Черные зубы

Глава 3

Еда оказалась столь же прекрасна, как исходивший от нее запах; в этом декадентском разнообразии восхитительно было все, вплоть до бульона. Отвар из зелени, мяса и костного мозга обладал таким потрясающим вкусом умами[13], что оторваться было практически невозможно, но мы все же смогли, потому что было много всего прочего. Мы ели, пока наши животы не раздулись, а опьянение не начало спадать. Лин то и дело уговаривал нас попробовать сыры и нарезал данаблю и камамбер с халапеньо любому, кто проявлял хоть малейшую видимость интереса. Остатки он пустил на запеканку по-гонконгски: расплавленным маскарпоне полил свинину, рис и горьковато-сладкие грибы шиитаке. Что же, мы слопали и это.

Комната уже была завалена оберточной бумагой. Фаиз и Талия купили нам подарки — статуэтки из темно-зеленого, как вода древнего озера, нефрита. Все одинаковые — женская фигура со склоненной головой, будто охваченная священной скорбью. Очертания ее ног растворялись в недостроенной колонне: ее замуровывали заживо ради исполнения надежд ее господина, ради того, чтобы его поместье стояло долго.

Хитобасира.

Мой неугомонный палец поглаживал щеку доставшегося мне изваяния. На лице женщины не было ни глаз, ни рта, она не могла ни видеть, ни кричать. Где Талия и Фаиз достали эти статуэтки? — задумалась я. Предполагалось, что это поездка-сюрприз. Талия знала заранее? Неужели Филлип, наш золотой мальчик, наша провинциальная звезда, великолепный Филлип, которому не могла отказать ни одна женщина, пошептался с ней перед путешествием?

— Давайте сыграем в игру, — промурлыкала Талия, полуприкрыв томные от коварства глаза, делая Фаизу знак согнутым пальцем.

Тот поднялся и стал обходить фонари, гася их один за другим. Наши тени выросли до потолка.

— Она называется Хяку моногатари кайданкай.

— Чего-чего? — спросил Лин.

— Хяку моногатари кайданкай, — повторила Талия медленнее и четче. Потом посмотрела на меня — пристально, настойчивым взглядом привлекая мое внимание. — Собрание ста историй о привидениях. Кажется, так.

— Или историй о сверхъестественном, — сказал Фаиз.

— В древние времена самураи придумали эту салонную игру, чтобы выяснять, кто из них самый храбрый. В комнате зажигали сто свечей. Каждый самурай рассказывал историю о привидениях, а закончив, гасил одну свечу, и выигрывал тот, кто выдерживал это испытание, не поведя и бровью.

— И выйти в туалет тоже было нельзя? — уточнил Лин.

— Ну разумеется, — ответил Фаиз.

— Так и в чем же смысл всего этого ритуала? — спросил Лин.

Талия тоже встала и стала обходить комнату по траектории, противоположной той, что выбрал ее жених. Она гасила отмечавшие ее путь фонари, и тень ее становилась все длиннее.

Наконец остался лишь один фонарь, его пламя подрагивало, разрисовывая стены смутными силуэтами. С верхнего этажа лился мерцающий свет свечей.

— Неужели не догадался? — Талия лукаво улыбнулась. — Чтобы создать духам гостеприимную атмосферу. Ну, пошли.

Мы поднялись наверх. Кто-то зажег сто красных свечей в комнате, должно быть, принадлежавшей второй жене, младшей супруге, потерявшей свой блеск, — важного человека не могли поселить в столь маленькой, скромной келье. Это было святилище отвергнутости. Если обитательницу этого помещения и любили когда-нибудь, то неохотно, ожесточенно, выполняя неприятную обязанность. Единственной прелестью комнаты было овальное зеркало, размером даже больше, чем требуется человеку, в черной керамической раме, испещренной золотыми прожилками.

— Ну ни капельки не страшно, — сказал Филлип.

— Ты про комнату, про церемонию или про то, что Талия ухитрилась незаметно для всех запихнуть к себе в чемодан сто свечей? — спросил Лин, оглядевшись вокруг и убедившись, что Талии нет в зоне видимости — она куда-то вышла.

— Все вышеперечисленное, наверное. — Отражение Филлипа было безликим, словно отпечаток пальца на бронзовой поверхности зеркала. Оно могло принадлежать кому угодно и чему угодно. — Вообще у меня ощущение какого-то непотребства.

— А когда ты сумел купить право доступа на территорию исторического памятника, не заполнив ни единой бумажки, никакого ощущения не возникло? — протянул Лин, прислонившись плечом к колонне, ныне совершенно бесцветной, если не считать цвета древности. — Если что и можно назвать непотребством, так это то, до какой степени богатые белые мужики…

— Так я и знал, что надо было улучить минутку и ввести тебя в курс дела. Но слушай, я же это не для себя.

— Знаю, ты это для Талии, — ответил Лин.

Пауза затянулась.

— И для Фаиза тоже.

— Ты ведь до сих пор по ней сохнешь, правда? — заметил Лин, оскалившись в усмешке. Он отошел от колонны.

— Господи, Лин, — сказала я.

— А что? — Лин всплеснул руками так стремительно, что, будь его пальцы птицами, они бы не выдержали перегрузки. — Все об этом уже успели подумать. Эти дурацкие фигурки, которые Талия нам вручила. Предполагалось, что поездка будет сюрпризом. Откуда она узнала, чувак? Давай. Скажи мне.

Филлип среагировал мгновенно. Думаю, никто из нас не предполагал, что он способен двигаться так стремительно, даже с учетом его спортивного прошлого. От такой горы мускулов ждешь, что она будет долго раскочегариваться, собираться, копить силу перед броском. Но Филлип рванулся через комнату: шесть скользящих шагов — и Лин оказался зажат между ним и стеной, по инерции стукнувшись о последнюю затылком.

— Мать твою, ты что делаешь? — завопила я, цепляясь за руку Филлипа.

Тут он на меня посмотрел. И глаза его были холодными, такими холодными, что сердце могло замерзнуть в их синеве.

— Да, ты права, — сказал он. Филлип — мы все это знали — действовал в своей неповторимой манере. — Я не буду опускаться до такого.

— Но опуститься до того, чтобы спать с чужой невестой, ты готов. — Лин, едва Филлип его отпустил, обхватил рукой свою шею и принялся растирать кадык с улыбкой, неистребимой, как дурная привычка.

— Я не спал с Талией.

— Разумеется.

Сказав это, Лин — наконец-то! — вышел из комнаты, и дом поглотил звуки его шагов.

Тишина заключила нас в свои объятия, точно друг-заговорщик. Я подняла глаза на Филлипа. Он стоял, ссутулившись, опустив руки со стиснутыми кулаками, дыхание сочилось из его рта вслед за скрипом зубов.

— Эй!

Он покосился на меня — пока что молча.

— Эй, — повторила я. — Что это за херня была?

Постепенно успокаиваясь, Филлип заговорил:

— Не знаю. Я вспылил. Этот утырок вечно на меня так действует. Мне кажется, я умею держать себя в руках, но есть в Лине что-то такое, отчего мне хочется просто кулаками в стену молотить.

Филлип провел языком по краю зубов и показал мне ладони — на коже виднелись полукруглые царапины от ногтей.

— Но ты ведь знаешь, в этом его натура.

— Я не понимаю, как ты с ним ладишь. — Филлип продолжал озвучивать свой внутренний монолог, который, как всегда, был слишком громким, чтобы кто-то мог в нем поучаствовать. — Он не человек, а говно.

— Но он ведь правду говорил, да?

— Что?

— Он правду говорил? — повторила я, и дом вдохнул, втянув в себя пламя половины свечей, погрузив нас в темный хаос. — Про тебя и Талию.

— Ты так спрашиваешь, как будто хочешь, чтобы это было правдой.

Будь Филлип чист перед лицом инсинуаций Лина, он ответил бы быстрее, а так он с тихим шипением выдохнул сквозь зубы. По крайней мере, весь пар он, к счастью, уже выпустил. В своем теперешнем раздражении Филлип был суров, но безобиден.

— У меня нет никакого мнения по этому вопросу.

— А зачем спрашиваешь?

— Затем, что ты из-за этого едва не забил человека до смерти.

— Это тут совершенно ни при чем. Я же сказал, Лин просто действует мне на нервы. — Он испустил тектонический вздох. — Но надо бы сходить извиниться перед ним. Ты права. Не знаю, что на меня нашло, херь какая-то.

Я молчала, пока шаги Филлипа не замолкли в коридоре, а потом повернулась и…

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Женский голос, сладкий и полный желания. Я смутно почувствовала, как трещит мой мозговой ствол, как гормоны стресса завывают в двигательной системе, требуя, чтобы я бежала, немедленно укрылась в уголке задумчивости, в людской, да где угодно, лишь бы уберечься, чтобы я бежала, просто бежала сейчас же.

Но мое тело не слушалось призыва.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Она — я представила себе девушку меньше меня ростом, моложе, черные волосы водопадом льются со «вдовьего мыска» — произнесла это снова, на сей раз настойчивее. Я почувствовала, как зубы смыкаются на мочке моего уха, как язык ощупывает его края. Ее дыхание было влажным, теплым.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Что?

Слово камнем застряло в моем горле, холодное и мертвое. Спотыкаясь, с гудящей головой, на негнущихся ногах я проковыляла к зеркалу. Мне это мерещилось. Мне это не мерещилось. Мной что-то овладело, меня что-то захватило, и теперь в любую секунду я могла перерезать себе горло и стать первой жертвой этой ночи.

В конце концов, разве это не главное требование сценария ужастика? «Не такие» — странные, чокнутые, с татуировками, с проколотым языком — всегда должны умирать первыми. Пережевывая эту мысль вязкими остатками сознания, я скользила взглядом по зеркалу и чувствовала, как сводит живот.

Столько мыслей. И все не более чем сиюминутное отвлечение.

Я всмотрелась в отполированную медь, и, господи боже, она была там. Стояла позади меня, уткнув подбородок в мое плечо, обвивая руками мою талию. Пальцы по-собственнически зарылись в ткань моей рубашки. Она была так близко, однако я почему-то не могла разглядеть ее лица.

Нет.

Не может такого быть.

С моим зрением все было в порядке. Это все мой мозг. Мозг не мог рассортировать зрительные впечатления, не мог обработать и сохранить в памяти сведения о ее лице, не удерживал в себе ничего, кроме красного бутона губ и глянцевого блеска черных волос.

Ее руки зашевелились. Пальцы нырнули во впадины между ребрами, стиснули меня. Я охнула от боли, а она в ответ стала издавать животные звуки, нежные, успокаивающие. Свет пробивался сквозь щель ее рта, и там не было ничего, кроме мрака и кислого запаха, ничего кроме…

…черных…

…зубов…

— Кошка?

Я подскочила на месте. Я стояла там, где стояла с самого начала, боком к зеркалу, и не было никакой мертвой женщины, сжимающей меня. Не было даже испарины на моей коже — свидетельства того, что я чуть не сошла с ума от страха. Были лишь тишина и заплесневелая жара — воздух в комнате имел густой вкус просфоры, бледной, сухой, переслащенной.

— У тебя все хорошо?

Талия оперлась о дверной косяк, сложив руки на груди, между словами ее реплики затаились сотни невысказанных фраз, и самой легкоугадываемой была: «Ты что, мать твою, творишь?»

Серьезной враждебности от Талии, впрочем, не исходило. Для этого она была слишком хорошо воспитана. Но она вечно чего-то недоговаривала, ведь, даже если ты обрядишь свинью в бриллианты, она изваляется в грязи при первой возможности. Как бы Талия мне ни улыбалась, она не была мне не рада.

— Ты стояла, уставившись в стену.

— Правда?

Губы Талии вновь превратились в тонкую линию, а когда она заговорила, то без своей обычной шелковой мягкости, а голосом, огрубевшим от злобы:

— Знаешь, нас никто не заставляет дружить, но тебе не обязательно быть такой сучкой.

«Сучка» — из тех слов, что действуют как выстрел, отдаются в ушах, как удар кулаком. Я вздрогнула, мир снова сделался четким: теплое сияние свечей вдалеке и холодный, как ледник, взгляд Талии.

— Чем я тебя так бешу? В смысле, помимо уже известного факта?

— Ты бесишь меня тем, что даже на простой вопрос ответить не можешь без попытки повыпендриваться.

— Прости за неприятную новость, но я не пытаюсь выпендриваться, я…

— Ну вот! О чем я и говорю. Я спрашивала, все ли у тебя хорошо. И ни о чем больше. И ты даже на это не смогла ответить без своих поганых закидонов.

— Ты серьезно это имела в виду?

— Что?

— Ты серьезно это имела в виду?

— Чтоб тебя, ты вообще о чем? — вытаращилась на меня Талия. — Что ты несешь?

Я понимала, почему Лин хохмит в любой сложной ситуации. Легче прикрыться болтовней, уклониться от сизифова труда эмпатии. Легче не думать о ней и о том, что мой мозг кипит от воспоминаний о девочке-женщине в зеркале. Я провела пальцами по макушке, пригладила волосы и улыбнулась:

— Твоя озабоченность моим состоянием — это было всерьез?

— Ах ты дрянь! — Я попала в яблочко. — Вот что я получаю от тебя в награду за доброту.

— Вот что ты получаешь в награду за лицемерие.

— Что тебе от меня надо? — Ее голос сорвался. — Я стараюсь ради Фаиза. Тебя я не люблю и считать себя из-за этого сволочью не собираюсь. Ты пыталась нас разлучить. Но знаешь что? Я работаю над собой. Я бы выложила кучу денег за то, чтобы тебя здесь не было, но мы имеем то, что имеем. Так что давай ты, мать твою, пойдешь мне навстречу.

— Если тебе от этого полегчает, то я тоже была бы рада, если бы тебя здесь не было.

— Надеюсь, дом тебя сожрет. — На большее добросердечности у Талии не хватило.

— И тебе того же.