Чернов

1. ВОЗМОЖНОСТЬ НЕВОЗМОЖНОГО

Летом 1889 года в Париже открылась Всемирная выставка в память столетия французской революции, самая большая из всех предыдущих, самая торжественная и нарядная. Для этой выставки инженер Эйфель построил знаменитую железную башню, получившую его имя.

Воздвигнутая на Марсовом поле Эйфелева башня была одним из самых замечательных сооружений XIX века. По высоте она превышала самые высокие здания мира. Удивлявшее весь мир сооружение не принесло славы ее строителю.

— Знают башню все, но никто не знает Эйфеля, — говорил французский инженер.

Между тем Эйфель преодолел огромные трудности не только при самой постройке, но и при обсуждении проекта, имевшего немало критиков и противников — башню называли скелетом и уродом.

Эдмон Гонкур писал в своем дневнике: «Для взора человека, воспитанного на старой культуре, нет ничего безобразнее, чем первая площадка Эйфелевой башни с рядом двойных кабинок. Железное сооружение терпимо только в своих ажурных частях, похожих на решетку из веревок!»

В ресторане, расположенном на нижнем этаже башни, часто обедал Мопассан и, когда встречал здесь знакомых, объяснял им:

— Это единственное место в Париже, где я не вижу ее!

Со временем противников башни становилось все меньше и меньше: к ней привыкли и ее полюбили как символ своего города. Теперь уже трудно представить себе Париж без Эйфелевой башни, гордо возвышающейся над городом. С ее трехсотметровой высоты виден весь Париж, все его живописные окрестности, многие исторические здания и памятники, воскрешающие в памяти события Великой французской буржуазной революции 1789 года.

Для гостей, приехавших на Всемирную выставку 1889 года из всех стран Старого и Нового Света, Эйфелева башня была главным чудом выставки. Около нее располагались киоски и палатки с газетами и сувенирами, никогда не редела толпа, движущаяся вокруг башни. В определенные часы стреляла пушка, установленная возле башни, отмечая памятные миру даты Великой французской революции, начавшейся ровно сто лет назад.

Как и в прошлый раз, работа выставки проходила в атмосфере веселого праздника. Вечерами сиреневое небо отражало иллюминационные огни и фейерверки. В русском ресторане по-прежнему обслуживали русские красавицы в кокошниках и сарафанах. Однако на этот раз русский отдел выглядел весьма солидно. Русская наука была представлена обширной почвенной коллекцией основоположника почвоведения Василия Васильевича Докучаева, присланной им по приглашению Международного комитета выставки. Впервые в истории русского почвоведения успехи и достижения этой науки демонстрировал миру его основоположник.

Комиссаром русского отдела на выставке был Евгений Николаевич Андреев, покровитель Чернова в Технологическом институте, друг по Русскому техническому обществу, профессор Лесного института по сельскохозяйственной технологии и член совета министерства финансов.

Размещал на выставке экспонаты и наблюдал за ними ученик Докучаева, хранитель минералогического музея Петербургского университета Владимир Иванович Вернадский. Он находился в заграничной командировке для подготовки к профессорскому званию.

Дмитрий Константинович встретил Вернадского в лаборатории инженера по профессии и химика по призванию Луи Ле-Шателье. В лаборатории Ле-Шателье при изучении минералов применялись для измерения высоких температур пирометры. Один из них сконструировал сам Ле-Шателье, и Дмитрий Константинович по старой памяти навещал его всякий раз, когда бывал в Париже. Лаборатория Ле-Шателье привлекала не совершенством приборов, не полнотой оборудования, а живостью творческой мысли, атмосферой научных исканий.

— Как всегда у французов, здесь все по-домашнему! — заметил Вернадский, выходя вместе с Черновым от Ле-Шателье. — Они презирают декоративность и внешний блеск как в жизни, так и в науке.

Дмитрий Константинович считал Ле-Шателье одним из самых замечательных ученых Франции и при случае поинтересовался его мнением о молодом русском ученом.

— Господин Вернадский переполнен идеями, и некоторые из них носят черты гениальности, — ответил Ле-Шателье. — У меня он работает над темой полиморфизма, у Фуке синтезирует силлеманит.

Полиморфизм — способность некоторых химических соединений появляться в разных кристаллических формах. Вопрос этот тогда интересовал очень многих, в том числе и Чернова. Ранее считалось, что каждому химическому соединению в твердом состоянии соответствует одна определенная внешняя форма, а затем выяснилось, что некоторые могут появляться в двух различных формах. Потом оказалось, что иные тела бывают в трех кристаллических формах, в четырех, и в пяти, и в шести, причем таких соединений не одно, не два, а десятки и сотни. Вернадский начал свои работы с твердым убеждением, что полиморфизм есть общее свойство материи, и искал доказательств положения, в котором сам не сомневался.

— В зависимости от температуры каждое химическое соединение может являться в нескольких кристаллических формах, только несовершенство наших методов исследования мешает нам убедиться в этом! — таков был вывод Вернадского.

Обобщение молодого ученого поразило Чернова своей грандиозностью. Он охотно встречался с Вернадским и подолгу беседовал. Несколько раз посетили русский отдел выставки. Как-то остановились возле докучаевской карты русских почв, застигнутые быстрым, как вихрь, летним дождем, и Вернадский задумчиво произнес:

— Мы научились за последние годы в науке ничему не удивляться, считать невозможное возможным, смело и научно подходить к таким вопросам, до которых, как до ваших критических точек, еще недавно, и то очень редко, добегала научная фантазия…

Вернадский говорил просто и спокойно:

— То, что сейчас переживается человечеством, внесено было в человеческую жизнь грозным 1789 годом. В частности, огромные изменения произошли за истекшие годы в психологии натуралиста. Их влияния сказываются и в научном творчестве, и в задачах, которые дерзновенно ставит исследователь! Не удивляйтесь и моей смелости в обобщении явлений полиморфизма!

Довольные друг другом собеседники расстались. Через тридцать лет, в 1921 году, Вернадский написал в предисловии к своей книге статей и очерков:

«Мы подходим к великому перевороту в жизни человечества, с которым не могут сравняться все им раньше пережитые. Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить жизнь, как он захочет. Это может случиться в ближайшие годы, может случиться через столетие. Но ясно, что это должно быть.

Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение?

Дорос ли он до умения использовать ту силу, которую неизбежно должна дать ему наука?..»

Неожиданные события, последовавшие вскоре после беседы у докучаевских экспонатов, подтвердили справедливость парадокса о возможности невозможного. Июльским вечером того же дня в своем номере гостиницы «Россия» умер от разрыва сердца, как тогда говорили, Евгений Николаевич Андреев.

Испуганная неожиданным и печальным событием администрация выставки приняла все меры к тому, чтобы утаить от публики печальное событие. Даже Чернова лишили возможности проститься со своим учителем и другом. Покойника отправили в Россию в запаянном цинковом гробу в вагоне для скоропортящихся грузов. И оттого что все делалось втихомолку, чтобы не омрачать праздничного веселья выставки, самая смерть человека, к тому же доброго, умного и деятельного, получила какой-то постыдный характер неуместного, неприличного поступка.

Во Дворце правосудия французские металлурги показывали Дмитрию Константиновичу новый способ охлаждения стали при закалке. Так как для получения мелкозернистой структуры достаточно охладить сталь до температуры лишь немногим ниже «точки 6», то выгоднее всего употреблять для охлаждения жидкость, температура которой не может быть ниже той, что необходима для закалки. Руководствуясь этим, одним из основных, положений Чернова, французские заводы начали применять закалку с охлаждением в расплавленном свинце. Теперь международная экспертиза, в состав которой входил Чернов, должна была дать свое заключение.

Выставленные образцы, обработанные по этому способу, судя по прекрасному виду излома, должны были иметь высокую вязкость. Но испытания на разрыв показали — образцы уступали несколько стали, закаленной в масле. Эксперты спорили, вновь рассматривали образцы, сличали их, задавали вопросы. Дмитрий Константинович не проронил ни слова и безучастно поставил свою подпись под заключением экспертизы. Он был занят невозможным, немыслимым, безумным сочетанием слов и понятий, за которыми скрывались задачи техники будущего, — «охлаждение расплавленным свинцом», «невозможное возможно».

В конце той же недели Дмитрий Константинович получил большой страховой пакет с грифом Михайловской артиллерийской академии. В пакете он нашел письмо начальника академии, выписку из постановления совета академии и ее устав. Выписка из постановления свидетельствовала о том, что по рекомендации члена артиллерийского комитета генерал-лейтенанта Н. Е. Бранденбурга статский советник Д. К. Чернов избирается действительным членом артиллерийской академии с предоставлением ему права занять кафедру металлургии. В письме начальника академии выражалось пожелание о том, чтобы Дмитрий Константинович не замедлил телеграфно сообщить о своем согласии приступить к занятиям с осеннего семестра текущего 1889 года.

Пришлось несколько раз перечитать присланные документы, чтобы освоиться в какой-то мере со своим новым положением. О том, чтобы отклонить приглашение, не могло быть и речи. Дмитрий Константинович составил текст телеграммы и, возвращаясь с почты, погрузился в размышления о том, кто такой Бранденбург и откуда ему известно имя инженера.

Понадобилось немало времени и умственных усилий, чтобы вызвать из глубин памяти образ артиллерийского офицера, проходившего университетский курс, как и Чернов, вольнослушателем. В университете среди вольнослушателей, носивших штатские костюмы, артиллерийский поручик, естественно, обращал на себя внимание. Догадывались, что он, верно, кончил военное училище, служил в полку и теперь готовится поступать в военную академию, где держат экзамены по высшей математике, дифференциальному и интегральному исчислению.

Но, как-то случайно заговорив с пим, Чернов с удивлением услышал, что Бранденбург слушает курс факультета восточных языков, математику терпеть не может, а, находясь на службе в лейб-гвардии артиллерийской бригаде, занимается исследованиями по истории артиллерии в России, изучает отечественные древности и намерен всецело посвятить себя археологии.

К чести Бранденбурга надо сказать, что, будучи назначен членом совета артиллерийского управления, оп не изменил своему влечению и получил место начальника исторического артиллерийского музея. В этой должности, продолжая разрабатывать историю «бога войны», как называл артиллерию Наполеон, Бранденбург прекрасно был осведомлен о делах Обуховского завода и о роли Чернова в сталепушечном производстве.

Возвратившись в Петербург, первое, что постарался достать Дмитрий Константинович в столице, была только что вышедшая из печати брошюра «500-летие русской артиллерии». Автором ее был Николай Ефимович Бранденбург.

2. «БОГ ВОЙНЫ»

Торжества по случаю 500-летия русской артиллерии были приурочены к Михайлову дню, то есть к 8 ноября 1889 года по тогдашнему календарю, когда отмечалось «тезоименитство великих князей Николая и Михаила Павловичей» и праздник всех русских орденов.

К этому времени Дмитрий Константинович был уже всецело погружен в подготовку к чтению лекций слушателям академии, по большей части уже опытным и заслуженным людям.

Справедливость обязывает пас сказать, что если среди вольнослушателей столичного университета студенты в офицерской форме и были чем-то вроде белых ворон, то все же в артиллерийской академии высокообразованные слушатели были совсем не редкостью.

Михайловская артиллерийская академия возникла в 1855 году из офицерских классов Михайловского артиллерийского училища благодаря необыкновенно счастливому подбору преподавателей. Главою академии и старейшиной был знаменитый русский математик Михаил Васильевич Остроградский. Он состоял к тому же в должности главного наблюдателя преподавания математики в военно-учебных заведениях. С особым пристрастием вел оп преподавание математики в своем училище начиная с 1841 года. За двадцать лет он поднял преподавание математических наук на небывалую высоту. В этом ему помог один из основателей пауки об электромагнетизме, физик Эмилий Христианович Ленц. Подготовил себе Остроградский и другого помощника из числа окончивших училище офицеров в лице Петра Лавровича Лаврова, впоследствии крупного революционного деятеля, идеолога народничества и автора всем известной революционной песни «Отречемся от старого мира».

Занятый инспекторской деятельностью, Остроградский часто передавал чтение курса Лаврову, сначала преподавателю, а затем профессору. Лекции его захватывали слушателей. Рассматривая чистую математику как средство развития человеческих знаний, он не забывал указывать на основную задачу знания — благоустройство общества. Философски образованный человек, Лавров воздействовал на слушателей пе только как учитель, но прежде всего как воспитатель.

Революционная деятельность полковника Лаврова в степах артиллерийской академии продолжалась четверть века, вплоть до его ареста по делу о покушении Каракозова на Александра II у Летнего сада. Высланный в Вологодскую губернию, Лавров эмигрировал за границу.

Чернов помнил хорошо лекции Лаврова в вольной университете, но в академии его уже не застал.

Артиллерийская академия издавна тревожила правительство. Еще в 1826 году, в один из дней появившись без предупреждения в артиллерийском училище своего имени, великий князь Михаил Павлович застал прапорщика П. Бестужева за чтением «Полярной звезды». Было наказано все руководство училища. «Тайное зловредное влияние» тем не менее продолжалось. В 1870 году окончил курс академии известный писатель и революционер Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский, убивший шефа жандармов генерала Мезенцева. Благополучно скрывшись, он поддерживал связь с Лавровым за границей. В следующем году высылке в свое имение из Петербурга подвергся профессор училища и академии А. П. Энгельгардт. Дух вольнодумства неведомыми и еще не обследованными путями передавался от одного выпуска другому, и можно было подумать, что его хранят самые стены училища и академии.

Это была та самая атмосфера, которая наилучшим образом соответствовала жизненному опыту самого Чернова. Инспекторские поездки по глубинам России, разведки залежей каменной соли на юге, столкновения с начальством на Обуховском заводе, заграничные наблюдения давно уже подготовили его к восприятию революционных идей, которым он не мог не сочувствовать.

Утверждение военным министром в должности ординарного профессора артиллерийской академии статского советника Д. К. Чернова последовало в октябре того же 1889 года. Оно совпало с пятидесятилетием Дмитрия Константиновича. Среди размышлений, забот и возникающих новых и новых идей в его мозгу все чаще и чаще звучали обращаемые к самому себе стихи любимого им Пушкина: «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит…»

Хорошо зная характер Дмитрия Константиновича, Александра Николаевна была уверена, что новая работа, новые люди увлекут мужа и он вновь будет вставать в семь, ложиться в одиннадцать; будет корить своих молодых коллег, что те упускают невосполнимое время, тратят его на пустяки, дурно знают иностранные языки; будет уговаривать жену пойти на премьеру в оперу, будет советоваться с ней, а не изучать ли ему теперь итальянский…

Так и получилось.

С первого же выступления профессора лекции его резко выделились изо всех других. Ученик Чернова вспоминал впоследствии:

«С первого года он начал знакомить своих слушателей с сущностью своих работ по стали, и каждый выпуск уходил обвороженный мощью и свежестью его идей и заражался любовью к стали, да и вообще к науке: так в изложении Дмитрия Константиновича все оживало и во всем чувствовалось биение жизни, прекрасной, правильной и величественной».

Одной из самых замечательных лекций нового профессора была его лекция о булате и об Аносове. Профессор рассказывал о поездке на Урал, о встрече со старым «аносовским» кузнецом. Таинственный булат, его необычайные свойства, необычайная красота пленяли слушателей, и многие из них в своей последующей деятельности не раз вспоминали эту лекцию.

«Всегда увлекательные лекции Дмитрия Константиновича, развертывавшие перед слушателями широкие научные горизонты не только в технике металлургии, но и в других соприкасающихся с нею отделах технологии, — писал позднее ученик Чернова И. А. Крылов, — оставляли у слушателей неизгладимое на всю жизнь впечатление и указывали им верные пути для дальнейшего развития и усовершенствования артиллерийской техники в практическом ее приложении. Дмитрий Константинович не терял связи со своими учениками и по выходе их из артиллерийской академии, будучи на редкость отзывчивым и любезным человеком. Стоило ему написать письмо с каким-либо запросом и просьбой в указании литературы по интересующему вопросу, а тем более какого-либо совета, как немедленно получался ответ с исчерпывающими разъяснениями по запросу, часто с эскизными чертежами».

Новому профессору, приглашенному для чтения лекций по прекрасно известному ему и практически и теоретически сталелитейному делу, была предложена программа, составленная Гадолиным и утвержденная конференцией академии. В программу были включены специальные вопросы об изготовлении орудий, снарядов и броневых плит — все то, что хорошо было знакомо Чернову. В число этих специальных вопросов был включен и параграф о стойкости стали против разрушительного действия пороховых газов, о так называемом «выгорании каналов» стальных орудий при стрельбе.

Много лет читавший в академии лекции по технологии заслуженный профессор Аксель Вильгельмович Гадолин не случайно вставил интересовавший его вопрос в программу Чернова. Однажды кто-то из слушателей задал профессору технологии вопрос: «Почему выгорают каналы в стальных орудиях?»

Ответа Аксель Вильгельмович не нашел ни в русской, ни в иностранной литературе. Теперь он надеялся решить трудную задачу с помощью Чернова. И не ошибся.

Дмитрий Константинович любил вопросы, в которых до него никто не мог разобраться. Его не смущало то, что ни у нас, ни за границей не было никакой литературы по данной теме. Единственную в то время работу по выгоранию каналов в стальных орудиях проделали в Англии начальник Вульвичского арсенала Мэтлад совместно с директором Вульвичской химической лаборатории Абелем. Вопрос был заслушан в 1886 году общим собранием английского института железа и стали в Лондоне. В прениях участвовали виднейшие артиллеристы и металлурги, но прямого ответа на вопрос не дал ни доклад, ни прения. Возведенный в дворянское звание за прежние работы по пироксилину сэр Абель должен был признать в конце концов:

— Существует, видимо, какой-то до сих пор не исследованный фактор, который имеет в этом отношении преобладающее значение.

Вот этот загадочный фактор и предстояло найти Чернову.

Судя по тому, что уже с 1889/90 учебного года он начал читать курс о выгорании каналов в стальных орудиях, ответ был найден очень скоро. В течение 25 лет он читал свой курс без изменений с демонстрацией образцов и фотографий.

Вопрос о выгорании каналов в стальных орудиях Дмитрий Константинович сделал предметом своего доклада 10 мая 1912 года в Русском металлургическом обществе ввиду его научного и очень широкого практического значения.

В этом докладе он рассматривает выгорание каналов в стальных орудиях как частный случай разрушения поверхности металлических предметов, когда поверхность оказывается в условиях, аналогичных условиям стенкам канала орудия, то есть в условиях резких и быстрых изменений температуры поверхности.

В заводской практике в таких условиях ведется горячая штамповка различных фасонных железных и стальных поковок в стальных штампах. Раскаленная заготовка вкладывается в нижнюю половину штампа, потом накладывается верхняя половина штампа и делается сильный удар молотом. После этого снимают верхний штамп, выбрасывают отштампованную вещь, обливают штамп водой для охлаждения и без промедления штампуют следующую заготовку.

После более или менее продолжительной работы на внутренней поверхности штампа появляется сеть трещин, такая же, как, скажем, потрескавшийся лак на старой мебели, и, по существу, она не отличается от снимков сеток со стали и чугуна.

В этом месте доклада, оглянувшись на полвека назад, Дмитрий Константинович вспомнил свою первую службу на Монетном дворе, свою юношескую клятву «раскрыть тайну стали». Он даже поймал себя на мимолетном ощущении тяжести в правом кармане пиджака, где целый год носил он штемпеля, пытаясь разгадать причину их неодинаковой стойкости.

— Считаю необходимым заметить, — проговорил он, не изменяя своему деловому тону, — что при холодной штамповке, например в монетном и медальном деле, на поверхности штемпеля не появляется сетки трещин, но, смотря по степени закалки и отпускания штемпеля, он более или менее сминается или же лопается от сильных внутренних напряжений. Разнообразие в стойкости штемпелей очень наглядно показывает чрезвычайно большую чувствительность стали к различным оттенкам в приемах при ее обработке. Так, при чеканке серебряной монеты штемпелями, изготовленными из стали одной и той же фирмы, с применением, по-видимому, одних и тех же приемов при закалке и отпускании, замечаются очень большие колебания в сроках службы штемпелей для одного и того же сорта монеты. При средней стойкости около пяти-семи тысяч оттисков некоторые штемпеля выставляют только тысячу и меньше, а другие служат до нескольких десятков тысяч отпечатков.

Дмитрий Константинович не только отвечал на предложенный ему конференцией академии вопрос о причинах «выгорания каналов». Он указал и способ борьбы с ним.

— Основная причина зла лежит в высокой температуре горения пороха, — говорил он, — понижение ее становится решительно необходимым. Задача химиков в этом вопросе сводится к тому, чтобы найти такой состав пороха, при котором без ущерба его баллистическим качествам температура продуктов горения не превышала бы тысячи градусов.

Отсюда начинается долгая и страстная борьба Чернова за практическое использование своих выводов.

Правящий класс царской России придерживался библейской заповеди: несть бо пророка в своем отечестве. Иронии библейского автора не замечали, а ходячую мысль принимали как одиннадцатую заповедь.

Какую бы новую идею ни провозгласил великий русский инженер — будь то вращающиеся изложницы или прямое получение железа из руд, — все отвергалось или, по крайней мере, встречало тупое сопротивление среды.

И тогда Дмитрий Константинович отправлялся в свое любимое ИРТО — Императорское русское техническое общество — или в свой дом на Песочной улице, где в застекленных оранжереях он выращивал и наблюдал любимые цветы и деревья. Иногда же просто проходил в свой кабинет, чтобы, опустившись в кресло перед письменным столом, побыть час или два с великим греческим мудрецом. Бронзовое его изваяние между двух земных глобусов, служивших чернильницами на черной мраморной доске, дышало жизнью, умом и благородством. Это был Пифагор.

3. ИРТО

Получившее наименование императорского в связи с распространением его деятельности на всю Российскую империю, Русское техническое общество учредило ряд премий и медалей. Присуждались они за изобретения и исследования в области техники. Золотую медаль совет общества за разработку научных и технических идей присудил Чернову. Одновременно его избрали почетным членом общества.

Положив перед собой футляр, на бархатном ложе которого сияло золото с рельефной надписью «достойному», Дмитрий Константинович начал писать секретарю общества благодарственное письмо.

«Я глубоко тронут вниманием совета и всего общества к моим трудам на научно-техническом поприще и этой высокой оценкой моих скромных услуг, оказанных металлургической промышленности. При этом я не могу не вспомнить о тех обстоятельствах, которые поощряли меня к усиленному труду и способствовали успеху моих работ…»

С мучительным напряжением подбирал он слова, не слишком пустые, затрепанные и пошлые.

Не будем взыскательны к великому инженеру, поверим в искренность его чувств, хотя бы и выраженных канцелярским языком.

«Начало моей практической деятельности, — вспоминал Чернов, — по счастливой случайности совпало с зарождением Русского технического общества, которое доставило всем русским техникам возможность не существовавшего дотоле свободного общения и обмена мыслей на технических беседах по различным отраслям прикладных наук и технической практики. Среди богатых знаниями и умудренных опытом заслуженных деятелей пробовали свои силы молодые начинающие техники. Ободренные сочувственным товарищеским приемом своих первых робких шагов на пути приложения к практике школьных знаний, они охотно несли в общество каждый добытый успех, чтобы поделиться им со своими сочленами и в беседах по своим докладам найти нравственные удовлетворения за понесенные труды, получить драгоценные указания и почерпнуть новые силы для продолжения своих работ. При таком взаимном общении с Императорским Российским техническим обществом протекала почти вся моя практическая деятельность, начиная с моих первых шагов, так как почти все мои печатные труды были предметом моих докладов обществу».

«Считаю нравственным долгом, — писал в заключение Дмитрий Константинович, — выразить чувство моей искреннейшей признательности обществу за то теплое сочувствие и ободрявшее меня внимание, каким я всегда пользовался при моих докладах в обществе; ему же обязан я и теми заслугами, за которые так щедро теперь награждает меня общество».

Закончив свое письмо, Дмитрий Константинович еще долго сидел за столом в своем кабинете, невольно и охотно предаваясь воспоминаниям. Полувековая деятельность Русского технического общества прошла на его глазах. Некогда перед нарождающимся обществом его создатели поставили небывалую нравственную задачу: «Поднять звание техника в нашей стране!» В 1896 году они уже могли праздновать победу своих идей; старый Петербургский практический технологический институт был переименован в Технологический институт. Это переименование с упразднением слова «практический» знаменовало конец разделения теории и практики, признание науки производительной силой.

Вопреки намерениям правительства Николая I выпускать из Технологического института только практиков, «послушных помощников» начальству, к концу века институт готовил не только практиков, но и теоретиков, не только конструкторов, но и исследователей.

На празднествах по случаю 25-летия «Общества технологов» Дмитрий Константинович выступил с речью «Технологический институт и его воспитанники» и мог назвать имена уже многих выдающихся инженеров. Ведь Технологический воспитал таких революционно мыслящих представителей техники, как М. П. Сажин, участник Парижской коммуны, И. И. Гриневицкий, народоволец, Г. М. Кржижановский и Л. Б. Красин — будущие деятели Великой Октябрьской революции.

Да и как бы могли вырасти послушные практики в институте, где действовали такие ученые, как Д. И. Менделеев, Н. П. Петров, И. А. Вышнеградский, Д. П. Коновалов, С. В. Лебедев, А. Е. Фаворский, Л. А. Чугаев, цвет русской науки.

За внедрение науки в производство Чернов воевал всю жизнь. Каждый свой доклад он заканчивал обращением к слушателям или читателям — воспользоваться его открытием, осуществить его идею. Так, печатая свой исторический доклад 1868 года о структуре стали, он добавляет к нему в виде приложения сообщение об открытом им неизвестном веществе. На приглашение заняться исследованием этого вещества откликнулся Осмонд, молодой французский ученый.

— Этот вопрос оставался под спудом до 1900 года, рассказывал Чернов, — когда я отправился на выставку в Париж, взяв с собой микроскопические препараты, и подарил их Осмонду. Он чрезвычайно заинтересовался этим вопросом, причем я передал ему осколок стали от того куска, в котором я нашел это вещество.

Осмонд произвел множество опытов и убедился в том, что найденное в стали Черновым вещество является не алмазом, а карборундом.

Приглашением объединить совместные усилия закончил Чернов и свой доклад, читанный им в воздухоплавательном отделе Русского технического общества в декабре 1893 года. Доклад назывался «О наступлении возможности механического воздухоплавания без помощи баллона».

— Я лично не остановился бы перед расходами в четыре-пять тысяч рублей, — говорил Чернов, вполне уверенный в правоте своей аргументации, — если бы видел возможность обойтись этой суммой. На самом деле эти опыты должны стоить значительно дороже… Вот почему я обращаюсь к ИРТ обществу как за материальною, так и за нравственной помощью для разработки этого вопроса… Лично для себя никакой ни у кого помощи не спрашиваю, едва ли я в состоянии отдаться этому вопросу, но, может быть, среди членов нашего общества найдутся лица, пожелающие выработать летательную машину на принципе инерции. В таком случае общество, вероятно, не откажет в своем содействии, если, конечно, приложение этого принципа к воздухоплаванию будет признано со стороны седьмого отдела заслуживающим внимания.

В своем докладе, занявшем два вечера в ИРТО, Чернов отверг бытовавшее мнение, что птицы летают благодаря своей большой мускульной силе.

— Я ухватился за мысль о применении принципа инерции, связанной с ускорением! — говорил он.

Математически прочно обосновав свою гипотезу, Дмитрий Константинович указал преимущества крыла, расчлененного на элементы. Впервые в истории авиации была провозглашена блестящая идея «разрезного крыла», разработанного потом теоретически Чаплыгиным. Совершенно правильно определил Дмитрий Константинович, что подъемная сила крыла «возрастает пропорционально квадрату скорости, а работа — пропорционально кубу скорости». Так же верно оценивал он и поступательное движение в образовании и увеличении подъемной силы летательного аппарата.

Чернов ранее других ученых и практиков обратил внимание на то, что при полете машины воздух над аппаратом разрежается.

Он пытался также определить и наивыгоднейший угол атаки для своего аппарата в зависимости от скорости полета.

Оставалось только «путем опыта выработать все детали свободной летательной машины», считал Дмитрий Константинович.

Лиц, пожелавших это сделать, в ИРТО не нашлось, но доклад Чернова произвел большое впечатление, и на него позже не раз ссылался Николай Егорович Жуковский.

Не удалось Чернову найти помощников и для осуществления другого своего проекта. Речь идет о прямом получении из руд литого железа и стали в доменной печи. Сообщение было сделано Дмитрием Константиновичем в общем собрании ИРТО 20 января 1899 года. Чтобы претворить этот грандиозный проект в жизнь, требовалась уже не домашняя лаборатория, а завод, превращенный в лабораторию. Чернов попытался заинтересовать проектом уральских и южнорусских горнозаводчиков. Однако успеха не имел.

Попытки продолжались много лет, истощая терпение уже немолодого инженера, наконец в 1914 году, в преддверии первой мировой войны, Чернов оставил все надежды и приписал к своему докладу:

«Вследствие обычной косности наших частных заводов я обратился в министерство торговли и промышленности в надежде получить возможность осуществить предлагаемый способ в упрощенном виде на одном из казенных горных заводов. Однако, несмотря на двукратно выраженное тогдашним министром (В. И. Тимирязевым) желание помочь производству такого опыта, вопрос этот встретил неодолимые препятствия среди шкафов и коридоров министерства».

4. ДОМ НА ПЕСОЧНОЙ

«Отец был сторонником строгого воспитания, — рассказывает младшая дочь Дмитрия Константиновича, Александра Дмитриевна. — Дети воспитывались под надзором матери, но была также еще няня-старушка, которая пользовалась большим уважением в доме. Потом взяли немку-бонну — отец хотел, чтобы дети овладели иностранными языками. Он и сам усердно занимался языками и в домашней обстановке постоянно говорил на немецком языке. Позже для старших детей пригласили француженку. Отец всегда помогал нам в учении иностранных языков. Сам он знал немецкий, французский и английский».

Автор воспоминаний — младший член семьи, Александра Дмитриевна, пользовалась особым вниманием Дмитрия Константиновича за свой мальчишеский характер. Он так и называл ее «братец Саша». Ему нравились ее мальчишеские выходки, и не все строгости воспитания распространялись на «братца Сашу», хотя родители не баловали детей, строго взыскивали за невыученный урок и вместо игр и прогулок посылали ребят в сад, разбитый на участки, — сеять, поливать, косить, а зимой убирать снег, прокладывать тропки.

Этот большой тенистый сад в свое время соблазнил Дмитрия Константиновича приобрести дом, стоявший в нем уже не первый десяток лет. Такой дом с обширным земельным участком оставался всегдашней мечтой потомка земледельцев. Дом требовал большого ремонта и был перестроен по плану нового хозяина. По обеим сторонам мезонина появились застекленные оранжереи, где Дмитрий Константинович разводил не только цветы, но и деревья. У него на Песочной улице в Петербурге в оранжереях росли апельсины, лимоны, померанцы, пальмы, рододендроны, азалии, олеандры. Конечно, все это выращивалось не только для красоты, не только радовало глаз, но служило и объектом наблюдений ученого. Особенное внимание уделялось чайным деревьям, росшим под большими стеклянными колпаками.

В оранжереи никто из посторонних не допускался, но каждый гость получал от Дмитрия Константиновича в подарок какой-нибудь цветок. Цветок укладывали в коробку и прикрывали ватой. Все это делал обычно сам хозяин.

В саду приучались к физическому труду все дети. Они помогали отцу ухаживать за яблонями, клубникой и смородиной. Красная и белая смородина разводилась с особенной целью: Дмитрий Константинович из ягод смородины приготовлял ягодное вино, причем только на основе брожения ягод, без всякой добавки спирта. Из белой смородины у него получалось шипучее вино вроде шампанского, доставлявшее большое удовольствие всем детям.

Сам того не замечая, против своего желания, Дмитрий Константинович направлял интересы детей во все области жизни, кроме той, которой сам себя посвятил. Общее образование они получали в гимназиях, попутно Дмитрий Константинович открывал детям «радость в музыке». Старший сын, Дмитрий, вместе с сестрами учился играть на пианино, младший, Николай, с семи лет начал играть на скрипке. Варвара и «братец Саша», кроме того, учились пению.

Дмитрий Константинович прекрасно чертил, писал маслом и акварелью, придерживаясь голландских мастеров. «Часто отец приходил в детскую и знакомил нас с приемами рисования, — вспоминает «братец Саша». — В это время он уже страдал отсутствием аккомодации. Нередко он спрашивал меня, дотронулся ли он кисточкой до бумаги, так как не чувствовал расстояния. У него уже появилась болезнь глаз — глаукома, начавшаяся во время работы на Обуховском заводе. Когда болезнь обнаружилась, отец обратился к известному врачу Домбергу, который сразу оперировал оба глаза. После операции отец потерял зрение на левый глаз, а правый отлично сохранился до самой смерти».

О профессии отца дети знали только то, что он потерял на работе зрение, что на постройку летательного аппарата и на опыт прямого получения железа и стали из руд не добился помощи и поддержки ни от Технического общества, ни от министерства торговли и промышленности.

Дома они видели отца чаще всего за письменным столом, в очках, за работой над лекциями, впоследствии составившими учебник сталелитейного дела. Сняв очки, он занимался своими оранжереями, иногда становился за верстак, работая над очередной скрипкой для будущего оркестра.

В доме был большой зал, где устраивались концерты, на которых выступали и дети. Охотно появлялись р доме на Песочной музыканты, композиторы.

Увлечение юности — скрипка — с годами окрепло. Чернову удалось доказать, что секрет итальянских скрипок кроется в толщине деки, а не только в просушке дерева, не в «обыгрывании» инструмента, как принято было думать. Дмитрий Константинович сконструировал особый прибор, который определял толщину деки при помощи целого набора камертонов. Прибор позволял установить предельно точно, где и какая толщина деки дает ту или иную силу звука, а также тембр.

На скрипках, созданных Черновым, играл известный в то время скрипач Завитновский. Изготовление набора скрипок для целого оркестра у Чернова заняло несколько лет.

Ничто не характеризует так убедительно неизменное правило Чернова любое практическое дело начинать с научного исследования, как его скрипки. В изданной им специальной брошюре «О построении музыкальных смычковых инструментов» Чернов пишет:

«Выработка и сборка существенных частей корпуса этих инструментов может быть приравнена к выработке и сборке хронометров, микроскопов, телескопов и тому подобных точных инструментов и приборов, высокие качества которых достигаются лишь приложением к делу крайней тщательности, знаний, умения и терпения. Какими мерами и средствами эти последние качества достигаются, всем известно, а следовательно, нет и особого секрета в искусстве изготовления скрипок».

Изготовление скрипок было отдыхом Дмитрия Константиновича после напряженных занятий в академии и научной работы дома. Над инструментами он работал чаще всего в присутствии жены. Александра Николаевна обычно при этом читала ему вслух газеты или журналы, которые выписывали по общему согласию родителей и детей.

Дмитрий Константинович изготовил двенадцать скрипок, четыре альта и четыре виолончели. «Общество друзей музыки» провело музыкальное собрание для сравнительного испытания струнных инструментов, построенных Черновым и старыми итальянскими мастерами.

В Малом зале консерватории 18 января 1911 года выдающиеся скрипачи Завитновский, Савицкий и братья Пиорковские играли на скрипках Бергони, Амати, Страдивариуса и Чернова.

Это был публичный концерт, собравший всех столичных любителей и знатоков музыки.

Жюри поместили за ширмой, чтобы оно не знало, какую скрипку держит в руках исполнитель. К удовольствию Дмитрия Константиновича и всей его семьи, скрипки Чернова получили одинаковую оценку со скрипками итальянских мастеров.

Это была сенсация.

О ней долго вспоминали в петербургских музыкальных кругах. Легенда об особых секретах итальянских мастеров если не была рассеяна вовсе, то, во всяком случае, была подорвана.

Композитор и музыкальный критик Михаил Михайлович Иванов, профессор Московской консерватории, писал:

«У нас среди строителей инструментов есть такие знатоки своего дела, как А. Леман и Д. К. Чернов, европейски известный ученый по металлургии. Наука не помешала ему заняться постройкой струнных инструментов. Он безусловно убежден не только в достоинстве своих скрипок, но и в том, что мы в наше время можем производить такие инструменты, которые могут смело соперничать со старыми итальянскими… Убеждение же, что современные мастера, вооруженные должными знаниями, могут конкурировать со старыми кремонцами, разделяет и А. Леман, тоже неутомимый деятель в этой области».

Анатолий Иванович Леман — военный инженер — оставил службу, чтобы всецело посвятить себя инструментально-музыкальному делу. К жтературе он приобщился как автор повестей и рассказов, а к науке как создатель «Теории биллиардной игры» и издатель «Книги о скрипке».

Музыкальные вечера в доме на Песочной улице получили некоторую известность в Петербурге. Для самого хозяина они являлись такой же радостью, как и его коллекция янтаря или коллекция оружия, оранжереи и домашние вина из ягод. На Рижском взморье он собирал янтарь, а чаще покупал его — в кусках и в бусах, нередко с запечатанными в них насекомыми, причем необработанная смола интересовала его больше, чем бусы и запонки из нее.

В кабинете Дмитрия Константиновича было также целое собрание сабель, клинков, кинжалов из дамасских сталей. В другой коллекции были рыцарские шлемы, кольчуги, стрелы, колчаны. Собирал он их для изучения узоров и рисунков на стали, характеризующих ее свойства и структуру.

Если для отца все, что находилось, что делалось в доме, прямо или косвенно служило науке, то для сыновей оно ничему не служило, никуда не манило, существовало само собою.

В гимназические годы Дмитрий по-юношески мечтал стать капитаном дальнего плавания. Но мореходными классами ведало морское министерство, а он был старшим в семье и по тогдашнему закону о воинской повинности освобождался от службы. После недолгих размышлений Дмитрий Дмитриевич, получив аттестат зрелости, поступил на юридический факультет Петербургского университета.

Судебная реформа в первые десятилетия своего существования привлекала многих молодых людей как благородное дело, пришедшее на смену неправосудию и бесправию. Отец не перечил сыну в выборе профессии, хотя и предпочел бы видеть его ученым инженером.

Человек беспримерной социальной отзывчивости, Дмитрий Константинович видел, что недворянским детям, кроме Технологического института, деваться некуда. А между тем развивавшаяся промышленность страны испытывала недостаток в подготовленных кадрах электромехаников, кораблестроителей, экономистов и более всего металлургов.

Зародившаяся крупная промышленность, особенно военная, требовала, чтобы обработка стали и стальных изделий производилась новыми методами, основанными на точном научном знании.

Но таких специалистов в России почти не было. Были отдельные великаны, мысль которых далеко опережала обычный уровень знаний современников. Таков был сам Чернов. Основные же кадры заводских работников научных знаний не имели, руководствовались преданиями, догадками, случайными находками. Никто другой не знал так хорошо положения в металлургической промышленности, как Чернов. Нужна была наука о металлах, нужны были специалисты, понимающие, что происходит при выплавке металла, при его обработке, знающие природу металла.

Решение старшего сына пойти в университет на юридический факультет, увлечение второго сына естествознанием, в частности зоологией, убедили Дмитрия Константиновича в необходимости создания Политехнического института с факультетами новых, быстро развивающихся наук, таких, как электромеханика, радиотехника, воздухоплавание, кораблестроение, экономика, металловедение.

Если для осуществления идеи не виделось неодолимых препятствий, Дмитрий Константинович прежде всего сам брался за дело.

Так было и на этот раз.

В это время на Песочной улице в новых зданиях старейшего Электротехнического института, готовившего инженеров-электриков, проводил дни и ночи за работой изобретатель радио Александр Степанович Попов, профессор физики. Он советовался с Черновым, как с экспертом Парижской всемирной выставки, по поводу полученного им приглашения экспонировать радиоприемник новой конструкции с приемом сигналов на слух. Дмитрий Константинович был удивлен его молодостью, застенчивостью, скромностью и искренним вниманием к чужим мнениям.

Идею Чернова о Политехническом институте с факультетами новых наук Попов встретил со свойственной ему готовностью идти навстречу каждому и посильно помогать ищущим поддержки.

Мысль создать в Петербурге Политехнический институт была поддержана крупнейшими русскими учеными, заинтересованными в быстрейшем развитии техники в России.

5. ВЕЛИКАЯ ЧЕСТЬ РОССИИ

Последний, 1900-й год уходящего XIX века Франция ознаменовала открытием новой Всемирной выставки в Париже.

Теперь выставка занимала площадь в сто гектаров, не считая пристроек, доходивших до старого Венсеннского леса. Расположенные по обоим берегам Сены выставочные здания были соединены, кроме двух старых мостов, еще двумя новыми. Из них самый большой мост представлял собой последнее слово инженерного искусства.

Пароходы, омнибусы, железные дороги с электропоездами перевозили миллионы гостей из одного конца в другой огромной территории выставки, самой величественной из всех прежних. Переполненный иностранными туристами, промышленниками и инженерами, стекавшимися сюда со всех стран мира, Париж ошеломлял движением и шумом разноязычной толпы. Но Дмитрий Константинович, владея всеми основными европейскими языками, чувствовал себя здесь свободно и просто, как свой человек. По-французски говорили все дети Чернова. Только здесь, в Париже, им стало понятно, почему с такой настойчивостью побуждал отец их учиться говорить, писать и читать хотя бы на одном чужом языке.

Все дни пребывания в Париже были посвящены выставке, где каждый находил что-то особенно интересное и нужное для себя. Дмитрия Константиновича увлекали новейшие достижения машиностроения.

В этот последний год XIX века изобретатели и конструкторы демонстрировали в основном конструкции экономичного двигателя, в котором нуждалось более всего капиталистическое хозяйство. Всеобщее внимание привлекал двигатель немецкого инженера Рудольфа Дизеля, здесь же были выставлены паровые турбины шведского инженера Густава Лаваля, реактивные паровые турбины инженеров англичанина Чарльза Парсонса и француза Огюста Рато. Все эти машины, конкурировавшие друг с другом, здесь, под стеклянным потолком павильона, казались умным и спокойным воплощением человеческого гения. За стенами павильона вокруг них сталкивались интересы различных промышленных групп, вступавших в ожесточенную борьбу.

Во Дворце машин Дмитрий Константинович встретился с Георгием Филипповичем Деппом, профессором Технологического института, читавшим курс паровых машин по рекомендации Чернова и в артиллерийской академии. Не удивляясь, точно они встретились на Невском в Петербурге, Депп решил немедленно познакомить Чернова с Дизелем.

— Представьте себе, — говорил он, идя впереди и показывая дорогу между огромных экспонатов, — мы с ним учились в Мюнхенском политехникуме, там студенты рассаживаются по алфавиту, и мы сидели на одной скамье. Депп — Дизель, Депп — Дизель… Он будет рад познакомиться с вами… Мы о вас говорили.

Маленького роста, с большой черной бородой, похожий на гнома, Георгий Филиппович радостно смеялся, вспоминая своего мюнхенского школьного товарища. Дизель, протягивая Чернову руку, подтвердил рассказ Деппа:

— Да, мы старые товарищи по школе… И это было лучшее время нашей… моей, по крайней мере, жизни! — поправился он.

— А я помню, — продолжал свой рассказ Георгий Филиппович, — как на лекции Линде об идеальном тепловом двигателе Карно Рудольф схватил свою тетрадку и записал на ней: «Изучить возможность применения изотермы на практике!»

С тех пор в продолжение четырнадцати лет школьный товарищ Деппа непрестанно размышлял над способами осуществления идей Карно. За эти годы студент превратился в ученого инженера и в 1892 году взял на изобретенный им двигатель патент, озаглавленный с юношеской смелостью так: «Теория и конструкция рационального теплового двигателя, призванного заменить паровую машину и другие существующие в настоящее время двигатели».

И вот теперь они, покоренные дерзостью молодого инженера, молча стояли перед двигателем, уже носившим название дизель-мотора.

Дизель и Чернов были представителями нового поколения конструкторов, инженеров и изобретателей, хотя деятельность их и проходила еще в XIX веке. Изобретатели предшествующих поколений шли к осуществлению своих не всегда даже ясных им самим идей ощупью, исходя из опыта и случайных наблюдений, не имея зачастую никакой теоретической подготовки. Дизель же, вооруженный теоретическими знаниями, как и Чернов, пошел к разрешению поставленной задачи, опираясь на требования теории, хотя в процессе работы и приходилось отступать от нее.

Было что-то общее и в их творческих биографиях, и Дмитрий Константинович с огромным вниманием и сочувствием слушал Дизеля.

— Да, то было лучшее время моей жизни, — повторил Дизель. — Момент возникновения идеи есть самое радостное время для изобретателя. Это время размышлений и творчества, когда кажется все возможным, все осуществимым. Выполнение идеи, когда изобретатель работает над созданием подсобного материала для реализации своей идеи, является все еще счастливым периодом жизни: это время преодолевания сопротивления природы, из которого выходишь возвышенным и закаленным, даже если ты потерпел поражение… Проведение изобретения в жизнь, — с горькой улыбкой закончил он, — это время борьбы с глупостью, косностью, завистью, злобой, тайным противодействием и с открытой борьбой интересов! Ужасное время борьбы с людьми, мученичество, даже в том случае, если все кончается победой!

— Ну, вы победили, господин Дизель! — взволнованный его признанием, воскликнул Дмитрий Константинович.

— Между идеей и ее осуществлением находится мучительный период человеческого труда, — ответил Дизель, — осуществляется лишь незначительная часть безудержных идей творческой фантазии. Осуществленная же идея всегда оказывается не тем идеалом, который возникал в воображении: изобретатель всегда работает с неслыханным уклонением от своего идеала, забрасывая свои первоначальные проекты и решения… Да вы и сами, верно, все это знаете не хуже меня! — закончил он с грустной улыбкой.

Дмитрий Константинович мог только наклонить голову в знак полного согласия с говорившим.

В России судьба изобретения Дизеля сложилась удачно. Всего лишь несколько месяцев назад, в ноябре 1899 года, Депп в качестве председателя Русского технического общества поставил на общем собрании общества свой доклад о произведенном им испытании созданного в России, по лицензии Дизеля, двигателя, работающего на сырой» нефти. Заканчивая доклад, Георгий Филиппович говорил:

— Первая же попытка построить у нас двигатель, пользующийся нефтью, которой столь богата наша родина и которая представляет наивыгоднеишее во всех отношениях топливо, увенчалась успехом. Безукоризненно выполненный нефтяной мотор пущен в ход, и я не могу не подчеркнуть, что именно у нас разрешен вопрос об экономичном тепловом двигателе, так как только с переходом на нефть окончательно и бесповоротно решается судьба дизель-мотора, обеспечивается ему широчайшее применение.

Депп заговорил с Дизелем о предстоящем на выставке докладе по поводу проведенных в Петербурге испытаний. Дмитрий Константинович крепким рукопожатием еще раз подтвердил изобретателю свое поздравление, простился с Деппом и вышел на переполненные народом вечерние, ярко освещенные улицы выставки.

Главные постройки на Марсовом поле, где помещался и машинный отдел, сияли в зареве огней. За ними горели волшебным светом Дворец электричества и Зал празднеств.

«Люди, не изобретающие, живут счастливее! — подумалось Дмитрию Константиновичу, глядя на веселые лица оживленных любопытством встречных людей. — Может быть, Дмитрий прав…»

Парижская выставка 1900 года была задумана как торжественная демонстрация достижений науки и техники ушедшего в прошлое XIX века. При постройке выставочных зданий были пущены в ход железобетонные и стальные конструкции. Дворец электричества и машиностроительный зал были в центре всеобщего внимания.

Выставка сопровождалась съездами ученых обществ, собраниями Французской академии наук, занявшими почти весь 1901 год. В состав экспертных комиссий входили представители мировой науки, техники и промышленности.

И вот на первом же в новом году собрании Международной комиссии экспертов по металлургии директор крупнейших металлургических заводов во Франции, доктор философии Поль Монгольфье, обращаясь к собравшимся, заявил:

— Считаю своим долгом открыто и публично заявить в присутствии стольких знатоков и специалистов, что наши заводы и все сталелитейное дело настоящим своим развитием и успехами обязано в значительной мере трудам и исследованиям русского инженера Чернова, и приглашаю вас выразить ему нашу искреннюю признательность и благодарность от имени всей металлургической промышленности!

Зал громко и дружно разразился аплодисментами в адрес русского инженера. Не подготовленный к такому неожиданному и торжественному признанию, Дмитрий Константинович встал и неловко поклонился, оглядывая зал: аплодисменты усилились и умолкли, когда, подождав немного, Дмитрий Константинович сел на свое место в первом ряду, опустил глаза и еще долго не поднимал их, стараясь скрыть взволнованность и смущение.

Скромность сопутствует большим людям не только как нравственная добродетель. Как инстинкт она охраняет деятельный ум от возможных ошибок и поспешных заключений.

Дмитрий Константинович, конечно, знал и без демонстрации мировой общественности, какое значение имеют и будут иметь его открытия в грядущий век стали и машиностроения. Но каждое признание подкрепляло его уверенность в том, что он стоит на правильно избранном жизненном пути.

Через день тот же Монгольфье, живой, энергичный француз, подвижный и порывистый, в противоположность своему по-русски сдержанному спутнику, привез Дмитрия Константиновича в Елисейский дворец — резиденцию президента республики. Пройдя с Черновым через шеренги гвардейцев, одетых в яркую форму наполеоновских времен, Монгольфье представил своего спутника главному церемониймейстеру, который провел их в приемный зал президента. Там им прочли указ президента о награждении инженера, профессора Дмитрия Чернова орденом Почетного легиона офицерского креста, после чего Эмиль Лубе, президент Франции, приколол на лацкан фрака Дмитрия Константиновича пятиконечный белый крестик с золотым венком над ним вместо обычной короны. Сказав о неизменной дружбе России и Франции, он добродушно улыбнулся и отпустил награжденного. Его тут же подхватил Монгольфье и, поздравляя на ходу, провел снова через шеренги гвардейцев, беспрестанно кому-то кланяясь, кому-то улыбаясь.

Вечером в русском ресторане под названием «Москва» ученые-металлурги Франции устроили банкет в честь Чернова — «отца металлографии». Приглашенных по просьбе устроителей принимала в качестве хозяйки Александра Николаевна, сохранившая на всю жизнь простоту и достоинство. Над ее щепетильностью в манерах, в прическе, в одежде, даже в произношении чужестранных слов подсмеивался Дмитрий Константинович, но дети с восхищением следили за каждым ее движением, каждым жестом и старались ей подражать.

Банкет прошел весело, без натянутости в большой мере благодаря хозяйке и очаровательной младшей дочери, помогавшей матери.

Среди гостей были, кроме Монгольфье и членов экспертной комиссии по металлургии, старые знакомые Чернова: Ле-Шателье, Совер, Пурсе, Портевэн, Гейн, молодой Осмонд.

Не обошлось без речей и поздравительных тостов.

Маленькую речь, произведшую большое впечатление, произнес Альберт Портевэн.

— Чернов есть провозвестник и глава нашей школы. Его первые труды послужили фундаментом для последующего удивительного прогресса в области металлургии стали, для которой вторжение науки оказалось поистине революционным. Его прекрасная жизнь, получившая мировую оценку, делает великую честь России!..

Устраивая семейную поездку в Париж, Чернов рассчитывал, что грандиозная выставка научных и технических чудес покорит воображение молодых умов, побудит к раздумью над судьбами человечества. Дети проводили все дни с утра до вечера в разных выставочных дворцах и павильонах, просто на праздничных улицах выставки, но как будто умышленно проходили мимо всего того, о чем начинал разговор отец.

О русском отделе выставки Дмитрий сказал:

— Русский отдел выставил напоказ всему миру промышленную отсталость России!

Он был умен, начитан, умел видеть смешное в людях, вещах, любил вызывать улыбку у брата, сестер.

Отец остановил его:

— Остроумно, но не смешно, скорее грустно!

Русский отдел в 1900 году, как и на прежних выставках, демонстрировал главным образом русскую кустарную промышленность: резные деревянные изделия, игрушки, кружева, вышивку, каслинское литье. На этот раз каслинцы прислали вызывавший всеобщее восхищение тонкой работой чугунный павильон. Дмитрий Константинович провел несколько часов перед каслинским чудом, рассматривая ажурную постройку, кружева стен и карнизов, сложный орнамент, сплетенный из ветвей, цветов, птиц, драконов и плывущих по морским волнам парусных судов.

Чугуноплавильный и железоделательный завод основан на берегу уральского озера Касли в 1747 году. Железо прославило на весь мир каслинскую марку в виде двух соболей, стоящих на задних лапах друг против друга. По марке и самое каслинское железо стало называться соболиным, а слово «соболиный» стало означать высший сорт всякого товара.

Искусные русские мастера не ограничились выделкой железа. Они надумали прославить свой городок чугунным литьем знаменитых скульптур, таких, как Дон-Кихот Готье или кони барона Клодта с Аничкова моста, а также таежных медведей и азиатских чаш собственных каслинских художников. Каслинское литье так тонко и изящно по своей формовке и последующей чеканке отлитой фигуры, что по художественной точности и выразительности нередко превосходит бронзу.

Всматриваясь в каслинские произведения искусства, Дмитрий Константинович пришел к твердому убеждению, что потенциальные возможности стального литья также неисчерпаемы.

Одного каслинского павильона было достаточно для того, чтобы пробудить живую мысль Чернова к действию. Но всем чудесам науки и техники Всемирной выставки не удалось поколебать в сыновьях его устоявшегося убеждения в правильности избранных ими собственных путей жизни и деятельности.

6. «ДЕЛО ИДЕТ ОБ ИМЕНИ РУССКОМ, А НЕ ОБО МНЕ»

Еще на первой Всемирной выставке в Париже 1867 года многие европейские ученые, историки, искусствоведы заинтересовались русским национальным искусством, пожелали изучить его непосредственно по источникам. От имени европейских ученых к русскому комиссару выставки агенту министерства финансов А. И. Бутовскому обратился за содействием глубокий знаток истории искусств, французский зодчий Виолле ле Дюк.

По собранным и сообщенным ему братом Бутовского, Л. И. Бутовским, материалам Виолле ле Дюк со свойственной французам живостью написал и в 1877 году издал остроумное, но не слишком серьезное сочинение «Русское искусство, его источники, составные элементы, высшее развитие и будущее». Через год оно вышло в России в переводе Н. Султанова и взволновало не только любителей искусств.

По тонкому и верному замечанию русского историка литературы А. Л. Кирпичникова, «русские ученые, поспешно собиравшие материалы для французского автора, проявили в этом деле только одно достоинство — скромность». Известный русский искусствовед, создавший всемирно известное собрание древностей Румянцевского музея, Георгий Дмитриевич Филимонов, не будучи публицистом, напечатал в «Московских ведомостях» гневную статью.

«Не совсем напрасно, — с горьким юмором писал он, — упрекают нас, русских, в косности и в ожидании толчков с Запада. Мы бы и теперь, пожалуй, готовы были отказаться от всяких забот о русском искусстве, да беда в том, что мы так позорно изверились своим самоотрицанием на Западе, что нам уже прямо отказываются верить, если мы утверждаем, что у нас не только нет искусства, но его и быть не могло».

С самого начала своей научной деятельности столкнулся с таким самоотрицанием Дмитрий Константинович Чернов. Его доклад Русскому техническому обществу в 1868 году был событием мирового значения, открыв новую эпоху в теории и практике тепловой обработки стали. В царской России эта работа Чернова была известна только немногим специалистам, и в течение десяти лет он напрасно искал широкого признания у своих соотечественников.

Дмитрий Константинович послал печатный текст своего доклада, опубликованного в «Записках Русского технического общества», в Лондон, известному металлургу Андерсену. Андерсен опубликовал гениальную работу русского инженера на английском языке. С этого перевода был сделан французский перевод, с французского — немецкий. Истинным «толчком с Запада» были почести, оказанные Чернову в Париже на Всемирной выставке 1900 года. Уже в следующем, 1901 году с того же французского сделал русский перевод служащий Брянского общества Александровского южнорусского завода И. П. Семенченко-Даценко. Под витиеватым заголовком «Применение микроскопической металлографии к производству рельсов и теория Чернова» перевод появился в Брянске.

А через год «Записки Русского технического общества» повторили в изложении А. Р. Шуляченко исторический доклад Дмитрия Константиновича в статье «Д. К. Чернов».

Понадобилось тридцать три года для того, чтобы в дореволюционной России соотечественники Чернова начали узнавать о его гениальном труде.

Замалчивание русского имени в самой России побуждало к молчанию и иностранную литературу, не столь щепетильную, как французская. Подобно Ломоносову, Менделееву, Бутлерову, Зинину и многим другим великим деятелям науки и техники, Дмитрий Константинович чрезвычайно остро и близко принимал к сердцу незаслуженное замалчивание своих заслуг и открытий, сознавая, что «дело идет об имени русском, а не обо мне», как говорил Менделеев.

Энергично, словом и делом боролся Чернов за признание приоритета и заслуг русских ученых, в частности его собственных. Им руководило правильно понимаемое патриотическое чувство, а не личное самолюбие, ни тем более жажда обогащения. Он не таил своих находок и открытий, наоборот, выступал с докладами перед широкой аудиторией о каждом своем достижении, предоставляя любому продолжать начатое им или пользоваться практическими выводами из него.

Об этой стороне его деятельности свидетельствует известная переписка с профессором Е. Гейном, руководителем лаборатории в Шарлоттенбурге.

Летом 1902 года в старинном немецком городе ученых и художников Дюссельдорфе происходил металлургический съезд, организованный английским Институтом железа и стали. Для членов съезда внук основателя знаменитой фирмы Круппа Фридрих Альфред Крупп устроил завтрак.

Тут после шумных тостов, дружеских разговоров и обмена визитными карточками Дмитрий Константинович сказал Гейну:

— Я заинтересовался вашим докладом и прениями по нему. Если в немецкой литературе появится подробный отчет об этом, сообщите мне, где он напечатан.

В свою очередь, Гейн попросил русского делегата прислать ему статью А. А. Ржешотарского «Микроскопические исследования железа, стали и чугуна». Дмитрий Константинович записал эту просьбу на своей визитной карточке и, возвратясь в Петербург, тотчас послал Гейну интересовавшую его литературу.

Сообщая о получении литературы, Гейн в ответ выслал Чернову свою брошюру о болезнях железа и меди, в которой речь шла о том же предмете, что и в докладе Гейна на съезде. Комментируя посылку брошюры, Гейн заметил: «До сих пор другого ничего не появлялось об этом предмете».

Это смелое замечание и вызвало дальнейшую полемику между учеными. Благодарствуя за интересные исследования о болезнях меди, Чернов писал дальше:

«Что касается болезней железа и стали, то я очень давно писал о них, и если Вы имеете знакомство с французской и английской металлургической литературой, то, наверное, встречали не раз указания на мои работы… и могли видеть, что я занимался металлографическими исследованиями еще раньше проф. Мартенса и что американский металлург Совёр вполне прав, когда писал… мне: «Вы создали теорию термической обработки стали рукою мастера, и Ваши ученики добавили сравнительно немногое к Вашим основным положениям».

Приведя подробную библиографию своих статей, появившихся за границей, Дмитрий Константинович отмечал:

«Мне кажется, что в Германии редко упоминают о работах в других государствах, хотя бы они появились в литературе и ранее немецких. По крайней мере я замечаю это по отношению к моим работам; иногда прямо повторяют мои опыты, даже моими словами объясняют наблюдаемые явления, а моего имени не упоминают. Возьмите «Siderologie» барона Юптнера или «Eisenhüttenkunde» Ледебура и многое другое… Впрочем, во всякой стране свои обычаи».

Последовавший затем ответ профессора Гейна заслуживает того, чтобы привести его целиком. Вот что писал Гейн в октябре 1902 года:

«Многоуважаемый профессор! С большим интересом я прочитал Ваши сочинения, опубликованные в «Engineering» и в «Proceedings of the Inst, of Meeh. Eng.». До сих пор я только изредка находил неопределенные ссылки на Ваши работы и, насколько мне помнится, в сочинениях г. Осмонда. Тем более я рад, что теперь знаком с ясными и дальновидными исследованиями, которые Вы опубликовали уже много лет назад. Поскольку они имеют отношение к перегреванию стали, я буду считать своим прямым долгом указать на них в моих письменных возражениях на прения по поводу моего доклада. Вы вполне правы, утверждая, что Вы уже в 1876 году или даже раньше установили факт, что, начиная с известной температуры «b», сталь обнаруживает склонность к перегреванию и что перегретую сталь можно снова исправить, нагревая ее до температуры «b». В то же время Вы уже тогда указали на различие между перегревом и пережогом стали. Позволю себе заметить, что в наших работах находятся и несовпадающие пункты, и я был бы рад, если бы Вы и последним уделили Ваше особенное внимание».

Переходя к главному моменту переписки, Гейн делает попытку оправдать замалчивание трудов Чернова в немецкой литературе.

«Вы пишете, — говорит он, — что особенно в Германии редко упоминают о работах, сделанных в других государствах. Что касается до Вас лично, то это весьма печальное явление, все страны виновны тут в одинаковой степени, и я не понимаю, почему Вы особенно обвиняете Германию, ведь ни одно из Ваших сочинений не появилось на немецком языке. Они опубликованы в английских журналах, и поэтому можно было ожидать, что в Англии о Ваших работах должны иметь более понятия, чем у нас. Между тем отчет о прениях по моему докладу, которым я в настоящее время располагаю, не доказывает этого, потому что г. Ридсдаль прямо утверждает, что он первый открыл фундаментальные явления перегревания стали в 1898 году. Из сказанного Вы видите, что Ваши упреки по отношению исключительно Германии не совсем справедливы. Насколько мне известно из моей практики, я могу смело утверждать, что в Германии более, чем в других странах, серьезно следят за выходящей иностранной литературой и что для этой цели специально занимаются языковедением. Если бы Вы знали, с каким трудом мне достались Вами отмеченные старые английские журналы, то Вы бы менее резко осуждали за то, что в Германии до сих пор незнакомы с Вашими интересными трудами, и Вы бы не сделали незаслуженный упрек проф. Ледебуру в том, что он не упоминает Вашего имени».

В результате обмена письмами и подлинниками упоминаемых в переписке публикаций профессор Гейн в своем ответе на прения по его докладу на металлургическом съезде в Дюссельдорфе сообщил следующее:

«Претензия на приоритет, оспариваемая г. Ридсдалем в отношении некоторых содержащихся в докладе автора (Гейна) заключений, разрешается чрезвычайно просто, если указать, что все права на приоритет в данном случае принадлежат, бесспорно, проф. Чернову из Петербурга, который еще много времени тому назад, в 1868 г., охватил сущность основных явлений перегрева стали самым дальновидным образом. Автору доставляет большое удовольствие, что он может засвидетельствовать достоинства работы проф. Чернова, и единственно, о чем он сожалеет, это о том, что не успел раньше познакомиться с содержанием его (Чернова) статьи, напечатанной в «Engineering» за июль 1876 г. стр. 11 под названием «Структура стали. Заметки о производстве стали и способах ее обработки». Поэтому работу докладчика (проф. Гейна) следует рассматривать как продолжение и развитие общих положений, ранее установленных, и он очень рад, что фундамент, заложенный г. Черновым, на котором он (Гейн), не подозревая вовсе о его существовании, явился продолжателем, оказался столь надежной и прочной постройкой».

На это признание Чернов отвечал коротким письмом, исполненным высокого достоинства, и посылкой новой своей печатной работы. Гейн в марте 1903 года писал Чернову:

«Нет сомнения, что было бы чрезвычайно необходимо, чтобы Вы еще раз опубликовали свои сочинения. В то время, когда они появились, человечество считало себя вправе упускать из виду русскую литературу. Как несправедливо такое отношение, Вы доказываете до полной очевидности Вашими трудами».

Так шаг за шагом Чернов утверждал право русских ученых на самобытность, доказывая, что у нас есть и наука и техника, способные участвовать в мировом научно-техническом прогрессе. Правда, русский инженер вышел слишком далеко вперед, и многие иностранные ученые не могли побороть барьера собственного мышления. Провозглашенные Черновым положения до конца века оспаривались некоторыми учеными в Америке, где обработка стали велась еще примитивно. В Европе Флорис Осмонд своими экспериментальными работами полностью подтвердил справедливость учения Чернова о влиянии «особенных» температурных точек на структуру стали.

Профессор Колумбийского университета Генри Гоу в своей «Металлургии стали», изданной в 1891 году, пренебрежительно упоминая о работе Чернова, мог только сказать о проводимой Черновым аналогии кристаллизации стали и квасцов: «Подобные аналогии никогда ничего не доказывают, но приводят часто к ошибочным заключениям».

Ученик Гоу и его ассистент Совёр в угоду своему учителю в докладе на съезде в Чикаго о своей экспериментальной работе о вторичной кристаллизации стали не упомянул имени русского инженера, хотя повторял ряд его высказываний. А Гоу, председательствовавший на съезде, не указал ему на это. Однако Совёр вскоре счел нужным написать Чернову приведенные им в письме Гейну строки, а Гоу даже посвятил русскому ученому изданный им в 1903 году учебник «Железо, сталь и другие сплавы».

На титульном листе книги он напечатал: «Моему другу, профессору Дмитрию Константиновичу Чернову, отцу металлографии железа, в знак искреннего уважения посвящается этот труд».

Открытая, прямая и честная борьба за высокое достоинство русского имени в науке и технике привлекла к Чернову немало честных людей, сделавшихся потом его истинными друзьями и последователями.

7. СВЯЗЬ ВРЕМЕН

Политехнический институт в Петербурге, осуществивший идею Чернова, был открыт в 1902 году в составе четырех отделений: металлургического, электротехнического, экономического и кораблестроительного.

Программу экономического отделения представил Менделеев. В последнее десятилетие своей жизни он много времени и труда уделял экономической, государственной и общественной жизни России, что отложилось в его «Заветных мыслях». Участие в создании Политехнического института привело Менделеева к написанию «Заметок о русском просвещении». Их главная мысль: просвещение есть основа народного благосостояния.

Кораблестроительное отделение защищал со страстью Чернов. В помощь ему Александр Степанович Попов привлек Константина Петровича Боклевского, выдающегося кораблестроителя. Изобретатель радио читал курс высшей математики и физики в Морском техническом училище, где учился Боклевский.

Когда программы были составлены и преподаватели подобраны, строительной комиссии стало известно о намерении правительства присвоить новому институту имя наследника, дабы стереть с него черты общественной инициативы.

Комиссия возмутилась. На поспешно организованном заседании секретно обсуждали вопрос, что делать, так как решительно все члены комиссии были против такого именования.

Дмитрий Константинович указал выход из положения: в связи с наступающим двухсотлетием основания Петербурга обратиться с ходатайством о присвоении институту имени Петра Первого.

— Именно Первого, а не Великого! — поддержало его предложение большинство.

По ходатайству совета института ему было присвоено имя Петра I. На студенческих наплечниках появился вензель из скрещенных двух латинских Р — «Петер Примус».

В состав преподавателей и профессоров входили многие ученики и последователи Чернова, но сам Дмитрий Константинович отверг приглашение занять кафедру металлургии.

— Моя святая святых артиллерийская академия, — говорил он, — и я не оставлю ее никогда!

Вместо своей Чернов предложил кандидатуру Александра Александровича Байкова, ученика Менделеева, и Михаила Александровича Павлова, знатока доменного процесса. Впоследствии оба стали академиками.

Отказавшись занять кафедру, Чернов, однако, до конца жизни выступал и здесь, и в различных научных обществах с докладами и лекциями. Они служили высшей школой для многих добровольных его учеников и последователей, таких, как А. А. Байков, И. А. Крылов, М. А. Павлов, А. А. Ржешотарский, В. А. Яковлев.

Об этой черновской школе Байков писал в своих воспоминаниях!

«Чернов выступал с докладами о своих работах на заседаниях научных и технических обществ, на съездах, в высших учебных заведениях. Доклады его производили исключительно сильное впечатление на слушателей, они характеризовались простотой и ясностью изложения, силой и яркостью выражений, захватывали аудиторию глубиной проникновения в существо излагаемого вопроса. Неизгладимое воспоминание о докладах Д. К. Чернова сохранялось у всех, кому приходилось их слышать. Особенно замечательны были его доклады о кристаллизации стали, когда он демонстрировал свой большой «Кристалл Чернова» в 1901 году, «О выгорании каналов в стальных орудиях» в 1912 году и «О точке «b» Чернова» в 1913 году на втором Всероссийском съезде деятелей по горному делу, металлургии и машиностроению. Доклад этот явился настоящим триумфом Д. К. Чернова, и бурными, долго не смолкавшими овациями многочисленные участники съезда встретили появление на кафедре своего великого соотечественника, всемирно известного ученого-металлурга».

Байков с 1901 года заведовал испытательными лабораториями Обуховского завода, он называл его «академией металлургических знаний» и на глазах Чернова стал глубоким специалистом по вопросам металлографии.

О Чернове Александр Александрович вспоминал всегда как о «величайшем гениальном ученом, своими исследованиями произведшем полную революцию в металлургии».

«Значение Чернова для металлургии, — писал он, — можно сравнить со значением Менделеева для химии. Подобно тому как химия в своем дальнейшем развитии будет идти по пути, указанному Менделеевым, так и металлургия стали будет развиваться в том направлении, которое указано Д. К. Черновым».

Встречаясь в Политехническом институте, на заседаниях Физико-химического общества, на музыкальных вечерах в доме Чернова, молодые ученые Александр Александрович Байков, Михаил Александрович Павлов, Владимир Анатольевич Яковлев часто говорили о необходимости создать Русское металлургическое общество.

— Редко, случайно мы встречаемся вместе и говорим о главном для России. Вон физики и химики — устраивают съезды, издают свой журнал! Нас уже тоже много, и мы способны решать большие задачи! — энергично доказывал Байков.

Дмитрий Константинович радовался, что выросла целая армия молодых, инициативных, влюбленных в металлургическое дело инженеров и ученых. Он-то глубоко понимал, как необходимо объединить металлургам свои усилия.

— Я охотно поддержу вашу идею, — говорил Дмитрий Константинович. — И не раздумывайте долго. Можно жить и без казенной субсидии. Есть главное: ясны цели и задачи общества, есть желающие бескорыстно потрудиться на благо отечества.

Как-то утром, разбирая почту, Чернов вскрыл конверт и вынул изящную плотную карточку, на которой вверху крупным шрифтом было напечатано: Русское металлургическое общество. Далее члены организационного комитета сообщали, что первое общее собрание нового общества состоится 8 февраля 1910 года, и приглашали старейшего металлурга быть почетным гостем.

Дмитрий Константинович той весной часто чувствовал недомогание и не смог быть на собрании. Но ответил Байкову, которого избрали ученым секретарем, что живо интересуется новым делом, просил присылать ему «Журнал Русского металлургического общества», как-нибудь навестить его.

В доме Черновых любили Александра Александровича. Он не только знал все научные новости, но и мог поговорить о русской литературе, часто приносил с собой ноты и с воодушевлением играл на рояле. Дмитрию Константиновичу трудно было устоять против такого соблазна, и он брал в руки скрипку. Извинялся, что пальцы уже не так ловко бегают по грифу, но, как говорят, «для дома» он играл еще прекрасно.

Спустя месяц после первой встречи металлургов Байков зашел к Черновым. Как обычно, энергично снял в прихожей шубу, калоши и на вопрос Дмитрия Константиновича из своего кабинета, обращенный к жене: «Кто пришел?» — ответил:

— С добрыми вестями к вам, Дмитрий Константинович!

Из боковой двери, потягиваясь, дугой выгибая пушистую спину, вышел большой кот. Черновского кота знали все знакомые и уважали за неистребимое любопытство. Сам хозяин, правда, всегда говорил: он не любопытный, а любознательный. Кот Василий медленно подходил к гостю, обнюхивал, словно собака, его башмаки, брюки или подол платья, потом подходил к вешалке и тыкался носом в шубу. Если на госте была меховая мохнатая шапка, ее приходилось убирать подальше, повыше, так как Василий не терпел в своем доме незнакомых зверей. Чуть недоглядит прислуга, Василий уже с остервенением запускает свои когти в густой мех. Когда гость проходил в комнаты, кот следовал за ним. И успокаивался только после того, как, взобравшись на колени пришедшего, тыкался своим холодным носом в щеку гостя. Дмитрий Константинович добродушно смеялся и говорил:

— Поцелуй еще раз нашего дорогого гостя.

И на этот раз, когда маленькое представление с Василием окончилось, Дмитрий Константинович спросил, хитро поглядывая на Байкова:

— А как поживает наше РМО?

— Мы не ошиблись, профессор. В обществе уже 267 человек! Это целая армия! А вы знаете, какое сопротивление реакционных кругов пришлось преодолеть?! Заводчики понимают, что любое объединение прогрессивно настроенных людей, а тем более металлургов, не сулит им ничего хорошего.

Дмитрий Константинович согласно кивал в ответ. И, глядя на энергичного Байкова, думал: «Мы, старики, оставляем свое дело в надежных руках».

— Александр Александрович, РМО, надеюсь, достойно представит себя на готовящемся втором Всероссийском съезде по горному делу металлургии и промышленности? Он созывается у нас здесь при Русском техническом обществе. Очень, очень важно, чтобы на съезде металлурги объединились еще крепче. Пусть Михаил Александрович в журнале Металлургического общества постоянно глубоко ставит вопросы русской металлургии. Надо чаще приглашать Грум-Гржимайло, Скочинского, Яковлева. Я рад, что инженеры занимаются наукой, а ученые охотно помогают заводам решать практические вопросы.

— Я помню, — отвечал Александр Александрович, — как мы начинали под вашим председательством работать в Металлографической комиссии. Опыт полезный. Вот жаль, что сегодня с нами нет Альфонса Александровича.

Учитель и ученик замолчали. И каждый по-своему вспомнил этого удивительного человека.

Чернов несколько лет проработал с Альфонсом Александровичем Ржешотарским на Обуховском заводе. В бессемеровский цех, которым заведовал Чернов в семидесятых годах, Ржешотарский пришел уже сложившимся человеком, опытным инженером. Получив отличное образование в Варшавском университете, а затем в С.-Петербургском технологическом институте, Альфонс Александрович выбрал своей специальностью металлургию. Он решил познать изначальную металлургию и для этого определился на завод простым чернорабочим при мартеновской печи. Через шесть месяцев его назначили заведующим этой печью. Производство он знал в совершенстве. Теперь ему хотелось углубить свои теоретические знания. И он перешел в лабораторию Чернова на Обуховский завод. И хотя Альфонс Александрович вскоре вынужден был расстаться с Черновым, два года общения с крупнейшим русским металлургом дали Ржешотарскому очень много.

Эти два человека были одинаково преданы своему делу, могли целыми днями не уходить с завода, если того требовала обстановка. Жадно следили за успехами своей науки, полученное на практике связывали с теорией и неутомимо добытое наукой пропагандировали на производстве. Микроструктура стали и ее закалка обоих интересовали глубоко и постоянно. Ржешотарский достиг в этой области многого. Когда Чернов обдумывал, кто мог бы достойно возглавить преподавание в Политехническом институте, он много раз говорил себе: «Лучше Ржешотарского нам человека не найти».

Высоко ценил Альфонса Александровича и Байков. Безупречное знание производства, глубокая заинтересованность Ржешотарского в научной истине, его честность, бескорыстие импонировали Байкову. С ним было интересно беседовать, он заражал всех своей несуетливой, но неуемной деятельностью как организатор. Когда он проходил своей стремительной легкой походкой по цехам завода или по коридору института в отлично сшитом костюме, белоснежной сорочке с модно завязанным галстуком, его нельзя было не заметить. Высокий лоб, открытый взгляд умных глаз, руки с изящными удлиненными пальцами, манера держать голову выдавали в нем человека волевого, интеллигентного, смелого и доброго.

— Да, был бы жив наш дорогой Альфонс Александрович, порадовался бы сейчас, ведь осуществилась и его мечта — объединить всех металлургов России, и тех, кто стоит у печи и не изучал теории в институте, и нас, впередсмотрящих, инженеров и ученых, — задумчиво проговорил Чернов.

К слову заметим, большинство других дореволюционных инженерно-технических обществ не принимало своими членами лиц, не имеющих высшего законченного технического образования соответствующей специальности. Металлурги же принимали в свои ряды всех, независимо от занимаемой должности или образовательного ценза. Этим и объясняется та популярность, какую завоевало Русское металлургическое общество очень быстро.

Потом заговорили о «Журнале Русского металлургического общества».

— Обязательно вы, Дмитрий Константинович, должны выступить в первом номере. Об этом просил меня переговорить с вами Михаил Александрович.

Редактором журнала с первого же номера стал Павлов, на его кандидатуре сразу все сошлись. В области практической металлургии он стоял близко к заводскому делу и так же близко соприкасался с научными разработками в области металлургии. Он прояснил многие процессы, совершающиеся в доменной печи, его рекомендации позволили уверенно управлять этими печами.

— Непременно, — пообещал Чернов. — Павлов в журнале на своем месте. Мы все должны помочь журналу громко заявить о себе.

— Кроме оригинальных статей наших металлургов, Михаил Александрович собирается регулярно печатать систематизированный обзор и рефераты металлургических изданий всего мира. Многим нашим производственникам недоступны иностранные издания: и дороги, и не каждый знает несколько языков. Рефераты помогут быть в курсе всего нового, что делается сейчас на заводах, в лабораториях за границей.

. — Вот это хорошо! — воодушевился Чернов. — Вот что, Александр Александрович, если вам будет удобно, заходите на той неделе с Михаилом Александровичем ко мне, потолкуем еще о журнале.

Большие надежды возлагал Чернов на новое Металлургическое общество. Он страстно мечтал, чтобы его молодые коллеги не растеряли бы свой энтузиазм, не истратили свои творческие силы на преодоление препятствий, какие ставило перед передовой русской общественной и научной мыслью консервативное крыло общества. Его собственные усилия в этой борьбе были тому примером.

Если во всех вопросах науки и техники Чернов шел впереди своего времени, то правящие классы царской России неизменно отставали. Вопросы улучшения стальных орудий не были исключением.

Из года в год в артиллерийской академии Чернов говорил своим слушателям о явлении выгорания каналов в орудиях и знакомил их со своей теорией, выведенной из наблюдений и имеющихся по этому вопросу данных. Целое поколение артиллеристов, воспитанное великим металлургом в стенах академии, продолжало развивать учение Чернова по интересному теоретически и важнейшему практически вопросу.

Но лишь в самом конце 1911 года артиллерийский комитет создал комиссию по изучению выгорания каналов орудий. Разумеется, в комиссию пришлось привлечь Чернова, но сделали это, пожалуй, больше для удовлетворения общественности, нежели в предвидении войны с Германией.

Артиллерийский комитет ограничился отпуском небольшой суммы на опыты лабораторные, но не счел нужным предоставить средства в непосредственное распоряжение комиссии. Зная нравы и обычаи заседавших в комитете бюрократов, Дмитрий Константинович отказался от председательствования в комиссии, а на первом же ее заседании заявил в письменной форме председателю комитета И. А. Крылову:

«Если артиллерийский комитет считает вопрос о выгорании орудий важным, а личный состав комиссии достаточно компетентным в предложенном к решению вопросе, то для успеха дела необходимо ассигновать потребный кредит на производство опытов без скептического отношения к их целесообразности. Комитет может быть уверен, что комиссия понапрасну денег тратить не будет.

При ином отношении комитета к комиссии я откажусь от участия в работах последней, так как не привык топтаться на месте и проводить время только в разговорах. Если программа составлена, то надо ее выполнять, не теряя времени».

Дмитрий Константинович уже сделал доклад «О выгорании каналов в стальных орудиях» Русскому металлургическому обществу, опубликовал его в «Артиллерийском журнале», разослал оттиски всем членам комитета и комиссии, предложил сделать пушку для стрельбы простыми железными цилиндрами, чтобы провести намеченную его докладом программу исследований.

Предвидение Чернова оправдалось. До начала войны с Германией в 1914 году комиссия едва успела провести лишь лабораторные эксперименты. Вопрос о «разгорании» оставался нерешенным.

Вспоминая впоследствии весь этот эпизод, И. А. Крылов писал:

«Характерной особенностью работ Дмитрия Константиновича надо считать самостоятельный путь, избираемый им в решении любого вопроса, тщательное его обследование как со стороны русской литературы, так и заграничной, без слепого преклонения перед заграницей и вообще Западом. Я помню, когда в 1912 году Дмитрием Константиновичем был издан его доклад «О выгорании каналов в стальных орудиях» и распространен между лицами, заинтересованными в решении этого важного для артиллерии вопроса, в Россию приехал из Америки проф. Ачесон. Он предлагал для артиллерийского ведомства как панацею от всех бед «разгорания» выработанный им молекулярный графит, с которым сейчас же были произведены опыты, и Ачесону было оказано исключительное внимание, автору же замечательного доклада «О выгорании», знаменитому русскому металлургу Д. К. Чернову, всемирно известному по своим работам, было уделено только вежливое внимание, и, как мы видели, ему пришлось выступить с письмом об ускорении отпуска средств на предложенные им испытания. Дмитрий Константинович был очень огорчен таким отношением, и не из личного самолюбия, а как самобытный русский человек, столько положивший труда в дело совершенствования русской техники».

В первую мировую войну Россия вступила неподготовленной.

Начало войны с Германией совпало с двойным юбилеем Чернова: семидесятипятилетием со дня рождения и двадцатипятилетием службы в артиллерийской академии. Стол в кабинете Дмитрия Константиновича был завален адресами и поздравительными телеграммами.

В синей папке с золотым тиснением Ижорский завод, готовивший броневые плиты, преподнес старейшине русской металлургии свой поздравительный адрес:

«Ижорский завод, широко пользуясь открытыми Вами принципами термической обработки в ответственном броневом производстве, приветствует Вас в этот знаменательный день и гордится, что за Ваши заслуги не только Россия, но и весь мир признали Вас как великого русского ученого и как вдохновенного заводского практика, сумевшего простым невооруженным глазом проникнуть в загадочную жизнь металлов и этим положить начало новой эре в области металлургии».

В наши дни мы застаем в должности заместителя главного конструктора Ижорского завода Александра Дмитриевича Чернова, единственного и любимого внука Дмитрия Константиновича. Александр Дмитриевич окончил курс кораблестроительного отделения Политехнического института и начал свой творческий путь в те годы, когда жизненный путь деда был кончен.

После 25-летней службы Чернов ушел в отставку. Но продолжал делать дело своей жизни с той же энергией и страстностью, что и раньше.

В одном из писем, написанных им за несколько месяцев до смерти, Дмитрий Константинович, предлагая свои услуги новой России, перечисляет свои ученые звания и степени: заслуженный профессор Михайловской артиллерийской академии, инженер-технолог, почетный член и лауреат Русского технического общества, почетный председатель Русского металлургического общества, почетный сотрудник главного управления кораблестроения морского министерства, почетный член Петроградского технологического института, почетный член Петроградского политехнического института, почетный член Петроградского общества технологов, почетный вице-президент Английского института железа и стали в Лондоне, почетный член-корреспондент Королевского общества в Лондоне, почетный член Американского института горных инженеров, почетный член совета Института международные экспертов.

У Чернова было много преданных учеников. И любой из них, не покриви душой, мог бы сказать об учителе: почетных званий достоин! Любой мог бы сказать о Чернове так же, как это сделал Владимир Анатольевич Яковлев, пришедший на Обуховский завод через четырнадцать лет после ухода оттуда Дмитрия Константиновича:

«Начиная с первых годов XX века мне пришлось войти в общение с металлургическим миром России, и это общение длилось около восемнадцати лет. И вот, где бы ни собрались металлурги, будь то заседание металлографической комиссии Русского технического общества, будь то собрание основанного в 1910 году Русского металлургического общества, будь то съезд машиностроителей и металлургов или просто заводское торжество по случаю введения какого-нибудь нового металлургического процесса, вроде, например, первой плавки электрической печи на Обуховском заводе, или доклад моего исследования явления разгара канала орудий в артиллерийском техническом комитете, везде я видел эту импозантную фигуру высокого старца с энергичным лицом, с красиво убеленной сединами головой. Здесь он показывал гигантские стальные кристаллы, вывезенные для него из Англии случайно их нашедшим в раковине стальной болванки слушателем его Михайловской академии. Там он исправлял кажущиеся уклонения в истолковании его критических точек, или излагал в ряде бесед свои основные взгляды на металлургические вопросы, или с юношеским пылом развивал свою теорию разгара каналов артиллерийских орудий. Он председательствовал на съездах, торжественных собраниях в парадных актовых залах родных ему заведений — Технологическом институте и Михайловской артиллерийской академии или в новом рассаднике металлургических знаний — в Петроградском политехническом институте. Ему шел уже восьмой десяток, но бодрое, живое слово, ясная мысль все еще были характерны для этого титана науки и техники».

8. «Я РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК…»

Каждое лето первую половину каникулярного времени Дмитрий Константинович проводил под Петербургом, в Старой Руссе, а вторую на юге, в Ялте, сначала со всей семьей, а затем уже только с Александрой Николаевной.

Старая Русса — один из древнейших русских городов, возможно давший наименование своей стране и ее народу.

В Новгородской летописи о Руссе говорится под 1167 годом как о давно существующем пригороде. Русс, брат Словена, построил город Руссу при соляных источниках, и староруссцы и новгородцы с незапамятных времен занимались солеварением. Солью они торговали даже с немецкими и ганзейскими землями, не говоря уже о Южной России. Обильные водные пути чрезвычайно способствовали процветанию солеварения.

Именно залежи каменной соли и солеварение привлекли в Старую Руссу Чернова, когда в 1880 году, покинув Обуховский завод и стальное дело, Дмитрий Константинович заинтересовался каменной солью. Но Старая Русса в это время уже выжгла леса, и тысячелетнее солеварение сошло на нет, а большой казенный завод был упразднен. Прямая цель поездки не оправдывалась, зато нашлось удивительно красивое и дешевое место для летнего отдыха.

Расхаживая по живописному городку, Дмитрий Константинович однажды проходил мимо деревянного дома с большим садом на берегу Перерытицы, впадающей в Порусь. Прохожий, угадав в Чернове приезжего, сказал ему:

— В этом доме живет Федор Михайлович… — и тут же добавил, заметив недоумение на его лице: — Достоевский!

Дмитрий Константинович взглянул на спущенные занавески в окнах, но не остановился по свойственной ему деликатности.

— Сейчас их нет никого, — пояснил прохожий, ступая следом за ним, — они в Петербурге по случаю памятника Пушкину!

Здоровой натуре ученого, мыслящего категориями точных на^л, изломанные и уничижающиеся герои Достоевского были чужды и малопонятны, но на пушкинских торжествах в Москве он положил быть обязательно, проездом на юг к Бахмутским соляным месторождениям. Пушкин был для него как евангелие для верующего: отношением к Пушкину проверял он уровень людей, с которыми сталкивался на долгом жизненном пути, и никогда не бывал обманут.

На третий день пушкинских торжеств при открытии памятника в Москве, 8 июня 1880 года, Достоевский произнес свою знаменитую речь о Пушкине. Она произвела сильное впечатление на слушателей, представив гениального поэта как «явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа». Этими словами Гоголя Достоевский начал речь.

Гоголь в своем очерке «Несколько слов о Пушкине» написал так:

«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».

Выступая против «русских иноземцев», утверждавших, что у нас нет и не могло быть своей истории, своего искусства, своей науки и техники, Достоевский доказывал Пушкиным, что «нищая земля наша, может быть, в конце концов скажет новое слово миру» и что «основные нравственные сокровища духа, в основной сущности своей, по крайней мере, не зависят от экономической силы».

Речь Достоевского подводила итоги всей литературной деятельности романиста бессознательно для него самого. Сказанная искренне, горячо и страстно, она примирила не одного Дмитрия Константиновича с героями произведений Достоевского и с автором их. Это была речь не о Пушкине, а по поводу Пушкина, о самом Достоевском, и в этом ее значение…

Когда с соляным делом на юге было покончено и заболела старшая дочь Ольга детским параличом после перенесенной скарлатины, Дмитрий Константинович вспомнил о Старой Руссе, купил здесь дом, так же, как у Достоевского, с большим садом, спускавшимся к реке, и стал по рекомендации петербургских врачей лечить Ольгу здешними минеральными водами, давно уже известными своими целебными свойствами.

Старорусские минеральные воды впервые подробно исследовал сказочный человек, доктор Федор Петрович Гааз, московский тюремный врач, прозванный в народе «святым доктором». Он посвятил свою жизнь и энергию заботам об улучшении участи арестантов.

О докторе Гаазе помнили в Старой Руссе. Старожилы рассказывали много и былей и, вероятно, небылиц о нем. Личность Гааза заинтересовала Чернова. К сожалению, ничего вполне достоверного ни в энциклопедиях, ни в справочниках он так и не нашел. Но однажды встретил на Невском Анатолия Федоровича Кони, известного уже в то время юриста. Разговорились о ближайшем летнем отпуске. Чернов пригласил Анатолия Федоровича к себе, в Старую Руссу.

— Благодарите доктора Гааза. Примечательная личность! Представляете, своеобразный в одежде (фрак, жабо, короткие панталоны, черные чулки и башмаки с пряжками), в образе жизни и в языке — живом, образном и страстном, — Гааз жил в полном одиночестве, весь преданный делу благотворения, не отступая ни перед трудом, ни перед насмешками и уничижением, ни перед холодностью окружающих и канцелярскими придирками сослуживцев. Его девиз, неоднократно повторяемый им в посмертной его книге: «торопитесь делать добро», подкреплял его и наполнял своим содержанием всю его жизнь. «Чудак» в глазах одних, «святой» в глазах других, он бестрепетно говорил всем правду и был всегда бодр и ясен духом. Теперь такие редко встречаются, — заключил свой рассказ Кони. — В Старой Руссе я бывал, там жить привольно. Благодарю за приглашение, вот только позволят ли дела повидаться летом…

Благодаря исследованиям доктора Гааза Старая Русса быстро приобрела известность как бальнеологический и грязелечебный курорт. Гааз нашел, что сильнощелочная вода может употребляться как внутрь, так и хвойно-соляными ваннами и ваннами из минеральной грязи. Он рекомендовал пользоваться ими при застарелых ревматизмах, хроническом поражении нервной и мышечной систем и многих других болезнях.

К тому времени, когда Дмитрий Константинович сделался старорусским домовладельцем, в летнее время на лечение в Старую Руссу съезжалась уже масса петербуржцев. Прописанное больной Ольге водолечение ваннами сделалось заботой всей семьи и, может быть, длилось бы неопределенно долго, если бы одна из старых нянек не вспомнила совет доктора Гааза:

— Для того чтобы вызвать активные движения у ребенка с детским параличом, привлекайте чем-нибудь внимание больного…

Лечебная гимнастика в воде и массаж не помогали. Александра Николаевна привезла из Петербурга маленький игрушечный, но совершенно как настоящий самоварчик и подала его Оле. И вот как чудо — девочка, доселе недвижимая, вдруг протянула руки и схватила игрушку.

Дальше лечение пошло успешнее, и через месяц, в октябре, Дмитрий Константинович, как всегда, отправился в Ялту.

Старорусским домовладельцем он пробыл недолго. Когда старший сын окончил университет и женился, отец подарил ему свой старорусский дом.

В Ялте дом заменяла гостиница «Метрополь». Служащие ее встречали постояльцев как гостей, а гости чувствовали себя как дома.

Знакомство Дмитрия Константиновича с Ялтой началось с тех пор, как вслед за ним вышел на пенсию и покинул Обуховский завод Киреев. Он поселился в Ялте из-за болезни. Несмотря на отсутствие хорошего пляжа, недостаток зелени, шумный характер города, Петр Григорьевич оставался здесь до конца жизни. Преимущество Ялты заключалось в том, что зимой жизнь здесь не замирала, как на остальных южных курортах, и больные оказывались обеспеченными медицинской помощью и теплом удобных гостиниц и квартир.

Старого друга Дмитрий Константинович похоронил на новом Аутском кладбище и продолжал навещать овдовевшую сестру; а похоронив и ее, стал приезжать сюда с Александрой Николаевной на зимние месяцы, когда Петербург утопал в сырых туманах и целыми днями жил при огнях.

10 ноября 1916 года Дмитрий Константинович писал из Ялты редактору журнала Русского металлургического общества М. А. Павлову:

«Уже более года тому назад меня поразила тяжелая форма инфлюэнцы, от которой до сих пор не могу хорошенько оправиться. Будучи почти изолированным от света и друзей, я очень мало следил за технической литературой. С начала марта и до сих пор (с коротким перерывом) я живу в Ялте и случайно на этих днях узнал, что в первой книжке «Журнала Русского металлургического общества» за нынешний год помещена заметка А. Л. Бабошина «Еще о «точке b» Чернова». Я тотчас же выписал эту книжку сюда и нашел в ней, помимо упомянутой статьи, довольно много для себя интересного. Самое близкое ко мне — это заключительные слова заметки П. Я. Сольдау, которые вынуждают меня взяться за перо».

Слова, побудившие главу новой школы металлургов взяться за перо, относились все к той же «точке b» Чернова, вокруг которой шла дискуссия.

«Ответ на вопрос, что же такое «точка b» Чернова, может дать лишь сам Дмитрий Константинович Чернов, и нам, начинающим металлургам, остается лишь высказать самое горячее пожелание, чтобы Дмитрий Константинович еще раз высказался бы в печати по данному вопросу и положил бы конец той путанице понятий, которая нарастает вокруг «точки b» Чернова», — писал П. Я. Сольдау.

История открытий и изобретений, собственный опыт Чернова давно уже показали ему, какой неодолимой стеною стоит привычное стереотипное мышление человека на пути освоения нового знания, какой бы области оно ни касалось. Он не мог удержаться от иронического отношения к той путанице понятий, о которой говорил начинающий металлург.

«Нужно признаться, — пишет Чернов, — что уже давно и даже очень давно мне следовало бы выступить на защиту моей бедняги «b». Кто только не нападал на нее? Еще нужно удивляться, что она — вот уже скоро наступит ее 50-летний юбилей, — избитая со всех сторон, все-таки живет и живет! Хотя в моих литографированных записках по сталелитейному делу, а в особенности на моих лекциях в артиллерийской академии я подробно останавливался на существенной стороне явления перехода структуры стали из кристаллической в аморфную, но ввиду очень ограниченного распространения этих записок, а также и обычной забывчивости слышанного на лекциях и на докладах в ученых обществах и на специальных съездах (приходилось мне и там говорить о том же) до сих пор в специальных сферах продолжают циркулировать порою очень оригинальные истолкования этого явления. Иногда встречаются даже направленные по моему адресу наставления — как надо понимать и как надо бы называть то, что я разумел под знаком «b». Были такие (и теперь есть), которые отрицали какое бы то ни было научное значение моих теоретических соображений относительно структурных превращений в стали, отмечая лишь важное практическое их значение. Те же истолкователи значения «точки b» Чернова теперь приходят к заключению, что при данном мною толковании «точки b» она теряет и практический смысл. Таким образом, не только моя точка, но и я сам уничтожен!.. Не мудрено после этого, что, говоря о превращениях структуры стали, совершенно игнорируют мое существование, то и дело ссылаются на новых и новых открывателей Америки…»

Опубликованное в «Журнале Русского металлургического общества» за 1916 год письмо Дмитрия Константиновича доказывало, что Чернов не только не «уничтожен» и еще существует, но существует по-прежнему как провозвестник научно-технической революции и глава новой школы металлургов. В ряде положений, высказанных им, он вновь оказывается ближе к нам, современникам научно-технической революции, чем к своим истолкователям и оппонентам. Так, вопреки мнению большинства ученых его времени он считал предельную растворимость углерода в железе равной 2 процентам, соответственно новейшим воззрениям, экспериментально подтвержденным. Определяя состояние металла при «точке b» как «твердую жидкость», он предвосхищает современный термин «твердо-жидкое тело», а сопоставляя свою диаграмму превращений в железе и стали с общепринятой в то время, лишний раз доказывает и свой приоритет в этом открытии, и гениальную способность обобщения…

События февральской революции застали дружных супругов в Ялте. Александра Николаевна перечитывала столичные газеты двухдневной давности, бережно складывала их в стопку и мечтательно говорила, глядя вдаль через окно «Метрополя»:

— Какая культура пойдет, боже мой!

Преодолевая истощающую мозг и тело затянувшуюся болезнь, Дмитрий Константинович решился вернуться в возбужденную столицу. Он увидел братские могилы на Марсовом поле, сбитых с вывесок поставщиков двора его величества двуглавых орлов, пепелища сожженных полицейских участков.

Первая и ближайшая задача революции — свержение самодержавия — была решена. Возвратившийся из эмиграции Владимир Ильич Ленин поставил перед революционным народом новую задачу — завоевание власти Советами рабочих и солдатских депутатов для борьбы за победу социалистической революции. Он работал с упоением, заражая всех своей энергией и верой в победу социалистической революции.

Город жил митингами и собраниями, где развертывались споры, куда стекались тысячи людей, чтобы увидеть, услышать Ленина.

В первой половине мая Ленин выступал на митинге рабочих Невской заставы, собравшихся в башенной мастерской Обуховского завода. Положение на заводе было сложным: митинговали меньшевики и эсеры, оказывая влияние на основную массу рабочих. Ораторы противников социалистической революции, включая Керенского, произносили демагогические речи, и казалось, что рабочие уступают доводам соглашателей.

Когда слово было предоставлено Ленину, они пытались шумом и выкриками сорвать его выступление. Рабочие повытаскивали из своих рядов провокаторов, выгнали их из помещения и продолжали с напряженным вниманием слушать Владимира Ильича. Он разоблачил предательскую политику меньшевиков и эсеров и ясно указал путь борьбы за полную победу рабочего класса.

Отвечая соглашателям, призывавшим рабочих давать больше пушек для фронта, Ленин говорил, что, наоборот, надо заключить мир без аннексий и контрибуций, прекратить кровопролитие, устранить нищету и голод, до которых война довела страну.

На митинге присутствовали работавший на заводе Александр Александрович Байков и Владимир Анатольевич Яковлев.

Не доверявший газетным отчетам и болтовне случайных людей на скверах, Дмитрий Константинович целый вечер расспрашивал друзей обо всем происходившем в башенной мастерской.

Его интересовало настроение рабочих, многих из которых он знал, и впечатление от выступления Ленина.

Александр Александрович присутствовал и на другом митинге, где выступал Ленин, в актовом зале Политехнического института 17 мая. Здесь были рабочие завода «Айваз» и студенты. Председательствовал Михаил Иванович Калинин, не раз выступавший перед студентами института. Владимир Ильич взял слово для беседы о текущем моменте.

В сентябре по настоянию врачей Чернов возвратился в Ялту и через месяц оказался отрезанным гражданской войной от Петрограда и Москвы.

25 октября рабочие Металлического завода и завода Розенкранца заняли помещение Михайловской артиллерийской академии. Здесь начал работать штаб Красной гвардии Выборгской стороны. Великая Октябрьская социалистическая революция вступала в свои права в таких близких уму и сердцу Дмитрия Константиновича мечтах, что понятными и родными становились и сами события, происходившие здесь.

31 декабря Выборгский районный Совет устроил в том же здании академии встречу первого советского Нового года. На встречу приехали Ленин и Крупская. Владимир Ильич обратился к собравшимся с коротким словом, в котором выразил твердую уверенность в том, что рабочий класс добьется полной и окончательной победы.

Об этом новогоднем выступлении Ленина напоминает теперь мемориальная доска на фасаде здания.

В начале нового, 1918 года война с немцами была закончена. В феврале было положено начало созданию Красной Армии, вступившей в войну с белогвардейцами и интервентами, наступавшими со всех сторон — на западе, юге, востоке — при щедрой помощи капиталистических стран.

Застигнутые в Ялте бедствиями войны в том же «Метрополе», Дмитрий Константинович с женой оказались в тягостном положении. Весна в том году задержалась, неделями дул холодный ветер. Номера гостиницы отапливались плохо. Уезжая из Петербуга, Черновы не предполагали задержаться в Ялте долее чем на три-четыре месяца. Из дома взяли лишь самое необходимое. И теперь Александра Николаевна частенько вздыхала:

— Как бы пригодилась сейчас кофта из верблюжьей шерсти. И почему мы не взяли второй плед?!

В магазинах все было дорого. На ялтинский рынок Александра Николаевна давно перестала заглядывать. Барышники и спекулянты так взвинтили цены на продукты, что тех скудных средств, что остались у Черновых, хватило бы ненадолго.

Проходя по набережной, в центре города, Дмитрий Константинович невольно замедлял шаги у витрин книжной лавки.

То была хорошо известная старая лавка Синани. В мирное время дела у хозяина шли отлично. Он бойко торговал книгами, и русскими и иностранными, публика ялтинская была интеллигентная — приморский курорт оказывал гостеприимство и столичной знати, и студентам, приезжавшим в Ялту лечиться, и провинциальным учителям, врачам, чиновникам, избравшим Крым местом летнего отдыха. Дмитрий Константинович некогда был частым гостем в людной книжной лавочке, куда охотно заходили отдыхавшие в городе писатели, художники, петербургские профессора. Какие проблемы только не решались здесь у книжного прилавка! Говорили о том, что Ялту давно пора обновить, оздоровить. Перестроить жалкую, грязную пристань, открыть новые дешевые санатории. В беседах с коллегами обсуждали еще скрытые богатства крымской земли, много спорили о строящемся нефтепроводе на Кавказе…

Сейчас незачем было Чернову заходить в лавку. Денег на книги не было и не предвиделось, заботы покупателей стали иными, лица знакомых чаще были хмурыми, озабоченными. И Дмитрий Константинович шагал дальше. С сожалением поглядывал на гору, куда когда-то легко поднимался — он любил гулять возле дачи Чехова. Ялта помнила Антона Павловича и после его смерти.

Здоровье Чернова поправлялось очень медленно, но он не впадал в отчаяние. Книги, пособия, которые обычно помогали готовиться к лекциям, были сейчас недоступны. Но Дмитрий Константинович никогда не жаловался на свою плохую память, она и сейчас его выручала. Он прочитал курс лекций в ялтинском техникуме, выступал с докладами в ялтинском обществе по охране природы — его по-прежнему интересовали научные и технические вопросы. Он оказывал помощь городскому садоводству, исходя из своего опыта и обширных знаний.

Старый ученый прислушивался и приглядывался ко всему, что делалось в новой России. Когда в марте 1919 года Михайловская артиллерийская академия была переименована в артиллерийскую академию Рабоче-Крестьянской Красной Армии, Дмитрий Константинович направил руководству академии заявление:

«Ввиду того, что возобновившая в 1918 году свои занятия артиллерийская академия остается без профессора по одной из главнейших наук ее специальности (металлургия в применении к изготовлению артиллерийских орудий, снарядов, брони и т. п.), так как после моего отъезда кафедра осталась незамещенной, я желал бы исполнить свою обязанность по академии и вернуться в Петербург по возможности без замедления».

Сильное впечатление произвело на Чернова сообщение об организации «Государственной коллекции музыкальных инструментов».

Созданная в том же 1919 году при участии Ф. Э. Дзержинского и под руководством А. В. Луначарского, народного комиссара просвещения, государственная коллекция уникальных смычковых инструментов была составлена из двух сотен экземпляров инструментов работы Страдивариуса, Амати, Гварнери, Монтальяно и других знаменитых мастеров. Среди них красовалась и виолончель, сделанная триста лет назад Николо Амати, учителем Страдивариуса. Ею владели до революции князья Юсуповы. Перед бегством своим за границу они замуровали виолончель в подвалах юсуповского дома. Было много инструментов, созданных русскими мастерами. Инструменты коллекции должны были выдаваться лучшим советским музыкантам.

Ни одна военная победа на фронтах гражданской войны не запала в душу старого ученого так глубоко, как эта акция Советской власти о создании государственной коллекции музыкальных инструментов. В ней отражалось, как небо в капле воды, великое будущее великой страны.

Шли дни, тревожные и неясные. Уже лето промелькнуло, первые недели теплой крымской осени сменились ветрами и нередкими в это время года штормами. Нездоровье не выпускало Дмитрия Константиновича из дому. И он еще нетерпеливее ждал ответа из Петрограда, из артиллерийской академии.

Старый ученый вновь обратился к занятиям любимой математикой. Согревая озябшие руки грубошерстными варежками, которые жена купила на базаре, Дмитрий Константинович записывал на серой оберточной бумаге мысли о трисекции утла, о выпрямлении окружности и о квадратуре круга. «Невозможное» — так назвал этот последний свой труд ученый — манило его в даль математических загадок.

После разгрома «добровольческой армии» Деникина остатки ее укрылись в Крыму. Командовал остатками разбитой армии и хлынувшими в Крым беглецами, которым было не по пути с Советской властью, генерал Врангель. Он затянул гражданскую войну в Крыму еще на несколько месяцев.

Прекрасно осведомленные о положении в Крыму англичане, предвидя конец своей авантюры в России, вспомнили о Чернове. Почетный вице-президент Английского института стали и железа в Лондоне, почетный член-корреспондент Королевского института, всемирно известный металлург Чернов, покидающий Советскую Россию на английском корабле! Это был бы все же выигрыш в проигранной авантюре.

В номер, где жили Черновы, постучали. На пороге появились два офицера в морской форме. Дмитрий Константинович в сумерках уходящего дня сначала не разглядел, кто вошел.

— Войдите, пожалуйста, — пригласил он, не вставая с кресла. — Чем обязан?

Офицеры подошли ближе к креслу, где сидел седой, истощенный болезнью, но все еще величественный старик. И тут Дмитрий Константинович понял, что перед ним английские морские офицеры. Приподнявшись, он тревожно спросил:

— Чем могу служить, господа?

Один из них, выше чином, отдал Чернову запечатанный пакет.

Дмитрий Константинович позвал жену и попросил ее вскрыть конверт и прочитать, что в нем.

Александра Николаевна исполнила просьбу мужа. Наступила пауза. Чернов смотрел в окно на море и угрюмо молчал. Наконец он заговорил.

— Итак, командующий английским флотом делает мне честь и приглашает отбыть с одним из его кораблей в Англию… Передайте командующему мою благодарность. И еще вот что. Я долгие годы носил мундир русского генерала. Много сил своего ума я отдал делу, которое укрепляло могущество моей родины. Я русский человек. И в тяжелое для России время покинуть ее не могу. Вы свободны, господа, — обратился он к гостям. Человек огромного ума и орлиной зоркости, Чернов ясно понимал значение совершавшейся на его глазах социалистической революции. Он не принимал в ней физического участия, но провозвестнику научно-технической революции было с ней по пути.

Между тем Русское металлургическое общество прилагало усилия к тому, чтобы обеспечить возвращение своего почетного председателя в Петроград. Но в конце декабря 1920 года, в дни восстановления Советской власти в Крыму, он заболел и в ночь на 2 января 1921 года умер от воспаления легких при сердечной недостаточности.

Бюллетень Ялтинского уездного революционного комитета 4 января 1921 года напечатал скромное извещение:

«Правление профсоюза техников доводит до всеобщего сведения, что в ночь с 1 на 2 января с. г. после непродолжительной болезни тихо скончался на 82-м году жизни почетный член союза профессор Дмитрий Константинович Чернов».

Его похоронили на Старом Аутском кладбище. На могильной чугунной плите Русское металлургическое общество отлило драгоценные слова:

«Отец металлографии. Провозвестник и Глава новой школы металлургии».