо оглядываясь, он во всю мочь захлопал крыльями, помогая себе бежать. Вскочил в густой куст, затаился, замер, испуганно наблюдая тревожными глазами за Борисом.

«Если его не пугать, быстро подживет подкрылок, — подумал Борис — Корма здесь богатые, озеро не замерзает… Э, среди зимы увидев такую легкую добычу, не только кабан, а и пастух не удержится от соблазна съесть селезня. А ведь интересно же понаблюдать: выживет он до весны или погибнет? А он умница — нашел вот теплое озеро, — Борис вздохнул. — Нет, стоит ему помочь… и узнать: могут ли птицы при нашей погоде зимовать у нас?»

На другой день Борис вместе с Андрейчевым побывали в школе у старшеклассников, которые с прошлой осени уже не раз приходили на помощь охотобществу: помогали столбить приписное хозяйство, вести учет зверей, участвовали при отлове зайцев для зоопарков, делали чучела. В выходной день Борис приехал с ребятами на озеро. Вместе они застолбили большой участок около артезиана, повесили на столбах объявления, что здесь проходит граница заповедника. Чтобы отпугнуть зверье, на кольях развесили тряпье — от кабанов, гильзы с порохом — от волков, разбросали куски железа в масле — от лис. Потом разослали чабанам и пастухам письма, извещая их о заповеднике около теплой скважины. Установили дневные дежурства, и редко какой день кто-нибудь из ребят не бывал у озера.

Зная об охране заповедной зоны, браконьеры не рисковали появляться даже вблизи нее.

А на озеро вскоре, невесть откуда, прилетел шустрый чирок-трескунок, — наверное, зажировался где-то на быстром, незамерзающем протоке, опоздал вовремя убраться на юг. Потом появилась утка-широконоска. Пришагала большая выпь. Она, освоившись, изредка даже бухала, как весной. Опустит клюв в воду и — бу-у-ух! Селезень-подранок оправился, поднимался на крыло, свободно облетывал озеро, но не покидал его, видимо боясь бесконечных снегов. А когда в море от трескучих январских морозов заковало льдами и большие майны, около скважины прожили несколько дней лебеди.

Ребята с восхищением наблюдали за белыми красивыми птицами. Но им — большим и могучим — оказалось тесно, и они одной ночью улетели. Ребята утверждали, что без лебедей все вокруг осиротело.

Но это было недолго. В первую февральскую оттепель поторопившейся с юга стае белых цапель пришлось остаться на озере, дожидаться настоящей весны.

Сегодня маленький заповедник был забит утками до отказа. Они с шумом и гамом поднялись, услышав треск мотоцикла. Борис объехал все столбы вокруг запретной зоны, приклеил на железные листы бумажки с разрешением охоты в заповеднике. Добром вспоминая ребят, своих помощников, решил, что обязательно вывезет их на взморье полюбоваться валовым пролетом дичи.

Последние недели все ладилось у Бориса, все радовало его. Лишь одно тревожило: как добыть весной дичи, поправить свои денежные дела? За долгую зиму совершенно подбился с деньгами. Лисьи гоны оказались неудачными — подвел Пират. Была надежда — растет хороший лисовик, оказался дворняга дворнягой. Можно бы пристроиться в бригаду к Богдану Савельичу, у него Дерзкий — молодчина, да постоянно охотиться времени нет: браконьеры то сайгаков в степи бьют, то без лицензий кабанов сворами травят…

И опять подумал: верный совет дает Ольга. Надо выйти из приписного хозяйства — охотиться и считать пролетных. Добыть дичи можно. Но какой подсчет, когда охотишься, разве до того: кто летит, сколько летит?

«Ладно, посижу дня два-три, пока основной пролет пройдет, потом поохочусь, — успокаивал себя Борис, возвращаясь на стан. — На волчатах заработаю. Распрет в этом году всего на две недели — быстро освобожусь. Да и Бадмаев обещал помочь, а от него в степи ничего не ускользнет».

На стане Борис поставил мотоцикл на выкошенном. По кабаньей тропе вышел к морю.

Редкие выстрелы погромыхивали далеко от границ приписного хозяйства. Потеплело, и птиц на север летело порядочно. Все они пока шли над морскими льдами. Вдали они угадывались черными облаками и вереницами; вблизи различались стаями кряковых и шилохвостей.

Замаскировавшись, Борис, прикидывая количество пролетных и посматривая на часы, делал записи. Вскоре стай еще прибавилось в море, они появились и над камышами. Иногда проносились над головой.

Неожиданно в близкой стае кряковых у селезня подломились крылья, он комом упал на лед. К нему тотчас кинулась пролетавшая ворона. Присев недалеко, вытянулась, разглядывая добычу. Скакнула вплотную, приподнялась на лапах, надула горло и, от натуги горбясь, разразилась гортанным, зловещим криком. На ее зов к ней метнулись еще две вороны. Борис вскинул ружье и выстрелил. Ворона упала на лед.

Вверху раздалось громкое хорханье шилохвости. Длиннохвостый селезень летел невысоко. Начав токовать, он повис на месте, в горячем возбуждении трепеща крыльями, напружил грудь и угрожающе вздыбил хвост-шило. Никто не вступил с ним в бой, и он, победно крикнув, обогнал утицу и вновь затоковал.

Над морем проплыла первая стая лебедей и третья станица гусей.

Борис продолжал работать.

Вечером Борис издали разглядел на стане костер. Потом около него увидел Джурука Бадмаевича. Оглядев Бориса, старик улыбнулся:

— Хорошо, Борис. Она, — Джурук Бадмаевич повел рукой, показывая в небо на пролетных, — она дня три ничего не будет понимать. Весну слышит, весну видит. Все совсем забыла. Нельзя стрелять — весну стреляешь! — Он зачерпнул кружкой из котла наваренный до черноты чай, протянул Борису. — Весной не надо ее стрелять. Пускай идет, пускай семьи водит.

Борис присел рядом. Поинтересовался, на чем приехал старик: если на мотоцикле — по срочному делу, а в седле — посидеть у костра.

— Мотоциклом. Хорошо, быстро, но трясет, как шайтан-арба. Старые кости жалко. Рассыпешься, как собирать? В седле хорошо, как в кровати. — Бадмаев принялся рассказывать о новостях на кошаре, о домашних делах. Говорил неторопливо, прерывая рассказ, подолгу занимался чаепитием.

Борис слушал. Пастуха или чабана поторопить — значит обидеть.

Сумерки обступили костер. Голоса птиц затихли, слышались лишь редкие шелесты крыльев. Камыши стояли недвижны, молчаливы. Заметно теплело.

— Дудак подвижку начал, полетел на север, — сказал Бадмаев, закончив с поселковыми новостями. — Приезжай. Посмотреть надо, немного учесть надо, — Джурук Бадмаевич сдвинул с потного лба большую, из целой овчины, шапку, отерся рукавом шубы. — Запрягем лошадей. В арбе поедем. Все увидишь, все разглядишь. Какой смотр на машине? Мчишься как на пожар. Степи не видишь, неба не видишь, совсем дудака не видишь, — махнул рукой. — На машине всю степь объедешь — одну стаю увидишь.

Он прислушался к шороху в камышах, сказал:

— Лиса подранка берет.

Вскоре в зарослях отчаянно закричала кряковая и смолкла. Джурук Бадмаевич скребнул кружкой по дну котла, как о чем-то обычном сказал:

— Волчицу видел, — и принялся пить чай не спеша, смакуя каждый глоток.

Борис, чтобы не нарушить обычая и удержаться от радостных расспросов, принялся закуривать.

— Нориться хочет. Видел, где нориться хочет. Молодая, — Джурук Бадмаевич достал трубку, набил ее махоркой. Долго раскуривал. И наконец сказал то, ради чего трясся на мотоцикле:

— На машине браконьеры дудака гоняли. В седле был — не догнал их. Бинокля нет — номер не видел. К соседу ездил, узнавал мал-мал. Они из соседнего района. — Помолчал, посасывая трубку, и сказал самое важное, как всегда к концу разговора: — Бушменов привел. Он места знает — дудака много убьют. Приезжай завтра. Соберу чабанов, будем ловить Бушменова.

Поблагодарив за чай, старик распрощался. Пошел через камыши к мотоциклу. Под его легкими шагами хрусткий наст молчал. Вскоре на окрайке затакал мотор. Удаляясь, он затих в степи.

Вокруг начала настаиваться тишина. С моря клубами наплывали туманы.

— Черт знает что! — выругался Борис. — Завтра надо по закону дичь считать, а Бушменов без закона дудаков полную машину наваляет. Откуда у него ружье? Опять кто-то из сердобольных удружил.

Чтобы успокоить вспыхнувшее раздражение, принялся косить недокошенное днем, чтобы полностью обезопасить палатку. Утомился, казалось, избылся от злости, но, укладываясь спать, представил, как завтра бушменовская компания набьет дудаков, и еще сильнее разозлился.

«Запрещать весной надо охоту на дроф. Бить их легко. Клади цепь, заезжай с запада и поднимай птиц на крыло. Стая потянет на восток — тихо, низко над землей, — сердился Борис — Не отвернут от стрелков, как осенью, к гнездовьям спешат. Тьфу, черт возьми, придется ехать завтра в степь».

Ночью Борису показалось, что он проснулся от стука мотоциклетного мотора. Он долго прислушивался. В камышах было тихо.

И еще раз проснулся он, когда около тропы громко ухнул кабан и, не разбирая дороги, шумно понесся по крепи.

— Будто от человека бросился, — проговорил Борис — Наверное, кто-то заблудился и припер в приписное хозяйство.

Он вылез из палатки. Густые туманы окутали все вокруг. Послышались будто осторожные, удаляющиеся к степи шаги.

Покурив, Борис залез под тулуп и крепко уснул. Он не слышал, как в стороне от стана, в камышах, глухо затакал мотор мотоцикла. Он быстро затих в степи.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Туманы к утру еще больше загустели.

Теплое дыхание моряны еле раскачивало черные метелки камыша, шевелило редкие жухлые листья на стеблях, свернутые трубками. Где-то совсем недалеко мелодично выводила простенькие колена камышовка. Над крепью нарастал шум сегодня рано начавших перелет уток. Вдали послышался гогот гусей. Он приближался, стая тянула прямо на стан. Увидев палатку, передние птицы отчаянно загоготали, заорали. Пытаясь остановиться и отвернуть, невысоко зависли на месте. На опешивших напирали остальные. Стая завертелась над поляной. Задевая друг друга крыльями, гуси сталкивались и еще громче орали.

Борис со злостью вспомнил о Бушменове и его компании: сорвут всю работу, начался уже и пролет гусей. На взморье раздались выстрелы. Один дуплет показался совсем близким.

— Ну, я тебе покажу, — пригрозил близкому стрелку Борис, поспешно заканчивая завтрак. — Не знаешь троп — не ходи ночью!

В степи послышался стук мотора мотоцикла.

— Вот и еще сюда прутся, — возмутился Борис — Конечно, сегодня причина есть: туман, заплутались! — Он прислушался, по звуку определил, что к стану спешит Андрейчев. — Сам бы в тумане не нашел меня, — значит, едет с Савельичем.

Алексей Иванович на полной скорости выкатил к палатке, озорно засигналил. За его спиной сидел Богдан Савельич.

— Здорово, егерь! — Алексей Иванович соскочил с машины, весело потискал Бориса, возбужденно сказал: — Гусь валом идет, а ты вылеживаешься, сурок несчастный! Проспишь царство небесное!

Богдан Савельич, морщась и покряхтывая, слез с седла. Подошел к Борису, протянул с чем-то узелок:

— Ольга конфет передала. — Окинул взглядом стан, не увидел вчера добытой птицы, но все же сказал: — Ольга просила прислать дичь.

— Тех не едят, какие летят, — с досадой отмахнулся Борис.

— Ну нет, Борис, мы не поверим. — Подмигнув старику, Алексей Иванович заглянул под снопы камыша, заготовленные Борисом для костра, потом полез в палатку, приговаривая: — Мне, председателю охотобщества, положено проверять и егеря.

— Не ищи, ничего нет. Сегодня с полдня собирался охотиться, черта два придется! Браконьеры в степи бьют дудаков, Бушменов за проводника.

— Да, понимает, что ты в приписном, — протянул Богдан Савельич. — Туман чуть разойдется — набьют дудаков.

— Чего не набить, — возмутился Борис — Цепь клади близко, заезжать недалеко: мокрые дудаки на подъем неохочие.

Андрейчев столкнул на затылок шапку, выжидающе посмотрел на Бориса. Понимал, что и ему, председателю охотобщества, положено ехать ловить браконьеров, но хотелось, чтобы Борис сказал, что поедет он сам, один. Шутка ли, еле выкроил единственный день поохотиться на пролете — и вот тебе… лови браконьеров! Но Борис, угрюмо хмурясь, молчал, и Андрейчев сердито бросил:

— Едем, Борис, черт бы его взял, этого Бушменова, когда мы его уж укротим до конца.

— Погоди ехать. Перед вами слышал я дуплет в приписном хозяйстве. Надо этого сперва выпроводить.

— Заплутался в тумане какой-то лопоухий, — заметил Богдан Савельич. Он достал трубку, кисет, протянул их Борису: — Накури-ка трубку, а то с Алексеем Ивановичем беда. Потянет разок, а полчаса кыхыкает.

— Табак-то крепчайший, — оправдался Андрейчев.

Борис набил трубку, раскурил ее. С удовольствием поглядывая на густые клубы дыма, Богдан Савельич вдруг предложил:

— Поезжай, Борис, ты один в степь, там тебе помогут чабаны. Мы с Алексеем Ивановичем вытурим лопоухого. Сами выйдем из приписного и двое добудем три нормы. Одну для тебя, Борис.

— У двоих три нормы — не хотелось бы, — поморщился Андрейчев. — Подойдет охотник — разговоров не оберешься.

— Неудобно, — раздраженно протянул Борис — А без этого я опять останусь с таком, клади зубы на полку.

— Никто не придет к границе приписного, — успокоил Богдан Савельич. — Вдруг утку свалит, а егерь тут как тут. Штраф не страшен, пяток уток продаст — и вся недолга. Главное, права на охоту лишится, все знают, что времена теперь не как при Вакаренко.

— Правильно, добывайте три пая, — поддержал Борис и спокойно уточнил: — Алексей Иванович, ты на день или с ночевкой ко мне?

— Вечером уеду, — пожалел Андрейчев.

— Зря. — Уже весело закончил: — По тропе ходит… агромадный кабан.

— Что ты?! — Алексей Иванович возбужденно потер руки. — Рано встает с лежки?

— Слышал ночью. Значит, жирнющий; голодный встает до заката солнца.

— Останусь посмотреть.

— Не спеши, Алексей Иванович. У нас поживешь — не раз увидишь. — И, лукаво улыбаясь, старик спросил: — Или и ты уже манатки собираешь, лыжи востришь?

— Вообще-то Шиклунов зовет меня в Сибирь. Заманчиво! Да вот ввязались мы с Борисом в такую операцию, что неудобно уезжать.

— Правильно, — одобрил Богдан Савельич. — Трогай, Борис, а то вот-вот туманы начнут оседать.

Поглядев ему вслед, старик улыбнулся. Прошлой весной Борис не поехал бы в степь, когда на взморье валовой пролет гусей, а ведь не появился у него лишний доход, не прибавилась и егерская зарплата. А лишний десяток добытых гусей не помешал бы, с деньгами в семье у него туго. Изменился Борис, подобрел сердцем, акты не на всех одинаковые. Злостному нарушителю — штраф под самую завязку; кто ошибся — выговорит, да и все.

…Борис, вспомнив, что как будто слышал мотоциклиста, решил на окрайке зарослей поискать его след. Вскоре наткнулся на него. Выходило, что действительно кто-то приезжал. Доехал по следу до ночной стоянки — машины не было.

— Ночью приехал и уехал? — удивился Борис.

Он тщательно все осмотрел. Человек ушел в камыши по направлению к тропе. Оттуда пришел перед самой зарей: на возвратных следах меньше влаги, чем вокруг на зарослях… Уехал в степь.

Борису долго было по пути с ночным мотоциклистом. Тот лишь на проселочной дороге повернул в поселок.

— Ночью приехал и уехал? — вновь удивился Борис — Зачем?

Указав Алексею Ивановичу самый кратчайший путь к границе приписного, Богдан Савельич пообещал потом прийти к нему взморьем. По кабаньей тропе шел медленно, по привычке рассматривая следы, оставленные зверьем ночью и размышляя о них вслух.

— Лисы из степи подвинулись в камыши, за подранками. Да, часто еще бьют по стаям: авось попаду!.. Учить надо, чтобы стыдились неприцельного выстрела… Лисы — в камыши, а енот — на взморье подался. Соседки не страшные, да за ними ничего не захватишь… Гляди-ка, какой прошел кабанище!

Богдан Савельич даже остановился, восхищенно разглядывая отпечатки раздвоенного крупного копыта.

— Боль-шу-щий, бродяга! Спокоен… А кого ему в крепи бояться? Сильнее всех, кроме охотника. Так когда же он прошел? След свежий, где-то около полуночи оставил. Да, Борис его в это время и слышал.

Старик удивленно пожал плечами:

— А почему кабан рванул в крепь?

Пошел по тропе, на несколько минут отвлекшись от следов, наблюдая за пролетающей стаей гусей. Крупные, сильные птицы шли невысоко, радостно погогатывая.

— Боже мой, красота-то какая! Как это без нее люди обходятся, а?

Вновь вернулся к мысли: почему кабан сиганул в крепь? Увидел впереди большую бочажину, удивился:

— Кабан не проходил через нее. Почему в ней вода мутная? Ночью уток не было — опасно им тут, на море спокойнее… Через нее брел Борис вечером, — значит, муть должна осесть, вода быть чистой.

Старик внимательно огляделся: ничьих следов к бочажине не было. Приподнялся на носки. За бочажиной тропа узкой щелью врубалась в камыш-каржатник.

— Выходит, из этой щели нанесло какой-то запах на кабана, — протянул Богдан Савельич. — И зверь от запаха бросился в крепь. Значит, здесь был человек, от него мог только бежать кабан. Охотник шел со взморья? Зашел в бочажину, а потом? Почему дальше не пошел по тропе? Почему ушел назад?

Богдан Савельич достал трубку. Обожженный страшной догадкой, тут же сунул трубку обратно. Проломился крепью к узкой щели и чуть в глубине ее увидел настороженное ружье.

— Вот подлец, а?! — возмутился старик. — На кабана самострел поставил… Шли бы вместе с Алексеем Ивановичем — заговорились, зацепили в бочажине проволоку и — заряды в животах… Ну и подлец!

Осторожно обезопасив самострел, взял закрепленное на рогатках ружье.

— Двустволка Мильшина? Его! Не слыхал, чтобы он ее продал. Да кому нужно такое старье?

Следы самострельщика привели Богдана Савельича к ночной стоянке мотоцикла. Осмотревшись, увидел, что здесь уже побывал Борис. Вдруг отчетливо представил идущего по кабаньей тропе Бориса, идущего навстречу настороженной двустволке, и мелькнула мысль, что ружье было насторожено… на Бориса.

Если бы на зверя — поставил бы раньше, до начала пролета, когда в крепи нет людей и кабан спокойно ходил по тропе. Прокипятил бы в настое трав ружье, чтобы отбить запах человека, которого боится кабан. Двустволка насторожена ночью, чтобы Борис наткнулся на нее, возвращаясь вечером на стан.

Убежденный, что готовилось покушение на Бориса, Богдан Савельич попытался угадать преступника.

Ружье, конечно, Мильшина. Но какой дурак поставит собственное оружие? Рассчитывал, что успеет забрать его?.. Можно, если быть где-то поблизости, а самострельщик уехал… Значит, двустволка Мильшина, чтобы подозрение пало на него.

Бушменов?.. Злобы у него много на Бориса. Похваливался перед дружками, что жестоко поквитается с Бочаровым. Бадмаев видел Бушменова в степи, да и нет у него мотоцикла. Свой вряд ли кто даст даже на время. И все же надо все проверить.

Богдан Савельич на мотоцикле Андрейчева выехал к Бадмаеву. Тот рассказал, что бушменовская компания всю ночь пьянствовала у одного из чабанов. Рано утром все выехали загонять дроф, а Бушменов остался отсыпаться на кошаре. Поднятый Богданом Савельичем с постели, не проспавшийся с перепоя Бушменов пьяно разговорился:

— Радуйтесь с Бочаровым — все сумели отобрать. Куда дальше — на охоту без ружья езжу. Был Бушменов — в глаза все заглядывали. Бочаров что? Слепой котенок, а я?.. Бровью, бывало, поведу — сей момент водка и любой закус. Второй бровью шевельну — свои деньги «нечаянно» кладут в мой карман… Прижали вы — нет Бушменова. И откуда вас столько взялось? Ведь не было же вас! Не было. — Бушменов опустил голову, глухо попросил: — Подай за-ради Христа на похмелку. Выпью за упокой души…

— Кого? — насторожился Богдан Савельич.

— Прошлого Бушменова. Дай, Савельич, на похмелку.

— На охоту денег не беру, штрафов мне не платить.

— Как в воду глядел. А Бочаров в приписном?

— Твоих дружков ловит.

— Поймает — они набитые дураки. Ну и черт с ними, а то, подлюки, додумались меня… ночью посыльным за водкой, а? Как недотепу какого, а?

— Ездил? — уточнил Богдан Савельич.

— Гоняли с шофером. — Бушменов потряс головой. — Подлюки, всю забрали, не оставили даже похмелиться.

Богдан Савельич направился в поселок к Мильшину. Уверенность старика в покушении на Бориса поколебалась. Временами думалось, что самострел поставлен на зверя.

Но и такое преступно, — значит, надо искать виноватого.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Недолгую тропу указал Богдан Савельич, торопился Андрейчев и все же дошел до границы приписного, когда туманы уже полностью осели.

Увидел необозримые морские и небесные дали Алексей Иванович, замер от восхищения.

В небе от самого смутно теряющегося вдали горизонта до зарослей, над ними и за ними в степи летели птицы. Вдали они виделись черными облаками и вереницами, медленно плывущими; ближе — летели стаями, и по их полету можно было определить породу перелетных; когда проносились недалеко — сияли ярким весенним оперением. Над головой Андрейчева перелетные были до того отчетливо нарядными, что ему показалось, что птицы преднамеренно хотели показать всю неоцененную их красу и восторженность своего полета.

Перелет был могуч — долгие мартовские морозы скопили птиц в преддверии Прикаспия, и, почувствовав окончательную победу весны, ринулись они на север великими тысячами.

Немного полюбовавшись, Алексей Иванович нарезал коричневого чакана, веревкой связал тугой сноп. Вышел с ним к вершине острого клина зарослей, глубоко врезавшихся в море. Положил сноп на лед, присел и слился своей защитной одеждой с окружающим его чаканом.

Пока он стоял, любуясь пролетом, шел на скосок и выбирал здесь место, летящие птицы видели его издалека и еще там круто набирали высоту или осторожно облетали далекой стороной. Теперь они спокойно, плавно приближались вплотную, и лишь когда он вскидывал ружье, одни стремительно кидались вверх, ярко белея подкрылками и подбрюшьями, другие, отворачивая в стороны, резко кренились, блестели чернью и зеленью крыльев и спин.

Захваченный азартом охотника, Андрейчев торопился, небрежно целился, забывая давать упреждение, и непростительно мазал. Промахи сердили его, еще более заставляли спешить. Дождавшись очередной стаи, он резко вскакивал, вскидывал ружье, не зная, в какого селезня выстрелить, — все они были близки, доступны. Перепуганные его неожиданным появлением, птицы суматошно бросались в россыпь. Андрейчев, уже не целясь, жал на спуск и опять мазал.

Наконец он опомнился. Приказал себе не стрелять на авось. А чтобы успокоиться, опустил голову и даже прикрыл глаза, чтобы не видеть пролетных. Через несколько минут после его выстрела крупный селезень тяжело ударился об лед.

Чувствуя ладонями еще не угасшее тепло крякового, Андрейчев неожиданно для себя, словно впервые, увидел, с какой трепетной торжественностью приготовился к весне селезень. Красивая голова и точеная шея были изумрудно-лазурны. Белый, узенький воротничок, что отделял лазурь от темно-коричневой груди, был так свеж, что казалось, снежной белизной холодил пальцы. На белом подбрюшье птицы двумя огненными полосками горели красные перепончатые ноги. Светло-коричневая спина у подхвостья вспыхивала иссиня-черным, а синие кольца-кудри на хвосте вились, словно в каком-то неудержимом вихре, наверное от буйства жизни.

Андрейчев вдруг почему-то с тревогой заглянул в открытые глаза птицы и тотчас отвел взгляд: в черной глубине зрачков селезня с тяжким трудом угасала радость бытия. Подумалось, что несколько минут назад прервалась прекрасная, нужная миру жизнь. И это как будто подтверждалось несущимся отовсюду колокольным стоном лебединых стай и плачем станиц казарок, тревогой гусиных станиц и скорбным шелестом летящих крыльев. И что-то произошло в душе Алексея Ивановича. Он медленно возвратился в скрадок. Отчужденно наглухо прикрыл остывшего селезня чаканом. Присев на сноп, как-то по-новому огляделся.

В голубых просторах неба плыли стаи белых птиц. Лебеди! Большие, величавые, неторопливо и плавно взмахивая просторными крыльями, они были строгими и торжественными. Их гулкие голоса раскатывались в морских просторах перезвоном колоколов. Казалось, любуясь их красой, все птицы им уступали путь в небесах.

Из степи наплывали гуси. Их острый клин будто раздвигал в стороны стаи чирков и куличков. Погогатывая, серые птицы прошли над крепью высоко и покойно. А над синими льдами моря одна из птиц вдруг скренилась, резко провалилась вниз, стремительно перевернулась на другое крыло, снова провалилась и, непрерывно переворачиваясь, ринулась вниз головой. Остальные в стае, словно удивленные озорным буйством, смолкли. Потом все разом начали переворачиваться, проваливаться и пикировать. Двухсотенный клин сломался, с вихревой крутовертью безголосо падал вниз. Крепкие и сильные крылья свистели, шум падающих тел нарастал. Казалось, что птицы сейчас одна за другой врежутся в лед, но около него гуси поочередно выреяли в горизонтальный полет и, выстроившись в колонну, радостно загоготали и потянули в глубь моря.

Солнце с каждым часом пригревало сильнее. И недалеко от засидки Алексея Ивановича с шумным шорохом осел зависший на чакане снег, внизу на льду появилась трещина. Через нее тотчас устремилась вверх вода и разлилась по небольшой впадине зеленоватым озерцом. В море тоже стали раскатисто грохотать ледяные бугры: с их прогретых вершин сползали вниз ноздреватые льдины. У подножья их, на солнцепеке, появлялись большие майны. Отдыхать на них присаживались стаи уток.

А весенний пролет набирал силу. На север уже стремилось несметное число огромных стай. Они почти сплошь заслонили небо над морем, над зарослями и степью. Летели низко. Высоко. Очень высоко, еле различимые. Вблизи и вдали. Проносились тысячные кучи чирков, тянули сотенные стада гусей и казарок, торопились большие партии кряковых, шилохвостей и свиязей. Развернутым по фронту строем спешили цапли — сизые, белые, большие и малые. Над зарослями, изредка зависая на месте и высматривая добычу, пролетали коршуны. Над морем появились могучие беркуты и орланы-белохвосты. Стаи лебедей присаживались на майны, и они, черные, становились от лебедей белыми.

И все они непрерывно гоготали и крякали, клохтали и свистели, хорхали и звонили в колокола, все радовались, безудержно восторгаясь свободой и весной.

А весна, словно возбужденная щедрой встречей, размахнулась во всю мощь. Горячее солнце обрушилось на ледяные торосы, и посыпались они с гулом, пробивая источенный лед и выплескивая наружу воду. К прогретым зарослям потянула моряна. Продрогшая за долгую дорогу через ледяное море, она согревалась в жарких камышах и теплой отправлялась в степь. Там отогревала и оттаивала застуженную морозами землю. Пробуждаясь, земля дышала маревом.

Сильные воды моряны из всех проталин, прососов и трещин выдавили из-подо льдов с громким фырканьем и бульканьем фонтаны и зеленые ручьи.

На близкой просторной майне скопилось больше полусотни лебедей. Сперва они все, горделиво выгнув красивые длинные шеи, долго и осанисто проплывали то в одну, то в другую сторону, словно шествуя в каком-то величавом ритуальном хороводе. Потом, разделившись примерно на равные стаи, подняли кличной перезвон. С каждой минутой он нарастал, становился громче, звонче, вскоре в нем послышались доселе неслыханные ноты: как будто зазвучали трубные клики.

Вдруг несколько лебедей в каждой стае окунули в воду головы, резко и высоко вскинули их, окатывая себя широкими веерами крупных брызг. Затем, вытянув горизонтально шеи, раскинули просторные крылья, мощно ударили ими по воде и обрушили воду уже на стаи.

Словно по этому сигналу, лебеди противостоящих стай все разом забили могучими крыльями, вздыбили в воздух водяные облака.

Солнце пронизало облака, зажгло вокруг белых птиц яркие радуги.

С трубными кликами радужные лебединые стаи устремились навстречу друг другу. Сплылись, закружились, ударили в звонкие колокола, сопровождая свой весенний танец, танец белых лебедей.

От неизбывных чувств, переполнивших его, Алексей Иванович вскочил, восторженно приподнял вверх руки и закричал что-то буйное и радостное.

Его голос повсюду влился в разноголосье весны, победно шествующей вокруг. И ему вдруг поверилось, что весь пернатый мир понял причины его радости, принял ее как провозвестницу своей свободы и покоя и ответил всеобщим ликованием. Ликовали несметные птицы и огромное море, камыши и солнце, голубое небо и маревые степи. Все ликовало, будто признав человека своим творцом и богом.

Перед самым закатом солнца пролет резко иссяк: птицы осели на отдых и на кормежку. Майны стали еще более черными от обилия уток, лебеди среди них плавали белыми глыбами. На редко уцелевших вершинах ледяных торосов грозно замаячили орлы. Они были похожи на охотников, засевших в белых льдах и забывших замаскировать черные одежды. Иногда то один, то другой свободно взмывал в воздух, широкими кругами набирал высоту. Потом, полусложив крылья, с шумом устремлялся вниз, к майне. С криком, похожим на оглушительный стон сотен людей, тысячи уток взлетали вверх и черным облаком кружились на месте.

Орел, не долетев до воды, раскидывая сжатые крылья, начинал по-хозяйски обследовать майну. Замечая плавающих уток, резко снижался к ним. Если они тотчас взлетали — оставлял их в покое. Обнаружив подранка, орел падал на него, когтистыми лапами насмерть зажимал подранка и уносил его на вершину ледяного тороса. Облако выжидавших вверху птиц с шумом опускалось на свою майну.

Алексей Иванович лишь после заката вспомнил о том, что ему надо добыть три пая, и смущенно усмехнулся. Недоуменно пожал плечами, подумав: «Почему Савельич не пришел ко мне, он же обещал?»

Сбив несколько селезней «на котел», заторопился на стан.

Увидев старика спокойно готовящим ужин на костре, Алексей Иванович торопливо поискал причины, почему возвращается без добычи. Веских не нашел, решил сказать, что такой пролет видел впервые и забыл про охоту. Но старик даже не обратил внимания на отсутствие у него добычи.

Когда он, освободившись от ружья и надев шубу, присел около костра, Богдан Савельич неторопливо, с малейшими подробностями рассказал о настороженном на тропе самостреле, о своих догадках, встрече с Бушменовым и поездке в поселок.

— Мильшин прошлую ночь спал дома. Ружье у него безнадзорно валялось в сарае, когда исчезло — не знает. — Богдан Савельич уверенно отвел подозрения от Мильшина и Бушменова, спросил: — На кого кинешь ты, Алексей Иванович?

— Такое сказать потруднее, чем решиться на первую самостоятельную операцию, — ответил Андрейчев. Задумчиво помолчал. — Известно, кое-кто собирался поквитаться с Борисом. В прошлом году он частенько пересаливал со штрафами, иные до сих пор еще не расплатились… А вот убить грозился, кажется, один. Помнишь, Богдан Савельич, передавали нам об этом из соседнего района.

— Шофер? На пять тысяч его оштрафовал Борис за убой сайгаков. Жаль, я не вспомнил о нем, поинтересовался бы — не дома ли он? Если дома — то и он отпадает.

— Да, о его угрозе говорили. Но откуда ему известно, что Борис на стане и именно здесь?

— Тайна, Алексей Иванович, небольшая. Борис не скрывал, правленцы знали — могли друзьям сказать… — Старик недолго помолчал. — А может, все-таки на кабана насторожено? Придется нам, Алексей Иванович, побыть ночь на коше, подкараулить негодяя. Если не приедет проверять, считай тогда, на Бориса поставлен самострел.

Борису с помощью еще двух молодых чабанов лишь к вечеру удалось отыскать и задержать браконьеров, отстреливающих дроф. Отобрав ружья и добычу, отправил их с Бадмаевым в поселок. Сам уже затемно выехал с фермы.

В ночной темени увидел машину, направлявшуюся к просторной низине, где на тучных зеленях всегда скапливались сайгаки.

«А ведь это браконьеры, — решил Борис. — Фарами рыщут по сторонам», — и направился к ним.

Отыскав сайгачий гурт, на грузовике погасили фары и поверх кабины зажгли мощный прожектор.

Под его светом сайгаки забеспокоились, начали тревожно сбиваться в плотную кучу. Потом, наклонив головы, стремительно кинулись по освещенному коридору к машине. С каждым метром светлый коридор сужался, черные стены по его сторонам становились еще чернее и непреодолимее, у животных оставался только один выход: добежать туда, где кончается этот коридор, вырваться из него и снова очутиться в привычной обстановке ночи. И они мчались вперед, сбиваясь еще плотнее.

На ходу сорвав из-за плеча ружье, Борис выстрелил дуплетом в воздух, чтобы спугнуть браконьеров. Но они, уже охваченные жадным азартом, ничего не слышали и не видели, кроме нескольких сотен мчащихся к ним беззащитных сайгаков. Когда до животных оставалось несколько метров, из кузова залпом резанули выстрелы. В стаде упали убитые наповал, забились в судорогах раненые. Прожектор погас, все исчезло в ночной темноте.

Борис прибавил скорость, чтобы врасплох застать браконьеров. Сейчас они, побросав в кузове ружья, кинулись добивать ножами раненых. Надо на бешеной скорости добраться до них, добраться с выключенной фарой, не освещая себе путь, полагаясь лишь на собственное счастье, что не влетишь в яму или в ухаб. Только рядом с машиной включить на минуту свет, чтобы увидеть номер грузовика, после чего редко какой браконьер сопротивляется.

Мотоцикл кидало из стороны в сторону, кренило, подбрасывало. Борис, боясь опоздать, выжимал все до предела из старого мотора.

Вдруг с противоположной стороны грузовика вспыхнуло две мощных фары. Они уставились на браконьеров. Борис обрадовался нежданной подмоге, тоже включил свет и спокойно подъехал.

В вышедшем из газика мужчине узнал егеря из соседнего района. Пожав руку, тот сказал:

— Вторые сутки выслеживаю; если бы не твои, Борис, выстрелы, опять упустил бы. — Громко крикнул тесной кучке браконьеров: — Думали, заберетесь в угодья Бочарова — брошу вас? Ну-ка, быстро ружья в мою машину! Давай, давай, поторапливайся!

К полудню в соседнем райцентре лишь все оформили. Составили акт и назначили штраф. Передали мясо сайгаков в столовую, а шкуры на пункт «Заготживсырья». Сдали отобранные ружья и боеприпасы в милицию. В ее же дворе на временное хранение поставили грузовик, до выяснения, кто выписал путевку на поездку для осмотра мест будущих заготовок камыша. Такая путевка давала право блуждать по всей степи.

Одновременно позавтракав и пообедав, Борис выехал из райцентра.

Степь была безлюдна, дороги пустынны. Окружающее однообразие, двухдневные погони и ночь без сна клонили Бориса в дремоту. Временами он невольно выезжал на левую сторону дороги. Когда вдали показался грузовик, Борис внимательно всмотрелся: не дремлет ли и в нем шофер.

Машина спокойно бежала по своей стороне. Потом по привычке отметил, что у встречного передний номер автомашины густо заляпан грязью, как у браконьеров. Усмехнулся — везде чудятся браконьеры, а шофер просто недавно перебирался через всегда грязный Соленый ерик.

Перед разминовкой поприветствовал встречного сигналом. Шофер, будто отворачиваясь, басовито и длинно отсигналил, но почему-то прибавил скорость.

Борис уже вглядывался в дорогу позади грузовика, как тот вдруг круто свернул на левую сторону и начал катастрофически быстро приближаться.

Мгновенно оценил обстановку Борис. Его не собирался шофер давить колесами. Вскоре он свернет опять вправо и собьет Бориса кузовом. Если даже будет следствие — виновным окажется он, Борис; мотоцикл — целый и невредимый — останется лежать на правой стороне.

Оставалось единственное — резко свалиться в кювет.

И Борис крутнул руль. Перед самым радиатором грузовика мотоцикл нырнул в канаву, ударился передним колесом об откос. Борис вылетел из седла, грудью ударился о землю, перевернулся через голову.

Вгорячах вскочил на ноги. Грузовик уносился на предельной скорости. Большие буквы и цифры на заднем борту были искалечены шматками грязи.

Почувствовав слабость, Борис присел. Тотчас завалился на бок и потерял сознание.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В апреле на Каспии случаются синие рассветы.

Могучее море — тихо и лазурно. Бездонна синь неба. Прозрачный и по-весеннему молодой воздух — синий-синий. Даже желтые камыши лазоревые.

И вокруг нетревожимая тишина.

Ни голоса, ни шелеста: большая моряна высокой водой смыла с морских меляков зажировавших на тучных кормах перелетных. Все убрались на Морские острова и на спокойное раздолье Астраханского заповедника.

Солнце, еще не показавшись из-за горизонта, обласкивает небеса, и они становятся розовыми на синем фоне. Отражая небо, розовеют воды, а крепи камышовые желтеют.

А когда покажется из-за моря солнце, от его взгляда поднебесье не выгорит, не поблекнет сразу, как в жаркое лето, а лишь поголубеет, и тотчас голубизной окрасятся все морские воды.

Синим рассветом уезжал Борис Бочаров.

В доме попрощался с настороженными детьми и заплаканной Ольгой. Во дворе пожал руки Джуруку Бадмаевичу и Мильшину. Припадая на еще не зажившую ногу, вышел на улицу к мотоциклу с коляской, где уже его ждали Богдан Савельич и Андрейчев.

За поселком понеслись по степи. Предрассветная, синяя, облитая щедрой росой, нежилась она, радостно дожидаясь солнца.

На глухой полустанок приехали незадолго перед прибытием поезда. Последние минуты при проводах, как всегда, тяготили всех. Переговорено и наказано все, а для новых длинных разговоров — мало осталось времени. И незаметно, чтобы не обидеть друг друга, каждый часто посматривал на часы.

Борис тоскливо оглядывал степь, а перед глазами стояла Ольга, со слезами в который раз уже умоляющая его отказаться от поездки на годичные курсы охотоведов. Вспомнил мартовские события, подумал, что без него так и не отыщут самострельщика и шофера, покалечившего его, а для браконьеров вновь настанет вольготное житье. Решительно повернулся к Богдану Савельичу.

— Ничего, Борис, ничего, — тревожно и торопливо ответил старик, пряча грустные глаза. И вдруг засуетился, подхватил чемодан Бориса, заспешил к перрону. — Давайте, давайте-ка за мной. Слышите — поезд подходит.

— Погоди, Богдан Савельич! — резко бросил Борис.

Будто не слыша, старик не остановился. Из-за поворота показался пассажирский состав. Богдан Савельич припал к Борису. Молчал, ласково поглаживая его по плечам. Отстранившись, любовно посмотрел в глаза, прижал к себе и трижды расцеловал. Подтолкнул к Андрейчеву.

— Прощайтесь, Алексей Иванович, поезд стоит всего одну минуту, — отвернулся, вытер слезы со щек.

— Ты вот что, Борис, не беспокойся. Здесь все будет как при тебе, — обнимаясь и целуясь, заверил Андрейчев. — И Ольгу с детьми не оставим, поможем.

— Стипендия большая — буду высылать Ольге, — буркнул Борис.

— Ничего, и наша помощь не помешает.

Притормаживая, остановился поезд. Борис поднялся в тамбур. Когда раздался свисток паровоза, до боли в сердце захотелось, как несколько минут назад, домой, в степь, на взморье.

Спрыгнул бы Борис.

Но поезд тронулся, и некуда было прыгать — рядом, держась за передний поручень, шел Богдан Савельич, загораживая Борису путь для отступления. Отстал старик — проводница замкнула дверь.

Борису захотелось заплакать. Еле сдержал себя. Прошел в вагон, остановился около окна.

Рядом открылось купе. Пожилой мужчина, явно только для себя, удивленно заметил:

— Безлюдье, страх божий. Не знаю, как тут можно жить?

Борис подумал, что мужчине стоит резко ответить. Но поезд вдруг круто повернул, и вдали показался розово-синий горизонт, а вблизи качались еще по-утреннему лазоревые камыши.

— Сейчас будет Лебединый ильмень, — радостно прошептал Борис.

И появилась водная гладь — широкая, с лазурью. А на ней при нетревожной тишине плавала большая стая лебедей.

Стая удивительно красивых, белых птиц. Взмахнут они метровыми крыльями вверх — и словно кто-то радостно вздохнет, большой, сильный и добрый; пойдут их крылья вниз — и нежно зашелестят перья подкрылков, а потом заговорят голосом флейт маховые крылья…

Человеку очень нужен лебедь. Нужен, чтобы подняться нравственно на ту поднебесную высоту, с которой можно посмотреть на землю как на родной дом.

А это необходимо и важно — посмотреть человеку на землю как на бесконечно дорогой ему дом…