Черное перо серой вороны

Глава 3

– Да, все хорошо, – снова заговорил Нескин, осторожно подбирая слова, чтобы не выдать своей информированности и тем самым не спугнуть Осевкина. – Однако, Сева, меня беспокоит тот факт, что в последнее время ты снизил динамику расширения круга потребителей нашей продукции. Концерн планирует выпуск с перспективой на будущее, с учетом роста поставок нефти и газа из России, а перспективы на твоем конкретном участке не слишком впечатляющи.

– Кризис, – буркнул Осевкин. – Люди стали меньше покупать. Сам знаешь.

– Но они же, твои люди, жрут каждый день, гадят, пачкаются и пачкают, следовательно, моют посуду, стирают, сами моются, чистятся и так далее! – воскликнул Нескин. – Значит, дело не в кризисе, а в чем-то другом. В чем?

– В том, что они стали экономнее. У меня жена – и та на мойку посуды стала тратить меньше этого вашего дерьма.

– Это почему же – дерьма? – возмутился Нескин.

– А потому, что по телику сказали, что от него и рак можно заработать, и экзему, и еще прорву всяких болезней. Вот они и стали меньше покупать…

– Так это же происки конкурентов! – воскликнул Нескин с таким жаром, что даже подпрыгнул на месте. – Известное дело! Надо на эти происки отвечать адекватными контрмерами.

– Вот и займись, – отпарировал Осевкин. И пояснил: – Что от меня зависит, я делаю. Но исключительно на местном уровне. А надо на всероссийском. А это уже забота твоих братьев.

Сзади погасла очередная порция ламп, такая же порция вспыхнула впереди, осветив бетонную стену с черными дырами, куда бесконечными удавами уползали конвейера, из темноты выступили широкие ворота, выкрашенные в ярко-красный цвет, и белыми в них дверьми.

– Об этом я позабочусь, – согласился Нескин. – Но и ты должен проявлять инициативу: одно дело делаем.

– Я и говорю: на своем уровне я проявляю, – начал было Осевкин, – а только…

И вдруг замолчал, остановившись с задранной головой, точно налетел на стеклянную стену, на которой нет ни одного предупреждающего знака. Жестокие серо-зеленые глаза его уставились на выведенную огромными черными буквами надпись на голой бетонной стене, да еще под самым потолком, куда забраться можно только по большой лестнице.

Нескин тоже остановился и тоже задрал голову. И прочитал вслух:

– «Осевок-паскуда! Отдай рабочим заработанные ими деньги! Иначе будет хуже!»

– Аххх ссс-суки! – выдохнул Осевкин, и лицо его сперва побелело, затем вспыхнуло и пошло фиолетовыми пятнами. – Да я из них шашлыки понаделаю! Да я их, б…й!.. Да они у меня!.. – он задыхался от ненависти и дергал себя за красный галстук, то затягивая его, то распуская.

Нескин тут же отметил, что на такое изменение цветовой гаммы лица способны разве что хамелеоны и осьминоги. Ну и еще какие-то там рыбы. И что раньше за Осевкиным подобное вроде бы не водилось. Однако атмосфера, судя по этой надписи, на комбинате далеко не такая безоблачная, какой кажется на первый взгляд.

– Сеня, не пори горячку! – вскрикнул Нескин, зная взрывной характер Осевкина и его способность действовать подчас настолько безрассудно, что потом придется долго все разгребать и заглаживать, ничего не добившись, а лишь усугубив положение еще больше. И добавил: – Ведь ты же не знаешь, кто это сделал. Да и угроза эта пустая. На испуг берут. Не более того. А деньги… деньги надо работникам платить. Когда у человека нет денег, он и купить ничего не может.

– Да мне плевать на то, кто это сделал! Плевать, могут они или нет! – выкрикнул Осевкин в лицо Нескину вместе с каплями слюны. – Они мне грозить! Мне! Осевкину! Мразь! Холопы! Совки! Удавлю!

Однако с места Осевкин не сдвинулся, а только оглядывался по сторонам, точно надеялся увидеть тех, кто сотворил эту надпись и теперь все еще прячется среди конвейеров в чернильной темноте. Но огромное бетонное помещение было черно и пусто: здесь все делала автоматика, управляемая из компьютерного центра.

Нет, Осевкин был уже не тот, каким когда-то знавал его Нескин. Теперь он не кидался, очертя голову, в драку, а спускал пар на своих ближайших помощниках, а уж потом, все обдумав и взвесив, все вызнав, начинал действовать. Тем более что, действительно, на кого спускать собак, если злоумышленников не видно и не слышно? Только на своих. За то, что допустили, не доглядели, прохлопали ушами, проморгали глазами.

Что-то говорил относительно профсоюза Нескин, но Осевкин не слышал. Он топтался на месте, морща свой широкий и низкий лоб, прикрытый короткой челкой, затем рванул на себе ворот рубахи, взъерошил русые с рыжинкой у висков волосы и кинулся к двери.

А за дверью его ждал генеральный директор комбината Дмитрий Степанович Косолобов, опытный инженер-химик, лет под сорок от роду, в очках, с бородкой клинышком. Его Осевкин два года назад соблазнил стотысячной зарплатой, премиальными, бесплатной квартирой, шикарной машиной и прочими благами, и как раз тогда, когда Косолобов прозябал на одном из подмосковных химкомбинатов в должности технолога цеха, получая гроши – и те не каждый месяц, живя в коммуналке с семьей из пяти человек. Правда, зарплата на новом месте оказалась не в сто тысяч, а в семьдесят, минус вычеты за всякие вольные и невольные упущения, квартира не пятикомнатная, а трех, машина – подержанные «Жигули», а премиальные вообще оказались жалкими подачками. Но Косолобову деваться было некуда, и он терпел, как терпели всю жизнь его родители, не смея перечить властям. Однако с той разницей, что терпели они ради идеи. Пусть и призрачной, пусть неосуществимой, но все-таки идеи. А у Косолобова идеи не было никакой, если не считать идеей крепкую, вполне обеспеченную семью. Он просто-напросто не сумел найти новую идею в том бедламе, который образовался в восьмидесятые и девяностые годы прошлого века. И не он один – большинство из тех, чьи личности формировались на стыке эпох.

Говорить же о наличии какой бы то ни было идеи у Осевкина и вообще язык не поворачивается. Зато у него имелась цель – побольше нахапать. И можно бы Косолобову не терпеть его хамства, но… но Косолобов не был борцом, за себя постоять не умел, перед нахрапистой сволочью пасовал, оправдывая свое поведение тем, что эта сволочь способна на любую жестокость, если пойти против ее воли. Тем более что Осевкин при случае умел выглядеть вполне доброжелательным, не скупился на обещания, да и Косолобов, ошарашенный посулами, слишком поздно разглядел его змеиный взгляд, таящийся меж густыми ресницами.

Открыв белую железную дверь и по инерции пробежав несколько шагов мимо своих телохранителей и директора, Осевкин остановился и, тяжело дыша, будто бежал как минимум стометровку, огляделся, заметил директора, подскочил к нему, схватил за отвороты пиджака, рванул на себя, приподнял, заорал в лицо, брызжа слюной:

– Я тебе, поскуда, за что деньги плачу? Чтобы ты ушами хлопал? Чтобы ты в конторе штаны протирал? – Затем, оттолкнув Косолобова, кинулся к начальнику охраны, отставному кагэбэшнику Щуплякову, но хватать его за грудки поостерегся: однажды схватил и тут же оказался на полу, сильно ударившись об него затылком. – А ты чего бельма выпучил? Где твоя безопасность? Куда твои дармоеды смотрят? Мать вашу всех…! – И, снова кинувшись к Косолобову, схватил его за рукав и поволок за дверь, там, развернув его лицом к стене, заорал, дергая за ворот пиджака: – Вот твоя работа! Вот за что вы все получаете от меня деньги! Чтоб через… чтоб через час этого не было! И выяснить, кто это сделал! Иначе накажу на полную зарплату! – И выбежал из цеха.

Только в своем кабинете Осевкин перестал дышать загнанной лошадью, снял с себя рубаху, позвал секретаршу, велел пришить пуговицы, вырванные с мясом, из шкафа достал новую, надел, уселся в кресло за свой стол и, глянув с кривой ухмылкой на развалившегося в кресле Нескина, произнес:

– Как я их? А?

– Большой артист в тебе пропадает, Сеня, – ответил тот, раскуривая тонкую сигару. – Но, как говаривали в добрые старые времена, все это дешевка. Она хороша в камере перед салагами, а тут… Они тебя не любят. Более того, скажу тебе, как другу: ненавидят. Когда-нибудь ты поплатишься за свои фокусы.

– А мне плевать! Меня сам Сильвестр побаивался. А его, как тебе известно, боялась вся Москва. И где теперь Сильвестр? Кокнули. А я все живой и живой. Можно сказать: живее всех живых. Ха-ха! У нас, Арончик, все на страхе держится. В России иначе нельзя. Вот Сталин… Сталин это понимал. Да. А нынешние… Я вот прижму их зарплатой, в следующий раз землю носом рыть будут, а такого не допустят. А допустят – найду новых.

– Если бы там были телекамеры, и напрягаться не нужно. А вообще, все это чепуха! Все это до поры до времени. Рано или поздно тебе придется менять подходы, – уверенно заключил Нескин.

– На мой век хватит.

– А детям твоим? Им придется платить по счетам своего отца. И, смею заметить, с большими процентами. На чем погорел Николашка Второй? Знаешь? Вот на этом самом и погорел – на пренебрежении к людям. И все эти Хрущевы-Брежневы-Горбачевы-Ельцины на том же самом. Зажрались, на всех сверху поплевывали, а в результате…

– Зато Николашка возведен в ранг святых, – перебил Нескина Осевкин, кривя узкие губы.

– Это все политика, Сева. Политика – и ничего больше. Мол, какие бы ни были правители, а все они даны народу богом. Неважно каким. Кроме, конечно, советских: эти – от дьявола. Горбачева и Ельцина в цивилизованной стране отдали бы под суд, а у вас им ставят памятники. И, поскольку они от бога, трогать их нельзя. Все это, конечно, шито белыми нитками, но кое на кого действует. Особенно на баб. Потому что бабы – дуры. Все! Даже умнейшие из них. Это не я говорю, это классика. Впрочем, ты ведь классику не читал.

– Ты, что ли, читал? Так, нахватался вершков… Сам же признавался.

– Мне читать некогда было. А вершки тоже кое-чего стоят. Если в них хорошенько вдуматься. Ты вот против создания профсоюза на своей фирме. А я так думаю, что эта твоя политика не учитывает перспективу. А в перспективе какой-нибудь профсоюз твоих работников к рукам приберет, и тогда ты попрыгаешь. Умные люди, Сеня, работают на опережение…

– Это олигархи, что ли? Это они создают свои профсоюзы? Это они, что ли, содержат их на свои деньги? Да они удавятся, а на это дело ни копейки не дадут. Разве что отстегнут на какую-нибудь дешевую благотворительность. Чтобы пустить пыль в глаза. Да и правительству на хрена профсоюзы? Чтобы они выводили на улицы всяких люмпинов?

– И олигархи в том числе. Которые поумней. Деньги не такие уж большие, зато профсоюз будет ходить на твоем поводке. И таких надписей на комбинате не появится.

– Появятся. Чтобы написать такую дрянь, много ума не надо. И денег тоже. У меня банда на что была сплоченной и проверенной, а все равно кто-нибудь да взбрыкивал. Таких людишек надо выявлять и к ногтю. Как при Сталине. Вот это и будет правильная политика.

– Ну вот, договорился до точки, – сокрушенно вздохнул Нескин, разведя короткопалыми руками. – А я подумал было, что ты поумнел. Нет, ты, конечно, поумнел, но не на столько, чтобы правильно оценивать события. В этом твоя беда. А может, не только твоя, но и еще многих и многих.

– Мудришь ты, Арончик, мудришь. Все вы, жиды, любите напустить туману. А чуть что – в кусты, – ершился Осевкин. – Ты вот драпанул на Запад, купаешься там в ихней демократии, собираешь с нее свой дивиденд. А мне тут жить и дело делать, и детей своих на ноги ставить, и смотреть в оба, чтобы свои же не сожрали. Ты приехал, поумничал и уехал, а мне разгребай. И я разгребаю. Как умею. И пока получается… Или ты не согласен?

– Почему же? Я согласен, что именно пока. А дальше? Дальше ты не смотришь. Или не хочешь, или не способен смотреть. Вот ты церковь построил при комбинате. Хвалю. А как ты ее используешь?

– Как я ее использую? Хожу по большим праздникам. Жена детей моих туда водит, старухи ходят, старики, мои управленцы. Попробовали бы не ходить… Там, между прочим, при входе бронзовая доска имеется, а на ней моя фамилия: мол, моими радениями и прочее. Люди смотрят, мотают на ус.

– А ты знаешь, что именно они мотают?.. Ага-а, не знаешь, – удовлетворенно заключил Нескин, заметив едва заметное движение плечами Осевкина. – А не знаешь потому, что твой поп сам по себе, а ты со своим делом сам по себе. А твой поп должен молить за тебя бога, петь тебе осанну… или как там она у них называется… Он должен внушать своей пастве, что ты есть для нее благодетель. Я бы на твоем месте выпустил грошовые акции, раздал их работникам комбината, – и тому же попу! – платил бы по ним проценты – пусть чувствуют себя как бы ответственными за общее дело. Издержки копеечные, а навар для тебя же значительный.

– А для тебя, Арончик?

– И для меня само собой. Если бы тут не было моей доли, думаешь, я бы сидел тут с тобой и решал, как лучше поставить дело? Да на кой ляд мне это нужно! Учти, Сеня, мы с тобой повязаны одной веревочкой. Одна нитка в ней лопнет – и все наши конкуренты тут же завопят, что у нас не все ладно, акции упадут, начнут рваться другие нити – и полная хана. Так что все, что у тебя делается, очень даже меня касается. И всего концерна «Блюменталь унд компани».

Из кармана Осевкина зазвучала игривая мелодия из оперетты Легара «Веселая вдова», он сунул в карман руку, достал мобильник, приложил к уху, стал слушать. Лицо его снова стало менять окраску, скулы затвердели, кулаки сжались. Щелкнув крышкой, он произнес охрипшим от напряжения голосом:

– Только что сообщили: на гаражах, что у Гнилого оврага, обнаружены точно такие же надписи. Н-ну с-суки! Удавлю.

И тут же стал куда-то звонить. На этот раз в голосе его звучала сталь:

– Послать к гаражам у Гнилого оврага маляров! Чтобы через час там не было ни одной надписи!

Новый звонок и новая интонация голоса – твердая, но не командная, и с некоторой долей иронии, чего Нескин от своего коллеги никак не ожидал:

– Аркадьич! Привет! Слушай, выявился непорядок на подвластной тебе территории. Можно даже сказать, прокол… Как какой прокол? Натуральный! Какая-то мразь исписала гаражи провокационными надписями. Народ ходит, смотрит, похихикивает, а главный городской полицейский ни сном ни духом… Вот это другое дело, Аркадьич. Я туда маляров послал. Твое дело – искать злоумышленников… Ну, бывай! Успехов! – Положив трубку, Осевкин глянул на Нескина своим тяжелым неподвижным взглядом, точно Нескин и был во всем виноват, пожевал губами, произнес: – А дело-то керосином пахнет.

– Преувеличиваешь, Сеня, – дернулся Нескин. – Но первый звонок прозвенел. Делай выводы.

– Ладно, сделаю, – пообещал Осевкин и, потянувшись до хруста в костях: – Не люблю я вашей жидовской философии. От нее у меня шарики за ролики заходят. А жизнь – она проста, как выеденное яйцо: ты на меня косо посмотрел – получи в морду! Раз получишь, другой – станешь радостно улыбаться, даже если я тебе приснюсь… Кстати! Сегодня у нашего городского головы Андрея Чебакова… Помнишь такого? Все крутился около, когда мы комбинат создавали? А потом просунули его в мэры… – Нескин кивнул головой, подтверждая, что помнит, и выпустил густую струю дыма из ноздрей. Осевкин продолжил: – Теперь он – шишка, теперь он Бонапартом смотрит… Так вот, у него сегодня праздник: отцу его, генералу в отставке, восемьдесят пять стукнуло. Так что давай, Арончик, приводи себя в божеский вид, и поехали. А дерьмо пусть пока разгребают другие.

– Далеко?

– Да нет, не очень. Километров десять. У него дача на берегу озера. Там, кстати, и моя фазенда. Сегодня у Чебаковых вся местная верхушка собирается. Посмотришь, с кем мне приходится иметь дело. Все – сволочь на сволочи. Клейма ставить некуда. С любого ларька, с любой развалюхи имеют долю. Я в свое время брал меньше, чем они – не более двадцати процентов. А эти за пятьдесят зашкаливают. А ты говоришь о каких-то там перспективах, прогрессе и прочей чепухе. Нет никакого прогресса! Наше правительство ни на что не способно. Только языком молоть да всякие бесполезные реформы сочинять. А ты хочешь, чтобы я разводил тут западную демократию и либерализм.

– А стоит ли, Сеня, мне лезть в этот ваш гадюшник?

– Стоит. Одно только то, что ты являешься представителем германского концерна, заставит их разинуть свои беззубые рты и относиться к нашему комбинату с большим почтением… – Хохотнул, спросил, щуря змеиные глаза: – Как я, по-твоему, владею светским языком?

– Было бы удивительно, если бы бывший студент юрфака им не владел.

– То-то же. Тогда собирайся. А я заскочу в церковь, накручу хвост своему попу и через сорок минут заеду за тобой.