Чернильный орешек

Глава 14

Под натиском превосходящих сил противника Ньюкасл постепенно отступал, и когда в апреле пришли вести, что армия «Восточной ассоциации» во главе с лордом Манчестером движется на север, чтобы присоединиться к Ферфаксу в Йоркшире, не оставалось иного выбора, как поспешить на спасение Йорка – ключевой пункт на всем севере. Ньюкасл подоспел как раз вовремя, ибо едва он добрался до города, как тот был окружен сразу тремя армиями: с севера и запада – огромными полчищами шотландцев, с юга – войсками отца и сына Ферфаксов, а с востока – Манчестером. Так началась длительная осада.

Хиро не предпринимала ни малейших усилий, чтобы защищать Уотермилл: всякое сопротивление было бессмысленно. Что могла сделать горстка слуг против шотландских пушек? Как только пришло известие о приближении шотландцев, она упаковала семейные пожитки и все ценное в запряженные волами повозки, рассадила сверху этого слуг, а сама села на лошадь, поместив перед собой сынишку, и они пустились бежать.

– Куда мы едем, мама? – спросил маленький Кит. – Мы собираемся погостить у дедушки?

Хиро и самой надо было поразмыслить над этим.

– Нет, – ответила она, – мы поедем и спросим у кузины Руфи, не Примет ли она нас к себе, пока не вернется домой наш папа.

– А когда папа вернется домой?

– Я и сама не знаю, мой ягненочек. Надеюсь, что скоро.

Маленький Кит больше не сказал ничего. Он уже понимал, что означает «скоро» в словаре взрослых.

Хиро не вынесла бы жизни в Морлэнде вместе с Ричардом, Кэтрин и их слугами-еретиками, да еще в такой опасной близости, даже если бы и не было сомнений в том, на чьей стороне в конечном счете окажется Эдмунд. А Руфь, как она хорошо знала, была до фанатизма предана королю, причем после гибели Малахии – еще больше. Сам по себе Шоуз был каменным старинным домом, с крошечными окнами, и в нем можно было бы устоять против любых пушек, кроме разве что самых тяжелых. Его возвели в то время, когда жителям севера были нужны не столько дома, сколько крепости, и с тех пор он никогда не перестраивался.

Когда эта маленькая процессия прибыла на место, беженцы обнаружили, что Шоуз уже приготовился к отражению возможной атаки. Их приближение заметили еще на приличном расстоянии, и тяжелые ворота приоткрылись, чтобы только пропустить их внутрь, и мгновенно за ними захлопнулись. Во дворе Хиро увидела слуг, вооруженных старинными копьями и деревянными дубинами, а также разгружавшуюся повозку, полную съестных припасов. Руфь сама вышла встретить их и ждала, что скажет ей Хиро. Она не улыбалась и не проронила ни слова.

А Хиро не видела Руфи с тех пор, как навещала ее, чтобы выразить свое сочувствие, едва узнав о гибели Малахии. Она знала, что Руфь неприязненно относится к ней, хотя и не понимала причины этого. Но Хиро верила в христианское чувство сострадания Руфи, в ее чувство справедливости, и потому без затей сказала:

– Кузина Руфь, мы спасаемся от шотландцев. Не приютишь ли ты нас?

Стоявшая перед Хиро высокая тощая женщина с бесстрастным лицом рассматривала ее. Руфи было уже почти тридцать лет, и, как порой случается с невзрачными девушками, она превратилась в аскетического вида красавицу. Резкие черты лица сделали ее с возрастом лучше, как и ясный, спокойный взгляд глаз. Густые рыжие волосы теперь стали мягче. И Руфь укладывала их на макушке, что придавало ей благородный вид, словно она была царствующей королевой. Двигалась Руфь теперь более непринужденно, а покрой ее незатейливого платья был просто изящным.

Руфь изучала Хиро и с внезапно вернувшейся болью душевных мук видела, какой восхитительной по-прежнему была ее кузина и как красив этот мальчик – сын Кита! – сидевший верхом на краю седла. «А вот у меня никогда не будет ребенка, – с горечью подумала она. – Вот он, его сын, которого должна была родить я».

– А почему бы тебе не вернуться домой, в Морлэнд? – в конце концов спросила Руфь.

Хиро грациозно повела в сторону рукой.

– Руфь, ну как я могу? Разве ты ужилась бы там с Ричардом?

Руфь, пожав плечами, отвернулась.

– Ну пожалуйста, Руфь, прими нас, – попросила Хиро. – Мы, могли бы продержаться вместе, если сюда явятся мятежники.

– О да, они явятся, – резко ответила Руфь. – Вопрос лишь в том, будут ли это шотландцы или Ферфаксы или, может, и те и другие сразу.

– Что ж, мы сможем устоять против них и утешить друг друга. У нас обеих в армии наши мужчины… сражаются и мой брат, и муж. Ты уже потеряла близкого человека: и понимаешь, что это такое.

Руфь снова посмотрела на нее и подумала как это странно, что Хиро выставляет в свою пользу тот самый аргумент, который, в глазах самой Руфи, как раз и был особенно сильным против нее. «У тебя есть муж, есть брат, есть ребенок. У тебя есть все, а у меня – ничего. Так с какой же стати я должна помогать тебе?» – подумала Руфь, но не произнесла этого вслух. Она вздохнула, раздраженная такой ситуацией, но в то же время понимала, что выбора у нее нет. Это были сын Кита и жена Кита, а то, что дорого для него, должно быть дорого и ей. И хотя это ранило ей сердце, словно удар бича, она должна дать кров Хромоножке и этому ребенку.

– Ты можешь остаться. Я пришлю к тебе Эллен, и она покажет, где вы будете спать. У кого-либо из твоих слуг есть оружие? Вы привезли какую-нибудь провизию?

– Мы захватили все, что у нас было из съестного, хотя и ё немного. Что же касается оружия… – Хиро покачала головой.

– Как я и ожидала, – проворчала Руфь. – Придется сделать все, что в наших силах. Может быть, они оставят нас в покое, когда узнают, что здесь только женщины, дети и старики.

И тут к ним подошла Эллен, плотно сжимавшая губы, чтобы не выдать насмешки.

– Тогда, мадам, остается надеяться, что сюда явится только армия Ферфакса, а то эти шотландцы – самые настоящие дикари, не ведающие жалости, – это уж каждому известно.

– Попридержи лучше язык за зубами, Эллен, – резко сказала Руфь. – И скажи Перри, чтобы он поглядел на этих слуг из Уотермилла и разобрался, способен ли кто-нибудь из них владеть оружием.

– Я могу стрелять из мушкета, – гордо произнес маленький Кит.

Эллен посмотрела на него с напускной суровостью.

– А мушкет у тебя есть, чтобы стрелять, петушок ты мой маленький? Боюсь, что нет, так что тебе придется делать то же, что и нам, – сидеть тихонько, когда придут мятежники.

Хиро вовремя покинула Уотермилл, поскольку уже на следующий день шотландцы добрались до реки Уз и при своем огромном опыте в инженерном деле навели понтонный мост для переправы точнехонько у излучины, как раз чуть повыше господского дома. Сам же дом стал удобным укрытием для солдат, которых оставили охранять этот мост. Они выломали дверь и поставили своих лошадей на первом этаже, сами же разместились наверху. Эти вести быстро долетели до Морлэнда и повергли тамошних слуг в состояние паники. Ведь Морлэнд был обнесен прочными стенами, окружен рвом, и именно поэтому шотландцы были просто обязаны атаковать их. Сумеют ли они выдержать их натиск? И как быть с этой еретичкой, женой молодого хозяина, и их слугами? Почти всем им очень хотелось попросить хозяина выставить эту компанию из дома немедленно, пока не стало слишком поздно, только у них не хватало смелости. Слуги не осмеливались теперь попросить об этом и госпожу, поскольку она в последнее время сделалась вспыльчивой и даже грубой. А потом наступил тот страшный день, когда Эдмунд со всем семейством сидел за обедом, но трапеза была прервана какой-то шумной суматохой снаружи и отчетливым звуком торопливо опускаемой решетки в крепостных воротах. Эдмунд вскочил на ноги и направился к двери, но как раз в этот миг она распахнулась и вбежала молоденькая служанка, которая вне себя от страха кричала:

– Хозяин, хозяин, они идут! Бесцеремонно оттолкнув ее в сторону, Эдмунд поспешил наружу, а Мэри-Эстер бросилась за ним. Пес вприпрыжку скакал за ней по пятам, лая от повисшего в воздухе напряжения. Во дворе их встретил Клемент, который должен был присматривать за всем происходящим.

– Идет какое-то войско, сэр, – доложил он, задыхаясь от бега, чего ему не приходилось делать вот уже лет пятнадцать. – Вооруженные люди, их, говорят, человек тридцать – сорок.

– Кто опустил решетку? – свирепо спросил Эдмунд, не обращая внимания на заявление Клемента.

– Я не знаю, сэр. Один из слуг, я полагаю.

– А кто отдал распоряжение?

– Так… никто, сэр, – Клемент явно был озадачен. – Я полагаю, что когда они увидели, как идет это войско…

И в этот самый момент послышался крик стоявшего на самом верху навесной башни. Этот крик передавали вниз, от человека к человеку, и вот он уже добрался до них.

– Это не шотландцы! Это йоркширское ополчение, и во главе их сэр Томас Ферфакс на своем белом коне.

Мэри-Эстер, почувствовав мгновенный прилив облегчения, взглянула на Эдмунда. Не шотландцы – старый враг, которого боялись сотни лет, – но такие же йоркширцы, как и они сами, ну а сэр Томас – он же их давний друг, человек учтивый и гуманный… Во всяком случае, не будет никаких жестокостей. Лицо Эдмунда, однако, оставалось непроницаемым.

– Поднять решетку, – спокойно скомандовал он Клементу.

У того так и отвисла челюсть.

– Но, сэр…

– Подними решетку, черт тебя подери, или прикажешь мне самому это делать? Поднимай, я тебе говорю!

Эдмунду никогда за всю свою жизнь не доводилось повторять ни одного указания, но только его неудержимый гнев в конце концов заставил Клемента отправиться выполнять распоряжение хозяина. Мэри-Эстер, окаменевшая от неверия и ужаса, подождала, пока уйдет управляющий, а потом спросила мужа:

– Эдмунд… разве ты не намерен сопротивляться? Он повернулся к ней так быстро и яростно, что она даже невольно вздрогнула.

– Против пушек? – процедил он. Она все еще не понимала его.

– Мы же не знаем, есть ли у них пушки. Клемент говорит, что там тридцать или сорок…

– Если у них даже нет ни одной пушки на этот раз, то они будут у них в следующий.

– Но вот просто так сдаться…

– Замолчи, женщина! – закричал он, окончательно выведенный из себя. – Ты осмеливаешься оспаривать мои решения в моем же собственном доме?!

Но Мэри-Эстер не желала молчать.

– Да! Осмеливаюсь, – ведь это и мой дом тоже! И я, по-твоему, должна стоять и безучастно наблюдать, как ты отдаешь кому-то мой дом, даже не пошевелив пальцем, чтобы спасти его?

В ее душе уже трепетало слово «трус», так и просясь на язык. И, словно услышав это, Эдмунд посмотрел на нее сверху вниз с выражением отчаянной муки на лице.

Грубым от страсти голосом он произнес.

– Ты забыла о том, в какое положение мы попали. Ты забыла о присутствии в этом доме моего сына. Следует помнить, что я был вынужден помогать Ньюкаслу, как теперь вынужден помогать Ферфаксу. Меня совершенно не волнует их проклятое дело, ни с какой стороны… ну неужели ты даже сейчас не понимаешь этого? Меня вообще ничто не волнует, ничто, кроме Морлэнда. И ты еще осмеливаешься называть его своим, осмеливаешься предполагать, что я не люблю этот дом так же сильно; как и ты? Ты же не можешь знать и десятой доли того, что я испытываю! Морлэнд – мой, и я должен сохранить его, кто бы ни выиграл эту дьявольскую войну! Я сберегаю то, что принадлежит мне и тебе, тебе, которая готова уничтожить его огнем пушек во имя какого-то призрачного дела… Вам, мадам, лучше помолчать, иначе можете отправляться обратно в таверну, из которой вы родом! Вот ее и удерживайте от натиска трех армий!

Горя от стыда и гнева, Мэри-Эстер внимательно наблюдала, как он бредет в сторону навесной башни. А потом, боясь, что может упасть – настолько тряслись ее ноги, – она повернулась и пошла обратно к дому. Она ждала в зале возвращения своего супруга, но увидев его в компании сэра Томаса Ферфакса – его называли Черным Томом из-за того, что он был таким мрачным и угрюмым, – Мэри-Эстер так испугалась собственного гнева, что поспешила удалиться, прежде чем следом за вошедшими в дом хлынули солдаты.

Ферфакс был вежлив с Эдмундом, хотя и проявлял легкое любопытство.

– Ваш дом весьма удобно расположен здесь для устройства в нем нашей штаб-квартиры, и я должен попросить вас позволить использовать его для этой цели, а не сопротивляться нам силой оружия. – Эдмунд холодно кивнул, и Ферфакс добавил: – У вас нет никаких возражений?

– Мои возражения, – спокойно ответил Эдмунд, – не имеют отношения к делу. У вас есть средства вынудить меня к сотрудничеству, а я предпочел бы, чтобы меня не вынуждали.

– И все же, – настаивал Ферфакс, – вы, как мне известно, оказывали существенную помощь лорду Ньюкаслу, а несколько ваших сыновей служат в армии короля.

– Двое сыновей, сэр, и мой кузен. Я не давал им своего согласия. Что касается лорда Ньюкасла, то у него, в точности, как и у вас, были средства заставить меня помогать ему.

– Следовательно, вы не поддерживаете дело короля? – спросил Ферфакс, продолжая проявлять любопытство.

– Я не испытываю ни малейшего желания помогать ни одной из сторон. Я не хочу никому навязывать свою волю… я" просто хотел бы, чтобы меня оставили в покое и дали возможность заниматься моим законным делом… да и прочим тоже предоставили бы такое же право.

По длинному и смуглому лицу Ферфакса пробежала легкая тень неприязни.

– Однако, сэр, если бы все разделяли вашу точку зрения, то не было бы никакого продвижения вперед, – изрек он.

– Если бы все думали, как я, то никакой войны вообще бы не было, – спокойно ответил Эдмунд.

Возможно, словесный поединок продолжался бы и дальше, но как раз в этот самый момент откуда-то из дома донесся звук суматохи и чей-то пронзительный крик. Эдмунд и Ферфакс разом вскочили и побежали в сторону коридора, который вел к часовне. Им пришлось протолкаться сквозь группу солдат, прежде чем они увидели Лию, прижавшуюся к запертой двери часовни, и стоявшую перед ней Мэри-Эстер. Зубы ее были оскалены в ярости, а руки широко раскинуты: она защищала ими свою служанку.

– Что здесь происходит? – резко спросил Ферфакс.

– Это часовня, сэр, папистская часовня: там алтарь и все прочее! – в сильном возбуждении выкрикнул один из солдат.

Другой тут же подхватил;

– Мы вот пытаемся выполнить свой долг, сэр, и сбросить алтарь и эти перила, а эти вот женщины, сэр, встали у нас на пути.

Глаза Мэри-Эстер так ярко сверкали, что она была похожа на обезумевшее дикое животное. Лия у нее за спиной потихоньку всхлипывала от страха, но не оставляла своего поста у дверей.

– Если кто-то из вас и войдет в эту часовню, – прошипела Мэри-Эстер, – то только через мой труп.

Из толпы донесся крик какого-то солдата:

– Да прибейте вы эту папистскую шлюху!

– Молчать! – прогремел Ферфакс. С лицом, почерневшим от ярости, он повернулся к солдатам. – Сержант, кто это сказал? Выведите этого человека на двор: я с ним разберусь позже, – он снова повернулся к Мэри-Эстер, и выражение его лица смягчилось. Ферфакс был способен понять отвагу такого вот рода. Учтиво поклонившись Мэри-Эстер, он сказал: – Мадам, заверяю вас своим честным словом: вы можете совершенно не опасаться ни за вашу часовню, ни за вашу жизнь. Бэртон, подойди сюда. – Вперед выступил флегматичного вида солдат средних лет и молча посмотрел на своего генерала. – Пока мои солдаты находятся в этом доме, мадам, – продолжал Ферфакс, – у этой вот двери будет стоять охрана, так что можете не опасаться. Бэртону я полностью доверяю. Бэртон, оставайся здесь на посту и не позволяй входить никому, кроме членов этой семьи. Попозже я договорюсь, чтобы тебя сменили.

Солдат шагнул вперед и весьма осторожно отодвинул Лию с дороги, «приняв» у нее пост перед дверью. Копье свое он взял «на караул», лицо же его по-прежнему оставалось невозмутимым. Мэри-Эстер перевела взгляд с него на Ферфакса и снова на солдата, а потом легонько вздохнула, и ее плечи расслабились. Ферфакс с Эдмундом удалились, Мэри-Эстер, обняв трясущуюся Лию, последовала за ними. В холле к ней подбежала Гетта с побелевшим от страха лицом и нырнула под ее свободную руку. Анна, Ральф и Эдуард сгрудились за ее спиной, словно цыплята вокруг наседки. Эдмунд и Ферфакс прошли в столовую, а за ними, как завороженные, и все остальные.

– Мы должны разместить здесь наших офицеров, – сказал Ферфакс, – так что, возможно, вам стоит обдумать, какие комнаты вы выделите нам. Полагаю, было бы лучше всего, если бы ваша семья размещалась обособленно от моих людей. И еще нам понадобятся соответствующие условия для приготовления еды… ну и конюшни для наших лошадей. Мы доставим провизию, какую сможем добыть, а вот с остальным придется побеспокоить вас.

– Вам нет нужды спрашивать, – с горечью проговорила Мэри-Эстер, прежде чем успел высказаться Эдмунд. – Вы ведь можете взять все, что вам нужно, без нашего на то согласия.

Ферфакс поднял бровь.

– Будь я шотландским командиром, я бы так и поступил. Вы должны быть благодарны, мадам, что ваш дом находится на подвластной мне территории. Ваша часовня не была бы сейчас под охраной, если бы сюда явилась шотландская армия.

– И я, вы хотите сказать, должна испытывать благодарность за то, что моя часовня не осквернена? – спросила Мэри-Эстер.

Ферфакс не ответил, сочтя это более благоразумным. Вместо этого, оглядевшись кругом, он сказал:

– Вот эта комната подходящего размера, и здесь мы могли бы разместить своих раненых. Если вам потребуется убрать отсюда мебель, то мы положим их прямо на пол. Ни в чем ином из-за них мы вас не побеспокоим.

Мэри-Эстер твердо встретила его взгляд.

– Раненые люди не могут лежать на полу. Мы найдем для них хотя бы матрасы. Я вместе со своими дочерьми и служанками буду ухаживать за ними.

Ферфакс был явно удивлен.

– Мадам, вам совсем не обязательно…

– Раненый человек – это христианин, нуждающийся в моей помощи, – ответила Мэри-Эстер, – а любой христианин – брат мне… даже если он называет меня папистской шлюхой.

Ферфакс поклонился и уже открыл было рот, чтобы заговорить, но тут вошли Ричард и Кэтрин, и Ричард поспешил к Ферфаксу с приветственной улыбкой на лице.

– Сэр Томас, как мы рады видеть вас, – пылко начал он. – Моя жена и я – приверженцы истинной веры, сэр, и мы с вами единомышленники. Моя жена из Норвича, сэр, дочь Джеффри Брауна, торговца одеждой, о котором вы, быть может, слышали Ах, как же мы дожидались этого момента сэр, уж поверьте нам.

Ферфакс в изумлении посмотрел на Ричарда, а потом – на Эдмунда, словно внезапно на него нашло озарение.

Один из раненых, доставленных в Морлэнд, оказался совсем молодым юношей из армии «Восточной ассоциации». Он был подстрелен в ногу из мушкета у стен Йорка, когда доставлял депешу одному из офицеров Ферфакса. Шефство над ним взяла Гетта, поначалу решившая, что он вряд ли старше ее, поскольку у него было совсем юное гладкое лицо, покрытое загаром, и очень нежные, шелковистые локоны, а усы только едва-едва пробивались. В течение нескольких первых дней молодой человек метался в лихорадке и, протирая его раскрасневшееся лицо, Гетта думала: как же это печально, что такой вот мальчик мог сражаться за неправое дело, да еще при этом получил рану. Рот у юноши был нежным и слегка изогнутым, а когда он открыл глаза, впрочем, похоже, не замечая ее, Гетта увидела, что они были на редкость большими, разгоряченными и карими, окаймленными очень длинными ресницами. И вообще он выглядел слишком нежным для заправского вояки.

На четвертый день лихорадка отступила, и юноша проснулся как раз в тот момент, когда она мыла его лицо. Он поднял руку, коснувшись ее руки, озадаченно посмотрел на Гетту.

– Все в порядке, – ласково произнесла она. – Вы в полной безопасности. Вас ранили, у вас была лихорадка, но скоро вы поправитесь.

– Где я? И кто вы?

Голос его был хриплым, и Гетта предложила раненому воды, подсунув руку ему под голову, чтобы поддержать ее, пока он сделает глоток, и только после этого ответила:

– Вы находитесь в Морлэнде, это неподалеку от Йорка. Это мой дом. Меня зовут Генриетта Морлэнд.

– Генриетта… Такое же имя, как у королевы, – проговорил он.

– А как вас зовут? – спросила Гетта.

– Карл Хобарт, – представился он, а потом слабо улыбнулся. – То же имя, что у короля.

Гетта нахмурилась.

– Как же вы можете сражаться против короля? – спросила она. – Разве вы не знаете, как это плохо?

– А я и не сражаюсь против короля. Я его даже никогда не видел. Мой отец – член парламента от нашего города, вот за него я и сражаюсь и за свободу парламента, – юноша посмотрел на нее невинными карими глазами. – А вы, значит, роялистка?

– Ну конечно, – ответила Гетта столь же простодушно. – Ведь король – наш монарх и повелитель, помазанник Божий. И долг каждого из нас – повиноваться и служить ему.

Карл попытался сделать высокомерный вид.

– Вы еще просто ребенок и ничего не можете смыслить в этом деле.

– Спорим, что я не моложе вас? Сколько, по-вашему, мне лет?

– Ну… тринадцать… или четырнадцать, – осторожно предположил Карл.

– Мне пятнадцать, – промолвила она со спокойным достоинством.

– Ну, а Мне семнадцать, так что я знаю об этом мире куда больше, чем вы. Вот, например… – он начал было приподниматься в пылу горячности, но тут же упал на подушку, морщась от боли.

– Тихо, а не то лихорадка снова вернется. Все хорошо, у нас еще будет вдоволь времени для разговоров.

– Да-да, конечно, – согласился Карл, которому, похоже, понравилась эта мысль.

Гетта улыбнулась ему. Ей было интересно, почему это у нее стало так радостно на душе.

Когда королевское войско только оказалось запертым в Йорке, Анна с горечью жаловалась каждому, кто готов был ее выслушать, что теперь-де они никогда уж больше не увидят никого из друзей Фрэнсиса… да и самого Фрэнсиса, добавляла она, как бы с некоторым опозданием вспомнив и о нем. На самом деле она не ожидала, что осада помешает Рейнольду Саймондсу заехать навестить ее. Анна настолько была уверена в его бесстрашии, что даже не сомневалась – уж он-то найдет какой-нибудь способ выскользнуть из осажденного города и прискакать к ней, быть может, глубокой ночью. Поэтому она жила, ожидая со дня на день какой-либо весточки. В помещении для больных она старалась трудиться как можно меньше, да и это немногое делала с неохотой, демонстративно давая всем понять, что, с ее точки зрения, негоже роялистам оказывать помощь мятежникам, пусть даже и раненым. Тот факт, что ее сестра и мать возились с ними долго и терпеливо, не производил на Анну абсолютно никакого впечатления, и она не прекращала высказывать бестактные замечания, пока Лия не пригрозила отшлепать ее.

Но когда осада затянулась на несколько недель, а от ее возлюбленного не прилетело ни словечка, Анна попритихла. А потом, когда прошло еще немало времени, она стала бледнеть, ее то и дело тошнило. Лия обратила внимание на ее состояние, но была слишком занята и расстроена и приписала это мрачному настроению девушки. Заметила и Гетта, но она всегда остерегалась острого язычка Анны и потому предпочла подождать, пока та сама не доверится, чем лезть с расспросами.

Впрочем, когда на смену апрелю пришел ласковый сверкающий май, у Гетты появилось вдоволь прочих вещей, занимавших ее мысли. Помимо работы с ранеными – а к ним постоянно привозили то одного, то сразу двоих – она была поглощена своей крепнувшей дружбой с Карлом Хобартом. Пока он лежал в постели, она проводила все свое свободное время, сидя подле него и разговором облегчая боль и утомительность его положения. А едва он стал подниматься, Гетта помогала ему ходить. К этому времени они уже хорошо узнали друг друга, и Гетту просто изумляло, что, принадлежа к противоборствующим сторонам, они могут иметь так много общего. Во время одной из его первых попыток, прихрамывая, пройтись, она подставила ему свое плечо и провела из столовой в гостиную, чтобы показать Карлу доблестный герб Морлэндов над камином.

– Наш девиз, как видите, «Верность», – сказала она, пока Карл, облокотившись о каминную доску, с восхищением разглядывал старинную живопись. – Позор любому из Морлэндов, кто не будет хранить верность и преданность.

Карл кивнул.

– Да, я тоже считаю, что человек должен быть верен… вот только чему верен?

– Как чему… своему повелителю.

– А чему еще? Господу?

– Конечно.

– Ага… значит, человек должен следовать истинной вере и сторониться лжепророков. Человек должен искать истину и твердо держаться ее.

Гетта была озадачена.

– Но я так и поступаю.

Она не стала добавлять: «Это вот вас и сбили с пути истинного лжепророки». Для подобного замечания Гетта была слишком вежливой девушкой.

– Нет-нет, – страстно сказал Карл, – вы исповедуете старую религию, которая затуманена и запутана ритуалами, а они незаметно, шаг за шагом, далеко отошли от подлинной истины. Единственная истина – это та, что записана в Библии, где слова самого Господа нашего и пророков, говорящих от его имени. Вот там-то мы и должны искать истину.

– Но как же мы поймем ее? – спросила Гетта.

– Ну… нам помогут священники. Это уж их задача.

– То же самое делают и наши святые отцы. Тут нет никакой разницы.

И они посмотрели друг на друга в искреннем замешательстве и молча решили переменить тему разговора, ибо каждому из них очень уж не хотелось ссориться и позволять разногласиям разводить их в разные стороны.

Как-то раз Гетта помогала ему выбраться во внутренний сад, чтобы вволю насладиться хорошей погодой.

– Повезло мне, что меня в ногу ранили, – произнес он вдруг. – Будь это рука, меня бы давно отослали назад, но им приходится держать меня здесь, пока я не смогу нормально ходить.

– А вы не хотите возвращаться в армию? – спросила Гетта, заранее зная его ответ.

Карл ухмыльнулся.

– Я бы предпочел остаться здесь. Не присесть ли нам вон там, в той беседке? Никто нас не увидит, – они сели, и Карл поудобнее вытянул ноги, а потом посмотрел на Гетту и улыбнулся так, что у нее запылали щеки. – Как хорошо быть тут вдвоем с вами, Генриетта. Вы не возражаете, что я называю вас Генриеттой, нет?

– Конечно, нет, – ответила девушка, в смущении потупив взор, а потом сказала, чтобы сменить тему разговора: – Расскажите мне о своем доме.

– Он у нас не такой большой, как этот, – начал Карл, – но мне он нравится. Там, где я живу, местность выглядит куда более тесной: улочки там узкие, деревьев очень много… Ваш Йоркшир после Кента кажется очень уж открытым и пустынным. А Кент такой очаровательный, особенно в мае. В нашем имении фруктовые сады тянутся на целые мили, а в мае все это – одна огромная цветущая пелена, вроде снега, где-то белая, а где-то розовая. Ох, вы такого и представить не можете!

Гетта теперь не сводила глаз с его лица, ее губы слегка приоткрылись, как будто она пыталась понять, что же он там видел своим мысленным взором.

– Я знаю, – проговорила она. – И я могу представить: у нас ведь тоже есть фруктовый сад. Вот когда цветут яблони…

– Да, – отозвался он, – глядя на Гетту, а потом взял ее руку, и довольно долгое время они молчали, а когда Карл заговорил снова, он почему-то забыл отпустить руку девушки.

Он рассказал ей о своем доме, о своей старой нянюшке, у которой была галка, настолько ручная, что сидела у нее прямо на запястье, да еще пила эль из ее кубка. А потом, когда галка напивалась допьяна, она плясала и читала стихи человеческим голосом. Еще сообщил ей о своем ястребе-тетеревятнике, который прилетел аж из самой Ирландии, и о своей гончей, которая была беременна, когда он уезжал. «Ах, хотел бы я узнать, как там у нее дела!» – воскликнул при этом Карл.. Рассказал и о своем маленьком братике, которому было всего два года, о сестре, умершей еще пять лет назад, такой прелестной крошке, и о своей матери…

– По-настоящему она мне не мать, моя мать умерла, родив меня. Мой отец снова женился, когда я был таким маленьким, что всегда считал ее своей матерью. Она такая хорошенькая, а за работой поет прямо как малиновка! Ах, как бы я хотел, Генриетта, чтобы вы могли познакомиться с ней – вы бы тогда ее тоже полюбили!

Лицо Генриетты стало печальным, и она осторожно освободила свою руку.

– Зато я совсем не понравилась бы ей, Карл. Ведь она считала бы меня невежественной паписткой.

Карл с тревогой посмотрел на нее, лишь теперь сообразив, насколько далеко они зашли в своей дружбе.

– Ох, Гетта… – беспомощно произнес он, незаметно для себя переходя на ее ласкательное имя, которым, как он слышал, ее называли в доме. – Так что же нам делать?

– Ничего мы не сможем сделать, – ответила она. – Ни ваши родители, ни мои никогда не поймут друг друга. К тому же вы солдат. Через некоторое время, когда ваша нога окончательно заживет, вы вернетесь в свой полк, и я никогда больше о вас и не услышу. Вы можете сражаться в каких-нибудь пяти милях от моего дома, а я даже не узнаю, остались ли вы живы или погибли…

Карл снова схватил ее руку.

– Нет-нет, не говори так. Генриетта… а если… если бы наших родителей можно было бы уговорить дать свое… дать свое согласие… то ты бы… ты бы…

– Вышла за тебя замуж? Ну, конечно, вышла бы. Разве ты сам не знаешь?

Карл нерешительно взглянул на нее, а потом, словно эти слова были только что изобретены им и он не был уверен, поймет ли она их, сказал:

– Я люблю тебя.

– И я тебя тоже люблю, – отозвалась Гетта. – Но ты ведь знаешь, что это не к добру.

Они замолчали. От задумчивых мечтаний их пробудил голос Анны.

– Гетта, ты где? Я хочу поговорить с тобой.

Гетта быстро поднялась, и Анна, похоже, не заметила, что она сидела в беседке с раненым мятежником.

– Пойдем со мной. Мне надо поговорить с тобой наедине.

– А куда идти? – спросила Гетта.

– В сад.

– Ах, Анна, ты же знаешь, что нам не разрешают выходить из дома.

– Я не желаю, чтобы меня делали пленницей в собственном доме этот Черный Ферфакс и его люди, – сердито проворчала Анна. – Мы выйдем через заднюю дверь. Тамошний часовой выпустит нас.

– Откуда ты знаешь? – озабоченно спросила Гетта, мелкой рысцой спеша рядом с ней.

– Потому, что я его подкупила, – с самодовольным видом ответила Анна.

Охранник, разумеется, пропустил их, непристойно подмигнув и понимающе хихикнув. Анна же, высоко задрав нос, прошествовала мимо него, а как только они оказались за дверью, вцепилась в руку Гетты и торопливо потащила ее под покров фруктового сада. Гетта тут же вспомнила, о чем говорил Карл: яблони были в полном цвету, а трава просто побелела от опавших лепестков. Остановившись под деревом, Анна резко развернулась к сестре.

– Гетта, у меня неприятности.

– Я так и предполагала, только не хотела сама спрашивать.

– Хорошо, что не спросила, – сказала Анна, скорчив гримасу. – Гетта, я беременна.

Рука Гетты взлетела ко рту, а глаза ее стали совершенно круглыми от ужаса.

– Ты уверена? – прошептала она.

– Разумеется, – раздраженно ответила Анна. – Считать-то я умею не хуже других. Я просто в ужасе, если Лия это выяснит. Только из-за того, что голова у нее полным полна этими проклятыми мятежниками в столовой, она пока не заметила. Я все ждала и ждала письма или какой-нибудь весточки от прапорщика Саймондса, а теперь я просто в тупике, не знаю, что и делать. Он меня заверил, что если я забеременею, то мы непременно поженимся, только согласится ли на это отец? Да и как Рейнольд может попросить моей руки, если я даже не в состоянии сообщить ему?

– Прапорщику Саймондсу? – в замешательстве спросила Гетта. – Но его ведь уже Давным-давно произвели в лейтенанты.

– Да я говорю о прапорщике, а не о лейтенанте, – пояснила Анна и, видя, что Гетта все еще не понимает, добавила: – Ну, о прапорщике Рейнольде Саймондсе, брате того лейтенанта.

Глаза у Гетты расширились.

– Ах, но как же это, Анна… – в потрясении воскликнула она. – Я-то полагала, что….

– Так и было задумано, чтобы ввести всех в заблуждение, – раздраженно сказала Анна. – Ах, Гетта, ну не смотри ты на меня так! Какой ты все-таки ребенок! Ты ничего не понимаешь в любви, откуда тебе? Проблема в том, что мне теперь делать? Как сообщить Рейнольду? Даже если бы мне и удалось незамеченной улизнуть из дома, мне нипочем не добраться до городских стен через всех этих солдат-мятежников.

– Даже и не думай об этом! – встревоженно закричала Гетта.

– Но ты ведь дружишь с некоторыми из этих раненых, не так ли? Не могла бы ты кого-нибудь уговорить или подкупить, чтобы он передал письмо? Они могут проходить в город без всяких помех.

– Но, Анна, даже если их удастся уговорить, то как они передадут это письмо в город? И как твой… друг выберется оттуда?

Анна погрузилась в уныние.

– Не знаю, – огрызнулась она. – Я просто не знаю, что делать.

– Тебе придется рассказать маме. Анна так и набросилась на сестру.

– Нет! Никогда! Ты разве не представляешь, что она скажет? Нет-нет… она не должна узнать, во всяком случае, пока я не найду какой-нибудь способ передать письмо Рейнольду. Гетта, обещай мне, что ты не расскажешь, обещай же!

– Хорошо-хорошо, обещаю, – успокоила Гетта, – только она рано или поздно непременно выяснит.

– Не выяснит. Я убегу, прежде чем она узнает. Рейнольд должен жениться на мне. – Я как-нибудь сумею добраться до него.

– Анна, мы должны вернуться в дом. Нас могут хватиться.

– Да, пожалуй, могут. Гетта, не выдай мою тайну.

– Ну, разумеется, – печально успокоила ее Гетта. – Ох, если бы только не война…

На это Анна ничего не сказала. Обе девушки тихонько проскользнули из яркого майского солнечного света обратно, в сумрачный дом.

Утро двадцать девятого июня ничем не отличалось от любого другого с начала осады, если, конечно, не считать того, что Гетта уже начинала тревожиться: ведь теперь Карла со дня на день могли отправить в полк. Рана на ноге у него почти зажила, и находясь вместе, они чаще всего молчали, как будто их разговор мог привлечь к ним чье-то внимание и ускорить его отъезд. А потом вести, словно удар молнии, обрушились на их хрупкий мирок и разнесли его вдребезги.

– Руперт идет! – донесся крик, когда во весь опор в Морлэнд влетел курьер. – Принц Руперт и его армия в Нэрсборо!

Когда курьера провели к сэру Томасу Ферфаксу, Гетта и Карл вопросительно посмотрели друг на друга. При звуке имени Руперта Гетта испытала прилив глубокого волнения, Карлом же овладело мрачное предчувствие. Все знали, что в сражении Руперт почти непобедим. Крепко стиснув руки друг друга, они ждали сигнала к сбору. Долго ждать им не пришлось. Спустя минут десять курьер снова отправился в путь, а остальным был дан приказ сниматься с места.

– Мы все выступаем, чтобы перекрыть дорогу на Нэрсборо, – сказал офицер, подошедший переговорить с Карлом. – Мы уходим немедленно, так что тебе, Хобарт, лучше пойти вместе с нами: времени на возвращение в свою часть у тебя уже совсем нет. Нога выдержит?

– Да, сэр, – ответил Карл.

Что ж, никакого иного ответа он и не мог дать.

– Тогда пошевеливайся, парень. Ты ведь знаешь, как стремителен Руперт. Мы должны нагнать его, прежде чем он доберется до Йорка.

Офицер ушел. Карл повернулся к Гетте, взял ее за руки, и они посмотрели друг на друга, словно стараясь навсегда запомнить дорогие черты.

– Я должен идти, – сказал он. Гетта кивнула. Карл сжал ее руки. – Гетта, однажды, когда закончится война, будет уже неважно, кто был роялистом, а кто «круглоголовым». И когда наступит это время, я вернусь за тобой. Ты будешь меня ждать?

– Ох, Карл…

– Гетта, ответь мне. Я умру, если ты не…

– Я буду тебя ждать, – печально ответила она. – Я люблю тебя.

Он протянул к ней руки и крепко обнял… всего на какой-то миг, а потом поспешил к остальным солдатам, поспешно собиравшим свои пожитки и уже строившимся. Гетта стояла во дворе, когда они выступали походным маршем. Поравнявшись с ней, Карл успел лишь тихонько и быстро выговорить:

– Я вернусь за тобой!

И вот он уже прошел мимо.

В течение получаса дом снова опустел, оставленный его владельцам, словно этой двухмесячной оккупации никогда и в помине не было. Гетта поднялась вверх по винтовой лестнице на самую крышу навесной башни и долго-долго смотрела на уходившую вдаль колонну, и предзакатное солнце отражалось в ее глазах.

Глава 15

Самая прямая дорога от Нэрсборо до Йорка пролегала через Токвит и Лонг-Марстон, вдоль южной оконечности Марстонской пустоши и северной границы имения Морлэнд, а потом подходила прямо к южным воротам города. Руперт знал это не хуже генералов армии парламента. Он подождал в Нэрсборо, пока не явился его разведчик и не сообщил, что противник движется походным маршем в направлении Марстонской пустоши, где явно планирует сосредоточить крупные силы и попытаться сдержать Руперта. Выслушав это, принц отправил по дороге от Нэрсборо к Йорку кавалерийский отряд, чтобы провести неприятельских лазутчиков и заставить их поверить, будто все его войско идет именно этим путем. А сам тем временем с остальными частями свернул на север, в сторону Боробридж.

Они шли всю ночь и весь следующий день, делая длинную, двадцатимильную петлю к северу, пересекли две реки и в конце концов появились у Йорка. Вечером первого июля Руперт со своими людьми заняли оставленный шотландцами лагерь близ Клифтона, зайдя с северной стороны города. Противник был полностью захвачен врасплох, осада была снята, и Йорк спасен!

Как только стали видны длинные белые стены Йорка, а также понтонный мост, наведенный шотландцами через Уз, принц приказал отряду кавалерии отправиться к реке, чтобы обеспечить сохранность моста, а заодно удостовериться, что там не оставлено никаких вражеских часовых. Кит с побелевшим лицом разыскал Руперта и попросил поручить это задание ему.

– А что такое с вами, Морлэнд? – спросил принц. – Вы выглядите больным.

Кит перевел дыхание, стараясь совладать со своей дрожью.

– Генерал, дом, который вы видите вон там, чуть-чуть пониже моста… это мой дом.

Руперт посмотрел в том направлении. Было видно, что над домом поднимается легкая струйка дыма… только не оттуда, где была труба. Кит прикусил губу.

– Моя жена и ребенок… – начал было он, но дальше говорить не смог.

– Ну тогда езжайте. Первым делом обеспечьте сохранность моста. Весьма вероятно, что они могли установить караульный пост у дома, так что приближайтесь к нему поосторожнее. И тут же пошлите мне донесение, когда дело будет сделано.

– Благодарю вас, сэр, – сказал Кит и торопливо развернул Оберона.

Он взял с собой свой отряд. Они пересекли мост, срубая кусты по обе стороны дороги на случай, если там спрятался какой-нибудь неприятельский часовой. Но скоро стало ясно, что шотландцы ушли Тогда Кит разделил отряд и отдал приказ:

– Вы обойдете вокруг дома вон там, а остальные пойдут со мной. При малейшем признаке неприятеля или какой-нибудь стрельбе мы атакуем и прорываемся к этим вот стенам, которые нас прикроют. Ждите моего сигнала.

Оберон нервно мотал мордой вверх-вниз, ощущая напряжение своего седока, когда Кит пробирался вдоль северной стороны дома к главному входу Но едва обогнув дом, он увидел, что никакой нужды в предосторожности не было. Главный вход совсем исчез, стена вокруг него частично была разрушена, а один из концов дома представлял собой дымящиеся руины.

– О Боже, – прошептал он с мольбой. Костяшки пальцев на руке, стиснувшей пистолет, побелели, и Кит, сам того не сознавая, замедлил шаг Оберона, боясь подходить туда. Солдаты смотрели на своего командира с сочувствием: большинство из тех, кто еще не знал, в чем дело, теперь предполагали причину. Кит остановился на разоренной земле перед разрушенной дверью, и тут остальная часть его отряда приблизилась к нему с другой стороны.

– Ни души, сэр, никаких признаков, – доложил кавалерист.

Кит ничего не ответил. Если бы внутри находился кто-то живой, то они, конечно, уже вышли или позвали бы на помощь. Облизав пересохшие губы, он сказал:

– Смит, Харкорт, идем со мной. Заглянем в дом. Остальные ждите здесь.

Кит спешился, бросил кому-то поводья Оберона и двинулся вперед. Это было похоже на сон – вернуться домой, к этим развалинам, которые очень напоминали его дом. Огонь, разрушивший один конец здания, уже прогорел, и было невозможно определить, разожгли с умыслом или это просто неосторожность со стороны неприятеля. Тем не менее налицо имелось предостаточно свидетельств присутствия парламентских войск: запах лошадей на нижнем этаже да и просто груды помета, наверху стоял еще более крепкий запах двуногих существ – их отбросов самого разного рода… Кит бродил по комнатам с расширившимися глазами, цепенея от страха. Он ждал, что вот-вот раздастся крик кого-то из его спутников или его собственная нога зацепится – и обнаружатся тела. Они обшарили весь дом а когда изувеченных трупов так и не обнаружилось, у Кита отлегло от сердца и едва не подкосились ноги.

– А чей это был дом, сэр? – спросил Харкорт, когда они выбрались на свежий воздух.

Смит пнул его ногой и жестом показал, что они только что не смогли найти жену своего капитана, так что судьба ее по-прежнему неизвестна.

– Теперь, сэр, когда город освобожден, – начал Смит, – мы, может быть, еще получим новости о вашей госпоже оттуда. Вдруг она укрылась в городе, когда шотландцы пришли.

Кит отрывисто кивнул, снова овладевая собой.

– Мы должны вернуться в полк и доложить, – сказал он.

Оставив половину отряда для охраны моста, Кит поскакал к принцу. Когда у Руперта наконец нашлось время принять его, Кит доложил об обстановке и добавил:

– В доме не оказалось ни моей семьи, ни слуг, сэр. Я хотел спросить, нельзя ли будет отправить послание в город, чтобы узнать, нет ли их там?

Руперт задумчиво посмотрел на него, похлопывая по письму, которое он держал в руке.

– Ты, разумеется, беспокоишься, – проговорил он. – У меня вот тут письмо от лорда Ньюкасла из города, и люди, которые доставили его, все еще в нашем лагере, ожидают ответа. Я пошлю за ними, и ты можешь расспросить их. Возможно, они что-нибудь и знают.

Когда в палатку Руперта привели двух солдат, они сначала покачали головами, но потом один из них спросил:

– Капитан… сэр, а вы случаем не брат ли прапорщику Фрэнку Морлэнду, сэр?

– Верно, – ответил Кит. – Вы его знаете? Он здесь?

– Он служит в этих, сэр… ну, в «белых мундирах», стало быть, в полку лорда Ньюкасла. Тут прошел слушок, сэр, про то, что сталось с его домом, сэр, большой такой дом со рвом, к югу от…

– Морлэнд? – подсказал Кит. Солдат кивнул.

– Точно, сэр… это, наверное, дом вашего отца, сэр, я так полагаю? Ну вот, сэр, стало быть, сэр Томас Ферфакс забрал его себе под штаб, и раненых тоже туда свезли для безопасности.

– Они захватили Морлэнд? Он сильно поврежден? – спросил Кит, думая о мощных пушках. А как же иначе смогли бы они проникнуть внутрь?

– О, нет, сэр… никакого боя там не было. Им просто открыли ворота, ну они и вошли туда.

Кит в ужасе вытаращил глаза, а Руперт бросил в его сторону пытливый взгляд.

– Да, неплохая информация, – произнес принц не без сочувствия. – Полезно знать, какие семейства поддерживают нас.

Курьер заметил страдание на лице Кита и продолжил:

– Прапорщик Морлэнд был сильно расстроен, сэр, как услышал про это. Но на следующий день пришли вести насчет другого дома и вашей семьи, сэр… вроде бы он называется Шоу, верно?

– Шоуз… да, и что же с ним?

– Ну, сэр, прапорщик так приободрился, когда ему рассказали, что этот дом не сдался и устоял против солдат сэра Томаса, хотя его обороняли всего две женщины… вернее, дамы, сэр… ну и еще слуги, сэр, а одна из дам была и вовсе хромоножка, сэр, прошу прощения, конечно…

– Хромоножка?! Хромая женщина? А о ребенке не упоминали, о мальчике? – закричал Кит.

– Вот уж не могу сказать, сэр. Вроде бы сам сэр Томас подошел к этому дому, да так и ушел ни с чем. Говорят, что как только генерал обнаружил, что там всего-то две дамы, сэр, он объявил, что уважает, мол, их храбрость, сэр, и больше не будет беспокоить их. Сэр, так передает молва… вы же сами, поди, знаете, как с этими рассказами бывает.

Кит поблагодарил солдат, и Руперт отпустил их.

– Так что это за дом, Кит? – поинтересовался принц, когда они ушли.

– Шоуз принадлежит другой ветви нашей семьи, сэр, и расположен немного севернее главного имения. Теперь его хозяйка – кузина моей жены, Руфь… а раньше это был дом моего кузена Малахии… – Руперт кивнул. – Дом старинный: каменные стены и маленькие окошки высоко на внешних стенах, так что его удобно удерживать от натиска неприятеля. Возможно, моя жена услышала о событиях в Морлэнде и Потому направилась в Шоуз.

Руперт снова кивнул, а потом поднял бровь, предчувствуя следующий вопрос Кита.

– Ты, конечно, хочешь съездить туда и все выяснить.

– Это недалеко, сэр. Если бы я только смог узнать, что она и ребенок живы и здоровы…

– Да, ты долгое время провел в разлуке с ними, – произнес Руперт.

Он резко поднялся и прошел несколько раз взад-вперед по палатке, а потом повернулся лицом к Киту. Пудель вскочил со своего обрезка одеяла в углу и вспрыгнул в кресло принца, чтобы лапкой потрогать его руку. Руперт рассеянно погладил его и заговорил:

– Ты знаешь, что в письме короля вместе с приказом снять осаду Йорка мне также предписано разбить все неприятельские силы на севере. И это, разумеется, обязывает меня еще решительнее выполнить данный приказ. Все части противника сосредоточиваются на Марстонской пустоши. Господу ведомо, что сам я предпочел бы немного подождать, прежде чем атаковать их, ибо всем нам необходим отдых. Но я не смею мешкать. Мы выступим завтра до первых лучей солнца и с рассветом обрушимся на врага, – он встретился глазами с Китом, и легкая тень улыбки смягчила его мрачное смуглое лицо. – Ты можешь съездить в этот свой Шоуз, мой Кит. Ты будешь лучше сражаться, зная, что твоя семья в безопасности. Но ты должен во что бы то ни стало вернуться к полуночи.

– Да, сэр, конечно, сэр. О, да благословит Господь ваше высочество, – с облегчением выпалил Кит.

– Ну так поезжай, не трать попусту времени. И Бога ради, будь осторожнее: неприятель неподалеку Смотри во все глаза, а когда вернешься, доложишь мне обо всем, что видел и слышал, если это может быть полезно для нас.

Руперт внимательно следил, как Кит опрометью бросился из палатки, и на какое-то мгновение почти позавидовал его пылкому беспокойству. Затем он вздохнул, поднял пуделя с кресла и сел в него, чтобы написать письмо лорду Ньюкаслу.

Кит гнал Оберона что было сил, хотя чувствовал усталость огромного жеребца. Оба они мало отдыхали с тех пор, как начался поход из Ланкашира на Йорк. А назавтра предстоит еще одна битва, на рассвете – и тогда, как знать… быть может, новый поход?[45] Кит не осмеливался заглядывать вперед, ибо только проживая день за днем так, как распоряжалась судьба, он мог сдерживать свое мечущееся сердце, не давать ему подвести себя. Пустив Оберона легким галопом по раскинувшемуся перед ним Северному полю, Кит попутно подумал: а узнал ли это поле жеребец, понял ли, что находится на родной земле? Как странно было для Кита снова скакать по знакомым полям, полям, на которых он привык охотиться еще с детства… Странно… и страшно: он ощущал себя призраком, вернувшимся в край, любимый им при жизни, но бессильным вновь овладеть им. Кит чувствовал себя одиноким и обделенным.

Он пролетел через Тен Торнз, поднялся по давно проторенной тропе – и вот, наконец, пред его взором предстала серая громада Шоуза. Окна его были темными и незрячими в тени заходящего солнца. Он придержал Оберона, переводя его на шаг, чтобы дать обитателям Шоуза время разглядеть его и узнать: Киту совсем не хотелось быть принятым за «круглоголового» и застреленным. Он сдернул с себя шляпу, чтобы можно было увидеть его лицо, и поскакал к главным воротам. Но прежде, чем Кит достиг их, ворота открылись, и из них появилась высокая женская фигура… Это была стройная женщина, с грациозной и прямой осанкой, похожая на королеву. В руках она держала мушкет, но дулом он был направлен в землю. Женщина ждала, пока он подъедет. Выражение ее лица было непостижимым, но когда Кит остановил коня рядом с ней, она взглянула на него полными боли карими глазами.

– Да-да, они здесь, – только и промолвила она. Кит почувствовал, что его тело оседает от облегчения.

– Благослови тебя Господь, кузина Руфь, – выговорил он. – Я не сомневался, что ты о них позаботишься.

Отвернувшись в сторону, Руфь осторожно сделала шаг, словно движение разбередило старую боль до пронзительной остроты, и положила руку на уздечку Оберона. Жеребец опустил голову и потерся о ее руку. Лошади всегда любили ее.

– Проходи в дом. Я позабочусь о коне. Ну иди, иди к ним. Они в большом зале, ждут тебя.

Не говоря больше ни слова, Кит спрыгнул с седла, кинул в ее сторону благодарный взгляд. Руфь уклонилась от этого взгляда. Она внимательно наблюдала через ворота за тем, как он шел, видя ссутулившиеся плечи, утомленную походку, и боль в ее сердце усилилась, словно в нем поворачивали обоюдоострое лезвие меча: Руфь понимала, что это уже не прежний муж Хиро. Понукая Оберона, она повела его вперед.

– Боже милостивый, как же ты устал. Ну идем, бедный ты мой, я дам тебе немного вкусного пойла, найдем для тебя и зеленых бобов. И зерна найдем… если оно у нас осталось. – Оберон охотно шел с ней, кивая от усталости своей огромной головой и поводя ушами при звуках ее голоса, подбадривавшего его. – Бедненький ты мой старичок, – приговаривала она. – Если уж люди сами глупцы, то, видит Бог, они не должны заставлять страдать из-за этого и лошадей.

Кит прошел через дверь в большой зал, и с тихим надломленным криком Хиро бросилась ему навстречу, и он крепко прижал ее к себе, уткнувшись лицом ей в макушку и закрыв глаза от потока слез, грозившего захлестнуть его. Хиро обнимала мужа, ощущая его дрожь, ощущая горячую влагу, орошающую ее волосы, и сердце у нее в груди болело, и руки не узнавали его, ибо он стал совсем другим. Спустя некоторое время Хиро освободилась из объятий мужа и сказала:

– Дай мне взглянуть на тебя.

Кит быстро вытер свои глаза. Хиро смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова. Внезапно она почувствовала робость и смущение, как будто по ошибке обнимала совершенно незнакомого ей человека. Кит тоже изучал ее, но избегал встречаться взглядами. Молчание затягивалось, и Хиро понимала, что должна наконец прервать его.

– С тобой все в порядке? Ты не ранен? Кит покачал головой.

– Сколько у тебя времени?

– Я должен вернуться до полуночи.

Да его ли это был голос? Он прозвучал таким незнакомым для него самого. Кит ощущал некую отдаленность, нереальность всего происходящего. Женщина, стоявшая перед ним, была подобна человеку, находившемуся по другую сторону стекла, он едва ощущал ее руки, хотя и держал их, хотя его тело и содрогалось, понимая, чего ему недостает. Он внезапно почувствовал острое, пронизывающее отчаяние и в то же время страстное желание немедленно оказаться где угодно, но только не здесь. Быть здесь и не быть здесь оказалось чересчур изощренной пыткой.

– Значит, четыре часа, – смущенно уточнила она.

Хиро посмотрела через свое плечо, и Кит тоже бросил взгляд в сторону и увидел мальчика, стоявшего у камина и пристально глядевшего на него яркими сверкающими глазами.

– Твой сын, – тихо промолвила Хиро.

Уронив руки, Кит, не отрываясь, жадно рассматривал мальчика. Господи, как он вырос, его сын, теперь ему скоро исполнится четыре. Кит-младший был высоким и худеньким, плечики хрупкие и сутулые, как у птички, болезненное умное личико сверкало от волнения, как лезвие меча. Мальчик смотрел на него так, словно глаза заменяли ему и пальцы, и язык. Большой Кит протянул руку, и маленький Кит шагнул вперед.

– Отец, – произнес он, и его голос прозвучал вопросительно.

Кит кивнул. Мальчик подошел и преклонил колено для отцовского благословения, как всегда делал сам Кит при встрече со своим отцом. Он положил руку на голову мальчика. Волосы у сына были очень темными и волнистыми – о Господи, какие же шелковистые и нежные эти волосы! – а головка под ними была на ощупь теплой, худой и хрупкой, как у едва оперившегося птенца. Казалось, что ее можно раздавить, сжав между указательным и большим пальцами.

– Да благословит тебя Господь, – услышал Кит собственный голос, слабый и хриплый.

Мальчик снова поднялся, увлекая за собой руку Кита, и очень внимательно посмотрел на него сверкающими темно-голубыми глазами, изучавшими лицо отца с интересом и гордостью. Киту хотелось зарыдать, ибо сердце его переполняла отчаянная, мучительная, невыразимая любовь. Он наклонился и сквозь какую-то туманную дымку поднял мальчика – о, каким же он был легким, легче, чем ожидал Кит! – а потом, неумело обняв его, уткнулся в волосы сына. Маленький Кит обхватил руками отца, и тому эти ручонки показались такими крохотными и невесомыми, словно его коснулись лапки воробушка, ненастоящими, нереальными! Это хрупкое дитя – его дитя, и совсем не его, выросшее в разлуке с ним. Здесь продолжалась жизнь, пока Кит воевал. Его же собственная жизнь окончилась, когда он покинул их, жену и ребенка, и вот теперь Кит вернулся домой, словно призрак, и у него не было здесь никаких прав: у мертвых нет права называть себя живыми.

Он осторожно поставил ребенка на пол, посмотрел на Хиро и увидел, что на него смотрят такие же темно-голубые глаза, в которых было столько понимания и столько боли. «Она понимает», – подумал Кит. Нет, не надо ему было приезжать.

– Ты не голоден? – спросила она, и ее слова были в своем роде признанием происходящего. Их совместная жизнь закончилась, Кит был солдатом, и только когда он окончательно возвратится с войны, их жизнь может начаться снова. – Еда у нас найдется.

– Да, – ответил Кит.

Что ж, еда так еда. Хоть какое-то занятие. Хиро ушла. Кит с жестокой болью в сердце увидел эту уродливую хромоту, о которой забыл. Он присел у камина, и она подала ему на деревянной тарелке хлеб и мясо, а сынишку послала за вином. Маленький Кит вернулся, осторожно неся обеими руками полный до краев кубок. Лицо его сияло от гордости, когда он передал кубок отцу, не пролив ни капли. Кит неловко взял кубок, и вино перелилось через край. Густые брызги, яркие как кровь, ударились о пол, и капли, словно бусинки, рассыпались по серому камню. Они посмотрели друг на друга, пораженные ужасом: это, пожалуй, было уже слишком.

– О, нет, – протестующе выдохнула Хиро и неуклюже опустилась на колени, тщетно пытаясь пальцами стереть капли.

Спустя мгновение она отказалась от этих попыток, повесила голову и сгорбила плечи. Кит видел, что жена содрогается от безмолвных рыданий, что слезы струятся по ее лицу на удивление бурным потоком. Хиро подняла испачканные в вине пальцы и прижала их к своим щекам, как будто так она смогла бы задержать этот поток.

Кит посмотрел и отвернулся. Он не мог коснуться ее, не мог подойти к ней и утешить ее. Он ел хлеб и мясо, не чувствуя их вкуса. Маленький Кит прикусил губу, не в силах понять боли матери, а потом подошел и неуверенно встал чуть позади нее, осторожно положив руку на ее голову. Кит видел все краем глаза, и в его сознании ожило ощущение этой слишком легкой и хрупкой, как бы нечеловеческой ручонки. Он продолжал яростно жевать хлеб. Спустя некоторое время рыдания Хиро прекратились, и она сказала приглушенным голосом:

– Дай мне твой платок.

Она обращалась к сыну, и тот сунул в ее руку кусочек полотна. Утерев лицо и опершись на плечо ребенка, Хиро поднялась на ноги, а потом захромала к табурету по другую сторону камина. Кит невольно заметил, что плечо мальчика стало привычной опорой, что сын расположился рядом с матерью. И неожиданно из глубин памяти, подобно яркой вспышке молнии, озарившей темные поля, возник образ прежней Хиро, десять… нет, двенадцать лет назад, опиравшейся на плечо Гамиля, словно он был ее пажом.

Кит положил остатки хлеба на тарелку. Той Хиро он мог сказать: «Я люблю тебя». Но вместо этого он произнес:

– С Гамилем все в порядке.

– Я рада, – отозвалась она на удивление спокойным голосом.

– Гамиль единственный из нас, кто ни разу не был ранен. Он словно заколдован.

– Он счастлив? – спросила Хиро. Кит задумался. Вопрос казался неуместным, и он не знал, что ответить.

– Он хороший офицер, его высоко ценят, – Кит подумал, что бы еще сказать. – Я рад, что Руфь приютила вас у себя. Я слышал, что вы с ней устояли против Ферфакса.

– Он был весьма учтив. Нам повезло, что это оказался он, а не шотландцы. Мы вчера видели, как они промаршировали мимо, и поэтому предположили, что пришел принц Руперт. Осада снята?

– Да, они все ушли.

– Значит, завтра мы сможем вернуться домой.

Кит в удивлении поднял на нее взгляд. Ну, разумеется, у нее ведь не было никакой возможности узнать о судьбе Уотермилла.

– Дом разрушен. Сожжен. Ты должна остаться здесь.

Хиро была потрясена.

– Сожжен? – прошептала она. Их глаза встретились, и Кит понял, что теперь война стала реальностью, реальностью и в ее понимании. – Кит… наш дом?

– А кто сжег его, отец? – спросил маленький Кит.

– «Круглоголовые», – машинально ответил он.

– Я ненавижу этих «круглоголовых»! – воскликнул маленький Кит. – Когда я стану взрослым, я вступлю в армию и буду драться с ними, как ты.

– К тому времени война уже закончится, – ответил Кит, едва воспринимая слова ребенка.

– А скоро она закончится? – поинтересовалась Хиро.

– А Бог ее знает, – ответил Кит, но потом встряхнулся – ради нее, ради ребенка. – Надеюсь, что скоро.

– А после войны мы построим новый дом? – спросила Хиро. – Уотермилл и В самом деле был слишком мал.

– Да, – пообещал Кит.

Что ж, она не знала этой войны, война шла в другом месте, где жил он, месте, которое сделало его призраком в ее мире. Он не мог поделиться с ней ни своими переживаниями, ни опасениями… и не М01 даже представить, где, наконец-то, закончится эта бойня, и он сможет спокойно отправиться домой. И не имело никакого значения, что он скажет: это было для нее игрой, чтобы утешить себя.

– Да, – повторил Кит, – мы построим дом, больше и лучше прежнего.

– Господский дом, который унаследует маленький Кит, – сказала Хиро.

И тут открылась дверь, и вошла Руфь все еще с мушкетом в руках.

– Я накормила Оберона, хотя зерна для него у меня не нашлось. Я дала ему бобов. Ты, похоже, переутомил его. Нос у него очень горячий. Он так у тебя захромает, если ты завтра не дашь ему отдых.

Кит взглянул на кузину.

– Завтра у нас сражение.

Раздался крик Хиро, быстро подавленный. А Кит обратился к Руфи: он чувствовал, что не может говорить с женой. Каким-то странным образом мушкет делал Руфь более реальной, словно она была неким связующим звеном между этими двумя мирами, его и миром Хиро.

– Неприятель сосредоточил силы на Марстонской пустоши. Мы выступаем завтра до рассвета, чтобы вступить с ними в бой. Принцу отдан приказ… они должны быть разбиты, и тогда мы сможем вернуться к королю.

Глаза Руфи смотрели ясно и с пониманием.

– Нелегко вам придется. Шотландцы – отличные воины. И, как мы слышали, кавалерия «Восточной ассоциации» теперь не хуже, чем у Руперта, когда во главе их встал Кромвель.[46]

– У нас нет иного выбора, – отозвался Кит. – Пока что мы еще ни разу не были биты. Пуритане считают принца дьяволом, а его пуделя – злым духом. Это тоже идет нам на пользу.

Руфь прочла в его глазах безысходность и горькое разочарование, поняла одиночество этого человека, навсегда отгородившегося даже от собственных чувств. Она хорошо понимала, что это такое, ибо точно так же закрыла дверцу в собственной душе, когда покинула Морлэнд и вернулась домой, в Шоуз. Ей страстно хотелось утешить его, сказать ему: «Я понимаю», хотелось попрощаться с ним, но и это было невозможно, ибо тот Кит исчез давным-давно. Нет-нет, это был не Кит, сидевший здесь, у ее холодного камина, высокий, ссутулившийся мужчина с усталым лицом. Когда он пошевелил головой, Руфь заметила мимолетный слабый проблеск россыпи седых волос среди темных кудрей и глубоко опечалилась. Все это казалось таким несправедливым: она любила веселого и жизнерадостного молодого человека, смеющегося, красивого – вечно молодого. О, как же нелепа человеческая любовь! Все они любили его, она и Хиро, все любили того прекрасного рыцаря. И только маленький Кит, никогда не знавший отца другим, восхищался этим воином без тени разочарования.

– Может быть, тебе хотелось бы отдохнуть? – резко спросила Руфь. – Хиро, ты можешь показать ему свою комнату… он мог бы прилечь там.

Она видела, как супруги обменялись быстрыми вопросительными взглядами, и оба молча ответили утвердительно. Это было единственное, что они по-прежнему могли дать друг другу, и каждый из них надеялся, что таким способом им, возможно, удастся установить хоть какой-то контакт. Для Руфи это было своего рода извращенным удовольствием, подобным «удовольствию» от ощупывания незаживающей язвы – вызвать признательность Хиро за то, что она помогает им. Хиро захромала к двери, и Кит последовал за ней, метнув назад, в сторону Руфи, взгляд соучастника, понимающего ее. Маленький Кит хотел было направиться за ними, но Руфь, поймав его за плечо, остановила твердым взглядом. Когда они ушли, мальчик спросил:

– А почему я тоже не могу пойти?

– Им нужно некоторое время побыть вдвоем, – объяснила Руфь.

– Почему?

– Им надо поговорить наедине, – отрывисто сказала Руфь. Она научилась не пускать Кита в свое сердце, но все это время ей приходилось защищаться от его ребенка, который мог бы быть ее сыном. – Они хотят попрощаться.

– А, – протянул маленький Кит, и Руфь ощутила, как его плечо расслабилось под ее рукой: он смирился с тем, что ему нельзя побыть с родителями, хотя и не понял сути запрета. – Завтра он будет сражаться в новой битве, – сказал мальчик, и лицо его засияло. – А он на самом деле мой отец?

Нет, это не было вопросом, малыш произнес это просто из любопытства, но Руфь, вспомнив Кита, в которого когда-то влюбилась, с мрачной улыбкой ответила:

– О да, это на самом деле твой отец.

В темноте спальни, в объятиях друг друга они смогли, наконец, немного расслабиться. Закрыв глаза, Хиро делала вид, что в ее объятиях лежал именно ее муж, которого она помнила. Для Кита она была просто женщиной, теплой и страстной, на удивление мягкой и нежно пахнущей для мужчины, который так долго прожил среди солдат. По крайней мере тела их понимали друг друга. Спустя некоторое время они почувствовали успокоение, и сознание доведенного до конца дела приободрило их.

В темноте они даже немного поговорили. Кит рассказал ей кое-что о своей жизни, о битвах, в которых они сражались, о доблестных атаках, о принце Руперте и его мужестве, о своей дружбе с другими воинами, о приятных ночах, проведенных у походного костра… Он был похож сейчас на солдата, болтавшего с возлюбленной. Устроившись у него на руке, маленькая и теплая, Хиро тоже напоминала девушку, прислушивающуюся к голосу своего любовника, первого любовника, которого она еще толком не знала, но уже обожала. И на какой-то краткий миг они почувствовали себя почти счастливыми. Но немного погодя Кит забеспокоился.

– Пора ехать. Я не могу вернуться поздно. Генерал оказал мне доверие. Зажги свечу, чтобы я мог одеться.

Хиро села, протянула руку к кремню, и спустя минуту свеча разгорелась желтым пламенем, и явь вновь заторопилась наружу из темных уголков. Она посмотрела на мужа и в смущении отвернулась. Кит выбрался из постели и принялся натягивать на себя брюки быстрыми, нетерпеливыми движениями. Хиро молча соскользнула с другой стороны кровати и тоже стала одеваться, двигаясь неспешно и экономно, словно не желая привлекать к себе внимания. Когда Кит собрался, она уже ждала его у двери. Он поднял свечу, и Хиро, останавливая его, протянула руку, сложенную в кулак.

– Кит, – начала она и, называя мужа по имени, снова почувствовала робость, словно молоденькая девушка. – Не возьмешь ли ты это?

– Что это? – спросил он резко и нетерпеливо. Хиро снова ткнула в него своим сложенным кулачком.

– Пожалуйста, возьми это.

Он протянул ладонь, и она положила на нее талисман из чернильного орешка. Кит внимательно смотрел на него в свете свечи, наблюдая, как кожаный ремешок, на который она повесила свое сокровище, раскручивался медленно-медленно, словно живое существо.

– Мне хотелось бы, чтобы ты носил его… Он будет хранить тебя.

Кит вдруг подумал о мерцании золотого креста на шее Даниела, и ему показался нелепым этот контраст: золотой крест и грубые очертания кусочка никчемного дерева. Но чернильный орешек был неким мостом, мостом из ее мира в его. Талисман… да, это понятно солдату. Он насмешливо посмотрел на жену, и она увидела в нем перемену, увидела, что ее поступок озадачил его, но он, наконец-то, был здесь, в самый последний момент и всего на мгновение, однако Хиро и за это была ему благодарна.

– Да, спасибо.

Хиро посмотрела в глаза Кита и улыбнулась. Ей хотелось коснуться его, проститься, сказать ему, что она любит его и так рада, что сумела пробиться к нему… Но она понимала, что не может этого сделать. Время уже ушло, и Кит снова собирался уходить от нее, он ведь был солдатом, а она… она уже отдалилась от него, став помехой, задерживавшей его отбытие. Без единого слова Хиро отвернулась от мужа, и когда Кит приподнял свечу, чтобы осветить путь, Хиро захромала вниз по лестнице впереди него.

Когда он вышел на двор – один: он не позволил Хиро и сыну провожать его, – там стояла Руфь, державшая Оберона. Она была проворной и деловой, и Кит был признателен ей за это.

– Я тут тебе уложила в мешок немного хлеба и мяса. У тебя, возможно, не будет времени раздобыть до рассвета еще что-то.

– Спасибо, – сказал он, взяв мешочек и привязав его ремешок к седлу.

Руфь все еще держала поводья, и Кит воспользовался моментом, чтобы надеть через голову амулет и спрятать его под рубашкой. Подняв глаза, он перехватил веселый, ироничный взгляд Руфи. «Что ж, пускай это хранит тебя, если что-то способно тебя сохранить», – как бы говорил ее взгляд.

– Хиро это будет приятно, – пояснил он.

– О да, разумеется, – ответила она, и губы ее изогнулись в язвительной улыбке.

И внезапно, неожиданно для себя Кит страстно захотел ее, и это его разозлило. Ухватив Руфь за подбородок, он начал неистово целовать ее, языком заставляя ее губы раскрыться. Она не сопротивлялась и не отвечала, а просто терпела это, ни на миг не переставая улыбаться своей язвительной улыбкой… рот у кузины, однако, оказался весьма сладким. Наконец Кит отпустил ее, и Руфь пошатнулась, удерживая равновесие. Выражение ее глаз оставалось непостижимым.

– Присмотри за Хиро и мальчиком. – Вынести эту понимающую улыбку он был не в силах. – Пока я не приеду снова.

– Пока ты не вернешься.

Кит вдел ногу в стремя и взлетел в седло. Руфь выпустила поводья, и он подхватил их. Киту вдруг пришло в голову, что она даже не спросила его о Малахии… что ж, это делало ей честь. Чем-то она была похожа на солдата. Мертвые были мертвы, пускай себе почивают с миром. Он поднял руку, салютуя ей на прощание, слегка поднял Оберона на дыбы и, развернув его, поскакал через ворота.

Руфь пошла закрыть за ним ворота, считая ниже своего достоинства смотреть ему вслед. Рот ее горел от отпечатка его яростных губ, в сознании сводящим с ума эхом отдавались последние слова Кита. Он возложил на нее ношу, которая, как и сам он понимал, была непосильной. Но Кит знал, и Руфь тоже знала, и он понимал, что она это знает, – он никогда не вернется. Печать смерти уже лежала на нем, печать безысходного отчаяния, которому не уйти никуда, не получив добычи. В следующем сражении или в том, что будет после него, или еще в одном – какая разница, когда? Только он уже не вернется…

Глава 16

Солдаты Руперта собрались на дороге, ведущей к Марстонской пустоши, серым утром второго июля, однако Ньюкасл со своими людьми еще не подошел. Как обычно, последовал приказ выслать дозорных. Гамиль подъехал к Киту и отозвал его в сторону.

– Я хочу взять твоих парней, а тебя оставить здесь, вместо себя.

Выглядел он обеспокоенным, что было необычно для Гамиля, и Кит поднял брови в безмолвном вопросе. Он, конечно, не имел права обсуждать приказ командира, но это был несколько странный поступок. Светлячок рыл копытом землю, и Гамиль резко одернул его, а потом осмотрелся вокруг, словно предчувствуя опасность.

– Я не в состоянии просто так ждать здесь, – отрывисто произнес он. – Мы на земле Морлэндов и… – он посмотрел в сторону Шоуза, а потом снова повернулся к Киту, впервые взглянув ему в глаза. – Ты ее видел? Как она там? Принц мне рассказывал, что сообщил курьер. Они там не пострадали? Шоуз был атакован? Бога ради, ну скажи мне, что с ней все в порядке.

– И она, и ребенок в безопасности. Хиро уехала в Шоуз, когда пришли шотландцы, и они там с Руфью подготовились к осаде. Но Шоуз оказался в районе, оккупированном Ферфаксом, и он не стал беспокоить их, когда узнал, что там всего-навсего две женщины. Так что с ними все в порядке.

– Слава Богу, – промолвил Гамиль, а потом с трудом добавил: – Она… она не спрашивала обо мне?

– Я не стал причинять ей лишнего беспокойства, – холодно ответил Кит. – Я сказал ей, что ты цел и невредим.

Гамиль криво усмехнулся.

– Не сомневаюсь, даже если бы меня всего изрубили на куски.

Кит вспыхнул.

– Я не желаю, чтобы она волновалась о тебе еще больше, поскольку сам ты о ней так мало печешься, что не послал ей ни весточки почти за десять лет.

Гамиль побелел от ярости, и на какое-то мгновение Киту показалось, что он ударит его. Однако Гамиль был солдатом и, подавив свой гнев, он кусал губы, пока не смог овладеть голосом, а потом спокойным тоном негромко сказал:.

– Я тебе обещаю: ты еще пожалеешь, что навсегда отобрал ее у меня. Ты остаешься здесь за старшего до моего возвращения. Я забираю твоих дозорных.

В восемь часов утра они по-прежнему дожидались прибытия гарнизона из Йорка, когда дозор во главе с Гамилем поспешно примчался обратно, и тут же разнеслась весть, что они догнали арьергард парламентской пехоты, двигавшейся маршем в направлении Тэдкастера. Некоторое время все пребывали в крайнем возбуждении, ожидая приказа седлать коней и ринуться вдогонку за ними, но ничего так и не произошло. Гамиль вернулся к своему отряду, и его рассказ произвел тягостное впечатление.

– Я сообщил принцу, что они пришли в полное смятение, пытались развернуться и ринуться обратно, к пустоши, со всем остальным войском. Я понял, что ему хотелось бы отдать приказ напасть на них. Но он вынужден дожидаться милорда Ньюкасла, который, несомненно, до сих пор красуется перед зеркалом, пока ему укладывают волосы. А противник к этому времени уже, должно быть, восстановил порядок, и шанс упущен.

И только к девяти утра, по прошествии пяти часов, Ньюкасл явился к месту встречи, и тут же обнаружилось, что он привел с собой не весь гарнизон Йорка, а всего лишь пару тысяч всадников. Объяснялось это тем, что ночью вспыхнули волнения, и основная часть гарнизона отказалась выстроиться и выступить в поход, пока им не выплатят жалованье. Прошел слух, что Руперт настойчиво призывал немедленно атаковать неприятеля имеющимися в наличии силами, а Ньюкасл будто бы отказался выступить без остальной части своей армии, которая, мол, уже подходила во главе с замещавшим его лордом Эйтином.

– Ньюкасл и с места не сдвинется без своих барашков, – с горечью заметил Гамиль. – А стало быть, нам всем придется ждать.

И они прождали целый день, поначалу возбужденные, потом заскучавшие и, наконец, впавшие в апатию. Мысли Кита снова и снова возвращались к событиям предшествующей ночи, но теперь они казались ему такими отдаленными, что только протянув руку под рубашку и коснувшись чернильного орешка, он мог убедиться, что все это не было сном. Оставшиеся в живых трое воинов из Морлэнда, поставив рядом с Китом своих лошадей, толковали о прежнем житье-бытье. Для всех них было своего рода изощренной пыткой находиться на родной земле и не иметь возможности заехать домой. Один даже зашел настолько далеко, что попросил у Кита разрешения быстренько слетать и посмотреть, все ли в порядке с его женой и ребенком. Но Кит еще не успел сформулировать свой отказ, как голос спрашивавшего стих, и он пробормотал:

– Нет-нет, сэр, я, конечно, понимаю, что это невозможно. Прошу прощения, сэр.

Именно в этот момент другой закричал:

– Смотрите, сэр, вон там, у деревьев… это же три дамы, сэр, верхом. Да уж не госпожа ли это, сэр?

Они находились слишком далеко, чтобы разглядеть лица, но когда Кит повернулся и внимательно посмотрел на три фигуры в плащах с капюшонами, он безошибочно признал эффектную поступь Психеи.

– По-моему, Дик, ты прав. Я поеду и посмотрю.

Вонзив шпоры в бока Оберона, он легким галопом понесся на встречу всадницам, и заметив его приближение, они остановились и стали ждать в стороне от основной части армии. Да, это была Психея, она беспокойно мотала головой вверх-вниз, и ее коралловые с золотом украшения тряслись и звенели. Мэри-Эстер сняла капюшон, чтобы он мог узнать ее. Кит невольно замедлил бег Оберона, окидывая мачеху жадным взором и замечая следы возраста и печали, которых не было, когда он уезжал. Остановившись рядом с Мэри-Эстер, он долго-долго смотрел на нее, не в силах вымолвить ни слова.

– Матушка, как я рад снова видеть вас. Как вы там?

– Ох, Кит, – воскликнула Мэри-Эстер и замолчала.

Она протянула ему руку, и он крепко сжал ее. Слова им были не нужны.

– Гетта, Анна, вы отлично выглядите, – с трудом выговорил Кит.

– Мы прослышали, что сюда стягивается армия, – начала Гетта. – Мальчик-пастушок заходил и рассказал нам. Вот мы и решили попытаться повидать тебя. С тобой все в порядке, Кит? Ты не ранен?

– Нет-нет, не ранен. А как отец?

Он заметил, что Мэри-Эстер бросила в сторону девушек быстрый взгляд, призывая их к молчанию, и вопросительно посмотрел на нее. Что же такое она скрывала от него.

– Он болен?

– Нет-нет, он совершенно здоров, уверяю тебя, Кит. Только сильно встревожен. А что вы здесь делаете? Уж не собираетесь ли здесь сражаться?

– Мы поджидаем оставшуюся часть гарнизона Йорка, а потом двинемся к Марстону: неприятель уже стягивает туда войска, на пустошь.

– Так, значит, гарнизона Йорка еще здесь нет? – в волнении воскликнула Анна. – Но вы их ждете?

– С часу на час, – ответил Кит, с любопытством глядя на нее. – А почему…

– Ты разве не знаешь, что с ними Фрэнсис? – спросила Мэри-Эстер. – Он вступил в отряд лорда Ньюкасла.

– Это я слышал. Только пока его не видел.

– А я так надеялась хоть взглянуть на него. И Анне с Геттой очень хочется снова его повидать. Он у них стал прямо любимцем, с тех пор, как армия вошла в Йорк.

Кит посмотрел на розовые щечки и встревоженные глаза Анны и заинтересовался.

– Ты что же, часто виделась с Фрэнсисом… и с другими офицерами? – спросил он, слегка поддразнивая.

Но тут, защищая сестру, быстро заговорила Гетта:

– Да-да, мы много раз встречались с Фрэнсисом и его друзьями. Вот мы и надеялись, что, быть может, сумеем повидаться с ними, пока не… – поток ее слов вдруг иссяк, она опустила взгляд и очень тихо спросила: – А ты тоже будешь сражаться на пустоши?

Кит бросил в ее сторону короткий сочувственный взгляд. Гетта выглядела встревоженной, полной мрачных предчувствий.

– Не волнуйся, малышка, мы их разобьем. Мы пока еще никогда не проигрывали. Ты только посмотри, как они кинулись улепетывать из города, когда узнали, что мы на подходе.

Гетта подняла взгляд, и на мгновение Кит увидел в ее глазах, красноречивых от замешательства, протест, какие-то мысли, которые столь же быстро девушка пресекла.

– Мы привезли немного еды, – сказала она. – Яйца вкрутую и пироги. Джекоб их испек специально для тебя. Мы ведь не знали, хорошо ли ты тут питаешься. Джекоб просил передать их тебе вместе с его наилучшими пожеланиями, а еще просил сказать, что когда ты вернешься домой, он испечет для тебя пирожки с устрицами, которые ты так любишь.

Они потянулись к своим седельным мешкам с провизией, а Кит заметил:

– Мне придется поделиться вашими гостинцами с остальными: не могу же я есть, а они – нет. Матушка, не поговорите ли вы с Диком, Джеком и Коном? Они будут рады засвидетельствовать вам свое почтение.

– Разумеется, – с готовностью отозвалась Мэри-Эстер, глядя мимо него в ту сторону, где на почтительном расстоянии сидели на своих лошадях трое мужчин, не сводивших с нее глаз, словно полные надежд псы под дверьми кухни. – Но, Кит… а где же…

В глазах Кита появилось страдание.

– Это все, что осталось, мама, – вымолвил он. Мэри-Эстер открыла было рот и тут же закрыла: силы покинули ее. Кит поманил рукой эту троицу, и они с нетерпением примчались, сорвав с себя шляпы и не сводя со своей госпожи преданных взоров. Если для них что-либо и могло воплощать сущность домашнего очага и нормальной жизни, то это была их очаровательная, улыбающаяся и изящная маленькая госпожа на своей приплясывающей златогривой лошади, такая обходительная, великодушная, веселая… Мэри-Эстер приветствовала всех троих и сообщила им самые последние новости, которые ей были известны об их семьях, а потом спросила, как дела у них самих.

– С нами все хорошо, госпожа, – ответил Джек. – Вот только мы уж так хотим поскорее вернуться домой.

– Ну, разумеется, хотите. И мы хотим, чтобы вы поскорее вернулись. Будем молить Господа, чтобы эта война побыстрее окончилась. Но, Дик… ты что, ранен?

– О, госпожа, это пустяки, – смущенно ответил Дик, опуская взгляд на тряпки, неуклюже обмотанные вокруг предплечья.

– Дай мне взглянуть, – сказала Мэри-Эстер, собираясь подойти к Дику.

Кит, уже видевший его рану, считал, что матери не следует на это смотреть, и потому поспешил вмешаться.

– Нам пора возвращаться в отряд. Мы уже слишком долго отсутствуем. Мама, благословите нас, а потом скачите домой и будьте поосторожнее. Как только прибудет гарнизон из Йорка, мы снимемся с места.

– Когда же мы увидим тебя снова? – спросила Мэри-Эстер. Кит уклонился от ее взгляда. Это, конечно, был неуместный вопрос, и она мгновенно поняла свою ошибку. – Храни тебя Господь, – сказала Мэри-Эстер, – и всех вас, и да вернет Он вас поскорее обратно, к нам. А до тех пор все наши помыслы будут с вами. Поехали, девочки, мы не должны мешать им исполнять свой долг.

Четверо мужчин следили, как они удаляются, очень внимательно, с солдатским томлением по этим формам и плоти, по звукам и запахам нормального повседневного мира, во имя которого они и рисковали своими жизнями. Когда всадницы добрались до деревьев, Мэри-Эстер разок обернулась и на прощание подняла руку, а потом три лошади скрылись в гуще деревьев.

Пошел уже пятый час дня, когда в прекрасном боевом порядке подошел гарнизон Йорка с лордом Эйтином во главе. Знаменитые «барашки» Ньюкасла шли эффектными шеренгами, и к тому времени, когда они расположились на позициях у Марстонской пустоши, минуло уже шесть часов. Дорога и ров отделяли их от неприятеля, которому был подарен целый день на укрепление своих позиций и разработку планов сражения. Парламентская армия расположилась на более возвышенной местности, к югу от дороги, роялисты стояли севернее нее, а позади них простирался Уилстропский лес и небольшой участок огороженной общинной земли, известный под названием Уайт-Сайк-Клоз. Кит вместе с кавалерийским полком Руперта находился на правом крыле, которым командовал лорд Байрон А сам принц решил остаться в центре во главе пехоты, которая была выстроена в три ряда вместе с гарнизоном Йорка, причем «барашки» Ньюкасла в белых мундирах разместились во втором ряду. Позицию справа от кавалерии Руперта заняли остальные войска лорда Байрона общим числом почти в две с половиной тысячи человек. Кавалерия примерно такой же численности стояла и на левом крыле, ею командовал лорд Горинг. Вскоре прилетела весть, что как раз напротив Кита выстроился недавно сформированный, но уже ставший знаменитым конный полк Кромвеля. Один из дозоров Руперта захватил пленного, и принц задал ему именно этот вопрос. А позади конницы Кромвеля расположилась резервная шотландская кавалерия, возглавляемая Дэвидом Лесли. В общей сложности на левом фланге неприятеля насчитывалось около четырех тысяч человек.

– Итак, – сказал Даниел, который и доставил эти новости, – мы будет иметь удовольствие лично задать порку вундеркиндам господина Кромвеля… то есть если, – сухо добавил он, – мы вообще когда-нибудь соберемся драться. Пока что нет никаких признаков приближающегося боя. Что бы ни предложил наш принц – Эйтин пускается в спор. Очень уж не любят они друг друга: Руперт до сих пор не может простить Эйтину, что тот позволил взять его в плен при Лемго. Это, Гамиль, случилось уже после того, как ты оставил нас у Бреды.

– А Эйтин считает нашего принца пустым местом, этаким пылким мальчишкой, – добавил Мортон. – Я бы не удивился, если бы он проторчал в Йорке целый день, лишь бы выказать ему свое пренебрежение.

– В любом случае, – продолжил Даниел, – ясно, что сегодня вечером никакой атаки не будет. До заката всего час.

– Два часа, – поправил Гамиль озираясь. – Это из-за туч стало так темно. Скоро пойдет дождь.

– Не имеет значения, – отмахнулся Даниел. – Принц уже приказал подогнать повозки с провизией, так что скоро мы получим ужин. Вообще-то мы могли бы заодно и спешиться и дать, наконец, отдых конским спинкам. Хочется надеяться, что поесть нам привезут что-нибудь приличное. У меня от безделья, да еще целый день, такой голод.

Когда Мэри-Эстер с дочерьми возвратились домой, Анне удалось подкупить одного из молодых конюхов и поручить ему наблюдение за Йоркским гарнизоном, который должен был пройти мимо их дома к месту сбора войск.

– Как только они подойдут, сообщишь мне, но смотри, сделай это тайком, ни одна душа не должна знать, кроме тебя и меня, ты понял?

Парень все отлично понял.

– Только вот как же я подойду к вам, мисс? – спросил он. – У меня ведь нет никаких дел в доме.

– Я найду какой-нибудь способ встретиться с тобой. Может быть, я смогу помочь своей сестре восстановить ее сад, а ты ко мне можешь придти. Станешь в сторонке и тихонько позовешь меня – я и подойду. Сделаешь это, и я с тобой щедро рассчитаюсь.

Парень с сочувствием посмотрел на нее. Он частенько бывал среди слуг, помогавших на охоте, и знал о ее любовных интрижках больше, чем она могла представить.

– В этом нет нужды, мисс. Я бы в любом случае помог вам.

Но Анне не повезло: как раз когда гарнизон Йорка промаршировал мимо, вся семья находилась в доме за обедом, и только в седьмом часу ей удалось снова выскользнуть на двор. К ней тут же приблизился молодой конюх, Саймон. Приложив палец к губам, он направился в конюшни. А там он сообщил ей:

– Они ушли, мисс. Я не мог передать это вам. Они вот уже два часа как ушли.

Анна побледнела.

– Ушли?! Саймон кивнул.

– Они теперь уж там, у Марстона, мисс.

– Но я должна поговорить с ним! – закричала она. – Я должна увидеть его, пока не…

– У меня есть одна идея. Провиантские повозки должны отвезти ужин в армию. Я легко могу нагнать их верхом. Если вы напишите письмо и отдадите мне или записочку какую, где будет то, что сможет понять только он, я упрошу кого-нибудь из возниц взять это с собой.

– Только он?! – резко переспросила Анна. Саймон добродушно посмотрел на нее.

– Ну да, младший лейтенант Саймондс, мисс. Да не тревожьтесь вы так, мисс, уж я-то знаю, как держать язык за зубами. Я вот только видел, как вы с ним вместе ускакали с охоты, а когда вернулись, спины-то у лошадей были едва теплыми.

Анна прикусила губу.

– Я должна его видеть, – сказала она, решив больше не притворяться.

Саймон покачал головой.

– Записочка нужна, мисс.

– Нет! – закричала Анна. – Мне нужно его увидеть.

– Это слишком опасно, мисс. А что, если дома обнаружат, что вас нет?

– Теперь уж об этом слишком поздно беспокоиться. Если я поскачу следом за ними, может быть, я смогу поехать вместе с этими провиантскими повозками.

– Там в повозках есть женщины, – отозвался Саймон, – только совсем не такие, как вы.

Анна поняла его.

– И тем не менее, я должна поехать. Ты мне поможешь?

– Вам бы плащ нужно, чтобы платье прикрыть.

– Я не могу возвращаться в дом. Если меня увидят, то не отпустят.

– Я мог бы дать вам свой, только он не особенно чистый.

– Неважно. Сходи за ним и приготовь мне лошадь.

– Двух лошадей, – твердо сказал Саймон. – Я поеду с вами.

– Но…

Саймону такой поступок мог стоить его места, если бы дело раскрылось. Но он твердо смотрел на девушку.

– Вы ведь не можете ехать одна. Кое-кто из этих молодых людей – народ грубый.

Анна вздохнула, слегка задрожав.

– Спасибо. И да благословит тебя Господь. Саймон принес Анне свой плащ из клетчатой материи пурпурного цвета, сильно запачканный и дурно пахнущий, а потом привел двух лошадей. Затем перед ними встала новая проблема: как пробраться мимо сторожа у ворот. Это был преданный и неподкупный слуга, и проскользнуть мимо него незамеченными было просто немыслимо. Поэтому они решили, что Анне придется вести себя рискованно и дерзко. Саймон забрал у нее свой плащ, и они спешились.

– Открой ворота, – скомандовала Анна привратнику властным тоном. – Я должна немного проветриться и поупражняться в верховой езде. Я слишком долго пробыла взаперти.

– Что ж, госпожа… – с сомнением в голосе отозвался привратник. – Я вот только не знаю, стоит ли вам… это небезопасно.

– Чепуха, – резко ответила Анна. – Вот со мной и конюх. Кроме того, далеко я не поеду. Объеду разок вокруг стен – больше мне ничего и не нужно.

– Но уже темнеет, госпожа.

– Я вернусь задолго до темноты, болван, – прикрикнула Анна, а потом, как бы осененная вдохновением, добавила. – Ты разве не видишь, что у меня даже плаща с собой нет? Как я могу куда-нибудь уехать без плаща? Ну давай, отпирай ворота, чтобы я успела объехать вокруг стен. Да поторопись же ты, или у меня совсем не останется времени, сейчас вот еще и дождь пойдет…

Это, похоже, развеяло его сомнения, и с тягостной медлительностью он оставил свой пост в сторожевой будочке и открыл ворота. Анна заставила себя спокойно усесться в седло, но она ждала, что в любой момент у нее за спиной может раздаться чей-то протестующий окрик – голос Лии или Клемента, а то и ее родителей. Но вот, наконец, они оказались за стеной, и на этот случай, если привратник наблюдал за ними, поскакали вокруг нее, пока не скрылись из виду. И тогда они помчались прямо по полям, пустив лошадей мелким галопом. Удалившись порядочно от Морлэнда, они остановились, и Саймон передал ей плащ, который был засунут в его седельную сумку, после чего они вновь понеслись дальше стремительным галопом.

Да, при повозках с провизией были женщины, главным образом крепенькие, стойкие, низкорослые существа – солдатки, но хватало и шлюх: одни из них были постоянные «попутчицы» армии, другие – проститутки из Йорка и соседних мест, которые направлялись к Морстонской пустоши в надежде подзаработать накануне битвы. При появлении среди них Анны последовало немало скабрезных замечаний, поскольку, несмотря на грязный плащ, вид у нее был весьма приметный, не говоря уже о прекрасных лошадях.

– Какого из офицеров желаешь, дорогуша? – окликнула одна из них, когда Анна, качнувшись на лошади, слегка ударилась о задок одной повозки.

– А твой отец-то знает, что ты сбежала из дома? – выкрикнула другая.

Третья, искренне желая утешить девушку, подошла слишком близко к истине, дружелюбно сказав:

– Если он до сих пор не женился на вас, госпожа, то никогда и не женится, так что без толку везти с собой священника.

Щеки Анны пылали, она ехала молча чуть позади, а Саймон держался рядом, сбоку от нее. Когда они добрались до развернутых в ряды войск, возникла проблема – как же им отыскать прапорщика Саймондса. Самой Анне негоже было скакать туда-сюда среди солдат, но и Саймон не мог отправиться на поиски, бросив ее одну. Вот они и кружили близ повозок с провизией, беспомощно озираясь вокруг, пока Анна случайно не узнала одного солдата среди тех, кто пришел забрать ужин для своих отрядов. Во время одной из охот он сопровождал офицеров, был конюхом при них, и на щеке у него был бросающийся в глаза шрам. Анна, разумеется, не привыкла обращать внимание на слуг, и в других обстоятельствах не узнала бы его. Она указала на него Саймону, и он спросил у солдата, где может быть прапорщик.

– Да его здесь нет, он в самом центре, – с удивлением ответил тот. – Где еще-то ему быть, как не со своими солдатами?

Анна и Саймон переглянулись. Скакать в самую гущу войск было немыслимо. Анна порылась в своем кошельке. Там оказалось немного, но, как она надеялась, вполне достаточно, чтобы подкупить какого-то простолюдина.

– Ты понесешь ему ужин? – поинтересовалась она.

Солдат кивнул, стараясь не смотреть на нее. Он был крайне смущен присутствием Анны там, где ей быть совсем не полагалось. Дамам не подобает путаться с этими шлюхами-«попутчицами».

– Вот, добрый человек, возьми это за свои хлопоты и передай прапорщику Саймондсу, что я здесь, и что мне необходимо немедленно поговорить с ним по крайне срочному делу.

Солдат с сомнением посмотрел на нее, однако, протянул руку за кошельком, а почувствовав его вес, грубовато спросил:

– И какое же имя мне назвать?

Анна с Саймоном снова быстро переглянулись. Имя Морлэндов лучше было бы не пускать тут по кругу.

– Скажешь ему – госпожа Анна. Человек кивнул.

– Езжайте вон к тем кустам, – посоветовал он, проникнувшись духом секретности предприятия. – Я его приведу к вам туда.

Они спешились в указанном месте, и Саймон привязал лошадей к ветке. За кустами шла траншея, а за ней – дорога. А по другую ее сторону, почти неразличимые в сгущавшейся темноте, стояли ряды неприятеля. И в этой неожиданной паузе Анна впервые осознала всю опасность их положения. Она нервно посмотрела в сторону неприятельских рядов, а потом перевела взгляд на Саймона. Он покачал головой и успокоил ее:

– Они бы не стали ужинать, если бы была хоть малейшая угроза атаки. Посмотрите: все наши солдаты спешились и лежат себе на земле.

Анна задрожала.

– Я никогда не была в расположении армии. Да еще темнеет так быстро…

– Это гроза надвигается, – пояснил Саймон, встревоженно посматривая на опускающиеся все ниже тучи. – Скоро пойдет дождь… я боюсь, что вы, чего доброго, подхватите простуду, если промокнете. Не надо было вам ехать…

– Слишком поздно об этом беспокоиться, – отозвалась Анна. – А кроме того, простуда – ерунда, а вот… – но она вовремя спохватилась и больше не промолвила ни слова.

Наконец Саймон негромко сказал:

– Вон он идет.

Анна увидела Рейнольда, он шел в ее сторону вместе с солдатом, которого она подкупила. Она побежала ему навстречу и бросилась в его объятия, но Рейнольд схватил ее за руки и отстранил от себя, слегка встряхнув. Лицо его потемнело от гнева.

– Возьми себя в руки, – прошипел он. – На нас ведь люди смотрят. Анна, Боже мой, что ты здесь делаешь? Что тебя заставило пойти на такой риск? А если бы что-то с тобой случилось, если бы…

– Я приехала с Саймоном, он меня охраняет, – торопливо заговорила Анна. – Я должна была увидеть тебя… Рейнольд, ну почему ты не приехал ко мне или хотя бы не прислал записочки? За все это долгое время…

– Тише! – снова прошипел он и встряхнул ее, а потом, грубо держа Анну за локоть, торопливо отвел ее немного в сторону, где их не могла слышать прислуга при повозках.

– Ты делаешь мне больно, – пожаловалась она, когда он остановился и повернулся к ней лицом.

Рейнольд отпустил ее руку, напоследок еще раз немного встряхнув, и проговорил:

– Очень глупо с твоей стороны заявиться сюда! Ты должна немедленно вернуться домой. Как же ты могла рассчитывать, что я вырвусь из осажденного города повидаться с тобой? Уж не думала ли ты, что я могу запросто пройти мимо часовых и сказать: «Прошу прощения, но госпожа Анна Морлэнд желает меня видеть»?

– Ах, я так беспокоилась, – воскликнула Анна. – Ах, Рейнольд, я так тебя люблю.

– Сейчас на это совершенно нет времени. Ты должна вернуться…

– Рейнольд, я должна тебе сообщить, – от отчаяния набравшись храбрости, перебила его Анна. – Я беременна.

В последовавшем за этим молчании Анна, наблюдая за его окаменевшим лицом, видела, как умирают ее надежды. Она не знала точно, чего, собственно говоря, она от него ожидала, но, уж конечно, не этого. Страх сделал его жестоким, и Рейнольд спросил:

– В самом деле? Ну, и зачем ты мне это говоришь?

Анна от изумления разинула рот, и ее рука робко потянулась к нему.

– Что… что ты хочешь этим сказать? Рейнольд, ты разве не понял: во мне твое дитя.

Ее побелевшее лицо укоризненно взирало на него в сгущавшемся мраке. Рейнольд нетерпеливо стряхнул ее руку.

– Тебе надо возвращаться домой.

– Ты должен поехать со мной, – прошептала она, – и сказать моему отцу, что мы скоро поженимся.

– Не будь дурочкой, – грубо ответил он. – Не могу же я сейчас уйти с этой пустоши.

– А я не уйду без тебя, – упрямо заявила она. – Я тоже не могу. Они уже теперь знают, что меня нет дома. И если я вернусь одна, я буду опозорена навсегда. Если ты не поедешь со мной, то тогда я должна остаться с тобой.

– Ты здесь не можешь остаться.

– Нас может обвенчать армейский капеллан, – настаивала Анна. – Я знаю, что у вас тут есть капеллан.

– А кто сказал, что я женюсь на тебе? – спросил Рейнольд.

Анна изумленно посмотрела на него и, наконец, все поняла. Стыд, гнев и горькая боль захлестнули ее, и она почувствовала себя обнаженной, словно он содрал с нее одежду прямо здесь, на виду у двух армий. Теперь до ее сознания дошло все: и собственное безрассудство, и его жестокость, и ее нынешнее положение, и мрачная будущность… и ребенок у нее в чреве. В этот миг Анна почувствовала себя такой безнадежно одинокой, как будто весь окружающий мир погиб и от него, не осталось ничего, только она, бредущая по опустевшей земле.

– Я не могу вернуться домой, – проговорила наконец Анна, и голос ее был пустым, словно покинутый холодный дом. – Я никогда не смогу туда вернуться. Я погублена.

И едва она вымолвила это, как у нее за спиной послышался какой-то шум: беспорядочное смешение криков и мушкетных выстрелов. И, словно подавая некий сигнал, небеса разверзлись и с ударом грома, подобным орудийному выстрелу, разразилась гроза и на землю обрушились потоки воды. И тут же Саймон и этот солдат почти хором закричали:

– Неприятель! Неприятель идет!

– Атака, сэр! «Круглоголовые» атакуют! Пораженная неожиданно начавшимся ливнем, ослепленная вспышкой молнии, Анна почувствовала, что ее круто развернули, схватив за руку. Рейнольд, поставив ее за собой, ошеломленно смотрел сквозь пелену дождя, мимо двух мужчин и лошадей, нервно тянувших свои поводья, на леденящее душу зрелище: вся пехота «круглоголовых» спускалась по пологому склону в сторону дороги и траншеи этакой трусцой, копья они держали наперевес, дула мушкетов мерцали вспышками сквозь мглу и дождь, словно блуждающие болотные огоньки. Их захватили врасплох. Неприятельские командиры, должно быть, увидели, что они спешились, валяются на земле, заняты ужином, и приказали атаковать. А он бросил своих солдат, своего коня из-за какой-то женщины и этого конюха! В бессильной ярости Рейнольд заскрежетал зубами.

– Черт подери! – бешено заорал он. – Ты должна убираться отсюда! Эй ты, паренек, Бога ради, давай сюда этих лошадей! Беги, Анна, подбирай свои юбки и беги! Вон туда…

Рейнольд резко толкнул ее в сторону провиантских повозок. Анна, спотыкаясь и тяжело дыша, пыталась смахнуть с глаз капли дождя и убрать с лица насквозь промокшие волосы. Саймон с трудом удерживал двух лошадей, которые рвались из стороны в сторону, стремясь умчаться подальше от пронзительных воплей атакующих. Животные были слишком перепуганы, чтобы повиноваться командам. Саймон был напуган не меньше их, он беспомощно тащил лошадей за поводья, снова и снова бросая взгляд в направлении шеренги пехоты, бегущей прямо на них. Вот-вот они уже окажутся у траншеи.

– Ну пошли же, – кричал он, дергая за поводья, а лошади упрямо тянули обратно, закатывая глаза и вскидывая морды вверх.

– Я не оставлю тебя! – закричала Анна, наконец-то сообразив, что происходит.

– Ты должна… ну, Бога ради, ведь «круглоголовые» наступают! – кричал на нее Рейнольд, а дождь так и хлестал по его лицу. – Нас атакуют!

Каким-то образом вырвавшись из его рук, Анна побежала, причем побежала бессмысленно, словно охваченный паникой кролик, обратно, в сторону лошадей… и в сторону неприятеля. Рейнольд ринулся следом за ней, как раз в тот момент, когда поводья, ставшие скользкими от дождя, выскользнули из рук Саймона. Конюх стремительно бросился и, схватив один повод, сумел удержать его, но другая лошадь, прыгнув в сторону, понеслась во весь опор куда-то в дождливый мрак, и стремена хлопали ее по бокам. Противник между тем уже перепрыгивал траншею у них за спиной, и когда Анна добралась до Саймона, послышался резкий треск мушкетного огня, и конюх ощутил сильный удар по спине. Парень подумал было, что кто-то ударил его кулаком, но когда он попытался повернуть голову, чтобы посмотреть, в чем дело, то почувствовал, что падает, и с тошнотворным приступом ужаса осознал, что ударил его вовсе не кулак, а мушкетная пуля. Вялая рука выпустила поводья, ноги подкосились. Но поскольку пуля попала в позвоночник, Саймон ничего не чувствовал.

Рейнольд вовремя поймал лошадь, прежде чем она успела умчаться. «Доставьте мисс Анну в безопасное место, сэр», – хотел крикнуть Саймон, но голос его уже пропал. Ни ощущений, ни голоса, ни слуха, а теперь вот, в этой сгустившейся темноте не стало еще и зрения. «Заберите мисс Анну отсюда, – думал он, – заберите мисс Анну отсю…»

Рейнольд видел, как упал Саймон.

– Полезай! – заорал он, и Анна, как ни странно, повиновалась ему.

Он забросил ее в седло, но видел, что Анна слишком потрясена, чтобы выбраться отсюда самостоятельно. Он должен увезти ее подальше от линии огня, и только после этого можно будет вернуться к своим солдатам. Рейнольда охватило лихорадочное беспокойство: торчать здесь, с этой проклятой беременной дурой, когда его солдат атакуют! Поставив ногу в стремя, он вскочил в седло позади нее и со всей силы ударил каблуками по бокам лошади, как раз в тот момент, когда «круглоголовые» с ревом и воплями перебрались через траншею и обогнули заросли кустов. Лошадь, пронзительно заржав, скачками помчалась прочь от копьев и пик, а Рейнольд, крепко держа Анну за талию, направлял насмерть перепуганное животное окольной дорогой в сторону Йорка, прочь, прочь, подальше от неприятеля! Послышался звук мушкетных выстрелов, и он ощутил толчок пули, ударившей его в левую руку. И мигом у него пропали все чувства, он бросил поводья, понимая, что его рука повреждена. А за вторым толчком последовало ужасное жжение в спине и легких, и Рейнольд осел вперед, привалившись к Анне.

Неуправляемая и перепуганная лошадь неистово заметалась, столкнулась с одной из лошадей, впряженной в провиантскую повозку, и опять бросилась в сторону. Рейнольд беспомощно соскользнул с седла, волоча Анну за собой. Оба они с силой ударились о землю, а животное, освобожденное от своей ноши, мигом ускакало прочь. Под этой повозкой, в страхе припав к земле, прятался один из возниц. Когда мужчина с женщиной скатились на землю, он потянулся к ним, схватил руку женщины и потянул к себе, а она, очутившись под повозкой, с помощью возницы затащила и Рейнольда в это убежище.

Он застонал, и Анна, невидяще ощупав его лицо, захныкала от испуга.

– Рейнольд, ты ранен? – прошептала она.

Он снова простонал, чувствуя, что пуля пробирается в него все глубже и глубже. Ощупав его тело, Анна отыскала руку, обвисшую и неестественно изогнутую. Ей стало дурно.

– У тебя разбита рука.

Возница ухватил ее за плечо и потряс.

– Тише! – в ужасе прошипел он. – Молчите, а не то «круглоголовые» нас найдут.

Анна скрючилась, обвила руками Рейнольда и в страхе прижалась вместе с ним к земле. А он, с чувством безысходности думая о своем плачевном положении, пытался выговорить непослушными губами: «Черт тебя подери…», но не смог бы произнести ни звука, который она расслышала сквозь шум битвы. Свежее жжение горячей боли прокатилось по нему.

– Бога ради… – запротестовал он.

Анна услышала в его дыхании что-то похожее на шепот.

– Что-что? – спросила она, прижимаясь к нему. – Что ты сказал?

Но он был мертв и не мог ответить ей.

Глава 17

Провиантские повозки привезли из Йорка малоаппетитную еду к ужину, и именно тогда Кит и вспомнил о гостинцах, которые вручила ему Мэри-Эстер в то утро Он сидел вместе с Джеком, Диком и Коном, а неподалеку от них расположились Даниел с Мортоном, так что было вполне естественным поделиться с ними домашней стряпней.

– Вот это куда больше похоже на ужин, клянусь девой Марией! – закричал Даниел, когда Кит, разломив пополам пирог с олениной, отдал ему большую часть. – Этот ваш повар, должно быть, просто гений, Кит, мальчик мой!

– Это уж точно, – засмеялся Кит. – Мой отец всегда говорит, что для мужчины повар – самая важная личность в его жизни… я все-таки полагаю, что после жены.

– Тут ты ошибаешься, – заметил Даниел. – Мужчина вполне может прожить и без жены, а вот без пищи он прожить никак не сможет, это уж извини. Так что оставим повара на первом месте, и хватит об этом. Ну а ты, Мортон, старый греховодник, разве не согласен со мной?

– Ну, конечно же, Денни, с точки зрения солдата. Только если бы мужчины не ценили своих жен, то не появилось бы больше никаких маленьких поварят, а?

Кит засмеялся и внезапно понял, что чувствует себя необычайно счастливым. Как же хорошо было сидеть вот так в свое удовольствие на земле, накинув на руку поводья лошади, есть отличные пироги с олениной и слушать, как твои приятели несут разную чепуху. Джек, Дик и Кон негромко переговаривались между собой, лошади дремали или щипали жесткую траву. И со всех сторон его окружали друзья, солдаты. Он любил их всех, но особенно – этого грубого, вульгарного Даниела и слегка резковатого, острого на язычок Мортона. Кит поднял взгляд от какого-то движения и увидел Гамиля, стоявшего немного в стороне и смотревшего на них. И в тот же миг Кит вдруг проникся неожиданной симпатией и к Гамилю и, вытянув руку в дружелюбном жесте, крикнул.

– Гамиль, давай, подсаживайся к нам! Пироги мы уже уничтожили, но тут вот, видишь, еще остались яйца. Подходи, раздели с нами приятную трапезу.

Гамиль с любопытством посмотрел на него, словно зверь, подозревающий ловушку, а потом отрицательно покачал головой.

– Я пришел лишь затем, чтобы передать вам, что завтра с рассветом мы атакуем. Принц будет со своей лейб-гвардией, так что следите за ним и ждите сигнала, – он мельком взглянул на небо, нависшее над ними фиолетово-черными тучами. – С минуты на минуту пойдет дождь. Вы бы лучше накрыли свои седла.

Он развернулся на каблуках и поспешил прочь. Даниел, вздохнув и пожав плечами, поднялся и пошел за ним следом. С минуту Кит не двигался с места, не желая нарушать то необыкновенно приятное состояние, в котором он пребывал, даже несмотря на приближающийся дождь. Дом, семья и страдания, казалось, ушли куда-то далеко-далеко. Реальностью для него было вот это непринужденное и непритязательное содружество людей и лошадей, объединенных общим делом. А прохладный ветер растрепал его волосы, ветер, который обычно бывает перед самым дождем.

– Сейчас начнется, – сказал Мортон, и оба они разом начали подниматься.

А потом донеслись ужасные крики атакующих и звуки стрельбы, грохот кавалерийской атаки, ржанье лошадей… Резко развернувшись на месте, они сквозь спустившийся мрак увидели, что ряды неприятеля пришли в движение и кавалерия на их левом крыле во главе с Кромвелем во весь опор несется на их траншею.

– Атака! По седлам! – заорал Мортон.

И в тот же миг дождь в полную силу обрушился на них, мощный и слепящий. На мгновение страшный раскат грома заглушил все прочие звуки. А Кит вел отчаянную борьбу с Обероном, который рвался от него, страшась дождя и внезапно повеявшей в воздухе паники. Справившись с конем и вскочив в седло, Кит сразу почувствовал себя легче.

– По седлам! – закричал он и, пустив Оберона рысью, принялся собирать свой отряд, который метался в смятении, поскольку толком ничего не видел и не слышал. Однако дисциплина все же взяла верх, и как только большая часть всадников оказалась в седлах, остальные последовали их примеру.

Даниел, находившийся справа от Кита, прокричал ему:

– Следи за сигналом. Я его передам, а ты передавай дальше. Если мы атакуем слишком рано, то попадем под мушкетный огонь своих.

«Мушкетный огонь… – подумал Кит, – это в такой-то дождь? Да тут и шнур мигом бы погас». Но шум, царящий вокруг, помешал ему сказать это вслух. Кит кивнул и тут же повернулся в другую сторону, заслышав знакомый звук. Лорд Байрон с основными силами кавалерии, слева от Кита, не стал дожидаться сигнала, а ринулся в контратаку, встретившись с конницей Кромвеля в лобовой стычке. Но при этом кавалерия Байрона как раз перекрыла линию огня стрелкам Руперта, а также перерезала путь отряду Кита. Он слышал, как справа от него вовсю ругается Даниел. И сразу же стало видно, что коннице Байрона крепко досталось, и она уже начала откатываться назад. Кит ощущал движение в рядах собственных людей, которые колебались, включиться ли им в схватку или тоже пуститься наутек. Он повернул голову и прокричал что было сил:

– Стоять! Держать строй! Ждите сигнала! Вокруг в панике метались кони. Некоторые из кавалеристов еще так и не вскочили в седла, другие же, захваченные неприятельской атакой врасплох, пали духом и пытались улизнуть. А затем, когда ряды Байрона стали рушиться и кое-кто из его солдат кинулся бежать, давление на выжидавший полк дошло до высшей точки, и их шеренги дрогнули. Между отрядом Кита и стоявшими на переднем крае пехотинцами во главе с Нэпиром был еще конный полк лорда Тревора, и когда этот полк обратился в бегство, Кит больше не мог сдерживать своих людей Оберон развернулся, и только силой воли Киту удалось остановить огромного жеребца. Но конь вертелся по узкому кругу, его огромные копыта скользили по грязи, он храпел и ржал, а тем временем другие лошади потоком неслись мимо.

– Держите строй! – отчаянно кричал Кит – Держите строй!

Дождь хлестал ему в глаза, и он стряхивал его, как собака отряхивает воду со своих ушей. Все вокруг него бежали, а потом, внезапно, словно по мановению волшебной палочки, остановились.

Кит повернулся, чтобы посмотреть. Дождь заканчивался так же быстро, как и начался, и по мере того, как становилось светлее, Кит разглядел высокую фигуру на белом коне и высоко взметнувшуюся саблю принца. Сердце его переполнилось надеждой Руперт пришел, Руперт здесь! Кит видел, что такая же любовь к принцу отразилась и на лицах других солдат, он слышал этот знакомый голос, кричавший:

– Ну что, ребята, бежите? Ко мне, ко мне!

И в следующее мгновение он уже промчался мимо них, он летел во весь опор, – алый плащ, белый конь, темные волнистые волосы, – и вот они уже скакали за ним, с саблями наголо, неистово крича, – личный полк Руперта, лучший на свете, непобедимый! Вот откуда все началось – с этого маленького отряда побратимов, гордых своим братством, готовых последовать за Рупертом куда угодно, хотя бы в пасть самого дьявола! Они были началом и концом, ядром, сердцем королевской армии. И Кит тоже несся в этой атаке. Оберон теперь летел легким галопом, стремительно покрывая пространство огромными скачками, уши стояли торчком, шея изогнулась дугой, вытягиваясь от нетерпеливого рвения Кит яростно кричал, но это был не просто боевой клич, нет, это была победная песнь любви и славы.

И вот они вступили в бой. «Да, люди Кромвеля были хороши в деле», – подумал Кит со сдержанным удивлением Ничуть не испугавшиеся их атаки, они держали свои позиции и сражались. Их шеренги качались, сшибались, звуча саблями, и блестящие клинки тускнели. Они отходили, перестраивали ряды и снова бросались в бой. Земля стала скользкой от дождя и крови, повсюду валялись убитые люди и кони, и в ушах рокотал многоголосый шум сражения. Дождь прошел, тучи рассеялись, и ясный бледный вечерний свет придавал этому зрелищу ощущение нереальности. Они в который раз атаковали, следуя за Рупертом, только теперь их стало мало, очень мало. Силы противника выглядели такими же многочисленными как и прежде, словно их солдаты выползали из земли, подобно муравьям. И внезапно сердце Кита подвело его. Да, они могли бы сражаться вечно, но их от этого только становилось бы все меньше, тогда как вражеских солдат-муравьев, людей Кромвеля, сражавшихся как машины, будет лишь прибывать и прибывать.

А потом Оберон с пронзительным визгом упал, и Кит был отброшен в сторону. Жеребец продолжал кричать, в жалобной мольбе выкатив перепуганные глаза на своего хозяина. Задняя часть его туловища рухнула, передние ноги рыли землю. Кит не мог вынести этого, ему хотелось закрыть уши руками. Кто-то перерубил саблей подколенные сухожилия жеребца, выведя его из строя, и теперь конь силился подползти к нему. Кит нащупал свой пистолет, который он так еще и не достал из-под кушака. Он должен застрелить коня, прекратить этот ужасающий крик.

Гамиль, неистово сражавшийся поодаль, увидел, что Оберон упал и Кит лежит на земле, причем явно не может высвободить свой пистолет. Он заметил также, что шотландец из резерва мчится на Кита, а тот его не видит. Гамиль бессознательно поднял пистолет и прицелился в шотландца, нельзя ведь не спасти жизнь боевого товарища. А потом заколебался, и его рука снова опустилась.

Кит поднял взгляд и увидел надвигавшегося на него шотландца, скакавшего на своей маленькой волосатой лошадке, настолько маленькой, что ноги седока задевали траву, но в то же время крепкой и сильной. Шотландец неожиданно для Кита оказался вооруженным не палашом, а рапирой, французской дуэльной шпагой. Вероятно, им не хватало оружия, или, может быть, этот человек воображает себя фехтовальщиком. Казалось, было достаточно времени, чтобы заметить все это, как, впрочем, разглядеть это обветренное, похожее на сырое мясо, раздраженное лицо, эти торчащие пучками рыжеватые волосы под маленькой шотландской шляпой, к которой были пришпилены булавкой огромная, плебейского вида брошь и два маленьких перышка куропатки. Эти перышки выглядели до нелепого крошечными рядом с чудовищных размеров брошью.

Кит держал саблю в руке, и у него было время поднять ее и отразить удар, перерубив руку шотландцу, было время даже для того, чтобы быстро увернуться с его пути и, перехватив инициативу, просто разрубить врага мощным ударом. Но неожиданно Киту не захотелось ничего этого делать. Все происходящее казалось таким нереальным, и он устал, до смерти устал сражаться, убивать, совершать длинные марш-броски, устал от боли лошадей, пронзительно кричавших в непостижимом их уму страхе… Ему хотелось прилечь вот здесь и уснуть, и никогда больше не просыпаться, да и рука его слишком отяжелела, чтобы поднимать саблю.

Рапира вонзилась ему прямо в горло. Боль была поразительной, но закричать он не мог, ибо захлебнулся собственной кровью. Кит не сознавал, что падает, но земля уже была под ним, и он ощущал спиной ее холод и сырость. Шляпа его слетела, и прохладный воздух шевелил волосы, а над ним было зеленоватое вечернее небо, ясное и прозрачное, словно воды пруда. Гроза прошла, и теперь взгляд его был прикован к одной бледно-золотистой звездочке, первой предвестнице ночи, высоко-высоко над ним. Звук битвы понемногу затихал, и осталась вот только эта одна, неописуемо прекрасная звезда, уплывающая от него, отступающая все дальше и дальше во мрак, пока, наконец, и она, подмигнув на прощание, не погасла.

Анна не знала, долго ли она пролежала, с дрожью вжавшись в землю, но в конце концов ей показалось, что шум битвы отдалился, и она осмелилась вначале приподнять голову, а потом проползти чуть-чуть вперед и выглянуть из-под повозки. Дождь прекратился, а сражение продолжалось, но уже не так близко от них. Она приподняла голову немного повыше и смогла разглядеть, что противоборствующие стороны, похоже, сдвигались обратно к траншее. Почувствовав себя в некоторой безопасности, она сообразила, что может означать движение в этом направлении, неприятель отбит! Теперь настал их черед. Они должны поскорее убраться отсюда, пока противник не вернулся снова. Спрятавшись обратно под повозкой, Анна встряхнула скрючившегося возницу.

– Ну давай же! – крикнула она. – Мы должны выбраться из этого пекла. Надо отвезти раненого в безопасное место. У него разбита рука. Давай же, ты, болван, помоги мне!

Возница, перекатившись, оттолкнул ее от себя, а потом потянулся, чтобы взглянуть на Рейнольда. Он открыл было рот, желая что-то сказать, но, задумчиво посмотрев на Анну, снова закрыл его.

– Хорошо. Вылезай и держи лошадь. А я притащу твоего мужа.

Анна выползла из-под повозки и подошла к лошади Та, похоже, была не очень-то встревожена и вряд ли могла понести. Поводья были завязаны узлом у нее на шее, и Анна, развязав этот узел, забралась на повозку. Появился возница, он, сопя и задыхаясь, выволакивал Рейнольда из-под повозки за подмышки.

– Осторожнее! – резко крикнула она. – Не сделай ему больно.

Возница что-то промычал. Вытащив Рейнольда, он, изловчившись, с усилием взвалил его на задок повозки и сам вскарабкался следом. Анна хотела было поменяться с ним местами, но он не дал ей этого сделать.

– Нет-нет, не трать понапрасну времени, правь сама. Ты хлопни поводьями, мисс, и езжай себе. А я подержу твоего мужа, можешь не бояться.

– А куда ехать? – крикнула Анна. Возница повращал глазами.

– Подальше от этого боя. Вон туда.

Но «вон туда» было дорогой к ее дому, куда она возвращаться не желала. Анна знала, что сразу же за лесом была какая-то ферма. Вот туда-то она и направится, там найдется женщина, которая перевяжет раны Рейнольда. Встряхнув поводьями, Анна пустила лошадь медленной рысцой. Повозка затряслась и запрыгала, а возница, ухватившись за борт, заскрежетал зубами. Они обогнули поле сражения, а потом Анна свернула в сторону леса.

– Ты куда же поехала? – крикнул он.

– К ферме Уилстроп, – отозвалась Анна.

– Нет-нет, мне нужно домой Сворачивай к городу, – сказал возница.

– Но ведь ферма ближе. Я должна раздобыть помощь этому человеку.

«Что ж, – подумал возница, – с меня, пожалуй, хватит, да и к тому же повозка-то все-таки моя»

– Тебе уже не помочь своему горю, он мертв, – сказал возница.

Он оставил труп, перебрался вперед и отобрал у нее поводья. Состоялась, правда, короткая борьба, но Анна была не так уж и сильна, и спустя мгновение возница, бесцеремонно отпихнув ее на задок повозки, резко развернул лошадь. Анна подползла к Рейнольду. Она не верила, что он мертв, она думала, что возница хотел просто отвлечь ее внимание. Но когда Анна положила его голову себе на колени, то сразу же поняла, что возница сказал правду Этот удар лишь слегка задел ее: она уже была совсем другим существом, чем та девушка, которая прискакала на Марстонскую пустошь… Да неужто это и в самом деле было менее часу назад? Теперь она стала женщиной, нет, животным, все помыслы которого были подчинены одной цели – выжить. Задумавшись на мгновение, Анна принялась старательно стягивать кольцо с печаткой с руки Рейнольда. Оно оказалось слишком велико для всех ее пальчиков, кроме большого, так что ей пришлось надеть его себе на большой палец. Потом она разок любяще погладила рукой лицо Рейнольда, поцеловала в лоб и поползла к задку повозки.

Лошадь была старой и плохонькой, и ее рысца немногим отличалась от оживленного прогулочного шага. Темнело, и Анне надо было только высмотрел местечко поровнее и соскользнуть с повозки. Она упала на колени, поцарапав ладони, но повозка преспокойно поехала дальше, а Анна ушиблась не сильно. Она встала, хорошенько осмотрелась вокруг и направилась в сторону леса. Там она могла бы спрятаться, пока не закончится это сражение, а потом добраться до полка Рейнольда. Ей непременно поможет Фрэнсис или лейтенант Саймондс. В любом случае, домой она, разумеется, сейчас вернуться не могла.

Фрэнсис, находившийся в центре, видел, как протекала почти вся битва. Их правый фланг был прорван, но кавалерия во главе с Горингом на левом крыле, обрушившись на конницу Ферфакса, обратила ее в бегство, и теперь можно было рассчитывать, что Горинг окажет им некоторую помощь в центре. Фрэнсис скакал вдоль рядов своих солдат, приободряя их, когда, к его удивлению, к нему легким галопом прискакал Сэм Саймондс. Что же, черт подери, он мог делать здесь, вдали от своих солдат?

– Фрэнк! – лицо Саймондса выражало крайнее беспокойство. – Что-то плохое… с твоей сестрой…

– С моей сестрой?! – в изумлении воскликнул Фрэнсис. – Сэм, успокойся… в чем дело?

– Один из солдат только что рассказал мне… он отвел Рейнольда повидаться с твоей сестрой, туда, к провиантским повозкам, как раз когда началась первая атака. Она приехала повидаться с ним, одному Богу известно зачем. Этот солдат видел, что Рейнольд ранен, а потом ему самому пришлось бежать. Он добрался до меня, только вот Рейнольд не вернулся, и Бог знает где твоя сестра! Я должен отправиться на их поиски.

У Фрэнсиса еще было время оглядеть все вокруг полным отчаяния взглядом. Неприятель превосходил их числом по меньшей мере вдвое.

– Слушай, – крикнул он, – не будь болваном! Рейнольд и сам о ней позаботится. Ты-то что можешь сделать?

Сэм открыл было рот, чтобы ответить, но не успел. Неприятель продолжал наступать, и им приходилось отходить назад. Фрэнсис развернул своего коня. Позади них был огороженный участок земли, который при обороне предоставил бы им определенное прикрытие. И он принялся осторожно, группу за группой, отводить своих людей назад, медленно, чтобы не дать толчка к беспорядочному бегству Никакой помощи от Горинга не приходило, он сам сражался не на жизнь, а на смерть с кавалерией Кромвеля, который, прорвав правое крыло, развернулся вправо и, огибая поле битвы, атаковал другое крыло.

Добравшись до этого огороженного участка, они заняли там позиции. Лошадь Фрэнсиса убили прямо под ним, так что ему пришлось командовать своими людьми спешенным, и он больше не видел ничего, кроме того, что творилось непосредственно вокруг него. Он мимолетно подумал о Рейнольде с Сэмом и о своей сестре – это, конечно, могла быть только Анна, ибо Гетта не способна на подобное безрассудство. Его ранило в руку, потом в лицо, но раны были легкими и не причиняли ему большого беспокойства.

Темнело, а их оставалось все меньше и меньше Взошла луна – бледный серп на фоне бархатистого неба.. Они были окружены неприятелем со всех сторон, почти вся вражеская кавалерия обрушилась на них. У противника оказалось больше резервов, и «барашкам» непрерывно приходилось драться против свежих сил. Бились врукопашную старые противники, воины с Приграничья и шотландцы. Темнота не позволяла разглядеть что-либо дальше нескольких ярдов с обеих сторон. Белые мундиры воинов с Приграничья теперь обагрились кровью, Фрэнсис отирал с глаз пот и кровь насквозь промокшим обшлагом мундира. Рука его настолько устала, что когда он поднимал ее, она горела от боли. А потом наступило затишье. Неприятель держался в стороне Может быть, он отступал? Но нет – это было сделано лишь для того, чтобы дать им шанс сдаться.

– Сдавайтесь! – доносился со всех сторон требовательный клич. – Вам не победить! Сдавайтесь – и мы пощадим вас!

Фрэнсис посмотрел на своих солдат, которых он так полюбил, стойких невысоких воинов с Приграничья, и увидел в каждом лице одни и те же гнев и презрение, одну и ту же решимость. Сдаться шотландцам? Просить какого-то шотландца о пощаде?! Это был старинный враг, и ненависть к нему была в крови у каждого «белого мундира», она воспитывалась в них столетиями набегов, убийств, пожаров, грабежей… Сдаться какому-то варвару-шотландцу? Никогда!

И битва возобновилась. Так где же этот Ньюкасл? Где же Руперт, Эйтин, Горинг, Байрон, где все их командиры? Куда подевалась их кавалерия? Пропало, все пропало, все, кроме «белых мундиров». Стало совсем темно, все было кончено, сражение проиграно, Англия проиграна, они падали на землю в этом мраке, но зубы их были оскалены в бешенстве, «барашки» продолжали сражаться, погибая, но не сходя с места, погибая прямо в строю, и белые мундиры краснели от их крови. Фрэнсис пал в самом конце, как раз перед тем, как «круглоголовые», пресытившись, наконец, убийством, двинулись вперед и разоружили последних из «барашков», взяв их в плен и этим спасая им жизни. Утром в этом полку насчитывалось четыре тысячи солдат, пленных же оказалось не более сорока.

Поначалу Гетта хранила молчание, когда привратник доложил, что пропали Анна и конюх. Если Анна вскоре вернется, то у нее будет наготове какая-нибудь отговорка, и Гетте совсем не хотелось без нужды выдавать ее. Но когда лошади возвратились без седоков и просочились первые сообщения о сражении, она не смогла более хранить эту тайну. Родители выслушали ее в молчании, а потом Мэри-Эстер, издав ужасный, душераздирающий крик, осела на пол, обхватив себя руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Глаза ее расширились от потрясения. А Эдмунд широкими шагами двинулся к двери и позвал Клемента. Когда тот явился, Эдмунд сказал:

– Оседлай Титанию и еще одну лошадь и жди меня на дворе.

Клемент ушел, а Эдмунд направился к камину и снял со стены пару пистолетов.

– Эдмунд, – воскликнула Мэри-Эстер, – что ты делаешь? Ты не можешь уходить из дома – там же сражение, страшное сражение!

– А ты хотела бы, чтобы я ничего не делал? – отозвался он. – Там моя дочь!

– Тебя ведь могут убить.

– О, на это у меня есть все права. Это моя вина. Мне бы следовало получше присматривать за ней.

Мэри-Эстер встала и направилась к нему, но холодность в их отношениях не позволила ей коснуться мужа.

– Будь осторожнее, – попросила она. Мэри-Эстер не понимала, какую пользу может принести его поездка, и боялась потерять еще и его, но сказать все это она не могла. Поскольку лошади возвратились без седоков, Анна, по всей вероятности, уже была мертва и не нуждалась в помощи отца, так что Эдмунд рисковал бы своей жизнью напрасно. Но он уже вышел, едва бросив на нее мимолетный взгляд. И женщины остались в одиночестве ожидать вестей о победе или поражении, жизни или смерти.

Первыми беглецами, проследовавшими мимо Морлэнда, были кавалеристы-«круглоголовые» из крыла сэра Томаса Ферфакса. По их словам, они были разбиты и обращены в бегство Горингом. Один или двое остановились выпить воды и перевязать раны. Гетта, ухаживавшая за ранеными, негромко, с отчаянием в голосе спросила, не знают ли они что-нибудь о младшем лейтенанте Хобарте, но никто ничего не знал. Позже явились роялисты, раненые и спасающиеся бегством. Ричард приказал слугам не впускать их, едва не вызвав этим открытый бунт, но тут в дело вмешалась Мэри-Эстер, успокоила разъяренных слуг и твердо заявила Ричарду, что никому не будет отказано в помощи.

– Ты осмеливаешься указывать мне, какие раны я могу перевязывать, а какие – нет? Я ухаживала за своими врагами во время осады.

Ричард посмотрел на нее пристыженно и вызывающе, однако сдержал свой язык.

Сообщения о битве приходили противоречивые, И было просто невозможно определить, что же там происходит. Каждый солдат знал только о том небольшом участке, на котором он находился, и сбивчиво, в нескольких словах рассказывал свою историю. Потом возвратился Эдмунд, уставший, с побелевшим лицом… и без Анны. Мэри-Эстер сбежала вниз и встретилась с ним на конюшенном дворе. Передавая Титанию конюху, он сказал:

– Я заезжал во все окрестные дома, но не нашел никого, кто бы видел ее или слышал о ней. А к полю боя я не смог подобраться близко. Думаю, она должна быть там, под защитой этого Саймондса… или…

Он не смог произнести этого слова. Мэри-Эстер облизала пересохшие губы и спросила:

– А как идет сражение? Все рассказы такие разные…

– Издали трудно определить, темно, но, похоже, у наших больше солдат.

– У наших? – резко переспросила Мэри-Эстер. Но Эдмунд слишком устал и не заметил ее негодования.

– Роялистов меньше, и, по слухам, принц Руперт бежал, и все прекратили сопротивление, кроме полка лорда Ньюкасла.

Их глаза встретились. У измученной Мэри-Эстер уже не хватало сил, чтобы быть жестокой.

– А как же твои сыновья? – спросила она и, посмотрев ему в глаза еще мгновение, отправилась ухаживать за ранеными.

Немного погодя прибыло несколько солдат Руперта. Трое из них сидели верхом на одной измученной лошади, которая, похоже, могла вот-вот рухнуть прямо под ними. Соскользнув на землю, они попросили воды. Двое поддерживали третьего, рука которого была разрублена у плеча почти насквозь. Они отвели его в коридор, и Мэри-Эстер, опустившись подле него на колени, как можно лучше перевязала рану, хотя и понимала, что это ему уже не поможет Лицо его было восковым от потери крови и приближающейся смерти.

– Какие новости? – негромко спросила она. – Какие новости о моей семье? – остальные двое обменялись взглядами, явно не желая отвечать. – Умоляю, скажите мне правду! Вы видели их… капитана Гамильтона и лейтенанта Морлэнда?

– Госпожа, мы не знаем ничего о капитане Гамильтоне, но мы видели, что лейтенант Морлэнд погиб, – наконец ответил один из них.

Удар оказался слабее, чем она могла бы ожидать. Эти слова, похоже, не так уж много для нее значили.

– Расскажите, как это произошло, – попросила она.

– Конь пал под ним, и пока он пытался подняться на ноги, его убил шотландец, – невыразительно произнес тот же солдат. Они повидали так много смертей, что их чувства притупились. – Немногие из нас выбрались оттуда. Все кончено, госпожа. Мы бы хотели только попить воды, а потом надо двигаться дальше.

– Но этот человек не может двигаться, – сказала Мэри-Эстер. – Оставьте его мне, мы тут о нем позаботимся.

Солдаты обменялись взглядами и дружно ответили:

– Благослови вас Господь, госпожа.

– И вас обоих храни Господь, – отозвалась она. Мало-помалу приходили вести… вести о поражении. Все бежали, были ранены или погибли… тысячи погибли. Уже после одиннадцати часов вечера в дом принесли Фрэнсиса, принесли двое пастухов с дальних полей, прямо с того места, где убитые кучами громоздились при лунном свете. Они принесли и конюха Саймона тоже, но вот господина Кита найти не смогли. Не было никаких следов и госпожи Анны – ни мертвой, ни живой. Рассказывали, однако, что лейтенант Саймондс поехал искать ее и не вернулся, так что оставалась надежда, что он, возможно, где-нибудь укрыл ее в безопасности.

Пастухи отнесли Фрэнсиса в часовню и положили там вместе с другим убитым. Ему было двадцать три года. Мэри-Эстер стояла, охваченная горем, и смотрела на него. Она не могла плакать, но, ощутив его смерть, поняла, что и Кит тоже погиб. Вошел Эдмунд и встал рядом с ней. Мэри-Эстер взглянула на мужа и увидела, что его лицо искажено болью еще сильнее, чем у нее, но ей хотелось лишь поскорее вырвать его из своего сердца, никакой жалости к нему у нее не было.

– Фрэнсис и Кит, возможно, Гамиль, возможно, и Анна тоже, – проговорила она.

Эдмунд посмотрел на нее, и его глаза приняли эти удары, и он не сделал ни единого движения, чтобы уклониться от них.

В сражении, подобном этому, войска находились в постоянном движении, и не прошло нескольких минут, как Гамиль понял, что очутился далеко от места гибели Кита. Он постарался запомнить это место, но в скором времени они тоже бежали, преследуемые шотландцами по пятам. Крупный и быстрый Светлячок без всякого труда обгонял неприятельских низкорослых кляч. Гамиль видел, как спасались бегством другие, и, подобно им, бросился к лесу, но не спрятался в чаще, а промчался сквозь нее. Он не испытывал ни малейшего желания быть захваченным, словно кролик горностаями. Он выбрался из леса с другой стороны и осторожно обогнул его в обратном направлении. Подобравшись как можно ближе, Гамиль спрятал своего коня в зарослях терновника и пополз обратно – разыскивать Кита.

Сражение волной откатилось от того места, где упал Кит, и теперь там лежали только убитые и раненые. Некоторые из последних взывали к нему о помощи, другие же съеживались и трепетали от страха, боясь, что он явился добить их и ограбить. Кладбищенские воры всегда держатся поближе к полю брани. Он полз, низко прижимаясь к земле, словно собака, сам дрожа от потрясения и отвращения. Га-миль не понимал, почему делает это, но знал лишь со странной, безумной уверенностью, что должен отыскать Кита и доставить его тело домой. Он дал ему умереть и теперь обязан искупить свой грех. В дрожащем лунном свете было трудно отличить одно место от другого, да и мертвых вокруг было так много, но, наконец, Гамиль увидел Оберона – этого огромного коня нельзя было спутать ни с каким другим, – и совсем рядом, около него, лежал Кит.

Тело его было холодным и сырым от земли и росы. Он оказался на редкость тяжелым для Гамиля, измученного битвой, но все же ему удалось взвалить тело кузена себе на плечо и отправиться в долгий и мучительный путь. Кит был крупнее Гамиля, ну а мертвые вообще тяжелее живых. Спустя некоторое время он впал в лихорадочное состояние и потерял счет времени. Когда он в конце концов добрался до кустов терновника, Светлячок все еще стоял там, понурив голову, уши его тоже поникли. Конь слишком устал, чтобы сопротивляться или выражать недовольство, когда Гамиль, сантиметр за сантиметром взваливал ему на спину тело. А потом, наконец, он отвязал поводья и повел Светлячка вперед.

Гамиль выбрал окольный путь, чтобы не видеть последствий сражения: Светлячок то и дело спотыкался, и Гамиль, полуобезумевший, спотыкался вместе с ним, а Кит висел поперек седла, и руки его раскачивались в такт с движениями коня. Они снова обогнули этот лес и спустились мимо Хэссея к Уину. Там они остановились и отыскали ручеек, не обагренный кровью. Человек и конь жадно и долго пили. От Уина они двинулись дальше более прямым путем и наконец, уже очень поздно, подошли к Шоузу. Подведя коня к самым воротам, Гамиль стоял, качаясь, и дожидался, пока его впустят. Он не звал и не стучал в ворота, ибо понимал, что его должны были увидеть. И в конце концов ворота распахнулись, и перед ним предстала высокая женщина. Гамиль затуманенными глазами посмотрел на нее и, не узнав, кто это, спросил:

– Она здесь?

Руфь, как только увидела в лунном свете всадника и коня, поняла, что висело поперек седла. Да, он вернулся домой единственным способом, каким мог вернуться. Она отступила назад и бесстрастным голосом сказала.

– Занеси его сюда.

Гамиль завел коня во двор и в отчаянии произнес.

– Это я дал ему умереть. Я мог бы спасти его, но я дал ему умереть. Я ненавидел его, потому что он отобрал ее у меня, и когда я увидел, как враг поднимает свою саблю, я мог бы застрелить его, но не сделал этого. Где же Хиро? Где она? Я должен рассказать ей.

Гнев придал Руфи, и без того высокой и сильной, еще больше сил. Схватив Гамиля за горло, она заставила его посмотреть ей в глаза.

– Молчи! Ты Принес его обратно – вот и довольно. И больше ни слова!

– Но я же должен рассказать ей, – возразил Гамиль.

– Зачем?! Чтобы ей стало лучше? Чтобы утешить ее? Что, по-твоему, с ней будет, если она это узнает? Ты просто хочешь за ее счет снять бремя со своей подлой душонки. Нет уж, храни свою вину при себе, пускай она гложет тебя! Но храни ее молча, пускай она сгрызет без остатка твою жизнь!

Руфь отпустила его как раз в тот миг, когда открылась дверь и вышла Хиро вместе с Эллен и другими слугами. Хиро, хромая, пошла к ним, быстрее, чем, как считала Руфь, она могла передвигаться. В темноте дверного проема появилась еще одна фигура, маленькая фигурка в белой ночной рубашке Руфь попыталась было загородить от Хиро скорбную ношу Светлячка, но это было бесполезно. Ничто не могло отвратить этого удара. Хиро замерла на месте, глаза ее стали огромными, но она не проронила ни звука. Руфь подала знак Перри и другому слуге, и они, выступив вперед, подняли тело с коня и понесли его в дом.

Там они положили его в зале, и Хиро, неловко опустившись на колени подле него, разгладила его волосы, убирая их с лица. В колеблющемся свете свечи он выглядел не таким бледным, хотя лицо его было гладким, как мрамор. Он казался спокойным, словно удивительной красоты статуя. На нем не было никаких отметин, если не считать дырочки в горле «Такая маленькая дырочка, – подумала Руфь, – слишком маленькая, чтобы выпустить всю жизнь».

Хиро долго-долго молча гладила лицо и волосы Кита, а потом протянула руку, чтобы кто-нибудь помог ей подняться, и маленький Кит мгновенно подошел к ней. Она поднялась на ноги и стояла, опершись рукой на плечо сына. Они посмотрели в глаза друг другу. Мальчик побелел и весь дрожал, но держал себя в руках, и казалось, что в этом взгляде они отдают друг другу свою силу и черпают ее.

– Пускай его отнесут в часовню, – проговорила Хиро, и это были первые слова, прозвучавшие в этом доме.

Гамиль шагнул вперед.

– Хиро… – начал он, и тут же Руфь, стоявшая рядом с ним, предостерегая, со злобой вывернула его руку.

Хиро посмотрела на него и сначала не узнала, а потом ее лицо осветилось изумлением и первым проблеском радости.

– Гамиль? О, слава Богу, ты вернулся домой! – воскликнула она. – Гамиль, дрожа, стоял на месте и молчал. – По крайней мере, ты уцелел. Ты у нас еще есть.

Небольшая горестная процессия двинулась в сторону часовни. Руфь и Гамиль остались в зале одни. Он пристально смотрел им вслед, едва начиная осознавать смысл боли. Руфь отпустила его руку.

– Пускай это будет твоим наказанием, – промолвила она.

Хиро и Эллен омыли тело, причесали волосы. Хиро пыталась убедить себя, что это был Кит, но он совсем не был похож на Кита, он напоминал некое его изображение – статую или посмертную маску, словно сам он по-прежнему находился где-то еще, а на данную церемонию прислал вместо себя вот эту замену. На его шее покоился чернильный орешек на кожаном шнурке. Хиро сняла его. Вдоль его верхушки шла царапина, оставленная рапирой. Она долго смотрела на этот талисман, лежавший на ее ладони, а потом, сомкнув вокруг него пальцы, потрясла руками, поднеся их к груди, словно именно они больше всего чувствовали эту боль.

В ту же ночь к воротам подъехали другие всадники и негромко окликнули хозяев. Руфь, жестом приказав Перри отойти, подошла поближе и крикнула.

– Кто там?

– Мадам, мы беженцы, ищем убежища. Не примете ли вы нас к себе?

Она посмотрела сквозь щелочку. Судя по их одежде, подумала Руфь, они не могли быть «круглоголовыми».

– Роялисты? – спросила она.

– Да, мадам, – последовал ответ. Она отперла ворота и сказала.

– Спешивайтесь и заходите.

Мужчины повиновались, и на минуту ее сердце замерло, ибо в этот устрашающий миг она подумала, что это был Кит, вот тот высокий, темноволосый кавалер, шагавший впереди. Там был еще и небольшой смуглый мужчина и трое других, следовавших немного позади них. Невысокий мужчина сказал с иностранным акцентом.

– Мадам, вы миссис Морлэнд, жена Кита Морлэнда?

– Я Руфь Морлэнд, хозяйка этого дома и кузина Кита Морлэнда.

Смуглый человек вздохнул с облегчением.

– Мы его друзья, мадам, нам нужно убежище на эту ночь. Зная, что его дом расположен к нам дружественно..

Руфь посмотрела на высокого мужчину – молодого, очень красивого, широкого в плечах, с худым мрачным лицом и огромными темными глазами и поняла, кто он.

– Здесь вас рады принять, – отрывисто произнесла она. – Жена Кита Морлэнда в доме, и его сын там. А сам он…

– Хвала Господу – воскликнул невысокий мужчина.

Руфь покачала головой.

– Не благодарите Его. Кит лежит в часовне Принц заговорил в первый раз.

– Мертвый?

– Мертвый, ваше высочество, – ответила Руфь Руперт вздохнул, слегка содрогнувшись.

– Так много.. – проговорил он. – Так много друзей.

Руфь видела, что все они едва не валятся с ног.

– Заходите, поешьте и отдохните. Не так уж и много осталось от ночи, – она двинулась впереди, ведя их в дом, и, вспомнив, добавила. – Гамиль Гамильтон, кузен Кита, тоже здесь.

Маленький смуглолицый человек вскрикнул от радости.

Она молча накормила их, и они ели тоже молча, после первого суматошного обмена приветствиями с Гамилем. Изнуренные, они прислонялись друг к другу, впадая в сон, еще даже не кончив трапезу.

– Я покажу вам, где вы могли бы поспать, – сказала Руфь по прошествии некоторого времени.

Принц поднял голову, встретив ее глаза прямым и уверенным внимательным взглядом, как будто они были одной породы, и он знал, что она его поймет.

– Мы должны выехать рано утром, собрать всех, кто еще остался в живых, и поспешить к королю.

– Я приготовлю для вас еду в дорогу, все, чем мы сможем поделиться. А теперь идите спать.

Маленького смуглого воина она положила вместе с Гамилем в комнате для гостей, а принцу выделила собственную комнату. Перри тем временем устроил трех других офицеров. Руперт, словно в оцепенении, обвел взглядом спальню, а когда она уже собиралась уйти, опустился на кровать и отрывисто сказал:

– Это ведь ваша спальня.

– Да.

– Но где же будете спать вы?

– Сегодня я спать не буду. Кит лежит там, в часовне… мертвый.

Руперт посмотрел на нее.

– Вы любили его?

Похоже, не было никакой причины отрицать это, тем более – ему.

– Его и Малахию, моего племянника, это все, кого я любила. А теперь оба они мертвы.

Он медленно кивнул, его огромные темные глаза блуждали по комнате, словно ища чего-то, на чем можно было бы остановиться и отвлечь мысли.

– Мы не должны были сражаться, – произнес он, – но, видит Господь, у меня не было выбора. Так много друзей… меня отрезали от них. Мне пришлось прятаться в лесу, пока опасность миновала. Моего коня застрелили, и я не мог вернуться на поле боя. Когда, наконец, я добрался до Йорка, там осталось так мало, так мало… – он содрогнулся и потер руками лицо. – Ньюкасл потерял весь свой полк. Всех своих «барашков», все они погибли… Он рыдал, как дитя.

А теперь зарыдал и сам принц. Руфь видела, как огромные круглые глаза бегали под его пальцами, когда он снова и снова тер ладонями свое лицо, как бы пытаясь избавиться от страшных видений, проносившихся в его сознании. Он выглядел таким молодым, таким сильным и уязвимым… словно жеребенок. Она подошла к нему поближе, бессознательно, просто чтобы утешить его.

– А потом… – сказал он.

– Да-да?

Теперь Руфь стояла уже близко и могла коснуться его. Руперт поднял на нее взгляд, желая понять, можно ли ей довериться. Она положила руку ему на голову, и ощущение его волос под пальцами было таким, словно она гладила маленького Кита. Руфь содрогнулась и, сев на постель рядом с принцем, погладила его волосы. Слезы продолжали бежать из его глаз, причем настолько легко, словно он не понимал, что плачет.

– Мне рассказали… уже потом… что там видели… моего пуделя. Он выскользнул из ошейника и бросился за мной, когда я поскакал к своему полку. Они убили его… враги его убили. Они говорили, что он – воплощение дьявола. Мой бедный Бой…

Его последние оборонительные укрепления рухнули и, положив голову ей на плечо, принц горько разрыдался. Руфь привлекла Руперта к себе и, обняв его голову, тоже плакала, но только молча. Она гладила его темные шелковистые волосы, целовала его лоб, на который падали ее слезы, а спустя некоторое время она легла на постель и потянула Руперта к себе, вниз, чтобы удобнее было утешать его. Немного погодя ее губы отыскали его рот, который она тоже поцеловала, и тогда руки принца ожили и обняли лицо Руфи. Рот у принца был нежный, с мягким изгибом, словно у ребенка, а вот изгиб шеи был еще мягче, тоже совсем детский, и ресницы веером нежно лежали на щеках. Но тело он имел сильное и крупное, тело настоящего мужчины, с большими плечами и мощными ногами. Этот контраст надрывал ей сердце, тронув ее невыразимо…

Руфь закрыла глаза и держала его, не переставая целовать, она держала и ребенка, и мужчину, она держала Кита, каким он был, когда она влюбилась в него, Кита, на котором еще не легла печать горечи и крушения надежд. Все ее одиночество взывало к нему, вся ее любовь, замкнутая ею под сто замков, изливалась на него, и она лежала с ним в боли и страсти, в странной неземной страсти двух людей, которые всегда были отдалены от всего мира.

А потом он забылся в тяжелом сне, и Руфь с удивлением держала его в своих объятиях, держала сразу и мужчину, и мальчика, своего любовника и свое дитя. Он не шелохнулся, когда она встала и покинула его. На следующий день на рассвете они ускакали, чтобы собрать остатки уцелевшей армии и повести ее на юг, оставив разбитый вдребезги север, заново, из последних сил складывать по крупицам собственную жизнь.

Глава 18

Долгое время Анна скрывалась в лесу, зарывшись поглубже под зарослями падуба, которые царапали ей кожу и рвали одежду, зато, как рассудила она, должны были защитить ее, не позволить отыскать. Она слышала шум, когда люди и лошади с треском ломились сквозь чащу, и прижалась к земле, дожидаясь, пока все стихнет Это могли быть королевские солдаты, которые помогли бы ей, но точно так же они могли оказаться и «круглоголовыми» – отличить их друг от друга не было никакой возможности. Наконец, когда в лесу все успокоилось, Анна осторожно выползла наружу. Какая бы ей опасность ни грозила, она должна была направиться в Йорк, ибо там непременно собралась уцелевшая часть королевской армии, победившей или проигравшей сражение – все равно. Другим местом, куда она могла бы отправиться, был дом, но, пожалуй, даже смерть была бы предпочтительнее тому бесчестию и позору, которые к этому времени определенно ожидали ее там.

При свете луны, струившемся сквозь деревья, Анна определила свое местонахождение и двинулась на восток. Пройдя довольно недалеко, она услышала где-то позади себя звук тяжелого тела, с треском проламывавшегося через подлесок. Анна как раз находилась на открытом месте, и спрятаться ей было некуда. Ей оставалось только плотно прижаться к какому-то дереву и надеяться, что тень листвы, быть может, скроет ее. Шум приблизился, и из кустов появилась лошадь без наездника, ее порванные поводья волочились следом. Издав облегченный возглас, Анна шагнула вперед. Животное приветствовало ее ржанием и остановилось, склонив голову к ее руке. Лошадь была рада вновь обрести какого-нибудь хозяина после ужасов этого вечера. Анна никогда не ездила верхом в мужском седле, да ни разу и в женское-то седло не садилась без помощи слуг и без чурбана-подставки, поэтому у нее ушло некоторое время на то, чтобы найти способ взобраться на лошадь. Впрочем, сама лошадь не доставляла ей никаких хлопот, она терпеливо стояла, пока женщина, вставив ногу в стремя, полувспрыгнула-полувскарабкалась наверх. Связав узлом поводья, Анна ударом ног пустила лошадь шагом, и обе беженки двинулись в сторону Йорка.

Не подозревая этого, Анна и лейтенант Саймондс в течение некоторого времени находились довольно близко друг от друга. Саймондс прискакал в поисках Анны к восточному крылу битвы, наткнулся там прямо на кавалерийскую схватку, когда Кромвель и Лесли атаковали Горинга, и бежал вместе с королевской кавалерией к Уилстропскому лесу, после того, как их разбили. Он прятался в зарослях, прислушиваясь, подобно Анне, к доносившимся до него звукам, и при первой же возможности попытался вернуться на поле боя. Но даже издали Саймондсу открылась ужасная участь, постигшая его полк, так что ему ничего не оставалось делать, как направиться в Йорк и попытаться там отыскать тех, кто уцелел.

К тому времени город Йорк закрыл свои ворота и от неприятельских, и от королевских солдат, сколько бы они там ни кричали, моля о пище, воде и помощи. Принц Руперт прибыл туда незадолго до полуночи, собрал тех, кто был способен продолжать сражение, и отправил их на ночлег в старый лагерь шотландцев к северу от города. Саймондс доложил принцу о своем прибытии и был им радостно принят на пополнение кавалерии.

– Сэр, я офицер пехоты, – ответил на это Саймондс.

Руперт лишь мрачно улыбнулся.

– У вас есть конь, – только и сказал он.

На следующий день рано утром они выступили на север. Хотя их целью и было возвратиться к королю на юг, необходимо было дать беглецам время примкнуть к ним. Кроме того, в Ричмонде находился Монтроз, и принц надеялся получить от него помощь. Ночью появился Даниел О'Нейл, утром радостно воссоединившийся с Рупертом, Мортоном и Гамилем. Он сразу же поинтересовался, не ранен ли Гамиль, поскольку тот выглядел как-то странно, да и двигался словно во сне, но Гамиль в ответ только покачал головой, и Даниел предположил, что он просто горюет о погибшем Ките. Собрали все, что осталось от обоза, и двинулись на север, переночевав в Тирске, а на следующий день добрались до Ричмонда.

Анна ехала с обозом. Местные шлюхи разбежались, а те женщины, которые еще там оставались, были солдатками и постоянными «попутчицами» Они грубовато-доброжелательно относились к Анне, жалели ее, видя ее беспомощность и нынешнее состояние, и не возражали, что она едет с ними.

– Ты, должно быть, крепка как лошадь, что еще не скинула своего ребеночка, – одобрительно заметила одна из них.

Анна предполагала, что солдатки не были бы столь добры, будь она какой-нибудь вечно хнычущей безликой служанкой, а вот стойкость относилась как раз к тем качествам, которые они понимали и ценили. Одна их этих женщин даже дала ей плащ, чтобы прикрыть разодранное платье. Снятый с какого-то убитого солдата, он дурно пах и был перепачкан кровью, но это было лучше, чем ничего, и Анна с благодарностью приняла плащ. Он да колечко с печаткой на большом пальце составляли все ее имущество – не считая, конечно, еще и лошади, но, впрочем, та была у нее недолго. Какой-то офицер, приняв ее за «попутчицу», которой повезло поймать себе приблудную лошадь, отобрал ее у Анны для собственных нужд, и девушка не осмелилась возмутиться. Так что в Ричмонд, она ехала на повозке, крепко-накрепко обхватив руками свой живот, что бы защитить его от тряски по неровной дороге, и размышляла над тем, что же с ней будет дальше.

В Ричмонде Анна узнала, что Саймондс там, поскольку видела, как он проскакал мимо по рыночной площади. Она окликнула его, но он не услышал ее. Офицеры были расквартированы в гостинице под названием «Королевские доспехи», и Анна при первой же возможности отправилась туда и сказала стоявшему на посту часовому, что хочет видеть лейтенанта Саймондса.

– В этом-то я не сомневаюсь, – небрежно ответил часовой, – но вот желает ли он вас видеть?

Анна твердо стояла на своем.

– Он захочет, когда узнает, кто я такая. Передайте ему, – заявила она, приняв как можно более надменный вид.

Ее голос заставил часового присмотреться повнимательнее, и он разглядел под грязью и растрепанным видом ее привлекательность, а под грязным плащом – дорогое порванное платье.

– А кто вы такая? – подозрительно спросил он. – Чего вы хотите?

– Я хочу повидать лейтенанта Саймондса, – повторила Анна и показала кольцо. – У меня есть вести о его брате.

Часовой попытался выхватить у нее кольцо, но Анна зажала его в ладони, а часовой вцепился в ее руки. Она неистово боролась с ним, но тут какой-то проходивший мимо прапорщик резко спросил:

– Часовой, что здесь происходит?

Не упуская этого шанса, Анна воскликнула:

– Сэр, вы ведь джентльмен… я должна видеть лейтенанта Саймондса. Отведите меня к нему, а то этот часовой принимает меня за потаскушку.

С сомнением посмотрев на нее, прапорщик сказал:

– Подождите здесь, я ему передам. Часовой, пропустите ее за дверь, но не далее… и больше не приставайте к ней.

Часовой что-то проворчал, но все же дал ей пройти внутрь крытого крыльца, и Анна, передернув плечами, стояла в этом укрытии, пытаясь руками хоть как-то пригладить растрепанные волосы и одежду в тщетной надежде улучшить свой вид. Но в этом не было необходимости. Едва появившись в дверях, Сэм бросился к ней и схватил за руки, дрожа от облегчения.

– Анна! Слава Богу, ты цела. А я-то уже думал, что ты погибла. Я искал тебя повсюду, когда мне сказали, что ты явилась на поле боя и искала Рейнольда. Но что ты делаешь здесь? Почему ты покинула дом?

Один лишь взгляд на нее мог бы объяснить ему эту причину, но Сэм был слишком возбужден и не замечал. Перевернув ладонь, Анна показала ему кольцо.

– Рейнольд погиб, – без обиняков сказала она, слишком уставшая и испуганная, чтобы подбирать щадящие слова, – а я беременна. Мне не к кому обратиться, кроме тебя. Ты мне поможешь?

Саймондс уставился на кольцо, лицо его побелело, а потом из белого стало красным, поскольку он не мог заставить себя оторвать взгляда от ее живота. Он поднял на нее глаза, смущенные и страдающие, обиженные и разгневанные. Она флиртовала с ним, заставила его поверить, что любит его, но улеглась с его братом… да и довольно давно, чтобы успеть отрастить такой вот внушительный живот. Но потом он увидел утонченную красоту ее лица, незнакомую спокойную отвагу, сменившую прежние капризы и тщеславие, и это глубоко тронуло его. В ее животе было дитя его брата, и ее руки – руки, которые когда-то были такими белыми и изящными, а теперь со сломанными ногтями, с глубоко въевшейся грязью, с царапинами и синяками… – доверчиво покоились в его руках. Так что же он мог сделать? Он любил ее, тщеславную, капризную и гордую, и не мог не любить ее теперь, страдающую и перепуганную, но по-прежнему гордую.

– Ты должна вернуться домой, – сказал он наконец. – Не годится, чтобы ты ехала в обозе вместе с армией. Позволь, я найду какой-нибудь способ отправить тебя в Морлэнд.

– Если ты только попытаешься это сделать, я вынуждена буду снова бежать. Я не могу вернуться домой. Ты хочешь помочь мне?

– Конечно, я хочу, но только…

– Жена Черного Тома Ферфакса сопровождает его, – сказала она, пытаясь улыбнуться. – Это возможно.

Он вздохнул, соглашаясь, и привлек ее к себе, чтобы можно было положить ей на плечи свою покровительственную руку.

– Что ж, хорошо, если ты так этого хочешь. Но в твоем положении… просто удивительно, что у тебя до сих пор не случился выкидыш.

– Сэм, – тихо произнесла она, – это ребенок твоего брата, – их глаза встретились, и Анна добавила: – Извини.

Сэм сжал ее руку и медленно проговорил:

– Если ты выйдешь за меня замуж, я стану отцом этого ребенка, и никто никогда не узнает, что… что я не всегда им был.

Она была поражена его благородством.

– Спасибо, – промолвила она, и они по-новому посмотрели друг на друга. Раскрыв ладонь, Анна протянула ему кольцо. – Возьми его.

Сэм покачал головой.

– Ты должна беречь его, пока я не достану для тебя другое. Оно будет твоим залогом.

– Ты – лучший залог, чем какое-то кольцо Но тем не менее я буду хранить его.

Сэм повел ее к внутренней двери.

– Я должен накормить и одеть тебя, и еще я… я должен послать за священником, чтобы мы могли обвенчаться как можно скорее. Нам надо будет попросить разрешения у принца, но я уверен, что он не станет возражать.

Седьмого июля принц вновь оставил Ричмонд и направился на юго-запад, через Ланкашир к Чеширу, чтобы пополнить полк новобранцами в Уэльсе и на юго-западе. Вместе с ним двинулось войско примерно в семь тысяч человек, среди которых были шотландские подкрепления, приведенные верным Монтрозом. И вместе с обозом в позаимствованной у кого-то одежде ехала Анна, новоиспеченная миссис Саймондс.

Число обитателей плантации Йорк медленно сокращалось. В августе Джозия, ослабший после несчастного случая с ногой, заболел лихорадкой, от которой не смог оправиться. Позже, в том же месяце, умерла Бетти Хэммонд, по всей вероятности, от той же самой болезни. Ее муж Джо был приведен этим в полное уныние. Он никогда не разлучался с ней надолго, с тех пор как они поженились – а было им в ту пору по тринадцать лет, – и без нее он просто не понимал, что ж ему самому-то теперь делать. Он, похоже, попросту угасал, словно жестокая судьба, вырвав у него жену, оставила и на нем рану, которую невозможно было залечить, и теперь она кровоточила, приближая его к смерти. Умер он во вторую неделю сентября. Место позади дома, где Нелл и Амброз похоронили мертвого новорожденного, понемногу становилось настоящим кладбищем.

А потом, уже в октябре, исчез Пен Хастер. Никто не понимал, что с ним могло случиться. Нелл была убеждена, что он сбежал, поскольку ему не нравилась тяжелая работа и перспектива зимовки в этом суровом месте. Амброз полагал, что с ним произошел какой-то несчастный случай, Рейчел же не сомневалась, что его схватили индейцы, в смертельном страхе перед которыми она жила, наслушавшись ужасных историй. Они пока еще не видели ни одного индейца, хотя иногда и находили свидетельства их присутствия на некотором расстоянии от дома. Похоже, что и сами индейцы были осторожны и не спешили приближаться, а лучшего никто и желать не мог.

Холода нагрянули в ноябре, но и они не дали им ни малейшего намека на то, что на них надвигалось. Овощи Нелл уже подросли и были съедены подчистую – все, кроме репы, которую она настойчиво потребовала отложить про запас. Но кругом было множество уток, прилетели и дикие гуси, и еще можно было ловить рыбу… правда, зерно почти иссякло, не считая посевного, отложенного для посадки на следующую весну. Однако никто из них уже не обладал прежней силой и здоровьем, как в пору их приезда: тяжелая работа, скудное питание и постоянные лихорадки истощили их силы. Нелл, толком не оправившись от неудачных родов, уже снова понесла, Феб была слабой от рождения, Амброз имел изможденный и осунувшийся вид, хотя по-прежнему упрямо сохранял свою веселость, а Остин, Рейчел и работники сильно исхудали и измучились от непосильного труда. И только Гудмены, хотя и утратили свою избыточную полноту, были здоровехоньки. Супруги сумели избежать изнурительного труда, москитов, переносивших лихорадку, и каким-то загадочным образом они, похоже, получали больше сил от еды… если только не ели что-то дополнительно.

Но потом повалил снег. Проснувшись однажды ночью, Нелл почувствовала какую-то давящую тишину снаружи: не было слышно ни единого звука, ни обычных ночных шорохов, ни шевеления травы и ветвей, ни пения птиц… Охваченная любопытством, Нелл поднялась с постели. От холода захватывало дыхание. Она подошла к окну, чуть-чуть приоткрыла ставни и не увидела снаружи ничего, кроме белых, ярко светившихся в свете звезд крупных и нежных хлопьев снега, подобно гусиным перышкам, мягко опускавшимся вниз и ласково оседавшим на ветви деревьев и на землю. Зрелище было чарующе прекрасно, но Нелл поняла, что это означает начало новых тяжких испытаний. Впрочем, даже она не могла предвидеть суровости той зимы.

Река замерзла, и снег шел до тех пор, пока невозможно стало определить, где же начинается вода и кончается земля. И вот в один ужасный день лед у самой кромки треснул под тяжестью Уилла Бревера, и он ушел под воду. Он дважды выныривал с посиневшим лицом, но был уже не в состоянии даже позвать на помощь. Они попытались добраться до него, но когда Джон Хогг, улегшись в снег и вытянувшись во весь свой рост, сумел дотронуться до его руки, ни у кого не нашлось сил, чтобы вытянуть огромное тело Бревера из воды. И в считанные минуты он снова скрылся подо льдом и больше уже не показывался.

После трех дней этой замерзшей белизны налетел второй буран, и в течение недели они не могли даже носа высунуть из дома. Им не оставалось ничего, как сидеть взаперти и изо всех сил поддерживать тепло в доме. И все то время, что они не могли выходить на охоту, им приходилось расходовать свои драгоценные запасы. Нелл изо всех сил старалась обойтись сушеным мясом и репой, но этого было недостаточно. А когда буран окончился, охотиться стало трудно: трудно было даже просто передвигаться в глубоких сугробах. Коза издохла от голода, а волки, спустившись с холмов, утащили ночью почти всех кур. Ну а потом за вторым бураном последовал третий, и угроза голодной смерти стала, мягко говоря, очевидной.

И вот Однажды утром, очень рано, Нелл проснулась от какого-то незнакомого звука и некоторое время никак не могла понять, что же это такое. А потом она сообразила, что это был звук бегущей воды, звук, отсутствовавший в ее мире вот уже более месяца. Началась оттепель! Волна облегчения прокатилась по ней. Как только рассветет, они доберутся до лодки и поплывут в город за новыми припасами. Или, если на пути попадется какое-нибудь другое поселение, попросят помощи там. Она снова погрузилась в сон. Все они теперь спали помногу – отчасти от слабости, отчасти от голода, а отчасти потому, что единственным местом, где можно согреться, была постель. Нелл просыпалась еще разок-другой, но ей становилось все теплее, и она была просто не в силах вырвать себя из объятий сна, пока спустя некоторое время после рассвета наконец не сообразила, что уже совершенно светло. Да, ведь ее ночью будил какой-то шум, но в первые минуты она не могла припомнить, что это было. А потом, вспомнив об оттепели, перевернулась, чтобы разбудить Амброза и сообщить ему эту замечательную новость.

Нелл села и увидела – вначале с удивлением, а потом с мрачным предчувствием, – что место для сна, которое обычно занимала чета Гудменов, опустело. Она потрясла Амброза, а потом поднялась сама, чтобы разбудить остальных. Все они были медлительны и бестолковы от сонливости и слабости, и к тому времени, когда, натянув обувь, все вышли наружу, было уже слишком поздно. Гудмены исчезли, а вместе с ними и лодка! К тому же Гудмены прихватили с собой все, что могли, на обмен, оставив обитателей Йорка совершенно беспомощными. Без лодки они были лишены практически всего.

Чтобы подбодрить, остальных и предотвратить всеобщее отчаяние, Нелл и Амброз прикинулись, будто бы плотник и его жена уехали за помощью для всех них, но никто не поверил этому. Когда их отрезал от мира четвертый буран, худшие из своих опасений они уже просто не воспринимали из-за порожденного голодом безразличия. От пробуждения и до нового сна они лежали, свернувшись калачиком в своих постелях, шевелясь лишь для того, чтобы проглотить ту скудную пищу, которую крохотными порциями раздавала им Нелл. Они съели последних кур и последнюю свинью, покончили и с посевным зерном, и после этого у них ничего уже не оставалось, а снег все падал и падал, молча и неумолимо, засыпая их, обнося неприступной стеной…

Умерла Рейчел, а за ней – Роберт Апдайк, и уцелевшие, напрягая остатки сил, выволокли тела наружу. Они похоронили покойных прямо в снегу, но волки их, конечно, откопали, и та ночь была ужасающей из-за омерзительных звуков звериного пиршества. К тому же волки больше уже не уходили. Зима оказалась голодной и для них, а в доме жили живые и съедобные существа. По ночам они выли, и их безумная музыка звучала жутковато-прекрасно под светом замерзших звезд.

Нелл сбилась со счета времени. Они уже больше не поднимались с той постели, которую делили все вместе, вставать им было незачем. Она просыпалась и засыпала и вновь просыпалась и однажды в тишине не услышала вообще никаких звуков дыхания. «Все они умерли, – подумала Нелл. – Что ж, теперь осталась только я… но это уже недолго, скоро я тоже умру». А потом снаружи до нее донеслись звуки – человеческие звуки! Это вернулись Гудмены, вопреки всем ожиданиям! Нелл изо всех сил старалась подняться, но она слишком ослабла. Она потрясла Амброза, но тот не пошевелился. Между тем звуки были труднопостижимыми, они двигались вокруг дома… почему же Гудмены не зайдут внутрь? А потом она услышала под окном чей-то голос, говорящий на незнакомом языке, и мгновенно все поняла, это были не Гудмены. Люди снаружи были индейцами.

Обеспокоенная, Нелл не испытывала особенного страха, да и в любом случае она ничего не смогла бы сделать. По прошествии довольно продолжительного времени у дверей завозились, затем последовала пауза, а потом кто-то разобрался, как отодвинуть задвижку Дверь распахнулась, и три фигуры, одетые в меха и кожу, осторожно вошли в дом и остановились сразу за порогом, озираясь по сторонам. Они были вооружены копьями и ножами. Индейцы что-то крикнули другим, стоявшим позади них, а потом одна из фигур отделилась от группы и направилась к их общему лежбищу Нелл быстро закрыла глаза и помолилась, чтобы смерть была по возможности мгновенной. Потом она снова открыла их и обнаружила, что смотрит прямо в пару темных любопытных глаз, расположившихся на смуглом приятном молодом лице… женском лице.

Девушка-индианка сказала что-то непонятное Нелл, беззвучно прохрипев, сумела медленно поднять руку и показать на свой рот. Лицо исчезло и снова появилось, на заднем плане послышался оживленный разговор на непонятном языке, а потом индианка медленно и совершенно отчетливо спросила.

– Ты – голодный.?

Нелл решила, что все это ей снится. Она снова прохрипела и покивала. Смуглое личико улыбнулось, и девушка сказала.

– Спать. Я – приносить еда.

Нелл решила отдаться на волю судьбы, помня слова миссис Колберт об индейцах. Возможно, они задумали какое-то ужасное злодеяние, только Нелл не могла поверить в это, глядя на лицо девушки. В доме между тем раздавались звуки – кто-то разводил огонь, готовил пищу, доносился запах дыма и запах еды, заполнявший ее полусон-полуявь, пока Нелл уже перестала понимать, что же в этом было реальным, а что – нет. Потом ее разбудила чья-то настойчивая рука, нет, две настойчивых руки, которые приподняли ее и поддерживали в таком положении. Затем появилась миска и в ней нечто, пахнущее едой настолько сильно, что Нелл даже затошнило. Молодая индианка произнесла всего одно, волшебное слово:

– Есть.

Она накормила Нелл несколькими полными ложками, а потом отрицательно покачала головой: сейчас для нее было достаточно и этого. Снова положив Нелл, девушка обошла вокруг постели, чтобы накормить кого-то еще, а потом, приостановившись, улыбнулась Нелл и многозначительно похлопала по своему животу.

– Рибьенок, – сказала она, кивая. Нелл слабо улыбнулась.

– Ребенок, – согласилась она и заснула. Девушка и двое других индейцев провели в доме несколько дней, пока выжившие не смогли передвигаться самостоятельно. И потом двое мужчин ушли, а девушка осталась присматривать за ними. Мужчины вскоре должны были вернуться, с мясом. Они отдали индейцам топоры и другие инструменты в обмен на еду, которую те принесли и еще должны были принести, а девушка помогала им переводить, если знаки не помогали. Индианка сообщила им свое имя, но они никак не могли выговорить его и поэтому называли ее Розой, что отчасти напоминало звучание непонятного имени.

Спустя две недели после сражения на Марстонской пустоши город Йорк сдался парламентским войскам во главе с Ферфаксом, и для Йорка на этом война закончилась. Однако положение Эдмунда, балансировавшего между двумя сторонами, оставалось шатким, ибо теперь, похоже, мало кто сомневался в том, что король в конце концов придет к соглашению с парламентом, и каковыми бы ни оказались условия этого соглашения – Эдмунду пришлось бы примириться с ними. Бешеная реакция некоторых солдат-мятежников на часовню побудила Эдмунда провести в ней кое-какие преобразования, чтобы новый их визит не принес еще большего ущерба. Он ободрал алтарь и часовенку Пресвятой Девы, припрятал украшения, включая старинную деревянную статую Богоматери, в потайной нише за стеной алтаря в часовенке Пресвятой Девы, где обычно в беспокойные времена хранились семейные драгоценности.

Мэри-Эстер и отец Мишель молча наблюдали за всем этим. Эдмунд был хозяином, и они ничего не смогли бы сделать. Ободранная и лишенная украшений, часовня по-прежнему была очень красивой со своими изящными веерообразными сводами, окнами-витражами и семейными надгробиями вдоль стен Но теперь Эдмунд еще и распорядился видоизменить порядок обедни, запретив членам семьи и слугам преклонять колени и креститься. Это было компромиссом, который Мэри-Эстер со всем пылом ее открытой души не одобряла. Ричарду все эти новшества должны были нравиться, но он находил в данной ситуации едва ли больше удовольствия, чем его мачеха.

Та сторона, которую он поддерживал, фала верх и, похоже, вполне могла в конечном счете выиграть и всю войну, и тогда королю пришлось бы признать новую религию. Теперь было очевидно, что Ричард обладал сильным влиянием на своего отца и сумел произвести перемены в доме, так что ему следовало бы быть на седьмом небе от счастья. Однако этот триумф не доставлял ему особой радости, в сражении с отцом и победе над ним было что-то неприятное. Всю жизнь отец был для Ричарда непоколебимой скалой, на которую он безуспешно кидался. Теперь же он был смущен, почувствовав, что эта скала сдвигается под его натиском. Кэтрин, у которой в прошлом году случился выкидыш, снова забеременела, и это тоже должно было бы радовать его, но он уже устал от Кэтрин, в особенности ему докучали ее нравоучения и вечное нытье. Беременность сделала ее раздражительной. Подробно Ричарду, для нее оказалось трудным совместить брак и беременность с непорочностью, и хотя именно она первая настояла на полном осуществлении сути их брачного союза, теперь Кэтрин была склонна винить его в своих неудобствах, намекая при этом, что это-де его распутная натура во всем виновата. По мере того, как увядала его безрассудная страсть к ней, увядала и ясность, которой, как ему казалось прежде, были пропитаны ее идеи. В значительной степени против собственной воли Ричард начинал постигать несообразности в ее философии, кристально чистый поток которой теперь очень сильно напоминал грязный ручей. Ричард стал замечать, что на самом-то деле Кэтрин более чем простовата и что в доме между тем имеется несколько весьма хорошеньких молодых служанок, которые взирали на него с волнующим уважением, и это его подбадривало и оживляло после нудных нотаций, жалоб и придирок жены.

И лишь одно событие принесло счастье в Морлэнд – пришло письмо, сообщавшее, что Анна, которую они считали погибшей, оказывается, жива и здорова, она вышла замуж за лейтенанта Саймондса, и, стало быть, по окончании войны двери родительского дома будут для нее открыты. У Эдмунда камень с души упал, ибо он мучительно винил себя в поступке Анны, а еще ему очень хотелось, чтобы прошло отчуждение между ним и его супругой, и тогда он смог хотя бы отчасти поделиться с ней своей радостью. Однако Мэри-Эстер, крепко обнимая Гетту, Эдмунда удостоила лишь холодным взглядом.

Гетта, хотя и обрадовавшаяся, что Анна оказалась жива-здорова, была сильно озадачена, что та вышла замуж за Сэма Саймондса, хотя любила Рейнольда, да так сильно, что даже рискнула переспать с ним и забеременеть. Она скучала по сестре, и жизнь ее теперь была тихой, лишенной почти всех развлечений. Поэтому у нее было вдосталь времени для размышлений. Сравнивая все это со своими чувствами к Карлу Хобарту, Гетта подумала, смогла бы она когда-нибудь, даже будучи беременной, выйти замуж за брата Карла. Нет-нет, себя она совершенно не представляла в подобной ситуации. Она лишь надеялась, что Анна любит Сэма, и он, вероятно, был настолько похож на своего брата, что сестра просто не могла не полюбить его. Ее же начинало беспокоить, что отец стал присматривать для нее партию. Гетта не знала, жив ли Карл или мертв, и могла вообще никогда не узнать о его судьбе, но ей не нужен был никто другой, и она не представляла, как будет сопротивляться, если отец подыщет ей мужа.

Для тех, кто уцелел в поселении Йорк, жизнь после голодной поры стала странной и почти до прекрасного непритязательной. Все их амбиции и надежды, страхи и желания теперь очистились и прояснились, словно металл, прошедший печь. Они, конечно, по-прежнему помнили и Морлэнд, и Англию, но уже весьма смутно: пережитый голод, близость смерти отдалили их от родного дома больше, чем это мог сделать огромный океан. Теперь они остались одни, наедине с Господом и его пустыней, и предназначением их жизни отныне была сама жизнь – ни более и ни менее.

Всем им впереди предстояла тяжелая работа, но Роза приходила им на помощь, Роза и те двое индейцев, которые частенько заглядывали навестить их. Они узнали, что эти двое мужчин были ее братьями. В течение зимы Амброз, Остин и Джон Хогг готовились к весне. Они ходили на охоту вместе с братьями-индейцами, добывали мясо и бобровый мех, который могли обменять в Сент-Мэри на необходимые товары. Младший из индейцев, Атткуехо, показал им, как построить лодку, а когда погода была слишком плохой для всех прочих дел, они сидели под бывшим навесом Гудменов и возились с лодкой или занимались выделкой бобровых и оленьих шкур – этому процессу обучил их старший индеец, Наташек. Как только потеплело и у них набралось достаточно выделанных шкур, а также была готова лодка, Амброз с Остином на подхвате отправились по реке в город, чтобы купить там посевное зерно, табачные семена, домашний скот и все прочее, что удалось бы найти из необходимого им. То, что Амброз оставил Нелл и Феб с одним только Джоном Хоггом для их защиты, было знаком того, насколько он стал доверять индейцам.

Пока путешественники отсутствовали, те, кто остался в Йорке, готовили поля для посева, вместо волов впрягшись в плуг. Нелл продолжила работу в огороде, а также делала новую перину из гусиного и утиного пуха, который они насобирали, шила рубашонки для младенца из своих собственных сорочек. Роза была сильно взволнована предстоящими родами Нелл и частенько, проходя мимо нее, клала руку на раздувшийся живот и улыбалась.

– Мой рибьенок, – говорила при этом она, и Нелл со смехом соглашалась.

– Никакого ребенка и не было бы вовсе, если бы ты не спасла жизнь его матери, так что ты воистину можешь сказать, что это твой ребенок.

Амброза не было месяц, а вернувшись, он привез с собой все, что поехал выменивать, и даже более того. Джон Хогг заметил приближение лодки, поскольку работал в сарайчике, на пристани, над чем-то секретным, и примчался к дому.

– Госпожа, там хозяин возвращается, и с ним двое незнакомцев.

– Незнакомцев?

Нелл было подумала, что это, возможно, возвращаются Гудмены, но она уже торопилась вместе со всеми к пристани, а там уже был Амброз, сияющий от радости, а в лодке вместе с ним сидели Остин и еще какие-то мужчина и мальчик. Мужчина был большим, дородным и бородатым, а мальчик – тощим; на вид ему было лет тринадцать-четырнадцать.

Когда смолкли приветствия, Амброз смог объясниться. Плантаторы в Виргинии очень строго относились к беглецам, жестко придерживаясь договоров о кабальной службе и защищая права владельцев кабальных слуг: ведь их жизни зависели от обязанной им, согласно договоренности, рабочей силы. Поэтому как только Амброз доложил о бегстве Гудменов, он встретил самое горячее сочувствие, и повсюду был разослан приказ, в случае обнаружения плотника и его жены, они должны быть немедленно арестованы. Амброз пробыл в Сент-Мэри всего неделю, когда пришло известие, что Гудмены в Джеймстауне, живут там с комфортом, поскольку Сэм Гудмен был искусным плотником, а жители Джеймстауна уже достаточно разбогатели для того, чтобы обставлять свои дома изысканной мебелью.

Амброз сознался, что был очень встревожен тем, что ему, возможно, придется забрать Гудменов назад, однако в данном случае в этом не было необходимости. Они выкупили у него свои контракты о кабальной службе, и на полученные деньги Амброз смог приобрести пару новых слуг, тех самых мужчину и мальчика, которые приехали вместе с ним. А в дополнение к этому виргинский совет наложил на Гудменов за воровство огромный штраф, и если бы Амброз не был столь мягкосердечен и рассказал бы об ужасных последствиях их деяний, то их ждало бы куда более серьезное судебное преследование. Между старыми виргинцами и мэрилендцами не было особой любви, однако поддержка друг друга в подобных вопросах была в интересах обеих колоний.

Вот таким образом Амброз и возвратился назад со всем необходимым, с кое-какими предметами роскоши и с двумя новыми помощниками. Бородатый мужчина, Генри Вуд, был таким же, как Уилл Бревер – мускулистым и простоватым, но он обладал широким и добрым нравом, а его любовь к животным и маленьким беззащитным растениям делали его габариты и силу совсем не угрожающими. Мальчика звали Ральфом Эндерби, ему было тринадцать лет, и во время морского путешествия из Англии он лишился обоих родителей. Поначалу он вел себя замкнуто и довольно угрюмо, что, впрочем, можно было ожидать, но потом привязался к Нелл и Амброзу, и они стали для него больше, чем просто хозяин и хозяйка. Впоследствии раскрылся и его истинный характер – ласковый, любящий мальчик, он отличался сообразительностью и был полон энергии.

Получив новых помощников, они засеяли поля зерном и табаком на продажу. Роза показала им, как надо удобрять кукурузные поля дохлой рыбой – ловкий прием, с помощью которого урожай удваивался и даже утраивался, – и как ограничить в росте верхние листы табака, чтобы нижние могли расти, оставаясь при этом нежными. Огород Нелл пышно разрастался, а домашний скот хорошо прижился на новом месте – и куры, и коза с козленком, и красивая черная свиноматка на сносях Йоркширские деревья снова зацвели, и белая роза уже дала крупные почки.

А в мае, когда Нелл в своем саду выкапывала сорняки деревянным инструментом с длинной ручкой, который смастерил для нее Джон Хогг, чтобы она могла не гнуться, у нее начались роды. Она бросила мотыгу, обхватила руками живот и тихонько побрела в сторону дома, зовя Розу. Девушку, должно быть, что-то беспокоило в тоне ее голоса, потому что она выбежала ей навстречу, длинные косы раскачивались на бегу, темные глаза расширились.

– Что это есть, мисси? Это мой рибьенок? – кричала она.

Нелл протянула свои руки к Розе и улыбнулась сквозь застилавший Глаза туман боли.

– Да, думаю, что это он.

Роза притащила ее в дом и, заметив, что руки Нелл стали влажными от страха, спросила.

– Почему бояться? Нелл прикусила губу.

– Мой первый ребенок умер, а тогда здесь еще была Рейчел, которая знала толк в этих делах. А я не знаю, как принимать ребенка, и Феб тоже не знает Роза улыбнулась.

– Не бояться. Моя – знать. В наша деревня мы все знать такая вещь.

Нелл вздохнула с коротким облегчением.

– Роза, я и не представляю, что бы мы без тебя делали.

Постель, на которой рожала Нелл, была отделена занавесями, и Роза и Феб вытирали пот с ее лба и подбадривали, держа за руки. Мужчины мигом нашли себе работу поближе к дому – достаточно близко, чтобы узнать, когда появится младенец, но и достаточно далеко, чтобы не слышать страшных криков. Амброз рубил дрова в беспокойном неистовстве, лицо его побелело как простыня. В какой-то момент, сделав короткую паузу в рубке, он услышал горькие крики Нелл и вынужден был отбежать к зарослям сорняков, куда и изверг все содержимое желудка. Другие мужчины, время от времени проходя мимо него, бросали в его сторону взгляды, полные безмолвного сочувствия.

Ребенок родился во второй половине дня, и когда в дверях дома появилась Роза, улыбавшаяся и манящая их рукой, мужчины, побросав свои инструменты, припустились бегом к дому, но, приблизившись к двери, все они разом умерили свой пыл и стали вдруг чрезвычайно вежливыми, предлагая друг другу право войти первым, после Амброза, конечно, Нелл лежала на подушках, измученная, но светящаяся от счастья, а новорожденный младенец извивался подле нее на оленьей коже, которую Атткуехо выделал так мягко, словно для себя самого.

– Девочка, Амброз, – сказала Нелл. – Надеюсь, ты не будешь возражать, что это не мальчик.

Амброз опустился на колени и в изумлении смотрел на младенца. Девочка была не красная и не морщинистая, какими обычно бывают новорожденные, нет, она напоминала гладкий желтовато-жемчужный плод, созревший к нужному сроку. У нее были блестящие красивые темные волосики, а ее глазки, открытые и блуждающие, были удивительно синими, словно у котенка. Амброз приложил палец к ее ладошке, и когда вокруг него сомкнулись пальчики малютки, он поднял взгляд на Нелл и проговорил:

– Она просто красавица!

Лицо его выражало неописуемый восторг. Да разве мог кто-нибудь быть недоволен, что этот прелестный ребенок оказался не мальчиком?

Остальные мужчины робко выступили вперед, чтобы выразить свои поздравления и по-своему поклониться крохотному младенцу. Все они были потрясены и охвачены своего рода изумленно-благоговейным трепетом перед таким совершенством и красотой. Потом Джон Хогг, робевший больше остальных, сделал еще шаг вперед и довольно бессвязно пробормотал, что у него, мол, приготовлен подарок для младенца, если, конечно, родители позволят. Он вышел из дома, пунцовый от смущения, и вернулся немного погодя, неся ту вещь, которую он тайком мастерил в хижине Сэма Гудмена. Это была колыбелька-качалка, любовно вырезанная из гладкого темного орешника-гикори, а обрамлявшие кроватку со всех сторон панели покрывала изысканнейшая резьба. Хогг провел много-много часов, кропотливо трудясь над кроваткой. Нелл попросила приподнять ее повыше и сделала знак Джону, чтобы он поднес колыбельку прямо к ней, она хотела посмотреть.

– Восхитительно, Джон, просто прекрасно, – похвалила она. – У тебя огромный талант.

– Я думаю, что кроватка прекрасна даже для моей дочери, – осторожно поддразнил Амброз.

Они внимательно рассмотрели резьбу Джон Хогг украсил колыбельку теми вещами, которые ему были знакомы больше всего, и в итоге на панелях оказались животные, представлявшие собой удивительную помесь фауны Англии и Мэриленда. Здесь были и те зверьки, с которыми он когда-то вырос, и новые, за которыми наблюдал с тех пор, как оказался здесь Когда они полюбовались колыбелькой, Хогг указал на панель в ногах кроватки, которая была оставлена пустой.

– Вот здесь, – промолвил он, – если пожелаете, я бы вырезал дату и имя младенца.

Что ж, так и появилась надпись. «Пятое мая 1644 года, Филадельфия»

Глава 19

Случается же порой такое: когда человек настойчиво ищет смерти, она бежит от него. В каждом бою, в каждой стычке после Марстонской пустоши Гамиль безрассудно бросался в драку, норовя угодить туда, где ряды противника были гуще, и эта его безрассудность, похоже просто заколдовала его жизнь. Он был и по-прежнему оставался единственным из всех старых воинов Руперта, ни разу не получившим ни единой раны с тех самых пор, как они впервые примкнули к королю в Ноттингеме. Точно так же, как он искал смерти, он искал забвения во сне и в пьянстве – забвения от своих воспоминаний, от своей вины, но, подобно избегавшей его смерти, его сторонилось и забвение. Он пил вдвое больше своих приятелей, когда они садились у костра в кружок после какого-нибудь боя или разбивали лагерь на ночь, только никогда не пьянел. Когда Гамиль ложился спать, сон не шел к нему часами, и он наблюдал за звездами, скользящими по небу… Когда же, наконец, он засыпал, во сне ему являлась Хиро, и он просыпался в слезах.

Они перезимовали в Оксфорде, где король и его главные советники встретились со специальными уполномоченными парламента, чтобы обсудить условия соглашения. Переговоры велись долго и безуспешно, но это дало им время залечить свои раны. Вот так и получилось, что именно в Оксфорде, в том самом колледже храма Христова, в котором когда-то учился Кит, в конце октября и родился ребенок Анны, хотя увидел его Сэм Саймондс только в начале ноября, ибо в то время, когда Анна рожала, он, вместе с остальными воинами Руперта, все еще участвовал в боях. Младенец оказался мальчиком, и вид его вызывал у родителей не только радость, но и тягостные воспоминания. Нужно было подобрать для мальчика нейтральное имя. Вот поэтому, раз он родился двадцать четвертого октября, в праздник Криспиана и в годовщину сражения при Азинкуре[47], вполне уместным было назвать его Криспианом.

В ночь после своего возвращения Сэм зашел навестить жену и принес с собой подарок, обернутый в крохотный лоскуток холста.

– Что это такое? – спросила Анна, когда он протянул ей сверточек.

– А ты разверни и увидишь, – сказал Сэм. Он улыбался и выглядел весьма довольным собой. – Это амулет для ребенка, на счастье. Он так подходит ему, что я просто не смог устоять, хотя стоит он… ну, этого я тебе не скажу. Ну разверни же его, Анна, посмотрим, понравится ли он тебе.

Снисходительно улыбаясь, Анна развернула лоскуток холста и увидела высеченную из какого-то диковинного темно-зеленого камня крошечную пару туфелек, каблуки которых были соединены золотым колечком, а через него вполне можно было бы продеть цепочку или ремешок. Она подняла на него вопросительный взгляд, а Сэм радостно произнес:

– Видишь ли, Святой Криспиан – покровитель сапожников. Теперь тебе понятно, почему я не смог устоять?

– Они очень хорошенькие. А как называется этот зеленый камень?

– Жадеит, он привезен из Китая, и тамошний народ считает, что он приносит счастье. Когда люди женятся, или уезжают в длительное путешествие, или когда рождается ребенок, китайцы на счастье дарят что-то, сделанное из жадеита.

Анна приподняла туфельки, потрясла их в руке и критически поглядела.

– Мы можем надеть их на ремешок, чтобы повесить малышу на шею. Ты так много узнал об этом жадеите. Кто тебе его продал?

– Один старик в маленькой лавке… она стоит почти незаметно, на улочке Нью-Колледж, – он подошел к колыбельке, в которой спал ребенок, и с любовью посмотрел на него. – Он такой красненький и сморщенный, такой нежный, будто смятый лепесток розы. Как все-таки прекрасно после всех сражений и убийств увидеть что-то новое и юное! Жизнь вместо смерти…

Он поднял глаза на Анну и встретился с ее взглядом. Он не в силах был постичь перемену, произошедшую в ней. Сэм влюбился в капризную и тщеславную девушку, а женился на женщине. Горькие переживания как бы стерли с нее все наносное, никчемное, и теперь в Анне появились открытая ясность и проницательность, которые, возможно, она унаследовала от матери. Появилась способность ценить людей. Она поняла, что мужчина, за которого она вышла замуж, этот спокойный сдержанный человек, когда-то презираемый ею, оказывается, обладает такими замечательными качествами, как мужество, благородство и честность, и это было достойно ее преданности ему. Открытость же позволяла Анне выказать ему эту преданность всецело и без колебания.

– Анна, – произнес он слегка застенчиво, – я хотел бы, чтобы ты знала, каким счастливым ты меня сделала… ты и теперь вот этот мальчик. Когда закончится война, не вернуться ли нам в Нортумберленд, в имение моего отца? Я уверен, что тебе там понравится. Это девственный гористый край, Шевиоты, этакое овечье царство… Но очень красивое. После смерти отца имение перейдет мне, и мы устроим замечательный дом для себя и детей…

– Детей? – переспросила Анна.

Сэм, пока говорил это, держал ее руку, и она видела эти мечты на его лице, мечты о покое и процветании – полной противоположности войне, разрушениям и смерти.

– У нас ведь будет много детей, правда? – спросил он.

– Мне бы хотелось родить от тебя детей. Но когда у тебя будут собственные сыновья… что же станет с этим?

Он посмотрел на спящего младенца, на его крошечную прелестную ручонку на подушке, подле маленького красного личика. Это дитя Рейнольда… Но ведь он и Рейнольд были одной крови, и он любил своего брата. Сэм сжал руку Анны и сказал:

– Анна, жена моя, я люблю тебя. Твои дети – это мои дети. Если у меня даже будет сотня сыновей, Криспиан навсегда останется моим первенцем.

Анна подняла его руку к своему лицу и прижалась к ней щекой, ибо она не могла найти слов, чтобы выразить свою благодарность.

В декабре у Кэтрин родилась дочь, которую назвали Катериной. Она была хилой и болезненной, никто не надеялся, что она выживет. Ричард не желал окрестить это крохотное создание, и Мэри-Эстер опасалась, что девочка умрет некрещеной и, стало быть, ей будет отказано в вечной жизни на небесах. Хватало, конечно, и прочих бед, чтобы терзать ее сердце. Гетта была чем-то обеспокоена, и это плохо отражалось на ее здоровье. Она ведь всегда была такой пухленькой, кругленькой, загорелой, такой веселой крошкой. Мэри-Эстер с болью смотрела, как девочка становится бледной, худой и теряет интерес к жизни. Теперь она не пела, сидя за работой, а когда играла на спинете или на гитаре, песни исполняла очень печальные.

Мэри-Эстер, конечно, пыталась выяснить у дочери, в чем дело, но Гетта молчала. Она интересовалась и у отца Мишеля, не упоминала ли Гетта на исповеди о причине своей печали, но он ответил отрицательно. Мэри-Эстер изо всех сил старалась вытянуть Гетту из дома, чтобы чем-то развлечь, занять ее, но ничто не помогало. Она хотела бы отправить ее куда-нибудь погостить, в надежде, что перемена обстановки, возможно, поднимет настроение дочери, но при нынешнем положении в стране единственным возможным местом для визита был Шоуз, а царившая там атмосфера вряд ли смогла бы помочь Гетте.

Скандал по поводу беременности Руфи стал еще одним поводом для беспокойства. Подобные вещи нельзя долго сохранить в тайне, и к Рождеству уже повсюду было известно, что незамужняя госпожа Руфь Морлэнд из Шоуза вот уже пять месяцев как вынашивает дитя и не желает, видите ли, говорить, кто его отец, да и, похоже, не имеет никаких планов выйти замуж до рождения младенца. После яростной ссоры с Эллен Руфь снова помирилась с ней, и теперь эти двое и еще Хиро, сбившись воедино и поддерживая друг друга, устроили из старого дома неприступную маленькую крепость. В Шоузе, похоже, царила не слишком веселая атмосфера, и Мэри-Эстер тревожилась о том, какое влияние оказывает на маленького Кита тамошняя обстановка Его воспитывали две уже не первой молодости женщины, одна из них вдова-хромоножка, а другая – незамужняя и беременная, – да еще несколько строгих престарелых слуг.

Мэри-Эстер, как только удавалось найти повод, навещала затворниц, порой беря с собой и Гетту, но чаще одна, хотя сама и не понимала, чего, собственно, надеется этим достичь. Если бы отношения между Эдмундом и Ричардом складывались нормально, она могла бы попытаться убедить Руфь и Хиро позволить маленькому Киту переехать в Морлэнд, чтобы воспитываться там, однако при нынешнем положении вещей это было невозможно. Даже Ральф уже начал вести себя как попало, играя на столкновении мнений между своим отцом, дедом и домашним учителем, стравливая их друг с другом. Нет-нет, он не был от природы порочным ребенком, просто мальчик обладал пылким и смышленым нравом, а отсутствие дисциплины дурно влияло на него. Он по-прежнему уважал Мэри-Эстер, но приводил ее в замешательство аргументами, составленными по крохам из философий этих троих мужчин, а его сообразительность всегда помогала ему отыскать тот или иной предлог, чтобы поступить по-своему.

Словом, при таких обстоятельствах Мэри-Эстер не могла попросить Хиро отдать ей сына на воспитание. Кроме того, посещая Шоуз, она видела, что та в любом случае не отпустила бы его. Хиро, по-прежнему носившая траур, в буквальном смысле слова опиралась на своего сына. Он поддерживал ее, и когда она ходила, и когда садилась, стоял подле нее, готовый помочь ей подняться или что-либо принести. Кит-младший был высоким для своего возраста мальчиком, очень хорошеньким, но, по мнению Мэри-Эстер, чересчур уж спокойным и серьезным. Да и с чего ему быть веселым и резвым, если приходилось постоянно ухаживать за матерью, которая все еще была убита горем, и мысли ее чаще всего блуждали где-то далеко. Мэри-Эстер замечала, что между Руфью и «ребенком Хромоножки», как за глаза называли его слуги, существует привязанность, только ей это представлялось не совсем нормальным для отношений между тридцатилетней женщиной и мальчиком, которому еще не исполнилось и пяти лет. Руфь была человеком резким на язык, прямым и неулыбчивым, и к этому ребенку она относилась как ко взрослому, да еще и одного покроя с собой.

Тем не менее при взгляде на Руфь Мэри-Эстер не могла преодолеть удивления. Как же могло это некрасивое дитя вырасти в прекрасную женщину? Руфь была высокой и худой, словно рабочая кляча, но держалась с достоинством королевы, а с этой короной мягких рыже-каштановых волос и белоснежной фарфоровой кожей она даже в своей темной, лишенной украшений одежде выглядела элегантно и красиво. Мэри-Эстер не удивило, что у нее был любовник. Озадачило другое – то, что этот человек не захотел взять ее в жены, ибо помимо красоты Руфь еще обладала солидным состоянием. После смерти Малахии все имение в Шоузе принадлежало ей. Но сколько Мэри-Эстер ни хитрила, ни намекала, ни даже спрашивала напрямую, Руфь не открыла ей своей тайны, и Мэри-Эстер, ничего не понимая, уезжала восвояси.

Как-то раз, ранней весной 1645 года, когда Руфь и маленький Кит проводили Мэри-Эстер, мальчик отрывисто, в уже привычной для себя манере, спросил:

– А чего хочет бабушка? Она все приезжает и уезжает только, похоже, она никогда не бывает довольна.

Руфь никогда не кривила душой перед этим ребенком.

– Она думает, что мы несчастны, и хочет как-нибудь нам помочь.

– Чем же? – переспросил маленький Кит Руфь медленно побрела в дом, поддерживая рукой большой живот.

– Она не знает, но считает, что если выяснит, кто отец моего ребенка, то это поможет мне.

Маленький Кит подумал.

– А разве не поможет?

– Нет, но Мэри-Эстер не представляет, что еще можно сделать. – Руфь критически посмотрела на мальчика, видя, как всегда, воплотившиеся в нем черты Кита и Руперта. Двойственность этого зрелища доставляла ей боль, но избавиться от нее она уже не могла. – Ты бледен. Слишком много времени проводишь взаперти. В этом она права. Когда родится ребенок и я снова смогу выезжать, мы поедем охотиться.

– И мама тоже? – спросил Кит.

– Разумеется. Мы поскачем на пустошь, там хороший воздух.

Знакомое слово задело в ребенке больную струну.

– Это там, где погиб мой отец?

Он знал своего отца слишком мало, чтобы воспринимать его смерть как несчастье, и все же утрата оставила в нем глубокий след. Руфь внутренне содрогнулась.

– Пустошей ведь много, не только эта…

Руфь родила двадцать пятого марта, в день Благовещения.

– На неделю раньше, – слабо произнесла она, когда ее мучения закончились. – Должно быть, сорок недель младенец тоже должен блуждать в глуши, как и Христос в пустыне, прежде чем войти в этот грешный мир..

Она лежала в полубреду, иначе, разумеется, не проговорилась бы Эллен, принимавшая у нее роды, позднее вышла из комнаты и принялась считать в обратном направлении, отмечая что-то заостренной палочкой на пыльной земле внутреннего двора, и после некоторой борьбы с неподатливыми цифрами пришла к весьма интересному заключению, которое, в полном соответствии со своим характером, оставила при себе.

Между тем младенец, девочка, к тому времени, когда ей сравнялась неделя, уже имела вполне примечательную внешность, глаза ее были темными, волнистые волосики тоже темными, а черты лица отличались индивидуальностью, чего обычно не бывает у новорожденных.

– Она будет его точной копией, – как-то раз с удовлетворением сказала Руфь.

Хиро, восхищавшаяся малюткой, конечно, заинтересовалась, кого же имела в виду Руфь, однако от вопросов воздержалась.

– И как же ты ее назовешь? – спросила она вместо этого.

И тут юмор Руфи – за последние несколько лет ставший мрачным и даже злым – проявил себя в полной мере.

– Учитывая время, в которое мы живем, это должно быть нечто красивое, простое и двусмысленное. Имя, которое подобрал бы мой дядюшка Эдмунд, чтобы приспособить его к любой стороне, какая бы ни выиграла войну.

Хиро покачала головой.

– Я что-то не могу придумать такого имени. Руфь улыбнулась.

– Она ведь родилась в день Благовещения. Вот я и назову ее Аннунсиата.[48]

Энергия Руфи не позволила ей долго оставаться в постели, и когда Аннунсиате исполнилось три недели, ее мать выехала на свою первую охоту вместе с Хиро и маленьким Китом. Мальчик надеялся, что Руфь захватит с собой и малютку, и был удивлен, когда они двинулись в путь без нее.

– Ты всегда так на нее смотришь, – заметил он. – Я и не думал, что ты оставишь ее дома.

– Да, мне нравится на нее смотреть, – согласилась Руфь. – Эти огромные темные глаза… Боже мой, как она будет ими преследовать меня.

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался маленький Кит.

Руфь встряхнулась.

– Да ничего. Просто она еще слишком мала, чтобы ездить на охоту. И жаль, конечно, что она девочка.

– А я рад, что она девочка, – отозвался Кит-младший.

– Почему, цыпленочек? – спросила Хиро.

– Я ведь мужчина, а она будет женщиной, и тогда я смогу на ней жениться, – серьезно заявил он.

Хиро и Руфь быстро переглянулись, а потом расхохотались. Это был первый случай, когда они смеялись счастливо и непринужденно с тех пор, как жили вместе. Казалось, что рассеялись тучи и пролился солнечный свет «К нам еще вернутся радость и веселье, – подумала Руфь. – Быть может, у нас не будет столько счастья, как хотелось бы Мэри-Эстер, но нам и этого хватит. Наши мужчины, наша любовь ушли навсегда, но мы-то есть друг у друга, а женская привязанность более вынослива. И что бы ни случилось – мы со всем справимся».

– Хорошо снова выбраться из дома, – сказала она. – Все кругом полно жизни и силы, это так приятно для души. – Они скакали к ущелью Тен Торнз, а потом поднимались на Хэрвуд-Уин, поохотиться на кроликов. – Посмотрите, – воскликнула вдруг Руфь, – как далеко продвинулась весна.

Спутники проследили за направлением ее руки и увидели, что боярышник расцвел, побелев от распустившихся цветков, словно от снега.

В течение зимы, пока продолжались безрезультатные переговоры с королем, парламент объединил свои разрозненные части в единую профессиональную армию, во главе с одним командующим. Им был назначен сэр Томас Ферфакс. С помощью армии «новой модели», как они ее назвали, парламент надеялся ускорить ход войны и привести ее к завершению. Генералам королевских войск стало очевидно, что уполномоченные, присланные парламентом в Оксфорд, попросту пытались выиграть время для этой реорганизации.

В первые месяцы 1645 года король потерял город Шрусбери, и запад оказался под постоянно возраставшей угрозой. Принц Руперт настоятельно советовал идти на север и освободить Йоркшир и Нортумберленд. Монтроз со своими солдатами-горцами по-прежнему одерживал победы в боях за короля в Шотландии. Шотландской армии, стоявшей на севере Англии, приходилось направлять подкрепления, чтобы усмирить Монтроза. И если бы удалось вытеснить шотландцев из Англии, то король смог бы объединить свои силы с Монтрозом и начать наступление на армию «новой модели» с прочной и надежной базы.

Вот почему уже в мае королевская армия двигалась на север через графство Саффордшир в направлении Дербишира. Двадцать второго мая у Тэтбери было получено известие, что армия парламента, воспользовавшись удобным случаем, осадила Оксфорд. Руководство не слишком этим встревожилось, ожидая такого поворота событий, да и Оксфорд был надежно защищен. Однако Сэм Саймондс благодарил судьбу за то, что его жена отказалась остаться в Оксфорде и отправилась следом за ним, как и прежде, при обозе вместе с маленьким Криспианом и юной, но выносливой служанкой. Об этом он ей и сказал, когда двадцать восьмого мая они прибыли в Лестер.

– Теперь-то я понимаю, почему Ферфакс позволил своей жене и дочери сопровождать его. Раньше я считал безумием подвергать такому вот риску своих близких, но насколько хуже было бы жить в разлуке, да еще когда вам грозит опасность.

– Опасность грозит тебе, а не мне, – безмятежно заметила Анна. – Тогда, дома, мы почувствовали, что такое осада, хотя и были за пределами города. Принц полагает, что Оксфорд падет?

– О нет, совсем нет! Все они как раз очень довольны тем, что Ферфакс будет занят осадой города, который никогда ему не сдастся. Нынешний план состоит в том, чтобы оттягивать силы противника на север, нападая на их опорные пункты, пока они не окажутся в ловушке – и тогда мы сможем обрушиться на них в том месте, которое выберем сами. Вот поэтому мы здесь, в Лестере.

– Значит, Лестер должен быть атакован? – задумчиво проговорила Анна. – Бедный Лестер.

Сэм коснулся ее руки.

– Не надо быть такой жалостливой. Это все пустое: Лестер защищен слабо, и они сдадутся, как только принц предложит им это, поэтому никакого кровопролития не будет. Мы хотим всего лишь оттянуть «круглоголовых» от Оксфорда.

Но дело обернулось совсем по-другому. Лестер не повиновался принцу, и в полночь на тридцать первое мая был начат штурм. – Королевская армия с трех сторон ринулась на стены города. Анна наблюдала за военными действиями с безопасного расстояния, но ничего не могла разобрать и очень волновалась за Сэма. Она лишь определила, что по прошествии некоторого времени характер долетавших оттуда звуков изменился. Анна, как и прочие женщины, помогала ухаживать за ранеными, которых сносили в церковь в небольшой деревушке, где они укрывались, и слышала только стоны да резкие покрикивания врача-хирурга, переходившего от одного солдата к другому. Однако понемногу стало доноситься что-то вроде отдаленного прибоя, с шумом накатывающегося на берег, а потом стихающего: радостные крики атакующих, стоны и треск ударов, звуки мушкетной пальбы, а потом приглушенный пронзительный вопль. Женщины, не обращая на все это внимания, молча перевязывали раны, приносили воду и держали руки умирающих… Время от времени Анна поднималась с коленей и подходила взглянуть на Криспиана, но он мирно спал в корзине из камыша в уголке за алтарем. Она посмотрела на сына и подумала о том юноше, руку которого только что перевязывала, – ему было не более пятнадцати лет, и теперь на его руке недоставало трех пальцев, он сидел, привалившись спиной к стене и ошеломленно уставившись в пол. Солдат не помнил, как его ранило. Это было его первое и последнее сражение. Бедный мальчик тоже когда-то беззаботно спал, вроде Криспиана, и за ним вот так же заботливо следили нежные глаза родившей его женщины. Неужели и ее дитя вырастет лишь для того, чтобы быть изувеченным еще в каком-то сражении лет через пятнадцать или чтобы умереть под стенами какого-нибудь города, вдали от родного дома?

Анна обернулась, когда одна женщина, проходившая поблизости, негромко сказала.

– Эй, госпожа, это не вашего ли муженька привели?

Сердце Анны подпрыгнуло в безмерно расширившейся и похолодевшей груди, а потом она увидела, как через небольшое пятно красноватого света, отбрасываемого дымящимся факелом над дверью, входят две фигуры… да, оба они шли, но один поддерживал другого. Волна облегчения прокатилась по ней. Ранен не сильно, значит… да, к этому времени ей уже была знакома походка смертельно раненных. Она поспешила им навстречу, узнав в том, кого поддерживали, Сэма по его кушаку и белому жилету. А другим, как она вскоре увидела, оказался Гамиль.

– Вот сюда. Посади его здесь. Ну, где это? Сэм побелел от боли и покрылся испариной. Он держал свою левую ногу на весу, подпрыгивая на правой, а левая рука была засунута в жилет. Анна заметила, что и с ней тоже что-то было неладно. Гамиль опустил его на пол и сказал:

– Помято все… на него стена упала. Он выдержит Анна, Бога ради, сделай мне какую-нибудь перевязку, чтобы я смог вернуться, они там в городе просто с ума посходили, словцо бешеные волю.

Анна вскрикнула и тут же смолкла, увидев на Гамиле кровь. Его ранило в голову, и кровь заливала ему лицо, но она смогла разглядеть, что рана была легкой – просто черепные повреждения всегда обильно кровоточат. Зато рука у него пострадала сильнее, и, приподняв разодранную ткань рукава, Анна увидела, что мышца обнажена и, стало быть, он и тут потерял немало крови.

– Оберни мне чем-нибудь голову, – приказал Гамиль, – я же ничего не вижу из-за крови. И эту руку тоже покрепче перевяжи: я еще смогу держать в ней саблю. Да побыстрее же, Бога ради!

Говоря это, он шатался.

– Сядь, пока я буду заниматься твоими ранами Гамиль повиновался, и она забинтовала ему голову и потуже перевязала руку.

– А ты сможешь вернуться?.

– Я должен, – ответил он, а потом слабо улыбнулся. – Мои первые раны, теперь-то уж мы все равны.

Гамиль снова пошатнулся и задрожал. Анна молча поднялась и принесла ему флягу с вином.

– Выпей немного. Это придаст тебе силы. Ты потерял много крови.

Он сделал глубокий глоток и с трудом поднялся на ноги.

– Присматривай за своим мужем, – сказал он, а потом опустил взгляд на Сэма. Выражение его лица было необычным: добродушным, возможно, даже любящим. – Во всяком случае, Сэм, ты теперь будешь избавлен от всего этого. И что тоже неплохо – ты не из этих краев. Езжай домой, на свою ферму, и ее с собой забирай.

Потом Гамиль ушел. Анна опустилась на колени подле Сэма, чтобы ощупать его раны чуткими пальцами.

– Выпей вина, – отрывисто сказала она. – Ты выглядишь так, словно вот-вот потеряешь сознание.

Он поднял бутыль здоровой рукой и сделал несколько глотков, а потом со вздохом поставил ее на пол.

– Что случилось? – спросила Анна.

– Там что-то страшное. Мы довольно быстро пробили бреши в городских стенах и ворвались в город. Защитники чуточку посопротивлялись, но совсем немного. А потом наши словно обезумели. Они принялись буйствовать по всему городу, грабя и убивая. Гамиль приказал им остановиться, но они просто озверели. Я находился на одной узкой улочке, и на меня рухнула часть стены. Гамиль нашел меня спустя несколько мгновений и откопал И тут еще одним куском падающего камня ударило его по голове.

– А его рука? Сэм содрогнулся.

– Это один из наших солдат. Он подошел, когда Гамиль счищал с меня битый камень, и просто набросился на него с саблей, приняв его за одного из горожан. Гамиль едва не потерял руку, Ну вот, рану-то он получил, но того солдата проткнул, прежде чем тот успел ударить еще раз.

Глаза Анны расширились.

– Он убил одного из своих собственных людей?

– Людей – это сильно сказано. У него руки были красными от крови. Они там просто режут горожан.

– Ну-ну, потише, не говори об этом Я схожу за хирургом, чтобы он вправил тебе кости Как заметил Гамиль, ты теперь вне этого.

Глаза их встретились, и Сэм произнес:

– Не будет ли трусостью с моей стороны сказать, что я рад? После сегодняшней ночи я сыт войной по горло.

– Нет, не будет, – успокоила его Анна. – Найдутся на свете и другие занятия. Мы должны вернуться домой и вырастить там сыновей на смену всем тем молодым людям, которые пали в боях. На Марстонской пустоши они ведь погибали тысячами, люди с Приграничья. А кто же станет обрабатывать землю и разводить скот?

Что ж, рассуждала она здраво. Анна теперь ясно представила себе родной край Сэма: безмолвное нагорье, овеваемое пением ветра, пустынный покой пурпурных равнин и журчание серебристых ручейков… И их сын… да-да, пускай Криспиан растет там, где насильственная смерть есть только в дикой природе среди зверей. Кровь людей с Приграничья текла в ее жилах, и север призывал ее так же, как звал его и всех других своих детей.

– Мы поедем домой, – произнес негромко Сэм. – Из всех слов на свете самое прекрасное – это дом.

Подошел врач, осмотрел его раны и перевязал их. Рука была сломана, но не сильно. Она, скорее всего, утратит прежнюю силу, но действовать будет. С ногой дело обстояло похуже: сломана кость лодыжки и повреждены кости ступни, и когда они срастутся, Сэм, по всей вероятности, будет прихрамывать. Но он все-таки сможет ходить и ездить верхом, возможно, даже танцевать. Закончив работу, врач удалился, а потом донесся плач ребенка, до странного чистый, новый звук после шума битвы и стонов раненых.

– Наш сын просит, чтобы его покормили, – сказала Анна.

Сэм улыбнулся и отпустил ее руку. Она поднялась и ушла, а он наблюдал за ней, понимая, что когда жена сказала «наш сын», это было не умышленно, а естественно соскользнуло с языка, и он обрадовался простому слову больше любой похвалы.

Руперту и его офицерам удалось в конце концов пресечь грабежи и убийства, но слишком поздно. Ущерб был нанесен огромный.

– Наконец-то эти писаки получат достойную тему для своих опусов, – негромко заметил Даниел Гамилю.

Впрочем, атака на Лестер принесла и желанный результат: Ферфакс с парламентской армией оставил в покое Оксфорд и двинулся на север. Руперт хотел идти дальше, уводя их за собой следом, что дало бы время кавалерии Горинга прибыть из западных графств, однако король колебался, а прочие его советники перечили принцу, и в конце концов обе армии сошлись неподалеку от ярмарки Харборо, немного южнее деревушки под названием Нэзби.

И вот четырнадцатого июня, около десяти часов утра, две армии выстроились друг против друга на разных концах открытого поля, прозванного местными жителями Широкой пустошью. На правом крыле стояли кавалеристы Руперта, большинство из которых были в отличном настроении, ибо принц на сей раз принял решение лично командовать ими, вместо того, чтобы находиться вместе с королем в центре главной позиции. Гамиль, однако, пребывал в дурном расположении духа. Он устал, рана на его правой руке, полученная две недели назад, причиняла ему ужасную боль. Она никак не заживала, и он понимал, что это следствие его долгого участия в боевых действиях. Когда человек устает и плохо питается, раны затягиваются хуже, а порой и вовсе никогда не заживают. Светлячок тоже был измотан, и близилось время, когда придется отправить его на покой. Гамиль не мог даже подумать о том времени, когда он расстанется с конем.

Но куда хуже усталости телесной была усталость его духа. Он, помимо всего прочего, был одинок. Да, рядом еще оставался Денни, но малыш Мортон уже погиб, убит в мелкой стычке еще в феврале, бестолковая смерть, был еще, конечно, и Руперт, их непобедимый принц, их вдохновитель. Но очень многие ушли из жизни, и сердце Гамиля опустело. Кита, которого Гамиль ненавидел, он в то же время любил вопреки своей воле, а ведь он убил Кита, да-да, у него было ощущение, словно он сам держал ту рапиру, что выпустила из него жизнь. И Хиро он тоже потерял, окончательно и навсегда, и эта вина и боль грызли его душу. Гамиль часто думал о Руфи, задаваясь вопросом, не ведьма ли она, ибо проклятие, которому она предала его, невозможно было стряхнуть. «Храни свою вину молча, и пускай она сгрызет без остатка твою жизнь!»

И вот новая битва, и в сердце Гамиля нет ни тяги к ней, ни страсти к драке, ни желания славы. Они будут нападать и убивать и скакать все дальше и дальше, а неприятель по-прежнему будет возникать перед ними. Они снова сегодня уступают в силе, едва ли не вдвое: у противника около четырнадцати тысяч солдат, а сторонников короля всего семь с половиной тысяч. Казалось, что как бы долго они ни сражались, победы им так и не видать. Гамиль был только рад, что Анна и этот ее, ставший кавалеристом, пехотный офицер с Приграничья уехали, забрав с собой ребенка. Чем больше таких вот мужчин окажутся вне этого порочного круга, тем лучше. Что проку, если бы Сэма убили? Он был всего-навсего фермером, добродушным тугодумом, преданным своему королю. Ну какой из него солдат в сравнении с ним, Гамилем, с Денни и с прочими стойкими, покрытыми шрамами воинами из кавалерии Руперта? Гамиль посмотрел вокруг, на милые, знакомые лица своих товарищей, братьев по оружию, ожидая, что вот-вот его взволнованное сердце забьется быстрее от сознания причастности к этому братству. Но ничего такого не происходило. Он чувствовал себя покинутым, одиноким и безнадежно отчаявшимся. Ощущение безысходности бежало по телу, словно вялая кровь, отягощая его руку и голову. Ему совсем не хотелось сражаться – ни сегодня, ни завтра, вообще никогда.

Руперт решил сохранить за собой инициативу, и прежде чем неприятель смог сделать хотя бы шаг, трубы пропели сигнал к наступлению. Они держались в плотном строю, резво спускаясь по легкому склону. За кустами справа от них противник разместил снайперов, но принц и Мориц, скакавший рядом с ним, вели их вплотную к этим кустам, чтобы до предела сократить врагу поле огня, и никаких потерь вообще не было. А когда они добрались до открытого места, трубы сыграли сигнал «галопом». Гамиль, понимая, что его солдаты смотрят на него, поднял саблю и со всей своей былой свирепостью прокричал боевой клич, но впечатление у него при этом было таким, словно он слышит себя как бы со стороны и откуда-то с недалекого расстояния наблюдает за собой. Светлячок понесся галопом, вытягивая шею, взволнованный тем, что другие кони мчатся рядом с ним, а кавалерия неприятеля тяжело несется им навстречу.

Они сошлись, врубились друг в друга, поднапряглись и прорвались насквозь. Ряды вражеской кавалерии смялись, дрогнули, а потом развернулись и обратились в бегство, а королевская конница, ревя в торжествующем кличе, преследовала их по пятам. Поначалу противник держался кучно, как всегда делают беглецы, но постепенно они начали рассеиваться, рассыпаться друг от друга, и на этой стадии преследование стало бессмысленным. Офицеры, осадив лошадей, пытались остановить и согнать вместе своих солдат. А те уже добрались до обоза неприятеля, но, как ни странно, погонщики при их приближении не удрали, как обычно. Повозки были стянуты в тесное каре, а возницы сидели внутри этой импровизированной баррикады, и большинство из них оказались вооруженными мушкетами, пистолетами или копьями.

Разграбление обоза было одной из неписаных привилегий кавалеристов, и конница Руперта, прорвав ряды неприятеля, была не прочь предъявить на него свои права, несмотря на злобное комариное подвывание пролетавших мимо их ушей пуль. Гамиль и другие офицеры, кружа вдоль топчущихся у обоза лошадей, пытались восстановить порядок.

– Оставьте это, ребята! – кричал Гамиль. – Еще будет время, когда мы побьем остальных. Ну давайте же, болваны, бросьте это. Вы что, не видите: у них же мушкеты! А ну, все в строй! Да бросьте же, я вам говорю!

Да, надо делать работу, которую положено делать, надо говорить слова, которые положено говорить. Исполнение обязанностей командира вытесняло чувство одиночества, и Гамиль снова ощутил, что наблюдает за собой со стороны. После Марстона, после Кита он бросался во все драки, которые у них случались, ища смерти так, как можно стремиться только в объятия любимой, однако смерть с презрением отказывала ему во взаимности. И вот теперь, в этом успокоенном, апатичном состоянии духа, он просто делал то, что должен был делать, по старой привычке… ну, что же еще надо сделать? На краю этой топчущейся на месте группы он видел Руперта, восседавшего, подобно скале, на своем новом коне, огромном черном Буяне. В красном плаще, с длинными шелковистыми волосами, принц представлял собой своего рода сборный пункт, к которому они могли сгонять солдат, подобно егерям, сгоняющим вместе свору гончих псов. Гамиль от души ударил плашмя своей саблей одного болвана, который в безумной жадности вопил на возниц обоза, и ругань этого вояки оборвалась в самом разгаре его же визгливым тявканьем, да-да, в точности как собака, которой отдавили лапу. Через головы солдат Гамиль перехватил внимательный взгляд Денни, и они ухмыльнулись друг другу.

Ну, а этой мушкетной пули Гамиль не услышал и не почувствовал. Она ударила его сбоку по голове, чуть-чуть повыше уха, когда он повернул Светлячка и хотел отъехать. Он боком опрокинулся с седла. Светлячок прошел еще несколько шагов, а потом в недоумении остановился, ожидая указаний хозяина. Поводья его волочились по земле. И Гамиль тоже лежал на земле, лицом вниз, его темные кудри рассыпались из-под шляпы. Загорелая рука подергалась, словно пыльцы пытались уцепиться за землю, а потом расслабилась и замерла.

К часу дня битва была безвозвратно проиграна, и король покинул поле сражения, бежав вместе с остатками своей армии в сторону Лестера и оставив на поле Нэзби, вероятно, с тысячу убитых. Неприятель преследовал их почти до самого города, захватив обоз королевской армии. И в отместку за резню, учиненную в Лестере, они перерезали всех женщин и солдатских жен, всего несколько сотен, – всех, кого только нашли при обозе. Некоторые из них были благородного происхождения: Саймондс был не единственным офицером, жена которого ехала за ним следом.

Глава 20

Саймондс и Анна остановились в Понтефракте, и именно там их нагнала весть о битве при Нэзби. После сражения Руперт и Мориц направились на запад, к Бристолю, и некоторые из кавалеристов-северян, отказавшись последовать за ними, потихоньку разбежались по домам. Эти люди и сообщили о гибели капитана Гамильтона, о захвате обоза и о резне. Саймондс побледнел при мысли о том, что могло бы случиться с Анной, но сама она осталась спокойна.

– Этого же не случилось и не могло случиться. Подобные вещи не происходят случайно: Господь повелевает всем, даже полетом воробья. И это Он ниспослал тебе твои раны, чтобы мы смогли вернуться домой: ведь окажись они легче, ты бы не захотел уехать, а будь они тяжелее, ты, возможно, просто был бы не в состоянии уехать. – Саймондса, однако, это не утешило, и Анна печально улыбнулась мужу. – Бог мой, как бы я не хотела, чтобы мои взгляды на жизнь были подобны твоим: я не считаю, что мир – это хаос и что все в нем происходит случайно! – промолвила она.

Они решили продолжить свой путь и не задерживаться на отдых в Понтефракте, ибо после поражения при Нэзби Понтефракт, недавно отвоеванный у парламента северной конницей Лэнгдейла, по всей вероятности, был обречен снова пасть.

– Мы должны ехать в Йорк, – сказала Анна. – Нам надо рассказать Хиро о ее брате и попросить благословения у моего отца.

– А примет ли нас твой отец? – неуверенно спросил Саймондс.

– Не знаю, но попытаться мы должны. Мне очень хотелось бы снова увидеть свою матушку Анна настолько сомневалась в приеме, который ей окажут дома, что сначала решила заехать в Шоуз и оттуда отправить домой записку. Они прибыли туда вскоре после полудня в один из первых дней августа, и там их встретили не только Хиро, Руфь, маленький Кит и Аннунсиата, но и Мэри-Эстер, навестившая их вместе с Ральфом и Эдуардом. Последовало радостное воссоединение матери и дочери, которое не могла омрачить незримо царившая вокруг печаль. Лия плакала навзрыд, пытаясь дотянуться до Анны сквозь лес обнимавших ее рук. И даже Эдуард с Ральфом взирали на свою сестру с возросшим уважением, узнав, что она была рядом со сражением. Ну, а потом они перенесли свое внимание на Саймондса и потребовали дать им полный отчет о том, как его ранило.

Рассказ заинтересовал и остальную компанию, так что деваться Саймондсу было некуда. Но когда Сэм добрался в своем повествовании до спасшего ему жизнь Гамиля, он запнулся и посмотрел на Анну, а глаза той неудержимо устремились к Хиро. Хиро стояла у камина, опершись на плечо маленького Кита. Выглядела она, с точки зрения Анны, странно усохшей в своем черном платье – хотя минуло уже более года со времени смерти Кита, она не переставала носить траур. Однако ни возраст, ни горе не оставили заметных следов на ее изящном лице. Анна обратила внимание, что рука Хиро непроизвольно сжалась на плече мальчика, а глаза ее слегка расширились.

– Я все знаю, – сказала она слабым голосом. Слабым, невыразительным, словно доносящимся издалека.

– Но как ты узнала? – воскликнула Анна. Синие глаза Хиро посмотрели сквозь нее, и Анна увидела, что они оплетены со всех сторон тонкими морщинками, которых прежде не заметила. Вот это и было свидетельством прожитых лет, словно возраст, пощадив ее, оставил свой след только в одном месте… Это были глаза старухи.

– Я знаю это давно. Он был моим близнецом. Как он умер?

Анна с Сэмом переглянулись, не зная, следует ли сообщать ей подробности.

– Это было при Нэзби, – начала Анна, – после нашего отъезда. Солдаты, возвращавшиеся домой, рассказали нам, что он пал в той битве, но как именно, я не знаю.

Хиро кивнула, и Анна увидела, как она вздохнула и напряженные плечи расслабились.

– Теперь все они ушли, – спокойно произнесла Хиро. – Малахия и Кит, Фрэнк и Гамиль… Теперь нам больше не за кого бояться.

Руфь резко посмотрела на нее, а потом на маленького Кита, на Ральфа и на Эдуарда. Это было новое поколение, Ральф с Эдуардом уже стремились поскорее подрасти, чтобы пойти на войну. Неужели и их жизни тоже были обречены?

Между тем Анна повернулась к своей матери и спросила:

– А как там Гетта? Почему она не с тобой? Как дела дома?

– Она, конечно, приехала бы, если бы знала, что ты будешь здесь, – сказала Мэри-Эстер, уклоняясь от сути вопроса. – Дома у нас сейчас спокойно, но… непросто. – Она понизила голос, чтобы ее слышала только Анна: – Уже есть изменения: молитвенная книга запрещена и введены штрафы для тех, кто служит обедню. Нам пришлось убрать все украшения в часовне. Ричард утверждает, что только благодаря его влиянию нас не трогают. Ну, не знаю… твой отец уже выплатил крупные штрафы за то, что Кит и Фрэнсис сражались в войске короля. Их называют не штрафами, а налогами на снабжение армии, только, по-моему, это самые настоящие штрафы.

– Значит… значит, отец не примет нас?

– Ох, я и не знаю, – ответила Мэри-Эстер, – не знаю, не опасно ли принимать вас в доме и не навредит ли…

– Тогда мы, разумеется, не поедем, – быстро сказала Анна, чтобы уберечь мать от боли, которую та испытала бы, сообщая дочери о запрете приехать домой. – Мы никого из вас не хотим подвергать опасности.

– А куда вы направляетесь? – спросила Мэри-Эстер. – В дом твоего мужа?

– Да, в Кокетдейл. Сэм говорит, что это совсем близко от наших земель на Лисьем Холме. Мы поселимся там навсегда, мама, поэтому мне хотелось бы на прощание повидаться с отцом и попросить его благословения.

– Я попрошу его, только вот не знаю, как он отнесется к встрече с вами.

Анна внимательно посмотрела на мать.

– Мама, а как твои дела? Ты неважно выглядишь.

– Я просто устала, только и всего, – уклончиво ответила Мэри-Эстер. – Трудно жить в постоянном страхе и все время таиться.

– Нет, дело не только в этом, – возразила Анна. Она видела на лице матери следы не одной лишь усталости, и на нее повеяло внезапным холодом. Прежде Анна думала о своей матери – в той степени, в какой вообще думала о ней, – как о бессмертной и вечно молодой, каковыми и следует быть матерям. – Ты не больна?

– У меня порой бывают боли… в боку, но они потом проходят.

– А ты не виделась с врачом? Мэри-Эстер, твердо посмотрев в глаза дочери, ответила:

– При нынешнем положении вещей это невозможно. Лия готовит мне разные снадобья, и боль проходит.

И взглядом она запретила Анне продолжать этот разговор. Потом Мэри-Эстер, слегка повысив голос, произнесла веселым тоном:

– Ты знаешь, мне странно, что ты уже сама мать. Так трудно осознавать, что твои младенцы становятся взрослыми. А он красивый, твой Криспиан?

– Пока что нет, но когда немного подрастет, станет хорошеньким. А вот Аннунсиата – настоящая красавица. Такие глаза!

– Хорошо, что у нас снова есть детишки, – воскликнула Мэри-Эстер. – Значит, жизнь продолжается, несмотря ни на что. Даже маленькая Катерина, дочка Ричарда, теперь окрепла, хотя выглядит такой хрупкой, что, кажется, ее может унести легкий ветерок. А жена Ричарда снова беременна. Да, хорошо, когда в доме дети. У меня такое ощущение, что я давным-давно держала на руках своих малюток…

Голос ее дрогнул, и на какой-то миг Анна и Руфь заметили в ее глазах полное одиночество. Она была еще не старой – ей ведь не исполнилось и сорока, хотя последние несколько лет состарили Мэри-Эстер больше, чем все предшествующее десятилетие, – и ей так хотелось любить, но всех тех, кого она любила, у нее отнимали одного за другим…

– Я буду скучать по тебе, Анна.

У Анны с языка уже готовы были слететь слова: «Поедем с нами». Но она понимала, что это нереально. Мэри-Эстер не могла оставить мужа, хотя верность ему и отдалила ее от своей семьи, от своей веры… Еще хуже было то, что, оставаясь с ним, она при этом была отгорожена и от его любви.

– А мне будет не хватать всех вас. Вот как-нибудь, когда война закончится…

Все они дружно закивали. Ну, конечно, когда война закончится…

Гетта поехала вместе с матерью спустя неделю повидаться с отъезжавшими Анной и Сэмом. Их не приняли в Морлэнде, но Эдмунд прислал письмо со своим благословением, а заодно попросил по приезде домой навестить Арабеллу и ее ребенка и оказать им необходимую помощь. После сражения на Марстонской пустоши с Лисьего Холма не пришло ни весточки, впрочем, вполне вероятно, что Арабелла попросту не могла прислать письмо, поскольку шотландцы по-прежнему оккупировали север Англии.

Эдмунд также отправил Анне в подарок деньги, «все, что смог выделить», как он написал, хотя и не уточнил, из чего именно. Это было очень похоже на него, принимая во внимание противоречивость его позиции и вообще образа мыслей: не пожелать увидеть свою дочь, но написать ей, не дать за ней никакого приданого, но прислать в подарок золото… В иные времена он, по всей вероятности, одобрил бы эту партию. Сэм был старшим сыном, а имение в Кокетдейле, хотя и небольшое и, подобно Лисьему Холму, состоящие в основном из неплодородной гористой земли, должно было полностью отойти к нему по смерти его отца. Более того – поскольку они поженились без его разрешения, Эдмунд не был обязан давать приданое, соразмерное прежнему положению Анны в обществе, отчего эта партия становилась еще выгоднее. Однако обычный порядок вещей был нарушен, и его одобрение носило двусмысленный характер.

Анну потрясла перемена, произошедшая в Гетте, и теперь она с запозданием размышляла, не было ли у нее какой-либо тайны, которую ей, Анне, следовало бы разузнать. Гетта восхищалась ребенком Анны и, заглядывая в глаза сестре с безмолвным пониманием, целовала малыша с симпатией и смущением.

– Гетта, поедем с нами:., поедем в Нортумберленд, – воскликнула Анна, подчиняясь внезапному порыву. – Ты была бы там счастлива, ведь правда, Сэм?

Но Гетта, слегка улыбнувшись, покачала головой.

– Я не могу. Отец никогда мне не позволит. А кроме того… – тут она замолчала. Кроме того, имела она в виду, ей следовало оставаться там, где ее смог бы снова найти Карл… если он еще жив. – Кроме того, я и так счастлива.

И Анна поняла: не то, совсем не то собиралась сказать Гетта, и сказанное было неправдой. Спустя некоторое время они отправились в свое долгое путешествие на север. Оглянувшись назад с гребня холма, Анна увидела мать и сестру. Они стояли рядышком, все еще наблюдая за ними, и на таком расстоянии казались похожими, хотя их и разделяли двадцать лет.

Путешествие домой оказалось трудным, порой опасным и продолжительным, поскольку Сэм не мог долго ехать верхом без отдыха и скакать быстрее легкого шага. Но даже при такой скорости при любом легком толчке или рывке его лицо белело от боли. Анна с беспокойством смотрела на мужа.

– Нам следовало бы подождать, пока твоя нога заживет, – говорила она не раз и не два, но Сэм в ответ только качал головой.

Ему очень хотелось поскорее оказаться дома, да и не было надежного места, где они могли бы задержаться.

Ехали они налегке, стараясь не привлекать внимания, в сопровождении лишь служанки Анны и слуги Сэма. На них была прочная одежда без всяких украшений, простенькие плащи, а вся их поклажа умещалась в седельных мешках. Да у супругов и в самом деле было мало имущества, поскольку Анна сбежала из дома в чем была, а Сэм потерял все свои вещи после сражения на Марстонской пустоши. Самую большую драгоценность Анна везла под своим плащом – она держала младенца так, как это иногда делают сельские женщины, с помощью перевязи из плотной материи, пропущенной вокруг спины и через плечо. Ребенка, к ужасу своей служанки, Анна кормила сама. Криспиан был очень чутким: он реагировал на голос своей матери, редко плакал, а физическая близость, которую совсем немногие из благородных дам делят со своими детьми, сделала ее любовь к нему куда глубже, чем Анна могла ожидать.

Саймондсы двигались кружным путем, уклоняясь от крупных селений, где могли бы наткнуться на мерзкие шотландские войска. Они перемещались от деревни к деревне, находя добрый прием всюду, куда бы ни попадали, ибо для жителей дальнего севера Англии гостеприимство было не просто знаком учтивости, а необходимостью, ну а раненому воину с благородными манерами и хорошенькой молодой женщине с новорожденным младенцем сочувствовал каждый. Кроме того, шотландцы были врагами для всех, и люди с радостью помогали этим путешественникам. К концу сентября они добрались до реки Тайн и сделали крюк к западу от Хексхема. Переправились супруги на другой берег чуть-чуть южнее Эмомба, поскольку города, по всей вероятности, могли представлять опасность. Потом они двинулись прямиком на север, по долине Северного Тайна, и Сэм, облегченно вздохнув, объявил:

– Вот мы и на родной земле. Ты только подумай, Анна, мы уже почти дома!

Да, теперь они могли передвигаться более свободно, ибо это было Приграничье, куда шотландцы и по сию пору едва осмеливались показываться. Немного ниже Беллингема путники резко свернули на северо-восток, на возвышенность Редсдейл, и теперь стали подниматься все выше и выше, а земли, по которым они скакали, становились все более пустынными. У Оттерберна долина Редсдейла повернула на северо-запад, в сторону Шотландии, и Сэм, показав на долину, сказал:

– Вот земли моего отца – вон там и там, видишь, где долина сужается и холмы такие пурпурные.

Анна посмотрела в том направлении.

– Там родился мой дедушка, на Лисьем Холмс.

– Да, я знаю, – отозвался Сэм. – Даже по нашу сторону холма до сих пор еще поют о его матери… баллада о Мэри Перси, верно? Ну, поехали. Больше не будет никаких дорог, только тропы… и городов тоже не будет.

Они поскакали дальше и к вечеру подъехали к месту, где глубокая долина реки Кокет сворачивала на северо-запад и бежала параллельно Редсдейлу. Между этими двумя долинами, за Кокетдейлом, высились большие, лишенные растительности горы, Шевиоты. Супруги ехали молча, чтобы Анна могла отведать, вдохнуть, почувствовать да и услышать то, что наполняло все ее существо, подобно глубоким глоткам свежего воздуха, дурманя ей голову. Сэм время от времени поглядывал на жену, видя сияние ее глаз и возбуждение на лице. Осень уже пришла в нагорье, и по обе стороны от них простиралось море папоротника, бронзово-золотистое, подернутое рябью, словно легкое пламя. Река Кокет струилась, холодно журча по серым камням русла, то тут, то там образуя заводи, которые были загадочно тихими и спокойными, и прибрежные рябины отражались в них всем сверкающим великолепием своего алого цвета.

Маленькая процессия поднималась все выше и выше, копыта лошадей теперь бесшумно ступали по дерну, порой позванивая о гранит, покрытый лишайником. У Анны звучал в ушах нежный напев ветра, смех бесчисленных маленьких ручейков, она вдыхала ароматы гор… нет, все это великолепие было невозможно вынести. «Я приехала домой, – снова и снова повторяла она, – я приехала домой». Сын спокойно спал у нее на груди, словно почувствовав, что ему теперь ничто не угрожает: мать привезла его домой, в родные места, к этим холмам, на родину предков. Теперь прямо над ними высились два огромных холма, все еще зеленых у самого подножия, золотистых повыше и серовато-фиолетовых на самом верху.

– Левый холм – Колокол, – сказал Сэм, – а правый – Голубятня. Мы дома, Анна.

Здесь река ныряла вниз и бежала между лугов, резко поворачивая от своего источника на юго-запад, высоко в нагорье, а на зеленом пространстве между двумя этими холмами стояло несколько зданий, где и родился Сэм, – в прочном доме из серого камня, с золотистой от лишайника крышей. К нему лепились флигели и хижины из камня и дерева, крыши их были покрыты дерном, чем-то напоминая зеленые парики. Они устремились вниз, к этому селению, а навстречу им уже бежали люди, что-то радостно выкрикивая. И вот эта поющая тишина рассыпалась на разные звуки: голоса людей, лай собак, позвякивание металла о металл, доносившееся из какой-то мастерской позади дома, кудахтанье кур, удары Топора, журчание реки, поворачивавшей лопасти колеса водяной мельницы… Уже долетали запахи горевшего под очагами торфа, готовящейся пищи, скота и людей, вместе с прежними ароматами травы и земли.

Потом Сэма буквально сдернули с лошади и принялись похлопывать и обнимать вот эти самые мужчины и женщины, которые знали его с детства и не чаяли увидеть снова. Затем внезапно они присмирели и расступились, и к Сэму с Анной со стороны дома направился какой-то мужчина. Он был стар и изможден, его волосы, некогда рыжеватые, давно уже поседели, а лицо было настолько испещрено возрастом и непогодами, что выглядело дотемна загорелым. Он держался прямо и двигался твердо, с видимой легкостью, однако Анне с ее удобного для наблюдения места было видно, каких усилий ему стоило казаться вот таким, была видна и долгая борьба с болью, спрятавшаяся в морщинах его лица. Сэм преклонил голову – на колени он опуститься не мог – и воскликнул:

– Отец!

Старик положил руку ему на голову, и прошло немалое время, прежде чем он промолвил:

– Благословляю тебя, сын мой.

Рука его опустилась, а другая рука сжала ее, как бы стремясь утешить и придать силы. Отец с сыном долго-долго смотрели в лица друг друга, а потом старик спросил:

– Рейнольд?..

Сэм покачал головой.

– Он пал на Марстонской пустоши, отец. Старик не устоял против такого удара, однако принял его открыто, некоторое время осмысливая печальную весть, подобно человеку, привыкшему к боли. Сэм между тем продолжал:

– Боюсь, что дело короля проиграно. У мятежников неистощимые припасы, бесчисленные резервы, а наши ряды, наши силы истощаются.

Анна видела, что его отцу это неинтересно, и предположила, что Сэм тоже понимает это, но просто дает отцу время привыкнуть. Старик тем временем, внимательно осмотрев его, спросил:

– Ты ранен?

– Да, – отозвался Сэм, – у меня были сломаны рука и нога. С ними все будет в порядке, но этого оказалось достаточно, чтобы вывести меня из строя. Вот я и вернулся домой. – Теперь старик наконец-то перевел взгляд на Анну, терпеливо сидящую на лошади, и Сэм, отступив в ее сторону на полшага, сказал: – Отец, это моя жена, Анна Морлэнд. И… наш сын.

Старик не проронил ни слова, и выражение его лица не изменилось. Он смотрел на нее спокойными глазами, с неспешностью какого-нибудь пастуха или скотовода с нагорья, который наблюдает с отдаленного холма за хищной птицей, парящей милях в десяти от него, над овечьим стадом одного из своих соседей. Сэм кивнул своему слуге, и тот приблизился, чтобы спустить Анну с седла. Она скинула с плеч плащ, и по толпе наблюдавших за происходящим слуг пронесся вздох при виде ребенка, лежавшего на изгибе ее руки: ведь это сын молодого хозяина, который после него станет их хозяином! Потом Анна подошла к старику и легко опустилась перед ним на одно колено, ни на секунду не сводя глаз с его лица. После довольно продолжительной паузы молодая женщина увидела, что эти спокойные глаза улыбнулись, хотя бесстрастное лицо не дрогнуло. И вот старик поднял руку и положил ее на голову Анны, благословляя. Рука его была легкой, словно птичья лапка, но она совсем не дрожала.

– Благословляю тебя, дочь моя. Мы рады принять тебя здесь. – Анна поднялась, а старик добавил: – Подай мне моего внука.

Она осторожно выпростала младенца из перевязи и протянула его свекру. Тот взял ребенка и легонько пошевелил его на своих руках, подобно пастуху, ощупывающему ягнят. Криспиан уже не спал, он не заплакал, очутившись в незнакомых руках, а глядел рассеянным взглядом в лицо старика. Солнечный луч вспыхнул золотом на туфельках-брелке, висевшем на ремешке на его шейке. Сэм стоял рядом с Анной, и под прикрытием складок ее платья он крепко сжал жене руку.

– Ты приехал в свой дом, – промолвил старик и, закрыв глаза, поцеловал Криспиана в лоб, а потом, прижав его к плечу, повернулся и сказал: – Пора за стол.

Кэтрин сидела в одиночестве в гостиной. Пристроившись у окна и положив руки на колени, она пристально смотрела в темноту за стеклом. Комнату освещали лишь отблески огня в камине. Она провела здесь уже не один час, и у нее не было сил позвать слугу, чтобы зажечь свечи, после того, как стемнело, да к тому же темнота вполне соответствовала ее мрачному настроению. Кэтрин чувствовала себя несчастной, и только решимость удерживала ее от отчаяния, поскольку она хорошо знала: отчаяние – это грех, и любую проблему можно решить с помощью упорной работы и поисков наставлений в Библии. Конечно, она много размышляла, молясь и читая Евангелие, только все без толку. Кэтрин интересовало, как бы поступил ее отец в таких обстоятельствах, но даже представить его в подобной ситуации было невозможно.

Когда-то все, во что она верила, казалось таким понятным и ясным, и вот теперь этот ясный свет померк, и осознание своей миссии и предназначения покинуло ее, и она беспомощно блуждала во мраке, не видя более своего пути и не слыша гласа Господня… Кэтрин вышла замуж за Ричарда и явилась сюда, чтобы спасти его семью, и считала свой шаг правильным – уж это-то она знала точно, ибо чувствовала, что сила так и разливается по ней. Потом возникла необходимость полностью осуществить их брак, и вот с этих-то пор все и пошло вкривь и вкось. Интимные отношения нарушили единое понимание цели. Она с самого начала ощущала, что супружеский акт означает для мужа нечто иное, она даже предполагала, что он получает от него некое богомерзкое удовольствие, с которым ему приходится изо всех сил бороться. И вот по этой-то причине Кэтрин и ограничила их соитие, совершенно прекратив его, едва она зачала.

Смерть первого ребенка стала для нее потрясением. Потом родилась Кэти, и хотя девочке исполнился годик, она по-прежнему была болезненной, слабенькой и хрупкой. Уж не наказывал ли их за что-то Господь? Теперь Кэтрин вновь была беременна и чувствовала себя неважно, ее тошнило, и свет истины померк еще больше, чем прежде. Ричард не обращал на нее никакого внимания, избегал ее общества и относился к ней без всякого уважения. Когда же она пыталась заговорить об их миссии, он резко обрывал ее и переходил на другую тему, а то и просто убегал.

Самым худшим в теперешнем положении Кэтрин было вот что: несмотря на ее беременность, стало быть, отсутствие повода к близости, Ричард настойчиво пытался осуществить с ней любовный акт. Поначалу она была слишком расстроена и смущена, чтобы предпринять что-либо, помимо простого протеста… словом, она не проявила должной настойчивости. Но спустя некоторое время, когда ее протесты не отвратили супруга, она была вынуждена решительно отказать ему в подобных контактах, укоряя Ричарда за его похоть, пытаясь напомнить ему о предназначении брака и об их задаче в совместной жизни. Ричард, однако, попросту игнорировал ее, а прошлой ночью, самой отвратительной из всех, когда она оттолкнула его, он сказал ей грубым голосом, настолько не похожим на его обычный, что она даже на короткий миг испугалась, уж не одержим ли он дьяволом:

– Смотрите, мадам, как бы вам не оттолкнуть меня чересчур далеко. Есть ведь и другие, которые с готовностью примут то, что вы презираете.

– Что ты имеешь в виду, Ричард? – воскликнула она.

И он безжалостно ответил:

– Если ты будешь выталкивать меня из своей постели, я пойду и подыщу себе другую, так что берегись!

И впервые в своей жизни она вышла из себя и в слезах закричала:

– Ну так ищи, на здоровье, ты ведь ничем не лучше дикого зверя!

Вспоминая о стычке теперь, Кэтрин снова расплакалась и даже ругала себя за это, но никак не могла остановиться. Она чувствовала себя такой слабой, всеми покинутой. Ее детство иные сочли бы одиноким, ибо у нее не было ни братьев, ни сестер, ни матери, ни даже друзей-сверстников – вообще никого, кроме отца. Но сколько Кэтрин себя помнила, у нее всегда было ощущение присутствия Иисуса, невидимого, но стоявшего рядом с ней, ее настоящего друга, который понимал ее и направлял на путь истинный, который терпел ее глупость, хотя порой Ему приходилось выговаривать ей за это. И пока рядом находился Он, она никогда не чувствовала себя изолированной. Теперь же Кэтрин более не ощущала Его, а когда она взывала к Нему, голос Его молчал, и она была одна-одинешенька. Может быть, думала Кэтрин, Он не одобрял потерю ею целомудрия? Даже несмотря на то, что она пошла на это во имя благих целей? «Ага, – отвечало ее сознание, – но точно ли для благих целей? А может быть, ей просто нравилась похоть супруга, и она только убедила себя, что, мол, этим лишь поспособствует святому делу?» Слезы вяло скатывались по ее лицу, и она промокала их платком, но остановить никак не могла.

Кэтрин не знала, долго ли просидела в гостиной, когда дверь в дальнем конце осторожно приоткрылась – настолько осторожно, что она ожидала увидеть, как один из детей, Ральф или Эдуард, сейчас заглянет в щель, замышляя какую-нибудь шалость. Но в комнату вошли двое взрослых и сразу же закрыли за собой дверь, поэтому в тусклом свете камина она не могла разглядеть их. Она вскочила, однако, понимая, что ей было бы неприятно, если бы ее застали плачущей, не заговорила, а только вжалась поглубже в тень, надеясь, что они так же быстро удалятся и не заметят ее.

Очень скоро Кэтрин сообразила, что совершила ошибку. Эти двое оказались мужчиной и женщиной, и, судя по негромким шумам, шуршанию, сопению и шепотку, которые доносились до нее, они явились в эту темную комнату отнюдь не с благородными намерениями. Потом она услышала смешок женщины, нежный и негромкий, и столько в нем было удовольствия и волнения… Внезапно Кэтрин бросило в жар от стыда, ярости и отчаяния: стыдно было наблюдать подобный грех, ярость вызывало то, что они смеют творить такое, а отчаяние было вызвано ее одиночеством и нежеланностью, что как бы подчеркивалось их поведением.

– Хватит, довольно! – резко выкрикнула она, стискивая в руках свой мокрый и скомканный носовой платок. Она сделала несколько шагов вперед, трепеща от ярости. – Как вы смеете так вести себя в доме своего хозяина? Кто вы такие?

И тогда она услышала в темноте слабый, но совершенно отчетливый шепот:

– Боже, это моя жена.

Кэтрин подумала, что вот-вот упадет – настолько дрожали ее ноги. Ей казалось, что в животе у нее с тошнотворной скоростью что-то опускается.

– Ричард? – в ужасе прошептала она. До нее снова донеслись его слова:

– Ладно, все кончено, – а потом дверь отворилась, и свет от лестничных канделябров упал в комнату желтоватыми брызгами, и Ричард бросил своей спутнице: – Тебе лучше уйти. И ни слова никому об этом.

Вторая темная фигура поспешно выскочила из гостиной, тяжело шурша шерстяной юбкой. Затем Ричард широко распахнул дверь и встал, не прячась, в полосе света, приняв воинственную позу. Кэтрин прошла вперед еще немного, пристально глядя на него, одновременно с гневом и страхом. Она не знала, чего ждать сейчас от него. Из мужа, поступки и слова которого она понимала, благодаря их близости, он превратился в нечто непредсказуемое, вроде дикого волка, тая в себе не меньшую опасность. Кэтрин видела, что его рубашка расстегнута почти до пояса, волосы взъерошены, а нижнее белье выглядывает сквозь шнуровку его брюк. Ее замутило при мысли о том, чем он занимался, о тех лукавых косых взглядах, которые вскоре начнет бросать на нее одна из служанок, когда встретится с Кэтрин в коридоре или будет прислуживать ей за обедом…

– Ну, – начал Ричард, – и что же ты здесь делаешь?

Говорил он на изумление холодно и грубо, словно его нисколько не волновало то, что его обман был раскрыт.

– У меня есть полное право здесь находиться, – ответила она, и голос ее был слабым и высоким, вроде писка летучей мыши.

– Следишь за собственным мужем, да? Подсматриваешь? Прекрасное поведение для христианки.

Ее оскорбило, что он так неуважительно говорит о ней.

– Мне нет нужды спрашивать, чем ты тут занимался, – произнесла Кэтрин, дрожа от гнева.

– Да, уж лучше не спрашивай, – небрежно отозвался Ричард, – если только не желаешь познакомиться за свое высокомерие с тяжестью моей руки.

– Ты не ударишь меня! – в ярости крикнула она.

– Это мы еще посмотрим!

– Как ты смеешь так говорить со мной? И как ты смеешь… заигрывать со служанкой?

– Заигрывать? – он разразился грубым смехом из-за выбранного ею слова, и от этого смеха Кэтрин содрогнулась, словно каждый его звук был ей пощечиной. Наконец Ричард остановился, причем настолько резко, что она поняла: это был ненастоящий, притворный смех. – Тебе следует винить только себя. Я предупреждал тебя о последствиях, если ты меня оттолкнешь. Что ж, если ты этого не хочешь, то есть другие, которые хотят. Да-да, есть другие, моя дорогая женушка, которые по-настоящему томятся по этому, которых не тошнит от прикосновения их мужей. Да-да, – и тут голос его стал жестким, – я чувствую, что ты отстраняешься от меня с отвращением. Что ж, такого не станет терпеть ни один мужчина. Ты получила то, на что сама напрашивалась, – отныне я оставляю тебя в покое, не бойся, в таком покое, о котором ты даже и не мечтала. Я же буду получать удовольствие где-нибудь еще, да, впрочем, от тебя я особого удовольствия и так никогда не получал. А ты лучше держись за этого младенца, потому что он последнее, что ты подцепила от меня.

Ричард повернулся, чтобы уйти, а Кэтрин стояла, трепеща от отчаяния И стыда, наблюдая, как он удаляется. В последний момент она выкрикнула:

– Кто это был?

– А ты поищи! – выпалил он в ответ и со стуком захлопнул за собой дверь.

Кэтрин знала, что будет искать. Она украдкой наблюдала за служанками весь этот вечер, поглядывая на них уголком глаза, когда, по ее мнению, они этого не ожидали, – и никакого результата! Служанки всегда относились к ней холодно – да и вообще никому из слуг Морлэндов Кэтрин не нравилась, – но в их лицах она не заметила ничего нового, не было никаких озорных взглядов, никакого высокомерия человека, хранящего тайну.

Потом, на следующий вечер, когда Кэтрин чувствовала себя хуже обычного, она решила пораньше подняться в спальню. Взяв свечу, она забралась по лестнице и пошла вдоль по коридору, заслоняя ладонью огонек пламени. Дверь в ее комнату неожиданно оказалась открытой, и внутри горел свет, совсем слабенький – стало быть, кто-то из слуг. Кэтрин добралась до двери и увидела, что это всего-навсего Страх, ее служанка, застилает постель. В облегчении она направилась к ней, уже собираясь заговорить и рассказать девушке о своих болях в пояснице. Страх, которая была приставлена к Кэтрин с тех пор, когда в десятилетнем возрасте оказалась в доме Брауна, всегда ей сочувствовала, помогала, когда надо было потереть спину и снять боль… И тут Кэтрин остановилась в замешательстве. Служанка, отогнув покрывала на постели, наклонилась вперед, подобрала подушку со стороны Ричарда и прижала ее К себе, баюкая у щеки, как люди ласкают младенца… или еще…

– Страх? – спокойно спросила Кэтрин. – Что ты делаешь?

Девушка резко повернулась, бросив подушку в панике и издав испуганный и виноватый крик. Кэтрин в изумлении смотрела на Страх, лицо которой медленно заливалось краской, но в глазах служанки, встретившихся с глазами хозяйки, был лишь слабый намек на надменность и вызов. Волна тошнотворного ужаса прокатилась по Кэтрин, в ее ушах что-то засвистело, и ей показалось, что из углов комнаты выплыла красноватая темнота, заслонявшая собой фигурку полноватой молодой смазливой служанки. Падая, Кэтрин услышала пронзительный крик Страх. Жесткость пола, когда ее голова ударилась о него, была подобна ласке в сравнении с болью в ее сердце.

Она продиралась сквозь долгий туманный сон боли и горя, а когда пробудилась, вокруг царила темнота. Кэтрин лежала в своей постели, а где-то на некотором расстоянии горела свеча. Все ее тело болело, словно его долго и сильно колотили, и теперь вот оно истощено до предела. Она понимала, что потеряла ребенка, но для нее это мало что значило. Внутри нее было так темно, что Кэтрин казалось, будто из ее тела выпустили всю кровь и силу, а освобожденное пространство заполнилось холодной тьмой. Она пробуждалась медленно и неохотно, осознавая, что не желает просыпаться, только вот не могла припомнить почему. Потом она вспомнила, и вернувшаяся боль камнем застряла в ее груди.

Кто-то сидел рядом с ней. Чья-то прохладная рука гладила ее лоб, смахивала с него волосы. Чей-то голос спросил:

– Не хочешь ли выпить немного вина?

Это была ее свекровь. Кэтрин слегка покачала головой. Темные глаза взирали на нее сверху вниз с состраданием, темные вьющиеся волосы, теперь подернутые сединой, обрамляли лицо, тронутое болью и печалью, но в то же время полное жизни и тепла… Кэтрин вдруг стало интересно, а почему она никогда не любила Мэри-Эстер, почему она ненавидела ее и боролась с ней. Она ведь была женщиной, и она все понимала. Кэтрин стало жаль понапрасну потраченного времени на эту вражду. Из глаз выкатились слезинки, слезинки поражения, и Кэтрин отвернула голову в сторону. Ласковая рука снова погладила ее, и Мэри-Эстер тихо сказала:

– Не горюй, детка. Со временем будут у тебя и другие младенцы. Зато ты снова с нами. А то мы уж думали, что и тебя потеряли, но вот ты и вернулась.

– Лучше бы я не возвращалась, – прошептала Кэтрин.

Мэри-Эстер крайне огорчилась.

– Деточка, не говори так. Все мы тебя любим. Ты среди друзей. Ричард был просто вне себя от тревоги, пока ты болела…

– Ричард… – прошептала она.

Мэри-Эстер отодвинулась, и на ее месте появилось встревоженное лицо Ричарда. Он взял ее вялую руку, покоившуюся на стеганом покрывале, и поднес к губам, пылко целуя и прижимая к своему лицу. Он встал на колени у изголовья кровати, чтобы быть к ней поближе.

– Кэтрин, прости меня.

Она не смотрела на него. Голова ее была повернута в сторону, она слышала, но не обращала на это никакого внимания. Для нее он умер, она не испытывала к нему никаких чувств – ни любви, ни ненависти, ничего.

– Кэтрин, я совсем не хотел этого. Мне так жаль. Я был рассержен, только и всего, потому что ты не хочешь меня любить. Я совсем ничего такого не хотел. Я люблю тебя, Кэт, и я с тобой помирюсь, клянусь тебе. А когда ты поправишься, мы, если пожелаешь, уедем отсюда, и у нас будет собственный дом. Хочешь, так и сделаем? Только ты, я и Кэти с Ральфом. И другие дети у нас еще будут. И не убивайся так из-за этого младенца, Кэт. Ну, не повезло, но появятся ведь и другие. А если захочешь, мы можем и в Норвич вернуться. Мы сделаем все, чего бы ты ни пожелала.

– Все, чего я желаю, – проговорила она так тихо, что ему пришлось наклониться к ней, чтобы расслышать слова, – это никогда больше не видеть твоего лица и не слышать твоего голоса.

Он побледнел и еще сильнее сжал ее руку.

– Но, Кэтрин, я же люблю тебя, я правда люблю тебя. Другое дело, что… ну, это пустяки, клянусь тебе. Я просто хотел, чтобы ты меня приревновала.

Но Кэтрин ничего не ответила. Она отвернулась от него на подушке, она пристально всматривалась во мрак, наполнивший ее душу, где когда-то был свет и уверенность. Еще одна слезинка, выкатившись из ее глаз, упала сбоку на подушку. Мэри-Эстер, обойдя вокруг постели, вытерла ее, но так же быстро, как она стерла эту слезинку, появились другие, безмолвно и нескончаемо, как будто Кэтрин истекала слезами, словно кровью.

Ричард простоял подле жены всю ночь и весь следующий день, держа ее руку, говоря, без умолку говоря, извиняясь, строя планы, снова и снова рассказывая ей, как сильно он ее любит, только она не смотрела на него, не подавала ни единого знака, что вообще его слышит, и не говорила ни с ним, ни с кем другим. Кэтрин лежала спокойно, совершенно неподвижно, если не считать медленно текущих слез, а на вторую ночь она закрыла глаза и умерла.

Глава 21

Война близилась к концу, но ее агонии не было видно конца, несмотря на армию «новой модели», несмотря на военное мастерство генерала Кромвеля. Принц Руперт вместе со своим братом Морицем покинул Англию в 1646 году, спустя четыре года после того, как он впервые встал под знамена короля в Ноттингеме. К этому времени положение стало крайне запутанным. Армия перестала быть орудием парламента, и вместо двух сторон в войне теперь их стало три – король, парламент и армия, вернее, даже четыре, если считать Шотландию отдельно. Король, ресурсы которого истощались, стравливал своих противников друг с другом, сам же поначалу был в плену у парламента, а потом у армии, и все стороны упорно стремились прийти к тому или иному соглашению. Соглашение, однако, было невозможно: цели каждой из групп были прямой противоположностью целям других. Что же касается простого населения, то оно снова обустраивалось в этой обстановке, кто как мог, пытаясь уживаться с постоянно меняющимся законодательством. Молитвенная книга была запрещена, и положение сторонника англиканской веры стало таким же трудным, как и у католика, ибо он не мог даже отстоять обедню, не рискуя при этом оказаться за решеткой. Более того – англиканин не мог ни жениться, ни окрестить своих детей, ни похоронить своих покойников по тому единственному обряду, который он считал законным, если только ему не удавалось отыскать священника, готового добровольно пренебречь опасностью и тайно исполнить соответствующую церемонию. Часовня в Морлэнде пустовала, никаких богослужений в ней не совершалось, хотя святая лампада по-прежнему горела, и в любое время дня или ночи можно было увидеть, как чья-то фигура тайком проскальзывает туда, чтобы помолиться. Эдмунд, в своем стремлении сохранить поместье, то и дело шел на компромиссы. Он не дозволял проводить в часовне запрещенных законом служб, но, с другой стороны, и не изгонял отца Мишеля, хотя прекрасно понимал, что Мэри-Эстер и Гетта украдкой навещают священника в его комнате и, по всей вероятности, причащаются там.

По воскресным дням и церковным праздникам Эдмунд не ездил в город к обедне, одобренной законом, и своих домочадцев не заставлял и даже не побуждал к этому. Но в то же время он потакал пуританам, запретив воскресные игры, музыку и спортивные занятия, которые обычно проводили в этот день, столь приятно отличая его от трудовых будней. Именно это его распоряжение вызвало наибольшее недовольство слуг и арендаторов. Жизнь их была трудной и однообразной, почти лишенной удобств, голод и болезни постоянно подкарауливали их, поджидая случая сцапать зазевавшегося, однако несчастными они не были. Жизнь скрашивали те немногочисленные развлечения, которые они черпали из нее. Они любили петь и танцевать, играть на музыкальных инструментах, с удовольствием наблюдали за фокусниками, акробатами, костюмированными танцами, в которых обычно изображались герои баллад о Робин Гуде, любили выпить в тавернах и переброситься грубоватыми шутками, поиграть в азартные игры, ставя на кон все подряд, поохотиться, порой вторгаясь и в чужие угодья, любили петушиные бои, бокс, футбол, ну и блудом, понятное дело, тоже не брезговали. Они были веселыми, шумными людьми, и им было тяжело смириться с запретом проповедников, облаченных во все черное, которые ничегошеньки не могли предложить им взамен, кроме котлов ада, угроз неминуемого наказания за все их удовольствия и загробной жизни на, судя по их разъяснениям, безнадежно скучных и тоскливых небесах, да и то лишь для тех немногих, кому удастся справиться с этой бездной правил.

В самом же доме жизнь стала полегче с тех пор, как умерла бедняжка Кэтрин, поскольку Ричард мало-помалу возвращался от ее религии и «философии» к тому удобному равнодушию, которое было присуще истинному англичанину. Слуги его также более не доставляли хлопот, ибо служанка Страх загадочным образом забеременела, а лакей, что помоложе, Борец, женился на ней. Событие, конечно, вызвало вдоволь веселья и насмешек у слуг-йоркширцев. Ну как же – гордые пуритане пали так низко, лишив себя милости Господней! Но все это было довольно скоро забыто, в особенности после того, как Страх и Борец были переведены в небольшой штат прислуги в Твелвтриз: супругов обычно не держали в большом доме. Другой слуга, Если, вскоре после грехопадения Страх отправился к себе домой, в Восточную Англию. Морлэнд, похоже, вздохнул с облегчением, как могла бы вздохнуть лошадь, у которой из-под седла вытащили три колючих камушка. Мэри-Эстер предположила, что Ричард возвратился к своим былым блудливым привычкам, но возраст, опыт и женитьба, похоже, обучили его хотя бы осмотрительности, поскольку она никогда не раскрыла ни одной из его интрижек. Отчуждение между нею и Эдмундом продолжалось, и здоровье у нее ухудшалось, но Мэри-Эстер находила утешение в детях. Много времени и любви она уделяла Кэти. Девочка с трудом дожила до четырех лет. Она перестрадала всеми мыслимыми хворобами, не избежала и несчастных случаев, и, казалось, жила только потому, что Господь никак не мог решить, с каким же недугом будет лучше прибрать ее к себе. К четырем годам она была худеньким и тщедушным существом с желтоватым оттенком кожи, а на голове произрастал лишь тоненький пучок волос, поскольку все они повыпадали во время одной из ее болезней и с тех пор так никогда и не выросли как положено. Словом, Кэти представляла собой мало вдохновляющее зрелище, и слуги, питавшие естественное пристрастие к цветущим и здоровым детишкам, пренебрегали ею, насколько им доставало дерзости. Ричард с ужасом взирал на свое чадо и предпочитал держаться от нее подальше. Таким образом, как и в случае с Ральфом, Кэти выросла, считая своей матерью Мэри-Эстер. Сама же Мэри-Эстер обнаружила, что, несмотря на удручающую внешность и физическую слабость, у девочки был нежный нрав и способность испытывать привязанность, да и учиться тоже.

– Когда-нибудь, – шептала Мэри-Эстер, целуя Кэти на ночь, – в один прекрасный день, мы еще их всех удивим, цыпленочек. Мы распахнем дверь, широко-широко, и ты предстанешь перед ними, красивая и ученая, словно бабочка, появившаяся из своего кокона.

Но даже сама Мэри-Эстер плохо верила в это, хотя пофантазировать было, конечно, приятно. Давая Кэти уроки, она научила девочку написать по-латыни наверху ее азбуки, там, где обычно помещают посвящение на будущую учебу, – «Катерина-бабочка, дочь Христова». Но однажды зашел отец Мишель, прочитал это посвящение и, от души расхохотавшись, взял у Кэти перо и изменил надпись на «Катерина-гусеница, дочь скорби». Мэри-Эстер рассердилась, но в глубине души признала справедливость его уточнения, ибо Кэти, желтенькая, морщинистая и безволосая, в самом деле очень напоминала гусеницу. И, к сожалению, это прозвище так к ней и прилипло.

Смерть Кэтрин и отъезд ее слуг смягчил и отношения с Шоузом, и маленький Кит теперь брал уроки в Морлэнде вместе с Эдуардом. Эдуард в свои тринадцать лет был рослым красивым мальчиком, внешне очень походил на своего отца и в равной степени являлся всеобщим любимцем у слуг и у членов семьи. В учебе, однако, он особых способностей не проявлял, да к тому же был еще и ленив, так что маленький Кит, которому исполнилось всего восемь лет, без всяких затруднений держался с ним наравне. Кит отличался удивительной сообразительностью во всем, но был очень впечатлительным, а поскольку он рос исключительно в атмосфере любви, свирепый нрав и громкий голос отца Мишеля пришлись ему не по душе. Зато Эдуард, благодаря своему дерзкому и бесстрашному характеру, ничего не боялся, поэтому частенько защищал Кита, отвлекая внимание учителя. Кит же, в свою очередь, помогал Эдуарду, объясняя ему те задания, которых тот не понимал, – отец Мишель был слишком нетерпелив, чтобы снова повторить их. Вот так между двумя мальчиками и возникла крепкая дружба.

К семнадцати годам Ральф еще больше стал беспокоить Мэри-Эстер. Он был потрясающе красив, высок и широкоплеч, подстать своему деду. Внешне он на самом деле был очень похож на Эдмунда: те же самые бледно-золотистые волосы, классические черты лица, прекрасная кожа и большие серые глаза с золотыми крапинками. У Ральфа был долгий бесстрастный взгляд огромного золотистого кота. Он обладал также гибкостью и чувственностью кота, как и истинно «кошачьей» любовью к уюту и покою, перемежаемой внезапными вспышками энергии. Великолепный наездник, превосходный атлет и тонкий музыкант, он при всем этом был несчастлив, беспокоен и застенчив. Удивляться этому не приходилось, учитывая его прошлое. Раннее детство он провел, считая Мэри-Эстер своей матерью, и воспитывался в благочестивой англиканской семье. Потом вернулся его отец и вместе с мачехой пытался сделать из него пуританина. Ральф наблюдал раскол в семье, когда Эдмунд взял сторону Ричарда, выступив против его прежней «матери». Ну а потом наступил длительный период неразберихи, во время которого Эдмунд вознамерился, попросту говоря, усидеть на двух стульях, а Ричард вновь перестал обращать на сына внимание.

Мэри-Эстер глубоко переживала за него, в особенности теперь, когда он вступил в пору активной юношеской жизни. Однако из-за сложившейся ситуации – как в семье, так и вообще в стране – его не отправляли ни в школу, ни в университет, равно как и не давали никакого занятия ни в имении, ни в делах его деда. Мэри-Эстер считала удачей то, что природное здравомыслие Ральфа позволяет ему держаться в стороне от беды, поскольку всем прочим этого явно недоставало. Она старалась в меру своих скромных возможностей занять мальчика каким-нибудь делом, и именно с этими мыслями Мэри-Эстер и попросила его однажды – было это в конце июля 1648 года – сопровождать ее в Шоуз.

– Ты мог бы прихватить и Кэти, посадить ее перед собой, – сказала она. – Психея, пожалуй, растрясет бедную девочку, у нее и мяса-то под костями почти нет.

– Хорошо, мам, если ты хочешь, – добродушно отозвался Ральф. Он уже довольно долго называл ее «мам», как нечто промежуточное между «мама» и «мадам». – Только пусть накинет плащ, не то напугает мне лошадь.

– Ох, Ральф, не говори так! Это жестоко, – запротестовала Мэри-Эстер, а Ральф ухмыльнулся.

– Да я только пошутил, мам. Бедная гусеница, разве я стал бы ее обижать? А Гетта тоже едет?

– Я ее спрашивала, но она ответила, что хочет закончить какую-то работу.

– Нет-нет, она непременно должна поехать и хоть немного подышать свежим воздухом. Она слишком много сидит дома. Где она? Я ее приведу. Мне она не откажет.

– Она, я думаю, в саду, в беседке, – ответила Мэри-Эстер и отпустила его.

Да, он и в самом деле мог бы убедить Гетту в тех случаях, когда другим это не удавалось, поскольку они были почти ровесниками, выросли вместе, и были друг к другу ближе, чем другие дети. Так что вскоре Ральф, несомненно, вернется со своей юной тетушкой. Гетте исполнилось девятнадцать лет, и хотя к ней почти вернулось ее обычное настроение и она не тревожила своих родителей и слуг как прежде, девушка сильно отличалась от того пухленького веселого ребенка, который по праву заслужил прозвище «воробушек». Она была все такой же маленькой, смуглой, но похудела и лишилась былой веселости, а ее приятное нежное личико утратило живость. Если прежде Гетта больше всего любила верховую езду, пение и танцы, то теперь много времени проводила за чтением и безмолвными молитвами. Часто можно было наблюдать, как она напряженно смотрит в пустоту, праздно положив руки на колени, а на лице у нее застыло выражение задумчивой печали, которое почти все время ей приходилось изо всех сил скрывать.

Поездка в Шоуз была приятной, и Ральф заслужил благодарность Мэри-Эстер за то, что очень мило болтал с бедной маленькой Кэти, показывая ей птиц, деревья и цветы и объясняя их названия. Он пребывал в отличном настроении, потому что любил прокатиться на просторе верхом, да и в Шоуз ему нравилось ездить. Он находил ощущение покоя и единства семьи, которого – увы! – дома у него не было, и он испытывал огромную симпатию к Руфи, восхищаясь ее дерзким, открытым нравом и простой манерой речи. Подъезжая к старинному дому, они обнаружили семейство, на небольшом поле, прямо сбоку от тропинки. Поле было едва ли крупнее загона для скота, этакий небольшой конский выгул, огороженный переносными барьерчиками. Вдоль его внутреннего периметра трава была вытоптана, поскольку именно здесь Руфь обучала своих лошадей.

Прислонясь к изгороди, стояла Хиро. Сейчас, когда Кит уехал на занятия в Морлэнд, у нее не было поблизости плеча, на которое можно было опереться. При виде гостей она повернулась и с улыбкой предложила:

– Может быть, привяжете своих лошадей и понаблюдаете вместе со мной? Руфь закончит через полчаса.

– Ну, конечно, и мы посмотрим, – охотно согласился Ральф. – Мы даже привезли ей еще одну ученицу. Ну, сползай, маленькая гусеница.

И перекинув Кэти через передок седла, он осторожно опустил ее, пока ноги девочки не коснулись земли. Потом он спрыгнул и сам, передал лошадь слуге и пошел спускать с седел Мэри-Эстер и Гетту.

Кэти подошла к Хиро, и та, обняв ребенка рукой, привлекла ее к себе и сказала:

– А ты, Кэти, стой со мной и смотри. Замечание Ральфа можно было расценить как шутку, поскольку Руфь, стоявшая в центре выгула, обучала Аннунсиату весьма изящным позициям верховой езды. Девочки же так разительно отличались друг от друга, что большего контраста и представить было невозможно. Они были ровесницами – Аннунсиата даже на несколько месяцев моложе, – но тощая как веретено и, мягко говоря, недоразвитая Кэти совершенно бледнела рядом с крупной и сильной для своего возраста Аннунсиатой, которая вдобавок была еще и очень красивой. Ее черные шелковистые волосы, казалось, струились, как весенний поток. Лицо Аннунсиаты было надменным и прекрасным, с чувственным ртом и невероятно большими, темными, искрящимися глазами. Она была смышленой и вспыльчивой, великодушной и гордой, а слуги обожали девочку и баловали сверх всякой меры. Маленький Кит добровольно стал ее рабом, Хиро тоже баловала племянницу и почти боялась, и только мать неизменно противостояла ей. Руфь, конечно, обожала дочь, но не показывала это, как другие. Она относилась к Аннунсиате в точности так же, как и ко всем остальным: говорила с ней, как со взрослым человеком, без лести, хитростей и уловок. Итогом же всего этого было то, что Аннунсиата, хотя частенько и приходила в невероятную ярость из-за поведения своей матери, уважала ее так, как никого другого.

Она любила покрасоваться перед зрителями, и хотя Руфь ни словом, ни жестом не нарушила урока, Аннунсиата немедленно начала, как говорится, играть на публику. Она была отличной наездницей и управляла пони со знанием дела, но ее поза мигом сделалась преувеличенно изящной, а жесты – экстравагантными. Когда же Руфь, наконец, велела ей остановиться в центре, девочка развернула свою лошадку и задержала ее в показном и совершенно необязательном полуподъеме.

– Останавливаться так не положено, – резко заметила Руфь, и брови Аннунсиаты тут же сомкнулись. – Твое общение с лошадью всегда должно быть тонким, как я тебе не раз говорила. У тебя и так достаточно всего от природы, Аннунсиата, чтобы еще тратить силы на показные эффекты. Прежде всего должна быть утонченность.

– Да, мама, – процедила девочка сквозь зубы. Руфь воздержалась от дальнейших споров, не желая портить хороший урок ссорой.

– Что ж, тогда все хорошо, – сказала она, и они подошли к гостям.

– А чему это вы ее учили? – поинтересовался Ральф, когда обмен приветствиями закончился. – Это напоминало фехтование.

– Что было, то было, – ответила Руфь. Мэри-Эстер удивленно приподняла брови.

– Руфь, пристойно ли обучать девочку владеть саблей? – спросила она. – Я понимаю, что сабля – в данном случае, только палка, но…

– Я припоминаю, как вы однажды говорили, – перебила ее Руфь, – что никакое обучение никогда не проходит впустую.

– Да, но…

– Когда она поедет на охоту, то сможет использовать копье. И, кроме того, это упражнение делает ее сильнее и придает гибкости в седле. Хиро, ты распорядилась о закуске для наших гостей? – спросила Руфь, резко меняя предмет разговора.

Хиро вздрогнула.

– Ах, нет, пока нет. Я ждала, когда ты закончишь.

– Ну так сделай это сейчас. А мы подойдем, как только разберемся с лошадьми. Тетушка Мэри, не проводите ли Кэти и Гетту в дом? А ты, Ральф, помоги нам.

Компания раскололась, и Ральф отправился вместе с Руфь и слугой в конюшни, бредя между ней и лошадкой Аннунсиаты. Как только они вышли за пределы слышимости остальных, он сказал:

– Мне так забавно наблюдать за тобой, Руфь. Ты с Хиро и детьми – этакое странное маленькое семейство.

– Почему же странное? – поинтересовалась Руфь.

– Ну, странно ведь для двух женщин жить вот так, одним… Ну, без мужчин, я хочу сказать. Слуг-то, я знаю, у вас полон дом.

– Я бы сказала, что после стольких лет войны это уже не так странно. Теперь, должно быть, есть много женщин, чьи мужчины не вернулись домой.

Ральф кивнул.

– Да, полагаю, что так. Но ты с Хиро… ты вроде мужа, а она вроде жены, а ваши двое детей – это ваши общие дети. Все на месте. Так чему ты ее учила, между прочим?

– Как я и сказала. Учила фехтованию. Я предпочитаю, чтобы она могла защитить себя, если когда-нибудь возникнет такая необходимость. Когда она подрастет, я еще обучу ее пользоваться пистолетом и мушкетом.

– Ты так сделаешь из нее мальчика.

Руфь грустно засмеялась и кивнула в сторону Аннунсиаты, ехавшей на своем пони немного впереди них. Девочка прекрасно понимала, какое впечатление она производит в седле, да еще в таком роскошном костюмчике для верховой езды, в мягких маленьких сапожках, с очаровательно растрепанными локонами.

– Сделать мальчика из вот этой? Из этой маленькой щеголихи? Можешь не сомневаться, Ральф, по этой земле никогда еще не ходило существо, которое было бы более уверено в своей принадлежности к женскому полу, чем вот это.

– Тогда почему же…

– Потому что все больше появляется причин защищать себя. Ты знаешь, что шотландцы снова пересекли границу?

– Нет, – ответил Ральф, становясь серьезным. – Я не слышал.

– Шотландская армия во главе с лордом Гамильтоном выступила в защиту короля. Мы услышали об этом вчера. Ферфакс и Кромвель, несомненно, к тому времени уже двинутся на север, чтобы дать сражение. Выходит, военные действия продолжаются, и кто знает, когда они закончатся, если закончатся вообще. Да, Аннунсиате пока всего четыре года, но, похоже, она вырастает в мире, в котором мужчины будут истреблять друг друга, пока их вообще не останется ни одного. И я не желаю, чтобы в таких условиях она была утонченной и робкой.

– Значит, ты думаешь, предстоят еще и новые сражения? – задумчиво спросил Ральф.

Руфь внимательно посмотрела на него.

– Это уже называют «второй войной».

Мэри-Эстер всегда вставала очень рано, чтобы посвятить час безмолвной молитве в часовне, прежде чем пробудится дом. На следующий день после поездки в Шоуз она, выходя из часовни, застала Эдмунда и Ричарда, стоявших в холле с мрачными лицами, а Клемент со встревоженным видом вертелся рядом. Эдмунд держал какой-то листок бумаги. При приближении Мэри-Эстер оба повернулись, а она остановилась и нервно сказала:

– Что-то случилось. Что же?

Эдмунд махнул листком бумаги, но говорить он не мог. Объяснил Ричард:

– Дело в Ральфе. Он оставил записку. Парень сбежал, чтобы вступить в армию.

– Сбежал? – ей потребовалось всего мгновение, чтобы осмыслить случившееся. Она припомнила вчерашний разговор в Шоузе – о том, что шотландская армия примкнула к королю. – Но зачем ему потребовалось убегать? Почему он просто не…

Ричард грубо рассмеялся.

– Уж вы бы поддержали его, не так ли? Почему же он к вам-то не подошел? Уж вы бы отправили кого угодно погибать за короля. Такая уж традиция у Морлэндов, верно? Вы с моим отцом вколачивали это в меня все мое детство… ах, драгоценное имя Морлэндов!

– Ричард… – запротестовал было Эдмунд, но Ричард остановил его незнакомым небрежным жестом.

– Что ж, похоже, я положил всему этому конец. Да, он убежал, чтобы вступить в армию, чтобы сражаться… Но только не за короля. Он пошел к Кромвелю.

Ричард резко повернулся и, оттолкнув Клемента в сторону, вышел из холла. Эдмунд по-прежнему смотрел на записку. Мэри-Эстер взглянула на мужа, едва способная поверить в случившееся, и, наконец, когда он поднял глаза, спросила:

– Эдмунд, это… это правда?

– Да.

Мэри-Эстер в ужасе раскрыла рот.

– Но ведь его могут убить. В боях за неправое дело. Боже милостивый!

Эдмунд выглядел сраженным, и, несмотря на свой собственный страх, она пошла к нему, видя, как глубоко он потрясен. Когда Ральф был ребенком, Эдмунд с пренебрежением отнесся к памяти его матери, но он ведь был его первым внуком, наследником… Мэри-Эстер сделала еще один шаг, и хотя она не протянула руки и не коснулась его, этот жест был написан в ее глазах.

– Эдмунд, – нерешительно проговорила она, – мы должны молиться за него и…

Эдмунд, кажется, пришел в себя. Он облизал пересохшие губы и сказал:

– Он забрал Титанию. Из всех лошадей в конюшне он выбрал Титанию.

Титания была последним жеребенком Феи, которая умерла, дав ей жизнь, она была последним звеном, связывавшим его с молодостью. Мэри-Эстер с изумлением смотрела на мужа, потом ее рот искривился, словно она отведала ягоду терновника, и без единого слова она отвернулась от него.

Сформированная по новому образцу армия находилась в Уэльсе, когда возникла критическая ситуация, и во главе с генералом Кромвелем она двинулась ускоренным маршем на север. Многие солдаты шли босыми, все недоедали, да и денег им не платили вот уже несколько месяцев. Однако боевой дух оставался высоким, ибо они были убеждены, что участвуют в священной войне, а офицеры всячески поддерживали в них эту веру. Они бы нипочем не одержали так много побед, втолковывали им командиры, если бы Господь был не на их стороне. И солдаты искренне верили в это, равно как и некоторые из новобранцев среди самих офицеров. В сердца ветеранов уже закралась тень сомнения. То, что тогда, в сорок втором году, выглядело простым и ясным, теперь, шесть лет спустя, стало запутанным и сложным. И те, кому недоставало уверенности в правоте избранного пути, продолжали воевать в большей степени по привычке, нежели по убеждению.

После того, как Ральф добрался до армии Кромвеля, ему потребовалось некоторое время, чтобы найти нужного человека, которому следовало предложить свои услуги добровольца, поскольку условия марша не благоприятствовали набору новобранцев. Тем не менее, когда они расположились на ночную стоянку, ему удалось отыскать одного полковника, который уделил ему время. Полковник говорил с непривычно вялым носовым акцентом уроженца графства Эссекс, что успокоило Ральфа. Он не хотел натолкнуться на северянина, который мог бы знать семью Морлэндов.

– Лошадь у вас есть? Хорошо, – сказал полковник, выходя из палатки. – Жаль, что у нее такой хрупкий вид, – добавил он. – Армейская жизнь для лошади нелегка. Ну, все равно: мы рады любому четырехногому. Вы умеете обращаться с саблей и пистолетом?

– Да, сэр, – ответил Ральф. – Правда, пистолета у меня нет.

– Неважно. Это мы для вас найдем. Что ж, рад приветствовать тебя, малыш. Теперь времени на обучение совсем нет… Нам надо направить вас к кому-нибудь понадежнее. Эй ты, приятель, подойди-ка сюда! – крикнул он проходившему мимо солдату. – Отведи мистера Морлэнда во взвод майора Дэниела, передай ему от меня привет и скажи, что мистер Морлэнд – наш новобранец.

– Слушаюсь, сэр, – произнес солдат и поспешил выполнять поручение, а Ральф поблагодарил полковника и повел Титанию следом за провожатым.

Ральф почувствовал и услышал кавалерийские ряды еще до того, как увидел их. Майор Дэниел встретил его любезно, показал, куда привязать Титанию, как раздобыть еды для нее и для себя, а когда со всем этим было покончено и Ральф снова предстал перед ним, тот сказал:

– Теперь мне надо определить тебя к какому-нибудь опытному офицеру. Дай-ка подумать… пожалуй, капитан Хобарт подойдет лучше всего. Дженкинс, проводи мистера Морлэнда к капитану Хобарту, хорошо?

Хобарт оказался молодым человеком с приятным лицом, на пару лет старше Ральфа, он слегка прихрамывал, а по загорелой щеке у него тянулся продолговатый узкий шрам. Он приветствовал Ральфа доброжелательной улыбкой, а услышав его фамилию, слегка побледнел и спросил:

– Из Йоркшира? Это ведь йоркширская фамилия, верно?

– Да, сэр, – взволнованно ответил Ральф. Этот человек явно не был йоркширцем… да неужели Ральфу выпало несчастье служить под командованием офицера, которому знаком Йорк? – Это весьма распространенная фамилия в Йоркшире, – быстро добавил он.

Капитан, похоже, при этих словах немного пришел в себя.

– Я и сам был в Йоркшире, знаете ли, – любезно продолжал он, и сердце у Ральфа упало. – Во время осады Йорка. Меня ранило, и я находился в одной семье по фамилии Морлэнд – видите, какое совпадение? Всех раненых размещали в их доме. За нами самым любезным образом ухаживали, хотя семейство было роялистски настроено.

Ральф кивнул, во рту у него пересохло. Если они примут его за шпиона, то он угодит в большую беду. Это похуже дезертирства из вражеского лагеря. Но по тому, как говорил капитан, было не похоже, что он вот-вот упечет его за решетку. Голос Хобарта стал мечтательным и довольно печальным.

– Да, – проговорил он, – за нами ухаживали женщины этого дома. Вы случайно не знаете их? Не родственники ли они вам?

– Дальние родственники, сэр.

Капитан Хобарт рассеянно кивнул и продолжал:

– Там была одна молодая женщина… Ее звали Генриеттой. Дочка хозяев. Она ухаживала за мной. Мы шутили немного, что, мол, ее звали Генриеттой, а меня – Карлом, как короля и королеву. Она была такой прекрасной, такой доброй… Я был влюблен в нее.

Ральф так и вытаращил глаза. Ему в то время было тринадцать лет – не тот возраст, чтобы обращать внимание на одного взрослого человека из столь многих, но он смутно припоминал, что Гетта сидела в беседке в саду с одним из раненых… Неужели им был этот капитан?

– Я обещал Гетте, что вернусь за ней после войны, когда, не будет иметь значения, что мы принадлежали к противоборствующим сторонам. Все это было давным-давно. И похоже, что война вообще никогда не кончится. Но даже, если бы и пришел ей конец… для меня это уже слишком поздно. Она умерла, бедная девочка, а с нею – и моя надежда.

Теперь настала очередь побледнеть Ральфу, и голос ему полностью отказал. Возможно ли, чтобы печальное известие дошло до капитана так быстро? Гетта была вполне здорова, когда он сбежал из дома. Ну, конечно, конечно… Не могла же она… да возможно ли это?

– Умерла, сэр? – переспросил он.

Капитан Хобарт посмотрел на него, слегка улыбнулся и похлопал Ральфа по руке, тронутый волнением молодого человека.

– Да, бедная моя девочка, уже много времени прошло с тех пор. Вы разве не знали? Хотя, возможно, ведь они всего лишь ваши дальние родственники…

– Как это случилось? – с трудом спросил Ральф.

– Это произошло на Марстонской пустоши, – ответил Хобарт. – Я позднее услышал от одного из пленных солдат… она явилась на поле сражения, не знаю зачем, вместе с каким-то слугой и попала в нашу первую внезапную атаку. Оба они сразу же погибли. Для меня это была страшная весть. Я хотел найти ее тело, но обстоятельства помешали мне. Я только надеюсь, что кто-нибудь из ее семьи нашел бедняжку и похоронил надлежащим образом. Мне горестно даже подумать о том, что ее свалили вместе с остальными в какую-нибудь общую могилу.

– Но… Но… – Ральф никак не мог решить, признаваться Хобарту или нет. Ему казалось жестоким скрывать от такого доброго и приятного человека правду. – Это была не Гетта, а ее сестра, Анна, только и она осталась жива, хотя все мы некоторое время считали ее погибшей.

– Гетта? – переспросил Хобарт. – Выходит, вы ее знаете?

– Она моя тетушка.

Теперь в полное замешательство пришел уже капитан. Он уставился на Ральфа с отвисшей челюстью, в глазах его царило недоумение, но уже мелькали искорки пробуждавшейся надежды. И тогда Ральф сказал:

– Сначала я вам солгал, потому что решил: вы сочтете меня шпионом, если узнаете, что я происхожу из роялистской семьи. Я, видите ли, сбежал из дома, чтобы вступить в армию, и не хотел, чтобы меня отправили домой… или еще что похуже. Но я Ральф Морлэнд из Морлэнда, и Гетта – младшая сестра моего отца. А на Марстонскую пустошь сбежала моя тетушка Анна, но ее там не убили: она спряталась, а потом последовала за армией. Она вышла замуж за одного лейтенанта и уехала с ним к нему домой, в Нортумберленд.

Хобарт выглядел совершенно ошеломленным.

– Так на Марстонской пустоши была ее сестра? Мне это никогда и в голову не приходило. Я, конечно, знал, что у нее есть сестра, но я ее почти не видел. Мои мысли были настолько заняты Геттой, что я просто предположил, что… – он остановился, и Ральф ждал в сочувственном молчании. – Так Гетта жива?

Теперь пришел черед улыбнуться Ральфу.

– Так же, как вы, и находится дома, в полной безопасности.

На какое-то мгновение лицо капитана просияло, а потом по нему прошла тень.

– Но ведь ей, должно быть… девятнадцать? Или двадцать? Она теперь, наверное, уже замужем или обручена…

Ральф ухмыльнулся во весь рот.

– Ничуть не бывало. Да, ей девятнадцать, и она еще не вышла замуж. И даже никакого поклонника нет. И меня не удивило бы, если бы я узнал, что она до сих пор дожидается вас.

Капитан Хобарт схватил его руку и потряс ее в безмолвной радости.

– Так, значит, вы вернетесь за ней? – спросил Ральф.

– Клянусь Господом, вернусь! – закричал Хобарт. – Как только я смогу достойно уволиться из армии. И вы тоже… вы не хотите поехать домой вместе со мной?

– Я же приехал в армию сражаться. Хобарт печально посмотрел на него.

– Я тоже когда-то испытывал подобное. Я вижу в ваших глазах страстное стремление к действиям, к приключениям, к славе… Но война совсем другая. Грязно, утомительно и грешно убивать людей, которые ничем от нас не отличаются, они ведь так же сильно, искренне и преданно верят в свое дело. Гражданская война – кровавая вещь, и никто не может в ней победить. Я продолжал воевать, потому что… раз уж Генриетта мертва… как я считал… то мне незачем больше жить. Это давало мне, во всяком случае, повод просыпаться по утрам. Но для вас… Нет-нет, вы не должны здесь находиться.

Ральф пожал плечами.

– Мужчина должен чем-то заниматься.

– Но только не этим.

На следующий день они двинулись маршем на Престон и узнали, что объединенная армия роялистов уже близко и идет по этой же дороге на юг, гигантское войско: десять тысяч шотландцев, четыре тысячи конницы Лэнгдейла с севера, испытанных ветеранов так называемой «первой войны», и еще около трех тысяч ирландцев. В армии парламента насчитывалось всего около девяти тысяч человек, и Кромвель решил положиться на внезапность и атаковать немедленно, прежде чем роялисты смогут быть предупреждены об их присутствии.

Вот почему капитану Хобарту еще не пришло время оставить военную службу. В этот день, семнадцатого августа, Ральфу впервые довелось отведать вкус битвы, когда сторонники парламента обрушились на роялистов у самого Престона. Армия лорда Гамильтона растянулась на многие мили, разбившись на группы в соответствии со скоростью похода. Авангард был уже близ Уигана, тогда как арьергард отставал на один дневной переход и даже еще не добрался до Кендала. Одно сражение сменяло другое, силы парламента последовательно атаковали разные части объединенной армии роялистов, убивая и обращая в бегство как опытных ветеранов, так и необученных новобранцев. Бойня продолжалась в течение всего августа, и к концу месяца армия короля была полностью уничтожена, а сторонники парламента готовы были снова двинуться на юг.

Именно на этом этапе Хобарт и подал в отставку. У Карла и прежде не было большого пристрастия к военной службе, его удерживал только долг чести. Он был в ужасе, потому что его могли убить как раз в тот момент, когда ему вновь захотелось жить, но он прошел через все испытания и остался цел и невредим. Вообще-то по-настоящему не было ничего такого, что напоминало бы генеральное сражение, так что опасность для него была сравнительно невелика. И вот в начале сентября он отправился в Йорк в сопровождении своего слуги и Ральфа. Нет, не сражения и не убийства, и не какие-либо моральные сомнения позволили Карлу убедить Ральфа оставить армию и вернуться домой – дело заключалось просто в отсутствии удобств и в плохом питании. Ральф из-за своей гордости пытался найти какой-нибудь довод подостойнее. Но Карл, весьма восприимчивый к подобной гордыне, изобразил перед ним яркую картину всеобщего горя в семействе в связи с его отсутствием и бурной радости при грядущей встрече с ним. В итоге Ральф возвращался в Морлэнд, убежденный в том, что делает это ради спокойствия своих близких.

Когда они въезжали через ворота навесной башни, слуги просто обезумели от восторга, увидев, что молодой хозяин вернулся домой, да еще целехонький, как и прежде, и Титания тоже без единой отметинки. Поэтому поначалу ни у кого и времени-то не было, чтобы обратить внимание на незнакомца со шрамом на лице, который сидел на своей лошади, такой тихий и бледный, и все озирался вокруг, словно видел призраков. Выбежала из дома и семья, плача от радости: Ричард, Мэри-Эстер и Эдмунд, отец Мишель с мальчиками, Эдуардом и маленьким Китом. Последней из всех вышла Гетта, привлеченная поднявшимся шумом. Она появилась в проеме дверей, щурясь от яркого солнечного света после темноты в доме. При виде Ральфа она улыбнулась, а потом ее взгляд остановился на незнакомце, и улыбка исчезла.

Вот тогда Карл зашевелился. Он спешился, бросил поводья и двинулся через двор сквозь толпу, словно не видя никого. Журчание беспечной болтовни стихло, когда он шел мимо них, и глаза собравшихся провожали его, поднимавшегося по ступенькам и остановившегося прямо перед Геттой. Они пристально смотрели друг на друга долго-долго – так, во всяком случае, им казалось, – потом ее рука поднялась и пальцы, как бы с удивлением, коснулись его изуродованной шрамом щеки.

– Все в порядке, – успокоил Карл. – Все уже позади, – он протянул руку и, схватив ее маленькие пальчики, сжал их. – Вот я и вернулся за тобой, Гетта. Я же тебе обещал, что вернусь.

Она улыбалась сквозь слезы, не зная, что сказать. Потом положила другую руку ему на плечо, Карл взял ее, и так они стояли, не отводя глаз и молча смеясь, а слезы все бежали и бежали по худым смуглым щекам Гетты. Мэри-Эстер, наблюдавшая за ними, наконец-то поняла, почему ее дочь молча горевала все эти четыре года.

Врач ушел, и Мэри-Эстер медленно оделась сама, не желая звать никого из служанок. Затем она долго стояла у окна. Главная спальня выходила на южную сторону, на итальянский садик и розовый сад, хотя ничего этого в тот момент не было видно. На дворе стоял февраль, и все было укутано снежным покрывалом, которое казалось нежным и теплым, вроде перины. Замерз даже ров, и лебеди прогуливались по льду, в недоумении поглядывая на внезапно предавшую их родную стихию, что, впрочем, они делали из года в год. Снежные поля простирались далеко-далеко, сколько мог видеть глаз, до серого как металл горизонта, прорываемые лишь черными скелетами деревьев. Скоро выпадет еще больше снега с этого свинцово-тяжелого неба, и когда это произойдет, Морлэнд будет отрезан от всего мира вплоть до оттепели…

Дверь открылась, и вошла Лия. Мэри-Эстер не посмотрела на нее, ибо знала, что ее лицо будет омрачено горем, а она не желала видеть этого. Лия подошла к ней сзади, и хотя служанка не коснулась ее, Мэри-Эстер ощутила идущее от Лии утешение. В доме царила тишина, уже давно, с тех самых пор, как пришли страшные вести: Кромвель и прочие военачальники учинили в Вестминстерском дворце суд над королем за… за государственную измену. Поначалу в такое обвинение невозможно было поверить, но последовавшие одно за другим сообщения подтвердили это. Творимое Кромвелем было ужасно, немыслимо, богохульно. Король был помазанником Божиим, лицом неприкосновенным, и отвечал за свои деяния он только перед Господом. Даже те, кто сражались против него в этих войнах, не могли поверить, что Кромвель решился на такое. Обитатели Морлэнда передвигались тихо и осторожно, избегая смотреть друг на друга, словно разговор, взгляд или прикосновение могли причинить еще большее страдание.

Мэри-Эстер услышала эту весть от Эдмунда. Он вызвал ее в комнату управляющего и рассказал все спокойным, бесстрастным голосом. Но она видела, что его руки, державшие листовку, дрожали. Спустя некоторое время Эдмунд проговорил:

– Я никогда и подумать не мог, что дело дойдет до такого. Те, кто подняли руку на короля, – просто горстка фанатиков. Генерал Кромвель… власть развратила его. Он безумец… или дьявол – не знаю, что вернее…

Подойти к извинению еще ближе Эдмунд просто не мог. Не в его характере было объясняться, хозяин Морлэнда никогда и не испытывал необходимости снисходить до отчета в своих поступках, но он предлагал ей то, что мог, и Мэри-Эстер спокойно приняла это. Она все еще любила его, да-да, всегда любила и всегда будет любить, хотя между ними так долго царило отчуждение, что холодность в отношениях уже превратилась в привычку. Она ничего не сказала, но когда Эдмунд наконец поднял голову, и глаза их встретились, он увидел в ее взгляде понимание.

Теперь они ждали новостей, и из-за снега волновались, какая же весть домчится первой. Мэри-Эстер вдруг задрожала, и Лия сказала:

– Вам бы лучше спуститься вниз, госпожа. От одного камина в такой большой комнате толку никакого.

Мэри-Эстер неохотно повернулась. Глаза у Лии покраснели, она старалась не встречаться взглядом с госпожой, словно провинившаяся собака.

– Ты говорила с врачом? – спросила Мэри-Эстер. Лия не ответила. – Лия, старый мой друг…

Сдержанность Лии прорвалась в коротком судорожном всхлипе, но она тут же овладела собой.

– Он сказал…

– Да-да, я знаю, – отозвалась Мэри-Эстер. Она еще и сама не могла в полной мере поверить в это.

– Еще долго? – спросила Лия. – Он… он не…

– Он сказал… может быть, два месяца, или три, возможно, и не раньше лета. Мне бы хотелось…

Она собиралась сказать: «Мне бы хотелось еще разок увидеть лето», но голос пока не повиновался ей. Она снова задрожала, и Лия легонько коснулась ее руки и тут же отстранилась.

– Я спущусь вниз, – проговорила Мэри-Эстер. Они двинулись было к двери, но она остановилась и, схватив руку Лии, предупредила: – Никто не должен знать, ты понимаешь? Никто.

– Хорошо, мадам, – покорно отозвалась Лия. – Но хозяин…

– Хозяину я скажу… если сочту нужным. Лия, я на тебя полагаюсь. Ты уж храни мою тайну.

Лия снова заплакала, и Мэри-Эстер, обхватив ее руками, крепко обняла, и Лия осторожно прижалась к ней.

– Я-то вот старая женщина, – причитала она. – Я же тебя нянчила, когда ты была младенцем, я же и детишек твоих нянчила. Ах, несправедливо это… Несправедливо…

– Тише, перестань, – упрашивала ее Мэри-Эстер. – Лия, пожалуйста, не плачь. Мне нужно, чтобы ты была сильной, ну еще немножечко… Ведь ты всегда утешала меня, только ты…

Спустя минуту Лия выпрямилась, тыльной стороной морщинистой ладони вытирая слезы со своего лица.

– Да-да, хорошо. Нам остается только надеяться, что Господь знает, что делает. Идем вниз, мой ягненочек, идем в тепло. Я ничего не скажу… можешь на меня положиться.

В тот же вечер, когда стемнело, в Морлэнд прибыл посыльный, и уже само это было достаточно удивительно, чтобы вызвать переполох в доме. Но когда Мэри-Эстер спустилась вниз выяснить, в чем дело, она увидела, что слуги в холле сбились в кучку, словно овцы перед грозой, и вид у них был испуганный и потрясенный. Одного взгляда на них было достаточно. Не говоря ни слова, Мэри-Эстер поспешила в комнату управляющего, где, как она знала, еще до прибытия посыльного сидел за работой Эдмунд. Дверь была распахнута, посыльный стоял сразу за входом… он рыдал. Мэри-Эстер узнала его: это был один из садовников при школе у Большой южной дороги. Она отпустила его, едва кивнув головой, закрыла за ним дверь.

Эдмунд сидел в кресле за своим рабочим столом, голова его склонилась на руки, и поначалу ей показалось, что он тоже плачет. Во рту у нее пересохло, и она смогла лишь прошептать:

– Эдмунд?..

Он медленно поднял голову, на лице его застыла гримаса ужасного горя. Не в силах говорить, он смог лишь передать ей бумагу, доставленную посыльным. Это был рукописный лист, вроде тех, с помощью которых парламент распространял новости и указы. Только этот лист был издан не парламентом, а Военным советом[49]. Мэри-Эстер прочитала его трижды, не в силах сразу уловить смысл…

Суд над королем был завершен. Король был заклеймен как тиран, убийца, изменник и враг общества и всех добрых людей страны. И тридцатого января перед Вестминстерским дворцом ему отрубили голову.

Дом, казалось, стал тихим, как могила, но снаружи, за дверьми, негромко, словно шелест ветра, раздавались и затихали приглушенные звуки горя и скорби. За окнами снова пошел снег, его большие неторопливые хлопья падали неустанно, укрывая землю нежным забытьём, пряча уродство дел рук человеческих, подавляя своей пеленой в равной мере и живое и мертвое. Эдмунд издал какой-то звук, словно вдыхая в легкие воздух, чтобы заговорить, и когда Мэри-Эстер посмотрела на него, он протянул к ней руки.

Она обошла вокруг стола. Эдмунд встал, медленно, как старик, руками оттолкнувшись от кресла. Мэри-Эстер стояла перед мужем, глядя на него снизу вверх.

– Ох, Мэри, мне так жаль…

Мало, слишком мало нашлось у него слов, до смешного несоразмерно, чтобы отбросить все эти годы одиночества, неоплаканную гибель многих, неразделенные скорбь и горе, ужасное убийство их помазанного Господом короля… Эдмунд стоял одинокий и нелюбимый, изолированный от всех своей холодностью, неспособностью помочь, протянуть руку, но теперь, доведенный до отчаяния, он взывал к ней о помощи, к ней, которую оскорбил больше других. И прискорбность того, что обратиться он должен был именно к ней, задела ее. Не говоря ни слова, Мэри-Эстер покачала головой.

– Понимаешь… я не должен был… я не хотел этого… не хотел поддерживать этого. Видит Бог… Мэри, я так же страдаю, как и ты…

Да, она знала это, но что она могла ответить ему?

– И несмотря на все это… Боже милостивый, Кит, Фрэнсис и Малахия… никогда я этого не хотел. Мои дети, Мэри, это же мои дети!

Ей хотелось помочь ему, приложить руку, чтобы смягчить его раны, только вот раны его не поддались бы ее лечению. Эдмунд трясся, содрогался, словно издыхающий бык. Мэри-Эстер положила свои руки в его, все еще протянутые к ней, в беспомощном жесте сострадания, и он вцепился в них. Он не понимал своей силы и стиснул ее ладони так крепко, что ей стало больно. Но Эдмунд смотрел на нее, на нее, а не сквозь нее, и Мэри-Эстер перенесла эту боль, даже не поморщившись.

– Прости меня, – произнес он.

– Тут нечего прощать, – устало отозвалась она. Но теперь сдерживаемый поток уже прорвался в нем, Эдмунд сжал ее, изливая слова отчаянным ливнем:

– Я никогда не хотел этого, ничего этого не хотел! Я делал то, что должен был делать – ведь я так чувствовал! Мой долг… все мое детство… моя мать… всегда долг, долг! Ведь не для своего же удовольствия я это делал, ты веришь мне? Меня воспитали так, чтобы я исполнял свои долг, – вот я его и исполнял, хотя это стоило мне всего самого для меня дорогого. Но разве я мог поступить иначе? Я же хотел сохранить все – ведь это единственное, что мне известно, единственное, что я умею делать. Вот я и старался. Морлэнд… наследство… если бы я только сумел сохранить его целиком… и я ведь сумел, разве нет? Только мои труды не принесли мне никакой радости. Они отдалили меня от тебя, Мэри. Чтобы быть верным своему долгу, мне пришлось нарушить верность тебе…

Оборвав себя, Эдмунд посмотрел на нее с пугающей страстью и томлением, посмотрел так, как человек, стоящий на эшафоте с уже одетой на шею веревкой мог бы смотреть на легкую струйку дыма на горизонте, поднимающуюся из трубы его родного дома.

– Таков был твой выбор.

Эдмунд отпустил ее руки и побрел к окну, чтобы посмотреть на укрывающий все вокруг снег. У двери послышался звук царапания, а потом она слегка приоткрылась – щеколда не была закреплена – и вошел Пес, разыскавший свою хозяйку. Он уткнулся носом под ее руку, и она рассеянно погладила его голову. Эдмунд отвернулся от окна и посмотрел ей прямо в глаза.

– Ты по-прежнему считаешь, что я был не прав, да? – спросил он.

– Да. Но тебе придется смириться с этим.

– Да, – повторил он.

Эдмунд опустил взгляд на лист, лежавший на его столе, поднял его и снова положил на место, похоже, не вполне понимая, что делает. Он подошел и снова встал рядом с Мэри-Эстер, и Пес, понюхав его руки, отошел в сторону и со вздохом улегся перед камином. Он теперь был совсем старым, неуклюжим и почти слепым, едва ли не все время спал.

– Мэри, голубушка моя, помоги мне.

Он протянул к ней руки ладонями вверх, и этот жест, казалось, показывал ей всю его бедность, эти беспомощные руки просили ее наполнить их своей щедростью. Она посмотрела на них, на него, размышляя, как он не понимает, что руки ее теперь так же пусты, как и у него.

– Прими меня обратно.

– Я люблю тебя, – сказала она чуть слышным затихающим голосом, словно далеко-далеко прокричала какая-то болотная птичка. – Я никогда не хотела отдаляться от тебя. Да, у меня тоже есть свой долг, как и у тебя. Но я всегда… всегда любила тебя.

Эдмунд посмотрел на нее, видя морщинки от прожитых лет и горя, которым он помог лечь на ее лицо, видя седину в ее темных волосах, и ему захотелось во весь голос яростно воззвать к Господу, ибо неправильно, несправедливо, что и она должна познать старость и страдание. Эдмунд вспомнил, какой Мэри-Эстер была до войны: такое круглое, улыбающееся, солнечное лицо… Теперь она стала худой, как голодающая птичка. Он нерешительно обнял ее, и она почувствовала себя легкой и хрупкой, словно стебелек пшеницы.

– Я тоже любил тебя… о, так сильно. Знаешь… мне трудно говорить это… но ты мне так сильно, нужна, Мэри. Я просто не вижу без тебя будущего. Будь со мной. Люби меня дальше, птичка моя дорогая… а то я такой одинокий без твоей любви.

Мэри-Эстер прислонилась к нему, чувствуя неиссякшую силу его крупного тела, радуясь, что его руки обнимают ее, что она может отдохнуть в них в самом конце своего долгого пути… Нет-нет, она не могла сказать ему, только не сейчас… а может быть, и никогда. Мэри-Эстер закрыла глаза, а он, прижавшись щекой к ее голове, слегка покачал ее.

– Что бы нас ни ждало впереди, – спокойно произнес он, – мы встретим это вместе.

В камине треснуло полено, и Пес, вздохнув, тихонько простонал во сне. В комнате было так тихо, что снежинки, ударяясь о стекло, пощелкивали, словно детские пальчики легонько постукивали по окнам. Снежинки прилипали к стеклу и понемногу покрывали его, отгораживая от дома день и торопя ранние февральские сумерки.