Черноглазая блондинка

— Думаешь, тебе это сойдет с рук? — спросил он. — Куда бы ты ни убежал, я тебя выслежу.

— Какое-то время вы не будете охотиться, мистер Каннинг, — сказал я. — Только не тогда, когда вы сидите в тюрьме в полосатом костюме и сами расстилаете себе постель на ночь.

— К чёрту тебя, Марлоу, — сказал он.

Он уже тяжело дышал, пытаясь удержаться на воде. Если ему придется задержаться там подольше, он может утонуть. Но, на самом деле, мне было всё равно.

Конечно, оказавшись за дверью, я не стал задерживаться. Во всяком случае, Каннинг, вероятно, не поверил, что я это сделаю. Я решил не рисковать, выходя через парадную дверь — там могла быть кнопка, которую секретарша могла нажать, чтобы вызвать целую стаю головорезов, — поэтому я стал искать боковой выход. Я сразу же нашёл один, и притом знакомый. Я открыл пару дверей и поспешно прошёл через пару комнат, потом свернул в коридор, который показался мне знакомым, толкнул ещё одну дверь — наугад, как мне показалось, — и оказался в гостиной с ситцевыми креслами и высоким камином, куда в тот раз Хэнсон привёл меня после прогулки, и где Бартлетт в роли почтенного слуги подавал нам чай. Я пересёк эту комнату, открыл застеклённую дверь и, спотыкаясь, вышел на солнечный свет к нежному аромату апельсиновых деревьев.

«Шрайнеры» всё ещё шатались по территории. Половина из них была пьяна, а другая половина стремительно к этому приближалась. Их фески теперь сидели криво, а голоса звучали более хрипло. В состоянии наркотического опьянения мне на минуту показалось, что я ворвался в сцену из «Али-Бабы и сорока разбойников». Я пошёл по дорожке рядом со свисающей бугенвиллеей во всём её преувеличенном великолепии.

У меня было смутное представление о том, как добраться до места, где я оставил свою машину, и я направился в этом направлении, когда на повороте тропинки дорогу мне преградил рыжеволосый краснолицый парень в слегка потрепанной феске, который был скроен в масштабе семейного холодильника. На нём была лимонно-зелёная рубашка и фиолетовые шорты, а в большой розовой лапе он сжимал высокий стакан для коктейля. Он посмотрел на меня с широкой, счастливой улыбкой, затем нахмурился с притворным неодобрением и указал на мою голову.

— Твой голова обнажена, брат, — сказал он. — Так нельзя. Где твоя феска?

— Её украла обезьяна и убежала с ней в лес, — сказал я.

Это заставило толстяка от души рассмеяться, и его живот затрясся под ослепительно яркой зеленой рубашкой. Тут я понял, что всё ещё держу в руках «вайраух», и теперь он его заметил.

— Смотри-ка! — сказал он. — Ну разве у тебя не шикарное оружие? Где ты его взял?

— Их раздают в клубе, — сказал я. — Управляющий растратил их деньги, и сейчас формируется отряд, который будет его преследовать. Поспеши, и ты сможешь присоединиться.

Он посмотрел на меня с открытым ртом, а затем хитрая усмешка расплылась по его лицу, которое было цвета рождественской ветчины и с такой же точно текстурой. Он лукаво погрозил мне пальцем.

— Ты дразнишь меня, брат, — сказал он. — Разве не так? Я знаю, что так.

— Ты прав, — сказал я и взвесил пистолет в руке. — Эта штука — всего лишь копия. Здешний большой вождь, человек по фамилии Каннинг, коллекционирует их — то есть модели. Вы должны попросить его показать вам его оружейную комнату. Это что-то!

Толстяк откинул голову и, прищурившись, посмотрел на меня.

— Ну, — сказал он широко, — это можно. А где его найти?

— Он в бассейне, — сказал я.

— Где он?

— В бассейне. Остывает. Иди туда, — я ткнул большим пальцем через плечо, — и найдёшь его. Он тебе обрадуется.

— Что ж, спасибо, брат. Это очень мило с твоей стороны.

И он радостно заковылял в сторону клуба.

Когда он завернул за поворот и скрылся из виду, я огляделся — немного диковато, как мне показалось. Я подумал, что делать с пистолетом. Мой мозг всё ещё работал не так хорошо, учитывая все надругательства, которым он подвергся за последние несколько дней и часов. Я находился у высокой стены, увешанной тяжелыми гобеленами с изображением официального цветка Сан-Клементе, и просто выбросил оружие. Я услышал, как оно ударилась о стену и с тихим стуком упало в грязь у её основания. Потом людям Берни Олса понадобится почти два дня, чтобы его найти.

Конечно же, солнце вовсю светило на мою машину, и внутри было жарко, как в паровой печи. Мне было всё равно — руль мог обжечь мои ладони до костей, и я почти ничего не почувствую. Я поехал в сторону главных ворот. На одном из поворотов у меня вдруг закружилась голова, и машина чуть не врезалась в дерево. От верёвок мои руки всё ещё болели. Привратник Марвин бросил на меня подозрительный взгляд и скорчил горгулью рожу, но убрал шлагбаум без проблем. Я остановился у первой попавшейся телефонной будки и позвонил Берни. С моим голосом всё было ещё не так хорошо, и сначала он не мог ничего разобрать из того, что я говорю. Но потом смог.

То, что последовало за этим, было довольно пессимистичным, или так мне показалось, учитывая все красочные и захватывающие события, которые этому предшествовали. Берни и его соратники совершили налёт на клуб «Кауилья» и обнаружили Бартлетта всё ещё там, у бассейна, без сознания от потери крови. Они с трудом пробрались сквозь толпу пьяных «шрайнеров», бродивших по территории. Флойда Хэнсона они схватили в его квартире на берегу океана в Бэй-Сити. Он как раз собирал вещи. Берни сказал, что если бы Хэнсон не попытался забрать с собой столько вещей, у него как раз хватило бы времени, чтобы скрыться.

— Господи, видел бы ты его дом, — сказал Берни. — Большие фотографии мускулистых мужиков в рамках на стенах и пурпурные шёлковые халаты в шкафах. — Он слабо взмахнул рукой и тихо присвистнул: — У-у-у!

Конечно, я захотел узнать о Каннинге. Почему я не удивился, узнав, что ему, в отличие от Хэнсона, удалось скрыться? Тем же вечером Берни отправил парней к дому Каннинга в Хэнкок-парке, но птичка уже упорхнула. Прислуга не смогла сказать, куда он отправился; всё, что они знали, это то, что он приехал домой в большой спешке, его одежда выглядела так, как будто он попал во внезапное наводнение, он приказал собрать чемодан и вызвал машину, чтобы тут же его отвезли в аэропорт. Офис шерифа принялся прочёсывать списки пассажиров на вылетающих рейсах, а люди Берни отправились в аэропорт показывать фотографию Каннинга сотрудникам авиакомпаний. Одной из регистраторш показалось, что она его узнала, но имя, которое он назвал, было не Каннинг. Как он себя назвал, она не помнила. Рейс, на который он сел, был до Торонто, а оттуда в Лондон, Англия, но она не знала, что было указано у него в билете. Берни позвонил в офис и сказал своим людям, чтобы они сосредоточились на пассажирской декларации на ночной рейс «Эйр Канада» в Торонто и посмотрим, что они там обнаружат.

Мы с Берни отправились выпить. Я предложил «Виктора», и Берни отвёз нас туда. Я заказал нам обоим по «буравчику». «У Виктора» — единственный известный мне бар, где готовят настоящий «буравчик», то есть половину джина и половину «Роуз Лайм Джюс»[89] добавляют к колотому льду. В других местах кладут сахар, горькую настойку и тому подобное, но это всё неправильно. Именно Терри Леннокс познакомил меня с «Виктором», и время от времени я захожу туда и поднимаю бокал в память о старой дружбе. Берни знал о Терри, но не так, как я.

Я спросил, где сейчас Флойд Хэнсон, и Берни сказал, что его отвезли в управление, где ребята сразу же принялись за него в задней комнате. Им не нужно было прикладывать много усилий. Когда они спросили, откуда взялась кровь у бассейна, он всё рассказал им о мексиканцах и о том, как Бартлетт по приказу Каннинга пытал их, чтобы заставить говорить, а затем прикончил. Хэнсон даже предложил отвезти их в клуб «Кауилья» и показать яму с известью в дальнем углу клуба, куда они с Бартлеттом сбросили тела.

— Похоже, у них там очень кислая почва, — сказал Берни.

— Для этого и известь? Удобно иметь такую яму, когда нужно избавиться от пары трупов.

Берни никак это не прокомментировал.

— Хороший напиток, — сказал он, отхлебнув своего «буравчика» и причмокнув губами. — Освежает.

Он не смотрел на меня; даже с широко распахнутыми глазами Берни, похоже, вообще ни на что не смотрит.

— Догадываюсь, что Каннинг хотел получить от тебя и мексиканцев, — сказал он. — Наш старый приятель Питерсон, верно? Принёс же чёрт на хвосте.

Я достал портсигар и протянул ему. Он покачал головой.

— Всё бросаешь? — спросил я.

— И это нелегко.

Я положил портсигар и спичечный коробок на стойку. Берни не из тех, кто бросит курить; это только сделало бы его ещё более раздражительным. Я закурил и выпустил три кольца дыма, все три идеально сформированные — я и не думал, что настолько хорош.

Берни нахмурился. Ему очень хотелось закурить. Его лицо потемнело, и он одарил меня своим взглядом типа «раскалывайся или что ещё».

— Хорошо, Марлоу, — сказал он, — давай послушаем.

— Берни, — сказал я, — тебя ведь не убьет, если ты будешь время от времени называть меня по имени?

— Зачем?

— Потому что весь день люди называли меня Марлоу, после чего следовали угрозы, а затем насилие в немалых дозах. Мне это надоело.

— Значит, ты хочешь, чтобы я называл тебя Фил?..

— Филип подойдёт.

— …и тогда мы станем приятелями и всё такое, верно?

Я отвернулся от него.

— Забудь об этом, — сказал я.

Проходивший мимо бармен вопросительно поднял бровь, но я махнул ему рукой. «Буравчики» требуют определённого ритма, если не хочешь проснуться на следующее утро с головой, напоминающей клетку с какаду. Рядом со мной тяжело задышал Берни. Всегда понимаешь, что становится опасно, когда Берни начинает своим хоботом издавать такие звуки.

— Давай-ка я всё тебе разъясню, Марлоу, — сказал он и начал отсчитывать пункты своими большими мясистыми пальцами. — Сначала этот Питерсон умирает, а потом, может быть, и не умирает. Кто-то нанял тебя, чтобы ты этим занялся. В ходе расследования ты столкнулся с сестрой Питерсона. Потом сестра Питерсона умирает, и в этом нет никаких сомнений, поскольку мы видели её с перерезанным от уха до уха горлом. Я зову тебя на место преступления и любезно прошу сообщить мне всё, что тебе известно. Ты же говоришь куда мне идти и что я могу с собой проделать…

— Нет же! — запротестовал я. — Я был предельно вежлив!

— …а потом ты снова звонишь мне, и на этот раз у нас два трупа, какой-то лакей лежит у бассейна с пулей в ноге, богатый парень в бегах, а ещё один парень пытается в них податься. Я говорю себе: Берни, это чертовски трудное дело. Дело такого рода, Марлоу, что шериф, узнав об этом с минуты на минуту, будет ожидать, что я быстро с этим разберусь. Этот парень, Каннинг, ты знаешь, кто он?

— Нет, не совсем. Но ты же мне всё расскажешь.

— Он один из крупнейших инвесторов в недвижимость в этих краях. Он владеет универмагами, фабриками, жилыми кварталами — называй как хочешь.

— А ещё, он отец Питерсонов, — сказал я. — То есть, Линн и Нико.

Это заставило его замолчать на секунду или две. Он наклонил голову вперед и сдвинул брови так, что стал похож на быка, готового наброситься на особенно назойливого матадора.

— Ты шутишь, — сказал он.

— Разве я стал бы тебя обманывать, Берни?

Он сидел и думал. Это было потрясающе — видеть Берни, погруженного в свои мысли. Вдруг он протянул руку, схватил мой портсигар, вытащил сигарету, сунул её в рот и зажёг спичку. Секунду или две он держал пламя в подвешенном состоянии, с выражением лица, скорбящим, но дерзким, как у грешника, готового уступить своему греху. Затем поднёс огонь к нужному концу сигареты и сделал долгую, медленную затяжку.

— Ах, — вздохнул он, выпуская дым. — Господи, как вкусно.

Я поймал взгляд бармена и поднял два пальца. Он кивнул. Его звали Джейк. Именно здесь, у «Виктора», я впервые встретил Линду Лоринг, и Джейк до сих пор её помнит. В этом нет ничего удивительного. Линда — та женщина, которую ты не забудешь. Может быть, мне стоит жениться на ней, если она всё ещё в этом заинтересована, хотя может быть уже и нет. Я уже говорил, что она невестка Терри Леннокса? Сильвия Леннокс, жена Терри, была убита, за что Терри и поплатился. На самом деле Сильвию убила женщина, обезумевшая от ревности — её муж и Сильвия были любовниками, — а также просто сумасшедшая. Терри всё равно хотел исчезнуть, вот почему он инсценировал свое самоубийство в засиженном мухами городке в Мексике под названием Отатоклан — хотя мало кто знает, что это была инсценировка, включая Берни. Почему я должен ему об этом говорить? Терри был подлецом, но мне он всё равно нравился. Он был стильным подлецом, а стиль — это то, что я ценю.

Джейк принёс два свежих «буравчика». Теперь Берни думал и курил одновременно, тяжело дыша между затяжками. Мне нужен этот напиток, а потом, может быть, и ещё один.

— Послушай, Берни, — сказал я, — прежде чем ты снова начнёшь вести отсчёт на пальцах и тому подобное, позволь мне повторить то, что я тебе уже говорил: моё участие в этом деле с Питерсоном случайно. Это не имеет никакого отношения ни к Каннингу, ни к мексиканцам, ни к убийству Линн Питерсон…

— Эй ты, умник! — сказал Берни, подняв руку, которая могла бы остановить движение на бульваре Бэй-Сити. — Просто сдай немного назад. Ты хочешь сказать, что Каннинг — это старик Питерсона?

— Именно это я тебе и сказал.

— Но как?..

— Потому что мне сказал Каннинг. Он прослышал, что я иду по следу его сына, — поэтому он притащил меня туда и велел своему человеку окунуть меня в бассейн.

— А что насчёт двух мексов, которых он заставил «своего человека» затоптать насмерть? Они, чёрт возьми, откуда там взялись?

— Они там оказались, потому что убили его дочь — убили Линн Питерсон.

— Я знаю, но зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем они убили её? Зачем они схватили её в доме Нико Питерсона? Во-первых, почему они оказались в доме Питерсона? — Он остановился, вздохнул и опёрся лбом на руку. — Скажи мне, что я тупой, Марлоу, скажи мне, что мои мозги поджарились после стольких лет работы в полиции, но я просто не понимаю.

— Пей свой напиток, Берни, — сказал я. — Возьми ещё сигарету. Расслабься.

Он вскинул голову и сердито посмотрел на меня.

— Я расслаблюсь, — сказал он, — когда ты перестанешь отгораживаться от меня каменной стеной и расскажешь мне, что, чёрт возьми, происходит.

— Этого я вам сказать не могу, — сказал я. — Я не могу тебе сказать, потому что не знаю. Я оказался вовлечен в это дело случайно. Позволь мне повторить: меня наняли искать парня, который должен был быть мёртв. А в следующий момент я по колено в трупах, и я чёрт возьми, сам чуть не стал трупом. Но послушай меня, Берни, пожалуйста, послушай, когда я буду говорить это ещё раз. Я не знаю, как и ты, что происходит. У меня такое чувство, будто в одно прекрасное утро я вышел прогуляться и на первом же перекрестке оказался в аварии с десятком машин. Повсюду кровь и тела, горящие машины, вой сирен скорой помощи, весь этот шламозл.[90] И я стою посреди всего этого, почёсывая голову, как Стэн Лорел.[91] Да, Берни, всё это прекрасно, но это не моё дело. Пожалуйста, поверь мне.

Берни выругался, в волнении взял свой почти полный стакан и одним глотком опрокинул его в себя. Я поморщился. Нельзя так поступать с «буравчиком», одним из самых изысканных напитков в мире — простым, но изысканным. Кроме того, этот, один из самых изысканных напитков в мире нужно пить медленно и аккуратно, иначе он поразит вас, как глубинная бомба.

Берни несколько раз моргнул, когда джин опустился и достиг своей цели; затем он снова взялся за мой портсигар и зажёг еще одну раковую палочку. Я смотрел на него и думал о том, что не хотел бы позже оказаться на месте жены Берни или его кота, потому что сегодня вечером в резиденции Олсов наверняка будет много крика и пинков.

— Ты должен сказать мне, — произнес он хриплым от сигаретного дыма и выпитого спиртного голосом, — ты должен сказать мне, кто тебя нанял найти Питерсона.

Я вынул трубку, но он схватил меня за запястье:

— И не начинай играть с этой проклятой штукой!

— Ладно, Берни, — сказал я успокаивающе, — ладно.

Я положил трубку обратно в карман и вместо этого взял сигарету, решив, что лучше взять одну, пока Берни не выкурил их все. Я начал искать другую отвлекающую тактику.

— Скажи мне, что Хэнсон должен был рассказать, — попросил я.

— Что ты имеешь в виду, говоря, он должен был рассказать?

— Я имею в виду, что он рассказал вашим ребятам, когда они набросились на него с тисками? Какой товар он выкашлял?

Берни отвернулся, словно собираясь сплюнуть, потом снова вернулся.

— Ничего стоящего, — сказал он с отвращением. — У него ничего не было. Я думаю, что Каннинг не доверял ему, во всяком случае, в том, что касалось щекотливых дел. Он сказал, что Каннинг хочет выяснить, что тебе известно о Нико Питерсоне, жив ли он, и если да, то где его можно найти. Вряд ли в этом есть что-то новое. Что касается мексиканцев, то Каннинг знал, что они убили девушку, и отомстил им.

— Как Каннингу удалось заполучить мексиканцев? Хэнсон рассказал?

— У него есть сообщники к югу от границы. Они схватили мексиканцев и отправили их сюда. Хорошо иметь влиятельных друзей, а? — Он взял свой пустой стакан и печально посмотрел в него.

— Какой беспорядок, — сказал он. — Что за потрясающий, размером с Эмпайр-Стэйт-Билдинг, бардак на все времена. — Он поднял печальные глаза и направил их на меня. — Ты знаешь, почему я здесь, Марлоу? Знаешь, почему я здесь, пью с тобой и курю? Потому что, когда я вернусь домой, мой босс уже с полдюжины раз будет звонить по телефону, желая узнать, задержал ли я ещё негодяев, надежно ли запер тебя в камере, и как ему объяснить модным приятелям Каннинга из мэрии и других мест, его приспешникам, какими были большинство из них, как так получилось, что мы совершили налёт на этот его клуб — как он там называется?

— «Кауилья».

— …как получилось, что мы провели полномасштабный рейд на клуб «Кауилья», членами которого они все являются, прежде чем я посоветовался с ним и получил его разрешение.

— Что? — спросил я. — Вы отправились туда, ничего не сообщив боссу?

Шериф Доннелли был избран совсем недавно, опередив на выборах своего предшественника на пару тысяч голосов, что, полагаю, удивило всех, включая самого Доннелли. Парень, которого он заменил, работал на этом посту ещё до Первой мировой войны, или, по крайней мере, так всем казалось, и Доннелли предстояло ещё многое доказать. Кресло шерифа было ещё тёплым, когда он пристроил на него свой зад, и с того дня он приобрёл большое влияние в округе, по большей части, опираясь на Берни и других офицеров в своей команде. Может быть, и заслуженно — наверное, размякли при старом режиме.

— Мне показалось, это срочно, — сказал Берни, — судя по тому, как ты описал происшедшее в клубе. Если бы я привлёк Доннелли, нам пришлось бы перепрыгивать через столько обручей, что все в заведении, включая барменов и садовников, смылись бы задолго до того, как мы туда смогли бы добраться.

Он замолчал и посмотрел на меня:

— А теперь-то что?

Должно быть, произошло то, что называется внезапным озарением. Меня осенило, пришедшее в голову было серьёзным, грязным, мерзким и очевидным.

— Есть список людей, которые там работают, в клубе? — спросил я.

— Список? Что ты имеешь в виду?

— Должны же быть какие-то записи о том, кто состоит в штате, — сказал я, обращаясь скорее к самому себе, чем к Берни, — список персонала или ведомость заработной платы, что-то в таком роде.

— О чём ты говоришь?

Я отхлебнул немного, в очередной раз отметив, что сок лайма прекрасно дополняет можжевелово-ягодный привкус джина. Добрый старина Терри — если он и не сделал в жизни больше ничего хорошего, то уж точно хотя бы познакомил меня с этим великолепным коктейлем.

— Когда я был там, в клубе, — сказал я, — один парень, его зовут Ламарр, подошёл ко мне и заговорил. Он немного, знаешь ли, — я коснулся пальцем виска, — но не полоумный сумасшедший, а безобидный, я бы так сказал. Он сказал, что видел, как я разговаривал с капитаном Крюком, и что он один из Пропавших Мальчиков.

— Капитан Крюк, — ровным голосом повторил Берни, кивая. — Пропавшие мальчики. Что это значит, ради всего святого?

— Флойд Хэнсон сказал мне, что клуб проводит политику найма таких, как Ламарр, одиночек, бродяг, людей без прошлого и без особого будущего. Что-то вроде филантропии, хотя я не вижу Уилбера Каннинга филантропом, каким был его отец.

Я остановился. Берни подождал, потом нетерпеливо спросил:

— Ну? Что дальше?

— Если Нико Питерсон жив и его смерть была инсценирована, всё равно должно было быть тело — Линн Питерсон показали труп в морге, и она опознала своего брата. Может быть, она солгала, чтобы скрыть тот факт, что Нико жив и всё это было подстроено.

Берни задумался.

— Ты хочешь сказать, что труп в морге мог принадлежать одному из бродяг, работавших в клубе? Что Нико там кого-то убил, переоделся, переодел труп, проехал по трупу столько раз, чтобы его невозможно было узнать, а потом выбросил его на обочине и умчался прочь?

Я медленно кивнул. Я сам всё ещё размышлял над этим. Пропавшие Мальчики, сказал Ламарр, мы — Пропавшие Мальчики.

— Кто, черт возьми, эти Пропавшие Мальчики? И кто такой капитан Крюк?

— Персонаж из Питера Пэна. Знаешь — Дж. М. Барри?

— Значит, этот Ламарр сумасшедший, но начитанный.

— Он говорил о Флойде Хэнсоне. Хэнсон был капитаном Крюком. А в ту ночь, когда предположительно погиб Нико Питерсон, Хэнсон одним из первых прибыл на место происшествия и сделал предварительное опознание. Если возьмёшься за Хэнсона и хорошенько его прижмёшь, держу пари, ты вытянешь из него всю историю.

Берни некоторое время молчал, играя на стойке со спичечным коробком, пальцами переворачивая его с одного ребра на другое.

— Ты всё ещё утверждаешь, что ничего не знаешь обо всем этом, кроме того, что известно нам?

— Я так и говорю, Берни, да. Ты мог бы заметить, что я повторил это несколько раз. Это не наводит тебя на мысль, что, может быть, я говорю правду?

— Всё началось с тебя, Марлоу, — сказал Берни, опустив глаза и глядя на спичечный коробок. — Ты, каким-то образом, — ключ ко всему этому, я это знаю.

— Как?..

— Заткнись. Питерсон мне безразличен, так же, как и его сестра. И мексы тоже — что такое пара мертвых «мокрых спин»? Я смогу жить дальше без этой феи Хэнсона, и без этого виртуоза дубинки в полосатом костюме, что подвизался у Каннинга. Но сам Каннинг — это совсем другое дело. Завтра его имя будет полоскаться во всех газетах, если только кто-нибудь не вмешается и не заткнёт им рот.

— О? — сказал я. — И кто бы это мог быть? — спросил я, внезапно поняв, каков будет ответ, и моё сердце замерло в предвкушении.

— Я думаю, одно из многого, чего ты не знал, — сказал Берни в своей наполовину сердитой, наполовину самодовольной манере, — это то, что Уилбер Каннинг — близкий деловой партнёр Харлана Поттера.

Он явно готовился к этому. Я посмотрел в свой стакан. Интересно, кто изобрел «буравчик»? И как он придумал это имя? Мир полон таких маленьких вопросов, и только у Рипли есть ответы на них.

— А, — сказал я.

— Что это значит?

— Это значит «А»?

Харлану Поттеру принадлежал большой кусок здешнего калифорнийского побережья, а также, по последним подсчётам, около дюжины крупных газет. Он также был отцом Линды Лоринг и покойной миссис Сильвии Леннокс, что, конечно, делало его тестем Терри Леннокса. Казалось, на каждом шагу в своей жизни на каждом шагу я натыкался на Терри, который улыбался своей печальной улыбкой и вертел в белых, как кость, пальцах бокал с «буравчиком». Забавно — большинство людей думают, что он мёртв, как они думают, что и Нико Питерсон мёртв, но это было не так, и он продолжал преследовать меня, как будто действительно умер.

Если я женюсь на Линде Лоринг, подумал я, Харлан Поттер станет моим тестем. Это была перспектива на три «буравчика». Я подал знак бармену Джейку, и он ответил мне таким сдержанным кивком, что едва ли это был кивок.

— Итак, — сказала я, медленно выдыхая. — Харлан Поттер. Ну-ну. Сам гражданин Кейн.[92]

— Прояви хоть немного уважения! — сказал Берни, стараясь не хихикать. — Ты почти член семьи — я слышал, что у дочери Поттера всё ещё имеется для тебя светильник. Ты позволишь ей осветить свою серую никчемную жизнь?

— Оставь её в покое, Берни, — спокойно сказал я.

Он поднял руки в знак примирения.

— Эй, успокойся. Ты теряешь чувство юмора, Марлоу.

Я развернулся на барном стуле к нему лицом. Он отвёл взгляд. Он знал, что переступил черту, и я продолжил:

— Послушай, Берни, ты можешь сколько угодно стучать мне по голове за дела, представляющих для тебя интерес с точки зрения закона, но держись подальше от моей личной жизни.

— Ладно, ладно, — смущенно пробормотал он, все еще хмуро глядя в пол. — Извини.

— Спасибо.

Я повернулся обратно к бару, не желая, чтобы он увидел тень ухмылки, которую я не смог скрыть. Мне не часто удавалось заставить Берни покраснеть, но, когда это удавалось, я выдаивал его досуха.

Джейк принёс наши напитки. Я видел, что Берни, на самом деле, уже не хочет, но, учитывая тот факт, что его ботинок одиннадцатого размера всё ещё торчал у него из рта, он не мог отказаться.

— В чём-то, ты, вероятно, прав, — сказал я, немного разряжая обстановку.

— В чём?

— В том, что Поттер позаботится о том, чтобы его приятеля Каннинга окончательно не поджарили в завтрашних выпусках.

— Угу, — он сделал глоток и с озабоченным выражением лица поставил стакан на стойку. Ему, вероятно, скоро придётся повидаться с Доннелли, и будет не очень здорово, если от него будет разить джином, как уже и будет, поскольку он успел проглотить два «буравчика».

— В этом городе, — сказал он, прищёлкнув языком, — со мной случалось всё, что только можно, — он положил подбородок на лежащую на стойке руку. — Ты знаешь, что я служу в полиции почти четверть века? Подумать только. Это мясорубка, а я даже не кусок первоклассного мяса.

— Ну же, Берни, — сказал я, — через минуту ты заставишь меня заплакать.

Он угрюмо посмотрел на меня.

— А что насчёт тебя? — спросил он. — Собираешься притвориться, что твой мир чище, чем тот, в котором застрял я?

— Да всё вокруг одно и то же, — сказал я. — Но посмотри на это с другой стороны. С такими парнями, как ты и я, на одной чаше весов, и каннингами, и поттерами со всех их золотом, на другой, наша жизнь не опустится на самое дно.

— Да, конечно, — сказал Берни. — Сегодня вечером ты настоящая Поллианна,[93] не так ли?

Тогда я замолчал, но не из-за насмешки Берни, а потому, что у меня было опасение отправить Харлана Поттера в одну лигу с Уилбером Каннингом. Поттер был крут, и ты не заработал бы таких денег, как у него, — говорят, он стоит сто миллионов, — не срезав несколько углов, а может быть, и несколько голов. Но мужчина, который стал отцом такой девушки, как Линда Лоринг, не может быть плохим во всём. Я как-то с ним разговаривал. Он начал с угроз, а потом прочитал мне лекцию о том, что унылая старость — удел большинства из нас, потом снова пригрозил и закончил небрежным намеком на то, что, возможно, подумает о том, чтобы пристроить меня куда-нибудь, если я не буду совать свой нос куда не надо. Я сказал спасибо, но нет, спасибо. По крайней мере, мне так показалось.

Берни посмотрел на часы. Они были размером с картофелину, но все равно казались маленькими на его руке.

— Мне пора, — сказал он и начал подниматься с табурета.

— Ты ещё не допил, — сказал я. — Коктейли, знаешь ли, стоят недёшево.

— Послушай, официально я на дежурстве. Вот, — он достал бумажник и бросил на стойку пятёрку, — возьми.

Я взглянул на него, потом взял банкноту, сложил её и сунул в верхний карман его синего саржевого костюма.

— Не оскорбляй меня, Берни, — сказал я. — Я позвал тебя выпить, и я плачу. Это часть того, называется общественным договором.

— Да. Я не слишком хорошо разбираюсь в принятых в обществе правилах. — Он улыбнулся, и я улыбнулся в ответ.

— Увидимся, Фил, — сказал он.

— А тебе обязательно?

— Это моя работа. — Он надел шляпу, поправил её и щёлкнул по полям кончиком пальца, как бы отдавая честь. — Пока.

Я допил свой бокал и подумал о том, чтобы прикончить тот, который не допил Берни, но есть некоторые границы, которые мы, Марлоу, так просто не переходим. Вместо этого я заплатил по счёту и взял свою шляпу. Я заметил, что Джейк собирается спросить меня, как поживает моя подруга, имея в виду Линду Лоринг. Чтобы не дать ему этого сделать, я сделал вид, что вспомнил о срочной встрече в другом месте, и сбежал.

Ночь была ясная, прохладная, и одна большая звезда висела низко в небе, отбрасывая длинный луч света в самое сердце Голливудских холмов. Там же пищали и мелькали летучие мыши, напоминающие обугленные клочки бумаги над огнём. Я искал луну, но не смог её увидеть. И хорошо — луна всегда наводит на меня меланхолию. Мне некуда было спешить и дел, требующих моего внимания тоже не было. Я вспомнил, что не на машине, подозвал такси и велел отвезти меня домой. Водитель был итальянцем, таким же крупным, как Берни Олс, и таким же добродушным. Каждый раз, когда загорался красный свет, он тихо ругался. Ругательства были итальянскими, но мне не нужен был перевод, чтобы понять, что они означают.

В доме было душно, как будто целая толпа, сидя на корточках, провела здесь целый день при запечатанных окнах. Я по книге расставил шахматные фигуры, партия Ласкер против Капабланки, в ней Капабланка уничтожил немецкого мастера одним своих самых приятных и смертоносных эндшпилей. Партия — лучше не придумаешь. Но я всё равно был не в настроении. От выпитого джина у меня всё ещё кружилась голова, и мне не хотелось, чтобы это ощущение исчезло. Бывают моменты, когда тебе хочется, чтобы твой разум перестал работать, а сегодня мой был слишком занят, чтобы я чувствовал себя спокойным. Некоторые мысли ты стараешься отогнать, но они всё равно приходят.

Я запрыгнул в «олдс» и отправился в «Кафе Барни», где выпил шесть бурбонов подряд и продолжил бы дальше, если бы старый добрый Трэвис, мой ангел-хранитель за стойкой бара, не отказался меня обслуживать. Вместо этого он заставил меня отдать ему ключи от машины, помог выйти на улицу и усадил в такси. После этого я почти ничего не помню. Кое-как я поднялся по ступенькам из красного дерева, прошёл через парадную дверь и даже добрался до спальни, где проснулся около полуночи, растянувшись на кровати по диагонали, лицом вниз, в одежде. Пахло от меня как от енота, а жажда была как у верблюда.

Я доковылял до кухни, наклонился над раковиной и выпил кварту[94] воды прямо из-под крана, потом сразу же ввалился в ванную, наклонился над унитазом и меня вырвало парой кварт. Первая кварта была водой, за ней последовала еще одна кварта бледно-зеленой жидкости, состоящей, как я понял, наполовину из «буравчика» и наполовину из желчи. Да, вчера был длинный день.

И это ещё не конец. Посреди ночи меня разбудил телефонный звонок. Сначала я подумал, что это пожарная сигнализация, и выбежал бы в ночь, если бы только смог открыть входную дверь. Я взял трубку, как будто это была голова гремучей змеи. Это был Берни, позвонивший мне, чтобы сообщить, что Флойда Хэнсона только что нашли в его камере повесившимся на одной из оконных решёток. Он разорвал простыню на полоски и скрутил их в самодельную веревку. Окно было недостаточно высоко, и ему пришлось вещаться, подгибая ноги, которыми он доставал до пола. Потребовалось много времени, чтобы он смог умереть.

— Так что, одна канарейка не запоёт, — сказал Берни. Я сказал ему, что он душка. Он рассмеялся, но безо всякого удовольствия.

— Что с тобой? — спросил он. — Ты говоришь так, словно у тебя во рту кляп.

— Я пьян, — сказал я ему.

— Ты что? Я не могу разобрать, что ты говоришь.

— Я сказал, что пьян. Отморожен. Проспиртован. Вусмерть.

Он снова рассмеялся, на этот раз от души. Наверное, это было забавно — слышать, как кто-то пытается произнести эти слова, особенно последнее.

Я сделала глубокий вдох, от которого у меня закружилась голова, но зато в голове прояснилось настолько, что я смог спросить о Бартлетте.

— Кто такой Бартлетт? — спросил Берни.

— Господи, Берни, не кричи, — сказала я, держа трубку подальше от уха. — Бартлетт — дворецкий, старик с дубинкой, которому я прострелил колено.

— Ах, этот. С ним всё не очень хорошо. В коме, насколько я слышал. Потерял бочку крови. Ему делают переливание. Может, он выкарабкается, а может, и нет. Гордишься собой, Дикий Билл?

— Он меня чуть не утопил, — прорычал я.

— Этот старик? Ты теряешь рассудок, Марлоу.

— Ну вот, опять ты называешь меня Марлоу.

— Да, но есть вещи и похуже, которыми я мог бы тебя назвать. И то, что ты угостил меня выпивкой, вовсе не означает, что я стану твоим лучшим другом и товарищем по играм. Да и эффект от выпивки прошёл, как только я вернулся в офис — Доннелли был на каком-то модном благотворительном вечере, и он заявился во фраке и чёрном галстуке, распространяя запах одеколона и светских дам. Ты когда-нибудь замечал, как на таких вечеринках повсюду пахнет женщинами?

— Бывал ли я когда-нибудь на таких вечеринках?

— У тебя голова идёт кругом. Такой же эффект и на вечеринках попроще. Как бы то ни было, Доннелли очень переживал, что его утащили с бала, но это было ничто по сравнению с тем, что он испытал, услышав о том, что произошло в клубе «Кауилья», когда ты стрелял в дворецких, а Каннинг проделывал индейский трюк с веревкой и исчезал в воздухе.

— Берни, — сказал я голосом какого-то бесконечно нежного, бесконечно страдающего существа, как мог бы сказать поэт, — Берни, я пьян и болен, и какой-то парень с отбойным молотком усердно трудится у меня на затылке. Сегодня я чуть не утонул. Я также подстрелил парня, который, возможно, не собирался этого делать и, вероятно, не заслужил, но всё же, даже убивая плохих парней, ты это получишь. Так что, пожалуйста, могу я вернуться в постель?

— Да, ты иди и проспись, Марлоу, пока остальные не спят всю ночь, пытаясь разобраться с беспорядком, который, насколько я понимаю, начал ты.

— Мне жаль, что ты не на своей работе, Берни. Кем ты хотел быть, воспитателем в детском саду?

Тут он разразился речью, подобной которой не найдешь ни в одной из тех книг, которые продаются завёрнутыми в простую коричневую бумагу в магазине, где всегда задёрнуты шторы и над дверью отсутствует вывеска. Я позволил ему разглагольствовать, в конце концов он выдохся и заткнулся, хотя я слышал, как он сердито дышит в трубку. Потом он спросил, что я сделал с пистолетом.

— Каким пистолетом?

— Каким пистолетом? Пистолетом, из которого ты подстрелил Бартлби.

— Бартлетта. Я его выбросил.

— Куда?

— В бугенвеллию.

— Во что?

— В кусты. В клубе «Кауилья».

— Ты тупой ублюдок. О чём ты только думал?

— Я ни о чём не думал, — сказал я. — Я действовал инстинктивно. Ты помнишь, что такое инстинкт, Берни? Это то, что в основном определяет поведение обычных людей, людей, которые не прослужили четверть века в полиции.

Потом я повесил трубку.

Я проспал до полудня. Что я чувствовал, когда проснулся? По соседству жила бродячая кошка, которая всё время ко мне приглядывалась в надежде, что я приму её и позволю ей управлять своей жизнью. Она была поеденной молью сиамкой, но, конечно же, считала себя реинкарнацией египетской принцессы. На днях я открыл заднюю дверь и увидел дочь фараона, сидящую на крыльце и держащую во рту остатки того, что было какой-то птицей. Она бросила на меня обаятельный взгляд и осторожно положила труп к моим ногам. Наверное, это был подарок для меня, что-то вроде аванса перед её переездом.

Так вот, этой птицей, с остекленевшими глазами и ощущением, что весь скелет обглодан, был я когда я лежал в клубке мокрых от пота простыней и смотрел на светильник в потолке, который, казалось, медленно вращался по эллиптической орбите. Послушайте моего совета: никогда не пейте шесть бурбонов поверх трёх «буравчиков». Когда я разжал губы достаточно, чтобы открыть рот, я был удивлен, что из него не потянулся тяжёлый зеленый дым.

Я встал и потащился на кухню, двигаясь очень осторожно, как очень старый человек, немощный и хрупкий. Я насыпал ложкой кофе в кофейник, поставил его на плиту и разжёг огонь. Потом долго стоял, облокотившись на край раковины и рассеянно глядя на задний двор. Солнечный свет снаружи был кислым, как лимонный сок. Однако недавний дождь сильно оживил обстановку. Большая часть цветов на картофельных кустах миссис Палузы уже начала превращаться в ягоды, но куст олеандра за мусорным баком был усыпан розовыми цветами, где полдюжины крошечных колибри были заняты своей работой по опылению. Эх, природа, а похмелье было единственным пятном на этом пейзаже.

Кофеварка заурчала, как и мой желудок.

Я накинул халат, вышел и подобрал газету, которую мальчик-рассыльный бросил на крыльцо. Стоя в прохладной тени, я просмотрел первую страницу. В седьмой колонке было сообщение об «инциденте» в клубе «Кауилья». Двое злоумышленников ворвались в клуб и были задержаны сотрудниками службы безопасности — имя Бартлетта не называлось — в результате инцидента двое погибли. Оказалось, что управляющий клубом Флойд Хенсон (sic,[95] как говорится) был сообщником налётчиков и позже случайно погиб, находясь под стражей в полиции. Владелец клуба, Уилберфорс Каннинг, вчера поздно вечером покинул страну в неизвестном направлении. Я присвистнул, качая головой. Надо было отдать должное Харлану Поттеру. Когда он уничтожал историю, он делал это с впечатляющей тщательностью.

Я вернулся в дом, налил себе кофе из кофеварки и выпил. Он был слишком крепким и имел горький вкус. Или, может быть, горечь уже была у меня во рту, от того, что я только что прочитал.

Через некоторое время я снял пижаму в ванной и была поражён синяками, оставленными веревками Бартлетта на моих руках, груди и рёбрах. По цвету они варьировались от грязно-серого до лилово-малинового и потом до болезненного сернистого оттенка жёлтого. Мои лёгкие болели от давления, которое я испытывал, будучи так долго связанным, а затем от того, что им пришлось перенести, чтобы не лопнуть, когда моя голова была под водой, не говоря уже о сигаретах, которые я выкурил прошлой ночью в кафе, погружаясь всё глубже и глубже в бутылку бурбона.

Как бы плохо я себя ни чувствовал, это было лучше, чем быть мёртвым, но и только.

Побрившись, приняв душ и приведя себя в порядок, я надел серый костюм, белую рубашку и тёмный галстук. После пьяной ночи всегда лучше одеться сдержанно. Я налил ещё одну чашку мутного кофе, который к этому времени уже остыл, отнёс ее в гостиную, сел с ней на диван и закурил пробную сигарету. На вкус она был похожа на полынь, или на то, что я представлял себе как нечто, называемое полынью. У меня есть подозрение, что худшее, что вы можете сделать, когда у вас похмелье, — это выпить кофе и принять никотин, но что-то вы должны сделать.

Когда почтальон бросил вторую за день корреспонденцию в почтовую щель, и она упала на кафель в холле, я подпрыгнул на фут от произведённого ею шума. Я был именно в таком состоянии. Я вышел и подобрал пачку конвертов. Коммунальные платежи. Предложение от компании из Небраски снабжать меня первоклассными стейками на ребрышках, упакованными с солью и отправляемыми авиапочтой. Уведомление от PG&E о том, что мой счёт за электроэнергию просрочен. И кремовый конверт с моими именем и адресом, написанными фиолетовыми чернилами аккуратным, петляющим почерком. Я понюхал его. «Кружево Лэнгриш», слабо чувствующееся, но безошибочное определяемое.

Я отнёс письмо обратно на диван, сел и, зажав его между большим и указательным пальцами, долго его рассматривал. Я вспомнил Клэр Кавендиш, сидевшую в тот день за маленьким кованым столиком в оранжерее, день, который теперь казался ужасно далеким, и писавшую в блокноте своей причудливой авторучкой. Я положил конверт на кофейный столик и еще раз посмотрел на него, докуривая сигарету. Что же это будет, Письмо дорогому Джону об окончательном расставании, coup de grâce?[96] Записка, обвиняющая меня в неподобающих отношениях с клиентом? Неужели меня собираются уволить? А может, это был чек, оплата по счету и короткое прощание.

Был только один способ выяснить это. Я взял конверт и просунул палец под клапан, и, проделывая это, я подумал о Клэр, облизывающей его, как её острый маленький малиновый кончик языка быстро скользит по нему, смачивая клеевую полоску.

Вот и всё. Ни адреса отправителя, ни приветствия, ни имени, только инициалы. Она не собиралась рисковать. Это была рукописная версия удара под дых. Я начал злиться, но потом сказал себе, что не должен быть таким глупым. Злость создает нагрузку на печень и не приносит ни черта хорошего.

Я отложил в сторону холодную записку Клэр Кавендиш, откинулся на спинку дивана, закурил ещё одну сигарету и, поскольку избежать этого было невозможно, погрузился в размышления. История с Нико Питерсоном с самого начала не имела особого смысла, но теперь в ней вообще не было никакого смысла. Недавно я наткнулся на хорошее слово: палимпсест.[97] В словаре говорилось, что это рукопись с частично стёртым первоначальным текстом и написанным поверх него новым. То, с чем я имел дело теперь, было чем-то вроде этого. Я был убежден, что за всем случившимся стоит другая версия событий, которую я не могу прочесть. И всё же я знал, что она там. Вы не сможете долго заниматься такими делами, не развив нюх на недостающие факты.

Сидя на диване в полуденной тишине, я ещё раз всё обдумал — самое приятное в жизни на тупиковой улице — это то, что там не так много машин и, следовательно, уровень шума остается низким. Но текст был тот же, что и раньше, и я ничего не узнал, во всяком случае, ничего нового. Единственное, в чём я был уверен, единственное, так это в том, что Клэр Кавендиш была тем кусочком головоломки, который не подходил. О Нико Питерсоне я вроде как всё понял. Он был сыном богача, чьей целью в жизни стало разбогатеть самому и плюнуть в глаза отцу, только у него не было ни мозгов старика, ни смелости, ни безжалостности, ни всего того, что нужно, чтобы заработать миллион баксов. Он ничего не добился в агентском бизнесе — даже Мэнди Роджерс смогла заметить, что толку от него никакого, — и, вероятно, оказался не в той компании.

Я также подозревал, что любая контрабанда, которую Нико перевозил в чемодане из Мексики для доставки Лу Хендриксу, стоила немалых денег: вы не будете фальсифицировать собственную смерть из-за горсти мелочи. И я был почти уверен, что Флойд Хэнсон был в сговоре с Нико и предоставил для подмены труп одного из своих Потерянных Мальчиков. Я предполагал, что Уилбер Каннинг не знал, что устроили Хэнсон и Нико, и верил, что Нико мёртв, пока я не сунул свой клюв под их навес. Что касается Гомеса и Лопеса, то я предположил, что они были первоначальными владельцами того, что было в чемодане, с которым сбежал Нико, и они пришли сюда, чтобы найти Нико и вернуть своё.

Оставалась только Клэр Кавендиш. Она наняла меня, чтобы найти своего приятеля, который так эффектно её перехитрил, сначала притворившись мёртвым, а затем воскреснув, но я не купился на эту версию. С самого начала я не мог поверить, что такая женщина, как она, могла связаться с таким мужчиной, как Питерсон. Конечно, есть женщины, которые любят копаться в грязи — их возбуждает рисковать своей репутацией и, возможно, даже здоровьем. Но Клэр Кавендиш была не из таких. Я вполне мог представить, как она бросается в объятия какого-нибудь мерзавца, но он должен быть мерзавцем, соответствующим ей, из её класса, стильным, богатым. Ладно, она легла в постель со мной, парнем, который не знает, что такое ездить на модной иностранной спортивной машине. Я не мог этого объяснить. Как я мог это сделать, если каждый раз, когда я задумывался об этом, то видел только её в своей постели той ночью, склонившуюся надо мной в свете лампы, касавшуюся моих губ кончиками пальцев и позволявшую её светлым волосам падать мне на лицо? Может быть, я напоминал ей кого-то, кого она когда-то знала и даже любила. Или, может быть, она оставалась со мной любезной только для того, чтобы продолжать использовать меня для того, что, чёрт возьми, она задумала. Такую возможность я предпочел бы не рассматривать. Но как только мысль оказалась у вас в голове, она там и останется.

Я уже держал трубку в руке и набирал её номер, прежде чем понял, что делаю. Бывают моменты, когда вы ловите себя на том, что следуете своим инстинктам, как хорошо обученная собака, бегущая за своим хозяином. Мне ответила горничная и велела подождать. Я слышал её шаги, когда она шла по гулкому коридору. Дом должен быть ужасно большим, чтобы производить такое громкое эхо. Я вспомнила изумленный взгляд Доротеи Лэнгриш, когда она заметила, что сколотила состояние на раздавленных лепестках цветка. Забавный мир.

— Да? — произнесла Клэр Кавендиш таким голосом, от которого на поверхности озера Тахо образовался бы ледяной покров. Я сказал, что хочу ее видеть.

— Ах, да? — сказала она. — Вы хотите что-то сообщить?

— Я хочу кое о чём вас спросить, — сказал я.

— А Вы не можете спросить по телефону?

— Нет.

Наступило молчание. Я не понимал, почему она так холодна. В тот вечер у меня дома мы расстались не по-хорошему, но я пришёл, когда она позвала меня на помощь, когда ее брат умирал от передозировки. Это не сделало меня сэром Галахадом,[98] но я не думал, что заслужил такой холодный тон или ту мерзкую маленькую записку, которую она мне прислала.

— Что вы предлагаете? — спросила она. — Это не очень хорошая идея — прийти домой.

— Что насчёт ланча?

С её позволения миновали секунды.

— Хорошо. Где?

— В «Ритц-Беверли», — сказал я. Это было первое, что пришло мне на ум. — Там я встречался с вашей матерью.

— Да, я знаю. Мамы сегодня нет в городе. Я буду там через полчаса.

Я прошел в спальню и посмотрел на себя в зеркало гардероба. Серый костюм выглядел потрепанным, и, кроме того, он был примерно того же оттенка, что и мое лицо. Я переоделся в тёмно-синий, снял свой галстук и надел красный. Я даже подумал о том, чтобы почистить ботинки, но в моем хрупком состоянии мне не захотелось наклоняться, чтобы это сделать.

Когда я вышел через парадную дверь и увидел пустое место у тротуара, я сначала подумал, что «олдс» угнали. Потом я вспомнил, как Трэвис забрал у меня ключи прошлой ночью и отправил домой на такси. Я пошёл по улице в сторону Лорел-Каньона. Солнце освещало эвкалипты, и воздух был свеж от их запаха. Я сказал себе, что чувствую себя не так плохо, и почти в это поверил. Мимо меня проехало такси, я свистнул ему вслед и оно остановилось. Водитель был размером с лося, и, взглянув на него, я понял, что это тот самый итальянец, к которому я сел вчера вечером у «Виктора». Этот город с каждым днём становится всё меньше. Настроение его ничуть не улучшилось, и, конечно же, он ругался на каждый светофор, который был против нас, как будто кто-то, кто ими управлял, включал красный каждый раз, когда мы приближались.

Это был день совпадений. В «Беверли» меня подвели к тому же столику, за которым мы сидели с Мамой Лэнгриш. Был тот же самый официант. Он узнал меня и озабоченно спросил, не присоединится ли ко мне миссис Лэнгриш. Я сказала «нет», и он улыбнулся так, словно только что вспомнил о Рождестве. Я заказал мартини с водкой — какого чёрта! — и попросил сделать его таким же сухим, как Солт-Лейк-Сити.

— Понимаю, сэр, — мягко сказал он, и я не удивился бы, если бы он подмигнул. Он был опытным парнем и, без сомнения, мог распознать похмелье за сотню шагов.

Я осматривался, ожидая, когда принесут мой напиток. Даже стройные фасады и задние части статуй Нефертити не смогли меня сегодня особенно заинтересовать. За несколькими столиками сидели обычные обедающие дамы в шляпках и белых перчатках, ещё несколько деловитых и энергичных дельцов в строгих костюмах. Молодая пара сидела бок о бок на банкетке под наклонившейся пальмой. Молодожёны — на его лице безошибочно угадывалась глупая ухмылка, а на её шее сбоку красовался засос размером и цветом напоминающий раковину мидии. Я молча пожелал им счастья и удачи. А почему нет? Даже человек, чувствительный как репа, не мог благосклонно не улыбнуться при таком нежном проявлении юной любви.

Мой мартини прибыл на сверкающем подносе. Он был холодным и немного маслянистым, и с серебристым звоном радостно споткнулся о мои зубы.

Она не очень опоздала. Официант подвел её к моему столику. На ней был белый шерстяной костюм из чего-то вроде жакета с лифом и узкой юбки. Её шляпка была из кремовой соломы с черной лентой и большими, ниспадающими полями. Во рту у меня пересохло. Она смотрела на меня с потрясенным выражением — я мог себе представить, как выгляжу, — и когда я наклонился к ней, она быстро поцеловала воздух в паре дюймов от моей щеки и пробормотала:

— Господи, что случилось?

Официант стоял рядом, и я повернулся к нему.

— Леди присоединится ко мне за мартини, — сказал я.

Клэр начала было протестовать, но я притворился, что ничего не замечаю; это будет жидкий обед. Она положила свою лакированную сумочку на стол и медленно села, продолжая меня рассматривать.

— Вы ужасно выглядите, — сказала она.

— А Вы похожи на банковский счет своей матери.

Она не улыбнулась. Это было не очень хорошее начало.

— Что случилось? — снова спросила она.

— Вчера было то, что вы, вероятно, назвали бы «попыткой». Вы видели эту историю в утренней «Кроникл»?

— Что за историю?

Я улыбнулся ей сквозь зубы.

— Эти ужасные события в клубе «Кауилья», — сказал я. — Не могу понять, куда катится это заведение, когда вокруг мёртвые мексиканцы, а управляющий оказался мерзавцем. Вы, конечно, знали Флойда Хэнсона.

— Я бы не сказала, что знала его.

Подошёл официант с бокалом и почти благоговейно поставил его перед ней. Я мог видеть, как он даёт ей быструю и всестороннюю оценку, в чём официанты являются экспертами. Наверное, у него во рту тоже пересохло. Она одарила его слабой благодарной улыбкой, и он, кланяясь, попятился.

— Думаю, всё произошло не совсем так, как написано в газете, не так ли? — Она смотрела на меня одним глазом из-под опущенных полей шляпы.

— Так редко бывает.

— Вы были в клубе? Полагаю, именно поэтому ваш день был… как вы его назвали? — попыткой. — Я ничего не ответил, только продолжал смотреть в этот единственный, пытливый глаз и сохранял свою стальную улыбку.

— Как же это вас не назвали? — спросила она.

— У меня есть друзья в высших кругах, — сказал я.

— Вы имеете в виду отца Линды?

— Да, вероятно, Харлан Поттер снял трубку, — сказал я. — Линда говорила вам, насколько хорошо мы с ней знакомы?

Теперь она улыбнулась мне, но едва заметно.

— Она мне не говорила, но по тому, как она говорит о вас, я догадываюсь. Взаимно ли это чувство?

Я закурил сигарету.

— Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о Линде Лоринг, — сказал я резче, чем хотел. Она слегка вздрогнула, но я думаю, что это было только потому, что она подумала, что должна.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Я не хотела совать нос в чужие дела.

Она открыла сумочку, достала сигареты — значит, это был день «блэк рашн» — и вставила одну в эбеновый мундштук. Я перегнулся через стол и протянул ей зажжённую спичку.

— Хорошо, — сказала она, выпуская дым к потолку, — о чём вы пришли поговорить?

— Ну что ж, — сказал я, — полагаю, у нас с вами только одна тема, миссис Кавендиш.

Она на мгновение замолчала, впитывая тон, которым я произнес её имя.

— Вам не кажется, что уже поздновато возвращаться к формальностям?

— Думаю, будет лучше, — сказал я, — если мы будем вести себя строго по-деловому.

Она одарила меня еще одним проблеском улыбки.

— Думаете?

— Ну, та записка, которую вы мне прислали, определенно имела в виду это.

Она слегка покраснела:

— Да, я полагаю, это было довольно резко.

— Послушайте, миссис Кавендиш, — повторил я, — у нас с вами возникли некоторые недоразумения.

— Что за недоразумения?

Я сказала себе, что сейчас не время позволить себе роскошь злиться.

— Недоразумения, — сказал я, — которые я хотел бы прояснить.

— И как мы это сделаем?

— Все зависит от вас. Можем начать сглаживание с того, что вы расскажете мне о Нико Питерсоне.

— Сглаживание? Я не уверена, что понимаю, что вы имеете в виду.

Мой стакан был пуст — я даже съел оливку. Я привлёк внимание официанта, он кивнул и направился в сторону бара. Внезапно я почувствовал усталость. Грудь и предплечья всё ещё адски болели, а в голове раздавался тоскливый отдалённый стук, и казалось, что это продолжается всю мою жизнь. Мне нужно было устроиться в каком-нибудь прохладном, затенённом месте для долгого отдыха.

— То, о чём я говорю, не такое трудное и запутанное, миссис Кавендиш, — сказал я, — хотя я и испытываю трудности, я озадачен. Посмотрите на это с моей точки зрения. Сначала это казалось простым. Вы приходите ко мне в офис и просите найти своего парня, который исчез. Не в первый раз женщина садилась в то кресло, в котором сидели вы, и просила меня сделать то же самое. Мужчины склонны быть слабыми и трусливыми, и часто, когда любовь угасает, они предпочитают убежать, а не встретиться лицом к лицу со своей возлюбленной и сказать ей, что для них она уже история. Я выслушал вас, и хотя у меня были некоторые сомнения в глубине души…

— Какие?

Она напряженно наклонилась вперед, мундштук наклонился под острым углом, и дым от её сигареты тонкой быстрой струйкой поднимался вверх.

— Как я уже сказал, я не мог представить вас таким человеком, который связался с тем Нико Питерсоном, который следовал из вашего описания.

— И каким же?

— Не таким, как вы. — Она хотела ещё что-то сказать, но я её оборвал.

— Прекратите, — сказал я. — Позвольте мне продолжить.

Она была не единственной, кто мог быть резким.

Подошёл официант с моим новым мартини. Я был рад что меня прервали. Звук моего собственного голоса становился скрипучим басом рядом с барабанным боем в моей голове. Я сделал глоток прохладного напитка и подумал о строчке из Библии об олене, который стремится к воде.[99] Хорошо, что псалмопевец не знал о водке.

Я закурил ещё одну сигарету и продолжил:

— В любом случае, несмотря на мои опасения, я говорю вам: хорошо, конечно, я найду его. Потом я обнаруживаю, что он отправился в Счастливые Охотничьи Угодья, а потом выясняется, что нет, поскольку вы заметили его трусящим по Маркет-стрит в прохладном и модном городе Сан-Франциско. Это интересно, думаю я про себя, на самом деле это задача на три трубки, я надеваю свою охотничью шапку и снова отправляюсь в погоню. И в следующее мгновение вокруг меня начинают убивать людей. К тому же я сам чуть не погиб, и не один раз. Это заставляет меня задуматься. Я оглядываюсь назад, на запутанный путь, по которому двигался, и вижу вас там, далеко позади меня, в том самом месте, откуда я начал, с тем же непроницаемым выражением лица, которое я так хорошо знаю. Я спрашиваю себя, так ли всё обстоит просто, как казалось вначале? Конечно, нет.

Я тоже наклонился вперед, так, что наши лица оказались не более чем в футе друг от друга.

— Итак, миссис Кавендиш, я спрашиваю вас, все ли обстоит так просто, как казалось? Вот что я имею в виду, когда говорю, что хочу, чтобы вы были со мной откровенны. Однажды вы попросили меня сделать, как Паскаль, и заключить пари. Я так и сделал. И, кажется, проиграл. И кстати, вы не притронулись к своему напитку.

Я откинулся на спинку стула. Клэр Кавендиш посмотрела направо и налево и нахмурилась.

— Я только что поняла, — сказала она, — это любимый столик моей матери.

— Да, — сказал я. — Это просто совпадение.

— Конечно, вы встречались здесь, не так ли?

— На этом самом месте.

Она рассеянно кивнула. Казалось, она думала о многом, просеивая, просчитывая, решая. Она сняла шляпу и положила её на стол рядом с сумочкой.

— У меня ужасные волосы? — спросила она.

— Они прекрасны, — сказал я. — Твои волосы.

Я не шутил. Я всё ещё был влюблен в неё, каким-то болезненным, безнадежным образом. Какой же я был болван!

— О чём мы говорили? — сказала она.

Я думаю, она действительно потеряла нить разговора. Мне пришло в голову, что, может быть, она знает не больше меня, что, может быть, то, что она наняла меня искать Нико Питерсона, на самом деле не имеет никакого отношения ко всему остальному, что последовало за этим. В конце концов, это было возможно. Жизнь гораздо более беспорядочна и разобщена, чем мы позволяем себе признать. Желая, чтобы всё имело смысл, было красиво и упорядочено, мы продолжаем придумывать сюжеты и привязывать к ним то, что происходит на самом деле. Это одна из наших слабостей, но мы цепляемся за неё изо всех сил, потому что без неё вообще не было бы жизни, приятной или нет.

— Мы говорили, — сказал я, — или, точнее, я спрашивал, можете ли вы объяснить мне, как то, что вы наняли меня, чтобы я занялся поисками Нико Питерсона, связано с похищением и убийством сестры Питерсона, а затем с убийством самих её убийц, с самоубийством Флойда Хэнсона, с бегством из страны Уилбера Каннинга, и мной, конце концов почувствовавшим, как все эти люди носятся вокруг меня, как стадо буйволов.

Она быстро подняла голову и уставилась на меня.

— Что вы сказали о Флойде Хэнсоне? В газете говорилось…

— Я знаю, что писали в газетах. Но Хэнсон умер не случайно — он разорвал простыню, сделал из нее веревку и накинул себе на шею петлю, а другой конец привязал к оконной решётке и позволил себе упасть. Только окно было недостаточно высоко от земли, так что ему пришлось заставить свои ноги обмякнуть и висеть там, пока он не перестал дышать. Подумайте, сколько усилий и решимости это потребовало.

Её лицо стало пепельно-серым, отчего казалось, что эти черные глаза отходят от её лица, огромные, влажные и блестящие.

— Боже милостивый, — прошептала она. — Бедняга.

Я внимательно наблюдал за ней. Я всегда могу сказать, когда играет мужчина, но с женщинами я никогда не уверен.

— Это грязное дело, — сказал я, стараясь говорить как можно тише и мягче. — Линн Питерсон умерла жестокой, мучительной смертью. Как и Флойд Хэнсон, хотя, возможно, он этого заслуживал. Пара мексиканцев была забита до смерти, и даже если никто не должен был их жалеть, это всё равно было жестоко и отвратительно. Может быть, вы полностью не понимаете всего того, во что оказались вовлечены. Надеюсь, что нет, или, по крайней мере, надеюсь, что нет. Теперь вы больше не можете притворяться. Итак, вы готовы рассказать мне всё, что знаете? Вы готовы посвятить меня в то, что, как я убежден, вы скрывали от меня всё это время?

Она смотрела перед собой, видя ужасы, и, возможно, она действительно увидела их впервые.

— Я не могу… — начала она и запнулась. — Я не… — Она сжала кулак и прижала побелевшие костяшки пальцев к губам. Женщина за соседним столиком наблюдала за ней и что-то сказала мужчине напротив, который повернул голову, чтобы тоже посмотреть.

— Выпейте немного, — сказал я. — Он крепкий и пойдёт вам на пользу.

Она быстро покачала головой, всё ещё крепко прижимая кулак ко рту.

— Миссис Кавендиш — Клэр, — сказал я, снова наклонившись над столом и говоря настойчивым шёпотом, — я всё это время держал ваше имя в тайне. Очень крутой полицейский — на самом деле, два полицейских — давили на меня довольно сильно, чтобы я сказал им, кто нанял меня искать Нико Питерсона. Я им ничего не дал. Я сказал им, что мои поиски Питерсона не имеют никакого отношения ко всему остальному, что произошло, что это просто совпадение, что я в этом замешан. Копы не любят совпадений — это оскорбляет их представление о том, как обстоят дела в мире, каким они его знают. Так уж вышло, что в данном случае им лучше поверить мне на слово, как бы они ни ворчали. Если окажется, что я ошибаюсь, они не поверят, что это ошибка, и обрушатся на меня, как месть Иеговы. Я не возражаю — мне уже приходилось сталкиваться с подобными вещами, а то и похуже. Но если они примутся за меня, значит, доберутся и до вас. И вам это не понравится, поверьте мне. Даже если по какой-то причине вы не беспокоитесь о себе, подумайте, что подобный скандал может сделать с вашей матерью. Давным-давно она повидала достаточно насилия и перенесла достаточно горя, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь. Не заставляйте её снова пройти через эту мясорубку.

Я остановился. К этому времени меня уже до смерти тошнило от звука собственного голоса, а к одинокому барабанщику в моей голове присоединилась целая секция перкуссионистов, кучка любителей, которые восполняли энергией недостаток мастерства. Сегодня я ещё ничего не ел, и водка жгла, как кислота, мои беззащитные внутренности. Клэр Кавендиш, сидевшая сгорбившись передо мной и все еще смотревшая перед собой, вдруг показалась мне уродливой, и мне захотелось уехать куда-нибудь, куда угодно, только бы подальше отсюда.

— Дайте мне время, — сказала она. — Мне нужно время подумать, чтобы…

Я ждал. Я видел, что она не собирается продолжать.

— Чтобы что? — спросил я. — Вам надо с кем-то посоветоваться?

Она быстро взглянула на меня:

— Нет. Почему вы так сказали?

— Не знаю, — ответил я. — Мне показалось, вы просто прикидываете, что скажет кто-то другой, когда вы доложите, о чём мы сегодня говорили.

Это было правдой: она, казалось, думала о ком-то другом, о том же самом человеке, о котором думала той ночью в своей спальне, хотя я и не знал, как об этом догадался. У разума есть двери, которые он подпирает изнутри и держит плотно закрытыми, пока не настанет день, когда становится невозможно сопротивляться давлению снаружи, петли поддаются, двери распахиваются, и всё, что только можно, попадает вовнутрь.

— Дайте мне время, — повторила она. Теперь она сжала обе руки в кулаки и крепко прижала их друг к другу на столе. — Попытайтесь понять.

— Именно это я и делаю, — сказал я, — пытаюсь понять.

— Я знаю. И я ценю это, — она снова умоляюще посмотрела на меня, — правда, ценю.

Внезапно она засуетилась, собирая сигареты и эбеновый мундштук, и убирая их в сумочку. Потом взяла шляпу и надела её. Поля шляпы лениво склонились над ее лбом, как будто их ласково прихватил ветерок. Как я мог хоть на секунду подумать, что она уродлива? Как я мог думать о ней иначе, чем о самом прекрасном существе, которое я когда-либо видел или когда-либо увижу снова? Моя диафрагма вздрогнула, как дорога, затронутая землетрясением. Я терял её, я терял эту драгоценную женщину, пусть даже я никогда по-настоящему не обладал ею, и эта мысль наполнила меня печалью, подобной той, как я считал, какую человек не может испытать и после этого выжить.

— Не уходи, — сказал я.

Она посмотрела на меня и быстро заморгала, как будто уже забыла, что я всё ещё здесь, или больше меня не знала. Потом встала. Её слегка трясло.

— Уже поздно, — сказала она. — У меня… у меня назначена встреча.

Конечно, она лгала. Но это не имело значения. Её с юных лет учили говорить такую ложь, мягкую, светскую, ложь, которую все считают само собой разумеющейся или, во всяком случае, все в её мире. Я поднялся на ноги, мои ребра заскрипели под оболочкой ушибленной плоти.

— Ты мне позвонишь? — спросил я.

— Да, конечно.

Я не думал, что она вообще меня слышала; но это тоже не имело значения.

Она повернулась, чтобы уйти. Мне захотелось протянуть руку, чтобы её остановить, удержать, сохранить рядом с собой. Я увидел, как протягиваю руку и беру её за локоть, но это было только в моём воображении, и, пробормотав что-то, чего я не расслышал, она отвернулась от меня и пошла прочь, лавируя между столами, не обращая внимания на множество мужских взглядов, устремлённых ей вслед.

Я снова сел, хотя это больше походило на обморок. На столе стоял её нетронутый бокал, в который была погружена одинокая оливка. Её смятая сигарета в пепельнице была испачкана губной помадой. Я посмотрел на свой стакан, наполовину пустой, на скомканную бумажную салфетку, на пару хлопьев пепла на столе, которые можно было сдуть одним выдохом. Это то, что остаётся позади; это то, что мы запоминаем.

Я взял такси и поехал в «Кафе Барни», чтобы забрать свою машину. К ветровому стеклу были прикреплены три парковочных талона. Я разорвал их и бросил в ливневую канализацию. Дождя не было, моим глазам это только казалось.

Это был второй раз, когда я был близок к тому, чтобы сдаться. У меня болели тело и душа, и я не видел куда можно прийти по пути, которым шёл, казалось, очень долго, хотя прошло не больше недели или около того. Жара не ослабевала, и по утрам над улицами висела пелена коричневато-голубого смога, солнце изо всех сил пыталось пробиться сквозь неё, но безуспешно. Город казался огромными, заполненными дымом лёгкими.

Я часами сидел в своём офисе, положив ноги на стол, сняв пиджак и расстегнув ворот рубашки, вяло глядя перед собой или наблюдая за маленькой эскадрильей мух, бесконечно кружащих вокруг свисающего с потолка светильника. Не раз меня так и подмывало достать бутылку из ящика стола, но я знал, что будет дальше, если я так поступлю.

Заглянули несколько потенциальных клиентов, но никто из них не остался. Одна женщина была убеждена, что соседка пытается отравить её кошку. В ней было что-то знакомое, и я вспомнил, что она приходила ко мне раньше, несколько лет назад с той же жалобой, и я тогда так же отмахнулся от неё. Думаю, она уже прошлась по всем частным детективам в телефонном справочнике и теперь начала второй круг. Наверное, мне следовало накричать на неё, но почувствовал к ней жалость. Будучи сам погружён в печаль, я чувствовал жалость ко всему, даже к бонсаю, маленькому японскому клёну, который я купил однажды, поддавшись мимолётному порыву, чтобы украсить офис и составить мне компанию в те долгие часы, когда ничего не происходило, и никто не звонил, и который умирал, несмотря на все мои усилия спасти его, или, может быть, наоборот из-за них.

В одно особенно неспешное утро, когда даже мухи казались измученными, я позвонил Берни Олсу, чтобы спросить его, как продвигается дело, которое в газетах, которые в течение дня или двух, пока Харлан Поттер позволял им оставаться в нём заинтересованными, окрестили «делом клуба «Кауилья». Ничего нового, сказал Берни. Он говорил так же вяло, как и я. В его голосе послышалась хрипотца, и я догадалась, что он продолжал курить после того, как дал слабину тем вечером у «Виктора». Я ему в этом помог и теперь чувствовал себя виноватым.

— Никаких следов Каннинга, — сказал он. — Бартлетт по-прежнему молчит, потому что не может говорить — именно ты, Марлоу, приложил к этому руку. Похоже, пробка, которую ты вставил ему в колено, пробила артерию. Особых надежд на него не возлагают. А мексов до сих пор не опознали.

— Ты ещё раз поговорил со своими друзьями из тихуанского пограничного патруля? — спросил я.

— Зачем? Эти парни ничего не знают, и им наплевать. Я полагаю, что эта парочка охотилась за чем-то, принадлежащим им, с чем сбежал твой приятель Питерсон, а потом они совершили ошибку, связавшись с Каннингом и его так называемым дворецким.

Он остановился, чтобы откашляться. Прямо как старый седан «нэш» со сломанным карбюратором.

— А что ты? — спросил он. — Ты ещё на связи с тем таинственным незнакомцем, который тебя нанял, чтобы найти Питерсона?

— Мы в постоянном контакте, — ответил я. — Мне ещё не заплатили.

— Вот как? И подумать только, в какие неприятности ты влез ради него.

— Полегче, Берни, — сказал я. — Я не хочу, чтобы ты задохнулся от сочувствия.

Он усмехнулся, но от этого снова закашлялся.

— Держись за свои деньги, — прохрипел он, когда приступ прошёл. — Выпивка и сигареты не становятся дешевле.

— Спасибо за совет. Постараюсь его не забыть.

Он снова рассмеялся.

— Пока, сосунок, — сказал он, и я услышал, как он хрипит, пока вешает трубку.

Едва я положил трубку на рычаг, как раздался звонок, заставивший меня, как обычно, подпрыгнуть. Я подумал, что это Берни опять мне звонит с какой-нибудь ещё более забавной шуткой. Но это было не так.

— Марлоу? — произнес мужской голос, низкий и настороженный.

— Да, это Марлоу.

— Филип Марлоу?

— Совершенно верно.

— Частный детектив?

— Сколько ещё времени займёт опрос, приятель? — спросил я.

Последовала пауза.

— Это Питерсон. Нико Питерсон.

На Юнион-Стейшн был час пригородных поездов. Главный терминал всегда кажется мне гигантской глинобитной церковью. Я припарковался на Аламеда-стрит и присоединился к спешащей толпе. Это было похоже на погружение в бурлящую реку, если не считать жары и смешанных запахов пота, хот-догов и поездов. Система громкой связи издавала пронзительные звуки, которые никто не мог разобрать. «Красная шапочка», двигаясь передо мной, наехала мне на ногу задним колесом своей тележки и даже не извинилась.

Я пришел немного раньше и, чтобы скоротать время, остановился у газетного киоска и купил пачку жевательной резинки. Я не жую резинку, но не мог придумать, что ещё попросить — я уже видел достаточно газет, чтобы хватило надолго. Парень, торговавший в киоске, был толстым, и его лицо было покрыто потом. Мы посочувствовали друг другу по поводу жары, и он дал мне бесплатный экземпляр «Кроникл», от которого я был слишком вежлив, чтобы отказаться. Как только я скрылся из виду, то выбросил его в мусорную корзину.

Я чувствовал в себе возбуждение, как у девочки-подростка перед своим первым посещением концерта Синатры.

Я ещё издалека заметил среди толпы Питерсона. Я сразу понял, что это он. Безошибочно угадывались эти карандашные усы, напомаженные волнистые волосы, слишком яркий синий пиджак и светлые брюки. Он сидел на скамейке под большим табло с расписанием отправляющихся поездов, где, как он и сказал, будет ждать. Он выглядел испуганным. Рядом с ним стоял чемодан, и он держал его за ручку, словно боялся, что у того вдруг вырастут ноги и он убежит.

Я отпрянул, борясь с волной удивления и замешательства, которая застигла меня врасплох. Меня потрясло то, что я узнал чемодан. Он был сделан из свиной кожи, побелевшей от времени, а его потрепанная фурнитура была из золотистого металла. Я давно его не видел, но ошибиться было невозможно.

Я бочком пробрался сквозь толпу и остановился перед ним.

— Здравствуйте, мистер Питерсон, — сказал я.

Он посмотрел на меня со смесью подозрительности и враждебности в глазах. Он был именно таким, как я ожидал, и даже больше. Он выглядел сильно загоревшим, а одинокий блестящий черный локон очень мило свисал на лоб, так, как будто он был там специально уложен там, что, вероятно, так и было. Воротник его рубашки был расстегнут, его клапаны аккуратно размещены на лацканах пиджака. На шее у него висела тонкая золотая цепочка с распятием, почти скрытым в гнезде из жёстких чёрных волос на груди.

— Я Марлоу, — сказал я.

— Ах, да?

Он посмотрел мне за спину, чтобы проверить, нет ли кого со мной.

— Я пришёл один, — сказал я ему, — как ты и просил.

— Как насчёт того, чтобы показать удостоверение? — Он не поднялся на ноги, просто сидел и пристально смотрел на меня. Он старался казаться равнодушным и наглым, но так крепко сжимал ручку чемодана, что костяшки пальцев побелели под загаром. У него были зелёные глаза сестры. Было жутко смотреть в них и видеть там её.

Когда я сунул руку под пиджак, он не смог сдержаться и вздрогнул. Я медленно достал свою лицензию и показал ему.

— Хорошо, — сказал он. — Пойдём куда-нибудь и поговорим, — он встал и расправил плечи, чтобы пиджак сидел ровно. Я видел, как он блаженно влюблён в самого себя.

Мы уже собирались уходить, когда цифры на табло над нами с громким стуком изменились, и он снова вздрогнул. Когда ты находишься в таком состоянии, в каком он пребывал сейчас, хруст хлопьями за завтраком будет звучать так, будто расстрельная команда щёлкает затворами. Он был очень встревожен.

Он поднял чемодан.

— Похоже, он тяжёлый, — сказал я. — Почему бы тебе не позволить «красной шапочке» взять его?

— Не шути, Марлоу, — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Я не в настроении шутить. У тебя есть пистолет?

— Нет.

— Нет? Что ты за частный детектив?

— Из тех, кто не носит с собой оружие всюду, куда бы ни пошёл. Кроме того, парочка мексиканцев прихватила моё оружие.

Но он отреагировал на это совсем не так, как я ожидал. Он никак не отреагировал.

Мы нашли кафе в стороне от главного вестибюля и сели за столик в углу, лицом к двери. Место было не слишком оживленным. Посетители то и дело поглядывали на часы, вскакивали и выбегали, но потом появлялись другие, более медленные, чтобы заменить их. Питерсон подтолкнул чемодан к стене за своим креслом.

— Хороший чемодан, — сказал я.

— Что?

— Чемодан. Красивая вещь, с золотой фурнитурой и всем прочим.

— Это не мой. — Он смотрел на дверь. Его взгляд был цепким, а зелёные глаза казались немного выпученными, как у зайца.

— Значит, — сказал я, — ты не умер.

— Ты очень проницателен, — сказал он с неприятной усмешкой.

Подошла официантка, и мы заказали кофе. Питерсон не сводил глаз с крепкого на вид типа, стоявшего у стойки, в серой фетровой шляпе и галстуке с нарисованным на нём драконом.

— Почему ты мне позвонил? — спросил я.

— Что — почему?

— Почему мне?

— Я слышал о тебе, а потом увидел твоё имя в газете, когда они писали о Линн.

— Значит, ты знал, что я иду за тобой.

— Что значит «иду за тобой»?

— Изучаю обстоятельства твоей печальной кончины.

— Вот как? По чьему поручению?

— Неужели не догадываешься?

На его лице появилась горькая гримаса:

— Конечно, догадываюсь.

Парень за стойкой в фетровой шляпе допил кофе и, насвистывая, неторопливо вышел. Я почувствовал, как Питерсон на один-два пункта расслабился.

— Я разговаривал с Мэнди Роджерс, — сказал я.

— Ну, да? — сказал он равнодушно. — Славная девчонка.

Было очевидно, что Мэнди больше не была важной частью его пейзажа. Если она вообще когда-нибудь ею была.

— Мне жаль твою сестру, — сказал я.

Он только пожал плечами:

— Да, ей всегда не везло.

Мне захотелось ударить его, но вместо этого я спросил:

— Что тебе от меня нужно, Питерсон?

Он поскреб ногтем подбородок, издав скрипучий звук.

— Мне нужно, чтобы ты выполнил для меня одно поручение, — сказал он. — Плачу сто баксов.

— Что за поручение?

Он снова наблюдал за дверью.

— Очень простое, — сказал он. — Мне нужно, чтобы чемодан доставили на определенную вечеринку.

— Ну, да? Почему ты не можешь сделать это сам?

— Слишком занят, — сказал он. Он снова хихикнул. Это был шум был из тех, которые бы очень меня раздражали, если бы мне приходилось слышать его постоянно. — Ты хочешь эту работу или нет?

— Давай послушаем подробности, — сказал я.

Нам принесли кофе, в тех больших грязно-белых чашках, какие можно увидеть только на вокзалах, с чуть менее засаленными ложками. Я попробовал кофе и пожалел об этом.

— Ладно, — сказал Питерсон, понизив голос, — вот как это будет. Я встаю и ухожу, оставив чемодан у стены. Ты ждёшь, скажем, полчаса, потом забираешь его и несёшь парню по имени…

— Лу Хендрикс? — сказал я.

Он снова уставился на меня своими заячьими глазами:

— Откуда ты знаешь?..

— Потому что, — сказал я, — мистер Хендрикс пригласил меня прокатиться на своей большой черной машине и угрожал, что переломает мне ноги, если я не скажу ему, где ты.

Он нахмурился:

— Это не он нанял тебя, чтобы меня найти?

— Нет.

— Он просто встретил тебя на улице?

— Совершенно верно.

Он нахмурился и немного пожевал костяшки пальцев.

— И что же ты ему сказал? — спросил он наконец.

— Я сказал, что не знаю, где ты, а если бы и знал, то не сказал бы ему. Я сказал, что, насколько мне известно, ты мёртв. Он на это не купился. Кто-то был с ним более откровенен.

Питерсон кивнул, напряженно размышляя. На лбу у него выступил лёгкий пот. Он потрогал усы, сквозь которые пробивались крошечные капельки влаги. Я не мог на них смотреть. Хуже всего была маленькая щель посередине, бледная царапина, которая казалась слишком интимной частью его тела, чтобы быть выставленной на всеобщее обозрение.

Я отодвинул чашку с кофе и закурил.

— Ты не хочешь рассказать мне, что случилось, Нико?

Он тут же впал в неистовство.

— Мне не надо ничего тебе рассказывать! Я предлагаю тебе сто долларов за работу, и всё. Ты готов это сделать?

Я сделал вид, что задумался.

— Если ты имеешь в виду деньги, то я смогу прожить и без них. Что касается работы, давай посмотрим.

Он вынул из кармана пиджака серебряную коробочку, достал маленькую белую таблетку и сунул её под язык.

— Голова болит? — спросил я.

Похоже, он не считал, что на это стоит ответить.

— Послушай, Марлоу, — сказал он, — я очень спешу. Ты собираешься взять чемодан и доставить его человеку, о котором мы говорили, или нет?

— Пока не знаю, — ответил я. — И тебе тоже стоит притормозить. Ты боишься, ты в бегах, и если я единственный, к кому ты можешь обратиться, то, очевидно, у тебя серьёзные неприятности. Я уже давно иду по твоему следу и хочу кое-что прояснить. Итак, ты готов поговорить?

Он надулся, и я увидел в нём угрюмого мальчишку.

— Что ты хочешь знать? — пробормотал он.

— Всё, почти всё. Начнём с чемодана. Что в нём такого, что Лу Хендрикс так жаждет заполучить?

— Так, кое-что.

— Что именно?

— Послушай, Марлоу…

Я схватил его за запястье, лежавшее на столе, и сжал так, что затрещали кости. Он попытался вырваться, но я удержал его.

— Ты делаешь мне больно! — прорычал он.

— Да, и я сделаю ещё больнее, если ты не начнешь говорить. Что в чемодане?

Он снова попытался освободиться, и я сжал сильнее.

— Отпусти, — заскулил он. — Я скажу тебе, ради Бога!

Я разжал пальцы, и он откинулся на спинку стула, как будто из него внезапно вышел весь воздух.

— У него фальшивое дно, — сказал он угрюмо вполголоса. — Под ним десять килограмм «лошадки» в двадцати целлофановых пакетах.

— Героин?

— Говори потише! — Он быстро оглядел комнату. Никто не обращал на нас никакого внимания. — Героин, да, я так и сказал.

— Для доставки Лу Хендриксу. От кого?

Он пожал плечами.

— Просто от какого-то парня. — Он массировал запястье пальцами другой руки. Его глаза были полны ярости. Я сказал себе, что никогда не позволю ему напасть на меня.

— Какого парня? — спросил я.

— Парня с юга.

— Назови мне имя.

Он достал из нагрудного кармана пиджака белый носовой платок и вытер им рот.

— Знаешь Менди Менендеса?

Я сделал паузу. Это было не то имя, которое я ожидал. Менендес был бандитом, когда-то очень влиятельным в этих краях — фактически, одним из самых влиятельных. Но он подался в Мексику, и последнее, что я о нём слышал, он действовал из Акапулько. Хорошая работа, если вам удастся её заполучить, и, если вы решите назвать это работой.

— Да, я его знаю, — сказал я.

— У них с Хендриксом совместный бизнес. Менендес присылает партию примерно раз в пару месяцев, а Хендрикс занимается распространением.

— А ты — курьер.

— Я делал это несколько раз. Лёгкие деньги.

— Ты каждый раз привозишь столько товара?

— Более или менее.

— Сколько стоят десять килограммов героина?

— На улице? — Он поджал губы, потом усмехнулся. — В зависимости от спроса, но, примерно столько, сколько такой плоскостопый сыщик, как ты, заработает за всю жизнь.

Его губы были розовыми и почти такими же красивыми, как у женщины. Это был не тот мужчина, в которого могла была влюблена Клэр Кавендиш, о котором она говорила с такой страстью в ту ночь в своей спальне, сидя на кровати рядом с бесчувственным братом; мне достаточно было взглянуть на Питерсона, увидеть его злые глаза и услышать его скулёж, чтобы понять, что она не прикоснулась бы к нему и кончиком эбенового мундштука. Нет, там был кто-то ещё, и теперь я знал, кто. Наверное, я уже давно знал, но ведь можно одновременно что-то знать и не знать. Это одна из тех вещей, которые помогают нам смириться с нашей судьбой и не сойти с ума.

— Ты представляешь, сколько жизней может погубить такое количество? — спросил я.

Он усмехнулся.

— Думаешь, жизнь наркомана чего-то стоит?

Я изучал кончик своей сигареты. Я надеялся, что в какой-то момент, прежде чем мы расстанемся, у меня будет возможность врезать кулаком по хорошенькому загорелому лицу Питерсона.

— Так что же ты сделал, — спросил я, — решил оставить всё это себе и заключить сделку с кем-то ещё?

— Есть один парень, которого я знал во Фриско,[100] он сказал, что за долю может взять всё, что у меня есть, и продать мафии, без всяких вопросов.

— Но из этого ничего не вышло.

Питерсон сглотнул; я услышал, как он это сделал. Мне показалось, что он сейчас заплачет. Это, должно быть, казалось таким простым, старый трюк. Он заполучит чемодан и позволит своему приятелю продать наркотики клиенту, с которым даже Лу Хендрикс, если узнает о сделке, не осмелится поспорить. А тем временем Питерсон уже будет на пути в какое-нибудь далёкое и безопасное место, и его карманы будут набиты таким количеством денег, о котором он и мечтать не мог.

— С тем парнем, — сказал Питерсон, — произошёл несчастный случай со смертельным исходом — его старуха застукала его с девкой и выстрелила ему в лицо, прежде чем вышибить мозги себе.

— Трагическая история, — сказал я.

— Да. Конечно. Трагическая. И вот я застрял с двадцатью мешками «лошадки», и мне некому их продать.

— А ты сам не мог пойти к мафии?

— У меня не было контактов. К тому же, — он грустно усмехнулся, — я был слишком напуган. Потом я услышал о Линн, и это напугало меня ещё больше. Казалось, всё… казалось, всё смыкается вокруг меня. Я знал, что произойдет, если Хендрикс доберётся до меня.

— Почему ты просто не сдался, не позвонил Хендриксу, не извинился и не отдал чемодан?

— О, ну, конечно. Хендрикс поблагодарит, примет груз, а потом попросит одного из своих парней вырвать мне ногти плоскогубцами. И это только для начала. Ты не знаешь этих людей.

В этом он ошибался, но спорить с ним не стоило. Кофе в моей чашке покрылся блестящей плёнкой, как если бы произошёл миниатюрный разлив нефти. Дым от моей сигареты казался во рту едким. Можно почувствовать себя заражённым, после нахождения рядом с таким ничтожным мошенником, как Питерсон.

— Давай вернёмся немного назад, — сказал я. — Расскажи мне, как ты инсценировал свою смерть.

Он сердито вздохнул.

— Как долго ты собираешься держать меня здесь, Марлоу, — спросил он, — отвечая на твои дурацкие вопросы?

— Столько, сколько потребуется. Я человек, склонный к любопытству. Угоди мне.

Он снова принялся рассеянно массировать запястье. На нём уже начали появляться синяки. Я и не думал, что у меня стальные когти.

— Я знал Флойда Хэнсона, — сказал он угрюмо. — Он обычно пускал меня в клуб, когда старик был в отъезде.

— Что ты имеешь в виду?

Он снова скривил лицо так, что оно перестало быть красивым.

— Мой отец отрёкся от меня и запретил приближаться к нему и его драгоценному клубу «Кауилья». Мне нравилось приходить туда, напиваться и блевать на его индейские ковры.

— Что у тебя было на Хэнсона?

— Неужели у меня должно было что-то на него быть?

— Я бы так сказал. Он шёл на большой риск, позволяя тебе приходить туда. Я встречался с твоим отцом. Он не показался мне терпимым человеком. Ты платил Хэнсону?

Он рассмеялся; это был первый искренний смех, который я от него услышал.

— Не-а, — сказал он. — Мне не нужно было платить ему. Я кое-что о нём знал. Однажды, когда я был молод, он сделал мне предложение. Потом он сказал, что не знает, что на него нашло, и попросил меня поклясться, что я ничего не расскажу старику. Я сказал, конечно, не скажу. Но я дал Хэнсону понять, что с тех пор мы заключили сделку, — и он улыбнулся про себя, гордясь собственной сообразительностью.

— Тело, которое ты переодел в свою одежду той ночью и оставил на обочине дороги, — спросил я, — откуда оно взялось?

— Это какой-то рабочий из клуба, — сказал он.

— Это ты его убил?

Он отпрянул от меня, широко раскрыв глаза:

— Ты что, шутишь?

— Значит, это Хэнсон, — я сделал паузу. — Забавно, но я не считал его убийцей. Не думал, что он на это способен.

Питерсон задумался.

— Я не спрашивал его о теле, — раздраженно сказал он. — Наверное, думал, что кто бы это ни был, умер он от естественных причин. Я не видел на нём никаких следов. Мы с Флойдом переодели его в мой костюм на заднем дворе клуба, а потом вывезли на тачке на дорогу. Я весь вечер притворялся пьяным, стараясь, чтобы меня все видели…

— Включая Клэр Кавендиш.

— Да, — кивнул он. — Клэр была там. Кроме того, я договорился с Линн опознать тело и организовать кремацию. Всё было готово, всё было на своих местах. У меня была припаркована машина, и как только мы с Флойдом вывезли тело, я помчался на север с чемоданом в багажнике. Это должно было сработать. — Он ударил кулаком по ладони другой руки. — Это должно было сработать.

— Твой отец знает обо всём этом?

— Не думаю. Откуда бы он узнал? Флойд ничего бы не сказал. — Он взял из пепельницы спичку и покатал ее между двумя пальцами. — А как ты с ним познакомился?

— С кем? Твоим отцом? Я отправился в клуб порасспрашивать о тебе. Поговорил с Хэнсоном, который был менее чем полезен. Потом, позже, появились два мексиканца, те, что убили твою сестру, они тоже искали тебя, и твой отец и дворецкий Бартлетт схватили их и выжимали их до тех пор, пока у них не лопнули косточки. Я совершил ошибку, нанеся ответный визит, когда всё это происходило, и следующее, что я помню, это то, что меня окунули в бассейн, чтобы побудить рассказать всё, что я знал о тебе и твоём предполагаемом местонахождении. Твой отец — человек, производящий глубокое впечатление. Убедительный. Понимаю, почему ты с ним так плохо ладил.

Я наблюдал за официанткой, которая сидела за стойкой и украдкой устроила перерыв. Это была бледная блондинка с грустными глазами и несчастным ртом. Она то и дело выпячивала нижнюю губу и дула вверх, так что чёлка влажных волос у нее на лбу то поднималась, то снова опускалась. Я почувствовал внезапный укол жалости к ней, к той ничтожной жизни, на которую она была обречена, суетясь здесь целый день, среди шума, запахов и бесконечного потока спешащих, нетерпеливых, раздражённых людей. Тогда я подумал: а кто я такой, чтобы жалеть её? Что я знаю о ней и её жизни? Что я вообще о ком-нибудь знаю?

— Ненавижу этого старого ублюдка, — сказал Питерсон отстраненным тоном. — Он портил мне всё с самого начала.

Ну, конечно, хотел я сказать, во всём виноват старик — с такими, как ты, всегда так. Но я этого не сделал.

— Ты знаешь, что он в бегах, — сказал я, — твой отец?

Это известие немного взбодрило его.

— Правда? Почему?

— Он убил тех мексиканцев или приказал их убить.

— Да? — Казалось, его это позабавило. — И куда он подался?

— Это многие хотели бы узнать.

— Спрячется где-нибудь в Европе. У него там бабки припрятаны. Будет жить под чужим именем. — Он почти восхищённо усмехнулся. — Его никогда не найдут.

Некоторое время мы оба молчали, потом Питерсон пошевелился.

— Мне пора, Марлоу, — сказал он. — Так как поступим? Ты отнесёшь товар Хендриксу?

— Хорошо, — сказал я, — я заберу товар.

— Хорошо. Но не думай — я дам знать Хендриксу, что чемодан у тебя.

— Делай, что хочешь, — сказал я.

Он сунул руку в карман пиджака, достал бумажник и, держа его на коленях под столом, начал отсчитывать от пачки десяток. Их там было очень много. Я надеялся, что он не выкинул каких-нибудь дурацких трюков с наркотиками Менди Менендеса, например, не забрал часть себе, подменив пару пакетов парижским гипсом. Хендрикс не настолько глуп, чтобы попасться на этот старый трюк.

— Мне не нужны твои деньги, Питерсон, — сказал я.

Он искоса взглянул на меня, подозрительно и оценивающе.

— Как же так? — сказал он. — Занимаешься благотворительностью?

— Эти купюры прошли через руки, к которым я не хотел бы прикасаться.

— Тогда зачем?..

— Мне понравилась твоя сестра, — тихо сказала я. — У неё была душа. Допустим, я сделаю это ради неё. — Он бы рассмеялся, если бы не мой взгляд. — А как же ты, какие у тебя планы? — спросил я. Не то чтобы меня это интересовало, просто я хотел быть уверенным, что больше никогда его не увижу.

— У меня есть приятель, — сказал он.

— Ещё один?

— Работает в южноамериканской круизной компании. Он может найти мне работу. А потом, когда мы доберёмся до Рио, Буэнос-Айреса или ещё куда, я сойду с корабля и начну новую жизнь.

— Какую работу предлагает твой друг?

Он ухмыльнулся.

— Особо без требований. Быть любезным с пассажирами, помогать им с любыми маленькими проблемами, которые могут возникнуть. Что-то в этом роде.

— Значит, твой отец был прав, — сказал я. — Это станет официально.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты будешь настоящим, оплачиваемым членом почётного ордена жиголо.

Ухмылка исчезла.

— Лучше оплачиваемым, — сказал он, — по сравнению с ищейкой. Представь — ты всё ещё будешь здесь вытаптывать тротуары и шпионить за мужьями, чтобы поймать их трахающими своих подружек, в то время как я буду нежиться в гамаке под южным солнцем.

Он начал подниматься на ноги, но я снова схватил его за запястье и удержал.

— У меня последний вопрос, — сказал я.

Он облизнул свои прелестные розовые губы, с тоской посмотрел на дверь и медленно сел.

— Какой?

— Клэр Кавендиш, — сказал я. — Она говорит, что у вас с ней были романтические отношения.

Он открыл глаза так широко, что они чуть не выпали наружу.

— Она так сказала? — Он выдавил из себя смешок. — В самом деле?

— Ты хочешь сказать, что это неправда?

Он покачал головой, но не в знак отрицания, а в некотором изумлении.

— Я не говорю, что отказал бы ей — я имею в виду, а кто бы это сделал? — но она никогда не смотрела в мою сторону. Такая дама, как она, не в моей лиге.

Я отпустил его запястье.

— Это всё, что я хотел узнать, — сказал я. — Теперь можешь идти.

Но он остался на месте, его глаза сузились.

— Это она наняла тебя, идти за мной, верно? — сказал он и кивнул. — Ну, ясное дело.

Он смотрел на меня так же, как я смотрел на официантку, с жалостью в глазах.

— Это он подослал её к тебе, не так ли? Он часто говорил о тебе — именно от него я впервые услышал твоё имя. Он знал, что ты влюбишься в неё, в её глаза, в её волосы, в эту игру в Ледяную Деву. Ты из тех, кто не сможет устоять перед ней. — Он откинулся назад, и широкая улыбка как патока медленно растеклась по его лицу. — Господи, Марлоу, бедный ты болван, — он встал и ушёл.

Рядом с кассой стояла телефонная будка. Я втиснулся в нее и захлопнул за собой складную дверь. Внутри пахло потом и теплым бакелитом. Через стеклянную панель в двери я мог видеть чемодан под столом у стены. Может быть, я надеялся, что кто-нибудь схватит его и убежит с ним, но я знал, что этого не случится; такие вещи никогда не случаются, не тогда, когда ты этого хочешь.

Я набрал номер Лэнгриш-Лодж. Ответила Клэр.

— Это Марлоу, — сказал я. — Скажи ему, что я хочу его видеть.

Я услышал, как у неё перехватило дыхание.

— Кого?

— Ты чертовски хорошо знаешь, кого. Скажи ему, чтобы он успел на ближайший самолет. Он доберётся к вечеру. Позвони мне, когда он будет здесь.

Она начала что-то говорить, но я повесил трубку.

Я вернулся к столу, и подошла официантка. Она устало улыбнулась мне и забрала обе чашки.

— Вы не пили кофе, — сказала она.

— Всё в порядке. Мой врач говорит, что я всё равно пью слишком много этой дряни. — Я дал ей пятидолларовую купюру и велел оставить сдачу себе. Она уставилась на меня, её улыбка потеряла уверенность.

— Купи себе шляпу, — сказал я.

Я должен был уметь ждать, учитывая выбор занятия — я же сам его выбрал, а не свалился в него, как проваливаются в открытый люк — но у меня не было подходящего настроя. Я без проблем могу тратить время. Часами могу сидеть в офисе, в своем вращающемся кресле, глядя в окно на секретаршу через улицу, склонившуюся над диктофоном, половину времени даже не видя ее. Могу бездельничать над королевским гамбитом до тех пор, пока фигуры не станут расплываться, а шахматная позиция не отправит мой мозг в медленный штопор. Я могу сидеть, потягивая пиво в каком-нибудь затхлом салуне, и даже не зевать, пока бармен рассказывает мне, какая тупая у него жена и как дети не его уважают. Прирожденный расточитель времени, вот кто я. Но дайте мне что-нибудь конкретное, чего я должен дождаться, и через пять минут я начну дёргаться.

В тот день я пообедал пораньше у Руди в Бар-Би-Кью на Ла-Сьенега: рёбрышки поблескивали как будто покрытые чем-то вроде тёмно-красного лака — да и вкус у них был как у лака. Я выпил мексиканского пива — это казалось уместным, в каком-то жутковатом смысле. Мексика всё это время была главной темой, если бы только у меня хватило ума прислушаться. Потом я ненадолго вернулся в контору, надеясь, что появится клиент. Сейчас я был бы рад даже старушке, соседка которой пыталась отравить её кошку. Но прошел час, час, который показался мне тремя, а я всё ещё оставался сам по себе. Я украдкой сделал глоток-другой из офисной бутылки. Выкурил ещё одну сигарету. Мисс Ремингтон, из офиса напротив, выключила диктофон и закрыла крышку пишущей машинки. Потом она вынула пудреницу, попудрила нос, посмотрелась в зеркальце и сморщила губки, потом расчесала волосы, захлопнула сумочку и ушла домой. Да, я довольно хорошо изучил её привычки.

Я посмотрел список фильмов. В «Рокси» повторно показывали «Лошадиные перья».[101] Это, было то, что надо — Граучо с парнями устроят мне приятные час или два. Поэтому я пошёл и купил билет на балкон, а билетерша показала мне место. Она была рыжеволосой, с чёлкой, милым ртом и дружелюбными глазами. Внизу, в партере, еще одна симпатичная девушка позировала перед экраном с подносом мороженого, конфет и сигарет. На ней было что-то вроде костюма горничной: короткая черная юбка, белый кружевной воротничок и маленькая белая шляпка, похожая на перевернутый бумажный кораблик. В заведении было не более дюжины посетителей, одиноких душ вроде меня, сидевших как можно дальше друг от друга.

Малиновые портьеры с шуршанием раздвинулись, свет погас, и нам показали анонс «Невесты гориллы» с Лоном Чейни и Барбарой Пэйтон в главных ролях, а также Рэймондом Берром в роли управляющего плантацией где-то глубоко в джунглях Южной Америки, который проклят местной ведьмой и каждую ночь превращается в сами-знаете-в-кого, заставляя красивых женщин кричать, а взрослых мужчин прятаться. Затем последовали реклама «Филип Моррис», «Клорокс» и тому подобное, а затем портьеры снова задёрнули, и луч прожектора высветил продавщицу мороженого в партере. Согнув одно колено и наклонив голову, она показала нам зубы в манящей улыбке, но желающих всё равно не нашлось, и через минуту прожектор с разочарованным щелчком погас, портеры раздвинулись, и начался фильм.

Я сидел и ждал, когда скачущие братья подействуют на меня своим волшебством, но это было бесполезно. Ни я, ни кто-либо другой не смеялись. Смешные фильмы смешны только при полном аншлаге. Когда зал почти пуст, вы начинаете замечать, как после каждой шутки возникает намеренная пауза, чтобы дать время прокатиться волне смеха со стороны зрителей, и так как в этот вечер никто не смеялся, всё это начало казаться грустным. На половине я встал и ушёл. За вращающейся дверью рыжеволосая билетёрша сидела на стуле и полировала ногти пилочкой. Она поинтересовалась, не стало ли мне плохо, и я ответил, что нет, просто хочу подышать свежим воздухом. Она улыбнулась своей милой улыбкой, но от этого всё стало ещё грустнее.

Уже наступили ранние сумерки, и воздух стал дымным и горячим, как на станции метро. Я шёл по бульвару, ни о чем особенно не думая. Я был в том состоянии подвешенности, в которое впадаешь, когда ожидаешь медицинскую операцию. Что придет, то придёт, что случится, то случится. Во всяком случае, то, что принесёт эта ночь, будет ощущаться для меня в значительной степени как последствия того, что уже произошло. Я думал, большего вреда, чему уже был нанесён, быть не может. Ты закаливаешься от того, что жизнь бьёт тебя с тех пор, как ты стал достаточно взрослым, чтобы чувствовать боль в сердце, но затем получаешь удар, который больнее всех тех, что ты получал до сих пор, и ты понимаешь, насколько ты слаб, и останешься таким слабым навсегда.

Я остановился у почтового ящика, проверил время выемки почты и увидел, что ящик только что опустошили. Я достал из внутреннего нагрудного кармана пиджака конверт, сунул его в щель и услышал, как он упал на дно.

В здании Кауэнги никого не было, кроме ночного сторожа в стеклянной будке возле лифта и уборщика, очень высокого негра по имени Руфус. У Руфуса для меня всегда находилось приветливое слово. Иногда я давал ему чаевые на лошадей, но не знаю, делал ли он когда-нибудь ставку. Когда я вышел из лифта, он стоял в коридоре и задумчиво водил по полу мокрой шваброй. Он был не меньше шести с половиной футов ростом, с большой красивой африканской головой.

— Вы сегодня работаете допоздна, мистер Марлоу? — спросил он.

— Жду телефонного звонка, — сказал я. — Ты в порядке, Руфус?

Он широко улыбнулся:

— Вы меня знаете, мистер Марлоу. Старый Руф всегда в порядке, как дождь.

— Конечно, — сказал я. — Конечно.

Я не стал включать в офисе свет. Устроился в полумраке и повернул кресло так, чтобы можно было наблюдать из окна огни города и луну, висящую над голубыми холмами. Достал было из ящика стола бутылку, но тут же убрал её обратно. Последнее, что мне было нужно сегодня, — это неясная голова.

Я набрал Берни Олса. В офисе его не было, и я, заглянув в свою потрепанную записную книжку и нашёл его домашний номер. Он не любил, когда ему звонили домой, но мне было всё равно. Ответила его жена, и когда я назвал своё имя, я подумал, что она повесит трубку, но она этого не сделала. Я услышала, как она зовёт Берни, и, ещё тише, я услышал, как Берни кричит ей в ответ, а затем послышался шум, когда он спускался с верхнего этажа.

— Это твой приятель Марлоу, — услышал я недовольный голос миссис Олс, а потом подошёл Берни.

— Чего тебе надо, Марлоу? — прорычал он.

— Привет, Берни. Надеюсь, я тебя не побеспокоил.

— Давай обойдемся без светских разговоров. В чём дело?

Я сказал ему, что видел Питерсона. Я почти услышал, как он навострил уши.

— Ты его видел? Где?

— На Юнион-Стейшн. Он позвонил мне и попросил приехать. Он выбрал станцию, потому что у него был с собой чемодан, и он не хотел бросаться в глаза.

Последовала пауза.

— Что за чемодан?

— Просто чемодан. Английский, свиная кожа, золотая фурнитура.

— И что в нём?

— Героин на миллион долларов. Собственность некоего мистера Менендеса. Помнишь нашего старого друга Менди, который сейчас живет к югу от границы?

Берни снова замолчал. У меня возникло впечатление человека, завинчивающего крышку скороварки. С годами характер Берни становился все хуже и хуже, и я подумал, что ему действительно следует что-то с этим делать.

— Ладно, Марлоу, — сказал он голосом таким же напряженным, как бумажник Джека Бенни,[102] — начинай объяснять.

Я так и сделал. Он слушал молча, лишь изредка фыркал от удивления или отвращения. Когда я закончил, он глубоко вздохнул. Это заставило его начать кашлять. Я держала трубку подальше от уха, пока он не закончил.

— Итак, позволь мне прояснить ситуацию, — сказал он, слегка задыхаясь. — Питерсон привозил наркоту Менендеса из Мексики и доставлял её Лу Хендриксу, пока ему не пришла в голову блестящая идея оставить партию себе и продать её каким-нибудь джентльменам итальянского происхождения. Но дело пошло наперекосяк, потом начали накапливаться трупы, и Питерсон потерял самообладание и нанял тебя…

— Пытался нанять меня.

— …чтобы доставить чемодан Хендриксу.

— Да, всё примерно так. — В трубке послышалось какое-то шарканье, а затем чирканье спички.

— Берни, ты закуриваешь сигарету? — спросил я. — Ты что, мало кашляешь?

Я услышал, как он вдохнул, потом выдохнул.

— Так где же чемодан теперь?

— Он в шкафчике на вокзале. А ключ от шкафчика лежит в конверте в почтовом ящике на Южном Бродвее. Ты получишь его завтра со второй доставкой. И прежде чем ты спросишь, я поступил так потому, что обещал Питерсону дать время скрыться.

— И где же он?

— Он отправился в круиз по Южной Америке.

— Очень смешно.

— За ним не стоит гоняться, Берни, — сказал я. — Не трать зря силы и не раздражайся больше, чем сейчас.

— А что насчёт Хендрикса?

— А что с ним?

— Я должен пригласить его немного поболтать.

— А что вы ему предъявите? Наркотик не был доставлен — он у вас, или у вас будет, когда ключ от шкафчика упадет на твой коврик завтра в полдень. Нет ничего, что могло бы связать Хендрикса со всем этим.

Берни сделал еще одну глубокую затяжку. Никто не наслаждается сигаретой так, как человек, который, как предполагается, бросил курить.

— Ты отдаёшь себе отчёт, — сказал он, — что в результате всего этого, убиты четыре человека, включая, кстати, охранника Каннинга, — как его там?

— Бартлетт.

— Включая его — он умер сегодня днём.

— Очень жаль, — сказал я так, как будто это было правдой.

— Как бы то ни было, после всего этого беспредела и всех этих убийств я не выдвинул ни одного обвинения и не отправил в тюрьму ни одного подозреваемого.

— Вы можете проделать это со мной за то, что я заткнул Бартлетта, — сказал я, — если это вас порадует. Хотя это не так и много.

Берни вздохнул. Он был усталым человеком. Я хотел было предложить ему подумать об отставке, но не стал. Помолчав, он спросил:

— Ты смотришь бои, Марлоу?

— Ты имеешь ввиду, по телевизору?

— Да.

— Иногда.

— Сегодня вечером я как раз наверху смотрел один. Когда ты позвонил, Шугар Рэй вытирал пол Джоуи Максимом. Я только что услышал, прямо сейчас, оттуда, из моего укромного уголка, где у меня свой собственный телевизор, звук колокольчика и громкое приветствие. Это, вероятно, означает, что Джоуи на полу, истекает кровью и выплёвывает в полотенце сломанные зубы. Хотел бы я увидеть, как он падает в последний раз. Я ничего не имею против большого Джоуи — он статный парень и отважный боец. И держу пари, что он устроил настоящее шоу, прежде чем для него погас свет. Жаль только, что мне не довелось посмотреть бой до конца. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Прости, Берни, — сказал я. — Я ни за что на свете не стал бы отрывать тебя от удовольствия, но подумал, что ты захочешь узнать о Питерсоне и обо всём остальном.

— Ты прав, Марлоу. Я благодарен тебе за то, что ты рассказал мне о том, что произошло, я действительно благодарен. Только знаешь, как тебе лучше поступить сейчас? Хочешь знать, что можно сделать?

— Не совсем, но я думаю, ты всё равно мне расскажешь.

Я был прав. Он так и сделал. Его предложения были громкими, образными и по большей части анатомически невыполнимыми.

Когда он закончил, я вежливо пожелал ему спокойной ночи и повесил трубку. Он неплохой парень, Берни. Но, как я уже сказал, запальный шнур у него короткий, и становится всё короче.

Я все ещё мог смотреть в окно. Почему огни города, видимые издалека, кажутся мерцающими? Когда вы смотрите на них вблизи, они имеют устойчивый блеск. Должно быть, это как-то связано с окружающим воздухом, с миллионами мельчайших пылинок, кружащихся в нём. Все выглядит неподвижным, но это не так; оно движется. Например, стол, на который я положил ноги, был вовсе не твердым, а роем частиц, таких маленьких, что ни один человеческий глаз никогда не сможет их увидеть. Мир, если разобраться, — страшное место. И это даже не считая людей.

Раньше я думал, что Клэр Кавендиш может разбить мне сердце. Я не понимал, что оно уже разбито. Живи и учись, Марлоу, живи и учись, жизнь не становится длиннее.

Было чуть больше десяти, когда она позвонила. К тому моменту, ослабев и решив подкрепиться, я снова достал бутылку из глубокого тайника в ящике стола и налил себе скромную порцию бурбона на два пальца. Почему-то спиртное не кажется такой уж серьезной вещью, когда пьёшь его из бумажного стаканчика. Виски обожгло рот, который и так пострадал от всех тех сигарет, выкуренных за долгий день. Безусловно, я был не их тех, кто должен был советовать Берни Олсу бросить эту привычку.

Я знал, что телефон зазвонит за секунду до того, как это произошло. Её голос был приглушенным, почти шёпотом.

— Он здесь, — сказала она. — Приходите обычным путем, через оранжерею. И не забудьте выключить фары.

Не помню, что я ответил. Может быть, я ничего и не сказал. Я всё еще пребывал в том странном сонном состоянии подвешенности, словно плавал где-то снаружи, наблюдая за своими действиями, но почему-то не принимая в них участия. Я полагаю, это было результатом всех этих ожиданий и напрасной траты времени.

Руфус ушёл домой, и пол, который он вымыл, давно высох, хотя подошвы моих ботинок скрипели по нему, как будто он всё ещё был мокрым. Ночь снаружи была прохладной, и дневной дым наконец рассеялся. Я припарковал машину на Вайн-стрит, под уличным фонарем. Как-будто большое тёмное животное затаилось на тротуаре, а фары, казалось, зловеще смотрели на меня. Потребовалось какое-то время, чтобы мотор начал кашлять и отплевываться, прежде чем с грохотом ожить. Вероятно, требовалась замена масла или что-то в этом роде.

Я ехал медленно, но всё равно прошло немного времени прежде чем показалось море. Я повернул направо по шоссе, и волны призрачной, бурной белой линией протянулись в темноте слева от меня. Я включил радио. Я редко это делаю, и потому я надолго забываю, что там было в последний раз. Станция, на которую был настроен приёмник, играла старый номер группы Пола Уайтмена, горячую музыку, безопасно охлаждённую для широких масс. Меня поражает, как у парня с фамилией Уайтмен[103] хватило духу играть джаз.

Прямо передо мной дорогу перебежал заяц, его хвост неестественно сверкнул в свете фар. Я мог бы провести некоторую параллель между животным и мной, но чувствовал себя слишком беспристрастным, чтобы озаботиться этим.

Подъехав к воротам, я выключил фары, убрал ногу с педали газа и дал машине остановиться. Луна зашла, и повсюду была тьма. Деревья нависали, как огромные слепые звери, вынюхивающие в ночи дорогу. Я немного посидел, прислушиваясь к тиканью мотора. Я чувствовал себя путешественником, завершившим долгое и утомительное путешествие. Я хотел отдохнуть, но знал, что пока не могу.

Я вышел из машины и с минуту постоял рядом, принюхиваясь. От двигателя исходил запах гари, но кроме этого ночь благоухала запахом травы, роз и чего-то другого, названия чему я не знал. Я пошёл через лужайку. В доме было темно, за исключением нескольких освещенных окон на втором этаже. Я подошёл к гравийной дорожке под входной дверью и свернул налево. Запах роз здесь был сильным, приторным и почти непреодолимым.

Где-то поблизости послышался шум, и я остановился, но ничего в темноте не увидел. Затем я уловил вспышку синего, глубокого, блестящего синего, и раздался свистящий звук, который быстро исчез. Должно быть, это был павлин. Я надеялся, что он не закричит, иначе мои нервы не выдержали бы.

Завернув за угол дома и приблизившись к оранжерее, я услышал звуки рояля и остановился, прислушиваясь. Шопен, догадался я, но, наверное, ошибся — для меня всё на рояле звучит как Шопен. Музыка, почти неслышная с такого расстояния, казалась душераздирающе прекрасной, и, ну, или просто душераздирающей. Представь себе, подумал я, что такие звуки можно извлекать из большого черного ящика, сделанного из дерева, слоновой кости и натянутой проволоки.

Французские двери, ведущие в оранжерею, были заперты, но я воспользовался надёжной штуковиной со своей связки ключей и через несколько секунд оказался внутри.

Я пошёл на звук музыки. В полумраке я пересек комнату, которую помнил как гостиную, и прошёл по короткому, покрытому ковром коридору, в конце которого была закрытая дверь, ведущая, как я понял, в музыкальную комнату. Я крался вперёд стараясь не издавать ни звука, но был всё ещё был в добрых пяти ярдах от двери, когда музыка оборвалась на середине фразы. Я тоже остановился и прислушался, но ничего не услышал, кроме ровного, низкого жужжания неисправной лампочки в высокой лампе рядом со мной. Чего же я ждал? Ожидал ли я, что дверь распахнется и толпа любителей музыки хлынет наружу, затащит меня внутрь и усадит в первый ряд?

Я не стал стучать, просто повернул ручку, толкнул дверь и вошёл.

Клэр сидела за роялем. Когда я вошёл, она закрыла крышку и повернулась боком на табурете, чтобы взглянуть на меня. Должно быть, она услышала меня в коридоре. Её лицо ничего не выражало; казалось, она даже не удивилась моему неожиданному появлению. На ней было длинное, до пола, тёмно-синее платье с высоким воротом. Её волосы были заколоты наверх, на ней были серьги и ожерелье из маленьких белых бриллиантов. Она выглядела так, словно оделась для концерта. А где же её зрители?

— Привет, Клэр, — сказал я. — Не позволяйте мне прервать музыку.

Шторы перед двумя высокими окнами в стене позади пианино были задёрнуты. Единственным источником света в комнате была большая медная лампа, стоявшая на крышке рояля. У неё был шар из белого стекла, а основание было отлито в форме львиного когтя. Мать Клэр решила бы, что это последнее слово в дизайне. Вокруг него было расставлено несколько десятков фотографий в серебряных рамках разного размера. На одной из них я узнал Клэр — молодую девушку с цветочной диадемой в коротких светлых волосах.