Чёрное солнце

5

У меня был брат. Он ушёл из дома в девятнадцать лет, и больше мы никогда не встречались. Я была уже достаточно взрослой, чтобы понять, что он не вернётся, и что он сделал свой выбор, но произошедшее до сих пор не давало мне покоя. Он не любил учиться, не переносил учителей, и ненавидел экзамены. Родители всегда говорили, что из него не получится ничего хорошего, они в самом деле говорили слишком много, больше, чем можно было бы от них ожидать, а когда он ушёл, не удивлялись. Значит, все, что они говорили – было искренним. Он был их нелюбимым сыном. Однажды они сказали мне, когда я была примерно в возрасте его побега, что я иду по его стопам. Хотя я не думала о том, почему я учусь, есть ли у меня будущее, чего я хочу добиться во взрослой жизни. Сказать, что я плыла по течению – будет неуважением к себе, я была ходячей апатией, с каким-то будто бы нехорошим замыслом в глубине души. В самом начале у меня был самый лучший учитель французского, меня не интересовали никакие другие предметы так, как французский, да и преподаватель был очень близким мне по духу. Он вложил в раннюю меня то качество, которое присуще мне даже после стольких лет. Равнодушие. Я никогда не была такой, как вся моя семья.

Любимчиком родителей был Люк. У него было огромное лицо с противными распухшими щеками и бледно-сине-зелёный оттенок кожи. Он был злой и грубый, даже по отношению к девочкам, но зато нравился учителям. Про него многого я сказать не могу, не так хорошо его помню, помню лишь, как тот, самый близкий мне Клод, любил хорошенько поколотить Люка, пока не видели родители и гувернеры. Хорошо помню детей, выделявшихся на его фоне пакостями и живностью. Кто-то неприятно подшучивал друг над другом, кто-то пытался поджечь дом, кто-то бил все вазы (рекордом была китайская ваза от дочери императора, разбитая из рогатки на расстояние пятнадцати метров Клодом). Особенно мне нравилась сестра Скарлет, она была старшей из детей, и уже занималась семейным делом, младшим не ставили ее в пример, но даже Клод пытался всячески ей подражать. Но получалось у него не так хорошо, Скарлет посвятила жизнь учебе, по образованию она была врачем, это помогло ей во многих делах, Клод же учиться не хотел. Он пытался копировать ее повадки: несмотря на то, что мы, большинство детей, были отвратительно научены этикету, Скарлет всегда вела себя, как подобало особе; она могла молчать весь разговор, потом ответить, и одной фразой закрыть тему, что мистер Стронг, друг нашей семьи, разводил руками и хвалил ее слащаво родителям, потом Скарлет уходила, и все гости, в чьём присутствии она удостаивала выйти из комнаты, были несказанно рады увидеть гордость семьи Эванс. Скарлет не пила чай, это знали все. Она пила исключительно свежий, горький как учёба, чёрный как волосы утопленницы кофе, сваренный именно в турке. Клод неоднократно пытался пить эту дрянь, но каждый раз плевался, и запивал чаем или вишней, он очень любил вишнёвые напитки, да и вишню в целом. Летом, в качестве наказания за плохую успеваемость, его отправляли на место служанок собирать под палящим солнцем спелую вишню, а он и рад был, и часто брал меня с собой. Хорошо помню раз, когда мне было всего шесть лет, я даже ещё не училась, не представляла, что это такое, но слышала от старших, что это нелегко.

– Клод, – щурясь от солнца, держа старательно плетёную корзинку, подняла глаза я, – ты любишь вишню, а раньше не любил.

– Я собирать ее люблю, а на вкус она такая себе, – ответил он, срывая ловкими пальцами ягоды с верхних веток, лучи, так и пробивающиеся сквозь листья, играли, дразня, у него на лице. Он был старше меня на пять лет, а казался таким взрослым. Сейчас, наверное, такой же.

Я задумалась.

– А зачем люди учатся?

Ему эта тема была очень неприятна, но мне он ответить мог.

– Чтобы быть умными.

– Как мама с папой?

– Угу, – потом он будет считать иначе. Он нагнулся и высыпал горсть в корзину.

– Это приятно?

– Быть умным? Наверное. Смотря, чего ты хочешь.

– А ты знаешь, чего ты хочешь?

Он упер руки в колени, смотря позади меня.

– Кэс, ты знаешь, почему мы здесь? Почему здесь мама, папа, Скарлет, они же взрослые?

– Нет, не знаю.

Для меня тогда было большой загадкой его выражение лица – я думала слишком просто и узко, чтобы понять его нежелание оставаться в каменном поместье, быть к нему привязанным. Зачем чувствовать сладость, иллюзию сладости человеческой жизни, если все равно возвращаешься сюда, и все, что ты испытываешь – зависит от того, насколько жирной была добыча? Зачем дразнить себя впустую, думать, что ты свободен, если все до поры до времени. Ты исчезнешь, а все твои друзья, хорошие знакомые останутся, а тебя как небывало! Потом, когда ты вернёшься, их уже не будет.

– Потому что… они не знают, что такое свобода.

Про свободу мне читали в сказках. Про дальние берега, бушующие реки, несчастных людей, решающихся на риск, и всегда в итоге делающих хуже. Люди – это риск.

– А я знаю. Я хочу быть свободным. Я не хочу жить здесь, выполнять чьи-то приказы, делать все, как говорит отец, учить эти нудные уроки.

– А разве так не будет хуже?.. – я сама не верила в свои слова. Клод надел на меня свою шляпу и взял меня за плечи.

– Будет, конечно же, будет, – он не знал, что мне ответить, он был слишком мал, чтобы отвечать дельно, хотя был совсем неглупым ребёнком.

В будущем я провела с ним достаточно времени, чтобы понять все, о чем он говорил. В четырнадцать лет мы снова собирали вишню.

– Ну слушай, это совсем уже несерьезно, – в голос хохотала я, сидя на ветке старого дерева, пока он собирал и ел через одну, – ты же не маленький, чтобы вишню собирать!

– Да какая разница, – выплёвывая в сторону кость, буркнул он, – им бы только дураком меня выставить.

Понимать, что Клод невероятно красивый и крутой, я начала лет в десять. Он был одним из тех, с кем было не противно и даже интересно разговаривать, пусть даже и на ерундовые темы. Он читал много книг, много знал, знал потайные ходы в поместье, рассказывал о людях, давал мне всякие интересные книжки. Родителям не нравилось то, что я общалась в основном с ним, но тогда все их внимание было занято младшим, новоиспечённым братцем, и я плавно отодвинулась на дальний план к остальным.

– Ты знатный нудила, но им разве заняться нечем, кроме как тебя позорить?

– Не знаю, мне в последнее время сложно думать.

Он глянул на меня.

– Что, даже и гнобить не будешь?

Я поменяла ноги.

– Надо мне это, – я пыталась произносить всякие ядовитые фразы как можно самодовольней, чтобы все видели, что мне все равно на них, и я до ужаса загадочна. В какой-то мере мне не хватало внимания родителей, это было вполне объяснимо, лишь спустя время я поняла, что пыталась его привлечь, безуспешно, разумеется.

Он улыбнулся.

– Скоро осень.

– Не любишь осень? – казалось бы, зачем задавать такие вопросы тому, с кем ты с самого утра до позднего вечера, и вы все время разговариваете, но Клод любил отвечать по-разному.

Сейчас он как-то странно пожал плечами.

– Ещё больше времени в поместье, среди четырёх стен. Дни короче…

– Зато можно встречать рассвет! – перебила я его. Он промолчал. Рассвет мы встречали за завтраком, за неприятной жидкой кашей с орехами и сухофруктами, ядовитым молчанием, и взахлёб рассказывающим что-то маме Люком. – Что ты сейчас читаешь?

– Книжку, которую привез недавно.

– О, это та, «Гарри Поттер»? – я была от него в восторге.

– Угу, мне не очень.

– Как! – для меня это было большим потрясением, Гарри Поттер был для меня чуть ли не примером для подражания, интереснейшим человеком! Книгой, с прекраснейшим сюжетом, интересными персонажами, я жаждала продолжения, но Клод… его мнение всегда заставляло задуматься. – Ты что…

Он поморщился и помотал головой.

– Тебе не нравится Гарри?

– А тебе, смотрю, нравится, – я улыбнулась. – Ну ничего, это нормально. Это пройдёт.

Он мне определённо не нравился в тот день.

– Ты какой-то… мрачный. Очень уж с тобой нудно разговаривать.

Такие заявления я пыталась подать беззаботно, в качестве легкого замечания, даже не шутки. Не часто мне приходилось их делать.

Я не знала, что Клод готовится к побегу. В тот же год он исчез. Ушёл на семейное задание, и не вернулся. Обратной связи не было, письма ему не писали. Для меня рухнул целый мир. Я не знала, куда себя деть, пыталась отвлечься, перестать ненавидеть. В этот год я стала окончательно холодной. Моими главными качествами стали недоверие и злоба, их мне не хотелось оспаривать и сейчас, когда я была в состояние оценить здраво свои юношеские бури эмоций. Он сделал меня взрослой, в шестнадцать лет меня уже не считали ребёнком, и относились как ко взрослой, что завидно было даже Люку.

Мне не нравились люди, большинство из них были пустыми, с горькой, полной ненависти душой. От таких несло тухлятиной задолго до их появления. В моей природе было убивать лишь самых уникальных, душа которых расскажет больше чем любой знатный писатель, а разнообразие вкусов удивит настолько, заставит блаженствовать и наслаждаться, чтобы хотелось ещё, все больше и больше. Обычные души были горькими и противными, но рядом с хорошим человеком, чей внутренний мир был глубок и ярок, было действительно легко. Одного такого я упустила. Он умер не от рук Охотника на душ, значит, зря.

В понедельник пришел новый преподаватель, автоматически ставший нашим новым куратором, уже утверждённым. Когда он вошёл в аудиторию, все замолчали, в воздухе повисла успокаивающая приятная аура, с легким намеком на тревожность, что было вполне нормально для людей.

Когда эти мысли проносились у меня в голове сами собой, я не предполагала, с чем столкнулась.

Некоторые люди делают и значат своим существованием больше, чем многие вампиры. От Данила Сергеевича несло непоколебимой уверенностью себе, огромной силой, и амбициями. Это сладковато-кислое, не вызывающее по крайней мере у меня особых ощущений, которые могли бы заставить меня забрать его душу, с приятной горечью, явно выливающейся из редкой резкости и знания себе цены, сливалось во что-то общее, не совсем расплывчатое, но сложно воспринимающееся сочетание. Сначала мне казалось, что понять этого человека легко, потом, пытаясь разобраться во вкусах, я поняла, что теряю нить. И тогда я испугалась. Слишком разные оттенки, сложно сочетаемые, ни о чем хорошем это, опять же, не говорило. Но Гаврилов был стоящим человеком, когда к нему начали подбираться ближе, а я стала анализировать, я поняла, что он здесь зачем-то. Назвать это хорошим знаком было нельзя. У меня сразу возникла мысль, что он может быть причастен к убийству Серова. Как-то по неосторожности он упомянул, что был знаком с ним, они не были так хорошо знакомы, но несколько раз работали над какими-то научными проектами. И болтливым его назвать было нельзя. Он говорил только то, что хотел, и то, в чем был уверен, если это касалось разговоров не по теме. В преподавании он был на высшем уровне.

– Кстати, по поводу отчислений, – перед звонком сказал он, складывая тёмный кожаный портфель, как бы не из крокодильей кожи, – у вас ещё есть шанс все исправить, я готов рассмотреть ваши кандидатуры и, может быть, пойти навстречу многим. Меня удивила лишь одна фамилия. Анна Грачёва сегодня здесь?

По моей спине прошёл холодок.

– Здесь.

– Зайдёте в мой кабинет.

Кто-то цокнул языком за моей спиной.

– Вы флегматик? – он уже занял место Серова, даже не побоявшись, не подумав, я была уверена, ведь здесь убили Серова. Прямо в этом кресле, за этим столом, в кабинете, где его нашёл его же приёмный сын.

– Я ем их на завтрак, – холодно ответила я, глядя, как он наливает из хрустального сервиза чёрный идеальный чай. Гаврилов коротко улыбнулся, нехотя. Знал, что я этого ждала.

– Вы подаёте неплохие результаты по учебе, я видел все Ваши проекты, курсовую, – сел напротив, – мало сказать «неплохие», удивительные…

Запахло жареным.

– Вы на что намекаете? – я решила не пытаться выкрутиться, но было довольно страшно, я могла ошибиться.

Никто не знал, кто я, что я, зачем здесь. Знать он этого не мог.

Гаврилов. С гладким до поразительного лицом, темными, переливающимися под прямыми солнечными лучами волосами, чёрными, как смоль, бледной кожей. Он был таким же, удивительным студентом, отученным такими же, как Серов. Я ждала его слов, каждый раз, с такой жаждой, будто бы пожирая их, пыталась заглотить полностью, чтобы, наконец, понять, кто он такой, что он может и что из себя представляет. На самом деле он просто играл. А мне наконец-то было страшно. От этого становилось ещё хуже.

Он смотрел спокойно и уверенно, сцепив руки в замок, и уперевшись в подлокотники.

– Что будет с сыном Серова?

– Он будет учиться один.

– Мать не заберёт его?

Тишина.

Я отпила из чашки.

– Нет, – ответил он мне, как будто я спросила несусветную глупость, как будто это само собой разумеющиеся! – У него ее нет.

– Вы так решили?

– Он так решил.

– Он что-то решал?

– О! Многое! – я не поверила.

– Что-нибудь становится известно по поводу убийства Серова?

– Это строго конфидециально.

Сухарь. До отвратительного. Хоть он и был сравнительно молодым, вёл себя как старик.

– Я читал проект для конкурса. Ты занимаешься научной деятельностью?

– Ммм… Вы бы знали.

– А откуда сведения?

– Вас сведения удивили?

– Нет. Я вижу, что это черновик, и то, что над ним следует поработать, но это уже станет не конкурсным проектом.

– А научной статьей?

– Да.

– Звучит заманчиво.

– Вот так просто?

Я закинула ногу на ногу.

– Мои родители врачи в пятом поколение, а сама я хотела быть модератором.

– Идти по желанию родителей – очень плохой вариант, тем более в медицину.

–Судя по всему, я ещё не допускала ошибок.

Ошибалась я только тогда, когда это было нужно.

– Так-то оно так, но надо оно Вам?

– Надо. Я слишком умна, а модератором с такими данными работать грех.

– Согласен.

– Что Вы хотите видеть в этом тексте?

– Ему нужна разбавка, очень похоже на будущую речь, не говорю заранее, но не исключаю, – он вдруг отвлёкся от бумаги, и посмотрел на меня. – А Вам очень неприятна травля однокурсников?

– Плевать я на них хотела. Вам интересно знать, к чему приведёт мое с Вами общение? – я улыбнулась так демонически, как только умели Эвансы, никогда демонами не являясь. – Ни к чему, что сподвигло бы меня на суицид, уход из института, отказ от проекта и убийство.

Он поднял взгляд.

– При чем здесь убийство?

– А чего ещё может бояться декан?

– Я бы сказал, – многозначительно заметил он, – но предпочту воздержаться, дабы не навести тень сомнения.

Не думаю, что он боялся моей неадекватной реакции, не знаю, чего не мог бояться, вроде и обычный ученый, а вроде бы такой непредсказуемый. Я чувствовала над ним своё превосходство, хоть и не была уверена. Чисто для порядка.

Он не стал продолжать этот разговор и назначил встречу после пар, чтобы обсудить все и разложить по полочкам.

Общение с обладателями вкусных душ воодушевляет. Когда я задумываюсь об этом, я, почему-то, чувствую себя очень жалкой. Мне становится противно от самой себя. Красивые души делают вампиров бесшабашными, такими увлечёнными одной лишь душой, что порой не обращают внимание на важные детали. По сути у вампиров всего одна цель, а учитывая то, что они обладают большей силой, нежели люди, все поправимо, и даже с огромной лёгкостью. Чтобы оставить после себя следы нужно быть большим ленивцем и полным олухом, и следы могут быть очень значительными. Хотя чаще всего для этого нужно приложить немало усилий, для неприятного исхода.

Одной из важнейших проблем вампиров является дерзость. Это закладывается в них с детства, с самых первых встреч родителей и выходов к высокопоставленным личностям. Дерзость порождает неконтролируемую агрессию, в результате чего убивать приходятся тех, кто в планы не входил. Это грубейшая ошибка. Клод однажды убил случайно одного бандита, пришлось три дня ночевать в подземелье, чтобы не попасться родителям под горячую руку, а подземелье место не из приятных.

Почему вампиры убивают таких случайных людей? Не только из-за случайности. Из отвращения. Да, души большинства отвратительны, но менее приятно находиться в одной комнате с противным человеком, от которого скулы сводит. Кстати, аура зачастую грязнее даже душ, поэтому легче убить.

Небо хмурилось, едва не рыдая. Тяжелые октябрьские тучи нависли нервно над городом, уверена, они могли бы закрыть Москву полностью. В последних числах октября обещали снегопад, я с нетерпением ждала этого события, потому что снег мне удавалось видеть нечасто.

К шести часам уже темнело. Я понимала это, но задержалась в магазине, спуская недавно заработанные копейки на баловство в виде новых платьев, с фальшивым намеком на 19 век, лоферов низкого качества (но лоферов же!) и каких-то мелких украшений из дерева. Старания людей воссоздать атмосферу романтических времен в сердцах людей забавляла и восхищала. У них получалось, но получалось думать, что они близки к тем годам. Они не пытались ими быть, они пародировали, и не сковали этого.

Ключ в скважине повернулся особенно угрюмо. Не понравилось мне это. Из гостиной был слышен смех Алисы. Могла бы и предупредить, что у нас будут гости. На диване сидела уныло разглядывающая поломанные розоватые ногти Марина, та самая, посвятившая меня в неведомую страну учителей литературы, едва сдерживающая себя не окунуться в телефон, чисто ради приличия. Алиса была полностью повёрнута к собеседнику, парню не особо приятной наружности. По татуировкам можно было многое определить, даже не зная их значения, и от этого слащавого хохота, кисло-горького злого вздоха Марины и демона на предплечье меня чуть не стошнило. Я шумно сбросила ставший мешковатым во время учебы рюкзак за бешеные деньги, сняла, громко расстегивая замок, куртку, и стуча каблуками неудобных домашних тапочек, прошла в зал, направляясь в комнату. Мои ожидания, что со мной кто-нибудь поздоровается не оправдались.

Через 10 минут ко мне в комнату постучали.

«Заходите» – ответила я. В дверях появилась Марина. Я стояла перед зеркалом в простом платье из одной только грубой коричневой ткани, плохо сшитой в некоторых местах, но зато каким оно было!

– Вам очень идёт, – заметила Марина.

– Спасибо, это единственное приближённое к 19 веку, что я нашла среди лжи и выдумок.

Она засмеялась.

– Как будто Вы там жили.

Жила.

– Достаточно чувствовать. Вы любите музеи?

– Больше собственного имени.

Я усмехнулась.

– Не стала бы я разбрасываться такими громкими выражениями, – я, наконец, посмотрела на неё, – как Вы тут оказались?

– Совершенно случайно, – нравилась мне эта господская манера нашего общения, – буквально мимо проходила, как угораздило заглянуть к Алисе. Она почти что выловила меня на улице, – ответила она, будто сожалея. Было из-за чего.

– Не знала, что у Алисы есть молодой человек.

Марина фыркнула.

– Вы слишком к ним добры, – я засмеялась. – Чего смешного?

– Вы! Вы так забавны и снисходительны к людям!

Она оторопела.

– Вы не поняли меня.

– Ах, Марина! Вы так помешаны на прошедшем, что не можете привыкнуть к новым законам! Жизнь меняется, как не печально, а мы остаёмся.

Человек, смогший окунуться в мир, рассказываемый авторами…

…и захлебнулся.

– Вы меня пугаете, – отмахнулась она. – Алиса сказала, что у Вас новый преподаватель.

– Ага, – я цепляла серьги из эпоксидной смолы и сухих листьев. – Интереснейший человек.

– В университете у нас был молодой препод, все так старались ему угодить, что ночами не спали, как учились.

Я усмехнулась.

– Не та группа, чтобы из кожи вон лезть ради препода. Не тот препод, наверное. Хотя, он учёный, вроде как, – и пожала плечами.

Она хмыкнула, опираясь о столешницу и смотря куда-то вниз. Она выглядела куда более тревожной, чем при первой нашей встрече, это не могло не напрячь.

– Вы чем-то обеспокоены?

– Волхвами, – ответила она не своим голосом, и больше ничего не сказала.

Я сидела около единственной лампы, освещающей комнату тёплым рассеянным светом, в буром платье, с кулоном и серьгами в ушах, смотря на сосредоточенное и от усталости туманное лицо Марины. Ей совсем не подходило это имя.

– Наверное, я Вас порядочно отвлекла? – вдруг опомнилась она.

– Нет, нисколько, – будто бы наспех ответила я.

Она задумалась снова.

Я взяла из стопки на столе книгу, что первое попалось, и стала читать про строение человеческого мозга. Читать чисто для вида было тяжело, но я старалась не глазеть и не отвлекать ее, было видно, что она очень глубоко погружена в свои мысли, потом стала коротко и отрывисто дергать указательном пальцем, как-то нервозно, даже не замечая.

В какой-то момент, когда я уже перестала о ней думать, она резко подняла голову, взглядывая на часы напротив кровати, и, так естественно, что поразительно, удивленно вскинула брови и сообщила без особых восклицаний: «надо же, так поздно. Подумать только, вечера летят так стремительно».

«Вас ждут дома?» – зачем-то спросила я.

– Ждут, – кивая, – я живу не одна, об этом не беспокойтесь, меня есть кому контролировать.

Это звучало сначала даже как-то обнадеживающе, она не улыбнулась, но в голосе чувствовалось тепло, а потом резкий прокол – шумные мысли сливались в одну, в несколько, в десятки! Порождали яркие картины!.. мое сердце забилось чаще. Почему она это сказала? Что она хотела этим сказать? Что она мне такое рассказала, разъяснив все одной фразой? Была бы я человеком, могла бы понять.

– Знаете, это так хорошо, когда можно обдумать все в простой тишине, на фоне молчания, – не дав руке коснуться ручки, вдруг заявила она.

На вкус прозвучало как благодарность. Она вышла, подхватывая сумку с кухонного стула, немного щурясь от света кухни. Алиса доедала суши, уткнувшись в телефон.

– Энн, проводишь Марину?

Никто ей не ответил.

– И все-таки, – придерживая дверь, остановилась я, – составьте мне компанию на музейной выставке, – ее прекрасное лицо озарилось улыбкой. Да. Она получила признание. Она получила то, чего хотела. Но очень скромно, боясь. Боясь быть отверженной и съеденной.

– Да, обязательно. Я посмотрю время на выходных. Я обязательно найду час! Или два!

Я с улыбкой закрыла дверь. И… снова эта темнота.

– У тебя появился парень? – я долго подбирала выражение, думала, каким тембром голоса это сказать.

– Просто чувак из универа.

Такой мерзкой она ещё никогда не была.

Монолиция смотрела сквозь темноту прямо в душу. В свете полночной Луны и проезжающих автомобилей она смотрела не зловеще, даже тепло, с единственным напоминанием о доме, Клоде. Я соскучилась по тёплым вечерам у камина, когда братья выстругивали деревянные игрушки, соревнуясь в ловкости, а сестры и мама читали вслух братьев Грим или искусно вышивали красивые узоры. Когда я научилась читать и держать иголку всем было не до этого. Наступило новое время. Оно было тёмным, как ночь, и чем дальше тянуло нас время, тем страшнее и чернее было беззвездное небо. Потом наступил рассвет, из однотонных румяных вишен. Дни сменяли ночь, вечера ждали утра, и каждый день в поместье оставлял все меньше надежды на счастье. Я не знаю, мне не было известно, что прервало мое прекрасное детство, полное тёплых вечеров, доброй матери и абсолютного спокойствия. В один момент все переменилось, мне понадобились годы, чтобы заставить время подчиниться мне, и, наконец, выпутаться из оков отчаяния, чтобы познать одиночество и предательство. Вечера меня не радовали, а лишь ранили. Каждое утро холодными лучами солнца не ласково напоминало, что новый день настал. Он настал. И ничего в этом праздного нет. Я не смогла найти себя, но я стала холодной и резкой. Может, это наоборот, говорит о том, что во мне была душа?.. что я умела любить?