Черная кошка, белый кот или Эра милосердия-2

Глава 1

Глава 2

Я проснулся лежа на кровати, чувствуя мокрую и тонкую нитку слюны на щеке. Сил повернуть голову и хоть вытереть щеку об подушку, не было. Выплыв из какого-то кошмара с чужими разговорами я теперь попытался понять, где я. Сил не было ни на что — даже повернуть голову. Я скосил глаза. Я лежал на кровати, укрытый до подбородка насквозь казенным одеялом. Высокие потолки, обшарпанные стены, закрашенные до середины зеленой краской. Мне видно ещё пару кроватей с ранеными…

«Госпиталь?»

«Какой к черту — госпиталь, если я давно не служу?»

«Значит больница. Только странная какая-то — уж больно старая и убогая» — это мне было понятно по старой и ободранной двери. «По идее — должны были в «Травму» или во «Вторую» привезти…».

«Я вчера…»

«А что было вчера?»

«Шёл домой…»

«Шёл…?»

«Шёл — да не дошёл…».

«Точно!».

Теперь, наконец, припомнился мне, и вчерашний день… Я устало прикрыл глаза. Как обычно — я собрал книги, которыми торговал на рынке. Аккуратно сложил их в коробки и оттащил в камеру хранения. Прикупил бутылочку, колбаски на еду и закусь. Огурчиков с помидорчиками… как всегда со скидкой. И отправился домой. Дом…

До-ом… — тьфу! Паршивая комнатенка в коммуналке, которую я «выкружил». Да моя «огромная» пенсия в пять с половиной тысяч от родного государства. Из которых две с лишним съедала «коммуналка». Оставшихся «деньжищ» могло хватить только на молочко с хлебушком. Это здоровому-то мужику!? А если семья? Их чем кормить? С-суки! Поблагодарили меня… да что меня — всех военных. Много таких…

Ладно я, живу — один. С семьей не сложилось. Сам виноват. Ну пью, и что? А кто от такой жизни не запьет? Святые? Наших бы правителей с депутатами на такую пенсию. Поглядел бы я на них. Пристроился книгами торговать. Не пыльная работёнка, да и книги читать я очень люблю. Безумно люблю — если быть точнее. А если покупать, то никаких денег не хватит. В бандиты идти или в предприниматели? Не, не хочу… Да и недолго уже мне осталось. Потому, плевать мне на все… и на всех. И на себя в том числе. Ничего не хочу. Есть выпить — вот и всё счастье для меня.

Да, спиваюсь я потихоньку — и что? Или уже спился, как и многие. Только вот «паленой» или сомнительной водки я не покупаю. Для этого работаю и от скуки. Можно ещё в охрану было пойти. Но не интересно мне… А так? Жизнь — тихо прошла мимо… Просвистела скорым курьерским поездом. На прощание, показав красные стоп-сигналы удачи. Промелькнул в безумном беге мимо моих глаз — вагон-ресторан, где за красивыми стеклами на мягких диванах — ели-пили, веселились новые хозяева этой жизни. Жизни, где мне — здоровому мужику не оказалось места.

«Служить бы рад — прислуживаться тошно!» — лучше и не скажешь. Не стал я ни на ходу вскакивать, ни цепляться за последнюю подножку уходящего поезда. Плевать! Мне теперь плевать на всё… и всех. Я не жалуюсь на жизнь. Не прошу снисхождения. Ни жалею об упущенных возможностях. Случись чего — я ведь опять рвану на баррикады, как когда-то.

Жизнь?

Что вы можете знать о ней, о моей жизни? Жизнь — дерьмо. И я — дерьмо. Потому что — смирился! Не возвысил голос, не стал трибуном, обличающим порок и вещающим всем — истину.

Потому что ЗНАЮ — против системы нельзя бороться. Толку-то орать? И кому-то что-то доказывать. Это просто изощренный способ самоубийства. Вот кем-кем, а им я никогда не был. Только такой глупой и бесполезной смерти мне и не хватало. Серые будни, которые без цели и смысла — текут мимо… Это жизнь?!

Здоровье, которое осталось на многочисленных «точках». Это жизнь?! Те таблетки, которые я сейчас жру горстями — цепляясь за последние остатки здоровья. Это оно — наступившее «прекрасное далёко?». То, ради чего я рвал жилы? То, ради чего я служил?

Осталась тлеющим угольком в душе — тупая надежда на что-то… Что — «может и я… пригожусь!». Вот это жизнь?!

Постоянно думать о куске хлеба? Жизнь?

На что она мне — такая? Нет достойной жизни? Нет! А та, что есть сейчас — и на хрен не нужна. Вот так-то.

Вся эта привычная злость моментально промелькнула в голове.

Так что же было вчера?

А вчера… а вчера я получил по башке. Вот это наконец, припомнилось. И губы искривились тенью презрительной улыбки.

Я опять ввязался по-глупому, в чужую разборку. Опять! Вот же я дурак. Всё мне мало.

Шел ведь — никого не трогал. Какие-то придурки лет по пятнадцать-семнадцать с упоением громили остановку. Черт их знает — кто? Очередное общество недовольных. Какое-то единообразие в одежде и аксессуарах у них наблюдалось…

Ну я и влез. И вот зачем мне это надо было? Ведь все мимо, шли и помалкивали. Да и нет почти никого, если честно. Менты бдят в другом месте, где бабла можно по-легкому срубить. Пьяного потрясти или поесть на халяву… Вот они красавцы. Подросли волчата. Делать им нечего. А любимому государству на всё насрать. Им ведь всем — чиновничкам, украсть побольше надо. На любом уровне. Ни пионеров, ни комсомольцев — нет. Домов пионеров — нет, секций — нет. Главное, идеологии — нет.

«Обогащайся!» — это что ли идеология?

«Учись — и станешь богатым?» — кто верит в этот бред?

«Осваивай профессию и зарабатывай бабло!»… — это призыв?

Тупари! Сколько из них — наивняков молодых прорвется? Кто готов угрохать лет пять-десять на образование или профессию. В молодости год — целая вечность. А тут пять или десять…

А если таланту нету. А если он из простой семьи… Ах, да! У нас ведь и кухарка может государством управлять — вот и доуправлялись. Экономика ребятки — это НАУКА. И законы у неё есть — просчитываемые. Когда спохватились… А-а… образование, да. Оно нужно. Очень нужно. Только вот оно-то нынче платное… и дорогое. Тьфу.

«Талант — пробьется!». Наплодили штампов для дураков. Откуда он — талант?! Если папа пьет или его и вовсе нет? Если культуры — нет. А откуда культура? Она ведь на уровне семьи взращивается. А когда все разговоры вокруг — «кто и что купил». «Как приподнялся!». Не заработал, а нажил.

Вот и получили волчат на улицы. Протест. Не могут заработать — делать нечего. И вот результат. Немного пока их. Но это только пока. Уж я-то знаю. Это ведь общественный протест — даже это хулиганство. Симптом-с. Больного общества. Ну не смог я пройти мимо… Не смог! Вот такой вот я дурак.

— Вы что сволота делаете? — заорал я. — Люди где от дождя укрываться будут?

На меня посмотрели без опаски. Один и не «качок».

— Пошел ты на хрен, дед! Пока и тебя не отрихтовали, как и эту остановку.

Без особой злобы послали. С ленцой, без опаски…

Ой, как зря. Мне ведь плевать. На все плевать. И на них и на свою жизнь. Мне все равно. Равнодушный давно я. Может и старый. Может… Но вот удар у меня поставлен — как надо. Навыки-то не пропьешь. Не врите. Мне не врите.

Первый купился на резкое движение левого плеча — привычно дернулся. И нарвался на мой кулак. Минут несколько он полежит. Я рванул к следующему. Рывок и короткий удар ногой в голень он пропустил. В его колене что-то явственно хрустнуло, и он взвыл. Я знаю — больно. Очень больно. Он ждал атаку в верхний уровень. Я ведь ему явственно показал, куда бить буду. А ударил по-другому, подлец.

Короткая растерянность и моя мнимая безобидность — сыграли скверную шутку с мальчиками. Они поначалу ждали, что я кричать буду, да в бессилье слюнями брызгать. Это ведь тоже развлечение. Когда на тебя кричат — и сделать ничего не могут. По слабости, страху или этой — «толерантности!». Вот и поплатились. Оставшиеся трое теперь бодро рванули — растоптать. Раздавить меня — гада. Ну вот мы и посмотрим. Ещё одного я уделаю, а уж там как бог даст. Арматура в их руках, сомнений в серьезности их намерений — не оставляла.

Вот тут-то мне и прилетело — сзади.

«Стар я стал. Видел я того кто сзади. Но уж больно далеко он стоял. Не должен он был успеть. Занят он был малой нуждой. Никак не должен он был успеть даже физически. Выходит, что метнул он арматурину… Больше ведь никак… и ведь попал, гаденыш», — последняя мысль была вялой и мягкой. Уже валясь в душную темноту беспамятства, успел я ощутить, как сквозь вату — удары по телу…

Глава 3

Значит — больница.

Стоит теперь следака ждать. И эта парочка «гоблинов», должна быть неподалеку. В «Хирургии» мы все. Один — точно в челюстно-лицевой, а второй — костылики подбирает или креслице примеряет. Я испытал удовлетворение. Посадят? Три раза — «ха»! Ну максимум — «условно». У нас государство гуманное. Есть у меня на край заначка — для большей гуманности. Судя по рожам, развлекались там явно не дети олигархов. Да если и дети — плевать. Достало меня все… Будет всерьез — задавлю гниду на очняке. Умений хватит. Надеюсь, меня там и положат — как особо опасного. Надоело все… скорей бы уж. Проскрипела входная дверь и по лицу мягкой лапой скользнул сквозняк, прервав мои размышления.

— Просыпаемся, товарищи больные! Просыпаемся! Доброе утро! — начала медсестра, тетка лет чуть за тридцать, вставшая на пороге. — Ну что — порошочки принимать будем? Выздороветь все хотят?

Её я разглядывал одним глазом, сквозь сомкнутые ресницы.

— Иванов… Сарксян… — она прошла и начала раздавать лекарства. — Ну что товарищ старший лейтенант, как вы себя чувствуете? — обратилась она ко мне.

Я с трудом, но открыл оба глаза — в удивлении.

«Это я-то — старший лейтенант? Я уж и забыл, когда им был…», — я молчал и смотрел.

«Лейтенант…? С моей-то рожей? Да я, даже на старлея запаса не потяну. Охренели они тут что ли? С кем меня можно тут перепутать…? С остановки, меня или всех нас — забрала «Скорая». Ну, в порядке бреда — можно предположить, что в ней мог лежать ещё какой-то старлей… Надеяться на то, что кто-то сердобольный мог отбуцканное и окровавленное тело отвезти на своей машине до больницы. Не-е… — это чушь. Сюжет из плохого сериала. Ну, еще меня могли перепутать в приемном покое. Могли? Бре-ед… Здорово меня по голове тюкнули», — все эти мысли моментально пролетели у меня в голове, пока я безучастно смотрел на медсестру. Молчал я, благоразумно. Молчание — оно того, известно что — золото. Медсестра продолжала ворковать.

— Во-от… глазки открылись — значит в сознание пришли. На поправку идете.

Сейчас микстурку выпьем… Сможете?

Я только глазами моргнул — соглашаясь. Она ловко приподняла мое тело и влила мне в рот какую-то горькую хрень. Я даже смог скривиться — отвратная микстурка сильно помогла.

— Теперь укольчик сделаем, — ласково проворила сестра. — И сразу тебе легче станет…

Она протерла мне сгиб локтя ваткой со спиртом, достала шприц и ловко вколола мне что-то. Руку кольнула комариная боль укуса, и по жилам рванул горячий огонь, основательно прочищающий мне мозги. На прощанье напоив меня сладковатым чаем — она удалилась.

У меня в мозгах просветление или наоборот сумбур — образовался… Раненые мужики в палате (судя по всему тяжелые) обсуждали какую-то аварию на каком-то комбинате. Ругали начальника цеха…

А я под их говорок и под свои размышления я и заснул. Сон, я точно знаю — «зело пользителен». Он того — лечит.

Следующее пробуждение было слегка шокирующим. Я окончательно проснулся… от явственно услышанного слова: «… допросить!». За дверью бубнили два голоса мужской и женский. О чем-то негромко спорили.

В дверь вошел с табуреткой в руках… — не ожидаемый мною мент… На неё присел… — не задерганный опер… На табуретку около моей кровати уселся милиционер. Реально — МИЛИЦИОНЕР!!! Как сошедший с экрана или старинной фотографии. В форме! Которая как максимум из пятидесятых годов. Форму я внимательно разглядел пока он ко мне шел. Сапоги — явно разношенные, но аккуратно начищены. Тоже самое касается ремня и портупеи — потертые и видно, что старые. Брюки армейского образца — зеленые, а вот гимнастерка — новая. Свежая, милицейская, синяя, с не обмятыми, блестящими погонами. То же и с фуражкой: новая, с голубым околышем и синим верхом, с блестящей кокардой. Планшет опять же на боку…

Ага. В простую больницу? Ко мне — милиционер? Не-е…

Вот тут-то я сразу понял, что рехнулся.

Сдвинули у меня в башке что-то той проклятой арматуриной. А глюк… — он реальный такой.

Поверить в то, что ко мне в больницу может прийти аутентично одетый участник военно-исторического фестиваля в форме милиционера и начнет допрашивать? Не, в это я поверить не мог. Даже если рядом проходит этот самый фестиваль. Нечего ролевику тут делать.

НЕ-ЧЕ-ГО…

Я оказывается как-то так — незаметно, оказался в дурдоме и видимо когда привезли, представился старшим лейтенантом. Только вот зачем? И почему — лейтенантом, если я майор? Тут в дурдоме меня уже и обкололи чем-то… Точно! Медсестра — вколола утром.

Я молчал и с интересом рассматривал его. Качественная такая галлюцинация. Мужик лет под сорок с усами, с желтыми прокуренными зубами… и глаза внимательные. Хороший такой взгляд — прямой. Давно я такого не видел. — Здравствуйте! Капитан Коленьев, — представился милиционер. Я промолчал. Разговаривать с глюком? Только этого мне и не хватало для полного счастья.

— Как вы себя чувствуете? Говорить можете? Можете описать тех, кто на вас напал?

А мужик-то не в курсе — кто на кого напал. Счет-то — «Два-Один», и в мою пользу. Может эти своих увезли? А меня подобрали… типа с травмой. Мужик раскрыл планшетку и стал в ней рыться. От него знакомо пахло гуталином, кожей, табаком… старый и привычный армейский запах…

ЗАПАХ?!!!

Вот про то, что глюки ещё могут пахнуть — я не слышал! Мать твою! Глюки — НЕ ПАХНУТ!

Вот в этом я точно был уверен.

Говорящие «белочки» — да. Эти точно есть. Много раз видел. Но вот чтоб они пахли — я не помню. Что-то там сложное было…

Во мне что-то заработало и это были остатки моих пропитых мозгов. «Не то, тут что-то. НЕ ТО…», — две мои оставшихся, сильно битых жизнью шестеренки, кажется со слышным наружу щелчком — встали на место… И бешено прокрутились — выходя в рабочий режим.

«Если мужик — реален, то тогда — где я? Глядя на него можно сказать только одно — перенос. Исходя из читанных разных книжек. Но вот чтоб такое… и со мной?! Подвигов возжаждал, тля. Получи!».

«Всё! Сейчас если я пасть отрою, так и все… Возьмут меня к ногтю!», — голова кажется жужжала пролистывая странницы, где находились советы всем этим попаданцам.

Мужик тем временем достал пачку фотографий.

— Вот посмотрите, может кого-то узнаете? — он достал с десяток фотографий и начал показывать мне, внимательно глядя на меня.

«Он что думает, я кого-то узнаю?!».

Видя, что я не реагирую, он тяжело вздохнул, аккуратно сложил фотографии и пробормотал себе под нос.

— Говорил я Иващуку, что это бесполезное дело…

«Все бы ничего, но на кой черт ко мне приходил капитан? Да еще с фотографиями?

Даже в мое время их не носили… Не говоря про «тут». Ерунда какая-то…».

А он на входе обернулся и добавил.

— У нас тут пошаливают. Давеча зарплату на мясокомбинате давали, четверо вас сюда попало. Зарегистрировать надо. Но на военных, особенно партийных, стараются не нападать. Может тебя старлей с кем спутали? Ты не беспокойся — вещи твои все в целости. И партбилет и офицерская книжка… и фотокарточки. И даже деньги, — он вздохнул. — Спугнули их. Рабочие со смены шли. Повезло. Только по голове и схлопотал. Доктор говорит, через недельку бегать будешь — как новенький. Выздоравливай…

Я долго раздумывал, пока не вспомнил, что и тут я — партийный. А вот тут — это ведь совсем другой коленкор. «Это две большие разницы!» — как говорят в Одессе. Все просто — за грабеж лет пять от силы, а то и все два. Товарищ Сталин, если не ошибаюсь, всю эту сволочь — считал социально близкой. Не попутчики, а так… типа рядом. Это ведь когда они расплодились да во власть полезли, начали их как клопов давить. Это за политику шили такие срока, что мама не горюй. А эти — «заблудшие». А десять лет без права переписки — обычный расстрел. Чтобы не спровоцировать.

Нападение на меня — это чистая уголовщина. Вот поэтому при грабежах никогда партбилет не трогали — чревато. И сильно чревато. Потому как за нападение на коммуниста и/или офицера это уже 58-8[1].

Статья номер 58 и пункт соответственно 8. Это та, которая знаменитая и всем известная — про «врагов народа».

Терроризм. Вот его дуракам пришьют запросто. Статья-то — политическая. Нападение на государственного или политического деятеля. Это минимум десять, а-то и все двадцать пять…

Обалдеть. Это как же я про политику-то забыл? Политика ведь тут это все.

Здорово же мне по башке приложили.

Черт! Не помню я, мораторий на расстрелы когда ввели? Что-то вертится… Вроде как расстрелы после войны и отменили. Только вот когда и на сколько? Забыл я… — забыл. Но сидит в голове, что за убийство точно не приговаривали. Поэтому паханы и отправляли малолеток на мокруху. Или это в пятидесятых было? Вот же история. Как нам её преподают раз по десять переписанную — такие и знания. А у тетки — медсестры, шприц-то был многоразовый!!! Тогда ещё глаз резануло — но просмотрел. И мензурки с микстурой, а не привычные таблетки… и порошки… Значит все-таки — перенос!

И что теперь?!

Да ничего. Жить будем! Сдается мне — убили меня там. Иначе тут бы не оказался.

А теперь только одно — выживать надо. За себя и за того парня. Биографию свою теперь изучить… Только как? Номер полевой почты — ничего не скажет. Самое простое — симулировать амнезию. И ещё заикой надо стать. Пока заикаюсь, успею слова для ответа продумать. Иначе меня по речи — сразу расколют. Язык абсолютно другой. Понятия и сленг. Акцент… Scheisse!!! Акцент-то у меня может быть, какой угодно. Не знаю, кто — как, а я по акценту могу почти точно сказать, откуда человек родом. Говорок южан никак с «горьковским» не спутаешь или с уральским. Особенно сейчас. Это ведь у нас телевидение кругом. Происходит нивелировка речи. А здесь этого пока нет. Вот так вот. Горький. Как там он у нас — Нижний? Во! Ко многим старым названиям и привыкать не придется.

А придется мне на работу устраиваться. Тут. А тут — карточки. Рабочие, иждивенческие… Последних очень бы не хотелось. Ладно, это я переживу. Только вот кем устраиваться? В армию я точно не хочу. Да и к станку меня не тянет. «Давать стране угля!» — это как-то не предел моих мечтаний. Иначе, на кой черт мне мозги?

Надо ещё уточнить, куда и в когда — меня занесло.

Что из плюсов?

Немецкий знаю. Знал. В училище диплом военного переводчика не за хухры-мухры дали. Пользоваться только почти не приходилось. Переводчик — заика? Не, ненужное внимание. Да и там где переводят, можно что-то ненужное и узнать. Или слово привычное мне, при переводе брякнешь. Объясняй потом — замаешься объяснять. Войну мы уже выиграли. Гудериана в плен взять — мне не светит, как и рассказать про атомную бомбу… Мать твою! А ведь тут где-то её и испытали! Только вот где…? В Тоцке! Ладно — об этом потом. Я же про это время почти ничего не знаю. Да — победили. Карточки отменили… Вскоре. Потом пятьдесят третий. Ага, осталось письмо подметное написать — про Никиту Сергеича. То-то он обрадуется, как его прочтет. Никаких сил не пожалеет чтоб меня найти. Будет стоять вечный «сторожок» на меня. А я где-нибудь да засвечусь. Кстати тоже личность очень спорная. Скажете «Кукурузник» — и будете правы. Он не очень умный был. Хитрый — да, хамелеон — да. Культ личности «разоблачил»? Тоже — да. На кукурузу его наши закадычные заокеанские «друзья» — ох как ловко развели. А культ? Его же подписи на расстрельных списках стояли. Кому охота на неудобные вопросы отвечать. И много там дерьма всякого…

Только вот никто отчего-то не вспомнит про «паршивые» «хрущевки». Дрянь жильё?

А ничего, что до него у нас почти вся страна в бараках жила? Этого никто не помнит?! Замолчали это? Что счастье это было несказанное — ОТДЕЛЬНУЮ квартиру получить. ОТДЕЛЬНУЮ… СВОЮ! И БЕСПЛАТНО!! А плакат на Первомайской демонстрации, который я своими глазами видел — «400 000 000 кв. м жилья!». Это как? Забыли? Это потом все зажрались и воспринимали все это — как должное. Много сейчас счастливчиков кто таким может похвастать? Вот то-то… Так что вывернуть все что угодно и как угодно — даже я могу. Спасибо, БЕСПЛАТНО научили! А что страну мою просрали — так мне не меньше других обидно. А скорее и побольше. Я ТАМ ЖИЛ! Так-то…

Ах да — работа… Тут ещё я в председатели колхоза могу пойти? Ну да — молочко там со сметанкой, девки сисястые и дебелые, да истомившиеся по мужикам. Только там я и сопьюсь через годик — совсем. От тоски. «Ты гони её Володя — тугу-печаль» — советовал Горбатый Шарапову. Вот и я тут такой же. От такой печали и сдвинусь. Не, «колхоз дело-добровольное». Потому туда я и не пойду. Не земледелец я. Да и девок сисястых, там наверняка нет — голодно. Уже много лет. Грудастые девки — «кровь с молоком», эт токо в кино. Причем в паршивом. Не только в нашем, но и в немецком — для взрослых.

Что ещё есть из плюсов? Навыки рукопашки я восстановлю. Да и сколько той рукопашки? Подрывное дело я чуть-чуть знаю. Но кому тут подрывник нужен? Их по идее тут тысяч сто как минимум. Да и на кой черт это мне…? Под эти неторопливые размышления я опять задремал… Так и прошли три дня. Доктору на обходе — скормил байку об амнезии. Осмотрели, посочувствовали… Сказали, что — «Бывает…». Посоветовали не нагружать себя и побольше гулять.

На второй день с трудом, но я поднялся. Нужда заставила. Ковылял по коридору до туалета. В разговоры благоразумно не вступал — только слушал. Надо же — все, как и у нас в больницах. Разговоры о бабах, о войне иногда… Обсуждали фильм — хит сезона «Глинка» с Борисом Чирковым. Тоже мне блокбастер. Я его и не видел никогда.

Посмотрел и на себя. Сухое, поджарое, тренированное тело. С несколькими шрамами от ранений. Симпатичный парень лет двадцати пяти, с серыми глазами и уже заметной щетиной.

Вот ведь тоже проблема — побриться. «Опаску» я в руках держал пару раз, но как ежедневно ей пользоваться пока представлял не очень. На третий день ковылял и всех внимательно слушал. В курилке понял, что в этом теле я не курил. Сидел всем улыбался и впитывал информацию. Куда меня занесло — я уже понял. Штампик на книжке — «1 Городская больница г. О., сориентировал меня географически. Знакомое место. Надо же какие повороты судьбы? Служил я здесь, в молодости. Та ещё дыра. А газетки «Правда», «Известия» и «О. ий рабочий» лежащие на столике у медсестры, сориентировали и по времени. 19 мая 1946 года.

Вот это выверт судьбы!

Но что делать? Добыл подшивки газет и стал изучать речь и обороты. Мне бы ещё устав ВКП(б) почитать. Но вот боюсь, такой вот странный интерес у коммуниста сразу привлечет ко мне нездоровое внимание ненужных людей. Но и почитать толком не смог сил минут на десять хватило.

Поглядел и в «сидор» — на форму. Только мельком — голову повело. Очень меня впечатлил иконостас орденов и медалей, аккуратно завернутый в тряпочку и лежащий на самом верху.

Глава 4

А вот первое, что меня поразило в больнице — это то, что здесь были раненые. Обычные раненые с Великой Отечественной… А ведь я почему-то думал, что все давно выздоровели… год ведь с Победы прошел. А тут нате вам — лежат и лечатся. Вот ведь как… — инерция мышления стал быть.

Только на четвертый день я более-менее пришел в себя. Прекратила болеть голова, прекратились приступы тошноты, и я мог хоть как-то ковылять. Посетил меня под утро сон не сон… — муть какая посетила. Взбаламутила все во мне, взболтала… и осела — как оседают песчинки в воде ручейка поднятые неаккуратной ногой. Обрел я наконец, полную ясность и кристальное понимание того, что предстоит мне в ближайшее время.

Я ведь до этого как в тумане ходил. Чего-то там выяснял, слушал. Только теперь понял, что пообещал… что поклялся я парню — отомстить. И ЭТО — ГЛАВНОЕ. Выживу я или нет… как-то оно отошло на второй план. Что жизнь? Вот она была — и нету. Не страшно оказалось умирать. Вот оно как… бывает. И рассказал я сам себе незатейливую и простую историю совершенно обычного парня — старшего лейтенанта Серёги Адамовича. Круглого сироты. Воспитанника Питерского детдома.

Жил-был парень — честный. Комсомолец. В кружки разные ходил. Значок имел — «Ворошиловский стрелок» и значок «ГТО». Потом война началась. И воевал Серёга. Честно воевал. От начала до конца войну прошел.

Таких-то и было пять-шесть процентов от пятнадцати миллионов. В полковой разведке он как не странно служил. Три ранения. Герой. На груди иконостас. Дослуживал в Померании при комендатуре. Вот и приехал он в этот забытый богом О. — за невестой, красавицей Зиночкой. Причем и правда красавицей. Фотография её у меня с документами лежит. Она сюда эвакуировалась. Приехал и не нашел её. Померла она…

Простая история. Обычная. Ничто — на фоне такой трагедии со всей страной. С миллионами смертей. Даже меньше, чем ничто. Поначалу-то ему сказали, что по женским делам она заболела, да от того и померла. Перед самым почти его приездом представилась. На могилке он побыл. Попрощался. Он уж было собрался уезжать, да вот нашлась «добрая душа» соседка — просветила. Поделилась «наболевшим». Не смогла молчать. Ибо праведной жизни женщина. Одна. Одна живет. Одна из многих. «А Зиночка ить подругой ейной была — задушевной. Поделилась. Поплакала в жилетку. Всплакнула на плече. Так бы она — «Ну, никогда!»… Но раз уж такое случилось — должен он, знать…!»

Узнал.

Невеста-то его беременна была. И совсем не от него. Он-то в то время в Германии был. Подпоил её недобрый молодец — да воспользовался. День рожденье чьё-то там было. Залетела она. Бывает такое по дурости. А тут письмо — жених приезжает. Встречай, готовься. Кинулась баба к врачу. Только вот невысокого класса этот «профессионал» оказался.

Здесь ведь как — аборты запрещены. Совсем. Товарищ Сталин заботится о приросте народонаселения. И я его понимаю — такие-то потери. Так вот «коновал» этот — что-то там лишнего наковырял. Померла она. То ли от кровопотери, то ли от сепсиса.

А узнать, кто с невестой переспал — труда не составило. Соседки её — просветили. Начальник ОРСа это был. Холостой. И при должности. И врача подсказали — кто «лечил». Бабы они ведь все знают. Добрые… нашептали. Не она одна такая была. Со многими он спал. Мужики-то все — почитай наперечет. Я губы их презрительно поджатые видел. Памятью Серёги и теперь моей — видел. Это нам в душу плюнули. Это нам в ухо шептали, вздрагивая от плохо скрываемой зависти и радуясь от чужого несчастья. Бабы. Чего уж тут. Они пострашнее мужиков в некоторых вопросах будут. И что жестче — точно. Осуждали они Зиночку… А Серёга её любил. До беспамятства. Вот и ударила парню кровь в голову.

Молодой, горячий. Как узнал — так жизнь и кончилась. Собрал вещмешок и рванул. Рассчитаться. А потом на сесть на поезд… и поминай как звали. Может и пронесет.

Не пронесло. Он дурак через станцию на разборки рванул. Кровавая муть в глазах стояла. Не с холодным расчетом, как в разведке, пошел. На чувствах. Да ещё и выпивши. Итог конечно не закономерен, но ожидаем. Отвлекли его на секунду. Он повернулся, а ему кирпичом и прилетело. Ограбить хотели. Шпана. Не рассчитали только. Помер Серёга. А вот на его месте я оказался.

Вот такая вот простая и обычная история. Никаких вселенских трагедий. Ерунда.

Мелочь. Бытовуха…

Но вот только кому как…

А я — что я? Лечусь вот. Уже считай неделю, бока отлеживаю. Обещали скоро выписать. А провалы небольшие в памяти — это ничего. Бывает. Руки ноги на месте? А голова — она того, на гражданке жить не мешает. Обещают вскорости выписать. Я вот газетки читаю. Запоминаю — кто есть кто. Лозунги впитываю, правильные слова запоминаю. Я ведь старый. Пусть тело у меня и молодое. Сейчас. А вот мозги у меня холодные. Совсем. Как у рыбы… у пираньи например. Я ведь торопиться не буду. Мне осмотреться надо. Наше кровавое телевидение да книжки разные с сериалами — они многому научить могут. Если вдумчиво смотреть. Нет торопиться я не буду. Не тот случай. Может мне и тут удастся немного пожить. Может это тот самый — заветный. Второй шанс. Я ведь только сейчас понял. Тут. Отчего все попаданцы так по-дурацки себя ведут. Отрываются на полную катушку. Странно оно. Там он «офисным планктоном» был. А тут вдруг крутым «спецназером» стал. Не бывает так — и оттого не верится. Они главное ухватили — эти писатели. Дальше может таланту не хватило правильно-то написать.

Так вот, как не крути, а все вокруг воспринимается — как некая игра. Жизнь, опасности — они, как не настоящие. Есть этот налет игры. Ненастоящности. Он в душе. Там в глубине. Он есть, и намертво присутствует. Страх пропадает. Не совсем, не очень намного. Но боишься, отчего гораздо меньше. Вроде как перезагрузиться можно. Пройти уровень ещё раз.

Хотя… Может это — только у меня? Не знаю. Я пока многого не знаю. Но вот то, что лично ты считаешь правильным или справедливым… это — значит здесь и сейчас для меня очень многое.

Ты один. И если что — один и ответишь. Никого за собой не потянешь. «Каждый умирает в одиночку» — уж не помню, кто это сказал. Но и это правда. А когда страха меньше — жить проще.

Это как в «Иване Васильевиче»:

— Как они кричат…!

— А… Они не могут кричать, они уже давным-давно покойники! [тут в них стреляют из луков].

— Видали, как покойнички-то стреляют?

Так вот это вот — как-то присутствует… будто и ты участвуешь в какой-то постановке.

А я сижу себе спокойно газетки почитываю. Вот «Правда», за пятницу 3 мая 1946 г. стоимостью — 20 коп. Статья на первой странице — «Надежная опора интересов Советского Союза».

Тут в начале мая шли подряд четыре важных советских праздника: 1 мая с традиционными демонстрациями и парадом на Красной площади, 5 мая — «День Печати» и праздник газеты «Правда», 7 мая — День Радио и 9 мая — День Победы. По ассоциации 7 мая сразу ассоциировалось со знаменитым спектаклем — «День Радио». О, задушевная такая и правдивая статья — «Парад союзных войск в Берлине». А вот «О присвоении звания Герой Советского Союза — офицерскому и сержантскому составу». От 8 мая 1946 года. Это — как-то поразило. В списке 5 человек и первым идет капитан Давыдов. Потом только Егоров и Кантария — про которого, недавно видел кино с попаданцами. Я думал им в реальности ещё в сорок пятом «Героев» дали. А приказ этот подписали Председатель Президиума Верховного Света СССР — Шверник и Секретарь — Горкин. О как. Про Шверника — что-то слышал, а вот про этого Горкина — никогда Тут же в газете цитируют речь товарища Сталина: «Товарищ Сталин в своем обращении к народу 9 мая 1945 года напомнил о сумасшедшем бреде Гитлера — кровавом бреде, который пытались сделать реальностью немецко-фашистские захватчики. Они ставили своей целью расчленение Советского Союза, отрыв от него Кавказа, Украины, Белоруссии, Прибалтики и других областей». На нашей памяти бред Гитлера был осуществлен именно теми политиками, которые поддерживали антисталинскую пропагандистскую кампанию… Ню-ню… Здесь же следом указаны и слагаемые Победы: «Стойкость и мужество советского народа, героизм и военное мастерство Красной Армии, гений нашего вождя и полководца товарища Сталина…»

Ага, и далее: «… великая победа… есть прежде всего победа нашего общественного и нашего государственного строя, есть результат мудрой и дальновидной сталинской политики большевистской партии, подготовившей страну к активной обороне и создавшей могущественную Красную Армию, вооруженную передовой военной наукой и передовой техникой». Таким образом, советский строй, и партийное руководство рассматриваются как факторы не военной победы, но успешной подготовки к войне.

Подготовились они… от той «подготовки» поэтому кровушкой и умылись. «Малой кровью — могучим ударом…!». Вон в конце статьи и дифирамбы мудрому и всезнающему — Главнокомандующему: «Эта беспримерная в истории войн победа есть результат мудрого военного, государственного и политического руководства нашего великого вождя товарища Сталина».

Пропаганда рулит!

Сложное у меня отношение к Сталину. С одной стороны вождь. С другой… горец.

Горец — он горец и есть. Хрен ты менталитет сменишь. Уж это-то я точно знаю.

Понасмотрелся. На интернационал.

А вот без единоначалия тогда совсем худо бы было. Гораздо хуже. Да — «Принял с сохой, оставил с атомной бомбой!». Но вот только методы. Не исключено, что и я вскоре и на собственной шкуре узнаю о них. Ну вот что я могу совершенно достоверно знать о тех пауках в Кремле? НИ-ЧЕ-ГО… Факты ведь, и так — и так, подогнать можно. И плюсы есть и минусы. Коба у нас кто? Кто — бандит. «Эксы» все эти его — обычный разбой. Очень четко трактуемый — любым УК. Вот у нас сейчас кто у власти — «цеховики». А тут — бандиты. Вот почему за дурацкий колосок люди десятку огребали — на раз-два? На общак покусились. Может такое быть? Ещё как может! А за ограбление магазина — два. Ибо социально близкие. Вполне я себе так думаю, что и по менталитету и по замашкам…

Да ну её — эту чертову политику, ещё там надоело. Тоже мне рисуют многознающего и мудрого «Иисусика». У нас вон нигде «не пёрнешь» — без разрешения сверху. Можно подумать, что тут по-другому. Ага, главное — верить. Отсюда ноги растут.

Нет ни — белого, ни — черного. Нет. У каждого — своя правда. И вот за эту правду люди и готовы резаться насмерть.

А насчет главнокомандования ещё Наполеон I отлично сказал, тот который Бонапарт: «Один плохой главнокомандующий лучше двух хороших». Вот так! И я с ним абсолютно согласен. Хорошо ли — плохо ли, но вершине должен быть — один. А не свора ни за что не отвечающих чиновников.

Вон взять хоть эти же теперешние газеты? Чего уж тут — «Собака лает — ветер носит». Мне ли про газеты и пропаганду не знать? Учили меня именно этому — четыре долгих годика.

Прогулялся я, наконец, и во двор. Меня, как героя, халатиком больничным — «осчастливили». Дефицит. Забытое слово… М-да… даже ностальгия какая-то. Только с этой «ностальгией» мне теперь жить придется. А больничка наша — в два этажа. Дом кого-то из «бывших». Пара флигельков, морг-барак. Во дворе несколько мелколистных корявых карагачей. Железка неподалеку и «шоссе» — грунтовка мимо.

И уже позабытый ветер. Ветер, дующий несколько дней подряд из степи. Тюльпаны уже отошли. Море их в степи было — помню. Красота… Вдалеке — трубы дымят. Из достопримечательностей я тут помню только абсолютно дебильную планировку города. Несколько промышленных районов разнесенных в виде лучей звезды. И попасть из одного места в другое только через центр. Трамвай был, помню. Да ещё вечно враждующие районы с блатной и приблатненной шпаной. «Мясокомбинатовские» против «Форштадта» или «Первомайских». Я ведь это уже и позабыл совсем. Стерлись воспоминания, поблекли, подернувшись темной водой сиюминутных забот.

А тут сейчас, наверное «Старый город» стоит против «Нового». «Новый» — это правая сторона Урала. «Старый» — левый. Река делит город пополам. В старой части города живет множество казаков атамана Дутова. Генерал-лейтенанта. При мне жили дети и внуки. Вот только сейчас сдается мне, это вполне себе справные казаки. Пускай только и в душе. А в остальном — тихие и мирные. Потому что власть кругом наша — советская. И казаков она не очень любит… или очень сильно не любит. Это как посмотреть. Кто ж любит по зубам-то огребать? То-то, что никто. Потому и враги они. Не смирились, а сдачи дали.

Я понюхал воздух и прижмурился. Забыл… Экология-то тут — совсем дрянь. Хотя тут и слова-то такого большинство наверняка не знает. Это у нас на этом все помешаны. Да на экологически чистых продуктах. Вон тут — все продукты экологически чистые. Только нет их — совсем. Голод.

Ага, вот так брякнешь про экологию — и все. Спалился. Даже феня тут другая… наверное. А экология? Что при мне дрянь была, что сейчас. Сваливать отсюда надо — «в темпе вальса». Вот это я совершенно точно знал. Перспектив никаких нет и не будет.

«А где будет?», — задал сам себе вопрос.

«А черт его знает… Родной Питер — в руинах. Если только на «малую родину» — в Белоруссию? Сколько лет там и служил, и жил. Надо подумать над этим вариантом. Поплотнее. И чем вообще я могу тут заняться…?».

Вот с делами управлюсь, и буду сваливать отсюда. Есть у меня ощущение, что ничего хорошего меня здесь не ждет.

Глава 5

Пачка разномастных денег, фотокарточки, книжка офицерская, партбилет, выписка…

Одел я форму с нашивками. Три их. Потертые. Две красные — за легкие ранения и одна золотистая — за тяжелое. На щитке галун повыцветший, затертый. Тяжелое, это судя по хорошо зажившим кривым шрамам — в живот. Собрался, подпоясался и в путь.

Документы я изучил. Подробно запомнил. Выписали меня. И милиция больше не беспокоила. Рейд у них был оказывается — против распоясавшихся бандитов. Поэтому и ко мне заходили. В основном других опрашивали — вдруг, что и всплывет. Тут УгРо всерьез работало. Да и патрон в карман никто не засовывал для палок. В голову никому не приходило. Милиция пьяных не шмонала. Отзывались мужики о них милиционерах вполне себе уважительно. «Наша милиция». Надо же? Выветрилось у меня такое отношение за многие годы. А вот про воров и бандитов наслушался вволю.

Особенно удивило — болтали вовсю про «Черную кошку». Это которую Жеглов с Шараповым накрыли. Кино вот наизусть помню, а книгу никогда не читал. Каюсь. Я-то молчал все больше, да уважительно слушал — головой кивая в нужных местах. Оч-чнь непростое это умение — собеседника слушать. Чтоб интересно ему рассказывать было. Ахать восторженно, да удивляться. Я-то ведь «оттуда» и реалий здешней мирной жизни не знаю. Мне разные местные «страшилки» с удовольствием и рассказали…

Из той — прошлой жизни, я совершенно точно знал и был свято уверен, что пресловутая «Черная кошка» — это сборище малолетних придурков подломивших пару ларьков. А наши менты, чтоб орденок лишний получить или там благодарность — дело искусственно раздули. А уж братья Вайнеры в угоду конъюнктуре и партактиву это дело красиво прописали. Прославились.

Да-а… оказалось все совсем и глубоко не так.

Все перипетии этого дела рассказал мне алма-атинский милиционер — Виктор Палыч. Его в О. занесло в командировку и тут ему банально вырезали аппендицит. Вот он и рассказал… негромко шепотом и вполголоса. В парке — где два дерева.

Это когда я усомнился в доблести милиции.

— Да что ты можешь знать о нас, парень!? — естественно возмутился он. — У нас героизма не меньше вашего было. А страшного и побольше иногда. Боялись люди. Ох, как боялись. Да ещё слухи разные… — он примолк и испытующе посмотрел на меня. — Я-а… м-мо-гила! — заикаясь и пуча глаза я выразительно постучал себя в грудь. — Ра-а-зведка!

— Ладно, только никому…

Порассказал Палыч…

А «Черная кошка» — действительно существовала и нифига никакой это не вымысел.

Она реально держала в страхе не только Москву, но и многие другие города тоже. Вот оно как. И свой след эта сволота оставила и в его Алма-Ате, и неподалеку от нас в Оренбурге. Только я пока не очень понимал, они что гастролеры? В общем, в столице Казахстана в лихие военные времена реально орудовала очень жестокая группировка, члены которой безжалостно убивали свидетелей. А в качестве метки они и оставляли нарисованную угольком кошачью фигурку. Одно упоминание этого уголовного «бренда» заставляло людей цепенеть от страха. Не то, что работали с большой выдумкой — жестокие очень были. Их Алма-атинское УгРо безуспешно охотились за «Черной кошкой» — пять лет.

— В сорок первом, — начал свой рассказ Палыч, когда оглянулся и убедился, что поблизости никого нет, — к нам каждый день прибывали эшелоны с эвакуированными. Десятки тысяч прибывали. Я видел. А там мужики — на них пахать можно! А он сука — со справкой! Эпилепсия у него или там туберкулез. На фронт бы его сволочь — немца бить. Ан нет — больной он. В «хлебные места» ему надо. Не придерешься — все документы в порядке. А когда там — в такой круговерти всех рази проверишь? Вот просочилось к нам ворье. Разных брали. Всякие у нас были — украинские, белорусские, молдавские, московские воры. Все — тут, мать их! — О-ох, ты! — я самым заинтересованным видом удивлялся я и очень внимательно слушал — рассказ очевидца из первых рук.

— Особенно тогда знаменит был вор по кличке «Серый». Гремел, можно сказать. Сколотил банду из местной шпаны и обучил ее всем «лучшим методам» своего «ремесла», — он скривился, как будто хватанул уксуса. — И простых граждан грабили, и милиции тогда досталось.

— Э-это к-как?

— А вот так! Влезли в дом — да выкрали оружие и служебные удостоверения. И никакие их поиски результата не дали — как в воду канули. Я представил. Полгорода бы наизнанку вывернули, но доискались бы. Я кивнул. — Хотя представь, как искали. Они самые заинтересованные были.

— И-и ч-че-его?

— А ничего… — разжаловали и на фронт! А какие специалисты были, — он мечтательно закатил глаза. — Сыскари от бога. Я так думаю специально это они — чтоб так получилось. Богатств-то ни у кого из них не было — чего лезть? У нас-то — все на виду. Любимое место у воров это наш — Никольский рынок. Карточки, голодуха… а на рынке есть все — от сушеных яблок до черной икры. Ну и сам понимаешь, кроме наличности, ходило и золотишко, ювелирка и царские червончики. В начале-то войны кадров у нас катастрофически не хватало — все лучшие на фронт ушли. Спекулянты и распоясались. Никакие облавы не помогали. Ну вот… Поначалу-то «Серый» бал правил. А потом уже и другие «матерые волки» подтянулись. Посмотрели, как жируют на народном горе — отдельные личности. И стали они грабить этих самых — «предприимчивых» граждан. — Со-со-образи-или… с-су-ки!

— Сообразили. Вот тогда и появилась эта «Черная кошка». По Алма-Ате и рядом — прокатилась волна грабежей с убийствами. Грабили дома спекулянтов, магазины, склады… И везде, где побывала банда — на самом видном месте красовалась нарисованная черная кошка. Долго они бесчинства свои творили. Война уже закончилась, а «Черной кошке» все неймется. Бандитский форс. До чего ведь дошло — люди стали бояться наступленья темноты. Чуть не каждый день — новый разбой или убийство. Пока мы над одним головы ломали — ограбили склад швейной фабрики. Пока это расследовали — они уже склад маслозавода взяли. Мы туда, а они хранилище с охраной вынесли… И охрана не помогла — положили её. О как! Вот тогда-то это дело и взяли на контроль, — он ещё понизил голос, хотя до этого чуть не шептал, — в НКВД. Те чикаться не стали. Войсковые операции даже проводили…

— И-и ч-чего?

— И ничего!

— Д-да-а… д-де-ла-а!

— Да уж, а вот однажды повезло. Нам повезло. Оперативники наши барыгу одного взяли — Сафронова. И расколоть смогли. Этот и дал ниточку. Аж мы не оплошали. Вот в этом апреле всех последышей взяли к ногтю. Пролетарским кулаком этим гадам, хребет и сломали. А ты говоришь — «героизма нет», да — «не может быть»… Ещё как может!

Вот такие пироги с котятами. Совсем всё тут по-другому. Вот уж не думал — не гадал, что «вживую» с кином столкнусь.

Иду по дороге ситуации разные кручу. Да вопросы всяческие сам себе задаю. У меня есть аттестат — вещевой и продуктовый. Большой такой лист газетной бумаги. Только вот как пользоваться им — я не очень. Вот так и сгорают разведчики. На незнании всем очевидных деталей. И ведь не спросишь ни у кого. А я — да. Чувствовал себя отчасти разведчиком. «Штирлицем», черт побери! Во-о, обычный анекдот по-пьяни расскажешь или в разговоре его упомянешь — и все. Несколько настороженно я себя чувствовал. Запасливый парень — Серёга, мало того, что ножичек очень грамотный припрятал в вещмешке, так он ещё и пистолет там держал. Знаменитый «Вальтер». Walther P.38К. — со странным клеймом «cyq». Трофей с фронта надо думать. Только странный какой-то. Короткий. Как с обгрызенным дулом. Очень удобно под одеждой прятать. Магазин не на восемь, как обычно, а на тринадцать патронов. Два магазина. И патроны ТТ-шные. В них. Интересная машинка. Я не то что не видел, я никогда про такие и не слышал.

Интересно кого Серёга «раскулачил»? Очень хорошая машинка. Явно какого-то чина. И не армейского. А может, сменял не глядя? Хотя вряд ли. Разведчик как-никак. И запасливый.

В «сидоре» четыре банки консервов — настоящее богатство по нынешним временам. С простыми белыми этикетками и надписью «Свиная тушонка». Знаменитый «Второй фронт». Впервые вживую увидел. Кормят в больнице скверно, но держусь пока. Хотя есть охота. Постоянно. Галеты какие-то были. Съел. Хотя на вкус — как картон. Очень простого хлебушка хочется. Вволю. А нету.

Из больницы отправился я прямиком в райком ВКП(б). Пешочком, по утреннему холодку. По дороге иду. По сторонам поглядываю. Новым, молодым и здоровым телом — наслаждаюсь. Чувствую себя реально так разведчиком. Странное какое-то чувство. И походка у меня другая. Кошачья какая-то — мягкая. И голова по-другому вертится. Автоматически отмечаю возможные огневые точки. Да куда нырнуть и укрыться — в случае чего… Серегино наследство. Теперь уже мое. Наше. Вот это — уже вбито в подкорку. Полностью на рефлексах.

Иду. Речь свою будущую репетирую. Вслух. Тренироваться надо. Да думаю, как и чего кому соврать половчее. Про память. Контуженный я. Много тут, таких как я. За войну население города увеличилось в два раза. С шестидесяти до ста двадцати тысяч. Одних госпиталей здесь — шесть. Вот так-то. Эвакуированных полно и ворья соответственно тоже. И немцы пленные есть. Эти тоже строят. Ну а мне — как коммунисту, непременно на учет надо встать. Не был бы в партии и не знал бы про это. Вот на такой «мелочи» моментально бы и спалился. Райком стоял на своем месте. Желтое здание с белыми колоннами. И памятник вождю присутствовал. И милиционер на входе. Все как положено. — Вы куда товарищ? — меня тут же остановил и спрашивает пожилой дядька-милиционер.

— В «Отдел учета», товарищ, — отвечаю ему. И партбилет предъявляю. — Вот. В райкоме главный документ — партбилет, и неважно кто ты — министр или уборщица. Тут все равны. Некоторые по-умолчанию — равнее. Но тут это пока не так заметно.

Ни привычной рамки металлодетектора, ни тебе дебильной «подозрительности».

Только привычно-усталые глаза милиционера на входе. Меня не то, что не обыскали. У меня даже вещмешок не проверили. Во раздолье-то для террористов. Жаль они об этом не знают. Война ведь недавно кончилась. Бдеть должны вроде как в оба. А тут? Народ и власть выходит пока едины. Хотя мешок-то мой можно и проверить — нет там ничего. Перестраховался я.

Глава 6

«Учет» везде на первом этаже — рядом со входом. Наверно, чтобы лишний раз коммунисты по этажам не шлялись — не мешали плодотворной работе. Ну и чтобы соответственно не услышали и не увидели чего лишнего. Сейчас любой школьник знает про «информацию правящую миром», а тогда или сейчас… Блин! С этим переносом точно «крыша», если не уехала, то сильно накренилась… — путаю «тогда» и «сейчас».

А… так вот, партаппарат интуитивно строился как частично более информированный, чем обычный уровень газета-радио-ТВ. Соответственно выше уровень — больше информации. Причастные к зачитыванию «закрытых писем ЦК» — гордились собой, как в Москве «абреки» «травматиком». Это давало ощущение сопричастности к властителям тайных знаний. Социальная метка своего времени. Помню, как я отцу на кухне их пересказывал, когда учился, и оба гордились — он мной, а я — собой.

Этих мыслей мне хватило как раз на дорогу по тканой дорожке до таблички «Сектор учета» и обитой железом двери (аналог нынешних стальных).

Как и ожидалось, после вежливого стука раздалось.

— Заходите!

За дверью обитала средних лет «дама». Одетая и причесанная строго, но изящно. Вся такая манерная. Стопроцентно жена какого-нибудь ответработника среднего или высшего звена. По ней даже в позднесоветские времена можно было изучать психотип — «дворянка». Ещё про неё я «уже» знал — наличие каллиграфического почерка. А как вы хотели? Партбилеты выписываются — не талоны на повидло. Бросив на неё взгляд, я отметил отсутствие на строгом темном костюме наград. Тайком выдохнул. Было опасение, что нарвусь на фронтовичку и начнется поиск пересечений.

Номера войсковой части, хоть и выученные наизусть — малоинформативны. Мне бы сейчас хоть с фронтами определится. Амнезия — амнезией, но для успешной акклиматизации — скудновато будет. Одна надежда — залезть через военкомат в личное дело, а там по чужим документам пробить нормальные наименования частей. Подразделения уже не так страшно. Главное — не нарваться на однополчан, а может и наоборот. Здесь уж как карта ляжет.

Молча, положил на стойку партбилет и сверху офицерскую книжку. Вот сейчас будет мне «весело». По правилам, учетная карточка будет идти спецсвязью по запросу. А куда делать запрос — город нужен. — Здравствуйте!

Вместо ответа отдаю честь и наклоняю голову. Ещё раз скользко. Манера поведения воспитанного офицера, а кто и как Сережа по жизни — х/з. Ладно, вариантов нет, надеюсь в связи с тем, что меня здесь никто не знает и прокатит. Несколько озадаченная моим молчанием, учетчица взялась изучать партбилет. А я внезапно озаренный, полез в вещмешок — за выпиской со спасительным диагнозом: «Временная амнезия».

Да-а… на фронте было бы проще. Помню в незабвенные девяностые… в период огаживания всех и вся, меня неприятно поразили чьи-то воспоминания: «На женских должностях в политотделах (машинистки, учетчицы) служили симпатичные девочки восемнадцати лет, которых регулярно отправляли в тыл на «лечение». Надо понимать, что с контрацепцией в это время было весьма и весьма хреново. С одной стороны обидно за ловко устроившихся партгадов, а с другой… — повезло сопливым девчонкам. Хоть и с дитем, но жить будут.

Так вот тем девочкам можно было навешать любой лапши на уши. Тут этот вариант не прокатит. «Тетка», сидящая здесь — это «монстр»! Монстр учета. Молодым не понять. Тут СЕЙЧАС чуть сфальшивишь… и махом ознакомишься с методами «Смерша». Блин! Вот ведь тоже вопрос, найти вывеску и прочитать — кто тут сейчас НКВД или МГБ. Разницы никакой, но — звоночек.

Дама тем временем изучила «парт-офицерские книжки» и теперь с очень заинтересованным видом изучала «Выписку». Это как же вовремя меня осенило. — Говорить можете? — прозвучал довольно приятный голос и даже вроде как с нотками участия.

— П-п-ло-о-хо! — озвучил я основную версию: «Там — помню, здесь… — не помню!» — спасибо незабвенному Доценту Леонову.

— Ну как же это вы так? Привыкли в армии, что в тылу у вас все свои. Вот и не бережётесь!

«Ага, я значит и не первый! Уже что-то».

Я принял виновато-покаянный вид и потупил глаза. Надо срочно в ней пробудить материнский инстинкт. Прокатит — обеспечу себе «агента влияния» Эти дамы знают много по должности. А через мужей — друзей — знакомых… и ещё чуть-чуть. И если захотят «пошефствовать» подскажут «к кому, куда и как». Мне таким шансом пренебрегать совсем нельзя.

— Запрос на учетную карточку в Шверин я отправлю сама.

Я еле справился со свалившимся счастьем. Нет со Счастьем — с большой буквы… Шверин!!! Север Германии. Какой же фронт там наступал? Конева или Жукова? Но это проще по разговорам фронтовиков выяснить и быстрее. Но какова дама… А?! Я ж говорю — «монстр»! По номеру полевой почты — вычислить адрес политотдела?! — Вы о работе ещё не думали?

Я интенсивно покрутил головой. И опять принял виноватый вид. Типа — «ну виноват… вот не подумал».

— Да, понятно. Вы же сразу со школы в армию. Реальную жизнь не знаете… Знаете что… Идите-ка вы сразу в отдел кадров, к Юрию Николаевичу. Он тоже фронтовик. Родственная вам душа. Он поможет. Думаю и вы, будете ему нужны. С кадрами, несмотря на демобилизацию у нас пока сложно. Члены партии, да ещё фронтовики, — она кинула на меня весьма оценивающий взгляд, — чуть не вес золота.

Я принял понимающий и гордый её доверием вид.

Такие как я, нужны только для черновой тяжелой работы. На теплые места наверняка конкурс «лап». Хотя черт с ними, с лапами! Мне не светит. Да и вообще мне не по нутру вся эта гонка благополучия. В своем времени наелся. Противно, в общем.

— Б-бо-льшо-е с-спа-а-а-ссии-бо! — и приняв стойку «Смирно», наклонил голову. — Ра-ра-рааз…! — начав заикаться, я и типа засмущался и замолчал. Но учетчица восприняла «Разрешите идти?» — полностью и с молчаливым удовлетворением маленького временного, но… Начальника.

— Да-да, конечно. До свидания!

Отдал честь, и четко повернувшись кругом, чуть не строевым шагом вышел. Уф-ф. Проскочил. Приняв равнодушный вид (сделал морду кирпичом) — пошел искать Юрия Николаевича — фронтовика и прочая…

К радости от полученной информации начало примешиваться опасение, не переборщил ли с «теткой» из «Учета»? Хотя когда поворачивался — у неё было довольное лицо. Может действительно из дворян? Они к офицерам о-очень хорошо относились. Почему тогда не репрессировали? Да к тому же она член партии… Х/з. Неважно. Продолжим знакомство — выяснится.

«Отдел кадров», по словам постового, находился на втором этаже. Но я туда не стал спешить, остановился у окна. Надо было немного успокоиться — подумать чуть-чуть. Чего я хочу, куда и к чему стремиться. Второй шанс. Как его использовать? По-сути произошла перезагрузка меня старика-пенсионера в молодого парня. Как избежать ошибок и повторить удачи? Да и обещание отомстить — надо выполнить. Но это надо сделать чисто. Так, чтобы меня не нашли. На «зону» я не пойду.

Но, это потом.

Хорошо хоть тенденции развития общества в будущем знаю, и потому как много читал. Только вот абсолютной памяти, чтоб вспомнить все постранично — никто мне не предоставил. И не надо меня считать идиотом — провел я ревизию доставшегося мне «наследства». Ничего утешительного. Малость покоцанное, но, в общем-то, достаточно здоровое и тренированное тело. Со шрамами на башке вымазанными йодом и примотанными стираным бинтом.

Вот только не надо мне «петь военных песен». Надо рассказать Берии… дойти до Сталина… Тот, кто написал большинство этой чуши — об этом времени имел весьма смутное представление. НИКТО НИЧЕГО НИКОМУ — В РЕАЛЕ, не стал бы передавать. В лучшем случае грохнули бы «попаданца» на месте. «Во избежание…». А в худшем… боюсь даже представить. Но что выбили бы показания что шпион — на раз-два, это точно. И посадили бы как «врага народа».

Вы так — ради хохмы представьте, что вы из 2041. И вот вам надо дойти до президента. Сколько шансов у вас на встречу с ним? Боюсь, что с психами, никто разговаривать не станет. Это когда вам вколют чего-нибудь во избежание. Что-то изменилось? Ничего. Бюрократизм. Какой дурак — «на месте», рискнет своим креслом и карьерой, если что-то не так?

Да и тут бюрократия — это тоже что-то… Вот на встречу с первым из этой когорты сейчас и иду.

По идее «отдел кадров» РК ВКП(б) должен рулить всей номенклатурой городского уровня и ниже. Значит, я должен просить, а мне должны предлагать работу. Куда проситься вот вопрос. По сути вариантов два: раньше думай о Родине, а потом о себе или сначала о себе — потом о Родине. В девяностых остался один вариант. Понятие «Родина» отменили. Если бы решение принимал мой брат или любой из «попаданцев», то однозначным выбором был способ выбраться в решающую элиту или создать свой «хомячник»; сыто есть, вкусно спать, приобрести мировую известность. Да вот хотя бы самое простое — предсказать Никите Сергеевичу, что он станет главой государства. «Через девять лет будешь высоко сидеть — далеко глядеть». А там подсуетиться, всунуться в окружение Леонида Ильича. Начать можно уже сейчас. Он же секретарствует где-то в Молдавии или Днепропетровске. Доступ к «телу» нынче не сложный. Слава «пророка» будет обеспечена и когда начну обихаживать Раису Максимовну, все всё — сразу поймут и «Меченому» будет проще. Вот так и будет сыто и вкусно.

Вот только «Родина» все равно исчезнет. По второму варианту мне ничего особенно не светит. Обычный человек, обычные заботы. Сейчас много работать за обычный паек, потом за скромную зарплату. Через тридцать-тридцать пять лет — пенсия, одна-двухкомнатная «хрущоба» и, буду стоять я с кефирной бутылкой в коридоре, вспоминая — «ходил я уже магазин или нет»[2].

Свою карьеру я сломал в восьмидесятом, предложив омоложение Политбюро и ЦК на партактиве полка. Через много лет выяснилось, что правление Леонида Ильича было лучшим периодом для советского народа. Подавляющее большинство с удовольствием бы туда вернулось. Наверно.

Я стоял у окна слепо уставившись в майскую зелень за окном и думал… думал…

Кто привел к уничтожению страну, а народ к вырождению? Партаппарат — столь эффективный теперь и зажравшийся до упора в девяностые. Накопленные ими социальные неявные преимущества потребовали внешней реализации. Вот захотели — неявные хозяева страны, стать — явными. А быдло, то есть все мы простые люди, должно было узнать своё место.

На смену партаппарату, а точнее сомкнувшись с ним, пришли бандюки — нынешние блатные. Одни без других не могли… а может и могли. Надо будет думать. Про тенденции «блатных» вроде в семьдесят девятом читал в «Литературке». Статья там генерала Гурова — «Лев готовится к прыжку»[3]. «По традиции жанра» — мы с ним обязательно встретимся. С каким же удовольствием я пожму ему руку! Не знаю. А ещё одна гадская социальная группа — это «бывшие узники лагерей» Это с их солженицынских огаживаний — все начиналось. Ненавижу доносчиков и доносы, но вот кого обязательно «застучу» так это — этого, мать его, «выразителя чаяний лучших представителей народа». Вот мне интересно, там все из «вечно стгадающего нагода» или русские там тоже встречались? Что же всё-таки делать? Заикаясь — просить направление? Бред!

Ещё увлекусь, начну говорить нормально. Не-е…»Мы пойдем другим путем!». «Писсменным». А на работу надо идти, по примеру Шарапова, в милицию. Если не могу давить партаппарат, то уголовничков вполне. Соцзаконность — соцзаконностью, но посильно придавить гадов будет можно.

А целью поставить нынешнюю службу внутренней безопасности. Но это в перспективе, а сейчас надо внизу поработать!!!

По ходу получается подспудно решение-то принято. Подкорка сама все за меня решила. Коммунистом был им и стану. Пока есть Родина — будем думать о ней! Искать способы давить гадов. А их я знаю. Теперь искать… искать способы противодействия. А начинать надо с карандаша и бумаги. Заикаюсь я плохо, а пишу хорошо.

Приняв решение, добыл пару листов бумаги и карандаш, на том же окне под несколько удивленными взглядами, немногочисленных проходящих, начал писать.

«Старший лейтенант Адамович Сергей Васильевич. Демобилизован. Член партии с марта 1944. Прибыл из ГСОВГ.

В результате травмы при нападении бандитов получил амнезию и заикание. Врач обещал со временем полное выздоровление.

Прибыл для постановки на учет и получения направления на работу в мирное время. Готов выполнять любое поручение партии.

Образование пехотное училище и самостоятельное чтение.

Командовал взводом. Под судом и следствием не был.

Партийных взысканий не имею.

Помню устав партии, отрывки из программы истории партии, отдельные места из опубликованных работ товарища Сталина.

Ненавижу гадов живущих в тылу за счет воровства и грабежей, слез голодных детей и женщин.

Холост. Здесь проживала невеста. Недавно она погибла от болезни. Узнал об этом только здесь.

Опыта гражданской жизни не помню, навыков не военной работы не имею. Если возможно, хотел бы служить в органах милиции, охранять покой и спокойствие граждан, бороться с врагами социалистического образа жизни». Я перечитал написанное, поморщился и почесал по извечной привычке затруднительных ситуаций затылок. Коряво. Нет нужной идейности, нужно по-другому… Но как? Не знаю я современных реалий, привычных оборотов и выражений.

В постперестроечный период, когда подавляющее большинство соревновалось в размере дерьма, вываленного на партию, абсолютно забылось, что партия не только бесполезный аппарат «паразитирующий на теле государства», но прежде всего орган управления. В нем шел большой объём бумагооборота, а значит, выработалась своя версия «канцеляра» — подвида русского языка предназначенного для документов. У Даля словарь называется «Живага русского языка». Можно подумать, что язык документов не меняется. А он гад меняется с ещё большей скоростью: с каждым съездом и пленумом, сменой руководителя и написанной им работой. Любой знаток языка моментом обозначит свою «чуждость», не только употребив в неправильном месте речевой штамп, но и просто «упустив» его в документе в целом.

Любой государственный документ это набор языколомных оборотов и штампов. А для «органов» — флажок: «Обратите на меня внимание».

Не, пусть лучше будет «госканцеляр» — на «партканцеляре» спалят сходу.

Вежливо постучав, открываю дверь.

— Вы зачем там сидите? Что значит — ничего нет? Вам партия доверие оказала, вот и оправдывайте его, а не ищите оправдания! Где хотите и как, но завтра должно быть сделано! — ярился праведным негодованием голос хозяина кабинета.

— Пораспустились вы там, на фронте, — зло пробормотал он, резким движением опуская трубку на рычаги, и поднял на меня взгляд.

Он был невысокий, полный, с явно выпирающим животиком, выбритой головой и одет в плотно обтягивающую офицерскую тужурку без погон, но с колодками наград.

— Слушаю Вас! — голос приобрел официальную вежливую сухость занятого человека, вынужденно отрывающегося от важных дел на мелкую служебную необходимость.

Я протянул партбилет с вложенной в него писаниной, и опуская руку вдруг — «поплыл».

В глазах на мгновение потемнело. От головы до пяток пронесся острый режущий поток, и в мозгу проявилось мое собственное жизнеощущение. Протаяла во мне память Сергея-фронтовика — кусочек его жизни, острый и зазубренный осколок мальчишеского опыта.

У нас, в разведке, — «за словом в карман» никогда не лезли. В прошлом году был такой же, политрук гребаный! Тогда наша группа взяла пятерых немцев в их ближнем тылу. Группа… — в составе четырех человек. Редкость конечно, но немцы нам попались «дерзкие», попытались на нас наброситься и оружие отобрать. Идиоты! Обычно-то они — смирные, да покладистые. И говорят все, и унижаются. И плен для них — нормально. Это мы с гранатой, чтоб в плен живым не попасть… Одним словом, — вышли мы к своим только с одним пленным. Утащили его в штаб. Так эта сука, вместо благодарности, что-то там и «вякнула» про нас на допросе. Приходит ко мне майор-политрук и начинает мораль читать, и стращать всякими карами за расстрел пленных. Будто бы я их уже в нашем тылу порешил, а не в немецком… Сказал я ему тогда: «Товарищ майор, я сейчас пойду к генералу, и попрошу, чтобы вас завтра назначили командиром поиска». Послушал бы меня генерал. Этого «вояку» как ветром сдуло.

Меня качнуло и это заставило Юрия Николаевича поднять взгляд.

— Вам что — плохо?

Я покачал рукой — «нормально, уже прошло». Он секунду ещё всматривался в меня, а потом обратился к привычному родному — бумагам.

— Так это вы редкостно воспитанный сообразительный молодой офицер?

Вероятно «учетчица» успела позвонить, пока я писал «цидулю».

— И сильно вы заикаетесь?

— По-ока-а при-ил-ичн-но… — пришлось мне открыть рот. Хозяин кабинета покивал головой и вновь принялся вчитываться в бумаги, вероятно обдумывая и принимая решение.

Был ли партаппаратчик природным хамом или приобрел на «должностях» партчванство, но мне, по сути — больному человеку, сесть не предложили. Оно понятно — не «свой», не ровня по положению, не «нужный» человек. Да и плевать. Привыкать что ли?

— Значит из ГСОВГ? — вновь «подал голос» райкомовец, подняв голову от бумаг.

Я, надев «маску» строевика, кивнул. Вы где воевали у Конева или Рокоссовского?

«Оба-на, там ещё и Рокоссовский оказывается был! Да-а, давно я про войну ничего не читал. Позабывал всё напрочь. И что говорить?» — пронеслось у меня в голове.

Но Юрий Николаевич, не обратив внимания на моё тупое молчание, решил блеснуть эрудицией.

— Ах да, вы же из Шверина, там наступал Второй Белорусский товарища Рокоссовского. А член Военного Совета… — он сосредоточился на секунду, напрягая память.

А у меня проскочила ассоциация: «барабанная дробь» и пауза ведущего — «Правильный ответ…»

— Товарищ Субботин! — победно улыбнулся хозяин кабинета, взглядом давая мне сигнал порадоваться вместе с ним.

Я слегка улыбнулся, делая вид, что приятно удивлен памятью и знаниями райкомовца. Хотя если вдуматься мужик действительно эрудит. Маршалы на слуху. Их знает каждый. А вот вспомнить ЧВСа — это сильно.

Мне же, честно говоря, его радость была параллельна. Я же выбирал между Жуковым и Коневым, склоняясь к варианту последнего. Маршалов и их фронты тогда знали как сейчас фанаты футболистов-звезд. И спутать «Зенит» с ЦСКА это однозначно получить в бубен, как вражескому шпиону — тогда и загреметь в «кровавую гэбню» — теперь. «Да-а, вот влетел бы…», — проскользнула мысль-откат.

— Так что же с вами делать? — проявив эрудицию, хозяин кабинета пришел в хорошее расположение духа и стал воплощенным хлебосолом. — Вы же понимаете, товарищ Адамович, что в настоящий момент, при всем нашем кадровом голоде использовать вас мы полностью не можем? Я стоял, сохраняя на лице спокойное равнодушие, и ждал перехода к конструктивной части.

— Характеризуют вас — положительно… — он полез в какие-то бумаги и что-то там высматривал. А я тихо стоял офигевая от этого — «положительно». Положительно — это что, звонок дамы из «Учета» что ли?

— Ага, — наконец найдя нужное в ворохе бумаг Юрий Николаевич поднял взгляд.

Командиром взвода ППС пойдете? Должность важная, но спокойная…

«Спокойная» — с личным составом?! Когда такое было?» — подумал я про себя, но сохранил на лице невозмутимость..

— Вы человек с боевым опы…

Дальше началась «рекламная пауза» нынешнего времени, а я привычно отключил мозг, что бы ни провоцировать злость и неприязнь

— … партия надеется…

И мне на прощание протянули руку.

Мысленно ляпнув: «Аминь!», — я пожал руку и направился за направлением к секретарю, «туда насчет вас, позвонят»…

Глава 7

Следующая задача — жилье.

Странно я себя чувствую. Не по здоровью — нет. Внутри. Вот идет мне навстречу на той стороне улицы — майор. А меня отчего-то злоба душит. Он — здоровый, симпатичный мужик. С орденом да с медалями. А меня, глядя на него — с души воротит. Сапоги у него хромовые и форма из хорошего сукна пошита. И понимаю я, это — «крыса тыловая!». И злюсь я на него — помимо воли. Знающему человеку сапоги эти — мно-огое сказать могут. Они чисто парадные и воду пропускают, так что носить их можно только в городе. И совсем не по лужам и не в «поле». Мои-то в отличие от его — яловые.

Вот и переплелись, сжились со мной чувства мальчишки-фронтовика, изгрызенного вшами, весь жизненный опыт приобретшего в армии, да на фронте. Странно я себя чувствую. Ох, странно… Теперь уже и не понять, что от меня — старого циника, а что от восторженного юноши, на руках которого кровищи — не одному маньяку и не снилось. Переплелась и скрутилась — не разорвешь… злоба на чиновничью сволочь из моего времени — «Я вас туда не посылал!» и на сытых интендантов этого — «Всё выдано согласно норме!».

Вокруг меня город, живущий не очень мне пока понятной жизнью. Не улавливаю я его внутренний ритм. Не могу подстроиться. Пока «я чужой на этом празднике жизни».

А странно, на мой взгляд, тут все. Очень. Большинство народа в частично военной форме и сапогах. И бабы с платочками, повязанными на головах. Мужики и парни в кепках или фуражках. Калеки, нищие, блатные, пленные немцы — старательно прячущие глаза… Бабы недвусмысленно оценивающие ладного молодого «офицерика» — меня.

И серое все кругом — СЕРОЕ. И тусклое. Привыкший к разноцветью одежды, рекламы, домов… к ярким и блескучим вывескам — глаз невольно ищет этого и не находит. Есть у меня пока это ощущение — попадания в фильм. Ненастоящности. «Неделька — другая и все успокоится…», как поется в детской песенке. Пока же держусь, чуть настороже. И людей на улицах как-то непривычно мало. Адрес доброй старушки в Старом городе подсказала молоденькая сестричка в госпитале. А улицы тихие. Собачки из-за заборов почти не лают. И на улицах бродячих псов нет. Судя по всему — подъели. Местные скушали. Голод. Да и кормить собачку опять же надо. А тут своим не хватает. Вон и голубятен полно. Только голубей маловато. Скорее всего, по этой же причине. Заборы здесь непривычные. Глухие и высокие — не заглянешь с улицы во двор. Вся жизнь дома заботливо спрятана от чужих глаз. Вежливо стучу в глухую калитку. — Заходите!

— Здра-авству-уйте!

Старушка — хозяйка, опираясь на грабли, смотрела на меня. Понадобилось некоторое усилие, чтобы подобрать отпавшую челюсть. Ничего себе «старушка»? Старушка?! Да ей лет сорок — сорок пять. Она лет на пятнадцать младше меня старого! Весьма миловидное лицо с россыпью веснушек. Серые глаза, высокий лоб. Не худая и не толстая. Замызганное домашнее платье. Разбитые ботинки на ногах.

— Здравствуйте. Что вы хотели?

— Мне-е с-сказа-али жилье у-у вас мо-ожно сня-ать?

— А… Ну проходите. Присаживайтесь, — она указала на скамейку у дома. — В ногах правды нет.

— Вы откуда?

— И-из го-го… из больни-ицы…

— Вы раненый?

— Н-нет! — я отрицательно покачал головой. — Т-ту-ут — ш-шпана го-олову про-оломила. А-ам-мнези-ия у меня… — я теперь уже привычно достал справку с диагнозом.

Она внимательно прочла её. Потом посмотрела на меня.

— Временная амнезия?

Я неопределенно хмыкнул.

— Ну, пусть будет — амнезия. Разное случается… Пойдемте, покажу вам жилье.

— Вы совсем память потеряли или как?

— М-места-ами-и…

Мы пошли в дом, где я привычно придержал двери — вежливо пропуская даму вперед.

Комната, которую предложили мне занять, была не обычным «углом» — как принято в нынешнее время. Это когда твою койку стыдливо отделят занавесочкой от общей площади. А действительно комнатой. Небольшая веранда с другой стороны дома окнами выходила в небольшой садик с яблонями и ещё какими-то фруктовыми деревьями. Между ними виднелись ухоженные грядки. Кровать с уже позабытыми мной никелированными шарами. М-м… а на ней подушки — уголком, заботливо накрытые кружевной салфеточкой. Давно забытый символ домашнего уюта. Аккуратный половичок, стол с настольной лампой. Чисто, аккуратно. По нынешним временам это — «Хилтон», не меньше. Кругом грязища, бараки… вши с клопами — обыденность. А тут!?

— Вот. Располагайтесь… Меня зовут — Амалия Карловна, — она изящно наклонила голову. — Чай будете пить?

— Да-а… с-с судово-ольствием.

— Только поскорее — пока чайник горячий.

Я кинул вещмешок в угол, на ощупь пригладил короткий ежик волос и прошел «на кухню». Из сеней было две двери. Одна ко мне в комнату. И вторая — на половину хозяйки.

Беленая русская печь, стол со стоящими на нем парой чашек — это кухня. Из неё ещё одна дверь в хозяйскую часть. В неё видно: ходики на стене с кошачьей мордой, пару рамок с множеством фотографий в каждой и уголок буфета. Это то, что мне видно с моего места.

Попили чаю. Я выложил на стол пару кусочков сахара, отбитых от большого куска — заботливо завернутого в вощеную бумагу, лежащего в моем вещмешке. Пока пили вприкуску паршивый «чай» из смородинового листа и сушеной морковки — болтали. Вернее говорила только Амалия. Я в основном молчал и все больше кивал — стараясь, понравится.

Тьфу ты — «чаёк»! Выпил его аж две чашки. Все хоть польза — живот набил. Не так жрать охота. Заканчивая чаепитие, я спросил.

— А де-еньги? Ско-олько?

Она посмотрела на меня и этак лукаво — по-свойски, улыбнулась. А улыбка у неё чистая и зубки беленькие. Чувствую, что по-молодости она была та ещё разбивательница сердец. Да и сейчас она о-го-го! Её бы переодеть — так ничем не хуже большей части «звезд», что у нас в телевизоре показывают. Та-ак! Стоп! Это куда это меня понесло?! Тьфу, гадство! Неужели у меня гормоны заиграли? — Не переживайте Серёжа, Вдова я… Работаю учительницей немецкого языка. Мне кажется, что мы не будем ссориться. А что касаемо денег — не думаю, что для вас это главное.

Я поднялся и в ответ только молчаливо кивнул.

— Вы куда сейчас?

— В би-и-блиотеку. Ку-у-пить ко-ое-что, по мелочи.

Я сходил к себе и отдал ей банку тушенки из «сидора».

— Во-от. Мо-ожет на у-ужин, что-то приготовите?

— Приготовлю. Идите Серёжа. У мужчин всегда есть дела. И я — Николай Семенович; пятидесяти шести годков от роду, партийный, несудимый, военный пенсионер и прочая… прочая… пошел. Что характерно я двинулся не в магазин за водкой, чтобы снять стресс. А и правда пошел в библиотеку. Не надо врать в мелочах — элементарно спалишься. Я и не буду. Очень меня сейчас интересовала Большая Советская Энциклопедия, если она тут есть, конечно. Особенно один том. На букву «Ш». На худой конец сойдет «Брокгауз и Эфрон». Но желательно, что-то поновей. Моя здоровая, а может, и нездоровая паранойя теперь вовсю спрашивала меня — как бы это скрыть, такой мой неестественный интерес в библиотеке.

Ага, пришел эдакий здоровенный лоб и просит «энциклопию» на эту букву. А зачем ему? Странно и подозрительно. А с другой? Да на кой черт я кому сдался!? Слухи о всесилии НКВД и всеобщем стукачестве сильно преувеличены. Да на кой тут кому сдался отставной военный? Уже практически милиционер. И слово, характеризующее меня как «мильтона» или «легавого» — вот не несет в себе презрения как у нас. Хоть убейте. Ведь и тут в милиции свой брат — фронтовик. А не как у нас «братское чувырло»[4] из задрипаного села «Сорок лет без урожая» — пришедшее в ментуру только за пропиской и нажить.

А военных тут много. Почти все мужчины. И множество женщин. По статистике в сорок пятом наша армия насчитывала одиннадцать миллионов с чем-то. Восемь с половиной миллионов демобилизовали… где-то в это время. Это тогда дома, мне, что сорок шестой, что сорок седьмой — было глубоко по фиг. Только вот теперь мне тут жить…

Хорошо хоть тенденции развития общества в будущем знаю, и потому как много читал, и потому что бывший замполит. Только вот абсолютной памяти, чтоб вспомнить все постранично — никто мне не предоставил. И не надо меня считать идиотом — провел я ревизию доставшегося мне «наследства». Ничего утешительного. Малость покоцанное, но, в общем-то, достаточно здоровое и тренированное тело. Со шрамами на башке вымазанными йодом. Одно утешение, что ствол под руками — застрелиться, если что, я всегда успею.

Вот визит в библиотеку прошел нормально. Обогатил он меня знаниями. Очень мне нужными знаниями о фронтах и не очень — по географии этого долбанного Шверина. Он находится в Мекленбурге — это я помнил точно.

Ещё я помнил, что рулили тогда Жуков и Конев. Но вот кто и куда? Взяв пару подшивок с газетами, я их по диагонали просмотрел — ища нужную мне информацию. Когда знаешь примерно где — не так и сложно найти. Пролистал. И вот в статьях за апрель сорок пятого, я нашел — кто и куда наступал. Оказалось все немного не так. Жуков шел на Берлин в лоб, а Конев осуществлял охват. А вот я — Сергей Васильевич Адамович; двадцати четырех лет, призванный в мае сорок первого из Ленинграда, командир разведроты, член ВКП(б) с марта 1944… Воевал в составе 2 Белорусского Фронта под командованием Рокоссовского… и Члена Военного Совета — Суботина. Это важно.

Вот том на «Мэ» я и попросил первым. Эта чертова БСЭ — уже была. И нужный мне том — тоже был. Был он выпущен в тридцать восьмом году. Но не сильно-то он меня и обогатил знаниями, про этот чертов Мекленбург.

… историческая область на территории… … в период раннего средневековья была заселена племенами полабских славян Бодричами и Лютичами которые в 12 в. вошли в состав княжества Никлота. В ожесточённой борьбе с немецкими феодалами славяне были покорены саксонским герцогом Генрихом Львом… На кой черт мне это сдалось?! Информация примерно, как и про восстание Спартака — «против древних римских буржуев». Тьфу ты — я рассчитывал на большее. Осталось пропеть: «О где ты, где ты — милый интернет…?». Хорошо хоть времени немного потерял.

Посмотрел ещё про Шверин. Взял том самостоятельно со стеллажа. Тоже фигня — перепечатка Брокгауза. Это вообще что-то… Шверин, город (Schwerin) — столица великого герцогства Мекленбург-Шверинского, на западном берегу Шверинского озера; жителей 35 тысяч. На острове находится великолепный великогерцогский дворец, выстроенный в 1845-58 гг. в стиле Ренессанса. Памятник великому герцогу Павлу-Фридриху, работы Рауха; памятник войны 1870 г. Готический собор XI в., готическая церковь св. Павла, арсенал, театр. Чугунолитейные и машиностроительные заводы, производство музыкальных инструментов, экипажей, красок, лаков, мукомольные и лесопильные мельницы. Тьфу ты! Ну и что это мне дает?

Ладно, будем надеяться, что удастся что-то правдоподобное соврать — если будут спрашивать. Фильмов я смотрел много, книжки читал, на экскурсии ездил. Да и купить чего-то не мешает. Теперь пойдем осваивать насквозь мне знакомую стихию — базар. Это только на сторонний взгляд — это хаос. Не-е ребята… это не хаос. Это четко упорядоченное и структурированное явление. Живущее по своим очень четким и прагматичным законам. Так было, есть и будет — во все времена.

Глава 8

Я шел по улице и вполголоса мурлыкал:

А когда спохватился — понял, что не знаю этой песни. Совсем. Никогда и не слышал. Но пою. Что-то выходит, осталось мне ещё от настоящего парня Серёги. Знать бы ещё что.

Про водку помню, что был «Ворошиловский паек» — водка и сало. Во время «Финской». И были наркомовские «сто грамм», которые после сорок третьего выдавались ТОЛЬКО во время наступления. «Остальным же военнослужащим передовой линии» — 100 грамм, полагалось лишь по праздникам. А вот в число таковых входили: 7 ноября, день Конституции, Новый год, 23 февраля, 1 и 2 мая, день авиации, день части… и что когда-то и убило меня наповал своим дебилизмом — «Всесоюзный день физкультурника»!!!! Вот это блин, пассаж! От этого, вся эта ерунда и запомнилось.

Прогулялся дяденька по рынку — «получил удовольствие»… И сделал выводы. Мама дорогая! Как же я тут жить-то буду? Скопленные Серегой может за всю войну, может ещё как — у меня лежали в разных карманах пять тысяч семьсот рублей. Я теперь усиленно пытался понять, что это. Вернее сколько. Много или мало. Я ведь как не крути тоже дитя этой мать её, «рыночной экономики». Какова тут покупательная способность рубля «с Лениным без кепки»[6]. А ведь мне ещё и в военкомат надо. А там аттестат… и тоже вроде как должны дать денег. Трофеев — чтобы тут припеваючи жить… я отчего-то я в вещмешке не обнаружил. Честный и простой парень — мой предшественник. Я немножечко другой. Более опытный.

Барахолка моментально напомнила приснопамятные девяностые, где я у себя на «Апрашке» начинал такую же «карьеру».

Да, грязища и трели гармошки у пивнушки, пьяные крики и кураж, дикая нищета и голодные взгляды детей. Кривые цепи торгующих. С товаром, лежащим на газетах, мешках и чемоданах. Бродящие взад-вперед с криками и предлагающие свой товар «торговцы». И смех и грех. Чем-то мне эта картинка напомнила кота Матроскина из «Простоквашино», с его нетленным: «Чтобы продать что-то ненужное — надо сначала купить что ненужное». Только вот здесь немного не так. Чтобы купить что-то ОЧЕНЬ НУЖНОЕ, надо сначала продать что-то НЕ ОЧЕНЬ НУЖНОЕ. Пятнами — наглые рожи блатоты, глядя на которые я моментально приходил в тихое бешенство, вспоминая своих таких же. «Хозяева жизни». Тут и инвалиды, просящие подаяния. Только это реальные фронтовики-инвалиды. А не ряженые под «афганцев» или других пострадавших от войны, как у нас. И медали и… все остальное у них — настоящее.

Тускло, серо, коричнево и зелёно. Радость и отчаяние. Смирение и гордость. Тут есть все. Чего только не намешано. Это срез. Средоточие всей этой мирной жизни. Показатель государства.

О-о… чтобы все это столпотворение «понять» — надо пожить в нем, как я. Сродниться. Чувствовать себя, именно здесь, своим. Поговорил с людьми — посочувствовал. Выпил кружку пива в «Голубом Дунае» за разными столиками. Мне нужна информация — любая. Реалии этого «мирного» времени. И я, делая вид поддатого — сочувственно выслушивал всех. Заикался, кивал. Давал возможность человеку выговориться. Тяжело здесь. Всем тяжело. И здесь — сейчас, и всей стране.

А вот выводы… Выводы скверные. В противовес фронту, которого правда сейчас нет — в тылу дефицит всего. К примеру, водка здесь СЕЙЧАС[7] была положена только активистам, и служило-карательному сословию. Отчего-то мне сие не удивительно. Только «стахановцам» оказывается, выдавалось раз в месяц: несколько метров ткани, кусок хозяйственного мыла, кило соли, литр керосина, две бутылки водки. На это мне пожаловался обиженный на начальство — пьяный работяга. Он же мне и рассказал про зарплаты, когда я сказал, что подумываю пойти на завод. Молодые рабочие в среднем получают 200 рубликов в месяц. 200!!! При этом налогом не облагается зарплата в 150. А поесть можно в столовой. Где обед ВСЕГО — 15–20 рублей. Несложная, мля, математика. А уж какая там кормежка — я знаю. Можно подумать я заводских столовок не видел.

А вот мужик-крестьянин с грустными глазами, которому я «любезно помог» посторожить телегу, пока он бегал «по делам». Он посетовал на низкие закупочные цены… Вот тут-то я и приху… обалдел я, в общем.

10 копеек!!! — за килограмм пшеницы, 5 копеек — за килограмм картошки, 25 — за килограмм мяса, 2 копейки — за десяток яиц.

Сегодня на рынке этот десяток яиц продавали по 35–40… РУБЛЕЙ!!!

Картошка сейчас — 8-10 рублей, и только в сезон — 2–3.

Мясо — от 35 до 50…

И почему-то все считали это — нормальным…

Я бродил… приценивался.

Ах да, я-то — «богатый». Пока во всяком случае. А вот остальные… Особенно умилила зарплата интеллигенции. Я умудрился и это узнать. Врачи и учителя получают в среднем по 180 рубликов. Органы правопорядка «обеспечены» гораздо лучше. Рядовой мент, коим мне предстоит вскоре и предстоит стать, получает — 330 рублей.

Ну и для сравнения… Морковка — 6 рублей. Капуста — 3. Свекла — 6. Молоко — 12. Сливки — 35. Творог — 10. Масло топленое — 150!!! Вот это цены? Проинформировали меня и про карточки. Так вот, по ним цена на хлеб — 3,40 за килограмм. При норме по ВЫСШЕЙ рабочей карточке ПОЛОЖЕНО только — 500 грамм хлеба в день…

А на барахолке буханочка — 50-100 рубликов.

Вот где раздолье спекулянтам…

В общем, этот день прошел не зря. Первый день на воле. Насыщенный событиями.

Напоенный вольным воздухом с примесью промышленной химии. Потом будут другие. Они, чуть позже, сольются в незаметную череду. Станут обычными. А вот этот первый — яркий. Дающий именно это ощущение. Ощущение новой жизни. Свободы. Привкус на кончике языка. Ощущение мира. И своей… моей живости в нем. Вот он — останется. Чудо ведь какое… Прожить ещё кусок жизни… молодым. Вот ведь как. Незаслуженное счастье…

Странно я себя чувствую… странно. Очень. Даже и не объяснить. Что-то намешано во мне. Всякого разного. Не могу отделить свои чувства от Серегиных. Он — это я… и наоборот. Мозги старые, а чувства новые. Как-то все во мне переплелось…

Тут и знакомое, но забытое чувство голода. Ощущение полностью здорового тела. Молодого. И это меня слегка беспокоит. Чуть-чуть. Мои отнюдь не платонические взгляды, которыми я провожаю женщин или обмениваюсь с молодками. Нет, не так. Как я поглядываю на них. Чувство внутри меня. Мое. Даже и не совсем так… Я ведь в двух возрастах… — вроде как. И потому интерес у меня вызывают… — все женщины. Лет от шестнадцати до пятидесяти. Как-то так. А это практически процентов восемьдесят из присутствующих на рынке. Ибо женщины. Массово. Много. Все… тут.

Они правда страшные. Без макияжа, в убогой одежде. С разными лицами. Жесткими и мягкими. С добрыми и злыми. Усталые и равнодушные. Разные… Став постарше я и выбирал женщин — немного помладше себя. Это нормально. Но в «своей» возрастной категории что ли. Ну уж никак не в пятнадцать-то лет? Беспокоит это меня. Ха! Но как-то так… Больше умозрительно, наверное.

Да ещё и эти их — головные уборы. «Жесть!». По-другому и не скажешь. Платки. Беретики. Пилотки. Шляпки… Шляпки — это вообще что-то… Глядя на некоторых так и тянет заржать.

Красномордая толстуха — торгующая семечками, напялила на башку интеллигентную шляпку с вуалью. Новую. Но примерно двадцатых голов. Такую как барышни раньше носили. При этом она в ватнике, цветастой юбке и сапогах. Мля! В ней она видимо кажется себе загадочной роковой женщиной. Она скалится (по-другому я её «завлекательную» улыбку назвать не могу) и игриво поглядывает на меня. Мама дорогая! Да с её рожей — только грабителей пугать в подворотне. «Молодушка»… Да-а… Единственное, о чем женщина никогда не забывает, — это год ее рождения, естественно как только она его наконец выберет. Женщины вообще улыбались мне тут по-доброму. Разные они тут на рынке. Это здесь сейчас — «Бродвей» вместе с роскошным «Торговым Центром». Часть тут для массовки: «и себя показать и других посмотреть». Просто ходят, выбирают, смотрят…

А я, вот совершил акт «купли-продажи». В результате многоходовки, обменял наследство — часики Серегиной невесты, на почти новый — роскошный кожаный плащ. В точности как у Глеба Жеглова. Был у меня в прошлой жизни такой. Кожа — полпальца толщиной. Только у меня был очень старый, а этот новый. А часики-подарок оказались в золотом корпусе. «За денежку малую» будущей хозяйке тут же и провели экспертизу. Я даже удивился. Я-то думал это максимум позолота. Часы тут не просто — часы, как у нас. Это знак статуса. И по большей части материал корпуса — роли не играет. Золота мало, да и в основном оно играет роль только для спекулянтов. Фигня в общем, хоть и дорогая. Без особой цели я продвигался по рядам. Ассортимент не был привычным. Шокирующего разнообразного китайского ширпотреба не было и в помине. Его заменял немецкий. Солдат-освободитель вернулся из «европ» отнюдь не с пустым вещмешком. Лозунг, вбиваемый со школы: «Грабь награбленное!» — на практике, превращался в хлеб для семей и средство для снятия стресса их главам. Разнообразие это ненадолго. Только пока привезенное не окажется в хозяйственных руках более рыночных сограждан. Из китайского, мне попалась на глаза только фарфоровая статуэтка белой кошечки. Обернув понизу хвост, она бесстрастно смотрела на текущую мимо неё сутолоку жизни. Просили за неё недорого и, немного ностальгируя по своему прошлому, я прикупил её и сунул в карман.

Купил естественно я и продуктов. Прошлогодней картошки, кусок сала, хлебушка… Он теперь стал именно хлебушком, там — внутри меня. Потому что нет его и дорог. Банку порошка зубного купил — мятного. Мой на исходе. И на чай разорился. Три щепотки на заварку. И так кое-чего по мелочи. Покупки сложил в купленный тут же по случаю, ещё один вещмешок. Вместо авоськи или пакета. Которых тут тоже нет.

Домой пошел.

Глава 9

Смеркалось. Как сказал — так сразу Задорнова и вспомнил.

Воздух поблек, повыцвел, и окружающее потихоньку стало терять цвет и глубину. Солнышко уже скоро зайдет. Все начали расходиться по домам. Ну и мне пора. Живот не то, что подводит — яма там бездонная образовалась. Поторапливаюсь. Скоро совсем стемнеет. А бродить тут по ночам — удовольствие ниже среднего. Темно и глухо тут, как в забытой деревне. Никакого уличного освещения. Чернота сплошная. Подсветка только из звезд и отчего-то искренне ненавидимой мной Луны. Я, как послушный воспитанник развитого и безопасного капиталистического общества, зашел в первую попавшуюся подворотню и дослал патрон в патронник. Ухватистый короткий пистолет «Вальтер» перекочевал из кармана галифе в карман плаща. «Спасибо» капитализму — научил беречься. Да и Серегин пример стоит перед глазами. Лучше я испорчу плащ в критической ситуации, чем испортят мою шкуру чем-нибудь колюще-режущим.

Очень не желаю я, чтобы в посмертном эссе на мою смерть прозвучало что-то вроде: «В соответствии с заключением судебно-медицинской экспертизы смерть С. Адамовича, последовала от колото-резаных ранений… сопровождавшихся массивной кровопотерей… и аспирацией крови в легкие. Указанные телесные повреждения образовались от воздействия колюще-режущего предмета — ножа и имеют признаки прижизненного происхождения». Или там насквозь казенное: «Смерть наступила от механической асфиксии…» и что — «потерпевшему нанесены множественные ножевые ранения в жизненно важные органы, что явно свидетельствует об умысле подсудимых на убийство». Если они конечно будут.

Я шел и прикалывался сам над собой.

Бля! Накаркал… Доприкалывался. Короткий переулочек, которым я хотел срезать путь, внезапно преградили двое. В почти наступивших сумерках они отклеились от стены.

Я мгновенно обернулся. Сзади ещё один. Трое.

«Внезапно появились». Как же «внезапно». То что меня вели от барахолки я не сомневался. Уже на второй улице я срисовал «хвост». Шпаненок в кепке-восьмиклинке. Этакий ухарь в широченных коричневых штанах и сером пиджаке, с выпущенном на него, воротом белой рубашки. Он усиленно делал вид, что совершенно случайно идет за тупым военным. Ну прямо как в плохом кино. Хотя откуда им хорошее-то увидеть. Глупо было надеяться на то, что крупная покупка пройдет мимо заинтересованных глаз. Она и не прошла. Только я вот отчего-то думал, что меня захотят проводить до дома. Не захотели. Значит, их было двое. Один побежал доложить. А вот второго я пропустил.

Незатейливый сюжет, однако. Ещё чуть-чуть и совершенно стемнеет заборы вокруг глухие… Самое то — для них. Это они так думают. Как не странно — я тоже думаю точно так же.

Остановился. Продолжая держать правую руку в кармане, большим пальцем поднял предохранитель вверх. Не очень удобно — вернее очень неудобно. У «Вальтера» предохранитель управляется флажком на левой стороне затвора. Очень коряво сделано.

Я тем временем сделал вид, что заметался. Их же трое. Совершенно естественная реакция. А может и нет. Черт его знает, как тут реальные фронтовики себя ведут? Вряд ли мечутся перед шпаной.

Передние достали ножи. Я, резко развернувшись — заторопился назад. Все-таки купились! Тот, что сзади, выразительно помахивая ножом, торопился к месту действия. Загонял дичь. И страховал, предупреждая от моих возможных дурных действий. Убивать меня никто не планировал. Обычный гоп-стоп. Только вот не в этот раз. Прижавшись к забору, я обреченно ждал, бросив «сидор». Ждал, покорно опустив руки. Ждал, пока задний приблизится. А то бегай ещё потом за ним по незнакомому городу в темноте. Мою правую руку прикрывала пола удачно распахнувшегося толстого плаща.

— Ну что, фраер? Клифт снимай. И деньги го…

На этом монолог и закончился. Идеальные условия для стрельбы. Как в тире. Раздались, почти подряд, три выстрела. А потом ещё один. Контрольный. А стрелять-то мы умеем. Оба…

Я легко подхватил вещмешок, брошенный под ноги, и торопливо выскочил из переулка. И уже неторопливо двинулся по улице. Где-то вдалеке заполошно лаяла собака, было слышно голоса, перекликающиеся за глухими заборами. Заборы и мне сыграли на руку.

Я шел, и такт шагам декламировал про себя:

Мучился ли раскаянием, как любят вопрошать у Достоевского? — Нет! Или как, страдая жадным обывательским любопытством, заглядывая в глаза, любят спрашивать на «НТВ»: «А что вы при этом чувствовали?». — Да ничего! Ни хрена я не чувствовал… Совсем. Плавал во мне легкий пепел любопытного равнодушия. Да слегка, подрагивали пальцы от адреналинового отката. Раскаяние. Сожаление. Страх… Ничего этого не было.

Как будто кто-то нарезал бумажек и, написав на каждой по слову, поджег их и бросил. И вот летит она мимо меня, сгорая. Осыпаясь на лету невесомым пеплом. Влево-вправо…

Влево-вправо…

Я уже говорит — равнодушный я. Мне все равно, что я только что положил троих.

И мне параллельно, что их жизнь «оборвалась на взлете!».

И мне плевать, что из них уже не вырастут, «достойные строители коммунизма!».

Мне насрать, что они могли бы исправиться…

Я никого не люблю… и себя не люблю.

Переживаю — да. Очень переживаю… это истинная правда… о том — не оставил ли я следов?! Вот это меня действительно волнует…

Гильзочки я подобрал. Плащик моментально снял и свернул. Погоны мои, издали не разглядеть. А в форме тут каждый второй… если не первый. Уже убирая оружие, я задел за выпуклость кармана. В голове мелькнуло: «Что ещё за нах?!» «— Статуэтка!». Я уже было отвернулся, собираясь рвануть из переулка, когда ассоциации понеслись вскачь; «Черная кошка» Шарапова, «бандитский форс», символ безнаказанности алма-атинских бандюков из рассказа Палыча, обещание хоть что-то сделать, роль «символизма»… И я понял! На их — «Черную», я отвечу своей — «Белой». Как символом справедливости — не всегда и не для всех, но хоть иногда и для тех — кого достану.

А спасительные секунды утекали, я их чувствовал — каждую. И фигурку я протер, чтоб пальчиков не оставить. Спасибо родному телевизору — уж такую улику я никогда не оставлю.

А теперь ловите.

А вот что ловить меня будут — я не сомневался. Может даже… — это буду я сам… Как там у нас любили трендеть — «Дело-то — резонансное!». Сомневаюсь я, что и тут шпану валят пачками.

О, ч-черт! Ещё и про этих надо думать. Тоже может мести захотят. Братва ихняя. Ну что ж — вперед, наивные чукотские юноши. Я думаю, что и вас мне найдется, чем приветить… и удивить. Раз уж так сложилось.

Не я эту войну начал…

А дома… Хозяйка наварила каши. Пшенной. С тушенкой. Жирную. Я достал хлеб… отрезал немножко сала. И напластал его тонюсенькими полосками… Ум-м…

Господи, какое все-таки это счастье — почти досыта поесть. Я ведь даже не представлял. А когда мы поели, стали пить чай. Настоящий. Пусть дешевый, паршивый… но это все-таки был настоящий чай, с сахаром вприкуску. Болтали о разном.

Быстро я «перестроился». Вернулся в своё прошлое, что ли. Понамешалось во мне всего. Сейчас я и сам не скажу, что от меня, а что от Серёги. Теперь я — Серёга, и все тут. И жить мне здесь предстоит. Насколько «долго и счастливо» не знаю. Но то, что умирать — буду здесь, в этом я отчего-то не сомневался. А вот какая она будет — это теперь зависит только от меня. Но вот что я точно знаю… не хочу я больше той «счастливой старости», которая была у меня там. Утром я встал, сделал зарядку. Умылся, скудно позавтракал… И отправился в райвоенкомат — сдавать военные и получать гражданские документы и обретать уже полностью гражданскую свободу.

Глава 10

Военкомат от дома был почти в получасе, располагался он тоже в полутораэтажном, характерном таком доме — нижний этаж или полуэтаж, точнее, сложен из кирпича. Дом просторный, крепкий. Бывший купеческий особняк. Я думал на барахолке и по городу военных полно. Но это было не так. А дальше… лучше меня рассказал Астафьев в своем «Веселом солдате». Нет у меня его сочности языка, чтобы так точно рассказать о суровой действительности, кинувшейся на меня. Отличий было совсем мало. Я, пожалуй, рискну. … Как только ступил я в этот просторный дом, так сердце мое и упало и вовсе бы на пол вывалилось, да крепко затянутый на тощем брюхе военный поясок наподобие конской подпруги, с железной крепкой пряжкой удержал его внутри. В доме было не просто тесно от людей. Дом не просто был заполнен народом, он был забит военным людом и табачным дымом. Гвалт тут был не менее, может, и более гулкий, разноголосый, чем тот, которым встречали царя Бориса на Преображенской площади, где чернь чуть не разорвала правителя на клочки. Солдатня, сержанты, старшины и офицерики-окопники сидели на скамьях, на лестницах, на полу. Сидели по-фронтовому, согласно месту: первый круг — спинами к стене, второй — спинами и боками к первому, — и так вот, словно в вулканической воронке серо-пыльного цвета, в пыль обращенное, отвоевавшееся войско обретало гражданство. В долгих путях, в грязных вагонах, в заплеванных вокзалах защитный цвет приморился, погас, и это человеческое месиво напоминало магму, обожженную, исторгнутую извержением из недр, нет, не земли, а из грязных пучин огненной войны.

В эпицентре воронки, на малом пятачке затоптанного и заплеванного пола нижнего этажа, стоял старый таз без душек, полный окурков. На полу же — цинковый бачок ведра на три с прикованной за душку собачьей цепью пол-литровой кружкой. Наверху располагались отделы военкомата, и путь к ним преграждался на крашеной лестнице поперек откуда-то принесенным брусом, запиравшимся на щеколду, еще там двое постовых были, чтоб никто под брус не подныривал и щеколду не отдергивал. Подполковник Ашуатов опытный был командир и бес по части знания психологии военных кадров. Бывший командиром батальона и полка, он понимал, что сухопутный русский боец в наступлении иль в обороне ничего себе, работящ, боеспособен, порой горяч, хитер, но на ответственном посту нестоек, скучна ему стоячая служба, лежачая еще куда ни шло, но стоячая, постовая… Может постовой уйти картошку варить, но скажет, что оправляться, либо с бабенкой какой прохожей разговорится и такие турусы разведет, такого ей арапа заправлять начнет о никудышной его холостяцкой жизни — и про службу забудет, бдительность утратит и запросто дивизию врагов в боевые порядки пропустит. Ашуатов поставил у «шлагбаума» двух моряков. Те нагладились, надраились и стоят непреклонно, грудь колесом, вытаращив глаза, подражая, видать, любимому своему капитану. Ни с какого бока к этой паре не подступишься, ничем не проймешь. Они и словом-то не обмолвятся, только надменно кривят губы, удостаивают фразой-другой лишь старших по званию да девок из военкоматского персонала.

Стой бы пехотинец или артиллерист либо танкист, даже летчик — тех воспоминаниями можно растрогать, до слез довести, выкурить вместе цигарку. «Как там?.. А! Э-эх!..» Пехотинца Ивана так и на пустячок можно прикнокать. На зажигалку с голой бабой, на алюминиевый портсигар с патриотической надписью: «За родину! За Сталина!», «Смерть не страшна!», «Пущай погибну я в бою, но любовь наша бессмертна!». И поскольку его, Ивана, не убили на войне, он от этого размягчен и еще более, чем на войне, храбр, сговорчив и думает, что так именно и было бы, как на портсигаре написано, он бы умер, а она, его Нюрка, до скончания века страдала бы о нем. А уж насчет родины и Сталина — тут и толковать нечего, тут один резон: умереть, сталыть, надо, не рассусоливай — умирай! Но вернее всего опрокинуть Ивана можно на бульканье: булькнул в кармане — он тут же возмущенно заорет: «Че же ты, змей, на двух протезах стоишь? Помрешь тут! Загнешься! А дети?!»

С хохлом и евреем — с теми и того проще. Если только хохла убедишь, что как получишь документы и станешь директором комбината или хлебозавода, то возьмешь его к себе, начальником военизированной охраны либо командиром пожарной команды, — тут же куда хочешь тебя пропустит. Хоть в рай без контрамарки. С евреем, с тем надо пото-о-оньше! С тем надо долго про миры говорить, про литературу, про женщин да намекнуть, что в родне, пусть и дальней, у тебя тоже евреи водились, ну, если не в родне, так был на фронте друг из евреев, хра-а-абры-ый, падла, спасу нет, сталыть, и среди евреев хорошие люди попадаются…

Но моряк! Он же ж, гад, никакой нации не принадлежит, поскольку на воде все время, земные дела его не касаются, внесоциален он. Стоит вот в красивой своей форме, и морда у него от селедки блестит!.. А тут пехотня-вшивота да «бог войны», испаривший штаны, изломавший кости в земляной работе, при перетаскивании орудий хребет надломивший, танкист пьяный горелой головешкой на полу валяется. А он, подлюга, стоит в клешах и не колышется — бури кончились, волной его больше не качает!

Наверх вызывали или, по-тогдашнему сказать, выкликали попарно. В военкомате, как и в большинстве заведений в стране, рады были до беспамятства окончанию войны и победе, но к встрече и устройству победителей не подготовились как следует, несмотря на велеречивые приказы главного командования, потому что оно, главное командование, большое и малое, привыкло отдавать приказы, да никогда не спешило помогать, надеясь, как всегда, что на местах проявят инициативу, прибегнут к военной находчивости, нарушат, обойдут законы и приказы, и если эта самая находчивость сойдет — похвалят, может, орден дадут, пайку дополнительную. Не пройдет — не обессудьте! — отправят уголь добывать либо лес валить. Я снова оказался в солдатском строю, засел в тесный угол и узнал, что иные из бывших вояк сидят тут и ждут чуть не по неделе. Конца сидению пока не видно. Первую очередь военных — которым за пятьдесят, железнодорожников, строителей, нужных в мирной жизни специалистов — демобилизовали весной. И едва они схлынули, да и не схлынули еще полностью-то, уж наступила осень, и из армии покатила вторая волна демобилизованных: по трем ранениям, женщины, нестроевики и еще какие-то подходящие «категории» и «роды».

Начинала накатывать и прибиваться к родному берегу и третья волна демобилизованных.

Табак у многих вояк давно кончился, продуктовые талоны и деньги — тоже, но пока еще жило, работало, дышало фронтовое братство: бездомных брали к себе ночевать вояки, имеющие жилье, ходили по кругу кисеты с заводской махоркой и самосадом, иной раз поллитровка возникала, кус хлеба, вареные или печеные картохи. Но кончалось курево, по кругу пошло «сорок», и «двадцать», и «десять», затем и одна затяжка. Солдаты начали рыться в тазу и выбирать окурки, таз тот поставил дальновидный, опытный вояка — Ваня Шаньгбин. Боевые воспоминания воинов начали сменяться ропотом и руганью. И в это вот ненастное время возник в чусовском военкомате военный в звании майора, с перетягами через оба плеча и двумя медалями на выпуклой груди: «За боевые заслуги» и «За победу над Германией». Были еще на нем во множестве значки, но мы в значках не разбирались и особого почтения к майору не проявили. Обведя нас брезгливым взглядом, майор ринулся вверх по лестнице, наступил кому-то на ногу. «Ты, харя — шире жопы! — взревел усатый сапер на лестнице. — Гляди, курва, куда прешь!»

«Встать!» — рявкнул майор на весь этаж. В зале с испугом подскочили несколько солдатиков. Но сапер на лестнице отрезал: «Х… своему командуй встать, когда бабу поставишь. Раком! А мне вставать не на че». — «Эй ты, громило! — закричали из залы, от тазу, сразу несколько угодливых голосов. — Может, он из комиссии какой? Может, помогать пришел…» — «Я е… всякую комиссию!» — заявил буян с лестницы.

Каково же было наше всеобщее возмущение, когда майор с документиками в руках спускался по лестнице, победительно на нас глядя. Да хоть бы молчал. А то ведь язвил направо и налево: «Расселись тут, бездельники!» — и поплатился за это. У выхода намертво обхватил его «в замок» ногами чусовлянин родом, с детства черномазый от металла и дыма, с широко рассеченной верхней губой, в треугольнике которой торчал звериный клык, бывший разведчик Иван Шаньгин и стал глядеть на майора пристально, молча. У Вани под шинелью два ордена Славы, Красное Знамя — еще без ленточки, старое, полученное в сорок первом году, множество других орденов, медалей, даже Орден английской королевы и люксембургский знак. Ваня орденами дорожил — дорого они ему достались, а люксембургский эмалевый знак с радужной ленточкой предлагал за поллитру, но никто на такую диковину не позарился.

Ваня был демобилизован по трем ранениям, его били припадки. Уже здесь, в военкомате, я, имеющий опыт усмирения эпилептиков, приобретенный, как сообщал, еще в невропатологическом госпитале, несколько раз с ним отваживался. Ваня Шаньгин перетаскал на себе за войну не меньше роты немцев-языков, шуток никаких не любил, в солдатском трепе не участвовал по веской причине: он не просто заикался после контузии, он закатывался в клекоте, трудно выворачивая из себя слово. Опять же по опыту госпиталя, я подсказал Ване говорить нараспев, и дело у него пошло бойчее. Мы не сговариваясь уступили Ване место в очереди наверх, матросов склонили пропустить его без очереди, но Ваня нам пропел: «В-вы че-о, е-е-е-мое?!»

Ну, поняли мы, поняли Ваню: вы че, славяне, как потом в глаза вам глядеть буду.

И вот этот Ваня Шаньгин известным ему разведческим приемом закапканил майора и смотрел на него. Сжав обросшие губы. Молча. А майор попался дурак дураком! Нет чтоб приглядеться к Ване, спросить, чего, мол, надо. «Как ты смеешь?!» — заорал. Ваня молчит. И весь военкомат молчит. Точнее, нижний этаж военкомата смолк. Наверху как трещали машинки, шуршали и скрипели половицы, гремели стулья и скамьи, так все и продолжалось — помощи оттуда ждать майору было бесполезно.

Однако он не сдавался.

— Я тебя, болван, спрашиваю?!

Ваня Шаньгин вежливо запел.

— З-з-закку-у-урить дава-а-а-й!

Тут только майор что-то смекнул, вынул коробку «Казбека» и дерзко, с вызовом распахнул ее перед самым Ваниным носом.

— Пр-рошу! — и даже сапожками издевательски пристукнул. Ваня, опять же вежливо, по одному разжал пухленькие пальчики майора, вынул из них коробку «Казбека», всунул одну папиросу под жутко белеющий клык, протянул коробку соседу, тот пустил ее в народ. Ваня Шаньгин вынул немецкую зажигалку с голой, золотом покрытой бабой, чиркнул, неторопливо прикурил и только после этого удостоил опешившего майора несколькими напутственными словами.

— Г-где во-воеваааал, ко-ооо-реш? Х-хотя по-по-по-по рылу вид-но-о-о-о, — и указал на дверь, выпуская майора из плена: иди, мол, и больше мне на глаза не попадайся.

Майор, как ныне говорится, тут же слинял. Из военкомата. Но не из города. Он сделается судьей в Чусовском железнодорожном отделении прокуратуры, много людей погубит, много судеб искалечит, но умрет в страшных муках, умрет от изгрызшей его болезни, как и положено умирать мерзавцам.

Ваня Шаньгин проживет всего несколько лет после демобилизации, будет торговать семечками и табаком на базаре, пить, куролесить, жениться по два раза в год, чаще и чаще падать в припадках в базарную, шелухой замусоренную пыль, в лужи, оранжевые от примесей химии с ферросплавного завода, и однажды не очнется после припадка, захлебнется в луже.

Но когда это еще будет?.. Тогда же, в военкомате, Ваня был возвышен народом до настоящего героя. Да он, Ваня Шаньгин, и был истинным народным героем войны. Слово «герой» затаскали до того, что оно уже начало иметь обратное воздействие, отношение к нему сделалось презрительное, однако по отношению к Ване Шаньгину, кости которого давно изгнили в глине и камешнике чусовского кладбища, я произношу это слово с тем изначальным, высоким, благоговейным смыслом, которое оно имело когда-то.

Возле входа в военкомат, по правую руку, при купце была отгорожена — для уличного люда, конюхов, дворников, нищих и богомольцев — комнатенка наподобие кладовой, с узким окном в стене. Перегородку в ту «людскую» пролетарии сорвали, сожгли, железную печку, видать, сдали в утильсырье, но вверху брусьями, по бокам стояками отгороженное от «залы» помещение это все-таки отделялось. Деревянная, еще до революции крашенная широкая скамья была там укреплена вдоль стены, и на ней поочередно «отдыхали» изнуренные вояки; совсем уж бездомные, бесприютные демобилизованные бедолаги дрыхли под скамьей.

Спиной к «зале» и народу дрых уже несколько суток сержант с эмалированными, синенькими на багровом, угольниками, пришитыми на отворотах шинели. У него была чудовищных размеров плоская фляга, обшитая толстым сукном. Знатоки утверждали — «ветеринарная», и знатоки же объясняли, что во фляге той и зелье лекарственное для коней, коров и прочего скота, которое этот сержант приучился потреблять и не отравляться. И правда, что-то было тут нечисто. Проснувшись, сержант таращил безумно горящие глаза на народ, на помещение, потом отчего-то на карачках полз к баку с водой и, гулко гакая кадыком, выпивал две, иногда три кружки воды, после чего, сронив шинель, мчался на улку и долго оттуда не являлся. На задах купеческого двора, в недавно замерзшем бурьяне, зевало двумя распахнутыми дверцами дощатое сооружение, и два не успевающих замерзнуть желтых потока от него пересекали двор и уходили под дощатый тротуар, завихряясь в булыжнике, покрывавшем улицу Ленина, водопадом ниспадали через бетонный барьер к кинотеатру «Луч», иногда захлестывали вход в кинотеатр, тогда подполковник Ашуатов призывал в наряд более или менее знающих еще дисциплину бойцов заняться «санитарией», пообещав им дополнительную карточку за работу и ускоренное продвижение с оформлением документов.

На ходу затягивая поясной ремень, шурша обросшим ртом, сержант спрашивал: «Кака очередь прошла?» — «Пятьсот шешнадцать», — отвечали ему. «У меня, кажись, шессот пята. Как сержанта Глушкова выкликать станут, разбудите, товарышши», — и опять гукая по-конски кадыком иль селезенкой, отпивал из огромадной фляги никому не известного зелья, вешал флягу через плечо на веревочку, поправлял шапку в головах и, укрывшись шинелью, разок или два передернув плечами и спиной, опадал в провальный сон.

Старожилы утверждали, что очередь сержанта давно прошла, но он номер ее твердо не запомнил и вот живет, значит, под скамейкой и с голоду не помирает, потому как есть подозрение: во фляге у него не просто питье, а питательная смесь, пущай и скотская, но он навычен к ней.

Вот сюда, в этот бедлам — окунулся и я. Практически никакой разницы. Такое ощущение, что автор получал документы именно тут. И бак из обрезанной бочки, и сизые клубы горлодеристой махры, и смех, и крики — все такое же. А клубы дыма, вырывающиеся из двух открытых окон, увиденные мной на подходе были такой ядреной концентрации, что слегка напоминали начинающийся пожар. А когда я зашел внутрь, то увидел, что в длинном коридоре можно было вешать топор, несмотря на настежь распахнутые немытые окна. Мама дорогая! Да по сравнению с этим бардаком — наши военкоматы с пьянющими призывниками — образец кротости… Узнал кто тут последний, и свалил от греха. Состроил высокомерную рожу — «И ходу, отсюда Киса — ходу». Если спросят, кто да где? Все. Тут, общими словами не отделаешься. Судя по моему — триста девятому номеру, раньше, чем завтра после обеда тут делать нечего. Оказалось, что не я один такой «умный». Только вот отчего-то никто не подрывался тут заработать. Не пожелал нажить и продать свою очередь. Никому это просто в голову не приходило. Стояли все… Вот так.

Глава 11

Сходил на барахолку. Купил продуктов. Приобрел кусок кожи, ниток и старую кобуру. Решил разнообразить свой досуг. Смена работы — тоже отдых. Надо мне сшить подмышечную кобуру. Уж не знаю, есть тут сейчас такие или нет, но отмазка железобетонная есть — видел такую у эсэсмана. А немцы, как известно большие хитрецы на всякие штуки. Вот черт! Назовешь вот так эсэсмана — «эсэсманом», и все. Может, нет тут этого слова, тут только эсэсовец. Вот они долбаные мелочи на которые никто не заморачивается. Значит, останусь «нелюдимом» — хоть какой-то шанс.

Прикинул оставшиеся деньги… при жесточайшей экономии — хватит месяца на два, два с половиной. А потом? Ладно, будем посмотреть. Пока буду просто вживаться. Как там, в «Щите и мече»: «Значит, надо ждать, вживаться в ту жизнь, которая станет его жизнью, быть только Иоганном Вайсом, практичным и осмотрительным, который предпочитает всему скромную, хорошо оплачиваемую заботу по своей специальности, уподобиться господину Фридриху Кунцу, его бывшему хозяину в Риге, стать владельцем авторемонтной мастерской». Ну стать «владельцем автомастерской» мне не светит, но стать хорошим милиционером постараюсь. Получил я наконец-то законную отметку! Всего лишь: встав на учет, расписавшившись, ответив, написав, заполнив, перейдя, написав, отметив, отдав, написав, расписавшись, отметив, написав… Вот СДЕЛАВ ЭТО ВСЁ и прочую бюрократическую лабуду и мутотень, и главное, НЕ РЕХНУВШИСЬ при этом — я стал гражданским человеком. Получив наконец, эту добанную справку для паспортного стола, я направился домой. Завтра с утра пойду на работу в милицию устраиваться.

Дали мне сразу карточки? Да ни хрена! Тут с бумагами то же дерьмо — ещё и хуже чем у нас. Надо занести в домовую книгу, её надо оттащить в домоуправление… Я обрастал бумагами как снежный ком. Да провались оно всё! «Дали карточки». Тьфу! Ладно, дадут. О милиции заботятся. Они у меня будут рабочие. Ещё хорошо хоть дали денег в финчасти — «выходное пособие» — перерасчет по денежному аттестату. Пятимесячный оклад, как провоевавшему четыре года. Три тысячи шестьсот рублей. Надо же… это кстати — очень много, по сравнению с рядовыми. Оклад, как выяснилось, у меня был — семьсот двадцать рублей. Чтоб было понятней — объясню, как самому себе. Рядовому составу, в зависимости от получаемого денежного довольствия, ко дню увольнения — выдавался годовой или полугодовой оклад за каждый год службы в армии в период войны. Сержантам — полугодовой, что при четырехлетней выслуге — как у меня, составляло от ста двадцати до трехсот шестидесяти рублей. Тут в очереди никто ничего не скрывал, а я внимательно слушал. Офицерам в свою очередь, прослужившим год — выплачивали двухмесячный оклад, два — трехмесячный… Ну и мне соответственно — пятимесячный. Вот такие пироги.

Хозяйка вписала меня в домовую книгу и утащила её на регистрацию. А я тем временем дотачал «сбрую» и примерил. Кобуру я сшил, насколько хватило таланта. Да!!! Я вовсе не Сталин — сын сапожника. На мой продвинутый взгляд, получилось отлично. Кривовато конечно местами, не без этого. Но сумел! Из остатков я теперь «ваял» ножны под финку. Решил закрепить их в рукаве плаща. Тут народ на такие изыски ещё не озадачивался, но я-то — воспитанник другой эпохи. И поэтому в моем положении никакой шанс лишним не будет. Мне б ещё глушитель — совсем красота будет. А мои опасения оказались не напрасными. Хозяйка, пришедшая из города — принесла свежие новости.

— Представляешь Сергей, у нас новая банда.

— …???

— Позавчера нашли пять трупов застреленных! И все раздеты до исподнего. Все пятеро урки — клейма ставить негде. Говорят, полночи перестрелка была. Две банды чего-то не поделили. Когда милиционеры прибежали, им пришлось с автоматов стрелять. Те по темноте и сбежать смогли… А милиции — «белую кошку» оставили. Знак свой. Говорят — московская банда-то. А другие говорят… Я выслушал все мысли хозяйки по этому поводу. И все слухи весьма широко разошедшиеся по городу. Да… не подумал я. Городишко провинциальный и шум вышел преизрядный. Нестыковки в рассказе Амалии сильно позабавили. Уже пятеро покойных. И когда бы во время боя раздевать кого-то стали? Но выводы кое-какие сделать можно.

Выстрелы — то ли не услышали, то ли — милицию вызывать не стали. Мобильников пока не изобрели и хозяева милицию, похоже, вызывать не торопились. Может от греха, а может ещё как. Моих «крестников» успели обобрать по-полной. Опять же, то ли хозяева, то ли прохожие — «доброхоты». Осталась только моя статуэточка. Я ухмыльнулся. Была, значит банда «Черная кошка» — теперь будет «Белая кошка». Очень неплохая импровизация вышла.

Будут ли меня искать бандюки? Будут. Есть тут «смотрящий». Есть. А может и нет. Ну да бог с ними — пусть ищут. По статуэтке отследить меня можно? Нет. Даже если меня срисовали на рынке, то из всех примет у них — только одно то, что я в форме. И то сильно навряд ли. Кто — кому будет описывать внешность лоха? Плащ? Тоже сильно сомнительно. Отследили меня скорее всего у «ювелира» — часики… А мои покупки потом только сопровождали. Часы тетка носила проверять сама. Я сторожил её барахло. Хорошо сложилось.

А вот военных теперь поостерегутся трогать. Будут точно знать, что можно по зубам в ответ получить… И хорошо получить — вплоть до летального. Короче, хрен им на всю морду, «а не Шарапова!» и контрольный в голову от меня… С моей хозяйкой у меня сложились очень дружеские отношения. Я наколол дров, да так — чуть помог по хозяйству. По весне ведь тут зверский паводок был. Позаливало все в Старом городе к чертовой матери. Амалии повезло, обошлась малой кровью — дом добротный. А вот на соседней улице многие саманные домики подмыло — сейчас там отстраиваются по мере возможности. Беда… Тут вообще с жильем беда. Ладно бараки, ладно саманные эти домики… Это домики. Тут ещё и землянок полно. И не только по окраинам и не только для бомжей. Живут тут в них в вполне себе нормальные люди. СЕМЬЯМИ ЖИВУТ. Потому что просто негде больше жить!!! Вот так вот! Простое такое решение «жилищной проблемы». И госпиталей тут оказывается восемь, а не шесть.

…«Лучший немец — мертвый немец!» — это девиз не только нашей разведроты, это девиз вообще всей разведки.

Я стоял в строю на правом фланге, и молчал. Вольно стоял, хотя вдоль него бегал и тряс пистолетом пьяный майор — только что присланный, и только что прибывший на фронт. Какой дурак прислал к нам эту тыловую крысу? Он был из нового пополнения. До этого он отирался где-то в Сибири. А теперь он ходит, трясет тут пистолетом, как будто это и правда может кого-то из нас тут стоящих, испугать. Убили неделю назад Воронова. Вот и прислали «это». На замену. Устали мы все — ох, как устали. От постоянного напряжения устали. Наша рота уже две недели подряд ходит в поиск, но взять «языка» нам никак не удается. Каждый день кто-то погибает. Платим своими жизнями — бесполезно платим. Потому что — нет результата.

Обычные наши фронтовые будни. Мы породнились со смертью. Кто-то — сегодня, кто-то — завтра. Мы не ведем разговоров о том, что «… вот после войны…». У нас нет его, этого — «После…» Мы живем — здесь и сейчас. Никто не предается таким бредням, как мечты. Смерть незримо всегда рядом — на расстоянии вытянутой руки. Мы одеты не по форме — и никого особо это не волнует. У нас другие задачи на войне. Мы не ходим строем — нам это нужно. Нас хорошо кормят, конечно, не белым хлебом как летчиков. Но сухари мы едим очень редко. Мы глаза и уши командования. Мы смертники. Все стоящие в этом строю. Наши потери больше, чем у штрафников. И мы не можем «искупить кровью». Мы другие. Мы здесь по собственной воле… — все. Кто бы, что не говорил. От нас многие уходят. Нельзя сюда — «по приказу». Нам здесь не жить… — нам здесь умирать вместе. Главное…? Главное, что не бросят тебя раненного — там. Вытащат. Вынесут по-любому. Сделают тоже, что и ты.

Страшно ли умирать? Да. Но только здесь — по эту сторону. Там… в немецкой траншее, которую мы называли — «дом родной». Там — уже нет. Нам страшно здесь. Вернее не страшно, а присутствует страх смерти. Там… Там он уходит. После короткого шага за бруствер, остается только цель и задача. Я смотрел на его рожу и понимал — не наш он. Не будет у нас с ним — «ни любви, ни дружбы…». Не слушал я его. О своем думал, о разном. Дурак он… патологический.

Я ведь своими ушами слышал, когда проходил мимо штабной братии, как мне в спину «шипели».

— «О… — Адамович пошел — со своими бандитами».

Мне тогда даже нравилась и душу грела… и даже где-то льстила — подобная формулировка. У нас ведь даже с особистами были «нормальные» отношения. Они были нашими соседями по дивизионному тылу и нас «уважали» и в «душу не лезли». С нами просто предпочитали не связываться, зная, что разведрота никому ничего не прощает. Угрожать нам штрафной ротой или расстрелом… — это просто бессмысленно. Смерть для нас была ежедневной спутницей, а других «рычагов воздействия» на нас — у них не было. Терпеть мы могли недолго, да и прощать не умели. Особисты… они ведь тоже люди — и жить хотят. А то выйдет такой товарищ утром из землянки и сразу на мину наступит… Или его непонятно кто в плен утащит… Всякое ведь на войне случается.

… я стоял на правом фланге и молчал. Стоял в строю и смотрел на красную морду пьяного майора, который налившись дурной кровью, бегал вдоль строя из остатков нашей разведроты и, угрожая пистолетом, орал нам всем в лицо.

— «Трусы!»

А потом, наконец, мы пошли спать. А ночью — опять через нейтралку в немецкий тыл пошли. И снова разведпоиск, который у нас назывался просто — «Выходом на работу». И мы потеряли сегодня ещё четверых… Ещё четыре хороших парня легли в землю. Но взяли мы немца. ВЗЯЛИ!!!

Свою передовую мы ночью пересекли незаметно и завалились в блиндаж к начальнику.

— Хотел «языка»? — спрашиваю я эту суку — начразведки. А он смотрит на меня и ничего не понимает — радуется. Радуется, какой он гнида правильный — сумел нас вдохновить своей речью.

— Держи, — говорю, — он твой!!! — и выстрелил немцу в башку…

Следующая пуля досталась майору…

И никто не выдал. Никто ничего не видел. СМЕРШ целый день «землю рыл», но ничего понять так и не смог…

А мы — все оставшиеся, сидели в землянке. И нам… нам было — все равно, потому что этой ночью опять «идти на работу» — за языком. Задачу-то рота так и не выполнила. Завернувшись в трофейную куртку — «лето-осень», я завалился спать… Хорошая у немцев куртки, утепленные. Их выпускали для десантников и разведчиков, с одной стороны маскировка — «лето-осень», выворачиваешь на вторую сторону — «белый окрас»…

Вынырнув из липких объятий сна и открыв глаза, я увидел не бревенчатый накат землянки, а обычный потолок дома… Сон, вернувший меня на войну — все ещё жил во мне. Я жил и чувствовал себя обычным разведчиком. Необъяснимо что-то менялось во мне… Отчего-то я начинал чувствовать себя не как много поживший старик, а как Серёга. Из здесь. Все мы тут в разведке — «ломом опоясанные»…

Глава 12

А я перекрестился и пошел устраиваться в милицию. Оказывается, устроиться — так как я, это очень большая удача. Никогда бы не подумал. Ладно, посмотрим. Утром собрался, побрился и пошел. А опасная бритва при вдумчивом использовании бреет получше всяких разрекламированных трех или пятилезвийных «ненашенских». Единственное, что мороки побольше. Но тут как-то никто никуда особо не торопится. Ритм жизни другой. И бриться можно реже соответственно. Пришел я в ГорОтдел. Предъявил направление на входе, и отправили меня — сначала к начальнику, потом в кадры. И стал я командиром взвода ППС. Пока оформили, пока туда-сюда. На второй день вовсю «знакомился со спецификой». Априори подразумевалось, что я пока — «не в теме». Замкомвзвода — старшина Фесюк, водил меня по городу и показывал; что, куда, где… А я все больше помалкивал и кивал с многозначительным видом. Делал вид, что очень серьезный молодой человек. Только не очень большого ума. Во взводе двадцать три человека. Некомплект. Но скоро обещали пополнение. Пока будем обходиться тем, что есть.

Попал я как всегда, в период — «перестройки»…

15 марта вышел указ, и все народные комиссариаты теперь переименовали в министерства. Соответственно Народный комиссариат Внутренних Дел стал знакомым мне МВД, а НКГБ — МГБ. Народ вокруг пока тоже привычно путается в названиях. Да-а… вот и выяснил все что хотел. Только что это дает? 4 мая министром государственной безопасности стал начальник ГУКР «Смерш» Виктор Семенович Абакумов. Кто это — объяснять никому не надо. А вот какие последствия будут — это вопрос. Слухи ходят самые разнообразные. Вот и сейчас мне с удовольствием сообщили последние: «Милицию обещали перевести в ведение МГБ. Что-то у меня нездоровые ассоциации с этой аббревиатурой и конторой. Хотя… где они — и где я. Кому какое дело до заштатного Мухосранска. Но опять же говорят — МГБшники зашевелись. Ищут человека в военной форме, возможно действующего военного — положившего трех человек. Может это шпион. Но к чему его привязать, пока не придумали. Мертвецы — урки, и что шпион мог с ними не поделить не очень понятно. Но версий много.

За неделю «вжился» в ритм. Потихоньку перестаю «заикаться» — «как и обещал доктор». Биография моя никого особо не интересует — не стоило так сильно беспокоиться. И память восстанавливается. Тут врать оказывается — в порядке вещей. Такие байки рассказывают — закачаешься. С выдумкой врут. Сергиенко: «… три танка подбил! Представляешь… — с одним штыком остался…!!! Вот тут-то и пришлось мне отступить! Но на обратном пути — офицера в плен захватил…! А дело значится, было так…». Врет зараза, но как завлекательно. Все с удовольствием слушают. Особо никого правда не интересует. Все нахлебались. Может и правда — только у него так плохо было, а вот у остальных…

О будущем в основном мечтают — «вот скоро…». Да о сегодняшнем дне беспокоятся. Жара наступила и все мысли, как бы чего не вышло. Приметы больно худые.

А служба? Служба — как обычно. Пьянки, драки, поножовщина, пьянки, семейные скандалы, дебоши, пьянки… Рутина.

Я все думал, что меня ещё напрягает — подспудно как-то гложет что ли? Так вот это был — энтузиазм. Свет, какой-то в глазах у людей. Да — разруха… да — голод… Неустроенность эта бытовая — когда нет ни хрена. А ведь у людей тут надежда была. Вернее есть. Ведь какую войну осилили. Надежда и вера… Нет, не так — ВЕРА! В это — мое «светлое будущее». В то, которое для меня давно наступило и где я жил… Расскажи я им — про то будущее, которое наступило… не поверят мне. И будут правы. Это что ж получается — зря все?! Я может и пессимист — этого у меня не отнять, но такую правду я как-то не готов никому рассказывать.

Я было решил, что вот сейчас — подтяну службу. Поставлю все на «нормальные рельсы…» Тренировки начну. Ну-ну. «Лодка любви — разбилась о быт!» Так оно и есть. Потренироваться удается пока только самому. Какие там на хрен «пирамиды» или «вертикали власти». Только и могу, что хоть как-то попытаться выяснить, что я РЕАЛЬНО могу в этом теле. Как выяснилось довольно много. Я выпросил у Амалии кусок двора. Вернее получил разрешение притащить железо, деревянный щит и пару приспособ. Оказалось, что мое тело «помнит» множество совершенно несвойственных мне движений. Нож, сначала мой, потом и другие железки становились продолжением моей руки. Уворованную массивную доску, приспособленную мной в качестве мишени, я всю истыкал, пытаясь освоить ножевые броски. Поначалу ничего не получалось. Не, я видел конечно, как тренируются люди. По телевизору, да и так вживую, самому пришлось — ещё в Афгане. Но это так… — больше хобби, что ли. Профи насколько я помнил из последней виденной мной передачи, то ли «Галилео», то ли ещё какой-то… — не суть. Суть в том, что за одну тренировку эти ребята поднимали и перетаскивали или бросали, как минимум тонну железа. Они просто бросали ножи. От несуразности цифры и запомнились. Ну, типа нож весит двести грамм — метнуть его надо столько-то раз — в итоге получается тонна или больше. Ножик и тонна… Надо же?! До глушителя мне пока далековато — вот я и решил освоить нож.

Поначалу ничего не получалось. Нет, бросок выходил. Пятьдесят на пятьдесят. А вот с меткостью швах. В лучшем случае получалось просто воткнуть нож в щит. А попасть в то место фигуры, намалеванной мелом на двери, куда целился — никак. Да и вообще, особенно не позанимаешься времени мало. Прорыв получился совершенно случайно. Я пытался как-то абстрагироваться, выкинуть мысли из головы, расслабиться… — и ничего.

Человек — выживший на войне, в той мясорубке, которая там была, неоднократно ходивший в разведку и за языками… Ну, просто не мог не обладать приличными навыками «рукопашки» и ножа. Но вот не было их — и все тут. Или мне они не давались.

Я немного качался и занимался обычной растяжкой — привычно тянул изо всех сил тело. Тут если не ошибаюсь — в реале, а не в красивых фильмах обычное самбо — это великий секрет спецслужб. Того же МГБ, не говоря про обычную милицию. Какие на фиг спецзанятия?! Тут пожрать бы досыта — вот и все мысли. Обычная боксерская секция в это время — это очень и очень круто. Ну не надо тут пока это никому — излишнее «румомашество и дрыгоножество». Тут проще все, честнее. А просто по морде смазать — тут и так умельцев полно. Особенно после третьего стакана. Дать или получить по сопатке — в порядке вещей. Пар сбросили или «с психотерапевтом поговорили». Никто на это вообще не заморачивается! Это как «С добрым утром!». А вот что ногами тут вообще никто не работает — это хорошо. Это будет мое «секретное оружие». Не знаю кому как, а у меня отработаны четыре удара, две связки и три ухода. Вот, общем и все. Но отработаны на «отлично». Остальное так… больше факультативно. Не великий спец я в «рукопашке». Но помахаться никогда не откажусь. Особенно со своей сволочной натурой. Вечно мне больше всех надо. А получать безответно по морде я как-то давно отвык. Расстроенный до невозможности с отламывающимися руками я пошел к себе. Амалия ковырялась на кухне. И вот уже стоя на крыльце, я и кинул нож. В диком раздражении от ещё одного бездарно проведенного вечера, от тоски — от того, что достали меня эти все неудачные тренировки. Из неудобного положения кинул — мишень стояла наискось, градусов под сорок пять. И вдруг понял, что попал! Нож пошел ровно и вошел туда — куда я хотел, в шею.

Я поймал, запомнил — это внутренне состояния равнодушия и злости. Запомнил и, озлившись на грубо намалеванную фигуру, метнул в неё еще и два оставшихся ножа. Они вошли рядом первым!

Вот оно… Я чувствовал нож. Знал, как перехватить и насколько довернуть кисть. Я в этот момент неведомым мне образом знал, что он войдет туда — куда надо мне. И правда, с того дня у меня стало получаться. Будто я вспоминал забытое. Не знаю, сколько Серёга потратил на это умение, но метать я мог практически что угодно от железнодорожного костыля, до ножниц. Вот такой вот подарок от него достался мне.

Я тренировался в разном — выхватывать ствол, выхватывать нож и наносить удар. Вернее пытался закрепить навык — нарабатывая автоматизм. Черт его знает, какие успехи. Но я уже по крайней мере уже не путался в одежде. А мимо текли дни. Работа… — «ха!». Стоять, олицетворяя собой закон и порядок — это она. Мне, когда я дежурил, нарушителей приводили. Ворье, блатота и гопота. И пьяных иногда в отдел приводили. Этих — все больше вразумляли словом, давали проспаться, да домой отправляли по возможности. С женой или собутыльниками, или ещё с какой оказией. А по большей части после уговоров человек сам шел домой — пусть и качаясь.

Скандалы пресекали, разговаривали — вот такая вот служба. Опера были загружены по полной программе. Но это так текучка. Чем посерьезней — МГБшники занимались, из батальона, расквартированного в городе. Патрули ещё по городу ходили — от воинских частей. Заводы сильно охраняли. И не это ВОХРа, а НКВДшники. Эти церберы ещё те. С ВОХРой договорится можно попробовать, а с этими нет. Даже болт с завода не вынесешь. По крайней мере — по легкому. Хрен, что вынесешь или забалуешь. «Сурьёзные». Хоть и тупые, но ребята надежные. А мы все больше ходили. Да присутствовали. Наше дело мелочевка. Бытовуха. За две недели только раз и дернули. Ваньку «Мешка» помогали операм брать. Ещё в «отцеплении» стояли — граждан любопытствующих удерживали, пока место преступления эксперты с операми осматривали. В общем, рутина — и не рассказать. Я-то поначалу втихаря было про «подвиги» начал мечтать. Вот он я — весь продвинутый, на раз-два преступление раскрою и всем неграмотным предкам нос утру. Я ведь, сколько читал, да сериалов разных смотрел… Жизнь оказалась оч-чень далека от сериала. Вот она кража! Шанс — можно сказать, хоть самому себе доказать какой я умный. «Доказал!» Кто спер бутыль с керосином, у «Зинки-спекулянтки» — она оказывается, знала лучше меня. Я когда пришел — она уже провела расследование и суд. Ну, заодно вынесла приговор и частично привела его в исполнение. Тихий пьяница Митрич, проживавший в том же бараке, но через комнату — «Ирод и сволочь конченная!», уже отсвечивал шикарным бланшем. Но как истый герой — не остался в долгу, и сама Зинка была растрепана и синела разбитой губой. Мат, крики, обвинения… Вся «квартирка» с удовольствием участвовала в скандале. Правда разделившись несколько партий. Меня призывали — «в свидетели!». Предлагали записать, что «Параскевна — иудина дочь, как есть — спекулянтка! Иначе откуда у ей новый ковер на стене?!».

А ковер — это та хреновина с оленем. Не знаю, как назвать — покрывало не покрывало… фигня — на стене, которой цена три копейки. Выслушал. Поорал, развел всех по сторонам и пошел обратно. Вот такая вот работа.

Глава 13

Война была тяжелым испытанием для любого человека. Если грязь можно смыть, постоянное чувство голода притупить относительной сытостью, холод забыть… То как забыть убийства себе подобных? Жестокость оправданную и неоправданную, кровь друзей, кровь врагов на твоих руках? На войне любой нормальный разумный терял нормальность и разумность, те качества, что воспитывались в людях веками и назывались моральными нормами, отличающими человека от зверя. Во всё дальше отдаляющемся от меня двадцать первом веке было придумано слово — «реабилитация», в приближающемся и всё глубже проникающем в меня двадцатом про него ещё не знали или не считали нужным знать. Но не знать о чем-то, не значит, что оно не существует.

И глубокие психологические и психические травмы у людей были. Существовали независимо от их знаний и желаний. Я отчего-то думал, что тут все наперебой говорят с друг с другом о войне и о разных «случаях на войне». Но это было не так.

Существует в людях некий барьер, не позволяющий наслаждаться страданиями и жестокостью, смаковать страшное и противное природе человека. И потому мои сослуживцы, случайные знакомые и просто контактировавшие со мной — избегали говорить на эту тему. И моё незнание реалий той войны списывалось на «обычность» нежелания вспоминать. Я мог больше не заикаться и говорить нормально, хотя и я продолжал стараться чаще молчать.

Живу я тут. Просто живу — не строю никаких планов. Рутина. Скука. Как-то даже привык. Все мысли о быте… о еде, о дровах, о службе… вжился. Странно мне тут многое, но привык. Народ конечно в большинстве малообразованный. Как сказали бы наши продвинутые юноши — «бескультурный». А мне как-то на это плевать. Нормальные люди — обычные. А что мало знают или читали…? Так и у нас, с этим интернетом и западными штуками вроде ЕГЭ — стало столько тупых! Я просто отчего-то помню о том, что это они — именно эти «малообразованные» люди, вытащили страну. Дали этот шанс — «продвинутым». И если б не они — эти «особо культурные», были бы такими же. Это они «совок» и «быдло» — сейчас недоедают, надрываются, трудятся и умирают. Нет у меня права — никого осуждать! Нету! И не мне судить кого-то за то, что у них не было шанса — поучиться побольше или как правильно ножом с вилкой пользоваться… Я — права такого не имею!

Взять тех же местных казахов — эти вообще по-русски с трудом пять слов. Что их за это осуждать?! Как жили при феодализме — так и живут. И все нормально. Они пасут скот, гоняют его сюда — на мясокомбинат. Крадут по-старинке, да и не только друг у друга скотину. У них вечные разборки.

Забавный они народ. Если казах начальник — он работать никогда сам не будет, но вот всех остальных заставит. А в начальники они рвутся всеми силами. Помню хохму из своего прошлого. Понадобился в соседнюю контору — дворник. Повесили объявление у вокзала: «Срочно требуется дворник!..». Неделю никого, вторая пошла… И тут какой-то шутник дописал на объявлении от руки: «Срочно требуется СТАРШИЙ дворник!..». За день пришло пятеро!!!

Рабочий день заканчивался. Надоевшее солнце косматым малиновым шаром уходило за дома. Станет хоть немного прохладнее. Вспомнил ведь я немного. Голод будет. Неурожай будет страшный. Мало нам войны, так ещё и это. Насколько я помню, скоро пройдет волна диверсий на западных рубежах нашей Родины. Пройдет — не пройдет. Но ситуация обострится. Надо туда уезжать. Неуютно я себя здесь чувствую. — Старший лейтенант Адамович! — ввалившись ко мне в кабинет, по-уставному проорал старшина — Генрих Шац.

— Я!!! — гаркнув, я подскочил и вытянувшись во фрунт, сделал грудь колесом и начал поедать по-уставному начальство. «Имея вид лихой и придурковатый» — как написано в уставе Петра I.

Это была наша с ним шутка — изображать наедине или без начальства — упертых строевиков. Нас это сильно веселило. У меня с ним установились вполне дружеские отношения. Он был из недавнего пополнения, откуда я присматривал людей, чтобы подружиться, да и так на всякий случай. Плохо здесь одному. А почему из новеньких? Это просто — нет у них незнакомых мне связей. Они все больше на виду. Тоже «чужаки», как и я. Да и все — кто работает и служит здесь хотя бы на день больше меня, всегда будут относиться ко мне как к молодому. В армии это всегда так. Прослужи ты с ним хоть пять лет вместе, это останется с тобой — подспудное такое отношение. А те, которые пришли после меня — я для них более авторитетный.

Шаца, назначили начхозом. Когда я пришел к нему получать вещевое, мы и разговорились. Вечером решили в «Голубом Дунае» отметить это дело… Ну и болтали мы о разном. Мы же с ним практически ровесники. Он младше меня на полтора года. Вот тут он меня и спросил.

— А ты где служил?

Я ртом дернул и ни на секунду не задумываясь, ответил цитатой из фильма «Брат».

— Да так… писарем в штабе отсиделся.

Он с прищуром глянул на меня и хмыкнул.

— А ты? — в свою очередь поинтересовался я.

— … да и я — в тылу в основном подъедался.

— Там и «на работу» выходил?

— Выходил…

Мы одновременно понятливо улыбнулись и пожали друг другу руки. Никому неохота было говорить о войне. И каждому — по своим причинам. Шац — одессит, и вовсю травил мне байки, о любим городе и его жителях, все время влипающих в разные истории. В общем, подружились мы.

Информация к размышлению…

Шац Генрих Яковлевич[9] — кавалер двух орденов Славы[10], двух орденов БКЗ, медали за Отвагу, медали за…

Год рождения — 1924.

Образование — 9 классов.

После объявления о начале войны, пришел в райком комсомола, там получил направление на курсы политруков, но проучился недолго. По закону не имели права призвать в армию семнадцатилетних. Поэтому был отправлен в эвакуацию — под Сталинабад. Там работал на оборонном заводе.

В конце лета сорок второго года — призван. Попал в Орловское пехотное училище, расположенное в городе Чарджоу, в минометную курсантскую роту. За неделю до выпуска, все училище, вместе с офицерами-преподавателями, было направлено под Сталинград. К моменту прибытия — Сталинградская битва была закончена. Всех перебросили в район Орла. Стал наводчиком 82-мм миномета в минометной роте, в стрелковом батальоне О. ого СП в О. ой СД. Пока дошли до Орла — полк был почти полностью выбит, и из его остатков создали сводный батальон.

Переведён в пехоту.

Летом 1943 года ранен — получил пулевое ранение в ногу.

Две неудачные операции в госпитале Тулы.

Переведен в специализированный госпиталь в город Боржоми, в Грузии. Третья операция прошла удачно.

После выписки попал в запасной полк в Тбилиси, но уже через 10 дней, в составе маршевой роты, был отправлен на фронт — в N-й стрелковый корпус, в 3-ю Армию генерала Горбатова.

После прибытия первых «покупателей» дал согласие служить в разведке. Уже через час оказался в расположении О. ой отдельной разведроты О. ой Стрелковой Дивизии.

В ней же и закончил войну.

Глава 14

Что есть современный человек? Это — дитя своей эпохи, времени… то чему научили и к чему приучили папа-мама. Вот привезли дрова. Их надо попилить — поколоть. Кажется чего тут сложного? Наверно несложно… — если этому научился в детстве. А если у вас была квартира с центральным отоплением и дрова были только где-то там?? В каком-то сериале главная героиня просчитала мужика, выдающего себя за американца, тем как привычно он пилит двуручной пилой. Ну не амеровский это инструмент!

А детский анекдот про то, как советский разведчик прокололся на прищуре глаза во время чаепития: «Русским лениво ложечку из стакана вынимать — легче глаз прижмурить».

Многие ли современные мужчины сумеют без перфоратора забить гвоздь в бетонную стену? У моего отца была большущая куча гнутых и ржавых гвоздей. Он их выпрямлял и вбивал. Меня это всегда поражало — у него же была куча новых? Но нет! Они шли в ход ТОЛЬКО ПОСЛЕ старых. Так его воспитали. Видимо жила и в нем — эта война, нищенство и голод.

Много ли толку в сорок шестом году от вашего умения подключить ДВД к телевизору? А вот неумение прибить подметку — сразу делает человека подозрительным.

А многие ли современные девушки могут заштопать носок? Его же предварительно нужно надеть на лампочку, чтобы стежок был ровным. А ведь этому учили не только мамы, но и на уроках труда.

А как погладить без утюга? У бабушек был специальный валик и бельё «катали». И это не «седая древность» — я здесь видел такие.

Ох и много бытовых мелочей на которых можно выдать себя — как человека не из этого общества и этого уровня.

Вы пробовали крутить самокрутки? А это целая «наука», не владеть которой курящий не мог. Хорошо хоть Сергей был некурящим, и этого можно было без труда не делать.

А как «поправить» забор с одним топором? А наточить топор без наждачного круга? Не может этого не уметь молодой парень! Тем более «фронтовик»! Самый простой пример. Все помнят из фильмов крики на улице: «Точу ножи — ножницы!». Я отчего-то всегда думал, что это способ заработка. Ну мастер это — по заточке. Я, например не смогу грамотно заточить ножницы. Как оказалось — ничего подобного. Точильного камня — нету. Тупо — нет! У многих он просто отсутствует, ибо — дефицит! Не просто неумение, а его физическое отсутствие. Вот он — парадокс обыденной жизни. Я по-другому теперь воспринимаю героев из разных книг, тут не то, что на речи — на обычном вопросе спалиться можно. — Ну что Адамович? Я смотру ты таки до сих пор не нашел у себя еврейских корней? — с нарочито гипертрофированным местечковым прононсом начал Шац, поставив на мой стол банку с краской и положив рядом кисть. — Генрих, вы ломаете мене мозг. С вашим именем — вам лучше жить в Германии, а вы таки еврей! — поддержал я его шутку.

В коридоре скалила зубы, слушая нас, парочка постовых — Сёма Нечипорук и казах Азамат Азаматович Турсынбаев. Сёма — хохол из под Полтавы, был бывшим артиллеристом. Мужчина он был «габаритный». Короче — «шкаф с антресолью», где-то за метр девяносто. В отличие от своего спутника Азамата — невысокого казаха с темными раскосыми глазами. Вся троица была из недавнего пополнения. — Ви имеете мне что-то сказать Генрих?

— Таки да. Серожа — вы дождались праздника.

— Позвольте полюбопытствовать какого?

— Как?! — Шац встал в позу трибуна и важно простер руку. — Разве инвентаризация казенного имущества уже не праздник для честного человека? Услышав последнюю фразу, я с некоторым недоумением обвел глазами скудную обстановку моего четырехметрового «люкса».

Четверть кабинета занимал царский сейф. Огроменный такой, как в кино про «Неуловимых»… Голая сорокасвечовая лампочка в карболитово-керамическом патроне «Голиаф» — свисающая на матерчатом лакированном проводе с потолка. Стены покрытые ободранной шаровой краской. Письменный буковый стол с бумагами и стул. Чего тут инвентаризировать?!

Ах да! У меня есть ещё чернильница!!! На моем столе имелся огромный антикварный письменный набор. Состоящий из чернильницы и промокательницы. Этого как его — пресс-папье. Похоже тонкой французской работы. Тяжеленный — мрамор с латунью. Немереной цены в мое время. Только тут он представляет только производственную ценность.

О! Есть ещё два плаката на стене. Календарь Госстраха с призывом: «Обеспечьте страхованием свою ЖИЗНЬ, ИМУЩЕСТВО». И «постер» в три краски с буровыми вышками и цистернами призывающий: «Увеличить добычу и переработку нефти!». И если быть совсем точным, ещё имелась очень «ценная» полка из заборной доски, криво прибитая на три гвоздя.

— Генрих, вы решили произвести внеочередную покраску стен? — саркастически поинтересовался я. — Я приветствую столь ценное начинание! — Такой умный юноша — с почти правильной еврейской фамилией должен знать, что у нашего государства нет краски на разные глупости. Есть только на полезные дела. Надо сверить и обновить инвентарные номера согласно описи, — он достал из кармана и потряс какой-то бумагой.

— А сопровождающие вас лица будут смотреть, чтобы вы не ошиблись в написании цифр?

— Нет. Это грубая физическая сила. Чтобы-таки подвинуть сейф, — он усмехнулся и пояснил. — Вы Сергей не первый. Какой-то кретин — до меня, написал инвентарные номера на задней стенке.

Я встал, поправил с кобуру со штатным наганом, выданным мне в качестве табельного оружия, и явно глумясь, вежливо поклонился.

— Вы позволите уважаемый, товарищ начальник достать бутылочку с чернилами из сейфа, — я слегка потряс связкой ключей.

— Ну разумеется…

— Черта ли с ней сделается — с твоей чернилой, — подал голос здоровяк Семен, готовый «копать». Он отличался редкостным спокойствием — «он мог — копать, а мог — не копать».

— Сёма, не травмируйте мне душу и не рвите сердце — неумными предложениями.

— Это почему? — басовито прогудел он.

— Сёма! Если чернила прольются… — мягким и умиротворяющим тоном начал я предложение, — ТЫ ЧТО ЛИ БУДЕШЬ ЗА МЕНЯ БУМАГИ ПЕРЕПИСЫВАТЬ?!!! — и закончил истерическим голосом начальника-психопата.

Простодушный гигант в ответ только озадаченно почесал в затылке. Я достал из сейфа здоровенную «четверть» — заполненную на треть чернилами и переместился в коридор. Чернила, блин, тут тоже ценность и подлежат строгому учету. Вот так.

А зрелище сверки — обещало быть увлекательным. Сейф по моим прикидкам весил никак не менее тонны. Интересно, какому дураку пришло в голову проводить инвентаризацию в нашей нищей конторе. Особенно сейфов? Мой, к счастью или нет, был — не единственным. Шац получив столь дурацкий приказ, обсуждать его не стал, а со всем пылом своей извращенной натуры приступил к выполнению — стремясь довести его до абсурда. Своего рода протест.

А бюрократы — да. Пожалуй, они неистребимы со своим дебилизмом, примерно — как перхоть в рекламе…

Товарищ Шац умудрился парализовать работу первого этажа практически на полдня — каждому. Народ с удовольствием кучковался в жидкой ажурной тени от деревьев и с удовольствием дымил. Травили байки, делись скудными новостями и перевранными новостями из газет, пересказывали слухи… в общем народ был доволен. Единственное в чем сходились все — «на ремонт краски, как всегда — нету, а на инвентаризацию моментально дефицитной краски нашли!». Я стоял коридоре и смотрел как ребята, надрываясь — отодвигали сейф от стены. Черт его знает, что в нем хранил бывший хозяин и на фига он ему, но ребята упирались по-полной. Кто-то уже это делал, до меня. Об этом свидетельствовали глубокие царапины на полу. Причем — ЗАЧЕМ это было сделано, я убей меня, не понимал. Что стоило написать номер сбоку?! В любой момент — можно зайти и посмотреть. Кому придет в голову перерисовывать или исправлять…?! Не говоря о том, чтобы втихую подменить и унести эту неподъемную бандуру. Её спереть только можно с помощью подъемного крана и тяжелой строительной техники. Но нет!!! Изгибы логики советского бюрократа и изыска его — военной области в частности… непостижимы!

Все проходящие мимо считали своим долгом непременно остановиться, чтобы насладиться бесплатным зрелищем и обязательно что-то «умное» посоветовать. Отчего-то вызывая неподдельное негодование у всех «участников концессии». Работа моментально останавливалась и начиналась перепалка. Отодвигали эту «дуру» от стены — «весело и с огоньком». Причем дрын, которым они пользовались как рычагом — сломался. На третьей минуте. Турсынбаев, которому едва не прищемило при этом пальцы — моментально высказался… Что характерно абсолютно без акцента и на безукоризненно чистом русском языке — проинформировав всех присутствующих, в какой позе, где и в каких отношениях он состоит в с сейфом, палкой, родителями этого сооружения, предками тех кто придумывает такую работу. Особенно отметив роль некоторых безруких товарищей — так и норовящих оставить Родину без преданного бойца!

Его спич был благосклонно выслушан присутствующими — ибо на удивление был разнообразен. Он нес не только массу положительных честных солдатских эмоций, но и кучу витиеватых восточных сравнений органично вплетенных в канву «повествования». Потом ребята естественно — сразу устали, и пошли перекурить. Пока они плодотворно трудились на ниве уничтожения табака, я на автомате достал нож и сидя на столе, стал крутить его в руках — побрасывая и перехватывая, попутно раздумывая — «как можно умудриться развести бардак в кабинете, в котором присутствуют всего три предмета…». Вернувшийся первым с перекура Шац поглядев на разгром, учиненный им, резко выхватил мой нож из воздуха, куда он подлетел при очередном броске. И ещё более ловко, чем я, закрутил его в руках, то перекидывая из руки в руку, то мгновенно меняя направление удара.

— Писарем при штабе говоришь, был? — застыв на секунду в зафиксированном ударе, спросил меня он.

— Ага… — честно сознался я, кивая головой.

— Сдается мне писать нас… учили одной и той же ручкой… А здесь-то ты как оказался?

— Должок у меня тут. Непременно вернуть надо, — я непроизвольно зло оскалился, дернув уголком рта.

— Долги… — это святое. А вдвоем не проще его заплатить?

Я хмыкнул.

— Лучше, но… вмешивать в свои дела никого не охота. Боюсь, искать всех «отдавальщиков» сильно будут.

— «Господь не выдаст, свинья не съест!», — философски высказался Шац и, услышав топанье сапог в коридоре, внезапно посерьезнев, многозначительно спросил. — Пивка вечером выпьем?

— С удовольствием…

— А что у нас сегодня на обед?

— Сегодня у нас великолепнейший суп с кониной. Вчера мне выдали на складе шесть кило роскошных костей. Сережа… — ты не поверишь, но на некоторых — я даже видел кусочки мяса, — он мечтательно закатил глаза. — Это конечно, не «гефилте фиш», — он вкусно почмокал губами. — О-о… я помню, как готовила его тетя Сара, но уверяю тебя Серёжа — это тоже будет нечто. Богатая еда… и даже с перловкой…

Кормежка в нашей маленькой столовой была так себе — паршивенькой. Но чаще старались сварить хоть какой-нибудь супчик. Пусть — пустой, дрянь, но горячее. Есть в столовой было более прагматично, что ли. Не надо заморачиваться — на «что поесть, когда приготовить». Не надо возвращаться домой, а потом обратно или думать — «что и как» взять с собой. Опять же, платить хозяйке не надо — за готовку. А тут кормили. День у нас совсем ненормированный. И еда — это праздник.

Как там было в какой-то дурацкой рекламе: «Это праздник каждый день!».

Глава 15

Кстати о бабах… Пардон о женщинах. Поначалу у меня был — культурологический шок… Эм-м… скажем так — от запахов. Но природа брала своё. Никуда от неё паскуды — не денешься. Были у меня «связи на стороне». Но горжусь, «что в связях порочащих его — замечен не был».

Я же проверяющий. Тут есть и магазин «ОсобТорга», и закрытые распределители. Это те — всем знакомые по книжкам. Я видел их вживую. Закрытые распределители снабжали начальство «микояновским пайком» в объёме 1933 года — набор из шестнадцати наименований, включая папиросы, мыло, три бутылки спиртного в месяц. Я-то в силу своей незначительности, мог это — только «охранять». Пост у меня там был. Вернее постовой, ибо опасалось начальство эксцессов. Мои постовые проверяли сторожей, а я в основном, постовых. А сторожа — это не дедушки-пенсионеры, как мне представлялось всегда, а — бабы. Пардон… — женщины, фемины и прочие девушки.

Так вот, сторожат — женщины, и как не странно, зачастую молодухи. Как говорится — «в самом соку»… Озверевшие от недостатка мужского внимания и ласки — они, мало того что были готовы на все. Многие старались любыми способами затащить мужчину в койку. Время такое…

И многим это удавалось — мое сердце не камень!

Ночью город вымирал… вроде как — темно и голодно… Но только вот и это — не совсем так или совсем — не так… Это — как посмотреть. Местами — так! Никаких клубов конечно нет. Но мужики-то — есть мужики!

Кто-то возвращался с фронта — праздник! У кого-то — день рождения, крестины, именины или получка… От скудости и неустроенности, от нищеты и бытовухи, от радости или по поводу. НО… мужчины, и женщины — заменившие многих из них, гуляют! Радуются от души — ЖИЗНИ. Она тут… — плохая и неустроенная, голодная и тяжелая… но — ЖИВАЯ. Бьет она ключом. Живет народ в преддверии счастья — война кончилась. И какая война! И вот-вот — наступит счастливое будущее. Вера их согревает. И я потихоньку становлюсь частью их, частью этого мира. Он — мой, а я — его. Проникаюсь настроением и мыслями, становлюсь — «как все». А как всегда — «отпраздновав», мужики лихо прутся к женским баракам и общагам, размещающимся там же. Времена и здания меняются, но «он» как стоял — так и стоять будет! И все мысли сводятся к этому. Жизнь… — она всегда берет своё. И даже любовь, в общей комнате на четверых или шестерых женщин, за тряпочной занавеской — норма. Остальные деликатно молчат или занимаются своими делами — делая вид, что ничего слышат. Все так живут…

А вечером мы пошли — «культурно пропустить по кружечке».

Пивная «Голубой Дунай» располагалась за углом бани. Это был не ларек, а пристройка с разбитой, щелястой дверью. Баня и пивная, так сказать — «два в одном». А чего? И то, и это — учреждения «культурного досуга». Очередь в пивную, хоть и небольшую — было видно издалека. В ней смешались и мужики и бабы. Бабы краснолицые, распаренные — с помывки. Мужики, в рабочей одежде — прямо со смены.

Мы встали в общую очередь — хрен вам, а не привилегии. Все одинаковые. Народ со смены уставший и злой. Бабы домой спешат — кормить «кормильцев». Они боевые. Могут без разговоров любому попытавшемуся прорваться без очереди — вписать по лицу.

Пока шли по дороге — Генрих рассказывал о дороговизне на рынке, о больных папе с мамой, работающих в какой-то инвалидной мастерской, о массе родных — проживающих на Украине и в Белоруссии. Вот только неизвестно выжили они или нет.

«Вот ведь действительно «богоизбранный» народ. Сколько не зверствовали гитлеровцы, но уничтожить всех евреев так и не сумели. Сколько там их было-то? Но не смогли».

— Знаешь, Серёга — за скольких добрых людей моя родня молится?! За поляков, белорусов, украинцев… Они ведь знали, что смертельно рискуют, но всё равно — прятали, помогали, делились последним… с евреями. Но и сук тоже хватало и хватает. Власовцы скрытые…

Едва он произнес слово «власовцы» — как меня в очередной раз «пронзило» куском чужой памяти. Ладно чужие сны — эти часто. А вот так — днем, накатывало редко… Я «вспомнил»… как наша полковая разведка попала к ним в плен. Эти суки запытали их… Звезды на теле им живым резали, лица прикладами покрошили, руки раздробили… как могли, изгалялись. А тела на нейтралку — ночью подбросили… Устрашить что ли хотели? Тела — наши вытащили. Вот после того случая, такое понятие как — «живой власовец»… — перестало для нас существовать — даже в теории. Кончали их на месте… А определяли их легко. Кроме «наших» курносых рож, их выдавала ещё одна деталька. Перед тем как идти в атаку, они просто спарывали эмблему РОА с рукава. Это место всегда выделялось на мундире. Все наши бойцы сразу «проверяли рукава» у пленных, похожих на «власовцев». Их судьба была предопределена свыше. Сразу. Изменников не прощали… — … был случай! — вернул меня обратно голос Шаца.

— Чего?

— Случай говорю у меня был. Помнишь, как немцы нас обычно пытались «распропагандировать»?

Я только молча кивнул.

— Так вот — тут за это дело «власовцы» взялись. Один раз, в Польше, с противоположного берега реки, через громкоговоритель эти суки начали вещать:

«Русские солдаты! Жиды толкают вас на смерть, а сами сидят в Кремле! Среди вас есть жиды?». А там, до их берега — было метров восемьдесят, а наш был высоким. Я психанул, встал в полный рост и кричу на их сторону — «Ну есть!!! Я еврей!». Там сразу и заткнулись. Опешили видать от неожиданности — даже стрелять не стали. На следующий день за мной явился какой-то майор и приказал следовать за ним — в штаб корпуса. Привел меня к полковнику — начальнику разведки корпуса… кстати, одесскому еврею. Полковник тот достал бутылку коньяка, налил мне полный стакан, и сказал — «Пей, старшина!» Я выпил, и спрашиваю его: «Только за этим только вызывали?». Он тогда улыбнулся и ответил: «Лично хотел тебе спасибо сказать! Хорошо ты сукам ответил!»…

Жаловался он и на то, что маме с папой — «здесь им было тяжело». — Если на работе ещё ничего, то в очередях — мои не раз сталкивались с неприкрытым антисемитизмом. «Наши в окопах мерзнут, а твои… в тылу морду отъедают…!»

Я понимающе покивал головой. Я же помнил первый инструктаж о «наших за рубежом». И татарин, и удмурт там для всех — «русский». По одному — судят о всех.

Вот идет рядом со мной — тихий еврейский мальчик Генрих Шац, преданный идеям партии и лично Иосифу Виссарионовичу. Отлично учившийся в школе. Стоит рядом со мной — нормальный веселый парень. И годов ему сейчас только двадцать один. Ему у нас только водку бы разрешили покупать… А здесь вот, руки у него не то, что по локоть… а весь он в крови врагов. И на груди не хило наград. На фронте в последнюю очередь спрашивали про твою национальность[12]. Там важно была не твоя нация, а твой навык и способность — выжить и убить фашиста. А Миша ты или Мойша — это потом… после Победы.

Эту нацию, как солдат — я зауважал после войны «Судного дня». Это та — «Шестидневная». Когда они не только отразили внезапное нападение многократно превосходящих сил арабов, но и сами перешли в контрнаступление. Наваляли арабам по-полной. Остановила их тогда только угроза боев с нашей десантной дивизией. Три их было в полной боевой. А так… им оставалось всего 40 км и «Привет!». Здравствуй столица, страны курортов и отдыха, Каир. Меня тогда поразил паренек — такой же, как Генрих. Он за день — ДВЕНАДЦАТЬ РАЗ ГОРЕЛ в танке. И после этого говорить, что «Все они…!». А вот и не все!

Когда встали в очередь, Генрих резко сменил тему — на трудности работы. Как не уважают и насмешничают над его усилиями — наладить нормальную обстановку и работу. А это — неправильно. Я не особо вслушивался. Меня больше занимало, почему во все времена народ недоест, но выпьет. А потому самая нервная очередь — за бухлом. Вон ведь даже пронырливый семит — и тот не стал нарываться. И в подтверждение моих мыслей, кому-то впереди на его — «мы вместе стояли!». Тут же сообщили — где и как. Потом раздался сочный звук удара, и мимо нас пролетело среднего размера тело.

— Э-э… — потише! Там вон милиционеры стоят!

— Во-во! Стоят — как все, а эта гнида — лезет!

«Гнида» встала сначала на четвереньки, потом поднялась и, утирая кровавые сопли, понуро побрела в конец очереди.

М-да… уважительное — «милиционеры», не презрительное — «менты». У меня сразу проскочила неприятная ассоциация о пьяных ментах ездящих по дороге по принципу:

«Кто не спрятался — я НЕ ВИНОВАТ!». Да и остальное… Очередь между тем живенько так продвигалась, под частые — «Не задерживаем кружки!», и суету пары добровольных помощников продавца, как ни странно — пожилого мужика. Это потом эта профессии феминизировалась. Здесь в магазинах и мужчин продавцов хватает.

Получив по своей «паре» мы протиснулись к стеночке. К длинной, во всю стену доске — выполняющей тут роль стойки. И неторопливо начали смаковать пиво, не отвлекаясь на разговоры. Не то место. Не те уши.

Кругом плавают ядреные запахи рабочей одежды: воняет тухляком от рабочих с «Мясокомбината», несет какой-то химией от работяг с комбината «Южуралникель»… Мы стояли в пивнухе и пили пиво. По пятнадцать рублей за кружку. За эти деньги в принципе можно пообедать. Но кого это волновало в этой очереди. Многие скажут паршивое пиво — немецкое мол, лучше! Идиоты — это. Пиво здесь натуральное. Никакой химии, а что до того что разводят? Так не грех это, если по совести. До боли знакомый вкус или привкус — социализма. Каждый раз, делая первый глоток — вспоминаю его.

«Откуда пиво при всеобщем здешнем дефиците?!» — вот этот вопрос, никак ни занимал мои мысли. Есть — и ладно! К пиву только соль в бумажке — и это хорошо. Вокруг… заплеванный пол паршивой забегаловки, жирные и грязные столы, плохо вымытая посуда… а мне пофиг — я счастлив! Я наслаждаюсь жизнью. Стоят милиционеры в форме пьют пиво — и все нормально. Никому нет до этого дела. Табачный дым ходит пластами, ядреный самосад дерет глотку и слышен надсадный кашель. Крики, мат, рванье рубахи на груди, гомон…

… и все замечательно!

Черт его знает как, но я отчего-то все больше становлюсь Серегой Адамовичем. Меняется у меня — психотип. Не только мое я — Николая, подстраивалось под молодое тело, но и тело — меняло меня. Молодые мозги не хотели старческого брюзжания и опасения. Мне становилось глубоко по хрен на многие вещи. Изнутри прорастала бесшабашность и безбашенность разведчика — реально побратавшегося со смертью. Я перестал заморачиваться на свою собственную жизнь. Мне становилось все равно. Убьют? Да — пох! Славно я прожил — знать — судьба. Выживу? — И вовсе отлично!

Перестала моя жизнь — быть величайшей ценностью во вселенной. Вот так. Допив пиво, мы направились по душной и отдающей дневной жар вечерней улице в сторону дома.

Разговор, как и водится, свернул на любимую тему слегка поддатых мужчин всех времен и народов, но не на баб, а на политику.

Разговор зашёл о речи Черчилля в Фултоне. Из газет я уже знал эту тему, потому и мог чуть-чуть приоткрыть Генриху будущее. Естественно — в сослагательном наклонении…

Глава 16

Да-а… ох как прав был Булгаков, местная пресса — это что-то. Дебильные речевки безо всякой выдумки. Деревянный язык. Лозунги. Ну да, а то — «как бы чего не вышло». Да я бы все это в десять раз лучше написал. «Может правда, какую фэнтезюху написать — стать так сказать основателем жанра?», — задаю сам себе вопрос.

И отвечаю: «Ага. И моментально сесть за антисоветскую пропаганду!».

Вот они реалии сегодняшнего дня.

Штудируя в библиотеке майские газеты, наткнулся на очередной, как потом скажут — «политический процесс». Маршал Новиков и иже с ним — враги народа. Читывал я про этот процесс в период перестройки. Все демократы тогда захлебывались слюнями и клеймили «Кровавую гебню». Начиналось все с Худякова… В феврале сорок пятого Маршал Авиации Худяков присутствовал в составе советской делегации на Крымской конференции, это которая «Большая тройка». И был он ни много — ни мало, советником Сталина по авиации. Уже в марте он был назначен командующим авиационной группировкой советских ВВС на Дальнем Востоке. Усилия авиации координировал командующий ВВС КА Главный маршал авиации А. А. Новиков…

Советские войска на Дальнем Востоке разгромили Квантунскую армию. Ещё одна полная Победа. Россия вернула себе исконно русские земли — Южный Сахалин и Курильские острова.

23 августа 1945 Москва салютовала победителям…

А уже в середине декабря маршал авиации С. А. Худяков был неожиданно арестован сотрудниками военной контрразведки. Его арест тут же начал обрастать невероятными слухами, которые кстати, и в мое время муссируются газетами — о загадочно исчезнувшем транспортном самолете на борту которого находились драгоценности принадлежащие китайскому императору Маньчжоу — Пу И. В такую чушь может поверить только демократический шпак. Да даже если они и были. Спереть что-то курируемое «на самом верху»? Можно придумать и менее изощренный способ самоубийства. Уж военным такие вещи и объяснять не надо. На самом деле Худяков (как и многие наши генералы в Германии) был арестован для обычной проверки по банальному обвинению — «злоупотребление властью, а также халатное отношение к службе лица начальственного состава Рабоче-Крестьянской Красной Армии». «Статья 193-17 «а» и «б» УК РСФСР редакции 1926 года», — моментально всплыло в памяти. А как же — не знать свой УК? Не учил я их! Сами как-то запомнились.

Причина ареста была не в трофейном барахле, которое многими генералами действительно вывозилось на транспортных самолетах, а в количестве летных происшествий и небоевых потерях авиационной техники 12-й Воздушной армии. После ареста Худякова, следователям МГБ понадобилось меньше месяца, чтобы доказать, что Худяков скрывал в течение длительного времени своё происхождение и настоящую фамилию.

Жизнь военного, в отличие от гражданского — «видна как на ладони». Установить тот факт, что Худяков не был сыном — «машиниста из города Вольска, родители которого умерли от тифа в 1922 г.» для сотрудников НКВД и СМЕРШа не составляло труда. Хорошо хоть, пока песни нет про Гагарина, которую процитировал Задорнов: «… простой советский паренек — сын столяра и плотника».

Да и лицом Худяков никак «не тянул» на волжанина. Под натиском улик и вопросов «кто, откуда и зачем» картина с биографией начала проясняться, а обвинительная статья УК 193 — переросла в 58…

… в феврале 1946 г. Худяков начал давать показания. В протоколе допроса появились фамилии: Репина (главный инженер ВВС КА), Шаманова (член Военного Совета ВВС КА) и Новикова (командующий ВВС).

Выписка из следственного дела.

Смешно, но правда в том, что фабриковать органам ГБ уголовное (политическим оно стало в период Хрущева) «авиационное дело» не было нужды. Фактов аварий, катастроф авиационной техники в период войны было более чем достаточно. По каждому случаю велось расследование ОО НКВД с участием авиационных специалистов. Вспомнить хоть наши знаменитые танки. 40 % — тупо не доходило до передовой. Они прямиком отправлялись в рембат.

Авиаконструктор Яковлев, в своей книге «Цель жизни» напишет: «… из-за нарушения заводской технологии на многих самолетах переданных в строевые части начал отслаиваться перкаль на крыльях и фюзеляже самолетов. Часто виной летных происшествий становился двигатель самолета. Например, самый распространенный на истребителях двигатель М-105П (пушечный) не добирал мощности, часто выбрасывал масло в самый не подходящий для летчика момент, забрызгивая весь самолет маслом от кока до хвоста, лишая летчика видимости. Приказ 200 по ВВС КА от 5 октября 1942 г. запрещал летчикам поднимать обороты двигателя выше 2400 об/мин, хотя прирост мощности наблюдался как раз при оборотах 2550–2700».

Заседание сессии Военной коллегии Верховного суда СССР на которой было рассмотрено авиационное дело состоялось 10 мая 1946 г. … И приговорила:

1/ ШАХУРИНА Алексея Ивановича по совокупности совершенных им преступлений, на основании ст.128 а и 193-17 п. «а» УК РСФСР к лишению свободы сроком на СЕМЬ лет;

2/ РЕПИНА Александра Константиновича… на ШЕСТЬ лет;

3/ НОВИКОВА Александра Александровича… на ПЯТЬ лет;

4/ ШИМАНОВА Николая Сергеевича… на ЧЕТЫРЕ года;

5/ СЕЛЕЗНЕВА Николая Павловича… на ТРИ года;

6/ БУДНИКОВА Александра Викторовича и

7/ ГРИГОРЬЯН Гамлета Мкртычевича по совокупности преступлений… к лишению свободы сроком на ДВА года каждого.

Возбудить ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР:

1/ о лишении НОВИКОВА А. А. воинского звания Главного Маршала Авиации и звания дважды Героя Советского Союза.

2/ ШАХУРИНА А.И. — звания Героя Социалистического Труда и

3/ о лишении всех правительственных наград /орденов и медалей/

ШАХУРИНА, НОВИКОВА, РЕПИНА, ШИМАНОВА, СЕЛЕЗНЕВА, БУДНИКОВА и ГРИГОРЬЯН.

Возбудить ходатайство перед Советом Министров СССР о лишении воинских званий…

Ввиду того, что действиями осужденных причинен большой материальный ущерб государству, наложить арест на имущество лично принадлежащее осужденным, в целях обеспечения возможности возмещения ущерба.

Приговор окончательный и кассационному обжалованию не подлежит.[13] Прочел я это… и как говорится без комментариев. Им даже стандартную десятку не дали. Гебня. А то, что у станков голодные бабы с детишками стояли и никак они не могли сравняться с профессиональными рабочими. Это ничего? Вообще у меня возникает куча разных вопросов, и они разрывают мне мозг. Не — «кто виноват?» и «что делать?». Других.

А следствие по делу бывшего маршала авиации Худякова, продолжалось, если не ошибаюсь — полтора года.

В апреле 1950 г. Военная Коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор по его делу. Приговорили его «за обман партии и нанесенный ущерб военной мощи СССР в период военных действий» согласно статей 58-1 и 193 УК РСФСР — к Высшей мере социальной защиты и конфискации лично ему принадлежащего имущества…[14]

— Адамович!

Обернувшись, я увидел, что из глубины коридора ко мне спешит наш замполит Виктор Игнатьевич, пожилой дядька лет сорока.

— …?

— Ты у нас коммунист, но постоянных поручений не имеешь.

— И?

— Завтра после развода, в «Красном уголке» проведешь политинформацию!

Последнее прозвучало начальственно-угрожающе. И в интонации чувствовалась готовность «давить» на сознательность.

— Вах… — я собрал кисть в щепоть и с восточно-базарным акцентом ответил. — Я должэн извлечь жэмчужины фактов из раковины повсэдневности…

— Чего-о… — опешил от моей восточной цветистости замполит.

— Да не вопрос… проведу.

Замполит с облегчением всучил мне несколько свернутых в трубочку газет. Он видимо считал, что я, как и подавляющее большинство начну перечислять, почему именно мне и именно в это время «ну никак невозможно провести политинформацию». — Значит так: передовицу «Правды» прочтешь. Я там отчеркнул нужные места. И потом озвучишь по международному положению. Там тоже заголовки обведены. Сохраняя невозмутимый вид, я стоял и соображал. Вот перенесло меня. И что?

Методы политработы нисколько не изменились.

«Прочитаешь» — понимаешь ли. А что у нас в отделении есть неграмотные? Или что — газеты не достать? Вон на дежурствах народ и «Правду», и «Известия», и «Комсомолку» от передовицы до погоды перечитает. И вот в рабочее время ему устраивают ещё и громкую читку.

Не, я не спорю. Коржубаев и ещё пара наших «интеллектуалов» от сохи, несколько минут послушают. А потом, как и большинство присутствующих потратят эти полчаса на здоровый дрём. Некоторые даже с похрапыванием. Оставшееся меньшинство будет по-тихому «окучивать» рабочие вопросы.

А «нагруженный», оттренировав навык первоклассника, под конец очень громким голосом отбарабанит: «Вопросы есть? Нет! Конец политинформации!»… и прервет сладкую негу.

Сколько я с этим в своё время боролся. Особо с прапорами. Эти «бойцы идеологического фронта» усовершенствовали методику. Вызывали «молодого» и заставляли читать. Сами естественно дремали.

Хотите политинформацию? «Их есть у меня!». Посмотрим, как вам понравится нестандартный подход, старой сволочи — замполита.

На следующий день, перед началом политинформации, ко мне вывешивающему карту мира (ну не могу я без неё — рефлекс) быстрым шагом занятого человека подскочил Виктор Игнатьевич:

— Ну что готов?

Не обратив внимания на мое пожатие плечами, тут же продолжил:

— А карта тебе зачем?

Я удивленный даже не знал, что и ответить на столь идиотский вопрос. Но ответ и не требовался:

— Сейчас подойдет Степан Илларионович — и начинайте. А я побегу у меня тут ещё дел много.

Правильно. Начальник типа недостаточно идеологизирован. Его надо просвещать… да и явка без него резко упадет, а замполит уже все это знает. Ему можно и «работать».

После обыденного: «Садитесь!», — майора Высного я начал:

— Доброе утро, товарищи! Какие есть вопросы?

Народ, приготовившийся без удовольствия вздремнуть, на столь нестандартное начало в недоумении приподнял головы — соображая о чем это я. Молчание длилось с полминуты, а потом кто-то, то ли пошутил, то ли вправду вопрос решил задать не в «курилке»:

— Когда карточки отменят?

Ироничные смешки перекрыл мой машинальный ответ:

— В сорок седьмом…

Майор Высный повернувшийся на голос, что бы приструнить «шутника» резко развернулся в мою сторону. Его прищуренный взгляд очень оценивающе уперся в меня. Ферфлюхте доннер!!! Я стоял за фанерной трибункой и «держал паузу». Мысли неслись в несколько потоков. От сожаления, что — «вырвалось лишнее!», до — «как выкрутится?!».

Нет, этот вопрос не был запретным. О том, что карточки хотелось бы отменить — говорили все. Но скажем так «приватно» унд «келейно». Вслух было непринято. И тут такой моментальный уверенный ответ. Это не только удивляло. Слова вызывали скрытую надежду «может кто-то знает, да по определенным причинам нам не говорят».

Вот я стоял и очень, очень быстро соображал.

Что карточки отменят в сорок седьмом, я знал от родителей. Как-то запомнились из детства, задержались в памяти эта дата. Слова родителей о «хорошем Сталине и о снижении цен каждый год» — вместо повышения, очень часто звучали в нашем доме. Это было и во время застоя, и во времена «перестройки». «Сталин — уже в сорок седьмом отменил карточки…». Наверно после их слов и отношения у меня всегда было к Иосифу Виссарионовичу двойственное отношение. Что мы там учили, потом — не помнилось вглухую. А вот детские воспоминания были живы.

— А почему не в этом?! Почему только в следующем? — опередил желающего задать вопрос майора, мой подчиненный правдолюб — Веня Сташов.

— «Почему не в этом?». Это просто. Ну вот Веня смотри — у нас жара. Может быть засуха — значит маленький урожай. Демобилизация вовсю идет — трудоспособное мужское население только-только возвратилось и возвращается домой. Нет у нас пока нужной нам позарез сельхозтехники. Что мобилизовано, что уничтожено, что уже просто не починить. Вот представьте себе, завод ударно производит танки. Фронту их нужны десятки тысяч. И тут команда «Стоп». И что дальше? А дальше команда: «Даешь трактор!». Но технологическая цепочка… построена под танк. (Черт, у меня чуть не вырвалось — «заточена». Несколько раз ляпнешь непривычное слово — и ты на карандаше. На фиг на фиг. МГБ — меня подождет.)

И я продолжил:

— И чтобы ее перестроить — нужно время.

Город — забит заводами. Меня поняли очень хорошо. Страшно хотелось добавить, что команду: «Танки — стоп!» дадут совсем нескоро. «Верхи» пока боятся возможной войны с бывшими союзниками.

— Нужны хорошие семена, удобрения. Что бы их сделать нужно время.

И это люди понимали. Деревню и землю горожане первого поколения ещё не забыли. Ничего «нового» конечно не говорилось. Но «слово» — сказанное с трибуны, значительно весомее того же «слова» — шепотом или где-то на кухне Хотел было добавить, что карточки у нас отменят раньше всех воевавших стран. Даже раньше сравнительно мало пострадавшей Англии. Но побоялся нарваться на «А откуда вы это знаете?».

Народ в комнате оживился. Что-то вполголоса обсуждали, кто-то узнал, что он — тупой, среди оперов раздался жизнерадостный ржач. Степан Илларионович построжел лицом. Он предпочитал чинную атмосферу.

Дав народу минуту расслабиться, я повысил голос:

— Для отмены карточек необходимо решить ещё один вопрос, который нас касается напрямую.

Слушатели меня «зауважали». Шум сразу стих.

— Отмена карточек — это, прежде всего экономическая проблема. Вот скажите, сколько стоит хлеб?

— Три сорок — за кило!

— Это пайковой, а на барахолке и сотню просят…

— Да в рыло таким торгашам! Полтинника хватит!

— В коммерческом — полтинник! На барахолке и не найдешь по столько. Под сотню будет…

Начался гвалт. Снова зашумели собравшиеся.

— Тихо, товарищи — тихо… — я вновь прибавил в голосе.

— Сколько стоил хлеб до войны?

Народ задумался молча. Давно это было «до войны». С тех пор прошла целая жизнь. Забылись цены, вкус, цвет. Помнилось только то, что тогда было «хорошо». — Вот видите, на этом простом примере проявилась общая проблема. Отмена распределительной системы должна возродить роль денег. — И на каком уровне нужно установить цены? — я обвел зал глазами. — На карточном? На коммерческом? На уровне рынка?

Тишина снова умерла под валом мнений высказанных эмоционально и вслух.

— Конечно пайковом!

— Да если по рыночным, что там той зарплаты?!

— Ты представляешь, заходишь в магазин, а там белый хлеб… — сколько хошь… и масло…

— Да-а… Свежего пшеничного, да с маслом…

— И сахар, чтоб вволю…

Большинство в зале — обычные, молодые парни. Им элементарно мало пайковой еды.

Да всем тут мало. И один только намек пустил их мысли по привычному руслу. Старшее и среднее поколение обменивалось мнениями значительно тише и менее эмоционально. Вновь возвращаясь к воспоминаниям «докарточных» проблем. С высоты жизненного опыта, пытаясь оценить какими могут быть цены реально. — Если цены, — я повысил голос, — будут карточными, то, сколько понадобиться государству ресурсов?

— Если по коммерческим… — то не хватит зарплаты! — тут же раздался голос Свитнева, вечно всем недовольного постового из Нового города. — Я уже не говорю про рыночные…

В дверях возникла фигура замполита Виктора Игнатьевича. Или ему УЖЕ сообщили о нестандартном прохождении «обычного мероприятия» или он сам услышав шум и пришел узнать, что происходит. Замполит несколько недоуменно смотрел, то на меня, то на чрезмерно оживленных политинформируемых.

— А теперь мне бы хотелось сказать о том, что касается непосредственно нас — работников правоохранительных органов. Какие задачи перед нами стоят… Взгляд начальника засветился… и это была отнюдь не доброжелательность. «Задачи» здесь имеет право ставить только он! А тут не пойми кто, не пойми где — почти «ставит задачи». Только вот мне на его мнение пох. Мне он в словесных баталиях никак не конкурент. Меня правильно говорить — четыре года профессионально учили. Да плюс опыт многолетний. А людей… людей надо реально знакомить с обстановкой. Давать понимание — что и как. А не тупые лозунги им из газет пережёвывать.

— Задачи это не простые. Это борьба с нетрудовым элементом. Если завтра отменят карточки, то у них на руках денег… — я запнулся, подбирая сравнение, — ну очень много. Мы можем получить новых «нэпманов». Этим спекулянтам, грабителям, ворам… — лес надо лобзиком валить, а не на улицах свой бандитский форс показывать. Не надо им людей злить… Сейчас — период массовой демобилизации. Некоторые могут начать и самосуд устраивать. Что нам, жителям первого в мире социалистического государства — совсем не к лицу. Начальники «обменялись» выражениями лиц. Майор Высный — расслабился, идеологическая накачка не его дело, зато Виктор Игнатьевич похоже почуял во мне конкурента. А это для него не есть гут. Эти сраные подковерные игры, я, ох как хорошо помню. Ну, да ладно… Если что то в них можно и вдвоем поиграть… Объявив конец политинформации, я шел к выходу. И вдруг в общем гомоне проскочило «… белая кошка».

Выходит, кто-то ещё помнит о той стычке с бандюками.

Глава 17

Если я скажу, что все время хотелось «тупо жрать!» — то совру не сильно много. И именно — жрать, а не есть. Организм требовал. Это чувство проходило, пока что «красной строкой», через все — чего я касался. А поскольку в силу положения мне приходилось видеть, как живут некоторые… (это я про «ОсобТорг» и распределители). Да и знания мои с чувствами — никуда не делись, то вот стало это меня сильно раздражать. Нет, я не завистливый человек, но… хотелось бы действительно — декларируемого равноправия. Как-то так. Оказывается — вот оно как. В смысле «КАК» начинается переустройство мира — из злости, зависти и голода. Чего я точно не хотел делать — это ловчить! Не хотел и все тут. Добыть, захватить, отнять… — ЭТО может быть. Но становиться таким же как эти — не, не мое. Знаю я, куда это заводит. Не успеешь оглянуться и станешь таким же.

Стал я потихоньку смотреть что тут и как. Посмотрел я и на страшилку — МГБ. Да-а… долбоё… ээ… идиоты ещё те. Преданные — да, исполнительные — да, упертые — тоже. А в остальном — ТУПЫЕ ИДИОТЫ. Служаки. И хорошо и плохо. Но идиоты они в плане профессионализма. Охранять, заполнять бумаги — лучше и не надо. А вот ловить… это по политическим признакам и доносам. И ДОПРОСАМ. Допросы — это их конек. Поймать на несоответствии, хитро задать вопрос… вывернуть твои слова наизнанку… — это их. А следственные мероприятия… — сие, несколько не по их части. Уголовку — это наши опера расследуют. Убийство троицы гопников — пока было «глухарьком». «Висяк» короче. Несмотря на «контроль» со стороны МГБ. Контроль заключался в периодических звонках — «Какие подвижки?» и крики на тему — «Вы там ни ху… ничего не делаете…!» и «Мы ждем результат!». При этом уровне техники и знаний, чтобы поймать кого-то пограмотнее — нужно быть Эйнштейном. А таких вокруг — я не наблюдал. Ну или просто преступнику тупо «подставиться» — на свидетелях или уликах. (Что большинство с энтузиазмом и делало). Урки — изрядно романтизированные телевидением, эти вообще тупые… И понты их корявые, и они сами. Блатная романтика.

Набитый взгляд моментально выделял их даже в толпе. Работают без всякой выдумки. Наши «лохотронщики», разводилы и грабители, по сравнению с ними — Цицероны с Гудини.

Подошли, дали по голове — обобрали, убежали… — выпили, похвастались — их сдали. Сидят.

Подломили дверь, вынесли — убежали… — выпили, похвастались — их сдали.

Посадили…

Погужбанили, подвалили — получили по фотокарточке. Одному так грамотно навесили на месте, что приняли его прямо там… сдал всех. Через пару часов, максимум дней — сидят все…

Выпили, подошли — получили в морду. Прибежал постовой, итог, тот же — кичман. Оставляют «пальцы», ножи, свидетелей… — легко искать. «Малоэтажная элитная застройка», коммуналки, бараки… — либо оттуда, либо ещё откуда — кто-то что-то да видит. Потом приметы и вуаля. Самое простое — тут тупо переодеться не во что!

Сходил Федька Гвоздь в коричневом драповом «пальте» на дело — через час сидит и доказывает: «Не было меня там, гражданин начальник!». У нас, кстати, работают такие монстры (это я с огромным уважением и трепетом) — компьютер отдыхает. Двое. Эксперт — Палыч и участковый Сидор Семенович. Вот у них и опыт и головы — всем на зависть. Сидора Семеновича «сватают» на оперработу, но он — ни в какую. А заставить никак — беспартийный. Он голове держит всех урок, их родственников, адреса-приметы и вдобавок помнит их «почерка». Кладезь знаний.

Хорошо, что я посмотрел на систему изнутри — узнал документооборот, приемы, которыми пользуются в милиции.

Мы даже как-то выпивали вместе с Петькой Стрешневым — МГБ-шником. Нормальный парень, офицер. Честный и порядочный — по-своему… Было у меня что-то от наркомана — во встречах с ним. А ну чего почует? А ну лишнее слово скажу? Заметит или ещё чего?

Адреналин из ушей капал. Драгоценная водка сгорала — не доходя до головы. Это когда мы разок выпили. Так-то они старались «неформально» общаться пореже. Как-то поймал себя на готовности убить его… — … в случае чего. Да и, в общем-то — любого. Без терзаний и вопросов…

Ненадолго стало страшно… а потом вроде, как и — нормально это… Боялся я много зря. Никому не было особого дела ни до меня, ни до моих терзаний и трепета. Вовсю шла подготовка к судебному процессу. Это та авария, которую обсуждали мужики в палате, когда я только сюда только попал. И начальника цеха привлекли правильно и главного инженера. Там нарушение техники безопасности — было в полный рост. С этим долбанным — давай! Давай! Отметим очередной трудовой победой на решение пленума родной партии. Вот и дали! Посадят сук — туда им и дорога.

Не забывал и я о долге. Только вот посвящать кого-то в свои дела и привлекать никого не хотел. Это мой долг и моё… Личное это — короче. Разные мысли бродили в моей голове и сам себе я задавал разные вопросы… Вот кто мне скажет как? Как уживался жуткий цинизм к ППЖ на передовой, где изнасилование несогласных было, в общем-то, обыденным делом. И романтика — любовь в письмах и трепетное отношение к тем, кто остался там — в тылу. Мужики, измученные отсутствие женщин — особенно на передовой. Те, что постоянно ходили под смертью, частенько срывались — видя рядом особу женского пола. Командование спускало все это на тормозах. Понижали в звании, могли отправить в штрафбат, но, в общем — считали не таким уж большим преступлением. И тут же — нежнейшее отношение к семье или любимой оставшейся в тылу. Никто и мысли не допускал, что там — ему могут изменить.

Вот ведь парадокс?

Ещё я размышлял о странном… вспомнился мне эпизод из какой-то книги. Там речь шла о Павке Корчагине. Два героя обсуждали его подвиг. И один сказал другому: «И на хрена он, мол, корячился? Всю эту работу по прокладке узкоколейки можно было сделать в три раза быстрее и гораздо проще. Это вам любой инженер скажет».

Что-то там померить, что-то насыпать или отсыпать — не суть. Вопрос был задан — «Зачем?».

Я вот шел и думал — если так рассуждать, то получается — и подвига никакого не было. Дураки они просто были? Пригласили бы инженера и все… Да если, мать его, так рассуждать — до чего угодно договорить можно! Все оправдать. Или обосрать. Вот же суки!

Глава 18

Вечерело, мы неторопливо шли по городу. Я вертел в руках какой-то прутик, Генрих размахивал руками и доказывал мне правильность политики Иосифа Виссарионовича по отношению к империалистам:

— Понимаешь, он абсолютно верно пишет, что нас не запугать, мы сами кого хочешь, порвем. Вот у вас, перед демобилизацией, не было разговоров о готовящемся наступлении на Запад?

«Эх, Генрих, ну откуда мне знать то, о чем разговаривали ребята с Серегой в казарме или где они там жили…»

Надо было резко уходить от реалий в общие отвлеченные суждения. — Разговоры, конечно были, — я об этом знал из книг и статей потому говорил уверенно, — Но реально, слава богу, что этого не произошло. Ты оглянись вокруг. Нищета… голод. Элементарные вещи — дефицит страшный. Ещё немного и страна просто не выдержала бы…

— Да… Поесть досыта, на фронте у всех было вторым, после выспаться, желанием, — задумчиво поддержал тему Генрих. — Сейчас выспался, но пожрать хочется ненамного меньше…

— Во-во! Посмотри на работающих — бабы и сопляки в основном. В деревне техники не осталось — на себе пашут…

— Да не слепой, — печально подтвердил Генрих.

Мы помолчали. Выпитое пиво не только настроило на философский лад, но и начало прилагать усилия для возвращения «в круговорот воды в природе». Мы с приятелем, не сговариваясь, свернули во двор местных новеньких «многоэтажек». Эти двухэтажные шедевры военнопленного зодчества проживут не только плановые — двадцать пять лет, но пятьдесят и семьдесят… В благословенном двадцать первом веке бревенчатые обшитые обрезной доской, покрашенные где в голубой, где в зеленый цвет дома, всё ещё будут числиться не в ветхом и аварийном, а в жилом фонде. Там будет обитать уже второе и третье поколение нынешних новоселов: ударников и стахановцев, разного рода начальников и руководителей. Потом кое-где в них проведут газ и центральное отопление, ну а сейчас — дровяные сараи и туалеты на улице. Общественные удобства во все времена в наших городах традиционно или отсутствовали или стыдливо прятались в малодоступных местах. Народ выручали «дворовые удобства». Местная жительница, убирающаяся в дощатом санблоке, поворчала на нас, но не пустить людей в форме не рискнула.

На улице Генрих продолжил прерванный разговор:

— Да семь миллионов полегло. Ещё и самого «работного» возраста…

— Семь миллионов…? — я не сразу понял, о чем это он. Потом до меня дошло. Это он — о потерях в войне. В интервью «Правде» Сталин назвал именно такую цифру. И теперь на долгие годы она станет официальной. — Да нет Генрих, прибавь ещё миллионов двадцать и это будет правдой… — Сколько? Да ты охренел…! Ты что… хочешь сказать, что товарищ Сталин — врет народу!? Да за такие разговоры можно не только в органы… Но и в морду!!! Ты чё несешь!

Остановившись, Генрих попытался взять меня на прием, но я выскользнул и, разорвав дистанцию — отскочив, и начал его успокаивать:

— Откуда это взял? Да стой… стой ты — не кипятись! И не надо мне приписывать «антисоветчину»!

Генрих смотрел на меня злым взглядом:

— Да-а…?

— А давай вспомним, что сказал товарищ Сталин. «Советский народ в боях понес потери в семь миллионов, больше чем совместные потери стран коалиции», — я слегка исказил цитату, но для разговора сойдет. Проверять Генриху будет лень. Надо отметить, что цифра и меня удивила ещё тогда в процессе чтения. Человек двадцать первого века привык оперировать цифрой «двадцать семь миллионов», также как конца двадцатого «больше двадцати миллионов». Я продумал заранее ответ на оговорку:

— Ты забываешь, что имеются в виду потери в боях. А добавь погибших вне боев: в концлагерях, пленных, угнанных в Германию. Вот кто считал убитых фашистами евреев? Ты видел немецкий концлагерь?[15]

Генрих сбледнул лицом и нехотя выдавил:

— Замполит возил в Аушвиц…

«Освенцим», — я мысленно перевел на привычный термин.

— Ну и как?

— … … В общем… — перешёл на мат, бывший солдат. — Этих… фашистов…

— Как ты думаешь, а сколько расстреляно на оккупированных территориях, сколько погибло окруженцев. Деревни видел полностью сожженные? Там кто жителей считал? А раненых безнадежных — всё ещё лежащих в госпиталях считал? До Шаца дошло, о чем речь. Он нахмурился, и глаза приобрели нездоровый блеск. Он был готов вновь идти убивать, громить и стрелять… резать — не зная пощады, этих двуногих зверей-юберменьшей. Больше года прошло, но ничего не забылось. Ни голод, ни лишения, ни ненависть. Евреи отнюдь не глупая нация, всегда видя во всем подвох, они наверняка по-тихому уже обсуждали цифру потерь. Если бы это было не так… думаю, реакция у Генриха была бы порезче. Мы снова помолчали. Генрих с расстройства, а я, обдумывая как замотивировать свои знания.

— Если брать речь Черчиля, то в полном объёме в газетах, она не опубликована. У нас были в ГСОВГ западные издания и кое-что политработники говорили. (О своём знании немецкого и усиленном его освежении с помощью Амалии говорить, пока явно не стоило). — Эта речь, думаю, программа Запада на целые десятилетия. Всё её значение будет оценено очень нескоро. Термин «Запад» — тебе не резанул слух?

— Да я вообще-то и не понял…

— У Черчиля говорится о соперничестве двух цивилизаций «морской» — англо-американской и «континентальной» — нашей. А потому и удобнее географически разделить на «запад» — враги и «восток» — мы и наши союзники. — Ты вот упомянул слухи о возможном наступлении на «союзников», а у них, получается, были слухи о наступлении на нас, на Восток. Сейчас у нас совместные комиссии и оккупационные зоны, но уже заметно, что идет разграничение. Вот возьми оккупационную марку. Она единая вроде. Только у нас в советской зоне номиналы большие, а у них мелкие, да и номера купюр очень разные.

А то, что они усиленно уговаривают угнанных и пленных в своих зонах не возвращаться на Родину?

— Неужели снова будет война? — с горечью задал вопрос, бывший войсковой разведчик.

— Да нет Генрих. Войны в обычном понимании не будет. Побоятся. Они понимают, на что нарвутся. А вот идеологии, там, где мы уверены в своём преимуществе развернутся по-полной. Атомную бомбу, которой они нас пугают, мы и сами через пару лет сделаем. И самолеты — ракеты для доставки тоже склепаем. Плохо другое. Какой ценой за это расплатимся.

— Ты о чем? — не понял мой приятель.

— О деньгах, о проклятых деньгах. У нас разрушено полстраны. Мы и до войны-то не сильно процветали. Революция и гражданская война. А теперь и рабочих рук меньше, и нахлебников из Восточной Европы больше. Чтобы поддержать нас, а не Запад — они потребуют ресурсы. Ресурсы, которых нам самим не хватает. Посмотри по погоде… Голод будет. А госрезервы правительству надо создавать. Выгребут последнее у деревни, да вот только не сумеют сохранить. Посмотри, какой бардак везде.

— А у них что лучше?

— А них другая климатическая зона. Не надо утепляться. Раздел проходит по линии средней зимней температуры в ноль градусов. А это, по сути, нынешняя госграница. У нас называется зона негарантированного земледелия. У них за спиной Соединенные Штаты — не воевавшие на своей территории прорву времени и имеющие сельское хозяйство зоны субтропиков. У них за спиной грабеж колоний. Которых не только у нас нет, но и в которых мы будем бороться за свержение колониализма. А это — деньги и деньги, продажность лидеров готовых за золото хоть капитализм строить, хоть свергать его.

Я говорил и рассказывал. Изумленному и ошарашенному кучей информации парню было невдомек, что всё это набившие нашему поколению истины. Истины, заученные в школе и подтвержденные газетами и ТВ. Для нас они были чем-то отвлеченным от реальной жизни. В жизни были небогатые витрины наших магазинов и блеск «39 сортов колбасы» их маркетов.

Понадобится дикое 90-е десятилетие и уничтожение страны, чтобы мы поняли суть этих лозунгов и штампов пропаганды. Поняли и прочувствовали, когда уже ничего было не изменить.

Мы долго ещё ходили. Уже стемнело. Генрих получил много пищи для раздумий. Я сильно вырос в его глазах.

— Да Генрих, ты не сильно распространяйся о сегодняшнем разговоре.

Он все правильно понял и кивнул:

— Угу. Ты вообще интересный человек.

— Почему?

— Ты иногда разговариваешь как нормальный человек. А иногда… как два замполита… Бывай!

Вот и гадай теперь — меня похвалили или обругали?