Черный Баламут. Трилогия

ГЛАВА I РАЙСКИЕ ДЕМОНЫ

Крылатая тень наискось перечеркнула небо над Полем Куру, на миг размазалась туманной свастикой и устремилась ввысь, почти сразу исчезнув из виду.

Воздушные пути сиддхов покорней запуганного пса стелились навстречу Гаруде-Прогло-ту, Лучшему из пернатых, виляя белопенными хвостами, и летучие колесницы полубогов расторопно спешили убраться с дороги, не дожидаясь, пока их сметет яростный ураган. А потом возничие еще долго смотрели через плечо вослед орлу-исполину и изумленно хмыкали: Гаруда сегодня летел гораздо медленней обычного. Да и наездник его меньше всего походил на Вишну-Опекуна, коему полагалось восседать на Проглоте.

Меня абсолютно не занимали косые взгляды и дурацкое хмыканье с обочины.

Пусть их.

Дрема текла по векам расплавленным свинцом. Тело само собой зарывалось все глубже в теплый пух, сон-нянька обкладывал меня подушками, взбитыми ласковой рукой, и легконогие видения хороводом бродили вокруг расслабленного Громовержца, словно апсары в ожидании выбора.

Ушедший в небытие день, со всеми его заботами и злоключениями, казался марой, туманной дымкой над озером, жить которой - до рассветного ветерка.

Чужак во мне ворочался, отказываясь соглашаться с радужными надеждами, но и он не мог сейчас меня всерьез потревожить.

Я чувствовал себя легко и спокойно, как зародыш в яйце, в Золотом Яйце на заре творения мира, и мне не нужно было видеть, чтобы знать и чувствовать. Вон она, сверкает под звездами, обвитая спиралью нашего полета, - славная гора Меру, незыблемая ось Трехмирья, похожая на цветок лотоса или скорее на сложной формы вертел, которым проткнули насквозь три куска оленины и поместили в печь… Хороша печурка! Внешняя оболочка окружена водой, чья толща десятикратно превосходит диаметр Второго Мира, вода, в свою очередь, окружена огнем, огонь - воздухом, воздух - разумом, разум - источником всего сущего, а источник всего сущего - Высшим принципом. Запомнили? А теперь повторите без запинки. Как там говаривал Словоблуд, когда излагал Индре-недорослю всю эту дребедень? А-а, вспомнил… "Умножить, мальчик мой, можно все на все! Вечность на вечность? Сколько угодно! Получится вечность веч-ностей! Свихнуться можно от счастья…"

И я искренне полагал тогда, что Словоблуд действительно умножил все на все, после чего свихнулся. От счастья.

Странное, полузабытое, наивно-детское ощущение всплыло в глубине души. Словно я вновь стал ребенком, которого еще никто и никогда не величал Громовержцем и уж тем паче Владыкой, я маленький, я усталый, и мама Адити-Безграничность сидит у изголовья, тихо мурлыча колыбельную без слов и смысла, насквозь пронизанную материнским теплом… теплом, в котором нет ни капли от Жара-тапаса аскезы или от безудержного полыхания перуна…

Или от огненной пасти, явившейся в Безначалье трем Миродержцам из восьми, пасти, видение которой превращало Витязя-Арджуну, моего сына, в дрожащего ублюдка.

Мама, спой мне колыбельную. Мама, я устал быть Индрой.

Мама…

- Мама моя родная! Совсем забыл!

Клекот Гаруды вышвырнул меня из уютной дремы, и я завертел головой, спросонья ища… врага? хор гандхарвов? Брихаса с утренним докладом?

Тьфу ты пропасть!

- Что случилось, друг мой? Твои драгоценные перья намокли от ночной сырости? Твой желудок, да не опустеет он вовеки, настоятельно потребовал насыщения? В чем дело?!

Никаких других причин, способных серьезно взволновать Лучшего из пернатых, я придумать не мог.

Гаруда повернул ко мне голову, дыбом встопорщив шейные перья, и сверкнул черной бусиной глаза. В глазе отражался я, и отражение мне не понравилось. Беспокойное какое-то отражение, встрепанное… или это просто глаз птички слезится от ветра?

- Увы, друг мой Индра, есть в Трехмирье вещи и поважнее моего пустого желудка! Гораздо важнее!

Я чуть не свалился вниз. Огненные пасти в Безначалье или потеря силы Громовержцем - что они в сравнении с подобным заявлением! Дхик![67] Хвост от дохлого осла! А я-то думал, что после вчерашней свистопляски разучился удивляться…

- Смею ли я надеяться, о крылатый друг мой, - от волнения я и сам не заметил, как заговорил в Словоблудовой манере, - что мне доведется услыхать рассказ о твоих заботах?

И уже после первых слов птицебога, чей клекот с легкостью перекрывал свист ветра в ушах, стало ясно: "сегодня" грозит быть достойным преемником "вчера".

…Это началось лет семьдесят-восемьдесят тому назад - точнее Гаруда не помнил.

Забредя под вечер на южную окраину Вайкунтхи, личного имения Вишну-Опекуна, где Гаруда чувствовал себя полноправным хозяином, Лучший из пернатых был остановлен хриплым рыком:

- Стой, жевать буду!

Восприняв выкрик как личное оскорбление - жевать без Гаруды?! - гордый птицебог и не подумал остановиться. Даже обыденный малый облик не потрудился сменить. Мало ли, всякие твари глотку драть станут, а мы всех слушайся? Мы и сами горазды… Стой, клевать буду!

И глотать.

Обогнув решетчатую ограду, которой он раньше здесь вроде бы не замечал, Гаруда клюв к носу столкнулся с такой гнусной образиной, что на миг забыл, где находится. А когда вспомнил - взъерошил перья и еле удержался, чтобы не начать властным крылом наводить порядок.

Вайкунтха изобиловала смиренными праведниками и царственными мудрецами, девицами из свиты Лакшми, богини счастья, и свитскими полубогами самого хозяина Вишну - но…

Вот именно что "но"!

- Ты кто такой? - строго поинтересовался птицебог у гогочущей образины.

- Праведники мы, - гнусаво хрюкнули в ответ и после некоторой паузы добавили: - Смиренные. Чего вылупился, индюк? Ом мани!

Священный возглас походил больше на нечто среднее между "обманом" и "обменом".

- А почему у тебя такие большие зубы? - Будучи при исполнении, Гаруда решил покамест проглотить "индюка".

До поры.

- А чтоб топленое маслице котлами лопать! - Образина оказалась бойкой на язык.

- А почему у тебя такие большие когти?

- А чтоб четки бойчей перебирались! - не сдавался наглец, демонстративно почесывая когтем лохматое брюхо. - Мы это… мы молились, мы молились, не мычали, не телились… Эй, индюк, напомни, как дальше? Похабную песенку, которую затянула образина, Гаруда однажды имел удовольствие слышать - пролетая над ночным кладбищем, где пировала удалая компания пишачей. И допустить подобное безобразие у себя в Вайкунтхе никак не мог.

В запале приняв свой истинный облик… Впрочем, птицебогу почти сразу пришлось уменьшиться вшестеро, иначе он вынужден был бы гоняться за нахалом, как слон за мышью. К счастью, образина напрочь обалдела от такого поворота событий и даже не попыталась сбежать. Разве что вякнула нечленораздельно, когда могучий клюв ухватил хама за шкирку, словно напроказившего котенка, и налитые кровью глазищи образины плотно зажмурились.

Высоты боялся, праведник.

"Я тебе покажу индюка! - злорадствовал Гаруда, взлетая так быстро, как только мог, и потряхивая для острастки скукоженного пленника. - Жевать он, видите ли, будет, скотина! Масло топленое лопать! Смолы тебе, пакостнику, а не масла!"

И лишь вылетая за пределы Вайкунтхи, птицебогу пришло в его клювастую голову: подобной мерзости просто по определению не могло быть в райской обители Вишну-Опекуна!

Даже на окраине.

Но увесистая ноша, что кулем болталась в мертвой хватке Лучшего из пернатых, мало походила на иллюзию.

И пахла скверно.

Гаруда вздохнул, едва не выронив образину, заложил крутой вираж и взял курс на дворец Вишну. Когда золотые купола и остроконечные башенки Опекунской обители замаячили на горизонте, а внизу начались тенистые рощи с павильонами, Гаруде вдруг показалось, что он несет не праведника-самозванца, а по меньшей мере белого быка Шивы.

Через секунду бык Шивы превратился в слона-Земледержца, любого из четырех по выбору, слон - в благословенную гору Мандару, служившую мутовкой при пахтанье океана, и клюв Лучшего из пернатых разжался сам собой.

Подхватить пленника на лету не удалось, и бедолага свалился прямиком в хитросплетение ветвей акации. Надо заметить, единственной акации на обозримом пространстве. Старой и на редкость колючей. Спикировав вниз, Гаруда вцепился когтями в густую шерсть на загривке и пояснице образины, поднатужился и принялся выдирать стенающую жертву из шипастых объятий.

Выдрал.

Набрал высоту.

И даже трижды успел ударить крыльями.

Насмерть перепуганный пленник вдруг сделался скорбен животом, словно некий доброхот прошелся на его счет "Пишачем-Весельчаком", жуткая вонь заставила небеса вопиять - и Гаруду стошнило впервые за всю его долгую жизнь.

Лучший из пернатых даже представить себе не мог, что такое бывает - извергнуть съеденное.

Воображение отказывало.

На этот раз невезучий самозванец в туче нечистот и блевотины шлепнулся в открытый бассейн, умудрившись при этом до основания снести выступающий над водой балкончик и изрядно ободраться о керамическую облицовку бортика.

Казалось, он задался целью явить собой пример, что означает "спустить семь шкур".

Гаруда извлек его, полузадохшегося и перхающего сизыми пузырями, разложил для просушки на злополучном бортике и задумался.

Умереть в Вайкунтхе - это надо было обладать той еще удачей, но что-то подсказывало птицебогу - живьем он добычу до дворца не донесет.

Рядом с бассейном предавался благочестивым размышлениям плешивый старик с тощими ручками-ножками и округлым брюшком - по всему видать, великий мудрец и праведник. Явление с небес сперва мохнатого крикуна, а затем Лучшего из пернатых отвлекло старца от бормотания мантр, и он сперва бочком подобрался ближе, а там и решил завести беседу.

Мудростью поделиться.

- И рад бы ракшас в рай, да грахи[68] не пускают! - приятно улыбаясь и слегка картавя, сообщил мудрец. - Нет, сынок, живым не дотянешь…

- Сам знаю, - буркнул Гаруда, ищась клювом под мышками, и язвительно добавил: - Папаша…

Он очень не любил, когда кто-то угадывал его мысли.

Наверное, потому, что это случалось чаще, чем Гаруде хотелось бы.

Слова мудреца медленно проникали под своды птичьего черепа (видимо, из-за картавости старца), располагались поуютнее, становились своими, родными…

"Ракшас! - осенило птицебога. - Точно, ракшас! Как же я сам-то…"

И почти сразу, молотом вдогонку озарению: "Ракшас в Вайкунтхе?!"

- Нет, не донесешь, - разглагольствовал меж тем словоохотливый мудрец, игнорируя как шумные страдания ракшаса, так и разброд в душе Гаруды. - Жару не хватит…

- У меня? - возмутился птицебог. - Да я… всю Землю…

- На одном крыле, - меленько закивал мудрец, ибо прекрасно знал любимую присказку Лучшего из пернатых. - Ты вот что, сынок: не ерепенься, оставляй бедолажку тут, пущай подсохнет, оправится… Ишь, умаял ты его!

- Не сдохнет? - озабоченно поинтересовался Гаруда.

- Не должен вроде… Я с ним малость поделюсь от доброты душевной, поддам Жарку-то (мудрец выражался замысловато, но Гаруде сейчас было не до умственных завитушек)! А ты, сынок, мотай по своим делам-делишкам, куда тебе надобно… Только вертайся быстрее, слышь?! У меня тапас не казенный, тяжким трудом нажитый, надолго не хватит! Договорились?

По хитренькой физиономии мудреца ясно читалось, что дело тут отнюдь не в доброте душевной, а в суетном желании повыспрашивать свежую душу о последних сплетнях.

В своем умении разговорить кого угодно, пусть даже и ракшаса-мученика, старец не сомневался.

Гаруда поблагодарил плешивца и, оставив полумертвого пленника на попечение мудреца, вновь стал набирать высоту.

К счастью, в те годы у Вишну-Опекуна на Земле была всего одна серьезная аватара - Черный Островитянин, урод-гений, и поэтому, задав хозяину вопрос, Гаруда всерьез рассчитывал получить ответ.

- И ты представляешь, друг мой Индра, что мне ответил Вишну?

- Похвалил за бдительность? - предположил я. Увлекшись рассказом, Гаруда перешел на спокой ное планирование в восходящих потоках, и мы с нашим орлом парили сейчас как раз между Миром Покаяния и Миром Вечной Истины. Что, согласитесь, символично.

- Ничего подобного! Сперва отругал, как голозадого птенца, что сую клюв не в свои дела! Потом стро го-настрого запретил таскать незнакомые существа туда-сюда по Вайкунтхе! Потом принялся выспрашивать, как и почему я не сумел дотащить мохнатого обормота до Опекунского дворца… три раза заставил повторить, в подробностях! Ты думаешь, друг мой Индра, мне приятно было всю эту гадость вспоминать-рассказывать, да еще и трижды?!

Забывшись, Гаруда резко повел правым крылом, и мы сильно сместились к Миру Покаяния. Что тоже было символично.

- И лишь после, друг мой Индра, хлебнув амриты и успокоившись, Опекун соизволил объясниться! Оказывается, Вишну взбрело в голову воздвигнуть на окраине своего имения какой-то совершенно особенный храм! С особенными брахманами! С особенными службами! Со всем особенным-разособенным! И что самое главное - с охраной!!!

- Что?!

- Да-да, именно с охраной! И вот этот пакостный ракшас-грубиян, эта образина, говорившая со мной в непозволительном тоне, - он, видите ли, и есть первая ласточка будущей охраны! Представляешь?!

Я честно попытался представить.

И - ничего.

В смысле, ничего не вышло.

Тогда я попытался представить по-другому, примерив услышанное на себя. Ну, допустим, стукнуло мне в голову основать на окраине Обители Тридцати Трех храм. Особенный храм. Особенней не бывает. Ну, собрал я туда праведников, добавил мудрецов по вкусу, Щепотку младших брахманов, вскипятил на Жару… А охранять-то зачем? От кого?!

Если я не в силах сохранить неприкосновенность всей Обители, то, во-первых, гнилой из меня Индра и медяк цена моим дружинникам-Марутам, головорезам облаков, а во-вторых, тогда уж и храм пропадай - не жалко!

А если мне боязно, что в храм проникнет кто-то из своих, например, Словоблуд (хотя какого бхута ему это сдалось, да еще тайком?), то надо быть умалишенным, чтобы ставить вокруг охрану из ракшасов!

И вообще - ракшасы в раю?!

Райские демоны?!

- …толпа, друг мой Индра! - прервал мои размышления клекот Гаруды. - Клянусь раковиной Опекуна, целую толпу набрал! Один другого поганей! Хорошо хоть, дальше окраины не лезут…

- Хорошо, - машинально поддакнул я, по-прежнему находясь в раздумьях относительно странностей нашего маленького Упендры с его храмами-охранами.

С размаху влетев в чужую жизнь, в полвека существования Гангеи Грозного, я твердо усвоил: братец Вишну иногда делает глупости, но он ничего не делает просто так.

- Что тут хорошего?! - возмутился непоследовательный Гаруда, чуть в запале не скинув меня со спины. - Что хорошего, я спрашиваю! Вонь до самой Дхрувы, ор до самой Нараки[69], о беспорядках я вообще не говорю! Охраннички! Бездельничают, сквернословят, да еще и молочко-сметанка им, видите ли, не нравится! Представляешь, друг мой Индра, мяса требуют! С кровью! Слабопрожаренного!

Я заставил-таки себя сосредоточиться и через минуту уже был в курсе забот Лучшего из пернатых.

Оказывается, охраннички-буяны в последнее время стали переборчивы в пище. Старые привычки взяли свое, и ракшасы дружно потребовали мяса, заявив, что из-за покладистости и пресловутой "доброты душевной" не будут настаивать на человечине. Можно говядину. Что? Святотатство?! Посягательство на лучшее из животных?! Ну, знаете, на вас не угодишь, человечинку нельзя, говядинки шиш допросишься… Рыбки? Постненького карпика?! Сами ее жрите, рыбку вашу, у нас от нее понос, золотуха и линька на неделю раньше начинается! А ты, дылда крылатая, не смей клювом, не смей, а то мы тебе… и Опекуну наябедничаем. Вот.

Вчера вечером, за ужином, этот спор достиг своего апогея. И сегодня на рассвете, перед доставкой завтрака, Гаруда как раз собирался явиться лично и проследить, дабы молочные продукты были употреблены по назначению. Даже если ему придется силой запихивать добро в глотки строптивых охранников. А тут - Индра зовет…

Не требовалось объяснений, чтобы понять: если мы сейчас продолжим путь к Обители Тридцати Трех, то в Вайкунтху Гаруда успеет в лучшем случае к обеду.

Лишившись удовольствия принудительной кормежки.

Особенно при учете полной безнаказанности самого Гаруды - братец Вишну, расчетверившись сознанием между тремя аватарами и самим собой, был практически невменяем, а значит, безопасен.

Выкинуть охрану из имения Лучший из пернатых все же не решался, зато вразумить… Мы всю Землю, понимаешь, на одном крыле - а тут какие-то пакостники!..

- Поворачивай! - решившись, скомандовал я. - Давай, друг мой, не мнись, шевели крылышками!

- В Обитель? - не понял Гаруда. - Эх, дела делами, а дружба дороже!

- Вот именно что дороже! Помнишь, приятель, ты задолжал мне один завтрак? Гони в Вайкунтху, должок возвращать! Заодно и с буянами твоими разберемся.

- Индра! - просиял Лучший из пернатых, закладывая такой вираж, что у меня дух захватило.

- Владыка! Век не забуду! Ох, и позавтракаем… небу жарко станет!

И гигантский орел пошел пластать небесные пути сиддхов крупными ломтями.

Я сидел у него на спине, зарывшись в пух до подбородка, улыбался про себя и думал, что сегодня мне повезло.

Иначе я никогда не смог бы проникнуть в имение братца Вишну, не привлекая к себе внимания.

- Братва! За что кровь проливали?! За сметану их клятую?!

- Ниче! Были кровь с молоком, а пройдусь кулаком - молоко с кровью, пейте на здоровье!

- Сами небось ягнят трескают! С подливкой! С грибочками! С перепелиными сердчишками! С этими… как их…

- Не трави душу! Тело сдохло, одна душа осталась - не трави, говорю!

- Пошли, пустим красного фазана!

- Верно! Назвался Опекуном - опекай! Или мы сами… миром навалимся…

- Сами!

- Братва! Не могу молчать!..

- Эхма! Где наша не пропадала! В раю - краем, в аду - пропадом!..

Поначалу я наблюдал за всем этим столпотворением со стороны. Еще на подлете мне стоило больших трудов уломать Гаруду не соваться сразу в драку, а уменьшиться и обождать за дальними тумбами из гра-нита-слюдянца. На которых чинно восседали изваяния пяти бессмертных аватар братца Вишну: Рыба, Черепаха, Вепрь, Человеколев и Карлик.

За Карликом опять торчала лупоглазая рыбья морда с рогом посередине лба - и так по кругу.

Я надеялся, что в компании статуй любопытный клюв Проглота, даже торча между пятачком Вепря и грандиозным лингамом Карлика, сойдет незамеченным.

Верней, не "даже", а именно поэтому.

Сразу за тумбами-постаментами начиналась решетчатая ограда, о которой упоминал Лучший из пернатых, а в кольце решеток возвышались здания, чей вид мигом напомнил мне "Канон Зодчих".

Земной, где утверждалось: "Частные жилища и строения могут иметь от одного до девяти этажей, в зависимости от общественного положения владельца, но здания с одинаковым числом этажей должны непременно быть одинаковой высоты и без излишеств в украшательстве".

Три строения за оградой были братьями-близнецами: пятиэтажные, хмуро-серые, без малейшего намека не то что на излишества, но и вообще на попытку "украшательства". А посему на храм, пусть даже особенный, походили не более, чем Индра на Упендру.

Скука - единственное, что возникало при взгляде на сей выкидыш зодчества.

Зато снаружи решеток скукой и не пахло. Пахло бунтом и близким побоищем. Полторы дюжины матерых ракшасов вовсю драли глотки, изощряясь в проклятиях и ненависти к святой пище. Косматые морды Щерились частоколом клыков-желтяков, молоты кулачищ гулко лупили в бочонки грудей, а один буян - клювастый и подозрительно смахивающий на Лучшего из пернатых - уже опрокидывал котлы с топленым маслом, озираясь в поисках факела.

Кроме ракшасов, поблизости никого видно не было. Ах да, исключая обеспамятевшего полубожка в фартуке поверх нарядных одеяний - несчастный валялся у ограды, забытый всеми. Как я понял, прочие доблестные слуги Опекуна, доставив пищу, поспешили убраться восвояси.

Чтобы предвидеть будущее, им не надо было родиться ясновидцами.

Я вздохнул, оглядел себя с ног до головы, оценил безобидность облика и двинулся к эпицентру беспорядков.

Мое появление фурора не произвело. Сперва никто вообще не заметил, что на сцене появилось новое действующее лицо. Я просочился поближе к злополучным котлам, втайне морщась от резкого звериного духа и пронзительных воплей, потом взял упавшую с перевернутого блюда булочку, отряхнул грязь и принялся меланхолично жевать.

Ударь я молнией в центр столпотворения - это не произвело бы большего впечатления.

Тишина.

Только сопение и сиплый кашель одного из крикунов.

Проходит минута, другая…

- Ты кто такой? - каркают за спиной. Это Гаруда-двойник. То ли самый сообразительный, то ли просто в зобу дыханье сперло, а потом выбросило наружу вместе с вопросом.

- Охранник, - отвечаю, давясь булочкой и старательно изображая наслаждение.

- Новенький?

- Старенький. Такой старенький, что и помереть успел. А тебе что, ворона?

Наглость производит впечатление. Вместо того, чтобы вцепиться в меня со всех когтей, клювастый ухмыляется почти добродушно и косится на толпу смешливым глазом.

- Я - ворона? - хрипло смеется он. - Я, значит, ворона, а этот булкоед, значит, честный ракшас?

- Ракшас, - подтверждаю я, приканчивая булочку и украдкой вздыхая с облегчением. - Потомственный. Ослеп, что ли?! Молочком промыть глазки?!

Толпа расступается, и вперед выходит… м-да, а я-то думал, что женской красотой меня удивить трудно. Выходит, ошибался. И только потом я соображаю, что такая краля среди мохнатых сорвиголов смотрится по меньшей мере неуместно.

Если только она не сменила облик минуту назад.

- Как тебя звать, красавчик? - Голос у крали низкий, грудной, и все ракшасы как по команде дружно облизываются и хмыкают.

- Айндруша[70], - ничего лучшего мне в голову не приходит. - А тебя, крошка?

- Путана, - отвечает она, подмигивая. - Ты к нам надолго, а?

Я киваю, пораженный внезапной догадкой. Имя Путана говорит мне о многом. Так звали знаменитую ракшицу из доверенной челяди Кансы-Ирода - стерва пыталась в свое время погубить Кришну-младенца, намазав сосок ядом и взявшись покормить дитя грудью.

Если верить слухам, Черный Баламут высосал кормилицу-убийцу досуха, вынудив перед смертью принять истинный облик.

Вспомнив заодно некоторые подробности этого истинного облика, например, глубокие, как пещеры, ноздри носа или ягодицы, подобные береговым кручам, я втайне радуюсь тому, что вижу.

И недоумеваю: убитая при попытке покушения на аватару братца Вишну - что она делает здесь?!

Клювастый ракшас нервно пританцовывает на месте, оставляя на дерне тройные борозды, и наконец не выдерживает.

- Да на кой тебе этот молокосос, Путана! Присылают кого ни попадя…

- А может, я за него замуж пойду. - Путана медленно проводит алым язычком по влажной мякоти рта. - Вот молочка попью и пойду. Возьмешь, красавчик?

- А я? - как-то совсем невпопад интересуется клювастый, и тон его мне не нравится. - Я-то как же?

- У тебя женилка в пупырышках, - однозначно разъясняет Путана, обеими руками приподымая пышную грудь. - Я бесстыжая, меня от пупырышек смех разбирает… Дошло?

Было видно, что до клювастого дошло, дошло окончательно и бесповоротно. Он давится карканьем и, нахохлившись, начинает обходить меня по кругу.

Остальные ракшасы, забыв о молоке насущном, возбужденно переговариваются и ждут продолжения.

Но их надеждам не суждено оправдаться.

Я мысленно проклинаю всех женщин Трехмирья - ну не драться же мне с этим ревнивцем! - и миролюбиво развожу руками. Иначе сейчас он попытается меня клюнуть, и я потеряю всякую возможность присмотреться поближе к странной охране странного храма нашего странного братца Вишну.

- Уймись, герой! - Клювастый с готовностью останавливается, и я начинаю понимать, что храбростью он не блещет. - Чего нам делить?

- Действительно, - двусмысленно поддакивает Путана, оглядывая меня с ног до головы. - Делить нам нечего… перышки-пупырышки…

- А насчет молока я вам вот чего скажу! - Я подзываю клювастого поближе, и он подходит, но не один, а в компании со здоровенным ублюдком, похожим на дикого осла. - Тут, пока я сюда шел…

Сходство клювастого с Гарудой толкает меня на сомнительный шаг, но иначе мне не втереться в доверие.

И я шепчу клювастому и ослу пару слов.

После чего осел разражается восторженным воплем, а я понимаю, что осел - не он, а я.

- Братва! - голосит длинноухий. - Он знает, где Гарудина заначка! Айда, грабанем!

Оглушительный клекот гремит в ответ над Вайкунтхой. Я затыкаю уши и стремглав кидаюсь под защиту решеток, понимая, что провалил всю затею. Все-таки дело Индры - ваджра да гроза, а выведывать и притворяться мы не обучены… Пока я предаюсь самоуничижению, вокруг перевернутых котлов мечется смерч, из которого временами вылетают исцарапанные и всклокоченные ракшасы, чтобы пропахать носом землю и через мгновение снова быть вовлеченными в ураган по имени Гаруда.

Выкрик осла подействовал на Лучшего из пернатых, как красный штандарт Ямы - на белого быка

Шивы.

Полагаю, благословенная Вайкунтха такое видит впервые, в отличие от меня, но я-то в свое время принимал участие… И потому отлично знаю, что за радость - потасовка с участием Гаруды.

Даже пустячная.

Я знаю, я смотрю, и багровая пелена стыда мало-помалу застилает мне взор.

Индра слепнет.

Фарс.

Дешевый низкопробный фарс на потеху случайному зеваке, как и полагается, с колотушками и тумаками из-за дурацких булочек с маслом. Когда-то мне довелось видеть подобное зрелище в балагане на площади Матхуры: шут-горбун препирался с юродивым по поводу украденного горшка со сластями, и все закончилось согласно традиции.

Оплеухой.

И я, доморощенный вибхишака[71], возомнив себя потрясателем сердец, без спросу полез на подмостки? Не доучив роли, собравшись импровизировать без смысла и понимания, даже не потрудившись натянуть подходящую случаю личину? Дурак, чего я, собственно, ждал?! Что толпа ракшасов, ошалев от безделья и собственной отваги, кинется на шею Индре, умнику и красавцу, растечется слюнями и мигом выложит все сокровенные тайны братца Вишну?

Словоблуд говорил, что я взрослею… Ты ошибся, наивный мудрец, мой родовой жрец-наставник, ты принял желаемое за действительное! Взрослый Индра никому не нужен, потому что… потому!

Молнии мечут, не достигнув зрелости, ибо иначе предчувствие последствий сделает громовую ваджру бессильней детской погремушки.

Говорят, искусство театра было создано на небесах (кем?) в качестве Пятой Веды, Нового Откровения, доступного даже низшим сословиям. Но актеры возгордились, самонадеянно став высмеивать брахманов, и проклятие последних обрекло лицедеев на вечное презрение общества.

Кощунственная мысль перуном ударяет в мозг: мы, боги-суры, Локапалы-Миродержцы, со всеми нашими громами и Преисподней - как же мы мелки на подмостках Трехмирья в сравнении с тем же Гангеей Грозным! Мы притворяемся, когда он колеблется, мы лицемерим, когда он страдает, мы паясничаем, когда он рвет судьбу в клочья, мы задергиваем занавес и уходим пить сому, а он остается лежать на пустой сцене.

Навзничь.

И если даже завтра Грозного вновь выпустят на подмостки в новой роли, вынудив забыть вчерашнюю жизнь, как ночной кошмар, он снова ринется жить взахлеб, самозабвенно, исходя настоящим криком и настоящей кровью, в то время как могущественные Локапалы станут перемигиваться тайком и трясти золоченой мишурой в ожидании перерыва.

Мы смотрим - они живут.

Божественные бирюльки - и смертная правда.

Молния из земли в небо.

Клянусь Судным Днем! Мы похожи не более, чем эта мерзкая потасовка походит на Великую Битву, бойню, что завалила Курукшетру дымящимися останками… и если души убитых не являются в наши рай-геенны, то, может быть, дело не в заговоре и сотрясении основ?

Может быть, их просто переманили в другую труппу? И братец Вишну был прозорливей многих, делая ставку на империю смертных!

Черный Баламут, спой мне "Песнь Господа" - я хочу разучиться думать, сомневаться, я хочу стать прежним Индрой, каким я был до рассвета, когда научился моргать!

- Пр-рекратить!

И все стихло.

Только звон в ушах, и пыль медленно оседает на истерзанную землю.

Со стороны дальних ворот к месту несостоявшейся трапезы приближался тот, кого я не мог не узнать, тем более что только у одного существа во всем Трехмирье всклокоченная голова сидела на безбрежной равнине плеч, изрядно сместившись влево.

Но надо было лишиться ума, чтобы назвать это существо калекой.

Я откачнулся от ограды и почувствовал, как чуждые мысли умирают во мне, а дыхание исподволь наполняется грозой.

И косматая туча накидкой окутала Индру, МироДержца Востока.

Впервые Брахма-Созидатель медлил, не спеша обменять дар на плоды чужой аскезы. Чудовищное количестве Жара-тапаса копилось в одном месте, грозя нарушить равновесие Вселенной, -а Брахма колебался. Он прекрасно понимал, что может потребовать взамен царь ракшасов и владыка острова Ланки, неистовый Десятиглавец. И лишь когда аскет принялся срезать свои головы одну за другой и кидать их в пламя костра, Брахме волей-неволей пришлось предстать перед ракшасом.

Оставалась последняя голова - и шаг до катастрофы.

Бывший Десятиглавец потребовал дар неуязвимости от богов и демонов. После чего двинул войска на Локапал и не угомонился, пока не обошел всю Свастику. Кубера-Богач, Петлерукий Яма и я оказались самыми глупыми - мы полезли сражаться. Никто из нас тогда еще не понимал: убей Десятиглавца мой перун или Молот Подземного Мира - дар Брахмы окажется ложным, и Трехмирье вывернется наизнанку, пытаясь соответствовать новому Закону.

Небо станет землей, Индра - червем, бывшее - небывшим, и ни о чем нельзя будет сказать:

"Это так, и только так!"

К счастью, нас вовремя остановили, и пыль темницы скрипела у меня на зубах, когда гордый собой Десятиглавец выпускал меня на свободу.

Посольство Словоблуда умилило ракшаса, а хмель победы и многочисленные дары сделали покладистым.

Вскоре неуязвимый ракшас, пресытясъ Локапалами, рискнул разгневать Шиву, и Разрушитель придавил руки дерзкого горой Кайласой.

К неуязвимости это не имело никакого отношения, дар Брахмы пребывал в целости и сохранности, а царя ракшасов с тех пор стали называть Ревуном.

На благородном языке - Раваной.

- Ты? - спросил Равана, и низкий лоб ракшаса пошел складками. Я молчал и смотрел в крохотные налитые кровью глазки. Видя такую тоску, какую не мог представить даже в страшном сне.

- Ладно, - сам себе кивнул бывший Десятиглавец. -Ладно…

И повернулся к растерзанной охране.

- Живо все убрать, мерзавцы! Я кому сказал?! И жрать молоко с булками, прославляя каждый кусок и каждый глоток! Ясно?! А ты, Гаруда… а тебе должно быть стыдно! Понял?

И я остолбенел на месте, потому что Гаруда понял.

ГЛАВА II ИСПОВЕДЬ УБИТОГО УБИЙЦЫ

- Завтрак подан, о мои владыки! - радостно возвестил повар, еще не вполне пришедший в себя после бунта райских демонов.

И на круглом столе из темного самшита, накрытом для нас в трапезном павильоне, начали одно за другим появляться разнообразные блюда: змеиное филе в остром соусе (явно для Гаруды), змеи запеченные, змеи фаршированные (для него же!), змеи в маринаде и в финиковой подливе (угадайте, для кого!), жареная козлятина, вкусно пахнущая дымком (я несколько оживился), фазаны с бамбуковыми ростками, приправы и салаты, фрукты…

Да, разумеется, как любой сур и уж тем более как любой Локапала, я могу не есть.

Совсем.

Но есть мне нравится больше.

Равана с тоской смотрел на все это изобилие, мрачнея грозовой тучей. Его несимметрично расположенная голова сиротливо возвышалась над плечами, как гopa в конце равнины, волосатые ручищи никак не могли найти себе места, и левое веко нервно подрагивало от смущения.

Скажи мне кто другой, что Ревун-Десятиглавец способен смутиться, в жизни бы не поверил!

"Могила исправит…" - мелькнул в мозгу обрывок чужой мудрости.

Наконец Равана не выдержал.

- А нельзя ли… нельзя ли принести постного? Молока там, простокваши? Булочек с медом? - старательно приглушая свой утробный бас, с вежливостью потомственного брахмана попросил он, когда повар в очередной раз возник около стола.

Повар, слащавый крылач в окружении толпы подхалимов-поварят, был немало изумлен просьбой гороподобного чудища. Да что там повар, даже у Гаруды отвисла нижняя часть клюва.

- Что с тобой, Равана? - с тревогой осведомился Лучший из пернатых. - Прихворнул, да? Глянь: отличное мясцо, опять же змейки печеные…

Гаруда невольно облизнулся, а я понял, что пришла моя очередь удивляться - Проглот предлагает поделиться змеями?!

- Меня хвори обходят, - пророкотал Ревун. - Но если мяса не положено моим… подчиненным - значит, и я его есть не стану! Всем - или никому! Наливайте молока, уроды (последнее относилось к поварятам)! Буду жрать ваше небесное хлебово - как все, хоть меня от него уже воротит!..

На мгновение в его голосе прорвался властный рык прежнего Раваны, и я, как ни странно, расслабился. Все-таки ни ад Ямы, ни рай Опекуна не смогли до конца изменить буйную натуру отставного Десятиглавца!

Приятно, когда видишь что-то постоянное…

Перед Раваной, словно по волшебству, возник огромный кувшин молока, блюдо с еще горячими медовыми булочками, второй кувшин поменьше - с простоквашей…

Ракшас-исполин молча кивнул и с хмурым видом взял кувшин с молоком за горлышко, словно намереваясь свернуть ему шею. Мы с Гарудой, не сговариваясь, пожали плечами и тоже принялись за еду.

Но я заметил, как искры уважения сверкнули в глазаx Лучшего из пернатых, который никогда не умел притворяться.

Некоторое время мы вкушали завтрак молча, утоляя первый голод. Журчала простокваша в глотке Раваны, я налегал на фазанов, но быстрее всех расползались со стола аппетитные змеи. Пригласи я сюда дружину Марутов и Словоблуда в придачу, нам всем вместе взятым нечего было и думать, чтобы угнаться за Проглотом! Наконец, насытясь и отхлебнув из чаши с сомой, я решил, что пора переходить к делу. Однако переходить следовало исподволь, чтобы ни Лучший из пернатых, ни Ревун не заподозрили, насколько все это меня интересует. Так, праздный разговор на сытый желудок…

Я постарался припомнить наши беседы с Брихасом - учитель словоблудия у меня был достойный!

Не посрамим же науки…

- Послушай, Равана, а что ты вообще забыл в Вайкунтхе? - Я с самым невинным видом поднял глаза на ракшаса, одновременно обгладывая фазанью грудку.

- А ты бы предпочел, чтобы я сейчас гнил в Преисподней? - оскалился в ответ бывший Десятиглавец. Уж что-что, а скалиться он умел знатно! Даже со сдобой в пасти.

- Хотел, не хотел… Сам знаешь: кто старое помянет, тому ворон глаз выклюет! - Пословица свернула куда-то не туда, но Раване, похоже, именно этот поворот пришелся по душе. - Интересно просто: что надо натворить, чтоб прямиком из ада в любимчики братца Вишну? Ну, не ломайся, поделись опытом!

- Я ж тебя амнистировал, когда ты у меня в темнице пылью давился! Вот и зачлось! - криво усмехнулся Ревун, но тут же стал серьезным. - Знаешь, Индра, может, для тебя эти миры и райские, а для меня… - Что, у Ямы харч лучше? - усмехнулся я. Равана испытующе взглянул на меня и отверг предложенный тон, поморщившись.

- У Ямы свои харчи, у Вишну свои… И от обоих тошнит. Ты вот знаешь, что у Опекуна здесь свой маленький ад имеется?

- Ад в раю?! - Мое изумление было неподдельным.

- Вот именно, - кивнул Равана, склонив свою асимметричную голову почти к левому плечу. - Умен… Ладно, Гаруда, брось зыркать! Короче, Опекун расстарался! Специально для таких, как я.

- Он что, решил заместителем Ямы стать? Гаруда обиженно нахохлился, усмотрев в наших словах насмешку над обожаемым Вишну, но я лишь отмахнулся от Проглота. Скупые ответы ракшаса меня сейчас интересовали куда больше.

- Мне не докладывали! - Ревун смачно харкнул под стол. - Собрал сюда чуть ли не половину тех, кого его аватары поубивали, а меня над покойниками старшим поставил! Так и живем сутки-двое: два дня охраняем, третий - мучаемся! Ну, когда-никогда выходной дают… на травке поваляться. Не рай, конечно, но все лучше, чем у Ямы!

Особой признательности к благодетелю-Упендре в его тоне не чувствовалось.

- Да что тут, в Вайкунтхе, охранять? - бросил я еще один камень. - Обитель ведь - не тюрьма! Или апсары праведников крадут, на племя?

- Вот и я о том же! - с радостью поддержал меня Гаруда. - Конечно, Великому Вишну виднее, только я бы на его месте… Собрал тут толпу дармоедов! Маются дурью, а как приличная апсара забредет под крылышко - пугают! С такими-то рожами! Прохвосты! А жрут-то, жрут…

Гаруда с тоской окинул взглядом ближнюю к нему часть стола, похожую на Поле Куру в разгар сражения, и стыдливо умолк.

К моему удивлению, Ревун отреагировал на тираду птицебога более чем равнодушно.

Наверное, привык.

- Знаешь, Индра, - доверительно обратился он ко не, - вот скажи мне такое хоть Гаруда, хоть сам Шива лет сто назад, когда я еще был жив… клянусь собственной смертью, голову б оторвал! Если б смог, - тихо добавил ракшас, помолчав. - А теперь - веришь ли?! - даже не обижаюсь! Эх Владыка, пекло - оно даром не проходит! Да и рай - та еще кость в горле…Укатали Равку стеклянные горки! Я ведь, когда к Яме угодил, тоже поначалу хорохорился…

Колесница аватары Вишну, известной в Трехмирье под именем Рамы Дашаратхи, окуталась черным дымом. На мгновение Раване показалось, что это его огненные стрелы наконец сделали свое дело, что колесница врага горит, исходя чадом… Но победно расхохотаться царь ракшасов не успел. Из дымного облака вынырнула округлая и остроносая туша, жар нахлынул слепящей волной, и страшная мара устремилась к жертве .

"Посох Брахмы!" - успел подумать Ревун. Удара он не почувствовал. Просто внутри исполина вдруг возникла зияющая пустота, и в нее расплавленной рекой хлынула Вселенная, разнося могучее тело вдребезги…

- …Явился? Вставай, пойдем.

Голос был скучный, голос был серый, да и на голос походил мало. Так, равнодушный шорох небытия, без ненависти, без торжества, даже без злорадства - и Равана с трудом открыл глаза.

Над ним возвышался остроухий киннар, и бледное скуластое лицо киннара венчала шапка красных волос, схожая на клубок дождевых червей.

- Помочь? Ишь, разлегся…

- Помочь?! - во всю мощь своей прославленной глотки взревел Равана, окончательно приходя в себя. Все было на месте - могучее тело, волосатые руки, ноги в узлах мышц, единственная оставшаяся голова, зато нанесенные врагом раны исчезли. Разве что где-то глубоко в груди тлела заноза-лучина, но на нее царь ракшасов не обратил внимания.

Бывало и хуже!

Одним рывком он вскочил на ноги. Покачнулся. Но устоял.

Силы быстро возвращались.

- Где я? Отвечай, тварь!

- Там, где и полагается, - в царстве Ямы.

- Ха! Один раз я здесь уже хорошо позабавился! Что, мало показалось?! Ну так мы это сейчас исправим!

И Равана двинулся на попятившегося киннара. Продолжая отступать, адский служитель вдруг заложил два пальца в жабий рот, пронзительно свистнул - и со всех сторон на Равану обрушились десятки киннаров-близнецов с веревками, цепями и сетями.

Однако ловцов ждало серьезное разочарование! Царь ракшасов разошелся не на шутку, и драка завязалась порядочная - развязывай, кто безумен! Бывший Бич Трехмирья расшвыривал наседавших отовсюду врагов, стряхивал их с себя, как отряхивает воду медведь, выбираясь из ручья на берег, - и адские служители один за другим гулко шлепались в стены, со стоном отползая в стороны. Тенета возникали из ниоткуда, множась и переплетаясь, но Ревун рвал их в клочья, громогласно хохоча, и уверенно шел на врагов, загоняя киннаров в глубину широкого тоннеля. В воздухе висел густой запах пота и разгоряченных тел, каменные стены зыбко пульсировали будто живые, и на какой-то миг на Равану нашло затмение. Ему вдруг показалось, что он заблудился в вонючих кишках неведомого обжоры, что сейчас по кишечнику пройдет спазм, и потеющие соленой росой стены сомкнутся, прилипнут сотнями безгубых ртов, раздавят…

Царь ракшасов мотнул головой, гоня наваждение прочь, - и тугая петля сдавила его горло.

Перед Раваной стоял Яма-Дхарма, Миродержец Юга. И волосяная удавка, что росла из обрубка правого запястья Князя Преисподней, была наброшена на единственную шею Раваны.

Ревун попытался ослабить беспощадную петлю, но это было едва ли не сложнее, чем вырваться из объятий змея Шеша, опоры Вселенной!

- Пошли, - хмуро бросил Яма, глядя мимо своего пленника, и направился в глубь пульсирующего тоннеля.

Равана захрипел и, не в силах сопротивляться, словно жертвенный козел, последовал за Князем Преисподней.

Они прошли мимо двух адских псов Шербаров-Змеехвостов и, миновав развилку, где боковой коридор сворачивал в Питрилоку - Мир Предков, - двинулись дальше, по направлению к Преисподней-Нараке.

Равана знал эту дорогу. Когда-то он вторгся сюда во главе победоносного войска ракшасов… когда-то, в старые славные времена…

И внезапно странная мысль пришла в единственную голову влекомого на муки ракшаса: "Как же я победил Яму в тот раз, если сейчас я волочусь за ним выжатой тряпкой? Может быть, это потому, что тогда я был еще жив?.."

У Раваны не нашлось ответа на этот вопрос.

Царь ракшасов полагал, что вполне представляет себе ожидающие его муки, ведь он уже однажды спускался в Нараку и видел, что там делают с грешника-чи. Но, как вскоре выяснилось, одно дело - наблюдать за мучениями со стороны и совсем другое - испытать их на собственной шкуре.

Зря надеялся Равана на природную нечувствительность к боли - здесь, в Преисподней, его чувства обострились тысячекратно, и даже легкий укол иголкой ощущался как боль от стрелы, пронзившей тебя насквозь!

А мучители пользовались далеко не иголками.

Поначалу Яма определил его в Пятый ад, Риджи-шу, где грешников терзали дикие звери, змеи, ядовитые насекомые, черви, огонь и колючие шипы. Однако очень скоро слуги Князя Преисподней поняли свой просчет! Раване в какой-то степени даже понравилась Риджиша. При жизни великий ракшас всегда тяготился покоем, с радостью окунаясь в битву, а здесь ему предлагали вечный бой! Пусть неравный, безнадежный, когда ты один против всех, когда тебя раз за разом заваливает горячими телами и острые клыки рано или поздно все равно впиваются в твою глотку… Но, прежде чем умереть в очередной раз, ты успеваешь проломить десяток-другой черепов, свернуть пару шей - и у тебя создается иллюзия, что ты умер не зря или по крайней мере - недаром! Оживая через мгновение и бросаясь в новую бессмысленную схватку, ты чувствуешь на губах терпко-соленый привкус чужой крови, крови врага, врага поверженного - и любые страдания в настоящем или грядущем отступают перед этим упоительным ощущением! Что муки ада! Призрак, мара, рассветный туман! А реальность - вот она! Мучимый схватывается с мучителем, мертвый - с неживым, и уже просто некогда замечать жала змей и шершней, а давить вгрызающихся в стопы ног червей можно с большим экстазом, чем некогда - любить покорную твоей воле женщину…

И в то мгновение, когда ярость выплескивается утробным ревом, когда под твоими пальцами с хрустом ломаются шейные позвонки, а в уши врывается предсмертный хриплый вой, - в это мгновение ты почти счастлив!

Ад?

Рай?

…Когда бывшего Десятиглавца забирали из Риджищи, он отбивался, пока мог. А потом - еще. Его ждала зловонная река Вайтарани, чье название словно в насмешку означало "Переправа", - кипящая стремнина нечистот, слизи и крови пополам с гноем.

На этот раз киннары оказались предусмотрительнее: вынырнув из гнойной жижи, скользкая тварь обвила щупальцами и потащила на дно. Равана вырывался, грыз зубами губчатую плоть - тщетно. Омерзительное месиво сомкнулось над его единственной головой…

Изредка тварь давала ему возможность подняться на поверхность и вдохнуть глоток смрадного воздуха - затем снова увлекая в отвратительную пучину. Здесь тоже обитали какие-то существа, Равана ни разу не смог их рассмотреть в окружавшей его мутной мгле, но обжигающие укусы ядовитых зубов ощущал постоянно.

Вместо боя - затхлое и вонючее бездействие.

Ад?

Хуже?

Это продолжалось долго. Очень долго. Десять лет? Двадцать? Пятьдесят? Вечность?

Он не знал.

Самым страшным было другое: ощущения со временем не притуплялись. Привыкнуть к смраду, объятиям твари-надсмотрщика и омывающему тело потоку нечистот было невозможно, а укусы обитателей Вайтарани перестали обжигать, вместо этого выворачивая тело наизнанку.

Впрочем, терпеть Равана умел. Терпеть муки - и ждать. Не зря же в свое время великое подвижничество ракшаса едва не поколебало основы Вселенной!

Грешник из грешников чувствовал, что муки постепенно сводят его с ума. К страданиям телесным добавлялись еще и страдания мятежной натуры: невозможность изменить свою судьбу, вырваться, бежать или хотя бы погибнуть вновь, отомстив своим палачам.

Лишь одно не давало ракшасу окончательно окунуться в черную пучину безумия, которая все равно не спасла бы его от мук.

Надежда умирает последней. Она остается даже тогда, когда тело твое уже мертво, а душа мучается в аду на грани полного распада.

И вот однажды…

О, это благословенное "однажды"! Он ждал его целую вечность, верил в него - и дождался!

Когда проклятая тварь в очередной раз дала ему возможность вдохнуть воздух Преисподней, напоенный миазмами, Равана ощутил, что оковы-щупальца ослабли.

Наконец-то тварь утратила бдительность.

Упустить единственный шанс царь ракшасов не мог. Рванувшись изо всех своих еще немалых сил, он выскользнул из опостылевших объятий, с победным ревом вылетев на берег.

Он хорошо помнил дорогу к выходу из ада. И, несясь через знакомые дебри Риджиши, расшвыривая по дороге волков и гиен, не обращая внимания на укусы насекомых и хлещущий по плечам огненный дождь, устремился навстречу вожделенной свободе!

"Дайте мне только вырваться отсюда! Дайте только вернуться в мир живых - и вы скоро вспомните Равану! Скорей, чем вам хотелось бы!" - пело сердце в груди мертвого ракшаса.

Уже вбегая в знакомый тоннель, Равана вдруг сообразил: ни один из встреченных им по дороге остроухих киннаров не попытался задержать беглеца! Испугались? Поняли, что бесполезно? Или…

Воздух вокруг сгустился, затрудняя движения, становясь упругим, мешая бежать, но Ревун упорно шел вперед - к свободе, к свету, в мир, из которого он был низвергнут аватарой Опекуна…

Воздух превратился в невидимую стену. Шаг, другой - и Равану отбросило назад. Он упал, обдирая в кровь ладони и колени, бешеным вепрем кинулся на четвереньках - его отшвырнуло вдвое сильнее. Ракшас завыл в безнадежной тоске и услышал за спиной спокойный голос адского служителя:

- Пойдем обратно, Ревун. Твои грехи надежней любых сторожей…

Киннар стоял в десяти шагах и смотрел на царя ракшасов, как смотрят на диковинного, но глупого зверя.

Его взгляд придал Раване ярости - и мощи. Чудовищным усилием он сумел продвинуться на посох… два посоха…

И вновь распростерся у самых ног киннара.

- Убедился? - В голосе слуги Ямы не было ни злорадства, ни даже насмешки. - Тогда вставай. Пошли.

- Куда? - тупо осведомился Ревун.

- Обратно. В Преисподнюю.

И грешники могли видеть: бывший Бич Трехмирья, перед которым трепетали Локапалы, ссутулившись, понуро бредет вслед за бесстрастным провожатым.

Сам.

Без цепей и веревок.

Однако в зловонную пучину Вайтарани его не вернули - и Равана был благодарен Петлерукому уже за это!

Теперь у него появились личные палачи: полудюжина киннаров, сменявших друг друга. Каленые иглы под ногти, поджаривание на медленном огне, котел с кипящим маслом, соль и красный перец на свежие (всегда свежие, будь они прокляты!) раны - ракшас стоически переносил адские пытки. Привыкнуть к страданиям по-прежнему было невозможно, но смириться, с неизбежным злом, справедливым наказанием за прошлые грехи?..

Почему бы и нет?

Временами Равана удивлялся сам себе: почему он не ревет бешеным зверем, не сопротивляется, не пытается вырваться и растерзать палачей?

"Сломался, Ревун?" - думалось иногда, но в глубине души ракшас понимал: вряд ли.

Дело не в этом.

Теперь у него было много времени. И хотя пытки плохо располагают к размышлениям, Равана все же находил в себе силы отрешиться от сиюминутных страданий, заново перебирая четки навсегда потерянной жизни: бусина, другая, третья… Былые подвиги или преступления, пустяки или события сейчас представали перед измученным ракшасом в совершенно ином свете: не царь, но прах, не триумфатор, но последний из грешников, не богоравный герой, а убийца и насильник…

И, как венец любых дум, - удавка Князя Преисподней, когда Равану, подобно жертвенному козлу, вели в глубь Нараки.

Вели на убой, а он ничего не мог с этим поделать.

Чем же были все его блистательные победы над Локапалами-Миродержцами? Майей, иллюзией? Милостыней Брахмы?

Ведь Созидатель, даровавший ему неуязвимость от богов в обмен на плод чудовищной аскезы, возникал рядом не раз. Тогда-то Равана гордо думал, что Брахма является смиренным послом: просить его, могучего Равану, пощадить очередного бога-сура - и милостиво соглашался, считая себя равным Созидателю.

Победив, он мог позволить себе великодушие!

Но из бездны ада все выглядело по-иному. Сурья-Солнце просто выслал навстречу Десятиглавцу привратника, разрешив последнему сдаваться или сражаться по собственному усмотрению, - и продолжил играть с Варуной, Миродержцем Запада, в "Смерть Раджи". Триумф - или пощечина?! Если петля Ямы влекла Равану без усилий, то многое ли ракшас мог бы противопоставить Молоту Подземного Мира, когда Петлерукий в гневе уже был готов пустить оружие в ход? Устоял бы он против громовой ваджры Индры-Стогневного, разгневайся его соперник всерьез? Ведь даже Валин-Волосач, сын Громовержца - обезьяна, не бог! - таскал Равану в поднебесье, как орел кролика!

А Тысячерукий Картавирья - человек, всего лишь человек! - скрутил непобедимого ракшаса и заточил в темницу только за то, что Равана помешал Тысячерукому забавляться в реке с женами…

Тогда, обуянный гордыней и тщеславием, Равана после очередного унижения кидался отыгрываться на Локапалах, вновь и вновь терзая всю Свастику, но сейчас, расплачиваясь в царстве Ямы за прошлые прегрешения, он передумал и понял многое.

И Брахма-Созидатель был не послом, а нянькой, боясь за основы Вселенной, а не за Миродержцев или за неуязвимого глупца…

Бывший Бич Трехмирья корчился от стыда, и пытки казались ему избавлением.

А еще Равана иногда находил в себе силы удивляться, наблюдая за мучителями-киннарами.

Царь ракшасов вспоминал, как у себя дома, на Ланке, издевался над пленниками - унижение героев забавляло, ощущение собственного могущества хмелем кружило единственную голову, возможность казнить и миловать доставляла райское блаженство… И это было правильно - иначе зачем нужны богатство, власть, воинские победы?!

Но ад жил по другим законам. Исподтишка наблюдая за слугами Ямы, Ревун ни разу не заметил на их физиономиях злорадных ухмылок или раздражения, когда он, дергаясь на колу, выкрикивал проклятия и оскорбления (впрочем, это хоть как-то спасало лишь поначалу). Чувство превосходства, сострадание, наслаждение чужими муками - ровным счетом ничего не отражалось на бледных лицах киннаров.

Любая пытка, любое поведение пытаемого - равнодушные палачи словно были частью мучений!

Равана уже готов был счесть киннаров бесчувственными, неполноценными существами, тупыми исполнителями чужой воли. Но однажды случайно заметил, как двое сменившихся киннаров, отойдя в сторону, разговорились о чем-то между собой. Его мучителей словно подменили! Один оживленно жестикулировал во время рассказа, второй внимательно слушал, потом брякнул два слова, взлохматил красную шевелюру - и оба от души расхохотались! Хлопая друг друга по плечам и утирая слезы, выступившие от смеха, киннары направились прочь, а Равана еще долго смотрел им вслед.

С высоты кола.

Этот случай подсказал бывшему Десятиглавцу убедительней целой своры мудрецов-наставников: то, что для ракшаса некогда было развлечением и утверждением собственной власти, для киннаров являлось работой. Буднями, повседневностью, монотонным трудом, который адские служители прилежно выполняли тысячелетие за тысячелетием. Они были выше ненависти, наслаждения или сострадания. Просто каждый грешник обязан получить свое и уйти на новое перерождение. А на его место придет другой. Киннары должны мучить, а грешники - мучиться.

Таков порядок.

Таков Закон.

Недаром вторая ипостась Петлерукого Ямы - тот же самый Закон-Дхарма, и недаром Князя Преисподней зовут Дхарма-раджей, Царем Смерти-и-Справедливости.

Поняв это, Ревун смирился окончательно. Никто не издевался над ним, не желал ему зла - и стало быть, некого было ненавидеть или молить о снисхождении.

Таков Закон.

Теперь Равана все чаще вспоминал годы своего беспримерного подвижничества, и иногда ему казалось, что сейчас он снова предается аскезе и истязанию плоти. Нет вокруг мучителей-киннаров, нет адс ких тварей и огненных дождей - все эти муки причиняет и принимает он сам.

Добровольно.

Странное дело: когда нынешнее положение представлялось великому ракшасу в таком свете, боль от пыток слабела.

Таков Закон?..

Время червем рыло норы в стенах Преисподней. Равана давно потерял счет дням, месяцам и годам, а спрашивать у киннаров не хотелось, да и, собственно, какая разница?

Его стали чаще оставлять в покое. "С чего бы это? - гадал про себя ракшас. - Может быть, я уже искупил большую часть своих грехов?"

Далек ли он был от истины или приблизился к ней вплотную? Так или иначе, вскоре к нему явился посланец!

Вернее, посланец Вишну-Опекуна приходил не к Раване, а к Князю Преисподней, но на обратном пути небесный гость завернул и к закованному в цепи ракшасу. Сейчас бывший Десятиглавец страдал многодневным мутным похмельем, непонятно чем вызванным. Вернее, как раз понятно чем - просто пришло время для очередной пытки. Самым обидным было то, что хмельного Раване никто не давал целую вечность! Зато похмелье выглядело подлинным до мелочей: с головной болью, рвотными позывами, слабостью во всем теле… Ракшас уже начал задумываться: не лучше ли было бы вернуться к иголкам под ногти? Впрочем, его мнения никто не спрашивал.

Вот в этом-то состоянии грешника и застал посланец Вишну.

- Радуйся, ракшас! - громогласно возвестил гость, и Равана заскрипел зубами, морщась от очередного приступа головной боли. - В несказанной милости своей Опекун Мира переводит тебя, грешника, на сужбу в свою обитель Вайкунтху! Недолго осталось тебе стенать во мраке Нараки…

- Уйди, кошмар-искуситель! - простенал Равана, борясь с желудочными спазмами. - И без тебя тошно!

Посланец Вишну обиженно пожал плечами и исчез.

А примерно через месяц за Раваной действительно пришли…

Равана замолчал и машинально опрокинул в глотку чашу с сомой.

Мою.

Вздрогнул, непонимающе уставился на опустошенный сосуд и осторожно поставил его на стол.

- Это я случайно… - в смущении пробормотал ракшас, горбясь. - О чем мы?..

- Через месяц за тобой пришли, - напомнил ему Гаруда, все это время, как и я, внимавший рассказу ракшаса.

Напрашивался вывод: Лучший из пернатых слышит историю Десятиглавца впервые.

- Пришли, - подтвердил Ревун. - Я сперва не поверил, но меня действительно расковали и повели к выходу из Преисподней. Иду, все вокруг как в тумане - и не верю! Не бывает! Только когда миновали то место, где меня швыряло, чувствую: идти тяжело, но можно, и тут меня как обухом - поверил! А снаружи уже колесница ждет…

Он снова замолчал, уставясь в одну точку.

- Вот так я и попал сюда, - закончил бывший Десятиглавец. - Сам Опекун у ворот встретил, рассказывал: он, мол, когда Рамой-аватарой был и меня убивал - зарок дал, что теперь, значит, за меня в ответе! Дождался, пока положенное отмучаюсь, и к себе в Вайкунтху забрал, верховодить над всеми, кого Опекун за это время в ад спровадил, потому как помнит, что я - царского рода…

Равана тяжко вздохнул, вспоминая тот разговор.

- А я его слушаю - и чувствую: плохо мне! В раю плохо! Руки-ноги крутит, в голове звон, все тело огнем горит - и словно тянет меня куда-то, прочь отсюда! Опекун, видать, тоже заметил. Запнулся, а потом и говорит: "Вижу, все вижу, непутевый ты ракшас… Значит, не добела ты у Ямы очистился, отторгает тебя моя Вайкунтха! Даже под моей Опекой… Но это дело поправимое - есть тут у меня под боком одно местечко…" Оказалось - и правда есть! Вроде ада, только маленького. Душ на сто - сто пятьдесят. Вон Гаруда знает…

- Знаю, - мрачно кивнул Лучший из пернатых, чуть не пробив клювом столешницу. - Глаза б мои его не видели!

И непоследовательно добавил:

- Индра, хочешь покажу?

- Как-нибудь в другой раз, - отклонил я предложение Гаруды, которое почему-то не показалось мне особо заманчивым. - Лучше я Равану послушаю. Сколько лет, понимаешь, не виделись! А исподнее… в смысле, преисподнюю братца Вишну я потом посмотрю…

- Да что там смотреть! - досадливо махнул ракшас волосатой ручищей. - У Ямы-дружка небось бывал?

- Бывал.

- Так вот, у Ямы лучше. То есть хуже. То есть… Тьфу, пропасть, совсем запутался! Короче, дело у Ямы куда правильней поставлено! А тут не палачи, а недотепы! Хорошо хоть Вьяса-Расчленитель иногда заходит - уж он-то им мозги вправляет будь здоров! Любо-дорого посмотреть!

Вьяса?! Черный Островитянин, сын Сатьявати и Гангеи Грозного, одна из смертных аватар Опекуна?! Оч-чень интересно! Значит, он здесь? Или бывает здесь? Или иногда заходит?! Jlaднo, отложим. Вопросов пока задавать не будем - пусть Ревун рассказывает.

- Ну, мы их кой-чему подучили, теперь уже справляются. Не как киннары, иногда сознание теряют палачи-крылачи, откачивать приходится, но худо-бедно… Так и живем: сугки-двое… ну, да я тебе уже говорил. Все легче, чем в Нараке. И служба-то непыльная - прав Гаруда! Бездельничаем больше. Хотя грех жаловаться - Опекуну виднее…

И Равана подмигнул Лучшему из пернатых.

- А кого охраняете-то? И от кого?

Может, спрашивать и не стоило, но слова сами сорвались с языка. Однако ни Равана, ни Гаруда ничего не заподозрили. И то правда, любому интересно, кого и от кого в Вайкунтхе охранять понадобилось?

- Да мудрецов всяких, подвижников… а вот от кого - понятия не имею! Велено сторожить - мы и сторожим. Только покамест без толку! Эх, если б мне кто раньше сказал, что я, Равана-Непобедимый, царь ракшасов, буду у Вишну в саду плешивых мудрецов пасти, я б тому пророку… - Ревун безнадежно понурил голову. - Видать, и впрямь не добела отмылся. И Вайкунтха нас не любит: в аду очищаться приходится, чтоб приняла хоть на окраине! Правда, теперь пореже: раньше словно понос - через день бегали! Как мыслишь, Индра? Служба эта дурацкая, может, она тоже вроде искупления? Эх, искуплю до конца - и на новое перерождение! Засиделся я в мертвецах, надоело - во! (Равана выразительно провел ребром корявой ладони себе по горлу.) А так - ничего. Не совсем рай, конечно, но иногда и апсару какую-никакую подцепишь, и поговорить есть с кем - жить можно. Хотя я бы, дай мне волю…

Что бы сделал Ревун, если б ему дали волю, нам с Гарудой узнать было не суждено. Издалека послышались возбужденные крики, знакомое ржание - и тут же все это перекрыл трубный глас, который мудрено было не узнать:

- Владыка Индра! Яви лик! Меня прислал за тобой Брихас! Владыка-а-а!!!

Когда надо, звонкий голос Матали мог поднять на ноги мертвых. И уморить живых. Помню, на день рождения десяток остроумных мудрецов скинулись и поднесли Матали в складчину такой дар. Только пользовался им мой сута редко.Что ж стряслось у Тридцати Трех, если он так орет?

- Матали, я здесь! - заорал я в ответ, и вышло совсем не плохо: Равана поспешно зажал уши, а Гаруда втянул клювастую голову в покрытые перьями плечи.

- Сейчас разберемся, - бросил я им уже нормальным тоном. И, наплевав на все правила этикета (мне можно!), как ужаленный вылетел из трапезного павильона.

Джайтра, колесница моя золотая, сама рванулась ко мне от решеток, и буквально через несколько мгновений Матали резко осадил коней в двух саженях от меня.

- Приветствую тебя, Владыка, - скороговоркой протараторил возница. - Брихас… Брихас… меня… за тобой! Там, на Поле Куру… Владыка, это Пралая! Конец света!

Я даже не успел спросить, откуда Словоблуд узнал, где меня искать, - задыхающийся голос Матали разом уплыл в сторону, продолжая бубнить несуразицу на самом краю сознания, а я ощутил знакомое тепло.

Жар!

Миродержцы пытались связаться со мной через Свастику Локапал!

И руки мои сами раскинулись крестом.

ГЛАВА III БОГАМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН

Однажды братец Вишну придумал себе две ипостаси, двух божественных мудрецов-стервецов: Нару и Нараяну.

В переводе с благородного: Народ и Путь Народа.

Простенько и со вкусом.

Видеть их никто не видел, слышать не слышал, поскольку ни того, ни другого и быть не могло в связи с непреходящим величием, а единственный реальный мудрец с похожим именем Нарада (склочник, каких не то что мало, а и вовсе-то нет!) очень ругался, когда его путали с этими ипостасями.

В последнее время Нарой и Нараяной - вернее, их вторичными воплощениями! - полюбили называть Черного Баламута и моего сына Арджуну, но болтовня сплетников, что снег под солнцем!

Зато оружие "Нараяна" существовало на самом деле. И к его появлению выдумки братца Вишну, равно как и сам Упендра, не имели ни малейшего отношения, здесь разве что Тваштар-Плотник руку приложил…

Ударение в названии оружия делалось на втором слоге, что для сведущих в воинской науке выворачивало смысл слова наизнанку, и "Путь Народа" превращался в "Путь Народа навыворот".

"Беспутство Народа".

Ничего более страшного в арсенале Трехмирья не имелось, если, конечно, не брать в расчет Тришулы, убийственного трезубца Шивы.

Защиты от "Беспутства Народа" не знали. Любое сопротивление только усиливало его действие, а если сопротивляющихся оказывалось достаточно много и они могли продержаться против "Нараяны" достаточное время, то мощь оружия возрастала тысячекратно, и тогда - здравствуй, Пралая, Судный День, конец света!

Горы трупов и толпы забывших все, включая собственную варну и имя, слюнявых идиотов! Может быть, уцелеет горстка ублюдков из смешанных каст да еще недоумки от рождения - и все! Брихас давным-давно просветил меня на сей счет, предупредив, чтобы я ни в коем случае не хватался в гневе за "Нараяну"!

Ведь эта пакость била по сердцевине, по глубинной сути - бога ли, человека, не важно - по его Пути! Сильных, способных сопротивляться, тех, кто верен долгу и чист варной, это просто убивает, тех, что послабее, сводит с ума, остаются лишь выродки, подлецы и дураки, в ком отродясь не было того внутреннего стержня, который разрушает "Нараяна".

Путь Народа меняется. Старый мир погибает в корчах а новый… Уж лучше просто сжечь все Трехмирье одним махом, чем увидеть, что сделает с ним "Нараяна"!

Вот такую "веселую" картину нарисовал мне в свое время Словоблуд.

Однажды запущенное, это оружие уже нельзя остановить до тех пор, пока оно не поразит хоть кого-нибудь. Защита же от него одна: отрешиться от своего долга, сойти с Пути, покориться судьбе - и тогда "Нараяна" пройдет стороной, минуя тебя.

Кшатрий, забудь в пучине битвы, что ты - воин! Брахман, забудь во время обряда, что ты - жрец! Вайшья, плюнь на дом и ремесло, женщина, перестань быть женщиной, а мужчина - мужчиной!

Индра, искренне поверь, что ты никогда и ни при каких обстоятельствах не был Громовержцем и Владыкой Тридцати Трех…

Вот оно, "Беспутство Народа".

А если предположить, что враги чудом сумеют прикинуться безмозглыми рабами и увильнут от гибели, "Нараяна" в поисках жертвы ударит по тому смельчаку, кто ее запустил, и по его союзникам. "Беспутство Народа" без добычи не уходит…

Значит, жертвы будут. Жертвы будут сопротивляться-и "Нараяна" опять же начнет набирать силу!

А Поле Куру - благодатная почва…

…Сын погибшего вторым воеводы Дроны, Брахма-на-из-Ларца, прекрасно знал это. И месть заставила воителя, ни в чем не уступавшего отцу, схватиться за Ужас Вселенной.

За "Беспутство Народа".

Нет, все-таки Матали был гениальным возницей! Мало сказать, что Джайтра неслась по путям сиддхов быстрей перуна - пожалуй, от нас отстал бы и сам Га-руда, который иногда развлекался, обгоняя метательный диск Опекуна!

Еще!

Наддай, сута!.. Рви коням жилы, хлещи бичом наотмашь - гони, синеглазый!

Свастика Локапал на какой-то неуловимый миг растворила меня в себе, размазала по Мирозданию…и, мгновением позже придя в чувство, я уже знал все что нужно. Внутри Свастики Миродержцы далеки от плоских слов или выкриков, но спрессованный шквал образов и ощущений, обрушившийся на меня из Безна-чалья, был однозначен. Впервые за многие юги Трехмирью всерьез грозила гибель! Смертный в гневе посягнул на основы основ, сын Наставника Дроны, яростный Жеребец-Ашватхаман, воззвал к "Беспутству Народа"!

А Локапалы хором воззвали к Индре, Миродержцу Востока, готовые, если понадобится, предоставить мне всю мощь Восьмерых!

На моей памяти не было ни одного подобного случая - даже в самых отчаянных войнах с асурами Миродержцы никогда не объединялись воедино.

Свастика - не для войны. Лишь когда шатаются, грозя обрушиться, столпы Трехмирья, Миродержцы вправе и должны отдать последнее. Эта сила не для междуусобиц и поединков. Она для того, чтобы оттащить Вселенную за волосы от края пропасти, помешав обрушиться внутрь самой себя.

Я хотел знать правду о Брахмане-из-Ларца, чья гибель видениями терзала Варуну-Водоворота, но сына Дроны я должен был остановить любой ценой.

Пути сиддхов остались позади, Джайтра пронизала насквозь пушистое покрывало облаков - и теперь перед нами стремительно вырастало Поле Куру. Матали, не дожидаясь моего приказа, натянул поводья, я швырнул под колеса и копыта охапку перистых циновок, и мы застыли в воздухе, самую малость не дотянув до восточных низин.

Я перегнулся через бортик: вот она, Курукшетра, дымящаяся земля, кишащая жуками-слонами и муравьями-воинами, шутка Черного Баламута, ристалище смельчаков и излюбленное зрелище богов-суров… Да, на месте сына Дроны я бы тоже схватился за что ни попадя, наплевав на любые последствия.

Положение столичных войск было безнадежным. На южном фланге сломя голову отступала пехота, и, ловчим псом вцепившись в загривок жертвы, неслась по пятам за беглецами конница ликующих победителей. Северный фланг чудом держался, смыкая ряды вокруг вражеских колесниц, но сверху было хорошо видно: долго им не выстоять.

Даже если слоны резерва успеют вовремя.

А в центре кипели сражения, стянув на себя все остатки великоколесничных героев Хаетинапура, дождя ливнями стрел и дротиков, неистовствовал мой сын.

Обезьянознаменный Арджуна.

На мгновение я почувствовал гордость, законную отцовскую гордость - и в ответ недра моей души взорвались Кобыльей Пастью, огненным зародышем Пралаи, окатив сознание пенной волной.

Приливом бешеной ярости.

Ярость и гордость схлестнулись в рукопашной, зубами ища горло врага, и, захлебываясь в кипятке чувств, я понял…

Ничего я не понял.

Просто чужак, который поселился во мне со вчерашнего рассвета, вновь очнулся.

- …даже если сама Смерть, уносящая все живое, станет неусыпно охранять на поле брани сына Индры, я все же, сойдясь с ним в схватке, либо сражу его, либо пойду к Яме по стопам Грозного! Если даже все Миродержцы с сопровождающими их сонмами, явившись сюда, станут сообща оберегать Арджуну в великой битве, то я и тогда уничтожу его заодно с ними! Если… если…

Но прибой накатил и отхлынул. Багровая пелена, застлав на время мои глаза, рассеялась, и я, стараясь не думать о чужаке, а заодно и об Арджуне, причине нелепой ярости нелепого призрака, обратил свой взор в глубь позиций хастинапурских бойцов.

И почти сразу же увидел сына погибшего Наставника Дроны, Жеребца-Ашватхамана, чистокровного Брахмана-из-Ларца во втором колене.

Сын Дроны презрел победу, вместо родового знамени с изображением львиного хвоста подняв красный стяг мести. Чистой и холодной мести, как чиста и холодна железная колонна в годаварийском храме Шивы-Разрушителя. Брахман-воин, он просто хотел умереть, прихватив с собой в ад подлых убийц своего отца. Смерть друзей и союзников? конец света? собственная гибель? честь или позор? - вряд ли что-то имело сейчас значение для бешеного Жеребца.

Праведный Дрона, лучший из лучших, погублен обманом - сын мертвого спрашивает: "Стоит ли такому миру длить существование?"

Путь Народа обратился в "Беспутство", сын мертвого спрашивает: "Даже если жизнь теперь обратится в не-жизнь, что это изменит?"

Сын мертвого спрашивает…

Как кшатрий, я его понимал. Но, в отличие от Жеребца, я находился снаружи, и судьбы Трехмирья были отнюдь не безразличны Индре, Локапале Востока и Владыке Тридцати Трех!

Горе мне! Миродержцы не способны потерять голову…

Сын Дроны уже успел приступить к ритуалу вызова: сидя на берегу извилистого ручья, где вода давно текла пополам с кровью, и не обращая внимания на свист стрел, Жеребец прикрыл глаза, и с губ его клочьями пены срывались первые слова. Руки брахмана-воина волнами плыли над бронзовым котелком, и, вглядевшись, я увидел: вода в котле неумолимо темнеет, наливаясь жидким свинцом, даже на вид становясь более тяжелой…

Родниковая вода вперемешку с кровью, страшная, но безобидная жидкость, покоряясь велению Жеребца, все больше начинала походить на воды Прародины, откуда и должно родиться оружие "Нараяна"!

Предвечный океан плеснул в бронзовых стенах, Безначалье свинцовым зрачком уставилось на Второй Мир, и у меня перехватило дыхание.

- Матали, давай! - Горло вытолкнуло приказ комком мокроты.

И мой верный сута, даже если он и не следил вместе со мной за действиями сына Дроны, побледнел храмовым истуканом - словно я только что плюнул ему в глаза.

Сапфировый всплеск омыл лицо возничего, четверка гнедых разом заржала, вздыбясь от окрика Матали, - и вихрем рванула с места, топча копытами небесный путь. Мы неслись к земле, земля неслась нам навстречу - и я еще успел удивиться: почему никто из сражающихся до сих пор не обратил на нас внимания? Впрочем, в пылу битвы, когда каждый брошенный в небо взгляд может стоить жизни…

Удар!

В первое мгновение мне, оглушенному и наполовину ослепшему, показалось, что колесница с размаху врезалась в грудь седоглавого гиганта-Химавата.

Тряся головой, как дряхлая развалина, ничего не понимающий Матали поспешно сдал назад, кони раскачивали Джайтру, подобно вознице тупо мотая мордами, захлебываясь кровавой пеной, но все четверо уже набирали новый разбег, повинуясь вожжам и пронзительному визгу суты.

Удар!

Даже не с испуганным, а с каким-то изумленным воплем Матали теряет равновесие, кувырком летит вперед, через спины и головы искалеченных коней, истошное ржание, молоты Подземного мира колотятся в моем сознании, треск сломавшейся оси…

И я остаюсь один.

…Косматая накидка пульсирует под коленями, и мне больно, мне очень больно, словно я стою на черном горохе, которым осыпают царей при возведении на престол, я? - Индра, Владыка…

Индра на коленях?!

Впервые в жизни я не могу встать. Туча дышит прохладой, лаской нерожденных молний и непролившегося дождя, она умоляет меня потерять сознание, расслабиться, уйти в забытье - прости, туча, покорная служанка, прости и не мани запретным покоем…

Иначе я соглашусь.

Вот она - Джайтра-Победоносная, колесница моя золотая, грудой хлама валится на землю вместе с упряжкой гнедых рысаков.

Вот она… и мне почему-то все равно.

Перед внутренним взором, заслонив Джайтру-калеку, загорается искрой в ночи Свастика. Миродержцы рядом, они готовы помочь, они отдают последнее, и губы мои, пухлые оладьи, выпеченные из боли пополам с мукой, беззвучно шепчут: "Хорошо… хорошо есть… и хорошо весьма!..", руки расходятся в стороны, раскидываются изломанным крестом - падать нельзя, нельзя падать! - и гроза сползается отовсюду к поверженному Владыке.

Гроза.

Моя гроза.

Мама, я больше не могу быть Индрой! - но не быть Индрой я тоже не могу и поднимаюсь во весь рост.

Мама… мамочка…

Я успел. Свора клочковатых обрывков щенятами кидается под колеса, стелится под гнедую упряжку, и Джайтра плавно опускается в ложбину меж дальними холмами, поросшими кустами ююбы и арки. Где ложится на бок и замирает. Свастика Локапал звенит во мне медным гонгом, я понимаю, что за это придется платить, но любая цена сейчас не кажется чрезмерной, и где-то вдалеке, между "здесь" и "там", шелестит голос Словоблуда, отдающего приказы кому-то… Да, Наставник, я верю - помощь скоро прибудет.

Я верю и поэтому не стану ждать.

Тело само подается вперед, раскинутые крестом руки ложатся на невидимую поверхность, и подо мной пружинит чудовищный нарыв, волдырь, безобразный нарост на теле Земли… Что там рассказывал Равана? Незримая упругая стена, которая не выпускала его из Преисподней? Я машинально киваю, словно Равана может меня сейчас видеть, и закусываю губу, морщась от жгучей боли. Что бы это ни было, здесь - не Преисподняя, а я - не дохлый ракшас! Суры-асуры, куда катится Вселенная?! Ведь "Нараяна" еще не запущена, да и не действует она так\

Нарыв дергается древесным слизняком, гной внутри него катится волнами, пожирая сам себя, тысячи ног, колес и копыт топчут кровавое месиво, тесто для небывалого пирога… и я вижу Матали. Вон он: ловко лавируя в рядах отступающей пехоты, мой возница пытается уйти в сторону, к холмам, к убежищу Джайтры… Значит, он там, а я здесь, значит, ему, суте-полу-богу, - можно, а мне, Владыке Индре, - нельзя?!

Гнев лучше любых лекарств.

Жаль только, что после… Я запрещаю себе думать о том, что может случиться после.

И громовая ваджра сама ложится мне в руку.

Взлетев над нарывом, я превращаюсь в огонь и грохот, облив проклятый купол над Курукшетрой бледно-голубыми сполохами.

Окажись внизу Город Слона - столицу должно было разнести по камешку!

Поверхность нарыва на миг становится видимой, молнии размазываются по ней, словно топленое масло по поверхности воды, и гаснут.

Без цели и смысла.

Я убеждаюсь в последнем немедленно, с размаху врезавшись плечом в упругую стену.

Бешенство заполняет меня целиком. Если Вселенной суждено быть разрушенной, то это сделаю я. Владыка Тридцати Трех!

Свастика Локапал, раскаленная добела Жаром всего Трехмирья, бешено крутится перед внутренним взором, превращаясь в метательный диск. Огненные плети молний наотмашь хлещут проклятый нарыв, небо дымится пепелищем от погребального костра, гром лавой течет по горизонту, чернокожий день изо всех сил притворяется ночью, а я выворачиваюсь наизнанку, насилуя Свастику, исходя Жаром, стремясь туда, вниз, на Поле Куру, и чужак внутри меня подставляет плечо, тоже мечтая прорваться, нет - дорваться…

Теперь я чувствовал каждой жилкой: для чужака бой там, внизу, еще не закончен. Он пришел оттуда и теперь в бешенстве стремится обратно - зачем, незваный гость?! Скажи мне - зачем? Скажи мне - кто ты? И мы прорвемся, потому что нам обоим позарез нужно туда, в гной и сукровицу, потому что сила всех Восьми Миродержцев сливается сейчас с твоей яростью в единый бушующий поток - что в Трехмирье способно устоять перед нашим натиском, кем бы ты ни был?

Двое становятся одним, жизнь становится танцем, танец - огнем, и воды Прародины горбятся волнами-исполинами в Безначалье, откликаясь на зов.

Мы были на грани победы, но что-то отчаянно мешало нам, и вдруг я, на мгновение ощутив себя чужаком, понял: мне мешает тело! Бессмертное тело Индры- Громовержца! Не будь его, я бы уже давно сражался там, внизу, сумев сполна расплатиться…

Безумие?

Откровение?

Сбросить ненавистную плоть, как сбрасывает змея старую кожу, ставшую тесной! Разбить вдребезги, уничтожить самого себя, оставив лишь чистую, как пламя, сущность - и тогда наш освобожденный дух непременно прорвется, не может не прорваться…

Свастика Локапал меркнет, рывком, единым махом, и, беспомощно кувыркаясь в воздухе, я осознаю, что был на грани самоубийства!

Может ли бог покончить с собой?

Не знаю. Но проверять не стоило. А вдруг получится?

Меня спасли Миродержцы, семеро из восьми. Отбросив от проклятого нарыва, прочистив волной Жара разрывающийся на части мозг, заставив чужака отступить и дав Индре возможность прийти в себя.

Чужак потерял сознание, а я обессиленно упал на кошму туч, глядя на безумие Курукшетры.

Сражение почти остановилось. На флангах кое-где еще завязывались редкие схватки, но большинство людей прекратили битву, и теперь смертные покидали седла, гнезда колесниц и спины слонов, пехотинцы просто садились на землю, положив рядом оружие.

Испугались того буйства молний, которое я только что учинил? Ничего подобного! Вверх по-прежнему никто не смотрел, словно над Полем Куру светило мирное солнце, а не ярился бешеный Сокрушитель Твердынь. Ослепли они все, что ли?! Впрочем, нет: один из бойцов все же глянул в мою сторону, и я встретился с ним глазами.

С сияющими звездами очей гибкого черного красавца.

На меня смотрел Кришна Джанардана, Черный Баламут, возница моего сына Арджуны и главная аватара братца Вишну!

Черный Баламут весело помахал мне рукой, растянув рот до ушей. Он видел меня, видел! - почему же остальные… И тут чужак во мне едва не выплеснулся наружу. Он ненавидел Черного Баламута всеми фибрами души, ненавидел так, что меня просто сожгло изнутри этой ненавистью. К моему сыну он также не питал нежных чувств, но то, что он испытывал к аватаре Опекуна - о-о, в Индре просто не находилось места для такого пламени!

Пальцы сами собой вцепились в космы тучи, не давая телу сорваться в пропасть. И рассмеялся внизу Черный Баламут, отчего чужак вздыбился белым жеребцом Уччайхшравасом, летучим конем из океанской пены, чье имя труднопроизносимо даже для суров, но вскоре он выдохся и затих, уразумев - бесполезно.

Кришна тем временем перестал обращать на меня внимание - похоже, там, внизу, у него появились более насущные заботы, чем висящий в поднебесье беспомощный Громовержец. Ох, доберусь я до тебя, Баламут, - Трехмирье с овчинку покажется! Вот только как я до тебя доберусь?

Подскажи!

Вкрадчивый голос патокой растекся по поверхности нарыва, и мне показалось, что говорят для меня одного, от сердца к сердцу, искренне желая помочь. Но ряды сторонников Баламута дружно задвигались, прислушиваясь, и сразу стало ясно: голос говорит для всех.

- Быстро положите оружие и сойдите с колесниц, о герои! Именно это и есть сейчас средство, предписанное благородным Нараяной для отвращения оружия, носящего то же имя! Спуститесь на землю все вы со своих слонов, коней и колесниц! Только так, если вы будете стоять безоружными, это оружие не убьет вас! Ибо в любом месте, где бы ни сражались воины, дабы предотвратить силу "Беспутства Народа", всюду оно станет сильней, чем вы! Тех людей, кто бросит оружие и сойдет наземь, не убьет "Нараяна", но тех, кто будет даже в воображении сражаться против него, оно поразит непременно, даже если безумцы в поисках прибежища спустятся в саму Преисподнюю! Внемлите Кришне Джанардане, о достойные!.. И достойные вняли.

Бронзовый котелок взорвался, повинуясь заключительному выкрику сына Дроны, вода Прародины пролилась на землю Второго Мира, и теперь мне оставалось лишь смотреть и молиться непонятно кому, чтобы "Беспутство Народа" окончательно не вырвалось на волю!

Молятся ли боги?

Не знаю. Я вот сейчас молился.

Черный Баламут, кажется, тоже молился. Интересно, кому? Не мне же! Вишну? Самому себе? Ведь он же у нас новоявленный Господь во плоти!

И вдруг я понял, сумев прочитать движения пухлых губ Баламута, что недалек от истины.

Кришна декламировал… "Песнь Господа"!

Его сторонники застыли истуканами по всему Полю, глядя прямо перед собой, словно возле каждого из них стоял незримый собеседник, даже не собеседник - бог или святой Гуру, вещая…

Я даже не успел заметить, как мои губы помимо воли начали повторять вслед за Баламутом слова "Песни Господа" - и Индре, Владыке Тридцати Трех, было видение: рядом с каждым истуканом возвышается силуэт Господа Кришны, и воины послушно бормочут слова "Песни…" вслед за призрачными пастырями - как делал это сейчас я!

- Заткнись! - рявкнул я сам на себя, и "Песнь Господа" прервалась, рассеяв черную мару. Но только для меня.

- …Я выронил лук, отец. Впервые в жизни. Все волосы на моем теле встали дыбом, слабость сковала члены, и я велел Кришне ехать прочь. Совсем прочь, подальше от Поля Куру. Потому что нет такой причины, ради которой я стану убивать родичей. Или пусть он тогда отвезет меня к передовому полку наших соперников, чтобы они прикончили Арджуну. Клянусь, сказал я, что с радостью приму смерть, не сопротивляясь.

- И кто же уговорил тебя вступить в битву?

- Мой возница, - не поднимая головы, глухо ответил Арджуна.

- Черный Баламут?!

- Да. Мой двоюродный брат по материнской линии.

- Каким же образом он смог заставить сражаться отвратившегося от битвы?

- Он спел мне "Песнь Господа". И я почувствовал озноб.

- Песнь кого?

- "Песнь Господа".

- И кто же он, этот новоявленный Господь?!

- Кришна. Черный Баламут.

Да, это выход! Попав под власть "Песни Господа", человек не осознает себя, полностью и безраздельно отдаваясь Господу Кришне, готовясь выполнить любой приказ, забыв свою варну, имя, долг и сословие. Для него остается единственный долг - повиновение Господу и одно сословие - верные рабы Кришны.

Закон, Польза и Любовь, но приходит Господь, утверждая: "Я знаю, как надо!", и Польза становится главной - Закон Господа Кришны и Любовь к Господу Кришне ради Пользы Господа Кришны!

Для такого человека "Нараяна" безопасна. Она не тронет его, ибо он уже потерял свой Путь, вступив на Тропу повиновения!

Безукоризненный расчет! Сторонники Баламута спасутся, поголовно превратясь в бхактов-любовников Черного Гуру. Впрочем, многие наверняка и прежде слышали "Песнь Господа"… как мой Арджуна, несчастный бывший Витязь. А "Нараяна", не найдя жертвы, ударит по остаткам столичных войск! На мгновение я восхитился Черным Баламутом: вот ведь, подлец, как все точно рассчитал! Союзников спасти и окончательно прибрать к рукам, врагов уничтожить их же оружием! И все это одним-единствен-ным ходом - зато каким! Гениально, ничего не скажешь!

Вот только почему он раньше этого не сделал? "Беспутства Народа" дожидался? Воистину беспутство…

Тем временем битва внизу окончательно прекратилась. Оба войска в оцепенении застыли на своих позициях (похоже, хастинапурцев тоже кто-то надоумил не спешить с рубкой разоружившихся противников). Лишь всхлипывал и взлетал в поднебесье, чтобы сразу рухнуть обратно, призыв Жеребца, сына Дроны, да еще шуршал по полю вкрадчивый шепоток черных призраков.

Даже слоны и лошади умолкли, внимая пробуждению неведомой силы.

Поначалу я не понял, что произошло, лишь ощутил, что шаткая гармония оцепенения нарушена. Потом мне показалось, что чьи-то кони, не выдержав напряжения, сорвались и понесли колесницу по полю, не разбирая дороги, - в сторону сына Дроны, который из последних сил держал "Нараяну" в узде, направляя и приказывая. Но мигом позже я увидел исполина, возвышавшегося на месте возницы, и сразу же узнал сводного брата моего Арджуны.

Бхиму-Волчебрюха, сына Ваю-Ветра, Локапалы Северо-Запада.

Умом Бхима никогда не отличался, похоже, и "Песнь Господа" была этому силачу как тигру попона! И сейчас вместо того, чтобы разоружиться и смиренно внимать проповеди Господа Кришны, сей "бык среди мужей" - бык и есть! - ломился на своей колеснице прямиком к сыну Дроны.

Грозно раскручивая над головой здоровенную палицу - любимую игрушку Волчебрюха.

Наперерез безумцу уже неслась колесница моего Арджуны, и Баламут-возница, забыв про "Песнь…", с перекошенным лицом крыл Бхиму на чем свет стоит. Оно и понятно - бык спутал все его планы, пойдя рогами вперед! Сейчас "Нараяна" ударит по герою, и хастинапурцы уцелеют, а Баламут лишится одного из лучших воинов - уж что-что, а драться Волчебрюх умел!

Вот колесница моего сына секунду идет вровень с упряжкой Бхимы, Арджуна что-то орет брату, но тот в ответ лишь хохочет - и тогда Арджуна прыгает.

Вытянувшись в полете атакующей змеей, мой сын успевает проскочить под размытым кругом, в который превратилась к тому времени раскрученная Волчебрюхом палица, и всем весом рушится на брата, просто-напросто снося его с колесницы! Оба приземляются по другую сторону повозки, подняв целое облако пыли. Баламут натягивает поводья, тоже спрыгивая наземь, и тут всех троих накрывает "Беспутством Народа"!

Так я накрывал Семипламенного, когда в летнюю сушь Агни пожирал леса, сетью из молний.

Пространство вокруг троицы плывет мелкой зыбью. Лицо Бхимы искажает гримаса боли и недоумения, Арджуна же поспешно отпускает брата, расслабившись и прикрыв глаза, пытаясь выйти из-под дей *Бхима - Страшный, он же Бхимасена, Страшное Войско, второй из братьсв-Пандавов, носил прозвище Врикодара, т. с. Волчебрюх, или Волчья Утроба.

- ствия "Нараяны". Кришна же, надо отдать ему должное остается почти спокоен.

Решился?

На что?!

И над Курукшетрой звенит крик:

- Если числятся за мной хоть какие-то духовные заслуги…

Черный Баламут собирал свой Жар в кулак!

Ответ не заставил себя ждать. Сразу гигантский волдырь вокруг Поля Куру становится видимым, ра-дужно мерцает его оболочка, внутри сгущается пелена грязно-серого тумана, но я успеваю разглядеть: всех троих - обоих братьев и Черного Баламута - накрывает почти таким же, только куда меньшим волдырем.

И все, больше не видно ничего.

Там, в тумане-грязи, решалась судьба Трехмирья, а я выжатой тряпкой висел здесь, за границей гигантского кокона, и был бессилен не то что вмешаться - даже увидеть происходящее!

Если хлестать нагую Калу плетью значило бы подгонять Время - клянусь, я пошел бы на это!

…Туман резко стал редеть, пошел рваными клочьями, да и те вскоре растаяли без следа.

Братья и Черный Баламут были живы. Арджуна помогал Волчебрюху, обалдевшему от пережитого, добраться до колесницы. До его, Арджуны, колесницы, на которую уже карабкался Черный Баламут, усталый и опустошенный. Едва оба взобрались в "гнездо", Кришна ткнул коней подобранным стрекалом и погнал колесницу прочь.

Не хватало лишь панегириста, чтобы возопил гласом громким:

- И когда страшная мощь того оружия унялась совсем, Бхима-Волчебрюх, одаренный большим умом, казался подобным заходящему солнцу!

Ничего, в будущем - если оно наступит - сыщутся и восхвалители, толпой набегут…

А я все смотрел им вслед - и отказывался поверить в случившееся. "Беспутство Народа" ушло без добычи! Оружие, просто по сути своей обязанное поразить хоть кого-нибудь, иссякло, упустив жертву!

И сделал это Черный Баламут?!

Господь Кришна?!

Воины на Поле Куру медленно приходили в себя, поднимались на ноги, подбирали с земли луки и копья, отыскивали взглядом упряжки, слонов…

И тут от ручья, где находился сын Дроны, вдогонку колеснице Арджуны ударил целый поток огня!

Кажется, я закричал.

Солнце померкло, словно Лучистый Сурья набросил вуаль на свою диадему. Порывы ледяного ветра пронизали все направления, облака на небосводе взгремели брошенными доспехами, испуская дурно пахнущую кровь, и тьма сошла на землю, оставив видимым одно - белая упряжка и гончее пламя следом!

Ревущая лавина с разбега окатила колесницу моего сына - и… брызнула жадными языками, раскрываясь. оранжевым лотосом, сжигая все на своем пути. Только теперь стало заметно слабое мерцание ореола вокруг колесницы Арджуны, ореол медленно гас, но свое дело он уже сделал.

Для того, кто мог справиться с "Беспутством Народа", "Агни-Вешья"[72] - так, детская забава.

Вокруг сотнями гибли рядовые воины, половодье лавы захлестывало позиции союзников Арджуны и Черного Баламута, но я уже не смотрел на это.

Пралая откладывалась.

Пока.

- Ты действительно так считаешь, Владыка? - паздался за моей спиной знакомый голос Словоблуда. Наверное, вдобавок ко всему я стал думать вслух.

ГЛАВА IV ВОЗВРАЩЕНИЕ ЗЛОВЕЩЕГО МУДРЕЦА

- Увы, мальчик мой, но ты ничего не смыслишь в светопреставлениях. - Брихас смешно наморщил нос, собрался было чихнуть, но раздумал. - Как ракшас разбирается в цимбалах, так ты, Владыка, разбираешься в концах света. Как Дымнознаменному Агни недоступны глубины океанских вод, как мудрому непостижим путь скверны в женщине, как грязному пишачу немыслима прелесть покаяния, так Стогневный Индра, да будет ему всяческое благо…

- Ты собрался написать поэму? - перебил я Словоблуда.

- Нет, мальчик мой, - доступно разъяснил мой собеседник. - Просто я боюсь.

Брихас подумал и бесстрастно добавил:

- Очень.

…Меня до сих пор трясло от пережитого, подогретая сома с толченой корой ньягродхи помогала плохо, если помогала вообще, и жизнь была отвратительной. Особой гранью отвратительности являлось то, что Брихас внимательно слушал меня, ни разу не перебив во время сумбурного рассказа о последних событиях. Я не скрывал ничего: ни разговора с полубезумным Арджуной, ни внезапного бессилия и последующей любовной ночи с Калой-Временем, ни открывшейся мне жизни Гангеи Грозного, ни дурацкого бунта райских демонов и встречи с Раваной-Десятиглавцем, бывшим Бичом Трехмирья…

Впору было поверить в невозможное: я рассказывал, а Брихас слушал, клюя крючковатым носом и скорбно поджимая губы, изрезанные старческими морщинами.

Но дело обстояло именно так.

Это он, дряхлый Словоблуд, рассудительный Сура-Гуру, первым догадался поднять по тревоге дружину и, кулем взгромоздившись на спину белого гиганта Айра-ватты, кинулся во главе Марутов на помощь своему Владыке. "Свастика истекает кровью!" - это было все, что выкрикнул он дружинникам. И буйные сыновья бури, знавшие лишь одну власть - приказ Индры, - не усомнились ни на мгновение. Никогда, никогда прежде старец-наставник не ездил на слонах, а уж склочника Айраватту он обходил десятой дорогой, но пришло время, и даже Маруты-головорезы плохо поспевали за Брихасом, когда он немилосердно терзал стрекалом белую гору Земледержца.

И опять же он первым сообразил: бессмысленно и гибельно кидаться на прорыв, горя местью, если даже Громовержец, вооруженный всей силой Свастики Локапал, не сумел… не сумел.

Сейчас же мы сидели в саду за южными террасами, под раскидистым пожелай-деревом, измученные и опустошенные. А в кроне над нами исподволь зарождался тихий шелест, и первые плети золотистых вьюнков уже заструились вниз, к нам, по шершавой коре ствола.

- Цыц! - бросил я дереву, и оно послушно умолкло. Вовремя: достигни нас нежные усики вьюнков, и вскоре мы оба наслаждались бы полной победой над своими врагами, достижением всех жизненно важных целей и ласками красавиц, сотканных из наших грез.

Жаль только, что к реальности это все не имело бы никакого отношения.

Под пожелай-деревья я заботливо сажал свежеубитых кшатриев, героев того неугомонного сорта, которые все норовили удрать из райской Обители, чтобы довершить не законченные в прошлой жизни дела.

Год-два в сладостном плену вьюнков - и незаконченных дел не остается, душа обретает покой, а характер резко улучшается.

Увы, для меня подобное лечение подходило мало.

Как и для Брихаса.

- Ты лишил меня последней надежды, мальчик мой. - Один-единственный вьюнок, самовольно опустившийся на плечо Брихасу, посерел и завял под взглядом Словоблуда. - Пока я не видел тебя, мне казалось, что я просто трусливый старый дурак…

- Лишил надежды? Я? Тем, что не сумел вскрыть нарыв над Курукшетрой?!

"Старый дурак!" - чуть не добавил я в запале. Вспоминать о поражении было больно. Во всех смыслах.

- Нет. Это я предвидел заранее… И не устраивай мне разноса: почему, мол, не предупредил?! Зря только силы растратишь. Просто я уже второй день живу в Эре Мрака. Я видел ее начало и все пытался убедить сам себя - дескать, если постоянно ждать удара, то сонный фазан в кустах покажется тигром… Как видишь, убедить не удалось. Это тигр, настоящий тигр, с клыками и когтями, а фазан давным-давно ощипан и съеден…

- Второй день?

- Да, мальчик мой. Еще тогда, когда я встретил тебя, сонного и растрепанного, у лестницы. Еще тогда, когда ты…

- Когда я стал моргать? И умываться?! Что ты несешь, старик!

- Уймись, Владыка. Не пугай апсар, они ни в чем не виноваты. А для разнообразия, - Брихас извлек из складок своего одеяния маленькое зеркальце с костяной ручкой и протянул мне, - погляди на собственное лицо. Нравится?

Индра из полированной глади смотрел на меня.

Смотрел недоуменно - дескать, чего уставился?

- Смотришь и не видишь, - подытожил Словоблуд с подозрительным блеском в глазах. - Ты вот знаешь, что ныне, присно и во веки веков зрачки у Локапал должны находиться на одной высоте с ушными отверстиями?

Я хотел было спросить, откуда такие сведения, но промолчал. Раз говорит - значит, знает. Тем паче что зрачки у Индры в зеркале располагались явно выше сомнительного канона, сколько ни тяни воображаемые нити от глаз к ушам.

- Опять же лоб, нос и нижняя часть лица должны равняться в высоту тридцати двум ячменным зернам… Ладно, оставим. Ты изменился, мальчик мой. И изменился не только внешне. Индра, Владыка Тридцати Трех, - вечный воитель. Гром и молния во плоти. Молодость и порыв. Индре не положено ни по чину, ни по духу замечать мелочи, оттенки и подробности. А вчера… ты ведь сразу заметил, что я к тебе присматриваюсь?

Он был прав.

Я это заметил.

- Что ты хочешь сказать, Наставник? Что я - не Индра?!

- Ты - Индра. Просто повторю еще раз: ты изменился. А раз это произошло, значит, настал конец света. Вернее, рассветные сумерки Эры Мрака, которые, как тебе наверняка известно, длятся сто божественных лет. Увы, и у Эры Мрака есть свой рассвет. Тебе это не кажется смешным, мальчик мой?

- Не кажется, - буркнул я, ничуть не покривив душой.

Пальцы сами собой тянулись к зеркальцу: поднять, убедиться, что зрачки у меня там, где положено, что ячменные зерна выстроятся на физиономии Громовержца в установленном каноном порядке и что светопреставление - глупая шутка Брихаса.

- И мне, - вздохнул Словоблуд, закашлявшись всерьез и надолго. - Но, к сожалению, твой позор над Курукшетрой (я чуть было не приложился кулаком к его лысине) - это лишь следствие, а не причина. Чтобы понять мои слова, тебе достаточно лишь задуматься: где в Трехмирье есть место, куда ты со своей ваджрой не смог бы проникнуть?

Я задумался. И едва не подавился сомой. По всему выходило, что такого места нет. Куда Индру не приглашают, туда он войдет без приглашения, куда его не пустят, туда он войдет силой - от венчика лотоса до обители Шивы… Да, именно так. Понятное дело, если я силой ворвусь в покои Разрушителя, я по горло обрасту заботами, учитывая любовь Шивы к незваным гостям, но Брихас спрашивал не о последствиях, а о самом факте проникновения!

- Такого места нет, - честно ответил я. И поправился:

- До сегодняшнего дня не было.

- Было, мальчик мой. Неужели тебе надо напоминать, что даже перун Индры не уязвляет подвижника, сознательно предавшегося аскезе? Проникни в кокон тапаса вокруг аскета, мой Стогневный, Стосильный и Стонаивный Индра! Попытайся, мальчик мой!

- Не хочешь ли ты сказать…

- Хочу. Потому что некогда я тоже, - Словоблуд грустно ухмыльнулся, - тоже любил Время в корыстных целях. Впрочем, эти вояки на Поле Куру делают то же самое по сто раз на дню, только не знают и не хотят знать… Ах, Кала, Кала, голубоглазая загадка! И твой рассказ о жизни Грозного был для старого Брихаса весьма поучителен. Хотя бы в том смысле, что каш младший братец Вишну оказался прозорливей прочих, гораздо раньше заинтересовавшись природой Жара-тапаса! Впрочем, о чем это я? Ведь Эра Мрака тогда еще не началась, а раз так, то Локапалам и в голову не могло прийти раздумывать над природой Жара! Есть? доступен? им можно пользоваться? - суры, ну и хорошо!

Я попытался представить Курукшетру - вернее чудовищное скопище людей, обуянных желанием убить себе подобного, - в качестве аскета-великана, запеленутого в кокон Жара. Воображение можно было изнасиловать самым извращенным в Трехмирье способом но результат все равно оставлял желать лучшего. Много лучшего. Не свихнулся ли он, мой велемудрый Наставник? Тогда все эти разговоры о рассветных сумерках, ячменных зернах, ушах и зрачках…

Ведь даже превратись Великая Битва в Великого Аскета, существо из миллионов воинов, объединенных "Песней Господа", - кровопролитие останется кровопролитием, а для подвижника закон ненасилия и кротости еще никто не отменял. Иные отшельники во время аскезы даже метелочкой муравьев сгребают, чтоб не раздавить бедняжек… а тут - народишко тысячами валится!

Аскеза?

Побоище?!

Второе явно предпочтительней…

- Ладно, - буркнул Брихас, уныло следя за моими потугами представить непредставимое. - Давай по-другому. Ты говорил, я слушал. Теперь говорить буду я.

И мне на миг показалось: сейчас старый Словоблуд похож на воеводу-предателя, собравшегося разгласить вражескому полководцу сокровенные тайны.

Видение мелькнуло и погасло.

- Банальности, мальчик мой, чаще всего оказываются правдой. Если вглядеться пристальней, Вселенная состоит из банальностей. Камешек к камешку, кирпичик к кирпичику, ненависть к ненависти, любовь к любви, голод к голоду и самодурство к себе подобному. Не надо быть великим мудрецом, чтобы знать: что банально, то вечно.

И самая обыденная банальность - Жар.

Тапас.

Ты никогда не задумывался, почему твоего приятеля Яму величают богом Смерти-и-Справедливости? Дело, в общем, не в Яме, а в том, что справедливость для ростка - это смерть семени. И гибель одного мира - всего-навсего рождение другого, большинство живущих просто-напросто не замечают, что, заснув в Трехмирье, они просыпаются в каком-нибудь Двадцати- или Единомирье! Сумерки обступают их со всех сторон, рушатся или возводятся опорные столпы Мироздания, а они натягивают затрапезное дхоти или одеяния раджи и, зевая во весь рот, тащатся вершить свои сиюминутные дела.

Опорожнять чрево, убивать завистника, пасти овец… Банальность?

Нет.

Подлинное бессмертие.

Это нам, мальчик мой, любимцам суки-судьбы, к сожалению, зачастую не остается места в новой Вселенной, а им все как с фламинго вода…

Когда Дьяус-Небо уступил престол Митре-Другу и Варуне-Водовороту, сменив безграничность на двоевластие, мир умер и родился. Когда Митра был вынужден уйти в изгнание, а Варуна добровольно опрокинулся сам в себя, из повелителя небес став Океанским Владыкой, когда на их место пришла Свастика Докапал, мир умер и родился. Таяли снега, мужчины любили женщин, обжоры набивали брюхо, змеи грелись на солнышке, боги играли в кости, поочередно выбрасывая то "Кали", то "Быка", а вокруг тихо умирала Вселенная.

Страдая в муках гибели-рождения…

Величайшая из банальностей - страдание. Любое живое существо, от Локапалы до распоследнего бхута, подвержено его власти. Желания не спешат исполняться? Отобрали кусок лепешки, часть владений или Утреннюю звезду? Заноза в пятке или угроза власти? Тянусь из последних сил, лью воду на язву, дую на ожог, стремлюсь превзойти… хочу, следовательно, страдаю.

Чувствуешь связь со "страдой", "страстью" или "страстотерпцем"?

Не торопись перебивать, мальчик мой, ибо этим ты причинишь мне страдание, а следовательно, добавишь Жару… Малую толику сокровенной сущности, легчайшего и всемогущего эфира, рожденного из страданий живых существ.

Всех без исключения.

Именно поэтому Жар доступен всем.

Мать потеряла ребенка? - боль и мука отчаявшейся женщины уходят в ауру Трехмирья, сливаясь с терзаниями узников в темницах, изжогой людоеда, колотьем в больной печени, половодьем безнадежной любви и ожиданием казни.

Наша Вселенная пропитана Жаром насквозь.

Мир создается и разрушается тапасом? О да! - когда желчь страданий переполняет чашу, тогда свершается таинство гибели-рождения.

В нашем Мироздании, в нашем "сегодня" невозможен жестокий узурпатор, способный прибрать все к ногтю! Вернее, он невозможен на долгий срок! Заставляя других страдать, тиран прибавляет им Жара, и вскоре проклятия страждущих обретают силу отравленной стрелы…

Это - Закон.

Вспомни Змия, вспомни Вихря, вспомни Золотую Подстилку, неистового владыку дайтьев-гигантов, или того же Равану, Бича Трехмирья… где они?!

Мучитель вооружает мучимого, ускоряя приход собственного падения.

А теперь я скажу тебе то, о чем решаюсь заговорить лишь перед лицом Эры Мрака. Ни к чему Локапалам вдаваться в тайные откровения, как кшатрию ни к чему знать секреты обрядов и жертв… Увы, мальчик мой, плохи наши дела, если я вынужден обсуждать с Громовержцем природу Жара и смысл аскезы.

Не обижайся - ты ведь тоже никогда не пытался обучить меня владеть громовой ваджрой. Подумай: что ты скажешь о дне, когда Брихаса-растяпу придется делать воином?

Да, я согласен, это будет светопреставление… как сейчас.

Пожалуй, из всей Свастики и Троицы лишь Шива-Столпник понимает унижение и власть аскезы. Подвижник часами стоит на одной ноге, питается отбросами, жжет свою плоть на огне или медитирует в воде по горло, мы же смотрим со стороны и пожимаем плечами. Глупость? Мудрость? Сумасшествие? Нет, покой и уравновешенность. Аскет избивает молотом меч своей души, он сует его попеременно в пламя и ледяную воду, он травит сталь кислотой и мучит точильным кругом… Сознательная аскеза, сознательное причинение себе физических страданий, - лишь она одна способна остановить излияние Жара в общую ауру. Поэтому Жар-тапас оборачивается вокруг подвижника, как множество слоев банановых листьев создают прочный ствол - и с этого момента даже перун Индры не способен нарушить целостность природы отшельника.

Просто Стогневный Индра со своей ваджрой, созданной из костей мудреца Дадхьянча, - часть общего мира, где есть место Индре, ваджре, костям и мудрецам! А аскет - это чистый сгусток Жара-тапаса, зародыш мира нового, такого, где власть подвижника безгранична. Ты бог для всех, а он, даже не понимая этого, - бог для самого себя, и ты бессилен вторгнуться в его Вселенную. Сам знаешь: проклятие мудреца безукоснительно для Миродержца, пламя его взгляда способно испепелить ракшаса или божество… Банальность, мальчик мой, это та мудрость, которую мы разучились понимать.

Привыкли.

И когда аскет в порыве накопления Жара переходит безопасные границы, боги торопятся к нему. 06 наженные апсары крутят перед подвижником своими прекрасными ягодицами, чудовищные ракшасы пытаются его напугать, все сокровища мира грудами вываливаются перед ним в грязь… лишь бы соблазнился, испугался, отвлекся…

Лишь бы вышел из своего мира в наш.

А если нет - тогда Брахма-Созидатель спешит к упрямцу со всех ног! Сунуть дар, словно мзду воротному стражнику, осчастливить исполнением желаний, набросить плащ неуязвимости, надеть диадему величия… все что угодно! Хочет быть богатым? Пожалуйста! Непобедимым? Нате! Занять место Индры или Ямы? Добро пожаловать! Вернись в наш мир, скинь панцирь Жара, перестань грозить основам, а там мы уж подождем, пока накопленный тапас рассосется и все вернется к прежним устоям!

Иначе птенец подрастет и расколет нашу Вселенную как скорлупу.

Я не рассказывал тебе… Когда-то был мудрец-отшельник, которого нельзя было соблазнить ничем. На предложение любого дара он отвечал одним: "Мне нравится аскеза ради аскезы!" Нас спас хитроумный раджа Матхуры: явившись к упрямцу, он предложил ему царские подарки. "Я не принимаю подарков", - буркнул мудрец. "Зато я принимаю", - нашелся раджа. "Проси! - в запале воскликнул мудрец. - Проси и убирайся!" После чего раджа выпросил половину духовных заслуг аскета, и Вселенная была спасена. Упрямый мудрец бросил покаяние и убрел неведомо куда, а находчивый раджа… сейчас ты знаешь его под именем Прабхасы, советника твоего старшего брата Варуны.

Такие советники всегда в цене. Впрочем, я отвлекся. Мальчик мой, там, во Втором Мире, на Поле Куру предается чудовищной аскезе подвижник по имени Великая Бхарата.

Зародыш нового Мироздания.

И недалек тот час, когда клюв птенца начнет разносить скорлупу. Вдребезги.

- …Перемены, - помолчав, хрипло бросил Брихас, словно выругался. - Польза идет на смену Закону, птенец стучится в наши двери, души мечутся в саркофаге краденого Жара, "Беспутство Народа" уходит голодным, а Черный Баламут смеется над нами! И из его глаз глядит маленький шутник Вишну-Опекун, вознамерившийся взять всех под свою Опеку… Ненавижу!

Я молча отхлебнул сомы.

Остыла. И вкус мерзкий.

Внутри меня бурлило, в отличие от сомы никак не желая остывать, новообретенное знание. Я изрядно поумнел со вчерашнего рассвета, я безнадежно обожрался самыми разнообразными сведениями, и сознание Индры-Громовержца готово было разразиться рвотой. Новое распирало меня, пенясь и пузырясь, как недобродившее сусло, и так же, как суслу, ему не хватало огня и холода, чтобы превратиться наконец в крепкую хмельную суру, жаркой прочищающей волной ударить в голову, даря то понимание, что сродни опьянению…

Умница, Владыка, красиво изложено! - и не забудь: за опьянением неизбежно следует похмелье.

- …конечно, попытка использовать "Нараяну" была безумием, но… Прости, мальчик мой, но я понимаю своего правнука! На его месте я бы, наверное, тоже…

- Правнука?!

Забыв об этикете, я удивленно прервал Наставниа. И Брихас даже не одернул меня - и впрямь треснул фундамент Мироздания, если Словоблуд…

- Какого еще правнука, Брихас?!

- Моего, - раздельно и внятно, как ребенку, объяснил мне Словоблуд. - Жеребец-Ашватхаман, решившийся на "Беспутство Народа", - сын Дроны Брахмана-из-Ларца. (Я согласно кивнул.) А Дрона - плод семени Бхарадваджи-Жаворонка… Помнишь был такой мудрец? (Я снова кивнул, на мгновение задумавшись и пропустив мимо ушей странный акцент на словах "такой мудрец".) Ну а Жаворонок - мой сын. Родной. Кстати, он сейчас здесь, в Обители.

Ну и ну! Нет, я раньше слыхал, что у моего Словоблуда есть младший братец, который скитается по земле в облике буйнопомешанного, приняв имя Самварта, то есть Сам-Себе-Страж, но о сыновьях мне слышать не доводилось.

- Очень интересно! Если он здесь, почему я его до сих пор не видел? И где он пропадал, твой непутевый сынок, что ты не спешил мне рассказывать о его духовных подвигах?

- А я его проклял, - рассеянно сообщил Брихас. - И велел не являться мне на глаза. Никогда.

- Ишь ты! Уж больно ты грозен, Наставник, как я погляжу… А он, ослушник, взял и явился?

- Ты прав, мальчик мой. - Словоблуд был серьезен, как на похоронах (странное сравнение, особенно для меня, но другого на ум не пришло). - Впрочем, мой гнев давно остыл, а Жаворонок может сообщить нам нечто важное.

- Ну хорошо, пусть сообщает. Где он?

- Здесь, Владыка, - чуть насмешливо булькнуло от балюстрады, что опоясывала ближайшую террасу, - Иду, иду… спешу…

Бульканье принадлежало плешивому толстячку, счастливому обладателю тоненьких палочек-конечностей. Этакий паучок-здоровячок, которого судьба лишила части лапок, взамен облачив в пестрый засаленный халат, разошедшийся на объемистом животике. Позади него (человечка, а не халата!) двое моих гандхарвов с видимым усилием волокли здоровенный кожаный тюк. При виде меня гандхарвы, к переноске тяжестей приспособленные плохо, с облегчением свалили тюк в траву рядом с мудрецом, почтительно хлопнули крыльями и резво умчались в горние выси. Отдыхать.

- Позволь представить тебе. Владыка, моего сына Жаворонка, о котором я имел честь тебе рассказывать. - В другое время Словоблуд растянул бы представление минимум на полчаса, но сейчас я был благодарен Наставнику за краткость.

Которая, говорят, родная сестра добродетели.

- Почтительно приветствую Владыку Тридцати Трех. - Жаворонок также был краток, но поклон его со сложенными у лба ладошками-черпачками, будучи коротким, выглядел вполне уважительно.

- У нас найдется еще одна чаша, Наставник? - поинтересовался я, разглядывая блудного Брихасова сына.

- Разумеется, Владыка! Обитель не бедна чашами…

- Тогда, достойный сын достойного отца, я приглашаю тебя присоединиться к нам. Кажется, в кувшине еще что-то осталось…

Жаворонок не заставил нас просить его дважды. Паучок подхватил тючок (который перед этим с трудом волокла парочка гандхарвов!), семеня и косолапя, мигом оказался под нашим пожелай-деревом и с благодарностью принял из моих рук чашу священного напитка..

На Словоблуда он был похож примерно так же, как и я.

Даже меньше.

- Давай, сынок, расскажи Владыке Индре то, что рассказал мне сегодня утром, - сладко протянул Брихас.

Не знаю, что там напел Жаворонок Словоблуду сегодня утром, но меня, как ни странно, интересовал еще один вопрос.

Который я со свойственной мне тактичностью не замедлил задать мудрецу:

- А заодно просвети меня, скудоумного: как тебя угораздило схлопотать проклятие Слово… твоего отца? На удивление, Жаворонок нимало не смутился. Не умел?

- Изволь, Владыка, - булькнула сома в чаше, и я не сразу сообразил, что ответ уже начался.- Тем более что история отцовского проклятия имеет самое непосредственное отношение к дальнейшим событиям. Дело в том, что молодости…

Молодости свойственна гордыня. Гордыня и самоутверждение - как в собственных глазах, так и в глазах других. Впрочем, у иных счастливчиков этот период затягивается, проявляясь и в более зрелом возрасте. Именно к таким людям относился и Жаворонок, первенец Наставника Богов - не он один, конечно, но сейчас речь шла о нем.

Сын Брихаса, сам известный брахман, в совершенстве изучивший Святые Веды с комментариями, знаток обрядов, наделенный многочисленными духовными заслугами и успевший между делом продолжить свой род - казалось бы, чего еще желать?

От судьбы кукиш?

Но Жаворонку этого было мало. Любопытство и тщеславие, помноженные на острый ум и изрядные знания, - гремучая смесь! Еще тогда, когда его собственному первенцу едва исполнилось два года, Жаворонок задумал смелый, но весьма опасный (как позже выяснилось) опыт.

Вопрос: возможно ли достичь совершенного знания Вед, не прочтя ни строчки Писаний, не заучивая их со слов учителя, а добившись всего одной лишь аскезой и подвижничеством?

Ответ: неизвестно, а узнать хочется.

Ставить сей замечательный опыт на себе было поздно - Веды Жаворонок, к его вящему сожалению, уже успел изучить. Зато на сыне-младенце…

Задумано - сделано.

И с младых ногтей сын Жаворонка, несмотря на робкие протесты обеспокоенной матери, предается жесточайшей аскезе под руководством отца. Предельная умеренность в пище, регулярные посты, изнурительные медитации, ледяные обтирания, многодневное стояние на одной ноге… да мало ли что еще способен изобрести изощренный ум мудреца-родителя!

Мальчик, а позже юноша терпеливо выдерживал испытание за испытанием, искренне убежденный - папа лучше знает, в чем его благо!

Шли годы, и великое подвижничество сына Жаворонка начало потихоньку расшатывать основы Трехмирья - уж больно много накопил прилежный аскет Жара-тапаса!

Первым к нему явился бог Агни и, сверкая пламенной улыбкой из рыжей бородищи, вопросил юношу:

- Итак, мой дорогой, чего ты желаешь за свои духовные подвиги? Говори, не стесняйся!

- Желаю в совершенстве познать Священные Веды, - по наущению отца, ответствовал юноша.

- Ну так изучи их! За чем дело стало? - искренне удивился тот, кто ездит на агнце и вместо знамени возносит к небу дым. - Ты чего, парень, неграмотный?

- Ты не понял меня, Всенародный, - почтительно поднес ладони ко лбу отрок-подвижник. - Я хочу получить доскональное знание Вед сразу, как дар за мое Подвижничество!

- Лоботряс! - рассердился Агни. - Ишь, придумал! Проси чего-нибудь другого, а Веды, уж будь добр, УЧИ как все.

И покинул во гневе Всенародный Агни ашрам сына Жаворонка, а юноша вновь предался медитациям и истязанию плоти…

Через год-другой явился к нему бог Индра, Владыка Тридцати Трех (как же, помню - являлся…). И история повторилась в точности. Громовержец удалился раздраженно брызжа молниями, а юный упрямец остался продолжать аскезу.

Прошло еще некоторое время - и начала плавиться земля вокруг сына Жаворонка от обилия духовных заслуг. Зыбкими становились очертания деревьев близ его ашрама, и мелко дрожали видимые на горизонте горы - словно в страхе перед явившейся им небывалой мощью.

И тогда пришел к молодому отшельнику сам Брахма-Созидатель, обратясь к юноше с такой речью:

- Аскеза твоя, достойный подвижник, колеблет основы Вселенной, которую я создал. Проси у меня любой дар - и я исполню твое желание. Хочешь стать бессмертным? Хочешь навсегда поселиться в моих райских мирах? Может быть, ты хочешь познать любовь небесных апсар и дружбу Миродержцев? Проси! Ты заслужил.

На миг заколебался юноша. Райские миры Брахмы и пышногрудые апсары как живые возникли перед его взором, но тут же на ум пришел суровый голос отца:

"Помни мои слова, сын! Помни, ради чего столько лет предавался ты жесточайшей аскезе! Неужели сейчас все пойдет прахом и ты дашь увлечь себя сиюминутными удовольствиями?"

И молодой отшельник твердо посмотрел в мудрые глаза Созидателя, ответив Брахме:

- Мое желание, Четырехликий, неизменно - получить полное знание Священных Вед и комментариев к ним. А также…

Он помолчал и твердо добавил от себя, хотя Жаворонок не просил об этом сына:

- А также я прошу для отца моего, обильного добродетелями Жаворонка, победу над всеми соперниками во владении священным знанием. Иначе я продолжу аскезу.

Увы! - ничего не осталось Созидателю, как исполнить волю юноши.

Доволен был Жаворонок, доволен был на первых порах и сын его, получив желаемое. Но недолгой была радость от приобретенного Знания. Обуяла юношу гордыня, и стал он похваляться своими заслугами перед другими мудрецами и подвижниками, считая их ниже себя и всячески стремясь посрамить. А потом, как рассказывали все те же мудрецы все тем же подвижникам, и до подлых козней, недостойных дваждырожденного, опустился он, за что и был вскорости жестоко наказан, проклят святым аскетом и умер злой смертью. А поскольку весь Жар свой истратил юноша на получение дара от Созидателя, то оказался лишен духовных заслуг, и дорога в райские миры была ему заказана.

Узнав об этом, Брихас, дед юноши-бедолаги, в сердцах и сам проклял своего сына за такие опыты над семенем собственных чресел.

Велел он Жаворонку скрыться с глаз долой и более никогда не попадаться на отцовском пути…

- К сожалению, даже проклятие отца не вразумило меня, - задумчиво подвел итог толстый Жаворонок, потянувшись к чаше. - Я решил продолжить свои опыты - и опять-таки на собственном потомстве, считая недостойным рисковать посторонними людьми! Впрочем, я долго колебался, но ко мне явился сам Опекун Мира и всячески поддержал мою затею!

"Вот и добрались! - зарницей полыхнуло у меня в Мозгу, мигом вызвав в памяти историю сотворения Опекуном красавицы Сатьявати, предназначенной в жены Грозному. - Ну-ка, ну-ка, интересно, что еще успел натворить братец Упендра за прошедшие годы? Пой, Жаворонок, щебечи, чирикай…"

- Короче, мы с Опекуном решили попытаться слить воедино достоинства высших варн. Вырастить брахмана-воина, который ничем не уступал бы знаменитому Раме-с-Топором, дальнему потомку Ушанаса, Наставника Асуров. А то что ж это получается? У Ушанаса потомок вон какой, а у благородного Брихаса, Наставника Суров?.. Непорядок! Чем наш род хуже?

- Род, значит, решил прославить? - проскрипел Брихас, в упор глядя на оживившегося сына. - Ну-ну! Прославил, сынок, или как всегда?..

Жаворонок осекся на полуслове и ткнулся взглядом в опустевшую чашу, словно сбитый влет.

- Ладно, не о том речь. Сделанного не воротишь, а Владыка ждет продолжения. - Словоблуд не то чтобы сменил гнев на милость, но молчание явно начало становиться тягостным.

- Как скажешь, отец, - сухо отозвался Жаворонок. - Идея совмещения варн была моей, а Опекун предоставил мне возможности и помогал советами. Думаете, легко сотворить младенца, одинаково расположенного к постижению Веды Гимнов и Веды Лука? Так появился на свет мой второй сын Дрона, по прозвищу Брахман-из-Ларца. Кстати, Владыка, знаешь, почему его так прозвали?

- Делать мне больше нечего, кроме как собирать все сплетни Трехмирья! - Говоря это, я почти не соврал.

- Он был зачат непорочно, без соития. Мое семя и детородный сок женщины, подобранной Вишну-Дарителем, были соединены в специальном бамбуковом ларце с… ну, скажем для простоты, с топленым маслом, где и развивался зародыш, пока… Впрочем, это уже не суть важно. Важно другое: он был не единственным, кто родился таким способом и с такой же целью. Просто поначалу у нас далеко не все получалось.

- У нас? У тебя с Опекуном - или ты имеешь в виду кого-то еще?

- Кого-то еще, Владыка. Для подобных мне, тех, кому ответ на вопрос важнее полной сокровищницы или райского блаженства, - для нас в Вайкунтхе по приказу Опекуна выстроили отдельную обитель. Вишну, склонный к высокопарности, нарек ее "Приютом Вещих Мудрецов"… Но мудрецы ведь тоже иногда любят пошутить! Вскоре на самшитовой табличке, украшавшей вход, появился лишний знак, и эта поистине роскошная, но совершенно бездарно выстроенная обитель превратилась в "Приют ЗЛОвещих Мудрецов". Опекун побурчал и угомонился, а название приклеилось навсегда!

Жаворонок хитренько усмехнулся, вспоминая давнюю проделку, и я заподозрил его в авторстве этой сомнительной шутки. Но почти сразу любознательный сын Брихаса стал серьезным и даже погрустнел.

- К сожалению, Владыка, тот, кто это придумал, оказался прав. Тогда мы даже не подозревали, чем закончатся наши ученые изыскания. А ведь какими благими помыслами мы руководствовались!

Мы пытались научиться производить потомство с заранее заданными свойствами. Результата, для которого требовались многие поколения предков, свято блюдущих чистоту варны, мы намеревались достичь сразу, единым прыжком перемахнув через пропасть времени. И у нас получалось!

Мы постигали истинную природу Жара-тапаса, пронизывающего все Трехмирье, успев многого достичь и Здесь! Ракшасы-горлохваты, которых ты видел в Вайкунтхе, Владыка, - думаешь, это только охрана? Да, и охрана тоже, но главное - это была руда, из которой мы выплавляли металл знания! Страдания тела и души источают Жар, как весенний слон выделяет муст из трех отверстий? Отлично! Стало быть, необходимо выяснить, какие именно муки дают наибольший выход Жара! Ведь это так просто - чем больше тапаса накапливает грешный ракшас во время пребывания в малом аду Опекуна, тем дольше терпит его Вайкунтха! А если кто-то из нас жертвовал одному из этих бедолаг часть своих заслуг (пробовали и такое!), то ракшас мигом исчезал, уходя на новое перерождение.

Дареный Жар искупал остаток былых грехов и давал людоеду возможность начать жить заново во Втором Мире.

Мы выяснили, что грешник в Нараке не в состоянии выйти из Преисподней, пока не искупит страданиями львиную долю своих прегрешений. Точно так же для перехода с земли на небеса нужно обладать определенным количеством заслуг, причем не важно, твой это Жар или им поделились с тобой…

Любопытство захлестывало нас пенным прибоем, и наши познания множились. Опекун Мира сиял от счастья, годы летели мимо, но когда, не помню уж, сколько лет назад, один из "Зловещих Мудрецов" собрался отлучиться во Второй Мир по делам, выяснилось: из "Приюта" его не выпускают те же ракшасы!

Охранники стали тюремщиками.

Вскоре явился Опекун и долго успокаивал нас, объясняя: все делается для нашего же блага. Дескать, во Втором Мире сейчас большая смута, никто на земле не может чувствовать себя в безопасности, а ему бы очень не хотелось подвергать угрозе мудрецов-избранников. Но это, мол, временно, скоро он, Опекун, наведет на земле порядок, и вот тогда…

И то сказать: мы действительно жили в раю! Нужда обходила нас стороной, все прихоти мигом исполнялись. Чего еще желать? Исследуй тапас, проколы сути, принципы варн - пожалуйста! Целая армия помощников, архивы с любыми мантрами и преданиями прошлого - все было к нашим услугам. Хотите отдохнуть? Уединиться с апсарой? Испить сомы или даже крепкой гауды? Пожалуйста! Жизнь прекрасна - если не пытаться уйти…

Вот тогда-то злоязыкий подвижник, о котором я уже упоминал, назвал наш "Приют…" "Шараштхой" - "Спасеньицем", или "Спасением насильно". Очень точно подмечено, надо сказать. Некоторое время мы продолжали работать над духовными изысканиями, но в воздухе уже витал подозрительный аромат жареного - да простит Владыка грубый каламбур! А вчера…

Протяжный, жуткий, полный невыразимой муки вопль потряс Вайкунтху сверху донизу. Мудрецы даже не сразу поняли, что это кричит не истязаемый ракшас - ракшасы так кричать не могут.

- Почему-у-у-у?!! Почему-у-у-у?!! - безнадежным волчьим воем метался над райской обителью крик Опекуна Мира. - Почему они еще держатся?!! Почему не сдаются?! Не могу-у-у!!! Не могу-у-у больше!!!

И, содрогаясь от вопля смертельно раненной твари, вложенного в уста утонченного божества, Жаворонок понял: дело плохо. Совсем плохо. Надо бежать отсюда, пока не поздно. А может быть, УЖЕ поздно. Но бежать надо в любом случае.

Таскать лепешки из огня тайн ради безумных затей свихнувшегося Опекуна Жаворонок больше не собирался.

- Дальше все было просто, - вновь заговорил сын Брихаса, переведя дух. - Сегодня утром, когда ракшасы едва не взбунтовались и оставили "Шараштху" без присмотра, я прихватил часть отобранных заранее архивов и потихоньку, стараясь не попадаться на глаза направился к воротам. А тут как раз вы с Гарудой объявились. Я-то не ракшас-недотепа, я тебя. Владыка сразу узнал! Ну и, пока сыр-бор, рванул путями сиддхов сюда, в твою обитель. К отцу своему. Знаю - виноват. А куда мне было еще податься? Прибыл, говорю: "Прости, тятя, и не спеши с очередным проклятием…" - помешали договорить. Прервали на полуслове. Гонец с Поля Куру явился, весь в мыле, блажит: там "Беспутство Народа" вызывают! Хорошо, что я тебя видел, Владыка, знал, где искать! Короче, отец мой возницу за тобой погнал, а сам стал с Локапалами связываться… Вот и все, собственно.

- Понятно, - мрачно резюмировал я, хотя понятно мне как раз было далеко не все. - Значит, братец Вишну одной Великой Бхаратой не ограничился! Брахманов-драчунов выращивал, Жаром-тапасом интересовался… А про эти… как их?.. проколы сути - ты мне потом еще расскажешь! Тоже небось пакость…

Я на мгновение запнулся, собирая разбегающиеся мысли, и обнаружил: Брихас с его перелетным Жаворонком уставились на меня с неподдельным интересом и внимательно слушают. Ну да, еще бы - Индра-Громовержец думать изволят! Да еще и вслух!

Ну ладно, сейчас я вам…

- В общем, ясно одно: то, что ничего не ясно. Как ты говорил, Брихас? Зародыш-аскет по имени Великая Бхарата? Ох, намудрил Упендра, намутил Баламут, а я расхлебывай… С какого конца хлебать станем? Я по крайней мере не знаю. И, судя по выражению твоего лица, ты, Брихас, тоже!

Словоблуд утвердительно кивнул.

- Дальше, Индра, говори. Мы слушаем, - прошептал он.

- Да что тут говорить! Братец Вишну вон как подготовился: и чужой Жар лопатой гребет, и "Песни Господа" распевает, и Мудрецов Зловещих целую свору себе набрал, чтоб советами подпирали! А я с бхуты-бхараты, как щенок в водовороте… и времени у меня с гулькин нос! Слушают они меня, видите ли, брахманы драные!.. Лучше б разъяснили: зачем Упендра империю сколачивал?! Чтоб положить всю на Курукшетре?! Ежели ему большая война требовалась, так овчинка выделки не стоила! Стравил бы тот же Хастинапур с южанами, потом союзники, соседи, то да се - никак не меньше рубка получилась бы! И пел бы им всем Баламут "Песнь Господа" на здоровьице! Ан нет, далась ему зачем-то эта самая Бхарата! И вот если мы узнаем - зачем, узнаем, как он все это себе мыслил, каким краем к бойне и "Песне Господа" лепятся Брахманы-из-Ларца - вот тогда, быть может, и поймем, что нам теперь с этим "зародышем" делать. Ясно?

Я тяжело выдохнул и отер лоб тыльной стороной ладони, смахивая проступившую испарину. Нет, все-таки нелегкое это дело - думать да еще и мысли свои вслух излагать так, чтоб другие поняли… пусть даже и мудрецы!

Зловещие.

- Велика твоя прозорливость, о Владыка! - Словоблуд без видимой причины взвился клюнутым в седалище фазаном и сразу перешел на обычный тон. - Нет, честно: хорошо сказано. Теперь я абсолютно уверен в конце света.

- Отец, помнишь, я говорил про часть архивов "Шараштхи"? - Похоже, сегодня Брихаса перебивали все кому не лень, и Словоблуд махнул на это рукой. - Там как раз собраны все записи, относящиеся к первой половине жизни нашего Дроны ("Нашего?" - возмутился было Словоблуд, но умолк). Достать?

- Доставай! - обрадовался я. - Раз Пралая на Дворе - что нам терять? Просветимся, голубчики!

- Делать что-то надо, делать! - Словоблуд был отчетливо недоволен, а я чуть не расхохотался: Индра-Громовержец собирается читать всякие архивы, а мудрый Наставник призывает к действию! Светопреставление…

- Вообще-то я мог бы и сам рассказать все, что вы сочтете существенным и достойным внимания… - обиделся Жаворонок, но на этот раз пришел черед Брихаса оборвать сына.

- Будет лучше, сын мой, если ты поможешь нам отыскать нужные записи. А уж мы с Владыкой Индрой как-нибудь сами поймем, что в них существенно и достойно нашего внимания, а что нет. - И Словоблуд тайком подмигнул мне.

А я улыбнулся ему в ответ.

Жаворонок, не дожидаясь дополнительных указаний, уже сопел, развязывая тесемки своей поклажи. Интересно, это мудрые мысли такие тяжелые или птичка статую Опекуна в клювике уволокла?

На память?

И как он эту громадину в одиночку от самой Вайкунтхи пер?

- Ничего себе! - изумился я, когда нашим глазам предстали огромные кипы пальмовых листьев, аккуратно перевязанные кожаными шнурками. - Это ж прочесть - юги не хватит!

- Хватит! - успокоил меня Брихас. - Куда спешить? Все равно скоро накроемся дырявым Атманом…

Я только вздохнул, устраиваясь поудобнее под по-желай-деревом, и приготовился слушать.

- Так, здесь первые результаты… - Жаворонок проворно выхватил связку пыльных листьев, ничем не отличавшуюся от прочих, и принялся возиться со шнурком.

Словоблуд отобрал у сына добычу и мигом расправился с хитрым узлом. После чего молча уставился в первый лист, и до меня не сразу дошло, что Наставник уже читает.

Про себя.

А заодно - и про своего внука Дрону.

- Вслух читай, - подал я голос.

- А? - дернулся Брихас. - Вслух? Ну да, конечно!..

Любить Калу было гораздо приятнее, но у меня не оставалось выбора.

ГЛАВА I ПТЕНЕЦ ЧРЕСЛ МОИХ

Папа, почему я вспомнил тебя именно сегодня?

Вайкунтха спит, отдавшись блаженному, истинно райскому забытью: апса-рам снятся ласки, праведникам - тексты Писаний и победа в диспутах, ракшасам-охранни-кам грезится кусок парного мяса, и они довольно всхрапывают, пуская слюни, а я сижу на балконе, склонясь над пальмовым листом, и вижу тебя. Нет, не таким, каким ты был в скорбный день проклятия, а обычным - лысым, насмешливым, вечным стариком, похожим на самца кукушки… Меня можно назвать Жаворонком лишь в шутку, а ты и впрямь всегда напоминал птицу, мой строгий отец, Наставник Богов, живущий размеренно и неторопливо.

Не уходи, папа, останься хотя бы видением, хоть на миг!.. Обожди, я сейчас успокоюсь. И не стану заводить прежних разговоров, из которых все равно никогда не выходило ничего хорошего.

В детстве я очень хотел быть достойным тебя, Божественный Гуру, снизошедший до смертной женщины!, и мама всегда вспоминала тебя с благоговением.

Тишайшая из тихих, она радовалась каждому твоему приходу, сияя от счастья и стараясь прикоснуться к тебе по поводу и без повода. Так радуются домашние животные… Прости, мама, я всегда был зол на язык. Прости, я люблю вас обоих, хотя поначалу изрядно побаивался старика, которого ты велела называть отцом.

Впрочем, одно воспоминание клеймом врезалось в мозг: я маленький, лет пяти, не больше, мне снился страшный сон, я бегу к маме… а маму душит здоровенный детина, мышцы на его спине вспухают валунами, он рычит тигром, и мама стонет под ним, я боюсь, я маленький, я очень боюсь - и прихожу в себя лишь во дворе.

Страшный сон забывается раз и навсегда, а увиденному суждено остаться со мной. Сегодняшнему Жаворонку смешно, когда он вспоминает былой страх и тебя, папа, просто-напросто сменившего облик для ночи любви, а мальчишка во мне по сей день захлебывается ужасом, и так хочется погладить его по голове, успокоить, утешить…

Увы, это невозможно.

Ты проклял меня за опыты над собственным сыном, папа, - ты ничего не понял. Потому что я тебя боялся, а мой сын меня любил, любил искренне и самозабвенно, отдаваясь во власть целиком, без остатка… Ты плохо умеешь отдавать, папа, и я плохо умею это, а твой внук умел.

Что ему Преисподняя, если он был взращен молоком аскезы и подвижничества?.. А все-таки Веды можно изучить, мой мудрый Наставник Богов, не прочитав ни единой строки!

Можно!

Да, вы все считаете, что гордыня обуяла сына Жаворонка, что встал он на путь козней и совращения чужих жен, обретя гнев и проклятия святых мудрецов…

Праведные, видели ли вы виденное мной, обладаете ли вы моим знанием, которым я не спешу делиться с вами?

…Я стремглав выбежал из дома, едва успев закончить возлияние молока в огонь.

Мой мальчик корчился у порога. Растерзанный, как мне сперва показалось, в клочья. Он пытался что-то сказать, но язык уже не повиновался ему, и кровь хлестала изо рта, заливая мне ноги. Слепой привратник-шудра - я содержал его из милости, за верную службу в прошлом - беспомощно топтался рядом.

- Господин! - бормотал слепец, заламывая руки. - Господин, я… Вы велели никого не пускать, господин!

Последним я заметил демона. На дворе стояло утро, а в дальнем углу двора приплясывал людоед Нишачар, Бродящий-в-Ночи, и довольно ухмылялся слюнявым ртом. Это было невозможно, но это было именно так. Могучее тело Нишачара на глазах становилось прозрачным, в нем плавали стеклисто-багровые паутинки… и вскоре ветер развеял остатки призрака.

Я склонился к умирающему сыну.

- Рай… - прохрипел он.

- Ты хочешь в рай?! - глупо спросил я, собираясь поделиться с ним собственным Жаром.

Он закашлялся, обрызгав мне грудь кровавой мокротой.

- Райбхья… - Это слово стоило ему остатка сил.

Я стоял над трупом своего первенца. Я знал, что означает имя Райбхья. Так звали нашего соседа, приторно-вежливого брахмана, который давным-давно отошел от совершения обрядов, помешавшись на заклятиях и искажении Яджур-Веды. Правильней было бы именовать Райбхью ятудханом - темным колдуном, но раньше мне не было дела до чужих извращений, а остальные считали моего соседа кладезем достоинств.

Соседей и нужных людей Райбхья предусмотрительно не трогал.

Жар окутал меня пылающим облаком, и правда открылась сбитому влет Жаворонку, придя из ничего.

Жена Райбхьи, измученная полусумасшедшим мужем, как-то обратилась за помощью к моему сыну. И он, ведомый состраданием, рискнул указать Райбхье на недостойность его поведения. В отместку брахман-ятудхан вырвал из своих волос две пряди, превратив одну в копию собственной жены, а вторую - в убийцу-Нишачара. Ложная супруга заманила моего сына в западню, осквернив запретным прикосновением и выкрав единственный сосуд с водою, чем отдала мальчика во власть Бродящего-в-Ночи.

Он бежал ко мне, стремясь совершить очистительное омовение и спастись, а слепой привратник отказался пускать в дом кого бы то ни было.

Согласно приказу хозяина.

Шутка судьбы?

Над телом сына я возгласил свое проклятие. Сын проклятого Райбхьи спустя день убил в лесу отца-ятудхана, пристрелив его как собаку, а россказни о том, что второй сын Райбхьи воскресил батюшку-праведника и снял грех отцеубийства со старшего брата, - ложь!

Странно, чаще всего верят именно в ложь…

Сегодня твой день, мудрый Брихас, отец мой, сегодня дважды твой день, хоть ты сам этого не знаешь. Несмотря на полночь, несмотря на то, что жить твоему, дню осталось минуты, не более… Жить? Осталось? Да, папа, мне всегда было трудно понять, как можно жить твоей жизнью! Все зная наперед, ни на шаг не отклоняясь от намеченного пути, с заранее припасенным ответом на любой вопрос - скажешь, я заблуждаюсь? Скажи, папа, и я соглашусь с тобой. Просто ты складывал вопросы без ответов в аккуратную кучку и раз в месяц выбрасывал прочь. Возможно, это правильно или это правильно для тебя, но меня всегда мучил зуд неизведанного, и я чесался вместо того, чтобы терпеть и не обращать внимания.

Брихас, отец мой, почему мы такие разные?! Моим именем не назовут день недели даже безумцы, но разве дело в названиях?

Для тебя бытие - драгоценность, оставшаяся в наследие от предков, хрупкая вещь, которую надо бережно хранить и в лучшем случае стирать с нее пыль. Мягкой, слегка влажной тряпочкой, в благоговейном молчании… И упаси нас все боги разом пытаться влезть в наследие потными лапами, там дернуть, тут потянуть, заплатить цену и узнать новое! Новое - это хорошо забытое старое, а по назойливым лапам положено стегать молодым бамбуком. Пока не привыкнем отдергивать от всего - нового, старого, любопытного, удивительного…

Возможно, я не прав.

Я даже наверняка не прав.

Но я не могу жить, как ты, папа. Проклинай дважды или трижды - не могу. Я только могу сидеть на балконе, ждать обещанного Опекуном часа и вести с тобой бессмысленную беседу, марая пальмовые листы один за другим, один за…

Сегодня мой день и твой тоже, но он заканчивается, и полночь фыркает снаружи, прежде чем уйти.

Меня всегда забавляло, что на смену дню Брихаса-Словоблуда, четвертому в неделе, идет день насмешника Ушанаса, твоего любимого врага, твоего заклятого друга, Наставника Асуров! Вы соседствуете рядом, плечом к плечу, дни четвертый и пятый, соприкасаясь гибелью полночи и рождением зари. Вы отделены друг от друга зыбкой чертой, реальной только для Калы-Времени, но звезды движутся на небосклоне, и вы утверждаете разное, споря и не соглашаясь…

Впрочем, как всегда.

Ваши дни даже изображаются похоже: человек восседает на водяной лилии, только в первом случае Наездник Лилий обладает желтой кожей, а во втором - белой. О, Наставники, ваши знаки сулят новорожденным обилие благ! Вы щедры, но Ушанас более щедр Для кшатриев-воинов: младенец под его покровительством будет обладать способностью знать прошлое настоящее и будущее, также он возьмет много жен распахнет над собой царский зонт, и другие цари поклонятся ему. Не зря пятому дню посвящена широколиственная удумбара - дерево, из которого вырезают троны!

А ты, папа, что сулишь ты младенцам, имевшим счастье родиться под твоим знаком и в твой день? Да, и ты не поскупился: твой фаворит будет обладать дворцами, садами и землями, наделен любезным расположением духа, богат деньгами и зерном… Мало?! Бери еще, дитя! Греби обеими руками! Ты станешь кладезем духовных заслуг, все твои желания будут удовлетворены, и да сопутствуют тебе символы цветущего лотоса и древа-ашваттхи, растения мудрых!

Одно странно, папа: твои дары словно самой судьбой предназначены для брахманов. Мудрость, благожелательность, богатства и обилие Жара… Но каждый звездочет знает, что именно брахманам отказано в покровительстве славного Брихаса, ибо Наставник Богов скромен и не желает возвеличивать собственную варну!

Одной рукой ты даешь, отец мой, другой же отнимаешь, причем отнимаешь у своих - как бы не заподозрили в пристрастности…

Не потому ли мне, твоему сыну, достались в наследство лишь отцовское проклятие да еще раскаленная игла любопытства? Где они, мои дворцы, сады и земли, где деньги и зерно, где любезное расположение духа?

Пыль, прах, мираж…

Вайкунтха молчит, отдаваясь сновидениям, я спорю с тобой, папа, ожидая полуночи, а внизу, в "Приюте Зловещих Мудрецов", в специально отведенных покоях готовятся явиться в мир мои дворцы и сады, мое зерно и мое любезное расположение духа…

У тебя будет внук, Брихас.

Ты рад?

Он родится в мгновение, избранное мной и Опекуном Мира. В краткий миг на стыке дней Наставников, четвертого и пятого. Суры и Асуры благосклонно прищурятся с обеих сторон, и признаки высших варн сольются в одном человеке.

Ты рад, Брихас?

Семя мое не пропадет даром, наш род будет прославлен этим ребенком, сам Вишну простер над ним свою Опеку…

Ты рад, строгий отец мой?

Или ты проклял бы меня еще раз, узнай об этом?

Вайкунтха спит, и пальцы мои онемели…

Наверное, не стоило писать всю эту дребедень: четырнадцатый день, месяц… Даже наверняка не стоило. Прошло всего несколько часов с того момента, как я бросил предыдущие записи и ринулся прочь словно одержимый. Но иначе сейчас я не смог бы успокоиться. Вон, руки дрожат, и слова пляшут вперевалочку, как безумные пишачи вокруг падали, а палочка для письма скребет лист со звуком, от которого мороз продирает по коже и волоски на теле встают дыбом!

Все!.. все, все, все… хватит.

Я должен.

Я, Жаворонок, проклятый отцом брахман, должен.

Да, наверное, это забавно смотрелось со стороны: когда я ворвался в родильные покои, три апсары-по-витухи уставились на меня, как на привидение, и, не сговариваясь, прыснули в рукава. Им смешно, райским подстилкам! Как же, потешный отец потешного Ребенка, зачатого непорочно, без чрева женщины, собирается присутствовать при родах! Как трогательно! Всех дел-то: откинуть крышку ларца в назначенный час и извлечь дитя! Скрип крышки сойдет разом и за крики роженицы, и за финальный вздох облегчения… Много вы понимаете, красотки-пустосмешки! В другое время я и сам бы вам подхихикнул, а там, глядишь, и увлек бы всю вашу троицу в уголок поукромней, где б и подтвердил, что кругом рай раем, с какой стороны ни ущипни!

Прицыкнув на апсар, я подошел к ларцу и благоговейно замер над ним. Это они, гологрудые апсары-повитухи, видели просто ларец, изукрашенный чудной резьбой, а мне-то виделось совсем иное… Сколько мантр было читано над искусственным чревом, сколько яджусов-заклятий сложено с дрожью в голосе и восторгом в сердце, сколько крохотных огней возжигалось - и Южный Огнь Предков, и Восточный Огнь Надежды, и Западный Огнь Постоянства! Сам же ларец стоял, обратясь лицевой частью на север, в сторону жизни и процветания, туда, где с плеча седоглавого гиганта Химавата стекает Ганга, мать рек! Я и Опекун Мира на два голоса пели гимны, меняя слова местами где по наитию, где по древнему знанию суров и смертных, где согласно выверенным тайным канонам - и реальность плыла волнами, ларец разрастался, становясь величиной с ашрам лесного подвижника, светляки бродили по резной поверхности, вспыхивая рубинами, изумрудами, теплыми сапфирами и ледяными алмазами…

И я слышал краем уха, как Вишну-Даритель все чаще вплетает в тексты имена Аситы-Мрачного и Девола-Боговидца - перворожденных мудрецов, покровителей тьмы и волшбы.

Неясные видения проносились передо мной легким сонмом, двигаясь посолонь вокруг ларца: человекоподобные существа с трубчатыми хоботами слонов-уродов, шкатулки с чистым знанием, холодным и прозрачным, как родниковая вода, топленое масло с дурманящим ароматом и молоко небесной коровы Шамбалы, темная жидкость в коленах керамического бамбука… О, тайна оставалась тайной, но до чего же это было захватывающе! Опекун Мира становился мной, я - Вишну, Светочем Троицы, голоса наши и души наши окутывали легкими покрывалами призрачные мары, пеленали и вязали, и Я-Мы чувствовал, как сокровенная сущность непознаваемого впитывается в наш ларец, где дремал до поры зародыш, птенец чресл моих, будущий брахман-кшатрий, обладатель всех счастливых свойств!

Может быть, у меня родится бог?

Прокол сути наполнял сердце пламенем экстаза, и Трехмирье казалось песчинкой, затерянной в горах песка на берегу моря.

А потом голоса сипли, огни гасли, миражи уходили прочь… Я переглядывался с Опекуном и покидал родильные покои.

До завтра.

…Откинув крышку ларца, я проморгался: слезы застили взор.

Тишина.

Только апсары-повитухи взволнованно сопят, выглядывая из-за моего плеча.

Он лежал на самом дне, уютно свернувшись клубочком и поджав колени к подбородку. Это очень напоминало позу зародыша, но в тот миг странная мысль промелькнула на самой окраине сознания: младенцы так не лежат!

Откуда она только взялась, эта мысль-злодейка?..

Некоторое время я разглядывал его, моего Дрону, Брахмана-из-Ларца. Маленький, очень маленький даже для новорожденного, даже для недоношенного, темный пушок вьется на крохотной головке, а тельце костлявое и даже какое-то узловатое, без обычной младенческой пухлости… тельце старичка.

И молчит.

Свет лампад со всех сторон обступил его, обитателя темноты, которая хранила плод до заветного часа, а он молчит, не плачет, не скулит, не требует вернуть уютный мрак и безмятежность…

Почему?

Дышит ли?

Жаворонок, ведь это твой птенец, твой и только твой!

Сейчас я понимаю, что был дураком. Сердце успокоилось, и кровь жаром растекается по лицу от стыда: боги, как глупо я вел себя тогда, не дав апсарам осторожно извлечь дитя из ларца!

Я выхватил его сам. Выхватил не как сына, не как беспомощного младенца, а скорее как кузнец выхватывает из огня заготовку клинка, когда будущий меч ведет себя иначе, чем многие его предшественники.

Даже не обратил впопыхах внимания, что освященная жидкость, которой до сих пор был наполнен ларец, куда-то делась и лишь кожа маленького Дроны блестела, подобно коже борца, смазанной кунжутным маслом.

Ладони обожгло.

Ребенок оказался ужасно тяжелым и горячим, будто и впрямь был создан из раскаленного железа, а еще он был скользким, как речной махсир-темноспинка.

Я не удержал Дрону.

Пальцы разжались, их исковеркала болезненная судорога, и почти сразу что-то случилось со Временем. Наверное, голубоглазая Кала ради забавы шлепнула пригоршню жидкой глины на трещину в своем кувшине. Капли-минуты удивленно перестали сочиться, размывая густую преграду, и я мог только стоять с растопыренными руками, слыша над ухом тройной вскрик апсар, длящийся вечность.

Я никогда не был в аду, но сейчас ощутил - каково это.

Младенец падал спиной вниз, мимо ларца. Вот он завис в воздухе, затылком над краем столешницы, и предвидение опалило меня до глубины души: сухой удар, хруст, трупик на полу и гневно-изумленный взор… нет, не Опекуна Мира.

Я видел твои глаза, Наставник Брихас, самец кукушки, строгий отец мой.

Твое проклятие настигло непутевого сына?

Да?!

Первая капля просочилась наружу, и крохотное тельце двинулось от рождения к смерти.

А потом мы долго стояли и слушали громкий, требовательный плач новорожденного Брахмана-из-Ларца.

Боясь поднять его с пола на руки.

- Он будет мне сниться, - тихо сказала одна из апсар.

И заплакала.

Я кивнул. Мне теперь тоже будет сниться один и тот же сон: беспомощный младенец, похожий на старичка, диким котом изворачивается в воздухе, чудом минуя край стола, и приземляется на все четыре конечности, чтобы мягко перекатиться на правый бок и лишь потом закричать.

Почти членораздельно.

ГЛАВА II ЛЮБИ МЕНЯ БОЛЬШЕ ВСЕХ

- Ты слыхал последние новости? - спросил меня Шарадван.

– Я пожал плечами, наполняя чаши медовым напитком с примесью настоя корицы.

В беседке царила прохлада, клумба цветущих гиацинтов напротив радовала глаз, а у самого входа на

В ветках карникары распускались белые венчики, которые испокон веку сравнивались поэтами с бесплодной женщиной, ибо при всей своей прелести цветы карникары не источали аромата. Совсем.

- Хастинапурского регента Гангею Грозного знаешь?

Я еще раз пожал плечами. Дескать, в лицо видеть не довелось, а так кто ж не знает Грозного?

Слава мирская что перекати-поле: везде побывает, повсюду докатится…

- С учителем своим он схлестнулся, - продолжил Шарадван с неуклюжей бесстрастностью, которая могла обмануть разве что мертвого. - Где ж это видано? на собственного Гуру руку поднял! Из-за бабы. Учитель говорит: "Опозорил, ославил, ворюга-похититель, теперь женись как положено!", а регент ни в какую. Обет, мол, дал, обета не нарушу. Нашла коса на камень. В Безначалье дрались, с личного позволения Миродержцев. Жаль, я раньше не узнал, а то хоть одним глазком бы глянуть…

- Кто победил? - Я отхлебнул медвянки и еще подумал, что мне абсолютно неинтересно, кто победил.

- Грозный и победил. Вчистую. Представляешь, Жаворонок: стоит Грозный в Безначалье, доспех под солнцем пламенеет, белый плащ по ветру, Миродержцы со свитами в ладоши плещут, "Превосходно!" - кричат, а учитель Гангеи, сам Рама-с-Топором, почетный обход вкруг него свершает! Эх, что тут…

Шарадван резко оборвал сам себя и с жадностью приник к чаше. Когда он наконец поставил ее на край самшитового столика, чаша оказалась пуста.

Создавалось впечатление, что мой собеседник только что тщетно пытался залить холодным напитком пожар, бушевавший в душе.

Он смотрел в пол беседки, а я смотрел на Шарадвана и думал, что у каждого из нас есть своя раскаленная игла в сердце.

И не вытащить.

Шарадван попал в "Приют…" месяцев на пять-шесть раньше меня. Огромный, мосластый, дико волосатый, он всухую брил голову на рассвете и закате, ел за троих, ругался на пяти языках и восьми наречиях, особо предпочитая заковыристые проклятия горцев-нишадов, и на потомственного брахмана из прекрасной семьи походил примерно так же, как я на Ганешу-Слоноглавца.

Хобот прилепить, уши оттянуть - и вылитый Ганеша…

Когда я в первый раз увидел Шарадвана, он бесцеремонно огрел меня пятерней-кувалдой по плечу, отчего я присел и охнул, а после оскалил зубастую пасть и поинтересовался во всеуслышание:

- Жрать будешь, толстяк? Небось оголодал с дорожки?

И благим матом заорал на всю Вайкунтху:

- Эй, бездельники, дайте этому… как тебя, новенький?.. ага, дайте Жаворонку поклевать! Живо!

Ракшасы-охранники боялись Шарадвана пуще своего начальника Десятиглавца и ни за что не соглашались на провокационное предложение сойтись с ним на кулачках.

На таких кулачках, как у нашего приятеля, я бы тоже не согласился.

За все коврижки мира.

Родившись в семье тишайшего мудреца, чей ашрам стоял на самом крайнем юге, в излучине реки Кавери, Шарадван якобы умудрился появиться на свет с луком и стрелами в руках. Во всяком случае, так о нем рассказывали, и он не только не возражал, но и всячески поощрял подобные байки. Количество стрел и длина яука росли с каждым новым изложением, а Шарадван лишь похохатывал и довольно жмурился весенним леопардом. Особенно ему нравилась фраза, кочующая из пересказа в пересказ: "Насколько ум достойного Шарадвана был направлен на изучение военной науки, настолько его ум не был рожден для изучения Вед".

Я плохо понимал, как можно вылезти из материнского чрева в обнимку с луком, кроме того, в случае правдивости сей истории я очень сочувствовал маме нашего богатыря, но утверждение насчет направленности Шарадванова ума полностью соответствовало истине.

Уже позднее, ближе сойдясь с удивительным брахманом, я выяснил: зверообразность моего нового приятеля во многом была личиной. Знал он Веды, не то чтоб досконально, но знал, и все восемнадцать сказаний о древности тоже худо-бедно выучил, а при случае и любой обряд мог провести не хуже прочих. Особо предпочитая моления, которые брахманская молодежь в шутку прозвала "Телячьими Нежностями": Ход Коров-Лучей, Коровушкин Дар и Госаву[76]-однодневку. Не знаю уж, из каких соображений, но скорей всего просто в связи с душевной склонностью.

Просто где-то вверху или внизу накануне Шарадванова рождения произошла ошибочка, и в семействе брахмана появился ребенок с прекрасными задатками кшатрия. Бывает. И не впервые.

С этого момента Шарадван стал мне изрядно интересен - как прообраз моего собственного замысла, да и благосклонность Опекуна Мира к мудрецу-задире стала более понятной. Да, мудрецу, я не оговорился: сам я мало что смыслю в Веде Лука, но Шарадван, несомненно, был знатоком этого замечательного Писания, чуть ли не единственного, где практика существенно важнее теории.

Он мог часами рассуждать о четырех видах оружия - метательном, неметательном, метаемом с возвращением и метаемом с мантрой, вопрос о наилучшем из шести видов войск мог вырвать Шарадвана из объятий апсары, а попросив его рассказать о воинских подразделениях и численности каждого, ты становился другом навеки.

Прошло больше полугода, прежде чем мне стало окончательно ясно: беднягу Шарадвана издавна мучит зависть, точит, выгрызает сердцевину, как червяк в орехе. Волей судьбы он родился брахманом-воином, но все вокруг говорили лишь об одном брахмане-воине. Он потратил годы на изучение воинской науки, но его подвиги никого не интересовали, потому что среди смертных уже имелся наилучший мастер Веды Лука и Астро-Видьи, а Шарадван мог в лучшем случае стать вторым.

Пока на земле жил Рама-с-Топором, Палач Кшатры, любимец Синешеего Шивы, у Шарадвана не было ни единого шанса вырваться вперед.

Разве что сразив соперника в поединке.

Последнее исключалось: оба по рождению были чистокровными брахманами. А Закон не позволял схваток между членами варны жрецов ни при каких обстоятельствах, кроме защиты собственной жизни.

Иначе, живи чандалой-псоядцем дюжину рождений, и это еще лучший вариант.

- Я однажды явился к нему, - как-то признался мне Шарадван, когда мы опустошили полтора кувшина с крепкой сурой. - Понимал, что зря, что дурость, а ноги сами несли…

- К Раме? - глупо спросил я. - В ученики просился?

- Нет.

- Неужто на бой вызвал?!

- Ну… нет.

- А тогда что?

- В "Смерть Раджи" предложил сыграть.

- Проиграл?

- Проиграл. В пух и прах. Сначала на двадцать восьмом ходу, потом на тридцать втором.

- А дальше?

- Что дальше, Жаворонок? Дальше я ушел… домой. Мама рада была, отец рад… Наливай, что ли…

Я налил, и мы стали говорить о пустяках.

А когда у меня родился Дрона, Опекун Мира раскрыл мне тайну: я был не единственным, кто пытался искусственно вырастить младенца с идеальными задатками обеих высших варн.

Я был даже не первым.

Еще когда до рождения Дроны, маленького Брахмана-из-Ларца, оставалось четыре месяца, у Шарадва-на при точно таких же обстоятельствах родились дети. Здесь, в Вайкунтхе, в "Приюте Зловещих Мудрецов", под бдительным присмотром Опекуна Мира. Увы, вышла неувязочка: то ли мантр недопели, то ли Вишну недосмотрел, то ли сам Шарадван что-то напутал впопыхах - короче, вместо одного родились двое.

Вместо мальчика - мальчик и девочка,

Близнецы.

- Опекун чуть не взбесился, - криво улыбаясь, рассказывал мне Шарадван. - Кричал, что это его проклятие, что вечно у него лишние люди получаются, из какого дерьма ни лепи! Потом Вишну стал бегать по покоям и орать про загадочную дуру-рыбачку, из-за которой все пошло прахом… Что за рыбачка, спрашиваю. А он в меня шкатулкой запустил. В голову. Я шкатулку поймал, стою как дурак - швырять обратно или лучше не надо, бог все-таки, светоч Троицы! Короче, решил погодить. Смотрю: Опекун смеется. После успокоился, слезы вытер и ушел. "Пусть растут, - бросил с порога. - Посмотрим, как сложится… хотя и жалко".

Чего именно было жалко хозяину Вайкунтхи, по сей день осталось загадкой, но малышей-близняшек по приказу Вишну назвали - Крипа и Крипи.

От слова "Жалость", так сказать, Жалец и Жалица.

Шарадван пробовал было возражать, доказывал, что такие дурацкие имена в самый раз для сирот без роду-племени, а не для рожденных в райской обители. Он колотил в грудь кулачищем и угрожал покинуть "Приют…" вместе с детьми, но Вишну махнул на вопли гневного родителя рукой, а сам Шарадван долго сердиться не умел.

Вот и осталось: Крипа и Крипи, брат и сестра.

Я быстренько посчитал: выходило, что как раз после рождения Шарадвановых близняшек Опекун Мира заставил меня священнодействовать над ларцом-чревом трижды в день, когда до того мы встречались лишь утром и вечером.

И именно тогда Опекун вплел в вязь мантр имена божественных мудрецов Аситы-Мрачного и Девола-Боговидца.

А я, дурак, еще волновался: родится малыш, с кем он здесь, в раю, играться будет?

С апсарами?

Оказалось, было с кем…

- Пойдем, - вдруг приказал Шарадван, хлопая себя по лбу и поднимаясь.

- Куда?

Я лениво сморщил нос, демонстрируя явное нежелание тащиться куда бы то ни было в этакую жару. И в сотый раз отметил: когда Шарадван садится и когда Шарадван встает - это два совершенно разных человека. Опускается грузная туша, плюхается горным оползнем, скамья или табурет содрогается в страхе, грозя рассыпаться под тяжестью махины, встает же завистник Рамы-с-Топором легко и пружинисто, словно разом сбросив половину веса, приобретя взамен сноровку матерого тигра.

Интересно, когда он притворяется -садясь или вставая?

Всегда?

- Давай, давай, Жаворонок! - Шарадван был неумолим, и чаша с медвянкой словно сама собой выпорхнула у меня из пальцев. - Летим, птичка, интересное покажу…

Он выглядел чуть-чуть навеселе, как если бы мы пили не безобидный медовый напиток, а гауду из сладкой патоки - что в полдень приравнивалось к самоубийству. Даже в раю, даже во внешнем дворе "Приюта…". Нет уж, мы люди смирные и даже смиренные, мы лучше возьмем-ка чашу заново и нальем…

Да куда он меня тащит?!

- Эй, приятель, я тебе что, куль с толокном? А ну пусти сейчас же!

Все мои возражения натыкались на гранитную стену Шарадванова молчания. Ручища размером с изрядный окорок ласково обняла меня за плечи, увлекая за собой почище удавки Адского Князя - и мне оставалось только споро перебирать ногами и ругаться вполголоса, стараясь не прикусить собственный язык.

Вскоре мы оказались во внутреннем дворике, отведенном под детскую. Тут, в загородке из расщепленных стволов бамбука, тесно перевитых лианами-мад-хави с гроздьями кремовых соцветий, резвились наши чада. Наши маленькие Брахманчики-из-Ларчиков. Наши замечательные Дрона, Крипа и Крипи, рыбки наши, телятки и кошечки наши, детки безматерные… нет, безмамины…

Тьфу ты пропасть! Похоже, приступ ложного опьянения у Шарадвана оказался заразным.

- Да зачем ты меня сюда приволок, Вира-Майна[77]? - Мы наконец остановились, и я смог возмутиться как положено, а не на бегу.

- Смотри, - коротко отрезал Шарадван, на всякий случай оставляя свою лапу на прежнем месте. - Я тебе еще вчера хотел показать, да забыл…

Чувствуя себя последним идиотом, я уставился на загородку.

А что, у меня был выбор?

Девочка, не предусмотренная замыслом Опекуна Мира, сидела в углу и игралась ониксовым фазанчиком-свистулькой. В горле фазанчика нежно булькало от каждого встряхивания, и Крипи визжала от восторга, роняя игрушку в пыль. Единственное, что меня хоть как-то заинтересовало, - пыль не приставала к свистульке, и девочка могла снова совать ее в рот без опаски подавиться и закашляться.

Небось умники из свитских Опекуна расстарались!

Мальчики же вперевалочку бродили друг вокруг друга, вполголоса лепеча детскую несуразицу. Я минуты три-четыре разглядывал их с законным умилением, после чего понимание взяло меня за шиворот и легонько встряхнуло.

Лапа Шарадвана была здесь абсолютно ни при чем.

- Пошел… - забормотал я, косясь попеременно то на мальчишек (сверху вниз), то на Шарадвана (снизу вверх). - Мой Дрона пошел! Ходит! Клянусь зеленой плешью Варуны, ходит!

- Еще со вчера, - буркнул Шарадван, сдерживая ухмылку. - Вместе пошли, твой и мой… Ну, Жаворонок, сообразил?

Я сообразил. Я очень даже сообразил - и почти сразу. Для этого не надо быть опытной мамашей, взрастившей дюжину голопузых чад. Если десятимесячному ходить рановато, но все-таки чудом это называть не стоит, то полугодовалому Дроне… Вместе, значит, пошли?!

- Опекуну докладывал?

- Не-а… - В рыке Шарадвана проскользнула смутная растерянность. - Сперва тебе решил. Эх ты, птица-Жаворонок, слепыш полуденный, смотришь и не видишь… Ну, разуй глаза, приглядись!

Я честно пригляделся.

Мальчики ходили, как обычно ходят все маленькие дети, но при этом слегка со странностями. Вон, мой Дрона ковыляет себе вперевалочку, а ноги расставлены так широко, что вообще непонятно: почему он не валится на спину при первом же шаге? А он не валится, он бродит вокруг своего старшего приятеля, надувая щеки, и вдруг припадает то на одну, то на другую ножку или вообще скакнет бодливым теленком и руками перед собой машет. Я тихо засмеялся, видя сыновние шалости, и отметил про себя ту же повадку за Шарадвановым мальцом. Его Крипа повторял выходки моего сына одну за другой, а потом вдруг заплакал и начал прыгать на левой ноге, рыдая все горше и горше.

От крытого павильона к детям бросилась апсара-нянька. Она мигом оказалась в загородке, и вскоре вся троица детей столпилась вокруг райской красавицы, играя в какую-то незнакомую мне игру.

- Ну? - спросил Шарадван.

Чего он ждал от меня? Я пожал плечами (в привычку входит, что ли?) и демонстративно уставился на собрата по "Приюту…".

- Это десять позиций для стрельбы из "Маха-дханур", большого лука, - тихо сказал Шарадван, глядя мимо меня. - Дханур-Веда, раздел "Основы", главы со второй по седьмую. Рисунки с пояснениями. Смотри, Жаворонок…

Он вдруг свел ладони перед лбом, словно приветствуя царя или наставника, потом легко взмахнул руками, как журавль крыльями, и шагнул вперед. Грузное тело Шарадвана превратилось в надутый воздухом пузырь… в ствол гималайского кедра… метнулось хохлатой ласточкой, растеклось вязкой смолой, затвердело куском нефрита… И руки: даже мне, непосвященному, было отчетливо видно, как Шарадван хватает огромный лук, натягивает тетиву, стрелы одна за другой упираются выемками в витые жилы, потоком срываются в воздух и летят, летят, пока руки Шарадвана продолжают вечный и прекрасный танец!

Я моргнул, и все кончилось.

Шарадван стоял передо мной, грустно улыбаясь.

- Три года учился, - ровным голосом сообщил он, будто не скакал только что диким зверем, а по-прежнему сидел на скамье в беседке. - Каждый день, с утра до вечера. А вчера пришел сюда, на детишек гляжу - и вдруг скучно стало. Дай, думаю, вспомню молодость. Танцую, весь десяток трижды крутанул, закончил, а они на меня смотрят. Игрушки бросили, молчат и смотрят. Все, даже девчонка. И я на них смотрю, дурак дураком. А потом уходить собрался, от калитки глянул через плечо: встали. Сперва твой Дрона, за ним - мои. И зашагали. Да не просто зашагали… Дошло, птица-Жаворонок?

Вместо ответа я подошел к загородке, знаком отослал апсару-няньку в сторонку и хлопнул в ладоши. Дети гурьбой подползли ко мне на четвереньках - видимо, ходить им уже надоело. Я высоко поднял чашу, которую, как выяснилось, машинально захватил с собой, привлек внимание малышей и грохнул сосудом оземь. Затем поднял пригоршню черепков и высыпал к детям, через бортик загородки.

- Порежутся! - обеспокоенно вскрикнула нянька, но я предупреждающе махнул на нее рукой.

Не лезь, когда не просят!

Секундой позже я подбежал к апсаре, отобрал у нее куколку-голыша и, вернувшись, швырнул игрушку вслед за черепками.

За моей спиной гулко дышал подошедший Шарадван. Будто его знание Веды Лука только сейчас сказалось на глотке, заставив ее хрипеть и клокотать.

- Птица… - бормотнул он и осекся. - Птица-Жаворонок… ведь это…

Я молчал и наблюдал, как трое детей увлеченно раскладывают черепки, смешивая песок с собственным потом и остатками медвянки, делают лепешки и складывают по одной в каждый черепок, а малыщ Дрона шустро отползает в сторонку, подбирает куколку и кладет ее в центр… свастики.

Если провести воображаемые линии между черепками, получалась именно Свастика.

- Птица-Жаворонок! Ведь это же… Восьмичашье!

- Ты прав, мой большой друг, - не оборачиваясь, подтвердил я. - Ты прав, мой замечательный брахман. Это именно Восьмичашье. Обряд Ашта-Капала, дарение погребальному огню рисовых лепешек в черепках от разбитого жертвенного сосуда. Я тебе тоже вчера хотел сказать, да забыл…

Апсара бестолково моргала, переводя взгляд с троих играющих малышей на двух взрослых мужчин.

Которые хохотали неистово, взахлеб, как умеют лишь дети.

- Ваш мальчик, - смущаясь, тихо сказала апсара, - ваш Дрона… вы знаете, он никогда не плачет.. - Да? - Я вытер слезы, пропустив мимо ушей слова апсары и их скрытый смысл, если он там был. - Пускай смеется! Жить надо весело, красавица!

- Нет, великий мудрец, - покачала головой апсара. - Он не смеется. Я полагала, вы должны знать… Рядом охнул Шарадван.

Не спится… вернее, не спалось.

Конечно, я просто-напросто путаю времена. Сижу на балконе, думаю непонятно о чем, пишу же о событиях получасовой давности, об одной из самых странных ночей своей жизни…

Кстати, я жив?

Смешной вопрос для толстого самонадеянного брахмана. Для Зловещего Мудреца из райских садов Вайкунтхи… Смейся, Жаворонок! Разевай рот, издавай утробные звуки, сотрясайся телом! Интересно, почему точное описание смеха вызывает скорее тошноту, чем веселье?

Впрочем, я отвлекся. Рассеян, мысли мечутся весенними белками, скачут с одной ветки на другую. Времена путают, дуры! Вчера, сегодня, послезавтра, год назад…

Когда?

Сегодня, например, я во Власти хандры. С самого утра. Весь день. И вечер. И ночь. На душе пасмурно, прежние цели воняют падалью, былое скалится ухмылкой черепа, и все правильное вывернуто наизнанку. А изнанка-то у правильного… глаза б не глядели.

Ну, ты, друг мой Жаворонок, сам не знаешь, чего хочешь! То смеяться собрался, то хандришь, то прошлое с настоящим путаешь… то в реальности собственной жизни сомневаешься.

Истинные мудрецы - это дураки, они все знают наверняка.

- Решился? - спросил меня Опекун Мира, и тонкие губы бога искривила улыбка.

В ту пору я жил в низовьях Ганги, прибившись к обители троих отшельников-шептунов. Мне было плохо, мне было хуже некуда, гневные слова отца преследовали меня по пятам, как ловчие соколы, и я молил всех небожителей разом о безумии! Ладно, что попусту ворошить сырой пепел… Шептуны в одеждах из антилопьих шкур вылечили меня. Раньше я всегда поражался их наивному убеждению, будто бессмысленное (точнее, неосознанное, машинальное) бормотание мантр и молитв способно затмить собой результаты аскезы или честного выполнения долга. А тут и сам начал… забормотал. Знакомые слова, если произносить их, не вдумываясь, сперва истошно взывают к спящему сознанию, надеясь на отклик. После они понимают тщету своих воплей, превращаются в некое подобие музыки, разумная мудрость уходит из них напрочь, и ты сливаешься уже не со смыслом, а с ритмом и мелодией… Ты бормочешь, звуки обступают тебя со всех сторон рождая не мысли и раздумья, а чувства и ощущения - боги, к вечеру боль отступала, чтобы назавтра проснуться с явной неохотой!

Именно у шептунов мне пришла в голову идея смешения достоинств высших варн. В одном человеке. Не случайно, как это иногда происходило, а целенаправленно. Почему бы и нет?! Говорят, в Златом Веке не было варн. Совсем. Поскольку, в отличие от наших гиблых времен, из Любви, Закона и Пользы первой считалась Любовь. Зачем делить - если Любовь? Зачем отдельно - если Любовь?! Зачем…

Звездочеты с надеждой ждут часа, когда Сома-Месяц, Лучистый Сурья и мой отец[79] вкупе с созвездием Кормилицы сойдутся под крышей одного дома Зодиака - дескать, тогда снова придет Златой Век!

Разбираясь во многом - от святых гимнов до лекарского дела, я всегда был равнодушен к светилам. Сойдутся? - возможно… или невозможно. Наступит? - пожалуй… или не наступит.

Но ждать, уставясь в небо, я никогда не умел.

А через полтора года, когда безумная идея оформилась догадками и определенными соображениями, перестав быть столь уж безумной, ко мне пришел Опекун Мира.

Пешком.

Во всяком случае, именно так он явился к моему костру.

Высокая корона-конус, серьги с крупными сапфирами-"синебрюшками" оттягивают мочки ушей, глаза полуприкрыты, обнаженное тело танцора, подвески пояса звенят крохотными гонгами, и гирлянда голубых лилий, редчайших на земле цветов, свисает почти до колен…

Ипостась "Наделения благами".

Хрустальная мечта наивных учеников-брахмачаринов: вот приедет Вишну, будет всем нам благо, реки простокваши, райские пределы…

- Решился? - без всяких предисловий спросил Опекун и поднес к лицу желтый лотос, который держал в правой руке.

Теперь, когда я вспоминаю все это, последняя деталь неизменно раздражает: воняло от меня, что ли, если он цветочки нюхать вздумал?

Может, и воняло… забыл.

- Да. - Я знал, о чем идет речь. И мало интересовался, откуда про мои тайные замыслы проведал Вишну-Даритель, светоч Троицы?

Поживите с мое у шептунов, угробьте собственного сына во имя знания, заставьте любящего отца проклясть вас - любопытство как рукой снимет!

У вас.

У меня - не сняло, но прибило к земле, словно огонь струями ливня… а угольки тлели, грозя новым пожаром.

- Тогда пошли, Жаворонок. Вместе пробовать станем. Хочешь пробовать вместе? В раю? Я пожал плечами. Можно и в раю…

- Пошли, Опекун. Это ничего, что я так, запросто?

Бог расхохотался, вспугнув соек в кронах деревьев.

- Я не Громовержец, друг мой Жаворонок! Попусту не громыхаю. Нам с тобой (он помолчал и подчеркнул еще раз это "с тобой") прекрасно известно, сколько весит проклятие мудреца! Глупо пытаться опробовать его на себе, поддавшись мимолетному гневу.

Кроме того, я умею отличать наглость от… от других мотивов.

- Куда идти? - перебил его я.

Сейчас мне отчетливо ясно: тогда я так до конца и не понял, что передо мной действительно Вишну. Или даже по-другому: где-то в сокровенных тайниках души, где хранятся чудовища - я не оговорился! - крылась надежда. Страшная, уродливая надежда: вот сейчас он рассердится, Преисподняя распахнет перед Жаворонком медные врата… и я, может быть, сумею там разыскать своего погибшего сына.

Мальчик мой… что ты скажешь мне?

- Прошу! - Опекун Мира гостеприимно указал пальцем на мой же костер, и пламя в ответ вытянулось к вечернему небу, окрасившись в ярко-изумрудный цвет.

Молодая трава вместо огня.

- Туда?

- Тебя что-то смущает, Жаворонок?

- Да нет… а нельзя ли по-иному? Ну, там хрустальная колесница или верхом на Гаруде…

- Извини, дорогой, колесницу я забыл прихватить. А верхом на Гаруде… не советовал бы. Искренне не советовал бы. Норов у него, у орла моего ясного - меня возит, а я боюсь: вот сейчас скинет да клювом, клювом… Давай уж лучше по старинке.

- Вот так прямо?

- Вот так прямо. Боишься?

Я встал и ничком упал в костер. Лицом вперед, чтобы не задумываться. Пламя охватило меня мгновенно, и я опоздал удивиться: боли не было. Ни боли, ни страха, ни ожидаемого, того, что иногда снится по ночам, заставляя вскакивать с криком. Ласка жидкого изумруда, запах хвои и "орлиного" алоэ, мириады пальцев заботливо бегают по телу, подушечками разглаживая морщины на коже, забираясь в самые потаенные ложбины, - и тело становится гладким-гладким, как отполированный клинок, еще ни разу не побывавший в горниле сражения. Струны поют об эфире между мирами, о небесных путях сиддхов, и рокот барабанов сливается с бряцанием цимбал, когда огонь впитывает тебя в себя, а ты сворачиваешься в его сердцевине комочком, семенем, зародышем…

…Очнулся я в Вайкунтхе. Тупо глядя на самшитовую табличку с надписью:

"Приют Вещих Мудрецов". Тогда еще - просто Вещих.

Не спится. Не спалось.

И спаться, по всему видать, не будет.

Зачем я вспомнил все это? Чтобы лишний раз усомниться в реальности собственного существования? Глупо… очень глупо. Или нет, скорее всего я нарочно забиваю голову всякой ерундой, чтобы не думать о том, что видел полчаса… уже час назад.

Боишься, Жаворонок?

Вспомни еще раз: ничего особо страшного или даже просто страшного не произошло. Просто ты вышел в коридор, маясь от бессонницы, спустился по лестнице и некоторое время стоял, держась за перила и глядя в ночь. В двадцати посохах от тебя стонала невидимая апсара, и промежутки между ритмичными стонами-вздохами заполнялись глухим порыкиванием. Ракшасы-охранники, когда им приспичит, редко успевали уводить райских красавиц в укромные места, довольствуясь малым: кустарник или даже того менее - тень от дерева.

Им хватало, они у нас простые.

А апсарам нравилось.

Я ухмыльнулся, вспоминая, как на первых порах мучился рукоблудием, добывая семя для зачатия Дроны. Хвала Вишну, увидел (ох и стыдно было!), посочувствовал, прислал апсарочку… Дальше все пошло как по маслу. По топленому. С пеночкой-корочкой. С… Ладно, хватит. А то пойду, присоединюсь к ракшасу-гулене!

Ноги сами понесли меня к детским покоям. Ноги умнее головы: вот погляжу на сына и пойду спать. Губы растягивались в улыбку: вспоминался вчерашний рассказ Шарадвана. У богатыря-мудреца на волосатом предплечье обнаружились два здоровенных синячищи, и он поначалу отмалчивался, не говоря, где их заработал. Наконец раскололся - это когда я предположил, что Десятиглавец согласился-таки сойтись с Шарадваном на кулачках!

- Детишки приласкали, - буркнул Шарадван со вздохом и пояснил, что позавчера сунулся разнимать своего Крипу и моего Дрону. В результате чего заработал два пинка, а синяки - это результат.

- Да тебя ж дубиной лупить - только дубину портить! - искренне изумился я.

- Так то ж дубиной… - вздохнул Шарадван-притворщик.

По его физиономии, заросшей бородой до самых хитрых в мире глазок, было видно: брахман-воин, завистник Рамы-с-Топором, счастлив.

Безоглядно.

…У входа в детские покои меня словно что-то остановило. Дверь оставалась приоткрыта - в раю змеи не заползут и хорьки не влезут, молоденькая нянька выскочила наружу и растворилась во мраке.

Да что ж она, детишек одних оставила?

Хорошо, что я не сунулся вепрем в детскую, не влетел сломя голову! Подошел ближе, прислушался: поют. Вернее, поет. Кто - неясно. А голос тихий такой, бархатный, течет-стелится, слов не разобрать, хотя и без слов понятно - колыбельная.

Другая нянька?

Так голос вроде мужской…

Через секунду меня чуть паралич не разбил. Потому что я подшагнул еще ближе. И узрел, как по детской расхаживает Опекун Мира собственной персоной, нося на руках моего Дрону, и нежно укачивает ребенка. Дрона мирно посапывал, нежась в ласковых. объятиях, Вишну счастливо мурлыкал ему на сон грядущий…

Нет, я не вошел, раздумав нарушать идиллию. И даже не выдал своего присутствия.

Я стоял и слушал колыбельную, которую бог пел моему сыну.

Единственная членораздельная фраза повторялась рефреном через каждые две-три строфы.

Я напрягся - и разобрал слова.

"Люби меня больше всех!" - вот что повторял Вишну-Даритель маленькому Брахману-из-Ларца.

Сперва я чуть было не расхохотался. Умора! Светоч Троицы уговаривает малыша любить его больше всех. Но смех почему-то застрял в глотке. Комом. Шершавым комом, от которого впору закашляться, а не рассмеяться. Ну не мог, не мог Вишну-Опекун талдычить такую глупость ребенку-несмышленышу только для того, чтобы добиться его любви!

Чушь!

Бред!

Куча людей на земле и без колыбельных обожают Опекуна Мира, надеются на его помощь или милость… Да подожди ж ты, божество-небожитель, дай Дроне вырасти, осыпь подарками и благодеяниями - никаких колыбельных не понадобится!

Возлюбит пуще отца родного!

Вишну мало походил на глупца. И в наивности его Упрекнуть было трудно. Тогда зачем? Разум подсказывал мне: я стал свидетелем того, чего не должен был видеть! И эта фраза - "Люби меня больше всех!" -пожалуй, имеет совсем другое значение, чем кажется на первый взгляд.Бог носил моего сына на руках, мурлыча странную песнь, а я отступил во мрак и затаил дыхание. Вскоре Опекун Мира вышел из детской. И вид у него был, как у ящерицы-агамы, когда та поймает особо жирную муху.

- Надо будет вызвать Вьясу, - сам себе бросил Вишну. - Во-первых, пусть знает, что "Песнь Господа" великолепно подходит в качестве колыбельной. А во-вторых, надо доработать: малыш поначалу плакал… или животик болел?

Он удалился быстрым шагом, позвякивая браслетами, а я глядел ему вслед. Темнокожего урода, отшельника Вьясу по прозвищу Черный Островитянин, я уже четырежды встречал в Вайкунтхе. На земле не довелось - легенды слышал, байки всякие, а лично не сталкивался, тут же встретились. Только говорить-знакомиться не стали.

Опекун Мира держал Вьясу при себе, и они все время спорили.

- Этот тоже? - спросил я однажды у Вишну и, увидя недоуменный взгляд, пояснил: - Как я? В костер - и сюда?

- Нет, - ответил Опекун, думая о чем-то своем. - Этот так… попроще.

- На хрустальной колеснице?

- Ну… пусть будет на колеснице.

- Значит, ему можно, а мне нельзя?!

- Тебе нельзя. А ему можно. Он - моя аватара, назойливый ты Жаворонок! Понял? Да и ему можно на день-два… а там - домой.

В дальнейшем, встречая Черного Островитянина здесь, в Вайкунтхе, я с большим интересом разглядывал живую аватару Вишну, но поговорить так и не удалось.

Опекун и его аватара были заняты.

Чем?

Эту… как ее?.. "Песнь Господа" сочиняли? Чтобы спеть на сон грядущий моему Дроне? "Люби меня больше всех!" - тоже мне, перл поэтического вдохновения!

Возвращаясь обратно, я тщетно пытался унять слабое головокружение. Цветные пятна плыли перед глазами огненные блики сливались в оскаленную пасть твари-гиганта, и из провала глотки мурлыкала тысяча тигриц: "Люби… люби меня!.. меня… больше всех!"

…Не спится.

Не спалось.

Может быть, я зря все это затеял?

Вчера мы играли с Опекуном в "Смерть Раджи". Вообще-то играл я поначалу с Шарадваном, а Опекун пришел и напросился.

Дети рядом бузили, любой наставник воинского искусства пришел бы в восторг от их проказ, но я уже привык. Расставил фигуры на доске, а Шарадван уступил Вишну место.

На двадцатом ходу, сбивая моего всадника, Опекун Мира вдруг привстал, мурлыкнул обрывок незнакомой мне песни и высоко поднял сбитую фигуру.

– Жеребец пал! - возгласил Вишну, глядя при этом на детей.

И повторил, резко и отрывисто:

– Жеребец пал!

Маленький Дрона зашелся в истерике, и няньки еле-еле привели малыша в чувство.

Шарадвановы двойняшки остались равнодушны. Кажется, это вызвало изрядное раздражение у Вишну. Смешав фигуры в кучу, он удалился, оставив нас в недоумении.

Назавтра в Вайкунтху явился Черный Островитянин - урод с янтарным взором и характером дикого осла. Вишну встретил его на окраине, и они долго ругались, часто повторяя два странных слова. "Песнь Господа".

Я разглядывал их издалека, и щека у меня при этом подергивалась, суля неприятности…

- …знакомьтесь, - сказал Опекун.

Мы переглянулись.

Существо рядом с Вишну походило на человека. На какого-то определенного человека. Я вгляделся - и почти сразу же в глазах зарябило, словно на лицо прыгнула стая солнечных зайчиков. Черты существа, предложенного для знакомства, расплылись пятном, смазались…

Рядом моргал Шарадван.

Глядя на Вишну, возле которого никого не было.

- Стесняется, - добродушно объяснил Опекун. - Хозяин его наказал, вот он теперь всех и стесняется. И вообще…

- Хозяин?

- Да. Мара, Князь-Морок, Господин Иллюзий. Этот красавец из его свиты, провинился уж не знаю чем, вот друг Мара и осерчал. А я его выпросил. Для наших общих нужд. Эй, Мародер, вылезай! Ну, будет ломаться, говорю!

Из перил ближайшей террасы высунулась рука. Пальцы ощупали воздух, уцепились, потянули… Существо по имени Мародер, похожее на все сразу, приблизилось и вновь замерло по правую руку от Опекуна.

- Ишь, Мародер! - Вишну откровенно любовался своим новым приобретением. - Горазд, горазд… Что скажете, мудрецы: приспособим к делу?

- Апсар пугать? - наугад предположил Шарадван. - Сядет на скамейку, а ей снизу…

- Зачем апсар? Их пугай, не пугай… хоть снизу, хоть сверху. Мальчишка-то твой (Вишну обращался конкретно ко мне, будто мой медведь-приятель успел уйти) растет? Сколько ему у меня в Вайкунтхе прятаться? Лет пять-шесть, от силы восемь… а там на Землю надо. Учиться, осваиваться, просто жить… Понял?

- А при чем тут Мародер?

- При всем. Отправлю приглядывать за Дроной. Пусть ходит по пятам и смотрит. Ему смотреть легко, он все видит, это его увидеть трудно! Раз в год явится Мародерчик в мое имение и доложит: что было интересного, что стряслось, чем обидели, где похвалили! Ну как?!

- Не забудет? - с ехидцей поинтересовался Шарадван.

Спасибо, дружище: промолчи ты, я непременно ляпнул бы что-нибудь обидное. Я понимал Опекуна - такая затея, как наша, требует постоянного и тщательного присмотра, оценки… Но сердце стучало зло и сухо: идея с Мародером-соглядатаем мне претила.

- Он? Он ничего не забывает. Глядите!

Вишну прищелкнул пальцами, и Мародер рысцой подбежал к ближайшей фиговой пальме-пиппалу, каких в Вайкунтхе было великое множество.

Еще бы, святое дерево вишнуитов!

Сев под пальму, Мародер на миг прижался спиной к стволу. Мне показалось, что они стали единым целым - дерево и существо из свиты Князя-Морока. Но уверенности не было. Откуда уверенность, если дело касается слуг Господина Иллюзий?

Прошла минута.

Другая.

Шарадван сопел разочарованно, уставясь в небо.

Наконец с пальмы сорвался один-единственный лист и упал вниз.

Мародер поднял его и направился обратно к Oneкуну. Вишну потрепал свою живую игрушку по плечу ободряя и одобряя, после чего повернулся к нам. Долго смотрел, словно выбирал между мной и Шарадваном, потом протянул лист мне.

- Читай. Вслух…

Лист у меня в руках был желтоватым и гладким. Неестественно гладким. И по всей его поверхности струились письмена - прожилками, выступившими наружу.

Я вгляделся.

- Вслух давай!

Я молча смотрел на пальмовый лист, пока не передал его Шарадвану.

"…знакомьтесь, - сказал Опекун. Шарадван с толстым Жаворонком переглянулись. Существо рядом с Вишну было похоже на человека. На какого-то определенного человека. Жаворонок вгляделся - и почти сразу же в глазах зарябило, словно на лицо прыгнула стая солнечных зайчиков. Черты существа, предложенного для знакомства, расплылись пятном, смазались… Рядом моргал Шарадван.

Глядя на Вишну, возле которого никого не было. - Стесняется, - добродушно объяснил Опекун.- Хозяин его…"

Вот что было там написано.

- Мародер, ты это… - начал было я и осекся. Опекун стоял перед нами один. Совсем один.

- Какой Мародер? - лукаво осведомился Вишну. - Ты что, птица-Жаворонок, рехнулся: откуда в раю Мародеры?

ГЛАВА III ЗАКОН И ПОЛЬЗА

- Не было не-сущего и не было сущего тогда! Не было ни воздушного прост… проср… пространства! - ни неба над ним… Точно! Неба тоже не было!

Белолицый мальчик лет семи-восьми раздраженно зыркнул на молодого брахмана в дерюжной хламиде. Оправил на себе ланкийскую накидку-батик кшатрия, крашенную двойными спиралями по плотной кошенили, наморщил лоб и упрямо продолжил:

- Что двигалось туда и сюда? Где? Под чьей защитой? Что за вода была - глубокая бездна?

Он снова в упор посмотрел на наставника, словно ожидая от Гуру немедленного и толкового ответа на все загадки Мироздания. Лучше в двух словах, а еще лучше - разъяснить на пальцах, что именно двигалось туда-сюда и каким образом. Не дождался, тряхнул смолью кудрей, схваченных тонким обручем белого металла…

Заговорил снова.

- Не было ни смерти, ни бессмертия тогда! Не было ни признака дня или ночи…

Короче, ничего тогда не было, Наставник! - дерзко сверкнул глазами мальчишка. - И учить, значит, нечего… только зря время трачу!

- He было, - слегка наклонил голову учитель, глашаясь. - И все же было. Постарайся вспомнить как об этом говорит "Риг-Веда". Соберись с мыслями - я подожду.

Юный кшатрий понуро уставился в землю, и по выражению мальчишеской физиономии было совершенно ясно: думает он сейчас о чем угодно, кроме премудростей Веды Гимнов. Мимоходом покосившись на стайку однолеток - те сгрудились в отдалении, перемигиваясь и шепчась вполголоса, - незадачливый ученик вдруг оживился. На подходе к злополучному месту духовных изысканий обнаружились гости. Пожилой брюханчик, точь-в-точь оживший шарик-каламбхук с паучьими ручками-ножками, и с ним мальчик, ровесник обладателя почетной накидки, - низкорослый, худенький и до смешного серьезный. Бросив один-единственный взгляд по сторонам, он встал за спиной толстяка (отца? Гуру? просто сопровождающего?) и застыл в позе почтительного ожидания.

Идол идолом - лишь ветерок-бродяга лениво треплет края одежды, состоящей из двух кусков грубого полотна, да еще спокойно блестят черные глаза на скуластом, не по возрасту сосредоточенном лице.

Юный кшатрий не удержался и фыркнул.

- Тебя забавляют гимны старейшей из Вед? - поинтересовался у него учитель.

- Как можно. Гуру, но вон тот мальчишка… Его вид показался мне забавным. Взгляните сами: у него такое лицо, словно он знает все на свете! А гимн я сейчас вспомню… обязательно вспомню!

- Разумеется, - мягко улыбнулся молодой брахман. - Если царевич Друпада[81]-Панчалиец говорит, что вспомнит, - иначе и быть не может. Или мы попросим мальчика, который знает все на свете, помочь наследнику трона панчалов?

- Конечно, попросим!

Друпада едва не расхохотался вслух - мысль наставника показалась ему на редкость удачной.

Тем более что продолжение "Гимна о сотворении мира" как отрезало.

- Смиренно молю простить досужее любопытство, - учитель низко поклонился кругленькому гостю, безошибочно подметив на том брахманский шнур через плечо. - Но кем приходится этот малыш моему достойному собрату по варне?

- Сыном, - булькнул толстячок. - Звать Дроной.

- Просто Дроной?

- Просто.

Похоже, гость не слишком жаловал словесные изыски. Наречь сына просто-напросто Дроной, то есть Ларцом, а не Дарующим Плод Молений или, скажем, Кладезем Истины, мог лишь человек, напрочь пренебрегающий церемониями.

Как только мать допустила?.. Задразнят ведь чадо!

- В таком случае, позволит ли бык среди подвижников задать его отпрыску пару вопросов?

- Позволит. - Бык среди подвижников равнодушно кивнул и отвернулся.

"Кого-то ждет, - подумал учитель. - Кого? Одного из свиты царевича?"

- Благодарю. Мальчик, ты слышал начало гимна, который декламировал царевич Друпада?

- Слышал, достойный брахман, - подтвердил мальчишка, сложив передо лбом ладони-дощечки и согнув тощую спину в поклоне.

- Не желаешь продолжить?

Дрона выпрямился и, не меняя позы и выражения лица, заговорил:

- Благодарю тебя, Дрона. Достаточно, - ласково остановил молодой брахман мальчика, намеревавшегося продолжать. - Вот видишь, царевич, - обратился он к Друпаде, - совершенно необязательно быть престарелым мудрецом, чтобы выучить на память святые гимны. Тебе это тоже под силу.

- Еще как! - буркнул царевич, с неприязнью косясь на своего посрамителя. - А ему под силу захлопнуть пасть и…

Молодой брахман свел брови на переносице, и Друпада раздумал продолжать. Понятное дело, он - панчалийский наследник, ветвь славного рода, придет время, и тысячи тысяч поклонятся ему, но сейчас Друпада - всего лишь ученик, и перед ним - его Учитель!

- Прошу простить мою дерзость, о изобильный добродетелями, - оказалось, что языкатый Дрона уже стоит рядом и обращается к брахману-наставнику. - Но по моему скромному разумению, здесь изображен обряд Хома[82] в новолуние, о чем говорит верхний символ?

Действительно, на утрамбованной площадке при помощи камней, веточек, плошек с маслом и глиняных фигурок был выложен план совершения обряда, и вычерненный знак Месяца говорил о времени его проведения.

- Совершенно верно, мой юный знаток гимнов, - подтвердил наставник, а Друпада сразу воспрял духом и гордо подбоченился: план обряда он выложил сам, почти без посторонней помощи, и Учитель часом ранее похвалил его за это.

- Превосходно, вне сомнений, превосходно, - Дрона приблизился к площадке и стал разглядывать работу царевича. - Если не считать, что Южный Огнь Предков в новолуние должен гореть еще южнее, дабы расстояния между всеми тремя жертвенниками совпадали… А так - выше всяческих похвал.

И уверенно передвинул бусину из травленого сердолика, изображавшую Южный Огнь, на ладонь вниз.

- Вот тут ты ошибаешься, мальчик, - покачал головой брахман, сдерживая улыбку. - Символ лежал как раз там, где нужно. Будь добр, верни все на прежнее место…

Друпада с чувством превосходства взглянул на мозгляка и преисполнился величия, как подобает царевичу-Панчалийцу, сведущему в обрядах. Не чета всяким брахманам-самозванцам, способным только как попугаи бубнить себе под нос гимны. Тут тебе не Веды зубрить, тупица, тут головой думать надо!

- Нет, я прав. - Мальчик спокойно смотрел в лицо молодого учителя, не моргая, а его толстенький отец, казалось, откровенно забавлялся, наблюдая за этой сценой.

- Мальчик действительно прав,.- тихо прозвучало совсем рядом.

Обернувшись, царевич Друпада узрел главу обители - седобородого Хотравахану - и поспешил благоговейно склониться перед старцем, тронув кончиками пальцев прах под ногами мудреца.

Остальные сделали то же самое.

- Мальчик подметил верно, - повторил старик. - В новолуние Южный Огнь Предков должен располагаться именно так. Но только в день новолуния. Мы с вами этого еще не проходили.

- Твой сын умен не по годам. Да и ведомо ему многое, что известно не всякому опытному брахману. - Хотравахана приветливо улыбался, но глаза старика оставались серьезными.

Расположась в холодке манговой рощи и потягивая молоко из высоких серебряных кубков - дар отца Друпады предназначался явно для иных напитков, - двое мудрецов предавались беседе.

- Уж не в заоблачных ли сферах постигал он премудрости обрядов? - Голос Хотраваханы оставался по-прежнему ровным и почти безразличным, но этот тон не мог обмануть Жаворонка.

Впрочем, глава Шальвапурской обители и не собирался никого обманывать.

- Ты всегда славился своей прозорливостью, о источник спасения, - уклонился от прямого ответа Жаворонок, прибегнув к витиеватой речи как к лучшему способу не сказать ни "да", ни "нет". - Волею богов в моем сыне слились достоинства высших варн - брахманов и кшатриев. Ему предназначена особая судьба: я хочу, чтобы Дрона вырос вторым Рамой-с-Топором, со временем став первым. Что касается мудрости и благочестия, то лучшего места, чем твоя обитель, мне не сыскать…

- А стрельбе из лука я его лично обучу. - Лучики-паутинки брызнули во все стороны, испугавшись блеска старческого взора. - То-то посмеемся, Жаворонок!

- Посмеемся, смех угоден богам и приятен душе… Говорят, у тебя воспитывается панчалийский царевич?

Хотравахана не ответил, да ответа и не требовалось. Какое там "говорят", когда Жаворонок видел Панчалийца воочию!

- И его, само собой, обучают не только смирению и гимнам. Мне почему-то кажется, если правильно подойти к воеводам юного Друпады, они согласятся взять в науку еще одного ученика. А там видно будет.

Хотравахана долго молчал. Отставив молоко, чертил в пыли странные узоры, медленно водя подобранной тростинкой.

- Снова отец из сыновней глины игрушки лепит? Судьбу наперед расписать хочешь, как на пальмовых листьях? Когда ты угомонишься, Жаворонок?! - На сей раз старик не сумел сдержаться, и в голосе его прозвучал упрек.

- Ты знаешь, что мой отец, Наставник Богов, проклял меня после того раза? - еле слышно спросил Жаворонок.

- Знаю.

- А знаешь, как звучало его проклятие?

- Нет. И не хочу знать.

- Выслушай, раз смеешь упрекать. "Так пусть же тебе отныне удается все, что ты задумаешь, несчастный!" Да, именно так сказал мой отец. Но если я хочу, чтобы мой второй сын, Дрона, воплотил в себе идеал обеих высших варн, - я что, желаю зла сыну?! Ответь! Молчишь… Правильно делаешь. Я проклят? Пускай проклятие Брихаса поможет мне! И его собственному внуку.

- Твоими бы устами… - вздохнул Хотравахана. - Хорошо. Я возьму Дрону в обучение. И замолвлю за него словцо перед панчалийскими воеводами. Все сбудется, все тебе удастся, беспокойный ты Жаворонок! И отцово проклятие тут ни при чем… хотя проклясть тебя страшнее, чем сделал это искушенный Брихас, не сумел бы даже я. Ладно, оставим… Прежде чем мы расстанемся, подумай о другом. Проклятие в любом случае остается проклятием, даже если тебе оно кажется благословением. Это лишь означает, что все имеет свою оборотную сторону. Ты хочешь, чтобы твой сын вырос вторым Рамой-с-Топором? Или даже первым?

Жаворонок только кивнул в ответ.

- Ты считаешь, что это благо для него и других? Мудрость и сила, отвага и смирение - в одном человеке? Орел и змея в одной упряжке?! Я знаком с Рамой ближе любого из смертных, и если ты считаешь его счастливейшим из людей… Чего ты хочешь для сына Жаворонок: счастья или славы? Не боишься ли, что. Дрона вырастет слишком великим? Слишком великим для человека?

Жаворонок кусал губы, глядя в опустевший кубок.

- Я очень надеюсь, что ошибся, - глухо закончил старик. - Пусть твой сын вырастет именно таким каким хочешь его видеть ты… вторым, первым, единственным! Увы, я редко ошибаюсь.

Голубая сорока спрыгнула на ветку пониже, застрекотала было, но поперхнулась сплетнями и улетела прочь.

- Кто его мать, Жаворонок?

- Я, - ответил проклятый сын Наставника Богов. - И немного - Опекун Мира.

- Ты откуда такой взялся?

Начальственный мальчишеский окрик вынудил главу обители замедлить шаги и прислушаться.

Кажется, царевич Друпада, улизнув от бдительных наставников и отцовских воевод, решил выяснить отношения с новым учеником-брахмачарином.

Старик остановился в проходе между двумя ашрамами, отчасти скрытый кустами жасмина. Прятаться Хотравахана и не думал - он просто наблюдал за происходящим. А то, что дети его не замечали… Впрочем, однозначно не видел старца лишь крепыш Друпада. Зато маленький Дрона бросил в сторону кустов короткий взгляд, но при этом на смуглом лице малыша не дрогнул ни один мускул. Он все так же стоял напротив царевича, возвышавшегося над ним чуть ли не на целую голову, и глядел сквозь Друпаду. Молча.

Перед царевичами стоят не так. И царевичам положено отвечать со всей почтительностью - это Друпада знал наверняка, в отличие от святых гимнов.

- Что, умный очень? Или язык проглотил? - Наследник панчалийского престола явно обезьянничал манеру кого-то из взрослых. Например, своего отца, сурового царя Пришаты, или же начальника дворцовой гвардии, который сопровождал царевича, руководя обучением воинской науке.

Дрона по-прежнему молчал, отрешенно глядя в неведомую даль.

- Ага, как при наставниках, так ты Стосильный Индра! А как с глазу на глаз… Веды тараторим, знатных людей позорим, суемся куда не звали! А теперь воды в рот набрал?!

"Кое в чем царевич Друпада изрядно преуспел, - поймал себя на мысли Хотравахана. - Не всякий ребенок умеет так связно и последовательно обижать собеседника. Сразу видно - сын раджи! Если б он еще так же Веды учил…"

- Отвечай, когда к тебе наследник престола обращается!

Друпада злился все больше и больше. А Дрона молчал.

- Ладно, я тебе развяжу язык! - прошипел царевич, и если бы старый брахман смотрел сейчас ему в лицо, то увидел бы: зрачки наследника превратились в две иглы. - Вот тебе первый урок: мангуст-выскочек бьют по носу! А это - чтоб запомнил получше!

И Друпада с размаху влепил сыну Жаворонка "за-пхэминательную" оплеуху.

В первый момент Хотравахана был удивлен ничуть не меньше Друпады. Не ударом - дело шло к драке с первой минуты, удивление вызвал промах царевича. Маленький Дрона равнодушно отшагнул назад, вновь застыв жертвенным столбом, но этого движения вполне хватило, чтобы оплеуха пропала втуне.

В результате маленький нахал наверняка не выучил первый урок, преподанный ему наставником Друпадой.

Друпада махнул с левой, потом опять с левой, желая перехитрить вертлявого обидчика. Дрона чуть сместился в сторону, стал вполоборота, коротко поклонился гневному драчуну - и наследник трона панчалов едва не шлепнулся в пыль рядом с глазастой статуэткой.

- Здорово! - искренне восхитился царевич, разом позабыв о злости и гневе. - Если и сейчас увернешься - потом научишь! Назначу личным воеводой…

И он резко, почти без замаха, ткнул Дрону кулаком в подбородок. Щуплый мальчишка шагать больше не стал. "Надоело уворачиваться?" - подумал Хотраваха-на, наблюдая, как Дрона берет царевича за кулак (не ловит, а именно берет, спокойно и без суеты), после чего опускает бьющую руку вниз.

- А если так?! - Друпадой овладел азарт. Теперь тумаки и оплеухи сыпались градом, и Дроне пришлось ожить под этим бешеным натиском. Маленькое тело превратилось в редкий кустарник, ветви которого изгибались от порывов ночного ветра, пропуская их сквозь себя, гася в хитросплетении прутьев, раздирая колючками в клочья… Кажется, царевич все же пару раз слегка зацепил сына Жаворонка, но старый брахман не был в этом уверен.

Друпада, видимо, тоже - поскольку продолжал наступать. И в конце концов загнал Дрону под раскидистую бакулу, в чей ствол мальчишка вдруг ткнулся спиной. Вздрогнул от неожиданности, мгновенно став похожим на обычного ребенка, а не на ходячее совершенство, и вот тут-то Друпада решил, что застал соперника врасплох.

Отступать некуда, начнем заново и по-честному… Этот удар царевич подсмотрел, наблюдая за утренними занятиями телохранителей отца. Обманный прыжок в сторону, когда ты фактически остаешься на прежнем месте, и хлесткий удар ногой в голову!

Держись, заморыш! Того, что случилось в следующий момент, сам царевич тоже не ожидал. Дрона вдруг оттолкнулся от ствола, быстро двинулся вперед, сокращая расстояние, после чего наотмашь рубанул Друпаду основанием кулака в переносицу.Раздался легкий хруст, будто треснула сухая ветка.

У царевича потемнело в глазах, ему показалось, что Мать-Тьма накинула на мир свое покрывало, сотканное из мрака… Через мгновение он обнаружил, что лежит на земле, переносицу дергает, как огромный нарыв, и терпеть эту боль очень трудно - но надо! Кшатрий он или нет?!

И Друпада терпел, стиснув зубы, вздрагивая всем телом, с хрипом втягивая воздух ртом - иначе не получалось из-за крови, хлеставшей из сломанного носа,

Потом набежали слуги, царедворцы, среди смазанных пятен их ярких нарядов мелькали серые одеяния брахманов Шальвапурской обители, но Друпаде сейчас было не до них. Даже кровь и боль отступили на задний план перед уязвленной гордостью.

"Я должен этому научиться! Если умеет он, должен уметь и я!" Единственная мысль металась в голове царевича, помогая забыть о боли, обиде, позоре поражения…

Все-таки наследник панчалов был настоящим кшатрием..

- Я видел, как вы дрались.

- Знаю, Учитель. Только я не дрался. Пока он не нарушил Закон, я не дрался.

- Нарушил Закон?

- Да, Учитель. Когда он пытался бить меня руками, он все делал правильно. Я вызвал гнев наследника Царского рода, и он вправе был наказать меня, но наказать по Закону, без гнева и с соблюдением приличии. Устроив из наказания потеху, Друпада дал мне право пассивно опротивляться, как и подобает брахману в стесненных обстоятельствах. Когда же он вознамерился ударить меня ногой в голову, то есть прикоснуться менее благородной частью тела к самой благородной, я сразу получил право ответного удара.

Дрона склонил кудрявую голову, о которой только. что шла речь, и подытожил:

- Я все сделал правильно. Учитель. Закон соблюден, и Польза несомненна.

- Да… наверное. - Хотравахана замялся, что изрядно удивило его самого. - Но ведь ты мог ударить царевича гораздо слабее, не калеча?

- Мог, Учитель. Но в таком случае он продолжил бы драться и наверняка опять захотел бы ударить меня ногой! Цари не должны осквернять жрецов рукоприкладством, про это отчетливо говорится в трех гимнах "Риг-Веды"… Царевич совершил грех и поплатился за него, страдая, но оставшись в живых. Теперь он задумается, прежде чем пинать брахмана ногой в лицо, а боль и мука смыли грязь с Кармы наследника. Я сделал доброе дело, Учитель.

- Хорошо. - Старик не сразу нашелся, что ответить этому странному ребенку. - А если бы он напал на тебя с мечом? Или с кинжалом?.

- Я бы его спас, - без колебаний ответил Дрона.

- Спас? Каким образом?!

- Я бы его убил.

Первое время глава обители сидел молча, барабаня костлявыми пальцами по не менее костлявому колену. Ритм выходил сухим и сбивчивым. - Но разве убийство не отяготило бы твою Карму? - наконец сощурился Хотравахана, глядя на Дрону, как если бы видел его впервые.

- Разумеется, нет, Учитель! - Во взгляде мальчика, когда он поднял глаза на старика, сквозило искреннее изумление: неужели Гуру не знает таких простых вещей?! - Ведь попытка убить брахмана - сама по себе тягчайший грех! А представьте, что царевич Друпада и впрямь убил бы меня! Его ждали бы Преисподняя и вечные адские муки без надежды на прощение! Умерев от моей руки, он возродился бы согласно заслугам своим и своих предков в знатном роду кшатриев, а так - пламя и скрежет зубовный… Несомненно я спас бы царевича, позволив ему погибнуть. Это же просто, Учитель! Закон соблюден, и Польза несомненна. Разве не так?

- Просто? - задумчиво прошептал старик. - Наверное, просто… Закон соблюден, и Польза… Польза несомненна. А где же Любовь?

- Любовь? - поднял брови маленький Дрона. - При чем здесь Любовь?

Поначалу все с усмешкой косились на серьезного щуплого мальчугана - нового брахмачарина Шальва-пурской обители. Росту - кишку в тюрбане, а туда же! Обряды, молитвы, медитации, изучение Вед, рецитация мантр, беседы с Гуру - все наравне с остальными. Ему бы подрасти, утереть с губ молочную пену, а пока играл бы с другими малышами в догонялки, крепости из песка строил… Ишь, муравей, в науку подался! Хотя постойте-погодите! Кто, говорите, у него отец? Жаворонок? Тот самый?! А-а, ну тогда понятно! Историю с его первым сыном помните? Чуть ли не с пеленок в подвижничество ударился… Разумеется, отцова затея - неймется толстяку Жаворонку! Ладно, посмотрим, на что новое дитя способно окажется…

И скоро вместо легкой насмешки в косых взглядах, которые сетью стрел окружали маленького Дрону, понемногу начало проступать удивление, уважение, а кое у кого - зависть или даже суеверный страх.

Ну скажите на милость, откуда ребенку может быть досконально известна суть Триварги, трех целей и трех Ценностей человеческой жизни, если до тринадца К. и ш к у - мера длины, от 60 до 80 см. 145

- ти лет с брахмачаринами о Триварге говорят лишь вскользь?

Мудрый Хотравахана тактично умалчивал о том где, по его мнению, сын Жаворонка мог приобрести подобные познания. Ни к чему, чтобы по обители ползли досужие сплетни - конечно же, не замедлив распространиться и за ее пределами. Но и сам старец не уставал поражаться чудесным способностям маленького Дроны.

Впрочем, даже главе Шальвапурской обители было известно далеко не все. За дракой Друпады и Дроны наблюдал в тот день не только старый брахман. Воевода-наставник царевича тоже присутствовал при ссоре детей, но счел излишним вмешиваться. Пускай мальчишки сами выясняют свои отношения.

Он видел, как царевич безуспешно пытался поколотить обидчика, видел и один-единственный удар Дроны.

"Вот кого бы заполучить в ученики! - невольно подумал воевода, спеша на помощь к скорчившемуся на земле наследнику престола. - Да, из Друпады, конечно, тоже выйдет боец хоть куда, но этот мальчишка… Клянусь Лучистым Сурьей, таких один на тысячу!"

Каковы же были удивление и тайная радость воеводы, когда царевич, едва придя в себя и лежа с холодной примочкой на пострадавшем носу, первым делом потребовал отнюдь не наказать дерзкого, а…

- Я хочу, чтобы тот мальчишка, который меня побил, занимался воинским делом вместе со мной! - гнусаво, но твердо заявил Друпада.

- Смирение и послушание, о царевич, - улыбаясь в кучерявую бороду, произнес воевода ритуальную формулу.

Так что явление Хотраваханы с аналогичной просьбой несколько припоздало.

Но об этом умудренный опытом кшатрий промолчал.

Все складывалось именно так, как хотел Жаворонок, отец Дроны.

Проклятие Брихаса-Словоблуда?

Судьба?

Тайный надзор Опекуна Мира?

Просто стечение обстоятельств?

Кто знает…

ГЛАВА IV ЗАКРЫТЫЙ ЛАРЕЦ

"…и были те благословенные годы преисполнены великих успехов и достижений, коими удивлял и радовал своих наставников малолетний Дрона, сын мудреца Бхарадваджи, проходя срок брахмачарьи в обители близ славного города Шальвапура, но не меньшими были подвиги его в воинской науке, которую изучал он под руководством доблестных панчалийских учите-яеи-кшатриев вместе с царевичем Друпадой…"

Что я пишу? Зачем? Пройдет время - и на лакомый кус набежит целая свора летописцев, любителей горстями швырйть самоцветную пыль на пальмовые листья в надежде запорошить глаза доверчивым потомкам.

Что характерно, обычно им это удается. Но я не летописец и не вандин-певец, придворный составитель панегириков.

Я просто старый брахман, которого одолевают сомнения.

Да, повод для восторгов и славословий действительно есть. И какой повод! Мало того, что сын Жаворонка не устает удивлять нас своими знаниями, полученными в садах… Впрочем, не важно, где он их приобрел. Важно другое: он все схватывает буквально на лету! Текст, на изучение которого у большинства уходит около месяца, он запоминает со второго раза! Причем со всеми интонациями, ударениями и паузами, услышанными от Гуру! Он в точности воспроизводит сложнейшие обряды, всегда безошибочно указывая, где должен стоять главный жрец, где - его помощник, где - заказчик-даритель, как располагаются алтари и жертвенные столбы, какая молитва и какое возлияние за чем следуют…

То же самое происходит, когда он овладевает искусством кшатриев. Я наблюдал за этим со стороны. Дрона просто смотрит, как воевода рубит мечом или мечет чакры, - и тело мальчишки мгновенно откликается аналогичным ударом или броском!

Панчалийские воеводы буквально в восторге! И потирают руки, мечтая заполучить Дрону, когда он вырастет, к своему двору.

Что ж, пусть надеются…

Надеюсь и я. Надеюсь на то, что ошибаюсь. Что маленький Дрона - успех Жаворонка, а не очередное поражение. Что он - человек. Конечно, множество существ ничем не хуже нас, людей, а кое-кто, возможно, и лучше, но тут особый случай. Сын человеческий, сын бога, гандхарва или ракшаса…

Дети не ведут себя так.

А отроки - и подавно.

Иногда мне кажется, что это я, седой Хотравахана, проживший на белом свете более восьмидесяти лет, - мальчишка! А передо мной - умудренный опытом старец, у которого есть ответы на все вопросы.

Он никогда не колеблется. Он всегда точно знает, как поступить правильно. Правильно с точки зрения Закона-Дхармы. Правильно с точки зрения Пользы-Артхи, если она не противоречит Закону. "Закон соблюден, и Польза несомненна!" - вот что слышу я от Дроны по сто раз на дню. Что же касается Камы-Любви, третьей ценности, третьего опорного столба… сын Жаворонка полностью равнодушен к ней. Впрочем, в наше время, рассудочное время Пользы, знать, что такое Любовь, необязательно.

А жаль.

Тем более жаль, что Любовь все чаще подменяется просто Страстью, один смысл вытесняется другим, а рядом со Страстью надменные умники молча ставят - "животная"…

Кама, Цветочный Лучник, испепеленный гневным Шивой за попытку искушения, тебе не обидно?!

Для нашего мира, для нашего "сегодня и сейчас", Дрона будет приспособлен идеально. Проклятие Бри-хаса сбывается, и я тому свидетель. Жаворонок хотел (да и сейчас, наверное, хочет), чтобы его второй сын вырос одновременно великим воином и великим брахманом? Я вижу, что мальчик со временем станет и тем, и Другим.

Его путь предопределен заранее - отцом и тяготеющим над Жаворонком проклятием. Поэтому Дрона непредсказуем.

Но Рамой-с-Топором Дроне не стать. Ни вторым, и первым. Ибо во взоре Палача Кшатры, в смоляной бездне всегда находилось место для улыбки… Друг Рама, где ты сейчас?

Улыбнись еще раз - я, глупый Хотравахана, попробую стать провидцем.

Дрона завершит брахмачарью, выучится, чему сможет, выжмет наставников досуха - далее он отправится странствовать, предаваясь аскезе, накапливая Жар и по дороге учась всему, что сочтет полезным для себя. Наконец он скорее всего займет место родового жреца при дворе какого-нибудь известного раджи. Прославится своим искусством, мудростью и верностью Закону. Потом…

Идеальный человек с идеальной судьбой? Да. И соблазн будет слишком велик для многих! Путь Жаворонка повторят, результат воспроизведут, и мир постепенно заполнят правильные люди. Которые отвергнут сомнения, руководствуясь Законом и Пользой. И в соответствии с идеалом они без всяких колебаний поступят с миром так, как сочтут нужным. Олицетворяя высшие принципы высших варн, они станут воплощениями Закона, опорами Пользы - и палачами Любви.

"Закон соблюден, и Польза несомненна", - возгласят тысячи Дрон и будут правы.

Я не хочу жить в таком мире.

Даже в ином рождении.

…Или я сгущаю краски? Пройдет время, и Любовь властно набросит цветочную гирлянду на Брахмана-из-Ларца, как однажды при мне назвал сына Жаворонок… Впрочем, обождем с Любовью - может быть, для начала Дрона сумеет понять, что значит дружба.

Потому что в последнее время царевича Друпаду словно подменили!

О, приезд царевича к нам - это была занятная история! Ее истоки теряются в хитросплетении царственных интриг, и я долго разматывал этот змеиный клубок…

Когда двенадцать лет назад в обитель явилась бенаресская царевна Амба, отвергнутая раджой Шальвой, своим женихом, было положено начало этой истории.

Потом грянула битва между Гангеей Грозным, регентом Хастинапура (похитившим, а позже отпустившим царевну), и его учителем Рамой-с-Топором, были раздоры и плохо скрываемая неприязнь, было… много чего было! Игры великих держав всегда шиты белыми нитками по черному полотну! Нет, правители воистину что дети!

Ведь всякому ясно: Город Слона превращается в центр-зародыш будущей империи, и единственной силой, в принципе способной противостоять Хастинапуру, является держава панчалов. Опять же всем известно, что царь Шальва ненавидит Грозного еще с памятного дня похищения невесты. Панчалы не желают попадать в зависимость от Грозного? Но они уже не столь сильны, как раньше. Шальва тоже не слишком силен, зато вместе…

И что же делают эти умники?!

Панчалы торжественно отправляют своего наследника на обучение в нашу обитель. Под Шальвапур, столицу Шальвы. Наследник самого Шальвы, в свою очередь, едет к панчалам. Тоже, дескать, мир посмотреть, ума-разума поднабраться! Все достойно, благородно, все внешне безобидно… только жизненно важное заключение союза, увы, откладывается до совершеннолетия царевичей-наследников!

А Грозный чуть ранее призвал Черного Островитянина к вдовам своего сводного брата, провозгласив обычай "Путрика". И теперь от имени внуков, четырехлеток Слепца и Альбиноса, двигает войска по доске Великой Бхараты: захвачены пределы "Десяти Крепости", пали соседи Магадха и Митхила, разбиты племена сухмов и пундров, снова придавлено к земле упрямое княжество Каши!

И посольства Хастинапура идут косяками на запад, а Пятиречье - сватать малолетним внукам Грозного тамошних царевен.

Чанчалам и Шальве стоило бы поторопиться. Иначе у них есть шанс остаться коралловыми рифами в море, которые в одночасье захлестнет волнами - когда у Грозного дойдут руки до Декханского Юга, регент не захочет оставлять за спиной рассадник враждебности…

Похоже, в наше время даже в ашраме отшельника не спрячешься от суеты этого благословенного, но увы, далеко не лучшего мира. Так не стоит же пускать суету хотя бы в свое сердце. Великие цари наивно плетут великие интриги? Это их дело и их забота.

Мне хочется одного: на моих глазах растут и взрослеют двое детей - Друпада, сын панчальского царя Пришаты, и Дрона, сын любознательного Жаворонка… Боги, пусть они станут друзьями!

Иначе будущему радже и будущему идеальному человеку не вырасти людьми.

Определенные сдвиги налицо. Царевич из кожи вон лезет, стараясь не отстать от Дроны ни в чем - ни в изучении Вед и обрядов, ни в искусстве поражать ближнего своего различными острыми и тупыми предметами. У мальчишки появилась цель. И царственной. спеси заметно поубавилось.

Что же касается Дроны - ларец его души по-прежнему остается для меня закрытым…

- Друпада! Друпада, очнись! Достаточно! Считай, что ты победил!

- Что… что такое?! - Царевич заморгал, пытаясь восстановить зрение. Расплывающиеся перед глазами цветные пятна наконец собрались вместе, обрели резкость и глубину, позволив увидеть: над Друпадой склонился Дрона.

Обеспокоенный настолько, насколько он вообще мог быть обеспокоенным.

- Как… как ты сказал? - хрипло выдохнул царевич.

Он не был уверен, действительно ли Дрона произнес последние слова или они ему просто послышались при выходе из глубокой медитации.

- Ты победил, Друпада, - раздельно повторил его друг и вечный соперник.

Впрочем, нет, это царевич считал Дрону своим соперником, постоянно пытаясь опередить щуплого мальчишку хоть на шаг. А Дрону меньше всего интересовали успехи или неудачи других брахмачаринов - и в итоге он всегда оказывался первым.

Кроме этого раза!

Царевич сумел просидеть в медитации дольше маленького брахмана.

Друпада был очень горд собой.

- У тебя лотос из пупка вырастал? - деловито осведомился он у Дроны, вышагивая рядом походкой деревянной куклы - после долгого сидения ноги плохо слушались.

- Вырастал, - степенно, как взрослый, кивнул сын Жаворонка.

- А бог Вишну из него выходил?

- Выходил.

Царевич заметно погрустнел, но все же с тайной надеждой поинтересовался:

- И в раковину дудел?

- Дудел, - с обычной невозмутимостью подтвердил Дрона. - Два раза. Как он продудел, так я и вернулся.

- И я, - согласился Друпада. - Дунул Вишну в раковину - тут голос с неба раздается: "Ты победил!" Я думал - Опекун Мира… а потом очнулся, смотрю - ты стоишь.

- Мне показалось, что ты ушел слишком далеко так однажды можно и не вернуться, - серьезно взглянул на Царевича Дрона. - Вот я и осмелился прервать твое сосредоточение. Все равно ты дольше меня просидел. Да и на стрельбы пора идти…

- Конечно, идем, - тут же согласился Друпада успокоенный повторным признанием своей победы.

И оба мальчика - уже почти юноши: широкоплечий, налитой ранней молодой силой Друпада и жилистый, низкорослый Дрона - ускорив шаги, направились к площадке для стрельб.

Там их поджидал Наставник Лука, недовольный задержкой юных подопечных. Царевичу даже не пришло в голову, что той степени сосредоточения, для достижения которой ему понадобилось почти пять часов, сын Жаворонка добивается за гораздо меньший промежуток времени.

Друпада относился к медитации как к освоению одной из боевых позиций тела. Главное - просидеть или простоять подольше. Тогда в следующий раз будет легче. И он искренне гордился, перещеголяв в этом Дрону. А маленький брахман просто сразу забыл о разговоре минутной давности. Он уже был там, где звенит тугая тетива и стрелы с хищным щелчком впиваются в мишень.

- Так, хорошо… царевич, пальцы должны быть гибкими, это лук, а не твоя любимая палица! Намашешься, до палиц черед дойдет позднее… Да, правильно. Дрона, мальчик мой, ты как стрелу наложил? Она же у тебя не по центру лука легла! Так даже в мертвую слониху…

Длинный боевой лук - мальчишкам сегодня впервые выдали "Маха-дханур" высотой почти в целый посох - оказался явно великоват щуплому Дроне. Стрелять, накладывая стрелу по центру лука, было неудобно, приходилось смешно задирать руки чуть ли не выше лба - вот сын Жаворонка и опустил ее ниже, что мигом подметил наставник.

Подметил, указал и осекся на полуслове. Стрела сорвалась с тетивы и молнией унеслась к мишени, даже опытный взгляд Лучника-Гуру плохо успел отследить ее полет. Взглянув на саму мишень - пронзенную насквозь тыкву чуть больше локтя в поперечнике - наставник удивленно хмыкнул. Попадание было не из идеальных, но для первой пробы "Маха-дханура" вполне приличным.

На три пальца левее центра мишени, отмеченного красным кружком.

Меткость - плохой повод для хвастовства или похвалы. Истинный стрелок обязан быть меток по определению, раз взялся за лук, и главное другое - стрелы должны идти сплошным потоком, дружно поражая разбросанные цели…

Но сейчас скорострельность являлась делом будущего.

В воздухе снова прогудела стрела. На этот раз наставник мгновенно прищурился вслед, одобрительно кивнув, когда она с хрустом вошла в край красного пятна.

- Великий раджа панчалов обрадуется успехам сына-наследника! - сдержанно бросил Лучник-Гуру, хотя взгляд его предательски сверкнул. - Убедись, Дрона: царевич накладывал стрелу правильно, и его выстрел оказался точнее.

Друпада просиял: сегодня воистину был день его триумфа!

Явись к Панчалийцу сам Индра с предложением занять место в дружине Громовержца, радость была бы гораздо меньшей.

- Зато моя стрела била сильнее, Гуру, - с должным почтением, но твердо возразил Дрона, беря вторую стрелу.

Лучник-Гуру нахмурился. Он не любил, когда ученики перечат ему (а какой учитель это любит?), но успел привыкнуть к странностям маленького брахмана.

Да и наследник панчалийского престола тоже был отнюдь не подарок!

- И все же соблюдай правила, Дрона. Закон Дханур-Веды умалчивает о верном месте наложения стрелы, но здесь условия диктует Польза! Что толку в силе выстрела, если стрела пролетит мимо?

Наставник втайне похвалил сам себя: красивый ход - объяснить все Дроне его же любимыми словами!

Дрона молча отложил лук, вернул вторую стрелу в кожаный колчан и низко поклонился учителю. "Издевается, щенок?" - подумал наставник, но придраться было не к чему. Да и не водилось за юным брахмачарином такого порока, как зубоскальство над старшими.

Луговина, где шли стрельбы, раскалялась жаровней. Колесница Лучистого Сурьи текла жидким золотом, резь мучила глаза даже при взгляде на потрескавшуюся землю. А уж смотреть на само солнце, пусть искоса… Нет, увольте!

Грисма на дворе! Назвать пеклом - так в пекле небось и то сквознячки гуляют!

Подставишь лицо… не пекло - рай!

Все трое успели остаться лишь в набедренных повязках, и хотелось содрать кожу, если от этого станет хоть чуточку прохладнее.

На лбу у наставника выступили мелкие бисеринки пота. У рослого Друпады капли, стекавшие по щекам, были заметно крупнее. И только лоб поджарого Дроны оставался абсолютно сухим.

Двужильный он, что ли?

Наконец сын Жаворонка распрямился.

- Гуру, дозволь мне сделать еще два выстрела прежним способом. В случае промаха я больше никогда не стану перечить. И пренебрегать твоими советами.

- Ладно. Убедись сам, - махнул рукой наставник. Дрона вновь поклонился и взялся за лук.

Тем временем царевич, окрыленный собственной меткостью и похвалой учителя, всаживал в тыкву Одну стрелу за другой. Красное пятно скрыла густая поросль - оперенные веретена из бамбука и тростника торчали в центре мишени, напоминая иглы в хвосте дикобраза. Тетива гулко хлопнула по кожаному нарукавнику Дроны. Наставник посмотрел на маленького упрямца, перевел взгляд на истерзанную тыкву…

Стрелы в мишени не было.

Тонкой бамбуковой стрелы с подстриженным оперением и шилообразным наконечником "Кшурапара".

"Мимо! - злорадно подумал учитель, - Впредь наука будет!"

- Закон Дханур-Веды молчит, а Польза несомненна, Гуру. Сейчас я повторю выстрел.

И только когда еще одна стрела Дроны - уже с наконечником "Зуб теленка" - вырвала сердцевину тыквы, расплескав ее оранжевой кашицей по веткам ююбы, Лучник-Гуру поджал губы, мысленно ругая себя за тупость: теперь было ясно - первая стрела точно поразила цель, пробив тыкву навылет.

Вон торчит в стволе растущего позади апельсинового дерева.

Впрочем, наставник на то и был наставником, чтобы понимать: мальчик доказал свое. Закон Дханур-Веды молчит, это подтвердил вслух сам Лучник-Гуру, а Польза…

Польза несомненна.

- Хорошо. Я вижу. Можешь и дальше стрелять так, если тебе удобнее. Но овладей и обычным способом, чтобы затем сознательно выбирать лучший.

- Слова Гуру подобны святой амрите. - Дрона припал на колено и коснулся праха под ногами наставника.

Сейчас мальчишка просто обязан был улыбнуться, но этого так и не произошло. Царевич Друпада, сосредоточенно сопя, прилаживал стрелу в нижней трети лука. Получалось плохо.

ГЛАВА V СЕТЬ ДЛЯ МИРОДЕРЖЦЕВ

- Восславься, Могучий, Стогневный, Обильный дождями, о Индра-Владыка! - взлетает к небесам, сияющим утренней голубизной, сильный голос жреца-взывателя.

- Восславься! - рокочет хор подобно отдаленному грому.

- Внемли песнопениям. Вихря Губитель, и щедрой рукою дождь нам пошли, чтобы на пашнях привольно хлеба колосились, чтоб голода-горя не знать!

- Чтоб голода-горя не знать!..

- И Сурью Лучистого, Золото Мира, что свет и тепло животворные шлет нам, мы прославляем!

- Мы прославляем!

- Пусть будут щедры его руки - лучи золотые, даря нам божественный Жар в той мере, что надобно людям, коровам, и злакам, и травам, и тварям живым!

- Божественный Жар!..

- Восславься и ты, Ваю-Ветер летучий, и тучи, что полны живительной влагою, нам пригони… Сидя на пригорке под выгоревшим полотняным зонтом, старый Хотравахана с удовлетворением наблюдал за проведением обряда Гавамая[84]. В случае чего - старик готов был в любой момент вмешаться в происходящее, но повода вмешиваться ему не давали. Обряд успешно подходил к концу, и близилось финальное жертвоприношение.

Вот жрец-взыватель в белых одеждах, развеваемых ветром, торжественно воздел руки к небу, произнося последние строки гимна. Вот уже задымился, плеснул язычками огонь на алтаре - Семипламенный Агни благосклонен к достойным, не заставляя себя долго упрашивать.

Взыватель - сейчас он казался куда выше ростом, чем был на самом деле! - принял из рук жреца-исполнителя чашу с освященным рисом и степенно, как подобает вершителю обряда, направился к алтарю.

Обязанности жреца-взывателя, одного из четверых Ритвиджей, главных жрецов любого моления, сегодня исполнял Дрона, сын Жаворонка. Так что глава обители был спокоен - этот не собьется от волнения, не запутается, не поспешит…

Потому-то и доверил юноше столь важную роль в весеннем обряде плодородия.

Всенародный, Пожиратель Жертв, полыхнул чадным факелом. Почти сразу огонь радостно затрещал, просветлел пламенем, принимая в себя топленое масло и рис. Девять бурых коров начали ритуальный обход вокруг алтаря, двигаясь посолонь, ведомые жрецом-певцом, что важно вышагивал впереди, распевая строки гимнов. На каждом девятом шаге коровий пастырь встряхивал связкой серебряных колокольцев, и тогда иегромкий, но отчетливо слышимый перезвон растекался вокруг, прозрачной паутинкой опутывая место проведения Гавамаи.

И шелестели палой листвой, плелись чудной вязью мантры жреца-взывателя, отрока Дроны, Брахмана-из-Ларца. Щепотки благовоний и кусочки душистого алоэ равномерно падали в огонь, жрец-исполнитель был выше всяческих похвал, и казалось, что пламя подрагивает от удовольствия - до того все было правильно и хорошо.

Да, и хорошо весьма!

- Свастика!

Юный Дрона раскинул руки крестом, будто пытаясь обнять все Трехмирье, и божественный возглас Тваштара-Плотника громко исторгся из его уст. От старого брахмана не укрылось, что на какой-то миг лицо юноши омрачилось выражением недоумения и, кажется, даже испуга, но жрец-взыватель сразу овладел собой.

Обряд был практически завершен. В последний раз звякнуло серебро колокольцев, и жрец-певец молча! повел коров прочь. Устало догорал Агни, насытясь добычей, но Дрона все еще продолжал стоять с закрытыми глазами, воздев руки к небу.

И вот что-то неуловимо изменилось в вышине. Горняя синь пришла в движение, прямо из девственной голубизны рождая пух облачка-младенца. Младенец потянулся, становясь ребенком, подростком, взрослея,. наливаясь темной силой…

Все, кроме застывшего у алтаря Дроны, благоговейно взирали на чудное знамение.

Прямо из зенита с треском ударил ветвистый перун Индры, вспарывая ткань небосвода. Следом налетел порыв Ваю-Ветра, грубо подхватил облачко… нет, уж тучу на сносях, беременную ливнем! - встряхнул как следует, и тяжелые капли звонко забарабанили по листьям ближайших деревьев.

Впрочем, дождь скоро кончился. Ветер предупредительно утащил прочь изрядно похудевшую тучу, и теплые руки солнечных лучей мягко легли на лицо жреца-взывателя.

Только тогда Дрона наконец открыл глаза и медленно опустил руки.

- Они повиновались, - прошептал он чуть слышно и в голосе Брахмана-из-Ларца впервые в жизни прозвучал священный ужас. - Они повиновались… мне.

…Я знал, что вечером он придет ко мне, и он пришел. Я был готов отвечать на его вопросы - и одновременно не переставал удивляться.

Оказывается, я все еще не разучился этому!

К знанию, о котором Дрона собирался спрашивать меня сейчас, в свои неполные шестнадцать, приходят лишь единицы из людей нашей варны, да и то по большей части на склоне лет.

Что ж, сын неугомонного Жаворонка сумел поразить меня снова. Заслужив ответы на вопросы.

- Гуру, да будет жизнь твоя…

- Не трать слов попусту, мальчик мой. Ты устал, да и я тоже - в мои годы трудно даже наблюдать со стороны. Заходи, садись… разговор у нас будет долгий.

Он молча повиновался.

Как всегда.

Некоторое время Дрона продолжал молчать, собираясь с мыслями. А его тонкие, но сильные пальцы комкали край легкой накидки, словно кусок глины, пытаясь слепить нечто, ведомое им одним.

Я с интересом смотрел на проявление крайнего волнения человеком, которого я ни разу не видел просто обеспокоенным.

- Гуру… я, наверное, кощунствую, но мне кажется… сегодня я совершил насилие над тремя Локапалами сразу! - выдохнул он вдруг. - Мне и раньше чудились подобные вещи, но тогда я не был уверен, считая это искушением! А сейчас…

- Сейчас ты убедился в этом окончательно. Продолжай. Я слушаю.

- Сегодня я впервые был жрецом-взывателем на столь важном обряде. Ведь от правильного проведения Гавамаи зависят урожай и благоденствие! Конечно наша обитель не единственная, где совершают Ход Коров-Лучей, но… я очень старался, Гуру!

- И старания окупились сторицей, - решился я слегка подтолкнуть его.

- Да, Гуру! Я и сам это понимаю. Но… я видел скверну!

- Рассказывай по порядку. И подробно. Иначе я не смогу тебе ответить. Что значит "видел скверну"?

- Поначалу во время чтения гимнов все шло, как обычно. Мысленно я раздвоился, и пока один "Я" оставался на земле, верша обряд, другой "Я" поднимался в небо, постепенно приближаясь к Первому Миру. Так бывало и раньше, к этому я уже привык.

Привык он! Да я по сей день испытываю ни с чем не сравнимый восторг от разделения и возвышения… А он уже, понимаешь, успел привыкнуть!

- …Ко времени принесения жертвы мой дух уже проник в небесные сферы. И разыскал там всю троицу Локапал, к которым я взывал снизу: Индру-Громо-вержца, Солнцерукого Сурью и Ваю-Ветра. Но в тот миг, когда свершилось первое возлияние Семипламенному Агни, со Мной-Верхним начало твориться странное. Раньше все было как в тумане, предо мной сменялись расплывчатые картины без смысла и сути, и я почти не осознавал, что делаю. Учитель, я думал, что такова божественная реальность, что мой слабый разум просто не в силах постичь ее до конца, но теперь… Теперь же я видел и ощущал все так отчетливо, как если бы это происходило на земле в ясный полдень! Я увидел перед собой грозного Индру, и огненный лик Сурьи, и непоседливого Ваю - увидел, как вижу сейчас тебя, Гуру! Даже лучше - потому что сейчас во дворе поздний вечер, а там был свет! Неземной, поникающий свет! Но когда я, преодолев робость, обратился к Миродержцам со словами гимнов, какие произносил Я-Нижний… они меня попросту не услышали! Мне показалось, что на самом деле они находятся в совершенно разных местах и лишь мой разум вкупе с силой обряда собрал Локапал вместе - или это мой дух присутствовал в трех местах сразу? Не знаю…

Дрона осекся, переводя тот самый дух, который находился одновременно в трех местах. Я не стал торопить его - сейчас юноша подходил к самому главному.

- И тут я заметил, что начинаю меняться сам. - Дрона поднял голову и в упор посмотрел мне в глаза. - Мои руки и ноги удлинились, тело уродливо раздулось, из пальцев поползли какие-то клейкие нити - словно паутина! И эта паутина сама собой начала сплетаться в сеть, которая вскоре накрыла всю троицу Миродержцев! Вот тогда я испугался, Учитель.

- Я понимаю тебя. Продолжай.

- Миродержцы по-прежнему не замечали этого, продолжая заниматься каждый своим делом. Но движения их замедлились, становясь скованными, и я ощутил, как… как… Гуру, я высасывал силу из Локапал, и мощь струилась по клейким нитям из богов в паука! На миг я ощутил себя каждым из Миродержцев - и всеми троими сразу. Словно боги на время стали частями моего смертного тела и я мог управлять их мощью как своей собственной! И тогда Я-Верхний во второй раз за сегодня воскликнул: "Хорошо, и хорошо весьма!" Я-Нижний, оставшийся на земле, видел, хоть глаза мои были закрыты: из ничего родилась грозовая туча, ударила молния, подул ветер, туча пролилась дождем и рассеялась, а сквозь дымку проступило солнце. Это было знамение, знак, что обряд завершен успешно и урожай будет обильным. Я знал это! Понимаешь, Учитель, я знал,словно не боги, а я сам сотворил чудо!

Дрона умолк, опустошенный откровением, и с надеждой взглянул на меня.

- Объясни, Гуру!

- Понимаю, - кивнул я. - Сегодня утром ты ощутил себя пауком, поймавшим в свои сети мух-Миродержцев, и заставил богов исполнить твою волю.

- Да, Гуру! Но… но это же кощунство! Как может смертный повелевать богами?!

- Может, мальчик мой. Может. Ты брахман, а убийство брахмана слывет наитягчайшим из грехов отнюдь не по слепой прихоти судьбы! Теперь послушай меня, старика. Всякий обряд, всякое жертвоприношение, всякое моление богам есть единство Слова, Дела и Духа. Брахман читает гимны и возносит молитвы - это Слово. При этом все четыре жреца-Ритвиджа совершают определенные действия: возжигают огни, проводят по кругу коров, бьют в мриданги[85] или звенят колокольцами, совершают возлияния и кормят с рук Всенародного Агни… Это Дело. Но есть и третья сторона. Слово открывает дорогу в Первый Мир, Дело копирует внутренний смысл обряда, делая его явным… И приходит черед Духа. Сперва ты видишь бога - Индру, Петлерукого Яму или Ганешу-Слоноглавца. Потом ты безуспешно взываешь, потом представляешь себе, как бы ты сам сделал то, чего хочешь от бога… И делаешь. Вернее, делаете - вместе. Чем сильнее твой Дух в этот момент, тем действеннее оказывается обряд. Урожай мог бы быть плохим или хорошим, но после Слова, Дела и Духа частица мирового Жара идет на то, чтобы урожай стал скорее хорошим, чем плохим. Чем лучше проведен обряд, чем глубже ты смог войти в состояние бога, творящего нужное тебе действо, тем обильнее будет тот же урожай. И, тем больше вероятность того, что все выйдет именно так, как ты просил божество. Понятно?

- Да, Гуру, - серьезно кивнул Дрона, сложив ладони передо лбом.

Мозолистые, загрубелые от ударов тетивы… руки воина, не брахмана.

Каюсь - мне захотелось его ударить. Больно, чтобы маска спокойствия хоть на секунду сползла со скуластого лица.

Ему понятно. А мне, мне самому, когда я рассказываю все это, мне понятно?!

- Большинство брахманов, даже зная об этом, считают подобные вещи плодом досужего ума, - продолжил я. - Но для некоторых единство Слова, Дела и Духа обретает настоящую реальность. Именно поэтому мудрецы в состоянии спорить с Локапалами. Один из подвижников поднял на небо опального раджу вопреки воле Индры, другой сотворил отдельный рай для своего приятеля, третий вынудил Опекуна Мира на время разлучиться с любимой супругой… Согласен, силой заставить бога перераспределить мировой Жар в нужном направлении, пусть даже без сознательного ведома самого божества… звучит кощунственно. Я тоже испугался, когда впервые увидел, как это происходит.

Дрона вздрогнул.

- Да, мальчик мой, и я ощущал себя… нет, не пауком. Впрочем, какая разница, если суть от этого не меняется! Забудем про кощунства. Боги далеко, и наши земные дела их мало заботят. Нам, брахманам, приходится использовать силу небес, чтобы добиться результата здесь, на земле. Богам все равно - думаю, большинство из них даже не подозревают, как все происходит на самом Деле. Приведу тебе самый простой пример. Без лука ты не сможешь послать стрелу так точно и далеко, как бы тебе хотелось. Лук необходим тебе. Именно упругость тетивы и древка придает стреле нужную силу и скорость. Но натягиваешь лук и целишься в мишень все же ты - сам лук на это не способен. Ему нужен лучник.

- Но ведь однажды кто-то может перестараться, - тихо проговорил Дрона. - И тогда тетива лопнет.

- Наверное, я привел не слишком удачный пример, - вздохнул я вполне искренне. - Надеюсь лишь, что еще не родился тот лучник, который сумеет порвать тетиву Трехмирья!

- Я понял, Учитель. Спасибо. Сейчас мне ясно, почему ты не говорил об этом раньше. Пока брахман сам не увидит и не ощутит того, что пережил я сегодня, он все равно не поймет. А если и поймет, то… Ведь это огромная сила, Учитель! Сила и власть. И если ее употребить в личных целях… К счастью, нам, дважды-рожденным, это ни к чему. А всем остальным ни к чему знать о сетях для Миродержцев. Сегодня счастливый день. Потому что Закон соблюден, и Польза несомненна.

Уже на пороге ашрама Дрона обернулся. - Теперь я также понимаю, Учитель, почему тебя зовут Наездником Обрядов.

Он ушел, а я еще долго не мог заснуть. То, от чего замирало сердце и перехватывало дыхание у людей, годившихся Дроне в отцы и деды, юный брахмачарин воспринял абсолютно спокойно, как само собой разумеющееся. Да, он все понял, сделал соответствующие выводы - и удалился.

Закон и Польза стояли за спиной Брахмана-из Ларца.

И еще у меня не шла из головы его фраза:

"Но ведь однажды кто-то может перестараться. И тогда тетива лопнет…"

Все же престарелый Гуру слегка переоценил невозмутимость своего ученика. Дрона тоже заснул поздно, ворочаясь на циновке и обдумывая слова учителя. Сегодня сын Жаворонка узнал многое - но далеко не все. Существовали тайны помимо мух-божеств, опутанных сетями обрядов, и тайны касались не только варны брахманов.

Война имела свои секреты.

Лук, копье, колесница, метательные чакры и дротики - всем этим о»- уже овладел. Но вдалеке маячил чудесный призрак: искусство Астро-Видьи - владение небесным оружием. Воеводы-панчалы приоткрыли лишь самый краешек этой огромной страны, где небо с грохотом обрушивалось на головы врагов, а лук извергал половодье раскаленных докрасна стрел, выкашивая вокруг все живое. Дроне и Друпаде дали лишь заглянуть в сокровищницу, позволили взять по одному маленькому изумруду - дротик Брахмана-из-Ларца возвращался после метания, Друпада же мог обратить в палицу слоновье стрекало - и крышку сундука захлопнули перед самым носом.

Воеводы дали бы больше - если б могли. Но большего они не знали и сами - в этом юный брахмачарин был уверен.

Небесное оружие также вызывалось единством Слова, Дела и Духа, превращая возможное в небывалое. Воин на мгновение должен был стать всеми четырьмя жрецами-Ритвиджами сразу, сосредоточиться в горниле битвы, произнести мантру вызова словно боевой клич- Что происходило после? Откуда бралось чудесное оружие? Как действовало? Боги ли вкладывали его в руки смертных?

У Дроны пока не было ответов на эти вопросы.

Но он узнает их, непременно узнает, как узнал сегодня у Учителя, каким образом жрец добивается нужного ему результата…

Наконец Дрона заснул.

И ему снова приснился сон. Тот самый. Сон-преследователь, сон-спутник… сон-проклятие. Всякий раз он менялся, прикидываясь иным, но было в ночном госте нечто, делавшее его узнаваемым.

…Гуща битвы вскипает бурой пеной, липнет к телу, делая его грязным, а душу - чистой, будто поцелуй девственницы. Первый звук, который ты слышишь, - твой собственный победный рев, когда тяжкая палица с хрустом опускается на череп врага, проминая медь шлема…

Желто-кровавые сгустки брызжут во все стороны - первым, что ты видишь, были именно они.

Обнаженный по пояс, с шипастой палицей в волосатых ручищах, ты крушишь направо и налево, без всякой воинской науки, одной силой и яростью, оглашая поле брани тигриным рыком. Враги падают под ударами, ноги скользят в месиве из праха и плоти, трусы пятятся, осыпая тебя издали дождем стрел, ливнем дротиков, а ты рычишь, словно из всех слов мира осталось только:

- Вперед!..

Звон, скрежет, вой боли, многочисленные царапины и порезы горят от жгучей ласки пота, и подруга-палица, любовница-палица, мать-палица пляшет танец Алого Рудры, делая жизнь жизнью, а смерть - смертью.

Так сражаются горцы-кираты с северных отрогов Кайласы, обители Шивы-Разрушителя, понятия не имея о высоком искусстве войны, но страшные в своей неукротимой ярости, когда дело доходит до рукопашной.

Так сражались твой отец и дед - выкрикивая имя Шестиликого Кумара, бога войны, семени Огня, вспоенного молоком Шестерых ведьм-кормилиц.

Так сражалась твоя сестра над трупом матери и тобой-младенцем.

И сейчас ты подобен предкам и родичам - чудом выживший ребенок, юноша-волк, мужчина-убийца, барбар, вождь трех кланов, для которого запах свежей крови - лучший аромат Трехмирья, а неистовство битвы - величайшее наслаждение, доступное смертному!

Треск ломаемых копий, гортанные вопли, шипение стрел, чудом вспарывающих густой от криков воздух, стоны умирающих… Боевой набат гремит в ушах, перекошенные бородатые лица одно за другим возникают перед тобой, чтобы разлететься вдребезги, на радость демонам Преисподней. Палица соколом летит по кругу, не встретив сопротивления, и ты запаздываешь с пониманием: промаха не было, просто впереди закончились люди, закончились враги, просто впереди началась победа!

- Вперед!..

И ты врываешься в сломанные ворота во главе орды соплеменников, изрыгая торжествующий клич.

Наверняка кто-то из защитников еще оставался в поселении, затаясь в тени с ножом в руках, готовясь Дороже продать последнее, что имел, но это уже была агония. Тебя охватывает новый азарт: добыча! Добыча-и женщины. Что раньше? Конечно, женщины! Добыча и так никуда не денется.

Волоски на коже дыбятся весенним подлеском.

Вперед!

Первый дом. Следы поспешного бегства: разбитый кувшин на полу, крышка ларца отброшена к стене, скамья опрокинута впопыхах… никого. Вновь улица.

Переулок. За углом мелькает край соломенно-желтого сари.

Не уйдешь! и догнал ее в три прыжка. Хрупкая девушка, подросток, воплощенная заря девичества - глупая, она пыталась спрятаться, забившись в узкую щель между домами! Твоя сестра скорее попыталась бы зарезать насильника или хотя бы вцепиться зубами в глотку того кто ломал ворота отчего дома, но это не твоя сестра. Это добыча.

И ты буквально выдергиваешь ее наружу, разорвав желтое сари, мимоходом скользнув жадным взглядом по обнажившейся груди, смуглому полушарию с крохотным бугорком соска…

Она кричала, пыталась вырваться - ха, истошный щебет иволги хочет остановить бешеную гридхру, пьяную от крови и похоти?! Рывком раздвинув ей ноги, ты вошел… нет, ворвался в запечатанное природой лоно, как врывался в разлом ворот, с неистовством зверя, почуявшего запах течки. И утробно заворчал, ощущая под собой содрогания упругого тела. Вскоре она уже не кричала, только всхлипывала тихонько, обмякнув под тобой, поняв всю тщету сопротивления. Экстаз! взорвался в тебе половодьем сражения, которое еще не успело стать прошлым, превратиться в воспоминание, ты судорожно сжал молодую плоть изо всех сил - вскрик, влажный хруст ребер, и зверь, взревев напое ледок от наслаждения, молча поднялся и пошел прочь в поисках следующей самки.

Задержавшись лишь для того, чтобы вспороть живот бесполезной уже добыче.

Пусть не рожает врагов.

Вскоре ты наткнулся на одного из своих соплеменников - широкоплечий усач занимался тем же, чем и ты сам несколько минут назад. Кажется, этому воину повезло больше: его жертва, полногрудая и широкобедрая молодуха, сладострастно стонала под тяжестью мужчины, заставляя усача взвинчивать ритм. Руки женщины ногтями вцепились в спину усача, оставляя красные полосы, и еще долго не хотели отпускать победителя, даже тогда, когда он устало выдохнул и сделал попытку подняться.

Ты отшвырнул в сторону соплеменника - вождь ждал ценя доблесть воина, но ожидание закончилось! - и медведем навалился на молодуху. О, она тебя не разочаровала! Трижды тело пенилось фонтанами блаженства, прежде чем ты с неохотой оторвался от женщины.

- Пойдешь со мной, - ухмыльнулся ты, вставая.

Женщина покорно кивнула и с лукавством улыбнулась в ответ…

Дрона был уверен, что знает имя этому сну, который раз за разом являлся к нему под различными личинами. Картины менялись, но суть оставалась неизменной: ярость, кровь и похоть.

Имя снам было одно: Искус.

Что ж, значит, он преодолеет его.

Брахман-из-Ларца ни на мгновение не сомневался в этом.

…я, Мародер из Мародеров, иллюзия во плоти, все и ничего…

Нет, не так.

Мара-Сновидец, Князь-Морок, зачем ты наказал меня за ничтожный проступок?.. Зачем ты подарил меня Опекуну Мира, наказав дважды?!

Нет, снова не так.

Странно, бессмертная душа живого существа, сокровенная частица, бредущая тропой воплощений через суету Трехмирья, - единственный товар, на который нет покупателя! Возможно, он придет позднее самый мудрый из купцов, но не сейчас. Жаль, искренне жаль, иначе я с радостью продал бы последнее, что осталось у опозоренного Мародера, чтобы никогда больше не подсматривать сны Брахмана-из-Ларца… Нет, снова не так.

Я продал бы свою душу за дар, который бы сделал эти сны моими.

Я, Мародер из Мародеров, иллюзия во плоти, все и ничего…

После визита Дроны мучился бессонницей, глядя в темный потолок ашрама. Иногда мне казалось, что взгляду моему давно пора пронизать крышу насквозь и устремиться к звездам.

Наверное, глаза мои в этот момент светились, как у хищника.

Я думал о своем ученике, и мне почему-то представлялось: вот он мечется в поту на смятом ложе, кусает губы, стонет, борясь с искушением сладострастного кошмара…

Я прекрасно понимал, что вижу бессмыслицу.

Брахман-из-Ларца, вне сомнений, спит сном праведника.

На спине.

Это обязательно - на спине.

Мальчик быстро взрослеет. Сегодня он пришел ко мне с вопросом, который положено задавать небу в самом конце жизненного пути. Ты рад, Жаворонок?!

Я Наездник Обрядов, выучил мальчика всему. Как и панчальские воеводы.

Дрона растет великим брахманом и великим воином. Но улыбаться мы его не научили. Мальчику нужен другой наставник. И я отлично понимаю: во всем Втором Мире существует лишь один человек, способный дать Дроне необходимое - от комментариев Вед и науки Астро-Видьи до…

Один человек.

Палач Кшатры, сын Пламенного Джамада по прозвищу Рама-с-Топором.

К утру я окончательно приму решение. Молодой послушник выйдет из Шальвапурской обители, держа путь в сторону Махендры, лучшей из гор, где обосновался обладатель Топора-Подарка. Обычно брахманы странствуют пешком, но я позволю гонцу добираться до Махендры любыми способами, которые он сочтет возможными.

Я надеюсь, что он успеет.

Что он отыщет Раму-с-Топором прежде, чем срок брахмачарьи Дроны подойдет к завершению и Брахман-из-Ларца покинет обитель.

В том, что Дрона ее покинет, я не сомневаюсь.

ГЛАВА VI НАЧАЛО БЕЗНАЧАЛИЯ

- Слушай, Дрона, я давно хотел тебя спросить… только давай честно, как на духу! Вот ты закончишь Брахмачарью, выучишься жреческому делу - ну, Веды Веданги, обряды… Погоди! А зачем тебе вообще было учиться? Ты ведь с пеленок все на свете знаешь Брахма ты наш!

- Не все, - коротко и, как всегда, серьезно бросил сын Жаворонка.

- Ну хорошо, пусть не все. У тебя голова, как гора Меру, доучишь, чего не знаешь! А дальше? Дальше что?!

- Уйду из обители, - не задумываясь, ответил Дрона. - Мир велик, учителей много. Знания добродетельного брахмана мне дадут Хотравахана и его люди, а остальное я найду сам.

- Станешь капаликой перехожим?! - В голосе Друпады, обещавшем со временем превратиться в настоящий царственный бас, прозвучал брезгливый ужас. - Чаша из черепа, мазь из пепла от сожжения трупов, оргии на кладбищах… Бр-р-р!

- Капалики - они все шиваиты. Причем шиваиты-ортодоксы. Я искренне чту Синешеего Шиву, но и остальных богов я чту…

Сперва Дрона явно хотел сказать "не меньше". Но оборвал сам себя, подумал и поправился:

- Чту соответствующим образом. Я буду странником-аскетом. И заодно стану искать наставников воинского искусства. Здесь мне не получить желаемого.

- Тебе что, не нравятся наши воеводы?! - Друпада даже остановился, уязвленный в лучших чувствах. - По-твоему, они плохие учителя?

Царевич знал, что в ответ услышит правду - Дрона никогда не врал.

Ни ему, ни другим.

Юноши уже полдня бродили по лесу, время от времени практикуясь в метании дротика, который прихватил с собой Дрона. От обители они отошли не слишком далеко, но эта часть леса выглядела дикой и незнакомой. Впрочем, царевич твердо знал: бояться чего бы то ни было, тем паче лесной чащи, ниже достоинства кшатрия. Брахман-из-Ларца же вообще не понимал смысл понятия "страх".

Это не значит, что Дрона был отважен. Это значит… Закон должен быть соблюден, Польза должна быть несомненна, а остальное - чепуха, призрак, видение города гандхарвов над утренним озером.

- Наши воеводы тебя плохо учили?! - повторил Друпада, и щеки Панчалийца порозовели от прилива крови.

Дрона ответил чуть погодя, с интересом оглядываясь по сторонам.

Друпада последовал его примеру.

Узловатые стволы деревьев-калек стояли здесь редко, смотрясь отдельными памятниками всем мученикам Трехмирья. Безумное переплетение ветвей над головой, скрученных двойными спиралями, вниз свисают лианы-дурманки, поросшие бородой серо-зеленого мха, землю устилают гнилые плоды чернильного ореха и миробалана, резкий аромат исходит от островков травы Вишалья-Карани - лучшего средства от змеиного яда…

И птицы почему-то молчат.

- У панчалов прекрасные воеводы, царевич. Но никто не в силах отдать больше, чем имеет сам. Я благодарен им, но хочу большего.

- Ну, допустим, - не отставал Друпада, все же слегка обидевшись. - Обойдешь ты Вселенную, выучишься… А потом?

- Потом я осяду на одном месте и займусь делом, положенным брахману. И буду копить духовные заслуги для следующих воплощений.

- Следующие воплощения! - фыркнул царевич. - Впереди целая жизнь, а он о следующей думает! Вот я, к примеру, стану царем, укреплю нашу державу, процвету… в смысле добьюсь процветания… В этой жизни, в этой, и ни в какой другой! Слушай, а иди-ка ты ко мне родовым жрецом-пурохитой! Я - царь панчалов Друпада Великий, ты - Идущий Впереди, Дрона Мудрый! Здорово! Прижмем Грозного к ногтю, загоним его в Слоноград, заключим союз с Шальвой, взбунтуем "Десять Крепостей", потом кашийцев… Стану я Чакравартином-Колесовращателем, а ты при мне главным советником! Заслуг накопим - на сотню райских миров хватит, не то что на следующее воплощение!

- Благодарю, царевич! Но твои слова мне кажутся опрометчивыми. Заботясь о сиюминутном, не следует забывать: впереди у каждого из нас долгий путь! И он зависит от сказанных нами слов не меньше, чем от совершенных поступков.

- Отлично сказано, парень! - рыкнули в ответ из чащи.

Кусты затрещали, и на поляну выбрался зверь. Нет, человек. Нет, все-таки зверь! Или…

- Ты кто такой, невежа? - надменно поинтересовался Друпада, как и подобает наследнику престола. - И зачем вторгаешься в чужую беседу?

При этом царевич, однако, зашарил на поясе, ища рукоять ножа. И придвинулся поближе к Дроне.

Сын Жаворонка, в свою очередь, с интересом разглядывал пришельца и, сам того не замечая, взвешивал на руке дротик.

Который умел возвращать обратно после метания.

- Это я у вас должен спросить, кто вы такие! - рявкнуло существо, присев на задние лапы. - Приперлись, понимаешь, в мой лес, невежей дразнятся… вопросы задают, умники! И дротиками грозятся… Ты мне еще помаши этой ковырялкой, помаши, я ее тебе в глотку запихаю! Понял?! Запомните, бродяги: вопросы здесь задаю я! А насчет дротика - это мы мигом исправим…

И существо скороговоркой забормотало себе под нос какую-то несуразицу.

Дрона сразу узнал жертвенную формулу из Яджур-Веды, но он и не представлял, что ее можно так перекрутить и исказить. Похлеще, чем перекручены над головой ветки-уроды! Он даже шагнул было вперед, чтобы вслушаться в хриплое бормотание, понять, разобраться… но не успел.

Друпада с удивлением и тревогой взглянул на своего товарища: тот вдруг застыл, словно окаменев, и, казалось, даже дышать перестал.

- Порядок! - удовлетворенно рыкнул незнакомец, облизываясь.

Язык у него был на редкость длинный и розовый. Сокровище, не язык.

- Пор-р-рядочек! Ну, как вам мой замечательный яджус? Обездвиживает любого смертного, рожденного женщиной! Постой, герой, постой, подержи свой дротик… Ну а с тобой, кр-расавчик, мы сейчас поговорим. - И хозяин леса направился к попятившемуся Друпаде.

По дороге незнакомец все время менялся. Вот еще на предыдущем шаге он больше всего напоминал здоровенного тигра, который удосужился встать на задние лапы и нацепить на полосатые плечи человеческую голову. А сделал шаг, и тело у него почти человеческое, разве что шерстью поросло, зато башка уж точно тигриная - скалит в усмешке желтоватые клыки, сверкает глазищами-топазами… Махнул когтистой лапой - глядь: а это уже обычная рука, зато теперь хвост тигриный по траве волочится, и не поймешь - то ли в глазах рябит от черно-рыжих полос, то ли майя-иллюзия морочит, насмехается…

- Кимпуруша[86] - сдавленно прошептал царевич, Упираясь спиной в корявый ствол.

- Он самый! - радостно оскалилась ему в лицо пасть. - Узнал, красавчик?! Итак, я жду ответа: кто вы такие и чего шляетесь в моем лесу?

Друпада благоразумно решил на время забыть о Гордости и ответить кимпуруше.

К чему понапрасну злить оборотня?

- Мы из Шальвапурской обители. Спутника моего зовут Дрона, сын Жаворонка, а я…

- Птенчик, стало быть, - хмыкнул кимпуруша перебив Друпаду и опуская на плечо царевичу тяжкую лапищу, отчего Друпада невольно присел. - Ладно птенчик пускай постоит там, а с тобой мы побеседуем красавчик! Кто здесь вопросы задает, еще помнишь?

- Помню, - честно ответил Друпада. - Ты.

- А кто на них отвечать будет, знаешь?

- Понятия не имею. - Друпада слегка осмелел решив: раз оборотень вступил в беседу, то возможное поедание двух юношей отменяется.

Или по крайней мере откладывается.

- Сейчас поимеешь! - раскатисто захохотал кимпуруша. - Ты и ответишь, красавчик! С чувством, о толком, с расстановкой! Дошло?!

Дошло не сразу. Сбивало обращение "красавчик". Знаете ли, с таким неприятным "р-р-р" и финальным "чик!".

Будто ножом по горлу.

- Я?! А… о чем ты хочешь спрашивать?

- О вечном! - торжественно сообщил оборотень, убрал лапу с плеча царевича и отодвинулся на пару шагов.

Видимо, чтобы лучше разглядеть собеседника.

Стоит ли с ним о вечном толковать?

- Было мне вчера, понимаешь, видение. Или вещий сон. А ежели тебе такие слова не по нутру, то считай знамением и бросай моргать, красавчик! Привиделось, понимаешь, что в прошлом рождении был я повелителем вольных гандхарвов по имени Вишвендра, потомком великого Вишвавасу[87]. Но за преступную связь со многими замужними женщинами, богинями, демоницами, а также самками различных зверей…

Кимпуруша мечтательно облизнулся и всхрапнул от удовольствия.

- Короче, был я проклят божественным мудрецом Лучшеньким. Вот не помню: то ли я жену у него отбил, то ли дочку, то ли корову Шамбалу… Ладно, оставим! Был я, понимаешь, проклят и осужден родиться на земле в облике кимпуруши. Вот в таком… - Оборотень придирчиво оглядел себя с ног до головы и, похоже остался удовлетворен осмотром. - Да, именно в таком.

- Ну и?.. - не выдержал церевич.

- Не нукай! Не запряг, - огрызнулся оборотень. - Так о чем это я? Ах, да! Вот, значит, теперь в таком облике и живу.

- А ты точно был гандхарвом? - на всякий случай поинтересовался Друпада, чуявший, что весь этот разговор кимпуруша завел неспроста. - Мало ли чего по ночам снится! Может, переел на закате, вот оно и сказалось!

- Точно! - заверил его тигрочеловек. - Был гандхарвом! Песни до сих пор люблю. Хочешь, спою?

- Может, после? - с надеждой осведомился Друпада.

- Можно и после, - покладисто согласился оборотень. - На сытый желудок и поется веселей… Баб опять же люблю, совсем как Вишвендра! Часто люблю. И всяких. И по-всякому. Тех, которые совсем бабы, тех, которые не совсем бабы, иногда тех, которые совсем не бабы… а также с хвостом и без. Ну и еще там…

Отставной гандхарв не стал уточнять, кого он еще любит и как.

А Друпада не стал переспрашивать. Было ясно, что кимпуруша любит всех, кого ему удается изловить. Пищу тоже можно сперва любить, а потом кушать.

Впрочем, вслух этого царевич не сказал.

- Так что склонности есть, - подытожил оборотень. - Но не это главное! Главное, понимаешь, другое. Явился мне в вещем сне тот самый мудрец Лучшенький, что меня проклял! Живьем приперся, о трех головах и шести руках, и объявил в три глотки: мол избавишься ты, приятель, от проклятия и вновь станешь повелителем гандхарвов! Только сперва должен ты съесть заживо достойного юношу благородного происхождения, выслушав предварительно ответы на свои вопросы. Понял, красавчик? Или повторить?

- Странное искупление! - выдавил Друпада, чувствуя, как в желудке начинает подтаивать кусок льда. Слушать от других байки про встречи с чудовищами-недотепами и смертельную игру в вопросы-ответы было гораздо интересней, чем участвовать в них самому. Опять же…

Государству панчалов из-за похотливого гандхарва и прихоти мудреца Лучшенького светила потеря наследника.

- Странное, - со вздохом согласился оборотень. - Ну, съесть кого - это еще понятно. Так ведь обязательно благородного происхождения! Вопросы опять же… Но мудрецу виднее. С трех голов смотрит… Так что разуй уши и слушай вопросы. Вопрос первый: как стать знатоком Вед? Как… это… пострига… постигается великое? Как обрести сподвижника? И откуда черпается мудрость?

Закончив сию тираду, которая явно далась ему с трудом, кимпуруша облегченно вздохнул. Убрал со лба тигриную шерсть, обнажив вполне человеческую кожу, вытер вспотевший лоб и снова оброс шерстью.

- Это один вопрос или четыре? - уныло поинтересовался Друпада.

- Один! Но из четырех частей! - с раздражением фыркнул оборотень. - Ты что, совсем дубина? Таких простых вещей не понимаешь, да?

На "дубину" Друпада обиделся. Все-таки имя Друпада, сиречь та же "Дубина", но изреченное на благородном языке, существенно отличалось, на взгляд царевича, от дубины вульгарной, да еще на гнусном диалекте Пайшачи. И Друпада решил: если они с Дроной благополучно выберутся из этой передряги, то он непременно учинит охоту на зловредного оборотня.

Лично подстрелит его из лука.

Но не насмерть - чтобы потом отыграться, вдоволь позадавав кимпуруше дурацких вопросов.

Однако сейчас пора было отвечать самому. Друпада придал себе сосредоточенно-серьезный вид, копируя манеру одного из младших наставников обители и приступил к ответам.

- Изучить Веды просто: читай их каждый день - и станешь знатоком, - уверенно начал царевич. - Великое же достигается… достигается…

- Подвижничеством, - долетел до ушей Друпады едва слышный шепот.

- …Подвижничеством! - ни секунды не колеблясь, возвестил царевич, даже не задумавшись о том, кто подсказал ему ответ. - Сподвижника обретают…

- Стойкостью. - Шепот донесся более явственно, и оборотень мигом навострил уши.

- …Стойкостью, - повторил Друпада вслед за тайным подсказчиком, решив, что наследнику панчалов помогает само небо.

А кто ж еще?

- А мудрость черпается в почитании старших, - закончил подсказчик уже в полный голос.

И Друпада с кимпурушей разом повернулись к Дроне, застывшему соляным столбом.

- Ты чего подсказываешь?! - изумился-возмутился оборотень. - Я ж тебя заклял! Яджусом…

- Ты сам говорил, что этот яджус только обездвижививает. А на способность говорить он, судя по всему, не действует, - невозмутимо пояснил Дрона. - Язык у меня, правда, еле ворочается, но говорить я могу, как видишь.По гладкой, как всегда, речи сына Жаворонка отнюдь не было заметно, что язык у него "еле ворочается".

Ишь, какой у нас птенчик разговорчивый попался! - ухмыльнулся оборотень, хитро сощурив плотоядные глазищи. - Ладно, будем считать, первый вопрос! худо-бедно исчерпан. Вопрос второй. Кимпуруша напряженно задумался. Его звериный лоб пошел складками, которые в точности совпадали с черными и рыжими полосками.

- Каково величайшее из сокровищ? Какова величайшая из ценностей? Каково величайшее из приобретений? В чем состоит величайшее счастье? Уф-ф-ф!

Друпада не успел даже рта раскрыть, как Дрона заговорил, словно отвечая наставнику в Обители:

- Величайшее из богатств - мудрость, величайшая из ценностей - знание Вед. Величайшее из приобретений - здоровье, величайшее счастье - в удовлетворенности. Достаточно?

- Да я ж не тебя спрашивал! - опешил оборотень.

- Но и не сказал, к кому именно обращаешься, - спокойно возразил Дрона.

- Хорошо, - с подозрительным терпением согласился тигрочеловек. - Сейчас я обращаюсь конкретно к нему! - И однозначно ткнул лапой с выпущенными когтями в сторону Друпады. - Третий вопрос: каково бхута вы, люди, терпеть не можете нас, кимпурушей?!

Было видно, что ответа оборотень ждет с живейшим интересом.

Сомнительно, чтобы автором вопроса был божественный мудрец Лучшенький, обладатель прекрасной коровы Шамбалы.

- А вот не ловили б вы в чаще мирных путников и не мучили их вопросами, угрожая съесть, вас бы и любили больше! - злорадно ответил царевич.

- Так мы ж тово… не всех спрашиваем! - растерялся кимпуруша. - Можно даже сказать, почти никого и не спрашиваем. Обычно сразу едим. Опять же не всех, понятно! А вообще мы это… мирные мы, олешков кушаем, газелей всяких, антилопчиков! Ежели б нас с копьями не лезли, так и мы…

- Вы похожие, но иные. Ракшаса или киннара человеком не спутаешь, а вы, оборотни, слишком похожи на нас. Потому-то вас боятся и относятся с недоверием. Будь вы и впрямь мирными, как ты говоришь, вас бы все равно не любили. Это несправедливо, но это так. Впрочем, вы платите людям взаимностью.

Сперва оборотень молчал, переваривая услышанное. Как-то даже позабыл, что Дрона снова влез со своим ответом, когда его никто не спрашивал.

- Наверное, ты прав, - задумчиво проговорил он и вдруг словно очнулся. - Ладно, следующий вопрос!

- Да сколько их у тебя?! - возмутился Друпада.

- Сколько надо, столько и есть! - отрезал кимпуруша. - Итак… как там этот плешивый мудрец говорил?.. Ах, да! Что отринешь - то и… Нет. Что отринешь - и станет радостно? Что отринешь - и не останется горечи? Что отринешь - и станешь богат? Что отринешь - и будешь счастлив?

Выпалив это почти без запинки, кимпуруша устало поник в ожидании ответа.

"А он опять забыл уточнить, к кому обращается!" - с надеждой подумал Друпада, которому ответы не шли в голову.

И действительно, педантичный Дрона не преминул воспользоваться просчетом оборотня:

- Отринешь гордыню - и станет радостно, отринешь гнев - и не останется горечи. Отринешь страсть - и станешь богат, отринешь вожделение - и будешь счастлив.

- Опять ты со своим языком! - напустился кимпуруша на Дрону. - Лезешь впереди отца в Нараку!

- А ты опять не сказал, кого спрашиваешь, - равнодушно заметил Дрона.

- Ну вот, из-за тебя, трепача, все вопросы кончились, - с унынием пробормотал оборотень. - Что теперь делать? У-у, умник! Тебе что, больше всех надо?

Похоже, кимпуруша совсем забыл, что ему самому надо для полного счастья еще съесть юношу благородного происхождения. Но Друпада даже не успел порадоваться этому обстоятельству. Он вдруг увидел, как резко закостенело, превратись в обтянутый кожей череп, лицо Дроны. Даже цвет глаз изменился: они посветлели, из черных став стальными, и чуть ли не начали светиться.

"Больше всех… - беззвучно шепнули губы сына Жаворонка, словно Дрона искал недостающие слова и никак не мог найти. - Больше… больше всех…"

И скулы его отвердели.

- Теперь ты должен съесть достойного юношу благородного происхождения. - Голос молодого брахма-чарина стал резким, скрипучим и нечеловечески размеренным.

- Я? - опешил кимпуруша, разом забыв о первоначальных намерениях.

- Ты выслушал ответы на вопросы. Теперь ешь. Друпада отказывался верить своим ушам. Да и глазам - тоже. По всему выходило: приятель Дрона неожиданно рехнулся и теперь своими руками (вернее, языком!) готовил им могилу в утробе оборотня.

- Так ведь я его спрашивал, а отвечал ты! - Оборотень был сыт или не считал возможным есть кого-то "не по правилам".

Друпада машинально сглотнул, закашлялся и проникся к кимпуруше симпатией.

- Лучшенький сказал тебе: "…съесть заживо, предварительно выслушав ответы на свои вопросы". А кто именно должен тебе отвечать, мудрец не сказал.

- Ну, не сказал, - растерянно согласился кимпуруша.

- Ответы ты выслушал. Теперь тебе надо съесть юношу. Живьем. И тогда ты снова станешь повелителем гандхарвов.

- Ладно. Убедил, законник, - все еще без особой уверенности кивнул оборотень. - Ну и кого ж мне из вас есть? Тебя, что ли, птенчик? Или этого оболтуса? Давай советуй, раз ты такой умный!

- Можно, конечно, и меня, - на полном серьезе и уже благожелательно ответил сын Жаворонка. - Но тогда гандхарвом тебе никак не стать, а уж ад будет точно обеспечен.

- Это почему? - заинтересовался тигрочеловек.

- Я брахман по рождению. А за съеденного брахмана полагается…

- Знаю, знаю, что полагается! - замахал на него лапами кимпуруша, сообразив: юноша сейчас начнет в подробностях перечислять адские пытки, причитающиеся убийцам брахманов. - Слыхал: грохнул Индра Вихря, дракона-брахмана, а из того вылезла Дваждырожденная Смерть и давай гонять… Так с тех пор и гоняет, кто брахмана кончит! Ты лучше говори, кого мне тогда есть?

- Его, - не моргнув глазом, сообщил Дрона. Друпада подумал, что ослышался.

- Кого? Вот этого бездаря?

- Этот юноша подходит тебе как нельзя лучше. Без сомнения, достойный и благородного происхождения.

Друпада понял, что слух его не подвел. В ярости сжав кулаки, царевич стал лихорадочно оглядываться по сторонам в поисках хоть какого-нибудь оружия. Лучше всего хорошего полена, которым можно было бы приласкать по темечку людоеда-оборотня, а заодно и словоохотливого Дрону.

Однако ничего подходящего на глаза не попадалось.

- Не знаю, может быть, он и благородного происхождения, да только в вопросах ни бельмеса не смыслит! - не сдавался кимпуруша. - В отличие от тебя.

- Он совершенно правильно ответил тебе, как стать знатоком Вед.

- Но это была только часть вопроса! - Хорошо. Хочешь, он четко, внятно и достойно ответит на еще один твой вопрос? - Хочу!

- Подойди сюда, я скажу тебе, что спрашивать. Друпада бессильно наблюдал, как кимпуруша под ходит к застывшему Дроне, склоняет к его губам косматую голову, внимательно слушает…

Поначалу у царевича еще теплилась слабая надежда, что все это какая-то хитрость Брахмана-из-Ларца. Но надежда быстро таяла, как брошенный в огонь лед с вершины Химавата.

Кимпуруша выпрямился и, стоя рядом с Дроной который ростом был чуть ли не по грудь оборотню рявкнул:

- Отвечай, дубина, кто ты есть такой, какого рода и как твое имя?!

Плечи Друпады распрямились сами собой, царевич гордо шагнул вперед и рявкнул не хуже тигрочеловека:

- Сам ты дубина! А я - царевич Друпада, потомственный кшатрий и наследник престола великого государства панчалов!

Кимпуруша опешил, а Дрона не преминул заметить:

- Я же говорил тебе: достойный юноша благородного происхождения. Лучшего тебе и не сыскать. И на вопрос ответил.

- Ну что ж, будем есть, - со вздохом развел лапами оборотень и направился к Друпаде.

Когда он прошел половину пути, Дрона как ни в чем не бывало шагнул вслед за оборотнем.

И одним точным движением вогнал свой дротик в основание черепа кимпуруши.

Тигрочеловек даже не успел понять, что умирает. Он просто споткнулся, упал мордой вниз и больше не поднялся.

- Ты… как ты… он же наложил на тебя заклятие! - Друпаде хотелось сказать Дроне очень многое, но сейчас все смешалось в голове царевича, и он с трудом подбирал слова.

- "Этот яджус обездвиживает любого смертного рожденного женщиной", - процитировал Дрона. - А я не рожден женщиной, как тебе известно. Я Брахман-из-Ларца.

- Так ты… притворялся?!

- Я не притворялся. Я просто стоял и не двигался. Он мог бы догадаться, еще когда я заговорил, но он не догадался.

- Так какого бхута ты не прикончил его раньше?

- Раньше было нельзя. Он не нападал на нас. Он не пытался съесть ни тебя, ни меня. Он просто задавал вопросы. Но как только он открыто направился к тебе, я получил право помощи. Вспомни: я не кшатрий, я брахман и не могу убивать без должного повода. Таким образом Закон был соблюден, и Польза несомненна.

Друпада потерял дар речи. Противоречивые чувства боролись в его душе. С одной стороны, Дрона только что уговаривал оборотня съесть его, Друпаду, хотя никто сына Жаворонка за язык не тянул. Но, с другой стороны, едва оборотень вознамерился последовать этому гнусному совету, как Дрона немедленно лишил кимпурушу жизни, не дав даже приблизиться к наследнику панчалийского престола.

Весы в душе Друпады отчаянно раскачивались, грозя разлететься вдребезги. Но одно царевич уже знал точно: никогда больше не сможет он доверять как другу маленькому Брахману-из-Ларца.

Ибо путь, которым Дрона следовал Закону и Пользе, был для царевича непостижим.

- Ну что, пошли хворост собирать? - поинтересовался Дрона.

- Зачем?

Царевич, изумленно моргая, глядел на приятеля. Прямо на глазах Друпады одинокие серебряные нити сплелись в смоль кудрей Брахмана-из-Ларца - длиных, как и положено ученику. Складка меж бровями залегла глубже, налилась тенями, и бороздки морщин легкой сетью пали на гладкий лоб.

"Больше всех…" - в последний раз шепнули губы Дроны, на миг зажив собственной жизнью, и умолкли.

Недостающие слова отказались лечь на язык сына Жаворонка, лицо которого только что повзрослело лет на десять.

- Зачем? - повторил Друпада, плохо понимая, что имеет в виду.

- Как зачем? - искренне удивился Брахман-из-Ларца. - Для погребального костра, конечно. И они пошли собирать хворост. Но по возвращении тело кимпуруши ими найдено не было. Лишь в горних высях, удаляясь, хлопали крылья, и звонкий голос вовсю распевал неизвестный юношам гимн.

…Две гряды холмов рукавами охватывали ложбину. Словно грозный Индра, Владыка Тридцати Трех, в неистовстве боя загнал сюда остатки народа дайтьев-ги-гантов, чтобы ударами ваджры вколотить в землю по обе стороны от себя.

Воронье пронзительно каркало над головами несчастных, успевшими обрасти за века шевелюрой сосен и ложного тика.

Горе побежденным!

И небо текло свинцовой дремой.

Дрона медленно шел по ложбине. Босые ноги переступали с камня на камень, руки почти не раскачивались в ритме ходьбы, вольно свисая вдоль туловища, и юный брахмачарин напоминал одного из воронов. Бывает: отбился от стаи, скачет внизу в поисках поживы… бывает. В агатовых глазах восемнадцатилетнего юноши не было страха - только спокойный интерес. Он ни на минуту не забывал: на самом деле сейчас его тело сидит сиднем у порога ашрама, скрестив ноги и выпрямив спину, предаваясь медитации-очищению. Впервые испробовав Сосредоточение-без-цели, не для успокоения души, не для проникновения в тайну, не для…

Ни для чего.

Из всех видов медитаций - самый сложный.

Попробуй перестать думать, разучиться хотеть, ослепнуть душой, оглохнуть рассудком… Ну как?

Скоро придет час последних испытаний, скоро учение в Шальвапурской обители завершится, выпуская его в новую жизнь…

Скоро.

Закон соблюден, и Польза несомненна.

И все-таки: холмы, воронье, свинец над головой…

Во время многочисленных медитаций, в час совершения обрядов и молений, Дрона видел многое. Лотос вырастал из его пупка, Великое Древо тянулось ввысь, пустив корни в его темя, клейкая сеть опутывала Ми-родержцев, легенды становились реальностью, расцвечиваясь тысячей красок - фейерверк, драгоценная россыпь видений! Но здесь все было тускло и серо. Обыденность, ради которой не стоит прилагать усилий. Холмы, воронье… ноги шаг за шагом несут их хозяина по грязи, методично обходя лужи, и зябкая сырость пробирает до костей.

Здесь очень просто и очень грустно.

Последняя мысль была чужда Брахману-из-Ларца. Мысль-самозванка. Мысль-воровка, забравшаяся в оставленный без присмотра дом. Привычным усилием воли он очистил сознание от непрошеных гостей, и почти сразу впереди сверкнула белизна.

Грязь переходила в снег.

Шаг, другой, десятый… Босые ступни вскоре обожгло лаской гималайских ледников.

Перед юношей, наполовину превратясь в сугроб, лежал мертвый слон. Боевой слон, зверь-крепость Древки копий и оперенных стрел щетиной торчали из лобных выпуклостей и основания бивней животного, жилы на ногах-стволах были безжалостно перерезаны. Хоботом слон в падении придавил погонщика, и тот скорчился рядом, плодом в утробе, судорожно зажав стрекало в окостеневших пальцах.

Дрона присел на корточки, с отрешенным любопытством разглядывая мертвого человека.

У погонщика был тонкий хрящеватый нос и пронзительно-черные глаза, пламя которых не сумела пригасить даже смерть. Волосы его заплетались в косу с пушистым кончиком, и жилистое тело последним усилием тянулось на свободу.

Чуть поодаль, бесстыдно выпятив страшные ожоги крестца и ягодиц, валялись двое пехотинцев в мятых панцирях "Стражей колес" - бритоголовые, с седыми чубами, могучие телом… и у каждого в ухе каплей крови отливал рубин.

Близнецы?

Странно… более чем странно.

Машинально Дрона отметил: убитый погонщик чем-то похож на него самого. Только ростом повыше… был повыше. А так сухой, жилистый, словно проволочная плеть, и коса его подобает скорее отшельнику-Jаскету, нежели вожатому боевого слона.

- Кто ты? - тихо спросил Брахман-из-Ларца у покойника.

Тот не ответил, вцепившись в стрекало.

Стая ворон билась в тенетах неба, исходя хрипом.

И искры гуляли по белоснежному савану.

Через дюжину шагов обнаружились руины сразу двух колесниц. Мертвые лучники сползли на борта, одного возницу выбросило прочь, и он ткнулся щекой в наполовину подтаявший снег, другой обнимал труп лошади, как если бы вернулся к молодой жене. На этот раз Дрона долго стоял вплотную, и в нем мало-помалу закипало желание понять. Другого сыну Жаворонка не было дано.

Поле брани расстилалось перед ним, запорошенное снегом поле… одно на двоих.

- Кто вы? - еще раз спросил он у молчания.

Ответ медлил.

Он двинулся дальше, не задерживаясь у тел слонов и лошадей с мулами. Пристально вглядывался в лица: убитые стрелки, мертвые пехотинцы, сожженные копьеносцы, пращники с оторванными руками, рассеченные до пояса всадники, обладатели палиц и секир… Наконец Дрона остановился и присел на бугорок, чистый от снега. Он никак не мог понять, почему Сосредоточение-без-цели привело его именно сюда? В тусклый предел, где солнце подобно вареному желтку, где снег погребальным саваном устилает вечно мертвых, где смерть завершила жатву и удалилась восвояси, а новая жизнь медлит прийти за урожаем… В край, где Закон опрокинут в снег, а от Пользы остались лишь ошметки гнилой плоти! Что делать здесь юному брах-мачарину из Шальвапурской обители? Что делать здесь сыну Жаворонка, Брахману-из-Ларца - здесь, где не было ни Закона, ни Пользы?!

Дрона уже успел понять, что великое множество убитых на самом деле складывается из двух людей: чубатого гиганта с серьгой в ухе и жилистого аскета с волосами, туго заплетенными в косу. Это не удивило юношу - здесь все от начала до конца было достойно Удивления.

Все - и значит, ничего.

Дрона прикрыл глаза и позволил рассудку задремать.

Поначалу мир оставался прежним. Настоящий Дрона сидел на пороге своего ашрама, углубившись в медитацию, Дрона-Тайный сидел посреди царства смерти, невозмутимо глядя в глубь самого себя, и вскоре ему показалось, что побоище вокруг тоже глядит в него.Пронзительными глазами, в глубине которых пенилось агнцами-барашками пламя адской бездны Тапаны.

Спустя миг ему почудилось иное: вот он уже не сидит, а идет, идет след в след за учителем через.. через Начало Безначалья. Мертвая тишина царит кругом, лишь изредка она взрывается оглушительным карканьем воронья - и вот снова молчание и шарканье шагов.

Учитель менее всего походил на старого Хотравахану, равно как и на любого из брахманов обители. Это был убитый погонщик, который первым встретился Дроне на снежных просторах.

Аскет-воин.

И коса с пушистым кончиком мерно раскачивалась в такт ходьбе. Дрона встал и направился прочь. Через Начало Безначалья - домой. Теперь он знал, как называется это место, которое любой другой в его положении назвал бы страшным или проклятым, он знал подлинное имя тем тайным знанием, что не требует проверки или подтверждения.

Он просто знал.

Уходя, Дрона представил, как поле боя оживает за его спиной. Нет, не процессией мертвых тел, радостью упырей-пишачей! Оживает пламенем былой схватки, смерчем празднества битвы, грохотом и звоном, криками и лязгом…

Так это бывало в снах-искусах.

Вот: повсюду в беспорядке разбросаны одежды, украшения и оружие героев, а также знамена и доспехи. Тела пестреют золотом и сталью, обагренные кровью, они подобны грядам облаков, несущих молнии. Неисчислимые безглавые туловища еще встают сгоряча, тщетно пытаясь вернуться в пучину свирепого боя, -и плотоядные твари пируют, не страшась живых воинов. Лучники, обученные искусству Дханур-Веды, неистово домогаются победы, другие же ратники в пылу гнева убивают друг друга обоюдоострыми мечами, дротиками, метательными копьями и пиками, трезубцами и боевыми серпами, булавами и палицами…

Дрона вздохнул и пошел дальше.

Он не знал, что за его спиной медленно тает снег. Течет ручейками, омывая тела убитых людей и животных отчего кажется, что все они шевелятся. Пытаются встать, вернуться к существованию, наполнить пространство стрелами, огласить поле кликами - замедли шаг гость из Второго Мира, вернись… Брахман-из-Ларца уходил, но стоило ему оглянуться, и он увидел бы: лица и тела половины воинов миг за мигом, черта за чертой становятся иными - щуплые, низкорослые, с высокими скулами и взглядом, напоенным черным покоем, они все более походили на живых.

На конкретного живого.

Зеркало шевелилось за спиной Дроны, и вороний грай наотмашь бил в спину.

Нет.

Он не обернулся.

Будучи уверенным, что сумеет вернуться сюда, когда только пожелает.

Если так - к чему оборачиваться?

С дальнего холма за крохотной фигуркой наблюдал человек.

Худой, жилистый, он теребил сухими пальцами кончик собственной косы, и взор его тек жидкой смолой.

- Удивительно, - наконец сказал человек сам себе.

И повторил после долгого молчания:

- Удивительно. Шутишь, Синешеий? В следующий раз бери брахмана, да? Или…

Не договорив, человек подобрал с земли топор на Длинном древке и начал спускаться с холма.

На полулунном лезвии, горбя холку, беззвучно мычал белый бык.

Я старый дурак.

Я старый чувствительный дурак, восьмидесяти пяти лет от роду, который так и не научился сдерживать свои чувства.

Я плохой брахман.

Вон он, хороший брахман, идеальный, наилучший из возможных, идет по территории обители, прощаясь и благодаря всех. Да, он не минет никого, каждому сказав строго отмеренное количество благочестивых слов… Закон будет соблюден, а Польза несомненна.

Ко мне он подошел первому.

Срок брахмачарьи истек, и он искренне поблагодарил своего Гуру, почтил Наездника Обрядов, припав к моим стопам, и так же спокойно он сказал, что идет искать знаний и заслуг, которых не нашел в здешней обители.

Он всегда говорит правду.

Неделю назад нашу обитель покидал Друпада-Панчалиец. Покидал пышно, во главе явившегося за ним эскорта из многих колесниц, всадников и даже трех слонов. Наследник раджи Шальвы тоже вернулся от панчалов - рослый красавец с длинными, как у девушки, ресницами и способностью краснеть по поводу и без повода. Они были совершенно разные: Друпада и Шальвея[90], порыв и смущение, огонь и вода - но оба: являлись залогами будущего союза двух государств,

Союз опоздал, потеряв всякий смысл, только им об этом забыли сказать.

И не мне разочаровывать великих царей. Обитель щедро одарили, я же выслушал прощальные речи Панчалийца, где он утверждал, что никогда не забудет меня и годы, проведенные в обители.

Первое было ложью, второе - возможно, правдой. Потом Друпада прощался с Брахманом-из-Ларца.

- Уйдешь странствовать? - спросил он, явно имея в виду какой-то их давний разговор.

- Да, - сказал Дрона.

- А может, все-таки лучше ко мне? В Идущие Впереди?

- Не сейчас, - сказал Дрона. - Когда-нибудь…наверно.

Их взгляды встретились.

- Закон соблюден? - криво улыбаясь, бросил Панчалиец. - И мы больше не увидимся? Или…

- Кто знает!

- Друзьями? Врагами? Равнодушными?

- Кто знает! - еще раз повторил сын Жаворонка.

И, коротко поклонившись, удалился - он обещал младшему наставнику помочь в составлении комментариев к "Гимну постройки".

Он всегда говорит правду.

Друпаде он тоже сказал правду, хотя я бы предпочел ложь. Ложь о том, что они обязательно встретятся, и непременно искренними друзьями, и будут рука об. руку идти стезей добродетели.

Увы, он никогда не лжет, маленький Брахман-из-Ларца…Я стою на пороге ашрама, смотрю вслед сыну Жаворонка, и слезы наворачиваются на глаза. Старческий взор, и без того подслеповатый, мутится, мир покрывается стеклистой пленкой, солнце походит на желто-коричневый сердолик, а деревья сливаются в стену небывалого дворца, чья крыша - небо.

Он уходит прямиком туда. В небо. Его путь, прямой и ровный, вне сомнений, приведет Дрону в райские сферы.

Откуда он и пришел к нам.

Почему же мне так грустно?

Не потому ли, что мой гонец вчера вернулся от отрогов Махендры, лучшей из гор? Вернулся, так и не сумев разыскать Раму-с-Топором. Вернулся ни с чем Хотя нет, у его поисков был один довольно-таки странный результат. Согласно моим указаниям, не найдя Рамы, гонец встал на первой же поляне, воззвал к Шиве-Горцу и выкрикнул свое послание в пустоту.

Просто так.

Громко.

Прося Палача Кшатры явиться в нашу обитель и обратить свое внимание на юного Дрону.

Когда гонец углубился в лес, покидая Махендру, на его пути обнаружился миробалан, к стволу которого был прибит пальмовый лист.

Прибит ржавым наконечником от дротика.

Там было написано одно-единственное слово.

"Зачем?"

Я сразу узнал почерк Рамы-с-Топором.

Если это ответ - то я его не понял.

Я старый дурак.

Я скоро уйду, оставив этот мир попечению умных людей.

Я скоро…

ГЛАВА VII ДВАЖДЫРОЖДЕННАЯ

"Во имя Ганеши-Слоноглавца, да пребудут его бивни в полном здравии, отливая благородной желтизной!

Ом мани!

Здравствуй, друг мой Ишвар! Пусть дни твоей жизни продлятся вечно, а сама жизнь пребудет легка и беззаботна подобно существованию небожителей…

Впрочем, уж я-то тебя знаю: забот на свою голову ты всегда найдешь! Как и я, друг твой анг-Акрама.

Отправляю тебе письмо с оказией, а точнее - с одним молодым брахманом по имени Дрона, всячески рекомендуя этого достойного человека твоему вниманию. Сей благородный муж учился у меня искусству обращения с боевыми слонами и, должен тебе признаться, произвел изрядное впечатление.

А ты знаешь: произвести впечатление на старика Акраму, особенно в том, что касается работы со слонами, не проще, чем вырвать с корнем гору Меру!

Во-первых, он совершенно не боялся. Всякий человек, никогда ранее не имевший дела с боевыми слонами, поначалу относится к ним с опаской и, в общем, правильно делает! Только одним в итоге удается преодолеть свой страх, другим - нет, третьим же…

Знаешь, досточтимый Ишвар, этому Дроне преодолевать было просто нечего. Храбрость или трусость - Для него понятия отвлеченные. Он не боялся с самого начала. Хотя раньше никогда не работал с "живыми ипостасями" - в этом я могу поклясться капардойпрической Шивы! Похоже, при рождении кто-то забыл объяснить ему, что такое страх.

Не удивляйся, что брахман без видимых причин решил обучиться столь необычному для сословия дваждырожденных делу. Его предыдущий наставник писал мне из Калинги, как он обучал Дрону выездке лошадей, в свою очередь, обучаясь у собственного ученика метанию чакр и дротиков. Да, друг мой Ишвар, всеми видами оружия сей брахман владеет превосходно! Но…

Боги, как он умеет учиться! Можно быстро запомнить мантру или гимн - я встречал немало людей с хорошей памятью. Можно со второго-третьего раза перенять особо хитрый прием владения мечом - есть таланты и в этой области. Но быстро привыкнуть к боевому слону, а тем более приучить слона к себе - невозможно! На это нужно время, время и еще раз время! Никаким усердием и талантом тут не обойтись.

Уж что-что, а последнее мне хорошо известно!

И тем не менее Дрона сумел обучиться навыкам, требующим пяти-шести лет кропотливого труда, за полгода!

За это время он умудрился освоить все - от мастерства Падагоптры[91] вкупе с приемами защиты и нападения на слона до искусства погонщика-вожатого и воина, поражающего врагов со спины "живой крепости"!

Ведь ты знаешь, Ишвар: мало выучить набор команд и овладеть стрекалом - слона надо чувствовать! А это приходит лишь со временем. Добавлю лишь, что Дрона иногда обходится без стрекала, погоняя слона большим пальцем правой ноги - помнишь, я всю жизнь мечтал освоить такое управление?! И освоил, потратив почти всю жизнь…

Однажды я заговорил с ним об этом, и он против обыкновения ответил:

"Когда я приношу жертву, обращаясь к Богу, я на время сам становлюсь Богом. Когда я сажусь на спину слона и беру в руки стрекало, я на время сам становлюсь слоном. Мастер, разве трудно управлять собственным телом?"

Я плохо понял, что он хотел сказать, но результат налицо. Иногда я начинаю думать, что Дрона - не вполне человек. Я знаю, что ошибаюсь, но… человек просто не в состоянии быть настолько совершенным! Он всегда поступает согласно Закону, ни минуты не колеблясь. Он вежлив, прилежен и почтителен, он - сама Добродетель, но от этой идеальной добродетельности хочется выть голодным волком и лезть на стенку! Хоть бы раз улыбнулся или, наоборот, расстроился!

Ну да ладно, друг мой Ишвар, не обращай внимания на глупую стариковскую болтовню. В любом случае Дрона, которого еще почему-то величают Брахманом-из-Ларца, - человек великих достоинств, необычайно искусный как в обрядах, так и во всем, что связано с воинской наукой. Короче, всячески рекомендую его тебе в качестве ученика. Я рассказал Дроне о твоем мастерстве, и сей молодой брахман выразил желание обучиться бранному искусству. Помнится, ты в свое время искал себе достойного преемника? Верь мне, лучше Дроны и придумать трудно!

Я ведь помню, как ты демонстрировал нам свое умение! Как надевал приемлемый, в общем, но вполне пробиваемый из тяжелого лука доспех, рецитировал пару-тройку мантр - и десятки стрел вкупе с дротиками отскакивали от тебя, а ты стоял и смеялся.

Знаешь, Ишвар, я тогда промолчал, но мне показалось, что часть стрел должна была угодить в незащищенное тело. Должна и, наверное, угодила… после чего отскочила, не причинив тебе никакого вреда!

Несомненно, ты лучший из известных мне Мастеров Доспеха и защитных мантр.

Поверь, этот ученик вполне достоин твоих тайн.

Впрочем, есть у меня и еще одно соображение. Я не боюсь доверять его пальмовому листу, ибо честность Брахмана-из-Ларца вне всяких подозрений. Он ни в коем случае не станет читать мое послание к тебе, даже если от этого будет зависеть его жизнь!

Так вот, у меня теплится слабая надежда, что тебе удастся лучше понять этого странного человека. Все-таки ты знаток мантр, что отчасти роднит тебя с дваждырожденными, возможно, ты сумеешь найти с Дроной общий язык.

Я пытался это сделать, я даже предложил ему жениться на моей дочери, основать рядом свою обитель а со временем стать вторым наставником в моей школе обучения боевых слонов, но он вежливо отказался.

Может быть, тебе, друг мой Ишвар, повезет больше?.."

"…Не могу удержаться, чтобы не описать сие зрелище, несомненно, радующее взор и столь приятное для моей утонченной натуры!

Итак, сегодня пошел уже третий день, как свадебный кортеж царевны Гандхари, дочери правителя Благоуханной, движется по дорогам Второго Мира к Хас-тинапуру.

Впереди на белом слоне-исполине, украшенном пурпурным наголовником рытого бархата с золочеными кистями, в сверкающей самоцветами беседке гордо восседает царевич Сокол - родной брат невесты, а также мой двоюродный брат, этот тигр среди кшатриев! Яркие одежды царевича плещут на ветру, стяг с изображением боевой раковины виден издалека, равно как и царский зонт, а благоухание гирлянд из лилий разносится вокруг, заглушая не самый изысканный в мире запах, исходящий от слона.

Никогда не любил слонов из-за тяжкого духа и размеров, но тем не менее зрелище впечатляюшее... Позади Сокола еду я собственной персоной на изукрашенной колеснице, запряженной четверкой буланых рысаков. Мои одеяния из розово-голубой кошенили пропитаны ароматами небесных садов, радуя взор теша обоняние и веселя сердце. Я, Май-Гандхапец возглавляю эскорт придворных, сопровождающих царевну, и по праву горжусь почетной миссией.

Следом движутся еще три колесницы и восемь всадников - свита и охрана юной царевны.

Сверкает начищенная до зеркального блеска сбруя, горят огнем наконечники копий, нагрудные ожерелья и шлемы наших доблестных воинов - сам Лучистый Сурья радуется, видя свое не замутненное ничем отражение в благородном металле!

(Хорошо сказано! Стихи начать писать, что ли?)

Ну а после охраны, на колеснице из черненого серебра, звенящей гонгами и бубенцами, влекомой тройкой гнедых со светлыми звездочками на лбу камбоджийских иноходцев, в закрытой атласными покрывалами беседке поверх "гнезда", едет царевна Гандхари.

Сейчас царевна скрывается в беседке от досужих глаз (хотя смотреть в этой глуши на нее вроде бы и некому). Но я-то знаю, как она выглядит! А поскольку мое описание было бы неполным, не воздай я должное виновнице нашего замечательного похода, то…

Несмотря на совсем еще юный возраст, моя кузина затмевает красотой саму Тилотамму, рукотворную красавицу, творение Божественного Зодчего! О, эти глаза, подведенные сурьмой с горы Трикадуд! О, этот девичий стан, обернутый тончайшей каушикой[92]! Клянусь, нет в ее членах даже мельчайшей частицы, которая не была бы наделена совершенством и куда не приковывался бы взор взирающих на нее! Словно богиня, дева та с прелестными формами… Ладно, оставим. На самом деле царевна довольно миловидна - но не более того.

Вдобавок скромна, воспитанна и приучена слушаться старших.

Для слепого мужа - в самый раз.

Все это совсем недурно, и опытный мужчина сумел бы получить от Гандхари изрядную толику удовольствия, но… Какой-то перчинки в ней все же недостает Впрочем, не мне судить. Все-таки она - царевна, а я…

А я ее двоюродный брат, между прочим!

(Нет, стихи писать мне, наверное, все же не стоит.)

Следом за колесницей царевны едут еще две дюжины воинов охраны, о которых можно особо не распространяться. Воины как воины. Здоровые, бородатые наглые, вооруженные до зубов. Я им говорю: "Разбейте мне шатер в тени, разгильдяи!", а они мне… Воины как воины.

Хамье.

Вот я в очередной раз окидываю взором всю нашу процессию и, опять же в очередной раз, отмечаю про себя, что "хорошо есть, и хорошо весьма!".

А если я это повторяю раз за разом - значит, на самом деле все далеко не так хорошо, как я пытаюсь себя убедить. Но об этом…

А собственно, почему? Кто найдет мои записи? В случае чего: швырнул в огонь - и гори синим пламенем! Да и пишу я измененным почерком… Неужели я так боюсь, что не в силах признаться в этом даже пальмовому листу?

Короче, дело обстоит следующим образом…

Впервые сваты из Города Слона заявились к нам в Благоуханную еще лет… Да, ровно одиннадцать лет назад, когда маленькой царевне было три года. Я и сам был тогда еще мальчишкой, но отлично помню слоноградское посольство.

Как въезжали в ворота дворца - на слонах, на высоких колесницах, иных, нежели у нас, на вороных жеребцах - и как с той же торжественностью двинулись обратно два дня спустя.

Разумеется, на аудиенцию меня забыли пригласить но и дураку известно: вести по дворцу разносятся быстрее, чем мечет свои перуны Индра! Гости не успели выехать за ворота, а все уже знали: слоноградцы приезжали заранее сватать трехлетнюю царевну за одного из наследников Лунной династии - маленького внука Грозного. Чье имя означает "Стойкий Государь" и о ком говорили, стыдливо пряча взор, что малыш "наделен оком разума".

Опять же всем был известен и ответ нашего раджи:

- Это большая честь для нас, и мы ни в коем случае не даем отказа. Но давайте повременим с окончательным решением, пока дети подрастут! Всякое может произойти за это время. Мне не хочется, чтобы опрометчиво данное слово через десять-двенадцать лет оказалось для кого-либо проклятием!

Хорошо сказано! Сам Грозный должен был понять - уж он-то знал цену единожды произнесенного слова!

Возможно, тогда раджа Благоуханной согласился бы сразу, но…

Этих "но" в наличии имелось два. Родственный союз с могущественным Городом Слона, безусловно, выгоден Благоуханной. Если забыть, что в результате Благоуханная неизбежно попадет в зависимость от "старшего родственника". Таким образом Хастинапур пытался мирным путем присоединить к себе нашу державу, несмотря на территориальную удаленность.

Разумеется, брак лучше банального вторжения. Однако раджа не торопился под загребущую длань города Слона. Капли из кувшина Калы-Времени смывают горы - небесами! мало ли что за этот срок изменится под

Второе "но" по сравнению с первым как-то даже не стоило принимать в расчет… впрочем, для кого как!

Просто маленький жених, дитя вдовой царицы Матушки и приглашенного к ней Черного Островитянина, был слеп от рождения.

На дела государственные это влияло мало. Все и так понимали: кто ни сядь на престол Хастинапура, править все равно будет Грозный… Но - торопиться отдавать дочь за слепца?

Не самый лучший, но тоже довод.

Царевич Друпада-Панчалиец объявился у нас в прошлом году. И сразу пришелся по душе моему кузену. На мой взгляд, Друпада грубоват и прямолинеен, полностью оправдывая свое имя, нет в нем той утонченной возвышенности, которая…

В общем, Дубина - она дубина и есть! Друпада тоже приехал свататься. Правда, Панчалиец на добрый десяток лет старше юной царевны, да и женат уже дважды, но царь - да и любой просто состоятельный человек! - как известно, может иметь много жен.

А что до разницы в возрасте… кого это волнует? Главное, союз Благоуханной и панчалов был бы абсолютно равным. Никто не претендует на господство друг над другом, зато вместе противостоять давлению Города Слона куда легче!

Умница Сокол это отлично понимал. Вдобавок он умудрился выведать у Друпады-жениха, что панчалы собираются заключить военно-торговый союз с Шальвапуром. Так что если удастся объединить силы уже трех далеко не последних государств, надменный Хастинапур еще крепко подумает, стоит ли с нами связываться!

Разумеется, я как родственник и близкий человек, не раз выполнявший для царевича разные деликатные поручения, был в курсе планов Сокола. И всячески одобрял их. Мы уже считали дело решенным, да и Панчелиец явно положил глаз на нашу царевну, домогаясь е руки теперь уже не только из государственных соображений! Но все испортил престарелый раджа, да продлятся его славные годы вечно!

(Желать можно что угодно - старик все равно долго не протянет.)

Видите ли, он считает лучшим отдать родную дочь слепому мальчишке-слоноградцу!

Когда же царевич справедливо напомнил отцу его слова, заявив, что окончательного согласия дано не было и все еще можно переиграть, этот старый… ну, в общем, старый раджа прогнал тигра среди кшатриев взашей!

Ругая при всем дворе бранными словами на вульгарном наречии Пайшачи!

Я понимаю, раджа не хотел навлечь на себя гнев Грозного, но… Ведь все можно было обставить тонко, изящно, комар носу не подточит! Впрочем, еще не все потеряно. И дело может решиться очень скоро, на ближайшем вечернем привале. Ах, при мысли, что какая-нибудь досадная случайность может в последний момент помешать нашему хитроумному плану, моя тонкая натура приходит в волнение. Во рту появляется неприятная сухость, и очень хочется промочить горло. Нет-нет, ни в коем случае не гаудой! Что вы, в такую жару?! Охлажденный сок манго или персика! Где его взять? Это твоя забота, скотина, а не моя! И вообще, как стоишь перед господином!.. Вот так-то лучше. Побежал, побежал…

Так о чем это я? Ах, да! Вот-вот все решится. Несмотря на высокое мнение раджи. Кстати, лично Пан-алийцу в сватовстве прямо отказано тоже не было!

Раджа опять обещал подумать! Это он перед своими дома метать грозовые перуны, Индра доморощенный!А как послы являются, так ни "да", ни "нет" из старика не вытянешь!Политика, понятно… Кажется, я снова отвлекся.

Да, так вот, несмотря на брань раджи-отца, Сокол от своих планов не отступился. И даже смог убедить Панчалийца, что поможет ему жениться на сестренке Все-таки мой кузен - это голова! Настоящий политик в отличие от папаши-мараз… Ладно, о радже ни слова Если все пройдет так, как он задумал, то Друпада спокойно женится на нашей царевне, а Город Слона даже ничего не заподозрит. До поры до времени, разумеется. Только об этом - тс-с-с-с!.."

Думаю, как это могло произойти! Сами боги выступили против нас! Я до сих пор страшусь поверить в провал - ведь все было продумано до мелочей!

Остановись, Май! Так нельзя. Надо успокоиться. Мужчина-кшатрий должен уметь держать себя в руках.

Да, но какой крах взлелеянных планов!

Хотя, с другой стороны, чем мы рискуем? Это мы-то с Соколом знаем, что произошло, а остальные… Остальные ни о чем не догадываются. Их плоские души безмятежны и спокойны, словно гладь оставшейся после обильного дождя лужи. И будет лишним швырять в лужу камень.

Боги, с чего начать?

И стоит ли вообще писать об этом?

Стоит! Мне просто необходимо выговориться… хотя бы молчаливому пальмовому листу.

Итак, день клонился к вечеру…

Днь клонился к вечеру. Золотой лик Сурьи мед-нно скрывался за лесом и все никак не исчезал до нца. Наверное, богу-светилу тоже хотелось посмотреть, что вот-вот должно было произойти.

Мы развернули походный лагерь на заранее дгово-пенном месте - у опушки леса, оставив на время до-norv и позволив ей без нас нырнуть в заросли "змеиного" табака. Меня бил мелкий озноб, хотя вечер намечался более чем теплый. Мой кузен тоже волновался, изо всех сил стараясь скрыть это, и, желая успокоиться пока слуги занимались шатрами и ужином, мы с царевичем сели играть в кости.

Надо сказать, что для Сокола, тигра среди кшатриев, игра - любимое времяпрепровождение. И его личные покои кишмя кишат разными проходимцами, славными лишь умением трижды подряд выкинуть "Двойной Тростник" или особым манером трясти полую тыковку. Я, в общем, тоже не против изредка отдать дань игре, но наследник престола, по-моему, уделяет костям слишком много времени.

А любые мои поучительные истории о царях, проигравших царство, жену и саму жизнь, он обрывает на середине возгласом:

- Играть надо уметь!

В последнем замечании есть своя доля истины. Играть Сокол умеет. Я это знаю по собственному опыту! Вот и сейчас он выиграл. А потом еще раз. И еще. Нет, У меня даже в мыслях не лежало заподозрить наследника трона Благоуханной в умении отводить глаза сопернику, но… ему везет совершенно неприличным образом!

Не зря злые языки гандхарцев прозвали царевича Киталой[93].

И вот, когда я в очередной раз выбросил очень даже удачную комбинацию, а царевич (опять же в очередной раз) - "Быка"[94], наконец послышался долгожданный конский топот.

Началось!

Разумеется, мы с Соколом и виду не подали, что приближение чужаков нас хоть как-то интересует! Ну едут себе мимо - и пусть едут своей дорогой!

Только дорога эта непременно должна была пересечься с нашей.

И пересеклась.

Из-за поворота показались три колесницы и две дюжины всадников на взмыленных конях, а первым скакал… кто бы вы думали?

Панчалийский царевич Друпада, вот кто!

Облачен Панчалиец был в дорогую накидку алого шелка с белоснежным подбоем, и закатно-молочные крылья бились за его спиной. Умно: при необходимости кровавый наряд воина, несущего смерть, с легкостью превращался в белое одеяние миротворца! (Я отдал дань сообразительности Друпады, столь неожиданной для меня, и продолжил разглядывать гостя.) Рубаха и шаровары голубого атласа с золотым шитьем, а также тюрбан с крупным изумрудом "Струя Блеска" дополняли одеяние достойного героя, от описания же вооружения царевича я воздержусь.

Отмечу лишь, что прихватил он с собой целый арсенал: лук, метательная булава у седла, меч-хмаган с хитрой сабельной рукоятью, связка дротиков…

Колесницы и всадники отстали от своего предводителя, а благородный Сокол тем временем уже вставал навстречу "нежданному" гостю.

С радостной улыбкой на устах, искренность которой была самой высокой пробы.

- Позволь мне приветствовать тебя, мой царственный друг Друпада-Панчалиец! Да будут годы твои длиннее Ганги, Матери рек, текущей в Трех Мирах, а палица твоя - всегда победоносной…

Я даже сам заслушался. Особенно насчет палицы… тличный комплимент с двойным смыслом!

- И я приветствую тебя, царевич, однако называть другом погожу, - хмуро бросил Панчалиец, дымчатым леопардом соскакивая с коня.

Дубина дубиной, а роль свою он играл отлично!

- Что случилось, о изобильный подвигами? - выгнул брови луками мой кузен. - Я чем-то обидел или прогневал тебя? Скорее назови причину, и я мигом постараюсь загладить вину!

- Может, вины твоей в том нет, Сокол из Благоуханной, но твоя держава нанесла жестокую обиду панчалам в моем лице!

Я подметил эти "Сокол из Благоуханной" и "твоя держава".

Балансируя на грани оскорбления, Панчалиец одновременно намекал на будущее царствование кузена!

- Обиду? Жестокую?! Какую ж, царевич?! К наследникам уже спешили наши советники и трое людей из свиты Друпады. Впрочем, я был рядом с самого начала. Да и говорили оба царевича в полный голос, чтобы слышали все кому надо.

- Менее года назад я лично приезжал свататься к твоей сестре, прекрасной Гандхари! И, хотя ваш отец забыл сказать мне "да", прямого отказа я тоже не получил! А теперь я узнаю, что мою невесту везут в Город Слона на посмешище - отдавать в жены слепцу-недорослю! Жениху, чье имя "Стойкий Государь" - издевка! Чье единственное достоинство - звание внука Гангеи Грозного! Как это понимать, царевич?! Я привык считать тебя шурином, вторым братом! Объяснись!

Теперь Друпада переигрывал. Или это его пылкие чувства к нашей Гандхари… Нет, цари не должны да-ьать сердцу волю! ох, какой замечательный царь получился бы из меня! Боги, куда вы смотрите?!

Некоторое время Сокол молчал, словно раздумывая над ответом. Глубокое смущение читалось во всем облике наследника престола. Ах, Игрок! Мастер…

- Сговору между Благоуханной и Хастинапуром относительно этого брака уже больше десяти лет! - не выдержал один из наших советников. - Уймись, Панчалиец, и не гневи небо!

Вот именно на это Сокол и рассчитывал, выдерж вая паузу. И рассчитал, как всегда, точно. Кажется начинаю понимать, отчего ему так везет в кости!

- Действительно, царевич, успокойся! - вмешался другой советник. - Царевна Гандхари была предназначена в жены Слепцу чуть ли не с самого рождения! Кроме того, отец невесты ведь не дал прямого согласия на ваш с ней брак?

Гладколицый старик евнух в одеяниях цвета морской волны, известный законник и казуист, хитро сощурился.

Я всегда его недолюбливал, но на этот раз скопец играл нам на руку.

Улыбаясь про себя, я встал поближе к кузену, в надежде облечься аурой его всегдашнего везения.

- Погодите-погодите, - вдруг заговорил Сокол, словно только сейчас обретя дар речи. - Ведь мой великий отец не давал окончательного согласия и сватам Грозного! Помните, как он тогда выразился? Весьма, весьма неопределенно… Или кто-то знает, что могучий раджа одновременно договаривался с Грозным исподтишка, за спинами совета и наследника?! Я спрашиваю!

Советники молчали. Скопец ковырял землю загнутым носком туфли из тисненой кожи. Серебро носка покрывалось пылью… можно даже сказать - "прахом земным".

Вопрос Сокола не подразумевал ответа. Хотя бы потому, что ответчику светил острый кол, с верхушки которого столь болезненно взирать на мир!

- Отмечу с благоговением, - продолжал меж тем кузен, постепенно вновь обретая уверенность в себе что ясно читалось по его тону). - Мой отец, уклончиво ответил обоим женихам. И Панчалиец-может претендовать на руку моей сестры с тем же, а озможно, и с большим правом, чем Слепец из Города Слона!

- Прости меня. Сокол! - с чувством провозгласил Друпада, смахивая непрошеную слезу прямо на меня. - Я возвел поклеп на своего ближайшего друга! Прости и вели прислуживать тебе при утренних омовениях!

- Это лишнее, - чинно ответствовал мой кузен, но слова его потонули в возмущенных возгласах советников:

- Опомнись, царевич!

- Нарушить волю отца-раджи! Святотатство!

- Нас посылали со свадебным поездом в Хастинапур, а не в столицу панчалов!

- Грозный! Что скажет по этому поводу Грозный?!

- Мы не хотим войны с Хастинапуром!

- А с панчалами? - как бы между делом ввернул Друпада.

Нет, все-таки он не такая уж и дубина! Или за год пообтесался?

- У меня есть странное предчувствие, что очень скоро вам придется слушаться меня, а не раджу-отца, - тихо процедил Сокол, но его вновь услышали все кому следовало, и гомон разом стих. - А сейчас… Пока мой великий отец сидит в тени царского зонта, я не решусь пойти против его воли. Тем не менее притязания царевича Друпады кажутся мне вполне обоснованными. Поэтому я нахожусь в затруднении… Что посоветуете мне вы, чей долг - приходить на помощь государям в трудную минуту?

Воцарилась тишина. Советники прекрасно понимали, что от их ответа сейчас зависит не только судьба яагоуханной, но и их собственная судьба. А попадать немилость к будущему радже никому не хотелось - о колах уже говорилось отдельно…

И вот тут-то пробил мой час!

Я с достоинством выступил вперед, оправив складки моего прекрасно сшитого и благоухающего одеяния, дождался, пока взгляды всех присутствующих окажутся прикованными ко мне, и возвестил:

- Прими, царевич, мудрый совет! Двое благородных царевичей претендуют на руку твоей сестры, и права обоих примерно равны. Потому нам стоит обратиться за советом к всеведущим богам - лишь они по-моему, в силах разрешить этот спор! Решение небожителей будет окончательным, и только безумец посмеет оспорить его!

Отлично сказано! Не зря я так долго готовился к моменту своего триумфа!

И в этот самый момент со стороны шатра царевны раздались шум, визг и испуганные крики служанок - вопли усиливались, приближаясь к нам.

Все шло по плану. Перед нами стояли две Гандхари, с неприязнью и изумлением косясь друг на друга!

От волнения я с трудом сдерживал злорадную ухмылку, которая сейчас была бы совсем некстати. Но все-таки я не зря столько лет учился сохранять невозмутимость в любой ситуации…

И сохранил.

Царевны были абсолютно неотличимы одна от другой! Одинаковые золотистые сари, одинаковые диадемы с бриллиантами, венчавшие совершенно одинаково уложенные прически, даже выражение лиц у обеих было похоже как две капли воды.

- Самозванка! - хором прошипели царевны в адрес друг друга.

- Я - царевна Гандхари, дочь раджи!

- Нет, это я - царевна Гандхари, дочь раджи! А ты!..

- А ты!..

- Колдовство! - шептались советники за нашими спинами.

- Успокоитесь… сестры! - Мои кузен наконец не выдержал и позволил себе улыбнуться. - Давайте разберемся…

Разбирался царевич долго и обстоятельно. Он задавал царевнам множество вопросов об их детстве, об отце, о жизни во дворце, на помощь Соколу пришли опомнившиеся советники - безрезультатно! Обе Гандхари правильно отвечали на любые каверзные вопросы во всех подробностях, и определить, какая же из девиц настоящая, не представлялось никакой возможности.

Да, наш дружок-ятудхан поработал на славу! Даром что выглядит сопливым мальчишкой… впрочем, о нашем замечательном друге из горных чащоб Виндхьи - позже!

Всему свое время.

Наконец царевнам дали передохнуть, предусмотрительно разведя их в разные шатры (каждая требовала отвести ее именно в ее шатер, и эту проблему уладили с большим трудом).

А совершенно сбитые с толку советники, оба царевича и я собрались на совет.

- Мы все могли убедиться в подлинности обеих царевен! - торжественно заявил Сокол, чем поверг достойных мудрецов в еще большее смятение. - Обе прекрасно помнят нашего отца, свою жизнь во дворце, обе ведут себя совершенно одинаково, и каждая искренне уверена, что именно она и есть настоящая Гандхари, моя сестра! Следовательно, так оно и есть!

Глядя на комичные гримасы умников из совета, я едва не рассмеялся.

Сокол выждал минуту и продолжил:

Несомненно, боги услышали слова моего брата (Я гордо приосанился, хотя и прежде держался снепре ложным достоинством.) И решили даровать по супруге каждому из претендентов-женихов! Вот и решение нашего спора: каждому по невесте, и пусть никто не уйдет обиженным! Не будет войны, не будет раздоров воля раджи не будет нарушена, а Слепец и Панчалиец обретут свое законное счастье!

На этот раз советники молчали долго. Возразить было нечего, но… В общем, я их понимал!

- Хорошо, - опомнился наконец скопец-законник. - Несомненно, царевич прав. Милость богов снизошла на нас, и по этому поводу мы еще проведем благодарственные обряды с обильными жертвоприношениями.

Остальные согласно закивали. Ни дать ни взять, стая розовых фламинго…

- Но вот вопрос: какая из царевен поедет дальше с нами в Хастинапур, а какая - в столицу панчалов?

- Давайте спросим у них самих! - предложил советник помоложе.

Эта мысль пришлась всем по душе, и вскоре обе невесты вновь предстали перед нами.

- Я покоряюсь воле отца и еду в Хастинапур, - заявила одна.

- Это я покоряюсь воле отца и еду в Хастинапур! - немедленно взвилась другая. - А ты…

- А ты!..

- ЗАКРОЙТЕ РОТ! ОБЕ! - не выдержал наконец мой кузен.

Два язычка были прикушены одновременно, и две пары прелестных глазок уставились в землю.

- Сами видите, так мы ничего не добьемся, - обратился Сокол к нам. - Поэтому я предлагаю другой путь. Нам надо обратиться к первому же встречному брахману. Пусть святой человек и рассудит. Будет по его слову!

Как и предполагалось, лучших идей не поступило. На дорогу были отправлены слуги с приказом без святого брахмана не возвращаться, а мы уселись ждать.

Все-таки любопытно, какая же из царевен подлинная? Ведь и сам отличить не могу! И Сокол вон не может: приглядывается, кривится… Молодец наш приятель Яджа-ятудхан! Настоящий колдунец! Небось его дочка и сама сейчас в сомнении, кто она - царевна Гандхари или дочь Яджи?.. Ладно, скоро нашего ятуд-ханчика приведут, а уж он-то точно знает, какую из невест отправить слепому Слоноградцу! Понятно - его любимую дочурку! Как и было договорено.

Нет, это мы с Соколом хорошо придумали. Вначале подмены никто не заподозрит, Слепец женится на ятудхановом отродье, та зачнет ему дитя - а потом уж поздно будет! Облик изменится, а толку-то?! Законная жена, мать наследника… Тут и наш Яджа объявится: дескать, похитили дочку, радость сердца, год искал… У него ведь на лбу не написано, что он колдунец! А написано как раз наоборот: благочестивый брахман!

Шнур опять же имеется… вам бы всем такой шнур - локтя в три, сплетен из хлопковых нитей!

Короче, устроится Яджа при хастинапурском дворе на правах тестя - и ему с дочкой от судьбы подарок, и нам с кузеном свой человек в Городе Слона совсем не помешает.

Ядже-то хорошо известно, какое у его судьбы имя! Хотя с этим колдунцом из племени якриломов лучше держать ухо востро! У самого дочь - взрослая бабенка, а Яджа выглядит мальчишка мальчишкой! Одни глазищи… под страхом смерти не решился б в них заглянуть! И за услугу трех юношей-рабов попросил. Извращенец? Или правду говорят: ятудханы-колдунцы из таких жертв молодость пьют? Я у него спрашиваю- Почему тебя Яджей кличут, а твои заговоры -яджусами, если Яджур-Веда меж людьми слывет Ведой Жертвенных Мантр, а Ведой Заклинаний испокон веку считается Атхарва-Веда? Тебе б Оторвой… в смысле, Атхарвой именоваться!

Намекаю, значит: во-первых, нас не проведешь и сами с усами, а во-вторых, и с колдунцом в случае чего поговорить умеем!

Он скривил рожу сушеной смоквой, буркнул о каких-то жабах-дутышах, каждая из которых мнит себя горой Кайласой, и прочь пошел.

Хам.

Ладно, уедет в Хастинапур с глаз долой - туда ему и дорога!

Ну а сгорающий от любви Друпада получит в жены настоящую царевну, заключит союз с нами, с Шальвой… И на все - воля богов! Свидетелей больше чем достаточно, не придерешься!

А, вот и нашего канку[95] ведут. Сейчас все решится, и можно будет перевести дух…

О боги! Собачьи отродья! Кого они привели?!

Ведь это же не Яджа!

Гордые, как весенние павлины, наши слуги вели к нам совершенно незнакомого брахмана - кастовый шнур на его плече я различил издалека.

Сокол, похоже, тоже - судя по тому, как он заскрежетал зубами.

Невысокий сухощавый мужчина лет тридцати с лишним облачен в платье из бурой рогожи, с длинным посохом в руке и котомкой за плечами, идет себе и шлепает кожаными подошвами сандалий.

Проклятье!

Когда незнакомец приблизился, я почему-то обратил внимание, что волочащийся по земле край его платья остается девственно чистым. Словно тело бога, к которому, как известно, не пристает мирская грязь.

ВОТ бы мне так научиться, а то эта несносная дорожная пыль…

О чем я? Все наши планы могут сейчас пойти прахом, а я мечтаю о всяких глупостях!

Сокол как бы невзначай наклоняется ко мне и тихо шепчет на ухо одно-единственное слово:

- Канка.

И я мгновенно понимаю царевича!

Конечно, это грех и кощунство… Ну да ничего, отмолим, жертвами искупим! Потому что единственный выход из создавшейся ситуации - объявить незнакомца канкой-самозванцем и тянуть время до появления Яджи!

По иронии судьбы, настоящего канки.

- Мир вам, путники! Да осенит вас своей милостью Брахма Даритель! - Все это брахман произносит с вежливым безразличием, полностью соответствующим выражению его лица.

И я начинаю думать, что объявить его канкой - не такой уж большой грех.

Тут странник замечает двух сидящих рядом на подушках совершенно одинаковых Гандхари (девушки, кажется, устали ссориться, примирясь со своей участью). В глазах брахмана мелькает слабое подобие интереса.

Странник поворачивается к Соколу и почтительно кланяется, безошибочно угадав в моем кузене представителя царского рода.

- Твои слуги пригласили меня разрешить возникший спор, о изобильный подвигами! Могу ли я узнать, в чем суть вопроса?

- А кто ты такой? - без особого почтения интересуется царевич. - Вопрос наш слишком важен, чтобы мы могли доверить его решение первому встречному! похоже, мои слуги поторопились. Прости, странник, они зря потревожили тебя, заставив свернуть с дороги. Я больше тебя не задерживаю. Можешь следовать своим путем.

Ну что стоило дураку-брахману еще раз поклониться и молча удалиться!

Так нет же! Остался стоять на месте и ухом не повел! А тут и наши замечательные советники набежали…

- Царевич! Вспомни свои слова!

- Ты сам предложил спросить первого встречного брахмана!

Ну да, предложил. Только мы-то имели в виду совсем другого "брахмана"!

- Ответь нам, странник: являешься ли ты брахманом по рождению, прошел ли брахмачарью и Второе Рождение, сведущ ли в Ведах и обрядах? - вежливо интересуюсь я. Втайне надеясь, что незнакомец хоть на один из этих вопросов ответит отрицательно. Тогда нам будет проще простого от него избавиться.

Ну?!

Некстати отловленный слугами странник на все вопросы отвечает утвердительно, а Сокол сверлит меня пронзительным взглядом.

Но я же хотел как лучше!

И что теперь делать?

- Однако руки твои больше напоминают руки воина, а не жреца!

Молодец, зоркий Сокол! Углядел! Ай да царевич!

- Уж не канка ли ты?

Брахман молчит, и у меня начинает появляться слабая надежда, что мы все-таки выкрутимся из этой весьма щекотливой ситуации.

Дудки с цимбалами!

- Это он-то - канка?! - Рык Панчалийца, раздавшись над самым ухом, оглушает меня. - Да это же Дрона, сын мудрейшего Жаворонка, брахман из брахманов!

- Ты уверен? - резко оборачивается к Дубине мои двоюродный брат, делая Панчалийцу красноречивые знаки. Увы, Друпада этих знаков не видит или не хочет видеть. Впрочем, откуда ему знать, кто должен был решить спор? Эх, надо было посвятить царевича в наш план до конца! Надо было… Но теперь поздно.

- Да мы с ним вместе в Шальвапурской обители десять лет небо коптили! - счастливо ревет Друпада. - Дрона, приятель, ты меня узнал?!

- Конечно, узнал, благородный царевич! И искренне рад встрече, - кланяется Дрона, после чего я понимаю, что все пропало.

- Вот только постарел ты… - задумчиво тянет Панчалиец. - Ну да ладно, бродячая жизнь - она… Эх звал я тебя к себе! Сокол, друг мой, достойный Дрона, которого ты видишь перед собой, - лучший брахман из всех дваждырожденных! Если не верить ему, то я вообще не знаю, кому на этом свете можно верить!

- Благодарю тебя, царевич. Конечно, ты несколько преувеличиваешь мои скромные заслуги, но я вижу, что слова твои идут от чистого сердца, - снова кланяется проклятый Дрона. - Может быть, ты и расскажешь мне, в чем суть спора, который меня просили разрешить?

И Друпада рассказывает!

Про посланную нам богами вторую Гандхари. И про то, что теперь мы (вернее, теперь уже не мы, а Дрона!) должны (должен) решить, какая из невест кому достанется!

Ну, все! Сделать уже ничего нельзя (Сокол это тоже прекрасно понимает). Остается только положиться на волю Судьбы, богов, случая и брахмана Дроны, будь он неладен!

Выслушав болвана Панчалийца, Дрона минут на пять погружается в раздумья. Наконец он говорит, обращаясь не столько к нам, сколько к обеим царевнам:

- Поскольку здесь присутствует лишь один жених и целых две невесты, по моему скромному разумению, выбирать все же должны девушки. Итак, царевны, перед вами Друпада-Панчалиец, происхождение знатность рода которого ни у кого не вызывают сомнений. Он молод, красив, искушен в деле кшатрия и в свое время воссядет на трон панчалов…

Дрона выдерживает небольшую паузу и продолжает:

- Отсутствующий здесь второй жених также из славного и древнего рода. Он молод, лицом хорош, наделен многими добродетелями… Однако волею судьбы на его мать было наложено проклятие мудреца Вьясы вследствие чего Стойкий Государь родился на свет слепым. В том нет его вины, и, за исключением слепоты, мне неизвестны какие бы то ни было другие его пороки. Кроме того, раджа Благоуханной хотел отдать свою дочь в жены именно ему, хотя Панчалиец также не получил от него отказа в сватовстве.

Снова пауза. Дрона явно дает царевнам собраться с мыслями.

- Итак, царевны, выбор за вами. Поскольку богам было угодно наделить достойными женами обоих женихов, я жду вашего решения.

Ну, так он ничего не добьется! Тоже мне, мудрый брахман! Мы их уже спрашивали! Сейчас царевны снова перессорятся, Сокол под шумок отошлет дурака подальше, а там, глядишь, и колдунец-пропажа объявится!

Но тут одна из Гандхари встает, подбирает лежащий рядом платок и начинает завязывать себе глаза.

- Что ты делаешь, сестра? - вполне искренне изумляется Сокол.

- Отец отдает меня в жены царевичу из Города Слона. - Ровный голос девушки звучит тихо, но в наступившей тишине мы отчетливо слышим каждое слово. - Однако царевич слеп от рождения. Негоже послушной жене хоть в чем-то превосходить царственного мужа! Отныне я буду всегда носить эту повязку и уподоблюсь своему супругу.

Все застывают в оцепенении. И тут снова раздается голос мерзавца Дроны, в котором звучит явное удовлетворение:

-Сами боги вложили эти слова в твои уста, благочестивая Гандхари! Пусть же будет по сему. Вот и конец вашему спору! Царевна, завязавшая себе глаза и добровольно отказавшаяся от солнечного света, отправится в Хастинапур. Вторая же царевна станет женой достойного Панчалийца. Спор разрешен, Закон соблюден, и Польза несомненна!

- Кажется, все прошло хорошо, - шепчет мне на ухо Сокол. - Настоящая царевна в жизни не сделала бы этого! Только низкородная девка, воспитанная в рабском послушании…

Однако я не слышу уверенности в его голосе.

Ятудхан объявился, когда панчалы уже увезли одну из царевен, а брахман-умник Дрона отправился дальше своим путем.

Мальчишка с глазами мудрого зверя буквально выпал из кустов. Он был весь в грязи, в болотной тине, руки и лицо исцарапаны, от одежды остались одни лохмотья.

Отослав кинувшихся было к Ядже стражников, Сокол напустился на колдунца "С-Волосатой-Печенкой":

- Где тебя бхуты носят, несчастный! Ты где должен был ждать?

- На дороге, - выплюнул ятудхан, с трудом переводя дух.

- А ты где был?

- Прости меня, царевич, наваждение какое-то! Никогда в этом месте трясины не было! Я уже почти до Дороги дошел, и вдруг - сразу по пояс! Насилу выбрался… Потом в заросли ююбы угодил - тоже никогда она здесь не росла. Нечисто дело - это я тебе, царевич, как потомственный ятудхан говорю!

- Ты у меня еще поговори! Финик потомственный! Ладно, сейчас я прикажу, чтоб царевну вывелию Посмотри: которая?

- Как которая?! - неподдельно изумился колду-нец.

- А вот так! Слуги-дуболомы тебя не нашли, а тут им какой-то брахман встретился! Он-то все и решил… Короче, одну царевну Панчалиец увез, а на вторую сейчас поглядишь.

Ятудхан затрясся мелкой дрожью, и я на всякий случай отодвинулся подальше. Он явно был вне себя от злости - недаром якриломов так прозывают! А рассерженный ятудхан - сами понимаете… Когда из шатра вывели царевну, мальчишка-Яджа коротко взвыл, рухнул наземь и начал яростно молотить кулаками ни в чем не повинную траву. В свете взошедшей полной луны колдунец напоминал безволосого червя, раздавленного случайной повозкой и теперь дергающегося в предсмертных конвульсиях.

- Не та! Это твоя сестра! - прохрипел он наконец сквозь звериное рычание.

Сокол запретил следовать за ним не только охране, но даже мне, своему двоюродному брату. Они ускакали вдвоем с Яджей - в ту сторону, куда направился царевич Друпада со своими людьми и дочерью колдунца.

Всю ночь я не сомкнул глаз, и под утро увидел, как мимо пронесся двойной силуэт всадника. За спиной ятудхана сидела долговязая девица с разметавшейся по ветру пегой гривой, в простом домотканом сари, к тому же порванном. Сидела она по-мужски, крепко обхватив спину коня голенастыми ногами и держась за плечи мальчишки-отца.

А глаза Яджи горели в предрассветных сумерках безумными огнями.

Вскоре снова раздался топот, и в-шатер вошел хмурый как туча Сокол.

Под глазом у него красовался здоровенный синяк.

На всякий случай я притворился спящим.

И как такое могло произойти?!

Не иначе как мы прогневили кого-то из всеведущих богов!

Надо будет не забыть принести обильные жертвы Светочу Троицы, Вишну-Опекуну! Да сохранит он меня в трудную минуту…"

ГЛАВА VIII ПО ОБЫЧАЮ РАКШАСОВ

Реальность Второго Мира плывет перед твоими глазами, подергивается дымкой, проваливается куда-то в глубины Атмана-Безликого - и ты понимаешь, что сегодня опять увидишь сон.

Тот самый.

Он приходит всякий раз в другом обличье, но ты безошибочно узнаешь его.

Сон-Искус.

Он приходит не часто, словно выжидая, пока ты забудешь о нем, расслабишься, откроешь лазейку в своей душе - и вот тогда…

Водопад безудержных, животных страстей, гнев, ярость, похоть и вожделение - все это он раз за разом приносит тебе, надеясь, что страсти упадут в твою сущностъ, словно семена кунжута в рыхлую борозду, дадут добрые всходы, опутают тебя сетью сладострастных лиан-дурманок.ты же твердо знаешь, что этого не будет. Никогда.

Но почему упрямый Искус отказывается оставить тебя в покое?

Почему тебе надо прилагать дикие усилия, чтобы совладать… нет, не с Искусом - с тем шлаком, что остается внутри тебя после каждого такого сна?

Возможно, ты уже начинаешь ждать его очередного прихода?..

Возможно, Искус незаметно подтачивает твою душу, день за днем, год за годом?

Нет! Проснувшись, ты с содроганием и отвращением вспоминаешь кровавые оргии-видения, а затем тщательно изгоняешь их из своего "Я" очистительным постом, созерцанием и молитвами.

Это уходит.

С тем чтобы снова вернуться через некоторое время.

Как сейчас.

Что ж, приходи. Наверное, то, что видится во сне, когда-то с кем-то происходило на самом деле. Это Знание. А Знание само по себе не бывает плохим или хорошим.

Посмотрим, чем меня будут искушать на этот раз!

Все равно я сильнее любого Искуса!

Сильнее!..

Дрона, сын Жаворонка, Брахман-из-Ларца - спит.

- Что там у нас сегодня?

Пальцы лениво оглаживают резной подлокотник трона из царского дерева удумбара, рядом дымится ажурная курильница, аромат плывет по тронной зале, щекоча ноздри.

Жарко.

И скучно.

Ну, что там у нас сегодня из развлечений?

- На вечер назначена публичная казнь советника Кхары, о великий раджа! - Произнося это, распорядитель позволяет своей спине слегка разогнуться, почитительно глядя на носки твоих туфель.

Ответный взгляд скользит по придворному, и он, словно обжегшись, валится на колени.

- Это которого? Казнокрада?

- Нет, великий раджа! Казнокрада Сумитру по вашему высочайшему повелению казнили еще вчера. А нечестивец Кхара имел наглость слишком пристально вперять взор в паланкин второй жены великого раджи!

- А-а, припоминаю… да, конечно, Кхара… Кажется, сегодня день удастся позабавней вчерашнего! Ты плотоядно улыбаешься в предвкушении.

- Напомни-ка мне, мой милый, не забыл ли я велеть прилюдно сделать из злоумышленника женщину перед тем, как сварить в кипящем масле?

- Ваша предусмотрительность не знает границ, мой повелитель! Разумеется, вы еще вчера изволили распорядиться на этот счет!

Желание начинает медленно разгораться глубоко внутри, щекоча внутренности, упругой змеей поднимаясь все выше, дыхание твое учащается, а сердце сладко обрывается в пропасть…

- Тогда к чему откладывать казнь до вечера? Приступайте прямо сейчас. Я хочу увидеть это зрелище, достойное богов!

- Радость и послушание! Воля великого раджи - закон!

При твоем появлении собравшийся народ мгновенно падает ниц, но ты великодушным взмахом цар-ственной десницы позволяешь им подняться. Пусть смотрят, быдло!

Ты опускаешься в кресло под шелковым зонтом и стягом с изображением лотоса. Двое слуг-здоровяков емедленно принимаются с усердием работать опахами из буйволиных хвостов. Приятный ветерок ох лаждает твое разгоряченное лицо, ты усаживаешься поудобнее и даешь знак начинать.

Словно бы из ниоткуда возникают: приговоренный Кхара, закованный в мерно позвякивающие при ходьбе цепи, четверо стражей с обнаженными мечами палач, глашатай и двое экзекуторов-млеччхов. Выродки племен, где женщины испражняются стоя, а мужчины дают собакам вылизывать жертвенную посуду экзекуторы одеты в просторные розовые накидки поверх голого тела, спереди ткань у обоих одинаково оттопыривается - оба готовы приступить к делу.

Глашатай, как всегда, немногословен. Всем известно: великий раджа - человек дела и не любит ждать пока осыплются лепестки с цветов красноречия. Пусть даже на каждом лепестке начертаны славословия относительно мудрости, справедливости, благочестия и прочих многочисленных добродетелей владыки.

Были тут не в меру речистые… Одному, по доброте душевной, ты приказал всего лишь отрезать его длинный язык и запечь на углях в банановых листьях. А после заставил съесть это изысканное блюдо его же бывшего обладателя. В сущности, ты ничего не лишил краснобая: его язык ему же и достался! Но тогда ты был добр. Зато двое следующих… Ты сладко жмуришься, вспоминая, что ты сделал с ними. О да, та забава доставила тебе, знатоку прекрасного, истинное удовольствие!

И есть надежда, что сейчас будет не хуже!

Вот отзвучал короткий приговор, и стражники толкнули звенящего цепями нагого человека вперед, к помосту. Силой перегнули через деревянный брус, раздвинули ноги…

- Поторопитесь, бездельники!

Экзекуторы одновременно как по команде сбрасывают розовые накидки. Твой взгляд восхищенно прилипает к огромным лингамам, лоснящимся от сезамового масла, которые вот-вот начнут свою работу.

Просто замечательно! Не всякий дикий осел может таким похвастаться! Даже Шива-Столпник придет в восторг при виде сей великолепной плоти! Ну-ка, ну-как поведет себя любитель глазеть на паланкины чужих жен?

Неужели ему не понравится?

Приговоренный надсадно кричит, когда копье-лингам первого экзекутора пронзает его сзади. Крики продолжают звучать с удивительным постоянством, экзекутор громко сопит, а твое тело сотрясают волны сладостного озноба. Отличное зрелище. Превосходное. Оно возбуждает тебя, ты представляешь себя сначала на месте экзекутора, потом - на месте приговоренного. Воображение вскипает, бурлит, выплескиваясь наружу сиплым дыханием, словно это ты сам насилуешь сейчас осужденного… или ощущаешь в себе чужую набухшую плоть!

Ага, первый иссяк, настала очередь второго. Приговоренный уже не кричит, а лишь хрипит и содрогается. Да, на такое ты готов смотреть хоть каждый день!..

А что, это мысль!

Смакуя удовольствие, ты ждешь, пока и второй экзекутор закончит свое дело. Явственно ощущая: сегодня и ты сам наконец вновь сможешь. Сможешь! О-о, у тебя будет богатый выбор, но делать его придется быстро, пока возбуждение не прошло.

Стражники отпускают приговоренного, и тот без сил валится на помост.

Обморок?

К поверженному злоумышленнику направляется палач.

- Стой! Я, великий раджа, передумал! Я дарю жизнь этому несчастному. Он будет жить, чтобы я мог любоваться его браком с моими млеччхами каждый День! А если со временем это начнет доставлять ему удовольствие, я помилую Кхару окончательно. Уведите его!

Теперь - женщину. Скорее! Или, может, лучше мужчину? Мальчика?! Нет, в другой раз. Сегодня ты хочешь женщину! И не одну из опостылевших жен и даже не похотливую служанку - их ты тоже перепробовал всех, включая старух и уродок! Ты жаждешь женщину из толпы.

Случайную.

Может, вон ту толстуху? Или эту? Или…

Серьезный, укоризненный взгляд. Черная влага, омуты слегка раскосых глаз.

Ты невольно отшатываешься, и твой взор жадно охватывает женщину целиком: угловатая, почти мальчишеская фигура с едва наметившейся грудью, тонкие но наверняка сильные руки, и главное - глаза! О, этот взгляд…

Ее!

- Привести! - коротко бросаешь ты слугам. Она не сопротивлялась, когда ее буквально выдернули из толпы, когда вели в твои покои, и только укоризненный взгляд пленницы всю дорогу преследовал тебя как наваждение. Вот вы наконец одни.

- Ты знаешь, зачем стоишь здесь? - криво усмехаешься ты, стараясь не глядеть ей в глаза.

Желание не ослабевает - наоборот, оно все усиливается!

- Знаю. - Она оценивающе смотрит на тебя, словно это тебя, великого раджу, доставили в ее дворец по ее приказу!

- Тогда чего ты ждешь? Раздевайся! Я хочу тебя!

- Попробуй, возьми!

От этих слов внутри тебя вспыхивает, казалось, давно угасшее и забытое неистовство зверя! Она хочет, чтобы ты взял ее силой? Отлично! Так и будет!

Она сопротивлялась отчаянно, ее колени были острыми, а руки умели бить ловко и беспощадно, но ты с одним дротиком хаживал на леопарда и тешился боем с приговоренными к смерти. Впрочем, надо отдать должное: лишь с большим трудом удалось повалить ее на ложе, предварительно разорвав в клочья ветхое сари.

Более всего тебя поразило другое: когда ты испустил стон наслаждения, она обмякла и вдруг с силой привлекла тебя к себе…

Когда Дрона проснулся, у него было отчетливое впечатление, что где-то и когда-то он уже встречался с женщиной-видением.

Наяву.

Шутки Искуса?!

Брахман-из-Ларца не знал ответа на этот вопрос.

Обычно безотказная память на сей раз молчала.

Я, Мародер из Мародеров…

Мара, Князь-Морок! Иногда я с ужасом думаю, что ты простишь меня и вновь позволишь вернуться в свою свиту!

Как же я буду тогда жить без чудовищных снов этого человека, которого зову человеком лишь по привычке?!

Я, Мародер из Мародеров, иллюзия во плоти…

Демон Вор поднатужился, глотнул, диск светила скрылся за частоколом гнилых клыков, и мрак сошел в на Начало Безначалья.

Огромная масса живых существ копошилась во тьме. Топот, лязг, трубный рев, звонкие команды рож ков и бряцанье колокольцев… Десятки костров вспыхнули одновременно в самых разных местах, но их было мало, безнадежно мало, и чернильная мгла даже не попятилась - так, усмехнулась втихомолку и обступила наглые огни со всех сторон.

Клич сотен боевых раковин пронизал Начало Без-началья. Внутри муравьиного шевеления что-то задвигалось упрямо и целенаправленно, сверкая крохотными искорками. Равнина заблестела мельчайшим бисером, блестки текли, переливались, на миг скапливаясь в мерцающие облака и вновь разлетаясь под порывами ветра…

Первыми стали видны колесницы. По десять масляных светильников, хитро сработанных кузнецами-умельцами, зажглись на всех повозках: по паре размещалось на спинах лошадей, каждой из упряжки-четверни, и еще пара - на древках знамени и зонта, вынесенная на полторы ладони вбок, дабы огонь не коснулся дерева и ткани.

А пехотинцы с пылающими головнями все бегали из конца в конец, поджигая факелы в руках лучников, щитоносцев, копейщиков…

Слоны выступили из мрака звездными горами. По семь светильников было укреплено на одной "живой крепости", и отблески играли поверх кольчужных попон, металлических наконечников бивней - сполохи перекинулись на доспехи воинов, украшения и ожерелья, оружие, колесничные гонги…

Все это зрелище чрезвычайно напоминало зарницы в вечернем небе на исходе жаркой поры года.

Пехота смешалась с отрядами слонов и конницы, а человек на вершине ближайшего холма по-прежнему стоял с закрытыми глазами, даже не удосужась взглянуть на достойное богов зрелище.

К чему?

Дроне не нужны были глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать.

В его распоряжении имелись тысячи глаз и ушей. Оба войска, что выстроились друг против друга для ночного боя, все эти сонмы людей и животных Брахман-из-Ларца ощущал единым существом.

Собой.

Стоило ли удивляться тому, что лицо любого человека там, внизу, будь он великоколесничным воином, пешим Чакра-Ракшей[96] или погонщиком боевого слона выглядело одинаково. Высокие скулы, бесстрастные омуты черных очей, узкие губы поджаты то ли брезгливо, то ли задумчиво… и бегут, разлетаются лучики первых морщин от уголков глаз к вискам.

Поджарые, низкорослые, люди на равнине были Дроной.

Его это не удивляло.

Его это не удивило даже тогда, когда Дрона увидел встающих мертвецов в первый раз - шесть… нет, уже семь лет тому назад.

Сегодня годовщина.

В тот день, снова попав в Начало Безначалья и уходя обратно, Дрона обернулся от дальних холмов. Сам плохо понимая, что толкнуло его на этот поступок. Смотреть назад было не в его правилах. И, как оказалось, зря. Побоище, которое он привык считать раз и навсегда недвижным, ворочалось перед ним. Мертвецы вставали, строясь в боевые порядки, грузно поднимались слоны и ошалелые лошади, сломанные колесницы выглядели как новенькие, и шелк знамен реял над простором.

Брахман-из-Ларца остановился и вгляделся. Те, кого он раньше видел чубатыми исполинами или жилистыми аскетами, стали иными. Дроне можно ыло не оглядываться и не всматриваться в войска до рези под веками, чтобы понять это. Тысячи тысяч Дрон, миллионы сыновей Жаворонка, отряды Брахманов-из-Ларца приветствовали нового господина, готовясь выполнить его волю. Он был ими всеми, и все они были им. Ряды копейщиков - я. Возницы и лучники - я. Рядовые и воеводы - я.

…Я.

Он шевельнул рукой, и две сотни слонов выстроились на левом крыле, приветственно трубя. Он моргнул, движение ресниц откликнулось в передовых пращниках, и бойцы дружно выбежали на три броска жезла, нащупывая сумки с ядрами. Дрона пошел к самому себе, отраженному тысячекратно, и конница развернулась, готовая ринуться сокрушительной лавой, а лучники на колесницах наложили на тетиву стрелы с серповидными остриями.

Так было в первый раз.

Так было после.

Погружаясь в созерцание и душой являясь в Начало Безначалья, Дрона теперь знал, что его ждет здесь. Стоя на холме с закрытыми глазами, он строил и перестраивал, предвидел фланговые прорывы и клин сан-шаптаков-смертников по центру, пробовал "Журавля-Самца" и "Тележное Колесо", ставя слонов против конницы, колесничих против пехотинцев, лучников против щитоносцев…

Только до сражения не доходило: биться сам с собой Дрона не умел.

Если бы кто-нибудь сказал сыну Жаворонка, что во Втором Мире найдется не более дюжины полководцев, способных потягаться с ним в искусстве построения войска в боевые порядки, сын Жаворонка лишь безразлично пожал бы плечами.

Его это не интересовало.

Сегодня его, например, гораздо больше интересовал способ подготовки к ведению боя во мраке. О нем он узнал от старого тысячника в Бенаресе, пропойцы бахвала, который тем не менее в свое время остановил полки Тысячерукого.

Завтра…

Завтра он надеялся узнать другое.

Лоона открыл глаза и посмотрел через всю равнину кишащую огнями, на дальние холмы. Разумеется,.тут опасно было доверять слабому человеческому зрению но сердце уверенно подсказывало: наблюдатель здесь.

Тот самый огненноглазыи погонщик, жилистый аскет с длинной косой, чей труп Дрона обнаружил первым, еще когда выпал сюда брахмачарином Шальвапурской обители.

Погонщик являлся почти всегда и стоял на холме на противоположном конце равнины. Просто стоял и смотрел. Дважды Дрона пытался подойти к гостю (хозяину? призраку?), но тот мгновенно исчезал. Попытка застать погонщика врасплох провалилась трижды, прежде чем Дрона оставил надежду подстеречь аскета. Теперь же Брахман-из-Ларца почти перестал обращать на наблюдателя внимание: мало ли, может, бог явился развлечь себя ребяческой забавой смертных?

Пусть его смотрит…

Удар был нанесен внезапно. На миг у Дроны перехватило дыхание: ему показалось, что невидимый топор отсек у него половину тела. Кровь ударила в голову, дыхание прервалось, и тут же все вернулось на прежнее место.

Словно и не было ничего.

За одним исключением: Брахман-из-Ларца вдруг почувствовал себя вдвое меньшим, чем был минутой Ранее.

Ровно вдвое.

Войско, расположенное на южном краю равнины, зашевелилось. Дрогнули ряды всадников, задрали хоботы к небесам раздраженные слоны, а колесницы издали звон и грохот, перестраиваясь для сокрушительного удара. Дрона плохо умел удивляться, поэтому лишь отметил про себя: сам он к движению южных отрядов не имел никакого отношения. Все происходило без его вмешательства, и лишь когда количество факелов и светильников удвоилось, Дрона сумел разглядеть, увидеть тысячами глаз северян, оставшихся в его распоряжении…

Наблюдатель перестал быть наблюдателем.

Все южане, вышедшие из-под контроля, были жилистыми и огненноглазыми, волосы их заплетались в косы, и сотни военачальников одинаковым жестом терзали распушенные кончики своих кос.

Первые стрелы и дротики издалека обрушились на сына Жаворонка. Боль была сладостна, она кружила голову, оставляя рассудок холодным и проницательным… Слоны двинулись наискосок, отрезая зарвавшихся колесничих, "Стражи Стоп" ощетинились серпами на длинных рукоятях, и пращники встретили противника убийственным градом ядер.

Молния ударила в землю за дальними холмами, и лицо аскета-погонщика стало ясно видимым, как если бы он стоял совсем рядом.

Тонкие губы выплюнули пять слов мантры, змеи рук грозно вскинулись к бурлящему небу - и, упав из ниоткуда, пламенные языки облизали центр северных войск. Дрона собрал волю в кулак, отсекая лишние ощущения, и внезапно почувствовал себя бронзовым зеркалом. Полированной гладью, способной отразить мир, как отражают удар.

Ему никогда не требовалось больше двух прослушиваний, чтобы запомнить любую мантру или гимн во всех подробностях и с необходимыми интонациями, чаще же хватало одного. Хватило и сейчас.

Руки Брахмана-из-Ларца двумя струями плеснули в стороны и вверх, и, выкрикивая слова услышанной впервые мантры, он ощутил: душу захлестывает экстаз.

Это был чужой экстаз, краденый, отраженный но Дроне-зеркалу было все равно.

Сокровищница Астро-Видьи распахнулась перед сыном Жаворонка - мечта становилась реальностью.

Ответные зарницы наотмашь хлестнули по колесницам южан, и звонко расхохотался с дальних холмов аскет-погонщик, видя, как "Посох Брахмы" уничтожает часть его самого.

- В следующий раз бери брахмана? - ликующе раскатилось над Началом Безначалья. - Бери брахмана, да?!

И бой продолжился.

Тропинка ужом вилась по лесу. Переваливая через узловатые корни капитх, ныряя в тень и сырость оврагов, она взбиралась на пологие склоны холмов, сплошь заросших травяным ковром, и блаженно подставляла спину утреннему солнцу. Кожаные сандалии странника (латаные-перелатаные, но еще вполне годные) отмеряли очередной дневной переход - споро, хотя и без лишней спешки. Лес благоухал, звенел птичьим Щебетом, он плыл навстречу, обтекая человека справа, слева, оставаясь позади и насмешливо ухая в спину, а невозмутимый путник все шел и шел, позволяя игривому сквознячку трепать полы мочального платья цвета корицы.

В это утро Дрона свернул с проторенной дороги которая вела прямиком в крепкостенную Матхуру намереваясь сократить путь до ближней обители. Там он собирался провести неделю-другую, изучая редкие записи, хранившиеся в архиве.

Брахман-из-Ларца слыхал, что в последнее время земли ядавов и бходжей пользуются дурной славой Даже купцы старались пореже заезжать в пределы Матхуры, но сплетни и страхи глупцов мало интересовали сына Жаворонка.

Лес расступается, открывая широкую поляну, пряный запах травки-вираны ударяет в ноздри путника - и вдалеке слышится конский топот.

Ближе.

Еще ближе.

Рядом.

Миг - и на противоположном конце поляны возникает всадник.

Нет, всадница.

Женщина на неоседланной лошади.

Толком рассмотреть ее Дрона не успевает. В воздухе хищно присвистывает стрела с раздвоенным жалом чалая кобыла захлебывается отчаянным ржанием, взвивается на дыбы, сбрасывая с себя наездницу, и, рухнув у самого края поляны, бьется в агонии.

Оглушенная падением, женщина пытается подняться на ноги, но колени подламываются, и она на четвереньках ползет в сторону ближайших деревьев.

Дрона стоит, не двигаясь с места.

Буквально сразу из леса с гиканьем, ревом и треском сминаемых кустов вылетают преследователи.

Ракшасы.

Четверо.

На огромных, чуть ли не вдвое больше обычных, вороных жеребцах, которые злобно храпят и гарцуют под страховидными седоками.

Вслед за четверкой ракшасов, чуть подзастряв в чаще объявляются двое людей. Тоже конные, вооруженные до зубов, они кажутся игрушками, потешными забавками рядом с исполинами.

- Доездилась, сучья слякоть?! - довольно рявкает первый ракшас, встряхивая огненно-рыжей гривой и сверкая золоченым клыком (правым верхним).

Он спрыгивает наземь, гулко шлепая ножищами, и самодовольно добавляет:

- От Златоклыка не уйдешь!

Очевидно, это вожак. На нем имеется хоть какая-то одежда - подобие кожаного дхоти с бронзовыми бляшками-чешуей. Голый зад прикрывает, в бою худо-бедно убережет, а чья кожа пошла на изделие - о том задумываться вредно.

Особенно учитывая наличие полустертой татуировки в срамном месте.

Всем же остальным ракшасам одежду заменяет густая шерсть, в которой прячутся широкие пояса и перевязи с оружием.

Дрона молчит и внимательно разглядывает преследователей, сгрудившихся вокруг затравленной жертвы. Люди при этом жмутся в стороне, явно побаиваясь своих клыкастых спутников.

Потом Брахман-из-Ларца направляется через поляну.

- Мир вам, воины! Да поддержит вас в бою Индра-Громовержец…

В ракшасах чувствуется недюжинная выучка. Такие встречались лишь в рядах бойцов знаменитого Десятиглавца, когда тот еще потрясал землю своими подвигами и злодеяниями. Они разом как по команде оборачиваются и расслабляются лишь спустя минуту.

Человек перед ними выглядит более чем безобидным.

- Миру мир, приятель! - Первым вновь обретает дар речи Златоклык. - Счастливой дороги, попутного ветра!

Брахманов трогать - себе дороже, это даже ракшасы знают! Тем паче ракшасы цивилизованные, не чета чащобному отребью! Но вожак погони явно торопится избавиться от лишнего свидетеля. Не из боязни длинных языков, а так, на всякий случай. Шел себе - ну и иди мимо, чего уставился!

Пока я добрый.

- Позвольте узнать у вас, храбрые воины, в чем провинилась эта бедная женщина?

Ответить вожак "храбрых воинов" не успевает - его опережает успевшая прийти в себя беглянка.

- Спаси меня, благочестивый брахман! Вели им убираться прочь!

- Цыц! - Один из ракшасов дает ей подзатыльник, и беглянка тыкается лицом в траву.

- Не в моих силах приказывать первым встречным, - спокойно отвечает Дрона. - Они - вольные… существа, а если и слуги, то чужие. Значит, не обязаны меня слушаться.

Женщина садится, и вся ее понурая фигура выражает безнадежность. Беглянка красива, прилипшее к разгоряченному телу сари не скрывает, а лишь подчеркивает округлую мягкость форм, кудри цвета воронова крыла растрепались и прядями упали на лицо, из-за их завесы влажно поблескивают карие очи, наполненные слезами, чувственные губы рождают стон отчаяния…

Такая картина способна растрогать и Адского Князя.

Все смотрят на женщину: ракшасы-загонщики, люди-стражники и бесстрастный брахман с лицом, высеченным из чунарского песчаника.

От них ли ждать милосердия?!

- Твои слова да Брахме в уши! - щерится в довольной ухмылке Златоклык. - Сразу видать, что ты это… как его?.. просвещен и сведущ в Законе!

Вожак презрительно косится на подчиненных: вот, мол как положено изъясняться меж нами, умниками!

- Однако ты до сих пор не ответил на мой вопрос,- прежним безразличием замечает путник.- И отвечу! И с превеликим удовольствием! Мы выолняем приказ царя Кансы: доставить к нему эту женщину из племени ядавов, которую зовут Красна Девица[98]! Слыхал небось про царя Кансу?

Златоклык подмигивает брахману: дескать, кто не слыхал про нашего царя, ракшаса-полукровку, тем не менее севшего на трон абсолютно законным путем!

Глухим - и тем на пальцах разъяснили…

- Она - его подданная? - интересуется брахман.

- А то! От отцов-прадедов!

- Тогда Закон соблюден. Вы исполняете приказ царя, и никто не волен препятствовать вам.

- Вот! Слыхала, дура, что говорит ученый брахман? - удовлетворенно скалится Златоклык. - Кончай задницу просиживать! Вставай, поехали!

- Они везут меня на погибель! - отчаянно выкрикивает женщина по имени Красна Девица. - Царю Кансе было пророчество, что восьмой сын благородного Васудевы от царской сестры уничтожит проклятого людоеда! И тогда царь Канса решил извести весь наш род! Я - вторая жена Васудевы!

- Вторая жена? В чем же ты провинилась перед царем?

Ракшас морщится с раздражением, но молчит. Скоро эта глупая беседа закончится, брахман наестся сплетен от пуза и пойдет дальше, а они отвезут женщину к царю Кансе.

И пусть тот Красну Девицу хоть с кашей ест!

- Я безвинна, о лучший из дваждырожденных! Мое потомство в пророчестве не упоминалось! Я всего лишь хотела спасти свою жизнь, но Канса выслал за мной погоню! Спаси меня, достойный брахман! Ведь я чиста перед богами и людьми!

- Я сочувствую твоему горю всем сердцем. - В голосе Дроны наконец что-то дрогнуло.

Кажется, что сам брахман изрядно удивлен поведением собственного голоса-предателя.

Лицо его твердеет, и дальше речь странника вновь течет гладко и бесстрастно.

- Эти… воины выполняют приказ царя. Сам я не принадлежу к числу подданных Кансы, но и ты мне чужая. Я не могу нарушить Закон, оказав помощь постороннему человеку против воли здешнего владыки.

- Но ведь я молю тебя о защите!

Ракшасы, да и стражники-люди уже открыто веселятся. Истинное наслаждение слушать, как мудрый брахман втолковывает этой дурехе, почему она должна быть доставлена к царю. По-любому выходило, что царь и они правы, а женщина - нет! Хоть так поверни, хоть этак! Вот что значит ученый человек! Дваждырожденный, однако…

- Прости меня, Красна Девица, но мне пора идти дальше. Иное дело, будь ты моей родственницей или женой…

- Так возьми меня в жены! Прямо сейчас! Ракшасы откровенно заржали, напугав своих жеребцов.

- Ты действительно этого хочешь? - задумчиво поинтересовался странник. - При живом муже?

- Да! Многомужье не противоречит Закону! Тому множество примеров! А муж мой наверняка уже погиб в застенках! Клянусь, я буду верна тебе! Буду любить тебя больше всех! Больше всех на свете!

Златоклык невольно отшатывается: лик умника-брахмана превращается в обтянутый кожей череп, чернота уходит из глаз, сменяясь серой пеленой, зябким туманом, и тело Дроны передергивается как от сырости.

Очень не нравятся опытному ракшасу такие перемены.

- Любить? Больше всех? - повторяет странник вялыми губами. - Любить… больше…

Ракшасы и люди в недоумении смотрят на странного брахмана.

- Да! Только спаси меня!

_- Итак, ты предлагаешь мне вступить с тобой в брак - плохо смазанным колесом скрипит голос сына Жаворонка. - Каким именно способом, женщина?

- Любым! - Отчаяние и надежда борются в Красной Девице, видно, что беглянка на грани истерики. - Ты же брахман! Возьми меня в жены по обычаю брахманов!

- Риши-брак? - уточняет Дрона. - Но тогда я должен отдать за тебя выкуп твоей родне. Двух коров. Ты же видишь - у меня их нет.

- Ну, тогда… тогда… - мучительно ищет выход женщина.

- По обычаю ракшасов! - с нутряным гоготом предлагает Златоклык.

Его подчиненные в восторге.

Погоня оборачивается балаганом, о котором еще долго можно будет рассказывать дружкам!

Животики надорвут!

- По обычаю ракшасов я должен убить ее родственников и взять женщину силой, - серьезно отвечает Дрона.

- Точно! - хрипит один из ракшасов, катаясь по траве и давясь от смеха.

- У тебя есть родственники. Красна Девица? Где они?

- В пекле! А остаточки на кольях да в темницах подыхают! - встревает Златоклык. - Одни мы у нее остались, горемычной! Родня - ближе некуда!

Это заявление вызывает новый приступ всеобщего веселья.

- Наши узы теперь будут крепче братских! - Участвовать в представлении стражник-челове,демонстрируя Дроне крепкую веревку. Короткое копье мешает ему, и он сует оружие брахману.

Подержи, мол, пока мы тут узлы вязать станем!

- Значит, вы - ее родственники? - звучит отчетливо произнесенный вопрос.

- Ага-га-га-га!

- Ыгы-гы-гы-гы!

- А ты все еще хочешь выйти за меня замуж, женщина?

- Да!!!

- В таком случае я согласен.

Стражник с веревкой накидывает "братские узы" свернутые в кольцо, на шею беглянки. Будто свадебную гирлянду.

- Я беру твою руку для брачного счастья, - голосит он заключительную часть обрядового песнопения,- для того, чтобы ты долго пребывала со мной, своим супругом. Останься здесь, не иди к другому, достигай преклонного возраста, играя с детьми и внуками, радостно пребывая в собственном доме!

- Ом мани! - подводит итог Брахман-из-Ларца, всаживая в живот жрецу-самозванцу широкий листовидный наконечник его же собственного копья.

Влажный хруст - и стражник бесформенной грудой оседает на землю.

Поначалу все застывают, пытаясь осознать, что же произошло и не привиделось ли им это?

Все, кроме брахмана-убийцы.

Окровавленное копье со змеиным шипением рассекает воздух, наискось входя ближайшему ракшасу под левый сосок - туда, где бьется сердце.

Говорят, у людоедов оно покрыто шерстью, но шерсть плохо помогает против острой бронзы.

Совсем не помогает.

- Ах ты, сучий выкормыш! - Первым приходит в себя Златоклык. Вожак проворно взмахивает волосатой ручищей, но брошенный им дротик лишь разочарованно пришепетывает, пронзая воздух в том месте, где еще миг назад находился дваждырожденный.

Очередная капля из кувшина Калы-Времени запаздывает и смазанный силуэт брахмана распластывается дь промежутке между двумя каплями, двумя мгновениями границей между жизнью и смертью.

Треск древка - это убитый ракшас валится лицом вниз, ломая засевшее в груди копье.

Падение тела - и еле слышный шлепок кожаных сандалий Дроны рядом с трупом.

Брахман нагибается.

Над макушкой его, плавно вращаясь в гуще воздуха-времени, проплывает метательный нож.

Мимо.

Дрона распрямляется, сорвав с мертвеца конический тюрбан, который венчают нанизанные на него метательные чакры. Словно перстни на пальце щеголя. Словно… не важно. Тюрбан меняет владельца, а на запястьях дваждырожденного уже цветут, мерцая, смертоносные кольца.

Губы брахмана шевелятся дождевыми червями, плюясь словами-брызгами, - и запоздалая капля, опомнясь, выкатывается из кувшина Времени.

Освобождая дорогу нетерпеливым подругам.

Чакры загораются зловещим огнем, не имеющим никакого отношения к бликам солнца. Руки Дроны описывают изящную дугу - словно брахман зачерпывает обеими горстями воду из родника-невидимки и щедро плещет на своих противников.

Звон - метательные кольца сталкиваются в воздухе с себе подобными, а также с двумя ножами, крики - нутряные, истошные, рожденные скорее судорогой движения, чем разумом, тела мечутся в направлении всех десяти сторон света, и кажется, что безумный иебожитель вдруг решил сыграть живыми фигурами в "Смерть Раджи"!

Четыре оставшихся бойца - против одиночки.

Разве что более опытные игроки забыли объяснить служителю, чем заканчивается бой "пешцев" с "воеводой"… смертоносный ливень иссякает, и сразу выясняется, что Дроне противостоят двое - стражник-человек и Златоклык.

Остальные не в счет.

Навсегда.

Стражник-человек с воплем бросается вперед занося для удара шипастую палицу. Тюрбан пуст, у проклятого брахмана кончились чакры, и есть шанс успеть, опустить оружие на непокрытую голову, а царь Канса щедро вознаграждает верных слуг! Вот он, призрак награды: дваждырожденный спотыкается, катится по траве, стражник в два прыжка догоняет его с торжествующим ревом вздымает палицу…

Мертвый ракшас, обладатель тюрбана, был запаслив. При жизни. И стальной гребень, метать который - проклятие даже для мастеров, вспыхивает на солнце.

Всеми зубцами войдя стражнику под правую ключицу.

Человек еще жив. Уронив оружие, он пытается выдернуть гребень уцелевшей рукой, но Дроне уже безразличны потуги раненого.

Потому что Златоклык даром времени не терял. Возможно, поначалу он и впрямь решил спастись бегством от греха подальше. Но когда ракшас оказался на спине вороного жеребца-гиганта, его планы мгновенно изменились. Конный ракшас при оружии - против пешего человечка, растерявшего весь арсенал? Спасаться бегством?!

Смеетесь, да?!

Непредусмотренная игрой фигура "всадника", больше похожая на боевого слона, стремительно вырастает перед Дроной. Грохот копыт заполняет уши, вожак-демон на коне-демоне закрывает собой весь небосклон, а перед лавиной бешеной плоти и металла стоит маленький брахман.

Стоит как вкопанный, подняв с земли оброненный самим вожаком дротик.

Златоклык резко поднимает жеребца на дыбы, намереваясь обрушиться на человека всей двойной тяжестью коня с седоком и одновременно закрываясь от возможного броска.

Он все сделал правильно, этот бывалый ракшас, опытный вожак, доверенный слуга царя-выродка. Он все сделал правильно и быстро. Просто когда передние копыта жеребца грохнули оземь, топча ни в чем не повинную траву-вирану, ракшас понял, что опоздал. Брахман-убийца в последний момент успел кубарем выкатиться из-под копыт, а метать дротик он даже не собирался.

Дротик был приманкой.

Есть такие стрелки, длиной всего в пядь, которыми пользуются колесничные лучники, когда противник вспрыгивает на боевую площадку и лук становится бесполезным.

Есть такие стрелки… и очень трудно усидеть в седле, когда два жала пронзают твою шею, а в левой глазнице расцветает сизое оперение.

Земля бьет в лицо, но это уже не важно.

- Кто ты, мразь? - хрипит Златоклык, чувствуя, что умирает, но все-таки найдя силы приподняться на локте. - Наемник-сатри[99]?! Да?!

На губах ракшаса пузырится кровавая пена.

- Я Дрона, сын Жаворонка, по прозвищу Брах-ман-из-Ларца, - звучит ответ. - В следующей жизни ты получишь более достойное рождение, ибо был убит брахманом. Умирай спокойно. О погребальном костре и соблюдении обрядов я позабочусь.

- Подавись, га… - булькает ракшас, и глаза вожака стекленеют.

Дрона пожимает плечами, подбирает дротик и молча вгоняет его под затылок стражнику, раненному гребнем

Затем он удостоверился, что все противники мертвы, внимательно осмотрел свою одежду и тщательно вытер о траву руки. После чего скороговоркой пробормотал короткую молитву и повернулся к Красной Девице.

Та глядела на брахмана во все глаза.

- Первая часть ритуала исполнена, - прежним неживым тоном констатировал дваждырожденный. От звука его голоса беглянка пришла в себя.

- Как мне благодарить тебя, о изобильный подвигами, достойнейший из достойных! Ты спас меня, хотя это казалось невозможным мне самой! Но ты сделал невозможное! Твое благородство и сострадание беспримерны, деяния твои освещены божественным сиянием, о лучший из дваждырожденных…

Женщину после пережитого бил озноб, она никак не могла остановиться и без умолку продолжала тараторить славословия в адрес Дроны.

Поначалу Дрона внимательно слушал ее, а потом молча направился к женщине.

Красна Девица мельком взглянула в глаза подходившего к ней человека - и осеклась посреди очередной фразы.

- Я… мне… - Язык вдруг вышел из повиновения. - Мне… мне, наверное, не стоит здесь задерживаться!

- Не стоит, - согласился Дрона, подходя к женщине вплотную.

- Царь Канса может выслать за мной еще один отряд…

- Может. И даже наверняка вышлет.

- Тогда, пожалуй, я возьму одну лошадь и продолжу свой путь, чтобы к завтрашнему утру пересечь границу владений Кансы. Если нам по дороге…

- Нам не по дороге. И очень скоро ты сможешь продолжить свой путь. Но у нас осталось еще одно незавершенное дело.

- Погребальный костер?

- Погребальный костер подождет. Похороны - тоже, ибо твою родню убил я, ты здесь ни при чем. сначала мы должны закончить ритуал.

- Какой ритуал?

- Брак по обычаю ракшасов. Повторяю: я только что убил твоих единственных родственников. Теперь я полжен взять тебя силой. После ты вольна будешь ехать куда захочешь. А сейчас - сопротивляйся.

Красна Девица не поверила своим ушам. Но жилистые руки брахмана уже сноровисто стаскивали с нее одежду, словно сын Жаворонка только тем и занимался всю жизнь, что насиловал женщин по обычаю ракшасов.

Красна Девица забилась, пытаясь вырваться, - тщетно! Как же, вырвешься из объятий того, кто минутой раньше, не моргнув глазом, уложил шестерых ее "родственников"…

- Закон соблюден, и Польза несомненна! - возвестил Дрона, входя в женщину сзади, и, игнорируя крики "супруги", продолжил свое дело.

"Вот тебе и брахман! - подумала Красна Девица, постепенно смиряясь со своей скорбной участью. - Точно, что по обычаю ракшасов! Хоть бы приласкал, муженек! Прямо бревно бесчувственное! Закон, Польза… А Любовь как же?"

Она вздохнула и принялась мерно вскрикивать.

С большим знанием дела.

А в затуманенном сознании Дроны тем временем роились, переплетаясь, подобные сцены из его снов-Искусов. И Брахман-из-Ларца уже плохо сознавал, снится ему все это или происходит на самом деле.

Лишь одно он знал твердо: это не та женщина, которую он брал в конце каждого сна.

Экстаз мимолетно пронзил его, Красна Девица обмякла и отпущенная брахманом, со стоном повалилась на траву, а Дрона вдруг понял: ему обязательно нужно найти именно ТУ женщину!

Призрак из страны Искуса.

Он был уверен, что это ему удастся.

- Закон соблюден, и Польза несомненна! - еще раз провозгласил Дрона, выпрямляясь. И тут что-то сдвинулось в его рассудке. Сын Жаворонка обвел помутившимся взглядом поляну, заваленную трупами услышал всхлипывания Красной Девицы, ощутил вонь свежепролитой крови…

Слова пришли сами.

Чужие слова.

- Радуйся, женщина! У тебя родится могучий сын старший брат героя, рожденного на погибель царя Кансы! Твой сын будет ему верным другом и опорой воплотив в себе земную ипостась Великого змея Шеша, Опоры Вселенной! Нарекут же его Рамой-Здоровяком, и прославится он подвигами, что совершит вместе со своим младшим братом, имя которому будет Черный Баламут! Но запомни…

Пауза.

И ком в горле.

Ком, распадающийся на части-слова.

- Но запомни: я не встречался на твоем пути! Это боги взяли зародыш из чрева первой жены твоего супруга, дабы не рожала она в темнице, и перенесли плод в твое чрево! Запомни ради блага твоего и блага нерожденного потомства!

Дрона умолк.

Кажется, он сам плохо понимал смысл сказанного.

Мутная пелена постепенно уходила из взора Брахмана-из-Ларца, черты лица разгладились, возвращая обтянутому кожей черепу нормальное человеческое выражение. Дрона помотал головой, с недоумением глянул на потрясенную женщину и протянул ей руку.

Помогая встать.

Красна Девица отшатнулась от человека, чье лицо только что на ее глазах постарело лет на десять. Вскочив, она подхватила с земли остатки сари и кинулась прочь.

Вскоре до ушей Дроны долетел удаляющийся конский топот.

Сын Жаворонка нахмурился, и смута на миг воцарилась в его вечно спокойной душе. Что здесь произошло? Действительно ли он убил многих людей и нелюдей а потом вступил в связь по обычаю ракшасов с чужой ему женщиной? Что из этого было на самом деле а что - лишь мара, иллюзия, искушение?

В любом случае: Закон был соблюден, а Польза несомненна.

Да.

Дрона глубоко вздохнул, успокаиваясь, и отправился собирать хворост для погребального костра. Исчезающе малый червячок сомнения копошился в его душе.

Брахман-из-Ларца чувствовал себя изнасилованным.

Он знал - это пройдет.

Это всегда проходило.

…И стала земля непроходимой трясиной из-за месива плоти и крови.

Там и сям простор был усеян головными уборами воинов, а также их головами, напоминавшими птиц, лишенных хвостовых перьев. Право же, поле битвы, покрытое кругом безглавыми телами, сплошь залитыми кровью, выглядело красиво - будто небосвод, помытый медно-красными облаками. Боевые слоны бежали, сея смятение в рядах своих и чужих, поражаемые стрелами подобно тому, как холмы поражаются чвнями, исторгаемыми из туч. Изувеченные, со сложными бивнями, с размозженными лобными выпуклостями, с отсеченными хоботами, лишенные погонщиков и знамен, те "живые крепости" испускали вой способный заглушить раскаты грома.

Колесницы сражались за "ось и чеку", рыская п полю тиграми в брачную пору, сломанные дышла, боевые площадки, разбросанные повсюду, мешали свеп шать объезд противника, и нередко случалось так чтп лучники сражались древками луков из-за чудовищной тесноты…

И мнилось неискушенному взгляду: все, живые и убитые, были одним человеком. А искушенному мнилось: были они двумя…

Дрона теперь знал эту местность как свои пять пальцев.

Огромное пространство, где раз за разом сходились рати, состоящие из войск четырех родов.

Овраги за ближней ложбиной, извилистые траншеи, в которых сновали мелкие отряды пращников и легкобронных копейщиков, норовя исподтишка ударить противнику в бок.

Распадок у северо-восточных холмов. Трижды сыну Жаворонка в облике сотен пехотинцев приходилось цепляться зубами за каждую пядь этого проклятого распадка, дожидаясь подхода конницы.

Подножия холмов, где из руин колесниц, превращенных в обломки, воздвигались баррикады, и лучники скупо били стрелами, опустошая и без того-тощие колчаны, из-за накрененных боевых площадок, пока слоны с исколотыми ляжками, трубя, прорывались к ним.

Три года подряд изо дня в день он пахал Начало Безначалья тысячами ног, копыт и колес. Три года подряд сшибался лоб в лоб с огненноглазыми аскетами-погонщиками, чьи туго заплетенные косы трепал ветер, пропахший кровью и потом. Триста тридцать три миллиона раз умирал и возрождался. Нажил мозоль на языке, в мельчайших подробностях копируя выкрикнутые врагом-наставником мантры. Призыв небесного оружия въелся в плоть копотью зимнего костра, впитался в душу кислотой, какой ювелиры Хасинапуpa травят желто-коричневые сердолики, оставив на сердце памятные рубцы-борозды - и Дрона был счастлив настолько, насколько это понятие вообще применимо к Брахману-из-Ларца.

Закон был соблюден, и Польза несомненна. Иногда сыну Жаворонка казалось, что его учит бог.

А кто же еще?

Дроне никогда не хотелось узнать, какое именно божество снизошло к нему, распахнув сокровищницу Астро-Видьи. К чему? Любопытство - порок, да и к небожителям Дрона относился гораздо проще, чем большинство смертных, населяющих Второй Мир.

Еще с Шальвапурской обители, когда престарелый Наездник Обрядов раскрыл молодому брахмачарину секрет сетей для Миродержцев.

Однажды, позапрошлой весной, он явился сюда раньше обычного. Отмахнулся от поднимающихся ратей - так охотник отмахивается от верного пса, когда просто выходит во двор по малой нужде, - и двинулся наискосок через равнину.

Прошел между северными холмами.

Ноги вязли в песке, и Дрона не сразу понял, что впереди-океан.

А когда искристая гладь, раскинувшись до горизонта, стала реальностью, Брахману-из-Ларца явился Вишну-Опекун. Темнокожий бог стоял вдали, под сенью огромного дерева с золотой листвой, и грозил Дроне пальцем. Незло грозил, скорей предупреждающе… так, если бы сыну Жаворонка вдруг вздумалось пройтись по воде аки посуху.

Туда, к дереву, что могло именоваться лишь Великим Древом.

Смертному не должно шастать по водам Прародины- Опекун носил его в детстве на руках, да и позже, до отправления в обитель, неизменно был ласков, но во взгляде на бога у Дроны сегодняшнего в душе возник противный холодок. Вкрадчивое шептание зашуршало в ушах, шепот-шорох, от которого желудок сжимался в комок, а глаза начинали слезиться, и ветер, ворвавшись в уши, забормотал торопливо:

Жертва - Я, Я - ее совершенье, Возглас "Сваха!", священная куща, Заклинание, чистое масло, Я - огонь, Я-в него приношенье.

Цель, держава, владыка, свидетель, Я - жилище, прибежище, друг - Я. Я - рожденье, устойчивость, гибель, Я - сокровище, вечное семя…

Сын Жаворонка был уверен, что не знает такого гимна. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться, поклонился Опекуну Мира, повернулся и отправился восвояси.

Закон был соблюден… но все время, пока Брахман-из-Ларца возвращался к ставшему родным полю боя, ему думалось странное.

Он чувствовал: огненноглазый учитель, безымянный Гуру, пошел бы вперед. Прямо на Опекуна Мира, через простор Предвечного Океана, на грозящий палец - не задумываясь и не останавливаясь.

Даже если бы за спиной Вишну тесно встали ряды Тридцати Трех вкупе с ганами, якшами и киннарами их свит.

Один на всех.

Вопреки Закону, назло Пользе.

…От подножия западных холмов в тыл противнику ударили Ракшас-Виманы - гигантские колесницы о восьми колесах. Запряженные упырями-пишачами с оскаленными лошадиными мордами, Виманы осенялись знаменами, насквозь пропитанными гнилой кровью, и гирляндами цвета одеяний Царя Смерти-и-Справедливости. Сделанные из черного железа, они были покрыты в три слоя медвежьими шкурами, а вместо зонтов на древках сидели пестрые стервятники, распластав крылья над "гнездом".

Смяв и опрокинув пехоту, Ракшас-Виманы полукругом оцепили захваченный плацдарм, и каждая из них превратилась в рукотворную гору, подобную скоплению глазной мази. Многочисленные пещеры и гроты открылись в склонах, поросших сетями буро-зеленых лиан и мхов, огонь сверкнул в проемах - и исторглись из горного чрева потоки стальных копий, стрел, дротиков, а также шипастых палиц, громыхающих при столкновении и способных испепелить слона.

Почти сразу над горами, несущими смерть, в небе возникли синие облака, подобные бездымному пламени, и ураган железных камней забарабанил по Ракшас-Виманам. Иные из них поперхнулись ливнями оружия, иные же раскрылись сверху кратерами вулканов, отплевываясь от облаков пучками травы-эракл, где каждая травинка становилась в полете метательной булавой "Ушастая Наковальня".

Облака же соколами метались по небу, отрыгиваясь "Громом Полуночи" о восьми дисках, посвященным Неистовому Рудре и превращающим в горсть грязи колесницу с упряжкой.

И мнилось неискушенному взгляду: настал конец света.

А искушенному мнилось то же самое…

Дрона не раз замечал, что внешне они очень походят друг на друга: он, сын Жаворонка, и безымянный учитель, взявшийся посвящать Дрону в науку о небесном оружии.

Оба поджарые, сухие, жилистые, оба резки в движениях, когда хотят того, и лениво-замедленные, когда опять же хотят того. Покой рождал стремительность сразу, без перерыва, без задержки, способной быть увиденной снаружи.

Гладь мигом становилась потоком.

И тот, и другой были скуластыми и черноглазыми… Но взгляд аскета-погонщика, даже спокойный, все равно пылал ярым огнем пекла, кипел затаенными страстями. Глаза же Дроны скорее походили на темные омуты-бочаги, какими изобилует река Ямуна в верхнем течении, омуты, где кто-то дремлет в непроглядной глубине под корягой, но кто именно и дремлет ли? - рассмотреть невозможно.

Они были похожими и разными.

Учитель и ученик, пламя и лед.

Но первый делился, как делится теплом огонь, щедро и без оглядки, а второй замораживал знание в себе, словно ледяная глыба, все и без остатка.

Они…

Однажды Дрона после особо удачного сражения, когда "Посох Брахмы" схлестнулся с "Южными Агнцами" и не уступил последним, решил отправиться за учителем. Он прекрасно понимал, что его собственное тело сейчас сидит в созерцании за сотни реальностей отсюда, что местонахождение подлинного тела учителя может быть совершенно любым, от райских сфер до геенны, но удержать себя не сумел.

Впервые в жизни.

Что-то зрело в сыне Жаворонка, тайное семя, и только сейчас первый росток проклюнулся наружу.

Хоть бы слово, мимолетный взгляд - не во время битвы-учения, а просто так, пусть даже равнодушие… пусть даже окрик.

Пусть.

Но, добежав до дальнего холма и одолев склон, Дрона увидел лишь пустую тропинку от вершины к подножию, да еще слепил взор на западе блеск Предвечного Океана.

Учитель исчез, не дожидаясь ученика.

Как всегда.

Дрона стоял, смотрел на тропинку, которая издевалась над сыном Жаворонка, сворачиваясь в кольца и ведя в никуда, а в душе Брахмана-из-Ларца творилось странное. Ему казалось: нарушь он сейчас все приличия и кинься по тропинке-насмешнице, ударься всем телом о пустоту, закричи подобно обиженному ребенку - безымянный аскет-погонщик явится обратно.

Возьмется за распушенный кончик косы, затеребит кисточку, язвительно усмехнется и наконец обратит внимание на Дрону. Не как на щенка, которого любопытно обучить десятку-другому команд, а как на живого человека, с которым можно спорить или беседовать.

Крикнуть?

Броситься?!

Но как же Закон… и Польза…

Дрона обругал самого себя и пошел прочь из Начала Безначалья.

Всю обратную дорогу ветер хватал его за шиворот, норовя затащить назад.

…По обезлюдевшему полю брани шел слон.

Гигант с серо-стальной шкурой, покрытой морщинами, он был подобен грозовой туче и во столько же раз превосходил размерами матерого самца, вожака стада, во сколько древесный удав больше банановой змейки. Надвигаясь на опрокинутые колесницы, он в тот же миг растаптывал их вместе с конями и трупами возниц, попирая других слонов, он сокрушал их подобно Колесу Времени или планете Кету, страшнейшей меж любыми другими планетами, сокрушитель-нице земной тверди.

Мужи в железных доспехах, конные и пешие, издавали под его тяжестью звук, подобный хрусту толстых стволов бамбука.

Двигаясь без седока, не нуждаясь в кольчужной попоне, тот бронный слон медленно поводил из стороны в сторону мощным хоботом, напоминающим медный карнай, и вместо звонкого гудения из жерла вырывались пламенные наги-змеи, исчерчивая небосвод от запада до востока.

Над макушкой слона висело багряное облако, напоминая собой кипень свирепого пламени, и исторгало из чрева пылающие головешки, ужасно гудя, словно грохотали тысячи барабанов.

А навстречу слону-исполину двигалась колесница.

Гора Махендра была ее передком, а гора Кайласа - задней частью, осью колесницы служила стремнина Ганга, Матери рек, звезды же стали на ней колесами. Украшенная молниями и радугами, сине-красная, дымно-багровая, жгуче-гневная, та превосходная колесница, будучи лишь на пядь меньше вражеского слона, источала сияние и внушала ужас.

Жезл Брахмы, Жезл Кали, Жезл Рудры и многочисленные перуны Громовержца угрожали миру гибелью, ощетинясь с бортов колесницы, - адские псы надрывно выли из "гнезда", и Преисподняя шествовала следом.

Мнилось неискушенному взгляду: семь планет во главе с Лучистым сошли со своих орбит, пламя разлилось по сторонам света, и стаи диких зверей обошли "мертвецким колом" то место, где сшиблись в неистовой схватке слон-исполин и чудесная колесница.

А обладатель искушенного взгляда давно уже бежал без оглядки…

Дрона стоял у мертвого слона.

Которого сам и создал.

Сейчас "живая крепость" совершенно не походила на то чудовище, какое еще минуту назад изрыгало смерть и ужас. Так, обычный самец, отловленный ангами и обученный топтать врагов, бить их хоботом или бивнями да еще носить на себе стрелка с погонщиком и щитоносцем.

Обычный слон, каких двенадцать на дюжину.

В десяти посохах от сына Жаворонка валялась разбитая вдребезги колесница. Обычная колесница, заваленная набок, и мертвые кони весом своих туш до сих пор натягивали постромки, будто желая ускакать в свой лошадиный рай.

Тело аскета-погонщика скорчилось под правыми колесами.

Дрона подошел ближе и всмотрелся.

Происходящее ужасно напоминало его давнее явление в Начало Безначалья, явление случайное или предопределенное - кто знает? Вот: побоище и первый встреченный труп. Встреченный труп? - странно, разве так бывает?

Странно…

- Я сражался честно, - начал Брахман-из-Ларца, тихо цитируя заученную назубок формулу, - не прибегая к запрещенным средствам, как-то: стрелы с зубчатым острием и в форме стрекал, смазанные ядом и с жалами-колючками, со свободно закрепленными наконечниками для метания в пах, сделанные из костей быков и слонов, двужальные, ржавые, летящие извилисто…

И не договорил.

Дрона стоял над телом безымянного учителя, понимая: подлинных смертей здесь не бывает. Дрона стоял один на молчаливом пиршестве смерти, единственный живой…

Победитель.

Он знал, что учиться ему больше нечему. Кладовые Астро-Видьи исчерпаны, а безымянный Гуру вряд ли согласится взять плату за науку - да и где его теперь искать, подлинного?

Пора идти дальше.

Дрона наклонился над побежденным создателем колесницы-гиганта, и последним, что видел сын Жаворонка, был кулак.

Обычный кулак, поросший на суставах пальцев белесыми волосками, маленький и очень плотно сжатый кулак.

Ничего особенного.

В сравнении с Астро-Видьей, наукой о небесном оружии, более чем ничего особенного.

Вселенная полыхнула огнем Кобыльей Пасти, скрытой на дне океана до мгновения конца света, и все исчезло.

Совсем.

- По образу и подобию? - непонятно сказал аскет-погонщик, щупая пульс у беспамятного Дроны. И добавил еще более непонятно:

- Умельцы райские… драть вас некому! Суки!..

Страшное оскорбление Трехмирья (ибо нельзя себе представить животное более нечистое, чем собака-самка) в его устах звучало совершенно естественно.

Что само по себе вызывало удивление.

Он брезгливо поджал губы, имея в виду то ли райских умельцев, которых некому было драть, то ли что-то другое, ведомое только ему. Потом лизнул разбитые костяшки пальцев правой руки, скривился и медленно побрел прочь.

На вершине холма наклонился, подобрал топор на длинном древке и стал спускаться по склону.

Вскоре он скрылся из виду.

Тишина. - Бери брахмана? - вдруг раздалось по ту сторону холма. - Кшатрий сломался - бери, значит, брахмана?! А в следующий раз кого?! Шудру?! Псоядца?! Барбара?! Внекастового ублюдка?! Кого, Горец?! Кого?!

Эхо шарахнулось в стороны, шелудивым псом заметалось меж телами людей, колесницами, слонами и лошадьми…

Тишина.

Лишь издали марой, иллюзией, запредельным обманом доносится грозное мычание.

Словно бык топчет Начало Безначалья, жалуясь на выгоревшую траву.

Когда Дрона через месяц вновь явился в Начало Безначалья, оно пустовало.

В следующий раз - тоже.

И снова.

Брахман-из-Ларца понимал: стоит ему сосредоточиться, и пустота наполнится воинами… но лица у воинов будут одинаковы.

А сражаться с самим собой он не умел.

Время не пришло.

ГЛАВА IX БОЙ-В-СВЯТОМ-МЕСТЕ

- Сегодня я расскажу вам… - тихо начал пандит[100]. И замолчал, отрешенно глядя перед собой.

Сумерки бродили вокруг деревни на бархатных лапах, приглядывались, принюхивались, дыбили шерсть на холке, ожидая того часа, когда тьме будет позволено вцепиться в плоть мира. По всему выходило, что произойдет это скоро, очень скоро… Зной лета еще был в силе, но с северо-запада неумолимо надвигалась пора дождей, именуемая на местном наречии "Варшах", - слышите рокот грома и шелест ливня? - и вечерами темнело все раньше.

Впрочем, стада диких буйволов, измученных жаждой, до сих пор уходили в низины из горных дебрей искать воды, а павлины в жаркий полдень забывали клевать древесных змеек, когда те подползали излишне близко, прячась в тень под цветастыми хвостами.

Зато открытый колодец на главной деревенской площади исправно снабжал женщин водой, и это было так близко к счастью, как только возможно.

Вода летом, крыша над головой в дождь, мычание редких коров в стойлах… счастье, конечно же, счастье!

- Сегодня я расскажу вам… - повторил пандит, набирая на кончик пальца самую малость священного пепла и подновляя знак на лбу.

Тишина.

То ли старый рассказчик сегодня был не в духе, раздраженно перебирая засаленную ветошь историй и отбрасывая одну за другой, то ли память начала изменять хозяину.

Последнее казалось невозможным.

Люди, собравшиеся перед домом пандита, стали переглядываться. День вымотал всех до предела, рисовые поля и огороды требовали человеческого пота чуть ли не больше, чем воды. А половина мужчин испокон веку числилась в лесорубах, чей труд - вернее, его тяжесть - вошел в пословицу у всех племен по эту сторону Скотьего Брода. "Муж-лесоруб женке что труп!" - говаривали острословы, приглушая голос, едва поблизости оказывался кто-нибудь из упомянутых "трупов". Шутки шутками, женки женками, а мозолистый кулак приветит похлеще обуха! Раз в два месяца к знакомым просекам приезжали бородатые анги на тягловых слонах-тихоходах, увозили подготовленные к продаже бревна и смолу дерева амратаки, платили оговоренное. После расчета наступала ночь всеобщего гуляния, и все начиналось сначала. Другой жизни эти люди не знали: кетмень и топор, опостылевшие сорняки и щепки в лицо… рождение, работа, продолжение рода, погребальный костер - и вновь колесо бытия скрипит на изученном вдоль и поперек пути.

Одно слово - шудры.

Хорошо хоть не чандалы-псоядцы, ибо какой купец возьмется торговать лесом, который валили топоры неприкасаемых! Труд чандал ценился дешевле пареных фиников-гнильцов, и лишь в определенные дни можно было приобрести бревна у лесорубов-отверженных, чтобы после освящения использовать для возведения нежилых сооружений - амбаров, конюшен…

Радуйся, шудра, грызи кость, брошенную ласковой судьбой, и надейся на лучшее!

Другая жизнь (или хотя бы ее призрак) возникала лишь вечерами, когда усталые сельчане собирались вокруг своего пандита. Там, в этой жизни-маре сходились грудь в грудь боги и демоны, Земля выныривала из адских пучин на клыке Вепря-Варахи, и стрела Шивы вдребезги разносила Троеградье - творение великого зодчего Майи-асура, там все было величественно и грандиозно, там мудрецы проклинали Миродержцев, мчались по путям сиддхов хрустальные колесницы, а аватары Вишну-Опекуна раз за разом спасали Вселенную, о, там…

Про коварных бхутов и ракшасов-людоедов рассказчик и не заикался. К чему, если полгода назад лесорубам пришлось топорами и дубинами отбиваться от голодной суки-ракшицы, а бхут-трясинник буквально на днях пытался завести в болото младшего сына Деви-коровницы, но мальчишка оказался хитер и успел хлестнуть искусителя веткой дикой яблони!

О повседневности не рассказывают по вечерам.

Это интересно не более, чем история о зеленых бобах, сваренных в подсоленном кипятке, - хотите послушать, чем следует разговляться после поста в середине каждого месяца? Не хотите? Жаль, а то мы бы рассказали… Берутся бобы, чистятся, варятся, поливаются кокосовым молоком или топленым маслом…

Куда же вы?.. Мы только начали…

- Сегодня я расскажу вам о Великой Кали, - вместо повести о бобах наконец возвестил пандит, плотнее заворачиваясь в длинный шарф, хорошо послуживший еще его отцу. - О неистовой богине отваги и насильственной смерти, рожденной из пурпурно-бело-синего сияния Троицы на погибель демонам. Я расскажу вам о Кали Страшной, Кали-Неумолимой, Кали-Убийце, о тысяче ее рук и ездовом льве, о тьме взгляда Великой и о красоте ее, которая острее лезвия топора Рамы, Палача Кшатры… Да, сегодня я расскажу вам о ней.

Рассказчик повел костлявым плечом, и юный внук пандита рысью кинулся в дом. Через минуту он выскочил обратно, неся маленькую бронзовую статуэтку и венок жасмина. Поставил статуэтку на деревянную арку высотой в локоть по левую руку от молчащего деда, трепетно опустил цветы к подножию арки и вновь смешался с толпой.

В сумерках статуэтка казалась танцующим пламенем, и в руках-языках грозно мерцали крохотные искорки: булава, копье, меч, плеть…

То, чем убивают.

Сельчане застыли в ожидании, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Носатый детина за спиной пандита легонько огладил ладонями барабан-дамару, похожий на песочные часы, и глухой рокот спугнул сумерки.

Впрочем, ненадолго.

Старый пандит воззвал к грозной богине, моля даровать ему вдохновение, а его односельчанам - прощение и милость, вскоре к нему присоединилась дюжина голосов, другая, третья… и долина огласилась громкими песнопениями, перекрывшими далекий вой шакальей своры.

- Бессмертие не суждено демонам, - начал пандит, откашлявшись, и слушатели сгрудились поближе.

…К концу рассказа, когда ночь уже полновластно царила над селением, а Кали-Неумолимая допивала чашу с хмельной гаудой, готовясь снести голову последнему демону из войска Махиши-Буйвола, у пандита стало на одного слушателя меньше. Мускулистый юноша в набедренной повязке угрем выскользнул из последних рядов и растворился во мраке.

Вскоре за ним последовал еще один юноша.

И еще один.

Великая богиня только начала праздновать победу, даря напутствие обрадованным богам, а шестеро слушателей - все как на подбор молодые крепыши - бесследно канули в ночь.

Последним исчез брахман-странник, который явился в селение на рассвете. За моление о будущем урожае. его досыта накормили и всерьез подумывали предложить остаться хотя бы на год. "Варна-Дхарма", Закон варм, запрещал шудрам изучение Вед и самостоятельное совершение обрядов, поэтому лучше иметь в деревне своего, прикормленного жреца, чем всякий раз ездить в ближайший город или обитель. Рождение, смерть, праздник или день скорби - свой жрец и словечко перед богами замолвит без обиняков, и все такое…

А странник просил у неба урожая наилучшим образом. По всему видно, добродетелен и искусен. Если ячмень-просо и впрямь уродятся на славу, значит, мольбы брахмана льются прямо в уши Локапал. Тогда можно выстроить страннику хижину и отдать в жены подходящую девицу. Если же нет… Ну что ж, мир широк, а мы не обеднеем от прокорма лишнего человека.

Духовные заслуги, как говорится, котомку не тянут.

Лишний человек отлепился от ствола пальмы, ковырнул землю концом длинного посоха и зашагал в темноту.

Дамара рокотала в спину.

И рой светляков клубился вокруг брахмана, словно десяток-другой любопытных зеленых глаз.

…Мы уже успели как следует натереться кунжутовым маслом и приступить к разогревающему массажу, когда в Святое Место явился он.

Мой напарник вовсю топтался по мне, пятками и пальцами ног заставляя тело превратиться в тыквенную кашу. Словно пестик в ступке, растирая зерна усталости и онемения. До рук дело дойдет позже, а потом мы поменяемся ролями. Ох и поменяемся! Не зря меня все-таки зовут Силачом, а основы массажа "Ужичиль" лучше меня знает, пожалуй, только Учитель Отваги.

Разумеется, похвальба не входит в число семи главных добродетелей, но иногда…

Ладно, речь о другом.

Я сладостно закряхтел и вдруг почувствовал, что напарник без причины прекратил топтаться. И замер. Прямо на мне. Причем вовсе не там, где согласно канону полагается замирать, дабы тяжесть помогла расслабить нужные мышцы.

Просто так стоял, скотина!

Как во время лесоповала, отирая пот со лба.

Я извернулся и приподнялся на локте, готовясь послать ему грозный взгляд. Но не послал. Во-первых, потому, что он уселся мне на ягодицы, придавив обратно к полу. А во-вторых, взгляд мой на полпути скользнул вдоль ступенек, ведущих наружу.

А на ступеньках стоял он.

Брахман-странник, который позапрошлым утром явился в нашу деревню.

Огрызок, не человек - щуплый обладатель девичьих запястий и щиколоток, с высокими скулами и равнодушными черными глазами навыкате, он напоминал хохлатую дживандживаку, полевую куропатку. Даже моргал редко, словно и впрямь был птичьего рода. Я мельком покосился на Гуру. Учитель стоял у алтаря, вполоборота ко входу, и вертел в узловатых пальцах веточку сандала, раздумывая, подносить ее сейчас к масляной лампадке или обождать до конца разминки? Космы-брови Гуру озабоченно сошлись на львиной переносице, будто сандал и лампадка занимали сейчас все его мысли. Это могло обмануть кого угодно, кроме меня. Наверняка он первым заметил брахмана, явившегося без приглашения в Святое Место, заметил и не стал до поры ничего предпринимать.

А мы не смели начать первыми, без приказа учителя,

Я всегда знал: искусство "Боя-в-Святом-Месте" есть сокровенная тайна, знание посвященных, достойных и избранных. Таких, как мои друзья и я, которого не зря зовут Силачом, потому что однажды я собственноручно придушил матерую крокодилиху, а потом нашел ее кладку и…

Ладно, речь о другом. Любой из нас готов был голыми руками разорвать пришельца на тридцать три части. Но, соблюдая устав, приходилось молчать и ждать. А брахман-птица тем временем прислонил к стене свой посох - странный, я таких посохов сроду не видывал! - и начал спускаться.

Шаг.

С правой ноги, совершив ритуальный поклон в сторону алтаря на противоположном конце Святого Места… как делал еженощно я сам, являясь сюда!

Другой шаг.

Третий.

По шагу на каждую ступеньку.

Он шел так, что казалось, брахману не впервой являться в Святое Место. Которое мы, надрываясь, вырыли в земле девять лет тому назад. Вырыли, углубили на полтора посоха вниз, покрыли решеткой-потолком из прутьев, настелив сверху пальмовые листья, обложили стены котлована камнем. Помню, я ворочал такие глыбы, что сам Учитель Отваги похлопал меня по плечу и сказал…

Ладно, речь о другом.

Просто занятия "Боем-в-Святом-Месте" запрещено проводить днем и на открытой площадке, мы собираемся здесь ночью, защищая тайну от посторонних взглядов.

И от дневной жары.

К этому времени брахман уже стоял на земляном полу, плотно сдвинув обе ступни. Человек не должен стоять так, человек норовит расставить ноги пошире, найти опору, но этот гость врастал в пол гималайским кедром, и для него это выглядело вполне естественным.

- Слезь с меня, дурак! - беззвучно прошипел я своему напарнику, и он наконец догадался сползти с зада того героя, которого не зря называют Силачом, то есть меня…

Вот.

Гуру поднес сандаловую веточку к лампадке, и легкий аромат наполнил помещение. Одновременно с этим брахман-птица коснулся рукой пола, что называется "взяв прах", и тронул кончиками пальцев свой изрезанный морщинами лоб. Я сел, оторопело глядя на ритуал, знакомый издавна и совершаемый чужаком, да еще и чужаком, принадлежащим к высшей варне. Учитель Отваги говаривал нам, что "Бой-в-Святом-Месте" предназначен к изучению шудрами именно потому, что высшие варны и без того сильны, а нам тоже надо защищать себя от зверей и ракшасов…

Не зря же покровительницей нашего искусства является сама Кали-Темная, богиня насильственной смерти и отваги!

И с недавних пор - знаменитый брахман-воин Рама-с-Топором, Палач Кшатры, лучшее из земных воплощений Вишну-Опекуна! Впрочем, Учитель Отваги еле заметно улыбается, когда мы возносим хвалу Раме как аватаре Опекуна, но ведь так считают многие, а многие не могут ошибаться!

Прав тот, кто сильнее, большинство же сильнее всех.

Это вам говорю я, кому срубить финиковую пальму - как вам два пальца…

Ладно, речь о другом.

Подойдя к алтарю, брахман отвесил поклон изображениям покровителей, встал на колени перед Гуру и припал лбом к его стопе. Все происходило в молчании, и если бы я не гневался из-за самовольного явления чужака, то мог бы поверить: случается должное.

Естественность поведения гостя завораживала.

- Ну и что мне с тобой делать? - обыденно поинтересовался Гуру, глядя на человека-птицу сверху вниз. Шудра - на коленопреклоненного брахмана. И земля не разверзлась, небо не взорвалось снопом молний… чудо?!

- Убить! - Я не выдержал и вскочил на ноги, потрясая кулаками. - Убить во имя традиций! Убить во имя "Боя-в-Святом-Месте"!

- Убить! - нестройно загудели остальные, кидаясь к сложенному у алтарной стены оружию.

Сейчас я понимаю: выглядело это глупо и не слишком достойно. Шестеро крепких парней, вооруженных шестами, кастетами и мечами-плетьми "Уруми", кричат и размахивают убийственными предметами, а брахман по-прежнему стоит на коленях возле Гуру и даже не смотрит в нашу сторону. Островок спокойствия в штормовом море, старый баньян под ударами ветра. Думаю, именно поэтому никто из нас не посмел нанести удар, хотя мой удар, удар Силача, когда конец шеста с размаху…

Ладно, речь о другом.

- Убить! - в последний раз выкрикнул я и обнаружил, что кричу в полном одиночестве.

- Убить брахмана? - эхом донеслось от ступенек.

Наверху стоял Учитель Отваги. Гурукал.

Он всегда приходил после того, как Гуру, его помощник, закончит проводить разминку.

- Убить брахмана? - сухо повторил Учитель Отваги. И, занавесив глаза морщинистыми черепашьими веками, процитировал нараспев:

Мы умолкли, внимая.

Все-таки не зря Учитель Отваги - наш деревенский пандит-сказитель. Вот уж у кого на каждый случай найдется по сотне цитат из Святых Писаний! Да и в рукопашной схватке нет ему равных - я, Силач, смазываю кокосовыми выжимками синяки на предплечьях и голенях, когда Гурукал вызывает меня для показа нового и закрепления старого.

А я способен…

Ладно, речь о другом.

- Вы сильнее Индры? - спросил Учитель Отваги, спускаясь. - Вам не страшна Дваждырожденная Смерть?

Я потупился.

Хотелось отбросить боевой шест куда подальше, но я стеснялся делать это на глазах Гуру и Гурукала.

- Он совершил все как положено? - Учитель Отваги обращался только к Учителю, словно нас и брахмана, предмета раздора, в Святом Месте не было.

- Да, Гурукал. И наилучшим образом.

- Тогда зачем эти крики "убить"?

- Я не кричал "Убить!", о мудрый! Я лишь спросил у него: что мне теперь с ним делать?

- Он ответил?

- Не успел.

Учитель Отваги взглянул на брахмана.

Тот до сих пор стоял на коленях и спокойно рассматривал алтарь.

При взгляде на изображение Рамы-с-Топором в его черных глазах зажигались странные искорки, смысл которых был для меня неясен.

- Как твое имя, о брахман, любитель гулять ночами в недозволенных местах?

Учитель спрашивал серьезно, ожидая такого же серьезного ответа.

- Зовут меня Дроной, о источник спасения. - Брахман легко поднялся на ноги, и я увидел, что низкорослый Учитель Отваги выше его на целых пол-ладони. - И я полагаю, что Святое Место входит в число мест дозволенных, но дозволенных не всем.

- Чего же ты хочешь?

- Чтобы Святое Место приняло меня в качестве старательного ученика.

- Ты брахман, а мы - шудры. Будет ли это соответствовать Закону и текстам священных Вед?

- Братья-Всадники, божества утренних и вечерних сумерек, считаются меж богов шудрами из-за своей приверженности к лекарскому делу. Что не зазорно для небожителей, то не зазорно для меня. Некогда шакал наставлял божественного мудреца Черепаху, родителя богов, в сокровенной сути Писаний - насколько я ниже Черепахи-риши, настолько ты, о достойнейший, выше шакала! Будь моим учителем!

- Брахманы привержены Ахимсе - учению о ненасилии. Будет ли тебе прилично наносить удары и получать их?

- Ученику прилично получать удары палкой от своего Гуру. Нет в этом позора, нет и вреда, кроме Пользы. Брахману прилично наносить удары во имя спасения коров, иных брахманов и собственной жизни. А жизнь моя бессмысленна без твоей науки! Спасая жизнь, я буду наносить удары, послушный тебе! Добавлю лишь: насилие и ненасилие - внутри, а не снаружи, о знаток!

- Пойдем, - вместо ответа или следующего вопроса сказал Учитель Отваги.

И впервые за шесть лет мы, прервав занятие, вышли из Святого Места наружу.

Оказавшись на поляне, мы зажгли факелы по приказу Гурукала. Ночь отступила на все десять сторон света, и хохлачи-дронго с клекотом брызнули в заросли олеандра. Где-то совсем рядом захрюкал потревоженный вепрь. Мы прислушались, и вскоре треск кустов подтвердил: зверь вслепую унесся прочь.

- Силач, подойди! - сказал мне Учитель Отваги.

Я подошел, втайне гордясь выбором Гурукала. Если требуется проучить болтливого брахмана, любителя совать свой длинный нос в пасть леопарда, лучшего человека, чем я, не найти. Потому что нрав у меня горячий, и однажды я на спор бодался с бычком-двухлеткой, а затем перегрыз бамбуковую палку толщиной в два с половиной пальца и, кроме того…

Ладно, речь о другом.

Забрав у меня факел, Гурукал кивнул Гуру, и помощник Учителя Отваги завел мне руки за спину, плотно стянув запястья лианой. После чего укрепил на груди дощечку из дерева калияка, чья желтая древесина долго сохраняет приятный аромат.

В дощечку были врезаны два бронзовых кольца на близком расстоянии друг от друга.

Я уже знал, что последует за этим, и втайне даже огорчился. Было бы гораздо приятнее попросту надавать тумаков нахальному брахману-птице… Да, тумаки есть тумаки, что подтверждено Святыми Ведами, которых я ни разу не читал.

Но продемонстрировать чужаку тайное мастерство презренных шудр тоже было достаточно неплохо.

И душа моя возликовала.

Думаю, в следующем воплощении я обязательно стану кшатрием, великим воином, защитником друзей и грозой для врагов. Ездить придется на золотой колеснице, застеленной шкурами тигров - а как же иначе?! - под царским зонтом, бренча колокольцами. А звать меня будут по-прежнему Силачом… скромно уточняя - Силач-из-Силачей. Минут годы, я прозрею и вспомню, кем был раньше, преисполнясь…

- Не вертись! - строго бросил Гуру.

Отвесив мне хлесткий подзатыльник.

Я расстроился, а Гуру привязал к кольцам два длинных ремня, на концах которых крепились шары из хлопка - каждый размером с голову шестимесячного младенца.

Факел дважды ткнулся в шары, хлопок мгновенно занялся, и досужему взгляду вполне могло бы показаться: сейчас, сейчас огненные головы ударятся макушками о землю, отскочат и вцепятся жгучими челюстями в Силача-ленивца! Я еще раз расстроился, потому что скуластое лицо брахмана-птицы оставалось бесстрастным, а другого досужего взгляда мне было не дождаться! Впрочем, время для посторонних мыслей вышло до последней кшаны[101].

Пора начинать "Пляску Гридхры".

Думаю, со стороны это выглядело бесподобно. Я сам не единожды видел, как ту же "Пляску" исполняют мои товарищи, и хлопал в ладоши, крича во всю глотку: "Превосходно!", за что получал от Гуру очередной подзатыльник, а Учитель Отваги неодобрительно косился в мою сторону. Но, так или иначе, я отлично представлял, что сейчас видит нахальный брахман. Вот: тело ученика "Боя-в-Святом-Месте" вихрем мечется в отсветах факелов, ноги дробно переступают, топча воображаемых змей, следует прыжок, еще один, туловище изгибается ивой под ветром - и пламенные крылья выписывают в темноте лихие зигзаги, расчерчивая светом покрывало Тьмы-Матери! Падающие звезды, боевые диски Опекуна, зарницы-искры из-под копыт коней Братьев-Всадников, а пляска длится, не кончается, и ремни словно сами собой избегают перехлеста, не желая запутываться прежде, чем…

Краем глаза я успеваю заметить, что пляшу не один. Моему напарнику, тому, кто ранее сидел на моих ягодицах, Учитель Отваги успел дать в каждую руку по короткой палке. К краям палок привязаны цепочки с хлопковыми шарами - поцелуй факела, и еще четыре метеора режут тьму, повинуясь ловким движениям человека.

Мы пляшем, самозабвенно и неистово, восторг бурлит во мне, пенится молодым суслом, грозя переполнить чашу счастья, отмеренного Силачу!

- Это и впрямь достойно восхищения! - по правую руку от меня звучит чей-то голос.

Спокойный и сухой.

Ну конечно же, брахман-птица наконец соизволил оценить наше мастерство…

- Что ты можешь добавить к этому? - спрашивает Учитель Отваги.

Брахман молчит. Вместо ожидаемых слов похвалы и изумления странный свист врывается в мои уши. Кажется, что Ратри-Ночь шипяще расхохоталась отовсюду, изорвав покрывало в клочья - и огненные шары больше не повинуются нашей воле. Звезды летят во тьму, стремясь присоединиться к собратьям в небе или хотя бы к светлякам в чаще, летят, падают вдалеке, рассыпаются пригоршнями искр, гаснут…

Я стою, и обрывки ремней свисают к моим коленям с дощечки из благовонного дерева калияка.

Такие же обрывки - только не ремней, а цепочек - висят на концах палок, выданных Учителем Отваги тому ученику, кто присоединился ко мне на середине танца.

"Пляска Гридхры" окончена.

Сбита влет.

Напротив, у ствола розовой яблони, стоит брахман-птица, сжимая в руке натянутый лук. Длинный, гораздо выше самого стрелка.

Я плохо понимаю, откуда взялся лук и куда девался посох чужака.

Еще хуже я понимаю, откуда взялся колчан со стрелами.

Я, Силач, который…

Ладно, речь о другом.

…Он вполне мог сломать мне руку.

Не надо именоваться Учителем Отваги, чтобы понимать это с предельной ясностью. Вот, рывком уйдя в сторону, я пытаюсь "вынуть из-под бхута платок", но подсечка удается лишь на треть - он теряет равновесие, клонясь подрубленным кедром, но не падая, и мой кулак врывается в образовавшуюся брешь подобно Молоту Подземного Мира.

Я знал силу собственного удара.

И знал, что Брахмана-из-Ларца следует бить практически без снисхождения - он плохо ощущает боль и ослабленный удар может попросту не заметить.

Две лианы оплели мое предплечье, мгновенно затвердев половинками боевого шеста, и я понял - по-теря равновесия была лишь уловкой. Западней, в которую Учитель Отваги попался со всем пылом молодого леопарда, когда тот видит отступление матерого вепря…

А вепрь лишь набирает разгон.

Локоть мой слегка хрустнул, и сразу же давление исчезло. Он стоял в полушаге от меня, сложив ладони перед лбом, и если я хотел прочесть на его лице скрытую радость, мне это не удалось.

Возможно, я плохо умею разбираться в человеческих лицах.

Возможно, скуластое лицо Дроны было не вполне человеческим.

- Ну и что мне с тобой делать? - спросил я, потирая ноющий локоть.

Тот же вопрос задал ему мой помощник еще при первом явлении Брахмана-из-Ларца в Святое Место. Год и восемь месяцев тому назад.

- Что тебе будет угодно, Гурукал, - ответил Дрона, кланяясь.

Я подошел к алтарю. Поправил статуэтку Кали-Темной, зажег рядом с обликом богини благовонную палочку и перевел взгляд на изображение Рамы-с-Топором.

Великий аскет равнодушно смотрел мимо меня, да я и не ждал от него ответа.

- Уйдешь? - спросил я, не оборачиваясь.

- Да, Гурукал. В конце весны я, если ты соблаговолишь отпустить меня, уйду.

- Мне больше нечему учить тебя. - Да, Гурукал. Нечему.

Он никогда не врал. Не знал, что это такое. И все-таки сейчас мне было бы легче, согласись Дрона осквернить уста ложью. Ну пожалуйста, скажи, что исчерпать мои познания трудней, чем выпить море, как сделал это мудрец Агастья, сын Варуны-Водоворота, Миродержца Запада! Добавь, что мощь моя беспредельна подобно мощи Шестиликого Сканды-Княжича, полководца богов, чье копье раскалывает горы. Признайся, что останешься в деревне навеки, ибо не в силах покинуть учителя, которому предан, как Шачи-Помощница предана своему супругу Индре-Громовержцу…

Что, сельский пандит, рассказчик бесконечных повествований, истории сочиняем? Черпаем примеры горстями, громоздим цитату на цитату? А на самом деле просто заноза впилась в душу, когда он ответил, кивнув: "Да, Гурукал. Нечему…" Впилась, правда. И болит. Будем привыкать жить с занозой - разве одна она язвит душу?

Будем привыкать.

- Менее двух лет тебе хватило на то, на что у других уходит жизнь. - Я по-прежнему стоял к нему спиной. - Было лишним готовить твое тело, было лишним готовить тебя к бою с оружием… Сперва я хотел спросить, у каких воевод Трехмирья ты учился их искусству, а потом махнул рукой. Зачем? Важно другое: освоив меч-плеть и рогатые кастеты за три месяца, ты лишил меня удовольствия учить тебя оружному бою. А все остальное, на что способен человек без оружия… Ты сам только что сказал, что учиться тебе нечему.

И оказался кругом прав.

Он молчал, даже дыхания слышно не было.

Святое Место тишиной смыкалось вокруг нас двоих.

Всех прочих я отослал в деревню часом раньше.

- И все-таки, Дрона, я просил бы тебя остаться в деревне. Среди шудр. Знаю - безнадежно. Знаю - не останешься. Разве что я, твой Гурукал, прикажу… а я не прикажу. Но если ты уйдешь, лесорубам и их семьям вновь придется всякий раз ездить в Брахмагири[103] и униженно молить о прибытии брахмана для совершения обрядов. А твои моления… Я пандит, я боюсь кощунствовать, иначе сказал бы: ты силой заставляешь богов сделать требуемое! Такое уже случалось на земле, я знаю! Но, как говорит наш общий знакомец Силач: ладно, речь о другом…

Проклятье! При этих словах глаза мои словно цепями приковало к изображению Темной. Ее грозное уродство завораживало - лик с высунутым языком, измазанным в крови, гирлянда из черепов, тысяча безобразных рук сжимает оружие, и ездовой лев у ног богини скалится зубастой пастью. Барбарам почти невозможно объяснить, что Кали-Темная, убийственная ипостась супруги Шивы-Разрушителя, отнюдь не является символом зла. Разрушение и смерть - часть обновления мира, иначе Вселенная сумеет прогнить до фундамента, до Слонов-Земледержцев и Змея Шеша! Зло? Что есть зло?! Отрицание жизни и ее утверждение зачастую являются разными сторонами одного и того же медяка, и Темная, Божественная Мать, символизирует это единство.

Но все-таки…

Особенно учитывая, о чем я собирался сейчас говорить Дроне.

- Помнишь, зимой мы охотились на оголодавший выводок пишачей? Я с помощником, ты, Силач… Старого упыря, видимо, разорвал тигр, а самка с детьми осмелилась подстерегать наших женщин и подростков, когда те покидали пределы деревни. Тетку Силача нашли у ручья с разодранным горлом, мальчишку-подпаска обглодали так, что родная мать не узнала… Помнишь? Мы нашли их берлогу и сунулись внутрь, а ты стоял снаружи с луком наготове. Потом мы сожгли тела пишачей, повинуясь твоим советам, и ты еще сказал у погребального костра: "Да возродятся в телах, менее поощряющих скверну души!" Помнишь?

- Помню, - эхом донеслось из-за спины. - И схватку с ракшицей-людоедкой тоже помню. И разбойников, когда выручка за проданные бревна едва не покинула котомки твоих односельчан.

Голос ровный, бестрепетный… не голос, гладь Скотьего Брода в летний зной.

Конечно же, он все помнит.

- Мне пятьдесят восемь лет, Дрона. Когда я умру, мне хотелось бы оставить деревню на надежного человека. Они неплохие люди… пусть даже и шудры. Шудры умеют любить, ненавидеть, дети их рождаются в муках, а кровь течет таким же красным потоком, как у брахманов или кшатриев. Помощник мой немолод, как и я, а оставлять деревню на Силача, будь он трижды силачом… Я рассчитывал на тебя, Дрона.

Молчит.

Ну да, я ведь не задавал вопроса…

- И это еще не все. Я никогда не говорил тебе о своем прошлом… Видимо, пришло время. Мой дед был наполовину брахманом, мой второй дед был на четверть вайшьей из торгового цеха. Поэтому я пандит по Закону. Я мог бы претендовать на место в одной из промежуточных каст, но не сделал этого. И знаешь, почему? На алтаре в Святом Месте не зря стоит изображение богини Кали. Мы кланяемся ей как покровительнице, потому что Темная любит бой, любит смерть и еще потому, что учителя "Боя-в-Святом-Месте" тесно связаны с храмами Кали. Раньше "Бой-в-Святом- Месте" назывался по-иному, и рядом с Кали не стоял образ Рамы-с-Топором. Я отдал дань величайшему из аскетов-воинов одним из первых. После того, как полтора десятка лет тому назад он бродил в наших местах. Учил. Объяснял. Наставлял… И я не уверен, что служителям Кали нравится соседство смертного аскета с их могучей богиней! Молчит.

Наверное, это хорошо… Главное - не поворачиваться к нему лицом. Иначе я не смогу.

- В молодости я был душителем, Дрона. Слугой Темной. .- Тхагом-душителем? Я не ослышался, Гурукал?

Наконец заговорил.

А голос как был, так и остался ровным…

- Да. Только мы здесь, на юге, называем слуг Кали не тхагами, а тугами. Я был тугом-душителем. Более того, я был тугом высшего посвящения! Я убивал не платком-румалом из алого шелка, а ритуальным кинжалом-шилом, на рукояти которого скалился череп из гирлянды Божественной Матери! Пролить кровь во время святого убийства - смертельный грех для туга, ибо пролитая кровь отягощает Карму. Удар кинжала наносится только в ямку под затылком, и жертва отходит без мук и без крови! А Кали-Темная радуется, радуется в определенные дни, и мы называли эти дни "Месячными очищениями богини"… После них Трехмирье, согласно воззрениям душителей, готово к принятию семени Атмана, и чрево Земли благоприятно для зачатия. Я был тугом, и я молил братьев отпустить меня. Они согласились.

Говоря это, я вновь увидел: братья стоят полукругом, и старейшина торжественно ломает мой кинжал перед статуей богини. Это случилось на окраине Брах-магири, в тайных подземельях Кали, в день "Очищений богини". Хруст узкого клинка, факелы гаснут, и я ощупью ищу дорогу к выходу - знакомый до мелочей зал вдруг становится чужим и пугающим. Я иду, туг-расстрига, ежесекундно ожидая прикосновения шелкового румала к своей шее, я иду…

Они выполнили обещание.

Я перестал быть тугом и ушел живым.

Обязавшись раз в год присутствовать на ночных бдениях душителей-брахмагирцев и поставив изображение Кали на алтарь в Святом Месте.

Я нарушил Закон, Дрона, когда воздвиг лик Рамы-с-Топором рядом с Темной. Три года назад мне напомнили об этом. Раньше деревню не трогали даже в дни "Месячных очищений". Теперь же… он явился прямо в мой дом, пожилой душитель, знакомый мне по прошлым дням. Он велел мне самому выбрать, кого из односельчан я отдам богине. Я отдам, а он исполнит. Я долго выбирал, Дрона. И выбрал себя. Он расхохотался мне в лицо. Тогда я ударил его, а он достал румал, треугольный лоскут шелка с вшитым на конце грузиком. Опасно представлять тугов трусливыми убийцами, нападающими только сзади. Это умелые бойцы: и мастера румала, и кинжальщики… более чем умелые. Из захвата румалом дорога одна - в райские сферы или Преисподнюю. Мы дрались больше двух минут, мы дрались дольше, чем когда бы то ни было. Я сломал ему ключицу. И выгнал прочь, разрезав румал пополам.

И снова перед внутренним взором поднялось из глубины: душитель уходит, срывающимся голосом проклиная меня именем Темной. Обещая вернуться.

- Дважды они возвращались, Дрона. Дважды я встречал их. Сперва троих, потом четверых… В последний раз мне сопутствовал мой помощник. Боюсь, они решат прийти всей Шестеркой Посвященных. Теперь ты понимаешь, почему я прошу тебя остаться?

- Понимаю, Гурукал.

- И ты останешься?

Я повернулся к нему всем телом, рывком, и напоролся на два черных немигающих дротика.

- Ты приказываешь, Гурукал?

- Нет. Я прошу.

- Тогда я не знаю. Я подумаю. Если ты отказываешься приказать мне… Это чужой для меня Закон, Гурукал, и Польза здесь тоже чужая.

Он прикусил губу и чуть погодя закончил:

- Я подумаю, Гурукал.

Анги-бородачи погнали своих рабочих слонов дальше, к лагерю на северной окраине поселка. Следом топали лесорубы, гомоня вполголоса и время от времени разражаясь хохотом. По получении задатка за проданные бревна намечалась изрядная попойка, а ничто так не поднимает настроения, как ожидание праздника.

Даже сам праздник менее хорош в сравнении с его преддверием. После праздника приходят усталость и головная боль, а после преддверия - праздник.

Сравните и убедитесь, что лучше!

Бревна, деньги, а также пьянство мало интересовали Дрону. Он и на дальние просеки-то попал случайно - зазвали вершить моление об изобилии. А после обряда молодая дура-слониха умудрилась занозить хобот острой щепкой и принялась буянить. Даже анг-вожатый не сумел утихомирить животное, попав под хобот и отделавшись двумя сломанными ребрами. Лесорубы брызнули врассыпную, слоны огласили джунгли трубным ревом, сами анги кинулись успокаивать серых любимцев…

Дрона подождал, пока все отбегут подальше от раненой слонихи, и только тогда приблизился к ней.

Невероятно маленький рядом с огромной тушей самки, Брахман-из-Ларца ничего не делал. Стоял и смотрел. Позже предводитель ангов будет клясться всеми Тридцатью Тремя, что губы брахмана беззвучно шевелились, что в черных глазах мелькали алые сполохи, а нос заострился, как у покойника. Над предводителем не станут смеяться лишь в силу его положения. Где ж это видано: сполохи, шептание… Но, так или иначе, слониха внезапно успокоилась, встала перед Дроной на колени и позволила вытащить из хобота проклятую щепку.

На вопрос ангов, как ему это удалось, Дрона ответил коротко:

- С боевыми слонами труднее… спросите мастера Акраму.

И пошел к костру греть руки, будто минутой раньше полоскал их в ледяной родниковой струе.

…От трех желтых миробаланов, чьи плоды даруют молодость и долголетие, он свернул прямиком к Святому Месту. Вечер плавно переливался в ночь, а вся шестерка учеников вместе с Гуру и Учителем Отваги на просеках отсутствовала. Значит, занятие состоится в положенное время, и Дрона будет на нем присутствовать. В последний раз. Учитель Отваги не станет задерживать его, а у Дроны есть еще одна цель на этой земле, которой надо достичь, прежде чем прекратить странствовать.

Давно пора осесть и вести тихую жизнь домохозяина. Нужна жена, нужны дети, чтобы исполнить свой долг перед Мирозданием… Не зря жизнь брахмана делится на четыре этапа: ученичество-брахмачарья, грихастха-домохозяйство, уход в леса для медитаций, именуемый ванапрастхой, и, наконец, санньяса - полный разрыв с миром.

Здесь, на берегу Скотьего Брода, ему больше делать нечего.

Нечего…

Нога Дроны зависла в воздухе, отказавшись завершить последний шаг. Секундой позже маленький брахман уже стоял под защитой гиганта-баньяна, пристально вглядываясь в сумерки. Вон оно, Святое Место, рукой подать… Тишина царила вокруг, изредка прерываясь плачем шакалов и рыком медведя-губача, тишина смущала, морочила, крылось в ней тихое предательство, обман… Дрона пожалел, что оставил лук-посох в деревне. Пожалел мельком, без огорчения - просто отметил, что лучше было бы, случись все по-иному, и мигом оставил лишние мысли.

Выждав минут пять, он медленно пошел к входу в Святое Место.

И остановился, не дойдя дюжины шагов.

Перед Дроной на траве лежал Силач. Вольно раскинув могучие руки, лесоруб выглядел спящим, и на смуглом лице его застыла мечтательная улыбка. Дрона постоял над телом, затем наскоро ощупал труп.

Раны отсутствовали. И окоченение лишь слегка огладило Силача холодными пальцами в синих пятнах.

Случись это днем, покойник уже начал бы разлагаться.

Дрона перевернул покойника на живот и присел рядом на корточки. Отверстие в затылочной ямке было практически незаметно. И даже капли крови не вытекло наружу.

Дальше, по левую руку от входа в Святое Место, лежали еще двое учеников. Лица обоих исказила дикая гримаса, глаза вылезли из орбит, и насекомые сновали по влажной плоти языков, вываленных наружу.

На шее у каждого вздувалась фиолетово-багровая полоса.

Еще трое мертвецов обнаружились в зарослях ююбы. Один - задушенный, остальные - с дырками под затылком.

Дрона огляделся в последний раз и начал спускаться в Святое Место. С правой ноги, согласно ритуалу. Ступенька. Третья. Пятая…

Поперек последней лежал помощник Учителя Отваги, загородив дорогу.

Дрона колебался. Переступать через покойника было запретно для брахмана. Но в дальнем конце зала, у алтаря с изображениями покровителей, скорчился в странной позе Учитель Отваги, и старый пандит тихо стонал. "Нельзя!" - утверждал Закон. "Скорее!" - кричала Польза.

Любовь безмолвствовала.

Подвинуть тело Гуру без устного разрешения Гурукала, который явно был еще живым, Дрона не решался. Это противоречило взаимоотношениям учителя и ученика. В результате он исхитрился протиснуться между стеной, обложенной камнем, и головой мертвого помощника, чудом не переступив через труп, а формально обойдя его.

Теперь можно было идти к Учителю Отваги.

Когда Дрона осторожно прикоснулся к плечу пандита, тот захрипел, словно его ожгли каленым железом.

- Не трогай… меня… - родилось из хрипа.

Приказ был однозначен. И Дрона не стал развязывать веревки, которыми Учитель Отваги был привязан к алтарю. Он только поднял с земляного пола разбитое и оскверненное изображение Рамы-с-Топором. Долго смотрел на него. Потом перевел взгляд на изображение Кали, рядом с которым лежала свежая гирлянда цветов.

Совсем свежая.

- Это они? - спросил Брахман-из-Ларца.

- Да… - выдохнул пандит. - Они поджидали… у входа. Туги…

Говорить ему было трудно. Дрона терпеливо ждал, пока Учитель Отваги отдохнет, пока чудовищным усилием вытолкнет наружу пять-шесть слов, чтобы снова надолго замолчать. Постепенно, крупица за крупицей, вырисовывалась картина случившегося. Туги-душители, все Шестеро Посвященных, затаились у Святого Места и убивали учеников одного за другим. Своего помощника пандит сегодня задержал в деревне, и когда тот последним явился к страшному месту, Шестеро ждали его над шестью трупами.

Затем пришел Учитель Отваги.

Итог боя Дрона видел собственными глазами.

Гурукал в конце концов был оглушен гирькой, зашитой в край платка-румала, а потом избит. С соблюдением закона тугов по отношению к отступникам - без пролития крови. Любое прикосновение к телу Учителя Отваги теперь отзывалось взрывом нечеловеческой боли, и жизнь скорбно качала головой, собираясь покинуть пандита.

С минуты на минуту.

- Уходи спокойно, Гурукал, - сказал Дрона, по-прежнему сжимая в руках изображение Рамы-с-Топором. - Я сам совершу над тобой погребальные обряды. А потом… я так полагаю, меня ждут в Брахмагири? Ты расскажешь мне, где искать подземелья Темной? Да, Гурукал? Те, кто остался, они умрут. Это будет мой обет и моя плата за обучение.

Дрона знал, что не все Шестеро ушли от Святого Места своими ногами.

Кое-кого унесли или старый пандит зря именовался Учителем Отваги.

- Плата?! - выкрикнул пандит и зашелся мучительным кашлем. - Ты свободен… от платы. Я отказываюсь… я никогда не был твоим Гуру! Ты не учился… у меня… Уходи! И не смей мстить!

- Ты понимаешь, что говоришь? - ровным голосом спросил Дрона.

- Да!.. Ты свободен… от долгов. Уходи. И не думай, что любил… что любил меня больше всех. Иначе тебе, брахману, придется убивать! Я не хочу… этого… не хочу…

Но Дрона уже не слышал последних слов Учителя Отваги. Лицо Брахмана-из-Ларца вдруг стало пепельно-серым, напомнив обтянутый кожей череп, черные глаза сверкнули стальным отливом, просветлев, и губы беззвучно повторили:

- Любил меня… больше всех?

Дрона попробовал сказанное на вкус, слегка поморщился с оттенком тайного удовольствия - будто горький пьяница, хлебнув кислой гауды, - и огляделся по сторонам.

- Закон для шудр предписан с древнейших времен, - скрипуче произнес сын Жаворонка. - Им вменяется в обязанность служение и послушание брахманам. Здесь больше нет учителя и ученика согласно произнесенному тобой вслух в присутствии свидетеля из высшей варны, здесь есть брахман и шудра. Я спрашиваю тебя, умирающий пандит: как найти вход в тайные подземелья Темной? Я сказал: таков мой обет - и не отрекусь от этого. Итак?

- Я не скажу… тебе…

Учитель Отваги с ужасом смотрел на ученика, которого только что освободил от всех обязанностей ученичества.

Перед ним стоял незнакомец с лицом-черепом и взглядом серым, как шкура волка.

- Мне?- равнодушно спросил незнакомец. - Скажешь.

…Это случилось на рассвете.

Предыдущие пять дней нам было запрещено являться в храм и пускать туда посетителей. Без исключения. Так всегда происходит в дни самосожжения Сати-Добродетельной, первой супруги Шивы-Столпника, и разгрома Великим Богом жертвоприношения своего тестя. Когда же срок запрета истек, я первым вошел в пределы храма и сразу поднялся на верхний ярус, где стояло изваяние верной Сати.

Шел я по наружной лестнице, с наветренной стороны, и поэтому сперва ничего не почувствовал.

У статуи Сати я простоял минут пять, любуясь ее красотой и воспевая в сердце своем благородство Добродетельной. Некогда ее вздорный отец… прошу прощения, божественный мудрец Южанин устроил великое приношение на вершине седого Химавата, у истоков Ганги, Матери рек. Все боги были приглашены туда, получив свою долю в жертвах, все, за исключением Шивы, который тогда звался Рудрой.

Узнав о таком поступке Южанина и болея душой за мужа, Сати-Добродетельная вошла в огонь. И с той поры верные жены, чьи мужья были глубоко оскорблены или попросту скончались, следуют ее примеру. Охваченный гневом и скорбью по ушедшей супруге, грозный Рудра самовольно явился к Южанину. В облике Владыки Тварей, одетый в шкуры, краснокожий, с иссиня-черными кудрями, стянутыми в узел-раковину, Великий Бог свирепо воззрился на тестя-самодура и богов-гостей. Мир окутала тьма, ибо солнце и луна отказались светить, закачались горы, ветер задохнулся в испуге - и первая стрела сорвалась с темного лука Рудры.

Боги пали ниц, а святая жертва Южанина была пронзена стрелой и заброшена на небо, где превратилась в созвездие Антилопья Голова.

Концом лука Рудра избил весь сонм богов, разгоняя и калеча небожителей, после чего лук Великого стали именовать Палицей - согласитесь, странное прозвище для лука, если не знать предыстории!

К счастью, Наставник Богов, славный Брихас, сумел успокоить бешеного Рудру, и с тех пор все знают Великого Бога как Шиву-Милостивца, а пепел Сати-Добродетельной стучит в Его и в наши сердца.

Мазь из пепла от сожжения мертвых для подлинного шиваита дороже гандхарских притираний…

Я возложил цветы к подножию статуи, смахнул метелочкой пыль и собрался было идти дальше, когда ноздри мои уловили странный запах.

Впору заподозрить наличие мертвой крысы где-нибудь за пьедесталом…

Решив разобраться с этим после обхода, я пошел на средний ярус.

К изваянию Умы-Блондинки, дочери Химавата и второй супруги Шивы, в которой воплотилась Сати-Добродетельная.

Той, которой сказали доброжелатели:

- Глупая, что тебе в одиноком аскете-угрюмце, преданном созерцанию и умерщвлению плоти?! Облик его страшен и грозен, ядовитая кобра служит Шиве ожерельем, гирляндой - связка черепов, а бедра обернуты слоновьей шкурой в запекшейся крови! Ездовым животным ему служит бык устрашающего обличья, привратником - карлик с обезьяньей мордой, погребальные пепелища - его площадка для игр, а упыри и нежить бегут следом вместо благородной свиты!

- Подите прочь! - ответила верная Ума. - Велик и прекрасен мой возлюбленный, и тявканью шакалов не остановить тигра, раджу джунглей!

Возле пьедестала Блондинки я стоял значительно дольше - это моя любимая статуя. Даже дурной запах, заметно усилившийся, не мог прервать очарования. Судите сами: по обе стороны лотосового постамента расположены черепахи, на панцирях которых стоят владычицы рек Ганга и Ямуна с опахалами на плечах. Сама же богиня-супруга воздвигнута на фоне нимба-ореола, держа сосуд в первой левой руке, а в первой правой - круглое зеркальце, вторые же десница и шуйца Блондинки находятся в положениях "Склонности души к прекрасному" и "Наделения дарами". Рядом с прелестной головкой радует взор могучий лингам ее грозного мужа, как символ плодородия, чуть поодаль играет сын Умы, Ганеша-Слоноглавец, покровитель мудрых, и двое летящих гениев осеняют богиню гирляндами цветов.

Дух захватывает!

Если б еще не эта вонь…

На нижнем ярусе тяжкий дух был совершенно непереносим. Опасаясь прервать священный обход, я старался дышать ртом и молил все ипостаси Великой Жены об одном: не лишиться сознания до завершения ритуала.

Здесь располагался зал Дурги-Воительницы, погибели многих демонов. Яростный лев оскалился на меня от подножия, взгляд богини пронизал бедного жреца до глубины души, и с замиранием сердца я возложил гирлянды, после чего возжег лампады.

По окончании вздохнув с облегчением.

И сразу понял: грозная Воительница решила подсказать мне, нерадивому, где искать причину скверны! Потому что, нагибаясь за сосудом с пальмовым маслом, я споткнулся и потерял равновесие. Опасаясь упасть и опозориться перед Дургой, я ухватился за… за клыки ее льва, по счастью сделанные из мягкого песчаника, как и весь лев, а не из заостренной слоновой кости. Пальцы мои не пострадали, но один из клыков вдруг поддался, а следом я услышал отчетливый скрип.

Тумба в дальнем углу, на которой лежала рогатая бычья голова, символ мощи Воительницы, повернулась вокруг своей оси - и я остолбенел.

Нижний ярус храма был отнюдь не нижним.

В темном проходе за тумбой начиналась спиральная лестница, ведущая в тайные подземелья.

Задыхаясь от страха, я двинулся по ступенькам вниз. Сейчас я знаю: это добродетельные супруги Шивы-Милостивца и их ипостаси вели меня сим путем. Но сейчас мне гораздо легче, хотя, вспомнив свой путь в подземелья, я начинаю вновь глотать горькую слюну.

Отвага - удел кшатриев, а я всего лишь скромный жрец…

Если бы кто-то сказал мне, что под нашим храмом располагается святилище самой губительной ипостаси, Кали-Темной, я бы не поверил.

Но правда всегда остается правдой.

Едва не упав в обморок от смрада, я смотрел на статую богини отваги и насильственной смерти. Глубокие масляные светильники горели до сих пор - они рассчитаны на неделю или даже восемь дней, в их трепещущем свете Кали выглядела тихой и умиротворенной.

Трупы лежали рядком у подножия пьедестала.

Шесть трупов.

Шесть тугов-душителей.

Нет, я не мог ошибиться: возле них свернулись змеями четыре шелковых платка-румала с зашитыми в уголках грузиками и лежали два кинжала-шила.

Позже лекарь, приглашенный для осмотра, скажет, что двое из убитых погибли гораздо раньше прочих. Их тела явно наспех забальзамировали и под защитой тайных мантр доставили в храм - возложить к престолу богини для церемонии, прежде чем предать огню.

Остальные, согласно лекарским показаниям, были убиты чрезвычайно странным образом, который говорил о возможном вмешательстве богов.

Я даже оставил себе на память одну из четырех стрел, рассыпанных по залу. Да, именно эту, с тупым наконечником, которую начальник стражи назвал "Марганой".

Он еще добавил: такими стрелами поражают бегущую собаку, когда хотят ее остановить, не убивая…

Когда ко мне в имение явилась Темная собственной персоной, я, признаться, порядком струхнул.

Связываться с Кали косвенно означало связываться с Шивой, а я еще не сошел с ума, чтобы в открытую спорить с символами разрушения.

Мое дело - Опека…

Тем паче что мне уже доложили о проделках нашего замечательного Брахмана-из-Ларца.

И я плохо понимал, радоваться мне или негодовать?

Перемудрили мы с Вьясой относительно "Песни Господа" или, наоборот, недомудрили?

Темная тем временем уже поднималась по мраморным ступеням дворца. Я шагнул было ей навстречу и с облегчением заметил: улыбается! Кали, Убийца, зловещий образ Эры Мрака - улыбается!

- Угадай, в какой руке? - вместо приветствия спросила Кали, пряча за спиной всю свою тысячу рук. Я засмеялся.

- В двести пятидесятой правой, - сказал я. Наобум.

Она тоже засмеялась в ответ и протянула мне… Клянусь неопределимостью Безликого, это была она!

Драгоценная Каустубха, жемчужина цвета застарелого кровоподтека, добытая при пахтанье океана.

Я получил ее тогда как дар за помощь. Но в позапрошлом году Каустубху похитили гиганты-Ниватака-кавачи, "Облаченные-в-Непробиваемую-Броню" - и с тех пор жемчужина была для меня потеряна.

- Она стоила мне славной драки, - сказала Кали. - И все равно: спасибо, Опекун!

- За что, Темная? - самопроизвольно вырвалось у меня.

- За твоего мальчика. Почтить меня таким обрядом… Это ты ему подсказал или он сам додумался: в финальную ночь "Очищений" явиться в тайное святилище, оглушить четверых из Шестерки стрелами "Маргана" и потом задушить каждого у моего алтаря, взывая к милости Кали! Грандиозно! И что главное - без пролития крови, согласно традиции! Его отец, Жаворонок, у тебя? Познакомь - отблагодарю за достойного сына…

Я смотрел на Темную, и отблески Каустубхи слепили мой взор.

Фиолетово-багровые отблески, словно полоса на шее удавленника.

…Дрона шел к отрогам Махендры, лучшей из гор. Прошлое оставалось за спиной, а оглядываться Брахман-из-Ларца не умел. К чему? Обет выполнен, Закон соблюден, а Польза несомненна. Что же касается старого пандита… он сам вслух освободил Дрону от всех обязанностей ученика. Соответственно и от долга по отношению к учителю. Значит, там, в Святом Месте, остались просто два человека - живой брахман и полумертвый шудра. Закон говорит: шудры должны повиноваться высшим кастам ради Пользы последних!

А если шудра отказывается повиноваться, умалчивая правду или оскверняя уста ложью, то любые средства хороши для получения искомого.

Погребальный костер скрыл истину, и никто не станет докапываться, какие повреждения возникли на теле пандита до прихода Дроны, а какие - после. Кроме того, причиненные мучения добавили бывшему Учителю Отваги изрядную толику Жара, что сократит ему пребывание в геенне и улучшит следующее воплощение.

Насилие же над тугами, совершенное в качестве обряда и согласно принципам братства душителей, перестает быть насилием.

И, следовательно, не отягощает Кармы.

Да, Закон соблюден до мелочей, и Польза трижды Несомненна.

Тогда почему же в душе тлеет заноза-лучина и ровное дыхание впервые в жизни становится прерывистым, а в теле зреет удивительная слабость? Почему воздух горчит, солнечный свет режет глаза, а камни так и норовят подвернуться под ноги?

Почему, если Закон… и Польза…

Тридцатилетний брахман с лицом человека, разменявшего полвека, шел в сторону Махендры.

Лучшей из гор.

Незнакомка по имени Совесть брела следом. Шлепая по осыпи босыми ногами, сбитыми в кровь.

ГЛАВА X ТОПОР-ПОДАРОК

ОМ, ТАТ и CAT![106]

А впрочем… Думаете, легко быть богом-младенцем со слоновьей башкой и невозможностью сменить облик?

То-то же…

Все бабы… хоть и грех дурно отзываться о собственной матери, которую я зову "мамой Умой". Это ж надо: так достать муженька требованиями обзавестись ребеночком, что папа Шива скатал в рулон одеяло, сунул женушке в руки и буркнул:

- Нянчи, дура!

Мама Ума и возмутиться-то как следует не успела, потому что я уже был мокрый и орал во всю глотку.

На обряды восхваления дитяти явились все кому не лень. А не лень было многим. Разглядывали, цокали языками, сюсюкали… "Уроды!" - думал про себя я, уже умея думать, но еще не научившись говорить. Может, это и к лучшему, а то бы я им сказал!.. Наконец возбужденная мама Ума нашла, с кем поскандалить для полного счастья. Выяснилось, что владыка темной планеты Шани и господин шестого дня недели отказался делать младенцу "козу"!

Кощунство!

- Ничего подобного! - возразил владыка планеты Шани. - Просто у меня дурной глаз. Боюсь напустить порчу… Сама знаешь: кто под моим знаком родится, тому счастья не видать! Будет он убит, богатства его расточатся, жены с чадами погибнут, друзья предадут…

- Моему ребенку наидурнейший в Трехмирье глаз - что сандаловые притирания! - гордо заявила мама Ума и именем Разрушителя велела нахалу смотреть.

На меня.

Ну, он и посмотрел. Разок всего посмотрел, даже не в упор, так, зыркнул искоса и зажмурился - а у меня сразу отвалилась голова.

Переполох поднялся! Гости под шумок разбежались, папа Шива вздул болтливую супружницу, а после велел своему любимцу, карле-привратнику, сыскать для меня новую голову. С непременным условием: обладатель головы-замены должен перед этим смотреть на север. Умненький карла обернулся белым быком и ускакал, а вскоре явился назад с головой… кого б вы думали?!

Восточного Слона-Земледержца. Дескать, слон был единственным, кто смотрел на север!

Папа глядь - по пятам карлы несется бешеный Громовержец, кроя папу с его детьми и карлами на чем свет стоит.

- У-у-у, - кричит, - барбары! Слоненка замучили! Разражу!

И ваджрой машет.

Пришлось папе Шиве купать бедного слоника в водах Прародины, возвращать его Индре с новой головой, краше прежнего, а мне первую приделали. Не протухать же сокровищу! Вот и стал я после этого вождем папиной свиты[107] и большим докой по части учености. В общем, понятно: народную мудрость "Пусть лошадь думает, у нее голова большая!" - слыхали? А у меня-то голова впятеро поболе конской будет… К чему я все это? А к тому, что именно меня Опекун Мира и попросил:

- Пособи, друг Ганеша, моему Черному Островитянину! Да-да, тому, который Вьяса-Расчленитель! Помнишь, ты Святые Веды в его редакции читал и все бухтел "Хорошо есть, и хорошо весьма!"? Пишет он летопись, а я боюсь: ошибется, запамятует, кляксу посадит - не сохранит для вечности! Ты уж, будь любезен, проследи!

Я хоботом мотнул - прослежу, мол!

Вот и слежу с тех пор. Хороший он мужик, Черный Островитянин, урод вроде меня, только еще смешней! На первых порах грызлись: норов у него - куда там папе Шиве! А потом сошлись. Душа в душу. Я даже узелок на память завязал: помрет Вьяса, я его к себе возьму. В любимцы, вроде папиного карлы. А летопись эта меня и самого увлекла.

Помогаю, а кое-что и лично пишу.

Вот как сейчас: я пишу, а ко мне этот буян заходит, скандалист злоязыкий… Рама-с-Топором.

Папа велел пускать и не связываться. Да, стану я с ним связываться! Он мне в первый раз полбивня отколол, что ж я, дурак, вторым бивнем рисковать?

- Привет, - говорю, - Палач Кшатры! Ом мани! Как живете-можете?

- Живу, - отвечает. - И могу помаленьку. А ты все строчишь?

- Строчу. Про тебя и строчу. Только что закончил.

- Про меня? О чем именно?

- Да как к тебе на Махендру в прошлом году Дрона являлся. Оружие небесное клянчить.

- Интересно, интересно… Прочитать дашь?

- Да читай, - говорю. - Не жалко.

Он и прочел.

Вслух.

"…Однажды Дрона услышал о великодушном брахмане Раме-с-Топором, укротителе врагов, что он желает раздать все свое богатство брахманам. И к Раме, отправившемуся в лес, явился тогда сын Жаворонка и сказал:

- Узнай во мне Дрону, быка среди дваждырожденных! Пришел я к тебе, желая получить богатство.

Рама сказал:

- Все золото и другое богатство, какое было у меня,все отдано мною брахманам, о богатый аскетическими подвигами! Теперь осталось у меня только это тело, драгоценное оружие и различное вооружение. Выбирай же, о Дрона, что я должен дать тебе! Говори скорей!

Дрона сказал:

- Благоволи же, о потомок Бхригу-риши, отдать мне все без исключения виды оружия вместе с заклинаниями и тайнами их применения!

Сказав "да будет так", Рама отдал ему тогда без исключения все оружие и военную науку вместе с ее тайнами и законами. И, получив дар, весьма довольный Дрона отправился к своему другу Друпаде-Панчалийцу…"

Ох и досталось же мне! И на орехи, и на финики в меду! Хорошо хоть, папа с мамой укатили на север, на вершину Кайласы, и в обители никого не было… Аж уши завяли - а они у меня такие, что ежели вянут, то дней на семь-восемь, не меньше!

- Укротитель врагов! - кричит. - Раздать богатство брахманам! Что мне, старому, раздавать? Циновки со шкурами?! Придурки вы с твоим Вьясой! Расчленители!

Еле-еле успокоился.

- Знаешь, - говорит, - как на самом деле было? Не для истории, для нас с тобой? Ты ведь, Ганеша, в сущности наш, обычный, бог из тебя никудышный… В детстве сынки прочих небожителей потешались небось?

- Угу, - киваю я. - Потешались. А я их хоботом…

- Вот потому к тебе и взывают почаще, чем к ним. Тебе не стесняться, тебе гордиться надо!

- Эх, Рама! - говорю. - Гордиться… Тут у папиного карлы в заначке полкувшина суры есть. Будешь?

- Наливай, - отвечает.

Сели мы, он мне под суру-сурочку правду и рассказал.

А я записал.

Не для вечности, не для Опекуна Мира.

Для себя.

Ну, может, еще для кого-нибудь…

- Явился… - буркнул Рама, подымая взгляд от собственных костлявых колен, на которых лежал чурбачок "шипастого" самшита.

И ни к селу ни к городу добавил:

- Долго шел… блудный брахман!

Видимо, двумя последними словами Палач Кшатры заменял одно, гораздо более простое - "странник".

Аскет, в прошлом году разменяв второй десяток второго века, выглядел вдвое моложе. Издалека. Вблизи он выглядел иначе, но тоже… это если в лицо не особо пристально заглядывать. Такие, как Рама-с-Топором, живут долго (если повезет), старятся туго (если сами того не хотят) и умирают сразу, без дряхлости и долгих страданий. Многие завидуют. Дураки…

Говорили, что Топор-Подарок не позволяет Морене, Губительнице Созданий, приблизиться к аскету. Говорили, что как-то раз к Раминому ашраму пришел человек в багряных одеждах и с петлей, росшей из обрубка правого запястья. Пришел, съел миску толокняной мантхи с молоком, которой угостил его хозяин, побеседовал о погоде и ценах на кошениль, после чего ушел. Говорили, что сам Палач Кшатры однажды сказал: "Шиш я им сдохну!" После чего добавил, забыв объяснить, каких таких "их" имеет в виду:

- Во всяком случае, пока не досмотрю до конца!

Говорили… Рама хмыкнул и вернулся к прерванному занятию.

Вчера он обещал девочке из поселка на западном склоне вырезать ей пахучую забавку. Для того и чурбачок приспособил. С одного бока чурбачка уже проглядывала потешная мордочка бычка. Белого бычка. Лобастого такого, рогатенького… из сказки.

Есть такая сказка.про белого бычка Шивы.

Веселая…

Бронзовый резец вновь принялся сновать по деревяшке, снимая душистую стружку. И забыл остановиться даже тогда, когда чужие шаги прошелестели совсем рядом.

Тишина. Лишь ветер доносит чириканье сорокопутов да еще толстый шмель жужжит раздраженно над стружкой.

А сесть боится.

- Ну, чего молчишь? - наконец спросил Рама, и в резком голосе аскета эхом отдалось шмелиное раздражение. - Небось другим сразу песни петь начинал: "О желанные, безупречные и чистые властители чувств, наставники всего движущегося и неподвижного…" Я что, хуже? Давай затягивай славословия…

Тишина. Лишь птицы голосят вдали, пугая шмеля… тишина.

- Ну?!

Рама рывком встал, отбросив резец, и впился глазами в лицо Дроны.

Они выглядели почти ровесниками - сын любознательного Жаворонка и сын Пламенного Джамада.

А просолены кудри Брахмана-из-Ларца были, пожалуй, и круче.

- Эк тебя… - пробормотал Палач Кшатры, садясь обратно. - Ладно, не хочешь славословить - молчи.

Или проваливай восвояси! Не держу…

- Держишь, - брошенной монетой звякнуло первое слово, оброненное Дроной.

- Чем?

- Тем, что гонишь. Согласно Закону, я мог бы вообще не искать тебя, Учитель, - ты не объявлял себя моим Гуру в соответствии с традицией. Вслух, при трех свидетелях… Я прав? Согласно Пользе, поиски того аскета-погонщика, что сражался со мной в Безначалье, стараясь выкрикивать мантры как можно отчетливей… Никакой Пользы здесь уже нет. Ты ведь ничего не скрыл от меня, чтобы мне хотелось добрать остатки? Знаю, что не скрыл…

Дрона говорил, а на скулах Брахмана-из-Ларца играли каменные желваки и в глубине взора ворочалось удивление. Чувство, доселе малопривычное сыну Жаворонка. Слова срывались с языка, чужие слова, тяжелые, граненые, вместо обкатанного сотней повторений "О желанные, безупречные и чистые… изобильные подвигами…" Будто Дрона-новый пытался говорить за Дрону-старого, лишь на днях научившись говорить.

Будто морское чудовище-тимингала подымалось из пучины.

Будто заря сквозь облака.

- Они все уговаривали меня остаться, Учитель. Все прежние Гуру. Искали причины, настаивали, сулили дочерей в жены… А я уходил. Там больше нечего было брать. Закон и Польза подгоняли меня, Закон и Польза… и что-то еще, неизвестное мне самому. Даже Наездник Обрядов, глава Шальвапурской обители, хотел, чтобы я остался у него. Молчал, а глаза выдавали. Один ты… научил, ударил и ушел. Почему?

- А ты сам как думаешь? - Рама опустился на порожек хижины и машинально огладил кончиками пальцев лезвие Топора-Подарка.

- Сам? Не знаю… Можно ли так: отдавать без Закона, встречаться без Пользы, уходить без прощания? Ведь твой последний удар - он был бесчестным! Исподтишка, в нарушение кодекса битвы! Мне бы обидеться, забыть… а я все помню! Думаю: что хотел сказать мне твой кулак? Для того и в Святое Место ходил, для того и сюда, на Махендру явился… Дрона замолчал и отвернулся.

- Не верь мне, Учитель, - тихо сказал он. - Это не я с тобой говорю. Это не я… Я другой. Совсем другой. Я к себе привык, а ты меня мучишь. Шел к тебе, думал, о главном беседовать станем. Знал: где оно, главное, какое оно… Пришел, рядом стою - ничего не знаю. Ни главного, ни мелкого… Мне уйти?

- Удар?

Рама спрашивал, словно пропустив мимо ушей самые последние слова Дроны.

- Бесчестный, говоришь? Твоя правда… Подобных тебе так и убивают - бесчестно. Показать, как это делается?

Молниеносным движением Палач Кшатры нагнулся и подхватил с земли Топор-Подарок. Дрона отшатнулся, машинально вскидывая к груди ненатянутый лук-посох, но аскет и не собирался рубить гостя пополам, от плеча к паху. Напротив, ухватив древко секиры поперек, Рама швырнул дар Шивы Брахману-из-Ларца, швырнул резко, словно от себя отрывал и боялся не оторвать… Лук выпал из пальцев Дроны - и в тот же миг мертвая хватка сына Жаворонка сомкнулась на секирном древке.

Звякнули колокольцы.

Солнечные блики скользнули по гравировке, и в тон гневному мычанию белого быка неумело откликнулся белый теленок, высовываясь из чурбачка до середины.

Дышать стало тяжко, будто гортань и ноздри забило пеплом, священным пеплом от сожженных трупов. Шипение мириадов змей наполнило уши, оно сгущалось, оглушало, и скоро в нем родились слова, произнесенные давным-давно, на Поле Куру, чтобы быть услышанными совсем другим учеником:

- Горец подарил мне топор. И сказал, что, пока дар Шивы со мной, любой чужой воле, даже воле самого Шивы заказана дорога в мое сознание. Больше я не совершал поступков, за которые делил бы ответственность с кем-то посторонним…

Дрона стоял перед ашрамом сына Пламенного Джамада, держа в руках Топор-Подарок.

Смутно.

Смута души, смятение чувств, мысли всмятку… и еще - тучи. Они клубятся, заполняют собой все на свете, роятся болотным гнусом, топчутся стадами слонов, увешанные гирляндами молний. Одни тучи темные, как голубой лотос в пору увядания, другие нежностью подобны белой лилии, третьи словно тычинки гиацинта, четвертые же отливают желтизной. Некоторые походят на куркумов корень, иные - на вороньи яйца, а многие - ярко-красные словно киноварь.

Семь пылающих солнц на миг вспыхивают позади скопища туч, и, кроме клубящегося разноцветья, все - дерево и трава, сухое и влажное, прямое и кривое - обращается в пепел.

Остаются лишь тучи и ты.

Потом приходят руки. Руки с нежными ладонями, с продолговатыми пальцами, с кожей мягче пуха, руки-великаны, руки-надежда, руки-покой. Их прикосновение обволакивает тебя дыханием вечности, ты сворачиваешься в комочек и погружаешься в сладостную дрему. Руки носят, качают, баюкают, они ласковы и покорны, настойчивы и простодушны, им хочется верить, отдаваясь вере и сну… Руки поют о любви.

О любви великой, о любви единственной, о любви подлинной. О той страсти, перед которой ничто - праздники души и омуты прегрешений, об испепеляющем чувстве, ради которого стоит жить и умирать… жить в предвкушении, умирать от счастья.

Любые другие чувства, любые иные страсти - белесые личинки под замшелым валуном. Грязные шлюхи на пути к Сияющей Жене. Кровавогубые идолы на пути к Великому Богу. Камешки в сандалии - на пути.

Шваль.

Отребье.

Гнусь.

Предаться им - предательство.

Огромное лезвие рассекает уют дремы, грозой раскатывается мычание, и руки испуганно исчезают. Стихает бормотание, уплывает дрема, остаются лишь тучи, ожидание и тайная уверенность: все было не зря.

Смысл этой уверенности плохо понятен тебе самому.

Возможно, ты сходишь с ума.

Возможно, нет.

…В многоцветной кипени проявляется знак.

Золотой лотос.

Следом приходит человек. Человек ли? Он стоит под сверкающим венцом: руки и бедра округлы подобно слоновьим хоботам, лик прекраснее миров Брахмы и сияет ярче полной луны, у гостя прямые плечи и орлиный нос, широкая грудь придает ему царственное величие, а гибкая шея не уступает в совершенстве морской раковине. Вооружен он луком из побега сахарного тростника, тетива состоит из вереницы жужжащих пчел, а пять стрел - это пять благоухающих цветов на длинных стеблях.

Его одеяния лазурного оттенка, кудри украшены венком из кейсар-соцветий, а над головой вьется стяг с изображением зубастой морской макары.

Это Любовь. Символ Крита-Юги, Эры Совершенства, символ Золотого Века, когда мир был идеален и существам не требовалось разделение на варны, а также - на смертных и бессмертных.

…Рядом с золотым лотосом мгла рождает серебряную пластину с изображением зайца.

Заяц барабанит передними лапками и испуганно смолкает, когда рядом с пластиной-обителью возникает строгий исполин.

Одежда гиганта цвета старой бронзы, поступь величава и горда, а взгляд очей с покрасневшими белками пронизывает тебя насквозь. Брахманский шнур свисает с его левого плеча, диадема царя-кшатрия украшает голову, жезл вайшьи-землевладельца держит он в правой руке, сандалии шудры на его ногах, но нет в том кощунства, нет и осквернения святынь.

Это Закон.

Символ Трета-Юги, Серебряного Века, символ Эры Разделения, когда добродетель уменьшается на треть и приходится костылем Закона подпирать корову Мироздания, потерявшую одну ногу.

…Медно-красные весы возникают подле серебряной пластины.

Чаши их все время колеблются, меряя невидимое взору, и мнится: когда они остановятся, настанет конец света.

Стройный красавец выходит следом. Он идет, чуть пританцовывая, смуглый, тонкий в кости, обнаженный, если не считать высокой шапки синего бархата, а также многочисленных браслетов на лодыжках и запястьях. Четыре руки у красавца, и кудри его уложены в "джата-мукута" - прическу высшего существа, лишь глаза беспокойно шныряют по сторонам, словно голодные мыши, не портя, впрочем, общего впечатления, а лишь создавая ощущение вечного поиска.

Это Польза.

Символ Двапара-Юги, Медного Века, символ Эры Опеки, когда сила Закона иссякает наполовину и Польза приходит объяснить невеждам, что следует, а чего не следует делать.

Ты с ужасом ждешь явления кривой сабли из черного железа - знака Кали-Юги, Эры Мрака, Эпохи Разрушения - но этого не происходит.

И ты с облегчением понимаешь: час не пробил.

…Троица стоит пред тобой.

Любовь, Закон и Польза.

Триварга, три опоры и три ценности бытия. Юноша с цветочным луком улыбается исполину-Закону, подходит к нему и легонько гладит пальцами по щеке. Жужжат пчелы-тетива, распускаются благоухающие наконечники стрел, и лазурные одеяния переливаются всеми оттенками весеннего неба. В ответ Закон бьет Любовь кулаком в лицо. Слышен слабый хруст, венок падает в грязь с головы юноши, а тебя передергивает - вспоминается сломанный нос мальчишки Панчалийца. И воспоминание почему-то насквозь пропитано омерзением. Но в следующую секунду Любовь кошкой отпрыгивает назад, страшно улыбается окровавленным ртом, и вот три стрелы из пяти, одна за другой, поражают грудь исполина, украшенного знаками всех варн.

Гигант шатается, но падать не спешит. Из-за его спины ужом выныривает Польза, и весы гибкого красавца с бегающими глазками летят в голову Любви.

Драка. Постыдная, мерзкая драка, базарное толковище, непристойность… позор.

Закон и Польза теснят Любовь, сбивают наземь, вяжут руки измочаленными веревками, пыль скрывает всю троицу, пыль, пелена… Стяг с изображением макары падает, ноги топчутся по нему, и когда ты вновь видишь исковерканную Любовь, то черты юноши кажутся тебе знакомыми: насильник-убийца, раджа-изверг, бесстыдно обнаженный экзекутор, безумный воин с палицей…

Видения твоих снов.

Призраки Искуса.

И запоздалым пониманием приходит: в иных обличьях не вырваться. Стать уродом, стать выродком, стать кем угодно, пусть даже зверем, пусть даже чудовищем - лишь бы свобода!

В этот момент песнь об испепеляющем чувстве, которую мурлыкала тебе мгла, баюкая на руках, кажется кощунством.

Насилием над сутью.

Когда понимание становится острым как бритва и ты больше не в силах терпеть, ты видишь, как Польза берет из ничего кривую саблю, полумесяц черного металла, и всаживает на треть в спину Закону.

Исполин дико вскрикивает, грозя обрушить опоры Вселенной, валится на колени и каменеет над недвижной Любовью.

Гибкий красавец-победитель стоит над ними. Четыре руки у него, и четыре лица теперь у Пользы: собственный лик, и лик юноши с цветочными стрелами, и лицо исполина в одеяниях цвета старой бронзы, и череп с измазанным кровью ртом.

Рот в крови похож на рот Любви после удара Закона.

Четырехликая Польза тихо смеется, звеня браслетами, а ты не можешь оторвать взгляда от кривой сабли - черного символа Эры Мрака.

Которая пришла.

В тебя.

- …все мы - дети случая, обстоятельств и чьей-то злой воли. Все. Без исключения.

- Тебя ударить еще раз?

- Не надо, Учитель. Смешно: я зову тебя Учителем, и мне кажется, слово это расплескивается брызгами, не касаясь того старика, что сидит передо мной и строгает деревяшку! Ты выходишь из этого слова сухим, будто фламинго из воды.

- Ну и что?

- Ничего… мне даже нравится. Нравится? Еще день назад я не понимал, что значит "нравится". Может быть "полезно" или "вредно", может быть "достойно" или "недостойно", может быть… Конечно же, если я упаду тебе в ноги и стану молить отдать мне Топор-Подарок, ты откажешь?

- Откажу.

- А если я решу предаться дичайшей аскезе во имя Шивы и выклянчить у Синешеего еще один топор, ты скажешь мне, что я глупец?

- Ты глупец.

- Правильно. Все правильно… Да и дело, в сущности, не в топоре.

- Дело не в топоре. Я ношу его сейчас лишь из благодарности и еще потому, что я - Рама-с-Топором. Но мне, чтобы понять это, понадобилась почти вся жизнь.

- Я всегда быстро схватывал науку. Даже такую… Сегодня я заглянул в себя. До того я смотрел вокруг и собирал подаяние - знанием, умением, тайными мантрами или искусством управлять слонами! Даже предаваясь созерцанию, я смотрел в себя и видел все что угодно, кроме самого себя! Закон накладывал на мои глаза повязку, а Польза завязывала концы у меня на затылке.

- Ты полагаешь, что сегодня изменился?

- Нет. Я не изменился. Я по-прежнему Дрона, сын Жаворонка, Брахман-из-Ларца. Я - былой. Измениться я смогу лишь чуть-чуть. Да и то не скоро… Если завтра я кинусь в разгул, плюну в рожу Закону или отдавлю Пользе ее любимую мозоль - это будет глупо. Прежняя милостыня, пущенная на попойку. Разница в одном: на сей раз милостыню подал мне ты. Но ведь это не в счет?

- Это не в счет.

- Ты видел все, что видел я?

- Ты стоял, держа мой топор. Не более.

- И хорошо, что не видел… Во мне есть плод, в котором живет червь. Они оба есть, и оба во мне: плод и червь. Плод находился во мне от рождения среди многих других плодов, а червя подпустили для каких-то червивых целей. До сих пор я боялся попробовать сочную мякоть - а вдруг осквернюсь, вкусив червя? Боялся, сам не зная об этом. Я больше не боюсь. Учитель… Ведь червь тоже не боится! И отличается от меня одним: он ест, а я боюсь… Будем есть вместе.

- Мне нечего ответить.

- Тогда молчи. Нет, не так. Скажи мне последнее, прежде чем я испрошу у тебя разрешения и покину пределы Махендры, лучшей из гор! Там, в Начале Безначалья, когда ты пригоршнями швырял в меня сокровища Астро-Видьи… это не было подачкой?

- Подачкой было одно - последний удар кулаком.

- Врешь!

- Ты действительно изменился, Дрона. Разве так говорят с Учителем или хотя бы просто со старшим? Конечно, вру. И смеюсь сейчас не над тобой, так что можешь не интересоваться причинами.

- Прости… Наверное, я плохой ученик. Плох тем, что слишком хорош. Сходясь с тобой на равнине, я ощущал себя зеркалом, водной гладью, начищенным щитом, ты отражался во мне, каждый твой удар, каждый поступок, и я сам не заметил, как частично отразил и твой огонь, пламя твоей неистовой души. Отразил, впитав в себя. Зеркало стало мутным, да?

- Вряд ли. Но мой предыдущий ученик чувствовал себя пауком, занятым ловлей мух. Ему, которого ты знаешь под именем Гангеи Грозного, это не мешало. Паук и зеркало… что дальше?

- Паук и зеркало… Смешно: я чувствую себя пауком, когда вершу обряд и заставляю… заставляю…

- Мальчик мой, заканчивай начатое! Ты хотел сказать: "Заставляю богов выполнить свои прямые обязанности!" Ты запамятовал - я тоже брахман, и не самый плохой. Все, что знает Хотравахана из Шальвапурской обители, знаю и я. Тем паче что без напоминания опытных брахманов небожители сперва увиливают, а потом и вовсе машут рукой на эти самые прямые обязанности! Сам ведь знаешь: слово "брахман" означает "жрец-хранитель"… а там рукой подать и до "жреца-охранника". Охранять - не менее почетно, чем хранить. Люди забыли об этом, и боги забыли об этом, и я боюсь, что скоро явится некто, возжаждав наполнить старое слово новым смыслом. Тогда охранник превратится в надсмотрщика. Видишь, как я заговорил! Хоть в Веды заноси, для поучения…

- Но небесное оружие зовут даром богов! А я, когда отражал твои уроки, чувствовал иное… Мне казалось, что в моей зеркальной глади виден не бой и результат действия боевых мантр, а кощунственное соитие, похабная картинка, какими соблазняют юнцов шлюхи-вешьи! Я никогда и никому не рассказывал об этом…

- И правильно делал. Тем более что прокол сути можно представить себе и так.

- Что представить?

- Прокол сути. Когда ты выкрикиваешь боевую мантру, вызывая "Грохочущие стрелы" или превращая обычные колесницы в Ракшас-Виманы, ты вступаешь в соитие с Калой-Временем. Слово сливается с Делом и Духом, проникая в лоно Времени, и поток живительного семени устремляется в бездну. Там, в мириадах реальностей и возможностей, в пучине Атмана-Безликого, твое семя находит единственно необходимую тебе вещь и оплодотворяет ее, получая в качестве зародыша сокровенную суть находки. Ее "вещность". После чего ты выдергиваешь зародыш обратно и вкладываешь во что угодно. Стрекало становится громовой палицей, колесница - повозкой-гигантом в стальной броне, стрелы грохочут, копья пламенеют, а поток стебельков травы-куша косит ряды пехоты и всадников. Ты доволен, враги мертвы, а голубоглазая Кала смеется…

- Вряд ли. Не думаю, что ей смешно. Летающие колесницы из хрусталя и золота, огненные тучи "Южных Агнцев", девятиэтажные храмы, непробиваемые панцири - мантры, мантры… проколы сути. Мы превращаем Время в девку.

- Оставим. Я не расположен спорить с тобой.

- Я и не спорю. Я думаю вслух. Вечер, становится прохладно, а лучший способ согреться - думать вслух.

- Лучший способ согреться - развести костер. Сходи-ка за хворостом…

- И все равно, Учитель: мы дети случая, обстоятельств и чьей-то злой воли.

- Я не стану бить тебя.

- Да. А жаль…

Щурясь от ласки рассветного солнца, Рама провожал взглядом одинокую фигурку странника.

Нет, уже не странника - ищущего.

Вон он пересекает луг, бредет по склону, опираясь на длинный посох…

- Учись жить заново, - пробормотал старый аскет. - Учись, падай, разбивай лоб! Иначе ничего не получится. Шива, Горец-Столпник, ответь: какому дураку моя жизнь показалась верхом счастья, что он решил ее воспроизвести в этом бедолаге?

- Жаворонку, сыну Брихаса, - прозвучал ответ. - И еще последышу Адити-Безграничности. Опекуну Мира. Зачем спрашиваешь, если знаешь?

Рама обернулся.

За ним никого не было.

- Да, Горец, - кивнул аскет. - Знаю. Тишина обволакивала Махендру пуховым одеялом. Лишь грустно щебетали воробьи-чатаки, способные утолять жажду единственно дождевыми каплями. Чатаки просили ливня.

ОМ, ТАТ и CAT!

А впрочем… да, это я, Ганеша, ваш любимый Слоноглавец, умник, каких мало!

Я сижу на табурете, вертя в хоботе свежий гиацинт, и с ухмылкой разглядываю нашего буяна, ниспровергателя авторитетов, нашего замечательного Раму-с-Топором.

Таким он мне ужасно нравится: сидя за резным столиком, Рама в третий раз перечитывает написанное мной.

Словно забыв, что сам же и рассказал мне правду о своей встрече с Дроной.

- Я тебе и половины не говорил! - наконец роняет он. - И половины! Откуда ты узнал?

- Бог я или не бог? - Веселье распирает меня, прорываясь наружу весьма неприличным хрюканьем. - Кладезь я мудрости или не кладезь?

- Ты мне голову не морочь, кладезь! Откуда узнал, говорю?!

- От верблюда! Горбатого! Слыхал, на таких купцы поклажу возят? Лучше вспомни, обильный подвигами: для кого я с этими записями стараюсь?

- Для Черного Островитянина! Летописца-Расчленителя!

- А кто близ его ашрама хижину год назад поставил? Как раз после неудачного визита к панчалам? Кто с Островитянином лясы по вечерам точит?

Вот что мне в Рамочке по душе - это его нижняя челюсть.

Моей так в жизни не отвиснуть. Даром что слоновья.

ГЛАВА XI КШАТРИЙ БРАХМАНУ НЕ ТОВАРИЩ

В город его пустили, как всегда, без всяких проволочек. Да и то, кому взбредет в голову задерживать странствующего брахмана?

Дрона неторопливо шел по улице, направляясь к дворцу. Как и положено столице, Кампилья была возведена близ реки, обнесена мощными укреплениями, и над каждыми из восьми ведущих в столицу ворот красовались надвратные башни-гопуры. Дворцовый комплекс располагался в центре города, и еще издалека Дроне стали видны бастионы и угловые башни, а также вышки на крышах, откуда цари-Панчалийцы предпочитали любоваться звездным небом.

Вполне можно было позволить себе глазеть по сторонам, не рискуя потерять направление.

Дрона часто бывал в крупных городах. Ни один из них не произвел на него особого впечатления, разве что первый, в который он попал. Да и то… В общем, ему было с чем сравнивать. Брахман-из-Ларца бесстрастно отмечал излишне пышную, помпезную архитектуру панчалийской столицы, зачастую расходившуюся с "Каноном Зодчих". Вычурная лепка на фасадах жилых домов, золоченые статуи в скверах, совершенно неуместные барельефы на стенах общественных зданий…

Излишествами грешила и одежда горожан всех варн и сословий. Если кто-то мог позволить себе "павлинье перо" - он позволял. Яркие, кричащие цвета, дорогие шелка, кошениль, драгоценное шитье, тяжелые гирлянды, серебро и золото украшений, обильно усыпанных самоцветами, у людей победнее - крикливо-яркие дхоти, стеклянные бусы из "вареного" жадеита, надраенная до ослепительного блеска медь браслетов…

И сами браслеты: на щиколотках, запястьях, у плеча, под коленом, с бубенцами, колокольчиками, погремушками… красота!

Город словно старался продемонстрировать всем (и в первую очередь самому себе) свое богатство, роскошь и могущество.

Увы, истинно богатые и могущественные редко демонстрируют свое достояние.

Они в этом просто не нуждаются.

Нет, это не была нищета, прикрытая дутым золотом, - язык не поворачивался назвать государство панчалов слабым или бедным. Дело было в другом. Могущественный сосед, Хастинапур, все время марой маячил на горизонте, и панчалы из кожи вон лезли, чтобы развеять этот призрак сиянием собственного натужного великолепия и бряцанием оружия.

Кстати, об оружии.

И о тех, кто его носил.

По умытой дождями Кампилье в разных направлениях маршировали, печатая шаг, отряды вооруженных воинов - словно вот-вот должна была разразиться война и войскам отдали приказ спешно передислоцироваться.

Сомнительно, чтобы лазутчики и соглядатаи из Города Слона попались на этот нехитрый прием, призванный продемонстрировать всякому большую численность, выучку и боеготовность панчалийской армии.

Но… здесь все было чуть-чуть утрированным, чуть-чуть ненастоящим.

Если бы Дрона умел улыбаться, он бы улыбнулся.

Но Брахман-из-Ларца этого не умел.

А то, что губы подергиваются, - это, наверное, судорога…

- Ты куда, уважаемый? - Длинноусый стражник был вежлив, но тверд, продолжая загораживать Дроне дорогу.

- К вашему радже, Друпаде-Панчалийцу. Стражник позволил себе усмехнуться в усы.

- Раджа сегодня очень занят. Думаю также, что он будет занят завтра и послезавтра… Пройди-ка ты лучше, любезный, вон в ту калитку. Запись на аграхару[108] после обеда, а сейчас тебя покормят и дадут место для отдыха.

- Благодарю за совет, верный страж. Но мне нужен сам великий раджа, а не грамота на кормление.

- Да? - Брови стражника изогнулись двумя луками, и даже усы его смешно встопорщились. - И кто же ты такой? Наставник богов? Великий мудрец Лучшенький-риши? Его корова Шамбала?

- Я - Дрона, сын Жаворонка, брахман по рождению. Я проходил вместе с вашим раджой период брахмачарьи в обители близ Шальвапура, - степенно объяснил Дрона.

Стражник хмыкнул с недоверием, разглядывая докучливого странника, сдвинул набок обмотанный тюрбаном шлем, почесал за ухом…

- А имеются ли у тебя, уважаемый, какие-нибудь верительные грамоты? Или, к примеру, рекомендательное письмо от главы обители? Чем ты подтвердишь свои слова?

Дрона внимательно посмотрел на стража - и вдруг поймал себя на странном желании. Ему очень захотелось ударить человека, загораживающего дорогу к Панчалийцу, по лицу. Ударить кулаком, а еще лучше - оружием. Даже в красках явилось: шаг вперед, бердыш в руках стражника переворачивается и плещет сталью в глаза бывшему хозяину… аллеи по ту сторону ворот, люди между павильонами и строениями… звон клинков, тело становится легким и послушным, бердыш пляшет танец "Восьмирукого Клыкача", кровавый след тянется через травяной покров, змеей скользит, запекается под солнцем…

Сын Жаворонка моргнул - и видение исчезло.

- Нет у меня никаких писем и грамот, - развел руками Дрона. - Просто в свое время Панчалиец, тогда еще не раджа, а наследник, звал меня к себе, предлагая должность родового жреца-советника, Идущего Впереди. Можешь считать, что я здесь по приглашению самого царя. Или тебе не ведено пускать приглашенных?

Стражник растерялся только на мгновение. Вскоре он уже откровенно хохотал.

- Приглашенный!.. - только и смог он выдавить сквозь душивший его смех. - Идущий… Впереди! Мочалу свою выстирай, советник!

- Тебе говорили, что смеяться над дваждырожденным - большой грех? - участливо спросил Дрона. - Здесь малой жертвой не отделаться, придется полный обряд заказывать…

- Да уж искуплю как-нибудь, - хрюкнул стражник, утирая слезы, тем не менее смех его быстро сошел у на нет. - Может, ты вообще не дваждырожденный, а просто явара-пилигрим? Почем я знаю! Знак-то на лбу выцвел, и шнур трепаный…

- Рассуди сам, - внутри сына Жаворонка что-то закипало, и Дрона еще подумал, что с утра, наверное, съел несвежий плод манго, - какой смысл мне лгать? Попади я обманом во дворец, меня в лучшем случае бросят в темницу, а в худшем - посадят на кол. Ты думаешь, я мечтаю о тюремных крысах?

"Может, и впрямь не врет бродяга? - мелькнуло в голове длинноусого. - Кликну-ка я старшего - пусть у него затылок чешется!"

Дрона невозмутимо повторил свои объяснения начальнику караула, тот долго скреб бритый затылок и наконец решился.

- Доложу, - коротко бросил он и ушел. А Дрона как ни в чем не бывало уселся прямо на пешеходную полоску белого песка перед воротами - ожидать.

Редкие прохожие с любопытством поглядывали на скучающего стражника и брахмана в мочальном платье, застывшего перед воротами в позе сосредоточения. Косились, хмыкали, пожимали плечами и шли дальше, по своим делам.

Бывает.

Наконец за воротами послышались шаги, и рядом с длинноусым стражником возник весьма удивленный начальник караула.

- Велено провести во дворец, - сообщил он Дроне. - Вставай, пошли.

И ворота распахнулись перед сыном Жаворонка.

Они прошли через обширный парк, мимо мраморных фонтанов, выполненных в виде кумбхандов-коро-тышей и крылатых гандхарвов, мимо заплетенных плющом ажурных беседок, пышных клумб, купален и водяных башен, мимо стаек длиннохвостых павлинов и поднялись по парадным ступеням центрального здания.

Ступени были не мраморные, как ожидал Дрона, а из редкого розового гранита с золотистыми прожилками.

Все правильно. Утонченность и мощь. Красота и грозное величие. И никакой нарочитой пышности, царившей за стенами дворца.

Все-таки у прежних правителей был хороший вкус!

Миновав длинный коридор, стены и потолок которого были облицованы полированной яшмой, они остановились перед массивными дверьми из дерева шала.

- Доложите: Дрона, сын Жаворонка, по приказу раджи прибыл! - распорядился начальник караула, утирая пятерней вспотевший лоб.

Сам Дрона сформулировал бы доклад несколько по-другому, но, в конце концов, какая разница?

Тишина.

Гулкий и протяжный звон гонга.

Двери без скрипа отворились, и изнутри возвестили:

- Пусть войдет Дрона, сын Жаворонка! Великий раджа ждет его.

Мозаичные плитки пола, инкрустированные кораллом, плыли навстречу, послушно ложась под ноги и оставаясь позади. Ровно, почти без дыма, горели на стенах смолистые факелы из ветвей ямалы, бликами отражаясь в полу, и легкий пряный аромат витал в гулкой пустоте церемониальной залы.

На самом деле зала отнюдь не пустовала. Во-первых, на высоком троне, к которому сейчас приближался Дрона, восседал Панчалиец. Был он облачен в пурпур и золото, а царственная диадема на челе раджи мерцала кровавыми огнями крупных рубинов, привезенных с далекой Ланки. По обе стороны от тронного возвышения почтительно застыла дюжина советников и придворных. Тем не менее и раджа, и его приближенные, и сам Дрона терялись в этой величественной зале, и она казалась пустой.

Словно предназначалась не для людей, а для гигантов-данавов, соперников богов.

Дрона остановился, не дойдя до трона положенных пяти шагов, и преклонил колени.

- Я приветствую великого раджу, да продлятся его годы вечно, и счастлив видеть царя в полном здравии, окруженного друзьями, подобно Индре!

Произнеся стандартную формулу приветствия, Брахман-из-Ларца неожиданно для самого себя поднял голову и взглянул прямо в лицо бывшему соученику.

Несомненно, Друпада узнал его. Да и как могло быть иначе! Однако даже проблеска интереса не отразилось на красивом и суровом лице правителя, лишь машинально сдвинулись кустистые брови над карими глазами, во взоре которых ясно читалась привычка повелевать.

Да, Друпада возмужал. Перед Дроной сидел истинный раджа, хорошо сознающий, кто он и кто все остальные.

Если бы кто-нибудь сказал сыну Жаворонка, что он сейчас пытается увидеть в настоящем прошлое,отыскать в зрелом царе порывистого мальчишку, которому сам Дрона однажды сломал нос…

Увы, единственный человек, способный понять перемены в душе Брахмана-из-Ларца, находился на склонах Махендры.

Чурбачки строгал.

- Здравствуй и ты, Дрона, лучший из брахманов, - слегка наклонил голову Панчалиец. - Рассказывай, что привело тебя в мои владения?

Вот в этом Друпада ничуть не изменился: как и прежде, он не любил длинных речей, сразу переходя к. делу.

"В свое время, о царь, ты приглашал меня в свою столицу, предлагая занять при тебе место Идущего Впереди, - хотел сказать Дрона. - По здравом размышлении, накопив обильные духовные заслуги…"

Но вместо готовых фраз, обкатанных, как речная галька, привычных, словно котомка на плече, выверенных, будто полет стрелы, - вместо этого родилось нечто иное.

Панчалиец был исключением из правил, редчайшим из смертных - с ним Дрону связывали узы хотя бы приблизительно человеческих отношений. И в сознании Брахмана-из-Ларца вдруг отчетливо вспыхнуло: Закон и Польза теснят Любовь, сбивают наземь, вяжут руки измочаленными веревками, пыль скрывает всю троицу, пыль, пелена…

Пелена.

Закон.

Польза.

Любовь…

- Узнай же во мне друга, царь! - с незнакомым ему ранее замиранием сердца вместо подготовленной речи выпалил Дрона.

И осекся.

- Друга? - непонимающе повторил раджа, и брови его сдвинулись теснее. - Друга?!

Взгляд Панчалийца мимоходом скользнул по советникам. Те молчали, но лица их красноречиво говорили сами за себя. Какой-то брахман-оборвыш является во дворец и тычет себя в худосочную грудь, требуя, чтобы царь узнал в нем друга?! Боги, до чего пали нравы в наш жестокий век! И впрямь: брахманы сейчас забывают о поминальных жертвах, вкушая собачину, пятнают себя ложными обвинениями и кишмя кишат на дорогах в поисках милостыни, пренебрегая добропорядочностью!

Что же жаловаться, если семена всходят плохо, зато обильны плоды беззакония!

Панчалиец вздохнул. Слова Дроны ставили его в безвыходное положение.

Дать старому знакомцу последний шанс?

- Похоже, ум твой несовершенен, - тихо начал Друпада, вставая с трона и спускаясь по ступеням вниз, - и ты не очень опытен в разговоре с царями. Иначе ты не стал бы говорить мне: "Я друг тебе!" О дваждырожденный, у царей не бывает друзей среди подобных тебе, лишенных счастья и богатства! У меня прежде была с тобой дружба, ибо она была связана взаимными выгодами. Но глупец не друг мудрому, пеший воин не друг колесничному бойцу, у царя не может быть дружбы с не-царем. Зачем же искать прежнего тепла - не лучше ли развести новый костер?

Друпада остановился напротив Брахмана-из-Ларца и подытожил:

- Тогда мы сможем сказать с чистым сердцем: Закон соблюден, и Польза несомненна!

Одобрительно-злорадный шепоток пробежал среди придворных: раджа достойно ответил выскочке брахману! Пусть знает свое место!

А Панчалиец не отрывал взгляда от сына Жаворонка. Боги, как же он постарел! Когда шел, это почти не замечалось, а сейчас, когда он на коленях… седой, морщинистый, глаза запали..,

Повинись, старый приятель! Покайся, согласись с упреком - и я радостно прощу тебя, велю двору заткнуть пасти, обниму и осыплю дарами!

Ну же!

Панчалиец ждал, а Дрона смотрел в пол, словно любуясь коралловой инкрустацией, и молчал. Незнакомая горечь закипала в его груди. Горечь эта звалась обидой, но Дрона еще не знал этого.

Умом он понимал, что Друпада прав.

Но что-то мешало Дроне вслух признать правоту раджи.

Что-то более острое, чем Топор-Подарок. Виниться в том, в чем нет твоей вины?! Виниться перед человеком, который сам предлагал дружбу, а теперь отказывается от своих слов?!

Нет!

Ни за что.

Дрона медленно поднялся на ноги и в упор посмотрел на Панчалийца.

Тем взглядом, которым окидывал Начало Безначалья, прежде чем в тысяче обликов кинуться в бой.

- Ты отказался от предложенной тобой же дружбы, царь. Мы давно не дети, и сказанного не вернуть. Что ж, быть посему. Я ухожу.

Он повернулся и направился к выходу из залы, не испросив разрешения уйти.

"Пусть эта царственная Дубина сгорит со стыда!" - обожгла сознание совсем уж чудовищная мысль.

Брахман-из-Ларца чувствовал, что заболевает.

Болезнью, для которой пока не придумали имени.

На мгновение придворные просто потеряли дар речи. Уйти, не дождавшись высочайшего позволения?! Дерзость из дерзостей! Оскорбление великого раджи и их, его верных слуг! Плевок в лицо всем панчалам! Вернуть, вернуть и примерно наказать нечестивца, будь он хоть трижды брахман!

Плетей мерзавцу!

Двое воевод устремились вслед за уходящим наглецом, но властный окрик раджи остановил их.

- Пусть уходит, - тихо произнес Друпада, провожая взглядом бывшего приятеля-соперника. - Я как-нибудь проживу без нового жреца, но мне было бы жаль остаться без двух моих лучших воевод.

Панчалиец криво усмехнулся и, горбясь, двинулся вверх по ступеням.

К трону.

Кажется, воеводы плохо поняли, что их повелитель имел в виду.

…Дрона медленно брел по улицам Кампильи, направляясь к внешним воротам, а горький ком все еще стоял поперек горла, никак не желая рассасываться.

Он ошибся.

Он попытался узнать, почувствовать, что такое обычная человеческая дружба, он пришел к тому, кто раньше сам называл его другом, - и получил достойную отповедь.

"О дваждырожденный, у царей не бывает друзей среди подобных тебе, лишенных счастья и богатства!.."

Наверное, Панчалиец прав. Может быть, у Брахма-на-из-Ларца, впервые в жизни поступившего вопреки Закону, еще будут друзья.

Среди лишенных счастья и богатства.

Может быть.

Но что значат обида и гнев, он узнал уже сейчас.

Неужели все люди, кроме него, уже окунались в эту кипящую смолу?

Дрона шел, спотыкаясь, и не знал, что в его смятенную душу осторожной гадюкой вползает еще одно новое чувство.

Желание отомстить.

Заметки Мародера, остров в месте слияния Ямуны и Ганги конец периода Цицира

Сон-Искус обрушился внезапно, подобно летнему ливню.

Лес. Необычный, странный. Но ты почему-то уверен, что где-то когда-то ты уже видел этот лес: раздувшиеся больные стволы, вместо отмершей коры их покрывает налет плесени, жирная гниль под ногами, безумие сплетенных ветвей над головой, не пропускающих во влажную духоту лучи солнца.

Птицы молчат. Не слышно даже кузнечиков и вездесущих цикад. Чаща словно вымерла, но в этом мертвом оцепенении таится своя, неправильная жизнь, которая сама сродни смерти.

Или смерть, что сродни жизни.

Сегодня ты - это ты. Тебя зовут Дрона, ты брахман с замашками кшатрия - и ты идешь по больному лесу, судорожно пытаясь вспомнить: что ты здесь делаешь и как вообще оказался тут? Память отказывает. Ты насилуешь беспомощное сознание, ты пытаешься вспомнить хоть что-нибудь еще, но прошлое издевается над тобой, ускользает, трещит по швам, островок за островком проваливаясь в теплую трясину забвения.

Ты идешь дальше, стараясь уже не думать о прошлом, ибо все, чего пытается коснуться твоя память, мгновенно исчезает, уходя в небытие. Выбраться, скорее выбраться из этого неправильного леса - и тогда память вернется, обязательно вернется, не может не вернуться!.. Ты хочешь убедить себя, что тогда все будет хорошо.

Убедить не получается.

Лес морочит, водит тебя, ты, никогда не терявший направления, слепо тыкаешься из стороны в сторону, ползешь молочным кутенком, и нет ни одного ориентира, который помог бы тебе в этом проклятом месте. Куда бы ты ни шел, ты раз за разом возвращаешься на одну и ту же поляну, усеянную огромными червивыми грибами, источающими утонченное зловоние. В ярости ты пинками сбиваешь дюжину грибов, топчешь ножки и шляпки, грибы корчатся в агонии, истекая белесой слизью. Ты бежишь, продираясь сквозь невесть откуда взявшиеся заросли, оставляя на кривых шипах клочья одежды, клочья собственной кожи, и боль от царапин приводит тебя в чувство.

Ты ощущаешь на себе чужой взгляд и резко оборачиваешься, уже срывая с головы тюрбан, унизанный метательными кольцами.

На миг тебе кажется, что ты никогда в жизни не носил тюрбанов, но это быстро проходит.

Того, кто стоит пред тобой, ухмыляясь тигриной пастью, ты узнаешь сразу.

- Кимпуруша? Ведь я же убил тебя тогда в этом лесу!

Наконец ты вспомнил, вспомнил хоть что-то!

- А что такое смерть? - скалится в ответ оборотень. - Ответь мне, достойный и благородный юноша, убивший меня в спину!

- Я уже не юноша. И вот тебе мой ответ! - Метательное кольцо вспыхивает от произнесенной тобой мантры, с визгом перечеркивая оскаленную пасть тигрочеловека.

Из пасти бьет фонтан черной вонючей крови, обливая тебя с ног до головы. Оборотень с жалобным стоном валится наземь, подминая под себя паучьи лапки неведомых тебе кустов. Кусты судорожно бьются в предсмертных судорогах, тело кимпуруши вторит им, сливаясь в чудовищном ритме, но тебе уже не до них: позади слышится треск, ты снова оборачиваешься…

- Я же убил… убил вас всех! - шепчешь ты.. Златоклык хохочет в ответ.

- Что такое смерть? Ответь мне, достойный и благородный юноша, напавший на нас, когда мы выполняли свой долг!

- Я не юноша! И вот мой ответ!

В тебе закипает ярость, и чакры со свистом устремляются к четверке ракшасов и двум стражникам-людям, выбирающимся из чащи. Отточенные кольца все никак не кончаются, возникая у тебя на пальцах и запястьях непонятно откуда, - но ты только рад этому! Воздух звенит, в страхе расступаясь перед сплошным потоком смертоносного металла, выгнутые лезвия рассекают врагов на части, но окровавленные обрубки продолжают шевелиться, смеясь над тобой, и ты исступленно полосуешь все, что шевелится, своим чудесным оружием.

- Вы мертвы! Мертвы! Я заставлю вас умереть навсегда!

- Заставь, достойный брахман! - слышится сзади. Пред тобой - убитые туги-душители, которых ты принес в жертву богине Кали.

- Давай, брахман, убивай! Убивай еще и еще - мы не обидимся. Ведь мы и так мертвы - благодаря тебе!

- Зачем вы вернулись? Чего вы хотите? Или вам плохо в чертогах Кали?

На этот раз ты не спешишь пускать в ход возникший у тебя в руках лук.

- Нам хорошо, Брахман-из-Ларца! Нам дивно хорошо! - шелестят со всех сторон голоса мертвецов. - И мы пришли забрать тебя с собой. Ты заслужил блаженство, заслужил отдых в нашем обществе!

- Может быть. Но мое время еще не пришло. Отправляйтесь назад и оставьте меня в покое!

- Нет, мы не уйдем без тебя! Мы любим тебя, мы в восхищении от твоих способностей, мы хотим, чтобы ты тоже вкусил…

- Уйдите прочь!

Нужные слова приходят сами, перед глазами вспыхивают знакомые символы вызова - и тетива лука со скрипом ползет к уху.

Грохот.

Треск разрываемого в клочья Мироздания.

Огненный вихрь.

Все вокруг горит, мгновенно обращаясь в горячий пепел, который уносится ветром к серым небесам, очистительный смерч мечется по жуткому лесу, сжигая все на своем пути: оживших мертвецов, неправильные деревья, гниль, мерзость, Жизнь и Смерть…

Ты открываешь глаза.

Потусторонний лес медленно проступает сквозь гаснущее дымное зарево. Поднимаются, ухмыляясь, испепеленные мертвецы - ты ничего не добился!

- Мы любим тебя!

- Мы восхищены тобой!

- Иди к нам!

Жадность скользких рук, кривые изломы когтей.

И вдруг:

- Дрона, я люблю тебя!

Это была она!

Та самая женщина из твоих снов, которую ты всякий раз брал силой, лишь потом сознавая, что поступал подло, мерзко, неправильно…

- Пойдем со мной…

Тает, истончаясь туманной дымкой, колдовской лес, блекнут бессильные призраки убитых тобой людей и нелюдей, остается только она.

Ты шагаешь ей навстречу - и проваливаешься в омуты ее всепрощающих глаз.

Дом.

Твой собственный дом.

Нет, не так!

Ваш с ней дом.

Ты лежишь, блаженно раскинувшись на ложе, ощущая на груди тепло ее ладони. Не было звериной страсти, похоти, вожделения - только теплота и нежность.

"Наверное, это и есть Любовь!" - вдруг понимаешь ты. Любовь, которой ты не знал раньше. Любовь, которая правила миром задолго до. того, как ей на смену пришли Закон и Польза.

Простота Золотого Века.

Значит, и в этом далеко не лучшем мире осталось еще место для Любви?! Значит, и ты, не знавший матери Брахман-из-Ларца, впитавший с младых ногтей лишь Закон и Пользу, способен Любить?!

Как жаль, что это всего лишь сон!

Шорох в соседней комнате.

Ты вздрагиваешь, тут же понимая, что зря беспокоишься - это проснулся ваш малолетний сын.

Да, у вас есть сын, и будут еще дети, много детей!

Все, как у людей.

Ты улыбаешься (да, во сне ты знаешь, как это делается!) и осторожно, чтобы не разбудить жену, поднимаешься с ложа.

Что, малыш, проснулся?

В следующий миг ты застываешь на пороге детской, не в силах сдвинуться с места, не в силах закричать, сделать что-нибудь - ты можешь только стоять и смотреть!

Смотреть, как по комнате расхаживает чернокожий Опекун Мира, баюкая на руках вашего сына.

Вишну пел колыбельную.

Ты проснулся от собственного крика.

Я, Дрона, сын Жа…

Что?!

Иногда мне кажется, что я схожу с ума, и тогда я тихонько плачу до самого рассвета, я, Мародер из Мародеров, иллюзия во плоти…

Со стороны протоки раздались вопли - человеческие голоса, в которых уже давно не было ничего человеческого.

- Преты[109] шалят, - равнодушно бросил я, дуя на горячую кашу-толокнянку. - Кто-то явился, вот они и шалят…

И рассмеялся, едва не забрызгавшись варевом. Меня всегда разбирало веселье, когда я видел Дрону таким: посох мгновенно превращается в лук, кожаный колчан успевает перекочевать поближе к хозяину раньше, чем вы успеете прищелкнуть пальцами, а на скуластое лицо Брахмана-из-Ларца нисходит отрешенный покой.

Таким я его не боялся.

Я боялся его другим - каким он вышел из челна год тому назад.Вышел и прищурился на меня словно на мишень.

Я - Вьяса-Расчленитель.

Многие зовут меня Черным Островитянином, но я не обижаюсь. Потому что черный. Потому что островитянин. Потому что стар, стар с самого детства, и опять же с самого детства наобижался всласть. Под завязку. На судьбу-злодейку, на причуды Опекуна Мира, по чьей прихоти я вообще родился, и родился уродом, на самого себя, на мать и отца… Хватит. Теперь я преисполнен степенности, я рассудителен до сыпи на языке и заворота мозгов, я давно не корчу из себя шута-виб-хишаку, а ученики мои посыпают макушки прахом от моих ног.

Да, ученики. Островок, где я раньше прятался от насмешек, к сегодняшнему дню превратился в много-ашрамную обитель. Моя жена Гопали счастлива, дети вместе с юными брахмачаринами погружены в изучение Святых Вед, внуки резвятся на берегу, и мычание трех коров сладостным напевом разносится окрест!

Опекун Мира, Вишну-Даритель, ты слышал: я хороший!

Крикнуть погромче?

Я такой хороший, что ты можешь не беспокоиться по поводу нашей с тобой сделки…

Мы ведь оба не из породы болтунов? К чему посвящать богов и людей в тесные отношения прекрасного светоча Троицы и мудреца-урода, погрязшего в комментариях к Писаниям?! К чему орать на всех перекрестках, что вышеупомянутый мудрец-урод время от времени живьем появляется в имении досточтимого Опекуна? Да, аватара, да, своя рука владыка! - и все равно, мы-то знаем, что так не принято… Тс-с-с! Появимся тихонько, без помпы, побродим туда-сюда, посудачим с Опекунчиком о разных разностях - и в "Песни Господа" по заказу хозяина-хлебосола добавится новая строфа! Новая, свежеиспеченная, или переделанная часть, или… Или-лили. Так говаривал в юности мой замечательный папочка - не тот Спаситель-риши, которого все считают родителем Вьясы, а настоящий, который просиживает задницу на хастинапурском престоле, кокетливо отпихиваясь от титула раджи!

Вот именно, что или-лили…

Я - умница. Веды с комментариями для учеников, разговоры о погоде и починке крыши - для Гопали, любимой супруги, летопись Второго Мира - для Второго Мира, пропади он пропадом, "Песнь Господа"-для Опекуна Мира…

И эта рукопись как способ показать всем волосатый кукиш за их спиной.

Я уверен: Вишну прекрасно осведомлен о моих тайных записях. Ты ведь умен, светоч Троицы?! Ты отлично понимаешь: цепным мудрецам надо давать возможность выговориться, поплевать ядом втихомолку, иначе у них пропадает аппетит и расторопность! Вот я и верчу кукишем, я, Вьяса-Расчленитель по прозвищу Черный Островитянин…

Великий человек, рассчитывающий прожить еще лет сто, не меньше.

Боюсь умирать. Очень боюсь.

И даже не потому, что сомневаюсь, впрямь ли частичные воплощения Опекуна Мира после смерти обязательно попадают к нему в Вайкунтху?

Знай я это наверняка, я боялся бы смерти еще больше.

Ее призрак, видение Морены в одеждах цвета запекшейся крови, возник передо мной год назад - и смерть носила имя Дрона.

Я вышел ему навстречу, приветливо улыбаясь, хотя внутри меня все обмирало и поджилки тряслись гнилым пучком соломы на ветру. Видеть Брахмана-из-Ларца мне довелось лишь тогда, когда он был еще совсем ребенком, но узнал я его сразу. Мы с ним похожи - не внешне, потому что я чернокожий урод, а он вполне нормален. Просто мы оба никогда не были детьми.

Это сближает. Я смотрел на Дрону и вспоминал слова Вишну, произнесенные богом давным-давно:

- Знаешь, Вьяса, твоя "Песнь…" превосходна в качестве колыбельной! Если правильно поймать ритм в той части, где про любовь… Ты хоть сам понимаешь, что создал?

Я понимал, что создал.

Тебе б так понимать, Опекун…

И еще я понимал: узнай Дрона о роли, которую я сыграл в его жизни, райские сферы откроются для меня гораздо быстрее, чем предполагалось.

К счастью, Брахман-из-Ларца пребывал в неведении. Он приветствовал меня должным образом, он попросил разрешения остаться на недельку-другую в пределах моей обители, он уже беседовал с моей женой, а я все стоял, отирая холодный пот, и глупо ухмылялся.

Содрать с лица гримасу натужного радушия было выше моих сил.

Он остался на год.

Зализывать раны.

Либо все, что я слышал о сыне Жаворонка, - гнусная ложь, либо где-то кто-то оборвал корку "Песни…" с раны его души. Оборвал грубой рукой целителя. Промывать язву больно, но это путь к выздоровлению. Визит к панчалам и оскорбительный ответ Друпады-Панчалийца послужили лишь толчком. Если раньше Дрона искал знаний брахмана и мастерства кшатрия, меряя Второй Мир подошвами своих сандалий, то сейчас он хотел иного.

Он хотел… да, я понимал его. За это я продал душу Опекуну Мира. За возможность тихо спать с любимой и любящей женщиной, за сияющие взгляды детей и учеников, не замечающих твоего уродства, за мычание коров под стрехой хлева, за жизнь человека.

Нет, не так: за жизнь - человеком.

Брахман-из-Ларца, сам не понимая того, мечтал о близких людях. Это превратилось у него в навязчивую идею. Разыскать тех, в ком могли сохраниться хоть искры былой привязанности, раздуть из них костерок, заслонить собой робкий огонь от дождя и ветра… Но Панчалиец плюнул ему в лицо, Наездник Обрядов из Шальвапурской обители перешел в мир иной, Жаворонок-отец принудительно наслаждался воздухом Вайкунтхи и был недосягаем… Дрона вспомнил про меня. Чернокожего Вьясу из своего детства. Я думал, он явился убивать меня, а ему просто больше некуда было идти.

Клянусь: если моя "Песнь…" несовершенна, если ее власть над душами не безгранична, если я ошибся, проиграл, я сперва напьюсь, как чандала-скорняк, а потом вознесу благодарственную молитву!

Знать бы еще - кому…

Вопли со стороны протоки приближались. Вне сомнения, шайка претов углядела добычу, которая не знала, что ей ничего не грозит.

Добычи - они такие… умом не блещут. Стать претом проще простого. Сидит рыбак в челне, рыбку ловит, а у самого одно на уме: буренка по второму разу отелиться не может! Вот беда! И так это дело рыбака заботит, что больше уж ни о чем другом и думать не получается! Одна буренка в мыслях… Вода плеснула, челн качнулся, судьба подхихикнула - короче, утонул рыбак. Тело баграми ловили, да не выловили, женка повыла да успокоилась, дети-сироты куличи из грязи лепят… а тут на пятые сутки к полуночи отец семейства является.

В гости. Бродит вокруг хлева, сам весь синий, распухший, гирлянды из водорослей, рачьи клешни вместо браслетов, стучится под окном и у ворот - и буренкой интересуется. Вдруг отелилась, родимая! Если не кликнуть брахмана или ятудхана, чтоб отпугнул (первый - молением, второй - заклятием), то с месяц ходить будет. Потом перестанет. Память отшибет - куда ходить. Сперва память, потом речь. Осядет прет в камышах, станет по ночам выть да жаловаться бессловесно, еще пару-тройку таких же бедолаг отыщет… Общество любят.

А как пройдет мимо нездешний человек, так преты и повылазят. Ковыляют следом, спотыкаются, руками машут, глотку дерут - жалуются. Кто сведущ, тот сплюнет трижды и обойдет претов посолонь, они и сгинут. А кто несведущ, тот бегом… он бегом, а они следом.

Если на ногу не скор - захороводят. Дорогу спрячут. Бегай потом от них до рассвета… Помню я, Дрону первый раз двое претов углядели. Как же, остальным на них плевать, а тут человек новый, душевный… Я ему тогда забыл объяснить, как да что, а после уж и незачем объяснять стало. Двое претов, две стрелы, одна мантра… ох и полыхнуло! Аж с того берега видно небось было! Вот и сейчас: я и встать-то не успел, а у него уже смерть на тетиве. Жало странное, на лягушку похоже, а оперенье сизое, в четыре пера. Внучата мои поначалу все дергали: покажи стрелу, покажи, как ножик кидают, покажи, дай подержать, научи… Хорошо хоть, отказался. Ни к чему им, внучатам, эти штуки кидать-швырять! Для иного их рожали.

Тут как раз из кустов человек выломился. Вечер на дворе, видно плохо, одно я разобрал: мужчина. Росточку маленького, а бежал шустро, ловко и дротик в руке вертел.

Следом троица претов объявилась. Баба и два мужика. Придержал я Дрону за локоток, чтоб светопреставления не устраивал, не позорил тихую обитель, - и к нежити пошел.

- Беги! - кричит человек с дротиком.

Мне кричит.

Стар я, чтоб бегать. Другого боюсь: как бы он сдуру меня своим дротиком не пырнул! Ликом я черен, глаза от рождения желтые, вдобавок светятся по ночам - примет за упыря, и махнет по горячке… Нет, минуло. Тогда обошел я претов верным кругом, сплюнул через губу, как положено, они тихим дымом потекли, а меня вдруг жалость разобрала. Вот, думаю, мы человека травничком отпоим, а претам-дуракам сиди сиднем в сырой осоке… Прикрыл я глаза, собрал Жар в кокон, края подоткнул и глаза опять открыл.

Не знаю уж, что наш бедолага, которого преты гоняли, видел, а Дрона правильно смотреть мастак! Еще и погребальную песнь затянул, когда я вокруг претов костер распалил. Настоящий, на котором трупы жгут. Жару на нежить безобидную мало идет, им же не царями по второму разу воплощаться, не царскими советниками-наставниками, а так: кому - опять рыбаком, кому - лесорубом, кому - пахарем…

Жалко только, дротики сгорели.

Беглец наш по пути в каждого прета по дротику сунул, а тот, что в руке нес, последний остался.

Ладно, думаю, не станет же он меня за дротики ругать ругательски! Оборачиваюсь, а они с Дроной друг, напротив дружки застыли и молчат.

Один с дротиком, второй с луком.

А где какой - не разберешь в сумерках.

Похожи.

Как одна мать рожала. Только я уже к этому времени проморгался, уже вижу: не рожала их мать. Ни того, ни другого.

Опекун их рожал, Брахманов-из-Ларца.

Дрону, сына Жаворонка, и Крипу, сына Шарадвана-медведя.

Сходство крылось в главном: там, где любой член их варны обходился молитвами или накопленным Жаром, они хватались за оружие.

- …Как тебя из Вайкунтхи увезли, - рассказывал Крипа, время от времени прихлебывая из чашки, - так и нас с сестрой на третий день забрали. Летящие Гении, крылья б им по самые лопатки… подхватили под мышки и в небеса! Я думал - учиться везут, в обитель… Слыхал небось: индюк тоже думал, да плохо кончил! В лесу, гады, бросили. Хорошо хоть, еды какой-никакой оставили, воды в баклагах да еще пару малых луков и колчан со стрелами… Я, грешным делом, сам себя отпел: пропадем ведь пропадом! Представляешь, Дрона: нам лет по шесть, а мы в чащобе! Это после Вайкунтхи, где птичье молоко-сметана на золотом подносе! Листья вместо крыши, шакал вместо няньки… Потом землянку чью-то нашли, брошенную…

- Искать не пытались? - деловито спросил Дрона.

- Кого?

- Людей.

- Не пытались. Летящие Гении перед тем, как упорхнуть, велели: из этих мест ни ногой! Иначе беда стрясется… Ну, мы и ни ногой. День ни ногой, два ни ногой, неделю ни ногой - на десятый день от шума проснулись! Охота царская! Им охота, а нам забота! Вепрь-подранок прямиком на нашу землянку вывернул! Мы с сестричкой врассыпную и со страху в вепря по стреле всадили… Тут охотнички и подоспели. Оказалось, сам Грозный ловлей тешился! Еще удивлялся, седым чубом тряс: двое несмышленышей вепрю оба глаза вышибли… Чудо! А нам не до чудес, нас трусит, озноб продирает - страшно! Короче, забрали нас в Город Слона…

Крипа помолчал, глядя в пламя костра.

Костлявые плечи его сутулились, будто память о жизни найденышей обладала изрядным весом.

К земле гнула.

- Понимаешь, Дрона, тут такое дело… Нас в столицу привозят, а во дворце уже папа Шарадван ждет. Он уже всем про нас рассказал. Как согрешил, за апсарой подглядывая, как семя в тростники обронил, как мы в тростниках из этого дела сами собой получились… Красиво - заслушаешься! И выходим мы теперь вроде уже не бродяги без роду-племени, а мудрецовы детки! Оставил нас Грозный при дворе, растил как родных, а папа Шарадван тоже остался. Учить нас всему: от Веды Гимнов до Веды Лука! Выучил, ушел восвояси, а Грозный мне восемь лет тому назад звание воинского наставника предложил. Молодежь натаскивать…

- Согласился? - спросил Дрона. Крипа кивнул и потянулся за лепешкой.

Я наблюдал за ними обоими, удобно расположившись на циновке, и думал о своем. В Город Слона меня раз пять-шесть заносила нелегкая - точнее, приглашали для совета, - и история найденышей была мне отлично известна. За исключением одной мелочи, о которой Крипа забыл упомянуть: Грозный по сей день пребывал в уверенности, что подобрал в лесу двух братьев-близняшек.

И весь двор вслед за Грозным.

И весь город. Уж не знаю, зачем понадобился папе Шарадвану этот балаган, этот фарс "Как брат сестрой стал", - а спрашивать я не рискнул.

Наверное, Опекун велел.

Ладно, любопытство - порок, а мы теперь люди тихие, можно сказать, домохозяины и мудрецы, нам длинный нос не по чину…

Теперь мне было ясно: Брахманы-из-Ларца похожи только на первый взгляд. Когда ничего не видишь, кроме роста и телосложения. Если приглядеться, мигом всплывали различия: лицом Крипа смотрелся на свои тридцать с хвостиком, Дрона же выглядел чуть ли не моим ровесником. Тело сухое, звонкое, будто натянутый лук - моргни, а стрела уже сорвалась, режет воздух! Зато кудри седые, длинные, и в бороде соли поболе, чем перца… много поболе. Вдобавок морщины, складки…

Странно, почему-то раньше, до появления Крипы, я мало задумывался над таким поворотом судьбы. Где ж его трепало, родимого, на каких путях-дорожках? Я представил себе сперва эти дорожки, потом возможные трепки, преследующие сына Жаворонка… а потом понял, что пытаюсь спрятаться от самого себя.

Сунуть голову в ворох прелых листьев и заорать на всю округу:

- Это не я, любезные! Меня тут нету-у-у!..

Уж кому-кому, а Вьясе-Расчленителю, Островитянину Черному, было прекрасно известно: впервые "Песнь Господа" в качестве колыбельной была опробована не на Дроне, а на Крипе. Вот на этом самом, который сперва от претов бежал, а теперь травничек хлебает! Опекун-то мне не сразу признался… далеко не сразу. Дело ясное: стыдно признаваться, когда промашка вышла! Никакого угомону - ребятенок орет благим матом при первых же словах! Едва затянешь - бьется свежепойманной рыбой и горло дерет!

Я б на месте Опекуна тоже не спешил признаваться.

Обидно: бог, светоч Троицы - и мордой в грязь! Это у него не впервые: еще когда мою матушку из водички лепил, вместо одной девчонки девка с парнем вышли. И все прахом: женить Грозного не удалось, я уродом родился, то да се… Так и с Шарадвановыми мальцами: делал-то пацана, брахмана-воина, а вышел брат с сестрой-довеском.

Не оттого ли Дрона под Опекунские колыбельные сопел в две дырки, а Крипа истерики закатывал?,,, Может, и оттого… Что сейчас голову ломать? Это ведь не я, люди добрые! Меня тут нету-у-у!.. Сдохнуть бы, а нельзя - Опекун мигом к себе заберет.

В имение. Навсегда.

- …Сами боги меня сюда направили! Я ведь тебя и искал, Дрона! Сперва в Шальвапурскую обитель ездил - может, слыхали, где ты… Потом к Мастеру Доспеха Ишвару, потом в земли ядавов - говорили, что тебя близ Матхуры видели! А там смотрю: срок весь вышел, а толку нет! Вот я и решил ехать к Вьясе, умолять вернуться со мной в Город Слона… Вьясу там уважают, пусть упросит дать мне еще полгода!

Последние слова Крипы вывели меня из задумчивости.

Особенно если учесть, как я любил ездить в Хастинапур: смотреть на своих проклятых детей, которые по Закону не мои, смотреть на место своего позора, который, в сущности, тоже был не моим, встречаться с отцом, тем, кого звали Грозным, а меня зачислить к нему в сыновья мог разве что безумец…

- С кем беда, Крипа? - спросил я. - С тобой? С царевичами? И зачем тебе спешно понадобился Дрона?

- С сестричкой моей беда. Ты-то знаешь, мудрый, что она женщина, ты да еще Опекун, да еще отцы наши… и все. Для остальных она - мой брат. Говорил я ей: брось притворяться, объявись как положено! В детстве не послушалась, в юности уперлась, служанок на поприще не подпускала, все сама да сама, а сейчас поздно оказалось! Грозный-то нам обоим чин воинских наставников предложил… оба и согласились. А месяцев семь-восемь назад к моей Крипи один скопец-выродок гоголем подкатился. Дескать, именно таких мужчинок и любит: крепеньких, жилистых, словно кожаный ремень - тянется, мол, не рвется! Услады райские обещал: он в дворцовом антахпуре[110] такие уловки подсмотрел-выучил, что любая баба против него - бревно бесчувственное!

Я обратил внимание, что на скулах Дроны при рассказе о скопце-выродке угрюмо катнулись желваки и лицо Брахмана-из-Ларца потемнело.

Словно о чем-то знакомом слушал, до боли знакомом… до боли.

Я же остался спокоен: зная повадки взрослой Крипи, действительно рожденной женщиной лишь по ошибке, я неплохо представлял себе дальнейшую судьбу среднеполого сластолюбца.

При ее-то норове и внешности можно успешно выдавать себя за мужчину до конца дней.

А что безусая-безбородая - так мало ли какие дети из тростника без мамы рождаются?

- Сестричка красавца выслушала, за шкирку уцепила и на конюшню поволокла. В навозе купать, для благоухания. А этот… эта… это, - брахман Крипа не нашел слов, и лишь выразительно сверкнул взором, - вой подняло! Вот, мол, люди добрые, хотел меня воинский наставник снасильничать, помогите-спасите! Помогли, спасли, начали разбираться - тут и всплыло, откуда у сестрички ноги растут и что там рядом располагается! Стали гадать: зачем столько лет мужиком притворялась, зачем на чин наставника согласилась… Не иначе зло таила: сглазить царевичей, порчу на Лунную династию навести, дворцовых красавиц яджусами уродовать! Спасибо, сам Грозный вмешался…

Крипа закусил губу и пристукнул кулаком по колену, вспоминая неприятный для себя разговор с Грозным, за который только что вслух благодарил регента.

- У меня спросил: зачем? Стою, язык к небу прилип, а отвечать надо. Вот, говорю, с детства была помолвлена, решила блюсти верность жениху, а как найденышу-бабе во дворце верность блюсти? Оттого, мол, и скрывала женские стати… Грозный спрашивает: кто жених? А кто жених, если нас семилетками подобрали? Кого я знаю? Не Опекуна ж называть! Ну и ляпнул: жених уважаемый, Дрона, сын Жаворонка… Дал мне Грозный полгода: жениха найти и ко двору представить!

Собравшись с духом, Крипа посмотрел прямо на Дрону и закончил рассказ:

- Вот и все.

Он умоляюще моргал, и я еще подумал: как же мы все-таки уязвимы! Ведь это Крипа-наставник, железный Крипа, о котором среди Кауравов ходили легенды, науку которого прославляли от предгорий Химавата до реки Кавери, и десятки знатных недорослей добровольно съезжались в Хастинапур, надеясь попасть в обучение к Крипе-найденышу… Сестра-брат была тенью его, тенью привычной, способной на время заменить самого Крипу и вновь уйти… точно что в тень! Зато когда сестру клюнул жареный фазан судьбы, железный Крипа готов на коленях ползать перед мнимым женихом - лишь бы спас!

До чего мы все похожи… мы, люди.

Даже если у одного глаза светятся в ночи, у другого стрела льнет в полете к стреле, как влюбленные кобры, а третьего зачали невесть где и невесть кто!

Дрона поднялся и аккуратно отряхнул подол своего мочального платья.

- Спать пошли, - сказал он. Глазами побитого пса Крипа следил за сыном Жаворонка.. Один Брахман-из-Ларца - за другим.

- Спать, говорю, пошли, - повторил Дрона и повернул голову к нам. - Завтра вставать рано. В Хастинапур небось пешком идти придется?

И я увидел с изумлением: в черных омутах его глаз мерцают проказливые светлячки.

Отчего малоподвижное лицо Дроны кажется маской.

ГЛАВА XII ЛЮБИТЬ БОЛЬШЕ ВСЕХ

По иронии судьбы сын Жаворонка попал в город Слона тем же путем, что и первый ученик Рамы-с-Топором, больше известный теперь как Гангея Грозный.

Крайние южные ворота, двадцать четвертые из тридцати двух общегородских, в мгновение ока распахнулись перед Крипой - воинского наставника царевичей в Хастинапуре уважали. Да и причина его спешного отъезда успела навязнуть в зубах горожан, чтобы весть о возвращении в срок готова была стрелой упорхнуть с тетивы.

Караульщики с любопытством косились на седого заморыша в "гнезде" позади Крипы и вполголоса обсуждали достоинства мнимого или подлинного жениха сестры-перевертыша.

Многочисленные сплетни и байки, в которых фигурировала скромная персона сына Жаворонка, давным-давно сплелись в сверкающую ткань легенды - и теперь богатый плащ, невидимый простым зрением, тяжко лежал на плечах Дроны.

Брахман-из-Ларца сутулился, смотрел прямо перед собой и думал о том, что раньше его не интересовал шепоток окружающих.

Раньше.

Не интересовал. И уж тем более не хотелось втайне подслушать: о чем они шепчутся?

"Путь Звездного Благополучия" радушно бросил камни мостовой под копыта и колеса, и Дрона расслабился..

Он плохо представлял себе, что будет делать дальше, он вообще не понимал, зачем согласился приехать в столицу кауравов и связать себя узами брака с немолодой женщиной, которую помнил малолетней девчонкой.

Да и помнил-то плохо…

Эта неопределенность, эта зыбкость будущего и собственных поступков странным образом приглушала обиду, нанесенную Панчалийцем, и сладко кружила голову.

Если бы Дрона когда-нибудь пробовал на вкус хмельную суру, он бы знал, с чем сравнить хмель безрассудства.

Но он не знал.

Монументальные стены Города Слона, выстроенные, казалось, специально, чтобы противостоять небесному оружию, остались позади. Скрылись мощные прямоугольные бастионы, из-за крыш домов еще выглядывали поначалу сторожевые башни, которыми фланкировались арки главных ворот, но вскоре и они исчезли из виду. Широкие улицы с ровными рядами единообразных домов проплывали мимо колесницы: жилые кварталы ремесленников, лавки и больницы, караван-сараи, храмы и окруженные рощами источники, общественные постройки и присутственные помещения… Величие Хастинапура не подавляло, а, наоборот, радовало глаз приученного к порядку Брахмана-из-Ларца. Все дома строжайшим образом соответствовали классическому "Канону Зодчих" - в отличие от столицы панчалов, где низшие касты подзабыли запрет на постройку своих домов никак не выше одного этажа.

Здесь же даже цветная штукатурка на стенах не раздражала зрение, а была преимущественно тихих, приглушенных тонов. Горожане-слоноградцы в большинстве своем одевались опрятно и добротно, но без аляповатой мишуры. У многих на лбу гордо красовался цветной тилак - знак-свидетельство чистоты его варны, и жизнь вокруг дышала спокойным достоинством.

А как же иначе?

Хастинапур, детище мудрого Хастина-Слона, твердыня Закона, сердце Великой Бхараты, вновь стремящейся войти в свои исконные границы!

Ом мани!

Обогнув временные павильоны для свадеб, жертвоприношений и состязаний, колесница беспрепятственно въехала на территорию дворцового комплекса. Колеса прогрохотали по лабиринту внешних дворов, мощенных камнем. Рядом с арсеналом Крипа натянул поводья, соскочил на землю, и дальше они с Дроной отправились пешком.

Мимо судилищ и здания государственного совета, мимо колодцев и водоемов, выложенных обожженным кирпичом, - к многоколонному главному зданию.

Наконец аллея, радовавшая подошвы брусками серого гранита, гладко обтесанными и идеально пригнанными друг к другу, привела их к парадному крыльцу.

- Пойду доложу Грозному, - обернулся Крипа к своему молчаливому спутнику. - Будь добр, обожди меня здесь.

Дрона кивнул, соглашаясь. Крипа быстрым шагом поднялся по ступеням и скрылся под сенью высокого портала без дверей.

Сын Жаворонка огляделся.

Здесь, как и во дворце столицы панчалов, также имелся свой ухоженный парк, пожалуй, даже более обширный. Вдалеке, между пестрыми клумбами и деревьями с аккуратно подстриженными кронами, виднелась восьмиугольная царская купальня, вознеся вверх колонные коридоры по бокам. Издалека слышался нестройный гомон детворы: детей в Лунной династии было более чем достаточно, да не сочтут эти слова попыткой навести порчу! - но и просто знатной малышни тоже хватало.

Однако даже здесь, неподалеку от парадного крыльца, увлеченно гоняли деревянный мяч пятеро мальчуганов - на первый взгляд от трех до шести лет от роду.

Понаблюдав за ними некоторое время, Дрона пришел к выводу, что перед ним сыновья Альбиноса, среднего из троицы внуков Грозного.

Прийти к такому решению было несложно. Во-первых, вопли нянек и мамок давали обильную пищу уму. Но даже будь Дрона глухим… Поистине царская, шитая золотом одежда карапузов, которую они драли без пощады и снисхождения, начальственный тон, которым дети требовали от нянек принести откатившийся далеко мяч, да и кому еще, кроме будущих царей-кшатриев, позволят с воплями скакать горными козлятами перед парадным крыльцом Хастинапурского дворца?

Кроме всего прочего, пятеро огольцов явно были братьями. Они мало походили друг на друга лицом и телосложением, но крылось в их облике тайное неуловимое сходство…

В своих странствиях Дрона слышал краем уха, что Альбинос проклят антилопой, которую убил вовремя соития. Оттого внук Грозного не может иметь потомства, а все его сыновья - дети обеих жен Альбиноса от разных богов. Но, будучи лишен любопытства, Дрона не прислушивался к сплетням и сейчас втайне пожалел об этом, удивляясь самому себе. Все-таки интересно узнать, кто из небожителей приложил… ну, скажем, руку к рождению каждого мальчишки.

Родившись в Вайкунтхе под присмотром Опекуна, Дрона спокойно относился к детям богов, тем паче что проверить чье бы то ни было отцовство - дело безнадежное.

Брахман-из-Ларца вздохнул и пригляделся к ребятишкам повнимательнее.

Старший, строгий мальчик с неожиданно мягким, безвольным подбородком, верховодил над братьями, пытаясь направить игру в правильное, с его точки зрения, русло. Иногда ему это даже удавалось, но двое братьев помладше все время мешали старшему. Эта неугомонная парочка вызывала интерес своей абсолютной противоположностью. Первый, горластый крепыш с туповато-радостным выражением на щекастой рожице, все время упрямо ломился к мячу весенним носорогом, сметая других игроков. Зато второй, гибкий, как тростниковый кот, ловкач лет четырех с половиной, успевал в последний момент выхватить мяч из-под носа у крепыша и других братьев.

Крепыш набычивался, сопел и принимался неутомимо гоняться за соперником, явно намереваясь оттузить обидчика на славу.

Зато два совершенно одинаковых близнеца-трехлетки зачарованно смотрели в рот старшему, ловя каждое его слово, и пытались все делать так, как он говорит.

Что вносило в игру еще большую сумятицу. Слушая крики нянек, Дрона вскоре узнал имена всех пятерых. Старшего звали Юдхиштхирой, что на благородном языке означало "Крепкий-в-Битве", Дрона же про себя решил именовать его Царем Справедливости. Крепыш-драчун носил имя Бхима, то есть "Страшный", вполне оправдывая этот смысл, ловкий подвижный мальчуган звался Серебряным Арджуной, а близнецы - Накулой и Сахадевой.

Соответственно Единственным и Ровесником Богов.

Братья с радостными криками перебрасывались мячом, стремясь каждый завладеть раскрашенным деревянным шаром. Еще им надо было попасть в большой щит, покрытый киноварью и укрепленный на ближайшем дереве, но, пока Дрона наблюдал за детьми, это удалось только Арджуне, да и то всего один раз.

Брахман-из-Ларца уже и думать забыл о причинах задержки Крипы, о том, что сейчас он должен будет предстать перед Гангеей Грозным, фактическим и многолетним правителем Хастинапура, о предстоящей встрече с женщиной, которую он назовет супругой и наденет ей на шею брачную гирлянду…

Дрона наблюдал за игрой детей, и новое, совершенно незнакомое чувство медленно зарождалось в его душе. Сколько их, оказывается, этих человеческих чувств! Капли в море, листья в кроне… Дрона не уставал поражаться новому, что постоянно открывал в себе. Разбираться в велениях сердца было едва ли не интереснее, чем сражаться с Парашурамой в Начале Безначалья. Вот и сейчас вид играющих ребятишек камнем упал в омут души, и теплые щемящие волны разбежались по поверхности. Ведь у него, у Дроны, тоже могли бы быть дети. Его дети! И дело даже не в угрозе адского закутка Пута, пристанища для грешников, которые не оставили потомства. Дом, семья, тихая пристань, радостный малыш, который подбежит, с разбегу прыгнет на тебя, как мартышка на ба-ньян, повиснет, счастливо смеясь! Все это могло бы быть…

Хотя почему - "могло"?! Все это еще будет у него! В конце концов, он ведь приехал в Хастинапур, чтобы жениться! Жениться на той, кого помнил еще шустрой черноглазой девчушкой… Интересно, какая она сейчас, Крипи, сестра Крипы?

Крепыш Бхима, растолкав и опрокинув на траву близнецов, наконец завладел вожделенным мячом. Он размахнулся изо всех сил, намереваясь послать раскрашенный шар в щит-мишень…

"Попадет!" - мгновенно оценил Брахман-из-Ларца.

Но тут вертлявый Арджуна прыгнул к брату, пытаясь выхватить у того мяч, подбил уже разгибавшуюся в броске руку Бхимы - и деревянная игрушка, в последний момент изменив траекторию, нырнула в расположенный рядом с деревом колодец.

- Мячик… - растерянно выдавил Юдхиштхира. - Мячик!

- Я достану! - Арджуна с криком устремился к колодцу.

Дуры-няньки замешкались, не сразу сообразив, что произошло, а ноги уже сами несли Дрону наперерез бесшабашному мальчишке, следом за которым, отстав, бежали его братья.

Арджуна успел раньше. Он с разбегу взлетел на каменный бортик колодца, перегнулся вниз - и в последний момент цепкие пальцы Дроны схватили мальчишку за шиворот, вытаскивая обратно.

Вопль негодования вырвался из глотки царевича и мигом стих - видимо, хватка Брахмана-из-Ларца больше способствовала приличному поведению, чем ласки нянек.

Сын Жаворонка аккуратно поставил Арджуну на землю перед собой.

- Герой! - укоризненно сказал Дрона, рассматривая мальчишку вблизи.

Пухлый рот, миндалевидный разрез глаз, брови срослись на переносице, тучами нависая над тонким орлиным носом… и белизна кожи соперничает с белизной кудрей, падающих на плечи.

Но самым главным было иное: зрачки Арджуны находились строго на одной линии с ушными отверстиями, что придавало чертам ребенка еле уловимую диковатую странность.

Посещая горные храмы, Дрона не раз любовался рельефами на их стенах. Особенно на Брахмана-из-Ларца произвела впечатление монументальная композиция "Летящий Индра во главе сыновей бури".

У беловолосого мальчишки было лицо Громовержца.

Четырехлетнего Громовержца.

- Да, герой! - гордо выпятил грудь несостоявшийся спаситель мяча.

- Герои головой думают, - сообщил ему Дрона. - Свались ты в колодец - пришлось бы и мяч, и тебя вытаскивать! Ты хоть плавать-то умеешь?

Брахман-из-Ларца мельком покосился на остальных братьев, которые испуганно сгрудились вокруг.

Вроде бы никто из них в колодец лезть не собирался.

И тут заголосила пришедшая в себя нянька:

- Сами боги послали тебя, благородный брахман, лучший из дваждырожденных!..

- Цыц! - грубо цыкнул на женщину насупленный Бхима, и нянька тут же умолкла, явно опасаясь Страшного.

- Не умею, - с опозданием ответил Арджуна на вопрос брахмана. - Только мячик по-любому доставать пришлось бы! Умею, не умею… это ведь из-за меня!

- Ой, да забудь ты про свой кругляш, Серебряный мой! Я вам сейчас другой принесу, с самоцветами! - курицей захлопотала вокруг нянька, но Серебряный Арджуна и не подумал отступиться.

- Я этот хочу! - упрямо заявил он. - Дядя брахман, а как нам его достать? Мы, конечно, герои, только маленькие еще…

- Так и я не очень большой. - Лицо Дроны сложилось в странную гримасу. "Зубами мается, сердечный!" - про себя посочувствовала нянька. Но зубная боль была здесь ни при чем. Просто лицо Брахмана-из-Ларца пыталось родить улыбку, но не знало, как это делается.

Сам Дрона даже не заметил этого.

- Надо дедушку Грозного позвать, - заявил рассудительный Юдхиштхира. - Он большой. Он больше всех! Он что хочешь достанет!

- Думаю, будет лишним беспокоить дедушку Грозного из-за таких пустяков,- неумело подмигнул детям Дрона. - Что мы, сами не справимся? Грош тогда цена искусству кшатрия, грош цена и брахманской науке! Смотрите, герои!

Он быстро огляделся по сторонам и одним движением выдернул из рыхлой земли пучок травы с узкими, но длинными и плотными стеблями. Дети и нянька как завороженные следили за действиями удивительного брахмана.

Брахман-из-Ларца мельком глянул в жерло полупустого колодца, увидел плававший внизу у дальней стенки мяч, прикинул на глаз расстояние… и мантра-скороговорка молнией сорвалась с губ сына Жаворонка.

Правая рука Дроны легко взмыла над головой, и первая травинка, на лету превращаясь в дротик с шилообразным наконечником "бхинди-пала", устремилась в колодец.

Нянька тихо охнула и заскулила по-собачьи, пятясь назад. Но ни сын Жаворонка, ни дети не обратили внимания на испуганную женщину. Вслед за первым дротиком в колодец нырнул второй, за ним третий, четвертый…

- Ух ты! - только и смог выговорить восхищенный Арджуна, кусая губы.

Шестой или седьмой дротик Дрона всадил в древко предыдущего почти в упор, обернулся к детям, еще раз подмигнул - смотрите, герои! - и жестом факира опустил руку в сырую пустоту.

В мгновение ока сноровистые руки Дроны извлекли из колодца необычный составной шест, на конце которого висел деревянный мяч.

В дереве глубоко засел наконечник-шило первого дротика.

- Вот и ваш мяч, герои!

- Здорово! - честно признался старший Юдхишт-хира. - Спасибо, дя… благородный брахман! А как твое достопочтенное имя?

- Меня зовут Дрона.

- Просто Дрона?!

- Просто Дрона.

- А меня - Юдхиштхира, Крепкий-в-Битве, сын царевича Панду!

- А меня - Арджуна! Серебряный Арджуна! Я тоже… тоже сын…

- А я - Страшный! Я самый страшный!..

- Дядя Дрона, а как…

- А ты научишь нас…

- Научит, - словно дальний гром внезапно раскатился над лужайкой. - На то и наставники, чтоб учить… Я прав, о бык среди брахманов?

Дрона обернулся.

На парадном крыльце меж колонн, сам выглядя скорее колонной, нежели человеком из плоти и крови, стоял чубатый исполин.

Гангея Грозный.

Регент Хастинапура смотрел на Дрону так, словно, кроме них двоих, вокруг никого не было. Ни свиты за спиной Грозного, ни взволнованного Крипы, который переминался с ноги на ногу и вертел жезл воинского наставника, как если бы хотел его выкинуть, да стеснялся. Рядом с Крипой стоял молодой Альбинос, разглядывая Брахмана-из-Ларца своими красными глазами, страшненько мерцавшими с молочно-белой маски.

Правой рукой Альбинос дружески обнимал за плечи царевича-брата, грузного Слепца, чьи равнодушные бельма резко контрастировали с кровавым взглядом Альбиноса, формального отца пятерых игроков в мяч.

Поодаль, рядом с братьями и в то же время сам по себе, облокотился о перила третий внук Грозного, сын рабыни Видура. Живое воплощение Дхармы-Закона, он был коренаст, широк в кости, темнокож, и черты его простоватого лица могли обмануть кого угодно, кроме Дроны.

Именно такие простаки, наспех рубленные топором из цельного ствола, зачастую бывают самыми упрямыми старостами в деревнях, самыми дотошными экзаменаторами в обителях и самыми тароватыми купчинами на рынках Второго Мира.

Оставив свиту и родичей любоваться гостем с возвышения, Грозный тяжко спустился по ступеням и подошел к Брахману-из-Ларца.

Навис утесом, береговой кручей, закрыл собой солнце…

Рубин сверкнул в мочке уха регента, почему-то напомнив Дроне взгляд Альбиноса, и густая борода Грозного встопорщилась заснеженным ельником под ветром.

Всего два слова, две звонкие стрелы, брошенные на ветер, а шест, составленный из дротиков, уже стал прежним пучком травы.

И Дрона почувствовал: перед ним стоит Дед.

Патриарх.

Пренебрегший титулом "Чакравартин".

От Грозного веяло суровым покоем, уверенностью в завтрашнем дне, властью истинного кшатрия, не требующей ежеминутного подтверждения. То, к чему всю жизнь стремился Друпада-Панчалиец, сейчас стояло перед сыном Жаворонка в облике семидесятипятилетнего регента, и седой чуб свешивался к плечу белым стягом, знаменем цвета жизни и процветания.

Сказать такому "Увидь во мне друга!" - святотатство, но стать другом на самом деле - величие сердца.

А Гангея смотрел на маленького брахмана сверху вниз, видя перед собой звонкую силу булатного клинка, святую мудрость дваждырожденного и прочность ремня из дубленой кожи. То, что Дрона был младше Грозного на сорок лет, ниже почти на локоть и вдвое уже в плечах, его брахманство против кшатрийского звания регента - все это не имело никакого значения.

Совершенно никакого. Сойдись сейчас сила с силой, взбесись буйвол-регент, упрись маленький брахман остервенелой пантерой, отразись паук в бронзовом зеркале, ударь умение в мастерство - от всего Хастинапура осталось бы только Начало Безначалья. Выжженная равнина с горелыми трупами. Погребальный костер человеческому безрассудству - и потомки вертели бы в руках оплавленный кирпич городских валов, путая правду с небывальщиной. Перед Грозным стоял Наставник от рождения. Наставник Дрона по прозвищу Брахман-из-Ларца. И память отвернулась, вспомнив совсем другого человека, совсем… негоже регентской памяти смахивать слезу на глазах у подданных и царевичей.

- Ну как там он? - тихо спросил Грозный. Сын Жаворонка сразу понял, о ком спрашивает регент. Он только не знал, что ответить, и потому лишь двусмысленно пожал плечами. Дескать, что тут рассказывать… все в порядке.

- Ну и ладно, - пробормотал Грозный, знакомым жестом дергая себя за кончик чуба. - Ну и ладно…

Совершенно детская обида звенела в низком рыке Гангеи, старого воина, прославленного правителя, - обида мальчишки, которого бросили на произвол судьбы да еще и поддали ногой на прощание.

Ну и ладно.

- Сейчас приведут твою невесту. Я уже распорядился. А вечером… вечером я приму тебя в зале совета.

Грозный выпрямился и обернулся к колоннаде, где стояли не дыша сопровождавшие его люди.

- Слава Наставнику Дроне, быку среди брахманов! - оглушительно громыхнул его клич, и все подхватили, без особого успеха стараясь перекричать Деда:

- Слава-а-а-а!..

Улыбнувшись, регент собрался было идти, но раздумал.

- А у меня сегодня день рождения, - вдруг бросил он через плечо, словно ждал от Дроны каких-то комментариев на этот счет.

- Хвала богам за удачный день, - спокойно ответил сын Жаворонка. - Вдвойне хвала, потому что в этот день родился еще один человек, недостойный упоминания рядом со славным владыкой!

- Кто?

- Я.

- Ты? Действительно?!

- Если быть точным, я родился ночью. Между днем сегодняшним и днем завтрашним. На перевале от брахмана к кшатрию.

- Трижды хвала грядущей славе Хастинапура, которая родилась между "сегодня" и "завтра"! - усмехнулся регент, думая о чем-то своем.

И, не оборачиваясь, пошел прочь.

Словно сверкающий водоворот подхватил и повлек отрешенного Дрону. Шорох одежд, звон браслетов, сверкание нагрудных ожерелий, почтительные прикосновения, дружеские похлопывания по плечу, кто-то припал к его ногам, лбом ткнувшись в пыльную сандалию, кто-то накинул на шею гирлянду из трубчатых соцветий паталы, благоухание цветов, аромат драгоценных притираний, пряный запах травы, смятой множеством ног… жизнь обступила Брахмана-из-Ларца, радуясь его приходу.

Он стоял, маленький и седой, одетый в мочальную дерюгу брахман среди бурлящей вокруг него царской роскоши, и не роскошь была здесь главной.

- …лучший из дваждырожден…

- Первейший из знатоков Закона!.. Неодолимый, неодо…

- …по превосходству своей варны, по благородству происхождения, по учености, возрасту и уму своему…

- …знанию дел мирских! По силе подвижничества и чувству благодарности, по опытности в политике и обузданию своих чувств!..

- Добродетелей! В отношении всяческих добродетелей! Всяческих…

- Боги! Боги ослепили Панчалийца, лишив разума!

- Как Индра среди Благих, как Лучшенький среди брахманов, Варуна среди божественных братьев-Адитьев, как месяц среди звезд!.. среди звезд… среди…

- О безупречный!.. тигр среди лю…

Крики-брызги, искрящийся поток славословий, златотканая парча почета, не касаясь Дроны, не затрагивая его души, погруженной в самую себя, они вертелись вокруг в искренней пляске, словно замужние женщины, когда их приглашают танцевать перед старшим родичем или другом дома, дабы передать ему долю счастья. Вот оно.

Дом. То место, куда стоило идти, дом, в котором стоит жить. Дом, обитателей которого надо сделать счастливыми, дом, за который-стоит рвать глотку негодяю, пришедшему с острыми стрелами или пламенным факелом, дом…Дом, где Закон соблюден, Польза несомненна, а Любовь жива.

Впервые за тридцать пять прожитых лет Дрона почувствовал себя дома, и не слова Грозного или уважение знати были тому причиной.

Причин не было вообще.

Это самое главное. Дом не требует объяснений, почему он - дом.

В возникшей сумятице и галдеже Брахман-из-Ларца, погруженный в раздумья, не обратил внимания, что кудрявый Арджуна вдруг вскинул голову, словно услышав чей-то недоступный другим призыв.

Мальчишка живо огляделся по сторонам и поначалу нерешительно, а потом уже более уверенно направился к жертвенной стеле, накрытой двускатной крышей, что воздвиглась подле ближнего павильона. Стелу украшал превосходный барельеф: четырехрукий Вишну восседает на голове кобры в свободной позе "сукх-асана", правая нога свисает вниз, а левая согнута в колене, и на ней сидит Лакшми, богиня Счастья, с водяной лилией в руках, обнимая супруга за плечи.

Сам же Опекун Мира в верхней паре рук держал обычные диск и раковину, нижней правой выражал "Наделение Дарами", нижней же левой он попросту обнимал любимую жену за талию.

Мальчик подошел к стеле вплотную, внимательно глядя на изображение бога, и бдительной няньке вдруг показалось: глаза каменного Опекуна ожили, став влажными, мягко засветились изнутри неземным голубоватым светом, а правая нога расслабилась и провисла еще ниже, выйдя за пределы стелы.

Женщина не поверила своему собственному зрению - и, в общем, правильно сделала!

Арджуна прижался к рельефу щекой, слабо откачнулся назад, как если бы обжегся, Серебряный ребенок сдвинул густые брови, вслушиваясь в то, что говорил ему неслышный для прочих голос… Наконец он радостно кивнул, торопясь поднес ладони ко лбу и, отвесив поклон, вприпрыжку побежал обратно.

- Дядя Дрона! Дядя Дрона!

Скользким угрем прошмыгнув на четвереньках между ногами собравшихся, Арджуна вцепился в подол одеяния Брахмана-из-Лдрца. Дергая мочальную ткань, он изо всех сил старался перекричать взрослых и собственных братьев, которые приняли самое живое участие в столпотворении, мальчишка из кожи вон лез, и сын Жаворонка наконец обратил на него внимание.

- Дядя Дрона! А ты… ты будешь меня учить?!

- Конечно, буду, маленький герой! Слышал, что сказал твой прадедушка Грозный? - Слышал! Я слышал! Только ты это… я буду самым лучшим, только ты… ты люби меня больше всех, вот!

- Люби меня больше всех… - беззвучно повторили сухие губы Дроны.

Бронзовое зеркало отразило тайный призыв. Произнесенный единственно верным образом. Нянька еще раз проморгалась: ей почудилось, что живой Опекун Мира с рельефа тихо смеется, глядя на окаменевшего Брахмана-из-Ларца.

А Дрона чувствовал, как его глаза светлеют, светлеют навсегда, и в них отражается хлопковолосый мальчишка, крохотный герой, святой символ дома, счастья, покоя…

Мальчик с лицом юного Громовержца.

Серебряный Арджуна.

Тот, ради которого Дрона пойдет на все.

- Да, малыш. - Сын Жаворонка подхватил ребенка на руки, и Арджуна зашелся блаженным визгом. - Я буду… я буду любить тебя больше всех! Клянусь раковиной Опекуна, буду! И ты станешь самым лучшим! Станешь! Клянусь!

- Я самый лучший! - Лицо четырехлетнего царевича запрокинулось к небу, и казалось, Лучистый Сурья на миг замедлил бег своей колесницы, вслушиваясь в звонкий крик:

- Я самый лучший! Самый!..

Облачко набежало на лик светила, клочьями вуали оседая на диадеме Сурьи, и тень легла на Брахмана-из-Ларца с малышом на руках.

Холодная тень.

А Вишну с каменной стелы все смеялся, по-хозяйски обнимая бессловесное Счастье…

- Вон твой жених, - сказал Крипа сестре, которую только что выпустили с женской половины дворца, где содержали под домашним арестом.

Он отер мокрый лоб и добавил:

- Хвала богам, все обошлось наилучшим образом…

Крипи шагнула вперед, став рядом с братом, и всмотрелась пристальнее.

Она была немолода и некрасива. Назвать ее уродливой или старой язык не поворачивался, но они были близнецы, Крипа и Крипи, и этим все сказано. Низкорослая, узкобедрая, широкоплечая, с сухими руками, перевитыми узлами мышц, с плоской грудью и резкими чертами лица - тридцатипятилетняя Крипи и впрямь походила на мужчину.

Даже двигалась по-мужски: враскачку, размахивая при ходьбе руками, кожа на которых загрубела от ударов тетивы.

Весь дворцовый антахпур был счастлив, когда от них забрали это бешеное создание.

Особенно радовались охранники: все время они до одури боялись, что Крипи озвереет от скуки и кинется на прорыв, а у охранников семьи, у охранников дети, и оставлять их сиротами…

- Вон твой жених, - повторил Крипа, и сестра приложила ко лбу ладонь, всматриваясь из-под мозолистого козырька.

- Этот старик? - спросила она.

- Какой старик?

- В мочале. Ну, тот, сероглазый…

- С каких это пор он сероглазый?! - возмутился Крипа. - Ослепла?! Черные у него глаза, черные как смоль! И вовсе он не старик! Наш с тобой ровесник… даже месяца на четыре моложе.

Сестра не ответила.

Как раз сейчас седой брахман с морщинистым лицом повернул голову, и его серые, с каким-то стальным отливом, внимательные глаза остановились на женщине.

И Крипи задохнулась - Дрона смотрел на нее так, словно сотню раз видел ее во сне, лишь сейчас сумев встретить наяву.

Поставив счастливого Арджуну на землю и не обращая совершенно никакого внимания на окруживших его людей, сын Жаворонка пошел к своей невесте - Крипи смотрела, как он идет, и седина или морщины с этого момента были не значительней снежинки под солнцем.

Даже проведи она тысячу лет в воинских упражнениях, которые до сего дня составляли смысл ее жизни, никогда, ни при каких обстоятельствах Крипи не научиться двигаться так, как двигался маленький брахман.

Брахман-из-Ларца.

Свой.

"Как же, интересно, он тогда идет к врагу?" - успела подумать женщина, прежде чем Дрона подошел к ней.

…Опекун Мира в последний раз одобрительно кивнул и окаменел.

До Великой Бойни оставалось ровно полвека. Как же слепы были мы все, включая Вишну!..

ГЛАВА XIII ОТ ИМЕНИ П ПО ПОРУЧЕНИЮ

…А на девятый день добрались мы до панчальской столицы. Как ее там?.. Карам… Кампан… Кампилья, вот! Идем, бхуты-бхараты, подошвами стучим, барабаны бьют - дун-дубх, дун-дубх, дуна-дуна-дуна-дубх! Слоны орут так, словно там, за стенами, слоних целое стадо и все поголовно в течке! А флагов кругом, флагов - любо-дорого смотреть! Вот пусть панчалы и посмотрят, пусть забоятся, затрусят поджилочками - сам Грозный с нами, на златой колеснице, так что нипочем им не выстоять!

Пускай лучше сразу сдаются.

Хотя нет, подумал еще, сразу не надо! А то обрыдло уже, бхуты-бхараты, тупыми копьями друг дружку тыкать да чучела соломенные стрелами дырявить. На восточных сухмов и пундров-то когда еще ходили?!

А на "Десять Крепостей" с Митхилой - и того раньше! Пора повоевать всласть, душу воинскую потешить! Кшатрии мы или не кшатрии?! Ну, не совсем, конечно, кшатрии, мой батя вообще плотничал, но тем не более…

Короче, подступили мы к городу. К Кампу… Кампилье ихней. Обложили строгим матом, со всех сторон, мышь не просклизнет. Речушка там еще мелкая такая была, Господня Колесница называется. Тьфу, ну и имечко! Всей речушки - жабе по колено! Эти панчалы, уж точно, назовут - как в лужу задом! Тоже мне, Господня Колесница!

Переправились - даже не заметили.

Ну, стали под стенами. Стоим. Преем. А дело к вечеру. Лагерь разбили, понятное дело, стражу выставили - мало ли чего эти уроды-панчалы удумают! - костры жгем, мясцо трофейное жарим, песни горланим. "Кедр зеленый, кедр кудрявый, раскудрявый кедр резной, мы с подружкой со смуглянкой да под кедром, под сосной!" Хорошо! Душа вприсядку пляшет! Завтра врага бить будем в хвост и в гриву - только об том и разговоров: как мы их побьем, в какой хвост, в какую гриву, и какую добычу в городе заберем.

А за полночь, как спать ложиться начали, - шум, крики! Оказалось, двух лазутчиков панчальских повязали. Жаль, меня там не было! Я б бойчей всех вязал! Десятника из соседней сотни, что пролаз за ляжку взял, на другой же день в звании повысили…

Лазутчиков, ясное дело, сразу к Грозному. Мы думали, он их с утреца на колы рассажает, поглядеть собрались - ан нет, отпустил! К радже Друпаде отправил, передать: сдавайся, мол, панчальский ублюдок, а то хуже будет!

Ну, может, слова у них, у вельмож, покрасивше, но смысл наверняка правильный!

Только шиш с манго! И не подумал Друпада в ножки кланяться - храбрый мужик, однако! Дурак, но храбрый. Так что подождали мы пару часов - и пошли гурьбой на штурм. Стены у них послабже наших, слоноградских, будут, но тоже ничего. Мой десяток лестницу волокет, рядом дружки фашины тащут - ров заваливать. А враг нас со стен стозубыми бревнами охаживает, смолу льет и этот… как его?.. а-а, вспомнил - Ашмаваршу учиняет.

Ливень Камней на ихнем клятом наречии.

Хвала Сканде-Шестимордцу[111], ливень ливнем, а никого из моего десятка не подранили!

Только лестница нам в тот раз не пригодилась. Едва-едва ров до половины фашинами забросали, слышим - отбой трубят. Ну, отошли мы. Думаем: вот сейчас Грозный по панчалам Астро-Видьей ка-а-ак шарахнет!

Костей не соберут!

Нет, не шарахнул. Это мы уж потом узнали, что никак нельзя было Грозному божьей хренью шара-шить - но про то в другой раз…

Ну, дальше мы еще два с половиной раза на приступ ходили. Жаль, до лестниц дело так и не дошло. Ров местами завалили - и то ладно. Панчалы нам уже поменьше докучали: наши лучники их прижучили, высунься - вмиг стрелу схлопочешь, а против ихних машин Грозный приказал наши осадные выставить. Только и слышно было: в-ву-у-ухх! в-ву-у-ухх!

Ты чего на меня вылупился? Это камни из катапульт туда-сюда, туда-сюда летают, дурашка!

А руками я для примера размахиваю.

Ночь спокойно прошла, без приключений, а с рассвета уж мы всерьез взялись! Слыхал небось, как я отличился? Не слыхал?! Эх, бхуты-бхараты, жаль, мало кто видел, а то б тоже в звании повысили!

Перебрались мы через ров заваленный - вокруг стрелы, дротики, ядра глиняные просто градом сыплются (попадал я раз в горах под град, знаю)! Бежим вперед: каждый правой рукой в лестницу вцепился, в левой щит наискось - от стрел прикрываемся. Двоих моих слегонца подранило на бегу, но до стены мы та-ки добрались. Поднимаем лестницу, а она, бхуты-бхараты, до верху не достает! Посоха два-три, даже с верхней перекладины враскорячку не сиганешь! Стоим под стеной как дураки, моргаем и обозников наших, что лестницы вязали, кроем лихим солдатским загибом.

А панчалы на нас уже внимания не обращают. Видят, что коротка лестничка, и ну других, у кого лестницы нормальные, дротиками потчевать! Вот тут меня и осенило! На войне что главное? Как учил великий Суваршана-воевода? Нет, быстрые ноги - это само собой, а главное - смекалка! Вот. Ну, я и смекнул: пока панчалы о нас забыли, можно до самого верху лестницы влезть, а там… А там у меня еще веревка с крюком припасена была! Сгодилась, матушка!

Ну, я своим, значит, командую: прикрывайте! А сам на лестницу и вперед. В смысле - вверх. Добрался до победного конца, то бишь до последней перекладины, голову задрал - чисто все, всем на меня плевать. Глянул вниз - бхуты-бхараты, мама моя родная! Высоко ведь! Свалишься - костей не соберешь. Ну да ладно, наше дело пешее, достаю веревку, раскручиваю, кидаю…

Со второго раза добросил. Зацепился крюк, подергал - прочно сидит. Помянул я тогда Сканду, что храбрецам вроде меня завсегда помогает, а заодно отца его, Шиву-Милостивца, ну и Вишну-Опекуна (на всякий случай, пущай опекает!) - и полез. Скосился через плечо: мои луки наготове держат, ежели какой панчал наверху объявится - мигом снимут. Тут у меня на душе разом полегчало, уж и сам не помню, как на стене очутился.

Гляжу, а вокруг врагов видимо-невидимо! Ну, ближний-то панчал ко мне спиной стоял! Пока он оборачивался да примеривался, я ему уже головушку мечом и снес… Даром что шея бычья! Меч у меня добрый, я за него шестимесячное жалованье по пьянке выложил, все ждал, когда портить-щербить станем - дождался! Шачи-Заступница, тут они всем скопом на меня набросились! Оказалось, один я на стене, бхуты-бхараты, никого больше наших нету! Как отбился, сам не помню. Понавешано на мне было всякого: и дротиков вязка, и чакры, и стрелки метательные, и ножики, ну, меч с булавой - это понятно… Дружбаны реготали: не воин, священная пальма! Глупые, они завсегда рот невпопад разевают…

И ощутил я себя на миг Шивой-о-Дюжине-Рук, да простит Синешеий мою дерзость! Все это добро из меня кэ-эк посыпалось дождиком, и вижу - попадаю ведь! Вот диво дивное! Видать, один в поле не воин, а на стене еще какой воин! Первый упал, второй, третий скочерыжился и бочком, бочком в сторонку… А потом в голень мне - бац! И еще в бочину приложило. Чую - плохо дело. Подранили, гады! Я в ближних швырнул, что в руках держал (жаль, и вправду не дюжина их у меня!), огляделся впопыхах и вниз.

Ползу по веревке, бок уже кровит вовсю, нога занемела. Глядь, а надо мной здоровенная такая харя появляется, вся в бороде-колтуне! И огромадной каменюкой, падла, замахивается! Я помолился, кому - не помню, гляжу: стрела рядом вз-зык! - и бородатому точняком в глаз! Харе крышка! Это мои ребята меня прикрыли! Молодцы, бхуты-бхараты!

В общем, скатился я вниз хромым кубарем, парни стрелами сыплют, орут, чтоб быстрей шевелился!.. Тут отбой и заиграли.

Медные карнаи - они когда трубят" даже в пекле слышно.

Мы, понятное дело, ходу, а панчалы нам в спину садят почем зря! Бежим, щитами прикрываемся, только все равно обратно нас шестеро добралось.

Потом еще один приполз.

Тяжкораненый.

Мы ж думали - убит, а то б подобрали! Ладно, чего небо гневить! Приполз и лежи теперь, радуйся…

Ну, думаю, мы о Грозным им этого так просто не спустим!

И не спустили!..

Да омоют дожди, ниспосланные Владыкой Тридцати Трех, наши поля, да будет обильным наш урожай!

Да обрушатся громовые перуны Индры-Стогнев-ного на головы наших врагов и да испепелят все их воинство!

Не оставь нас своей милостью, о великий супруг Шачи-Помощницы!

С тревогой в сердце приступаю я, младший жрец-взыватель из храма Индры, к этим записям. Ибо подступили под самые стены нашего славного города Кампильи несметные орды хастинапурских воинов, грозя нам гибелью и разорением.

Вчера пополудни, словно сверкающий железной чешуей змей Шеша, поползла со стороны Господней Колесницы колонна неприятельских войск, оглашая равнину пред Кампильей грохотом, лязгом и ревом боевых слонов, не замедливших появиться вслед за пехотой, всадниками и колесницами. Воистину - Город Слона! Я бы даже сказал - Город Тысяч Слонов! Я сам наблюдал с надвратной башни сие грозное зрелище, и по-мере того, как все новые и новые ряды вражеских солдат объявлялись перед моим взором, сердце мое наполнялось смятением и скорбью.

Конечно, не за себя и не за своих собратьев по варне переживал я! Всем известно, что Грозный и его люди свято чтут Закон, и даже самый несведущий из них не поднимет руку на брахмана или членов его семейства, не покусится на имущество храмов и святых обителей.

Это - Закон-Дхарма.

Но есть и другой Закон. Закон Войны. И по этому Закону немало знатных кшатриев, доблестных воинов-наемников, да и ополченцев-простолюдинов простятся с очередной жизнью в самое ближайшее время! О, я уже видел тучи дыма, поднимающиеся над погребальными кострами и затмевающие светлый лик Сурьи, слышал стенания сирот и вдов и проклятия оставшихся в живых мужчин!

Конечно, воины, павшие в бою, геройски защищая родной город, обретут райское блаженство в мирах Владыки Благих либо заслужат лучшее перерождение здесь, в бренном Втором Мире - и все же… Мне было искренне жаль тех, кому предстоит погибнуть в этой битве, и я заранее оплакивал их, ничем не в силах помешать предстоящему кровопролитию.

Наверное, я плохой брахман. Наверное, я должен быть бесстрастен и спокойно исполнять свой долг, когда вокруг будут гибнуть люди… Наверное.

А если защитники Кампильи не выстоят и город окажется во власти неприятеля?

Я не хотел думать об этом.

Под вечер город облетела весть: Грозный прислал к радже Друпаде парламентеров! И они объявили, что Грозный явился под стены Кампильи от имени и по поручению многочисленных детей Альбиноса и Слепца, слоноградских правителей. Явился, якобы желая укрепить дружбу между Хастинапуром и Кампильей, а залогом этой дружбы да послужит присяга на верность, которую Панчалиец принесет ему, Гангее Грозному, как представителю Лунной династии.

Тогда все войско немедленно отправится обратно в Хастинапур, не чиня панчалам и их землям никакого урона и разорения.

А на законный вопрос одного из советников царя Друпады: "Почему же вы целым войском дружить пришли?" - старший посол нагло ответствовал: "А это на тот случай, если вы дружить не захотите!"

Так что я вполне понимаю Панчалийца, который чуть ли не взашей выгнал дерзких посланцев, а Грозному велел передать: "Войди в мой город - тогда и станем говорить о дружбе! Но сначала войди!"

Может быть, я и не самый лучший в мире брахман, но, несмотря на то что мне противна сама мысль об убийстве сотен и тысяч людей (а пусть даже и одного человека!), я не мог не признать: раджа ответил Грозному достойно и правильно. Царь не должен терять лицо! Даже если за это множеству его подданных придется вскоре заплатить жизнью. Или может? Или шкура не стоит выделки?! Кстати, утверждают, что при Грозном состоит некий воинский наставник по имени Дрона и по прозвищу Брахман-из-Ларца, сын небесного мудреца.Жаворонка. Пару лет назад этот нахал, позорящий жреческую варну, побывал в Кампилье и имел наглость предложить радже Друпаде свою дружбу. Да что там дружбу - чуть ли не покровительство! А потом, когда раджа справедливо поставил грубияна на место, он ушел, не испросив разрешения, чем оскорбил и царя, и весь наш город!

Уж не Дрона ли подсказал Грозному идею "дружить" с нами, панчалами, всем войском?..До наступления темноты хастинапурцы устраивались под стенами, но пока никаких враждебных действий не предпринимали. Наши воины их тоже не трогали-и это было правильно. Негоже начинать войну первыми. Впрочем, я мало смыслю в воинской науке.

Наутро же нам, кампильским жрецам-взывателям, передали приглашение срочно явиться во дворец раджи. В залу собраний. Настоятельное приглашение исходило от самого Панчалийца, а также от его родо-його жреца-наставника, так что ни у кого из нас и мысли не возникло этим приглашением пренебречь.

Я всегда знал, что в Кампилье проживает изрядное количество брахманов. Но что нас, жрецов-взывате-лей, столько - даже не подозревал! Огромная зала собраний пестрела шафрановыми одеяниями брахманов, убеленных сединами и совсем еще молодых. Кроме шелеста одежд да тихой поступи входящих в залу, не было слышно ни звука - все соблюдали почтительное молчание, терпеливо ожидая появления раджи и его наставника.

Друпада и Идущий Впереди вошли не через центральную дверь, а возникли неожиданно, из какой-то малой потайной дверки, которую я, едва она закрылась за вошедшими, уже не смог различить на фоне стены. Раджа чинно воссел на трон, жрец-наставник занял положенное ему место справа и на две ступени ниже правителя, после чего все собравшиеся в зале одновременно склонились перед царем.

- Рад видеть вас всех здесь в столь отрадном количестве, о достойные брахманы. - Раджа, как всегда, был краток. - Сейчас вам сообщат все что нужно. Поскольку дело касается именно вас, обильных заслугами жрецов-взывателей, а также великих богов, к которым, возможно, вам придется обратиться в ближайшее время, мой Идущий Впереди изложит суть дела лучше, чем я. Рассказывай, Наставник.

- Слушаюсь, о тигр среди кшатриев. - Идущий Впереди, коренастый богатырь, похожий больше на воеводу, чем на родового жреца, сделал шаг вперед.

Он был еще не стар, и кустистые брови без малейшего признака седины грозно сходились на переносице, подобно вороным жеребцам перед брачной схваткой, это придавало лицу Идущего Впереди вечно сердитое выражение.

- Достойные собратья! Для благословенной Кампильи, да и для всей державы панчалов наступила година испытаний. Вражье войско стоит под нашими стенами, и через несколько часов они пойдут на приступ. Мы, в свою очередь, ожидаем подкреплений, но великий раджа и его мудрые советники не рекомендуют возлагать на них слишком большие надежды. Слава Грозного гремит тысячей гонгов, и наместники обеих вспомогательных столиц могут решить не торопиться. Основная надежда - на неприступность стен Кампильи и на вашу праведность, мои достойные собратья!

Впервые с начала аудиенции среди собравшихся прошел легкий шепоток удивления. При чем тут мы, смиренные брахманы, когда дело идет о войне и кровопролитии?

Отшельник в силах неложно проклясть воина, посягнувшего на имущество или жизнь самого аскета, но не было случая, чтоб сбывалось проклятие жрецов в адрес осаждающего город неприятеля!

Закон Войны соблюден - за что проклинать?! Можно лишь страдать втихомолку…

- Да-да, вы не ослышались, дваждырожденные. - Идущий Впереди прекрасно понял наше замешательство. - Дело в том, что стены Кампильи трудно пробить осадными машинами Грозного, а наши ворота способны устоять против напора тарана. В городе достаточно воды и продовольствия, гарнизон Кампильи силен, хотя и уступает в численности нашим противникам. В общем, воеводы и сам раджа считают, что врагам не взять города. Если только… Идущий Впереди выдержал паузу, хмурясь все сильнее.

- …если только Грозный и его подстрекатель Дрона, опозоривший честь нашей варны страстью к убийству себе подобных, не применят небесное оружие! Против Астро-Видьи оборона города бессильна. Убедившись в тщетности своих попыток взять Кампилью штурмом, Грозный и Дрона наверняка прибегнут к искусству Астро-Видьи, и вот тут-то, - наставник воздел к расписному потолку указующий перст, призывая всех к предельному вниманию, - вот тут-то и настанет ваш черед послужить Кампилье, мои достойные собратья! Не только помочь отстоять родной город, но и покончить с зарвавшимся Хастинапуром раз и навсегда!

Наставник снова замолчал, а мы все ожидали, затаив дыхание.

- Мне было знамение, - торжественно произнес наконец Идущий Впереди. - Если Грозный и Дрона, преступив небесные и людские законы, прибегнут к оружию богов, боги будут на стороне панчалов! Они услышат наши - ваши - призывы и обратят всю мощь Астро-Видьи против тех, кто дерзнет применить страшное знание против смертных. Едва "Южные Агнцы", или "Посох Брахмы", или же "Заклятие Тварей" вкупе с им подобными будут пущены в ход, каждому из вас следует воззвать к тому божеству, к которому вы обычно возносите молитвы. И вы будете услышаны! Гнев богов обрушится на головы преступивших Закон!

Голос Наставника еще долго звенел в зале, хотя сам Наставник давно умолк.

- А теперь идите, - устало проговорил Идущий Впереди совсем другим тоном. Тоном человека, который сделал все что мог и больше сделать не в состоянии. - Идите и приготовьте все необходимое для обрядов и жертвоприношений. Будьте начеку - ваш призыв может понадобиться Кампилье в любую минуту.

И вот теперь мы с верховным жрецом-Садасьеи, наблюдающим за правильностью любого моления, по очереди дежурим в храме Индры. Так же, как и десятки других жрецов в многочисленных храмах Кампи-льи. Пять жертвенных огней не угасают круглые сутки, ждут своего часа приготовленные к возлиянию сосуды с топленым маслом и кувшинчики со священными благовониями, свежие гирлянды ежечасно возлагаются к стопам Громовержца…

А враги терзают Кампилью, обрушивая на защитников ливни убийственных стрел и камней из осадных машин, отнюдь не спеша прибегать к искусству Астро-Видьи, запретному в войне смертных.

Грозный чтит Закон.

Но, привыкнув к неизменным победам и обломав на этот раз зубы о стены Кампильи, он может не выдержать.

Тогда…

Я знаю, что делать тогда. Со стен доносятся шум битвы, крики сражающихся, там сотнями гибнут мои соотечественники, и сердце мое разрывается от жалости к ним. Но я не могу даже одним глазком взглянуть, что творится на стенах и у ворот. Мое поле боя здесь. Томительные часы ожидания тянутся монотонной вереницей, я коротаю время, прислушиваясь к шуму сражения, чтобы не пропустить условленный сигнал, и пишу эти заметки. Может быть, через много лет они покажутся кому-то интересными и даже поучительными.

Нет, неправда! Я просто коротаю время, жрец Садасья спит на втором ярусе, у меня нет собеседника, и поэтому я разговариваю сам с собой, со статуями в храме - и с послушным пальмовым листом.

И еще. Неправда, что я боюсь не услышать сигнала. Когда небо обрушится на Кампилью, этого трудно будет не услышать! Главное - успеть! Успеть вовремя… Ты слышишь меня, Индра-Громовержец, Владыка Тридцати Трех?

Я очень прошу тебя: вслушивайся, пожалуйста, вслушивайся - ведь мы же здесь умираем, чего тебе, наверное, не понять…

…Ну, потом на полнедели, не меньше, как отрезало! Скукотища! Наши на приступ лазят, будто лекарские снадобья глотают, - трижды в день, после жрачки! Панчалы себе отбрыкиваются, и неплохо отбрыкиваются, замечу! - а я, бхуты-бхараты, валяюсь кучей дерьма в походном лазарете. И крою от всей души коновалов, которые латают дырки, которые успели наковырять во мне вражины, с которыми я рубился на стене.

Дырок, кстати, оказалось штук пять, сам не помню, когда заработал!

Только под конец мне это дело остобхутело до зеленых пишачей, и я сбежал. Правильно жрецы хотели всю лекарскую братию скопом в чандалы определить - надо было определять и не морочить честным людям головы! И ведь, главное, словно задницей чуял, когда из лазарета сматывался: в тот день самый мед и стался!

Возвращаюсь я, значит, к своему десятку, а там уже пополнение, и полудесятник мой, Гопал-вришниец из племени Мужественного Барана, новобранцев буквой "хум" строит! Хорошо строит, подлец, мне даже самому понравилось. Ну, пнул я Гопала в толстый зад, он мне командование сдал, диспозицию изложил, тут как раз очередной штурм трубят.

Аж уши фикусом сворачиваются.

Выпало нам на этот раз к воротам идти, в таранной команде. Ну, катим мы вместе с соседними двумя десятками таран - и вроде как даже радуемся. Потому что таран обозники наши не в пример лучше лестниц сколотили: на цепях, с колесами, спереди щитом с бойницей прикрыт, сверху - крыша из бревен, считай, малая крепостца на колесах получилась. Катите, братцы, и плюйте с присвистом на все панчальские стрелы-дротики: щит спереди, щит сверху - иначе как из катапульты и не прошибешь!

А из катапульты панчалы промазали… Только до ворот мы так, бхуты-бхараты, и не добрались! Едва свою дуру востроносенькую как следует разогнали - колеса грохочут, мы бежим вприпрыжку, тут ворота вдруг сами открываются, и оттедова панчалы прут! Впереди - слонищи, за ними - колесницы, всадники!..

Вот прямиком в головного слона мы своим тараном и въехали. Хороший таран был. Слону в бочину, ниже уха, локтя на два вошел. Слоняра даже не пикнул, бедолага, - так и остался стоять-висеть на нашей тростиночке!

Ну и мы, ясное дело, застряли.

Стражей Стоп вырезали наскоро, чтоб не мельтешили, погонщика с копейщиком и щитоносцем булавами обласкали - больше резать некого.Все куда-то бегут, а нам бежать ни в какую не получается.

Стопчут.

Смотрю: по сторонам уже просто потоп - всадники орут, колесницы метутся… Друпада-орел вылазку учинил! Правого десятника сразу стрелой в горло достало, левый растерялся, молокосос, ну тут я и командую: "В укрытие!" У нас ведь таран, щиты - авось, думаю, продержимся… до райских колокольчиков. Короче, попрятались за обшивку, стрелы вокруг иволгами свищут, ну, и мы в долгу, бхуты-бхараты, не остаемся! Наш таран ведь аккурат на пути у панчальской колонны оказался. Смять трудно, задерживаться некогда - объезжайте, красавцы! Они объезжают, а мы в них чем попало садим вдогон! Их, конечно, много больше, да только мы-то в укрытии, в каком-никаком, и шли они на центральный лагерь, а наш таран со слоном им вроде кости в горле случился!

В общем, свадьба коромыслом, а армада ихняя все не кончается! Словно река с двух сторон грохочет, а мы островком на стремнине выперлись. Того и гляди захлестнет. У меня уже стрелы кончились, дротиков всего три штуки осталось, это если с поломанным считать… и тут - схлынуло! Пустил я им поломанный дротик вдогонку, промазал, плюнул с досады, огляделся, вижу: наших-то едва половина уцелела! Панчалов мы, конечно, больше положили, но своих все равно жалко. Хорошо хоть, Гопал уцелел, Баран мой Мужественный - ляжку оцарапало, и все…

Сунулись мои сдуру из-за щитов дротики подобрать - нас со стен как начали поливать! Пришлось обратно прятаться. Ну, думаю, ежели панчалы назад в Кампилью возвращаться надумают - заказывайте, братья-хастинапурцы, тризну по трижды убиенным!

Таран-то лишь спереди да сверху прикрыт, а сзади - сами понимаете…

Дело ясное, что дело темное. Сидим, раны друг дружке перевязываем, стрелы, что поближе упали да в щиты воткнулись, собираем, бетель жуем и пытаемся углядеть: что там, куда панчалы ускакали, творится?

Кто кого, значит.

Я уж, чтоб ребят подбодрить, даже складуху похабную орать стал:

На горе стоит ашрам, Из него торчит лингам, Молоко с топленым маслом Густо льются по ногам!

Ребята на меня скосились, осклабились с тоской… Я аж подавился. Хотел подбодрить, а вышло…

И тут вижу - бхуты-бхараты! - там, где пыли поменьше, носится по полю колесница с царским штандартом панчалов на древке! Не иначе как сам раджа Друпада во главе своих в поле выехал! Жаль, далеко - из лука не добьешь. Да и не мне, простому служивому десятнику, царей коцать - на них свои есть, велико-колесничные, белая кость!

А потом гляжу: бой вроде как стихать начал. Чудо! Совсем стих, прекратился, пыль осела - и выезжает навстречу царской колеснице упряжка наставника Дроны, что у нас в Хастинапуре меньше года назад объявился…

Дрона с Грозным - матерый бык-гаур и нахохленная гридхра - стояли рядом на пологом холме в двух полетах стрелы от стен Кампильи.

Молчали.

Следили за тщательно спланированной мясорубкой.

Оба прекрасно знали, что подкрепления не придут на помощь загнанному в угол Панчалийцу. Наместники-правители соседних городов благоразумно решили выждать, заранее зная результат своей осторожности.

Так было при взятии Бенареса, так было в "Десяти Крепостях" и княжестве Бхопал, так было в Центральных Провинциях, в Магадхе, в землях видехов-Бестелесных, сухмов и пундров, так было в Мальве и Патне…

Так будет здесь, в Панчале.

Оба полководца видели, как внезапно раскрылись южные ворота панчалийской столицы - словно лопнул созревший нарыв! - и сверкающая металлом лава выплеснулась из города наружу.

Огибая застрявший у ворот таран и растекаясь по полю боя.

Надо отдать должное Друпаде - ни Дрона, ни даже Грозный не ожидали от него такого. Отчаянный бросок самоубийцы застал хастинапурских солдат врасплох. Ряды штурмующих смешались, смялись под натиском боевых слонов, а вслед за слонами уже неслись колесницы и всадники, поливая захватчиков дождем стрел, дротиков и метательных булав.

- Резервную притану[111] - в бой! Пусть идет в лоб! Пять дюжин слонов с ангами-вожатыми - на правый фланг! - во всю глотку рявкнул Грозный. Один из ожидавших приказа гонцов дернулся как от пощечины, вихрем взлетел на спину чалого камбоджийского скакуна и умчался прочь.

- Воеводе левой руки развернуть своих людей двойным полумесяцем, подтянуть тяжелых копейщиков с лучниками и отсечь панчалов от ворот, - уже спокойнее отдал Грозный следующий приказ.

Второй гонец унесся на левый фланг.

- Панчалиец все-таки выбрался на равнину, - нарушил наконец свое молчание Дрона, хладнокровно изучая побоище внизу. - Не кажется ли тебе, о Грозный, что пришло время для колесниц? Кони застоялись, да и выковыривать потом раджу из стен, как моллюска из раковины, если мы дадим ему уйти, наигравшись…

- Ты, как всегда, прав, мудрый Наставник, - одними губами усмехнулся Гангея, в упор поглядев на сына Жаворонка. - Полагаю, ты желаешь лично возглавить наших махаратх.[112]

- Желаю, - спокойно ответил брахман, не отводя взгляда. - Я давно не виделся с моим другом Друпадой-Панчалийцем. Если же мне не изменяет зрение, то царское знамя сейчас мелькает на поле боя. Друпада - истинный кшатрий, при встрече он способен одарить скромного отшельника вроде меня множеством щедрых даров. Упустить редкую возможность разбогатеть?.. Так я возьму колесничную чаму[113], Грозный? - Бери. Я бы и сам… - Вздох колыхнул могучую грудь регента. - Впрочем, не важно. Ступай.

С момента поединка, когда Грозный бросил вызов своему наставнику, Раме-с-Топором, регент Хастинапура по сей день ни разу сам не принимал участия в бою.

Ни разу. Он стыдился признаться кому бы то ни было, что ему часто снится один и тот же сон. Будто он стоит на Поле Куру, сплошь усеянном невероятным количеством войск, и говорит, дергая седой чуб:

"Я не вижу воителя, равного себе на земле! Мощью своего оружия я могу в одно мгновение сделать необитаемой эту Вселенную вместе с ее богами, асурами, ракшасами и людьми. Теперь же я буду последовательно убивать по десять тысяч людей ежедневно… ежедневно… убивать…"

Обычно в этом месте Гангея просыпался..

В глубине души он понимал: сказанное им-спящим во многом правда. Случись поединок с учителем не в Безначалье, а здесь, на равнине перед Кампильей…

Грозный всем сердцем боялся сорваться, отпустить поводья запретов в пылу боя.

И поэтому приказывал, не участвуя.

Впрочем, лишь безумцу взбрело бы в голову обозвать трусом самого Грозного, чья слава гремела во всех Трех Мирах, полубога, близящегося к восьмидесятилетнему рубежу и тем не менее способного в шутку поднять над головой панцирного бойца, трижды пронеся его на вытянутых руках вокруг ристалища.

Но все же: десять тысяч людей ежедневно…

Последние годы Гангею Грозного мучила бессонница.

Дрона коротко поклонился и легким шагом направился к своей колеснице, запряженной четверкой буланых коней. Вроде бы Наставник шел не спеша, равнодушно глядя перед собой, но тем не менее возница ошалело заморгал: только что Брахман-из-Ларца стоял рядом с регентом - и вот он уже касается колесничного борта.

- Вторая резервная чама - за-а мной! - Крик Дроны хлестнул ударом кожаного бича, и ложбина за холмом мгновенно ожила, придя в движение.

- Вперед! - коротко махнул сын Жаворонка рукой, забираясь в "гнездо".

Битва рванулась навстречу и стала быстро приближаться.

Позади с мерной неотвратимостью грохотали боевые колесницы Хастинапура.

На твоих глазах сшибались, кричали и умирали люди, лошади, боевые слоны. Поле битвы кипело гнойной язвой боли пополам с яростью, оно звало тебя, звало неумолимо и трепетно, сейчас тебе предстояло по-настоящему окунуться в кровь и смерть.

Впервые в жизни.

Впервые?

Это было, было уже много раз - в твоих снах-Искусах! Это случалось и наяву, в Начале Безначалья, но не так. Там ты был всем, и все было тобой, смерть и возрождение были едины, а здесь… Десятки, сотни, тысячи чужих смертей, каждая наособицу, сосредоточенных в одном месте, и воздух остро пахнет кровавым потом, гортанный крик против воли рвется наружу, насильно раздвигая враз пересохшие губы, и узкое острие хищно трепещет в руке, предвкушая скорую поживу.

Насилие запретно для брахмана.

Это исконный долг кшатрия - сражаться с врагами и побеждать либо быть убитым.

Странно, раньше подобная мысль никогда не приходила тебе в голову. Сейчас же ты распался на совершенно разных людей, словно во время обряда, когда Дрона-жрец взывал к великим богам, или как бывало в Начале Безначалья, где все происходило похоже, но совершенно иначе.

Ты превратился в Троицу.

Один Дрона - новый, хмельной, преобразившийся! - жадно втягивал ноздрями острый запах битвы, с нетерпением ожидая, когда же он наконец нырнет в кровавый океан и сможет напоить заждавшееся железо вражьей кровью!

Другой, брахман до мозга костей, со спокойствием и легкой брезгливостью взирал на разворачивающееся перед ним побоище, тщетно пытаясь образумить и повернуть вспять воина-близнеца.

Третий же Дрона удивленно наблюдал за спором двух антагонистов и одновременно пытался разобраться, что происходит с ним самим - с настоящим Дроной, в котором до сих пор спокойно уживалась вся эта троица.

"Я меняюсь, - успел подумать ты, прикрикнув на возницу и мимоходом вгоняя первый дротик в горло панчала, замахнувшегося на тебя метательной булавой. - Проклятье, я опять меняюсь! Я чувствую то, чего не чувствовал раньше. И… о небо, кажется, я начинаю сомневаться в правильности своих поступков!"

А потом для размышлений не осталось времени. И пьяный от схватки воин рванулся вперед, оттеснив двух других Дрон, они поблекли, съежились - они исчезли. Брахман-из-Ларца снова стал целым. Только сейчас тебя правильней было бы назвать: "Кшатрий-из-Ларца"!

Тело действовало само, уклоняясь от булав и дротиков, безошибочно выбирая нужное оружие и посылая в ответ неотвратимую смерть.

Многолетняя наука нашла выход наружу.

Ты уже забыл, зачем рвался сюда. Битва ради битвы захватила тебя, вскружила голову, повлекла за собой, дав опомниться лишь тогда, когда над смятым и изорванным в клочья полем боя в который раз разнесся громоподобный рык Панчалийца:

- Др-р-рона! Где ты, брахман?! Отзовись!

Ты вытер вспотевший лоб и очнулся.

Твое предназначение звало тебя, рождаясь в крови и муках.

"Как любой ребенок…" - успел подумать ты и осекся.

Не любой.

Вокруг медленно стихал бой. Лишь самые яростные из бойцов никак не могли остановиться, но постепенно успокаивались и они: кто - пронзенный вражеским копьем, кто - поразив врага и с удивлением обнаружив, что вокруг уже никто не сражается.

Площадка для поединка образовалась сама собой: и панчалы, и Кауравы расступились, смешавшись друг с другом, раздались в стороны - и вот арена готова.

Не слишком просторная, изрядно заваленная трупами, но вполне пригодная для колесничного поединка. А трупы… что трупы? Плох тот возница, который не сумеет на всем скаку обогнуть неподвижно лежащее на земле тело!

Две колесницы и восемь коней, четыре полных колчана, запасные луки и тетивы, знамена, зонты, гонги и колокольца, оружие и шкуры, не считая четверых людей… Они застыли друг против друга в противоположных концах импровизированного ристалища.

- Ну что, раджа, приступим? - Дрона поразился собственной наглости, когда с его губ вместо ритуального приветствия слетела эта дерзкая фраза, и сразу же услышал ответ:

- Приступим, брахман! Первые посланцы смерти со свистом устремились к Брахману-из-Ларца.

Возница не оплошал, и колесница Дроны легко ушла из-под пробного удара. Сын Жаворонка выжидал. Для начала он хотел выяснить, на что сейчас способен Друпада. Еще дюжина стрел скользнула мимо благодаря ловкости возницы, лишь одна хищно вонзилась в борт колесницы.

Следующую Дрона просто сбил в полете. "Нет, убивать Панчалийца не стоит", - решил сын Жаворонка, и брахман внутри него одобрительно склонил голову, а воин насупился. Вот тогда-то вперед и выступил новый Дрона: тот, который умел печалиться и обижаться, радоваться и ненавидеть - умел многое из того, о чем и не подозревал Дрона-прежний. А еще этот новый Дрона умел мстить. Панчалиец отверг предложенную дружбу, которой сам же искал когда-то! Пришло время платить по счетам, платить не жизнью, но мало ли чем способен рассчитаться царь со жрецом? Лицо Дроны сложилось в странную гримасу, отдаленно напоминавшую усмешку. Брахман-из-Ларца взялся за лук.

Друпада невольно вздрогнул, когда потусторонняя сила вырвала из его рук изготовленный к стрельбе лук, швырнув святыню кшатрия за борт колесницы. Раджа быстро схватил запасной - и ему на голову обрушилось его же собственное знамя с перебитым древком!

В следующий миг до него донесся ровный и, как показалось радже, чуть насмешливый голос Дроны, чья колесница сейчас разворачивалась для новой атаки:

- Не бойся за свою жизнь, о царь, мы, брахманы, снисходительны!

Это была откровенная пощечина, и Друпада не по-верил собственным ушам. Прежний Дрона, даже явившийся к нему с дерзким предложением дружбы, никогда бы себе такого не позволил!

Метательная булава о шести гранях сама легла в руку раджи.

"Это я боюсь за свою жизнь?!"

Такое оскорбление, да еще и произнесенное во всеуслышание, он сможет смыть только кровью возомнившего о себе брахмана! Конечно, Дрона - отличный лучник, но если сойтись поближе…

Раджа коротко рявкнул, возница замахнулся бичом, и колесница Панчалийца устремилась навстречу противнику.

Что-то взвизгнуло совсем рядом, упряжка Друпады вильнула, отклоняясь в сторону, и раджа услышал изумленный возглас своего возничего, в руках которого остался лишь обрывок поводьев.

Серповидные наконечники легко справились с дубленой кожей.

- Разорив быстро твое царство, я так же легко мог бы разрушить и твою столицу! Но начну я с твоей колесницы, дабы ты мог убедиться в правоте моих слов…

В лицо царю брызнули щепки.

Взревев, Друпада швырнул в противника одну за другой три булавы. Рука не подвела раджу, как не подводила до сих пор, но два смертоносных гостинца разлетелись в воздухе, перехваченные стрелами Брахма-на-из-Ларца, третью же Дрона ловко поймал и с пренебрежением отбросил в сторону.

- Помнишь, в детстве мы играли с тобой? - донесся до раджи издевательский голос брахмана, и словно земля поглотила правое колесо, раздробленное дротиками. Колесница осела, заваливаясь на бок, и Друпада едва не выпал через непонятно когда сломанный борт.

- Так что моя любовь к тебе взращена тобою же, о бык среди кшатриев!

Возница соскочил на землю и шарахнулся прочь, преследуемый по пятам стрелами, вонзающимися в горячие следы.

Друпада проклял всю жреческую варну сверху донизу и вновь схватился за лук.

Несколько минут шла напряженная перестрелка, причем Дрона приказал вознице сдерживать коней, дабы уравнять себя с Друпадой, лишенным возможности маневрировать. Стрелы с треском сталкивались в воздухе, наземь сыпался дождь обломков. Потом тетива в руках у раджи сухо щелкнула, перебитая метким выстрелом Дроны, и Друпада вновь остался без лука.

На этот раз окончательно. - Я хотел бы снова заключить дружбу с тобой, о тигр среди мужей! Признай, что не-царь может быть другом царей! Поэтому мною, о Друпада, и было сделано покушение на твою державу! Под градом стрел колесница раджи сперва просела еще больше, затем сломались дышла, разлетелся обруч тривены…

Друпада молча подобрал последнюю булаву и тяжко пошел навстречу Дроне.

Он мечтал о рукопашной.

Он мечтал убить или быть убитым.

Увы, Дрона не внял мечтам Панчалийца. Сын Жаворонка поднял лук, подобно тому, как Индра натягивает тетиву на радугу, изготовясь к стрельбе… Упала наземь перевязь с мечом, рассеченная бритвенно-острым жалом, расселся надвое золоченый царский пояс, лопнул кожаный браслет-готра - и Друпада понял, что скоро останется голым.

- Опозоренный кшатрий идет в ад, павший же в бою достоин миров Владыки Благих, - прошептал раджа, прекрасно зная, что Дрона его не слышит. - Я не могу убить тебя, Дрона, потому что ты брахман, и еще потому… потому что не могу.

Рука Панчалийца скользнула за пазуху, туда, где ждал своего часа маленький нож с костяной рукоят-кой - крохотный кусок металла, несущий избавление от позора.

"Глупо…" - еще успел подумать Друпада.

Вышло и вправду глупо.

В воздухе свистнул волосяной аркан. Тугая петля обвила туловище раджи, притянув к нему руки, лишая возможности покончить с собой.

Дрона, не торопясь, спустился со своей колесницы и направился к плененному Друпаде, по дороге сматывая веревку, но не ослабляя петли-удавки.

"Так, наверное, приближается к мертвым грешникам Петлерукий Яма-Дхарма", - мелькнуло отчего-то в голове Панчалийца.

- Разве ты не знаешь, о достойный раджа, что самоубийство - наитягчайший грех? - участливо осведомился Дрона, подходя. - Ты должен быть благодарен мне: я спас твою душу от адских мук!

Друпада заскрипел зубами. От правоты Дроны его буквально выворачивало наизнанку.

- Попав теперь живым во власть своего противника, желаешь ли ты восстановить прежнюю дружбу? - осведомился Брахман-из-Ларца, пристально глядя на рослого раджу снизу вверх.

"Неужели я пожинаю плоды той встречи?"

Друпада не мог заставить себя поверить в это. Что случилось с рассудительным и бесстрастным, предельно правильным брахмачарином Дроной?

Он ли перед Панчалийцем?!

- О царь, я даю тебе дар! - разливался меж тем сын Жаворонка. - Получай половину своего царства! Ты будешь царем на южном берегу Господней Колесницы, я же - на северном. Считай же меня своим другом, Панчалиец! Итак, ты согласен?

Друпада хотел умереть. Жить было значительно труднее и горше. Но выбора ему не оставили.

Что ж, он будет жить.

Он будет ждать.

- Я согласен, - глухо процедил Друпада сквозь стиснутые зубы.

На глаза царя навернулись слезы - кажется, впервые в жизни.

Ты в растерянности стоял перед сгорбленным Панчалийцем и никак не мог понять: что на тебя нашло? Зачем ты сделал все это?! Зачем?!

"…Пойдя навстречу благородному Наставнику Дроне, вняв его обидам и выступая от имени юных правнуков, направил тогда Грозный свои войска под водительством того же Дроны к столице панчалов Кампилье. Подступив под стены города, передали Грозный и Наставник Дрона царю Друпаде, что предлагают ему свою дружбу, которую Панчалиец должен скрепить клятвой верности, однако гордец Друпада отказал им, и пошли тогда войска на приступ Кампильи.

Дни и ночи штурмовали доблестные воины Хасти-напура высокие стены столицы панчалов, дни и ночи не смыкали глаз жрецы в городе, готовые в любую минуту воззвать к богам о помощи, если преступят Дрона с Грозным Закон и обрушат на стены города небесное оружие. Но крепки были Дрона и Грозный, твердо стояли они на пути Закона, пользуясь в войне лишь оружием, дозволенным смертным. На шестой же день не выдержал Панчалиец и, открыв ворота Кампильи, сам устремился на врагов во главе своего войска.

Сошлись тогда в поединке раджа Друпада и Наставник Дрона. И отразил Брахман-из-Ларца все атаки царя, сам же поразил его колесницу многими железными стрелами с золотым оперением, лишив Друпаду знамени с зонтом, и всего оружия, и самой колесницы, и коней, и возницы, и взял в плен царя панчалов.

После чего благородный Дрона предложил царю Друпаде свою дружбу, и со слезами радости на глазах согласился царь.

С тех пор мир и дружба воцарились меж Кампильей и Хастинапуром, а область плодородной Ахичч-хатры отошла в кормление к Наставнику Дроне, который и правил землями не как царь, но как мудрый и достойный брахман, называя царя Друпаду своим другом, и процветали те земли, как никогда…"

ГЛАВА XIV РОЖДЕНЬЕ НА ПОГИБЕЛЬ

Скажете, маленький?

Скажете, на жабу похож?!

А вы большой, да?!

Правильно скажете: и маленький, и на жабу похож, и вы большой… Вас небось не подарят чащобному ятудхану только за то, что он, ятудхан, сказался вашим блудным дядюшкой! Осчастливил, подлец, явился - не запылился! Жили - не тужили без родственной жилы… Да, вам хорошо, вас не подарят, вы вон какой здоровенный, а меня вот подарили. Свои же и подарили, братья-кумбханды, горные старатели!

Твари толстопузые!

Едрен банан, я ли не старался! С детства голозадого из шкуры наружу выпрыгивал! "Кошачью искру" от снежной яшмы на ощупь отличал! Почему на ощупь? Да потому, что мне дура-маменька при родах пуповину сланцем перерубила! Как это - ну и что?! Вам плевать с поднебесья, летунам, вам хоть зубами перекусывай, хоть на лету встречным ветром, а у нас от сланцевого рубила выворот зеницы ока!

Мне ж теперь весь мир черно-белый!.. Я ж теперь - засланец луподырый!

Смейтесь, смейтесь, наши паскуды тоже животики в клочья рвали - как же, кумбханд, горняк потомственный, оттенков не различает!

В детстве смарагд-гнилушку сунут вместо соски-жевалки, осклабятся радушно: "Хошь сладенького?" Я рад стараться: жую, чмокаю, давлюсь-дивлюсь, что скулы желваками сводит! А им весело: Дваждыродимчик горькую зелень с медовым рубиновым багрянцем путает!

Ату его,глупого!

Куси, урод!

Горцев-нишадов на меня натравливали. Вообще-то мы с людьми на ножах, они нам в лоб, мы им по лбу, а с нишадами - ниче, приятельствуем от века. Наши горы - они сутулые, приземистые, вроде меня, тут ежели вместях жить (одни снаружи, другие внутри!), разминуться трудно! Вот наши весельчаки и сговаривались: подкинут нишадам камешек-другой, шепнут словечко, те блестяшки в папахи спрячут и ну гонять меня по утесам…

Носа не высунь - пращами машут, псицыны дети, и гогочут: дескать, камни от моей плеши потешно ля-гухами отпрыгивают!

Так и жил.

Изрядно, замечу, жил… Вы какого года? А-а, помню… Это когда мудрец Агастья море заглотил? Ну да, точно, как сейчас помню: он выхлебал досуха, Индра с дружиной морским данавам хвосты накрутили, а Агастья обратно водицу выплевывать отказывается! Мол, переварилась, соленая! Ежели помочиться, в лучшем случае на ручей хватит, а на море никак!

Выходит, я постарше вашего буду. Лет эдак на десять. Тот же Агастья, мудрец-бродяга, как раз на мое рожденьице нашу гору окорачивал. Гутарили, обиделась горушка, что солнце не вокруг нее ходит, и стала расти. Полнеба перегородила - ан тут мудрец пешочком идет. "Пригнись, - говорит, - красавица, я на юг прошмыгну, а как обратно вернусь, так и выпрямишься!" Хитер подвижничек, итить его смокву - вернулся,. как же! Гора по сей день ждет, наивная…

И скажите мне, положа руку на селезенку: кто тогда знал за вашу Троицу?!

Ладно, годами сочлись, слушайте дальше. Живу я себе, живу, мытарюсь, от братьев-кумбхандов обиды терплю, слезой горючей запиваю - тут в пещеры к нам ятудхан Яджа вваливается.

Яджа-бабун.

"Хозяин" по-кумбхандски.

Наши углежуи переполошились, славу пйют, ор подняли - самородки в копях попрятались, решили, что конец света! Бабку мою, мать матерную, вперед выставляют: приветствуй сынка! Век не виделись!

Обнюхались они, как меж приличной нелюдью положено, и повели старшины Яджу кварца-слюды отведать. Я к бабке подкатываюсь кубарем, спрашиваю: правда, что этот хлыщ тебе сыном доводится? Бабка плечи к затылку: стара стала, внучек, у меня их сто молодцов от сотни отцов, рази всех упомнишь?

Слышу я, за спиной смеются. Думал, наши пакость какую удумали. Отскочил, обернулся: Яджа-бабун стоит. Зубы скалит. Вроде только что уходил со старшинами, а вроде и не уходил. С виду-то он лядащенький, щенок-сосунок, нос крючком, ножки тощенькие, желтенькие, ровно из слонячьей кости точили. А как глянул в упор, так меня чуть штольный родимец не хватил!

Будто смертынька моя в лицо вызверилась…

- Маменька, - хохочет, - отдайте мне племяша на мясо! В смысле, кости ваши, а мясцо нарастет! Будет мне верный друг, родная кровиночка!

Бабка с перепугу и не уразумела ничего.-Кивает, прыщиха вареная, а мне и невдомек, что ятудхан уже с нашими старшинами обо всем сговорился.

Вот и стал я из общей потехи слугой Яджи-бабуна. На кой, спрашиваете, я ему сдался? Правильно спрашиваете, я и сам поначалу был в сомнениях, а после дошло. Вы вот сможете сырую глину пополам с пометом хорька и крылом нетопырским так разжевать-выплюнуть, чтоб сухой порошок вышел? Ровный, зерно к зерну. Да что ж вы всякую дрянь-то в рот суете? Я так спросил, для понятия… Ваше дело летучее, а мое жевательное, я кумбханд от роду-веку!

Вроде как теперь и не тварь живая, а ходячая ступка-пестик для проклятого ятудхана. Ему много разной пакости, чтоб яджусы ловчей ворожить, требуется, это вам не топленое маслице святить!

Жуй, Дваждыродимчик, веселей челюстями клацай - Яджа-бабун велели!

Скажете, маленький?

Скажете, на жабу похож?!

А вы большой, да?!

Правильно скажете: и маленький, и на жабу похож, и вы большой…

Панчалиец нас в прошлом году сыскал. Мы как раз с хозяином в лесной хижине обретались. Знаете, где свято место пусто не бывает? Где Ганга с Ямуной сливаются, и на острове мудрый Расчленитель Святые Писания по-живому режет?

Ясное дело, знаете.

Поначалу я испугался. Панчалийцу-то мой ятудхан в свое времечко чуть было свинью не подложил на ложе… Ну, не то чтобы свинью, а скорей свою дочку, только разница невелика! Хоть та, хоть другая: жрет от пуза, полдня в грязи хрюкает и под любого борова горазда! Даже мне, помню, разок-другой… и даже третий. Эх, бывали дни веселые!

Смотрю: Яджа-бабун на порожек выдвинулся и из-под ладошки на царя глядит.

Он на всех из-под ладошки глядит, ятудхан, дядя мой родненький, кроме тех, на кого в упор. Жаль, они таким счастьицем уже никому похвастаться не могут. Я так полагаю, в Нараке у Петлерукого Князюшки заждались блудного ятудхана, все очи проглядели: где застрял, почему не идет?

Не отвлекаться, говорите?

Про раджу, говорите?

Правильно говорите: и не отвлекаться, и про раджу…

За Панчалийцем свиты! - шуму на весь лес, кони ржут, воины ржут (это они меня увидели), два слона только не ржут.

Жрут.

В нашем лесу ветки вкусные, сахарные…

- Ты есть Яджа, святой брахман? - спрашивает Панчалиец.

Яджа-бабун подумал и кивает.

Ему что, он Индрой назовется - глазом не моргнет.

Бесстыжий глаз моргать не приучен.

Панчалиец тоже подумал-подумал, в затылке почесал, на ятудхана, что мальчишкой-недорослем смотрелся, взор прищурил… Решился. Рожу скорчил, ровно зуб гнилой докучал, и запел на всю чащу:

- Сверши для меня жертвенный обряд, о владыка душ! Благоволи охладить меня, мучимого чувством вражды к Дроне, сыну Жаворонка! А также сильна во мне ненависть к Грозному, сыну Шантану-Миротворца, и всей державе Кауравов. Я дам тебе восемьдесят тысяч коров, о стойкий в обедах!

Что говорите?

В обетах?! Правильно говорите: и в обетах, и в бедах, и еще во всяком-разном стойкий…

Я слушаю, про себя разумею: в сотый раз раджа небось просьбу повторяет. На память заучил. Надо полагать, жертвенный обряд у него хитрый: ни один брахман, кроме ятудхана, вершить не берется.

Яджа-бабун тоже смекнул.

- Скажи прежде, о царь, - спрашивает, - кто твои стопы к моей обители направил? Не боги ли?

- Нет, - моргает Панчалиец левым глазом и свиту подальше отгоняет, - не боги. При чем тут боги? А направил меня к тебе святой брахман Ступаяджа, сказавшись твоим младшим братом.

Ятудхан оттаял малость, но все равно соглашаться не торопится.

- И что сказал тебе достойный брат мой по имени Ступаяджа?

Панчалиец из-за пазухи пальмовый лист тянет.

Читать стал.

С выражением. - По истечении года моих просьб тот лучший из дваждырожденных сказал мне сладостным голосом в надлежащее время: "Старший брат мой, Яджа-бабун, бродя в лесу, поднял с земли плод, чистота которого была сомнительной. Также он любил доедать пищу, оставшуюся после других. Тот, кто не различает чистоты в одном случае, как будет поступать в других случаях? Ступай же к нему, о царь, он свершит для тебя необходимые обряды!"

Кирку ему в душу! Я-то думал, Яджа-бабун за поносные слова радже в рожу плюнет… Ну ладно, пусть не плюнет. Пусть просто промолчит. Ан нет, стоит ятудхан, ухмылка от уха до уха, лицо оспяное сияет - потрафил раджа! По душе беличьей шкуркой погладил! Да, одному мозоль отдави - он тебе башку отвертит, а иному плещи дерьмом в рыло - скажет, что благая амрита!

Что говорите?

Дальше, говорите?

Правильно говорите: дальше самое интересное…

О чем там после Яджа-бабун с Панчалийцем шептались, этого я вам не скажу. Подслушать не удалось. К вечеру похолодало, вылез хозяин из хижины и дочку зовет. Я, грешным делом, решил: под раджу подкладывать станет. Дудки! Ворожить принялся. До полуночи ворожил, раджа трижды на двор выскакивал - блевать. Нутро у них царское, впечатлительное, им глину с мышьей шерсткой или там послед обезьяний жевать несподручно…

На рассвете Яджина дочка вышла, коня у свитского панчала отобрала и в сторону речки рванула наметом.

Я вслед глянул: ноги у девки голые, голенастые, а кожа чешуйчатым блеском отливает. Померещилось? Так и рыло вроде вперед не по-людски выпирает… и Панчалиец рядом стоит, моргает, за брюхо держится.

Ему что, тоже померещилось?

- Эй, Дваждыродимчик! - орет Яджа-бабун из хижины. - Давай сюда, тварь косорукая! Живо!

Я загрустил и даю сюда.

А как плошку со смолой, что сама себя плавит, увидал, сразу понял, откуда черви ползут. В первый раз, что ли? Вам вот невдомек, а я разъясню: ежели такую плошку на темечко голодному кумбханду поставить и день-ночь подряд яджусы над бедолагой гнусавить, загустеет смола зеркалом.

Катни по глади моченое яблочко - увидишь все, что ни пожелаешь!

Все и вышло по писаному: завтрака мне не дали, обед уплыл, ужин отняли, зато сутки столбом простоял с плошкой на темени. Под ятудхановы вопли. Рассвело опять, птички щебечут, Панчалиец проснулся… тут и Яджа-бабун верещать бросил. Велел мне на корточки сесть, чтоб им в плошку сподручней заглядывать было. Стал катать яблочко. Моченое, с листом олеандровым, с лаврушечкой! У меня на голодный желудок в кишках урчать вздумало.

Я зажмурился, терплю, а перед глазами речной откос-берег, и Яджина дочка в воде бельишко полощет.

Это, значит, чего они там в плошке видят, то и Я без плошки вижу.

Тут на кручу прибрежную старичок выходит. Седатый, из себя хлипкий, скулы выпирают, морду будто собака жевала. И как мотанет вниз по откосу! Я и опомниться не успел, а он уже руки мыть начал. Ну, думаю, старичок-боровичок, сладкий финик с кулачок, таким, как ты, девок портить да парнягам лбы по пьянке расшибать! Смотрю, Яджина дочка глаз на старичка положила. Боком-боком, поближе мостится. А он на девку бровью не ведет, плещется да покряхтывает душевно.

Девка шаг за шагом, а рыло у девки все длинней и длинней, ноги у девки все короче и короче, шкура у девки панцирной клепкой блестит… крокодилица, не девка!

Даром, что ли, Яджа-бабун над ней ворожил?

Ох, прав был Панчалиец - где ж такому брахману сыскаться, чтоб согласился вывертня-зубаря на безвинного старичка натравливать?!

Кинулась крокодилица старичку в ноги, я и зажмурился. Крови боюсь. С детства. Только забыл, что уже и без того зажмуренный сижу. Бестолково вышло: трясусь, хочу не видеть, а все вижу… И как старичок из-под зубастой пакости вьюном выскользнул, и как ручкой худенькой пасть поперек обхватил, и как тельцем щупленьким вдоль чешуйчатой махины вытянулся! Рвется Яджина дочка на волю, пыхтит, хвостищем по песку лупит - глухо! Ровно стальными обручами оковало… Сомненье в меня закралось: не Индра ли в старичковом образе или какой-иной Докапала умыться в речке вздумал? Я гранит в кулаке сожму, он крошкой изойдет, так я ж кумбханд! И ручки у меня короткие пасть обхватить не достанет!

Что говорите?

Глупости порю, говорите?!

Правильно говорите: и глупости, и старичок не Докапала, и не во мне дело…

На круче к тому времени с дюжину мальчишек объявилось. Пятеро сразу прочь умчались, помощь звать, двое покрепче ухватили по каменюке и вниз ломанулись, старичка спасать… остальные орут во всю глотку.

- Держитесь, Наставник! - орут. - Наставник Дрона, держитесь!

Он и держится - нам бы всем так держаться!

Яджина дочка уж и хрипеть начала.

Я вверх глаза зажмуренные поднял: у пары мальцов на круче луки натянутые объявились. Один гибкий, беленький, кудри вроде хлопка, а второй чернявый, горбоносый, и зенки бешеные! Что говорите? Да нет, не луки, у луков зенок не бывает - мальцы такие!

Ну, думаю, конец старичку!

Расстреляют из благих побуждений!

Дурень я вышел: мальцы сперва по стрелочке точняком в Яджину дочурку положили, после по второй, по третьей… Старичок Дрона умненький попался: как свист услыхал, так хватку усилил и замер словно барельеф: Громовержец Вихрю скулы сворачивает! Ни ресничкой не шелохнул, крокодилица - и та лишь слабо вздрагивала, когда в нее стрелы входили!

Встал старичок, отряхнулся, на зверя смотрит.

Дохлая гадость перед ним.

А я на старичка смотрю. В жизни не видывал, чтоб у человека после встречи со смертушкой скучное лицо было! Вроде каждый день его крокодилицы жрать кидаются… Умылся по новой, пацанов с камнями по плечам хлопнул, тем, что с луками, пальцем погрозил - они на круче чуть меж собой не передрались, задиры!

И на кручу вперегонки с малышами ринулся.

"Вот тут меня по башке садануло, плошка наземь, а брык - и темнота.

Хорошо… даже брюхо урчать перестало.

- Вставай!

О моя родина, моя прекрасная родина! О мои братья-кумбханды с вашими невинными забавами, герои, рожденные от противозаконных браков, дикие, необузданные, приемлющие любую пищу кроме дозволенной, плуты и весельчаки!

- Ну вставай же!

О женщины моего народа! Увижу ли я вас вновь, коротконогие красавицы с большими "раковинами", поющие во хмелю ругательные песни, с глазами, удлиненными пламенно-алым мышьяком, подчеркнутыми сурьмой с горы Трикадуд? Соединюсь ли с вами под звуки труб, литавр и барабанов, под рев ослов, верблюдов и мулов на приятных тропинках при всеобщем обозрении?

- Вставай, скотина!

Доведется ли мне со сверстниками, утвердив свою власть на горных тропах, напасть на зазевавшегося путника, по-разбойничьи ободрать его и избить, превосходя числом? А потом наполнить утробу крепкими напитками из зерен и патоки, заседая краденной у горцев-нищадов бараниной и говядиной с чесноком, луком и клубнями растения гандуша, острыми и вонючими?

…Пинок в ребра живо вернул меня к действительности.

Пинал, разумеется, Яджа-бабун, а стоявший рядом Панчалиец задумчиво обматывал тряпицей разбитый в кровь кулак. Ага, ясно: он меня по маковке трескал, царище! Желал в гневе расколощщматить зеркало, да не Учел крепость кумбхандовой башки!

Осколки смоляного зеркала валялись рядом с моим носом, и в одном из них навечно застыло изображение крокодильего хвоста с торчащей стрелой.

Я, кряхтя, вскочил и изобразил готовность выполнить любой приказ.

- Я тебе другую служанку подарю, - кусая губы бросил Панчалиец. - Я тебе тысячу служанок подарю! Десять тысяч! Только сделай что-нибудь! Ну не воевать же мне с ними?!

- Служанку? - Яджа отрешенно глядел в пространство, не мигая. - Служанку подаришь. Тысячу, Или десять. Теперь коровами не отделаешься..

И обернулся ко мне:

- Беги к ручью, принеси воды. Только одна нога.здесь, другая там! Сперва мне показалось, что я рехнулся. В ослепительно-диких глазищах Яджи-бабуна, взгляда которых хватало, чтобы очарованный юноша вмиг скончался престарелым дедуганом, в них стояли слезы.

Вон одна по щеке ползет, муха слюдяная… Я стремглав выскочил из хижины, подхватил бадейку и со всех ног понесся прочь.Чтоб не видеть.

- Скажете, глупо? Скажете, не бывает? Скажете, не тот Яджа человек, да и не человек вовсе? Правильно скажете: и глупо, и не бывает, и не человек… Сейчас, погодите, я только высморкаюсь - и продолжу.

У ручья хлебало жижицу вепрячье семейство. Клыкастый боров вдумчиво хрюкнул, косясь в мою сторону, и я решил не испытывать судьбу. Ноги сами свернули левее, к речке, затопотали, зашлепали босыми пятками по лесному разнотравью…

Съехав задом по речному косогору, я в туче песка оинулся к воде. Этот приток Ганги всегда славился обилием рыбы, но сейчас жирные пескари интересовали меня в последнюю очередь. Бадейка забулькала, наполняясь, я пнул ногой доставучего рака, он, зар-раза, цапнул меня клешней за икру! - и я помчался обратно.

Яджа-бабун ждать не любит.

Как выяснилось, он и не ждал. Уже вовсю дымилась жаровенка в форме черепахи, уже грибы-духомо-ры и жеванные мной снадобья ждали своего часа, а сам ятудхан был бледен как смерть и стращал Панчалийца глухим бормотанием.

Я плеснул водицы в котелок и подвесил над огнем - закипать.

Заговоры на порчу и сглаз только под кипяточек и творить! Что ж я, дурень безмозглый, чтоб не уразуметь: Яджа озлился всерьез. Последний раз он творил похожий заговор, награждая царя с длиннющим имечком, которое я не запомнил, тягой к людожорству. Царь вник, схарчил всех сыновей мудреца Лучшенького, рыгнул и пошел спать, а дело о порче свалили на другого мудреца, Всеобщего Друга.

Дым стоял коромыслом, к разборке подключились все, включая Миродержцев, а мы с хозяином легли на дно в Нижней Яудхее и наслаждались жизнью.

В смысле, хозяин наслаждался, а я - как обычно.

Тем временем Яджа разошелся не на шутку. Корча жуткие рожи, он приплясывал вокруг жаровенки, сыпал во все стороны пригоршни снадобий, бормотание сменялось гортанными выкриками, и мне все чаще слышалось:

- Грозный! Грозный, сын Шантану-Миротворца! Грозный, регент Хастинапура!

Я понял, что пора.

Улучив момент, я подхватил с огня котелок с кипяточком и кинулся к ятудхану. Он принял котелок из моих рук и дико вперился в пузырящуюся поверхность. Панчалиец с ужасом смотрел, как раскаленный металл бессильно шипит в ладонях ятудхана, и радже было изрядно не по себе.

- Будь проклят! - возгласил Яджа-бабун, трижды плюя в котелок.

Кипящая вода в ответ рванулась ему в лицо.

Вся выплеснулась.

Без остатка.

Как он заорал! Клянусь мошонкой Брахмы, меня аж подбросило! Да что там меня, Панчалиец опомнился и вовсе снаружи… Мы с раджой прижались друг к другу, словно любовники после долгой разлуки, нас колотило мелкой дрожью, а из хижины не доносилось ни звука.

Умер, что ли?!

Что говорите?

Ничего не говорите?

Ну и правильно делаете…

Когда Яджа-бабун показался на пороге, я вскрикнул. От ужаса и изумления. Ошпаренная рожа ятудхана напоминала кровоточащий кусок говядины, кожа полопалась, источая вонючую слизь, но правый глаз он каким-то чудом спас. Зато левый напоминал перепелиное яйцо, которое неведомый шутник криво засунул в глазницу.

Предварительно выдрав по волоску брови и ресницы.

- В-воду! - Язык плохо слушался ятудхана. - В-воду где б-брал, твар-рь?!

- В речке, - честно ответил я (на вранье сил не осталось). - В Ганговом притоке…

- М-мать!..

Честное слово, я не понял, что он хотел этим сказать.

…Странный сон.

Будто стою я перед знаменитым барельефом "Харихара-мурти". Тем, где у изображенного бога левая половина тела держит раковину и диск - символы Опекуна Мира, а правая - трезубец, четки и расколотый череп, символы Разрушителя.

Стою, любуюсь, преисполняюсь благоговения…

И кажется мне: смотрит бог через мое плечо, да еще так пристально смотрит! Я поворачиваюсь, а за спиной у меня другой барельеф: "Ганга нисходит с неба на землю". И хотите верьте, хотите нет - губы у Матери рек, текущей в Трех Мирах, шевелятся! Я по губам читать не мастак, да и вообще: где это видано, чтоб во сне за говорящими богами подсматривать?!

Хочу проснуться и не могу.

Только и слышу далеко-далеко, еле различимо:

- …не угомонится. Кому месть не суждена, тот месть детям передает. Сам знаешь, Опекун…

Тут я и проснулся.

Все.

…опоздал.

Я, Опекун Мира, опоздал!

Этот упрямый мерзавец, эта панчалийская Дубина вместе со своим кривоглазым ятудханом, по которому Добрую сотню лет плачет пекло… они уже стояли у алтаря. И я краем уха уловил лишь эхо сакраментальной формулы, последнего оружия смертных крыс, загнанных в угол клыкастыми обстоятельствами, оружия, которым небесные мамы пугают маленьких богов:

- Если есть у меня хоть какие-то духовные заслуги…

Проклятье! Этого я не учел! Падение столицы панчалов, разгром войск Друпады и публичный позор самого Панчалийца, вынужденного склониться перед Грозным и Брахманом-из-Ларца… Что еще?! Ах да еще плодородная Ахиччхатра, стратегически бесценная провинция, которую пришлось отдать Дроне в кормление! Страдания последнего времени добавили Друпаде изрядное количество Жара. Вон какой орео-лище светится, пожалуй, что и хватит…

Впрочем, поглядим, сколько детишек-мстителей он запросит у судьбы и нет ли у меня возможности направить обряд в иное русло.

Лжебрахман Яджа как раз хлопотал у глиняного сосуда с освященным маслом. Я принюхался и грязно выругался про себя. К сожалению, освящено было масло самым что ни на есть подлинным брахманом, с соблюдением ритуала, и придраться было не к чему. Тогда я торопливо принялся изучать сперва алтарь, а потом ятудхана с раджой. Вдруг в суматохе забыли уложить волосы в "Раковину-Капарду", пренебрегли омовением ног, ошиблись в тембре произнесения мантры, упустили какую-нибудь мелочь в обустройстве молельного места… Нет! Чисто! Ни лазейки, ни малейшей щелочки, в которую бы я сперва сунул кончик мизинца, а там бы и влез целиком, во всем величии и гневе.

Увы мне! Колдун-страхолюдина знал Черную Яджур-Веду назубок, и в стенах его обряда отсутствовали бреши.

Мне оставалось одно- кусать губы и ждать.

Ждать случая.

Оба участника моления выглядели безукоризненно в любых отношениях: причесаны, омыты и умащены, украшены гирляндами из мелких цветов бильвы, от запаха которых меня мутило… Да и время проклятый Яджа выбрал наилучшее - те густые сумерки, что наступают по прохождении первой трети ночи, за исключением начальных восьмидесяти мгновений.

Этот час от века установлен для бродящих по желанию якшей, гандхарвов и ракшасов, а также для свершения тайных молений.

Чтоб тебя Кобылья Пасть всосала, ятудханище… Алтарь напоминал собой перевернутый лотос с удлиненными лепестками. На каждом лепестке в окружении узоров "плетеные венки" и "драконов зуб" изображались ездовые животные суров: гусь Брахмы, крыса Ганеши, павлин Княжича-Полководца, баран Агни, бык Шивы… Моего орла, простоватого гиганта-обжоры, там, разумеется, не было! Вдобавок над крайним лепестком, где красовался белый бык, сгущалось видимое лишь божественным зрением облако, и в багряно-синей глубине его смутно проступал трехглазый лик.

Ну ему-то, ему-то что здесь понадобилось?! Я обругал себя за истерику и тихо отступил в тень,-стараясь не привлечь к себе внимания Разрушителя. Уж не знаю, какого бхута Шива вздумал понаблюдать за обрядом Панчалийца - но связываться с Синешеим я не собирался.

Оставалось надеяться, что скоро ему надоест. Оргий не предвидится, похорон - тоже, а остальное Шиве не по вкусу.

- Где твоя супруга? - хрипло спросил Яджа-ятудхан, продолжая делать пассы над дощечками для добывания огня и сосудом с жертвенным маслом.

Изуродованная рожа колдуна шла пятнами, странно напоминая закат в горах Виндхья.

- Сейчас приведут. - Друпада отрешенно наблюдал за действиями своего лжебрахмана. - Уже послал…

Почти сразу в коридоре прошелестели шаги, и робкие пальцы заскреблись в дверь.

- Привели? - с нетерпением крикнул Панчалиец.

- О великий раджа… - донеслось снаружи. - О гордость кшатрийского рода…

- Короче! Где моя жена?!

- Супруга великого раджи сообщает, что уста ее намазаны ало-сиреневой помадой, по восемь золотых за гороховый стручок, а тело умащено чистыми благовониями, также она объявила, что страдает головной болью и не готова для немедленного обретения потомства. Посему просит отменить обряд и обождать еще немного ради благоприятного исхода дела!

Лицо Друпады исказилось гневом. Кулаки-кувалды судорожно сжались, белея костяшками, словно Панчалиец душил воображаемую супругу, но один-единственный взгляд Яджи приковал раджу к месту.

- Когда алтарь возведен, а яджус произнесен устами сведущего в тайнах, почему бы и не осуществиться моим желаниям? - сквозь зубы процедил ятудхан, и его тощая мальчишеская фигура вдруг натянулась стальной струной. Звонкий хлопок в ладоши, гортанный выкрик - и вновь Яджа стоит над сосудом с маслом, как если бы ни на минуту не отрывался от своего занятия.

- Прогони слугу, - властно бросил он Друпаде. - Завтра отдашь его мне. Болтает много. А твоя супруга… она сейчас придет.

Ятудхан облизал сухие губы-шрамы необыкновенно длинным языком и тихо повторил:

- Сейчас придет… сука.

Панчалиец притворился глухим.

Пока они ждали упрямую царицу, я повторял про себя гениально короткий яджус, только что выплюнутый ятудханом, и думал о возможностях его применения. Надо будет поиграться в "Приюте…", попробовать доработать ритм и ввести в "Песнь" вспомогательным рефреном - может выйти очень неплохо. Даже очень хорошо может выйти. Все-таки у людей есть чему поучиться, и надо иметь вместо головы тыкву с кашей-толокнянкой, как у этого престарелого мямли Брахмы, чтобы пренебрегать возможностью пополнить свой арсенал.

Хоть какое-то занятие, пока эти…мстители обряды вершат!

Не смешно ли: я, Вишну-Опекун, светоч Троицы, в бессильном гневе наблюдаю, как парочка сумасбродов намерена сунуть палки в колеса моей колесницы? Моего замечательного замысла относительно миропорядка, моей Опеки над безалаберным Вторым Миром?!

Нет.

Не смешно.

От скуки и раздражения я принялся вспоминать случаи, когда гневный бог рискнул самовольно вторгнуться в совершение чужого обряда. Добиться своей цели таким способом удалось лишь единожды: это когда яростный Шива разнес вдребезги жертвоприношение Южанина, своего тестя! Так на то он и Шива… Зато остальные попытки успехом не увенчались. Ганга, Мать Рек, упав с неба на землю, прервала благочестивые моления подвижника - и мудрец в гневе единым глотком осушил великую реку, после чего пришлось долго молить его об отрыжке. Индра взашей прогнал с неба наглого раджу, которого отправил туда силой обряда аскет по имени Всеобщий Друг, и бешеный аскет создал для раджи новое небо, новый рай, новые сферы… Всеобщий Друг собрался уже создавать нового Индру, и мы еле уговорили его сменить гнев на милость и остановиться на достигнутом.

Да и мне самому есть что вспомнить, прежде чем начинать таскать орехи из жертвенного огня!

Нет уж, мы подождем, нам привычнее брать под Опеку, нежели ломиться пьяным вепрем в чужую крепость…

Дверь отворилась без скрипа, и в проеме показалась жена Панчалийца. Рослая красавица лет восемнадцати - на первый взгляд и двадцати пяти - на второй. Одета она была с аляповатой роскошью провинциалки из глухих мест, которую раджа-папаша с удовольствием сплавил богатенькому жениху. Златотканая парча, шелк, атлас, ожерелья и гирлянды в три слоя, высверк диадемы в пышно взбитых волосах, серьги-бочоночки с "кошачьей искрой" оттягивают покрасневшие мочки ушей - хоть на рисовое поле выставляй, пугалом!

Это я так, со злости.

Шла женщина, неестественно выпрямив спину и пялясь в пустоту тусклым взором. Еще бы. Если тебя, как упрямую козу, волокут коридорами на веревке-заклятии, то можно вообще зажмуриться - к чему оно, зрение? Сомневаюсь, что завтра супруга раджи вспомнит о сегодняшних событиях даже как о кошмарном сне. На всякий случай я по-особому всмотрелся: нет, и тут нарушения отсутствовали. Пятый день после месячных очищений - время благоприятное и от века предназначенное мужу для посещения жены с целью зачатия.

Предусмотрительность ятудханчика-кривоглазика стала меня забавлять.

А трехглазый лик все клубился в жутком облаке, все смотрел с безразличием, но убираться прочь, похоже, не собирался.

Эх, Шива-Шива, Милостивец ты мой, насквозь провонявший погребальной сажей и мочальной аскезой, ну почему с тобой так трудно договориться?!

Мы бы вдвоем… Я на миг зажмурился, представляя себе возможности союза с Разрушителем и открывающиеся после такого альянса перспективы. Затем с сожалением расслабился и вылил на себя ушат воображаемой воды. Желательно родниковой. Ледяной. Чтоб дух захватило.

Сомневаюсь, что в союзе-мечте мне была бы отведена главенствующая роль. Синешеий - это вам не персик в меду и не старший братец Индра, которому голову морочить проще, чем Медовоокому[114] горсть воды вскипятить!

Ладно, проехали.

- Гони ее в угол, - не оборачиваясь, приказал Яд-жа Панчалийцу. - Пусть сидит и не рыпается.

- Приказать? - Сперва я даже вздрогнул, сообразив, что этот заискивающий вопрос принадлежит Друпаде.

- Что приказать?

- Чтоб не рыпалась.

- Лишнее. Просто пусть сядет и ничего не трогает.

Эк его скрутило, великого раджу! Конечно, когда на твоих глазах упрямую супругу притащили за уши, даже не соизволив оторваться от обрядовой утвари… Это впечатляет. Весьма. До дрожи. Сразу начинаешь думать: а если бы меня?! И смотришь на ятудхана несколько по-иному. Подобострастно смотришь. С уважением. С преклонением.

Взглядом бродячей собаки - пришибет или кость кинет?

И нет под рукой знатока объяснить глупому Панчалийцу: возьмись Яджа связывать заговором самого раджу, ждал бы ятудхана изрядный конфуз! Это красавицу из благоуханного антахпура, чьи победы - унижение младших жен, чьи заслуги - искусно ноги раздвигать, чей норов - муженька разок-другой унизить прилюдно, чтоб было чем в старости хвастаться перед скопцами-подхалимами… Такую дуреху и вязать-то грешно. Ядже малого хватило, чтоб дотянуться и ухватить крючком за пышную ягодицу! Зато воина-кшатрия, племенного быка-царя, пусть даже царь от ятудхановых заговоров в угол жмется, средним пальцем не уцепишь! Знаю, пробовал. Сразу страх в них куда-то девается, как мышь в нору, а на смену страху бешенство лезет. Вот только что боялся, поджилки трусились холодный пот - и уже рога вперед, а в глазах кровавый стяг Адского Князя плещет!

Их вязать - себе дороже.

Вон Индра, Громовержец мой разлюбезный, и тот дайтьев с данавами, родственничков по материнской линии, который век приструнить не может! А все почему? А все потому, что родственнички. Похожи. Он бы хоть раз задумался: возьмись данавы прибрать Индру к ногтю, чем бы дело кончилось?! Только ему задумываться по чину не положено, ему проще воевать: день за днем, год за годом, век за веком!

Ну и пусть его.

Тем временем Яджа уже разжег огонь, воспев хвалу Медовоокому наезднику, что мчится сквозь Мироздание на крутолобом баране. Ублаготворив Агни, ятудхан воздвигся у огня и принялся за работу. Пламя вспыхивало в алтарном углублении, принимая милостыню топленого масла, лепестки с изображениями символов окрашивало поочередно то в лазурно-голубой, то в багрянец и пурпур, ропот гонгов странным образом переходил в пение ятудхана, оставаясь при этом самим собой, мерным рокотом, утробным стоном… Веда Жертвенных Формул плелась хитрой вязью, привычной рогожей, в которой нет-нет да и полыхнет драгоценная нить Черное становилось Белым и наоборот, и мне оставалось лишь восхищаться втихомолку: как же он ее хитро пересобачивал под себя, ятудхан-урод, гений чащобный, упрямый Яджа! Ароматный дымок тек из курильниц в углах покоев, кружил голову вкрадчивым дурманом, я, забыв обо всем, любовался творимым молением словно произведением искусства, не забывая поглядывать в сторону трехглазого лика, черты которого, впрочем, оставались совершенно равнодушными. Странно, зачем он все-таки явился?

Зачем?!

Отвлекшись, я пропустил тот момент, когда пламя на алтаре раскрылось алым цветком киншуки, лишенным запаха. Сердцевина цветка на миг просияла ослепительной белизной, и почти сразу Яджа сорванным голосом возвестил:

- На погибель Гангеи Грозного по прозвищу Дед!

Смутный призрак замерцал в глубине пламенного венчика. Он сгущался, обретал черты, формы, и вместе с ним обретал ясность трехглазый лик в облаке-соглядатае. Припухшие веки открыли третий глаз, сплошной, без зрачка, изнутри полыхнула нестерпимая зелень, дрогнули крылья нервного носа, и чувственные губы приоткрылись словно для поцелуя.

Я так и не понял до конца, кто же на самом деле возник в алтарном огне: мужчина или женщина? Двуполый силуэт, облаченный в кольчатое сари или в доспех удивительного покроя, существо вне способности брать или отдавать, видение того невозможного времени, когда разделение уйдет, оставив престол единству. Лишь одно было видно отчетливо: на голове существа, заказанного на погибель Грозного, вызывающе торчал клок волос, гордый хохол, напоминая собой гребень удода. Хохлач робко протянул руки из пламени, пытаясь коснуться Яджи, отдернул пальцы, потянулся к будущему отцу…

Смех Шивы услышал только я.

Губы Разрушителя сложились бантиком, и вместо поцелуя Шива плюнул. Плевок вырвался наружу, по мере движения твердея, застывая, превращаясь в женскую фигуру… Я сразу узнал ее. Бенаресская Мать, царевна Амба, похищенная, а затем отвергнутая Грозным. Та самая, из-за которой Гангея сражался со своим учителем на льду Безначалья.

Та, что жаром своей аскезы сотрясала основы Мироздания.

Теперь становилось ясно, какой дар она попросила у Синешеего и зачем Разрушитель явился наблюдать за страшным обрядом!

Шива всегда выполнял свои обещания.

Женщина-плевок слилась с двуполым образом в алтарном пламени, и я вздохнул с облегчением: сердцевина цветка опустела, но вместе с исчезновением будущего ребенка-мстителя исчез и трехглазый лик.

Впрочем, вмешаться напрямую я по-прежнему не мог.

Оставалось только ждать и завязать себе на память узелок: присмотреть за Хохлачом, когда тот (та?!) появится на свет.

Смерть Гангеи Грозного в ближайшие лет пятьдесят-шестьдесят меня никак не устраивала.

- На погибель Наставника Дроны по прозвищу Брахман-из-Ларца! - выдохнул Яджа, дергая изуродованной ожогами щекой.

На этот раз огненный цветок был вдвое больше. Еще бы, ведь теперь в его сердцевине объявилась целая колесница! Сперва я подумал, что Дроне суждено погибнуть под ее колесами, потом обругал себя за глупость - ведь не станет жена Друпады рожать целую повозку! Но в колесничном "гнезде" уже возник человек. Возник сразу, рывком, мгновенной вспышкой, и я помимо воли залюбовался им.

Широкоплечий юноша с царственной осанкой, руки подобны слоновьим хоботам, дыхание напоминает шипение разъяренного нага, а дерзкий взгляд соперничает с игрой алтарного пламени. И зарницы играют на поверхности роскошного панциря, на бляхах колчана с длинными стрелами, на отделанных золотом ножнах меча…

- Да нарекут тебя Сполохом[115]!

Вопль Яджи спугнул очарование, и я вновь проклял себя за праздное любопытство.

Говорят, я самый утонченный из братьев-Адитьев и даже из всех Тридцати Трех.

За что и страдаю.

Любуясь Сполохом-убийцей, я упустил момент зарождения образа, когда мог - рискуя, напрашиваясь на грандиозную оплеуху! - но мог частично вторгнуться в обряд, попытавшись направить завтрашний день нужной тропой.

Яджа прорек имя будущему губителю Дроны, что самую малость выходило за пределы полномочий ятудхана. Этот поступок не был прямым нарушением ритуала, он не был даже лазейкой - так, крысиной норой, извилистым ходом червя, но все же, все же, все же…

Теперь Сполох исчез, и время было упущено.

Я лишь отметил про себя: когда ребенок родится и малость подрастет, придется отдать его к моему Дроне в воинскую науку. По воле отца или против - но отдать.

Чтобы лишить возможности поднять руку на собственного учителя.

Зараза-память услужливо подсказала: лед Безначалья, зрители-Миродержцы, и сходятся в смертельном поединке Гангея Грозный и Рама-с-Топором.

Ученик и учитель.

Ладно, всяко бывает. Если Сполох дерзнет-таки, если предназначение пойдет ему горлом, то Опекуну Мира покарать святотатца, не допустив до греха, - дело святое.

Яджа принял из рук Панчалийца чашу бычьей мочи, плеснул бурую жидкость, крутанувшись винтом, - струя обернулась вокруг алтаря посолонь, слева направо, от следующего движения ятудхана святая моча описала "мертвецкое коло".

Все правильно: рожденье на погибель, жизнь и смерть в одном обряде… все правильно.

- На погибель царства! - Хрип Яджи ожег меня словно проволочная плеть.

Что?!

Ахты, тварь!

Я уже был готов вторгнуться в обряд напролом, презрев возможные последствия, но алтарное пламя вдруг взвихрилось смерчем, насквозь пронизанное синевой.

Темной синевой предгрозового неба.

Сперва я подумал, что Шива зачем-то вернулся. Потом решил, что Медовоокий предупредил мою дерзость, намекнув на свою возможную ярость в случае моего вмешательства. Я бы на месте Агни тоже не очень-то жаждал явления незваных гостей в самой сердцевине алтаря. А оскорблять рыжебородого бога, Миродержца Юго-Запада, без причины и повода…

Мне не надо было объяснять: если огонь откажется принимать жертвы, адресованные Опекуну Мира, это не прибавит мне популярности.

Синева в пламени сгущалась, покои охватила тьма оцепенения, и редчайший цветок Саугандхика распустился на алтаре. Только.когда глубина огненной лилии просветлела, явив девичий силуэт, - а я заметил, что приблизился к алтарю почти вплотную, - стало понятно: гнев Семипламенного здесь совершенно ни при чем.

Просто везенье наконец улыбнулось мне.

У Яджи-ятудхана, чье лицо напоминало кусок вареной подошвы, закисали глаза. И во время возглашения призыва "На погибель царства!" белесая капелька гноя тихонько сползла по щеке. Будучи всецело занят обрядом, ятудхан не поспешил смыть ее бычьей мочой или хотя бы отереть краем священной гирлянды из цветов бильвы. Нет, он просто раздраженно мотнул головой, не ведая, что творит… И щека Яджи стала оскверненной, оскверненной по Закону, а гнойная капля слетела с изуродованной щеки прямиком в огонь!

Путь был свободен. Не до конца, но я уже обрел право частичного участия.

Прецеденты имелись.

Именно таким способом Кали-Тысячерукая сумела некогда отомстить благочестивому радже по имени Тростник. Сходив по малой нужде, раджа всего один раз в жизни не поспешил омыть забрызганные ноги! - и частица Кали сумела проникнуть в него. Стоит ли объяснять, что дальнейшая судьба Тростника не вызывала зависти у друзей и знакомых?

Я улыбнулся и шагнул в огонь, протягивая руки к нерожденной девушке.

- …да нарекут тебя Драупади! - Ятудхан морщился, будто в глаза ему плеснули острым соусом из папайи, любимой приправой дикарей Кишкиндхи.

Морщись, красавец, морщись! Ты ведь меня видел? Ясное дело, видел. Потому и имени для девицы из огня придумать толком не сумел. Тоже мне, имечко - Драупади, в смысле "дочь Друпады"! Не имя, а отчество! Надо полагать, если отца зовут Дубиной, то дочку… Ладно, зачем обижать девушку!

Пусть будет Статуэтка.

Деревянная статуэтка, каких много в лесных обителях.

А мое благословение лишь прибавит маленькой Драупади красоты. Мужчины любят смуглых - говорят, смуглянки горячи на ложе. Говорят…

Я устало вздохнул и собрался уходить.

Рядом с ятудханом бессмысленно моргал Панчалиец, который так ничего и не сообразил, в углу сидела сиднем очарователь… в смысле, очарованная жена раджи и тупо хлопала длиннющими ресницами.

Подражая супругу.

Поддавшись внутреннему толчку, я наклонился к уху Панчалийца и посоветовал ему немедленно сделать с женой то, что помогает деторождению гораздо лучше всяких молений.

Он кивнул.

Машинально.

Небось потом отойдет душой и станет на всех перекрестках орать:

- Боги!.. Благие боги посоветовали мне…

А если еще и добавит, не стесняясь, что именно посоветовали ему боги и в каких выражениях, тогда я явлюсь снова и переименую раджу в Парадрупаду.

В Дважды Дубину.

Уходя, я обернулся.

Тихо мерцало пламя на алтаре, и я еще подумал, что надо будет лет через пятнадцать выдать девочку Драупади за кого-нибудь из хастинапурских царевичей. За кого? Да хоть за всех сразу! Пусть губит царство, сидя в антахпуре и вышивая гладью… Неужто я не смогу составить счастье собственной аватаре?

За что в огне горел?!

Яджа-ятудхан смотрел мне вслед, дергая щекой, и губы его беззвучно шевелились.

"Кришни Драупади" - вот что шептали губы ятуд-хана. .

Черная Статуэтка. Черная.

Память - такая забавная штука… вроде личного палача.

Вишну тогда вернулся злой и возбужденный. Нас уже давно никуда не выпускали из "Приюта…", отговариваясь заботой о нашем же благополучии, и я мог только гадать, какая оса укусила Опекуна за ляжку.

На следующее утро в имении объявился Черный Островитянин. Явно по приказу Вишну. Опекун уединился со своей аватарой, они полдня носа наружу не казали, а потом, нежданно-негаданно, Островитянин ввалился в мою келью.

Черномазый, глаза-янтари сияют, рыжая бородища серебром насквозь прошита - красота!

Кто сказал, что урод?!

Оказывается, Опекуну срочно пришлось умотать по делам, а приютские ракшасы-охранники остановить Островитянина не посмели.

От него-то первого я и узнал, что стал дедушкой.

Внук у меня родился - Дронин сын.

Признаться, это известие свалилось как гром с ясного неба. Слухами не только земля, но и небо полнится! Знал я, знал, что Дрона семью завел, знал, и кого он на ложе взял. Крипи, жена моего сына, столь огорчившая своим появлением на свет Опекуна Мира, была не в том возрасте, когда рожают детишек. Четвертый десяток на носу, где уж тут потомство заводить! Да и сам я предполагал, что женщина из породы "Брахманов-из-Ларца" должна оказаться бесплодной.

О мужчинах речь не шла: деверь Дроны, Наставник Крипа, имел к тому времени пару отличных мальчишек.

Если, конечно, Вишну мне не соврал, а проверить я не мог.

Думаю, жена Дроны успела смириться со своей участью (если вообще когда-либо собиралась рожать!) но мой упрямый сын твердо решил обзавестись наследником.

И спустя год после разгрома панчалов произнес над алтарем в присутствии жены:

- Если есть у меня хоть какие-то духовные заслуги…

Заслуг хватило с лихвой. Опять же Дрона вполне имел право как брахман самостоятельно провести обряд о даровании ему потомства. Уж что-что, а проводить обряды он умел! Через девять месяцев Крипи благополучно разродилась сыном, а на именины собралась вся хастинапурская знать.

Ребенка нарекли Ашватхаманом, то есть Жеребцом.

Как утверждал Черный Островитянин, еще при молении Дроне в алтарном огне явился образ будущего сына. Великий брахман-воин по обеим линиям, отцовской и материнской, нерожденный ребенок был облачен в панцирь, вооружен до зубов и ослепительно сверкал, подобно зарнице.

Правда?

Домыслы?

Повторяю, у меня не было возможности проверить.

Дрона сперва хотел назвать сына Сполохом, но тут с неба грозно заржал белый жеребец Индры - отчего ребенка и назвали Жеребцом.

Черный Островитянин поздравил меня с внуком и быстро удалился.

Я смотрел ему вслед и понимал, что он многого не договаривает.

И рядом тогда не было ни единого провидца, который смог бы рассказать глупому Жаворонку: обряд моего сына о даровании ему наследника и обряд "Рожденья-на-Погибель", свершенный Панчалийцем вместе с искалеченным ятудханом…

Они состоялись в один день и в один час.

Память - такая забавная штука… а в случайные совпадения я давно не верю.

ГЛАВА XV ГРЯЗНЫЙ НИШАДЕЦ

Лагерь разбили неподалеку от города, в двух с половиной крошах[116] за юго-восточными предместьями.

Местность изобиловала холодными ключами, чья вода заставляла ныть зубы, а в носу поселялись колкие мурашки. Вокруг родимыми пятнами на бритой голове великана были разбросаны тенистые рощи хлебных и манговых деревьев, розовые яблони в цвету наполняли воздух тончайшим ароматом, а заросли "змеиного" табака встречались на каждом шагу.

Пьяные от весны кукушки оглашали окрестности восторженными воплями, а пестрые дятлы-шатапатры просто кишмя кишели в кронах смоковниц и ямал, так что для получения счастливого знамения достаточно было просто прислушаться или взглянуть на ближайшее дерево.

Короче, счастья для всех было хоть отбавляй.

Один Дрона ходил сумрачный и корил себя, что не проследил за дворцовыми слугами: орава лизоблюдов с прихлебателями набежала сюда за две недели до приезда царевичей!

Скажите на милость, можно ли вдалбливать детям и подросткам азы воинской науки, можно ли приучать отпрысков Лунной династии и присланных в обучение наследников иных родов к тяготам доли кшатрия если…

Вот именно, что если!..

Наспех сооруженные беседки из лиан, где в тени ждут кувшины с прохладительными напитками, - это тяготы?!

Рукотворные прудки со всякими лотосами-лилиями, полные прозрачной воды, где плавают сонные лебеди и утки-чакраваки, - это суровость быта?!

Толпы оголтелых мамок и нянек, умудряющихся прикрывать маленького господина зонтом от солнца, даже если господин в это время изволит биться на тупых мечах с другим маленьким господином, - это доля кшатрия?!

Дхик!

Сражение с армией прислуги было самым трудным делом в жизни Дроны. И до бхутиков напоминало легендарную битву Хастина-Слона, основателя столицы, с девятиглавым Гухринич-нагом - у этой пакости вместо срубленной головы мигом вырастали две, а то и три новые. Сейчас, например, Брахман-из-Ларца шел от полевой кухни, где больше часа вколачивал в головы поваров, поварят и поваришек истину вечную как мир: еда должна насыщать тело, даруя силы - и не более. Никаких разносолов, никаких селезней в меду, фаршированных кисло-сладкой массой из ста тридцати компонентов, названий которых Дрона не мог запомнить, несмотря на свою уникальную память! Никаких перепелиных сердец с крохотными орешками, вызывающими жажду, никаких плюшек, ватрушек и прочих сдобных игрушек во рту у будущих колесничных бойцов, никаких освежающих узваров во время учений, никаких фиников на блюдцах рядом с лучниками, никаких…

Дрона вытер вспотевший лоб и грустно вздохнул.

Тяжкий труд, однако: превращать толпу знатных оболтусов в будущих царей!

Уехать бы с ними куда-нибудь подальше, в дебри Калинги или Южной Кошалы, скрыться в непроходимой чаще, жить в шалашах, кормиться охотой, а если толпы прихлебателей и пропадут по дороге пропадом - всяко бывает, не углядели, видно, ракшасы шалят…

Мечты, мечты!

Обогнув белоснежный пандал - огромный шатер из циновок-матов, предназначенный для общих собраний наставников на исходе трудового дня, Дрона углубился в рощицу душистых кетак-широколистов,: срезая угол по дороге к учебным площадкам.

Почти сразу услышал возбужденный гомон детворы и треск сшибающихся палиц. Напуганные им птицы стаей парили над деревьями, опасаясь вернуться и рассесться по ветвям.

На поляне, что по форме напоминала искаженную букву "Ка", первую букву алфавита, сражались двое хастинапурских царевичей, двое правнуков Грозного:

Бхима-Страшный, формальный сын Альбиноса, и Дурьодхана-Боец, первенец Слепца.

Их поединок интересовал Дрону даже не тем, что оба двенадцатилетних подростка были кряжисты и сильны не по годам, а также по праву считались среди сверстников (и не только) лучшими в наличном бою. Брахман-из-Ларца зашарил глазами, отыскал рядом с мальчишками своего деверя Крипу и вздохнул с облегчением.

Этот не допустит… в случае чего.

Ровесники, Страшный с Бойцом родились день в день и даже, как утверждали повитухи, час в час. Оба были леплены по одному образцу: по-мужски широкие в кости, круглолицые увальни, они не были созданы для лука или дротика, но преображались, взяв в руки оружие, чьим предком являлась обыкновенная дубина. Оба могли часами рассуждать о навершиях для булав взахлеб споря по поводу преимущества сдвоенного конуса перед сплющенным шаром с пирамидальными выступами, - ив ухе каждого из двоюродных братьев вечно красовалась золотая серьга-булавка.

Символ, так сказать.

Их соперничество частенько приводило к тому, что наставникам приходилось силой разнимать увлекшихся драчунов. При этом Боец обычно выкрикивал оскорбления в адрес своего антагониста, где "Волчья утроба!" было самым безобидным высказыванием, а Страшный угрюмо сопел и норовил пнуть обидчика ногой.

Изредка ему это удавалось.

Зато потом, науськанный старшим братом, Страшный целый день коверкал имя Бойца, громогласно превращая Дурьодхану в Суйодхану - то есть Бойца в Слабака.

Что приводило к очередной драке.

Некоторое время Дрона наблюдал за поединком. Удостоверясь, что все удары наносятся согласно канону, выше пояса и не в полную силу, Брахман-из-Ларца кивнул в ответ на вопросительный взгляд деверя-наставника и отправился дальше.

Конфликт между Страшным и Бойцом сам по себе не имел большого значения. Дети есть дети, особенно дети царей, избалованные повышенным вниманием к своей персоне. Суть крылась в другом: вот уже два года, как вражда между двоюродными братьями ширилась, грозя превратиться в непреодолимую пропасть.

С точки зрения Дроны, тон здесь задавала пятерка сыновей Альбиноса, но высказать свое мнение вслух Брахман-из-Ларца не спешил.Мальчишки остались сиротами - их отец умер при странных обстоятельствах, в объятиях своей второй жены, именно два года назад.

Сиротство - плохое средство для улучшения характера.

Тем паче сиротство царевичей.

Но почти сразу, едва отпылал погребальный костер несчастного Альбиноса, его дети стали демонстративно называть себя Пандавами, всячески подчеркивая, кто их отец! Это смотрелось бы безобидно - мало ли чего учудят мальчишки, потеряв любимого родителя! - да и пятеро огольцов действительно имели полное право звать себя общим отчеством вместо имен, данных при рождении…

Увы, только не в Лунной династии.

Наследственное, племенное имя играло в семействе любого раджи весьма важную роль. Все правители Панчалы испокон веку звались Панчалийцами, все владыки Шальвапура были Шальвами, все вожди рода Вришни (тотем Мужественного Барана) отроду считались Вришнийцами, эстафета преемственности передавалась из рук в руки.

Представители Лунной династии, правители Города Слона и их потомки, носили единое имя - Кауравы.

По общему предку, легендарному царю Куру, именем которого также нарекли знаменитейшее во Втором Мире поле.

И вот пятеро братцев, пятеро недорослей, публично объявляют себя Пандавами, Сыновьями Панду, словно пытаясь отвергнуть свою связь с родичами-Кауравами, словно собираясь основать новую династию.

Согласитесь, это дурной тон… весьма дурной.

Особенно если учесть, что подлинными отцами парней считались боги. Петлерукий Яма, Ваю-Ветер, Стогневный Индра и братья Ашвины, владыки рассветных и закатных сумерек. Подтверждений тому не было, сами небожители по сей день ни разу не удосужились явиться, дабы удостоверить свое отцовство, но языки доброхотов уже реяли штандартами над Вторым Миром.

До полного объединения Великой Бхараты оставались считанные годы, и хастинапурские дети играли немалую роль в приближении светлого будущего.

Грозный скромно помалкивал, но Дрона уже знал: престарелый регент принял решение. Трон сейчас формально занимал старший из внуков регента, безобидный и тишайший калека-Слепец - значит, следом за ним престол унаследует первенец Слепца, Боец-Дурьодхана, что бы ни говорили по этому поводу остальные!

Под остальными подразумевались неугомонные Пандавы. Но пять их голосов звучали не так громко, как им хотелось бы, Слепец оказался гораздо плодовитей своего младшего брата-неудачника, настрогав помимо Бойца еще девяносто девять законных сыновей и одну девочку.

Видимо, на ощупь детей строгать легче.

А вдобавок во время беременности супруги, длившейся ни мало ни много два года, любвеобильный Слепец прожил еще одного сынка от прислужницы-вайшьи - ребенок рос во дворце, принадлежа к смешанной касте "карана".

Такое немереное количество детишек могло привести в замешательство кого угодно, кроме Дроны. Он слышал от сплетников, что здесь приложил руку Черный Островитянин, взращивая потомство Слепца в неких "сосудах с топленым маслом". А вместительность и производительность подобных сосудов была прекрасно известна Брахману-из-Ларца.

Уж кому-кому…

Возможно, именно поэтому он не расстраивался, что решительно не в силах отличить сотню наследников Слепца друг от друга, за исключением старшего Бойца и второго по старшинству, Духшасаны-Бешеного.

Где тут отличить, если все похожи как две капли. воды?

Зато и поддержка Бойцу, когда он воссядет на трон, была обеспечена. Сто голосов против пяти! Ну-ка, бейтесь об заклад, почтенные, кто кого переорет?

Пандавы или Кауравы?

Грозный ведь - чистопородный Каурав, да и насчет богов-родителей тоже не мочалом шит…

Предаваясь размышлениям такого рода, Дрона миновал рощу, напился по дороге из родника и выбрался на широкий луг, приспособленный под колесничное ристалище.

Странно: ежедневно копыта и колеса превращали травяной покров в резко пахнущее месиво! Казалось бы, за две недели от луга должна была остаться утрамбованная площадка, но… Но каждое утро метелки дикого овса вновь тянулись вверх, нагло топорщился молочай, смеялся остролистый мятлик, а бессмертная трава-эрака сплошным ковром устилала землю.

И цветы, цветы: багрец, лазурь, яичный желток, сиреневые сумерки, пурпур, синева…

Луг вызывал у Дроны в памяти Начало Безначалья с его вечными армиями на одно лицо, и почему-то Брахману-из-Ларца были неприятны подобные намеки.

Сейчас на импровизированном ристалище находились всего две колесницы. Обе отчаянно маневрировали, стараясь зайти противнику в тыл, потом (видимо, по команде) упряжки были на миг остановлены, и начался ритуальный объезд друга-соперника посолонь, традиционным кругом уважения и почета.

В реальном бою после такого объезда зачастую вскипала схватка не на жизнь, а на смерть,но и жизнь и смерть без чести - что они для кшатрия?

Грязь, пыль, волоски на ладони - дунь, улетят без цели и смысла!..

Дрона пригляделся и улыбнулся.

Улыбаться он научился шесть лет тому назад, вскоре после разгрома панчалов. День первой улыбки запомнился ему навсегда: измученная Крипи лежала в одеялах, блестящими глазами следя за суровым мужем, а рядом с ней истошно пищал крохотный комочек. Сын, которого попросту не могло быть на свете, которого никто не ждал, в которого никто не верил… Сын. Плоть от плоти, кровь от крови, Жар от Жара - в прямом смысле слова, потому что обряд моления о потомстве стоил Дроне изрядного количества накопленного тапаса.

Новорожденный Жеребец, маленький Ашватхаман, лучший из пачкающих пеленки, бык среди молокососов, изобильный подвигами на поприще воплей, настойчиво требовал тепла и еды - грудастая кормилица уже истомилась под дверью! - а Дрона все не находил в себе силы отвернуться и уйти.

Что-то творилось с его лицом - что-то страшное. Губы самовольно растянуло волчьим оскалом, скулы бесстыже выпятились, резче проступили "гусиные лапки" в уголках глаз, а в горле глухо заклокотало, словно кашель пытался вырваться наружу, но его не пускала тайная преграда.

"Заболел?" - отстраненно подумал Дрона, никогда раньше не болевший.

И увидел счастье во взоре жены.

Счастье большее, чем сияло до сих пор.

- Хвала богам… - одними губами прошептала Крипи, комкая одеяло. - Ты улыбаешься…

Пальцы женщины судорожно сжались ястребиными когтями, ткань одеяла треснула, и Крипи закричала во весь голос, ничего не стыдясь и никого не стесняясь:

- Дрона, муж мой, ты улыбаешься!

Дверь распахнулась, и вбежала испуганная кормилица.

…Ближней колесницей правил шестилетний Ашватхаман. Сзади, в "гнезде", стоял опытный сута-воз-ница, готовый в случае чего мгновенно перехватить поводья, но этого не требовалось. Сын Дроны правил ловко и умело, упряжка повиновалась ему, что называется, с полувзмаха, и ритуальный объезд Жеребец, оправдывая свое имя, сумел завершить раньше противника, выиграв "ось и чеку".

Теперь солнце за спиной Ашватхамана било сопернику в глаза.

Дрона еле сдержался, чтобы не помахать сыну рукой. И машинально отметил уже в который раз: желая не причинить Жеребцу вреда излишней любовью или опекой, он относится к собственному ребенку гораздо более сурово и пристрастно, чем к любому другому из учеников. На то были причины и помимо отцовских чувств. Чистокровный Брахман-из-Ларца во втором колене, маленький Ашватхаман с рождения обладал всеми способностями отца и матери. Сейчас Дрона отлично понимал своих собственных учителей: их шепоток за спиной, их сияющие взгляды, их желание оставить Дрону при себе, оставить, не пустить дальше, отдать себя всего, до последней капли…

Одно смущало Дрону - то, о чем недавно в конфиденциальном разговоре с глазу на глаз сказал ему Грозный.

- Полагаю, твой сын в зрелом возрасте превзойдет нас всех. Однако есть у него большой недостаток, способный помешать Жеребцу стать истинным великоко-лесничным бойцом. Этот дваждырожденный, этот мальчик слишком любит жизнь, и жизнь ему очень дорога. Ты понял, что я хочу сказать, Наставник?

Дрона понял.

Малыш и впрямь слишком любил жизнь. Не свою собственную жизнь, а жизнь вообще, во всех ее проявлениях. Если любить, так навсегда, если смеяться, так до упаду, плакать - навзрыд, мечтать - взахлеб, драться - неистово, дружить - верно…

Без полутонов, только мрак и свет.

Все правильно, Грозный… Половодье чувств не пристало дваждырожденному, не пристало оно и истинному махаратхе, грозе врагов. Слишком любить жизнь означает не надеяться на взаимность.

Все правильно.

Дрона кивнул регенту-исполину. И подумал, что зря не сказал Грозному про обряд распознавания, который сам же и свершил тайно по отношению к своему сыну. Путем такого моления можно было узнать, чьим воплощением является тот или иной человек на земле, и обряд этот не был запрещен, но… скажем так: не поощрялся.

Ответ изумил Дрону.

Оказалось, о шестилетнем Жеребце сошлись воедино частицы ипостасей Шивы, Кали и Камы.

Разрушения, Мрака и Любви.

Дикая, отчаянная смесь…

Иногда Дроне казалось, что только один человек в детстве был похож на Жеребца.

Обладатель Топора-Подарка.

За лугом начинались стрельбища.

Еще издалека Дрона обратил внимание на шум, доносившийся оттуда. Вместо привычных команд воевод-лучников, вместо щелканья тетив о кожаные браслеты, вместо чмокающего всхлипывания, с которым стрелы впивались в мишени, раздавался нестройный гул голосов. Брахман-из-Ларца прислушался.

Опять дети ссорятся?

По мере приближения гомон начал распадаться на отдельные выкрики, и наконец из него родилось:

- Нишадец! Грязный нишадец! Убирайся вон, черномазый!

Дрона ускорил шаг.

Рядом с обозначенным камешками рубежом, где обычно выстраивались стрелки, стоял незнакомый юноша лет двадцати и о чем-то расспрашивал младшего наставника. Росту юноша был изрядного, в плечах скорее крепок, нежели широк, и всей повадкой напоминал вставшего на дыбы медведя-губача. Сходство усиливалось одеждой: несмотря на жару, облачен гость был в косматые шкуры, и даже на ногах красовались какие-то чудовищные опорки мехом наружу.

- Грязный нишадец! Дикарь!

Младший наставник, увидев Дрону, быстро сказал юноше два-три слова, мотнув головой в сторону Брахмана-из-Ларца. Гора шкур повернулась с неожиданной резвостью, и Дрона был вынужден остановиться: подбежав к нему, юноша бухнулся на колзни и ткнулся лбом в верх сандалии.

- Встань, - тихо сказал Дрона, еле сдерживаясь, чтоб не поморщиться.

От юноши шел резкий звериный дух.

Оставаясь на коленях, гость поднял лицо. Открытое курносое лицо, видимо, светлое от природы, чего нельзя было сказать с уверенностью из-за медно-красного загара. Смешно топорщились уши-лопухи, и весь облик шкуроносца казался предельно безобидным, если бы не извилистый шрам через всю щеку и острый прищур карих глаз.

- Смею ли я стоять перед великим наставником? - тихо спросил юноша.

- Смеешь.

Он оказался выше Дроны почти на локоть.

- Кто ты? - Брахман-из-Ларца обвел взглядом своих подопечных, и те разом умолкли. Не все.

- Нишадская вонючка! - ломающимся баском выкрикнули из-за спины.

Дрона обернулся. Оказывается, учебный поединок на палицах к этому времени прекратился, его участники успели догнать сына Жаворонка, и, конечно же, Бхима-Страшный не преминул добавить и свое веское слово.

Встретившись глазами с Наставником, крепыш сник, набычился и принялся ковырять землю пальцами босой ноги.

- Кто же ты? - повторил Дрона вопрос.

Юноша улыбнулся. В его улыбке явно сквозило: стоит ли взрослым людям обращать внимание на выходки избалованных мальчишек?

- Меня зовут Экалавьей, о бык среди дваждырож-денных! Я родился в горах Виндхья, в семье Золотого Лучника, вождя трех кланов… И самой заветной мечтой моей было назвать тебя Учителем, о гордость Великой Бхараты!

Экалавья осекся, с надеждой глядя на седого брахмана.

Дрона молчал. Он прекрасно понимал: взять нишадца в ученики означало вызвать взрыв негодования у всех царевичей. У Пандавов-гордецов, у сотни чад Слепца, у тех отпрысков знатных семейств, обучение которых санкционировалось самим Грозным из политических соображений. Кивни Дрона, объяви он себя Гуру этого парня в шкурах - и травля нишадцу обеспечена.

Пожалуй, это единственное, что способно объединить отъявленных драчунов и антагонистов.

Никакой Золотой Лучник, вождь трех кланов, не поможет.

Горы Виндхья далеко, южные горцы-нишады дики и свободолюбивы еще в большей степени, чем северные горцы-кираты, уделяя маловато внимания чистоте варн и благолепию облика, да и Грозный вряд ли позволит обучать сына захудалого вождя вместе с наследниками Лунной династии.

Идти на открытый конфликт с Грозным из-за пришельца-чужака?

Превращать занятия в растревоженное осиное гнездо из-за какого-то Экалавьи?

Впервой ли тебе отказывать, Брахман-из-Ларца?..

За последние шесть лет, проведенных в качестве главного Наставника при Хастинапурском дворе, не впервой.

Да и парню будет лучше поискать себе другого учителя… Свет велик, учителей много.

Дрона знал это как никто другой.

Было похоже, что отвечать уже не имело смысла. Экалавья все понял без слов. Легкая тень набежала на его лицо, и Дрона вдруг подумал: вот передо мной дикий горец. Хищный барс, кровожадный орел и все такое прочее. Похож? Ничуть. Если убрать шрам - простак простаком. Видимо, его отец, вождь Золотой Лучник, в молодости тоже мало был похож на клыкастого ракшаса. Тогда почему же…

Впервые в жизни мысль вильнула хвостом, и Брахман-из-Ларца потерял ход рассуждении. Стоял, смотрел снизу вверх на грязного нишадца, которому только что молча отказал.

Беззвучно уподобясь своим ученикам.

Как они кричали? Нишадская вонючка?

И все-таки: царевичи, гнев Грозного… семья…

- Я дам тебе один урок. - Презрение к самому себе скользкой гадюкой обвивало душу сына Жаворонка. - Всего один. После этого ты уйдешь. Сразу. Договорились?

- Да…

Дрона быстро пошел к стрелковому рубежу, не оборачиваясь, погруженный в собственные мысли, и поэтому он не слышал, как Экалавья одними губами повторил:

- Да… Гуру.

На последние слова обратил внимание лишь единственный человек - Серебряный Арджуна, третий из братьев-Пандавов. И пронзительная ненависть отразилась на красивом лице одиннадцатилетнего мальчика с волосами белыми будто пряди хлопка.

Ненависть, достойная Громовержца.

…Однажды Дрона, желая удостовериться в том, как его ученики овладели оружием, созвал их всех, сведущих в разных науках. И, велев поместить на вершине дерева искусственного ястреба, сделанного мастерами без ведома царевичей, он указал им на птицу как на цель.

Дрона сказал:

Все вы быстро возьмите свои луки и станьте здесь. Возложив на тетиву стрелы, цельтесь в этого ястреба. По моей команде голова его должна быть снесена. Каждому из вас я дам команду, действуйте же так, сынки!

Рассказчик сказал:

Тогда Дрона, лучший из потомков божественных мудрецов, сказал старшему из Пандавов, Юдхиштхире по прозвищу Царь Справедливости: "Возложи стрелу, о неприступный, и по моей команде пусти ее". И вот Юдхиштхира, по приказу учителя первым взяв лук, издававший большой шум, стал целиться в ястреба. И через минуту Дрона сказал такие слова тому потомку Кауравов, держащему натянутый лук: "Видишь ли ты этого ястреба на вершине дерева, о сын лучшего из мужей?" - "Вижу", - ответил учителю Юдхиштхира. Через минуту Дрона опять спросил его: "А видишь ли сейчас это дерево, меня и братьев?" - "Вижу это дерево, и тебя, и братьев, и ястреба", - отвечал ему снова Царь Справедливости. И Дрона, недовольный в душе, сказал тогда ему с укором: "Отойди же, непосильно тебе пронзить эту цель".

Затем, великославный, опросил он таким же порядком других учеников, а также царевичей, явившихся из иных стран. И все они отвечали Дроне: "Мы видим это" - и были осуждены им.

Тогда Дрона с улыбкой обратился к Арджуне: "Теперь ты должен поразить эту цель, смотри же внимательно! Натяни лук, о сын, и стой пока с минутку". Когда так было сказано, Обоерукий Арджуна по слову учителя стал с натянутым луком, смотря пристально в цель. И через минуту Дрона обратился к нему: "Видишь ли ты этого ястреба и дерево, а также меня?" - "Вижу этого ястреба, - отвечал Арджуна, - но не вижу ни дерева, ни тебя". Тогда неприступный Дрона, довольный в душе, через минуту снова спросил того наилучшего героя среди Пандавов: "Если ты видишь этого ястреба, то скажи еще слово". - "Вижу только голову ястреба, но не тело", - отвечал тот. И Дрона, у которого от восторга волоски поднялись на теле, сказал Арджуне: "Стреляй!" И тот выпустил стрелу, не раздумывая. И в мгновение ока, срезав острым наконечником стрелы голову того ястреба, помещенного на дереве, сбил ее на землю…

- Урок закончен, - сказал Дрона юноше в шкурах, наблюдавшему со стороны. - Теперь уходи.

- Да, Гуру, - ответил Экалавья, сын Золотого

Лучника.

- Ты что-нибудь понял?

- Только одно: смотреть и видеть - разные вещи.

Дрона долго провожал взглядом грязного нишадца.

Стреноженных коней они оставили пастись на опушке под присмотром сына дворцового виночерпия, хвостом увязавшегося следом. Импровизированный конюх был донельзя возмущен отведенной ему ролью - он-то собирался всласть поохотиться вместе со всеми! Но однозначный приказ Арджуны, подкрепленный здоровенным кулаком Бхимы, которым последний недвусмысленно потряс перед носом виночер-пия-младшего, не предполагал какого-либо выбора.

Впрочем, все пятеро царевичей-Пандавов вскоре напрочь забыли о своем спутнике - началась охота, и посторонние мысли мигом выветрились из юных голов!

Впервые они вырвались в лес одни, без взрослых.

Попросту говоря, удрали. Рассудительный Юдхиштхира поначалу возражал против этой сомнительной затеи, но вскоре Царю Справедливости пришлось сдаться под напором Бхимы и Арджуны.

Двое младших близнецов своего мнения, как обычно, не имели и присоединились к старшим братьям.

И вот теперь они бесшумно (во всяком случае, так им казалось) пробирались между узловатыми стволами, с нетерпением вслушиваясь в лай пущенных вперед собак и гадая: какую дичь подняли гончаки?

- Хорошо бы они гарну спугнули! Белую! - мечтательно прошептал Юдхиштхира, обернувшись к Арджуне.

- Уж лучше тигра! - вспыхнули глаза его Серебряного брата.

За спиной послышался оглушительный треск, И оба Пандава спешно обернулись, вскидывая луки.

Однако вместо ожидаемого тигра или, на худой конец, белой гарны из кустов выбрался отставший

Бхима.

- Лучше ракшаса! - уверенно сообщил он. - Ростом с гору и мохнозубого!

- Таких не бывает! - попытался урезонить братца-буяна Арджуна. - И потом ракшаса даже десятком стрел не очень-то свалишь…

- А я дубиной, - мрачно объяснил Страшный и продемонстрировал братьям вышеозначенную дубину. Такой действительно можно было свалить ракшаса. Даже ростом с гору и мохнозубого.

- Нету тут ни тигров, ни ракшасов. - Юдхиштхира обнял за плечи готовых заплакать близнецов, сам не вполне уверенный в правоте своих слов, но искренне желая, чтобы они оказались правдой. Царь Справедливости отнюдь не был трусом. Просто он понимал лучше других: встреча пятерых легковооруженных подростков с тигром или голодным людоедом может закончиться весьма плачевно.

Кажется, при этих его словах оба близнеца вздохнули с облегчением - они тоже не рвались в герои А старшему брату верили безоговорочно.

И вот тут, в самый разгар этого довольно бессмысленного, но интересовавшего всех спора, из чащи повалила дичь.

Надо сказать, довольно мелкая. Зато в большом количестве.

Братья мгновенно позабыли о своих разногласиях и схватились за луки.

Лес наполнился свистом стрел и азартными воплями, которым вторил быстро приближающийся собачий лай. Цветастые моналы и турачи, мышиные оленьки с тупыми клыками наружу, огромные "царские" белки и обезьяны-лангуры, тщетно надеявшиеся на свой священный статус, - стрелы настигали добычу всюду: на земле, на деревьях, в воздухе… Одного юркого зайца, что нагло пытался проскочить мимо, Бхима даже исхитрился прихлопнуть своей "ракшедробильной" дубиной, расплющив длинноухого в лепешку.

Такими лепешками с мясным фаршем и красной пряной подливой торгуют в базарных харче,внях.

Наконец дичь кончилась, из чащи с радостным лаем выскочили собаки, и царевичи опустили луки, переводя дух.

Кроме всякой мелочи, одному из близнецов (Наку-ле-Единственному, видимо, в подтверждение имени!) удалось подстрелить восьминогую шарабху-чернобур-ку. Зверек был весьма редким, и всем тут же захотелось стать обладателями как минимум такого же трофея.

Окровавленную добычу свалили грудой на прогалине, рассчитывая подобрать на обратном пути, собрали стрелы и двинулись в глубь леса. Отойдя подальше, братья снова пустили опытных гончаков по широкой дуге, а сами пошли наперерез, то и дело прислушиваясь к всплескам заливистого лая.

Разновидности мелких фазанов.

- Как бы какой-нибудь шакал мою шарабху не утащил! - озабоченно бормотал Накула, уже жалея, что не прихватил тушку с собой.

- Да никуда твоя шарабха не денется! - взбесился наконец горячий Арджуна. - Наши собаки всех шакалов в округе распугали! Вернемся - и заберешь, нытик!

Накула сделал вид, что успокоился, побаиваясь вспыльчивого брата, а вскоре из лесу снова повалила дичь. Правда, на этот раз ее было заметно меньше - похоже, собаки распугали не только шакалов.

Тем не менее еще одна шарабха снова стала добычей охотников, и надо же! - подстрелил ее второй близнец Сахадева! Двойняшки никогда не отличались особой меткостью или расторопностью, а вот поди ж ты!

Юдхиштхира как старший воспринял везение близнецов довольно спокойно, хотя в глубине души слегка завидовал удачливости малышей. Страшному-Бхиме вообще было на все плевать - он широко раздувал ноздри, жадно вдыхая запах свежей крови, и в надежде оглядывался по сторонам: кого бы еще подстрелить или приласкать дубиной?

Зато гордец Арджуна был уязвлен в самое сердце! Что с того, что он влет бил ласточек и белок-попрыгу-шек! Что с того, что ни одна из выпущенных им стрел не прошла мимо цели, что не раз и не два смертоносные жала впивались жертве точно в глаз! Зато два самых ценных трофея достались не ему, а малолеткам-близнецам!

Подросток, похожий на Громовержца, не мог с этим смириться.

Поэтому, когда вся пятерка, подозвав собак, двинулась дальше, Арджуна был хмур и неразговорчив. Он вглядывался в густые переплетения листьев и лиан, страстно желая высмотреть что-нибудь такое, такое… этакое…

Возможно, поэтому именно Арджуна первым заметил тонкую струйку дыма в просвете между деревьями.

- Посмотрим? - переглянулся он с братьями.

Возражений не поступило. Наверняка впереди располагался ашрам какого-нибудь святого отшельника. Царевичи до сих пор ни разу не видели аскетов живьем. А если еще и удастся подсмотреть, как тот предается подвижничеству - медитирует в кругу из пяти костров, часами стоит на одной ноге, рецитирует гимны из Святых Вед, сплошь оплетя тело колючими ветками терновника…

Да, это было бы здорово!

Поэтому братья-Пандавы, придержав собак, чтоб не залаяли, тихо двинулись вперед.

Угловатое строение, которое открылось им посреди широкой поляны, действительно напоминало ашрам отшельника. Только крыша у этой кособокой хижины оказалась не полукруглая, как делали здесь, на севере, а коническая, и стены из переплетенного лианами бамбука снаружи были обмазаны глиной.

Загородка для скота отсутствовала.

Зато имелся чахлый огород, а чуть поодаль возвышался деревянный идол. Божество? Покровитель рода? Лик идола кого-то сильно напоминал, но братья так и не смогли сообразить, кого именно.

У входа в ашрам, в выложенном камнями углублении, дымился угасающий костерок.

Сам отшельник, видимо, куда-то ушел по своим святым делам. Понаблюдав некоторое время, царевичи совсем уж было собрались потихоньку удалиться, но тут из-за высоченных карпалов, чьи ветви усеивали мелкие красные цветы, похожие на язвы, показался человек.

На отшельника он походил мало. Даже если учесть, что иссиня-черные кудри человека были заплетены в две косы и уложены на макушке узлом-капардой. Рослый, крепкотелый, облачен в потрепанные звериные шкуры, и загорелые руки бугрятся, играют тугими мышцами.

В руках лесовик держал длинный лук, а колчан из бамбуковых прутьев, обтянутых кожей, хлопал его по бедру.

- Да ведь это же… это же грязный нишадец! - возмущенно выдохнул Арджуна. - Тот самый!

- Какой еще грязный нишадец? - пропыхтел ему в самое ухо Бхима.

- Мозги прочисти! Помнишь, он еще в позапрошлом году приходил, к Наставнику Дроне в ученики просился!

- Ну да?! - не поверил Бхима и стал внимательно приглядываться к обитателю ашрама.

- Точно, нишадец! - сообщил Страшный спустя три минуты. - Горная вонючка! Чего он, спрашивается, забыл в нашем лесу?!

Тем временем нишадец подошел к резному идолу и пал перед ним ниц.

- Ах, тварь! - Арджуна едва не задохнулся от гнева, наконец сообразив, кого напоминает ему лик идола. - Братцы, это же он из Наставника Дроны деревянного болвана сделал! Пакость черномазая! Дрона - это мой… наш Учитель! А он…

- Может, проучим гада? - деловито осведомился Бхима, у которого явно чесались кулаки. - Отдубасим по первое число?

- Впятером на одного? - укоризненно взглянул на брата Царь Справедливости.

- А я и один могу! - Нишадец был заметно старше и сильнее Бхимы, но Страшного этот факт нисколько не смущал. Что за удовольствие лупить слабаков! Другое дело - этот горец…

Такому тумаков насовать - будет, чем гордиться!

- Погоди, Бхима, - остановил брата Арджуна. - Давай сперва на него собаку натравим!

- Может, не стоит? - Царя Справедливости разбирали сомнения. - Он нам ничего плохого не сделал. Конечно, мы все не любим грязных нишадцев, но это еще не повод…

- Не повод?! - ужаленным леопардом взвился Арджуна. - Он оскорбил нашего Наставника! Без спросу воздвиг уродливого болвана и теперь небось втихомолку посмеивается! Мы должны наказать его за дерзость!

- Верно! - поддержал брата Бхима. - Спускай собаку, Серебряный! Или, может, лучше все-таки меня пошлем?..

Юдхиштхира замялся, не зная, что возразить, и Арджуна, не теряя понапрасну времени, ухватил за за-. гривок ближайшего пса, здоровенного, черного с рыжими подпалинами гончака, заставив собаку подползти и лечь рядом. Пес вопросительно глянул на хозяина, потом, повинуясь властному жесту, - на человека у деревянного идола.

- Взять его! - тихо скомандовал Арджуна и толкнул собаку вперед, оглаживая против шерсти.

Пес не был приучен к охоте на людей. Однако приказ хозяина - это приказ хозяина!

Это закон.

Кроме того, от человека на поляне пахло почти как от зверя.

Пес вскочил, едва не отшвырнув в сторону юношу, и с громким лаем устремился вперед.

Дальше все происходило очень быстро.

Услышав позади приближающийся дай и треск кустов, нишадец резко обернулся. В руках у него был натянутый лук, и первая стрела уже лежала на тетиве. Горец пока не мог видеть мчащегося к нему пса, но он его слышал.

Этого хватило.

Семь стрел, одна за другой, пронизали кустарник в течение считанных мгновений. Ни одна из остроклювых птиц не прошла мимо. Пес успел только взвизгнуть с короткой жалобой - и рухнул наземь. Три стрелы торчали из оскаленной пасти, две вошли в глаза, еще две - в шею.

Земля вокруг агонизирующей собаки быстро пропитывалась бурой кровью.

Поначалу братья-Пандавы застыли, не веря своим глазам.

Первым очнулся Бхима.

- Да я его!..

- Прекрати! - резко одернул брата Юдхиштхира. - Он просто защищался. Лучше уйдем отсюда.

И они ушли. Подавленные, растерянные..Отползли назад, стараясь остаться незамеченными, поднялись и быстро двинулись прочь.

- Собаку жалко, - нарушил наконец тягостное Цмолчание один из близнецов, когда братья отошли достаточно далеко.

- Жалко, - кивнул второй, - И шарабху жалко… так и не забрали.

Действительно, царевичи, не сговариваясь, направились к опушке леса напрямик, коротким путем, минуя те места, где свалили добычу.

- Шарабху!.. - передразнил близнеца Страшный. - Эх, надо было все-таки выйти да ка-ак врезать гаду!..

- Думаю, нам лучше помалкивать о сегодняшней встрече. - Царь Справедливости тоскливо вздохнул, поджав губы.

Бхима насупился, но возражать не стал.

- Договорились? Близнецы дружно кивнули.

- Он не видел ее, - пробормотал себе под нос Арджуна. - Не видел, но попал!

Царь Справедливости впустую ждал ответа от самолюбивого брата.

И это очень не понравилось старшему Пандаву.

Шелест плотной ткани был тихим, едва уловимым однако Дрона сразу проснулся. Он не пошевелился, ничем не выдав своего пробуждения - даже глаза Брахмана-из-Ларца остались закрытыми.

Он ждал, что последует дальше.

Кто-то переминался с ноги на ногу у входа в шатер. И Брахман-из-Ларца понял: у раннего посетителя нет дурных намерений, если он остановился в нерешительности, опасаясь войти без дозволения и разбудить спящего.

Тайные убийцы-сатри и явные враги поступают иначе.

Во всяком случае, они не сопят столь обиженно.

- Входи, - отчетливо произнес Дрона, одним движением садясь на циновках и поворачиваясь лицом ко входу в шатер.

- Я не хотел потревожить твой сон, Гуру. - В проеме, откинув ковровую занавесь, стоял юный Арджуна. - Прости мне мою дерзость…

При виде хлопковолосого подростка, гибкого, как дымчатый леопард-двухлетка, взгляд Брахмана-из-Ларца потеплел.

Так встает солнце из-за ледников Химавата.

- Поздно сожалеть и каяться - я уже проснулся. Твое дело достаточно важное, чтобы подымать старика ни свет ни заря?

В последнее время Дрона привык называть себя стариком. Для сорокапятилетнего сына Жаворонка это было скорее ритуальной формулой или удобной личиной, поскольку он никогда не придавал значения реальному возрасту.

Особенно после знакомства с Рамой-с-Топором и Гангеей Грозным.

О собственном отце он вспоминал редко, не очень хорошо понимая, считать его живым долгожителем или… или обитателем райских сфер.

- Твои слова исполнены глубокого смысла, Гуру. - Царевич почтительно склонился перед Наставником, поднеся ко лбу сложенные ладони. - Дозволь мне поговорить с тобой и задать вопрос.

- Говори, - милостиво кивнул Дрона, пряча улыбку, дабы не опровергнуть "глубокого смысла" слов. - И задавай.

- Ты обещал, что я буду лучшим воином, Гуру. Самым лучшим! Ведь так?

Арджуна нервно теребил золотой браслет-ангаду, надетый на правую руку у самого плеча, и в потупленном взоре юноши явственно читалось смятение.

А также плохо скрываемая обида.

Дрона смотрел на злосчастный браслет и вспоминал, скольких трудов стоило приучить парня, левшу от рождения, одинаково владеть обеими руками.

- Да, я обещал тебе это. И ты знаешь, что я всегда выполняю свои обещания. Вдобавок ты талантлив. Это не похвала - скорее это обещание содрать с тебя семь шкур, но превратить просто ценный камень в драгоценный.

- Спасибо, Гуру, но… Но я-не лучший! - решившись, выпалил Арджуна. Будто в омут головой кинулся.

- Пока - да. Ты ведь еще только учишься… Кроме того, нельзя же быть лучшим во всем! Твой брат Бхи-ма, например, лучше тебя владеет палицей, поскольку сильнее и больше к этому расположен. Зато ты превзошел и его, и многих других во владении иными видами оружия. Уже сейчас ты лучший из моих учеников. Сам знаешь, я зря не разбрасываюсь похвалами. Правда и посох Наставника - вот средства от зазнайства.

Брахману-из-Ларца вспомнился недавний спор с Грозным. Регент настаивал на том, чтобы через год-Другой приступить к обучению лучших учеников таинствам Астро-Видьи. Сперва в урезанном объеме, а дальше.- как получится…

Дрона был против.

Но если учить лучших… Третий из братьев-Пандавов. Серебряный Арджуна, был единственным достойным небесного оружия - с точки зрения Брахмана-из-Ларца.

Они с Грозным так и не пришли к общему мнению.

- Да, Гуру, я знаю. Но… у тебя есть ученик, лучший, чем я!

- И кто же он? - Дрона слегка приподнял брови.

Не Ашватхамана ли имеет в виду вспыльчивый гордец? Да, лет через десять-пятнадцать сын Дроны ни в чем не уступит Арджуне, и уж ему-то Брахман-из-Ларца наверняка отдаст все свои знания без колебаний и остатка… Но, обещая вырастить Арджуну лучшим, Дрона имел в виду "лучшим среди кшатриев"! Не глупо ли сравнивать жреца и воина? Ведь даже прими взрослый Жеребец вынужденное участие в какой-либо войне, он был и останется брахманом по рождению, так же, как Арджуна - потомком царей и богов!

Может ли тигр ревновать к орлу?

Правда - к исключению?

Неприятный отзвук сомнения в правоте собственных слов шевельнулся в глубине души Наставника.

- Грязный нишадец! - гневно выкрикнул Арджуна.

- Кто-кто? - Брови Брахмана-из-Ларца удивленно поползли вверх с забавной резвостью, что случалось крайне редко.

На памяти Арджуны - ни разу.

В удивлении крылась изрядная толика облегчения: оказывается, дело не в родном сыне Дроны, а в зверообразном горце, о существовании которого Брахман-из-Ларца давно забыл…

- Грязный нишадец! Тот, который приходил сюда два года назад и просился к тебе в ученики! Ты тогда еще дал ему один урок, Гуру! И он теперь всерьез считает себя твоим учеником!

- Я слушаю, - тоном приказа бросил Дрона.

И Арджуна начал рассказывать.

- …он попал в собаку, не видя ее! Семью стрелами подряд! Пасть, глаза, горло… - закончил царевич. И тут же, словно боясь опоздать, заговорил снова: - Как он мог научиться стрельбе вслепую, Гуру, если ты не обучал его?! - В срывающемся голосе Арджуны звучали слезы. - Помнишь, на днях ты даже не похвалил меня, когда я попробовал стрелять с завязанными глазами?! Конечно, у меня тогда не сразу получилось, но ведь получилось же! Слуга дергал ветку с привязанной к ней мишенью, а я стрелял на звук. Ведь я же попал в конце концов!

- Не похвалил, говоришь? - тихо переспросил Дрона. - А кто тебе подсказал, что можно стрелять с завязанными глазами?

- Никто! Я сам догадался! - гордо выпятил грудь царевич. - Накануне я опоздал к ужину - на палицах со Страшным бился, - и повар принес мне еду, когда совсем стемнело. Я начал есть и вдруг подумал: я ведь не промахиваюсь ложкой мимо рта, когда ем в темноте! Так почему я не могу стрелять, не видя цели? И решил попробовать… Да я уже рассказывал тебе, Наставник!

- Рассказывал, - кивнул Дрона. - А теперь я расскажу тебе, как было на самом деле. Я запретил повару и слугам подавать тебе пищу в темноте. Именно тебе, и только тебе. Ты должен был сам дойти до идеи стрельбы вслепую. А ужин впотьмах - это была подсказка. И ты ею воспользовался. Вот почему я не похвалил тебя. А повару тогда крепко досталось за ослушание, можешь мне поверить!

- Но… этот нишадец… в конце концов, он тоже воспользовался твоим уроком! Он лучше меня, лучше! А ты, Гуру, обещал…

- Да, я обещал. И ты тоже научишься стрелять вслепую. Всему свое время. Что же до нишадца… Экалавья кажется?

Имя горца само всплыло в памяти и закачалось на волнах: Эка-лавья, Эка-лавья, Эка… сын Золотого Лучника?

- Я не учил его. Он сам додумался до стрельбы на звук. В отличие от тебя. - Дрона втайне хотел пристыдить самолюбивого ученика, но вышло наоборот.

- Ты ставишь ЕГО в пример МНЕ, Гуру?! Вонючего горца - в пример мне, правнуку Грозного и сыну Громо… сыну царя Панду, быка среди кшатриев? Тому, кого ты обещал любить больше всех? Или ты любишь горца больше меня?!

Арджуна собирался добавить что-то еще, что-то злое, обидное, поскольку сам был крайне обижен и зол, бросая в лицо Брахману-из-Ларца несправедливые упреки. Но, взглянув случайно в это самое лицо, царевич вдруг отшатнулся и умолк на полуслове.

Из глазниц Наставника на него смотрел мертвец. Взгляд стеклянных, рыбьих бельм пронизывал юношу насквозь, сжимая сердце ледяными пальцами трупа, и скалился ухмылкой вечности череп, обтянутый пепельно-бледной кожей. Только мертвые не потеют. А по лбу Наставника, остававшемуся сухим в самую немыслимую жару, сейчас обильно стекали крупные капли пота - словно Дрона из последних сил боролся с пытавшимся одолеть его мертвецом.

Потом лицо Дроны снова стало сухим и спокойным.

- Итак, ты хочешь быть лучшим? - скрипуче произнес Брахман-из-Ларца.

- Да, Гуру…

- Ты будешь лучшим. Я выполняю свои обещания. И никогда не лгу. Пошли.

- Куда?

- К нишадцу.

Арджуна не осмелился спросить - зачем? Учитель выглядел уже почти обычным, разве что голос…

Они вышли из шатра и быстрым шагом направились к опушке леса.

И ни строгий, сосредоточенный Брахман-из-Ларца, ни растерянный Арджуна не заметили в предутреннем тумане, как еще один темный силуэт - маленький, очень, очень маленький - скользнул к лесу вслед за ними. Он изо всех сил старался быть тихим и незаметным, этот призрак, что крался следом за учителем и учеником под прикрытием тумана…

И у него это получалось.

Всю дорогу Дрона молчал. Арджуна также не решался открыть рот, идя впереди и указывая путь. Где-то на востоке Заревой Аруна уже взял в руки поводья Солнечной Колесницы, и лучи диадемы Сурьи, плохо различимые сквозь переплетение стволов и лиан, окрасили горизонт в нежный цвет лепестков розовой яблони. В преддверии утра туман начал редеть, рваться кисейными лентами - и перед путниками внезапно открылась поляна с ашрамом и деревянным идолом в дальнем конце.

Они миновали костяк, дочиста обглоданный ночными падалыциками, - все, что осталось от здоровенного пса, - и Дрона уверенно направился к хижине. Арджуна последовал за учителем, чуть отстав.

Царевича знобило.

Словно почувствовав появление незваных гостей, из дверного проема возник хозяин ашрама. Он был почти обнажен, лишь узкая набедренная повязка прикрывала сейчас чресла горца.

На мгновение нишадец застыл на пороге, а потом пал в ноги Дроне.

- Учитель… - благоговейно прошептал Экалавья. Арджуна невольно передернулся от бешенства. Дрона выждал минуту-другую, после чего отступил назад.

- Встань, - коротко приказал Брахман-из-Ларца прежним, бесцветным и скрипучим голосом.

Экалавья поспешно вскочил и с искренним обожанием взглянул в лицо Дроне. Напоролся на тусклый немигающий взор и, словно обжегшись, быстро отвел глаза.

- Я слышал, ты достиг изрядных успехов в стрельбе из лука. - Дрона не спрашивал, а как бы утверждал очевидное.

- Не мне судить, Учитель…

- Принеси лук и стрелы.

Экалавья нырнул в хижину и через мгновение выскочил наружу, держа в руках указанные предметы.

- Стреляй! - В воздух взлетел гнилой сучок, непонятно когда подобранный Дроной.

Коротко прогудела тетива, и сучок разлетелся в мелкую труху.

"Стрела с тупым наконечником. "Зуб теленка" или "Маргана", - успел отметить про себя царевич.

- Лист на ветке капитхи видишь? Вон большой такой, ладони три с половиной?

- Вижу, Учитель.

- Сбей. Пока будет падать - три стрелы. Пока сбитый первым выстрелом лист опускался на землю, нишадец успел разнести его в клочья четырьмя стрелами с наконечником-шилом.

- Хорошо. Говорят, ты также любишь стрелять на звук?

- Это правда, Учитель. Конечно, я еще далек от совершенства, но…

- Я больше не стану испытывать тебя. Увиденного мной вполне достаточно. Ты досконально освоил искусство Дханур-Веды. Вижу также, что ты воздвиг здесь мое изображение. Или я ошибаюсь?

- Нет, Учитель! То есть, да… то есть воздвиг! И воздаю ему все положенные почести всякий раз перед тем, как приступить к упражнениям.

- Следовательно, ты считаешь меня своим Гуру?

- Да, Учитель. Если только это не оскорбляет тебя…

- Не оскорбляет. Вижу, мой урок пошел тебе на пользу. Что ж, ученик, ты стал отличным стрелком! Твое обучение закончено. Готов ли ты расплатиться со своим Гуру за науку?

- Разумеется, Учитель! Требуй - я отдам тебе все, что ты пожелаешь!

Лик Дроны страшно исказился, но тут же вновь стал прежним: бесстрастная маска с глазами-омутами:

- Отдай мне большой палец твоей правой руки. Это и будет платой за обучение.

Экалавья содрогнулся.

Но спустя мгновение открытая улыбка осветила лицо грязного горца - одновременно с прорвавшимся из-за горизонта Лучистым Сурьей.

- Желание учителя - закон для ученика. Он коротко поклонился Дроне, удалился в хижину и вернулся с небольшим, но бритвенно острым ножом из черной бронзы и с оленьей ножкой вместо рукояти. Взял нож в левую руку. Окинул взглядом Брахмана-из-Ларца, улыбнулся еще шире и взмахнул ножом.

- Не надо!!!

Крик Арджуны, до которого лишь в последний момент дошло, что все это - всерьез, что Дрона совершает чудовищный поступок ради него, заглушил слабый хруст.

Экалавья чудом исхитрился подхватить падающий обрубок и, встав на колени перед своим Гуру, почтительно протянул ему то, что еще недавно составляло с горцем одно целое.

- Благодарю тебя, Учитель. Прими от меня эту скромную плату.

Из рассеченной мякоти на краю ладони, превратившейся. в узкую лапу ящерицы, обильно текла алая кровь, заливая бок и бедро нишадца, а горец все продолжал стоять на коленях, протягивая Дроне отрубленный палец. Арджуна силился оторвать взгляд от нелепого, жуткого обрубка, от кровавого ручья, от сцены из страшных сказок на ночь… силился и все-таки продолжал смотреть.

Дрона протянул руку и взял палец.

Посмотрел на кусок плоти.

Кивнул удовлетворенно.

- Я принимаю плату. Твое обучение закончено.

Экалавья поднялся, еще раз поклонился Брахману-из-Ларца и лишь после этого, бесстыдно скинув набедренную повязку, принялся перетягивать искалеченную руку.

Зубы помогали оставшимся пальцам.

Арджуну била мелкая дрожь, и царевич не сразу сообразил: что-то теплое и липкое тыкается ему в ладонь.

- Возьми. Ты хотел быть лучшим? Теперь ты - лучший. Закон соблюден, и Польза несомненна.

Царевич увидел на своей ладони окровавленный палец нишадца, отшатнулся - и палец упал ему под ноги, мгновенно затерявшись в густой траве.

- Но, Гуру… я же не хотел… так! Зачем…

- Ты хотел быть лучшим. Я обещал тебе это. А как - это забота твоего Гуру. - Голос Дроны постепенно оживал, одновременно становясь дребезжащим, словно в глубине гортани успели надорваться невидимые струны.

Еще с полминуты Брахман-из-Ларца стоял перед царевичем, глядя мимо него, а потом молча пошел прочь.

- Экалавья…

Нишадец поднял взгляд от четырехпалой руки и посмотрел на Арджуну.

Спокойно, без злобы и гнева.

- Я… я не хотел - так. Я не знал… Прости меня! - Арджуна неуклюже поклонился и бегом бросился вслед за уходящим Дроной.

…Маленький, очень маленький силуэт скорчился в кустах.

Призраку было страшно.

Поэтому только он видел, как, оставшись в одиночестве, Экалавья схватил брошенный лук.

Тетива остервенело взвизгнула, натягиваясь, рука-коготь указательным и средним пальцами вцепилась в бамбуковое веретено с обточенными коленами, сминая оперенье, повязка на ладони разом набухла, обильно пропитываясь кровью, но две стрелы, одна за другой, уже рванулись в полет.

И вторая сбила первую у самой цели, как скопа-курара бьет верткую казарку, не дав вонзиться в лицо деревянного идола.

ГЛАВА XVI ЛЮБОВЬ ПРОТИВ ПОЛЬЗЫ

…Не люблю я ездить в Хастинапур!

Впрочем, об этом я уже где-то писал. И не раз. Но нынешняя поездка с самого начала складывалась до безобразия несуразно. А всех дел, казалось бы, наведаться в дворцовые архивы, забрать приготовленные Для меня копии записей последних лет - и назад, в свою обитель. Тут у меня семья, ученики, тут у меня хозяйство, тут у меня кукиш за спиной…

Началось все с того, что перевозчика словно агама-мухожорка языком слизала. Всегда так: пока никуда не собираешься, он на месте, околачивается близ обители и с бабами лясы точит, а как переправиться надо - ищи-свищи!

Объявился перевозчик только на следующее утро и отчего-то весьма расстроился, узнав, что я отправляюсь в Город Слона. Впрочем, по дороге сей труженик весла поведал мне суть дела.

Прибился на днях к их деревне (той самой, где в свое время моя мать обреталась) странный мальчонка. Достал рыбаков хуже клеща: отвезите, мол, меня на юг как можно дальше, чтоб мне до Махендры, лучшей из гор, добраться! Рыбаки, естественно, посмеялись да погнали сорванца: не мешай делом заниматься, а то уши оборвем! Зато сынки рыбацкие в чужака репьями вцепились - живая забава по свету бродит! И для затравки на полном серьезе интересуются: мы-то, может, тебя и отвезли бы, да только ведь у тебя небось платить за провоз нечем?

- Как это - нечем? - удивляется пришлый. И достает из-за пазухи пару ожерелий городской работы: одно сердоликовое, другое из "мертвой" бирюзы.

И еще браслет серебряный.

- Хватит? - спрашивает.

Тут самый шебутной из местных подмигнул дружкам и заявляет:

- А ну, дай посмотреть! Не подделка?

Пришлый вроде как даже обиделся. Сует шебутно-му первое ожерелье - на, дескать, смотри!

Тот честно посмотрел. На просвет и. по-всякому. Палец послюнил, потер.

Сердолик.

Настоящий.

И вообще - красиво.

- Ладно, - скалится рыбацкий сынок. - Убедил! Остальное давай.

- Так ты меня отвезешь? - пришлый мальчонка спрашивает.

Местные, понятно, ржут как мерины.

- Ясное дело! Хоть на край света. Ты, главное, давай-давай, а уж за нами не заржавеет! Прямо отсюда Махендру узришь!

Тут мальчонка смекнул наконец, что его просто-напросто обобрать хотят, а везти никуда и не думают. Огляделся, взял так спокойненько шебутного за два пальца и хитро дернул с подвывертом. Тот как заорет! Потом оказалось, пальцы-то ему пришлый вывихнул знатно, окрестные лекари просто диву давались: вправляешь, а они обратно вываливаются!

Забрал малец свое ожерелье и обратно за пазуху прячет.

Тут они всей оравой на него и налетели.

Всей оравой и родного папашу лупить сподручнее, да только опять у шутников промашка вышла!

Дрался этот мальчонка, как дикая кошка! Сначала камнями издалека отбивался - одному парню глаз вышиб, другому голову чуть не насмерть размозжил, остальные по сей день хромают, дальше, когда до рукопашной дошло, взрослые прибежали, растащили.

Кто б кого не убил, а все равно беда!

Мальчонку связать пришлось. Иначе никакого сладу с ним не было, ровно бешеный! Посадили его в сарай - остудить гонор, у дверей пару сторожей оставили, а ожерелья и браслет старосте отнесли.

Небось украл где-то, бродяжка…

К вечеру, когда пришлый вроде угомонился, отвели и его к старосте. Тот давай расспрашивать: кто таков, откуда, где цацки взял, куда путь держишь, почему один, без родителей?

- Брахман я! - отвечает.

Врет, понятно. Разве ж брахманские детки так дерутся! И в одиночку где ни попадя с ворованными цацками не шастают!

- К Махендре иду!

- А зачем?

- К Раме-с-Топором! В ученики проситься. Ну что с ним делать? Ни имени своего, ни откуда родом, ни кто родители - не говорит. Только и твердит: брахман, мол, иду на Махендру к доброму дяде Раме-с-Топором.

Так больше ничего от него и не добились. Ну, покормили, понятно, и обратно в сарай заперли. Стали чесать в затылках: как с мальцом поступить? Отпустить? А вдруг вор? Продать в услужение? Так кому этот драчун бешеный нужен? Опять же торговцы не сегодня и не завтра заявятся… А в деревне на работы определить, так свои мальчишки изведут - злы они на него чрезвычайно. Хотя, в общем, сами виноваты…

Вот такую историю рассказал мне перевозчик, пока мы переправлялись через Ямуну. Оказывается, его староста ко мне направил. Решил: есть тут у нас поблизости известный подвижник Вьяса-Расчленитель, То есть я. Да еще и родом, считай, из их деревни. Земляк. Вот пускай мудрец и рассудит, как с мальчонкой быть.

Как скажет - так и сделаем.

Я смотрю на перевозчика, а он - на меня. С надеждой. Ждет небось, что я все брошу и немедленно отправлюсь в деревню разбираться с их приблудным мальчишкой!

Ладно, вернусь, тогда и разберемся. Так я перевозчику и сообщил: решу по возвращении. А пока пусть у вас живет. И смотрите, не обижайте!

- Его обидишь, - буркнул переводчик, прощаясь. - Ладно, пусть сидит в сарае. Кормить будем. И стеречь. Тебя ждать.

Наверное, я бы сразу забыл об этой истории, по крайней мере до возвращения в свою обитель, если бы она вскоре не обрела неожиданное продолжение.

Сначала нас (я отправился в путь с двумя взрослыми учениками) подвезли на телеге крестьяне, всегда готовые услужить брахманам. А ближе к Хастинапуру мы пристали к попутному каравану ангов. Заметив, что у одного из караванщиков изрядно разбита физиономия, отчего спутники над ним постоянно подтрунивают, я не удержался и на вечернем привале поинтересовался у купца-хозяина: что приключилось с несчастным?

Я вообще любопытен по природе, а в данном случае мое любопытство было вполне безобидным.

- Это не слишком изысканная история, достойный брахман, - ответил, усмехаясь, купец.

Блики костра плясали на его широкоскулом бородатом лице, мерцая то тигриными полосами, то леопардовыми пятнами, отчего мой собеседник становился похожим на оборотня-кимпурушу.

Сумерки,однако.

Время, когда небыль стремится стать былью, и наоборот.

"Сумерки мира. Преддверие Эры Мрака", - отчего-то подумалось мне, и я невольно тряхнул головой, прогоняя удивительную мысль.

Купец истолковал мой жест по-своему.

- Могу, конечно, и рассказать, если обильный подвигами желает.

- Желаю, - лениво потянулся обильный подвигами.

Купец поджал губы (я представил, что сейчас думает он при виде моих светящихся глаз и черномазой рожи!), но спустя минуту принялся за рассказ:

- Дней восемь назад, когда мы ехали за товаром, который сейчас везем, прибился к нашему каравану малец. Сказал: к родным на юг добирается. Воду на привалах таскать помогал, хворост для костра собирал - в общем, позволили мы ему с нами идти.

Купец поперхнулся бетелем, сплюнул и продолжил:

- Два дня шел он с нами. Мы уж и внимание на него обращать перестали - идет и идет. Чем может - помогает, а лишняя миска из котла-общака для такого галчонка нам не в тягость. Только на третий вечер, ак-курат как мы к берегу Ямуны подошли и лагерем стали, прицепился к нему наш Фурат-слоновод. Да-да, тот самый, что с разбитой мордой. Мне потом донесли, что Фурат на мальца с самого начала глаз положил. Водится за ним, за Фуратом, любит он молоденьких. Так и то сказать - иные вроде за медную ману к нему на всю ночь приходили… Вот он и решил, что парнишка тоже из таких.

Купец закряхтел, подыскивая слова для дальнейшего рассказа, стараясь не оскорбить лишними вольностями слух любопытного брахмана.

- Короче, пристал Фурат к мальцу: пойдем да пойдем прогуляться! Тот сперва, видать, не понял, зачем зовут, а Фурат уже дхоти с него стаскивает. Присел на корточки, сопит - тут малец ему пяткой по харе и навесил! И еще поленом добавил, которое рядом валялось. Фурат блажит что твой осел, если ему чертополох под хвост сунуть, а мальчишка - бежать. Только мы его и видели. Вот и вся история.

- А где, ты говоришь, это произошло? - Смутное подозрение начало потихоньку закрадываться мне в душу.

И оно тут же превратилось в уверенность, когда купец охотно ответил:

- Да возле излучины Ямуны! На пол-йоджаны ниже того места, где она с Гангой сливается. Слыхал, достойнейший: там еще рыбацкая деревня рядом есть?

Я-то слыхал. И прекрасно понимал: речь идет об одном и том же драчливом мальчишке. Который определенно шел из Хастинапура. Шел к Махендре, чтобы найти там доброго Раму-с-Топором и попроситься к нему в ученики.

Очень интересный мальчишка!

Впрочем, какое мне до него дело! Вот вернусь - тогда и погляжу на драчуна-бродягу…

Тогда я еще не знал, что эта история будет преследовать меня по пятам много дней и заинтересует настолько, что в конце концов я решу ее записать, чем сейчас и занимаюсь.

Впрочем, не будем забегать вперед - всему свое время.

На следующий день мы благополучно добрались до ворот Хастинапура.

Тех самых, через которые я когда-то впервые попал в этот не слишком любимый мною город.

Я-то Хастинапур не жалую, а вот Хастинапур меня - как раз наоборот. Еще бы, местная знаменитость, вдобавок отец первопрестольного Слепца! Опять же кто Матушку с Мамочкой в свое время проклял, брюхатю-чи, а безродную служанку облагодетельствовал? То-то же! Мало ли что еще этому полоумному Вьясе в голову взбредет! Почет и уваженьице…

Ладно, хватит об этом. Не люблю.

Во дворце было на удивление пустынно. Ну, царевичи, понятно, в летнем лагере, молодецкими забавами тешатся, булавами науку друг дружке в головы вколачивают. Наставники, часть слуг - там же. А остальные? Кроме стражи у ворот, пока до дворцовых летописцев добирались, никого и не встретили!

Вот тут-то, в прохладном подземелье архива, дело и разъяснилось.

История продолжалась!

Приняв совершенно неожиданный оборот.

- Куда это у вас все запропастились? - поинтересовался я у сгорбленного брахмана-летописца, когда с церемонными приветствиями было покончено.

- Разве ты не знаешь, многомудрый?! - всплеснул сухонькими ручками вековой старец, годившийся мне в деды без малого или в отцы с гаком, но при этом он истекал почтением, словно овечий сыр - сывороткой.

Я помотал головой: дескать, не знаю.

- Горе у нас во дворце! У Наставника Дроны, величайшего из дваждырожденных, сын пропал!

- Как - пропал? - опешил я.

- Пропал! Исчез то есть. Совсем. Вот уже вторую неделю все его ищут. Ищет прислуга, ищут рыночные сборщики податей, ищут все жители нашей столицы. Сам Наставник Дрона с другими учителями ноги трудят, гонцов во все стороны разослали…

- Погоди-погоди! - Меня будто слон хоботом по макушке стукнул. - Когда, говоришь, сын Дроны пропал?

- Да уж дней десять как…

- Кажется, я знаю, где он! Мне надо идти, найти Дрону… В архив я явлюсь позже! - И, сбросив с плеч лет двадцать, я взлетел вверх по ступеням.

- Великий провидец! Что б мы без него делали! - донеслось из-за спины.

Но сейчас у меня не было времени даже,посмеяться над наивным восторгом летописца.

Разумеется, ни Дроны, ни его собрата по рождению Крипы на месте не оказалось- ищут. Я стоял у входа в покои Брахмана-из-Ларца, только что убедившись в отсутствии хозяев, и совсем уж было собрался отправиться напрямик к Грозному, когда уловил шорох за портьерой, отделявшей коридор от женской половины дворца.

Взвизгнули кольца.

Передо мной стояла Крипи, очередная неудача Опекуна Мира, теперешняя жена Дроны… и мать пропавшего Ашватхамана!

- Я знаю, где твой сын, - сочтя неуместным тратить время на приветствия и объяснения, просто сказал я.

Изможденное, осунувшееся лицо женщины, которая большую часть жизни прожила мужчиной, мгновенно преобразилось, потухшие глаза вспыхнули отчаянной надеждой.

- Где?!!

Действительно, любые церемонии сейчас были хуже пытки.

- Рыбацкий поселок на йоджану ниже слияния Ганги и Ямуны. Тот, откуда… откуда родом моя мать, царица Сатьявати.

Вихрь закручивает меня, очень сильно закручивает, прижимая к стене.

^ - Они заперли вашего сына в сарае и не знают, что с ним делать! - кричу я в пустоту.

Через минуту мимо меня вновь проносится вихрь по имени Крипи, ощетинясь всяческим смертоубийственным железом.

- Не трогай их! - забыв о приличиях и репутации великого мудреца, отчаянно заорал я вслед. - Они ничего ему не сделали! Он сам…

Где там! Где там! Я даже не знаю, слышала Ли она меня.

Выбежав наружу, я стал озираться.

Никого.

Вскоре со стороны царских конюшен послышался Удаляющийся конский топот.

Крипи умчалась верхом.

Я помянул женскую кротость и незлобивость, после чего отправился искать Грозного.

Неделю я гостил в хастинапурском дворце, вполглаза проглядывая предназначенные для меня записи и ожидая приезда Крипи. Не хотелось возвращаться в обитель, не узнав, благополучно ли закончилась эта история, в которую я невольно оказался втянутым. Сколько раз давал себе слово ни во что не вмешиваться, но как тут можно было не вмешаться?

Не сказать матери, где находится ее пропавший сын?!

Интересно, как на этот раз аукнется любимая поговорка Опекуна: "За каждое доброе дело потом приходится расплачиваться?"

Вроде бы причины для особого беспокойства отсутствовали, но на душе у меня скребли хорьки. Брахман-воин во втором поколении, рожденный в один день с "Детьми-на-погибель", - что предстоит тебе совершить в будущем, юный Жеребец? Какая судьба поджидает тебя на запутанных дорогах Трехмирья?

Может быть, тебе лучше было бы пропасть без вести в глухой рыбацкой деревушке?

Нет, промолчать я бы все равно не смог! Да, конечно, я урод, я сын женщины, созданной Опекуном из речной воды, и строптивого полубога, я - частичная аватара Вишну, которую мой господин может просто-напросто заставить делать то, что ему надо, но все-таки я человек!

Человек!

Собственно, чего это я разволновался? Ну, пропал мальчишка. Ну, уже, считай, нашелся - не без моей помощи, кстати. Привезут его обратно во дворец, надерут задницу, чтоб не бегал, тем дело и закончится. При чем тут будущее, Судьба, Трехмирье?

Вроде бы ни при чем. Вроде бы все верно, все так - и тем не менее…

Ладно, поживем - увидим.

Крипи вернулась через неделю в сопровождении отряда дворцовой гвардии, высланного Грозным вдогонку. Она ехала на колеснице, крепко прижимая к себе не по-детски серьезного Жеребца - словно боялась, что сын в любую минуту снова может исчезнуть. Дрона и Крипа выбежали им навстречу, и я, шедший позади них, успел заметить, как Ашватхаман при виде отца испуганно вздрогнул и сильнее прижался к матери, будто ища у нее защиты.

Ох, что-то здесь пахнет жареным…

Проезжая мимо меня, Крипи ненадолго остановила коней. Да, она благодарила, как и должно поступать признательной родительнице. Да, она была искренна, но некая гнетущая печать лежала на лице суровой женщины-бойца, нежной матери и верной жены.

На следующий день я, забрав кипу исписанных пальмовых листьев, отправился обратно в мою островную обитель.

И не скажу, чтобы настроение мое было безоблачным.

А вчера, через два дня после нашего возвращения, на моем острове снова объявился давешний перевозчик (перед этим нас переправлял другой, незнакомый мне рыбак). И этот достойный владелец весла и челна поведал мне ту часть истории, которая приключилась в мое отсутствие.

- На тот берег. Живо!

Разомлевший на солнцепеке паромщик лениво приоткрыл один глаз. Будучи готов, впрочем, мигом вскочить и бухнуться в ноги, если требовательный пассажир окажется хоть сколько-нибудь знатного сословия.

Однако в здешней глуши такое случалось редко.

Вот и сейчас: что за пугало? Не поймешь - то ли мужик, то ли баба! Среднеполый? Дхик на тебя, уродина! Одежда вся в пыли, тилак на лбу потом смыло - не разглядишь, и запаленный конь рядом тяжко поводит вздымающимися боками. Ну вот, это я, значит, сейчас все брошу, буду вставать, поднимать ребят, стаскивать паром на воду, тащиться на тот берег…

Жестокий пинок под ребра заставил паромщика буквально взлететь над бренной землей, словно у него разом выросли крылья гандхарва.

- Я сказала - живо!

А, так это все-таки баба?!

- Ты как с мужчиной разговариваешь, потаскуха? Да я тебя…

Боль в паху была страшной. Сил не осталось даже на крик. Паромщик хрипел, корчась на прибрежном песке, и судорожно хватал ртом воздух.

- Поторопись, ублюдок! Иначе корень вырву и в пасть засуну. Понял?!

Крепкие парни-перевозчики, сыновья невезучего паромщика, отдыхавшие в теньке неподалеку, наконец сообразили: происходит что-то неладное.

И начали угрюмо подниматься, поигрывая внушительными мускулами.

Мгновение - и в руках у сумасшедшей бабы возник боевой лук-дханур, а стрела на тетиве дружелюбно блеснула широким, заточенным под бритву наконечником.

- Стоять! Кому свербит - почешу! Шевелитесь, уроды!

Довод в виде взведенного боевого лука оказался весьма убедительным. Кто-то еще успел углядеть притороченную к седлу связку дротиков, короткий меч…

Сыновья избитого паромщика со всех ног бросились к своей посудине. Их отец ковылял сзади, боясь уже не только ругаться, но даже стонать, хотя не стонать ему было труднее всего.

Женщина равнодушно вернула лук на прежнее место (равнодушие ее почему-то еще больше напугало перевозчиков), ввела на плот коня, и паром поспешно отчалил. До другого берега добрались раза в два быстрее, чем обычно. Простучали по ветхому настилу конские копыта и запоздало звякнула серебряная монета, брошенная всадницей на скаку.

Ну вот, знал бы, где упадешь! И заработали бы, и отец бы сейчас корнем не маялся…

Возле сарая-развалюхи на окраине деревни всадница резко осадила коня, подняв заржавшего скакуна на дыбы.

- Ты че? - моргая от поднятой пыли (чуть не задавила, сука!), вылупились на нее сторожа с увесистыми дубинками в руках.

- Открывай, падаль!

- А ты кто такая?

- Не ведено!

- Мотай отсюда…

Это была очень неразговорчивая женщина.

Она просто слезла с коня. ^

…Очнулись сторожа примерно через полчаса. Один сразу же принялся проклинать свою собственную дубинку, из-за которой недосчитался пяти зубов, другому повезло еще меньше - выяснилось, что у него сломаны два ребра и ключица, но дубинка была здесь ни при чем.

Дверь в сарай оказалась вынесена напрочь, а пленный мальчишка, естественно, отсутствовал.

К тому времени безумной всадницы и драчливого щенка в деревне уже и след простыл.

- Ты не знаешь, мудрейший, кто это был… была? Вернее, были?!

Перевозчик получил от меня совершенно честный и исчерпывающий ответ, после чего ушел, потрясенный до глубины души.

Или, как сказали бы его односельчане, будто пыльным мешком трахнутый. Иногда простонародная речь грубовата, но она исключительно верно передает суть сказанного!

Я смотрел ему вслед и думал, что история закончилась вполне благополучно. Все остались живы, даже незадачливые рыбаки и их нахальные отпрыски. И все же…

Я поймал себя на том, что меня заело банальное любопытство, отнюдь не чуждое просвещенным мудрецам. Какая причина погнала юного Жеребенка из дому? И почему он так смотрел на собственного отца?: Что ж, если эти вопросы изволили запасть мне в голову, я найду на них ответы - рано или поздно.

Есть способы…

Заметки Мародера, Город Слона, вторая неделя периода Грисма

- Крипи, что случилось? Почему ты не даешь мне увидеться с сыном?

В голосе Дроны сквозило недоумение и легкое раздражение, которое Брахман-из-Ларца всячески пытался сдерживать.:

- Потому что Ашватхаман не хочет тебя видеть! - едва ли не выкрикнула ему в лицо жена. - Он… он тебя боится!

- Боится меня? - вполне искренне изумился Наставник.

Впору было усомниться в реальности сказанного… Не бхут ли морочит?

- Да что ж я, ракшас-людоед или Червь Творца? - натужно усмехнулся Дрона. - В чем дело?

- Не знаю. - Крипи внезапно обмякла, безсил ткнувшись лбом в костлявое плечо мужа.

Брахман-из-Ларца осторожно обнял жену, и так они стояли некоторое время, не говоря ни слова.

- Он действительно тебя боится, - наконец прошептала Крипи, слегка отстраняясь. - И не говорит, почему. Я спрашивала. Я, честное слово, спрашивала! Он не отвечает. Даже мне… А при виде тебя у него начинается истерика. Подумай сам, муж мой, в чем дело? Почему наш сын боится собственного отца, которого всегда любил и уважал больше всех на свете?

При этих словах Дрона дернулся будто от пощечины, лоб его покрылся бисеринками пота, но почти сразу Брахман-из-Ларца стал прежним.

- Я в недоумении, Крипи. Ведь и я люблю его. Да, временами я, возможно, бывал слишком строг к малышу, но не более того. Я не сделал нашему сыну ничего такого, из-за чего Ашватхаман мог бы меня бояться. Бояться настолько, чтобы сбежать из дому! Он ведь сбежал?

- Да… Дрона, я не знаю, что делать.

- Мне надо поговорить с ним.

- Нет!

Дрона все так же осторожно взял жену за руки и заглянул ей в глаза.

- Да. Да, Крипи! Ты сама прекрасно знаешь: это не может продолжаться вечно! Или мы объяснимся раз и навсегда - чем скорее, тем лучше, или Ашватхаман снова ударится в бега, либо замкнется в себе, уйдет во "внутреннее отшельничество", а от него один шаг до безумия! Неужели ты хочешь этого? Я должен поговорить с нашим сыном. Пусть скажет, чем я его пугаю, и я рассею его страхи, как лучи солнца разгоняют утренний туман!

- Наверное, ты прав, Дрона… Ты же ведь всегда прав? Только… может… может, не сейчас? Может, через пару дней? Пусть мальчик хоть чуть-чуть придет в себя.

- Сейчас, Крипи. Ты похожа на лекаря, который медлит давать больному горькое лекарство - может, хворь пройдет сама? А если не пройдет? Если больной умрет к вечеру?

- Ты снова прав. Хорошо, пошли… Нет, обожди. Я хоть предупрежу его…

Уходя, Крипи все время оборачивалась, словно пытаясь высмотреть в муже тайную причину страхов их сына, и Дрона вдруг понял, что жена тоже боится. Очень сильно боится. Не за себя - за юного Жеребца. За вымоленного первенца. Боится, сама не зная чего, но эта угроза исходит от него, Дроны! По крайней мере Крипи так считает. И если понадобится, жена готова встать на пути у собственного мужа, готова смертно биться, защищая дитя, понимая, что безнадежно, что шансов против главного Наставника у нее нет…

"Бред какой-то! - Дрона тяжело вздохнул. - Похоже, что жена и сын видят во мне чуть ли не врага! Да что же такое творится в этом… богоспасаемом городе?!"

Крипи еще раз оглянулась на своего мужа и скрылась в сыновних покоях.

- …Он по-прежнему боится. И не хочет тебя видеть. - Крипи упрямо смотрела в сторону, отводя взгляд. - Но я постаралась уговорить его. Иди. Только… Ладно, иди.

Дрона молча прошел мимо посторонившейся жены, шагнул в маленький коридор…

У входа обнаружился Крипа, любимый деверь и соответственно дядя беглеца-Ашватхамана.

- А ты что здесь делаешь?! - устав сдерживаться, озлился Дрона.

- Караулю! - с вызовом глянул на шурина Крипа. - Дядя я ему, в конце концов, или нет?

- Кого караулишь-то? - примирительно бросил Брахман-из-Ларца, быстро успокаиваясь. - Или от кого?

- Да так… вообще.

- Слушай, мне с мальчишкой поговорить надо. Шел бы ты, а?

- Лучше я тут побуду. Мало ли что… - Похоже, Крипа и не собирался уходить.

- Да вы что, сговорились все?! Не съем же я его! Крипа замялся, но все-таки вышел - с явной неохотой, на пороге оглянувшись через плечо. Точь-в-точь как его сестра.

Дрона не сразу заметил сына. Ашватхаман забился в дальний угол своей комнаты, сжавшись в комок за краем шторы, и оттуда испуганно блестели агатовые глаза мальчишки.

- Ну что ты, сынок? - Брахман-из-Ларца присел перед сыном на корточки, не спеша приближаться, словно выманивал пугливого зверька. - Чего ты боишься? Скажи мне! Я ведь твой отец, я люблю тебя… Неужели ты боишься.меня?!

Ашватхаман молча кивнул.

- Но ведь раньше ты меня не боялся! Что-то случилось? Скажи! Может, я сделал что-то не так, напугал тебя? Поверь, сынок, я никогда не желал тебе зла и сейчас не желаю! Слово брахмана! Ты же знаешь, я не оскверняю моих уст ложью!

Глаза мальчишки наполнились слезами.

- Не надо! Не трогай меня! - чуть слышно прошептал он. - Уйди!

- Я и не собираюсь тебя трогать, - как можно мягче и убедительнее произнес Дрона. - Я не сделаю тебе ничего плохого. Никогда. Если ты так хочешь, я уйду. Только ответь мне сначала: почему ты меня боишься? Почему?!

- Там… на поляне… - с усилием выдавил мальчик и, не удержавшись, всхлипнул. - Он, этот горец… твой ученик… Он отрезал себе палец по твоему приказу! Я видел! Я все видел!

Ашватхамана наконец прорвало, и слова вместе со слезами полились из него, как вода из дырявого кувшина.

- Потому что он стрелял лучше Арджуны! А Арджуна хочет быть лучше всех! И тогда ты приказал… ты велел - и горец отрезал себе палец! А если бы это был я?! Если бы я стрелял лучше Арджуны?! Папа, ты приказал бы отрезать палец мне?! Или руку? А если… если бы я отказался - ты отрезал бы мне сам?! Да?! - Жеребенок уже бился в истерике.

И свет померк в глазах Брахмана-из-Ларца.

Тихий шепот Опекуна Мира, ласковые слова колыбельной, мир плывет вокруг, такой большой, яркий, загадочный мир, но вот он начинает гаснуть, сужаться, охлопывается в колючую точку, и в мозгу остается пульсировать лишь эта светящаяся, раскаленная точка.

ЛЮБИ МЕНЯ БОЛЬШЕ ВСЕХ!

ЛЮБИ МЕНЯ…

БОЛЬШЕ…

ВСЕХ… -

ЛЮБИ…

- Н-е-е-ет!!! - не помня себя, закричал Дрона, вскакивая с пола.

Он подхватил на руки плачущего сына, прижал его к себе, и Ашватхаман наконец расслабился, обхватил отца руками и ногами, вцепился в него изо всех сил, с облегчением сотрясаясь в рыданиях.

В комнату вихрем ворвались Крипи и Крипа, готовые рвать и метать, но ни отец, ни сын не видели бешеных близнецов.

- Прости меня, сынок, прости, пожалуйста… - шептал Дрона. - У меня и в мыслях не было… никогда - ты слышишь? - никогда! Никогда я не подниму на тебя руку, ни ради Арджуны, ни ради человека, ни ради бога! Я люблю тебя, я никогда не сделаю тебе больно! Ты слышишь меня, Ашватхаман?

- Правда, папа?,

- Правда! Разве я когда-нибудь обманывал тебя?

- Нет. - Ашватхаман вдруг перестал плакать, и лицо мальчика сделалось сосредоточенным. Он явно на что-то решался.

- Я верю тебе, папа, - очень серьезно заявил восьмилетний мальчик. - И теперь я тебе скажу. Накануне… ну, перед тем, как я видел это… я превзошел Арджуну! Я следил, как он бросал дротики в деревянную собаку, я считал, сколько раз он попал. А потом, когда Арджуна ушел, я взял дротики… и я попал больше! Папа, я боялся, если ты узнаешь…

- Не бойся, - твердо сказал Дрона, глядя в глаза сыну. - Теперь я знаю. Но слово, которое я тебе только что дал, остается в силе. Ничего не бойся. И Ашватхаман благодарно кивнул. Кажется, он действительно больше не боялся. Только сейчас Брахман-из-Ларца увидел стоящих в дверях Крипи с Крипой и заставил себя улыбнуться. Это далось ему нелегко.

- Видите, все в порядке. Мы объяснились. А теперь… прошу простить меня, но мне надо побыть одному.

И Дрона буквально вылетел из комнаты.

Смятение, гнев и ярость клокотали в душе Наставника. Червь, проточив мякоть плода, выбрался наружу и теперь точил душу Брахмана-из-Ларца. Сын испугался своего отца - такого, каким отец бывал в давних снах-искусах, бдительного раба соблюденного Закона и несомненной Пользы, великого рукотворного Дрону…

Он жаждал одиночества.

И знал такое место.

Место, где он будет один.

Один на один.

Ты пришел - и они встали навстречу тебе.

Десятки десятков, сотни сотен, тысячи тысяч… неисчислимые махападмы[117] живых существ.

Только люди - никаких мулов, ослов и лошадей, никаких боевых слонов и красных волков-полукровок, обученных рвать легковооруженную пехоту, никаких ловчих леопардов.

Нагие и босые - без панцирей и доспехов, без наручей и поножей, без шлемов и нагрудных ожерелий из металла, без кожаных лент-готр и боевых перстней, без сандалий, покрытых бронзовыми бляхами, без дхоти из простеганной ткани, без набедренных повязок - без ничего.

Безоружные - где они, луки и стрелы, копья и дротики, бердыши и мечи, трезубцы, секиры, двуручные косы падагоптров, палицы и метательные булавы, где кривые кинжалы и смертоносные чакры, где заточенные гребни, ножи-браслеты, где они?!

Руки пусты.

Плоть против плоти.

Маленькие, седые, скуластые, жилистые тела готовы взорваться убийственным порывом, морщинистые лица искажены гримасой бешенства, и мнится: один человек отражается в бесчисленных зеркалах, один, один, один…

Человек.

Холмы содрогнулись, когда каждый повернулся к каждому, стоящий к стоящему рядом, желая убить врага.

И Великий Змей Шеша судорожно тряхнул опоры Мироздания, тысячеголосым шипением взывая к Безымянному, будучи не в силах понять, что творится в Начале Безначалья?!

Что страшней страшной науки Астро-Видья?!

Никого не было рядом, чтобы объяснить старому глупому Змею: Кобылья Пасть спит до поры на океанском дне, трезубец Шивы-Разрушителя не грозит Трехмирью, не пробил час прихода Эры Мрака, грядущий судия Калкин не мчится по Вселенной на бледном как сыворотка жеребце, но Наставник Дрона по прозвищу Брахман-из-Ларца впервые в жизни бьется сам с собой.

Любовь рвала горло любви.

Любовь-самозванка, дитя тайных песнопений и честолюбивых замыслов, любовь-урод, любовь-игра, рукотворное детище светоча Троицы, выворачивающая наизнанку человеческое естество, любовь-червь, любовь-владыка, предназначенная брать без спроса и калечить без сожаления, Кама, Цветочный Лучник, испепеленный Шивой за дерзкую попытку искушения, что с тобой сделали?!

И любовь-зародыш, выпестованный плод, упрямый чертополох в колючках, пробившийся к свету сквозь бугристую корку безнадежности, сквозь соблюденный Закон и несомненную Пользу, сквозь груды щебня и камней, наваленных заоблачным умником для постройки будущего здания, в котором никто не согласится жить добровольно, любовь-дом, любовь-сын, любовь-банальность, из тех вечных кирпичиков, что служат опорой Вселенной гораздо дольше и лучше всех Змеев Шеша вместе взятых, со всеми их многочисленными безмозглыми головами, Кама, Цветочный Лучник, возрожденный Шивой ради счастья живых существ, - ты ли это?!

Любовь билась сама в себя.

Сама с собой.

Страстно.

Неистово.

Дико.

В крови и нечистотах.

Небо, забрызганное алым, медлило утереться, близоруко моргая слезящимся солнцем, многогрудая сука-земля бесстыже трясла иссохшими холмами, топорща колючие сосцы, и ходили ходуном воды Предвечного Океана, словно он, древнейший из древних, силился вырваться из темницы берегов, вмешаться, остановить, скрыть в своих глубинах - и не мог.

Не смел.

"Любить" и "убить" самовольно росли из единого корня, сдвинув стволы, сплетясь ветвями, приникнув кронами вопреки строгим правилам языка благородного, и не благородного, и вовсе подлого языка - потому что в зверином вое нет правил, нет строгости и нет благородства.

Кодекс битвы втоптали босыми подошвами в бурую грязь, презренное стало дозволенным, а слово "честь" служило сейчас тягчайшим оскорблением из придуманных людьми. Здесь били в пах, ногти впивались в глаза, кадыки вырывались с мясом, хрустели сломанные колени, зубы терзали податливую плоть, а разодранные до ушей рты скалились мириадами кровавых ухмылок.

- Грешно поражать насмерть лишенного оружия, - потрясенное эхо надрывалось, выкрикивая строки из военного трактата Брихаса-Словоблуда, деда того безумца, что заполнил собой простор, - кто связывает себе руки в мольбе о жизни, кто бежит, кто взбирается на возвышенность, кто объявляет себя неприкосновенным животным коровой, кто огорчен печалью, тяжко ранен, охвачен страхом, говорит "я твой!", не должно ударять женщину, слониху, возничего, певца и брахмана, оставьте в покое тех, кто снимает обувь и держит во рту знак покорности - лист травы куша!.. не должно… оставьте… не…

Тщетно.

Любовь билась до последнего.

Вот он, этот последний: стоит среди побоища, содрогающегося в конвульсиях, в окружении сонмищ мертвецов-близнецов, наедине с самим собой, победитель и проигравший, святой и выродок, рожденный без матери, Брахман-из-Ларца, сын неугомонного Жаворонка, внук Словоблуда, ученик Рамы-с-Топором, муж бешеной Крипи, отец Жеребца-Ашватхамана, главный Наставник при Гангее Грозном - Дрона, Дрона, Дрона…

- Дрона-а-а! - донеслось издалека.

Ты поднял голову.

Тишина.

Слезы стеклянными брызгами секли взор в клочья. Видно было плохо, видеть было больно, хотелось ослепнуть, вырвать глаза из глазниц, размазать проклятую слизь по земле, но все-таки ты силой заставил себя вглядеться.

Вгляделся.

И улыбнулся так, как улыбался впервые в жизни над новорожденным сыном.

Неумело и страшно.

Вишну-Даритель, Опекун Мира и светоч Троицы попятился в ужасе от маленького брахмана, когда ты не спеша пошел к богу. Явившись утешить, придя объяснить, Опекун рассчитывал на долгую и обстоятельную беседу, в конце которой можно прийти к благоразумным выводам, принять действительность как должное, смириться с необратимой поступью времени и высших соображений - но здесь больше не оставалось места благоразумию или смирению.

Маленький бракман шел к богу.

Маленький брахман гнал бога прочь.

И Начало Безначалья сотряслось во второй раз.

"Южные Агнцы", "Хохот Рудры" и "Посох Брахмы" гнали бога прочь, огненными вихрями вспенивая пространство, смешивая землю с небесами, "Пишач-Весельчак", "Грохочущие Стрелы" и "Ропот Земли" гнали бога прочь, терзая кричащую ткань бытия, Судный День во плоти надвигался на младшего из богов-Адитьев, сойдясь воедино в маленьком брахмане, - и Вишну бежал в страхе по водам Прародины.

Ему казалось, что за ним гонится аскет-убийца, любимец Разрушителя, Палач Кшатры, Рама-с-Топо-ром.

А за ним гнался Наставник Дрона по прозвищу Брахман-из-Ларца.

Что, в сущности, ничего не меняло.

Для бога - ничего.

…Пенные языки волн вылизывали твои босые ноги, ласкаясь преданными псами, а ты все стоял и бессмысленно смотрел вдаль, туда, где на горизонте маячила крохотная фигурка.

Темнокожий красавец в высокой бархатной шапке.

Беглец.

Фигурка стала точкой, игольным острием, пронзила горизонт насквозь - и вот тишина, пустота, свинец Прародины, и волны жмутся к твоим ногам. Все.

- Будь ты проклят, - шептали запекшиеся губы Брахмана-из-Ларца, - будь проклят навеки! За то, что сделал меня таким… за то, что носил меня на руках, за отравленную колыбельную, за червя в плоде, за живую игрушку… будь проклят! Это твоя Опека сделала меня чудовищем, исковеркала жизнь и заставила сына бояться собственного отца! Если есть у меня хоть какие-то духовные заслуги и даже если их нет - пусть случится по слову моему! Да обратится в прах все, к чему ты стремишься, и, когда ты достигнешь своей цели, пусть твой великий триумф обернется для тебя величайшим поражением!

Брахман-из-Ларца собрался с силами и закончил:

- Да будет так!

Воздух вокруг тебя неожиданно наполнился вонью рыбьих потрохов и ароматом сандаловых притираний, солнечные блики заплясали по равнине Предвечного Океана, складываясь в размытое изображение…

Смуглая женщина смотрела на тебя из глубины вод.

Она улыбалась твоей улыбкой.

…и снова убив пять сотен матсьев и шесть сотен сринджаев, а также множество слонов, он еще убил десять сотен коней.

Видя Дрону, стоящего неколебимо в битве ради истребления кшатриев, мудрецы Всеобщий Друг, Пламенный Джамад, Жаворонок, Лучшенький, Черепаха-риши, а также иные мудрецы тончайшей формы, похожие на призрак-мару, быстро явились туда, желая увести Дрону в райские сферы.

И все они, единым голосом обратясь к Дроне, блистающему в сражении, сказали: "Ты сражаешься неправедно-и час твоей смерти пришел. Впредь благоволи не совершать снова таких чрезвычайно жестоких подвигов! Ты являешься брахманом, и такие деяния не подобают тебе! Брось же оружие, о герой, в метании стрел не знающий промаха! Держись теперь вечного пути! Время, чтобы жить тебе в мире людском, полностью истекло!"

И тогда могучие воины сринджаев устремились с большим рвением на сына Жаворонка, желая убить его. Но против всех них могучий воин на колеснице, сын Жаворонка ринулся со всей стремительностью, зная несомненно, что он должен умереть. И, помня подобные Ведам слова мудрецов, он решил тогда отдать свою жизнь, сражаясь справедливо.

Темный внешностью, с седыми волосами, свисающими до самых ушей, с телом, израненным сотнями стрел и залитым кровью, тот старец в возрасте восьмидесяти пяти лет ради благополучия друзей и сторонников рыскал в сражении словно шестнадцатилетний юноша.

Тогда Бхима-Страшный в сильном гневе, задержав колесницу своего Наставника, сказал ему такие слова:

"Если, конечно, недостойные среди брахманов, не удовлетворенные занятиями своей собственной варны, но хорошо обученные искусству владения оружием, будут сражаться - кшатра придет тогда к своей полной гибели! Убивая толпы воинов, будто не сведущий в Законе, о Брахман-из-Ларца, ты вовсе не чувствуешь стыда?! Ведь ЖЕРЕБЕЦ ПАЛ!"

После таких слов Дрона выпустил свой лук и дал обещание безопасности всем живым существам…

Тысячи лет подряд сказители будут повторять друг за другом эти слова, не изменив даже запятой, на память цитируя "Великую Бхарату" - и слушатели станут внимать, повторяя про себя:

- Отдать свою жизнь, сражаясь справедливо… могучий воин на колеснице…

Слушателям будет очень хотеться хоть на миг ощутить себя славным Брахманом-из-Ларца, счастливейшим из смертных.

Даже если это будет последнее, что они ощутят в своей жизни.

И никто никогда не повторит вслух сказанное сыном Пламенного Джамада:

- Подобных тебе так и убивают - бесчестно. Это не сохранится.

ГЛАВА V И ТЫ, КРИШНА?!

Оранжевые сумерки густо измазали террасы павильонов, играя пятнами теней в опустевших переходах. Как сари прилипает к разгоряченному телу апсары, они тесней тесного облепили кроны по-желай-деревьев и ажурные перекрытия беседок, звеня напряженной тишиной, - словно сотни тетив откликались вдалеке на осторожную ласку пальцев.

И мой Лучистый брат, Сурья-умница, был тут абсолютно ни при чем. Закат давным-давно состоялся, день без сопротивления перешел в вечер, а состарившийся вечер намекал на опасную близость ночи. Небось Заревой Аруна уже не то что распряг коней - заплел им гривы в косички, навесил замок на двери конюшни и теперь блаженствовал за трапезным столом в предвкушении обильного десерта.

Он, Аруна-возница, такой - не зря же единоутробен с нашим замечательным Проглотом!

Просто чуткая к моему состоянию Обитель, ощущая занятость Владыки, не спешила пригашать свечение неба, заполняя пространство мерцающими лепестками ашоки-Беспечальной.

Спасибо, родная…

Я не буду сравнивать тебя с верным псом, угадывающим настроение хозяина еще с порога, я не стану сравнивать тебя и с преданной женой, чутко следящей за переменами в супруге и способной угадать их еще до того, как перемены окончательно свершатся, я не… Все, молчу, молчу.

И прохладные ладони ветра легко коснулись лба Индры, остужая испарину, влажный след знакомства с чужой жизнью, жизнью смертного, жившего, погибшего…

Сколько же часов я провел здесь?

Я отложил пальмовый лист, который до сих пор держал в руках, и взглянул на Брихаса. Мой замечательный жрец-наставник увлеченно рылся в кипах прочитанного - извлекал, проглядывал наскоро, затем вновь принимался искать, еле слышно бурча себе под нос какие-то соображения по поводу. Читать вслух он перестал где-то к середине, и мы просто передавали записи друг другу, вполуха отвлекаясь на краткие комментарии толстого Жаворонка. Так было гораздо быстрее, а кроме того, некоторые вещи я совершенно не мог представить, слушая о них с чужого голоса. Зато буквы-тли на плоскости листа обладали чудесным свойством будоражить фантазию, и нередко я сам сомневался, что вычитал, а что домыслил, пустив воображение в свободный полет.

А, какая разница!

Теперь я совсем по-иному воспринимал события начала дня, когда близящийся к полувековому рубежу Жеребец вцепился в "Беспутство Народа", горя местью за престарелого отца.

Совсем по-иному.

Сын Дроны презрел победу, вместо родового знамени с изображением львиного хвоста подняв красный стяг мести. Чистой и холодной мести, как чиста и холодна железная колонна в годаварийском храме Шивы-Разрушителя. Брахман-воин, он просто хотел умереть, прихватив с собой в ад подлых убийц своего отца. Смерть друзей и союзников? конец света? собственная гибель?! честь или позор?!- вряд ли что-то имело сейчас значение для бешеного Жеребца.

Праведный Дрона, лучший из лучших, погублен обманом - сын мертвого спрашивает: "Стоит ли ТАКОМУ миру длить существование?"

Путь Народа обратился в Беспутство, сын мертвого спрашивает: "Даже если жизнь теперь обратится в нежизнь, что это изменит?"

Сын мертвого спрашивает…

Пожалуй, за такого отца и я разнес бы все Мироздание в щепки, не задумавшись ни на минуту. Может быть, потому, что сам вырос безотцовщиной.

Официально нашим отцом, любимым папочкой дюжины Адитьев, считался знаменитый мудрец Чере-паха-риши, который, в свою очередь, числился в реестрах внуком Брахмы. Но мы верили в это, лишь будучи еще совсем сопляками, а Брахма, по-моему, не верил никогда. Трудно поверить в исключительно плодовитого Черепаху-многоженца, от которого якобы произошли "боги, демоны и люди, птицы и змеи, исполины и чудовища, жрецы, коровы и многие другие существа разной природы"! Вот Проглот - это да, это его сын, Черепашье чадушко, что подтверждено фактами и показаниями свидетелей, а все остальное… Недаром мудрый папочка сроду не жил_ вместе с нами, а мы, суры-Адитьи, все чуточку смахиваем обликом на маму, будучи абсолютно не похожи друг на друга.

Я далек от упреков в адрес мамы, но Жеребца я все же понимал…

Смежив веки, я еще раз перебрал в памяти события первых сорока пяти лет жизни Брахмана-из-Ларца. Так перебирают сердоликовые четки, не разглядывая пристально бусину за бусиной, но на ощупь узнавая поверхность каждой. Одна из бусин показалась мне излишне шероховатой, и я не выдержал.

- Брихас! Эй, Наставник, ты заснул, что ли?!

- Я весь внимание. Владыка! - бодрым до противности тоном отозвался Словоблуд.

Похоже, отозвался машинально, так и не вынырнув на поверхность из пучины своих мудрых рассуждении.

Я дождался, пока этот "весь внимание" оторвется от текста, и помахал рукой, пытаясь сосредоточить взгляд Словоблуда на себе.

Получилось.

- А скажи-ка мне, мой милый… Относительно сетей для Миродержцев - это правда?

- Правда, - ни секунды не колеблясь, ответил Брихас. - Что еще желает знать Крушитель Твердынь? Ох, дождется он у меня…

- Много чего желаю! Всякий тупоумный брахман, понимаешь, опутывает меня паутиной своего поганого обряда, понукает будто ленивого осла, чтоб я тащил его поклажу куда надо - прикажешь быть в восторге?! Прямые, значит, обязанности?! А когда мы, Миро-держцы, увиливаем, то нас стрекалом?! Без нашего ведома?! Выходит, они там, внизу, нас попросту используют?!

- Они вас… - Брихас с таким видом вертел в пальцах кожаный шнурок для связывания листьев в кипы, словно вознамерился тут же на нем удавиться. - А вы их. И все мы - друг друга. Я говорил тебе, Владыка: у нас не лучшая Вселенная, но и не худшая.

- Ты уверен?

- Разумеется. Будь она худшей, ты уже давно лупил бы ваджрой всех подряд, в хвост и в гриву, назвавшись Господом-Единодержцем, от смертной скуки или во имя справедливости, что само по себе не важно. Будь она лучшей, лупили бы тебя под тем же предлогом - если бы Индре вообще нашлось место в лучшем из миров.

Пусть меня данавы на завтрак слопают, если я понял, что он хотел сказать!

Словоблуд пожевал губами и стал вязать из шнурка замысловатые узлы. Вид у него был крайне довольный, чего нельзя было сказать обо мне. Костистые пальцы с распухшими суставами сновали проворней ткацкого челнока, шнурок на глазах превращался в какую-то дурацкую гроздь виноградин, и я прикипел взглядом к Брихасову творению.

Так базарный зевака не в силах оторваться от начищенного медного шарика в руке факира.

- Вот был шнурок, - задумчиво протянул Наставник, по-птичьи склоняя лысую голову к плечу. - Вот "получилась ерунда. Что лучше, что хуже? Зависит от точки зрения… Главное - с какого конца смотреть. И с какого конца начать. Твой младший братец Вишну ухватился за правильный конец: он начал со Второго Мира. Со смертных людей. Ухватись я не за кожаный шнурок, а за железную кочергу, много ли узлов удалось бы навязать? Вот и он решил взять что помягче… а в итоге обжегся. Хотя сам замысел преизряден…

Я молча ждал продолжения.

- Улучшать, мальчик мой, это дело неблагодарное и крайне опасное. Особенно когда взыскуешь идеала. Смотри сам: умник Упендра решил сыграть в раскрашенные кубики. В смысле восстановить и улучшить Великую Бхарату древности как идеал общества смертных! Бхут ему судья, Опекуну, а я не возьмусь. Но смертные отнюдь не стремятся к идеалу, их вполне устраивает обычная повседневность. Да и суры-братья помогать не торопятся, пришлось самому изобретать костыль-подпорку! Идеальному обществу - идеальный правитель! Наместник Опекуна на земле! Вишну хватается за ближайшие кубики, сопит от усердия, мастерит Чакравартина - а кубик-то скользкий, из пальцев выворачивается! Ладно, худо-бедно смастерил… не вполне так, как задумывалось, но для начала сойдет! Обрати внимание, Владыка: главная ошибка поклонников идеала! Покамест сойдет, сойдет до поры, там видно будет - строили-строили, наконец построили, и самих с души воротит! Стоило огород городить!

Мне померещился в последних словах смутный намек, но перебивать я не стал.

- Пришлось Опекуну теперь уже Чакравартина-самоделку костылем подпирать, для пущей верности! Идеальный Наставник, высшие варны в одном лице, Закон с Пользой во плоти! Слепим, тайные поводья прицепим, чтоб не шастал, куда не след, обучим-натаскаем, вожжами разок-другой тряхнем для проверки… Заодно пораскинем умишком: нельзя ли в светлом будущем заселить идеальную Бхарату идеальными людьми, а то неидеальные уж больно своенравны! Так и норовят сунуть палку в колесо! Короче, к концу выясняется, что и здесь с идеалом промашка - выскользнул кубик! Хотя и лег примерно туда, куда предполагалось.

- Ну и что из этого? - поинтересовался я.

Было немного обидно, что толстый Жаворонок внимает Словоблуду, явно догадываясь, о чем речь, в отличие от меня.

Или я прибедняюсь?

Во всяком случае, подпирание костылями обезножевшей затеи-коровы мне весьма напоминало движение от Златого Века к Эре Мрака: сперва Добродетель теряет одно копыто, затем второе, третье… здравствуй, Пралая!

- Много чего, Владыка! Например, я на месте братца Вишну сразу принялся бы искать виноватого! Стараешься тут, из кожи вон лезешь, а выходит не-складуха…

- И как? Нашел бы?

- Ясное дело! Было б желание, а виноватый всегда сыщется! Даже два виноватых…

Жаворонок еле слышно подхихикнул. Он уже знал, кто эта пара виноватых, и следил за рассуждениями отца лишь с целью проверить, насколько они соответствуют его собственным.

Вот уж воистину: не родись красивым, а родись брахманом!

- Первое шило в седалище Опекуна, о Владыка, - это проклятия собственных неблагодарных творений. Сбудутся? Не сбудутся? Сбудутся частично? Если да, то каким образом? Не зря Вишну весь "Приют…" на уши поставил - природу Жара выяснять! Клин клином вышибают, а Жар Жаром… Поди, прокляни Шиву или Всеобщего Друга - пупок развяжется! А самому в аскезу удариться времени нет. Тут "Песнь Господа" опять и пригодилась, вроде как заем под проценты. Внемлите, вишнуиты: любите меня до зарезу, весь накопленный при жизни тапас сдавайте в амбар-общак, а я вам после смерти - рай! С ракшасами на окраине. И никто не уйдет обиженным… или проще: никто не уйдет. С миру по нитке, глядишь, достанет и с иным аскетом потягаться! Для того и Черного Баламута на землю загнал - вроде как сборщиком податей, личным мытарем…

Я от волнения встал и заходил туда-сюда, пытаясь собраться с мыслями. Из ближайшей беседки высунулись две испуганные апсарьи мордочки, моргнули как по команде и мигом спрятались обратно.

Это правильно, нам сейчас не до любви… В смысле до любви, но совсем другой.

Неужели Словоблуд прав?!

- А второе шило? - тихо спросил я. Брихас молча показал мне знакомое зеркальце с костяной рукояткой.

- Вглядись, Владыка… Вот оно, второе шило: братья-суры. Только наладишь дело на земле, только утрешь трудовой пот, а тут небесные родичи смертных полубожков наклепают, те начнут мир делить, Великую Бхарату по кускам растаскивать… Разнять? Пришибить? Дело хорошее. Да только жди вскоре Индру с перуном: кто тут моего сынулю обижает?! Подать виноватого на блюдечке! Или взбредет какому Локапале с перепою войнишкой полюбоваться не вовремя… Скажешь, не бывает?

"Бывает,- молча кивнул я. - Еще как бывает".

- Вот я и думаю, Владыка: не братец ли Вишну являлся вам, Миродержцам, в Безначалье? Огненная пасть, крамольные речи - смогу ли в случае чего Свастику приструнить? Жар-то чужой, заемный, оттого и не разобрали вы, кто голос подымает! А Упендре того и надо: силу попробовал, оценил - и в кусты!

- Чего ты добиваешься. Наставник? - Я подошел к Брихасу вплотную. - Чтобы я поднял дружину? Чтобы связался со Свастикой?! И через час Сыновья бури с Миродержцами во главе обрушатся на пределы Вай-кунтхи! Он же брат мне, понимаешь, брат! Маленький Вишну, младший из Адитьев, Опекун-сумасброд! А если ты ошибаешься? Если все это - домыслы рассудительного Словоблуда, а правда…

"А правда гораздо проще, - вспышкой мелькнуло в мозгу, и я понял: чужак во мне опять пришел в чувство. - Гораздо проще и гораздо страшнее".

Брихас поднял голову, но ответить ему не дали.

…Интересное дело: гром с ясного неба - а я здесь совершенно ни при чем!

Откуда-то сверху чуть ли не нам на головы златой молнией валится моя колесница Джайтра, а на облучке ее приплясывает донельзя возбужденный Матали. Я лишь успеваю отметить, что кони слегка прихрамывают, но в целом вся упряжка в добром здравии, а вот порадоваться этому обстоятельству не успеваю.

Потому что синеглазый сута без всяких церемоний орет, натягивая поводья:

- Владыка! Подымай дружину! Сюда идет Десятиглавец! - И Матали надрывно кашляет, сорвав голос.

К счастью, обычный, не голос-подарок, иначе мы все уже оглохли бы.

- Ну и пусть идет, - машинально отвечаю я, но тут вмешивается Словоблуд.. - Что ты глотку дерешь? - брюзгливо интересует ся он, и домашний тон Наставника лучше любых команд приводит Матали в чувство. - Ну, давай рассказывай, что там стряслось…

Матали без сил опускается на дно "гнезда" и тыльной стороной ладони вытирает лоб. Ладонь становится мокрой. Гнались за ним, что ли? Кто? Черный Баламут?!

Я смотрю на измученного возницу, а он смотрит на меня.

Так, словно видит впервые.

- Я, когда на Поле Куру грохнулся, - глухо начинает сута, - сразу вверх посмотрел. И тебя. Владыка, не увидел. Небо как небо, только стеклистое какое-то, паутинками плывет - а Индры в небе нет. Ну, думаю, улетел Владыка, надо и мне ноги уносить…

Я вспоминаю нарыв над Курукшетрой, в который бился всей мощью Свастики Локапал, едва не дойдя до самоубийства.

Стеклистое небо, значит?

Паутинками плывет?

- И ты веришь, что я мог улететь, бросив тебя на произвол судьбы? - Я приседаю на корточки и внимательно гляжу на моего суту снизу вверх.

- Не верю, Владыка. - Сапфиры предательски подергиваются росой. - Да только толку-то с моей веры… Не взывать же гласом громким: "О мощнодлан-ный Крушитель Твердынь, на кого ты меня, сиротинушку, покинул?!"

Матали осекается, видимо, ожидая наказания за нечаянную дерзость, но я молчу, и сута решается продолжить:

- Выбрался я из заварухи, Джайтру-умницу подлатал на скорую руку, лошадок ашва-мантрами в чувство привел - и сразу назад! Едва на пути сиддхов выбрался - мчится навстречу парочка "Умников-с-пальчик", словно жареным индюком клюнутых! И прямиком ко мне. "Гони к Владыке Индре! - кричат. - Пусть Стогневный всей Свастике сообщит: Бич Трехмирья из Преисподней сбежал! А с ним - целая армия ракша-сов! Вайкунтху уже вдребезги разнесли. Опекуна Мира то ли замордовали до смерти, то ли живьем пленили… И по дороге каждого допрашивают, нечестивцы: как до Обители Тридцати Трех добраться? Небось мстить идут…" Только они мне это выпалили, глядь, и вправду ломится по эфиру толпа ракшасов, впереди проклятый Равана и на плечах твоего, Владыка, брата Вишну несет! Умников как ветром сдуло, а ракшасы ко мне бегут и воют: "Стой!" Ну, я им не мудрец безропотный, я коней хлестнул - и вдоль обочины! Жаль, кони обезножели, небось ракшасы на хвосте висят, скоро здесь будут! Подымай дружину, Владыка! Или нет, лучше я сам к казармам поскачу…

- Угомонись, - останавливаю я героического суту. Он ведь, когда меня из Вайкунтхи выдергивал, с "охранничками" братца Вишну разминулся, а я ему рассказывать поостерегся, да и не до того было… Или действительно бунт?!

- Кажется, наш друг Равана тоже решил принять участие в конце света, - хихикает из-под дерева толстый Жаворонок. - И пока мы тут мудрствуем, он уже занялся делом.

Матали с недоумением таращится на благодушного толстячка, которого не удалось пронять столь тревожной вестью, а я тем временем принимаю решение.

- Передай Марутам, чтоб были в боевой готовности, но тревогу пока не объявляй. Сначала я сам разберусь. Ну а уж если услышите…

Мы услышали.

Все.

Над нашими головами снова грохочет (что-то многовато в последнее время Громовержцев развелось!), кони испуганно ржут, и из эфира выпадает наш друг Равана собственной персоной. Как и было обещано, с обмякшим телом братца Вишну на плечах.

Вслед за предводителем горохом сыплются и остальные ракшасы, которых я уже имел счастье лицезреть в Вайкунтхе.

Матали кидается вперед, норовя закрыть меня собой, я с одобрением киваю и аккуратно отстраняю живой щит в сторону.

- В чем дело, Равана?

- Ох, умаялся… Да с Опекуном что-то стряслось! Не разберу: помер, что ли, или жив еще? Ну-ка, погляди. - И бывший Бич Трехмирья осторожно, как ребенка, укладывает недвижного светоча Троицы на траву.

После чего с видимым удовольствием потягивается, разминая затекшие плечи.

- И куда ты так рванул, придурок?! - обращается он к ошалевшему Матали. - Еле-еле тебя из виду не потеряли! Тут у вас на небесах сам бхут ногу сломит!

- Это я рванул?! - искренне обижается мой сута. - Да будь у меня кони посвежее…

Жестом я останавливаю готовую вспыхнуть перепалку. Брихас и Жаворонок уже хлопочут над по-прежнему недвижимым Опекуном Мира, и там я явно лишний. А посему я собираюсь расспросить Равану о последних событиях в Вайкунтхе.

- Да какие у нас события? - пожимает своими необъятными плечищами Равана в ответ на мой вопрос. - Сидим мы у "Приюта…", простоквашу хлебаем… Тут Опекун по дороге бежит. Простоволосый, взмыленный, прямо не сур-небожитель, а подпасок, у которого овцу сперли! Подбежал к нам, руки простер, потом упал навзничь и дергаться стал. Все его крылачи со страху разлетелись, а я вижу - неладно дело! Подхожу, глядь: у Опекуна уже и пена на губах, глаза закатились, белками сверкают… Хрипит он, корчится, дальше дернулся жутко, будто путы какие порвать хотел - и все. Лежит, камень камнем, не дышит… Неужели, думаю, окочурился? Хотя кто его знает: вам, сурам, дышать положено или нет? Никогда раньше не задумывался… Стою я над Опекуном дурак дураком: Проглота нет,прислуга под лавки забилась… о мудрецах приютских, подопечных, даже как-то и не вспомнилось. Получается, один у меня выход - к тебе его тащить. Брат ты ему… старший, опять же Владыка Богов и все такое. Да и, кого я тут, кроме тебя, знаю! Не к Брахме ж ломиться!..

Ревун уставился на меня честными глазами, налитыми кровью, и я едва не отвел взгляда. Мне было стыдно. Мертвый царь ракшасов, оказывается, спешил ко мне за помощью, брата моего на загривке тащил-надрывался, а я - Марутов по тревоге поднимать да за ваджру хвататься!

- Мои парни, ясно дело, следом увязались, - продолжает Десятиглавец, мало интересуясь душевными терзаниями Индры. - Выбрались мы на пути сиддхов, у кого дорогу ни спросим - все от нас шарахаются. Хорошо, я колесницу твою заметил и вот этого. - Ра-вана кивнул на моего суту. - Мы к нему, а он от нас! Ну, тут я и смекнул, куда он своих кляч погонит… Пришлось поднажать, чтоб из виду не упустить. Так и добрались, - заканчивает рассказ царь ракшасов.

И устало вздыхает полной грудью.

Тем временем Словоблуд с сыном, хлопотавшие над Опекуном, наконец поднимаются с земли.

- Ну, что с ним?! - выдыхаем мы с Раваной в один голос. - Жив?

Брови Словоблуда изумленно ползут вверх. Не иначе на лысину забраться решили.

- С каких это пор суры умирают, Владыка? Он без сознания. Хорошо бы привести его в чувство… амриты чашечку… Мы попробуем, но лучше послать за Ашви-нами-целителями или за лекарем Дханвой.

- А заодно белого Айравату привести, - хмыкаю я, облегченно вздыхая. - Этот когда трубит - мертвые встают!

- Могу я крикнуть, - тут же вносит предложение верный Матали. - Ты же знаешь. Владыка, с моим даром…

- Если ты крикнешь, Опекун попросту оглохнет. Да и мы с ним заодно, - остудил я своего суту. - Уж лучше пусть Айравата постарается. Зря мы, что ли, слоника из океана мутовкой вытряхивали? А ты, Матали, гони к казармам: пусть кто-нибудь из дружины едет искать Ашвинов, другого пошли за Дханвой, и еще кого-нибудь, чтоб привел слона. Мы же, в свою очередь…

- Здорово! - Мне на плечо бухается когтистая лапа, прерывая речь.

Я оборачиваюсь и чуть не лобызаю в клюв гарудо-образного ракшаса, который препирался со мной еще в Вайкунтхе.

- Ну, ты даешь! - восторгается клювастый. - Наш пострел везде поспел! Слушай, ты не знаешь, где тут Индра? Всю жизнь мечтал хоть одним глазком на него взглянуть - так, может, после смерти доведется?

Ну конечно! Спутники Раваны к нашим разговорам не прислушивались, глазея все это время по сторонам, и вот теперь клювастый узнал во мне знакомца.

- Гляди, - благодушно разрешаю я, выпячивая грудь.

В ответ ракшас заходится хохочущим клекотом, отчего еще больше начинает напоминать Гаруду в приступе веселья.

- Ну, шутник! Ну, зубоскал! Что мне на тебя лыбиться? Мне Индру подавай!

- Это Индра, богохульник… - шепчет ему Словоблуд, делая страшное лицо.

- Врешь, старый хрыч! - В голосе клювастого прорезается некоторое сомнение. - Он мне сам говорил: ракшас, дескать, потомственный… разве что булки любит…

Равана, усмехнувшись, приходит мне на помощь:

- Владыка, где прикажешь разместить моих подчиненных?

Клювастый меняется в лице (если только его рожу можно назвать "лицом"!) и оторопело бормочет:

- Так ты и взаправду… тово… Владыка Индра? Ну, суры-асуры, угораздило влипнуть…

Однако бухаться на колени он и не думает. В общем, правильно, потому что только коленопреклоненных ракшасов, возносящих хвалу Громовержцу, мне сейчас и не хватало!

- Матали, - окликаю я моего суту, готового умчаться в любой момент, - проводи этих достойных ракшасов в казарменную кухню. И пусть их там накормят до отвала. Молока не давать! Козлятину пусть жарят или еще чего… Скажешь: я лично велел!

Восторженный галдеж оглашает окрестности, а клювастый нахал бухается-таки на колени.

- Владыка! Истинно, Владыка Индра! Верую! Всем сердцем!

- Да иди уже, иди! - отмахиваюсь я от уверовавшего ракшаса, однако тот не отстает. - Иди, говорю, а то все без тебя съедят!

И клювастый вприпрыжку уносится догонять колесницу со товарищи.

Я смотрю ему вслед и думаю о том, как мало нужно для счастья отдельным существам.

А мне что, много надо?!

Время идет, я стою, и втайне мне хочется, чтобы так оно продолжалось всегда: тишина, бессмысленный покой, заботы ждут, пока Индра соизволит обратить на них внимание…

Время идет.

- Шевелится, что ли? - бормочет за моей спиной Равана, разглядывая тело Опекуна.

И почти сразу выясняется, что не перевелись еще в Первом Мире Громовержцы.

Небо в очередной раз разверзается (ну что это за путь сиддхов такой, с которого все прямо на голову валятся?!), и из прорехи с оглушительным клекотом рушится Лучший из пернатых!

Разумеется, первое, что замечает Проглот: над бесчувственным Опекуном Мира склонился Равана. Вот-вот проклятый неблагодарный ракшас свернет шею обожаемому господину! И орел наш немедленно кидается на защиту Опекуна, всем телом отшвыривая Деся-тиглавца в сторону.

Будучи оскорблен в лучших чувствах и совершенно озверев от грубого обращения, Равана мигом вскакивает на ноги. После чего, полностью оправдывая свое прозвище, с утробным ревом прыгает к Гаруде, опуская на шею Лучшего из пернатых кулак-кувалду.

Ласка царя ракшасов вынуждает Гаруду затрясти головой и опасно накрениться, птицебог сипло каркает, а затем вперевалочку начинает обходить врага по кругу.

"Мертвецким колом".

Равана ждет, нехорошо скалясь в ухмылке.

Под деревом умильно хихикает Жаворонок, потирая ручки, - зрелище приводит достойного мудреца в восторг. Со стороны казарм раздаются вопли, они быстро приближаются, и, обернувшись, я вижу бегущих обратно ракшасов. Часть из них на бегу дожевывает куски парного мяса. Равана тоже отвлекается - и Лучший из пернатых вихрем налетает на Десятиглавца, стараясь ударом клюва раскроить врагу последний оставшийся у Раваны череп. Спасает Десятиглавца чудо. Белое такое чудо, похожее на ствол дерева шала, очищенный от коры, - оно хлестко падает на спину Про-глота в самый неподходящий момент! Птицебог приседает, разом став слаб в коленках, крякает беременной уткой…

Мой Слон-Земледержец счастливо трубит и вновь замахивается для следующего удара.

- А, так ты еще и хоботом! - мгновенно вспомнив свой старый визит за амритой, клекочет Гаруда, проворно ковыляя в сторону. - Тебе что, мало тогда досталось?! Мало, да?! Да я всю Землю… на одном крыле… - И Проглот начинает быстро увеличиваться в размерах.

Сзади к нему уже подбегают ракшасы-охранники, Айраватта трубит без перерыва - и я понимаю, что шутки закончились.

Оранжевые сумерки в испуге шарахаются прочь, многоцветье туч накидкой обволакивает мои плечи, острый аромат грозы заполняет пространство, и все окружающее - Проглот, Десятиглавец, Словоблуд с Жаворонком-сыном, гневный слон-Земледержец, распростертый на земле Вишну, кусты, деревья, беседки - стремительно проваливается вниз.

Я врастаю в боевой облик, которым не пользовался со времен сожжения леса Кхандавы, в мощь Стосильного, в ярость Стогневного, в доспех Крушителя Твердынь - я исполином возношусь над несостоявшимся побоищем и оттуда, из грозового поднебесья, замахиваюсь огненно-золотым перуном.

Тишина.

Преддверие бури.

И оглушительный громовой раскат вынуждает всех застыть гранитными статуями, когда я ломаю перун об колено, не позволяя пламени обрушиться на Обитель.

Обломки вспыхивают и почти сразу гаснут в складках косматой накидки.

- Индра, ты чего? - ошарашенно спрашивает Лучший из пернатых, спешно уменьшаясь и косясь на меня из бездны под моими ногами.

- Пр-р-рекр-р-ратить! - рокочет в ответ поднебесье.

И, видя, что последний довод оказался вполне убедительным, я, не торопясь, принимаю обыденный облик.

- Вы же чуть не затоптали его, дураки, - укоризненно обвожу я взглядом драчунов.

- Кого? - не понимает Гаруда.

- Моего младшего брата, - веско бросаю я, подходя к стонущему Вишну.

Сейчас он выглядит жалким и несчастным, мой маленький Упендра, младший из Адитьев, он нуждается в помощи, в защите - и все умные соображения Словоблуда не стоят в этот миг и ломаного медяка!

- Как ты, малыш? - Я присаживаюсь рядом с Опекуном, укладывая его голову себе на колени, и Вишну открывает глаза.

Глаза больной собаки.

- Спасибо, Индра, - чуть слышно шепчет он. - Ты всегда был… хорошим братом. Только маме не говори, ладно?

Бредит?

- Хорошо, не скажу, - обещаю я. - Как ты себя чувствуешь?

- Бывало лучше, - бормочет Опекун, пытаясь поднять голову, и взгляд его становится осмысленнее. - Где я?

- У меня, в Обители Тридцати Трех. Тебя Равана сюда принес.

- Молодец, Ревун, - слабо улыбается Вишну. - Что ни говори, не зря я его из геенны вытащил!

Тело Опекуна вздрагивает, судорога скручивает его, как прачка - мокрую рубаху, и на смуглом лице отражается такая мука и смятение, что мне становится не по себе.

- И ты, Кришна!.. - с тоской бормочет мой брат.

- Что - Кришна? При чем тут Кришна?! Малыш, что вообще происходит?!

- Он меня вышвырнул, - отрешенно произносит Вишну.

- Кто - он?!

- Черный Баламут.

…Полночь упала на Обитель хищным коршуном, вцепилась когтями в беседки, павильоны, дворцы и казармы, полночь дышала в лицо гнилостной вонью безнадежности, и где-то далеко слышался лязг металла о металл - словно отзвуки Великой Битвы.

Закончился еще один день из жизни Громовержца.

И предпоследний день бойни на Поле Куру, где ученики Наставника Дроны по прозвищу Брахман-из-Ларца в самозабвении уничтожали друг друга.

Двадцать восьмой день зимнего месяца Магха.