Чёрная магия

Энди Данкан ДИОРАМА ИНФЕРНАЛЬНЫХ РЕГИОНОВ, ИЛИ ДЕВЯТЫЙ ВОПРОС ДЬЯВОЛА

Мое полное имя Перлин Сандей, хотя обычно меня называют просто Перл. В этой истории повествуется о том, как я повстречалась с вдовой из Дома-на-равнине и ее четырьмястами семьюдесятью тремя мертвыми друзьями, как я пела дуэтом с зятем дьявола и как навлекла на себя гнев волшебника тем, что его же и освободила.

Когда я совершала все это, я была уже не ребенком, но еще и не женщиной — ни то ни се. Я была как та кошка, у которой приступ «дверной болезни». Она царапает дверь, чтобы ее впустили или чтоб выпустили, но стоит вам отворить дверь, как кошка становится в дверном проеме, клонит голову набок и погружается в свои глубокие кошачьи думы, пока не дашь ей пинка. Будь я тем летом по какую-то сторону, все могло бы обернуться иначе, но я ни на что не могла решиться, и потому дверь стояла открытой для сквозняков и чудес.

Я выросла в Чаттануге в павильоне Науки и Искусства профессора ван дер Аста, что относится к Колоссальному Космополитическому музею. «Колоссальный» — это значит очень большой, а «космополитический» — всемирный. В детстве профессора ван дер Аста звали Хэйзилом Бауэрсоксом, и родился он в Райзинг-Фаун, штат Джорджия. Вообще, названия «Колоссальный Космополитический музей» и «павильон Науки и Искусства профессора ван дер Аста» говорят сами за себя, хотя природа науки и искусства — это тема для отдельного обсуждения, и то был не павильон вовсе, а трехэтажное здание, колоссальным я бы его не назвала, хотя там и помещалась куча вещей.

Сегодня этот музей уже не найти. Он размещался на берегу реки Теннесси, на той стороне, где центр города, и был укрыт тенью моста Уолнат-Стрит. Много лет назад там был другой мост, построенный генералом Шерманом, долго тот мост не простоял — Господь его смыл; а вот новый служит до сих пор.

Мне рассказывали, что мои родители положили меня в шляпную коробку и оставили в переулке между музеем и табачным складом. Два каннибала с острова Фиджи вышли покурить, пожалели меня и отнесли в музей, к профессору, а тот сделал из меня платный аттракцион, и я им работала, пока мне не исполнилось два года. Как опять же мне рассказывали, на вывеске было написано: «Живая прозрачная человеческая голова!» В общем, я лежала и сосала рожок с сахаром, а сзади стояла мощная лампа, которая подсвечивала мне голову так, что видны были мои маленькие мозги и кровеносные сосуды. То есть вывеска гласила чистую правду.

В те дни с ребенком вроде меня, не имеющим ни отца, ни матери, ни образования, могло случиться кое-что и похуже работы в просветительном музее, в котором даже сотрудница без татуировки или бороды, или диковинных уродств могла сделать карьеру. В понимании профессора ван дер Аста, девочкам вполне подходили такие должности, как Живая Русалка Нептуна, которая целыми днями расчесывала волосы и помахивала хвостом в бассейне, Невидимая Девушка, которая пряталась за простыней и изрекала в рупор предсказания будущего, Черкесская Принцесса — нагляднейший образчик белой расы. Сначала ею работала Заламма Агра, которая, когда ее вырвали из рук константинопольских работорговцев, оставила позади большую часть своих одеяний, но не такую, чтобы музей из-за нее закрыли. С лета 1895 года нашим нагляднейшим образчиком белой расы была моя подруга Салли Энн Рамидж из города Мобил, штат Алабама. Салли Энн стыдилась своей трудовой деятельности в музее и писала родителям, что стала учительницей; полагаю, она была недалека от истины.

Тем летом я не была ни одним из этих экспонатов, потому что у меня начался тот самый промежуточный возраст, который не особенно подходит для Черкесской Принцессы. Нет, я была настолько не в ладах с собой и окружающим миром, что профессор ван дер Аст полностью изолировал меня от взглядов публики, которая все же платит за билет, и приставил меня к нашей диораме инфернальных регионов.

В те дни диорама представляла собой всего лишь картину, но картину настолько огромную, что ее невозможно было увидеть целиком. Она была нарисована на длинных полосах холста в десять футов длиной, ее надевали на огромную бобину, словно рулон ткани в портновском магазине для великанов, и перематывали с одной бобины на другую, установленную в двадцати футах от первой. Между бобинами плечом к плечу стояли посетители и восхищались проплывающими видами.

Все это вращала специальная машина, но кто-то должен был стоять сзади и следить, чтобы та не останавливалась и холст шел ровно, не рвался и ни за что не цеплялся. Вот этим «кем-то сзади» и была я. Может, у вас в городе и имеется аккуратная новая преисподняя, но чаттанугский ад был потрепан и заклеен, как фамильная Библия. Еще я работала со спецэффектами. Когда диорама проплывала мимо и когда профессор ван дер Аст находился со стороны публики и молол языком, я включала и выключала осветительный агрегат, который просвечивал сквозь разные участки холста, — тогда язычки адского пламени трепетали, нетопыри носились в воздухе и бесенята с сатирами сновали туда-сюда, как мои дурные мысли, когда я парилась там и выматывалась, как кочегар в котельной. Стоя перед облезшим зеркалом, что висело над моим умывальником, я каждый день растирала руки и плечи и размышляла, какой мужчина захочет видеть рядом с собой женщину с мускулами и какого мужчину, в свою очередь, захочет видеть она.

Наша диорама была единственной, которую мне доводилось видеть. Профессор ван дер Аст говорил, что знаменитая нью-йоркская диорама изображает вид на берега всей Миссисипи, от Миннесоты до Нового Орлеана. Щеголи с Парк-авеню могли удобно устроиться в прохладной комнате и наблюдать со своих канотье, как все скользит мимо: утесы, на которых гнездятся орлы, леса, в которых прячутся индейцы, длинные и тонкие пролеты мостов, загороженные спинами босоногих юнцов в комбинезонах, шумные города, стоящие на реке и загрязняющие ее отбросами. Сам профессор ван дер Аст никогда не заезжал севернее Кливленда, что в штате Теннесси, но описывал эту нью-йоркскую Миссисипи так же убедительно, как и чаттанугские инфернальные регионы. Послушаешь — и будто побывал там.

— Друзья мои, вы находитесь по эту сторону завесы. Но обратите внимание с вашего безопасного наблюдательного пункта на ужасные чудеса преисподней, когда они проплывают мимо вас. Да, так вот, когда они проплывают мимо вас!

(Механизм диорамы старый и иногда заедает.)

— Взгляните сначала на этот древний свиток, завещанный нам халдейскими мучениками, — свидетельство серных испарений озера Аверн, над которым не летает ни одна птица. Вот Бриарей сторукий тащит цепь толщиной с тучного человека, а на другом конце этой цепи лязгает зубами пес Цербер с его пятидесятью головами, и каждую из пятидесяти шей обвивает змея. А вот неумолимый перевозчик, прогоняющий прочь всех несчастных, умерших без христианского погребения. Далее следуют плачущие возлюбленные, обреченные никогда не воссоединиться с родными душами и заламывать руки в миртовых рощах. Мадам, позвольте предложить вам носовой платок. Ваше сострадание делает вам честь. Дальше у нас бичевание, спускающее кожу с тех, кто при жизни думал, что его грехи надежно скрыты. Вот гигант Титий, прикованный ко дну бездны. Здесь страдальцы, стоящие по горло в воде без возможности напиться, а там те, кто обречен носить воду решетом.

Тут какая-нибудь рыдающая сельская учительница могла поинтересоваться:

— А как же царство блаженных? Как же Элизиум? Лавровые рощи?

— За подобными утешениями, мадам, надо обращаться к иным холстам, которых у нас нет. Вот корчащийся пандемониум наслаждений, где все благородные и возвышенные цели забыты в низменном дурмане ощущений и похоти. Далее у нас давильный…

— Эй, приятель, а нельзя ли получше подсветить этот пандемониум наслаждений?

— Сейчас семейное представление, друг мой, приходите после десяти. Далее у нас давильный пресс для винограда. В нем сотнями давят проклятых, пока те не лопнут. Вот тут грязные, отвратительные дети неблагодарности, которые плюются ядом, даже когда их щипцами поднимают над огнем. Заметьте, леди и джентльмены, во всей этой ужасной панораме растения исключительно дикие и колючие, существа — зубастые и ядовитые, камни — кривые и никчемные, люди все больные, хилые, позаброшенные, и единственная их музыка — неописуемые адские стенания! Здесь все страдают от ужасных мук не одну минуту, не один день, не век, не два, не сто, даже не десять тысяч миллионов веков, а вечность, они никогда не узнают избавления! А теперь, пожалуйста, пройдите в эту дверь. Следующее представление в два тридцать, вознаграждение приветствуется.

Такова была та сторона холста, где находились профессор ван дер Аст и публика. Я никому не рассказывала, что находится с изнанки: пятна, заплаты, всякие фокусы, исполняемые при помощи освещения. Я тоже видела изображения, но мельком, как те, которые можно заметить летом в облаках и кронах деревьев. С моей стороны рисунки не были ужасными: человек, сражающийся с молниеотводом в бурю; огромный поющий сом, развлекающий песнями экипаж низко летящего воздушного шара; женщина в очках, катящая по дороге колесо; бальная зала, полная танцующих призраков; человек с железной рукой, который манил меня пальцем на шарнирах; фермер, который, остановившись на пороге, махал рукой, прощаясь со своим счастливым семейством, а потом, появившись вновь, махал уже в знак приветствия; чье-то сердитое лицо, выглядывающее из башмака; огромная женщина с усами, швыряющая какого-то мужчину из лодки в реку; улыбающийся человек, который спускался с Ниагарского водопада в бочке, а вокруг подпрыгивала на волнах сотня заговоренных бутылок, и в каждой лежало свернутое в трубочку послание к Марии Лаво; охотничий пес с пистолетом, грабящий поезд; одноглазый человек, живущий в крокодильей норе; нищий, исполняющий стриптиз для царицы Савской; горилла в канотье, которая сидит в шезлонге и смотрит на проплывающую мимо диораму Миссисипи; и еще тысяча иных чудес. Мои инфернальные регионы были куда интереснее, чем у профессора ван дер Аста, к тому же иногда они освещались и приходили в движение без всякого моего вмешательства.

В то время всеми своими познаниями о магии я была обязана Уэнделлу Фазевеллу — волшебнику Синих Гор, магу из Яндро-Маунтейна, штат Северная Каролина. Каждое лето он выступал у профессора ван дер Аста в течение трех недель. Мне никак не удавалось посмотреть его представление, потому что — любил напоминать профессор — нам платят за то, что выступаем мы, а не за то, что выступают перед нами. Но мне рассказывали, что в кульминационный момент Уэнделл Фазевелл ловил зубами пулю, прошедшую перед этим через хрустальный кувшин с лимонадом, и я верила, поскольку время от времени, когда под рукой не оказывалось никакой мелюзги, профессор просил меня вытереть со сцены лимонад и собрать острые осколки стекла.

Фокусы, которые я видела, волшебник Фазевелл исполнял по окончании рабочего времени, когда все обитатели музея спускались в цокольный этаж выпить, перекусить бутербродами с холодным мясом и снова выпить. Я пролезала через толпу вперед, к шаткому столику, и смотрела, как он достает из воздуха даму червей, как отправляет монетки шагать по костяшкам своих пальцев и как пускает доллар поплавать. «В точности как правительство», — всегда говорил Фазевелл — и мы всегда смеялись. Он показывал нам пятьдесят семь способов, которыми можно тасовать колоду карт, и семнадцать способов того, как вытащить туза наверх, когда он вам нужен — даже пять раз подряд. «Сделайте такое в игорном зале, — говорил он, — и получите пулю в лоб. Сделайте это в обществе хороших людей, вроде нас, и это будет лишь приятным развлечением, способом заставить Короткие Штанишки улыбнуться».

Короткие Штанишки — это обо мне. Фазевелл был единственным, кто называл меня так. Большой Фред, ведущий номера под названием «Что это?», как-то попробовал — и я расквасила ему нос.

Если вечер тянулся долго и Фазевелл выпивал лишку, он становился угрюмым и рассказывал про войну и про своего друга, какого-то человека старше его, имени Фазевелл никогда не называл.

— Двадцать шестой Северокаролинский собирался в Роли, и в первую ночь я не мог уснуть — вокруг совсем не было гор, чтобы поддержать меня, потому я уткнулся лицом в подушку и заплакал. И мне не было стыдно. Окружающие или смеялись, или велели замолкнуть, а этот человек сказал: «Парень, показать тебе фокус?» Какой же мальчишка не любит фокусы? И какой же мальчишка, увидев фокус, не захочет его повторить?

Вспоминая об этом, Фазевелл смотрел куда-то вдаль, а руки его продолжали совершать манипуляции, словно бы жили своей жизнью.

— В Нью-Берне он научил меня фокусам с четырьмя тузами и с монетой, проходящей сквозь платок. В Вилдернессе — сбору фигур по мастям и исчезновению монеты. В Спотсильвании — смене масти и чудесному восстановлению разорванной карты. Всю войну, каждый божий день, я отрабатывал три главных исчезновения, — При этих словах три монеты исчезали из руки Фазевелла, одна за другой. — Такова была наша война. Это помогало мне не думать о многом — и, быть может, ему тоже. У него был туберкулез — к концу войны уже в тяжелой форме. Последнее, чему он меня научил, — ловить пулю. Это было в форте у Аппоматокса, перед самой его смертью. Я забрал один из его башмаков. Все остальное сожгли. Когда его карманы вывернули, там лежали лишь монеты, карты да бумага, которую он тоже использовал в фокусах. Они больше не казались волшебными. Они выглядели как… как хлам. Магия ушла вместе с ним, кроме той небольшой части, что он оставил мне.

— А чему ты научился в Геттисберге? — спрашивал кто-нибудь.

Фазевелл отвечал:

— Тому, чему я научился в Геттисберге, я не стану учить никого. Но когда-нибудь, живой или мертвый, я предъявлю дьяволу счет за то, чему я научился в Геттисберге.

После этого он показывал фокусы с ножом, а я уходила наверх спать.

Мое переходное лето завершилось вместе с последним сеансом в субботу вечером. Я перематывала диораму к началу — и тут услышала, как профессор с кем-то разговаривает. С посетителем, что ли? Но голос был мне знаком, постепенно он становился громче.

— Баба ты — вот кто! Она все сделает нормально, увидишь!

Больше я ничего не поняла из-за вращающейся бобины, а останавливать ее я не хотела — боялась, что меня поймают за подслушиванием. Потом вдруг на моей стороне диорамы появились профессор и волшебник Фазевелл.

— Останови этот агрегат, Короткие Штанишки. Потом перемотаешь. А сейчас пойдем, поможешь мне.

Волшебник что-то держал в руках — нечто спутанное, блестевшее в свете лампы. Он сунул это что-то мне.

— Вот, держи. Представление должно было начаться еще пять минут назад.

— О чем вы?

Вещь в моих руках оказалась коротким платьем, расшитым блестками и перьями, к нему прилагались шляпа и туфли без задника, но на каблуках. Я посмотрела на Фазевелла — тот пил из фляжки — и на профессора — тот поглаживал свою серебристую бороду.

— Перл, пожалуйста, помоги мистеру Фазевеллу, будь хорошей девочкой. Беги переодеваться. Встретимся в театре, за кулисами.

Я поднесла наряд к свету — если это можно было назвать светом. И если это можно было назвать нарядом.

— Сьюки не ассистирует мистеру Фазевеллу на девятичасовом вечернем представлении, потому что она заболела.

— Вы хотите сказать — напилась в стельку! — взревел Фазевелл и поднял фляжку.

Профессор выхватил ее у волшебника. Что-то брызнуло мне на щеку и обожгло ее.

— В одиннадцать напьетесь хоть до беспамятства! — сказал профессор. — Перл, тебе нужно всего лишь помахать зрителям рукой, забраться в ящик и полежать там. Это нетрудно. Все остальное сделает мистер Фазевелл.

— Клинков даже рядом с тобой не будет, Короткие Штанишки. Ящик с секретом, и ты совсем малявка. Тебе даже поджиматься не придется.

— Но… — попыталась возразить я.

— Перл! — проговорил профессор так, словно в моем имени было пятнадцать «р».

Я побежала наверх.

— Что с тобой? — спросила Салли Энн, когда я влетела в комнату.

Я объяснила ей ситуацию, пока она помогала мне стащить рабочий комбинезон и натянуть турецкий наряд.

— Что они себе думают?! — возмутилась Салли Энн. — Стой смирно! Если я тут не затяну, ты из этого вывалишься.

— У меня ноги мерзнут! — завопила я.

Шляпу можно было назвать шляпой лишь с большой натяжкой. В дождь она бы вас совершенно не защитила. В конце концов я кое-как примостила ее на голове и убрала страусиный плюмаж с лица. Салли Энн посмотрела на меня как-то странно.

— Ой-ой, — пробормотала она.

— Что такое?

— Ничего. Ладно, пойдем. Я хочу это видеть. Одежда меняет человека, верно?

— Меня — нет! — возразила я и чуть не полетела с лестницы, но Салли меня поймала. — Как люди вообще ходят на таких каблуках?!

Нигде на свете не бывает так темно, как в театре за кулисами, но Салли Энн как-то сумела провести меня между всеми этими веревками и мешками с песком, ничего не задев. Я несла туфли. За занавесом туда-сюда носился профессор. Я быстро нацепила туфли, выглянула сквозь щель в занавесе, и меня ослепили лампы на сцене.

Фазевеллу пришлось орать, чтобы его услышали: вероятно, театр был под завязку забит пьяными.

— А теперь моя очаровательная ассистентка продемонстрирует, что не скован еще палаш, способный порезать ее! Она в силах увернуться от клинка любого кавалериста, является ли он ветераном великой армии республики…

Толпа зашикала и засвистела.

— …сражался ли он при Теннесси под началом великого Натана Бедфорда Форреста!

Толпа разразилась одобрительными возгласами и затопала.

— Давай, — прошептал профессор и открыл занавес.

Я заморгала от яркого света; мне по-прежнему ничего не было видно. Мозолистая ладонь Фазевелла ухватила меня за руку и потянула вперед.

— Леди и джентльмены, позвольте представить вам Афродиту, жемчужину Камберленда!

Я застыла.

Толпа продолжала вопить.

На столе перед нами лежал длинный ящик, похожий на гроб; крышка его была откинута. Рядом на столе лежала груда палашей.

— Ложись в ящик, золотце, — тихо скомандовал Фазевелл.

На нем было длинное синее одеяние и колпак, лицо блестело от пота.

Я подошла к ящику, словно марионетка, и увидела грязную подушку и вульгарного вида покрывало.

— Если кто-то сомневается в том, что наша Афродита абсолютно неуязвима, предлагаю за дополнительную плату в пятьдесят центов встать здесь, на сцене. После того как я засуну все палаши в ящик, можно будет заглянуть в него и убедиться, что ножи не нанесли ни малейшего ущерба этой молодой женщине — разве что ее наряду.

Толпа разразилась хохотом. Смаргивая слезы, я наклонилась над ящиком и вышла из туфель, сначала из левой, затем из правой. Я подняла голову и увидела лицо какого-то жирного типа в первом ряду. Он мне подмигнул.

В моих ушах зазвучал голос профессора: «Сейчас семейное представление, друг мой, приходите после десяти».

Я развернулась и побежала.

Крики толпы пронесли меня через занавес, мимо Салли Энн и профессора. Во внезапно окружившей меня тьме я споткнулась о мешок с песком, упала и ободрала колени, потом встала, распахнула дверь и устремилась дальше.

— Перл! Вернись!

Лицо мое горело от стыда и гнева на себя, толпу, Фазевелла, профессора, на Салли Энн и на эти дурацкие туфли! Мчась по коридорам босиком, словно обезьянка, я поклялась, что никогда больше не надену ничего подобного. Я летела со всех ног — не наверх, не в комнату, где я спала, а к единственному месту в музее, которое в душе ощущала своим.

Я захлопнула за собой дверь и остановилась, тяжело дыша, у диорамы инфернальных регионов.

Кто-то — возможно, профессор — частично выполнил мои обязанности, погасив иллюминацию. Эту часть работы я любила меньше всего — выключать лампы одну за другой, как будто свечи на торте. Но профессор не смотал рулон до конца. За сценой было темно, но на холсте, на уровне глаз, трепетал небольшой клочок света.

Наверняка мои друзья, когда я исчезла, решили, что я хочу оказаться как можно дальше от музея. Но они ошиблись. Я бежала не от чего-то, я бежала к чему-то, хотя и не знала, к чему именно. Желание найти это «что-то» и составляет основную часть моей истории — возможно даже, всей моей жизни.

Я подошла к единственному мерцающему пятнышку со своей стороны холста. Кончик моего носа оказался в дюйме от краски. Вздохнув, я почувствовала запах древесных опилок и грецкого ореха. Когда я выдохнула, кусочек сделался еще ярче. Если осторожно подуть на огонек, он не погаснет, а разгорится. Так и случилось с этим светящимся местом. Я почти увидела сквозь него какую-то комнату с витражами. Сзади донесся женский голос, звавший меня по имени, впереди звучала органная музыка.

Я закрыла глаза и сосредоточилась не на холсте, а на комнате за ним.

И шагнула вперед.

Вам когда-нибудь доводилось проходить сквозь паутину? Вот так я и шагнула из Колоссального Космополитического музея и павильона Науки и Искусства профессора ван дер Аста в место безбилетного киоска, в мой собственный холст, в мои инфернальные регионы.

Это были не похороны, а бал. Органист играл вальс.

Открыв глаза, я увидела, что нахожусь в танцевальном зале, полном призраков.

Я протянула руку назад, силясь нащупать холст или хоть что-нибудь знакомое и надежное. Но вместо этого я почувствовала холодную твердую поверхность: великолепное окно-витраж во всю стену, с изображениями русалок, волшебников и девушки за рулем адской машины. Окно и комната завертелись вокруг меня. Ноги подогнулись, и я осела на прекрасный паркетный пол.

Нет, это не комната кружилась, это кружились танцоры, и еще как! Пятьдесят пар в вихре танца неслись по залу; сквозь их полупрозрачные тела видны были серебряные канделябры, стенные панели из красного дерева и обои из золотой фольги. Среди танцоров были старики и молодые люди, богато и бедно одетые, белые, чернокожие и индейцы. На одних были парики и короткие бархатные штаны, на других — одежда из замши и меховые шапки, были и те, кто надел бальное платье или фрак. Они не походили на актеров и двигались быстрее, чем, казалось, позволяют шаги. Их ноги не касались пола. Эти танцоры вальсировали в воздухе.

У дальней стены стоял орган-позитив. За ним, спиной ко мне, сидела миниатюрная седовласая дама; плечи ее вздрагивали — с такой силой ее пальцы опускались на клавиши, а ноги нажимали на педали. Сквозь нее я попыталась разглядеть ноты, по которым она играла, но не смогла. Дама не была призраком. Она была материальна. Я посмотрела на свою руку и увидела сквозь нее узорный паркетный пол. Тут-то я и закричала.

Музыка смолкла.

Танцоры остановились.

Пожилая дама развернулась на скамеечке и посмотрела на меня.

Все посмотрели на меня.

Потом танцоры ахнули и отступили — нет, отплыли по воздуху — подальше. Ощутив позади некое движение, я подняла голову и увидела, как из витражного окна шагнула тощая девчонка в платье с перьями. Я закричала снова. Девчонка подскочила и стала мне вторить.

Девчонка была мной, и она тоже была полупрозрачной.

— Пятиминутный перерыв! — раздался пронзительный голос миниатюрной пожилой дамы. — После перерыва танцуем виргинскую кадриль!

Вторая Перл примостилась на пол рядом со мной. Третья Перл шагнула из витража. В этот самый миг пожилая дама очутилась рядом с нами, на ней было великолепно сшитое черное траурное платье; откинутая вуаль открывала пухлые, румяные щеки и большие серые глаза.

— Э, нет! — сказала дама. — Так не пойдет! Первое правило парапсихического перемещения — держать свою целостность.

Из окна шагнула четвертая Перл. Пожилая дама взяла за руки меня и вторую Перл и прижала наши ладони друг к другу. Ощущение было — как будто вдавливаешь ладонь в сливочное масло: моя рука начала погружаться в ее руку, а ее рука — в мою. Мы обе закричали и попытались вырваться, но хватка у пожилой дамы, державшей нас за запястья, была железной.

— Лучше закрой глаза, милочка, — посоветовала она.

Глаза мои тут же крепко зажмурились — не по моему желанию, а как будто чья-то невидимая рука дернула за веки, как за жалюзи. Пожилая леди ухватила меня покрепче, и я испугалась, что сустав сейчас хрустнет. Тело мое потеплело, начиная с того же запястья, и я почувствовала себя лучше — не просто спокойнее, а как-то полнее, завершенней.

В конце концов пожилая дама выпустила мою руку и произнесла:

— Теперь можешь посмотреть, милочка.

Я открыла глаза, на этот раз по собственной воле, и уставилась на свои руки, со всеми их складочками, мозолями, обгрызенными до мяса ногтями. Они оказались настолько знакомыми и крепкими, что я расплакалась.

В зале не было никого, кроме меня — одной меня! — и стоящей на коленях рядом со мной пожилой дамы. Был еще подпрыгивающий у нее за спиной призрак — смахивающий на хорька усатый мужчина в котелке и клетчатом жилете, когда-то, возможно, цветном, но теперь сером в серую клетку.

— Прекрасная работа, — заметил этот парящий в воздухе тип. — У вас руки хирурга.

— Руки тут имеют наименьшее значение, мистер Деллафейв, но вы очень любезны. Господи, дитя, ты меня так напугала! Шесть штук тебя запутались в стекле. Хорошо, что это произошло при мне и все удалось исправить. Но я забыла о хороших манерах. Я — Сара Парди Уинчестер, адова покойного Уильяма Вирта Уинчестера, а это — мой друг, мистер Деллафейв.

Она оглядела мой наряд, протянула руку и сдернула с меня плюмаж из страусиных перьев.

— Ты слишком молода для танцовщицы, — сказала она.

Я вздрогнула и вытерла нос тыльной стороной своей чудесной и милой давней подруги — ладони.

— А я… А вы… Простите, пожалуйста, а это рай или ад? — поинтересовалась я.

Пожилая дама и человек в котелке дружно рассмеялись. Его смех напоминал звук выходящего пара, а вот смех дамы был глубоким и громким, как будто смеялась женщина куда моложе и куда крупнее.

— Мнения расходятся, — ответила пожилая дама. — Мы считаем это просто Калифорнией.

Леди Уинчестер сообщила, что это место называется «Вилла Лланада». По ее словам, это переводится с испанского как «дом на равнине». Мне никогда не доводилось бывать ни в одном доме, пока окно-витраж не привело меня в Дом-на-равнине, где я впервые столкнулась с самим принципом подобного жилья. Ну и знакомство это было, скажу я вам! Никакой дом, виденный мной с тех пор, и в подметки ему не годился.

Начнем с размера. «Вилла Лланада» занимала шесть акров. Если считать отгороженные комнаты, в которые могли попасть только призраки, но не считать те, которые были разрушены или совмещены с более просторными помещениями, всего в доме было сто пятьдесят комнат, плюс-минус дюжина — по большей части спален. «Я сама ночевала всего-то в семидесяти или в восьмидесяти, — говорила вдова, — но этого достаточно, чтобы уловить общую идею».

Здание это не было достроено. Повсюду добавлялись балконы, террасы, крытые галереи, башенки, целые крылья — либо наоборот, сносилось или реконструировалось то, что создали всего месяц назад. Строительство велось в отдалении от фасадной части дома, где в основном обреталась вдова, но визг пил, стук молотков и голоса рабочих — «Так держать! А теперь самую чуточку вправо, Билл!» — слышны были днем и ночью. Они трудились круглые сутки, посменно. Раз в неделю десятники снимали шляпы и собирались на крыльце в ожидании зарплаты. Вдова выкатывала из дома детскую тележку с тяжелыми мешками, в каждом из которых было столько золотых монет, что десятник мог выдать своим рабочим деньги из расчета три доллара за день в одни руки. Десятники были мужиками здоровенными, но и им приходилось поднатужиться, чтоб поднять и унести эти мешки. Впрочем, они не жаловались.

— А вы не боитесь? — поинтересовалась я у вдовы, впервые увидев платежный день.

— Чего, милочка?

— Что кто-нибудь из них вломится в дом и ограбит вас.

— Ох, Перл, от тебя прямо не знаешь, чего и ждать! Нет-нет, можешь грабителей не опасаться.

Наверное, непрошеные гости быстро заблудились бы в помещениях, поскольку планировка многих частей дома не поддавалась логике. Лестницы приводили к потолку и там заканчивались. Дверь могла открываться в глухую кирпичную стену или наружу — в никуда, даже не на балкон. Дом вдоль и поперек пересекали тайные ходы под рост вдовы, так что она могла внезапно появляться и исчезать без предупреждения, не хуже призрака. Вдова мне поведала, что главную дверь как установили, так больше и не отпирали, даже не трогали с тех самых пор.

Но снаружи здание сбивало меня с толку еще сильнее. Стоило мне завернуть за любой угол — и я обнаруживала сводчатые окна, лоджии, башенки с остроконечными крышами из красной черепицы, купола и нескончаемую позолоту. Если же я заворачивала за другой угол, то видела то же самое, только в еще больших количествах. Я слышала, что у большинства домов четыре угла, но у Дома-на-равнине их были десятки. Выглядывать наружу тоже было бессмысленно, потому что, куда бы я ни смотрела, я натыкалась на все ту же высокую живую изгородь из кипарисов, а за ней — на пологие холмы, засаженные абрикосами, сливами и грецкими орехами. Холмы эти уходили к горизонту. Мне ни разу не удалось обойти дом целиком — я неизменно сдавалась и возвращалась внутрь, и неизменно оказывалась в комнате для завтраков, и вдова все так же сидела в плетеном кресле и вязала. Она поднимала голову и обращалась ко мне: «Как попутешествовала, милочка?»

Ни в одной из ста пятидесяти комнат не было ни одного зеркала, что лично меня вполне устраивало.

Иногда мне делалось одиноко. Большинству призраков не о чем говорить — во всяком случае, с живыми, — кроме банальных фраз о погоде. Немногочисленные слуги, казалось, боялись меня, и никто из них не оставался в доме после захода солнца. А с рабочими мне вообще запретили разговаривать.

— А что, у вас тут никого не бывает, — спросила я как-то у вдовы, — кроме этих рабочих, призраков, слуг и меня?

— О господи! Ты что, полагаешь, что этого недостаточно? Насколько я знаю, тут четыреста семьдесят три призрака, а сколько рабочих ходит туда-сюда — вообще одному богу ведомо, и все это не считая кошек. И ты, Перл, тут не «бываешь». Считай, что это твой дом — до тех пор, пока тебе угодно в нем оставаться.

Мистер Деллафейв был единственным призраком — не считая кошек, — который не возражал против моего общества. Через три недели своего пребывания в Доме-на-равнине, во время неспешной прогулки вокруг чилийской араукарии, я обратилась к нему:

— Мистер Деллафейв, а чем вы занимались до того, как…

У мистера Деллафейва сделалось лицо человека, который ждет, что сейчас его чувствам будет нанесен удар, и не намерен этого скрывать.

— …как прибыли сюда? — закончила я.

— А! — с улыбкой отозвался мистер Деллафейв. — Я работал счетоводом в одном из банков Сакраменто. В основном я занимался сложением, дважды в неделю — вычитанием, а по праздникам — умножением. Деление столбиком было абсолютно не в моей компетенции — над этим трудился другой этаж целиком, — но, несомненно, я мог бы с этим справиться. Я готов был служить. Если бы третий этаж поглотил пожар или наводнение, деление столбиком продолжалось бы без перерыва, поскольку я прошел соответствующее обучение. Но этот решающий момент, как и большинство решающих моментов, так никогда и не настал. Я являлся в банк каждое утро к восьми. В полдень я отправлялся в кафе на другую сторону улицы и заказывал там два яйца, соленый огурец, шипучий напиток с экстрактом сарсапарели и дневные газеты. В пять часов ежедневно я покидал банк и возвращался в меблированные комнаты на ужин к шести. Я был настоящим часовым механизмом. «По Деллафейву можно сверять время» — так говорили и в банке, и в салуне, и в меблированных комнатах, и… на самом деле только там и говорили, потому что это были единственные места, где меня вообще кто-то замечал. Тот водитель трамвая меня определенно не увидел. Иначе посигналил бы, у них это в инструкции записано. Честно говоря, всему причиной неаккуратность; не хочется это признавать, но так оно и есть. Я знаю, что в тот момент должно было быть двенадцать сорок семь, потому что я вышел из кафе в двенадцать сорок шесть, а трамвай должен был проехать не ранее двенадцати сорока девяти. Я шел по расписанию, а трамвай — нет. Я поднял голову, и он вдруг оказался передо мной. Я замахал руками — как будто это могло чем-то помочь. Когда я их опустил, то оказалось, что я нахожусь в садовом сарайчике миссис Уинчестер. Я никогда не был особо религиозен, дорогая Перл, но полагал, что неплохо осведомлен обо всех теориях загробной жизни… однако ни одна из них не подготовила меня к садовому сарайчику миссис Уинчестер. Я даже не прихватил с собой газету.

— Но почему?..

Мистер Деллафейв вскинул руку, словно невозмутимый офицер полиции на перекрестке.

— Перл, я понятия не имею, почему я попал сюда. Никто из нас этого не знает. Я вовсе не хотел сказать, что мы несчастны — это очень приятное место, а миссис Уинчестер добра к нам, но покинуть этот дом мы не можем никоим образом. Когда я пытался пройти через кипарисовую изгородь, в тот же миг оказывалось, что я вхожу в этот же сад через другую ограду. И с какой стороны ни пробуй — все одно и то же.

— Я думаю, миссис Уинчестер — магнит, а вы и прочие…

— Да-да, металлические опилки. Кнопки, которые она вытягивает из ковра. Я иногда стою в башне — если, конечно, тут уместно слово «стою» — и смотрю на окружающие крыши и печные трубы, принадлежащие одному и тому же дому. Вынужден признать, что тут больше места, чем я позволял себе при жизни. Как если бы меблированные комнаты располагались у парадного входа, банк находился в районе портика, а кафе — у третьей застекленной террасы, той, которую обнесли стеной и куда солнце теперь не попадает, — такой была моя жизнь. А ведь это на самом деле лишь небольшая часть здания, которое, в свою очередь, — незначительный участок земли. И теперь я жалею, что не отважился на большее, когда имел такую возможность.

Мы молча шли рядом, во всяком случае, я шла и размышляла над тем, что владелица дома, судя по всему, сама не в силах его покинуть. А как насчет меня? Могу ли я оставить Дом-на-равнине? И если идти, то куда? Профессор ван дер Аст казался более далеким, чем другой континент.

— Тебе стоит вернуться в дом, Перл. С залива тянет сыростью.

Я потянулась губами к щеке мистера Деллафейва. Когда он начал растворяться, я решила, что придвинулась достаточно близко, и поцеловала воздух.

— Чушь! — воскликнул он и окончательно исчез.

Я не чувствовала никакой особой влажности, но, когда помчалась обратно в дом, все-таки плотнее завернулась в шаль.

На следующий день случилось землетрясение.

Люстры раскачивались. Орган вздыхал и стонал. В шкафах дребезжала хрустальная посуда. Какой-то гвоздь выбрался на волю и покатился по гудящим половицам. Гул нарастал, но не снизу, а по сторонам и сверху, как будто звук вдавливало в дом отовсюду. Призраки неслись в безумном вихре, пролетая над головой, словно поток дыма, смешанный и безликий, в котором лишь время от времени проступало то одно, то другое испуганное лицо. Я, пошатываясь, шла вдоль стены, пытаясь удержаться на ногах и добраться до ближайшего выхода — парадной двери. Один раз я все-таки упала и, когда ладони коснулись горячего паркета, вскрикнула от боли.

Пока я, спотыкаясь, шла через вестибюль, в глаза мне набилась пыль от штукатурки. Я поняла, что совершила ошибку, когда увидела массивную парадную дверь, конечно же запертую. Ключ от нее давно был выброшен или запрятан в какой-нибудь дальний посудный шкаф этого безумного дома. Если все это монументальное здание рухнет и раздавит меня, то плита темного дуба с причудливым рисунком единственная устоит и превратится в мое надгробие.

Дедушкины часы накренились и рухнули прямо у меня за спиной с таким грохотом, словно ударила сотня тяжелых колоколов. Я метнулась к двери и дернула ручку. Та повернулась с легкостью, будто ее смазывали каждый день. Без малейших усилий я рывком отворила дверь. Внезапно сделалось тихо, все застыло. За дверью был чудный весенний день. В миртовом кусте запела малиновка. На крыльце стоял высокий темнокожий мужчина в угольно-черном фраке и с цилиндром в руках. Он улыбнулся мне сверху вниз.

— Доброе утро, — поздоровался он, — Я уже начал бояться, что никого не застану. Надеюсь, вы были не слишком далеко, когда услышали, как я стучу? Я знаю, что пересечь этот дом труднее, чем штат Оклахома.

— Вы стучали? — Я была слишком ошеломлена, чтобы помнить о вежливости. — Это ваш стук в дверь такое творит?

Гость шагнул через порог и тихо рассмеялся, что выразилось лишь в широкой улыбке и легком намеке на кашель.

— Что? О, нет-нет! Просто моя репутация меня обгоняет. Прошу, скажите — дома ли хозяйка?

— Где ж еще мне быть, Витстроу! — воскликнула вдова, внезапно возникшая рядом со мной. Из ее прически не выбилось ни единого волоска.

— Здравствуй, Уинчестер, — кивнул гость.

Они молча смотрели друг на друга и не двигались. Сзади послышались какой-то шум и приглушенный лязг. Я обернулась и увидела, как дедушкины часы возвращаются на свое обычное место, в угол.

Затем вдова и гость рассмеялись и крепко обнялись. Она даже согнула ногу в колене. Голова ее не доходила гостю до подбородка.

— Перл, — обратилась ко мне вдова, — это мистер Пит Витстроу.

— Питер, — поправил гость и слегка поклонился.

— Мистер Витстроу, — повторила вдова. — Изрядный шельмец. О господи, — добавила она так, будто ее только что озарила мысль. — Как ты вошел?

Мы дружно посмотрели на парадную дверь. Она снова была заперта, засовы задвинуты, дверные петли покрыты ржавчиной. Открыть ее можно было разве что с помощью динамита.

Этот человек, Витстроу, кивнул в мою сторону.

— Да, мне стоило догадаться. Она чувствует себя в этом доме непринужденно, как термит. В любом случае, ты явился не только ради того, чтобы со мной повидаться, старый бездельник. — Вдова проскользнула мимо гостя, увесисто по нему хлопнув. — До чая еще полчаса, но ты все равно можешь присоединиться к нам.

Витстроу предложил мне руку и подмигнул. На мой взгляд, излишняя вольность, но я была слишком потрясена этим «землетрясением» и не могла думать о таких мелочах. Опершись на его руку (под пышным нарядом скрывались крепкие, словно дуб, мускулы), я почувствовала, что все мое тело ноет, словно после тяжелой работы. Пока Витстроу увлекал меня через вестибюль, я оглянулась и бросила взгляд на наглухо заделанную дверь.

— Я слышал о вашем пребывании здесь, — сказал Витстроу.

— Откуда?

— О, вы очень громкая особа, мисс Большие Ноги, топ-топ-топ. — Он снова подмигнул мне. — Или так топает ваша репутация?

Коридор был не такой, как обычно, но я никак не могла сообразить, в чем дело. Потом до меня дошло: он пустовал. Дом снова вернулся к нормальному своему состоянию — картины вернулись на гвозди, штукатурка — на стену, — за одним исключением: призраков видно не было. Обычно они проскальзывали мимо меня, надо мной, сквозь меня и даже проходили через стену моей спальни, а потом пятились с извинениями, как человек, не заметивший сразу, что все места в купе заняты, и я так к этому привыкла, что их присутствие абсолютно перестало меня волновать. А вот от их отсутствия меня пробрала дрожь.

— Они вернутся, когда я уйду, — произнес Витстроу.

Я рассмеялась.

— Вы подразумеваете, что перепугали наших призраков? То есть я имела в виду, что э-э… гости миссис Уинчестер вас недолюбливают?

— Я уверен, что они ничего не имеют против меня лично. С чего вдруг? Если со мной познакомиться поближе, то оказывается, что я славный малый, кладезь учености, любезности и остроумия, приличный танцор и желанный партнер для игры в вист. Я никогда не брызгаю слюной во время смеха и не окунаю манжеты в суп. Нет-нет, все дело в моем месте работы. В компании, которую я представляю, — в «Старой фирме». На самом деле это детище моего тестя, и наследство мне не светит. Но в наше время всем нам приходится трудиться на кого-то.

Я подумала о Салли Энн, Черкесской Принцессе, и о том, как Фазевелл держал меня за руку.

— Чистая правда, — согласилась я.

Витстроу со стуком поставил на стол чашку и блюдце.

— Довольно пустой болтовни, — изрек он. — Пришло время вопросов.

— О Пит! — воскликнула вдова, — Неужели это обязательно? Мы так славно проводили время… Наверняка это может подождать!

— Лично я ничуть не спешу, но мой тесть — совсем другое дело. Нетерпеливость — его характерная черта. Собственно, она его и привела к нынешней, хм, профессии. Перл, будьте добры, уделите мне немного внимания.

Я ничего на это не ответила, потому что как раз целиком засунула в рот очередное шоколадное печенье. Пока я не попала в Дом-на-равнине, я толком не понимала, что у профессора ван дер Аста всегда была немного голодна.

Витстроу порылся во внутреннем кармане фрака и вытащил оттуда распылитель. Он открыл рот и побрызгал себе в горло.

— Ла-ла-ла-ла, — пропел он. — Ла-ла-ла-ла-ла-а-а-а! Безупречный тембр, как всегда. Уинчестер? — Витстроу предложил распылитель вдове. — Как хочешь. Итак, Перл.

Он продолжил красивым баритоном:

— Кстати, Перл, когда я произношу «моя» — я говорю не от своего имени, а от имени фирмы, которую представляю.

— А когда говорите «божья» — это от лица фирмы, которую вы не представляете? — уточнила я, тщательно подбирая слова.

— В целом — да. Теперь же, если ты не будешь перебивать…

— Я не перебиваю! — перебила я. — Вы сами себя перебили!

Витстроу хлопнул ладонью по столу.

— Вот это мысль! Как будто можно самому себя перебить. Этак вы заявите, что река может сама себя запрудить, или изгородь — сама себя перепрыгнуть.

— Или зануда — сам себе наскучить, — вставила вдова.

— Не помогай, — оборвал ее Витстроу.

— И я не прекрасная ткачиха, — возразила я, раздражаясь, — что бы это ни значило.

— Ну, — протянул Витстроу, — ткачиха делает ткани, например, те, из которых шьют фартуки. Или кляпы. А прекрасным называют милое, приятное для взгляда существо, драгоценную вещь.

— Не знаю я никаких ткачих, — заявила я, — разве что мою подругу Салли Энн, она меня учила пуговицы пришивать. И ничего я не прекрасная, не милая и не драгоценная.

— Допустим, для данного момента это верно, — согласился Витстроу. — Но не следует воспринимать все настолько буквально. Когда ты восклицаешь: «Я глупая гусыня!» — ты же не имеешь в виду, что тебя ощиплют и зажарят, и когда кричишь: «Я в ярости», — ты не просишь, чтобы на тебя надели смирительную рубашку, а когда говоришь: «Будь я проклята», — ты не имеешь в виду…

Он умолк, не окончив фразу. Потянуло холодком. Солнечный свет, струившийся сквозь окно эркера, потускнел, как будто на солнце набежала тучка.

— …собственно, ничего не имеешь в виду, — продолжил Витстроу и улыбнулся, когда солнце вышло снова. — Итак, для целей данной песни, кто же ты, если не прекрасная ткачиха?

Я скрестила руки на груди, расправила плечи настолько, насколько позволяла спинка диванчика, и сердито посмотрела на Витстроу, твердо вознамерившись сбить с него эту самодовольную ухмылку.

— Я прекрасная ткачиха, — сказала я.

«Ни фига подобного», — подумала при этом про себя.

— Превосходно! — Витстроу был доволен. — Итак, на чем я остановился? Вернемся к Книге Бытия, как сказала бы моя бабушка.

Он кашлянул, прочищая горло.

Мне стало любопытно — девять, девяносто девять и девяносто чего? Но я предпочла промолчать.

Эти короткие куплеты показались мне длинными. Я твердо намеревалась не поддаваться им, держаться непокорно и недовольно — но стоило послушать совсем немного, и песня окружила меня со всех сторон и затопила с головой. Я спала и бодрствовала одновременно, узор на паркетном полу был полон лиц, диванчик оттолкнул и смял мои плечи, шнурки моих высоких ботинок повели во тьму, словно в туннель Лукаут-Маунтин. Я не поручусь, что Витстроу и вправду был приличным танцором, как он утверждал (хотя подозреваю, что «приличный» — не совсем подходящее слово), но петь этот человек умел. И где-то на втором часу песни (да, я думаю, что говорю — некоторые строки повторялись, или удлинялись, или расширялись) к Витстроу присоединился женский голос. Звуки переплелись, словно пряди хорошей веревки. Это вступила вдова Уинчестер. «И ты — прекрасная ткачиха».

Я резко втянула воздух и выпрямилась, словно пробудившись ото сна, но бдительности у меня убавилось. Куплеты продолжались. Вдова делала вид, будто собирает посуду после чаепития, а Витстроу притворялся, будто изучает собственные ногти.

— Реплика насчет женщин оскорбительна, — заявила вдова.

— Она написана не мной, — откликнулся Витстроу. — Ее придумал народ.

— Не народ, а мужчины, — поправила вдова.

— Восемь, — выпалила я и лишь потом поняла смысл.

Витстроу, не поднимая глаз, вопросительно буркнул нечто невнятное.

Вдова держала наклоненную чашку, совершенно не обращая внимания на то, что струйка недопитого чая, как паучок по паутине, спускается в блюдце.

— Восемь, — повторила я. — Молоко и шелк — два. Дерево и море — четыре. Рог и шип — шесть. Ягненок и женщины — восемь. «Должна ты ответить на девять вопросов…» — с удивлением скорее пропела, чем проговорила я. — Но тут не девять, а восемь. Какой же девятый?

Витстроу и вдова переглянулись.

— Может, это он и есть, — пробормотал Витстроу, — Может, «Какой же девятый?» и есть девятый вопрос.

— Нет, — возразила я.

— Почему же нет? — вкрадчиво поинтересовался Витстроу.

— Потому, — отрезала я. — Потому что это глупость.

Витстроу расхохотался и хлопнул по бедру своим цилиндром. Вдова со стуком поставила одну тарелку на другую.

— Форменная глупость, — сердито бросила она. — Пит, возьми тарелки. Я попросила — возьми тарелки! Поработай хоть разок в своей лентяйской жизни.

— Так какой же девятый вопрос? — настаивала я.

— Вот ты нам и скажешь, — ответил Витстроу.

— Ты имеешь в виду — скажет тебе? — возмутилась вдова, вручив ему стопку тарелок и подтолкнув к выходу из комнаты. — Меня в это не втягивай!

— Прошу прощения, леди Астор, но чей это дом? — воскликнул Витстроу, — Девушка — волшебница, Сара, а ты не можешь поставить волшебницу в шкафчик с фарфором, как безделушку-украшение, как одного из твоих призраков, как мистера Деллафейва!

Витстроу прошел мимо шкафчика с посудой. Дверцы задрожали, и внутри кто-то пискнул.

— Ты знаешь правила, — продолжил он, когда мы все оказались на кухне.

Витстроу с грохотом свалил тарелки в раковину и развернулся к нам. Я попыталась спрятаться за вдову, хоть та и была на фут ниже меня. Витстроу ткнул в ее сторону пальцем, как будто намеревался проделать дыру в воздухе. Его аккуратный ноготь джентльмена сделался длинным и зазубренным, с какой-то грязью под ним, а глаза стали красными, словно у пьяницы.

— Ты только глянь на нее! Я тебя умоляю — ты только стань рядом с ней! Она же питается магией, как печь — углем, а мир полон спичек! Она сейчас в другом мире, и она должна учиться, — Витстроу повернулся ко мне. — Чаепитие окончено, дорогая. Отныне за испытанием последует испытание, а ты получаешь свое первое задание, свои первые девять вопросов.

— Восемь, — поправила я.

Витстроу запрокинул голову и расхохотался — точнее, взревел, словно бык. Я заткнула уши и завизжала. Одежда на нас заколыхалась, словно под сильным ветром. На шее Витстроу отчетливо проступили жилы. Его горячее дыхание заполнило комнату. Потом он закрыл рот, и рев прекратился.

— Ладно, — произнес он. — Восемь. Ты должна «Старой фирме» восемь вопросов — и еще один.

Он энергично натянул цилиндр по самые брови и прыгнул в раковину. Там он присел на корточки, подмигнул и с бульканьем исчез в сточной трубе. Цилиндр упал на фарфоровую поверхность и несколько мгновений лежал там, мелко дрожа, пока его тоже не затянуло куда-то в глубины канализации. Из труб донеслось хихиканье Витстроу, и призраки с воплями хлынули из водопроводного крана.

— Выпендрежник! — Леди Уинчестер сжала мою руку. — И лжец к тому же. В вист он играет отвратительно.

— А когда он сказал, что я должна ответить на эти вопросы, он тоже солгал?

— Нет, это достаточно близко к истине.

— А когда назвал меня… волшебницей?

Вдова улыбнулась.

— Чистейшая правда.

— У всех волшебников один и тот же талант, — объясняла мне вдова. Она мыла уцелевшие тарелки, а я вытирала. — Так же, как у всех плотников, всех художников, всех садовников. Но у каждого волшебника имеется также некая особенность, специализация, в которой он особенно силен. Иные трудятся десятилетиями, прежде чем находят эту свою уникальность. Другие лишь задним числом понимают, что это было, на смертном ложе, если вообще понимают. А некоторым их способности даются почти с самого рождения, как всем нам даруются земля и небо. Я сама была от горшка два вершка, когда осознала, что среди множества друзей, играющих со мной каждый день на чердаке и в беседке, увитой виноградом, и в глухих уголках сада, попадаются дети, которых вижу только я. Моим родителям не нравилось, когда я говорила о них что-нибудь вроде: «Ой, папа, представляешь, Мери только что прошла сквозь твой жилет, пока ты мешал чай! Правда, смешно?» От таких речей папа весь день был не в духе.

Вдова выкрутила тряпку для мытья посуды. Я дунула на мыльную пену в сторону спящей полосатой кошки, проплывающей мимо. Пузыри то ли пролетели сквозь кошку, то ли обогнули ее. Вдова терла тарелки пемзой, потому пузыри имели красноватый оттенок и казались более материальными, чем совершенно прозрачная кошка. Потом они исчезли, а кошка осталась.

Вдова продолжала:

— И я стала держать подобные наблюдения в секрете, а когда ты начинаешь скрывать свой талант, ты вступаешь на тропу волшебника.

— Мой талант остается загадкой даже для меня самой, — вздохнула я.

— Неужели не ясно, насколько ты не права? — Вдова хлопнула меня по плечу кухонным полотенцем. — Ты играешь с мертвыми кошками. Ты беседуешь со всеми моими квартирантами. Ты мимоходом отворила парадную дверь и снова ее заперла. Ты перенеслась сюда из Теннесси за один шаг, как будто мир — это карта и его можно сложить, как тебе требуется. Силы небесные, да ведь так далеко шагнуть не мог даже Поль Баньян — а Поль был очень, очень крупным мужчиной.

Вдова на миг погрузилась в грезы, потом качнула головой и выдернула пробку из раковины.

— Вот и готово! — воскликнула она, перекрывая шум утекающей воды. — Чтоб все это пошло Витстроу в глотку!

Она встала на цыпочки и коснулась губами моей щеки. Поцелуй ее был быстрым, сухим и щекотным, словно касание пуховки из пудреницы.

— Не волнуйся ни о чем, дитя. — Вдова взяла меня за руку и увлекла к лестнице, ведущей в сад. — Способностей у тебя навалом, как сказал бы мистер Уинчестер. И теперь, когда ты умеешь сосредотачиваться, ты очень скоро откроешь в себе пару-тройку новых возможностей — в этом я совершенно уверена.

— Мистер Витстроу говорил, что теперь я в другом мире.

Вдова фыркнула.

— В другом мире! Вот еще! Миры нельзя менять, как подвязки, милочка! Он тот же самый, в котором ты родилась, и тот же самый, в котором ты находилась всю свою жизнь. Никогда не забывай об этом. Но ты будешь взрослеть, начнешь путешествовать — и неизбежно увидишь огромную часть этого мира, точнее, сумеешь увидеть.

— Потому что я прошла через диораму?

— Действительно, это был очень яркий способ путешествия! Он, конечно, расширил твой интеллект. Несколько недель назад ты знала о мире духов не больше моих плотников, которые могут смотреть на мистера Деллафейва и не видеть его и уж подавно не способны с ним заговорить. Это весьма печально, — вздохнула миссис Уинчестер, но казалось, что ее это на самом деле не расстраивает.

Я хотела намекнуть вдове, что мистер Деллафейв в нее влюблен, но решила, что она и так это знает. В итоге я собралась с духом и спросила:

— А после того, как мистер Уинчестер умер, он хоть раз э-э… навестил вас?

— Ах, как мило с твоей стороны, дитя, поинтересоваться этим. — Вдова фыркнула и вскинула голову. — Нет, пока что нет, хотя первое время я днем и ночью высматривала его и прислушивалась к шагам. Особенно ночью. Признаться, пару раз я даже нанимала медиумов, чтобы провести спиритический сеанс — несколько лет назад это было ужасно модно.

Мы прошли мимо безголового кондуктора, поднявшего свой фонарь при приближении хозяйки дома. Вдова рассеянно махнула рукой.

— Стадо призрачных бизонов могло пронестись через гостиную — и эти мошенники ничего бы не заметили! А какой беспорядок! Нам потом несколько дней пришлось выгребать эктоплазму.

Вдова прислонилась к стволу английского тиса и уставилась в небо, но вид у нее был отнюдь не несчастный.

— В конце концов я пришла к заключению, что с мистером Уинчестером — как и с моими родителями, со старенькой няней, с собачкой Зип, что жила у меня, когда мы только-только поженились, с моей бедной малышкой Энни — я не воссоединюсь, пока не стану такой же иллюзорной, как вон та дама в пруду.

Мы в молчании наблюдали, как женщина поднялась из воды, постояла несколько мгновений на поверхности, а потом скрылась меж листьев водяных лилий. Лицо ее было расплывчатым, а одежда принадлежала к давним временам. Интересно, где теперь все ее возлюбленные, и что она помнит о них?

— А знаешь, какая загадка меня волнует? — вдруг обратилась ко мне вдова. — И это не мистер Уинчестер, и не вопрос о том, куда уходят все собаки. Почему за все годы, которые я принимаю у себя этих дорогих усопших, я не встретила среди них ни одного — ни одного! — кто при жизни был бы волшебником?

— Сара! — заорал кто-то. — Сара!

Мы с леди Уинчестер кинулись к окну эркера в гостиной. Голос был мне знаком.

Перед домом остановился фургон, запряженный парой лошадей, из него выбрался здоровяк в черном костюме и черной шляпе. Стоял теплый осенний день, но шляпа и плечи гостя были припорошены снегом, а на спицах колес намерз лед. Фургон был блекло-синим, разрисованным звездами и полумесяцами, надпись на его боку гласила: «Волшебник Синих Гор, Маг Старого Юга, Поставщик Магии и Веселья».

Мужчина снял шляпу и снова заорал:

— Сара! Я до него добрался! Наконец-то я до него добрался!

Это был мистер Фазевелл.

К тому моменту, как мы дошли до парадной двери — вдова открыла ее мановением руки, — к крыльцу галопом подлетел всадник. Это был Пит Витстроу, одетый словно для охоты на лис — в красную куртку, белые бриджи и высокие сапоги.

— Уинчестер, сделай же что-нибудь! — завопил он, соскакивая с лошади. — Фазевелл свихнулся!

— Свихнулся — это фигня! — отозвался Фазевелл. — Он пойман, словно букашка в банку!

— Кто — он? — поинтересовалась вдова.

— Сам Сатана! — изрек Фазевелл. — Вот он, ваш дьявол!

Фазевелл прошел к задней части вагона и принялся вытаскивать оттуда что-то тяжелое, мы пока не видели, что именно.

Вдова посмотрела на Витстроу.

— Это правда?

Витстроу воздел руки.

— Кто знает? Старика уже давным-давно никто не видел.

Фазевелл подтащил нечто к краю фургона, на гравий шлепнулся старый башмак. Я шагнула ближе, выступив из тени крыльца.

— А, Короткие Штанишки! — поприветствовал меня Фазевелл. — Сара мне говорила, что ты здесь. Так ты решила все-таки освоить магию?

Он вытащил из пиджака фляжку, посмотрел на нее, потом расхохотался и забросил подальше. Та со звяканьем приземлилась среди розовых кустов.

— Она вам сказала?! — В изумлении я ухватилась за колонну. При одном лишь виде Фазевелла меня бросило в краску. Во мне вспыхнул гнев. — Вы друг друга знаете?

— Он же волшебник, — напомнил Витстроу.

Фазевелл стоял, подбоченившись, и явно был очень доволен собой. Вдова вгляделась в фургон.

— Где он? Вот этот башмак?

Фазевелл сгреб в охапку леди Уинчестер и закружил с ней.

— Это не его башмак! Это он в нем! В башмаке! Иди посмотри, Короткие Штанишки!

— Не смейте меня так называть! — возмутилась я, но тем не менее спустилась с крыльца.

Фазевелл схватил башмак и, пятясь, поволок его к дому, ссутулившись так, словно волок тело крупного мужчины. За башмаком по гравию тянулась борозда.

— Не может быть, — произнес Витстроу.

— А вот может! — парировал Фазевелл.

— Кощунство, — вставила вдова.

— В любом случае, это скверно для бизнеса, — заметил Витстроу.

Фазевелл, тяжело дыша, отпустил башмак, отступил на шаг, потер поясницу и начал рассказывать:

— Я его нагнал в Сьерре. Он бы от меня удрал, если бы бросил того цыпленка. Семь дней и ночей мы с ним дрались на горных склонах. Во всех газетах только и речи было что о лавинах. Башмак этот у меня с Аппоматокса, он принадлежал моему наставнику, и тот заклял его своей магией и кровью. На восьмой день борьбы я стал натягивать этот башмак на голову дьяволу и тянул до тех пор, пока дьявол не очутился внутри целиком. Теперь он за все заплатит!

Присутствующие столпились вокруг башмака.

— Там пусто, — сообщила вдова.

Витстроу гоготнул.

— А то! Фазевелл, вы ненормальнее спятившей крысы.

Я не смеялась. Через шнурки просматривалось чье-то лицо. Когда его обладатель увидел меня, его голубые глаза сделались еще шире. Лицо чуть отодвинулось, и я смогла разглядеть его лучше.

В башмаке сидел Фазевелл.

Я повернула голову. Действительно, большой Фазевелл стоял у меня за спиной и ухмылялся. Но крохотный человечек в башмаке тоже был Фазевеллом, в балахонистом одеянии и колпаке, каким я его видела в последний раз у профессора ван дер Аста.

Маленький Фазевелл обхватил себя руками за плечи, словно ему было холодно, и беззвучно заплакал.

— В чем дело, дитя? — спросила меня вдова.

Я сбросила ее тщедушную утешающую руку, легшую мне на плечо. Ощущение было — словно паука стряхиваешь.

— Что ты там видишь? — поинтересовался Витстроу.

— Скажи им, Короткие Штанишки!

— Не волнуйся так, милочка. Что там такого может быть? Это все не имеет к тебе никакого отношения.

— Может, и имеет, — вмешался Фазевелл. — Кого ты там видишь, девочка? Кто этот шалопай?

— Как его зовут на этот раз? — допытывал Витстроу. — Старик отзывается на столько имен, сколько и в каталоге Сирса и Роубака не найдешь.

Я не отвечала. Маленький Фазевелл попятился и распластался по старому разношенному заднику. Я подошла ближе, стараясь лучше его рассмотреть, и он затрясся так, что башмак задрожал.

— Он напуган, — наконец вымолвила я.

Вышло это куда громче и резче, чем хотелось бы. Сильнее всего меня задело не то, что передо мной оказался второй Фазевелл ростом с куклу, которую можно щелчком сбить с ног, а то, что он боялся меня больше, чем свое более крупное «я». Это ж какую гадину он из меня делает?! Меня это разозлило. Я зарычала, согнула пальцы, подобно когтям мальчика-пантеры Булы, и прыгнула.

— Ах ты!..

Маленький Фазевелл дернулся так, что башмак перевернулся. Подметка была такой изношенной, что сквозь нее виднелись и клейкое пятно в районе большого пальца, к которому прилип окурок, и спутанные волосы.

— Он у нас в руках! — прошипел мне на ухо большой Фазевелл, — Девочка, какое бы обличье он тебе ни показывал, кем бы перед тобой ни явился — ошибки быть не может! Всю дорогу — по горам, по реке, по рощам — мне еле удавалось держать его в узде, чтобы он не вышиб стены фургона, а ты его обуздала, словно пони! Девочкам нравятся пони. Он теперь наш — мой и твой!

Вдова махнула рукой.

— Не слушай его.

— Сара! Ты забыла, кто у нас тут? Ты забыла Геттисберг, Колд-Харбор и Петербург? Туберкулез, который унес твоего Уильяма, общую атрофию, похитившую Энни из колыбели? Тебе что, безразлично, что эта тварь сделала с миром и что еще сделает? Неужели ты ничему не научилась?

— Есть вещи, которым учиться не стоит, — отозвалась вдова. — Некоторых волшебников, дышавших воздухом Господним, держали куда в большей тесноте. Тебе довелось быть свидетелем кое-чего похуже Колд-Харбора, ты знаешь об этом не меньше любого из нас.

Витстроу молчал. Он очень сосредоточенно протирал металлическую скамью носовым платком, и казалось, будто он вовсе не слушает. Затем он медленно сложил платок, смахнул последнее пятно пыли, вздохнул и уселся, умостившись на самом краешке, как будто это могло уберечь его от соприкосновения с железом. Стоило ему сесть, и в тот же миг прозрачная кошка прыгнула к нему на колени и устроилась там. Витстроу почесал ее за ухом, и кошка, мурлыча, стала растворяться в воздухе, и в итоге оказалось, что Витстроу чешет собственную ногу.

— Что касается меня, — наконец подал голос Витстроу, — то я считаю, что какое бы полумертвое существо ты сюда ни приволок, Фазевелл, оно больше не твое. Оно принадлежит…

— Перл?! — хором воскликнули Фазевелл и вдова.

— Перл, — повторил Витстроу. — В противном случае она бы его не увидела, не так ли? Значит, ей и решать, как она с ним поступит. И нечего смотреть на меня с таким видом, будто вы только что вдвоем проглотили одну устрицу. Свобода выбора — ют основополагающий принцип «Старой фирмы», то, на чем стоит весь наш бизнес. К тому же Перл уже все решила.

Он откинулся на спинку скамьи, надвинул шляпу на глаза и скрестил ноги.

Когда он это озвучил, я поняла, что так и есть.

— Нет, — запротестовал Фазевелл.

Я подобрала башмак. Он был не тяжелее отрезанной ноги. При мысли об этом меня передернуло.

— Витстроу! — возмутился Фазевелл. — Ты что со мной сделал, мерзавец? Я не могу пошевелиться!

— Это не я.

— И не я, — помотала головой вдова.

— Перл! Послушай меня.

Я подняла башмак повыше и заглянула в дырочку для шнурка. Дрожащая фигура больше не походила на Фазевелла — скорее, на скверное воспоминание о нем, или на жалкое его подобие, или просто на пятно на холсте, которое можно было мысленно дорисовать до облика волшебника, если правильно прищуриться. В любом случае, я сказала:

— Иди домой.

А потом раскрутила башмак над головой и кинула как можно дальше.

— Не-е-е-т!!! — взвыл Фазевелл.

Башмак плавно проплыл над изгородью, пролетел мимо того места, где должен был бы упасть, и продолжил двигаться дальше — кувыркающаяся черная точка на фоне блеклого неба, напоминающая вывернутую звезду, — пока то, что я принимала за башмак, не оказалось лишь каким-то пятнышком. Я моргнула — и оно исчезло.

Мистер Фазевелл смотрел в небо; на скулах у него ходили желваки. По щеке скатилась слеза. Он застонал.

— Ого! Думаю, мы можем не ждать его к ужину, — заметил Витстроу.

— Точно, — согласилась вдова. Она щелкнула пальцами перед носом у Витстроу. — Я знала это в тот самый момент, когда она со своими двойниками вышла из окна бального зала. Ее появление было предсказано духами.

— Духами! Ишь ты! — произнес Витстроу с иронией. — Она волшебница, а не какая-нибудь поденщица из Лос-Анджелеса.

Стоны Фазевелла перешли в завывания.

Меня вдруг замутило, голова закружилась, и дыхание перехватило, как от удара под дых. Я побежала, толком не зная куда, но Фазевелл уже кинулся мне наперерез. Он схватил меня за плечи, встряхнул, словно крысу, и завыл мне в лицо.

— Простите! — крикнула я Фазевеллу. — Я должна была это сделать! Должна!

Тогда он ударил меня, и я с рыданиями упала в траву. Я ждала, что он снова на меня набросится, даже убьет. Но вдруг оказалось, что рядом со мной стоят на коленях вдова и Витстроу и гладят меня по голове. Они что-то бормотали, но я не могла разобрать слов. Фазевелл неровной походкой шел через двор — так могло бы двигаться огородное пугало. Он рухнул на колени среди розовых кустов и стал рыться в земле в поисках своей фляги, не обращая внимания на шипы, впивающиеся ему в лицо.

Несколько дней я пролежала в постели, свернувшись клубком под пуховым одеялом. Вдова выходила из комнаты лишь тогда, когда мне что-нибудь было нужно. Мистер Деллафейв обосновался в верхнем углу и вообще не покидал комнату.

Когда у меня появились силы, вдова вручила мне записку, оставленную мистером Фазевеллом.

— Он не причинил тебе вреда, — обратилась ко мне адова.

— Знаю, — согласилась я. — Это была его реакция на то, что я сделала с башмаком. Мне нужно разобраться, что именно я сделала, и как делать правильно. Миссис Уинчестер!

— Что, дитя?

— Пожалуй, когда я поправлюсь, мне нужно будет кое-куда съездить.

— Куда же?

— Да повсюду. В каком-то смысле, это идея мистера Деллафейва. Мне нужно взглянуть на другие части диорамы, нужно встретиться с разными волшебниками. Со всеми, с кем только получится. Я должна многому научиться у них.

Вдова вытащила из рукава носовой платок и промокнула глаза.

— У меня нет возможности поехать с тобой, — пробормотала она.

— Но я всегда могу вернуться, — утешила я ее. — Не беспокойтесь обо мне. Я буду не одна.

Я подумывала уйти через окно бального зала, но потом избрала другой путь. Прощаясь, я коснулась матового лица девочки в витраже.

Когда я вышла через главные ворота Дома-на-равнине, держа в руках битком набитый саквояж, я была почти уверена, что меня завернет обратно, как мистера Деллафейва. Но нет, вокруг были сады, и дорожка, ведущая через холмы в Сан-Хосе. Пит Витстроу сидел на высоком пеньке, скрестив ноги, словно индийский факир.

Я помахала ему рукой. Он помахал в ответ и соскочил с пенька. Витстроу был одет как бродяга — в штаны и рубаху из грубой ткани, а пожитки были увязаны в узел и подвешены на палку.

— Ну и видок, — заметила я.

— В будущем, — отозвался он, — это назовут трущобными прогулками. Куда направимся?

— Вон туда, на тот холм, и дальше по тропинке.

Мы двинулись в путь.

— Кстати, мистер Витстроу, у меня есть кое-какие ответы для вас.

— Ты готова их спеть? Все, что заслуживает быть сказанным, заслуживает и быть спетым.

— Готова.

— Очень уж ты сговорчива этим утром. Это явно ненадолго.

И он пропел:

Я спела в ответ:

Тут я перебила сама себя и добавила: — И мужчин тоже! А я — прекрасная ткачиха.

Витстроу с насмешливым видом отсалютовал мне и запел:

Потом я поинтересовалась у него по поводу девятого вопроса, и он согласился, что это — самый правильный вопрос, настолько правильный, что ответа на него он не знает. Мы вместе поднялись к вершине холма, а потом прошли по тропинке до самого края света.

В этом году мне довелось вернуться в Чаттанугу. Город настолько изменился, что я его почти не узнала — не считая излучины реки, рельсов, идущих через туннель, и царящей над всем горой Лукаут.

Новый мост по-прежнему стоит, хоть он уже и не такой новый. По нему теперь мало кто ходит — разве что гости города. Прогуливаясь, они восхищаются открывающимся видом и фотографируют, если это можно так назвать. Они не используют больше ни фотопластинки, ни фотобумагу, и отщелкивают свои кадры почти на ходу, не останавливаясь.

В конце своего визита я провела добрый час на мосту, глядя на реку и на людей и наслаждаясь тем, что я пришла в родной город и вижу его и что ноги мои крепче, чем прежде, и глаза лучше, и я чувствую себя более собою, чем во времена детства, хотя до сих пор я выгляжу значительно моложе своих лет. А все благодаря путешествиям и талантам, которые я приобрела по пути.

Думаю, вы считаете, что в моем возрасте полагается быть покойницей, но я пока не скончалась — отнюдь.

Интересно, многие ли из бодрящихся стариков, что опираются на палки, и детей с конфетными мордашками, которые проносятся мимо меня с хохотом и воплями, и взрослых, мчащихся куда-то в коротких штанах — силы небесные! Их локти работают как поршни! — так вот, многие ли из них грезят о том мире, в котором живу я? Но с другой стороны, что я сама знала о незримой сфере вокруг себя, прежде чем попала в инфернальные регионы?

Впереди, на одной из скамеек, стоящих вдоль моста, сидела девушка, которая напомнила мне мою давнюю чаттанугскую подругу, Салли Энн Рамидж, — ее рыжие волосы, длинную шею и высокий лоб философа. Девушке было лет шестнадцать, хотя разве угадаешь? Теперь они, слава богу, куда дольше остаются молодыми. Над ней навис какой-то парень. Он по-хозяйски поставил ножищу на скамью и тыкал пальцем ей в лицо — в свое время такими манерами прославился Пит Витстроу. Другой рукой он выкручивал ее красивый коричневый жакет и плечо тоже. Вид у девушки был несчастный, будто она вот-вот расплачется. Он говорил о себе — или мне так показалось, — а когда взглянул в мою сторону — правда, видел он меня не более чем столб, птицу или пролетевшую мимо бумажку, — я поняла, что это Фазевелл. У парня были высокие скулы, он был молодым и мускулистым, а Фазевелл — старым и обрюзгшим, и нос у парня был резко очерчен, не как у Фазевелла, и вообще, он ни фигурой, ни лицом на Фазевелла не походил, но я узнала его в тот же миг. Его я узнаю повсюду.

Я встала у него за спиной, устремив взгляд на девушку, и застыла в ожидании, пока она не подняла голову и не встретилась со мной глазами. Хороший номер, не надо быть волшебником, чтобы его провернуть.

Парень сказал мне гадость — я не собираюсь унижаться до того, чтоб повторять его слова, — а я шикнула на него, и он замолчал. Из всех талантов, которым я научилась после ухода из Дома-на-равнине, этот, быть может, самый полезный.

Девушка недоуменно нахмурилась, скрестив руки на груди, как давным-давно делала одна молодая особа в калифорнийской гостиной. Я улыбнулась девушке и вложила в ее голову девятый вопрос дьявола:

«Кто я?»

И пока я находилась в тысяче мест, я сеяла ответ, словно горчичные зернышки:

«Я — прекрасная ткачиха».

Потом я продолжила свою прогулку по мосту. Солнце садилось, дул сильный ветер, и на берегах Теннесси поднимался туман, видимый только мне. Он сгустился и закружил в водовороте. Река взволновалась. В центре приближающейся тучи гладь реки рассекли две дымовые трубы, потом рулевая рубка, потом верхняя палуба. На поверхности появился весь пароход целиком: вода стекала с надстроек, гребное колесо бодро крутилось. Я прочла ярко-красную надпись на борту: «Султанша». Судно взорвалось в 1865 году к северу от Мемфиса, у островов с названиями Курица и Цыплята. Погибли тысяча семьсот человек. Однако же выглядела «Султанша» великолепно!

Дойдя до верхней площадки лестницы, спускающейся к берегу, я обернулась — волшебники всегда оборачиваются.

Разве не этим я занимаюсь с того самого момента, как начала это повествование, и разве вы не обернулись вместе со мной, желая узнать, кто такие волшебники? Я увидела ту девушку. Она уходила от парня прочь — решительно, с высоко поднятой головой. А он остался стоять, словно один из тех болванов профессора ван дер Аста, что носят железнодорожный костыль в носу. Девушка что-то крикнула ему на ходу. Ветер унес прочь ее фразу — кроме одного-единственного слова: «Никогда!» Потом она зашагала дальше. Горчичные семена дали всходы. Я рассмеялась так же громко, как вдова Уинчестер, и помчалась по скользким ступеням к реке, легкомысленно, словно девчонка девяносто девяти и еще девяноста лет.