Чемодан

Сидони… Почему история Сидони начинается в сорок шесть лет, а не в десять или двадцать, почему бы не рассказать подробно о ее родителях, о родителях ее родителей, предках до времен потопа? Потому что именно сейчас в несколько однообразную, по правде говоря, жизнь Сидони вторглись враги. Враги наступали и гнали с насиженных мест крестьян, лесорубов, виноградарей, всех без разбору, работящих, ленивых. Окрестные деревни опустели, зато в городе народ кишмя кишел, каждый радовался смерти ближнего, что неудивительно, когда ютишься на лестницах, в башнях, между когтями грифонов и прочих крылатых, расположившихся на колоннах университета. Ну? а Сидони?.. Жозеф и Мари, проявив недюжинные способности в скалолазании, забрались на крышу почты и нашли надежное пристанище в лапах кротких львов, сидевших на карнизе с тысяча восемьсот девяностого года, на которых горожане не обращали ни малейшего внимания. А Сидони?.. среди ужасной суматохи и гвалта все напевали модную песенку «У Сидони любовник не один»… Смешно-то как! Сидони с горя пряталась в своем чудесном доме в Апремоне, им, впрочем, полностью завладели дядя, тетя, Grossmutter и ворон. Любовник не один! Как же, ни одного, некому на грудь приклонить голову, наконец-то опять пришитую к туловищу! Имя (вместе с чашками в стиле Луи-Филиппа с золотым ободком) досталось ей от крестной по той единственной причине, что саму крестную тоже звали Сидони, ни шлягера, ни того, кто его сочинил тогда еще на свете не было. Ну? теперь о Сидони? Что же дальше с Сидони? Хватит уже описаний, они отвлекают и раздражают, до пейзажей ли теперь, до лесов, озер, гор, долин, весен и осеней с цветами и фруктами, коль скоро Сидони, у которой любовник не один, собралась принести себя в жертву ради города. Надела рубашку с короткими рукавами, обшитыми кружевом, и все остальное, как положено: корсет из китового уса с гипюром и атласным бантиком на груди и подвязки, три голубые и, увы, розовую, товара в магазине нет, город окружен, ждали штурма. Два врага, два чужака, два командующих, по виду, по крайней мере, охраняли мост через реку, естественную границу города, но за ними угадывалась толпа, несметные полчища, головы, сотни, тысячи голов до самого горизонта. Командующие задорно вскидывали бинокли, конфискованные на прекрасных виллах, в прежние счастливые времена трамваев, уличных фонарей и трубочистов в цилиндрах мирно спавших у берега. А что же Сидони?.. Вниз по течению медленно плыли околевшие коровы, и неведомые звери, похожие на трехногие фотоаппараты с черной суконной занавеской и одним глазом, двинулись к оцепленному городу. И Сидони?..

— Господин синдик?

— Мадмуазель Сидони?

— Я тут подумала… в общем, я готова. Понимаете, у меня ведь никого нет…

Судомойка, панталоны трещат на жирной заднице, мурлыкала на кухне: «У Сидони любовник не один».

— Я хорошо подумала… Я принесу себя в жертву, погибну. Пусть делают со мной, что хотят, у меня нет детей. Моя семья очень… влиятельная. Кому же жертвовать собой, если не мне…

— Но, мадмуазель Сидони, это невозможно, это… и потом, в конце концов, разве…

О, как он побледнел! Неужели он меня любил? А я даже не подозревала! Слишком поздно! Вся жизнь сложилась бы иначе! Дети…

Синдик замолчал, с большим сомнением смотрел он вслед Сидони, направлявшейся к мосту, где стояли, облокотившись на перила, два чужака. Сидони шла, опираясь на зонтик-трость, придерживая пальчиками подол слишком длинной юбки. Над городом, уцепившись одной рукой за редкое растение, вьющееся между звезд, повисла ночь. Сидони остановилась перед чужаками. Те страшно захохотали, и, вторя им, сотряслась от громового подобострастного смеха вражеская толпа из тысяч и тысяч одинаковых лиц, заполонивших пространство до самого горизонта. Командующие весело подталкивали друг друга в бок. Вот умора! Даже у себя за спиной, со стороны города, где были друзья, земляки, Сидони слышала сдавленные смешки. Несчастные… «Мы посмеемся с ними заодно, потом обнимемся, — думали горожане, — смех избавит нас от опасности». За дикарями горой возвышался негр с огромным ножом. Сидони, задыхаясь от отчаяния, пошла вперед: «Разве так можно? Они смеются! Но над чем, господи? Я же хотела… И вот я здесь! Лучше бы мне умереть». Она подошла к командующим — локти у них отвратительно шершавые — так близко, что негр-великан был просто вынужден отрезать ей голову.

В гостиной Апремона осталась ваза с красивой, ароматной розочкой, ее лепестки с необыкновенным изяществом распустились вокруг крепкого темного сердечка. Когда лепестки опадут и последний ляжет на стол драгоценного дерева, начнется штурм, и город погибнет. Наверное?..

Они построили гостиницу наподобие корабля: кают-компания, столы привинченные к полу, в каютах защитная занавеска, колыхавшаяся от сквозняка в те редкие минуты, когда иллюминатор был открыт, если на дворе не бушевала буря, — ее обезьяны чувствовали заранее и, вместо того, чтобы зацепившись хвостом за ветку банановой пальмы, качаться вниз головой, кувыркались в пыли, садились на горящие окурки, выброшенные из окошка, обжигались, вскакивали и, жутко гримасничая, плевали на тлевший огонек. Ах, да бог с ней, с этой гостиницей-кораблем и с красным ведерком, забытым на песке, и с виноградными лозами, ах, господи, где мне развеять свою беду? (Ближе к вечеру все горожане ходили развеивать беду.) А ведь гостиница так далеко от моря, так далеко, что ветер, срывая по пути дым, летевший из каминных труб исключительно в одном направлении, западном, за три часа, не меньше, да еще в ураган доносил сюда запах соленых брызг. Они разбили лагерь. Они построили гостиницу, и очень быстро вокруг нее вырос город, высокие дома словно сбросили с неба в зеленый массив, и по только что проложенным дорогам заскользили машины в черно-белую полоску.

Но перед тем они длинной вереницей вышли на берег. Когда уже на всех углах трубили об их появлении, официальные лица поспешно собрались на совещание в городе, к счастью надежно защищенном рекой. Не взорвать ли мост? Река огромная, широкая, как озеро. «Они здесь. Со своими ядовитыми кавказскими зонтиками чтобы прятаться от солнца и дождя». Лошади у них обычные, как везде. А их верблюдов мы и прежде в цирке видели. Интересно, приведут ли они верблюдов, когда раскинут шатры и основательно здесь обоснуются? Начальники готовились, приводили дела в порядок. Вечером их заметили в порту. Вот они! (Эрминья решает дорого продать свою девственность.) Но они и не думали идти дальше, один из них прочертил пограничную линию гигантским красным карандашом, конец которого украшал какой-то их монумент под стеклянным колпаком, похожий на раздавленное чернильное пятно. Шатры не представляли — да и кому собственно? — ничего особенного. Они, вообще-то их было не слишком много, толклись на мосту и хохотали что есть мочи, все в одинаковых синих кафтанах, плоских меховых шапках, с противоположного берега завоняло мертвой рыбой.

— Гроза будет. Озеро пахнет рыбой.

— Нет, это они, а не озеро.

Облокотившись о перила — сколько их? двадцать? — о Господи, есть же простой выход, нет, первыми стрелять нельзя, кстати, они, словно стрекозы или майские жуки, взялись незнамо откуда, нет, первыми нельзя, это развяжет им руки, они вскинут ружья и ринутся на равнину.

— Их смех начинает меня раздражать.

Потому что они смотрят с моста на реку и смеются во все горло над прогулочными лодочками, над горожанами, совершавшими воскресный променад по набережной. В город хлынули люди, виноградари искали здесь пристанище, слава богу, уже наступил июль, работы на виноградниках завершены, теперь до сбора винограда можно ни о чем не беспокоиться. Вопреки ожиданиям они не торопились занять брошенное жилье, бродили вокруг да около и потешались над стенами, окнами, глазами и ртами деревенских домов. Жозефу и его приятелям казалось, что эти дома с башенками, черепичными крышами, мансардами и подъемными окошками, которыми в детстве они налюбоваться не могли, сейчас словно на колесах катятся куда-то прочь. Куда же, куда ускользает красота? Однако тут имеется замок, горит по вечерам огнями в глубине улицы, прямо как на рождественской открытке — они навели на город подзорные трубы и перископы. Старые корабельные трубы они нашли на пляже после того, как повесили на одну из своих священных коров фонарь и привязали ей шею к ноге, капитан корвета, дядя Эрминьи, он еще когда-то привез Эрминье вазу из Китая, решил, что впереди вертящийся маяк, и направил судно прямиком на берег. Никому в городке не спрятаться от подзорных труб, засесть бы дома, но ведь июнь, не запретишь же детям гулять?

Из кафешки вышли двое, явно в подпитии, что ж лето, вечер после долгого рабочего дня; виноградари сидели на набережной, надо распределяться по школам и суп варить. Каникулы — чудесное время для детей! С утра до вечера они пропадают на камышовом острове. Пора отступать? Получено по телеграфу: «К городу приближаются другие банды, они не грабят, не убивают, сами недоумевают, зачем они здесь». Наверное, в родных краях их слишком много приходится на одну тарелку риса, но если бы они посещали обычную школу вместо того, чтобы учить свои странные буквы, то узнали бы, что земля круглая, по крайней мере, так принято считать, и они неизбежно вернутся в исходную точку. Двое пьяных, Леон и Жюль, выписывая кренделя на речном берегу, добрели до конца набережной, куда никто теперь не смел соваться.

— Так больше продолжаться не может. У нас тут скоро будет настоящий монастырь. Почему мы должны от всего отказываться? С утра пораньше они уже на мосту, тычут в нашу сторону пальцем, кстати, похоже у них по пять пальцев на руке, и гогочут, запрокинув головы. Да, возможно, Леон и Жюль смешны. Но остальные?.. Вот они наводят подзорные трубы (обтянутые черной кожей и с металлическими кольцами) на нашу церковь. По очереди разглядывают петуха с зелеными бронзовыми перьями и ангела, который стоит на самом верху и улыбается, прижав палец к губам. Но почему им смешно?

Дети отдалились, сбились в банду дикарей. О Господи! Они напускали на себя серьезный вид, когда дети толпой шли вдоль набережной. Моя мать их рассмешила? Они ухохатывались, когда она, цыплячья шея, везла с рынка сумку на колесиках. Моя мать! Они пялились на прохожих, на матерей и отцов, на дядьев и теток, до чего же смешно, когда кто-то на твоих глазах падает, вот незадача. Шах и мат!

До банка мне надо идти по набережной. Бензин кончился. Кофе тоже, правда, у некоторых в запасе есть еще зеленый кофе. Вчера из города выгнали стадо овец, Пьер…

По нам война, лебеди со вспоротым брюхом, окровавленные перья, тонущие корабли лучше, чем эта горстка варваров, границу-то они не переступают, но насмехаются, да что там, просто издеваются над нами. По вечерам они покидают свою деревню с шатрами, где душат цыплят и жрут сушеную рыбу (они со смеху покатываются, когда наши рыбаки вытаскивают на удочке рыбку в шесть сантиметров). У них-то осетры со взрослого мужчину. Рыбаки злились: как им втолковать, что в наших озерах водятся сомы не меньше среднего подростка? Подростки собрались на камышовом острове. (Описание, птицы).

— Стоит ли сражаться за революцию?

— Они на Волге получали письма от наших рыбачек!

Они видели рыбачек, выстроившихся в ряд на берегу, голова опущена, тонкий профиль занавешен светлыми прямыми прядями. Только Барбара…

— Раз они смеются над нашими рыбачками…

— Они и над нашими домами смеются, и над улицами, и над лодками.

Неужели все, что мы чтим, нелепо и смешно? Дом с башенкой тысяча девятисотого года, собственность Эмиля, университет со сфинксами на мраморных колоннах, сумрачные аудитории с золотыми рыбками? Опасно! опасное влияние на подростков.

Люди не осмеливались больше смотреть друг другу в глаза. В прежние времена банкир с банкиршей, лежа грудью на красных подушках, наблюдали за редкими прохожими на пустынной улице, без задней мысли, с единственной целью ничего не пропустить; без ведома банкирши и курица яйца не могла снести. О, господи! она еще хвасталась: «Мне все заранее известно». Теперь сидит за закрытыми окнами в июньские вечера. А вечера долгие, небо светлое, дикари в синих кафтанах и меховых шапках — неужели им не жарко? — стояли на мосту, уперев руки в бока. Может, отдан какой-то приказ? Повсюду, по всей старой Европе — да как узнаешь — они повалили телефонные и телеграфные столбы, сидели в креслах-бержер, аккуратно обтянутых тканью под бархат, собирались в столовых а ля Генрих II, посудный шкаф с дверцами матового зеленого стекла. Мадам… велела поднять такой на чердак, увидела однажды утром, как дети столпились у шкафа и хохотали!!! Боже мой, шкаф был выкрашен под дерево, а моя мать всю жизнь любовно стирала с него пыль.

— Надо что-то делать, — повторял синдик, прохаживаясь туда-сюда по кабинету и грызя ногти; он страшно гордился собой: еще бы простой плотник и так преуспел. Последний раз ему заказали перестроить в шато амбар, где раньше хранился овес — на деревянной балке с тысяча восемьсот семидесятого года карандашом отмечали год сбора урожая и количество мешков — любимое занятие детей — погружать руки в свежие прохладные зерна. Он плохо подогнал балки, да и черепицу тоже, крыша протекала, на старинную мебель, которую расставила внутри шато Эрминья, капала вода, в общем, ремонт в шато чести ему не делал. Не дай бог это увидели бы они, дикари! Хотя сами-то они кто? плотники? каменщики? кровельщики? токари? монтеры? они бы со смеху умерли, если бы узнали обо всех этих подклассах, столь же многочисленных, как подклассы насекомых. Нет, ничего нельзя перед ними обнаруживать, ни любовные страдания, ни скорбь — чудно, право слово, они все на одно лицо, одного возраста, в полном расцвете сил, так сказать — ни ежедневные мелкие преступления, горожане больше не сморкались и не сплевывали на тротуар — но они ведь нас не видят — кто знает — «кто знает», какая удача получить место синдика, когда ты плохой плотник.

— Надо что-то делать. Вчера я застал Казимирчика в столовой, мой мальчик стоял перед прекрасным фамильным буфетом и хихикал. Дети, ох, с детством тоже пора кончать, нам все известно — дети втайне собираются на камышовых островах, камыш у нас срезают постоянно, стебли утрамбовываются, утрамбовываются и мало-помалу из них образуется остров. Нас острова не выдерживают, погружаются под воду, а дети ведь легкие, как перышки, скачут с одного на другой, верховодит у них этот несчастный Жозеф, сын Эмиля — помните, прежний кладбищенский сторож, который поджег могильные венки — и мадмуазель Барбара, кажется тоже. Я отправил кое-кого в засаду, проследить за детьми: они читают письма рыбачек. Дикари, естественно, тоже наблюдают за нашими детьми в подзорные трубы, но даже не думают смеяться. Вы отдаете себе отчет, господа?!

— Не верю, чтобы моя дочь… — помедлив, выдавил Гонтран.

— Вы понимаете, что все это значит? Когда дети вчера в честь окончания учебного года шли праздничной колонной по улицам города, они не смеялись, а один из них даже глаза вытирал. Поймите, у наших детей переходный, трудный возраст. Вчера они столпились у дома Мерсье, к слову, дом великолепный, а какая несущая конструкция! Не то что шато, тяп-ляп топором срубили, тут и пазы, и втулки, с девятисотого года держится, все на славу сточено, комар носа не подточит, прошу прощения за каламбур.

Он усмехнулся про себя.

На чем, собственно, мы остановились? Каждое утро мы отмечали: дождь, холод, старею, вот щеку избороздила глубокая, извилистая морщина, съесть шпинат на ужин и в таком духе. — И вдруг! Бог мой! дикари! По вечерам около пяти, в тот час, когда нервы успокаиваются, когда впереди нет ничего, кроме партии в петанк, дикари выстраиваются на горбатом мосту и закрывают мощными спинами закат; да, они прочертили границу мелом, а если они ее нарушат? Ах, говорят же ребенку: «Вот тебе оплеуха, а то плачешь без повода». Мадам Бюдвиль решила нарядиться, блузка по моде девятисотого года, бордовый веер с дамским портретом и кружевом по краю, дети, высыпавшие со школьного двора после уроков, не отставали от нее ни на шаг, возможно, из-за детей они изменили своей привычке гоготать во все горло. В чем разница, почему они не смеялись над короткими плиссированными юбочками и красными большими пальцами, торчавшими из протертых до дыр туфель? — Каждый вечер двое служащих уходили с арсенала ровно в шесть часов, брели по набережной и под градом насмешек вели разговоры с рыбаками. Они принимались толкать друг друга в бок, стоило этим двум показаться в дверях огромного здания и пойти через двор мимо старых, уже никому не нужных (?) пушек, боже мой, он расстрелял меня красными ядрами, а теперь сидит себе в кабинете, образцовый семьянин. Может, и они стреляли красными ядрами, небо вдоль и поперек исполосовано падающими звездами?

— Что их так разобрало?

— Они потешаются над нами. Но почему?

Хорошие отцы, примерные мужья, отличные игроки в петанк.

По крайней мере, именно такое впечатление они производили; за пять минут до звонка они снимали шерстяные нарукавники, хрустели суставами и ровно в полдень и в шесть выходили на улицу через большую дверь. А у них есть кабинеты? Рассевшись вокруг костра, они жрали мясо. Их видно сверху, с крыши церкви, где ангел пучит белые орбиты без зрачков, зато какой взгляд, почище, чем у идиота.

— Пошлите к ним идиота.

Нет, над идиотом они не смеялись.

— А что их смешит?

Моя мать, она везла с рынка сумку на колесиках, зацепилась туфлей за колесико, споткнулась, рассыпала все, яблоки укатились в реку, смешная?! Или же Б., глубокий старик, который упал и сломал шейку бедра, смешной?! Давайте устроим шествие с увеселениями, с карнавальными повозками, дадим им повод посмеяться. Одной мадам Б. с ее нелепым нарядом явно недостаточно. Она подошла ближе, блузка девятисотого года, веер, складной зонтик с ручкой из слоновой кости. Мадам Б. мела пыль подолом, обшитым тесьмой, то и дело прыскала со смеху, жила в старом доме, окна на набережную, но квартирка тесная, любовники томились в ожидании на кухне, ей бы квартиру побольше и чтобы двери со стеклянными вставками.

— Эта тварь?

— Послушайте, Эрминья. Ну, будьте вы благоразумнее.

— А вы собственно как с ней познакомились?

— Как и остальные. Измените свое отношение, она — брандер, который пускают в порт, чтобы поджечь вражеские корабли. Они со смеху умрут, когда ее увидят. Желаете смеяться? Смейтесь.

И Жозефу мачеха говорила: «Хочешь поплакать? Хорошо, вот тебе повод для слез», — и пощечины сыпались дождем, потом он поднимал голову к небу, редкие капли падали на умиротворенное лицо.

Итак — городской совет в сборе — итак мы организуем шествие. Нет, как вы себе представляете наше появление на набережной?!

— А что? Со своими перископами они даже наши центральные улицы держат под наблюдением. Ничего от них не утаишь. Похоже, подзорные трубы — их главное изобретение, больше в жизни они ничем не интересовались.

Так оно и было. Едва покинув пещеры — они сидели внутри, тесно прижавшись друг к другу, лицом к лазу и, не отрываясь, следили за тенями от огромных языков пламени — кто, господи, кто зажег им огонь? — ритуальное шествие удалилось и heavily vanish, о господи, одна маска принесла камни для очага, вторая бамбуковые палочки для трения — благодаря случайному толчку в развитии они покинули пещеры и сразу принялись изобретать. Убийство ближнего им радости не приносило, зато, лежа на желтой земле, установив подзорные трубы на животах, обтянутых шелком, они любили рассматривать Волосы Вероники или Летящего дракона, или следили за Колесницей Сунь Ятсена и Небесного Стрельца, как и они, натянувшего тетиву. Неожиданные повороты судьбы… семьи, разорившиеся на потере потребительского спроса, городской промышленник, например, лишился целого состояния после заключения мира в Корее и Индокитае — весь город наблюдал прощальный променад вчерашних богачей. Они, молчаливые, с идеально прямыми спинами сидели под солнечными зонтиками в экипаже с кучером на козлах, это в нынешние времена, когда небо и море медленно развернулись на туристических картах с мотелями, в двери которых по ночам стучатся осьминоги и акулы. Боже мой! Оноре! Какое благоденствие царило в стране.

Полчища дикарей, вооружась подзорными трубами, тронулись в путь. Дети в картонных очках, купленных на ярмарках и праздниках, сражались, но недолго, до тех пор, пока они не установили перископы, предназначенные для танков. Перископов они произвели бессчетное количество, но теперь с наступлением мира и внезапной, как в июне, когда смолкает пение птиц, тишины, перископы упали в цене до пятидесяти девяти центов. На стенах вилл были расклеены огромные плакаты — еще они притащили с собой гигантскую фотографию и ничего лучше не смогли придумать, как повесить ее на высоченную секвойю, единственную собственность Гонтрана, дом Гонтрана сгорел, на новый денег неоткуда взять, пусть на развалинах играют дети — огромные плакаты, рекламирующие перископы: «Спокойствие родителей, забава для детей». У них родители не теряли спокойствия ни при каких обстоятельствах, а дети выращивали змеек и, забросив шахматную партию, расчерченную на тротуаре, подсунув под голову низенькую скамейку, засыпали рядом со своими питомцами прямо посреди улицы. Воздушные змеи рвались с привязи, воздушные змеи заполоняли вечно ясное синее небо, и по желтой земле ходили быстрые тени. Тени драконов, дети топтали их, скакали на одной ножке: «Оп! Ухо, пасть…»

— Разумеется, мы пройдем по набережной. Впереди оркестр в зеленой униформе.

— Наши музыканты похожи на солдат. Не будет ли это выглядеть как ужасная провокация? Не лучше ли одеть их в штатское?

— Мы не будем ничего менять. Цирк приехал? Попросим дирекцию прислать нам клоуна, они насмеются вволю, и на нас уже сил не хватит.

Клоун, потребовавший за выступление гонорар в два раза выше обычного плюс премиальные в счет пенсионной страховки, появился на набережной без трубы, без реквизитного стульчика, набеленный, в остроконечной шляпе и шелковом, набитом ватой комбинезоне, в кармане которого вполне помещалась небольшая скрипка, а на спине, между лопатками всходило вышитое солнце. Они выстроились в ряд на мосту, синие кафтаны из дешевой шерсти, меховые шапки — они вообще не чувствуют жару? — шапки приподнимают, только чтобы лоб поскрести. И эта привычка табуниться! Боже мой, не животные ли они?! Смеются хором, вместе уходят, вместе приходят, молчат вместе, вместе шумно, как собаки во сне, вздыхают, словно по команде почесали лоб под шапкой и разом перегнулись через перила, когда на набережной показалось праздничное шествие с трубачами в военной форме и морских фуражках — «суша и вода, почему бы нет?» — во главе. Конечно, клоун их не рассмешил, обиделся, вернулся в свой фургон и с мрачной физиономией сидел на кушетке. Зато духовой оркестр они обсмеяли! И благородных девиц с оголенными руками и газовыми шарфиками!

— Кто эти двое? Зачем им чемодан?

— Служащие с арсенала. Они сегодня явно перебрали.

Пьяные служащие арсенала ссорились на берегу реки, отнимали друг у друга чемодан, перехваченный ремнями, и, судя по виду, тяжелый.

— К дьяволу их!

— Сегодня, мсье? Когда все так счастливы? Ну, то есть, если не брать во внимание этих…

Официальные лица расселись на трибуне. Может, надо было установить трибуну в другом месте?

— Нет, ни в коем случае, они бы увидели, что мы боимся. Впрочем, с их перископами…

У трибуны маршировали дети, каждый класс нес свою эмблему, огромный лук, увитый цветами, в слабеньких ручках. Чужаки, естественно, не смеялись, они пытаются завоевать симпатию молодежи, они только из нас делают посмешище. Где кошки, где раненые пантеры, которые мощной когтистой лапой сгребают своих детенышей, если тем угрожает опасность? За детьми разворачивалось представление об истории города, зрители в синих кафтанах насторожились, запрокинули головы и глазели из-под лохматых шапок на процессию: город изображала девушка в белом, к ее руке тянулись чуть заметные проволоки. Почему девушка, да еще в белом, когда город построен на глинистой почве, начиненной мертвецами, и прекрасное синее озеро затопило широкую долину с крутыми холмами, где теперь произрастают водоросли и живут маленькие осьминоги, а липкие моллюски выглядывают из полураскрытых раковин. Рука на проволоке грациозно махала присутствующим, девицей-городом были две послушницы из Трейя и высокородные наследницы. Официальные лица сидели на трибуне, из-за высокой, сколоченной из досок стены только головы торчали, скоро эти головы выложат здесь рядком, скоро. Праздник не задался. Накрапывал дождь. Меховые шапки, наверняка, воняли псиной, или даже кабаньей щетиной, жесткой и полосатой, как хвощ у лесного ручья? Официальные лица мокли.

— Что это за люди там внизу? стоят под навесом. А мы тут в ливень на трибуне.

Группа людей под брезентовым навесом выстроилась в линейку прямо напротив чужаков. Те осматривали своих визави с головы до пят, гоготали, с размаху хлопали друг друга по плечу, но кофты и стеганные, на двойной подкладке охотничьи жилеты, надетые под синие кафтаны, глушили удары. Их смеха, собственно, тоже никто в городе не слышал, видели только их раззявленные рты, как у фурий, как у утренних звезд, как у оседлавших пушки богинь войны, как у двенадцати апостолов Революции, рожденной на берегу Мертвого моря, они выходили из моря, цепляясь за берег, удивляясь, что чувствуют вес собственного тела.

— Прогоните этих людей. Мы займем их место. Мы — городская власть.

Какой-то секретарь, мелкая сошка, ринулся с перепугу наперерез процессии: «Черт с ними, с этими зрителями на мосту. Забудьте о них. Веселитесь, развлекайтесь!» — подбежал к брезентовому навесу. Мельник, королева, дьявол смотрели на него в упор черными глазами-бусинами.

— Идите, идите отсюда, освободите место, — твердил секретарь, — поторапливайтесь. В конце концов, это несправедливо… они насквозь промокли.

И со всех ног кинулся обратно к трибуне.

— В общем, я им объяснил. Если, господа, вам угодно пройти туда…

— Что, что это еще такое? — воскликнул один из начальников. — Опять пьяницы!

О! я им покажу, из какого я теста, укажу им место. (Понизив голос.)

— Нет, ну эти пропойцы превращают нас в настоящее посмешище.

Пьяные на пару выписывали вензеля на песчаном берегу, один тащил чемодан, они переругивались, с растяжкой, как в замедленном кино произнося слова.

— Подвинься немного.

— Сам подвинься. Отдай чемодан.

Старый заляпанный чемодан, ремни порвались, бог знает в какой кладовой арсенала его откопали.

— И зачем им чемодан? Просто комедия. Честное слово, иногда я понимаю, почему эти люди потешаются над нами.

Смеялись они много, и ведь ничего не пили кроме молока своих верблюдиц и коз, несчастные животные со свисающей до земли шерстью напоминали палатки.

— Мы тоже могли бы посмеяться над ними. Не послать ли к ним отряд детей?

— А не примут ли они это за жестокую провокацию?

— И захотят ли дети? Кстати, где дети?

Дети, наивные, доверчивые, проходили под арками, увитыми цветами.

— Некоторые классы отсутствуют. Средние? старшие?

— А эти люди внизу так и будут стоять под навесом, пока мы здесь мерзнем под дождем? Прогоните их!

Небольшая группа официальных лиц тронулась в путь.

— Мы сами их выгоним, черт подери. Кто они? Проныры, безбилетники! Нашли себе укрытие! И почему, в конце-то концов, эти на мосту гогочут?

Хотя, сейчас у них, и вправду, имелся повод для смеха, пьяные пытались отнять друг у друга ценный груз и страшно ссорились, в итоге упустили чемодан из рук, и, плюх, тот упал в реку. Ох уж они хохотали! И потом еще, когда группка официальных лиц маневрировала между увитыми цветами арками, повозками с винными бочками, флейтистами и барабанщиками, тоже чуть со смеху не лопнули! И над девушкой в белом глумились! Неужели у них нет ничего святого?! а начальство, а музыканты, а юные особы, а замыкающие процессию жители города с транспарантом: «Гражданин»? Группа из восьми человек в котелках, побитых дождем, протиснулась сквозь толпу и в оторопи остановилась у навеса, увидев перед собой свадьбу Тома.

— Почему вы нас не предупредили? Дьявол вас побери! Разве с двух шагов нельзя…

— Мне казалось, что…

— И мне тоже… Но…

— Но что? идиоты! Хватит! Мне просто интересно было посмотреть на шествие с этой точки.

Честное слово, не зря они потешаются над этими придурками.

— Коль я вас встретила, господин синдик, — прерывающимся голосом начала Валери де… яркое платье, грудь выпрыгивает из корсета, шляпа со страусовым пером, матерчатый зонтик. — Так не может больше продолжаться. Наши дети…

— Да, где, собственно, наши дети?

— На камышовом острове. В ответ на каждое слово прыскают в кулак, школа не справляется. Надо уже что-то предпринять.

— Вот именно. Я как раз и хотела предложить, господин синдик…

— Наши дети? Разве у нее есть дети?

— Неслыханно!

— Взгляни на ее шляпу!

— Аристократка тоже мне.

— Я… в этом мире ни на что особенное не претендую. Другие… — она запнулась, — у других женщин дети, мужья. Понимаете, этим все сказано…

Валери отчаянно взмахнула зонтиком.

— Я поговорю с ними. Я перейду границу. (— Как Далила, — мелькнуло у нее в голове.) Вряд ли я смогу перерезать им глотки, — пошутила она, — но хотя бы разузнаю, что они хотят.

— Снова эта пьяная парочка! — вскричал синдик, до сих пор злившийся из-за инцидента со свадьбой Тома. — Может, шугануть их? Кинуть в воду, если понадобится. Они делают из нас посмешище. Извините, что вы хотели мадам?

Повторить?! То есть все ее усилия напрасны?!

— Я… Я знаю, я некрасивая. Не возражайте.

Синдик что-то шепнул ей на ухо.

— Я знаю… но чего они ждут, боже ты мой? Мой кузен Гонтран, слепой, вы же в курсе, он лишился зрения вследствие… несчастного случая. Он теряет терпение, там в замке.

Она не удержалась от преувеличения. Замок!

— Он убежден, пора действовать. Вчера мы с ним вдвоем гуляли по набережной. Он не любит, не хочет, чтобы его вели, хоть и рискует свалиться с бортика в реку. Я описала их ему. Но чего они ждут? Чтобы мы упали и утонули? Двадцать четыре часа в сутки торчат на мосту. И их всегда двенадцать. Меняют ли они друг друга, или это все время одни и те же? Я готова пожертвовать жизнью. Пустите меня.

— Зачем?

— Ох… ну я не знаю. Выяснить, чего они хотят. Я готова на самопожертвование. Распоряжайтесь мною на свое усмотрение.

— Спасибо, мадам. Мы возьмем вас на заметку. Нам уже поступило множество предложений, откровенно говоря, ничего путного. Абсурдные идеи. Прорыть туннель под рекой, взять их с тыла, спуститься по течению, направить все корабли в открытые воды, мой сын, могила пол квадратных метра, больше незачем, как могилка куклы или кошки: ушел однажды утром в открытые воды и не вернулся. Молитесь за него.

— Благодарим вас, мадам.

— Мадмуазель. Хотя в моем возрасте… Наверное, он сказал «мадам», чтобы меня утешить.

— Сумасшедшая.

— Сумасшедшая старая дева из замка. Над ней им не грех и посмеяться, да не тут-то было. Солнце бьет в спину, обтянутую черным шелком, когда она идет, слегка наклонившись вперед, опираясь на зонтик-трость с золотым набалдашником, на ней шляпка из джерси с белой и бежевой нитью, норковая пелерина — копия королевы-матери! Они ее признали и не смеются. Точно говорю, они — насекомые, пчелы, просто крупной породы, вот и все, ну еще синие, и голова у них покрыта грубой густой шерстью. Эти — работники, а в одном из шатров неподвижно лежит огромная разжиревшая королева, пчелиная матка. Или же они — муравьи? Или термиты? Может, достаточно принести на мост самую большую плоскую коробку из тех, что мы ставим под окном весной, когда роятся летающие муравьи. Поищем добровольцев. Двое служащих с арсенала, кстати, не женаты, страховка обойдется нам дешевле. Позовите-ка их.

— Вы же каждый день там ходите, почему, черт возьми, вы отказываетесь, вы же ничем не рискуете… поставите на мосту коробку, вы знаете, такие клеят у аптекаря на заднем дворе за магазинчиком. Их двадцать.

— Уверяю вас, это — люди. Ваша коробка делу не поможет.

— К тому же мы не согласны. Есть у нас идея… Но надо дать ей созреть.

— В белом вине собираетесь мариновать?

— Именно. Не поверите, но лучше не скажешь.

— Эти двое абсолютно трезвы.

— Трезвы? Симулянты. Под стражу их и в тюрьму.

— Почему? За что?

— Никто не смеет вводить нас в заблуждение. Это предательство, сейчас каждый под подозрением.

Синдик резко отвернулся, вытер струившийся по лицу пот. Напрасно озеро билось о берег. Паруса, завернутые в холщовые чехлы, выстроились на причале друг за другом, как контрабандисты, уходящие в горы, больше нам не поднять паруса.

— Алло, служащие убежали.

— Ну и ладно! оставьте их в покое. Все равно все без толку. Кто хочет править городом? Я умываю руки и готов передать ключи любому, кто пожелает их взять?

Синдик подошел к окну. Чудес не бывает. Они по-прежнему здесь. Что я вижу? Двое празднично одетых ребятишек, мальчик в черном бархатном костюмчике с кружевными манжетами.

— Бог мой! Откуда там дети?!

Девочка в голубом нейлоновом платье, три метра потрачено на пошив, и белых носочках.

— Остановите их!

Белые кожаные туфельки, загорелые, пухленькие икры.

— Ради бога!

Крепко держась за руки, крошки трех и четырех лет от роду взошли на мост.

В гробовой тишине все следили, как дети перешагнули красную черту, они расступились, дали дорогу, и малыши исчезли на другом берегу.

— Каролина!

— Дидье!

Красивые, наряженные в честь праздника, мать до одиннадцати ночи не спала, пришивала кружева.

— Нет, нет, не ходите, они не причинят детям зла.

Родителей удерживали силой.

— Имейте терпение, — прозвучал за плечом отца голос служащего арсенала. — Скоро увидите…

— Эх вы, пьяница. Что вы понимаете в детях?

Служащий скрылся в огромном здании арсенала. Второй бросился вдогонку. На мачтах вяло трепыхались праздничные флаги, двое служащих появились в дверях с чемоданом. Когда наши дети…

— Да они же опять пьяные. Похоже, приняли на арсенале?

Служащие брели по бортику набережной — в прежние времена отсюда отчаливали парусники: желтые, зеленые, синие — опять ругались и выхватывали друг у друга чемодан. Они благодушно посмеивались: «мы-то-не-пьем, ничего кроме чая из львиного зева», стояли на мосту, облокотившись о перила, строго за красной линией. Вдруг они захохотали пуще прежнего, даже инвалид услышал их на своей мансарде в центре города. Пьяницы едва не подрались, уронили чемодан в реку, и течение понесло его вниз. Они, задыхаясь от смеха, хлопали друг друга по спинами. Дети не показывались. Чемодан качался на волнах, скоро мост, чужаки оглушительно хохотали, проплывая под мостом, чемодан, до отказа набитый взрывчаткой, зацепился за балку, и все взлетело на воздух, и мост, и те, кто стоял на мосту.