Чернокожие

Татуировался

— Татуировка требует таланта, — сказал уверенно ночной вахтенный. — Для этого нужен талант, как вы сами можете понять. Человек должен знать, что татуировать и как татуировать; здесь нельзя ни стереть, ни исправить. Это талант, и ему нельзя научиться. Я знал человека, который упражнялся в татуировке каждое плавание над каютным юнгой, чтобы научиться этому искусству. Это был медлительный, упорный человек, а что приходилось выслушивать от этих мальчишек, пока он работал, так это прямо невероятно! И все-таки ему пришлось бросить свои попытки лет через пятнадцать, и вместо этого приняться за вязанье крючком.

Есть люди, которые вовсе не желают татуироваться, гордясь своей кожей или по другой причине; и много лет Дик, по прозвищу Имбирь, о котором я вам как-то рассказывал, принадлежал к их числу. Как у большинства рыжих людей, у него была очень белая кожа, которой он весьма гордился; но под конец, из-за несчастной идеи разбогатеть, он сам позволил разукрасить себя.

Дело вышло так. Он, старый Сам Смолл и Питер Рессет были уволены с судна и веселились на берегу. То было счастливое для них время. Как люди некоторым образом предусмотрительные, они наняли комнату на Восточно-Индийской улице и уплатили за месяц вперед. Это выходило дешевле, чем в меблированных комнатах, а кроме того, имело более приятный и респектабельный вид, к чему старый Сам всегда был очень неравно душен.

Они жили на берегу уже около грех недель, когда раз старый Сам и Питер вышли одни, потому что Дик сказал, что не хочет итти с ними. Он наговорил им еще много чего другого: что он хочет испытать, каково лежать в постели, не слыша ни старого толстяка, надрывающего стонами душу, ни другого сожителя, который всю ночь стучит двухпенсовой монеткой о камин и желает знать, почему слуга не идет на его зов.

Дик, после их ухода, спокойно заснул; проснувшись, он отхлебнул воды из кружки — он выпил бы и больше, но кто-то уронил в нее мыло — и задремал опять. Было далеко за полдень, когда он очнулся и увидел, что Сам и Питер стоят возле кровати и глядят на него.

— Где вы были? — спросил Дик, зевая и потягиваясь.

— Дела, — сказал Сам, садясь с важным видом. — Пока вы лежали целый день на спине, я и Питер Рессет обделали маленькое, но тонкое дельце…

— О! — сказал Дик. — А что такое?

Сам кашлянул, а Питер принялся свистать; Дик тот лежал смирно и улыбался в потолок, пока не пришел опять в благодушное настроение.

— Ну, в чем дело? — спросил он наконец.

Сам поглядел на Питера, но Питер затряс головой.

— Нам посчастливилось напасть на маленькое дельце, мне и Питеру, — сказал Сам, наконец, — и я думаю, что при удаче и осторожности мы на верной дороге к богатству. Питер — тот не склонен смотреть на вещи сквозь розовые очки, но и он того же мнения.

— Да, сказал Питер, — но дело не пойдет на лад, если вы будете болтать о нем всякому встречному.

— Мы должны иметь в деле еще одного человека, Питер, — сказал Сам: — и, что самое главное, у него должны быть волосы имбирного цвета. Раз это так, то справедливость требует, чтобы наш старый, дорогой товарищ Дик был приглашен первым.

Не часто Сам проявлял такую трогательную сердечность, и Дик никак не мог понять, в чем дело. С тех пор, как он знал старика, тот всегда был преисполнен планов, как делать деньги, не зарабатывая их. Нелепые то были планы, но чем они были нелепее, тем больше они нравились старому Саму.

— В чем же дело? — спросил снова Дик.

Старый Сам подошел к двери и прикрыл её; потом уселся к нему на кровать и заговорил так тихо, что Дик с трудом мог слышать его.

— Маленький трактир, — сказал он, о качествах его не будем распространиться, и рыжая старуха — хозяйка, вдова. Славная стapyxa, такую каждый был бы рад взять себе в матери.

— В матери? — спросил Дик с изумлением.

— И прелестная девица в баре с голубыми глазами и желтыми волосами, которая должна приходиться кузиной рыжему парню, — сказал Питер Рессет.

— Послушайте, — не выдержал Дик, — скажете ли вы мне на ясном английском языке, что все это значит, или нет?

— Мы были в маленьком трактире, на Кривой улице, я и Питер, — сказал Сам, — и расскажем вам о нем все, если вы обещаете войти с нами в компанию. Его держит старая женщина, единственный сын которой — рыжий сын — отправился в море двадцать три года тому назад, четырнадцати лет от роду, и с тех пор о нем ничего не слыхали. Узнав в нас моряков, она все нам рассказала, что она ждет его и надеется обнять сына, прежде чем умереть.

— Две недели назад ей снился сон, что он вернулся жив и невредим, с рыжими бачками, — сказал Питер.

Дик сел на постель и глядел на них, не говоря ни слова; затем он слез с кровати и, оттолкнув старого Сама, начал одеваться; в заключение, обернулся и спросил Сама, пьян ли он или только помешался.

— Прекрасно, — сказал Сам; — если вы не хотите принять этого предложения, мы найдем кого-нибудь другого, вот и все; нечего обписаться по этому поводу. Вы не единственный рыжий мужчина на свете.

Дик не отвечал ему; он продолжал одеваться, но по временам поглядывал на Сама и усмехался, от чего у Сама вскипала кровь.

— Не над чем смеяться, Дик, — не выдержал, наконец, он; — сын хозяйки должен быть примерно в том же возрасте, что и вы; у него был шрам над левой бровью, как и у вас, хотя я не думаю, чтобы он получил его в драке с парнем в три раза больше его. У него были светлые голубые глаза, небольшой, хорошо очерченный нос и красивый рот.

— Совершенно, как у вас, Дик, — сказал Питер, глядя в окно.

Дик кашлянул и посмотрел задумчиво.

— Все это очень хорошо, товарищи, — сказал он наконец, — но я не нижу, как нам взяться за дело. Я не желаю, чтобы меня засадили за мошенничество.

— Не могут вас засадить, — сказал Сам, — если она вас найдет и признает, как же вас засадят за это? Мы пойдем туда, повидаемся с нею опять и разведаем все, что нужно, особенно на счет татуировки, и потом…

— Татуировка! — воскликнул Дик.

— Это самое главное, — сказал Сам. — У ее мальчика был матрос, пляшущий «волынку» на левой руке, и пара дельфинов на правой. На груди у него было оснащенное судно, а на спине между лопатками — инициалы его имени Ч. Р. С.: Чарльз Роберт Смит.

— Ах, старый дурень, — закричал Дик, подскочив в сердцах, — это меняет все дело. На мне нет никаких знаков.

Старый Сам улыбнулся и похлопал его по плечу.

— Вот где вы показываете отсутствие сообразительности, Дик, — сказал он ласково. — Почему вы не подумаете прежде, чем говорить? Чего легче, как разукрасить вас?

— Что? — завопил Дик. — Татуировать меня! Пробуравить мою кожу проклятыми синими знаками! Только не меня. Хотел бы я видеть того, кто попытается сделать это, вот и все.

Он вошел в раж и не хотел слушать никаких резонов; как говорил старый Сам, он не мог бы сильнее шуметь, если бы они предложили ему содрать с него живьем кожу; Питер Рессет попытался доказать, что кожа человека создана для татуировки, иначе не было бы и татуировщиков; вроде того, как человеку даны две ноги, чтобы носить штаны. Но все доводы отскакивали от Дика, как от стены горох.

Они принялись обрабатывать его на следующий день, но ничто из того, что Сам и Питер ему гововили, не трогало его, хотя Сам так чувствительно описывал радость бедной вдовы, нашедшей своего сына после стольких лет разлуки, что чуть-чуть не разревелся.

Вечером они пошли опять в тот же трактир, и Дик пожелал итти с ними, говоря, что ему любопытно посмотреть. Сам, который еще питал надежды на него, не хотел об этом и слышать, но под конец было решено, что он не войдет внутрь, а только бросит взгляд через дверь. Они поехали на траме до Старых ворог, и Дику не нравилось, что Сам и Нигер все время шептались между собой и показывали на подходящих рыжих людей по дороге.

Не понравилось ему, когда они разыскали «Голубого Льва», и то, что Сам и Питер вошли в трактир, а его оставили на улице подсматривать в дверь. Хозяйка дружески поздоровалась с ними за руку, а смазливая девченка, повидимому, узнала кучу новостей от Питера. Дик прождал на улице несколько часов; наконец, они вышли, болтая и смеясь, Питер с белой розой, которую дала ему барышня.

Дик многое имел заявить по поводу того, как хорошо заставить его дожидаться столько времени, но Сам сказал, что они навели ценнейшие справки и, чем больше он думает, тем более предприятие кажется ему осуществимым, что они собираются подделать Дику покойной ночи и идут разыскивать одного своего рыжего приятеля по имени Чарли Бэтс.

Но, вместо этого, они зашли втроем в одно заведение и слегка промочили глотки; через некоторое время Дик начал видеть вещи в совершенно ином виде, чем прежде, и далее стыдиться своего эгоизма; он назвал кружку Сама кубком дружбы и все время пил из нее, чтобы показать, что между ними нет места дурным чувствам, хотя Сам уверял его, что их и не было. Потом Сам снова заговорил о татуировке, и Дик объявил, что нужно татуировать всех жителей страны для предупреждения оспы. Он пришел в такое возбуждение по этому поводу, что старый Сам, чтобы успокоить его, должен был обещать, что его татуируют в эту же ночь.

Они втроем возвращались домой, обняв друг друга за шею, но через некоторое время Дик обнаружил, что шея Сама куда-то исчезла. Он остановился и серьезно заявил об этом Питеру. Питер сказал, что он не может принять ответственности за этот факт; ему стоило большого труда довести Дика до дома; он думал уже, что они никогда не дотащатся. Наконец, он уложил его в постель, а потом сел и Заснул в ожидании Сама.

На следующее утро Дик проснулся позже всех, но прежде чем проснуться, стал издавать громкие стоны. В голове было такое ощущение, точно она хотела разорваться, язык был словно кирпич, а грудь так болела, что он едва мог дышать. Тогда, наконец, он открыл глаза и увидел Сама, Питера и маленького человечка с черными усами.

— Веселей, Дик! — сказал Сам ласковым голосом, — дело идет прекрасно.

— У меня голова трещит, — сказал Дик со стоном, — и всю грудь колот булавками и иголками.

— Иголками, — сказал черноусый человек, — я никогда не употреблял булавок; они отравляют кожу.

Дик присел на постели и уставился на него; потом опустил голову и покосился на грудь. Затем он вскочил с кровати и все трое прижали его к полу, чтобы помешать свернуть шею татуировщику, чего ему страшно хотелось. Дику объяснили, что татуировщик мастер своего дела и что это необыкновенное счастье — заполучить такого. Сам напомнил ему то, что он говорил прошлой ночью, и сказал, что Дик должен всю жизнь благодарить его.

— Сколько уже сделано? — спросил, наконец, Дик отчаянным голосом.

Сам сказал ему, и Дик лежал смирно, обзывая татуировщика всеми именами, какие только мог придумать; это заняло некоторое время.

— Не стоит продолжать в этом духе, Дик, — сказал Сам. — Ваша грудь вся пробуравлена теперь, но если вы дадите ему кончить, это будет прекрасная картина.

— Я горжусь этой работой, — сказал татуировщик; — работать на вашей коже все равно, что рисовать по шелку.

Дик сдался, наконец, и велел мастеру продолжать работу; он далее зашел так далеко, что пожелал собственноручно сделать некоторый опыт татуировки на Саме, когда тот отвернулся. Он сделал только один укол, так как игла сломалась, а Сам поднял такой шум, что Дик сказал: молено подумать, что он поранил его.

Потребовалось три дня, чтобы разделать Дика окончательно, и ему было так плохо, что он едва мог двигаться и дышать; все время, пока Дик лежал на одре страданий. Сам и Питер Рессет толклись в «Голубом Льве», увеселяясь и собирая справки. Второй день был всего хуже, благодаря тому, что татуировщик оказался немного навеселе. Водка настраивает разных людей по разному, и, по словам Дика, ее действие на этого молодца выражалось в том, что он пришивал пуговицы вместо того, чтобы татуировать.

Как бы то ни было, Дика, наконец, расписали — грудь, руки и плечи; он почти упал, когда Сам одолжил ему зеркало и предложил полюбоваться на себя. Затем татуировщик натер его какой-то мазью, чтобы сделать кожу по прежнему мягкой, и другой мазью, чтобы рисунки казались старыми.

Сам желал написать договор, но Дик и Питер не хотели и слышать об этом. Они говорили, что такого рода вещи имеют нехороший вид на бумаге, да и не надо, чтобы кто-нибудь другой узнал об этом; сверх того Дик заявил, что он не может сказать, сколько денег он получит от этой операции. Татуировавшись, он стал относиться к предприятию с большой горячностью и, будучи сиротой, насколько ему было известно, почти начал убеждать себя самого, что эта рыжая хозяйка и есть его мать.

Они упражнялись в комнате, заставляя Дика играть свою роль и открывая его слабые места. Сам говорил пискливым голосом, изображая хозяйку, а Питер претендовал на роль хорошенькой девушки.

Они повторяли эту сцену несчетное число раз, и единственная неприятная сторона ее состояла в том, что Питер Рессет визжал всякий раз, как Дик намекал на его грудь, что раздражало его, а когда старый Сам, в качестве хозяйки, предлагал Дику кружку пива, у того текли слюнки.

— Завтра мы пойдем туда в последний раз, — сказал Сам, — мы объявили ей, что на следующий день уезжаем. Разумеется, я и Питер, устроив вашу судьбу, улетучимся, но я надеюсь, что мы снова заглянем через шесть месяцев, и тогда, может быть, хозяйка представит нас вам.

— Тем временем, — сказал Нигер Рессет, — вы не должны забывав, что обязаны посылать нам по почте денежные переводы каждую неделю.

Дик сказал, что он не забудет; они трясли друг другу руки и выпили вместе, а на следующий день после обеда Сам и Нигер нанесли свой прощальный визит «Голубому Льву».

Они вернулись домой довольно рано. Дик был удивлен, увидев их, и сказал нм об этом, по он еще больше удивился, услышав их объяснение.

— Нам вдруг стало не по себе, точто мы делаем что-то дурное, — сказал Сам, усаживаясь со вздохом.

— Даже в дрожь бросило, право, — сказал Питер.

— Что-то дурное? — переспросил Дик, выпучив глаза. — О чем вы говорите?

— Кое-что из слов хозяйки показало нам, что мы поступаем нехорошо, — сказал Сам весьма торжественно; — это озарило нас мгновенно.

— Как молния, — добавил Питер.

— Мы вдруг увидели, как жестоко пытаться обмануть бедную вдову, — сказал Сам сухим голосом; — мы сразу Это увидели.

Дик посмотрел на них сурово и сказал, издеваясь:

— Я полагаю, вы не желаете теперь никаких денежных переводов?

— Нет, — сказали оба, — и Сам и Питер.

— Можете оставить все деньги себе, — сказал Сам; — но если хотите послушаться нашего совета, то бросьте это дело, как мы бросаем: ваш сон будет спокойнее.

— Бросить дело! — кричал Дик, танцуя взад и вперед по комнате, — после этого, как я всего себя татуировал? Вы, должно быть, рехнулись, Сам, не иначе!

— Это нечестная игра против женщины, — сказал старый Сам, — трое сильных мужчин против одной бедной старой женщины; вот что мы чувствуем, Дик.

— Хорошо, я этого не чувствую, — сказал Дик;— вы поступайте по-своему, а я по-своему.

Он убежал в гневе, а на утро был так нелюбезен, что Сам и Питер пошли и нанялись на пароход «Пингвин», который готовился на следующий день к отплытию. Они расстались холодно; Дик бросает на Питера косые взгляды, а Сам сказал, что когда Дик увидит вещи в их истинном свете, ему будет стыдно того, что он говорил. Он добавил, что они с Питером не желают больше встречаться с ним.

Дик чувствовал себя несколько одиноким после их отъезда, но подумал, что лучше пропустить пару деньков прежде, чем итти в сыновья к рыжеволосой хозяйке. Он прождал с неделю и, наконец, будучи не в состоянии ждать, больше, пошел побриться, принарядился и направился к «Голубому Льву».

Было около трех часов, когда он попал туда; маленький трактир был пуст, если не считать двух или трех стариков у входа в погребок. Дик постоял на улице минуты две, чтобы справиться со своею дрожью, потом вошел в бар и постучал о стойку.

— Стакан пива, пожалуйста, мадам, — сказал он старой даме, которая вышла из маленькой гостиной позади бара.

Старая дама нацедила пива и стояла с кружкой в одной руке, опершись другой на стойку и глядя на Дика в новой голубой куртке и белой фуражке.

— Славная погода, мадам, — сказал Дик, кладя, левую руку на стойку и показывая своего матроса, пляшущего «волынку».

— Чудесная, — сказала хозяйка, уставясь на его руку. — Я думаю, вы, моряки, любите хорошую погоду?

— Да, мадам, — сказал Дик, положив оба локтя на стойку так, чтобы были видны рисунки на обеих руках, — хорошая погода и попутный ветер нам на руку.

— Тяжелая жизнь на море, — сказала старая дама.

Она усердно вытирала перед ним прилавок, и Дик видел, что она не может оторваться от его рук, точно не верит своим глазам. Потом она опять вошла в гостиную, Дик слышал, как она шепталась, и скоро вернулась с голубоглазой девушкой.

— Давно вы плаваете в море? — спросила старуха.

— Двадцать три года с лишним, мадам, — сказал Дик, избегая глаз девушки, уставившейся на его руки. — Я четыре раза пережил кораблекрушение; первый раз, когда я был маленьким разбойником, лет четырнадцати.

— Бедняжка, — сказала хозяйка, покачав головой. — Я могу вам посочувствовать; мой мальчик отправился в море в этом же возрасте, и с тех пор я его больше не видала.

— Мне очень грустно слышать это, — сказал Дик почтительно. — Я тоже думаю, что потерял свою мать, и могу вам сочувствовать.

— Вы думаете, что потеряли свою мать! — воскликнула девушка; — вы не знаете наверное?

— Нет, — сказал Дик печально. — Когда я потерпел крушение в первый раз, я три недели носился по морю в маленькой лодке, коченея от холода и почти без пищи: тогда я схватил мозговую горячку и потерял всякую память о прошлом.

— Ах, бедный, — опять сказала дама.

— Может быть, я и сирота, — сказал Дик, глядя в землю; — иногда мне кажется, что я вижу ласковое, красивое лицо, наклонившееся надо мною, и воображаю, что это моя мать, но не могу вспомнить ни ее имени, ни своего и ничего о ней.

— Вы очень напоминаете мне моего мальчика, — сказала хозяйка, покачивая головой; — у вас волосы такого же цвета и, что особенно удивительно, у вас те же знаки на руках: пляшущий матрос на одной и пара дельфинов на другой. И у него был маленький шрам над бровью, точь в точь, как у вас.

— О небо! — сказал Дик, уставясь в пространство, точно пытался вспомнить что-то.

— Я думаю, эти знаки часто встречаются среди моряков, — сказала хозяйка, направляясь к одному из посетителей.

Дику хотелось бы видеть ее более взволнованной, но он заказал девушке еще стакан пива и обдумывал, как бы ему перевести разговор на корабль, что у него на груди, и на буквы на спине. Хозяйка подала гостям, и сейчас же вернулась, чтобы возобновить разговор.

— Люблю моряков, — сказала она; — во-первых, мой мальчик был моряк; а во-вторых, у них такие отзывчивые сердца. Здесь были недавно двое моряков, захаживали ко мне раз или два, и у одного из них было такое нежное сердце, что я думала, с ним сделается припадок, когда я ему рассказала кое-что.

— Ну, — сказал Дик, навострив уши, — про что же это?

— Я как раз рассказывала ему о моем мальчике, то же, что и вам, — сказала старая дама, и только что сказала ему о том, что мой бедный сын потерял палец…

— Потерял что? — сказал Дик, бледнея и отшатываясь назад.

— Палец, — сказала хозяйка, — ему было всего десять лет тогда, и я послала его за… Но что с вами? Вам дурно?

Дик не ответил ни слова, не мог ответить.

Он пятился назад, пока не достиг двери, потом внезапно вылетел на улицу и пытался собрать свои мысли.

Тут он вспомнил о Саме и Питере и, когда подумал, что они целы и невредимы на «Пингвине», то совсем упал духом и почувствовал себя таким одиноким на белом свете.

Все, чего ему хотелось, это опять держать их, обнявши за шею, как в ту памятную ночь перед татуировкой.