Черное солнце

Пролог

9 декабря 2097 года, 8 часов 45 минут.

Антарктическая зона освоения,[1] станция «Восток».

В Антарктиду пришло лето. Даже здесь, на «полюсе холода», где издавна обосновались «восточники», изрядно потеплело — на солнцепёке было каких-то минус сорок. Хоть загорай.

Настоящие морозы ударят поздней осенью, в мае. Тогда может и под девяносто стукнуть. Одно счастье — ветра нет.

Герман Флоридов обул мохнатые, богато расшитые унты, натянул оранжевую каэшку,[2] застегнул аккумуляторный пояс. Готов. Пора пройтись дозором, поглядеть, всё ли ладно на вверенной ему станции.

Выйдя на крыльцо штаба посёлка, Герман гордо огляделся. «Восток» здорово разросся под его началом — аж четыре параллельных улицы протянулись, застроенные коробчатыми модульными домами. «Старые» антарктические посёлки по традиции называли станциями, хотя та же «Молодёжная» или «Мак-Мердо» вымахали в настоящие города. «Восток» по сравнению с ними — сущая деревня. А Флоридов в ней — цезарь.

…Над куполом «атомки» курились султаны пара, по дырчатому атермальному настилу прокатывались транспортёры вишнёвого цвета на широких эластичных гусеницах, торопились по своим делам антаркты в дохах с электроподогревом… Жизнь шла заведённым порядком.

По первости Герман отбрыкивался, не желая идти в администраторы, — вся эта морока пугала его и тяготила. Но ничего, втянулся постепенно, привык. Опыт появился, связи завелись в генеральном руководстве, дела закрутились… Так и крутятся второй уж год подряд.

Ещё и то было хорошо, что среди «восточников» мало числилось чужаков-переселенцев из неработающих. Эти, в основном, на береговых станциях задерживались, где потеплее. Мороки с ними… Иные, правда, и на работу устраивались, и учиться успевали — короче, прикипали к Антарктиде. Но были и такие, кого трудиться хрен заставишь. Зачем, спрашивается, пёрлись на край света? Тунеядствовать? Вот и возись с ними… А оно ему надо?

Флоридов поскрёб унтами о подножку «персонального вездехода» и открыл дверцу, на которой красовалась строгая надпись: «For chif only». Народное творчество.

Красный квадратный атомокар весь был расписан — справа его пятнали шашечки такси, а… А вот это что-то новенькое: на задней дверце красовался пингвин, указующий крылом на табличку «Не уверен — не обгоняй».

— Т-таланты… — фыркнул Флоридов, включая двигатель. — Самородки…

Вездеход заворчал и тронулся, дробно стуча траками по настилу. Вывернув на улицу Трешникова, Герман чихнул и поморщился. К местному жиденькому воздуху[3] он привык, но до чего же тот иссох, мать моя… Горло дерёт, как песком.

«Та-ак…» — подумал Флоридов, соображая. Атомную централь он вчера проинспектировал… Госпиталь? Ну, там всегда порядок… Значит, едем «на озеро». Тем более его туда звали ещё с вечера…

Сразу за станцией раскинулась снежная пустыня. Над нею, в безоблачном небе, сияло солнце. Гладкий, девственно-чистый наст слепил белизною, и Флоридов поспешил нацепить на нос тёмные очки. В Антарктиде без них нельзя, а то не проморгаешься…

Ехать было недалеко — главный кессон поднимался совсем рядом со станцией — этакий серебристый пузырь. Похоже было на выпуклую крышку подноса с главным блюдом, выставленного посреди белоснежной скатерти. Вокруг кессона торчали решётчатые вышки, стояли в рядок зелёные купола и синие параллелепипеды техслужб, а внизу…

А внизу, под трёхкилометровым слоем льда, плескалось громадное озеро Восток. Размерами с Онтарио или с Ладогу, оно миллионы лет полнило колоссальную полость между антарктическим материком и ледяными покровами. Откупорили его лет восемьдесят назад, и очень осторожно, как бутылку шампанского, — в пресной воде озера было растворено обилие кислорода, да ещё под давлением. Если бы полярники в своё время добурились до Востока, то из скважины ударил бы такой фонтан «газировки», что мама не горюй…

Герман поставил вездеход на стоянку и бодро прошагал к кессону. Арнаутов, здешний «снежный король», а по-простому — старший гляциолог, уже поджидал начальника станции. Это был добродушный увалень с наметившимся брюшком, косолапый, как медведь, и такой же могутный. Кудрявая бородка придавала его широкому лицу сходство с пиратом.

— Здорово, Генрих, — поручкался с ним Флоридов.

— Здоровенько, Герман, — прогудел Арнаутов и сделал приглашающий жест: просим!

— Два криобота я тебе выбил, — обрадовал его Герман, — больше не могу — лимиты исчерпаны.

— Да хоть два, и то хлеб…

Облачившись в биоскафандры, они вошли в «чистилище» — целую анфиладу дезинкамер, где их промыли, облучили, «окурили» ионами, только что святой водой не окропили.

Когда Флоридов с Арнаутовым добрались до подъёмника, на них обоих можно было наклейки лепить, как на унитазы в хороших мотелях: «Стерильно».

В большой сферической кабине лифта имелся ряд кресел-ложементов — спускались полулёжа. Флоридов устроился поудобнее и сказал:

— Слышь, Генрих? Ты в курсе, какую вчера идею генрук[4] подкинул?

— Насчёт чего?

— Насчёт Большой плотины.

— Плотины?..

— Он хочет пролив Дрейка перегородить, чтобы как раньше стало — циркумполярное течение[5] замрёт, в АЗО начнёт теплеть…

— Ага, вмиг жарко станет! — фыркнул Арнаутов насмешливо. — И пяти тысяч лет не пройдёт. А то, что океан метров на семь-восемь подымется, это ничего? Вот радости!

— Нет, ну почему? Если побережье освободить ото льда…

— Так пусть освободит сначала, а потом уже идеями швыряется!

Кабина дрогнула — и обледеневшие внутренности поднялись к самому горлу. По крайней мере Герман испытал именно такое ощущение. Это лифт падал в глубокую шахту, почти до отметки «4 км».

Уцепившись за поручень, чтобы не воспарить в невесомости, Флоридов оборол дурноту и проговорил сдавленным голосом:

— Слышь? Там австралазийцы… тьфу ты… ну, эти, японцы с китайцами просятся «на озеро»…

— Обойдутся, — пропыхтел Арнаутов.

— Хоть сейчас готовы передать нам нейтринный микроскоп и биокомпьютеры…

— Встретим с цветами!

Навалилась перегрузка — лифт тормозил понемногу. Свистящий шорох, нёсшийся из-за стенок, вдруг стих, сменившись еле слышным шелестом, — это кабина миновала круглую шахту, буравившую ледяной панцирь, и теперь неслась внутри цилиндрической башни.

В глазах у Флоридова потемнело.

— Прибываем, — выдавил Арнаутов.

Лифт замер, выпуская пассажиров в нижнюю дезинкамеру. Чуть позже зашипел воздух, выравнивая давление, и двери шлюза разъехались.

Флоридов не однажды спускался на берега подлёдного озера и всякий раз замирал от воистину мальчишеского восторга. Даже какое-то глуповатое почтение перед кудесами природы присутствовало в нём.

Осветители на мачтах разгоняли мрак почти до горизонта, но осветить всю полость они были не в состоянии.

Герман огляделся. За спиной тускло отблескивала высоченная башня подъёмника, уходя к бугристому «небу» — необъятному ледяному своду. Башня стояла на широком берегу, усыпанном ноздреватыми каменными глыбами. И «пляж», и камни были опушены инеем.

Ближе к воде возвышалась пара крутых куполов, смахивавших на безразмерный бюстгальтер, а впереди, насколько хватало глаз, простиралось озеро Восток — неподвижное чёрное зеркало.

Флоридов подошёл ближе, присел на корточки у самой воды. Ледяная влага была чиста и прозрачна, сквозь неё просвечивали камушки и спиральные трубочки раковин, но, чем дальше, тем вода становилась темнее, пока и вовсе не покрывалась как будто плёнкой непроглядной черноты — словно кто гудрон разлил. А ещё было похоже на опущенную крышку рояля — гладкую, блестящую, словно уголь-антрацит.

«Наверху» не сыскать подобия этому немыслимому уплощению — рассудок не ждёт от воды гладкости полированного мрамора, но тут, под колоссальными ледяными сводами, всё по-другому.

Озеро Восток не знало волн, ибо тут не дули ветра: в гигантской полости царили вечный мрак, тишина и холод — вода остыла до минус двух, но давление мешало ей покрыться льдом.

Левее, где у самого берега громоздились скалы, зажёгся прожектор. Посветив к северу, луч уткнулся в пелену тумана — там поверхности достигало тепло гидротермального источника, прогревая воду до плюс пяти. Прожектор вернулся, описав дугу, и замер. Почти сразу же в овале света кругами заходили волны, донёсся слабый всплеск.

— Псевдомедуза балует, — сказал старший гляциолог.

Кряхтя, он наклонился, рукой в перчатке проводя по жёстким росткам белой колючки, вспыженным у самой воды.

Мощная штука — жизнь, подумал Флоридов. Зародилась — всё, хрен вымрет. Холодина? Выдюжит! Антифриз к кровушке примешает или, там, к соку. Ещё и антиоксидантов добавит, а то кислороду больно уж много…

В том месте, где присел Герман, тянулась отмель — воды было по колено. Здоровенные слизняки-невидимки ползали по галечному дну, прикидываясь лёгкой мутью. Камешки хорошо различались сквозь их прозрачные тела, разве что казались нечёткими, размытыми слегка. Слизняки прятались от хищных псевдомедуз…

— Идут, — проворчал Арнаутов.

Флоридов, кряхтя, выпрямился. По берегу, отбрасывая длинные тени, поспешали трое в скафандрах.

— Здрасте, Генрих Михалыч! — раздался в наушниках жизнерадостный вопль.

— Наше почтение Герману Остаповичу! — добавился второй привет.

— И добрый день! — послышался третий.

Начальник станции повернулся к старшему гляциологу, напуская на себя чиновную строгость.

— Это кто? — поинтересовался он.

— Это мы! — откликнулся один из троицы.

— Надежда мировой гляциологии, — дополнил другой.

— Скромные герои науки, — заключил третий. — Подвижники!

Арнаутов преувеличенно тяжко вздохнул.

— Мои кадры, — признался он, разводя могучими руками. — Молодёжь! Они в детстве сосульки облизывали, вот и решили, что станут гляциологами, когда вырастут.

— Вырасти-то они выросли… — протянул Флоридов, нарочно подпуская в голос сомнения.

— Мы возмущены недоверием… — начал самый бойкий из «молодёжи», но старший гляциолог грозно цыкнул, и настала тишина.

— Выкладывайте, — сказал Герман.

Самый бойкий солидно откашлялся и заговорил лекторским тоном:

— Как известно, подлёдное озеро Восток простирается в длину на двести пятьдесят километров, а в ширину на пятьдесят. При этом глубина данного водоёма доходит до тысячи двухсот метров и… И фиг его знает, что там, на той глубине творится!

— Основой местного биоценоза, — подхватил его товарищ, — являются хемоавтотрофные бактерии. Они кормятся сероводородом, цианистым водородом и угарным газом от гидротерм на дне озера. Но точно мы этого не знаем — мы там не были.

— Ну так нырните — и узнаете, — сказал Флоридов усмешливо.

— А как?! — вскричала молодёжь. — Автобатискаф в лифт не пролезает, а гидроскафандров у нас нету!

— Нам бы парочку! — заныл первый.

— Скафандриков! — уточнил второй.

— Хоть один! — опростился третий. — Самый завалященький!

Начальник станции крякнул и потянулся в затылке почесать, но рука в перчатке наткнулась на шлем.

— Будем думать, — вздохнул он.

Арнаутов хотел что-то добавить, но не успел — стали происходить события. События странные и удивительные.

Сперва над озёрной гладью замерцали неяркие сполохи, будто столбы тусклого света пробивались из-под чёрной воды. Оранжевые, жёлтые, розовые, они трепетали зыбкими колоннами, медленно перемещаясь, ярчея или угасая, то расслаиваясь на отдельные мерцающие клубы, то расщепляясь на тонкие световые жгутики.

В ушах у Флоридова зазвенело, свет померк. Чисто рефлекторно он включил регистрирующие приборы. Окружающее воспринималось им будто сквозь толстое стекло или через нейтральный светофильтр. Герман видел озеро Восток, различал гляциологов, падавших на заиндевелый песок, наблюдал псевдомедуз, десятками выпрыгивавших из воды и распускавших тонкие щупальца, зрел Арнаутова, который стоял на четвереньках, тупо уставившись перед собой.

И на фоне этого внешнего мира, как бы пригашенного, вылинявшего, проступали яркие, чёткие видения — глаза, молившие о помощи, руки, вскинутые в странном приветствии, лицо — очень бледное, почти что белое лицо человека в военной фуражке с высокой тульей. Человек говорил с Германом, внушал что-то с проникновенностью и силой.

Тут на Флоридова навалилась душная тьма, и сознание покинуло его.

9 декабря, 11 часов 25 минут.

Дмитрия Дмитриевича Купри назначили зональным комиссаром в один год с Флоридовым. Друзьями они не были, так только, здоровались при встрече, перекидывались парой слов: «Как жизнь?» — «Да так себе…» — «Ну ладно, давай!» — «Давай…»

Оба были полярниками по призванию — Герман работал инженером-водителем на «Молодёжной» и знал танки-транспортёры от и до, а Дмитрий занимался метеорологией на станции «Новолазаревская». Они успели трижды отзимовать, когда президенты союзов государств подмахнули Кергеленскую декларацию, учреждавшую АЗО.

В те дни Антарктида гудела как ледяной улей. Полярники со всех станций давали «добро», готовясь назваться антарктами. Кое-кто, правда, улетел-таки на Большую землю, но не выдержал, вернулся — суров Крайний Юг, однако ж и прекрасен. И стали антаркты жить-поживать да добра наживать.

И всё бы ничего, но тут повалили переселенцы — неработающие «пролы»,[6] их ещё «жрунами» прозывали. И началось… Пьянки-гулянки, драки да поножовщина каждый божий день. На шестом континенте, где не запирали дверей, появились замки, решётки, электронные сторожа…

Пришлось Купри бросать метеостанцию и переводиться в службу охраны правопорядка. Через год дослужился до старшего полицейского, а ныне и в комиссары вышел…

— Димдимыч! — окликнули его, развевая воспоминания, и Купри обернулся в сторону пилотской кабины.

Оттуда выглянул Борис Сегаль, осанистый, рослый лёдонавигатор,[7] составлявший компанию Купри.

— Чего ещё? — недовольно откликнулся комиссар.

— Подлетаем!

Дмитрий Дмитриевич выглянул в иллюминатор. Бесконечная белая пустыня, антарктическая tabula rasa,[8] что стелилась понизу, покрытая клинописью пересекавшихся под острым углом застругов,[9] безрадостная и безжизненная, понемногу утрачивала непорочность невестиной фаты — её вдоль и поперёк полосовали синие колеи санно-гусеничных поездов и танков-транспортёров. Колеи сходились к нагромождению кубиков, шариков, пирамидок. Восток.

Сегаль пилотом был сносным, но далеко не асом — аппарат, ведомый его твёрдой рукой, заложил лихой вираж над флаерной станцией и посадку совершил жестковатую. У Купри даже зубы клацнули.

— Эй! — крикнул он сердито. — А поосторожней нельзя? Это тебе не айсберг!

Борис Сегаль в ответ лишь ощерился в подобии улыбки.

— За мной, — буркнул комиссар, покидая кресло.

Выбравшись наружу, он не стал геройствовать — сразу нацепил кислородную маску. «Восток» расположен на ледяном щите Антарктиды, на высоте около четырёх километров. Воздух тут сильно разрежен, давление почти вполовину ниже обычного. Выйдешь из флаера и дышишь как пойманная рыба. Чуть шаг ускорил — садишься. Первые дни ты совсем никакой — говоришь с трудом, сердце колотится как сумасшедшее, голова болит, тошнит тебя… Только на четвёртый день отходишь, однако ни времени для акклиматизации у Купри не было, ни особого желания.

К флаеру подъехала и развернулась огромная «Харьковчанка» — обтекаемый вездеход оранжевого цвета с голубой полосой по бортам.

Полярник в распахнутой дохе открыл боковую дверь и сошёл на гусеницу.

— Залезайте! — крикнул он. — Подброшу до места!

Купри залез в просторное пассажирское отделение, не преминув буркнуть:

— Побольше ничего не могли найти?

— Все вездики в разгоне, комиссар!

— Ладно, едем. Борис! Долго тебя ждать?

Сегаль неторопливо забрался в транспортёр и пожал руку водителю — та утонула в его лапище.

— Так что случилось хоть? — начал Купри допрос. — Живой Герман?

— Все живы, Димдимыч! — энергично кивнул водитель. — Но не здоровы.

— В смысле?

— Ирка — это наша заведующая медцентром, говорит: тяжёлое психическое расстройство. У всех.

— У кого — у всех?

— Ну, там был сам Флоридов, старший гляциолог Арнаутов и его помощники, тоже гляциологи — Миха, Жека и Санёк. Да сейчас сами увидите!

«Харьковчанка» подкатила к белому куполу медцентра и затормозила. Комиссар с Сегалем вышли, сразу попадая в окружение растревоженных «восточников».

— Всё выясним, ребята! — заверил их Купри. — Всё как полагается!

Борис Сегаль двинулся вперёд, как ледокол, раздвигая толпу. Комиссар шествовал за ним. Главврач — хрупкая, симпатичная брюнетка лет тридцати — провела его в спецпалату. Там, на мягчайшей автокровати, в окружении стоек с приборами, лежал Флоридов. «Эк тебя…» — мелькнуло у Купри.

Герман находился в сознании, но был погружён в свой мир, далёкий от общей реальности. Его ясные глаза смотрели на комиссара в упор, а видели что-то иное. Что?

Купри заметил мягкие фиксаторы, которыми был пристёгнут начальник станции, и нахмурился.

— Это обязательно? — осведомился он прохладным голосом.

— Вынужденная мера, — стала оправдываться главврачиня. — Иногда Герман Остапович ведёт себя очень беспокойно. Всё время порывается куда-то бежать, спасать кого-то…

— С обстоятельствами дела я знаком, — сказал комиссар официальным голосом. — Это ведь вы сообщили о ЧП?

— Я… — робко призналась женщина.

— Как мне к вам обращаться хоть? — Комиссар скользнул взглядом по женской груди, изрядно оттопыривавшей халатик, и смущённо отвёл глаза.

— Ирина Павловна… — представилась заведующая. — Просто Ирина.

— Меня больше всего интересует… знаете, что?

— Что? — шепнула Ирина, округляя глаза.

— Почему вы вызвали не инспектора УОТ,[10] а комиссара СОП?

— А вы послушайте самого Германа Остаповича! — воскликнула с облегчением главврачиня. — Присаживайтесь.

Купри присел, складывая на коленях длинные костистые руки, а Ирина наклонилась к Флоридову, чётко произнося:

— Герман Остапович! К вам пришли!

Последняя фраза, словно будучи кодовой, подействовала сразу: начальник станции встрепенулся, лицо его выразило сильнейшее беспокойство, широко открытые глаза забегали по палате в тревожном поиске.

— Их надо срочно спасать! — торопливо, глотая окончания, заговорил Флоридов, нервно теребя одеяло. — Срочно! Вызовите комиссара Купри! Слышите? Люди в опасности! Они подо льдом, под землёй… Их надо оттуда вывести! Они не виноваты, слышите? Внуки не отвечают за дела дедов! Обратитесь к генруку — Лёнька Шалыт даже пингвинам помогал, а тут люди! Понимаете? Люди! Их надо срочно спасать!

Ирина подбежала к прозрачному стеллажу, на котором рядами попискивали мониторы, и включила успокоительный гипноиндуктор — Герман перестал метаться, его лицо расслабилось, приобрело умиротворённый вид.

— Слышали? — обернулась женщина, зябко потирая узкие ладони, словно обмазывая их кремом. — Психика Германа Остаповича сильно пострадала, но речь связная, ничего похожего на бред.

— Запись ведётся?

— Да, постоянно. Кстати… — Заведующая порылась в нагрудном кармашке и вытащила кристалл. — Вот тут регистрограмма с приборной доски скафандра Германа Остаповича. Наши в ней так и не разобрались, может, вы попробуете? Там только видео понятное: сначала такие вспышки, вспышки над озером, а потом все попадали…

Купри осторожно взял кристаллозапись с женской ладони, невольно касаясь нежной кожи своими мосластыми пальцами, и положил в пакетик, как вещественное доказательство.

— А ментоскопирование делали? — поинтересовался он, испытывая давно, казалось бы, забытую усладу — ощущать близкое тепло, ловить взгляд, брошенный из-под ресниц, вдыхать еле уловимый запах духов…

— Да, да! — оживилась Ирина, включая большой ментовизор. — Герман Остапович видит то, о чём говорит, тут полное совпадение.

На экране задвигались мрачные тени. Слабый рассеянный свет выхватывал из темноты то неровный, влажно блестевший свод, то зыбкую пелену тумана. Наплывом, во весь экран, задрожало изображение старинного фонаря с лампой накаливания под стеклянным колпаком, защищённым сеткой. Далее в потёмках скорее угадывались, чем виделись, угловатые формы приземистых зданий, ржавая решётчатая мачта, мокрый асфальт. Показалась фигура человека, затянутого в чёрный кожаный плащ. Лицо его под надвинутым козырьком фуражки поражало бледностью — оно было белым как мел, но выражало не испуг, а усталость.

— Остальные фрагменты подобны этому, — сказала главврачиня, — но, что они означают, неизвестно.

— Вы сами-то как считаете?

Ирина подумала.

— Это не сон, — медленно проговорила она, — и не бред, Больше всего напоминает фальшвоспоминания, но…

— Но?

— Создать наведённое сознание вне фальшлаборатории — ерундистика полнейшая.

Купри хмуро покивал, вынимая из кармана закурлыкавший радиофон.

— Комиссар Купри слушает, — пробурчал он.

— Димдимыч, ты? — заорал коммуникатор. — Тут с Унтерзее SOS!

— Откуда?

— Ун-тер-зее! Озеро которое! Там группа Олега Кермаса трудится, геологи. Сейчас вот связались с нами два океанца — они там подрабатывают на сборке мумиё, — говорят, наблюдали непонятные метеоявления! И сразу, говорят, отключка у геологов, бредят, хотя температура вроде нормальная…

— Бредят? — насторожился Купри.

— Видения у них! Что? Минутку… Алё! Говорят, всё кого-то спасать рвутся, о пещерах каких-то талдычат…

— А что, кроме меня, уже и вызвать некого? — спросил комиссар брюзгливо.

— А кого, Димдимыч? — сказал коммуникатор с проникновенностью. — Две опергруппы на всю АЗО!

— Понял, понял… Вылетаю.

Спрятав радиофон в карман, комиссар встретился взглядом с Ириной — и отвёл глаза, словно устыдившись своих помышлений.

— Вот такие дела, — вздохнул Дмитрий Дмитриевич.

Задержавшись в дверях, он проговорил со смущением:

— Будете в «Новолазаревской» — заходите.

— Зайду, — пообещала главврачиня и кокетливо улыбнулась.

9 декабря, 11 часов 45 минут.

Ирина проводила глазами взлетавший флаер, по косой уходивший к северу, вздохнула о своём, о девичьем, и вернулась в медцентр. Она заглянула в бокс к Арнаутову, сняла показания приборов у молодых гляциологов, но мысли её были далеки от здравоохранения. Заведующая думала о Купри. О Димдимыче.

Повторив это смешное сокращение мысленно, она ласково улыбнулась. «Димдимыч»… Комиссар любит казаться суровым и хмурым, этаким бирюком-нелюдимом, но к такому не станут обращаться «Димдимыч». Надо думать, людям была виднее добрая и отзывчивая натура Купри, чем его внешняя колючесть.

Внезапно приятные и волнующие размышления главврачини были грубо оборваны — в светлый коридор медцентра ворвались четверо в одинаковых зелёных каэшках, с бластерами в руках.

Двое из них, сохраняя невозмутимость, шагнули в бокс к Михаилу, Евгению и Александру. Трижды выстрелили бластеры, трижды в коридор выбилась красно-лиловая вспышка. Покинув бокс, парочка сухо отрапортовала старшему группы:

— Готовы.

— Кто вы такие? — закричала Ирина, испытывая одновременно ужас и гнев. — Что вы сделали с моими пациентами?

— Убили их, — вежливо сообщил старший, рослый, чисто выбритый мужчина с приятным лицом и располагающей улыбкой. Махнув бластером в сторону палаты Флоридова, он приказал своим: — Добивайте Германа, и сваливаем отсюда.

— Не трогайте его! — воскликнула заведующая, рванувшись наперерез убийцам, но старший задержал её, приобняв за талию.

— Не волнуйтесь так, Ирина Павловна, — мягко попенял он, — это вредно для здоровья.

— Пустите меня! — разъярилась главврачиня.

В этот момент она испытывала ужас несовместимости, как при встрече со змеёй — холодной, чешуйчатой, отвратительно извивающейся тварью. И вместе с этим пробивалось чёрное отчаяние, и острая, до слёз, жалость к себе, и смертная тоска, и страх, страх липкий, всепоглощающий страх. То, что творилось в палатах, было недопустимо, невозможно, и рассудок зависал, изнемогая от беспомощности.

Из палаты Флоридова донеслось короткое пронзительное шипение. Полыхнуло лиловым. Старший вытянул руку с бластером, выцеливая Генриха Арнаутова, лежавшего в палате напротив, и нажал на курок.

Ирина расширенными глазами следила за тем, как оголяется широкое запястье с татуировкой — молнии в круге, как сухо щёлкает инжектор, как бласт-импульс прожигает канал в голове Арнаутова, откинутой на подушку. Точно между глаз.

— Прощай, красавица, — сказал старший с лёгкой улыбкой, приставляя пирамидальное дуло к левой груди заведующей медцентром.

— Не надо! Не хочу! — забилась она, не имея сил вырваться. — Не надо!

— Надо, Ирочка, надо, — нежно проворковал старший.

И нажал на спуск.