Челюскинская эпопея

Глава 7. Дорога домой

В отличие от последующих эвакуантов, десять женщин и двое детей были доставлены по воздуху напрямую в Уэлен. Дальнейшие события, по воспоминаниям научного работника Параскевы Лобзы, партийного активиста, развивались сугубо по советским традициям того времени: «В тот же день через час после нашего приезда было созвано колхозное собрание. На этом собрании мне пришлось делать доклад о походе «Челюскина” и его гибели. С этого времени началась моя регулярная работа в Уэлене. На следующий день с утра началась подготовка к празднованию 8 марта. Велись беседы о значении праздника, шли приготовления к торжеству. Большинство челюскинских женщин приняло горячее участие в подготовке. Уборщица “Челюскина” Лена Буркова стала печь пироги, ватрушки. Ей помогали несколько женщин. Столы были накрыты в нашей комнате. Вечер с чукчанками прошёл оживлённо. После празднования 8 марта почти все женщины выехали в бухту Лаврентия. Тов. Комова была направлена на метеорологическую станцию, где она работала более полутора месяцев. Мы с Леной остались в Уэлене и тоже занялись работой… Затем местная партийная организация предложила мне поехать в район для проведения отчётной и перевыборной компании в национальные советы… За время моей поездки был полностью ликвидирован лагерь Шмидта, и в дороге мы встречали направлявшиеся в Уэлен пешие партии челюскинцев. По этому же пути летали и самолёты, перевозившие челюскинцев из Ванкарема в Уэлен… 27 апреля наша бригада вернулась в Уэлен, где отчиталась в своей работе. В Уэлене оставались в это время последние челюскинцы (около 40 человек), остальные были уже отправлены в бухты Лаврентия и Провидения… 2 мая мы покинули Уэлен» (т. 2, 1934, с. 419–422).

Эвакуация из лагеря Шмидта в Ванкарем мужского персонала экспедиции на «Челюскине» и его экипажа заняла больше времени, тем более что это чукотское селение не могло одновременно вместить такое количество людей… «Нас расселили по ярангам, — вспоминал позднее один из недавних обитателей лагеря Шмидта, оказавшись на Большой земле. — В Ванкареме их свыше десятка разных размеров. Я пошёл искать назначенную мне. Она стояла поодаль от фактории в виде большой, утопленной в снег полусферы из моржовых шкур. Небольшое отверстие служило входом. Внутри полусферы выделялось четырёхугольником, сделанным тоже из шкур, собственно жилое помещение — так называемый полог (Хмызников, 1936, с. 230).

Обитель руководства также трудно назвать удовлетворительной по современным меркам. «Ванкаремская фактория представляет собой крошечный домик из двух маленьких комнат, одна из которых служит кухней. Домик построен из разнокалиберного дерева, видимо, остатков какого-то судна. Пол сделан из судовой палубы. Сейчас здесь помещаются лётчики, Петров, Небольсин и радист, всего около двадцати человек. Спят на полу, тесно прижавшись друг к другу — иначе места на всех не хватит. Обедают за маленьким столом в четыре очереди. Сегодня здесь немного свободнее, так как часть самолётов вчера отправилась в Уэлен и там осталась из-за непогоды. На этих самолётах улетели Бобров, Воронин, Баевский и ещё несколько челюскинцев» (там же, с. 233).

Последствия первого контакта с Большой землёй челюскинцы ощутили ещё на льдине, когда от занесённой инфекции сначала заболел в силу предрасположенности Шмидт, а потом метеоролог Комов. Врач Никитин по прибытии в Ванкарем отметил, что к этому времени «часть ранее прилетевших была отправлена в Уэлен на собаках. Первая партия была обеспечена нартами в достаточной степени; в дальнейшем из-за недостатка собак на одну нарту приходилось несколько человек» (т. 2, с. 353–354). Быстрая разгрузка Ванкарема была необходима из-за ограниченности всего необходимого в этом медвежьем углу Чукотки, начиная с авиационного бензина и кончая продовольствием. Кроме того, приходилось считаться с возможностью развития эпидемий гриппозного характера, обычных для контакта полярников из арктической глубинки с обитателями Большой земли.

Переброска челюскинцев после прибытия на Ванкарем на восток к Уэлену и далее — на Лаврентия и в Провидения — заставляет вспомнить слова популярной песни «Самолёт — хорошо, пароход — хорошо, а олени — лучше!», правда, с заменой оленей на собак, более отвечавшим местным условиям. Действительно, половина челюскинцев из Ванкарема шла пешком вдоль морского побережья, а собачьи упряжки с нартами при каюрах-чукчах использовались для перевозки необходимого продовольствия и снаряжения и для подстраховки больных и ослабевших. Такая организация оказалась довольно эффективной и позволила провести эвакуацию людей в предельно сжатые сроки, в основном в течение апреля. Одни срочно направлялись на восток в Уэлен, а с севера вывозили самых последних, до конца остававшихся на льду, буквально на последних каплях горючего.

Хмызников прилетел в Ванкарем 12 апреля и картину происходившего сутки спустя описал так: «Селение оживлено. Носят вещи и продукты. Меня нагоняют несколько собачьих упряжек. На нартах лежат вещи, спальные мешки. За нартами гуськом бодрым шагом по дороге идёт человек пятнадцать челюскинцев. Пропускаю их, перебрасываюсь словами, желаю счастливого пути. Это одна из партий, уходящая пешком на Уэлен…

…Мы стоим на аэродроме и смотрим на горизонт в море. Но вот в небе появляется чёрная точка. Приближается. А там вдали и две другие. Самолёты приближаются, один за другим садятся. Окружаем их. Жмём руки последним шести. У Воронина, пытавшегося при полёте осматривать лёд, немного поморожено лицо, оно покрыто как бы белой маской. Из парашютных ящиков самолёта Каманина с радостным визгом выскакивают снятые со льда собаки, привезённые в лагерь Ушаковым. Их хозяин, заведующий ванкаремской факторией Кривдун треплет и гладит своих любимцев. Ведь он, отдавая их на лёд, совсем не надеялся на их возвращение. А для профессионального полярника, как Кривдун, собаки — близкие и независимые существа…

…Лётчиков по очереди начинают качать. В синих комбинезонах они взлетают над головами под громкие радостные крики «ура!». Кричат и чукчи, разделяющие общую радость. Они ведь тоже эти месяцы немало потрудились в деле нашего спасения. Вместе переживали неудачи, а теперь празднуют победу…

…По дороге в факторию встречаю ещё одну уходящую пешком партию. Среди идущих вижу Пе Пе Ширшова.

— Пе Пе! Ты как попал в эту компанию? Ты ведь был предназначен лететь на самолёте в Уэлен.

— Видишь ли, Хмызя, ребята меня подговорили, ну я и попросил Баевского меня перевести из «лётчиков» в «пешеходы». Хочется посмотреть как следует Чукотку.

— Это, конечно, интересно. Но и путь долог. Хоть ты ещё совсем молодой, и я уверен, что пеший путь в полтысячи километров ты выдержишь» (1936, с. 232–233).

В воспоминаниях челюскинцев о пребывании в Ванкареме и на мысе Сердце-Камень отсутствует (и не случайно!) одно важное обстоятельство, восполненное пограничником Небольсиным, в компетентности которого не приходится сомневаться: «Вместе с челюскинцами в Ванкареме появились люди с парохода “Север”, зазимовавшими у наших берегов. Часть из них в своё время была переброшена Кукановым в Уэлен, часть — на мыс Северный. На мысе Северном были рабочие Дальстроя — народ такой, что без дела сидеть не привык. Они слышали, что подходят пароходы забрать челюскинцев, и сейчас же двинулись в путь. Собралось их человек двадцать пять. Они пришли в Ванкарем, отдохнули и с челюскинцами пошли дальше» (т. 3, 1934, с. 50). Вот такая советская реальность — когда терпенье и выносливость челюскинцев в соединении с героизмом лётчиков оказались запятнаны позором практики освоения Колымы.

Отправкой основного контингента распоряжался Баевский, доставленный в Ванкарем 10 апреля самолётом Слепнёва в один день с Березиным. Уже на следующий день, как отметил в своём дневнике Березин-старший, с крестьянской основательностью заносивший лишь самое главное из событий или поразившее его, «мы вышли первой партией в 15 человек в поход. Двигались на собачьих нартах. На них везли продукты, вещи, иногда садились на нарты. Шли ходко — километров по 70 в день. Продуктов было мало, и мы торопились вперёд. В нарты мы садились поочерёдно». Среди прочего, поразившего воображение крестьянина, были, разумеется, медведи, скалы (это после морских-то льдов!) и кости животных — скорее всего, китовые рёбра и позвонки. «Пять дней мы шли до мыса Сердце-Камень. Тут переночевали. Всего мы в походе уже девять дней… Интересный этот собачий транспорт… Запряжены в каждые нарты 8—10–12 собак. Кормят их раз в сутки. Делают собаки до 100 километров в день — за восемь суток провезли нас около 600 километров. Люди не все ещё собраны — 40 человек в пути» (т. 2, 1934, с. 431–432), — отметил он уже 29 апреля в бухте Лаврентия. В опубликованной части дневника Березина-старшего не отражены перипетии перехода, включая трудности, которые отчётливо прослеживаются в рассказах других участников событий второй половины апреля на северном побережье Чукотского полуострова.

Березин ошибается, считая свою пешую партию первой, так как в день его прилёта на мыс Ванкарем отсюда вышла на восток партия из пяти человек, доставленных на Большую землю Каманиным и Молоковым ещё 7 апреля во главе с зоологом Стахановым. Хотя в этой партии было пять нарт с чукчами-каюрами, запряженные в них собаки были сильно истощены в предшествующих поездках при заброске горючего для самолётов на мыс Ванкарем.

Условия первой ночёвки в стойбище Ильхетан Стаханов описал так: «Яранга, в которой мы заночевали, была просторная, но закоптелая. При выходе лежала целая стая собак, сильно изнурённых и хилых. В пологе хозяева приветствовали нас на своём гортанном языке.

По стенам полога стояли так называемые жирники, т. е. ящички, наполненные нерпичьим жиром, с фитилями из мха. В обязанности женщин входит тщательное наблюдение за тем, чтобы эти чукотские «керосинки» не коптили. Они постоянно чистят фитили и подправляют их. Над жирниками вешают чайники и котелки, в которых варится пища. Для нас, гостей, было отведено почётное место около жирников, на шкурах оленей. Чукотские женщины повесили нашу обувь сушить.

Отдохнув некоторое время и привыкнув к полутьме, которая царила в пологе, я стал наблюдать за её обитателями… Женщины, совершенно нагие, с повязками на бёдрах, всё время занимались хозяйством. Дети были страшно грязны. После чая нам была предложена своеобразная пища чукчей, так называемый копальхен — моржовое мясо, которое зарывается в землю и квасится там почти год. Запах этого кушанья внушил нам отвращение, и мы принялись за банки консервов, которые нам дали в Ванкареме. Ночью мы занимались избиением полчищ различных насекомых и утром с большим облегчением вылезли из яранги» (т. 2, 1934, с. 424–425).

На дальнейшем пути Стаханов отмечает встречные чукотские упряжки с грузом авиационного горючего для Ванкарема. Как и остальные партии, он отметил трудности на льду Колючинской губы, где продвижение упряжек затрудняли многочисленные торосы и трещины, образовавшиеся из-за подвижек льда. Вид острова Колючин неоднократно заставил участников перехода вспоминать обещание капитана Воронина при первой же возможности взорвать этот чёртов остров, доставивший множество самых разнообразных бед и неприятностей многим экспедициям: здесь льды остановили «Вегу» Норденшельда осенью 1878 г., в Колючинской губе погиб в 1928 г. самолёт «Советский Север» воздушной экспедиции Красинского, осенью 1932 г. здесь потерял винт «Сибиряков», наконец, здесь же «Челюскин» был затёрт льдами, неподалёку Леваневский разбил свой «Флейстер» и, наконец, здесь же состоялась аварийная посадка самолёта Ляпидевского. Неудивительно, что пешеходы как можно скорее пытались пройти это заколдованное место. «На горизонте, несколько к югу от острова Колючина, я хорошо разглядел в бинокль самолёт АНТ-4 Ляпидевского на месте его последней аварии. Сейчас там работает сам Ляпидевский вместе со своими бортмеханиками. Самолёт готовится к полёту обратно в Уэлен» (т. 2, 1934, с. 426).

12 апреля партия Стаханова пришла на мыс Сердце-Камень с главной базой снабжения челюскинцев на их пути к Уэлену, и соответственно, вступали в свои права денежные отношения, от которых челюскинцы отвыкли. Среди прочих встреч в этом примечательном месте Чукотки у Стаханова особое впечатление оставила встреча с бывшим золотоискателем и китобоем норвежцем Бенгтом Волла, встречавшимся на Аляске с Джеком Лондоном, за три десятка лет превратившимся в аборигена Чукотки и обзаведшимся здесь семейством, включая троих детей. Самое примечательное состояло в том, что норвежец потерял кисти рук и, тем не менее, приспособился к полярным условиям, в которых чувствовал себя вполне уверенно и, видимо, не собирался возвращаться в цивилизованные места. Как сложилась его судьба в советские тридцатые — в литературе сведений нет. Норвежец ознакомил визитеров с журналом посещений, в котором они встретили автографы Сельвинского и Муханова, оставив на память гостеприимному хозяину свои собственные. «Утром 15 апреля мы покинули приветливую ярангу. На дорогу жена мистера Волла снабдила нас хлебом, маслом, мясом и сгущенным молоком» (т. 2, 1934, с. 429). Стаханов ничего не говорит о присутствии здесь зимовщиков Особой Северо-Восточной экспедиции, что подтверждает пограничник Небольсин, сведениям которого нет оснований не доверять. Стаханов также описывает пургу, которая в тот же день доставила много неприятностей другим маршрутным группам на их пути к Уэлену.

Несмотря на все задержки и прочие невзгоды, эта группа завершила свой маршрут в этом пункте уже 18 апреля, одолев, таким образом, за неделю почти 500 км, и весьма вовремя, поскольку у Стаханова в результате перенесённых трудностей произошло обострение туберкулёза. Тем не менее, его статья во втором томе «Челюскинианы» буквально переполнена ценными свидетельствами наблюдательного учёного об особенностях пройденного пути, включая встречи как с местными чукчами, так и с пришлым населением.

13 апреля из Ванкарема в путь отправилась партия Буйко, включавшая, по Бутакову,13 моряков с «Челюскина». Она имела в своём распоряжении четыре упряжки и проделала свой путь за двенадцать дней, также испытав по пути немало лишений. Поначалу внимание Буйко привлекали арктические пейзажи мыса Онман. «Великолепное зрелище предстало перед нашими глазами! Казалось, весь мир был как на ладони. Концом, идущим к северу, мыс Онман срывался 300-метровой стеной скал ко льдам моря. В мягком свете уходящего солнца белела выутюженная простыня залива (Колючинской губы. — В.К.). На востоке она окаймлялась высоким стройным мысом Джинретлен. Далёко в море, точно вызов Арктике, вздыбился ввысь Колючин… Спускаясь, мы долго любовались этой картиной. Но Колючин многие вспоминали недобрым словом. Колючин — братская могила кораблей и самолётов» (т. 2, 1934, с. 408–409). Позднее, как и его предшественник, он отметил трудности пересечения по неровному льду Колючинской губы, а также суровые испытания участников перехода во время пурги 15 апреля. «Вижу, что товарищи бредут в полудремоте. Кроме сна они ничего не видят и ничего не хотят. Всё чаще, снова и снова встаёт вопрос: «Спать! Отдохнуть во что бы то ни стало!» Каюры возражают:

— Спать на снегу в пургу — замерзнешь… Скоро будет одна яранга… Надо скорей идти.

Мы поневоле тащимся за нартами. «Одна яранга», однако, не показывается. Мы обессиливаем вконец и бесконечно твердим каюрам:

— …Спать…

Но они и слушать не хотят и только сильнее и напряженнее кричат на собак.

Наконец, среди белесого засилья прочертилась полоска косы. Мы взбираемся на неё. Нарты сворачивают к чёрным столбам, виднеющимся в тумане. Вероятно, это остатки желанной яранги; хозяин, видимо, откочевал… Каюры выбивают ногами из-под снега мороженый окорок. Он похож на свиное сало. Ножи кромсают мясо, рты смачно жуют его… Спальные мешки выдёргиваются из-под увязки нарт, миг — и народ валится меж ропаками льда. Каюры не спали. Они караулили рассвет, а некоторые просто заявили:

— Не хотим замерзнуть.

Только три часа мы провели в мешке под снегом» (т. 2, 1934, с. 414–415). Во время такой ночёвки замёрзли три собаки.

Четырёхсуточный отдых на мысе Сердце-Камень восстановил силы участников перехода. «За это время мы успели постричься, умыться, побриться, переколотить полюбивших нас чукотских вшей» (т. 2, с. 415). Оставшийся путь до Уэлена со свежими силами на отдохнувших собаках одолели за двое суток.

На следующий день (т. е. 14 апреля) тронулась в путь партия Ширшова из 8 человек с двумя нартам. Н. Ширшов: «Мы вышли из Ванкарема последней четвёртой партией. Вышли сверх плана, отказавшись от переброски на самолётах, чтобы освободить их для больных, чтобы посмотреть берега Чукотки и поближе познакомиться с бытом чукчей, наконец, чтобы просто «проветрить свои ноги», как говорит Саша Погосов» (т. 2, 1934, с. 434–435). Незапланированный маршрут едва не получил драматическое развитие, так как на попутных пунктах снабжения не оказалось необходимого продовольствия. В этой ситуации решили выходить к мысу Дженретлен напрямую через остров Колючин. Ночевать пришлось в лагере ремонтников, занятых восстановлением самолёта Ляпидевского, поделившихся с ходоками скудными запасами продовольствия. Объединившись с отставшими от партии Буйко, образовали целый санный поезд из пяти нарт, в расчете на двенадцать челюскинцев, не считая местных каюров, что потребовало оригинальной организации использования упряжек: «Группа ребят садится на нарты и уезжают вперед на километра два от остальных. Затем они слезают, идут дальше, а нарты остаются в ожидании остальных. Отдохнувшие собаки быстро везут следующую группу, далеко обгоняя ушедших вперёд, забрасывая эту группу ещё дальше. Ребята послабее распределены по двое на нарту, более выносливые ходоки… по трое на нарту: каждому из них уже приходится ехать не половину, а только треть пути» (т. 2, 1934, с. 436). В результате из пятисот километров пути каждому удалось проехать на нартах не более ста.

Хотя челюскинцев в это время больше всего занимала возможность добраться в обжитые места, откуда можно было вернуться к семьям и рабочим местам там, на Большой земле, радиограмма за подписью членов Политбюро во главе со Сталиным известила их о предстоящем награждении, что и было оформлено решением ЦИК от 20 апреля 1934 г. Все 104 челюскинца были награждены орденом Красной Звезды, семь пилотов, командиров воздушных машин — орденами Ленина с одновременным присвоением им звания Героев Советского Союза.

Спустя почти две недели для Хмызникова настала пора вылетать в Уэлен. «Всех нас, последних, оставшихся в Ванкареме, забирают три самолёта. Больных Расса и Комова с доктором Никитиным и штурмана Павлова забирает Доронин в свою закрытую пассажирскую кабину. Часть людей берёт самолёт Каманина, и, наконец, Бабушкина, Леваневского и меня — Водопьянов.

Часа через два быстроходная машина Водопьянова приносит нас в Уэлен. Но что это? На аэродроме не видно самолёта Доронина… Оказывается, в пути сдал мотор, и Доронин должен был сделать вынужденную посадку. Без всякого аэродрома ему удалось благополучно сесть, подправить мотор и снова взвиться вверх.

Уэлен поразил нас своими размерами. После разбросанного на большом пространстве десятка яранг Ванкарема он показался настоящим городом. Город, состоящий из яранг, вытянулся на косе, отделяющей лагуну от моря. На лагуне расположился «аэропорт», имеющий котёл для согревания воды моторов, ряды бензиновых бочек, разбросанные бидоны и разную авиационную утварь. На краю аэродрома из-под снега торчат огромные прямоугольные крылья поломанного самолёта Ляпидевского «АНТ-4»…

…Яранги в Уэлене по величине больше ванкаремских. Часть яранг сделана из дерева с железными крышами стандартного типа. Собственно чукотскую ярангу эти стандартные домики напоминают лишь по своей форме. В селении имеется и несколько настоящих домов; в них помещаются исполком, школа, радиостанция и другие учреждения.

Сейчас Уэлен заполнен челюскинцами. Сюда же подходят отставшие товарищи пеших партий. Эти полтысячи километров, которые им пришлось сделать пешком, часто в пургу, иногда чуть не голодая, были очень трудны. В одном из домов, превращённых в наши общежития, я увидел Пе Пе Ширшова. Лицо у него загорело, устало смотрят глаза.

— Ну как, Пе Пе, прошёл твой поход?

— Очень трудно было. Всё не могу прийти в себя, а завтра надо на собаках в бухту Лаврентия» (1936, с. 234–235).

Однако далеко не всё благополучно обстояло здесь, казалось бы, при самом успешном завершении грандиозной спасательной операции, что засвидетельствовал врач Никитин: «Прилетев в Уэлен, я узнал, что число заболевших продолжает увеличиваться. Тяжёлая дорога на собаках, которую проделали около 60 % всего коллектива, и недостаточное питание в пути ещё более ослабили челюскинцев. Свалился Бобров, заболел зоолог Стаханов» (т. 2, 1934, с.354). Не отрицая приведённых примеров, всё же более вероятным представляется обычная вспышка инфекций, возникающих при контакте зимовщиков с обитателями материка.

Теперь, задолго до сроков начала обычной навигации, предстояло перебросить челюскинцев, а также переживших две зимовки участников Особой Северо-Восточной экспедиции, включая «работников Дальстроя» всех рангов и положений, в жилые места чукотского побережья, доступные для подхода судов на исходе зимы. Этот процесс также отражён в воспоминаниях участников. Так, Березин добрался до культбазы с больницей в бухте Лаврентия 29 апреля, где был оперирован. К тому времени там находилось 16 больных, из них шесть человек в тяжелом состоянии. Особо сложная ситуация возникла в связи с заболеванием Боброва, у которого обычный аппендицит грозил перейти в перитонит, но, к счастью, вовремя сделанная операция завершилась благополучно. Ситуация в бухте Лаврентия оставалась сложной, прежде всего в связи с материальным обеспечением, как и по стране в целом. Так, Семёнов в статье «В бухте Лаврентия» отмечает отсутствие белья (местные врачи делились собственным с женщинами «Челюскина», позже ситцем выручила местная кооперация), не было угля (собственным поделились пограничники), даже с продовольствием дело обстояло далеко не благополучно: «В недрах самой культбазы, у местной кооперации, у пограничного отряда, у местного населения разыскали добавочные продовольственные ресурсы: нашлось немного, но это немногое позволило обеспечить всех больных правильным питанием» (т. 2, 1934, с. 442).

Этот же источник отмечает, что позднее «мало-помалу жизнь челюскинцев в бухте Лаврентия наладилась. Во-первых, силами челюскинцев, прибывших первыми в бухту Лаврентия, было создано отличное общежитие. Каждого вновь прибывшего встречала чистая тёплая комната, а в комнате — самодельная чистая койка, на койке чистый матрац, накрытый ситцевой простынёй. Для каждого раздобыли одеяла. Не хватало подушек. Прибывшим последними пришлось подушки «сочинять». Наладили отлично общую столовую. Нашлось достаточное количество посуды. Повара собственные, пекари — тоже, уборщики, подавальщики — тоже. Не забудем, всё это происходило на Чукотке!

Была даже вытоплена баня. Баня имелась на культбазе, но её не топили полгода. Для того, чтобы вытопить её, понадобилась тонна угля. Зато в бане, кроме челюскинцев, вымылось всё население культбазы. На складах культбазы челюскинцы разыскали неисправное динамо, испорченный киноаппарат и запас изорванных фильмов. Всё это починили и организовали для всего населения культбазы периодические киносеансы. Сеансы давались через день» (т. 2, 1934, с. 446–447).

Когда 14 мая пароход «Смоленск» достиг бухты Лаврентия, основная задача состояла в том, чтобы доставить лежачих больных за двенадцать километров, из них пять — по торосам. Эта задача была решена с привлечением сорока упряжек, растянувшихся почти на два километра. Тем временем происходила переброска большинства челюскинцев в бухту Провидения, более подходящей для захода судов. 7 мая началась посадка на «Смоленск», но одновременно выяснилось, что больных в бухте Лаврентия невозможно доставить вовремя в Провидения, и таким образом, «Смоленску» предстоял заход туда. 24 мая больные были погружены и «Смоленск» снова направился в Провидения на рандеву с «Красиным» и «Сталинградом», доставившим два дирижабля и трактора для спасения челюскинцев. Очевидно, это задание отменялось, а трактора могли пригодиться на будущее, тем более, что Провидения предстояло стать базовым портом на восточном участке Северного морского пути. Дело шло к завершению «Челюскинианы», кульминацию которой по замыслу руководства страны и партии, предстояло сыграть на Красной площади столицы — партия желала получить своё, эксплуатируя челюскинскую тему до конца не только перед лицом собственного народа, но и перед удивлённым человечеством. Оставалось, чтобы удивление перешло в восторг перед возможностями нового строя и его авангарда, что и стало основой челюскинской мифологии в будущем, как она воспринималась разными слоями советского общества и за рубежом.

Пережившие катастрофу спасены, герои названы и отмечены, но последующие события не менее показательны для своего времени, чем гибель судна и спасение экипажа, поскольку по-своему характеризуют эпоху. Не случайно даже семьдесят лет спустя одни расценивают всё последующее как своеобразное шоу на высшем партийно-государственном уровне, а другие считают данью народа своим лучшим представителям, явившим пример мужества и отваги для последующих поколений.

Характерна реакция челюскинцев на отношение к ним людей с Большой земли, хотя пережитое не могло не отразиться на их моральном состоянии, тем более что их пребывание на Чукотке в значительной мере оставалось выживанием в экстремальных условиях Арктики. Тем не менее, совершенно очевидно, что челюскинцы не могли не видеть, что лётчики и обитатели неведомой им прежде Чукотки сделали всё для их спасения. Хотя в том же положении оказались и их попутчики из «работников Дальстроя», затесавшиеся в их ряды по прихоти случая, претендовать на какую-либо причастность к подвигу челюскинцев, по советским канонам, этим людям не полагалось — а жаль, их свидетельства могли бы оказаться не менее ценными для историка…

Березин-старший (для которого возвращение на Большую землю было предметом особых ожиданий, о которых ниже), оказавшийся в конце мая на борту «Смоленска», отметил внимание, которое оказали челюскинцам экипажи других судов: («Это была замечательная встреча», т. 2, 1934, с. 433), даже с учётом редакционной правки, — и это было только началом… Петропавловск встречал челюскинцев и лётчиков почётным воинским караулом на молу с оркестром, помимо многочисленных приветственных плакатов. За последующие три дня — митинг с выступлениями представителей виновников торжества и местных советских и партийных органов, затем поездки с выступлениями на предприятия и совхозы.

Гораздо более масштабная встреча ожидала во Владивостоке пассажиров «Смоленска». Можно не сомневаться, что местные партийные и советские органы сделали свою работу, но и неподдельный энтузиазм простых людей не вызывает сомнений. «Пронзительным стоном гудков приветствуют его все стоящие в бухте суда… Рокот гудков переплетается с размеренными ударами салюта орудий на берегу… Вот и пристань с вытянутой прямой ниточкой почётного караула и небольшой группой встречающих… Изогнутые улицы очерчены такими же ниточками почётной встречи с бахромой жителей. Вершины сопок, как кустарником, покрыты толпами народа… Сходим на берег. Садимся в поданные автомобили и едем по улицам. Шпалеры народа с букетами в руках. Цветы летят в машины. Короткий парад на главной улице — и нас увозят в гостиницу… Три дня пребывания во Владивостоке проносятся мигом. Доклады, собрания, посещение школ и воинских частей чередуются одно за другим. Наступает день отъезда…

…В окне уже бежали деревья с нависшими листьями, хвоей мелькала маленькими иглами лиственница. Поезд замедлил ход. Темнело. За окном неожиданно для нас послышался шум, крикливый гул и ритмические звенящие удары оркестра.

— Что это? — встрепенулся Гаккель, вытягиваясь к окну. — Да ты посмотри, что здесь творится! — вдруг вскрикнул он… Поезд подходил к небольшой станции. Весь перрон и всё прилегающее к нему пространство было запружено народом. Плескались лентами плакаты с надписями: “Привет героям Арктики”… “Героям Арктики…” “Славным челюскинцам”… В руках встречающих цветы…» (Хмызников, 1936, с. 244–247). И так на всём протяжении пути до столицы…

«Встречи продолжались и днём на больших и малых станциях. Даже там, где экспресс останавливался лишь на минуту, стояли толпы по-праздничному одетых людей. Знамёна, плакаты, оркестры, то военные, то составленные из колхозников. Временами поезд замедлял ход между станциями. И здесь стояли либо зелёные шеренги вышедших к железнодорожному пути красноармейцев, либо те же, в ярких красках, толпы колхозников, пришедших из медвежьих мест… взглянуть на наш поезд. В стороны от встречающих стоят вереницы разукрашенных телег, сибирских кошевок и верховых лошадей, на которых приехали встречающие» (там же, с. 248) и т. д.,и т. п. Даже если челюскинцев объявила героями партийная верхушка, то народ из глубинки с этим согласился и, добиваясь встречи с героями, хотел убедиться в этом, так и в собственной причастности к событиям где-то на краю всего живого… Сибирякам и дальневосточникам, помнившим озверение Гражданской войны, надо было убедиться, что настали новые времена, искупавшие их участие в брато-убийственном взаимном истреблении, а о роли партии и лично товарища Сталина в спасении челюскинцев они едва ли задумывались…

Одновременно челюскинская эпопея становилась фактором не только внутренней, но и внешней политики, что отражено в воспоминаниях советского посла в США А. Трояновского, с многочисленными ссылками как на прессу (например, «Нью-Йорк таймс»: «В течение многих лет из Арктики не поступало более драматических известий. Мир узнавал о том, что там происходило ежедневно, благодаря радиосвязи и отваге советских лётчиков»), так и специалистов, особенно авиаторов. Например, командующий армейской авиацией генерал Фулуа считал, что «спасением челюскинцев вписана блестящая страница в историю авиации. Бесстрашные авиаторы оказались на высоте положения. Авиация американской армии поздравляет советскую авиацию с великолепным достижением» (т. 3, 1934, с. 402). Мнение морского лётчика Монтгомери отражало точку зрения более узкого специалиста, поскольку, по его мнению, «при подобном состоянии льдов более или менее было невозможно осуществить спасение. Это очень большое, небывалое достижение».

Трояновский приводит более обширный перечень отзывов, для которых характерна общая тональность восхищения работой своих коллег из Советской России. Неменьший интерес к событиям в Чукотском море проявили и американские полярные исследователи, начиная с девяностолетнего Адольфуса Грили, пережившего трагическую зимовку в Арктике, при встрече со Шмидтом и Ушаковым выразившего им свои симпатии. Характерно, что на аналогичных встречах присутствовали также видные американские полярные исследователи Стефанссон, Уилкинс и другие, высоко оценившие подвиг челюскинцев и наших лётчиков.

На фоне выжидательного и противоречивого отношения к происходившему в Советском Союзе поездка Шмидта и Ушакова через Соединённые Штаты по сути превращалась в своеобразную дипломатическую миссию по установлению взаимопонимания между обеими странами. Это обстоятельство было отражено Трояновским сухими строками, характерными для дипломатического отчёта и вместе с тем отражающими суть дела:

«15 мая в Вашингтоне Шмидта встречали на вокзале все сотрудники посольства с семьями и представителями некоторых учёных обществ и корреспондентами газет.

Я представил Шмидта президенту Соединённых Штатов Франклину Рузвельту, который тепло встретил Шмидта, долго беседовал с ним и поздравил его со счастливым спасением. Государственный секретарь Хэлл, которому я представил Шмидта и Ушакова, сказал, что приятно видеть пример исключительного героизма и самозабвения в наше мрачное время. Заместитель государственного секретаря Филипс сказал, что настоящий героизм челюскинцев и спасших их лётчиков является примером, вдохновляющим молодое поколение для подвигов. Американское правительство через своего посла в Москве Буллита официально поздравило советское правительство с благополучным исходом всего этого героического дела» (т. 3, 1934, с. 402).

Французский «Пти журналь» 2 июня отметил, что «пароход привёз в Европу Шмидта, имя которого начертано в золотой книге науки наряду с именами Амундсена и Шарко. Шмидт руководил экспедицией “Челюскина” о необычайных приключениях которого в стиле Жюля Верна писала вся мировая пресса». Дальнейшее следование Шмидта на родину прослеживается по польской прессе, когда, например, “Экспересс поранны” сообщил своим читателям, что «после катастрофы “Челюскина” очутился на высоте задачи, поставленной перед человеком. Он проявил талант и мужество вождя, не допустив во время катастрофы паники, и организовал лагерь на затерянном в арктической пустыне ледяном поле».

Если во внутренней политике государство не брезгует самой дешёвой пропагандой, то мировое общественное мнение на дешёвку не клюёт — и то обстоятельство, что события на «Челюскине» и последующие воздушные операции имели для нашей страны международное значение, лишь подчёркивает роль самих челюскинцев и их непосредственного руководства, не говоря о спасателях-пилотах, как в глазах советского народа, так и простых людей всего мира. Что касается роли «руководящей и направляющей», то это, очевидно, объект специальных исследований, с учетом дивидендов, полученных по результатам завершения спасательных операций.

Вернёмся, однако, на просторы Страны Советов, куда Шмидт добрался, опережая челюскинцев, причем к его приезду в СССР явно готовились, что запечатлено советской прессой тех лет. Описывая возвращение Шмидта в родную страну, известный писатель Лев Кассиль приводит характерные детали: «Родина не давала ему спать. Столько раз виденная во сне, она в ту ночь будоражила явью, нарушала покой вернувшегося путешественника. Родина шумела на перронах Минска, Борисова, Орши. Она будила комиссара челюскинской льдины оркестрами, хоровыми приветствиями. Она полыхала под нашими окнами наших вагонов факелами, прожекторами, знаменами…

… — Товарищ профессор! — кричали у вагонов.

— Отто Юльевич! Отто Юльевич! — настойчиво звали с перронов.

— Да здравствуют победители льдов! — перекрывали гул встречи дружные ребячьи голоса, хотя, по всем правилам, на этой географической широте детям давно было бы пора спать…

Снова и снова падала рама, и усталый, ещё больной, с запавшими глазами и немножко всклокоченный, Отто Юльевич, прикрыв рукой ворот пижамы, высовывался из окна.

— Худой всё-таки, — слышалось из толпы, затихавшей после оваций. — Э-э, поседел, — сокрушались встречающие. И произносилось это таким тоном, словно люди на этой маленькой станции всю жизнь были неразлучны с Отто Юльевичем и только недавно расстались» (1959, с. 321).

Тем временем и поезд с челюскинцами, с которыми встречающие столь щедро делились своим воодушевлением и энтузиазмом, с каждой минутой приближал их к родным и близким, хотя их повседневная жизнь отнюдь не была безоблачной. Бывалый радист Кренкель, надёжно обеспечивавший своё руководство необходимой информацией, теперь сам оказался жертвой охотников за новостями: «Полного покоя всё же не было. На больших станциях подсаживались корреспонденты, очевидно, всех газет и журналов Советского Союза, начиная от “Мурзилки”. Нас всех без исключения терзали. Приходилось отбиваться от шквала вопросов.

— Расскажите о самой-самой страшной минуте.

— Что вы в этот момент думали?

— Что ощущали? Что делали?

— О чёрт! Ничего я не думал и ничего не ощущал по простой причине — не до того было.

Так или иначе, мы хорошо уживались с литературной братией. Эти славные ребята хотя и мучили нас, но в благодарность за мучения рассказывали нам новейшие анекдоты.

Вторым занятием были обязательные дежурства и днём, и ночью. На любой станции, малой или большой, в любое время суток нас трогательно и торжественно встречали. Поезд замедляет ход, и ещё не слыша, какой марш играют, уже улавливаешь рявкание геликонов и удары барабана — пора выходить в тамбур, открывать дверь и быть готовым к очередной речи. При слабом освещении маленькой станции видишь в полутьме море голов. Славные, милые люди! Вместо того чтобы мирно спать, они пришли нас приветствовать!

Под конец дежурства, если на него пришлось много остановок, не говоришь, а хрипишь сорванным голосом и принимаешь охапки цветов. Нам дарили цветы, конфеты и торты… А вот зачем подарили двух живых поросят, я до сих пор не знаю» (1973, с. 354–355).

Однако были и мероприятия другого рода, типичные для того времени, необходимость и значимость которых, например, у Семёнова, не вызывала сомнения: «Я сидел в купе у Васи Копусова рядом с ним, а по другую сторону сидел Герой Советского Союза Сигизмунд Леваневский. Краснея, как ребенок, он говорил мне и Копусову о своём желании вступить в партию. Леваневский рассказал: в продолжении двух месяцев он живёт среди челюскинцев, дышит воздухом их коллектива. Челюскинцы его многому научили. Он хочет быть коммунистом. Это было необыкновенное заседание. В шести тысячах километров от Тихого океана и в трёх тысячах километров от Москвы…

…Лица у всех счастливые, радостные, гордые. Мы переживаем радостное чувство итогов. Не знамена, плакаты, оркестры, митинги, цветы, крики «ура!», сопровождающие наш поезд от станции к станции, вызывают в нас это радостное чувство — нечто другое, гораздо более глубокое и волнующее. В руках у Задорова — кипа различных бумажек. Это заявления и автобиографии челюскинцев-лётчиков, желающих вступить в партию» (т. 2, с. 452–453).

Это документальное свидетельство непосредственного участника событий показательно во многих отношениях. Для многих (включая самого Семёнова) это заседание — итог, вершина жизненного взлёта, для других (того же Леваневского) — ещё одна ступень для дальнейшего движения вверх, включая профессию. Характерно, что сам Герой Советского Союза (чьи заслуги вызывали сомнение у современников), обращаясь к мнению челюскинцев, тем самым признаёт их ведущую общественную роль в событиях, как прошедших, так и будущих. Ещё деталь — желание вступить в партию целого ряда участников событий (насколько искренне — вопрос другой) Семёнов отмечал и ранее, но, очевидно, «добро» на «партийную мобилизацию» из рядов челюскинцев поступило только теперь, спустя неделю после их высадки на «материке», который для полярников начинается во Владивостоке. Очевидно, такому предположению есть документальное объяснение, которым мы, однако, не располагаем. Используя старый партийный штамп — «есть мнение» (теперь уже у историков), что партия начала эксплуатацию челюскинских событий, убедившись предварительно, что народ принял их близко к сердцу. С точки зрения исследователя-историка, описанное — лишь цветочки, ягодки ждали пассажиров поезда впереди… Закрывая партийную тему, лишь отметим, что побудительные мотивы приобщиться к партии у разных людей, как обычно, оставались разными, хотя общий настрой подъёма, несомненно, сыграл свою роль. Тем не менее, далеко не все желающие получили желаемое — например, гидробиологу Ширшову (за какие-то грехи молодости) пришлось ждать своего часа ещё четыре года…

Между тем столица всё ближе. Шмидт, добравшийся наконец до Москвы через Штаты, Атлантику и Западную Европу, встречал челюскинцев в Буе. «Как похудел после болезни Отто Юльевич! Впалые щеки, посеревшее лицо. Но глаза не те, что были, когда его вывозили из лагеря. Тогда они были скорбные, с болью, сейчас они насыщены радостью, бодрые и живые. Жмёт нам руки, садится в поезд, и мы вместе едем в Москву» (Хмызников, 1936, с. 249).

В Ярославле пассажиров из Чукотского моря встречали родные. «Мы ныряем в море смеющихся радостных людей. Рукопожатия, объятья, а вот и зажатая среди встречающих мелькнула моя Наташа… Ура! Вот наконец она!..

…Машинисты изо всех сил старались, ведя наш поезд по стране, а мы, поелику возможно, платили им взаимностью. На каждом перегоне и челюскинцы, и лётчики делегировали своих представителей в паровозную будку. Очень уж хотелось ответить на чувства этих прекрасных людей, которые они проявляли к нам, своим пассажирам.

До Москвы пять часов езды, но они промелькнули как минуты. Семейные, московские новости докладывала Наташа, стоя со мной у открытого окна в коридоре. Стояли в обнимку и целовались, целовались… На окружающих нам было в высшей степени наплевать, потому что они занимались тем же самым. Часто на бреющем полёте нас обгоняли самолёты с надписью “Привет челюскинцам!”. Замелькали знакомые места: Пушкино, Мамонтовка, Клязьма. Такое впечатление, что чуть ли не все дачники высыпали, чтобы нас приветствовать» (Кренкель, 1973, с. 356).

Так относились к полярникам в нашей стране в 30-х годах прошлого века, как к первопроходцам космоса в 60-х! Что было, то было… Поскольку Каланчевская площадь была разрыта при постройке метро, во избежание Ходынки поезд завернули на Белорусский вокзал, где челюскинцев встречали с отданием воинских почестей и рапортом начальника почётного караула Шмидту:

— Товарищ начальник героической экспедиции! Товарищи Герои Советского Союза! Для вашей торжественной встречи построен караул от войсковых частей московского гарнизона, вооружённого отряда Осоавиахима и сводного отряда Аэрофлота!

Народный энтузиазм всё больше уступал своё место большой политике, хотя в челюскинской эпопее хватало и того, и другого. Воспоминания участников сохранили многие детали этого мероприятия, хотя редакционная правка, несомненно, отразилась на свидетельствах очевидцев.

«Садимся в указанную нам машину… Автоколонна медленно начинает двигаться, огибает площадь и выезжает на Тверскую улицу. Узкие тротуары улицы заполнены людьми, исступлённо кричащими “ура!”, махающими шапками и руками. Над головной машиной сноп листовок… Со следующего дома снова листовки… Скоро весь узкий, врезанный в дома пролёт Тверской улицы заполнен этим снегом листовок. Ими покрыта и мостовая. Пурга, пурга в Москве в июне… Наши автомобили подкатывают к мавзолею… Оркестр заиграл “Интернационал”, сильно, стройно… Из ворот вышла небольшая группа людей. Двигается по направлению к нам. Один поднял для приветствия руку. Это, это… Сталин!.. Громкий голос Куйбышева, разносимый репродукторами, открывает митинг:

— Товарищи! Мне поручено Центральным Комитетом Всесоюзной Коммунистической партии и правительством Советского Союза передать горячий братский привет всем челюскинцам и лётчикам…

…Неокрепший от болезни голос. Растерянное от волнения лицо Шмидта. В бороде и волосах белые блёстки застрявших конфетти.

— Мы были на льду. Нас спасли. Через всю страну — от города к городу — встречала нас приветом наша великая родина. И сегодня мы здесь, в красной столице, перед лицом партии и правительства, перед товарищем Сталиным. Это самый значительный день в нашей жизни…

Слова Каманина, Воронина, Молокова и других…

Парад. Чёткий шаг военных академий, частей, школ. Стройные ряды ветеранов Революции. Вооружённые колонны рабочих» (Хмызников, 1936, с. 249–251) и т. д. и т. п., включая прохождение танковых колонн и пролёт боевых эскадрилий, колонн трудящихся с плакатами и цветами и многое, многое другое.

Несомненно одно — впервые участники полярной экспедиции удостоились в столице приёма на высшем уровне, причём умело срежиссированного. Остаётся вопрос — где неподдельный народный энтузиазм, а где результат работы соответствующих партийных инстанций? Едва ли, читая отчеты о таких встречах, можно провести чёткую грань между тем и другим. Очевидно другое — партия, высказав своё отношение к челюскинцам, и дав «добро» на их спасение, теперь желала получить свою долю, нещадно эксплуатируя челюскинскую тему, как в стране, так и за рубежом. В стране ещё действовала карточная система, и «наверху» понимали значение известного лозунга времен имперского Рима о хлебе и зрелищах. Будущий специалист по общественным отношениям советского времени, анализируя историю «Челюскина», несомненно, отдаст должное и тем, кто достойно обживал льдину в ожидании спасения, и рисковавшим собственной жизнью авиаторам. Однако те и другие оказались заложниками системы, существовавшей в то время на одной шестой суши нашей планеты, что в значительной степени подтверждается их дальнейшими жизненными коллизиями.