Чёрный беркут

ГЛАВА 1. НОВЫЕ ТРОПЫ

Три года, казалось, пролетели незаметно, в постоянной погоне за ускользающим временем. Лекции, вечера в библиотеке, подготовка к зачетам и экзаменам, выезды в далекие аулы и села на практику — все нанизывалось одно на другое.

Короткие наезды домой мелькали в сознании, как полустанки, мимо которых проносились вагоны поезда. Встречи и прощания с Ольгой, с Гришаткой еще больше подчеркивали стремительный бег времени.

К концу второго года учебы Якова приняли в кандидаты, а перед самым выпуском — в члены партии.

И вот он снова на Даугане, в кругу своей семьи. К нему то и дело забегают близкие друзья. Они остались такими же, как и три года назад. Да и сам он мало в чем изменился. Разве только стал немного старше, больше стал понимать в жизни, больше знать.

Иногда думал: «Были ли эти, промелькнувшие как один день, годы?» Да, были. Об этом свидетельствовали и чемодан с книгами, и привезенные из города конспекты лекций. Об этом говорило и то, что вот сидит он сейчас и пишет тезисы лекции об основах марксизма-ленинизма, которую должен сегодня вечером читать в клубе дауганцам.

Оказывается, не так просто подготовиться к лекции, составить план, заранее продумать все, о чем хочется сказать. Надеялся, поможет Карачун. Но он занят. Приходится все делать самому.

«Возьму старый конспект, — решил Яков. — Все равно лучше преподавателей не скажешь».

Уже надвигались сумерки, когда он поднялся из-за стола. Кажется, продумал все до мелочей. Расскажет об основах марксистской философии, немного коснется политэкономии, в общих чертах изложит суть диалектического и исторического материализма...

С замиранием сердца стал ждать часа, когда нужно будет идти в клуб, начинать лекцию.

И этот час настал.

После актового зала совпартшколы дауганский клуб показался совсем небольшим, непривычно тесным. Но в его зале сидели, стояли у стен и в проходах самые строгие экзаменаторы Якова, для которых он, собственно говоря, и учился.

Балакеши объявил:

— Сейчас Ёшка прочтет нам лекцию о марксизме-ленинизме. Прошу не курить. Сидеть тихо.

— Товарищи, — начал Яков, устремив взгляд на сидевших в первом ряду Карачуна и Лозового, — краеугольным камнем марксистской философии является материализм. Великий гений человечества, основоположник научного коммунизма Карл Маркс взял рациональное зерно философии Гегеля — его диалектику и соединил ее с истинным материализмом, с которым ни в какое сравнение не идет метафизический материализм Фейербаха...

Слушали его внимательно, затаив дыхание. Упади, казалось, иголка, и то будет слышно. Лишь Лозовой и Карачун время от времени о чем-то шептались.

Ободренный вниманием аудитории, Яков решил вкратце изложить содержание «Капитала» Маркса. И этот его экскурс в область экономических отношений дауганцы восприняли с присущей им стойкостью. Когда он заговорил об абсолютной и дифференциальной ренте, Балакеши, по-своему понявший суть дела, даже бросил реплику:

— Ай, яш-улы, правильно сказал. Сколько навоза в землю положишь, такой и урожай получишь.

Из зала на него зашикали: так хотелось всем еще и еще слушать диковинные, малопонятные слова, которые без затруднения произносил Ёшка.

Лекция закончилась. Вопросов ни у кого не оказалось, хотя аплодировали Якову долго и дружно. Потом сразу все заторопились домой. Сославшись на неотложные дела, уехал и Карачун. В клубе остались лишь Лозовой да самые близкие друзья Якова.

— Ну как, Василий Фомич? — с беспокойством спросил Кайманов.

— Давай лучше спросим твоих земляков, Яша, — предложил комиссар. — Пусть скажут, кто из них что понял. Хотя бы вон Барата. Я видел, как он слушал, ни одного слова не пропустил.

Услыхав свое имя, Барат сам подошел к Кайманову и Лозовому.

— Ай, Ёшка, хорошо говорил! — восторженно начал он. — Барат сидел и думал: «Какой теперь умный Ёшка, сколько новых слов может сказать!»

— Ты лучше скажи, что ты понял, — ревниво перебил его Яков. — Или только сидел и новые слова ловил.

— Как что понял? Все понял! Ёшка прямо сказал, какой такой Гегель украл у Маркса зерно... Ай, Ёшка! — Барат доверительно взял друга за пуговицу. — Вот и Мамед и Савалан тоже спрашивали... Не сказал, дорогой, будут или не будут его судить?

— Ну что ты мелешь, Барат? Ты же все перепутал. Ни о какой краже я не говорил. Я сказал: «Маркс взял рациональное зерно философии Гегеля — его диалектику...»

В течение нескольких минут Кайманов разъяснял Барату основы марксистской философии, но его друг, обычно покладистый, на этот раз остался при своем мнении:

— Нет, Ёшка, хоть ты и ученый человек, а чего-то сам напутал. Режь меня, все равно не поверю: Маркс никогда чужого не возьмет...

Яков беспомощно развел руками: дескать, попробуй убеди такого. Молчавший до того и улыбавшийся одними глазами Лозовой решил помочь незадачливому лектору.

— Скажи, Барат, — спросил он, — когда ты еще на свет не родился, мог ты о чем-нибудь думать?

— Ай, Василь-ага, как мог Барат думать? Пока я еще не родился, за меня мой опе[32] думал.

— Значит, сначала должен быть человек, а потом его мысль?

— Конечно, яш-улы. Смотри, как ты правильно сказал!

Барат пришел в восторг от такой простоты и ясности.

— Ну вот как раз в этом и есть основа учения Маркса — материализм. Так и Яша говорил, только другими словами...

— Замечательные слова, — неожиданно взгрустнув, сказал Барат. — Когда слушал, ничего не понимал, только плакать хотел. Зачем, думал, сам не учился. Теперь бы, как Ёшка, такие замечательные слова говорил...

Якову стало не по себе: выходит, зря старался. И все-таки он видел — дауганцы расходились по домам с твердым сознанием, что теперь у них есть свой ученый человек, которому по плечу разговаривать даже с самим комиссаром Василь-ага. А такие слушатели, как мудрый Балакеши, там, где речь пошла о сельском хозяйстве, уловил даже понятие дифференциальной ренты. Вот он и сейчас посматривает на Якова, словно собирается что-то спросить.

— Василь-ага, — обратился к комиссару Балакеши. — Хорошо Ёшка доклад делал, не сказал только по-научному, куда нам навоз возить: где раньше подсолнух был или где пшеница? Пойдем, дорогой, в правление, там у нас план дауганских земель есть, немножко вместе подумаем. Мне ведь тоже надо на общем собрании доклад делать о плане севооборота...

— Ладно, пошли, хотя я в сельском хозяйстве и не мастак, но потолковать можно, — согласился Лозовой. — Кстати, у меня тоже к вам разговор...

По дороге к правлению колхоза Яков молчал. Настроение у него было скверное. Он понимал, что сделал что-то не так, хотя сейчас и чувствовал облегчение, какое бывает, когда окончишь трудную работу. Что касается плана севооборота, в. этом он кое-что понимал и свои мысли тоже мог высказать...

После того как поговорили о севообороте, поддержали план Балакеши, который тот собирался предложить на обсуждение общего собрания дауганцев, Лозовой обратился к Якову:

— Не горюй, Яша, что с лекцией у тебя не все ладно получилось. Лекторами не рождаются. Этому делу тоже учиться надо. В следующий раз мы с тобой вместе наметим план беседы. А сейчас я хочу с тобой и с нашим уважаемым Балакеши поговорить о не менее серьезных делах... Парень ты вроде головастый и опыт кое-какой имеешь. Теперь вот с учебы вернулся. В общем, в райкоме решили рекомендовать тебя жителям Даугана председателем поселкового Совета.

Яков молчал, не зная, что ответить. Логика в словах комиссара, конечно, была: раз специально учился, кому же, как не ему, работать на такой должности. Но после своей первой лекции он чувствовал, как это будет трудно.

— Не знаю, справлюсь ли, Василий Фомич...

Он представил себя в роли человека, ответственного за жизнь всего поселка. Партячейки у них нет, члены партии только в таможне да на заставе. По разным житейским делам можно, конечно, советоваться со стариками, с тем же Балакеши или Али-ага. Но захотят ли люди выбрать его? Особенно после такой путаной и непонятной лекции. Выйдет Лозовой на трибуну: так, мол, и так, рекомендуем Кайманова председателем, а ему в ответ: «Молод еще Кайманов, есть поопытнее». Со стыда сгоришь.

— Ничего, Яша, справишься, — сказал Лозовой. — Людей в поселке знаешь, образование получил, а остальное приложится.

Балакеши, который без перевода уловил суть предложения комиссара, решительно произнес:

— Правильно говоришь, Василь-ага. Ёшка хороший будет председатель. Учился, теперь пусть работает.

— Опыта у меня нет, — сказал Яков. — Может, еще и не выберут. И потом, Алешка Нырок вполне в поссовете справляется, за что ж его-то снимать?

— Алешка-то справляется, да уж очень неповоротлив, — возразил Балакеши. — А нам надо весь Дауган на ноги ставить. Правильно сказал Василь-ага. Надо тебя, Ёшка, председателем выбрать.

— Ладно, — подвел итог разговору Лозовой. — Отложим до общего собрания. А теперь расскажи, дорогой Балакеши, как дела в колхозе, что нового в поселке; как идет работа на дороге?

— Горы стоят, дела идут, — отозвался Балакеши. — В колхоз вошли уже все лошадные хозяева. Ремонтных рабочих на дороге в три раза больше стало: дорогу от самого города и до границы будем расширять. Машин стало больше, фургонов тоже.

— Хватит ли лошадей на пахоту? — спросил Лозовой; — В поселке я больше ишаков вижу.

— На ишаках, конечно, пахать не будешь, — согласился Балакеши. — Но на них можно возить дрова, сено. Для безлошадных членов колхоза тоже дел хватит: траву косить, сено копнить, дрова заготовлять, уголь жечь.

— Вот так, Яша, — возвращаясь к прежнему разговору, сказал Василий Фомич. — Сам видишь, какой нужен в поселке хороший организатор. Баи все активнее против колхозов идут, некоторых бедняков и середняков подбивают. Нам очень важно, чтобы во главе поселкового Совета стоял твердый, политически грамотный человек. Еще отец твой мечтал превратить долину Даугана в цветущий сад. Тебе по наследству и карты в руки.

— Воды у нас мало, — вставил Балакеши. — Чтобы вырос сад, надо много воды, тогда все зацветет.

— Надо чистить кяризы, — поддержал его Яков. — Давно их не чистили. Отец говорил: когда пришел Куропаткин, старики забили родники кошмами с песком. Найти бы те родники...

С думами о воде поднимались утром жители Даугана, с думами о ней ложились спать. Еще отец учил Якова беречь воду.

— Пойдемте посмотрим ваши кяризы, — предложил комиссар. — Кажется, это и есть главное, с чего надо начинать.

Они прошли на площадку к бетонной колоде для водопоя. Сейчас там грудился вернувшийся из ночного табун лошадей.

Солнце поднялось уже высоко над зубчатой вершиной Карахара. Его лучи оранжевыми пятнами ложились на спины и крупы лошадей. Лозовой рассматривал каменные плиты, которыми была обложена колода.

— Силен был Григорий Яковлевич, — покачав головой, сказал он и, окинув атлетическую фигуру Якова, добавил: — Есть в кого уродиться.

Все, что было связано с памятью отца, вызывало в Якове трепетное мальчишеское чувство: будто вот сейчас увидит он родного, большого, мужественного человека и робко остановится перед чем-то огромным и непонятным.

Он, взрослый и сильный мужчина, до сих пор не мог взять в толк, как справлялся с этими глыбами отец.

— Вспомнил сейчас, с батяней пахали, — сказал он. — Мне еще шести лет не было, а я уж научился по ярму Джейрану на спину влезать. Два быка у нас было: Джейран и Сокур Одноглазый. Джейрану дашь сена, он тебя еще и языком лизнет, а Сокур на один глаз не видел: только подойдешь, как фыркнет, все норовит рогом поддеть...

Каким светлым и по-детски беспечным казалось теперь ему то далекое время!

— Отец, бывало, наставит по одной линии камней и говорит: «Держи, сынок, в створе, чтоб первую борозду правильно проложить». Веду быков, обеими руками за налыгач держу, а они головами мотают, душу вытряхивают. Как мотанет головой, так и летишь. Руки мерзнут, сопли текут. Молчу, только носом шмыгаю. Отец на плуг налегает... Посмотрит на меня, улыбнется, а с самого пот в три ручья льет. Ну я и терплю, не признаюсь. А он ласково так скажет: «Потерпи, сынок, еще один гон пройдем, тогда отдыхать будем». Я и терплю. И один гон пройдем, и другой, и третий... Ладно, Джейран не подводил, все по борозде шел. Ну, а раз Джейран, то и Сокур за ним, и мне не так трудно...

— Почва у нас каменистая, — сказал Балакеши. — Трактор бы нам да трехкорпусный плуг. На быках много не напашешь.

— Трактор в дорожном управлении есть. Я видел, — глядя в лицо Лозовому, сказал Яков. — Нам бы хоть на пахоту!

— Еще не председатель, а уже трактор просишь.

— Трактор нам вот как нужен. — Яков провел себе ребром ладони по горлу.

— Станешь председателем поселкового Совета, тогда с кем полагается и о тракторе поговорим, — пообещал Лозовой.

О том, чтобы получить трактор для колхоза, стоило подумать. Кайманов видел, как в соседней долине, у самой линии границы, работал трактор. Перепахал земли столько, сколько всем лошадям поселка не перепахать. Дехкане за рубежом выстраивались на своих полях вдоль границы и, закрывшись руками от солнца, часами наблюдали за работой диковинной машины.

— Дали бы нам в Наркомземе или в дорожном управлении трактор, пошел бы председателем, — повторил Яков. — Если, конечно, выберут.

— А расплачиваться чем будете? — не то в шутку, не то всерьез спросил Лозовой.

— Расплатимся. Камень, гравий будем подвозить. Чем богаты, тем и рады.

— Летом сена в горах побольше накосим, продадим, деньги будут, — добавил Балакеши.

— Вот и договорились, — улыбнулся Лозовой. — Ну а поскольку вы прежде всего о воде заботитесь, пойдем сейчас к Алексею Нырку, сочиним ходатайство в Совет Народных Комиссаров республики о выделении денег на очистку кяризов. Напишем, что большая часть грузов к соседям и обратно перебрасывается пока что гужтранспортом. Каждую весну и осень к нам из-за рубежа перегоняют скот, то на пастбища, то обратно. Поселку дозарезу нужна вода.

До поздней ночи сочиняли письмо в Совнарком. Писал Алексей Нырок под диктовку комиссара, то и дело обращавшегося за советами к Кайманову и Балакеши.

ГЛАВА 2. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

Через несколько дней в поселке состоялось выборное собрание. Все произошло быстро и просто. Лозовой по поручению райкома партии и райисполкома зачитал список кандидатов в Совет. Первым в нем стояла фамилия Якова. Едва комиссар объявил: «Кайманов Яков Григорьевич...» — как все дружно зашумели: «Председателем его! Три года учился, пусть поработает! Ёшку председателем!..»

За Якова проголосовали единогласно. Так же дружно поднимали руки за других кандидатов, предложенных Лозовым.

Напряженный и торжественный, бледный от волнения Яков сидел в президиуме, сурово сдвинув брови, стараясь не смотреть на веселые физиономии подмигивавших ему из первых рядов Барата, Савалана, Нафтали, Мамеда. Барат рассказывал очередную веселую историю, громко смеялся, временами принимался хлопать в ладоши и кричать:

— Молодец, Ёшка! Якши председатель!

Когда голосование закончилось, к обтянутой кумачом трибуне снова подошел Василий Фомич:

— Вы сейчас избрали поселковый Совет и председателя, — сказал он. — Но надо еще выбрать депутата городского Совета, потому что поселковый Совет Даугана подчиняется непосредственно городу. Какие будут предложения?

Барат первым крикнул:

— Ёшку!

— Правильно. Пусть Ёшка и в горсовете будет! Собрание дружно поддержало предложение Барата.

Председательствующий Балакеши проголосовал: ни одного против.

— А теперь, — сказал Лозовой, — давайте дадим новому поселковому Совету наказ.

Пожелания и предложения посыпались со всех сторон:

— Всем вступить в колхоз! Кто еще не вступил, уговорить!..

— На пахоту арендовать для колхоза трактор!..

— Мало воды. Пусть Совет займется кяризами.

— Надо строить школу!

— Сделать пруд и посадить сад!

Выходило, что Якову и членам Совета, в большинстве своем рабочим дорожной строительно-ремонтной бригады, надо браться за все сразу: добывать воду, создавать семенной фонд, пополнять поголовье скота...

К концу того же дня Яков созвал членов Совета на первое заседание, чтобы обсудить проект заявления в Совнарком республики о ссуде. Текст одобрили без возражений, после чего решили еще раз осмотреть кяризы.

Несмотря на то что каждый из новых представителей поселковой власти несколько раз в день проходил мимо протянувшихся вдоль дороги колодцев и с точностью знал, сколько воды в сутки может дать подземный ручей, обследовали кяризы тщательно. По узкой подземной галерее, соединяющей колодцы, журча бежит тонкой струйкой ручеек чистой, прохладной воды, впадает в бассейн. Но слишком малосильна эта струйка, чтобы поддерживать жизнь в долине. Членам Совета хотелось самим убедиться, где обвалился свод, где засорились родники, в какую сумму обойдется расчистка, удастся ли справиться с работой своими силами или придется обращаться за помощью к специалистам-мелиораторам.

За бетонной колодой, где дорога поднималась к Змеиной горе, они остановились у самого большого колодца. Яков наклонился над ним, потом стал спускаться вниз, опираясь ногами о выступы в стенах. Прыгнул на дно, смерил: ширина ручейка оказалась чуть пошире поясного армейского ремня. Вода для Даугана собиралась буквально по каплям!

«Привыкли мы называть эти ямы колодцами, — подумал Яков. — В настоящем колодце воду ведром можно черпать, а тут из ручейка даже чайную чашку сразу до краев не наполнишь».

— Ёшка, дорогой, почему так долго сидишь там? — послышался голос Балакеши.

Кайманов посмотрел вверх, увидал на фоне неба в трех-четырех метрах от себя голову Балакеши, крикнул в ответ:

— Не хочется вылезать. Очень тут хорошо, прохладно. Только воды совсем мало.

Выбравшись на поверхность, он предложил остальным поочередно спуститься в колодец, осмотреть галерею, по которой бежал узкий ручеек живительной влаги.

После осмотра собрались в тени, под скалой, чтобы еще раз обсудить, все ли правильно написано в заявлении.

В представлении многих заявление, составленное комиссаром и Ёшкой, приобретало чуть ли не значение государственного закона. Члены Совета в большинстве своем были неграмотными. Даже Балакеши, председатель колхоза, подписывая документы, с трудом выводил свою фамилию. А Ёшка, смотри-ка, только выбрали председателем, сразу бумагу написал! Каждый был уверен, что такая бумага с печатью поможет очистить кяризы, добыть воду для поселка.

Не сразу Яков отвез заявление в город. Целую неделю добивался приезда из дорожного управления знакомого старичка мелиоратора, чтобы тот по всей форме составил смету.

В Совнаркоме республики Кайманова принял сам председатель Атагельдыев, наголо бритый туркмен, с черными проницательными глазами, одетый в светло-серый европейский костюм. Внимательно прочитал заявление, спросил:

— В какую сумму, вы думаете, обойдется ремонт ваших кяризов?

— Пятьдесят тысяч!

— Почему именно пятьдесят? Что вы понимаете в этом деле? Кем работаете?

— Работал на ремонте дауганского участка дороги. Три года учился в совпартшколе. Теперь председатель поселкового Совета, — с достоинством ответил Яков. — Смета у нас составлена. По смете пятьдесят тысяч.

Атагельдыев окинул взглядом рослую фигуру дауганца, его тяжелые руки каменотеса, стал читать смету.

— Для нас вода — вот! — провел Яков себя ребром ладони по горлу.

Прямой и торжественный сидел он на стуле перед письменным столом и с напряжением следил за выражением лица председателя Совнаркома.

— Скот поить нечем. Поселок на магистрали стоит, можно сказать, для всех караванов вывеска Советской власти, а иной раз не только лошадям и верблюдам, даже и людям воды в обрез, — стал приводить он доводы односельчан.

— Между прочим, для нас вода тоже — вот! — сказал Атагельдыев и повторил жест Якова. — Почему бы вам не договориться о выполнении всех работ со специалистами мелиоративного управления?

— Это еще лучше, — просиял Яков, но внутренне насторожился: «Сколько запросят мелиораторы и чем платить? За здорово живешь никто работать не будет!»

Атагельдыев вызвал своего помощника:

— Товарищ Турумбетов, займитесь товарищем Каймановым.

Помощник председателя провел Якова в свой кабинет, внимательно выслушал и заверил, что не позже чем через неделю пришлет техника и кяризных мастеров.

— Рабочих у себя найдете, — сказал он в заключение.

Выходя из кабинета Турумбетова, Кайманов с радостным удовлетворением подумал: «Большая удача! Ай да Ёшка! Ай да председатель! В Совнаркоме не обманут! Если через неделю пришлют техника, считай, к лету Дауган будет с водой».

Но вода еще не все. Его уже волновали другие хозяйственные заботы: где, например, взять овцематок для колхоза, чтобы сразу удвоить, утроить овечье стадо? Ждать приплода от тех, что есть, — десять лет пройдет. А что, если... Раз уж такой удачный день... И он снова занял очередь на прием к Атагельдыеву.

Теперь он гораздо смелее, чем в первый раз, переступил порог кабинета председателя Совнаркома. Атагельдыев, едва увидев его, нетерпеливо спросил:

— Ну что там у вас? Не получается, что ли?

— Спасибо, — широко улыбнувшись, сказал Яков. — Все получается. Турумбетов обещал прислать техника и кяризных мастеров. Рабочих мы своих найдем, всем поселком будем работать.

— Ну так, значит, все в порядке, почему ко мне еще раз пришел?

— Товарищ председатель. Сидел я сейчас в вашей приемной и думал: вода будет, а кого мы той водой поить будем? Караваны? Это так. Но жители-то одной водой сыты не будут. У нас колхоз. Надо поднимать хозяйство, скот разводить. А денег на это нет. Вот я и решил еще раз к вам обратиться. Нам бы из соседних колхозов взаймы сотен пять овцематок и трех-четырех производителей получить. Через три года вернем долг, еще и с процентами.

Атагельдыев, прищурившись, минуты две молча смотрел на Якова, видно, что-то обдумывал. Потом спросил:

— Слушай, почему такой настойчивый? Сначала дай ему пятьдесят тысяч на кяризы. Потом дай пятьсот овцематок. После будешь электростанцию просить, дом культуры...

— Электростанцию нам тоже бы надо. Поселок на границе стоит. Да это уж потом, не сразу.

— Ты мулла, или отец у тебя был мулла? Все дай да дай! — уже горячась, воскликнул Атагельдыев. — Кяризы чистить деньги дадим, машины пришлем. Насчет овечек иди, дорогой, к Наркому земледелия. Если председатель Совнаркома все будет решать, что останется Наркому?

— Ладно, — помрачнев, сказал Яков, — пойду в Наркомзем.

— Не получится там, приходи еще, — крикнул вслед Атагельдыев. — Сделай сначала кяризы, потом насчет овечек думай.

В Наркомате земледелия его встретили не очень приветливо.

— Какой колхоз даст вам взаймы овцематок? — высказал сомнение замнаркома. — Мы не имеем права влиять на колхозы: они за свое добро сами отвечают.

— Я председатель и должен выполнить наказ своих избирателей, — с некоторым раздражением произнес Кайманов. — Не могу я уехать домой, не получив овец.

Заместитель Наркома нахмурился:

— Слушай, откуда такой появился? Прямо нападение на нас сделал. Атагельдыев звонит, Турумбетов звонит, говорят, надо помогать! Знаем, что надо. А как помогать? Где мы тебе овечек возьмем? Ты думаешь, у нас один только Дауган, да? Больше нечем заниматься, да? За горло берешь, да?

— Вот что, — остановил его Яков. — Отказываетесь помогать, в Цека республики пойду. Должен я или не должен наказ народа выполнить?

Угроза как будто подействовала.

— Зачем в Цека? — уже мягче сказал замнаркома. — Сами будем думать. Оставляй заявление, посоветуемся. В некоторых колхозах есть лишние овечки. Может, кто и согласится дать взаймы года на три. Думаешь, легко будет уговорить?

— Так ведь это же долго ждать! — воскликнул Яков. — Когда еще с колхозами разговор будет!

— Вах! — не выдержал замнаркома. — А ты думал, прямо от моего стола овечек погонишь? Приходи, дорогой, недели через две, раньше ничего не выйдет. Будем обсуждать вопрос, советоваться с председателями колхозов.

В течение дня Яков не успел даже пообедать. Можно было бы зайти в гости к матери, но ему не хотелось ее навещать. За время его болезни мать несколько раз приезжала в поселок, правда, сразу же уезжала, ссылаясь на то, что Флегонт уехал на строительство Мургабской плотины, а у нее на руках большое хозяйство.

Пока учился, изредка сам к ней наезжал. Казалось бы, внимание друг другу оказывали. Но что-то все время стояло между ним и матерью...

Пообедал в столовой. Вышел за город, на попутной машине поехал домой.

В поселке попросил шофера остановить машину возле Совета. С удивлением увидел на стене новую вывеску: «Медпункт». Оказывается, пока он был в городе, Светлана перебралась со всем своим хозяйством в пустовавшую до того вторую половину дома, в котором размещался поселковый Совет.

Светлана вышла на крыльцо. Как давно они не виделись! Взволнованный неожиданной встречей, Яков никак ее мог припомнить, была ли она на его первой в жизни и такой неудачной лекции?

— Что же вы остановились, Яков Григорьевич, идите скорей сюда, рассказывайте, что вам удалось сделать?

— Кое-что удалось... — сдержанно ответил он.

— Да идите же, садитесь сюда. По-честному сказать, мы тут все истомились, вас дожидаючись: вода-то и медпункту, и поселку нужна.

Глаза Светланы сияли. И в них он видел себя, но не того сумасбродного Яшку, каким был три года назад, а вернувшегося с учебы Якова Кайманова, каким она и хотела его когда-то видеть.

Он вошел в первую комнату, где разместился медпункт, сел на окрашенный белой краской табурет и, сначала сдержанно, а потом все больше увлекаясь, рассказал о результатах своего похода в республиканские учреждения. Даже показал в лицах, как кто говорил и как замнаркома земледелия в сердцах воскликнул: «Вах! Ты думал, прямо от моего стола овечек погонишь?»

— Так и сказал? — смеясь переспросила Светлана. Потом, взяв его за руку, повела по комнатам. — Вот здесь медпункт. Рядом родильное отделение на три койки. Правда, уютно?

— Мне нравится.

— Библиотеку переселили в вашу половину дома. Уж не обессудьте. Тесно здесь, — продолжала Светлана.

— Председателю, выходит, самую маленькую комнату оставили?

— Ничего, в тесноте не в обиде, товарищ председатель, — весело и решительно ответила Светлана. — Поменьше будете в кабинете сидеть.

«Черт с ним, с кабинетом, — подумал Яков. — Не в кабинете дело. Заседания Совета можно и в клубе проводить».

— Это женщины поселка по своей инициативе такую красоту навели, — словно между прочим сказала Светлана. — Кстати, у них к вам просьба, Яков Григорьевич, — добавила она невинным голосом. — Очень просят прочитать лекцию о диалектическом материализме...

Приподнятое, радостное настроение у Якова сразу исчезло. Видно, долго ему еще будут напоминать об этой лекции. «Все-таки была или не была Светлана тогда в клубе? Может, Федор рассказал? Наверное, хохотали до слез».

— Смеетесь, Светлана Николаевна? — посмотрев на нее исподлобья, спросил Яков.

— Нет, Яша...

Он вздрогнул. Снова посмотрел на нее. Она не отвела взгляда.

— Хотите, скажу, что думаю о вас?

— Хочу...

— Любуюсь вами, Яша!.. От души радуюсь за вас.

ГЛАВА 3. ДЗЮБА

Вернувшись домой, Яков за чашкой чая стал рассказывать Ольге и собравшимся у него друзьям о том, чего удалось добиться в городе. Но не успел поведать и половины того, что хотел, как в комнату вбежал Карачун:

— Яша, только что прискакал младший наряда, говорит, на Асульме прорыв. У сопки с двумя арчами убит Дзюба. Выдели трех «базовцев», поедут со мной.

Кайманов стиснул зубы так, что под скулами вспухли желваки. Схватил со стены винтовку, коротко бросил:

— Савалан, Нафтали, Мамед! Бегом за оружием! Будем пешком напрямую подниматься к хребту.

— Ладно, коли так, — сказал Карачун. — Сейчас подойдет машина, подбросит вас ближе к Асульме.

Через несколько минут «базовцы» на грузовой автомашине мчались по проселку к грозным отрогам Асульмы, откуда начиналась трудная, едва намеченная тропа на верхнее плато.

Пограничники на лошадях, во главе с начальником заставы, размашистой рысью пошли в объезд, более дальним, но пригодным для конного марша путем.

Стоило Якову подумать, что Дзюба убит, у него помимо воли выступали на глазах слезы. Подхваченные ветром, они тонкими струйками растекались к вискам. Он смахивал их тыльной стороной руки, с ожесточением сжимал винтовку.

Год назад, как успел узнать Яков, Дзюба закончил срочную службу. Тогда же решил остаться на границе сверхсрочником, стал командиром отделения. И вот теперь нет Дзюбы...

Машина рвется вперед по бездорожью, объезжает крутые склоны сопок, с воем преодолевает рытвины. Но вот и предел. Дальше ехать невозможно. Отсюда начинается подъем, преодолев: который можно напрямую выйти к сопке с двумя арчами.

Трудна, почти неприступна тропа на Асульму, зато намного короче любой другой, а главное — позволяет скрытно подойти по ущельям к самой границе. Целый полк можно провести, и никто не заметит.

Яков рассчитывал вместе с «базовцами» раньше проскочить к границе. Но, как ни торопил он товарищей, на место прибыли почти одновременно с группой начальника заставы.

Условным свистом Карачун подозвал Кайманова к себе.

— Рассчитывал, Афанасич, раньше тебя быть, нога подвела, — признался Яков.

— И так ладно. Если б еще на конях можно было по той тропе подниматься, совсем было бы хорошо.

Указав пограничникам и базовцам пункты для наблюдений, начальник заставы, а вслед за ним и Яков по скрытому со стороны границы склону поднялись на гребень сопки. В первую минуту они не поверили своим глазам: метрах в пятидесяти от них сидел на камне Дзюба, положив ногу на ногу, что означало полное отсутствие какой бы то ни было опасности. В зубах у него торчала самокрутка в палец толщиной. Вид у командира отделения был такой, будто он спокойно отдыхал после трудов праведных. Поначалу у Якова даже мелькнула мысль, что это переодетый бандит, которого посадили, чтобы заманить пограничников на открытое место. Но это был все-таки Степан.

Карачун, приподнявшись, позвал:

— Дзюба!

— Га? — вскочив, откликнулся тот и побежал неуклюжей медвежьей рысцой навстречу командиру: — Товарищ начальник заставы! Наряд был обстрелян группой контрабандистов. Все нарушители задержаны, из них двое убиты, трое ранены. В бою пропал без вести младший наряда красноармеец Скрипченко. Шукав, шукав його, — переходя на украинский язык, добавил Дзюба, — нидэ нема. Може, вы бачилы?

— На заставе твой Скрипченко. С перепугу наговорил, что тебя убили. У лесорубов коня схватил, чуть не запалил.

— Ото бидный хлопэць, — неожиданно посочувствовал Дзюба.

— Он тебя в беде бросил, а ты «бидный хлопэць». Судить его надо. Вернусь, передам дело в трибунал, — жестко сказал Карачун.

— Так за что ж судить? — снова переходя на русский язык, спросил Дзюба. — Человек, может, первый раз в такую страсть попал... Целая война!..

На радостях Яков расцеловался с Дзюбой. Вид у командира отделения был прямо-таки боевой: пулей пробита буденовка, в полах шинели тоже четыре пробоины. Как удалось Дзюбе одному выдержать бой с группой вооруженных бандитов, понять было нелегко. Дружески обнял Дзюбу и Карачун, поблагодарил за службу.

Яков внимательно осмотрелся, оценивая обстановку. Неподалеку лежали два убитых нарушителя. Еще трое, очевидно раненые, сидели за валуном со связанными руками. «Вай! Вай!» — доносилось оттуда.

— Местность обследовать. Трупы захоронить. Раненым оказать первую помощь, — распорядился Карачун. — Теперь рассказывайте подробнее, — обратился он к Дзюбе, — что тут у вас произошло?

— Та з кочахчами поскублысь, товарищ капитан, — равнодушно сообщил Дзюба.

«Ничего себе «поскублысь», — подумал Яков. — Двое убитых, трое раненых».

— Как же это было? — пряча улыбку, спросил Карачун.

— Звычайно...

— Обыкновенно, значит. А все-таки...

— Ну как? — Дзюба почесал затылок. — Младшего я, значит, проинструктировал, чтоб держался на пятьдесят метров. Идем, а по нас залпом. Я — за камень. Чую, стрельбы много, а рикошетов нема. Ну, думаю, младшого моего решетят. Як почав гатыть баньдюков, воны мэнэ побачилы, давай мэнэ гатыть. А шоб вам, думаю, повылазыло. Затаився, шоб думалы, шо вбылы. А як пишли до мэнэ, мабудь, за винтовкою, я их усих и постриляв, кого вбыв, кого раныв...

Дзюба рассказывал обстоятельно и неторопливо, но в глазах его и сейчас жила горячая напряженность боя.

«Ай да увалень, ай да медведь!» — с восхищением подумал Яков.

— Товарищ начальник, развязать не можем. Смотрите, чего тут Дзюба понакрутил, — доложил красноармеец Шаповал.

— Что такое?

Раненые контрабандисты, держа перед собой связанные руки, кричали: «Вай, вай!..» На первый взгляд казалось, что кричат и стонут они от ран. Яков подошел, чтобы спросить, в чем дело. Посмотрел, а у контрабандистов от веревок руки почернели. Шаповал с трудом разрезал ножом узлы, затянутые Дзюбой.

— Кто ж так связывает! — сердито проговорил Карачун.

Дзюба виновато поморгал глазами:

— Та я хотив як найкраще, шоб никто не втик.

Кайманов жадно втягивал в себя острый запах порохового дыма, еще остававшийся в морозном воздухе, с каким-то понятным только одному ему чувством старожила смотрел на знакомые очертания сопок, распадков, на каменный сброс, как накат блиндажа нависший над сопредельной территорией.

Здесь в горах все явственнее чувствовалось приближение зимы. Дул пронизывающий ветер. Серое небо опустилось к самым вершинам скал. На темных, почти черных камнях оранжевыми заплатами горели прихваченные легким морозом багряные листья горного клена, похожие на отпечатки гусиных лап. Паутина, оставшаяся на сухой и жесткой траве, от инея казалась алюминиевой.

Только осиротевшие арчи по-прежнему напоминали о теплых днях, гордо протягивая к небу темно-зеленые щетки колючей хвои. Узловатые и жилистые, не подвластные никаким переменам, они стояли наперекор ветрам, как бессменные часовые гор.

Якову так захотелось пройтись по границе, оторваться хоть на один день от нахлынувших на него за последнее время забот, побыть вместе со своим старым другом Дзюбой среди родных гор, что он не выдержал и попросил Карачуна:

— Давай, Афанасьич, мы проработаем обратный след этих бандитов, может, еще на какую группу наткнемся. Ночку на скрестке троп посидим. Утром на попутную машину — и домой.

— По границе соскучился?

— Есть такой грех.

— А нога как? Не подведет? В горах-то давно не был.

— Пора опять привыкать.

— Я хотел Шаповала с Дзюбой на обратную проработку следа послать. Но раз уж есть добровольцы...

— Пойдешь со мной, Степан? — спросил Яков.

— А то... — лаконично ответил Дзюба.

— Дзюба, вы старший наряда. Будете смотреть, нет ли по пути тайников, — сказал Карачун. — Дойдете до барака, решите сами. Если не будет необходимости прорабатывать след до самого города, утром возвращайтесь на заставу.

Широко раздувая ноздри, втягивая в себя морозный воздух, Яков шел по карнизу вслед за пробиравшимся впереди него между камнями Дзюбой. Кайманов старался не замечать боли в бедре, но это ему плохо удавалось.

Боль чувствовалась все сильнее, то ли потому, что отвык ходить по горам, то ли натрудил бедро, когда штурмовал трудный подъем.

Припадая на ноющую тупой болью ногу, он несколько раз задевал и сбрасывал с карниза камни. Сразу же то в одном, то в другом месте начинал с шорохом «гуркотеть», как говорил Дзюба, ручеек щебенки.

Степан озабоченно оглядывался: не вздумал ли его друг еще раз падать с карниза, а Яков клял себя на чем свет стоит за неловкость.

Вышли к перевалу, оглядели развернувшееся перед ними пространство. До самого горизонта — горы с черными трещинами ущелий, утесы, оскалившие каменные зубы, да еще едва заметные ленты троп, змеями извивающиеся по темно-бурым склонам. Пусто и безлюдно.

Вечерело. Стало хуже видно. Дзюба, держа винтовку наготове, ушел вперед. Яков двинулся за ним, стараясь не показывать товарищу, что идти ему становится все труднее. Но вот наконец и скресток троп. Яков с облегчением вздохнул.

— Нога в тэбе болыть?

— Как собака грызет, — признался Яков. — Больше трех лет минуло, а не проходит. Посидим, может, отойдет.

Они заняли удобное для засады и наблюдения место.

Дзюба извлек из кармана «технику» — несколько катушек ниток. Растянул нитки в разных направлениях поперек троп, свел концы за грудой камней.

— Зараз я на граныци, як той паук, — сказал он. — Зачепыться муха, бежу дывытися, шо воно такэ.

— Сегодня мухи паука едва не съели, — заметил Яков.

— А то... — согласился Дзюба.

Устроившись неподалеку от Степана так, чтобы контролировать сразу две тропы, Кайманов плотнее закутался в ватную куртку, стал ждать. От настывших скал веяло холодом. Тихо. Только откуда-то из ущелья доносится волчий вой: то ли голодный вопль зверя, то ли условный сигнал подающего голос контрабандиста.

Ночью ветер усилился. Сначала он лишь посвистывал в сухих стеблях травы, потом разгулялся, стал пробирать до костей. Какая-то не видимая в темноте травина загудела на разные голоса, старательно и нудно, словно уже теперь предвещала время зимних буранов.

— Эко, ветерок сифонит, — поеживаясь пробормотал Яков. Он все старался устроиться поудобнее, не находя места больной, натруженной ноге. От холодных камней стал мерзнуть.

Раньше не раз приходилось ему так вот проводить ночи в горах, и ничего, а вот теперь этот вынужденный отдых оказался настоящей пыткой. «Слабеть, верно, стал, отвык по горам бегать, — невесело подумал он. — И так нехорошо, и эдак неладно: сидеть хуже, чем идти, идти еще труднее. Пойдешь в потемках, чего доброго, опять с обрыва слетишь...»

Нудно и гнусаво посвистывала на ветру невидимая травина. Яков протянул руку, осторожно сломал вокруг себя несколько сухих стеблей, торчащих из расщелин. Словно в отместку, гудение под порывом ветра стало еще злораднее и громче.

— Чтоб тебя разорвало! — пробормотал Яков, решив больше не обращать внимания на гнусавый звук. Однако он никак не мог от него отделаться. Казалось, сама боль в бедре подавала голос.

Во всей вселенной только и остались сейчас опустившаяся на склоны гор холодная темнота, боль в бедре да этот ноющий звук.

Несколько успокоившись, Яков погрузился в то полудремотное состояние, когда все внутри замирает, остается один слух. Он чувствовал себя как в полусне, уже ни на что не реагируя: ни на боль в ноге, ни на холодные камни, ни на забирающийся под ватную фуфайку холодок. Только ни на минуту не прекращавший свою работу мозг автоматически отмечал каждый шорох, каждое движение воздуха.

Час за часом сидел он в таком сторожком оцепенении. Казалось, время остановилось и в то же время течет так полно и быстро, будто под покровом темноты проходит вечность. Надо выдержать, переждать эту вечность, не задремать, не пропустить такого же чуткого врага, затаившегося в этих холодных, звенящих от студеного ветра скалах.

Яков не знал, сколько прошло времени, но по едва заметным признакам определил: скоро рассвет. Стало еще холоднее. Время от времени крупная дрожь сотрясала его тело, словно ветер забирался за воротник и пробегал по спине, как по настывшей осенней воде полосами ряби. «Не хватает еще простуду схватить», — подумал Яков, стараясь двигать лопатками, локтями, всём корпусом, чтобы хоть немного разогреться.

Но странное дело: как ни плохо он чувствовал себя, на душе было спокойно. Эта ночь возвращала Якову границу. Пусть он не совсем здоров. Но никто не снял с него, возглавлявшего теперь на Даугане гражданскую власть, обязанностей защитника границы. Никто не давал права забывать, что он остается для нарушителей грозным Черным Беркутом — Кара-Кушем, слава о котором разнеслась по всей округе. На границе нет места слабым. Только сильным по плечу суровые испытания. Лишь в борьбе возникает ощущение полета, такого же высокого, как полет горных орлов, за которыми еще в детстве наблюдал он часами.

Утро не принесло облегчения. Наоборот, после многих часов неподвижного сидения на холодных камнях все тело казалось скованным железными обручами. Якова то бил озноб, то бросало в жар. Немало времени потратил он только на то, чтобы подняться на ноги, распрямиться, сделать первый шаг. В довершение всего с рассветом пошел снег, стал заметать и без того узкую, местами обледенелую тропу.

— Давай, Яшко, визьму я тебя на загорбок тай понесу, — предложил Дзюба.

— А контрабандисты нападут, как будем отбиваться? Возьмешь меня за ноги и станешь махать?

— Так уж нема кому нападать, — не совсем уверенно ответил Дзюба.

— Найдутся...

«Да что в самом деле, не инвалид же я, — подумал про себя Яков. — Дойду...»

Ему было важно именно сейчас, сегодня пересилить себя, вновь почувствовать свое ловкое и неутомимое в походах тело сильным и здоровым, победить боль, острыми зубами вгрызавшуюся в бедро. Он срубил охотничьим ножом крепкую палку, с трудом протащил свою больную ногу несколько метров. Отдохнул. Снова двинулся вперед, опираясь на палку и широкое плечо Дзюбы, порой едва не вскрикивая от боли.

Так он ковылял бесконечно долго, потеряв счет времени, всей грудью хватая сухой морозный воздух. Снег все не прекращался, переползая языками поземки через тропу, заметая следы.

Из-за порыжевшего бугра показалась наконец крыша барака ремонтников.

— Эй, Степан! — Яков хлопнул по плечу Дзюбу. — А ведь дошли мы с тобой, доковыляли. Затопим сейчас печку, погреемся чайком, смотришь, попутная машина подвернется.

— Не, Яшко, не будет машины, — возразил Дзюба. — Вчера по радио передавали: буран идет.

— Что ж ты не сказал, когда просились по следу идти?

— Так и в буран треба службу нести. Послал начальник, значит, надо.

Силы Якова были на исходе. Рубаха прилипла к спине. Но он ни о чем не жалел, не осуждал Дзюбу. В сущности, они уже пришли к бараку. Осталась еще одна сотня шагов, не больше.

Но тут случилось неожиданное: Яков поскользнулся и, чувствуя, как страшной болью выворачивает ногу, всей тяжестью грохнулся на снег. Дзюба сгреб его в охапку, кряхтя, взвалил на спину, вполголоса отпуская смачные выражения, одинаково звучавшие и на русском и на украинском языках, двинулся, как танк, на штурм барака.

— Ох, Степан, — морщась от боли, едва проговорил Яков, — не везет тебе со мной. Второй раз ты меня, точно дите, на руках несешь.

— Я чувалы по пять пудов, как кошенят тягал, — отозвался Дзюба. — Один под одну руку, второй — под другую. А тебя одного возьмешь, очи вылазят.

Кайманов промолчал. В голове у него мутилось, перед глазами плыл красный горячий туман, тошнота подступала к горлу. Он не помнил, как Дзюба притащил его к бараку, как искал ключ и открывал дверь, потом, уложив его на нары, принялся растапливать печку. Очнулся лишь после того, как от накалившейся докрасна печки по всему бараку незримой волной заходило тепло. Его охватило ощущение дома и покоя, когда никуда не надо торопиться, ничего не надо делать, можно в полудреме лежать и слушать, как посвистывает за стеной холодный ветер, трещат и стреляют поленья в раскалившейся печке да громко и победно гудит огонь. Но вдруг словно кто-то толкнул его, и он даже попытался встать, разозлившись на себя, что поддался слабости, потерял контроль над своей волей. Завозившись на нарах, он едва не закричал от пронизавшей все тело мучительной боли.

— Ты чего, Яшко? — обернулся к нему Дзюба, уже разыскавший оставленные в бараке полплитки зеленого чая и хлеб.

— Ослаб я, Степа. Мокрый весь, — словно извиняясь, сказал Яков. — Надо бы рубаху посушить...

Дзюба принялся стаскивать с него телогрейку и промокшую толстовку вместе с нижней рубахой. Якова бил озноб. Раздев его донага, Дзюба накинул ему на плечи одеяло и обложил со всех сторон матрасами. Развесил одежду над печкой. Снял с плиты уже шипевшие на сковородке консервы. Поставил на огонь чайник с водой.

— На машину надеяться нечего. Не будет машины, — сказал он. — Пойду пешком. Надо к тебе доктора или хотя бы Али-ага прислать.

— Не вздумай Светлане обо мне говорить, — предупредил Яков. — Утихнет буран, пусть подъедет Али-ага, а там, глядишь, и машины пойдут.

— Куда там на машину, — возразил Дзюба. — У тебя жар. Продмэ в дороге, совсем свалишься...

Отрезав большой ломоть хлеба, он положил на него почти полбанки консервов, неторопливо поел, выпил кружку горячего чая.

— Ты тоже заправься, Яшко, — сказал он. — А то совсем занедужаешь... Я пойду.

Он обмотал шею и голову вместо башлыка простыней, попрощался и вышел на улицу.

«Как бы не заблудился! Замерзнет еще», — встревожился Яков. Долго прислушивался, не вернется ли Дзюба. За стенами барака с нарастающей силой выл ветер...

Яков сидел на нарах против печки и смотрел в огонь, стараясь ни о чем не думать, не шевелиться. Острая боль в бедре немного поутихла. Он поел, снова укутался в одеяло.

Вскоре надвинулись ранние сумерки. Не было еще, наверное, и четырех часов пополудни, а углы барака стали тонуть в притаившейся темноте, все ближе и ближе подступавшей к нарам. Под полом скреблись и шуршали мыши. Яков посмотрел в окно. В не успевшие еще замерзнуть стекла молча бились снежные птицы, метались за стенами барака, цеплялись когтями, шуршали перьями, сталкивались и взмывали кверху, чтобы снова ринуться вниз до самой земли.

Подбросив в печку сучьев, прислушиваясь к завыванию ветра, Яков думал о том, что теперь творится на обледенелых хребтах и карнизах, в продуваемых насквозь ущельях. Что карнизы! На асфальтовой дороге и то занесет снегом. Дойдет ли Дзюба до поселка? Сообщит ли старому Али? А если сообщит, решится ли старик приехать в такую пургу? Хоть и опытный он человек, но буран кого хочешь закружит. И вместе с тем Яков не сомневался, что Али-ага приедет. Машины не будет, на ишаке приедет, ишака не достанет, пешком пойдет. Только добрался бы, не замерз в пути...

ГЛАВА 4. СВЕТЛАНА, ВЕРНИСЬ!..

«Значит, любит и не скрывает этого...»

Закрыв глаза, он благодарно улыбнулся. Ее холодная рука на мгновение прикоснулась к пылавшему лбу. Настороженность в ее лице сменилась деловитой озабоченностью. Еще не проронив ни слова, она открыла чемоданчик и стала доставать какие-то свертки, а он лежал и счастливо улыбался, не зная, как благодарить судьбу, пославшую ему такое чудо.

— Здравствуйте, Светлана Николаевна, — сказал наконец Яков.

— Здравствуйте. Пока не вижу особых причин для веселья, — несколько сухо ответила она. Но его уже не могли обмануть ни ее деловитость, ни подчеркнутая сухость. Она приехала, чтобы помочь ему в трудную минуту. Приехала, рискуя в такую погоду заблудиться, замерзнуть.

Она любит его. В этом он теперь не сомневался. Да и почему бы не так? Разве он, бесстрашный Кара-Куш, гроза контрабандистов, не достоин ее любви? Сила и смелость нравятся женщинам. А у него достаточно того и другого. И вот она здесь, рядом с ним, в занесенном снегом, затерянном среди гор бараке. Но почему никто не входит вслед за ней?

Он проглотил какую-то таблетку. Послушно поворачивался, когда Светлана, бледная и сосредоточенная, заметно волнуясь, выслушивала его. Ничто не ускользало от его внимания — ни ее бледность, ни волнение.

Неожиданно Светлана, зная, наверное, от Дзюбы, что у него опять повреждено бедро, откинула одеяло. Он попытался прикрыть свою наготу, но Светлана решительно остановила его руку.

— Я все-таки медик, — сказала она и принялась накладывать тугую повязку на больной сустав, прикасаясь к его сильному телу с подчеркнутой строгостью.

Продолжая накладывать повязку, Светлана, казалось, сосредоточила на этом все свое внимание. Он чувствовал едва заметную дрожь в ее руках. Сдвинув брови, она посмотрела ему в глаза, с удивлением спросила:

— И вы с такой ногой пришли от перекрестка троп?

— Пришел, — ответил он и крепко пожал ее небольшую, красивую, с округлым запястьем и длинными пальцами руку.

Она вздрогнула, попыталась высвободить руку:

— Не надо... Вы же больны...

— Все еще не верится, что вы здесь, — простодушно признался Яков и своим ответом, кажется, обезоружил ее. Больше она ничего не говорила, продолжая накладывать бинт. Руки ее двигались все медленнее, будто боялись того, что может произойти, когда закончится перевязка.

— Света!.. — чувствуя, как внутри все сжалось в комок, а нервы напряглись до предела, позвал Яков.

Она подняла на него настороженные, испуганные глаза:

— Что, Яша?

— Кто тебя сюда привез? Дзюба? Барат? Почему они не входят?

— Одна приехала...

— Одна?..

Он видел, как зарумянились ее щеки, приподнялся, обнял. Светлана слегка отстранилась, посмотрела ему в глаза пытливым взглядом, от которого Якову стало не по себе. Она не оттолкнула его, отвечая на ласку, положила руки ему на грудь, сама потянулась к нему.

Яков почувствовал, как где-то глубоко внутри началась нервная дрожь. Он привлек к себе Светлану и припал губами к ее горячим влажным губам. Она слабо сопротивлялась, словно боролась с собой. Сквозь горячую пелену, застилавшую глаза, Яков снова увидел ее испытующий, полный ожидания и непонятной ему тревоги взгляд.

Он целовал ее, отыскивая жадными губами ее губы, заламывал назад ее стан и не замечал, что причиняет ей боль. Он не сразу понял, что, чем настойчивее добивается ее, тем она сильнее сопротивляется. Почувствовав это, стал бороться так, будто в его руках была не желанная женщина, а враг, которого надо во что бы то ни стало сломить.

— Что ты делаешь? Пусти! — вырвалось наконец у задохнувшейся Светланы.

— Света!

— Пусти, говорю!

Яков и не подумал отпустить. Он не понимал, где и когда сделал промах, почему сейчас не осталось и следа от ее ласки и нежности.

Светлана с силой оттолкнула его.

— Света!

— Нет! Нет и нет! — с горечью воскликнула она.

Он еще пытался удержать ее. Светлана остановила его гневным жестом.

— Люблю тебя! — с отчаянием выкрикнул Яков.

— Что ты можешь знать о любви? То же, что ишак или верблюд? И это больной!.. А был бы здоров? Убил бы, но взял свое!

Обида захлестнула Якова. Откинувшись на матрас, он сжал голову руками и молча наблюдал, как Светлана торопливо поправляет платье, кружевные манжеты, такой же белый кружевной воротник, приводит в порядок волосы. Как быстро мелькают ее руки!

И вдруг он вспомнил другие руки, распухшие, красные от стирки — руки Ольги. Сейчас они заслоняли от него Светлану, мешали ему. А он хотел видеть только Светлану!

— Зачем ты приехала! — пытаясь победить ее логикой, спросил Яков.

— Я приехала быть с тобой, когда тебе трудно. Я приехала потому, что любила тебя, но не такого, каким ты оказался, а того, что сама выдумала! Боже мой! — с тоской и горечью воскликнула она. — Неужели все мужчины или железные гвозди, как Федор, или скоты?

Пораженный Яков молчал. Он не понимал, почему она так говорит, зачем кутается в пуховый платок, надевает полушубок. Ведь она сама приехала к нему! Якову хотелось как можно больнее отплатить за обиду.

— Ты не меня боишься, а себя, — сказал он, понимая, что она не простит ему этих слов.

— Наглец! — с холодным гневом отчеканила Светлана и, повернувшись, бросилась к выходу.

— Но ведь ты тоже любишь меня, я знаю! — уже в отчаянии крикнул Яков. — Куда в такую бурю? С ума сошла!

Гулко ударила о косяк распахнувшаяся дверь. В барак ворвалось облако пара.

Он слышал, как затарахтели по камням колеса. Сквозь свист и завывания ветра донесся цокот копыт по камням, но уже дальше.

Опираясь на палку, полуголый, он кое-как дотащился до открытой двери, не обращая внимания на врывавшиеся в барак вихри снега, на ветер, ударивший в разгоряченную грудь:

— Светлана!.. Вернись!..

В ответ — только отдаленный стук колес да свист ветра.

Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, он с огромным усилием прикрыл дверь и, подбирая распустившийся, запутавшийся в ногах бинт, повалился тут же, возле двери, на жесткий топчан.

Очнулся от яркого дневного света, бившего прямо в глаза. Теперь он лежал на матрасе, под одеялом, в нижнем белье. То ли нервная встряска минувшей ночи, то ли лекарства подействовали: чувствовал себя гораздо лучше.

В бараке прибрано и натоплено. Он поискал глазами, стараясь понять, кто все это сделал, надеясь втайне, что вернулась Светлана. Хотел приподняться, посмотреть в окно, не стоит ли под навесом знакомый возок с красным крестом. Открылась дверь, у порога остановился высокий туркмен в папахе-тельпеке, меховой безрукавке, чесанках из верблюжьей шерсти.

«Амангельды! Как он попал сюда? Где Светлана? Доехала ли до заставы или замерзла по дороге?»

Яков закрыл глаза, притворился спящим, мучительно раздумывая о том, что произошло ночью. Ему стало жарко, но не от температуры, а от стыда перед Светланой, перед Ольгой, перед Амангельды, который, конечно, все понял. Мучила тревога за Светлану, сознание своей вины перед ней и беспомощности.

Амангельды молча что-то искал на полу, на нарах, осматривая каждую щелку. По бараку разнесся удушливый запах паленой тряпки.

— Ёшка! — не оборачиваясь, сказал Амангельды. — Сюда идет твоя жена Оля. Барат ее на попутной машине привез. Я все убрал, ей ничего не скажу...

«Все знает», — подумал Яков. Притворяться спящим было бессмысленно.

— Сагбол, Амангельды, — пробормотал он. — Скажи только, доехала Светлана до заставы? Не замерзла в дороге?

— Дома Светлана. Ай, Ёшка, все понимает Амангельды, это никак не может понять? Зачем ты так сделал?

На темной мозолистой руке следопыта лежала оторванная кружевная оборка.

Яков промолчал. Да и что мог он ответить следопыту!

— Оле не скажу, тебе скажу, — продолжал Амангельды. — Отнять жену у врага — хорошо. Отнять жену у друга — три раза плохо. Плохо другу, плохо твоей жене, плохо тебе. Ты нарушил закон. Ты предал друга. Ты сделал друга врагом. Что знает Амангельды, останется здесь, — приложил он руку к груди. — Сам думай. Я ухожу. Я не хочу видеть врага своего друга.

Яков и на это ничего не сказал. Его занимал вопрос, как оказался здесь следопыт. Хотел спросить, откуда Амангельды знает, что Светлана благополучно вернулась на заставу, но не успел: послышались шаги. Открылась дверь, в барак вошла Ольга. Яков с каким-то новым для него чувством смотрел на нее. Ему было мучительно стыдно перед женой потому, что в ее лице он оскорбил мать Гришатки. Невольно посмотрел на ее руки. Они казались теперь самыми обыкновенными, может быть немного крупными, но родными и — что он хорошо знал, — умелыми.

— Что стряслось-то? — подходя к нему, с тревогой спросила Ольга. Она хотела снять с него рубашку, осмотреть всего: нет ли ран или ссадин, таких, какие сплошь покрывали его, когда он упал с карниза?

— Нет, Оля, не ранен, — сказал он. — Оступился. Вроде ногу вдругоряд растянул или вывихнул.

От его внимания не ускользнуло, как брезгливо поморщилась Ольга, почувствовав в бараке запах паленой тряпки. («Спасибо, тебе, Амангельды, что и это догадался сделать: пахнет тряпкой, значит, лечили не по-ученому, а по-местному».) Ольга смотрела на него с тревогой, но он не мог заставить себя обнять и поцеловать жену: слишком это было бы нечестно. Она сама подошла к нему, сняла платок, приложила ухо к груди. Он стал гладить пушистые завитки волос на ее шее и за ушами. Ольга сначала притихла, потом отстранилась, посмотрела ему в лицо:

— В груди у тебя хрипит и свистит. Что хоть болит-то?

— Пройдет. С кем Гришатку-то оставила?

— У Барата. Попросила Фатиме за ним приглядеть. Утром Амир Галиев через поселок проходил, сказал, что тебя Дзюба чуть не на себе в барак приволок, а что с тобой, не сказал.

— Никто меня не волок. Сам пришел, — самолюбиво возразил он, прикрывая глаза, не в силах больше выдерживать тревожный взгляд Ольги.

Вошел Амангельды. На светлом фоне проема двери четко вырисовались его возмущенно вздёрнутые плечи. «Что ж, дорогой Амангельды, ты во всем прав: отнять жену у друга — три раза плохо». Он откинулся на подушку, устало прикрыв глаза, сказал:

— Спасибо, что приехала. Думал, побоишься бурана...

— Буран кончился. Дай хоть ногу-то посмотрю, может, растереть надо?..

Яков едва сдержал себя, чтобы не схватить край одеяла.

— Амангельды все уже сделал, — сказал он. — Бинтом ногу втугую затянул.

Ольга, кажется, поверила. Да и как не поверить! Сейчас только утро, а ночью был такой буран, что никто и носа из дому не посмел бы высунуть.

— Как он только тебя нашел? — удивилась Ольга. — Хороший человек, спасибо ему.

— Следопыт!..

Кажется, пронесло. Но на душе было так скверно, что ему хотелось забыться, ничего не видеть, не чувствовать. Конечно, Ольга думает: «Откуда у Амангельды бинт? Что он, участковый врач или медицинская сестра? Походную аптечку бригада наверняка с собой унесла». Уж лучше бы отругала, закатила скандал, нахлопала по щекам. Была бы причина обидеться, ответить грубостью, затеять ссору.

Но жена казалась спокойной. Догадывается ли? Или по-прежнему верит ему, считает его настоящим человеком, мужем? А Светлана? Любит ли он Светлану? Или это была просто вспышка? Желание потешить себя? Кого он любит: жену или Светлану, или ту и другую?

— Поезжай домой, — сказал Яков. — Ни о чем не тревожься. Мне лучше. День-другой отлежусь, тоже прикачу. Гришатку поцелуй...

Ольга не ответила. Молча стала вытаскивать из вещевого мешка, с какими ходят через границу контрабандисты, домашнюю еду, чистое белье, простыни. Аккуратно разложила все на полке, прибитой так, чтобы до нее не добрались мыши. Стала собираться в обратный путь. Хозяйственные заботы и сборы, кажется, отвлекли ее внимание.

— Я поеду, Яша, — замотавшись платком и подпоясав полушубок, сказала она. — Боюсь за Гришатку, как бы куда не залез.

— Поезжай... Ни о чем не тревожься, — повторил он. Ольга, задумчивая, словно в чем-то сомневающаяся, направилась к выходу. Навстречу ей, распахнув дверь, вошел Барат, держа в руках пару наспех сработанных, но крепких и надежных костылей. Скорее всего, он дострагивал их уже здесь, пока Ольга была в бараке.

— Бери, Ёшка. Годятся и ходить, и по спине тебя охаживать, чтобы дома сидел, меньше по горам бегал.

— Сагбол, Барат. Теперь я до самого Даугана доскачу.

Он и правда обрадовался такому подарку, удивляясь, когда только успел Барат сделать костыли.

— Давай, Ёшка, отдыхай, — сказал Барат. — До обеда мы будем расчищать дорогу, потом отвезем тебя домой.

Яков так устал за последние полтора часа, что, вытянувшись на топчане, долго лежал, не пытаясь ловить и останавливать мелькавшие и куда-то уходившие обрывки чувств и мыслей. Что-то в нем рушилось, что-то нарождалось новое. Но что это такое, он не понимал. Он снова впал в оцепенение, такое же, как на перекрестке троп, где сидел, затаившись на холодных камнях, смотрел и слушал, стараясь не пропустить врага. Но там враг был привычный, осязаемый, видимый, а здесь... Кто он, этот враг? Как его рассмотреть, если он сидит где-то внутри и бороться приходится с самим собой?

ГЛАВА 5. ЗАБОТЫ И ХЛОПОТЫ

Вернувшись на Дауган, Яков, едва передвигаясь на костылях, целые дни проводил в поселковом Совете.

Снова и снова думал он о событиях памятной ночи, о возможных последствиях того, что произошло. Как жить дальше? Он не мог смотреть в глаза Ольге. Пугали его и предстоящие встречи с Федором Карачуном, с самой Светланой.

Чтобы отвлечься от невеселых дум, брал блокнот, исписывал его колонками цифр, подсчитывал, сколько надо заготовить сена и гравия. На вырученные деньги колхоз должен был купить коров и овец, приобрести необходимый инвентарь. Но стоило отвлечься на секунду, перед ним снова возникали глаза разгневанной Светланы. Не мог он забыть и ее чисто женские упреки. Значит, у нее тоже большое чувство. Она, может быть, так же, как и он сам, сейчас мечется, не находит себе места. Он почти физически ощущал ее рядом с собой, всем сердцем желал и в то же время боялся новой встречи с нею...

Казалось, главное, о чем он теперь думал, чем был озабочен, — нужды поселка и колхоза. На самом же деле он все время думал о Светлане, стараясь повседневными заботами заглушить свою тоску по ней.

До сенокоса и уборки сена оставалось еще достаточно времени, но начинать подготовку к лету надо заблаговременно. Сено — главный источник дохода колхоза, и надо сделать все возможное, чтобы заготовить его как можно больше.

Богатейшие горные луга Асульмы с незапамятных времен дарили человеку прекрасные травы. Гравия в горах тоже хватало, но для дороги теперь его требовалось меньше. А после того, как вся дорога покроется асфальтом, он вообще будет почти не нужен. Значит, только в этом году можно заработать на гравии. В будущем такой возможности уже не представится.

Не оставляла Якова надежда и на то, что через Наркомзем республики удастся получить овцематок взаймы у колхозов. Это еще одна задача, решить которую совершенно необходимо.

Подсчитывая будущие доходы, советуясь с Балакеши и колхозниками, докладывая о планах развития экономики Даугана на заседаниях поселкового Совета, он зримо представлял себе тысячную отару овец, огромное стадо коров...

На работу приходил обычно с рассветом, чтобы в тишине, до появления посетителей, которых с каждым днем становилось все больше, подумать о делах и заботах предстоящего дня. В один из таких утренних часов он услышал блеяние овец, крики чопанов, лай собак. Прислушался. Что это? Откуда отара? На дворе зима, снег. В такое время пасти овец можно лишь на черных землях. Кто пригнал отару в горы? Может, ему все это кажется, потому что так много думает последнее время об овцах? Нет. Гортанные крики чопанов, хлопанье бича, дробный стук тысяч овечьих копыт, лай собак слышатся совершенно отчетливо.

Подхватив костыли, накинув на плечи фуфайку и надев шапку, он в два маха бросил свое сильное тело к двери, выскочил на крыльцо. Вдоль шоссе сплошной массой текла огромная овечья отара в сопровождении доброго десятка чопанов.

— Ай, яш-улы! Салям, дорогой! Живой-здоровый? А говорили, совсем мало-мало помирал! — послышался звонкий голос.

Прищурившись и закрываясь рукой от яркого, слепящего света, исходившего, казалось, от самого снега, он узнал приветствовавшего его человека. На великолепном ахалтекинце гарцевал, лихо избоченясь, Аликпер Чары оглы.

— Коп-коп салям, Аликпер! — искренне обрадовавшись, воскликнул Яков. — Смотри, какой ты богатый стал, тысячную отару ведешь! Надо тебя раскулачить. Как раз я думал, где мне для поселка овечек взять!

— Ай, Ёшка, не меня надо раскулачить. Надо хозяина за ноги повесить! Смотри, как поздно отару к нам на черные земли ведет.

Яков живо вспомнил, что именно таким способом Аликпер пытался казнить бандита, убившего дорожного мастера Бочарова и пограничника Шевченко.

— Зачем его вешать, дорогой? Пусть живет, — возразил он, жадными глазами следя за овцами, идущими сплошным потоком, как волнующийся серый ковер. Овцы были грязными и обшарпанными. Но стадо, о каком мечтал Яков, вот оно — шло по заснеженной дороге мимо Даугана.

— Как зачем вешать? — спешиваясь и привязывая коня, воскликнул Аликпер. — Смотри какие худые овечки: вошка совсем загрыз. Шерсть только на кошму годится. Мясо нет, жир нет, совсем плохо! Барашке плохо! Хозяину плохо! Одному Аликперу хорошо. На границе считать мало-мало меньше надо.

— Послушай, дорогой, — спросил Яков, — а хозяин где? С отарой идет или у контрольно-пропускного пункта остался?

— С отарой идет. Всю дорогу «Ай, вай, вай!» кричит. Обратно к себе тоже нельзя возвращаться: там в горах давно все пастбища снегом замело.

— Веди сюда хозяина.

Высокий, высохший в походе курд Мухамед Байрам подъехал к поссовету, по приглашению Якова и Аликпера вошел в помещение. Глаза его блеснули радостью, когда он увидел на столе приготовленные Алексеем Нырком три пиалы и три небольших чайника.

— Чай — харашо, — сказал он по-русски.

Продать баранов Мухамед согласился неожиданно быстро (видно, падеж в отаре стал действительно угрожающим). В несколько минут он договорился с Яковом о продаже пятисот овцематок по очень дешевой цене, с условием, что колхоз заплатит за них товарами из кооператива.

Конечно, для заключения такой сделки необходимо было решение общего собрания колхозников или, по крайней мере, правления. Да и договариваться о покупке, следовало вместе с Балакеши. Но Яков решил не терять времени, всю ответственность взять на себя, потом убедить колхозников, что поступил правильно. Когда еще выпадет случай купить овец по такой дешевой цене! Не беда, что они истощены и завшивлены, зато дешевые...

— Аликпер-джан, — обратился Яков к своему старому другу. — Ты помогаешь в таможне отары считать, скажи, дорогой, какими товарами можно заплатить за них хозяину?

— Сам знаешь, Ёшка, — пожав плечами, отозвался Аликпер: — Сахар, галоши, мануфактура... Но ты зря это делаешь. Ведь подохнут овцы, до овчарен не доведешь.

Яков сделал вид, что не расслышал. Его утешало то, что в переводе на деньги каждая овца стоила три рубля, тогда как действительная стоимость овцематки, по меньшей мере, двенадцать рублей.

Аликпер с возмущением наблюдал, как на его глазах совершалась, казалось бы, самая немыслимая сделка. Не выдержал, незаметно кивнул другу, вслед за ним вышел из барака:

— Ай, Ёшка! Ты совсем глупый стал. Зачем тебе пятьсот больных овец? Чем лечить, чем кормить будешь? Они ведь завтра же все, как одна, сдохнут.

— Ничего, Аликпер, выходим. Вот этими руками выходим!

Отвечая Аликперу, он знал, что теперь ни за что не расстанется с так удачно купленными овцами.

— А платить чем будешь? Ты, наверное, бай, Ёшка! Пятьсот баранов по три рубля — полторы тысячи! Откуда у колхоза такие деньги?

— В том-то и дело, Аликпер, нет у нас этих денег. С деньгами кто хочешь купит, а ты попробуй так выкрутись. Сейчас созовем общее собрание колхозников. Уверен, поддержат!

— Как можно без денег покупать? А чем ты их кормить будешь? Я знаю, в колхозе у вас нет ни сена, ни отрубей. Карачун с заставы много не даст — у самого норма. Сначала думай, дорогой, потом покупай!

— И кормить нечем, — согласился Яков, — а все равно овцы нужны. Люди сразу должны почувствовать разницу между единоличным и коллективным хозяйством. Одному купить сразу пять или десять овец не на что, а всем вместе пятьсот можно. Отправим в город бумагу, чтобы в дорожном управлении дали взаймы ячменя. Весной гравием расплатимся... Пойдем к Мухамеду, дорогой, что же мы его одного оставили.

Теперь Яков уже боялся, как бы Мухамед Байрам не отказался от продажи овец. Конечно, в дорожном управлении могут не Дать ячменя, а колхозники не согласятся платить за овец товарами из кооператива, взятыми в долг. Но иного выхода он не видел. Единственная надежда на сено. Богатый сенокос будущего года должен покрыть все расходы. Гравием колхоз расплатится за ячмень, сеном — за товары, которые возьмет оптом в кооперативе. Атагельдыев обещал пятьдесят тысяч на ремонт кяризов. Это огромные деньги. Удастся с помощью государства получить воду, и за то большое спасибо! А с овцами и со всем остальным надо самим управляться...

Окрыленный мечтами, Яков послал Алексея Нырка за Балакеши: надо было срочно созвать общее собрание колхозников.

Чопаны быстро отделили от отары пятьсот овцематок и несколько баранов. Истощенные и больные животные еле держались на ногах, жалобно блеяли.

Начали собираться колхозники. С тяжким недоумением смотрели они на едва передвигавшихся овец, которых чопаны уже загоняли во двор караван-сарая. Яков стоял тут же, опираясь на костыли, наблюдая за хмурыми лицами дауганцев.

— Ай, Ёшка, зачем ты это сделал? — сказал, остановившись рядом, Балакеши. — Зачем у колхозников разрешение не спросил? Если бы кто другой таких овечек купил, я бы прокурору письмо написал.

Балакеши, разумеется, прав. Председатель поссовета явно превысил полномочия, не посоветовался с колхозниками. Но ведь нельзя было упускать случай. Попробуй купи еще где овец так дешево! Яков попытался отшутиться:

— Как ты, дорогой, письмо прокурору напишешь, если писать не умеешь? Одну свою фамилию поставишь, прокурор ничего не поймет.

Шутку встретили тягостным молчанием.

— Они заразные, — присмотревшись к овцам, сказал Балакеши. — Воши по ним, как кочахчи, отрядами ходят. Ты, наверное, за вошей отдельно платить думаешь?..

— Ну что тебе воши? — уже с раздражением произнес Яков. — Разве ты из вошей будешь шашлык жарить? Ты овечек смотри! Через полгода их не узнаешь. Возьмем золу, горчичное масло, натрем шкуры, поставим тепляки, купать овечек будем, а поправятся — на свежий воздух пустим. Своя отара будет.

— Говоришь складно, да будет ли ладно, — в тон ему ответил Балакеши.

С сомнением цокали языками даже самые близкие друзья Якова, молча упрекая его в самоуправстве. Яков начал отчаиваться:

— Савалан! Барат! Мамед! Что стоите? Давайте разбирайте по десятку!

— Что ты, Ёшка, как разбирать? — воспротивился Барат. — Я теперь свою шубу три года не надену: чесаться буду.

— Тебе, Барат, шуба не нужна. В овчарнях будешь печки делать. А когда работаешь, без шубы тепло.

Он все еще пытался шутить, но его шутки не достигали цели. Чувствовалось, еще минута, и все потихоньку начнут расходиться.

— Прокурору все-таки надо написать, — раздался чей-то раздраженный голос.

Яков поискал глазами, кто это сказал. Увидел невысокого, ничем не примечательного туркмена, по имени Аббас-Кули. Чтобы не разжигать страстей, спокойно ответил:

— Пиши, Аббас-Кули. Это твое право. Только что ты скажешь, когда овечки поправятся и у нас будет своя отара?

И опять никто не поддержал Кайманова. Положение становилось критическим.

Неожиданно вперед вышла Ольга, держа за руку Гришатку. Метнув в сторону мужа гордый взгляд, она подошла к овцам, держа в фартуке то ли овес, то ли ячмень. Певуче сказала:

— Чего смотреть-то на них!.. Овец не видели? А ну, сынок, подгони хворостинкой вон ту, с белой звездочкой, а теперь эту, черненькую...

Раскрыв фартук, она поднесла его к мордам ближайших овец и стала выходить из толпы. Голодные животные сначала насторожили уши и замерли, втягивая запах зерна, потом несмело потянулись за Ольгой.

— Кыць! Кыць! Кыць! — тут же раздался энергичный голос жены Барата — Фатиме. Она без лишних слов отбила от стада десяток овец и погнала к своему дому.

С удивлением Яков поглядел на Ольгу, встретил ее довольный и радостный взгляд. С какой сдержанной гордостью она выручила его в самую трудную минуту!

Вслед за Ольгой и Фатиме стали разбирать овец по домам и другие колхозники. Некоторые с явной неохотой, а у многих уже разгорелся хозяйский зуд. В самом деле, стоит хорошенько потрудиться, и через несколько месяцев у колхоза будет своя большая отара!

«Спасибо тебе, Оля, что выручила. Большая благодарность от недостойного тебя мужа. Спасибо и тебе, дорогой Балакеши, что недолго обижался за ущемление твоих прав руководителя колхоза! Спасибо и вам, друзья, за доверие. Но доверие ли? Может, колхозники просто не хотят в глаза правду сказать, а за глаза кто-нибудь сообщит прокурору. Ладно, время покажет...»

Он искренне надеялся, что к весне на Даугане будет своя отара.

В конце декабря на Дауган приехали мелиораторы исследовать и ремонтировать кяризы.

Сухонький проворный старичок в телогрейке и треухе, тот самый, что составлял смету, бодрым шагом обошел всю трассу, заглянул, словно принюхиваясь, чуть ли не в каждый колодец, попросил председателя поссовета собрать рабочих.

Зимой и ранней весной, когда приостанавливается ремонт дороги, свободных от дел людей на Даугане хоть отбавляй. Правда, долбить землю зимой нелегко. Но ведь кяризы нужны всем. К тому же земля здесь промерзает совсем неглубоко — на каких-нибудь сорок — пятьдесят сантиметров. А в галереях вода не замерзает.

Послушать специалистов-мелиораторов в поселковом клубе собралась добрая половина жителей Даугана. Сам собой возник митинг. Надо было сказать собравшимся какие-то очень теплые, важные слова, чтобы дошли они до сердца каждого, кто будет работать на кяризах. После короткого доклада старичка мелиоратора на трибуну поднялся Яков.

— Друзья, товарищи дорогие! — взволнованно начал он. — Расчистим кяризы, не только скотину напоим, но и пруд сделаем, чтобы в жару искупаться можно было. Коровам тоже раздолье будет. Вернутся с пастбища, зайдут в воду, совсем другое настроение у них будет; А когда у коровы настроение хорошее, она и молока больше дает...

— Что ты, Ёшка, нас уговариваешь, — крикнул с места Барат; — Когда будет пруд, не только корова, я сам буду там целый день стоять и хвостом махать!

— Ты хоть три дня стой, от тебя молока не получишь! Потому и говорю про коров!

— Ой, яш-улы, яш-улы, — воскликнул стоявший в стороне Аббас-Кули. — Кяризы — хорошо, а каким хвостом будем махать, когда к весне все овечки подохнут? Обещал, яш-улы, ячмень. Нет ячменя. Обещал овес. Где твой овес?

«Контра! Насчет овец прокурором пугал, теперь хочет митинг сорвать, — подумал Яков. — И ведь в самую точку попал, крыть нечем».

Давно бы нужно было съездить на заставу и попросить одолжить немного ячменя. Но встретиться с Федором после того, что произошло в бараке, Якову казалось невозможным. И вместе с тем ему очень хотелось поехать к пограничникам не только по делам, но и увидеть Светлану, поговорить с ней, понять, действительно ли она считает его тупым и примитивным животным, или сказано это было сгоряча, несерьезно, из-за женской гордости? Он был твердо уверен, что мужчина должен быть грубым, порой жестоким, с твердым и непоколебимым характером. Именно эти качества и ценились, по его мнению, женщинами. Но в ушах все время звучал срывающийся голос Светланы: «Что ты можешь знать о любви? То же, что ишак или верблюд?» Значит, тягостное, страшно напряженное состояние, когда противоречивые чувства раздирают тебя, когда все валится из рук, а сам не знаешь, куда деться, — это и есть любовь? Так зачем она нужна, такая любовь, если вся жизнь от нее идет вверх тормашками?

Что-то надо было ответить Аббасу-Кули. Молчание явно затянулось.

— Ты овечек пока бородой своей покорми, — сказал Яков. — Она у тебя густая и длинная.

Громкий хохот заглушил его слова: борода у Аббаса-Кули — всего несколько десятков волосков, росших прямо из шеи. Это был, конечно, не ответ, но обстановка хоть немного разрядилась. Потемнев от злости и бормоча ругательства, Аббас-Кули спрятался за спинами других: все-таки он побаивался Якова. А нужно ли, чтобы его боялись люди? Конечно нужно. С детства он знал, что каждый прежде всего считается с силой. Раз у него власть, должна быть и сила. Победа даже над Аббасом-Кули была приятна. Но Аббас-Кули не думал сдаваться.

— Ты моей бородой не прикрывайся, лучше скажи, где ячмень возьмешь? — крикнул он снова откуда-то из задних рядов.

Яков не успел ответить. К открытой двери клуба на всем скаку подлетели незнакомый командир-пограничник с тремя «кубиками» в петлицах в сопровождении сверхсрочника Амира Галиева и еще одного красноармейца.

— Вы председатель поселкового Совета Кайманов? — спросил командир, подойдя к Якову. И когда тот ответил утвердительно, представился: — Начальник заставы Дауган Логунов.

— А Карачун? — невольно вырвалось у Якова.

— Назначен комендантом.

— Как комендантом?

Логунов улыбнулся:

— Выходит, получил повышение. А я узнал о митинге, решил приехать, познакомиться. Надеюсь, и у нас будут такие же отношения, как у вас с Карачуном.

В ответ Яков промычал что-то неопределенное. «Почему Федор, уезжая, не зашел, не попрощался? Значит, догадывается! Может, все знает? Но от кого? Кто сказал? Впрочем, такой наблюдательный и умный человек, как Федор, догадается и сам. А где Светлана? Уехала ли она с мужем или осталась сдавать дела? Все-таки у нее в поселке медпункт. Или тоже не захотела зайти проститься?..»

Продолжая думать о Федоре и Светлане, он равнодушно смотрел на нового начальника заставы, отмечая про себя, что тот чем-то похож на Федора, то ли жилистой сухощавой фигурой, то ли слегка вздернутым носом и густыми бровями цвета пшеничной соломы. Так же, как и у Федора, обмундирование у Логунова тщательно подогнано и отутюжено. Новенький ремень и портупея поскрипывали, блестя коричневым лаком. Зеркальным блеском сияли начищенные сапоги. Румяный, крепкий, быстрый в движениях, чисто выбритый, он действительно очень походил на Федора Карачуна. Но может, это Якову только кажется. Последнее время он в любом встречном видел Федора, постоянно думал о гневном упреке Светланы. Выходит, и Федор не понимает, что такое любовь? Если он, Кайманов, «тупое животное», то кто же Федор? Что нужно Светлане? Чего она ищет? Что вообще может потребовать женщина от мужчины, кроме верности и силы?

Логунов попросил разрешения выступить перед собравшимися в клубе дауганцами и перевести его речь.

— Давай! — махнул рукой Яков.

С минуту помолчав, ожидая, пока стихнет в зале шум, Логунов сказал:

— Я — новый начальник заставы. Знаю, что в поселке крепкая бригада содействия пограничникам. Знаю по рассказам и председателя вашего поселкового Совета Якова Григорьевича Кайманова, обратившегося к нам с просьбой выделить для колхоза несколько пудов овса и ячменя. Сообщаю, что по ходатайству прежнего начальника заставы Федора Афанасьевича Карачуна командование разрешило выделить вам тонну зернофуража на откорм овец...

Яков, волнуясь и торжествуя, перевел эту фразу на курдский и азербайджанский языки, с благодарностью и каким-то щемящим чувством подумал: «Все-таки сделал Федор, несмотря ни на что сделал».

Гулом одобрения встретили дауганцы это сообщение.

— И еще одно дело, — продолжал Логунов. — Поскольку мы с вами соседи, и вода нам так же нужна, как и вам, кяризы будем чистить вместе. Обещаю, что все свободные от нарядов пограничники до конца работ — ваши помощники.

Ну что ж, дружить так дружить! Якову не хотелось остаться в долгу перед новым начальником заставы да и поселку было крайне необходимо то, что он задумал. Сейчас самое время высказать мысль, которая возникла у него еще тогда, когда он вместе с «базовцами» ходил выручать Дзюбу прямой дорогой на Асульму. Неприступны горы вокруг Даугана, но если человек приложит руки, то и скалы отступят, откроют прямой путь к горным пастбищам, раскинувшимся вдоль самой линии границы.

— Братцы! — поднялся Яков. — Мы с вами все друзья пограничников, а они — наши друзья и помощники во всех делах. Есть у меня еще одно предложение. Выполним его, одним ударом двух зайцев убьем. Надо сделать тропу там, где мы лезли напрямую, когда искали Дзюбу. Сделаем, будем скрытно и быстро, не слезая с коней, подниматься на Асульму. Ни один бандит не увидит, когда и куда пошли наши наряды. Тропа пересечет шесть, а то и все восемь самых ходовых троп контрабандистов. От самого Даугана пройдет по отщелкам да сопкам, а там один крутой подъем и — вот она, Асульма!

Он перевел все, что сказал, на русский язык для Логунова. Тот сразу оценил предложение, оценил и то, насколько хорошо председатель поселкового Совета знает участок заставы.

Большинство нарушений происходит на левом фланге участка. Движение нарядов по линии границы до сих пор демаскировано. В некоторых местах маршрут проходит прямо по хребту. Приходится преодолевать тяжелые подъемы. Тропа, которую Яков предложил сделать проходимой для лошадей, сократит время движения нарядов на полтора — два часа. Прокладывать ее удобнее всего по южным карнизам, где снег и лед стаивают быстрее.

Зная теперь, о чем идет речь, Логунов внимательно наблюдал, как жители поселка воспримут предложение председателя.

— Это — один заяц, которого мы убьем, — продолжал Яков. — Сделаем тропу проходимой для ишаков и верблюдов, поставим в горах пресс, будем сено прессовать и с Асульмы тюками спускать. Вот вам второй заяц. А сено, сами знаете, главное наше богатство. Сеном и дровами только и отмахаемся от долгов. Что осенью не вывезем, заскирдуем, весной увезем. Весной овцы и коровы дадут приплод. Сена потребуется еще больше. Так что, как только закончим с кяризами, снег сойдет, сразу и за тропу возьмемся. Дело нужное.

На этом митинг закончился. Все вышли из клуба, но долго еще не расходились, обсуждая предложение Якова. В это время донесся знакомый стук колес. Из-за поворота дороги, скрытого глинобитным домом, показался медицинский возок, на облучке которого сидела Светлана рядом с сопровождавшим ее пограничником. Едва подъехав к клубу, она соскочила на землю и, расстроенная предстоящей разлукой с людьми, к которым привыкла за время работы здесь, радушно отвечала на их приветствия, еще не замечая стоявшего вполоборота к ней Якова.

Он почувствовал, что бледнеет от напряжения. Логунов с удивлением посмотрел на него, не понимая, в чем дело. Совсем близко показалась физиономия Барата. Почуяв неладное, Барат быстро оглянулся, соображая, как помочь Ёшке. Он смотрел своими выпуклыми, масляными глазами на Светлану, причмокивал красными губами, прятавшимися в черной бороде, и никак не мог ничего придумать. Выручил Барата толстяк Мамед Мамедов:

— Что ты, Барат, все смотришь и смотришь на доктора? — сказал он по-курдски. — Все равно тебе в медпункте чаю не дадут.

— Ай, Мамед, — тут же возразил Барат. — Когда конь идет по дороге и видит замечательный клевер, он знает, что ему не дадут, а все равно смотрит.

«Чтоб тебя разорвало с твоими остротами», — подумал Яков. Но Барат отпускал шуточки на курдском языке. Ни Светлана, ни Логунов его не понимали, зато все остальные отлично разобрались, в чей огород камешки. Яков, чтобы не выдать себя, до боли стиснул зубы.

— Хороший хозяин, — глянув на Барата, сказал он, — того коня под пузо кнутом, чтоб про клевер и думать забыл, а как надо телегу вез.

— Ай, Ёшка, ай, дугры! Ай, правильно! — воскликнул Барат. — Приходи, дорогой, ко мне. Для хорошего коня самый лучший кнут выберу, от всех болезней лечит!

Снова — веселый смех.

Надо было как-то объяснять это веселье.

— У Мамеда на сенокосе живот болел, аппендицит был, — сказал Кайманов, обращаясь к начальнику заставы. — Светлана Николаевна его лечила. Вот Барат и шутит: кто, мол, теперь будет Мамеда лечить, если она уедет?

Логунов задержал на Якове долгий взгляд, ничего не сказал.

«Наверное, понимает по-курдски», — подумал Кайманов. Ему стало невыносимо тяжело. Хотелось куда-нибудь уйти, остаться одному, и в то же время страшно тянуло хотя бы еще две-три минуты побыть здесь, видеть Светлану.

— Ну как насчет тропы? — обращаясь ко всем, крикнул Яков. — Решено? Значит, с кяризами закончим, за тропу примемся?

— Слушай, Ёшка. Все сделать не успеем. Ни тропы, ни сена не будет. Лето потратим на тропу, а когда сено косить, за овечками ходить, хлеб убирать? — Это сказал Асахан Савалан.

— Не беспокойся, Асахан. У ремонтников в запасе есть аммонал. Где надо, скалы будем аммоналом взрывать. Вручную тесать — гиблое дело. Тропу будем прокладывать не только всем поселком, пограничников позовем, дорожных рабочих уговорим...

Светлана, казалось, не слушала этот разговор. Дела поселка теперь ее не интересовали. Она была задумчива. Немыслимо трудно держаться непринужденно, когда десятки глаз следят за каждым словом или жестом.

— Вот вы и уезжаете... — с трудом выдавил из себя Яков.

— Как не уезжать, когда вы медицину игнорируете, — с невеселой усмешкой проговорила Светлана. — Лечиться не хотите. Наверное, на собрании ни о родильном доме, ни о детских яслях, ни о медпункте ни слова не сказали.

— Ну что вы так, да еще при народе? Подумают, что и правда я медицине враг!

— Но и не друг... Прощайте, Яков Григорьевич. Счастливо оставаться!

Она не подала ему руки, может, потому, что ее тут же обступили со всех сторон женщины, подошли мужчины, стали наперебой приглашать приехать на Дауган. Видно было, что и ей жалко уезжать отсюда — все-таки несколько лет прожито вместе, привыкла. Всякое было — и хорошее, и плохое, больше хорошего. Яков ждал, что она обернется, скажет еще хоть одно слово. Но не дождался. Она легко поднялась на облучок своего возка и долго еще махала рукой провожающим, так ни разу и не посмотрев в его сторону.

Хотелось остановить ее, задержать. Но что он мог сделать? Светлана — мужняя жена. Куда муж, туда и она. Да и муж у нее такой, что на десять голов выше его, Якова, хоть и ростом мал. Надо было раньше поехать на заставу, встретиться, поговорить. А что толку? Может, она с ним и говорить-то не хочет?

Он не верил, что Светлана всерьез рассердилась на него за то, что произошло в бараке. Но судя по всему, она и правда разочаровалась, ошиблась в нем. Он для нее больше не существует: Федот, да не тот.

Стоявший рядом Логунов что-то говорил, но Яков лишь смутно улавливал смысл его слов. Все его мысли были заняты тем, как хотя бы еще один раз увидеть Светлану, сказать ей, что он не такой, как она думает, что любит ее, не хочет, не может ее потерять. Об Ольге он старался не вспоминать. Чем больше Ольга, похорошевшая за последнее время, почувствовавшая уверенность в себе, входила в его жизнь, забирая в свои руки все семейные дела, тем больше он внутренне сопротивлялся ей, сознавая в то же время, что лучшей жены ему и желать нечего. Сейчас все заслонила Светлана...

— ...У меня нет с собой карты, Яков Григорьевич, — вдруг отчетливо услышал он голос начальника заставы. — Вы наизусть все знаете, а я только привыкаю к участку. Может, съездим на заставу, посмотрим по карте, как лучше проложить тропу, о которой вы говорили. Если сделаем скрытый подход к границе и новая тропа пересечет тропы контрабандистов, весь участок возьмем вот так... — Он сжал некрупный, но крепкий, сухой и жилистый кулак.

— На заставу так на заставу, теперь все равно, — с каким-то безразличием ответил Яков.

— Что вы? — не понял Логунов.

— Все равно, говорю, заново придется вам участок осваивать.

— А, теперь понятно!

Но Яков знал, что Логунов не очень-то его понял.

Дождавшись попутной машины, они оба сели в кабину к шоферу и молча ехали до самой заставы.

В канцелярии Логунов развернул карту участка. Яков провел обкуренным, заскорузлым и обветренным пальцем линию, где должна была пройти новая тропа. Но о тропе он сейчас совсем не думал. Мысли его были на затерявшейся среди бесчисленных сопок и склонов гор дороге, по которой ехала в тряском возке Светлана. Даже похвала Логунова за то, что он так удачно наметил трассу будущей горной тропы, не радовала...

Светлана с каждой минутой все дальше уезжает от Даугана, а он почему-то сидит здесь, рассматривает на карте те самые горы, которые знает наизусть.

И вдруг возникла простая мысль: догнать возок на машине. Хотя бы вон на той, на которую работники таможни грузят ящики с сабзой. Через каких-нибудь полчаса машина отправится в сторону города и, конечно, догонит возок Светланы.

Едва дождавшись конца погрузки, он попрощался с Логуновым, быстро договорился с шофером, занял место в кабине. Надо только суметь проехать незамеченным через поселок и так же проскочить мимо Светланы. Словно мальчишка, едущий зайцем, он пригнулся в кабине, когда шофер, нажимая по его просьбе «на всю железку», мчался через Дауган. Там, где не был расчищен снег, белыми языками залегавший поперек завьюженной дороги, он видел узкую колею — следы колес возка. Эти следы он и ночью мог отличить от тысячи других тележных следов. Машина хотя и осторожно, словно ощупью, но довольно быстро шла по дауганским вилюшкам. Спуск кончился. Они ехали теперь по дну котловины, мимо заснеженных каменных мамонтов Асульмы, протянувших в долину хоботы и лапы. Здесь можно было прибавить скорость. Навстречу им время от времени проносились крытые брезентом грузовики, тянулись подводы.

Возок показался впереди совсем внезапно, за поворотом. Яков едва успел пригнуться в кабине, чтобы Светлана, оглянувшись, не узнала его. Гулкие удары сердца отдавались у него в ушах, казалось, что не только шофер, с интересом наблюдавший за ним, но и Светлана слышат, как оно стучит.

Так же неожиданно впереди замаячил пустующий сейчас, завьюженный барак.

— Останови, браток. Спасибо, что хорошо вез, — подхватив свои костыли и выбираясь из кабины, поблагодарил шофера Яков.

Предстояло еще проскакать на трех ногах сто пятьдесят метров, которые отделяли барак от шоссе. Он не будет ждать Светлану у дороги, просить, как милостыню, ее внимания. Она, конечно, остановится, увидев его, сделает это из простой человеческой жалости. Но жалости ему не надо. Сейчас он затопит в бараке печку, и, если Светлане хоть чем-то дорога та памятная ночь, она не проедет мимо. Втайне он надеялся, что, увидев над крышей дым, она решит, что в бараке отдыхают ремонтные рабочие, и захочет проститься с ними. Да и вообще, кто откажется, просидев больше двух часов в возке на морозе, выпить в тепле пиалу горячего чая, отогреться. Важно успеть затопить печку, расчистить снег перед дверью, убрать и привести в порядок запущенное жилье.

Скользя по льду, он запрыгал на костылях к бараку. Вот и дверь. Привычным движением нащупал ключ, спрятанный в углублении под крышей, отомкнул замок. Все здесь выглядело так, как было тогда: прибрано, рядом с печкой высится горка дров, на нарах аккуратно разложены набитые соломой матрасы.

Яков затопил печку, отыскал лопату, чтобы расчистить перед дверью снег, заровнять идущие от самой дороги следы костылей. Очистка снега потребовала много усилий и времени. На костылях нелегко было делать даже такую простую работу.

В печке весело загудел огонь, на конфорке домовито затянул свою песню огромный артельный чайник.

Припав к окну, Яков с нетерпением стал ждать появления возка... Он тешил себя надеждой: может, не случайно она в мороз поехала на возке, не стала пересаживаться на попутную машину. Но тут же отвергал это предположение. Не могла же она догадаться, что он обгонит ее и будет ждать в бараке...

ГЛАВА 6. ЛЮБЛЮ...

Возок появился так же обыкновенно, как выехала бы из-за скалы любая другая подвода. Но как медленно переступает лошадь! Сначала показалась ее голова, потом половина корпуса. Вот она поскользнулась и едва не упала на колени, потом выровнялась и медленно, очень медленно вытащила возок на прямую дорогу. До боли в глазах всматривался Яков, есть ли кто-нибудь на облучке рядом с повозочным. Но сколько ни смотрел, видел только красноармейца-возницу. Рядом — никого.

Его охватило отчаяние. Конечно же, Светлана пересела на попутную машину и теперь давно в городе! А может быть, сидит сейчас закутанная в возке и на его барак смотреть не хочет?

Возок поравнялся с тропкой, ведущей к бараку, миновал ее. Значит, все. Яков вскочил, рванулся к двери, но тут же остановился, едва взявшись за дверную скобу: если даже и догонит он на костылях катившийся по дороге возок, что толку? Да и не будет он его догонять. Лучше уж расстаться так, как расстались, чем ловить Светлану за руки, умолять ее не уезжать. Он снова сел на табуретку против окна, из которого видна была дорога, опираясь локтями о колени, закрыв лицо руками. Время остановилось. Он не мог сейчас ответить даже самому себе, о чем думает, что чувствует. Выключившись из всех внешних ощущений, он будто старался выжать из себя нестерпимую боль, сдавившую грудь, раскалывавшую голову...

За дверью послышался скрип снега, звук легких шагов.

Яков успел встать в угол, к самой двери, так, чтобы его не сразу можно было увидеть. Дверь медленно, словно нерешительно, отворилась. У него бешено забилось сердце и словно железным кольцом схватило горло: Светлана! Хотел крикнуть, броситься ей навстречу, но усилием воли заставил себя остаться на месте, жадно следя за каждым ее движением.

Светлана остановилась у порога, будто стараясь приглядеться к царившему в бараке полумраку. Потом прошла к печке, стала так же, как и в первый приезд, греть над чайником руки. С заметным удивлением посмотрела на стол, где на чисто оструганных досках стояли два чайника, две пиалы, даже сахарница, лежала горка сухарей. Оглянулась: кто все это оставил? Только теперь увидела стоявшего у двери Якова.

Резко повернулась и направилась к двери, чтобы немедленно уйти. Яков инстинктивно поднял руку, как бы преграждая ей путь.

— Не подходи! — отступая, сказала Светлана.

Она будто и не удивилась тому, что он вдруг оказался здесь, в бараке.

— Не подойду... Пока сама не позовешь...

Светлана внимательно и настороженно посмотрела ему в глаза, отвернулась к печке, снова стала греть руки. После небольшой паузы каким-то глухим, страшным своим безразличием голосом сказала:

— Не позову, Яша!

Он глотнул слюну, с шумом перевел дыхание. Что слова? Пустой звук. Главное — она здесь, рядом, не ушла, не хлопнула дверью. Значит, любит, значит, он ей небезразличен. Только бы снова не оттолкнуть ее грубостью.

— Разденься, выпей чаю. На дворе холодно.

— Здесь тоже холодно.

Она все еще настороженно следила за каждым его движением.

— Для тебя грел, — сказал он.

— Плохо грел. Позови Петю, повозочного, он тоже замерз.

Выглянув в окно, Яков увидел, что возок подъезжает к бараку. Через две-три минуты войдет повозочный, и тогда Яков уже не успеет сказать всего того, о чем думал, пока ехал сюда.

— Света... Люблю... Не могу без тебя, — с болью произнес он. — Не бойся меня, плохого не сделаю, только скажи, что не гонишь, не презираешь...

— Любишь?.. Ты себя больше всех любишь. Кому она нужна, такая любовь?

— Я тебя по-хорошему люблю. Жизни мне без тебя нет.

Светлана молчала. Он слышал, как за дверью тарахтят по камням колеса, покрикивает на лошадь повозочный, которого Светлана назвала Петей. Донесся негромкий окрик: «Стой! Тпру! Куда тебя несет?»

Светлана молчала.

— Света!..

— Умерло все во мне, Яша. Ты не виноват, — предупреждая его возражения, спокойно сказала она. — Какой есть, такой есть.

— Это какой же я есть?

Гнев и обида захлестнули Якова. Сузившимися глазами, раздувая ноздри, он смотрел на Светлану, готовый отплатить грубостью.

Неожиданно Светлана подошла к нему, сунула руку за борт полушубка. Перед его лицом появилось карманное зеркальце.

— А вот такой! — сказала она.

Он на мгновение уловил свое отражение: лицо было таким свирепым, что впору Шарапхану хребет ломать. Он отстранился, как будто его ударили. Словно сквозь сон услышал ее голос:

— ...С Ольгой что хочешь делаешь. Со мной тоже так хотел. А так нельзя. Любить надо красиво, Яша...

Яков с трудом перевел дыхание. Больше всего его возмущал убийственно-спокойный тон Светланы. Она читала ему мораль. Да как она смеет? И в то же время он понимал, что именно необузданность его нрава отталкивала ее. Взглянув на Светлану, поразился бледности ее взволнованного лица.

— Как жалко, что ты не можешь понять меня, — встретив его взгляд, с душевной болью воскликнула Светлана. — Ты не знаешь, что такое женщина. Мы должны нянчить детей, отдавать им всю душу, ласку, любовь. Где мы это возьмем? Кто даст нам красоту жизни, чтобы мы могли передать ее детям? Мы должны получать ее от вас, мужчин. Вам дано природой больше силы, с вас больше и спрос. Существует огромный мир красоты, но он, видно, не волнует тебя. Ты, наверное, не читал «Алые паруса» Грина — книгу о самом главном, о красоте и доброте души человека. Ты не можешь сказать, что видел в последний раз в театре...

— Насчет театра могу сказать, — облизав сухие губы, глухо проговорил он. Светлана, ожидая грубости, испуганно замолчала. — В нашем театре я видел, — напряженным до предела голосом продолжал он, — стык с участком заставы Пертусу, где убили Бочарова и Шевченко. И еще прорыв вооруженной банды Шарапхана. Конец этого спектакля ты знаешь...

Яков был взбешен. Как можно вести разговоры о красоте, когда чуть ли не каждый день приходится драться с врагами.

— И все-таки, Яша, я права. Ты по-своему тоже прав, но моя правота шире, больше. Только духовная красота делает человека человеком. Она должна быть у каждого, как бы ни была трудна жизнь.

— Ну хорошо. Я, как ты говоришь, не понимаю красоты жизни. Но ведь Федор-то не такой? Почему же он тебе не подходит? Чего ты хочешь, чего требуешь от людей?

— Я сама не знаю, Яша... Федор — прекрасный человек, умный, многое умеет, распутывает такие дела, что не уважать его нельзя. Но у меня чувство, будто женился он на мне лишь бы жениться. Любовь надо растить и беречь, как большую ценность. Любимые должны служить друг другу. Он служит только границе. Не знаю, может быть, я не права, слишком многого требую, но вот здесь у меня пусто, — приложила она руки к груди. — Никто не наполнил мне душу, и мне очень плохо и горько от этого.

За дверью послышалось шарканье веника о валенки.

— Света!..

— Об одном прошу: не преследуй меня, не ломай мне жизнь.

— Но ведь ты сама ехала ко мне, ты любишь меня...

— Да, ехала с тайной мыслью быть с тобой. Но... — Она помолчала. — ...Тебя испортила власть над людьми. В поселке — председатель, на границе — гроза бандитов. Кажется, море по колено. Такой, как сейчас, ты мне не нужен! Будешь домогаться, уеду к родным в Россию.

— Света!..

Дверь распахнулась, в барак вошел повозочный.

— Ой, как здесь тепло! — весело сказал он. — И чай на столе! Здравствуйте. Я говорю Светлане Николаевне, давайте заедем. А она: «Нет там никого». Как же нет, когда из трубы дым идет? Сюда, что ли, поставить?

Он стал доставать из вещевого мешка, который держал в руках, хлеб, сало, сахар.

— Давай располагайся, — кивком указав на стол, сквозь зубы процедил Яков. В одно мгновение он всеми силами души возненавидел этого Петю. Стараясь скрыть свое лицо, наклонился к печке и, распахнув дверцу, бросил в огонь полено. Спустя минуту, справившись с собой, спокойно сказал: — Чай готов... Садитесь, погрейтесь на дорогу.

Опустошенный, уничтоженный сидел Яков во время молчаливого чаепития. Ему было безразлично, что о нем могут подумать. Да и кому думать? Светлана уедет, будет жить в городе, повозочный вернется на заставу Дауган. А что может сказать повозочный Петя о председателе поселкового Совета Кайманове? Только то, что Кайманов — угрюмый и неразговорчивый человек, даже жену начальника заставы Карачуна, с которым проработал бок о бок столько лет, и то не мог встретить и проводить как следует.

«Только духовная красота делает человека человеком. Тебя испортила власть...» — мысленно повторял он слова Светланы.

Правда ли это? Если правда, то когда это произошло? Почему он сам ничего не заметил и никто ничего ему не сказал? А может, Светлана говорит это лишь из-за женского самолюбия? Вместе с тем он чувствовал, что разговор шел всерьез, в чем-то главном Светлана, очевидно, права. Она еще здесь, не все потеряно, ее можно вернуть. Достаточно обнять, привлечь к себе, и она затихнет у него на груди, как затихает в таких случаях Ольга. Но Светлана не Ольга. Она не скрывает своих чувств и в то же время расстается с ним. Почему?..

Его опыт говорил: все держится на силе и власти. Надо только умело пользоваться ими. Главное — уметь взять жизнь за горло железной рукой. Не возьмешь, она тебя возьмет. Светлана говорит, главное — не это, а как раз обратное: красота души и доброта человека. Как быстро летят минуты! Очень многое надо обдумать и сказать, а язык словно прилип к горлу. Еще этот повозочный Петя...

Светлана уже встает из-за стола, надевает полушубок, повязывается платком. Как приговор себе, Яков слышит ее голос:

— Пора...

Повозочный вышел. Якову видно в окно, как он вывел лошадь из-под навеса, снял с нее торбу с овсом, взнуздал. Еще минута, из барака выйдет Светлана и он останется один. Но она медлит, она колеблется. Все еще может измениться.

— Света!..

— Что, Яша?

— Ты не права. Да, иногда я груб с людьми, груб даже с Ольгой. Знаю, плохо это. Но на границе, с контрабандистами, иначе нельзя... Ради добра, ради жизни, ради детей...

Светлана повернулась к нему, после небольшой паузы сказала:

— Враги называют тебя Кара-Кушем — Черным Беркутом. Для врагов страшное имя. Честь тебе и хвала. Но ты становишься таким же беркутом и для самого себя, для своих близких. Это страшно. Ты смелый и решительный, но в тебе очень мало доброты и великодушия. А без этого жить невозможно. Многие люди выдерживают испытания бедой и очень немногие — испытание успехом. На быстром ходу и сани заносит...

Он сделал протестующий жест, но Светлана не дала ему говорить.

— Если бы ты мог быть таким, каким я тебя сама себе выдумала! — прижав руки к груди, воскликнула она.

Не сводя с него глаз, она словно отыскивала в его суровом облике те черты, какие хотела в нем видеть, но не находила их.

Главными качествами в человеке она считала душевную мягкость к другим — как раз то, что ему казалось недостойным мужчины.

— Не говори ничего, Яша, — продолжала Светлана. — Я сама все скажу. Для себя живешь. Твоя суровость, властность тебя же за горло берут. Пойдешь по этой дорожке, назад — к человеческой доброте, к себе самому — не вернешься. А человек жив только добром, Яша. Уже кое-кто из твоих друзей за тобой потянулся. Барат, как только бригадиром стал, неделю Федору проходу не давал, пока не выпросил ремень с портупеей. С тебя пример берет. В поселке тебя не только уважают, но и боятся. Боятся свои же люди. А это страшно. И я нужна тебе не потому, что ты любишь, а для того, чтобы еще раз потешить себя мыслью, — дескать, все могу.

— Света, что ты говоришь? Это неправда!

— И это в тебе останется, — продолжала Светлана. — И я тоже на всю жизнь в тебе останусь. Ты меня долго будешь помнить, Яша. Не говори ничего. Вместе мы никогда не будем. Я тоже сильная. Двум сильным в одной любви места мало. Из-за этого у нас и с Федором не получилось. Может, в этом все дело...

Последние слова она произнесла совсем тихо, будто оправдываясь перед ним.

Взволнованный до глубины души, потрясенный, Яков слушал ее затаив дыхание. Он привык видеть в ней только женщину. Но эта женщина во сто крат умнее, добрее, проницательнее его. Она любит и сама же отказывается от него. Такой он ей не нужен. А какой нужен? Кому нужен? Она говорит, что и Ольге не нужен.

При мысли об Ольге он сморщился, как от сильной боли. Рядом с женой сразу же возник образ Гришатки.

— Но я люблю тебя, Света!.. Люблю! — уже с явной безнадежностью в голосе воскликнул он.

— Любить надо не только для себя, Яша, Любовь и себе и любимой должна приносить радость. А от такой любви, как у тебя, и до петли недалеко.

Он молчал, мучительно жалея и себя, и Светлану, и Федора, и Ольгу. Будто впервые понял, что большой, настоящей любви еще и не знал, может быть, никогда не узнает. Что, если ему не дано любить, а дано лишь, как говорит Светлана, и себе и другим «хребет ломать». Если так, то это действительно страшно. С врагами он и впредь будет беспощаден. Но со своими!.. Разве он давал повод, чтобы о нем так думали близкие люди?

У него был такой убитый вид, что Светлана вдруг подошла к нему, поднялась на цыпочки и, обхватив шею руками, поцеловала. Он хотел обнять ее, но тут же опустил руки, еле сдерживая охватившую его ярость.

— Теперь все, — сказала Светлана. — Прощай... Он молчал.

— Не сердись, Яша, я тебе правду сказала.

Он молчал, чувствуя, что еще минута — и не выдержит, убьет или ее, или себя.

Светлана вышла.

Яков распахнул дверь, увидел, как она села рядом с ожидавшим ее повозочным.

— Счастливо оставаться! — словно в насмешку услышал он бодрое восклицание ничего не подозревавшего красноармейца, Пети.

Чувство страшной пустоты и одиночества охватило Якова. Самое дорогое и близкое, что было в жизни, с кровью и болью отрывалось от души. Хотелось бежать за возком, кричать, пока не поздно, остановить, вернуть Светлану, никогда не отпускать от себя. Но ничего этого он не сделал, не мог сделать. По-прежнему стоял у распахнутой двери и неотрывно следил за удаляющимся возком, увозившим частицу его самого.

От страшного напряжения в глазах вдруг потемнело. Ослепительно белый снег стал казаться зеленым, потом черным, а удаляющийся возок — мертвенно-белым. Такими видел Яков в памятный сенокос освещенные молнией стога, когда вдруг полыхнуло над головой нестерпимым светом и словно выхватило из мрака скошенный луг, вспыхнувшие безжизненным белым светом камни и вдали, на фоне сизой грозовой тучи, два мертвенно-белых стога.

В тот же миг это непонятное, страшное видение исчезло, словно разрушенное громом, но навсегда осталось в памяти.

Яков опустился на высокий порог барака, борясь с подступившим к горлу удушьем, рванул на себе ворот гимнастерки, так и остался сидеть, жадно хватая ртом холодный воздух.

Светлана не верит, что он может быть другим, не таким, какой есть. А нужно ли быть другим? Почему он должен слушать ее? Считать ее умнее себя? Ведь все, что окружало его, говорило совсем об ином. Жизнь беспощадна. Подчас она требует не только суровости, но и жестокости. Слишком многое легло на его плечи. Отвечать приходится и за себя и за других. Он застонал, стиснул голову обеими руками.

Так он сидел, пока не почувствовал, что застыли руки. Когда снова посмотрел вдоль заснеженного шоссе, дорога была пустынной, только время от времени пробегал по ней ветер, заметая поземкой следы возка.

Вечерело. Дали размылись и стали уходить куда-то в глубину. Синие тени легли на бескрайний снежный покров. На горы и долину опустились ранние сумерки.

ГЛАВА 7. ТРУДНОЕ ВРЕМЯ

В конце февраля повсюду заискрились ручьи, на южных склонах гор появились бурые проплешины, легкий парок стал подниматься от талой земли. Снеговая вода наполнила впадины и канавы, зажурчала под осевшим, ноздреватым снегом. Внизу, на равнине, уже цвели сады. Весна, хоть и с опозданием, пришла и сюда, в горы, ревниво требуя к ответу всех, кто обязан был ее встретить.

В эти дни Якова невозможно было застать дома. То он допоздна засиживался в поселковом Совете, то отправлялся в город — в райком партии, горсовет, в дорожное управление, то ехал в соседние колхозы; решал множество срочных, самых срочных и экстренно срочных вопросов; добывал строительные материалы для детских яслей, ремонта школы; интересовался, готов ли колхоз к пахоте и севу; торопил рабочих с ремонтом кяризов, со строительством тропы на Асульму.

Пока все складывалось, как было задумано. Ремонт кяризов закончили вовремя, теперь в поселке было вдоволь воды. Всем Дауганом и, по крайней мере, половиной бригад дорожников, с участием пограничников, проложили тропу на Асульму. Казалось, не было причин для плохого настроения, но Яков становился все замкнутее и угрюмее. Тоска по Светлане днем и ночью точила его. Так пролетели весенние месяцы. Наступили горячие дни уборки урожая.

Поднявшись до рассвета, Яков, хотя это и не входило в его прямые обязанности, решил проверить выход бригад в поле. На уборке урожая колхозники работали дружно, не считаясь со временем. К концу года каждому хотелось иметь побольше трудодней. Но не обходилось и без того, что кое-кто запаздывал с выходом в поле. Кайманов считал таких чуть ли не злейшими своими врагами.

Вот и сейчас, подходя к бывшему караван-сараю, где теперь размещалась конюшня и находился колхозный инвентарь, он увидел Аббаса-Кули, только что запрягавшего в трешпанку небольшого меринка, прозванного в колхозе Штымпом, то есть Малышом.

— Слушай, Аббас-Кули, у тебя совесть есть или нет?

— Что ты, Ёшка? Почему такой вопрос задаешь? — удивился Аббас-Кули.

— Все уже работают. Ты один лодырничаешь.

— Всего на пять минут опоздал...

— Раз вовремя не пришел, заворачивай оглобли. Давай, дорогой, отдыхай. Сам на колхозном собрании руку поднимал за то, чтобы опаздывающих не допускать до работы.

— Ай, Ёшка! Кто снопы будет возить, если я не поеду.

— Найдутся возчики.

— Яш-улы, разреши мне ехать, — стал просить Аббас-Кули. — Хорошо буду работать. Сам скажешь: «Ай, как хорошо работает Аббас-Кули!»

— Не могу, дорогой. Тебе разрешу, другому, третьему, что получится? Кто как захочет, так и будет работать, а хлеб пропадет, неубранным останется...

— Ты думаешь, Ёшка, я закон не знаю? — со злостью сказал Аббас-Кули. — Думаешь, я дурак? Что ты — председатель колхоза Балакеши, чтобы меня на работу не пускать? Мало тебе, что овечек, как хотел, покупал, теперь еще колхозниками командуешь!..

Такого отпора Яков не ожидал. Но отступать было поздно.

— Давай вожжи, — приказал он. — На общем собрании разберемся, кто лучше законы знает.

Бормоча ругательства, Аббас-Кули повернулся и быстро зашагал к своему дому.

Яков проводил его тяжелым взглядом. Каждый раз, когда происходили подобные стычки, он словно спорил со Светланой, будто назло ей становился жестким и неумолимым. Считал, что поступает правильно. Пусть в чем-то превышает свои права, подменяет председателя колхоза, но без дисциплины ни одну работу не наладишь. А уборка — дело серьезное: день год кормит. Урожай хороший, убрать его надо без потерь, тогда можно и закрома наполнить, и колхозникам на трудодни выдать, и кое-что продать. Яков считал, что не кто иной, как он, председатель поселкового Совета, несет главную ответственность за своевременную уборку хлебов.

Сена колхоз заготовил тоже намного больше, чем в прошлом году. Половину его продал заготовителю конторы «Гужтранспорт» Флегонту Мордовцев у прямо в стогах: приезжай и вывози на своих подводах.

На отобранной у Аббаса-Кули трешпанке Кайманов решил съездить в поле. Направил коня низиной вдоль нового, только что наполнившегося водой из арыков пруда, к посеянному полосой по обе стороны дороги и вымахавшему выше человеческого роста подсолнечнику.

Когда подъехал к пажити, увидел отдыхавших в тени одинокой арчи колхозников, а с ними — Барата, рассказывавшего, как видно, что-то смешное.

«Ай, Барат, Барат! — с укоризной подумал Яков. — Раньше скромным был. Теперь, как стал бригадиром, не может обходиться без внимания к себе. Ладно, что в портупее и с сумкой военной не расстается, каждый час перекуры устраивает, лясы точит».

Подойдя к отдыхавшим, он осуждающе посмотрел на своего друга. Особенно раздражал Якова нацепленный поверх вылинявшей, мокрой от пота рубахи Барата командирский ремень и наискось перечеркнувшая его мощный торс портупея.

— Хорошо, Ёшка, что приехал! — ничуть не смутившись, воскликнул Барат. — А у нас перекур. Понимаешь, такой жара, дышать нечем!

— Ай-яй, какая жара! — в тон ему ответил Яков. — Я, понимаешь, сон видел сегодня: стоит Барат, гладит свой живот, а жатка и косы сами косят. Полчаса косят, час косят, Барат все сказки рассказывает, а рожь осыпается...

— Ты, Ёшка, либо сам Насреддин, либо его брат. Очень правильно говоришь.

— Сам и есть Насреддин, — продолжал Яков. — Святой Муса встретил меня во сне и говорит: «Почему других штрафуешь, а Барата не трогаешь? Неправильно это. Надо и Барата за простой штрафовать».

— Меня!.. Штрафовать? — Барат не верил своим ушам: нет, Ёшка не мог так сказать!

— А что же, с бригадира и начнем, — жестко произнес Кайманов.

Барат растерянно оглянулся: самый лучший друг позорил его перед колхозниками.

Наступила тишина. Все настороженно выжидали, что будет дальше.

— Давайте, братцы, работайте. Хлеб осыпается, — сказал Яков. — Сейчас и бригадира отпущу.

— Ты меня отпустишь? Ты мне что — милиционер? В тюрьму меня посадил?..

— Погоди!..

Тяжелым взглядом проводил Кайманов расходившихся по местам жнецов. Люди хмурились, покачивали головами. Кто-то сплюнул, кто-то присвистнул, донесся иронический смешок. Яков понимал, что поступает не так, как надо. Те самые друзья, с которыми он делил и горе, и радость, сейчас не принимали его. «На большом ходу и сани заносит», — сказала Светлана. Якова явно заносило, и он это знал, но остановиться не мог, да и не хотел.

— Слушай, — потянул он Барата за портупею. — Ты бы это снял. Ни к чему ведь. В жару и работать неловко, да и люди смотрят.

В самом деле, на мокрой от пота, вылинявшей и выгоревшей рубахе, распахнутой чуть ли не до пупа, новенькая портупея и командирский ремень выглядели по меньшей мере нелепо. Но Барат страшно гордился ими: на заставе сам видел — широкий ремень и портупею носят только начальники. Разве напрасно он вынудил Федора Карачуна подарить ему этот ремень?

— Ты ишак, Ёшка! Совсем глупый, большой ишак, — дрожа от обиды и злости, воскликнул Барат. — У меня один ремень на груди, другой на животе, никому не мешают. А ты десять ремней на свое сердце надел, голову ремнями запутал. Людей не замечаешь! Улыбаться перестал.

— Эх, Барат! Ничего ты не знаешь. Не потому я улыбаться перестал, что ремнями сердце запутал...

— Как не знаю? Ты что, думаешь, Барат слепой? У Барата глаз нет? Как уехала Светлана, Ёшка не то что беркутом, волком стал. Люди боятся. Увидят — Ёшка идет, с дороги уходят. Только за то, что жизнь стала получше, и прощают тебя, а то давно бы из председателей полетел.

Яков стоял словно ошпаренный. Оказывается, ни для кого не секрет, что с ним творится. Если все видят, значит, и Ольга знает? И молчит!

— Ты думаешь, — продолжал Барат, — зачем я перекур делаю, с бригадой смеюсь? За двоих смеюсь: за тебя и за себя. Пять минут смеемся, два часа работаем, песни поем. Все говорят: «Ай, Барат, какой бригадир! С Баратом на работу как на праздник идем!» А ты штрафовать!

— Не твоего ума дело, какой я председатель. И не тебе меня с председателей снимать, — сквозь зубы процедил Яков. Его задевало, что Барат, тот самый малограмотный, но безупречно честный Барат, которого он всегда считал немного наивным, не только преподал ему жизненный урок, но и оказался на голову выше его самого. Барат очень правильно все понял и во всем разобрался, а он, Кайманов, запутался так, что из этих проклятых начальнических пут, стиснувших голову и сердце, самому не выпутаться. Барат нацепил на свою выгоревшую и пропитанную потом рубаху портупею с ремнем, и все простили ему безобидное тщеславие, а он, Яков, в глазах людей душу ремнями оплел. Только окриком да принуждениями стал действовать. Думал, никому нет дела, что это у него от тоски по Светлане. Оказывается, все знают.

«Ты меня долго будешь помнить, Яша!» — словно наяву услышал он последние слова, сказанные Светланой, и даже головой покрутил от охватившей его душевной боли.

Оскорбленный грубым ответом Якова, Барат с минуту зло вращал глазами, беззвучно двигал сочными, красными губами, подбирая самые крепкие слова, которыми можно было бы отплатить за обиду.

— Ты мне больше не друг! — выпалил он наконец, круто повернулся и, не оглядываясь, зашагал к жнецам.

Яков остался на месте. Несколько минут смотрел, как под потемневшей от пота рубахой друга, словно жернова, двигались лопатки.

Конечно, председатель Совета должен был разговаривать с бригадой иначе. Кого-кого, а Барата незачем подгонять. Да и жара стоит такая, что дышать нечем. А теперь друга потерял. Барат из тех, кто очень долго помнит обиду. С ним еще придется повозиться, чтобы вернуть прежние отношения.

Яков мог бы взять сейчас косу, встать впереди да и начать махать... Попробуй догони! Лучшей вязальщице за ним не угнаться.

Но он не взял косу, не стал в ряд с косцами, а, слегка ссутулившись, минут двадцать молча наблюдал за работой колхозников, уже не думая о том, как воспринимают его поведение товарищи. Потом вернулся к трешпанке, закрепил вожжи петлей за конец оглобли, чтобы лошадь не ушла за ним в поселок, и, прихрамывая, направился пешком на Дауган. Никто не окликнул его, никто не сказал ему доброго слова.

Через полчаса он был уже в поселке. Зашел домой. Увидев его, из овчарни пришла Ольга. Добрая половина купленных у закордонного бая и выхоженных колхозниками овцематок дала приплод, и Ольга теперь ухаживала за ягнятами, которых в жару еще не выпускали на пастбище, оставляли под навесом в бывшем караван-сарае.

Странные отношения сложились у Якова с женой. Наверняка она о многом догадывалась и уж, конечно, видела, понимала состояние мужа, но жалела больше его, чем себя, оставалась ровной, спокойной и даже приветливой. Только, пожалуй, чаще прежнего ласкала Гришатку, справедливо считая его своей главной опорой в доме.

— К тебе с заставы приезжали, Яша, — сказала Ольга. — Вроде на охоту зовут. Думала не говорить, да уж ладно, поезжай, может, развеешься.

С того памятного дня, когда Дзюба в пургу притащил его больного в барак, Яков не был на границе. Сейчас неизвестно, на какую охоту приглашают его: может, на архаров, а может, и «обстановка». В любом случае, самое время отвлечься от дел, посидеть в седле...

Он усмехнулся:

— Раньше не отпускала, теперь сама отправляешь?

— Да ведь извелся весь, — с горечью сказала она. — И себя загнал, и людей в бараний рог крутишь. Кому такая гонка нужна? Жадность тебя, Яша, одолела. Все бы захапал.

— Не для себя, Оля, стараюсь.

— Радости от твоего старания никому нету.

«Да что они, сговорились, что ли?» — подумал Яков. Он еще раз пытливо взглянул на жену: измаялась она с ним, забота и печаль постоянно живут в ее глазах.

Молча вышел из дому, оседлал оставленную в конюшне «на всякий случай» лошадь и, закинув винтовку за спину, поднялся в седло, шагом, не торопясь, поехал на заставу.

Как все-таки изменилась его жизнь! Раньше он подмечал каждый камешек на тропе, видел и слышал жаворонков, горлинок, сизоворонок. Часто по утрам любовался красотой гор. А теперь в голове цифры, тонны сена, подводы с гравием, отчеты, заявления, сметы... Чего только нет в этой голове! Кажется, правда, себя и других в бараний рог крутит...

Подъезжая к заставе, он с каким-то новым чувством рассматривал знакомую с детства старую казачью казарму, каменные оборонительные укрепления в виде перевернутых вверх дном кастрюль с дырками-бойницами. По привычке подумал, что сейчас выйдет Федор Карачун, первый его наставник в пограничной науке, скажет: «Яша, ждем «гостей», посиди у скрестка тропок за Карахаром». С полуслова поймут друг друга. С Логуновым пока что не то. Парень он вроде неплохой, но в этих местах новенький...

Задумавшись, Яков не заметил, как подъехал к воротам.

— Дежурный! — увидев его, во весь голос закричал часовой, стоявший у ворот.

В тот же миг с крыльца казармы словно слетел коренастый, плотный, быстрый в движениях пограничник, знакомый Кайманову всем своим обликом и повадками.

— Товарищ председатель поселкового Совета, — приложив руку к козырьку, четко отрапортовал он. — Застава выполняет боевую задачу. Старший лейтенант Логунов ждет вас у сухой арчи на стыке с заставой Пертусу. Докладывает старшина сверхсрочной службы Галиев.

Да, это был младший командир Амир Галиев, заметно возмужавший и даже немного раздавшийся вширь.

— Ты чего кричишь на весь Дауган? — слезая с коня и здороваясь со старым другом, спросил Яков. На петлицах гимнастерки Галиева увидел по четыре треугольничка старшины, на рукаве — шеврон сверхсрочника. Синие диагоналевые брюки были заправлены в хромовые сапоги.

— А Дзюба где? Что, у вас теперь два старшины? — спросил Яков.

— Никак нет, — отрапортовал Галиев. — Степан Дзюба уехал поступать в погранучилище.

— Так... — протянул Яков и, помолчав, с горечью добавил: — Даже проститься не зашел... Не за сто верст живем.

— Приказ был собраться в двадцать четыре часа. Когда ехали в поселок, заходил к тебе, но ты где-то в горах или в поле был.

«А Ольга не сказала, не хотела огорчать! Что ж, ничего не поделаешь: кто-то уезжает, кто-то приезжает, только сам-то застрял на одном месте и, как рыба в сетке, запутался в своих делах».

— Ну, здравствуй еще раз, старшина Галиев, — он протянул руку. — Поздравляю тебя с новой должностью: Давай объясняй задачу.

— Задача простая: садись на коня и поскорее скачи на стык с участком Пертусу. Задержали там непонятного человека. Надо допросить его, в следах разобраться. Да еще комендант приказал: не успеешь на стык, поезжай в комендатуру.

— Какой комендант? Федор Афанасьевич, что ли?

— Он самый...

Яков задумался. Неспроста его приглашал Карачун. Этот в самую страду зря отрывать от дела не будет.

Догадываясь, что его ждут немалые испытания, он вскочил в седло, коротко сказал:

— Я поехал!

— Поезжай, — отозвался Галиев. — С тобой красноармеец Ложкин поедет, вон он у конюшни, коня седлает.

Минуту спустя Кайманова догнал молодой пограничник, назвавшийся красноармейцем Ложкиным. Оба зарысили по тропе, ведущей к стыку участков соседних застав...

С седловины Яков увидел у проселочной дороги две машины, рядом с ними — группу людей. Машины — новенькая легковая «эмка» и полуторка — принадлежали управлению погранвойск. Похоже было на то, что присутствовало большое начальство. Один из командиров издали заметил всадников, снял фуражку, помахал ею над головой. Яков узнал в нем Федора Карачуна.

Невольно придерживая рысистый бег коня, он обдумывал, как ему вести себя с Федором. Федор вроде неспособен расставлять ловушки. Вызвали, скорей всего, для какого-то дела, а раз так, нужно быть готовым ко всему.

Привычно осматривая местность, заметил у обочины тропы след человека, прихваченный чуть сцементировавшейся корочкой, какая появляется после дождя. Немного дальше следы диких коз. Решил было, что стадо спугнули приехавшие командиры, и оно находится где-нибудь неподалеку, но, присмотревшись, понял: следы старые. Их тоже чуть-чуть прихватило корочкой.

Спустились в низину, быстро проехали по ней и, обогнув сопку, оказались у того места, где стояли автомашины. Среди пограничников Яков заметил плотную фигуру начальника погранвойск, подумал: «Дело нешуточное: комбриг Емельянов зря не приедет».

Едва всадники приблизились, Карачун взял под козырек, доложил начальнику войск о прибытии следопыта, переводчика и руководителя бригады содействия, председателя поселкового Совета Даугана Кайманова.

— Что-то уж очень торжественно, — отвечая на рукопожатие комбрига, смущенно сказал Яков.

Крупное грубоватое лицо Емельянова встревожено. Не трудно было догадаться, что речь пойдет не об охоте, как в первый его приезд на Дауган, а о чем-то действительно важном. Заговорил комбриг неожиданно спокойным и ровным голосом:

— Мы вас оторвали от срочных дел ввиду чрезвычайности обстоятельств. Для начала скажите свое мнение, что за след на обочине дороги?

Едва взглянув на след, Яков понял, что задача ему досталась довольно простая. Странно, почему не решил ее Карачун? Может, и решил, но хотел получить подтверждение? След успел покрыться тончайшей, едва заметной, плотно сцементировавшейся корочкой, точно такой же, как и козьи следы возле тропы, по которой ехал вместе с Ложкиным. С одной стороны тропы козы паслись спокойно, по другую вдруг стали делать огромные скачки. Скорее всего, именно этот человек их и спугнул.

Только очень опытный глаз мог заметить и тончайшую корочку, и обвалившиеся кое-где засохшие края следа, и едва заметную усадку грунта.

Чей след? Яков задумался, прошел шагов по сто сначала в одну, потом в другую сторону. Зрительная память у него была отличная. Он безошибочно мог узнать следы любого жителя Даугана и большинства старослужащих пограничников своей заставы. «У наших таких сапог нет». Стал вспоминать, что приходилось видеть на соседних заставах. Вдруг перед глазами отчетливо возникла картина. На плоском камне, прикрытые плащом, трупы погибших Шевченко и Бочарова. Немного в стороне Бассаргин и Павловский. Переминаясь с ноги на ногу, заместитель начальника резервной заставы с вызовом смотрит на Бассаргина. Через несколько месяцев снова та же котловина. Павловского отчитывает комиссар Лозовой. Потом приказывает Бассаргину доставить Павловского в комендатуру... Так это же его, Павловского, след! Еще тогда Яков обратил внимание на широкий каблук и очень узкий носок его сапога.

Еще раз пригляделся к отпечаткам следа: да, тот же постав ноги, щеголеватый носок. «Но почему Павловский здесь? »

Павловский действительно был здесь, стоял рядом с Федором Карачуном, изредка обращался с какими-то вопросами к комбригу Емельянову. Вид у него невозмутимый, держался он независимо, говорил с комбригом чуть ли не на равных.

— След старый, — сказал Яков, обращаясь к начальнику войск. — В прошлую пятницу утром в этих местах, вон у того родника, охотился Павловский.

Все невольно обернулись к растерявшемуся от неожиданности Павловскому. Вывод, что Павловский охотился, Яков сделал скорее по догадке, но попал в точку. Начальник войск и комендант переглянулись.

— Так... — проговорил комбриг Емельянов. — Кажется, вы этого не отрицаете? — взглянул он на незадачливого охотника.

— Никак нет... — пробормотал ошарашенный Павловский.

— Вы тоже были здесь с ним? — Этот вопрос комбриг задал Якову.

— Вторую неделю не выхожу с Даугана. Хлеб убираем. Сейчас не до охоты...

Кустики бровей начальника войск сами собой полезли вверх. Он снова глянул на улыбавшегося Карачуна и только протянул: «М-да...»

— Вы можете заверить ваш вывод письменно, товарищ Кайманов? — спросил комбриг.

— Хоть печать поставлю...

Насчет печати было сказано, пожалуй, лишнее, но Емельянов не обратил на это внимания.

— Тогда объясните.

— В пятницу часов в семь утра накрапывал дождь, — медленно, словно раздумывая, начал Яков. — Следы после того, как высохли, прихватило корочкой. Значит, человек прошел здесь перед самым дождем. Кто прошел? Мы в своей округе каждого знаем. Вот смотрите. Это старый след, а это свежие следы Павловского. А что он на охоте был, тоже просто. Вон в тех камнях родник. К нему на рассвете курочки прилетают. Там вон Павловский засидку делал. Стебельки ему мешали, он их сломал. Приходил курочек пострелять — тут всегда их много, а из-за седловины в это время — козы. Начал дробь на картечь менять, щелкнул замком, чтоб патрон вытащить, спугнул коз. Лупанул в белый свет. Вот и все.

В подтверждение своих слов Яков отошел в сторону и на расстоянии десяти — пятнадцати шагов от засидки Павловского обнаружил потемневший картонный кружочек — пыж, каким закрывают дробь в гильзе, передал его Емельянову.

— Все-таки я не дробью, а картечью стрелял, — выпалил Павловский, чтобы хоть чем-нибудь уязвить Якова.

— Бывает, и картечью мажут...

Пограничники засмеялись. Но, едва возникнув, смех тут же оборвался: Емельянов не улыбнулся.

— Я отдавал распоряжение, — сказал он, — охотиться в пограничной зоне на любую дичь только с разрешения начальников отрядов. У вас было такое разрешение?

— Никак нет, — пробормотал Павловский.

— Комендант, сделайте выводы, — взглянув на Карачуна, коротко приказал комбриг.

Кайманов с усмешкой смотрел на Павловского, видел, что в его близко посаженных глазах мечутся молнии, а прямой, как равнобедренный треугольник, нос покраснел от злости. Но Яков нисколько не боялся ни молний Павловского, ни его злости. Еще ни один человек не мог выдержать его взгляда. Не выдержал его и Павловский. Пустить в него пулю этот щеголеватый командир, пожалуй, может, но сломать волю своим взглядом — никогда. Безо всякого сожаления раскрыл Яков провинность лощеного выскочки. И поделом. Сейчас Кайманов думал о том, как избежал Павловский справедливого возмездия еще три года назад, когда послал на верную смерть Шевченко и Бочарова. Это было тем более непонятно, что «делом» Павловского занимался сам комиссар Лозовой.

— Будем считать, что со следом все выяснено, — сказал Емельянов. — Покажите Кайманову задержанного. Прошу в машину, Яков Григорьевич. Курдского у нас никто толком не знает. Аликпер уехал в город, вынуждены были вызвать вас, — добавил он уже в машине.

— Всегда готов выполнить вашу просьбу, — отозвался Яков. — Я ведь тоже вроде как на службе...

Через несколько минут подъехали к заставе Пертусу. Недалеко от казармы Яков увидел рослого нищего, одетого в страшное рубище. Он сидел чуть ли не посреди двора, прислонившись спиной к валуну, ужасающе грязный, с блуждающим взглядом.

Кайманов невольно поморщился от брезгливости: одетый в истлевшие лохмотья, густо усеянные вшами, нищий то и дело дергал нечесаной, со спутавшимися волосами головой, протягивал покрытую струпьями руку.

— Не приходилось встречаться? — кивнув в сторону нищего, спросил Якова комбриг. — Присмотритесь, может, кто-нибудь из главарей контрабандистов?

«Настоящий сумасшедший так далеко в глубь нашей территории не мог зайти, — подумал Яков. — Его обязательно где-нибудь перехватили бы пограничники или «базовцы».

Это соображение уже вызвало недоверие. Кайманов подошел ближе, в упор стал смотреть на нищего. Тот встал и, не сводя с него бессмысленных глаз, сделал попытку приблизиться, шаркая по камням изодранными чарыками, вытянув вперед покрытую страшными струпьями руку. Якова чуть не стошнило: такие же струпья, словно короста, покрывали черные, словно чугунные, обросшие грязью ноги.

— Как зовут? — по-курдски спросил Кайманов.

Нищий не ответил, только сильнее затряс головой, задергал протянутой рукой. С близкого расстояния Яков увидел, что тело задержанного там, где не было струпьев, покрыто маленькими красными пятнышками.

— Не заразись, у него, наверное, сифилис, — донесся предостерегающий голос Карачуна.

Кайманов повторил свой вопрос на фарситском, туркменском и азербайджанском языках. Результат тот же: задержанный бессмысленно смотрел на него и молчал. «Кто он? Глухонемой или очень ловкий, хитро замаскировавшийся враг?» По опыту Яков знал: любой нарушитель не удержится, чтобы не ответить, услышав родную речь. Может быть, перед ним действительно сумасшедший и глухонемой, которому не только не доступно мыслить, но и не дано говорить?

По просьбе Якова из столовой принесли кусок хлеба. Кайманов протянул его нищему. Тот торопливо схватил хлеб, но есть стал медленно, будто каждое движение скулами причиняло неудобство или боль. Долго жевал, едва справляясь с этой, казалось бы, тоже непосильной для него работой.

Пауза затягивалась. Надо искать какие-то другие пути для того, чтобы заставить нищего заговорить, убедиться, тот ли он, за кого выдает себя.

Снова и снова Яков вглядывался в безучастное ко всему лицо задержанного и никак не мог найти решение. Больше всего сбивало с толку то, что нищий даже не думал опускать перед ним глаз, неотрывно смотрел на него с преданностью бездомной собаки, нежданно-негаданно получившей хлеб.

Вдруг Кайманова осенила неожиданная догадка. Он увидел, как по грязной ключице нищего поползла жирная белая вошь, присосалась к коже. Тотчас на этом месте появилось свежее красное пятнышко, такое же, как сотни других, покрывавших тело задержанного. Радуясь своей догадке, Яков едва не рассмеялся. О добрый, старый кочахчи Каип Ияс, торговец коурмой, спекулянт спичками! По тебе тоже табунами ползают вши, но твое настоящее шаромыжье тело настолько привыкло к ним, что не краснеет от укусов! А этого «нищего», ломавшего перед всеми комедию, вошки беспокоят. Ой как беспокоят! Ни воля, ни выдержка, ни тренировка великолепного актера не подвели. Выдала благородная кожа, оказавшаяся слишком нежной для роли отверженного бродяги.

— Шпион, — проговорил Яков, обернувшись к комбригу. — Ко вшам не привык, запятнался весь. Прежде, чем допрашивать, надо отмыть.

Ничто не дрогнуло в лице нищего, хотя Кайманову показалось, что на секунду в его глазах мелькнуло осмысленное выражение.

— Так и сделайте, — приказал комбриг коменданту. — Результаты допроса доложите потом лично. А вам, Яков Григорьевич, большая благодарность за помощь...

Как только начальник войск, попрощавшись со всеми, уехал, Федор Карачун распорядился:

— Товарищ Павловский, под вашу ответственность. Тряпье с задержанного снять. Вымыть «нищего» теплой водой, переодеть в чистое, доставить в комендатуру. Ты, Яша, поедешь со мной, будешь переводить.

Значит, через каких-нибудь полчаса он увидит Светлану! Якова вдруг охватило такое волнение, что он едва с ним справился. Ему очень хотелось вновь встретиться со Светланой и вместе с тем он боялся этой встречи.

Возможно, Федор специально устраивает так, чтобы увидеть их вместе, проверить свои подозрения! Как же быть? Отказываться немыслимо. Ведь его позвали не чай пить, а допрашивать нарушителя. Не говоря ни слова, он сел в машину и молча ехал до самой комендатуры.

Спустя полчаса они подъехали к дому, часть которого, состоявшая из двух комнат и небольшой кухни, была квартирой коменданта. Федор открыл дверь ключом. У Якова немного отлегло от сердца: значит, Светланы нет дома. Он вопросительно посмотрел на Федора, тот понял этот взгляд, ответил:

— Живу холостяком. Светлана ни с того ни с сего уехала в Тулу к матери.

— Болеет мать-то?

— Вроде...

Разговор сам собою замер.

«Значит, уехала. Не захотела даже повидаться. Боится! Меня или себя? Почему ей понадобилось уезжать так поспешно?»

Сбросив гимнастерки и умывшись с дороги, оба, настороженные и сосредоточенные, сели за обед, уже принесенный поваром комендатуры.

— Как у вас кяризы? — неожиданно спросил Федор. — Воды хватает?

— С избытком.

— В общем, все твои дела в порядке, и сам ты — комар носу не подточит: политически развит, с общественной работой справляешься, в быту морально устойчив.

Федор вскинул на него глаза, впился цепким внимательным взглядом.

Яков спокойно выдержал его взгляд. Нахмурившись, Карачун немного помолчал, потом, словно отгоняя ненужные мысли, провел рукой по волосам:

— Ну что ж, если в порядке, то вот какое дело. Посоветовались мы на днях в райкоме и решили рекомендовать тебя председателем участковой избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет СССР. Учти, доверие большое, выбирать так первый раз в жизни будем!

— Дело серьезное, — неопределенно сказал Яков.

— А я тебе что говорю, несерьезное, что ли?

— Боюсь, не по плечу мне...

Федор чуть не подскочил на месте, как будто именно этого признания и ждал:

— Почему?

— Не всегда справляюсь с собой... За глотку беру... Хребет ломаю... Вспыльчив, почти, как Барат. Только Барат — душа-человек, а меня злость точит.

— Дальше как думаешь?

— Придется уздечку самому на себя накидывать. Больше некому.

— Найдется кому. У самого не получится, поможем, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Карачун. — Ладно, — заключил он разговор. — Как говорит наш Сарматский: поверим и проверим.

Перечисляя фамилии тех, кого райком и райисполком рекомендовали в комиссию, Карачун назвал Павловского.

— А этого зачем?

— Сам напросился. Да и командование рекомендует.

«Личная неприязнь еще не причина, чтобы возражать против Павловского. Может, для того и выдвигают его в комиссию, на общественное дело, чтобы поучился людей ценить», — подумал Яков. Помолчав немного, вслух проговорил:

— Ты мне скажи, как эти выборы будут проходить? Первый раз ведь такое! Боюсь, не справлюсь, что-нибудь не так выйдет.

— Зайдешь в райком, там полный инструктаж дадут. А сейчас давай одеваться. Скоро приведут задержанного...

В комнату вошел высокий военный средних лет, худой и черный, со сросшимися над переносьем густыми бровями.

— Следователь Сарматский, — представился он, пожимая Якову руку. — Дежурный доложил, что задержанного вымыли и привели. Можно начинать допрос.

Все трое прошли в кабинет следователя. Конвоиры ввели задержанного. Теперь в этом надменном человеке, с гладко зачесанными назад волосами, с умными проницательными глазами на бледном еще не старом лице от «нищего» не осталось и следа. Струпьев и коросты на его руках как не бывало. Исчезло нервическое подергивание головы.

— Переводчик не нужен, — сказал он. — Я достаточно хорошо говорю по-русски.

— Тем лучше. Не будем вам мешать объясняться со следователем, — ответил Карачун.

Яков и Федор вышли, оставив Сарматского снимать допрос. Остановившись на террасе, Карачун озабоченно сказал:

— Видал, какой фрукт! Раньше мы все шаромыг в комендатуру таскали, а теперь за два месяца уже третий такой гусь, и все говорят с немецким акцентом... Какие мы должны делать выводы?

Яков не ответил.

— В общем, смотреть надо в оба, Яша, — продолжал Карачун. — Чует сердце: тревожное время настает. Мы не можем, не имеем права оставаться такими, какими были. Сейчас, как никогда, нужна бдительность и еще раз бдительность.

Яков и на этот раз промолчал. Все было без того ясно.

— Спасибо, что приехал, — прощаясь, поблагодарил его Федор. — Не знаю, как тебе, а мне бы хотелось почаще с тобой встречаться.

Возвращаясь в сопровождении Ложкина из комендатуры, Яков сделал большой крюк, чтобы попасть на новую тропу, названную его именем.

Этой тропой, зигзагом прочертившей склоны глубокого ущелья, теперь проезжали наряды пограничников на свои участки, а жители Даугана поднимались на Асульму косить травы, убирать сено.

Кайманов и Ложкин въехали на верхнее плато и остановились перед развороченными стогами, которые колхоз через Мордовцева продал конторе «Гужтранспорт». Добрая треть сена осталась невывезенной.

«Что это с Флегонтом? — невольно подумал Яков. — В своем хозяйстве небось копешки не оставит без внимания, а здесь возами бросает... Надо сказать Балакеши, чтобы колхозников на Асульму прислал с верблюдами, и ишаками. В колхозе каждая охапка сена пригодится. Не легким трудом добывали его...»

Не сходя с седла, Яков задержался еще немного возле ущелья.

Солнце уже клонилось к зубчатой вершине Карахара, заливало неярким красноватым светом горы, обступившие поселок, белые домики которого гнездились в верхней части долины Даугана. Среди домиков — темные купы деревьев, словно замершие в теплых весенних лучах. Сверкают на солнце живые ниточки арыков, серебряной монетой поблескивает пруд.

Как он мал, этот поселок, по сравнению с городами! И все-таки это его, Якова, дом, родной дом односельчан, всех его друзей. И он, коммунист Кайманов, ничего не пожалеет, чтобы сделать его еще краше, еще дороже для каждого дауганца.

ГЛАВА 8. КАТАСТРОФА

Кончилось лето, за ним — осень. В конце ноября у берегов дауганского пруда появились сверкающие на солнце закрайки льда. С каждым днем они все дальше протягивали свои ледяные пальцы, напоминая Якову Кайманову — председателю участковой избирательной комиссии, как мало времени остается до выборов в Верховный Совет СССР. Первые приметы надвигавшейся зимы подгоняли его, заставляли который уж раз прикидывать, все ли сделано, все ли готово к торжественному дню.

На своего заместителя по избирательной комиссии Павловского Яков не очень надеялся. Почти всю работу вел сам. Не раз заходил к рабочим-дорожникам. Их теперь стало без малого шестьсот человек. Новый инженер Гутьяр из немцев-колонистов гнал программу вовсю — тоже торопился сдать участок ко дню выборов.

Агитаторы в поселке и бригадах разъясняли положение о выборах, рассказывали биографии кандидатов в депутаты, призывали голосовать за них. В Совет Союза был выдвинут Андрей Андреевич Андреев, в Совет Национальностей — начальник штаба Военного округа Карим Токтобаев. Об этом каждого избирателя извещали развешанные всюду плакаты, портреты кандидатов.

Барат по заданию Якова соорудил кабины для тайного голосования. Алексей Нырок написал выдержки из Конституции.

— Ваш участок можно считать образцовым, — сказал приехавший на Дауган секретарь райкома партии Ишин. Правда, он тут же добавил: — Гордиться-то вам особенно не следует: у вас таможня, застава, большой коллектив дорожников — рабочий класс. В аулах много труднее...

Чувство удовлетворения, радости и гордости все чаще приходило к Якову. Все спорилось в его руках, во всем был порядок.

Тем сильнее почувствовал он страшный своей неожиданностью удар, постигший его всего за несколько дней до выборов.

В поселковом Совете раздался телефонный звонок. Яков снял трубку. Звонил секретарь райкома партии Ишин:

— Товарищ Кайманов? В двенадцать часов к вам приедет кандидат в Совет Национальностей для встречи с избирателями. Соберите народ.

Яков глянул на часы: десять утра. За два часа собрать со всей округи несколько сотен людей невозможно.

— Товарищ Ишин, люди все на работах, некоторые за десять и пятнадцать километров от поселка. Хотя бы с вечера предупредили...

— Где ваша оперативность?! — загремел было в трубке голос секретаря. Потом уже спокойнее: — Ну хорошо, даю два часа дополнительно. Повторяю: к четырнадцати ноль-ноль чтобы избиратели были собраны на встречу с кандидатом.

— Постараюсь сделать...

— Обязаны сделать! — оборвал его Ишин. Кайманова удивила такая нервозность секретаря, но сам он особой тревоги не почувствовал: собрать народ к двум часам все-таки можно. Написал записку инженеру Гутьяру, чтобы тот прислал рабочих к двум часам дня в поселок. Отправил с запиской Рамазана. Сам поехал к начальнику таможни и на заставу Пертусу к Павловскому. К половине второго, когда он вернулся, у поселкового Совета собрались всего человек семьдесят-восемьдесят. Дорожных рабочих почему-то не было.

Недалеко от въезда в долину показался всадник, в котором, когда тот подъехал, Яков узнал Аббаса-Кули.

— Ёшка-джан! — не сходя с седла, крикнул гонец. — Инженер сказал: «Мне наплевать на ваше собрание! Надо дорогу строить!» Он сделал вот так!

Качнувшись всем корпусом вперед, Аббас размашисто, со смаком плюнул.

Якову стало жарко. Сорвать встречу с кандидатом значило не только не выполнить указание райкома, но и провалить все дело! Он перехватил растерянные взгляды Павловского и ближайших своих помощников Балакеши, Алексея Нырка.

Послышались голоса: «Едут! Едут!»

В долину Даугана, поднимая за собой пыль, которую ветер относил в сторону, въезжали две машины. Через некоторое время они были уже у поселкового Совета.

Из первой машины вылез почерневший от забот, похожий на грача, секретарь райкома Ишин. Увидев портрет Карима Токтобаева, он гневно поднял брови. Из другой машины вылез статный военный с двумя «ромбами» в петлицах. Приветливо улыбаясь, стал крепко пожимать руки собравшимся.

— Вы и есть Кайманов? — спросил он, подходя к Якову.

— Он самый...

— Мне о вас говорил комиссар Лозовой. Я — Антос, начальник политотдела округа, кандидат в депутаты по вашему участку.

Ничего не понимая, Яков смотрел то на покрасневшего до самых ушей Павловского, то на мрачного Ишина. «Как Антос? Ведь по нашему округу баллотируется Карим Токтобаев».

Ишин, все больше хмурясь, спросил ледяным тоном:

— Товарищ Кайманов, сколько на вашем участке избирателей?

— Около тысячи человек.

— Точнее.

— Девятьсот шестьдесят два.

— Где же они?

— Инженер Гутьяр дорожных рабочих на встречу не пустил, — ответил за председателя Алексей Нырок.

— Я посылал человека с запиской к Гутьяру, — стал объяснять Яков. — От него приехал Аббас-Кули, сказал, не отпускает Гутьяр людей... По-моему, инженер — контра... Алексей, Балакеши, вы же все видели...

Балакеши и Нырок готовы были подтвердить каждое слово Якова, но Ишин не дал им говорить.

— Кто тут у вас Советская власть? — закричал он. — Иностранный специалист или Кайманов? Я спрашиваю, кто виноват в том, что почти шестьсот человек дорожных строителей не явились на встречу со своим кандидатом?

— Пятьсот сорок восемь, — с холодной злостью поправил его Яков. — И потом, Гутьяр не иностранец, а советский гражданин.

Это замечание окончательно вывело Ишина из себя.

— Ах вот как! Головотяп, да еще и наглец! Кто виноват, ответьте мне, что избиратели не явились на встречу с кандидатом? — еще громче закричал он.

Кайманов попытался найти в толпе Аббаса-Кули, но тот словно сквозь землю провалился.

— Ну я, я виноват! Не досмотрел, не проверил, значит, виноват.

— Скажите мне, уважаемый, — окинув его уничтожающим взглядом, продолжал секретарь райкома. — Чей это портрет висит вон там, где должен быть портрет кандидата в депутаты Совета Национальностей товарища Антоса?

— Вы же сами вручили мне портрет товарища Токтобаева с его биографией, когда приезжали проверять избирательный участок. Что же спрашиваете?

— «Товарища Токтобаева», — не без сарказма повторил Ишин. — А известно ли вам, что ваш товарищ Токтобаев (слова «ваш товарищ» он произнес с особой интонацией) позавчера арестован, как враг народа?

— Вот тебе и раз! — вырвалось у Якова. — То выдвигали кандидатом, то арестован...

— Я вас спрашиваю, — оборвал его Ишин, — передавал вам товарищ Павловский, что надо немедленно снять портрет и биографию врага народа Токтобаева и вывесить портрет товарища Антоса?

— Так вот он сам, Павловский. Пусть скажет, передавал он мне или не передавал портреты с биографией товарища Антоса, говорил или не говорил насчет Токтобаева.

— Да, еще позавчера вечером я передал вам двенадцать портретов с биографией товарища Антоса и распоряжение райкома снять немедленно портрет Токтобаева, — не моргнув глазом, с готовностью отозвался Павловский.

Это была наглая ложь. Ни позавчера, ни вчера Павловский не был на Даугане.

— Что ж ты, сволочь, врешь? — невольно вырвалось у Кайманова. Но он тут же понял, что руганью никого не убедишь. — Я могу присягу дать, что Павловский не передавал мне портреты с биографией товарища Антоса, ничего не говорил об аресте Токтобаева. Последние два дня он вообще не был на Даугане.

— А я заявляю, — перебил его Павловский, — что передал и портреты, и распоряжение райкома.

Ишин смотрел то на одного, то на другого. Он должен был выбрать, кому верить. И, кажется, выбрал. Под его взглядом Павловский заметно приободрился.

— Думаю, это нетрудно установить, — сказал он, направляясь к крыльцу поселкового Совета. Вслед за ним пошли Ишин и Антос. Опередив их, Яков распахнул дверь в свой крошечный кабинет. Он был уверен, что там не может быть никаких портретов. Да и прятать их негде. Вся обстановка — стол, два стула, шкаф с делами, два портрета на стенах.

Но Павловский знал, что делал. Заглянул сначала под стол, за портреты, затем на глазах у всех вытащил из-за шкафа свернутые в трубку бумаги, торжественно объявил:

— Вот они!

Наступила тишина. Хотя в комнату набилось полным-полно народу, но, казалось, упади на пол иголка, и то будет слышно. Все смотрели на Якова. А он, собрав все свое хладнокровие, быстро обдумывал, как доказать, что ни в чем не виновен, что Павловский по злому умыслу или халатности задержал у себя портреты и только сегодня пронес их украдкой в поссовет, сунул за шкаф.

— Ну что вы теперь скажете, Кайманов? — послышался в тишине голос Ишина.

— Скажу, что Павловский или подлец, или враг, а может, то и другое вместе. Он только сегодня утром принес сюда эти портреты.

— Это еще надо доказать! — оглянувшись на Ишина, выкрикнул Павловский. Его длинное лицо то краснело, то бледнело, но с каждой минутой он чувствовал себя все увереннее.

— Постараюсь, — не теряя самообладания, проговорил Яков. — А за этой сволочью смотрите в оба, иначе удерет.

— Еще неизвестно, кто сволочь! — огрызнулся Павловский.

В комнате снова наступило молчание. Всего несколько секунд искал Кайманов решение, чувствуя, что промедление смерти подобно. Почему-то вспомнил слова Амангельды: «На такыр пыль тоже садится, след все равно видно...» Вытащил из кармана чистый носовой платок.

— Что вы нам голову морочите, Кайманов? — взорвался Ишин. — Тут не цирк, чтобы фокусы показывать!

— Мне не до фокусов, товарищ секретарь. Я должен доказать, что этот рулон принесен в поселковый Совет только сегодня.

Он подошел к столу, взял в руки перекидной календарь, купленный им в городе еще в начале года на собственные деньги, стал внимательно рассматривать его, чувствуя, как присутствующие следят за каждым его движением.

Предположение оправдалось. Черная цифра и такие же черные буквы затянуты едва заметным слоем тончайшей пыли.

— Вчера вечером я перевернул этот листок, — сказал Кайманов. — За ночь и утро на календарь села пыль. То же должно быть и на рулоне с портретами. Но я уверен, что на нем нет пыли.

Он обвернул платком руку и провел по листку календаря. На платке, словно проявленные пылью, остались отпечатки пальца. Потом перевернул платок чистой стороной и провел им по рулону. Платок остался чистым.

— Если бы рулон лежал здесь, на нем тоже осела бы пыль, — повторил Яков. — Значит, принесли его сегодня утром.

— Может быть, и так, — проговорил секретарь райкома. — Но не исключено, что не Павловский, а вы сами, принесли сегодня утром эти материалы в поселковый Совет... Продержали их двое суток дома, потом принесли...

— Зачем бы я это делал? Только для того, чтобы вы их тут нашли? Неужели вам не ясно, что налицо подлог, и подлог этот сделал Павловский?

Яков не смотрел в сторону Павловского, боясь, что не выдержит и ударит его.

— За все это, — не слушая, продолжал Ишин, — вы ответите на бюро райкома и еще там, где следует, гражданин Кайманов.

Круто повернувшись, он вышел из поссовета:

— Поехали, товарищ Антос!

Ни с кем не попрощавшись, сел в машину.

Тут же исчез куда-то и Павловский.

Две «эмки» резво взяли с места и быстро скрылись там, где дорога сворачивала к городу.

Несколько минут Яков молча смотрел им вслед, не веря тому, что произошло. Наконец очнулся:

— Где Аббас-Кули?

Кто-то ответил:

— Нет Аббаса-Кули, нигде не нашли.

На мгновение перед глазами Якова мелькнуло испуганное лицо Рамазана. Но при чем тут Рамазан, если от Гутьяра прискакал Аббас-Кули и при всех объявил о его отказе послать на встречу рабочих?

— Яш-улы... — начал было Рамазан, но Яков не стал его слушать.

Быстро пройдя к колхозной конюшне, он вывел коня, оседлал его и во весь опор поскакал туда, где, по его расчетам, должен находиться инженер с дорожными рабочими.

Ветер ударил в лицо, засвистел в ушах, унося назад к Даугану гулкие удары копыт.

За ним скакали еще два или три всадника, но он ни разу не обернулся: «Вперед! Скорей вперед! Схватить за горло виновника саботажа!»

Инженера он увидел возле кучи щебня. Сухопарый, как жердь, в синей ватной спецовке, с лицом черным, как у эфиопа, Гутьяр что-то объяснял Барату.

Осадив коня так, что тот взвился на дыбы, Яков соскочил на землю и, огромный, разъяренный, не замечая, как все, кто оказались поблизости, с удивлением и страхом смотрят на него, двинулся к инженеру. Схватил его левой рукой за грудь, уловил яркую седину висков, странно сочетавшуюся с таким же серым цветом глаз, выделявшихся на загорелом лице. В глазах Гутьяра не было и тени испуга — только негодование и крайнее удивление. Яков уже занес кулак каменотеса, одного удара которого достаточно, чтобы раздробить инженеру лицо, но почувствовал, как кто-то всей тяжестью повис на руке.

— Ёшка, что делаешь? Савалан! Мамед! Скорей! Совсем с ума сошел!

Сквозь красноватый туман, застилавший глаза, Яков увидел Барата, Савалана и Мамеда, рванулся, но друзья крепко держали его — не даром они с утра до ночи ворочали камни.

— Тебе на кандидатов народа наплевать? — снова пытаясь вырваться, в бешенстве процедил Кайманов в лицо инженеру. — Тебе надо дорогу строить?

— Да, мне надо строить дорогу! При чем тут кандидаты?

— Сейчас узнаешь, — сказал Яков и так рванулся из рук державших его друзей, что едва не столкнул их всех троих лбами.

Побледневший, возмущенный до глубины души инженер смотрел на него в упор, явно не понимая, что за муха его укусила. Он все поправлял воротник рубахи, одергивал телогрейку.

— Где моя записка? — вне себя от ярости закричал Кайманов.

— Никакой записка я не получаль! За свой хулиганство вы ответит! Я буду подавайт суд! — выпалил инженер.

— Да, я отвечу! Я один за все отвечу! — все еще пытаясь освободить руки, воскликнул Яков.

— Яш-улы! Ёшка-ага! — послышался срывающийся мальчишеский голос. — Я виноват. Аббас-Кули все сделал! Дай мне твою винтовку! Я убью его...

Вплотную подъехав к уже успевшей собраться толпе рабочих, Рамазан туго натянул поводья, конь заплясал на месте. Мальчик нетерпеливо повернул его в сторону поселка, решив, очевидно, разыскать Аббаса-Кули и без винтовки расправиться с провокатором.

— Стой! — крикнул Яков. — Говори, что сделал Аббас-Кули?

— Яш-улы! Я из поссовета выбежал, едет Аббас-Кули. Куда, спрашивает, Рамазан? Записку, говорю, инженеру везу, большое собрание будем делать, кандидата встречать. «Ай, какое хорошее дело, говорит Аббас-Кули. Давай, дорогой, я записку сам отвезу, как раз туда еду!» Яш-улы, я не хотел отдавать! Он сначала взял записку, потом слова говорил!

— Барат, — все еще не веря в невиновность инженера, спросил Яков, — скажи, был здесь Аббас-Кули?

— Что ты, Ёшка! Не было никакого Аббаса-Кули. Барат целый день от инженера не отходил. Эй, Рамазан! Стой! Куда ты, Рамазан?..

Барат выбежал на дорогу, чтобы остановить сына, но Рамазан уже скакал во весь опор по направлению к Даугану. Барат бросился к коню, на котором приехал председатель поссовета, карьером помчался вслед за сыном. В мгновенно наступившей тишине звонкий цокот копыт и подхватившее его эхо, дробясь и сливаясь, пропали вдали.

Постепенно приходя в себя, Кайманов исподлобья глянул на Гутьяра:

— Прости, инженер. Ошибка вышла. Выходит, и здесь я виноват...

Гутьяр возмущенно развел руками, но промолчал, увидев, как глубоко потрясен Яков.

— Ёшка, дорогой! Что случилось?

— Расскажи, что произошло? — послышалось сразу несколько голосов.

— Братцы! — в исступлении воскликнул Яков. — Я считал, у нас можно довериться каждому, но рядом затаились враги! Сегодня они взяли верх! Один председатель, одна бригада содействия ничего не значат. Против контры надо бороться всем! Только тогда мы ее вырвем, как яндак, с нашей земли...

— Надо Аббасу-Кули сделать суд!

— Всем поселком будем судить.

— Как бы ему Барат с Рамазаном не сделали суд...

Только сейчас Яков подумал, что Барат не только не остановит Рамазана, но и сам поможет ему учинить расправу над Аббасом-Кули. Обеспокоенный, он стал искать глазами своего коня. Выбежал на шоссе и там чуть не попал под райисполкомовскую «эмку», мчавшуюся из города к Даугану.

Резко затормозив, машина остановилась, на дорогу выскочил шофер.

— Куда тебя дьявол несет? — закричал он, но, узнав Якова, переменил тон: — Яков Григорич! Я за вами. Садитесь.

Машина круто развернулась, помчалась в обратную сторону — к городу.

Заседание продолжалось всего несколько минут. Решением президиума райисполкома Кайманов был снят с работы, а к вечеру уже сдавал дела Алексею Нырку. Здесь присутствовал и Балакеши — член ревизионной комиссии.

Улучив момент, когда Нырок и Балакеши занялись проверкой документов, Яков вышел в соседнюю комнату, достал из ящика стола наган, взвел курок.

Он не думал сейчас ни об Ольге, ни о Светлане, ни о Гришатке. Страшная боль стиснула сердце. Хотелось разом со всем покончить, чтобы никто не видел его позора. Через оконное стекло увидел взбежавшую на дувал серую ящерицу, уставившуюся на него круглыми глазами. Кожа на ее шее пульсировала от частого дыхания. Яков повернулся так, чтобы не видеть пристального взгляда ящерицы, стал считать: «Раз, два...», готовый со счетом «три» нажать на спусковой крючок.

Сильный звон разбитого стекла заставил его инстинктивно повернуть голову. Грохнул выстрел. Наган со стуком упал. В глазах потемнело. Но, оседая на пол, Яков видел наган, повернувшийся на выпуклом барабане, как на оси. Он не почувствовал, что умирает. Зажал рукой рану, ощутил под пальцами кровь, уловил запах паленых волос. Очень знакомый человек в военной форме, заслонив на миг окно, бросился к нему, подхватил под руки. И это видел, понимал Яков, удивляясь, как можно что-то видеть, всадив в голову пулю.

Шоковое состояние стало постепенно проходить. Яков узнал Лозового. Откуда он? Как оказался здесь? Не очень уверенно спросил:

— Василий Фомич?!

— Я, дорогой, я. Как же ты так?

Окно высажено вместе с рамой. Пол усеян битым стеклом. На плоском дувале уже нет серой ящерицы, заставившей отвести взгляд. По дороге к поссовету бегут люди. Но Яков еще не понимает, куда и зачем они бегут.

— Как же ты так? Да разве можно! — повторил Лозовой.

Он смочил водой из графина платок, стал прикладывать его к голове Якова там, где кожу рассекла пуля. Кровь струйкой стекала по щеке и подбородку.

В комнату, отчаянно ругаясь, вбежал Алексей Нырок, Схватил валявшийся у порога наган, трясущимися руками стал выбивать из барабана патроны.

— Ты это брось! — орал Алексей. — Ишь чего вздумал! Сегодня же дадим одну телеграмму Калинину, другую Сталину. Нет твоей вины! Пусть разбираются!

Толстое лицо Алешки раскраснелось, на лбу и висках блестела испарина. Всю жизнь незаметный, не спеша делавший свое дело, он никогда не выступал на собраниях, ни с кем не спорил, а дошло до серьезного, сразу встал грудью за Якова.

— Оклемался? — снова смачивая платок и прикладывая его к ссадине на виске Кайманова, спросил Лозовой. — Вот была бы радость Шарапхану и всякой сволочи. Закатили бы они праздник для всех контрабандистов. А свои что сказали бы? Застрелился — значит, виноват... Вот тебе и председатель Совета...

Взяв из рук Лозового мокрый платок, Яков сам придержал его у виска. Слова Лозового его озадачили. Он привык, что к нему обращаются все запросто, по-домашнему, но ведь он не только Ёшка Кара-Куш, но и представитель Советской власти в поселке. «Ну нет, — подумал он, — рано мне в покойники. Не позволю всякой сволочи праздновать мою гибель».

— Что здесь произошло? — убедившись, что Яков окончательно пришел в себя, спросил Лозовой. — Мне Антос и двух слов не успел сказать, как я — на машину и сюда.

Коротко Яков рассказал о ходе событий, со злостью добавил:

— Вот так и получается, Василий Фомич. Павловскому все сходит с рук... А может, он и есть самая настоящая контра?

— Никакой он не контра. Просто присосавшийся к армии карьерист. Павловский — наше зло. Позволяет себе все что угодно, надеясь на своего заступника. К сожалению, этот заступник оказался сильнее комиссара части.

— А что же секретарь райкома Ишин? Кто, как не он, должен был во всем разобраться? Или тоже боится покровителя Павловского?

— Не знаю, может, ты прав. Головотяпов и перестраховщиков у нас достаточно. Но Ишин — еще не все бюро райкома. Ты должен хорошо подготовиться к разбору дела на бюро. Кстати, позвонить Ишину и сейчас не поздно. Обычно он сидит у себя до вечера.

Комиссар снял телефонную трубку, покрутил ручку. С райкомом его соединили неожиданно быстро.

— Товарищ Ишин? — спросил он. — С вами говорит полковой комиссар Лозовой. Хочу знать, по какому праву снят с поста председателя поселкового Совета Кайманов? Почему вы безо всяких оснований поверили Павловскому?.. Да, да, комиссар Лозовой говорит... Почему вы своевременно не предупредили участковую избирательную комиссию о новом кандидате в депутаты?.. Через Павловского, говорите? А вы проверили самого Павловского или до вас не дошло еще мое письмо?.. Значит, получили давно и не придали значения?.. А я считаю виновниками всего случившегося прежде всего вас и Павловского. Вы допустили противозаконные действия, вы и понесете ответственность... Товарищ Ишин, я не позволю вам говорить со мной в таком тоне!.. Хорошо, объяснимся на партийной комиссии!

Комиссар повесил трубку, повернулся к Якову:

— Черт знает что творится. Ишин с перепугу орет на меня, чувствует, что не прав. В общем, Яша, на бюро райкома вместе пойдем. Будем отбиваться.

Яков молча, с благодарностью кивнул головой: такая поддержка могла стать решающей при разборе его дела.

— Алексей, — попросил он Нырка, — погляди в медпункте, чем кровь унять. Наган сюда давай.

— Наган не дам!

— Давай сюда! Патроны тоже. Не бойся, все прошло...

Лозовой молча слушал их препирательства. Якову вдруг стало стыдно перед комиссаром за все то, что случилось. Отводя в сторону глаза, он решил шуткой несколько сгладить свою вину, глухо проговорил:

— Неаккуратно ты, Василий Фомич, окошко открыл. Эвон сколько стекол убирать.

— Всыпал бы я тебе, да боюсь, здоровый, сдачи дашь, — только и сказал комиссар.

Дверь распахнулась, вбежал Нырок с бинтами и йодом в руках.

— Яшка, Василь Фомич, чего делается-то! Со всего поселка бегут. Кричат: «Ёшка застрелился!» — Он второпях упустил бинт, развернувшийся лентой до пола.

— Убери бинт, — сказал Яков. — Что, ты мне его на башку хочешь намотать? Нашел героя! Там погляди в медпункте пластырь был. Йодом помажь, пластырем заклей. Под фуражкой не видно будет.

Минуту спустя Алексей принес пластырь, передал Лозовому, уже смачивавшему рану йодом, сам выскочил на крыльцо, откуда донесся его крик: «Ну, чего напираете? Кто вам сказал? Никто не стрелялся!.. Брехня это...»

Лозовой едва успел наложить на рассеченную кожу пластырь и осторожно надеть на Якова фуражку, как в коридоре послышалась возня, вслед за тем в комнату влетел Барат, тесня впереди себя Нырка.

— Покажи мне Ёшку, покажи Ёшку! — кричал он. — Ёшка! Живой! Совсем живой! А Фатиме прибежала, кричит: «Иди, Барат, скорей! Твой Ёшка сам в себя стрелял!..»

— Погоди, — остановил его Яков. — Где Аббас-Кули? Вы догнали его?

— Нет Аббаса, Ёшка. Нигде не могли найти. Как в воду упал, в песок ушел. Я уж начальнику заставы сказал: «Смотри, начальник, уйдет Аббас-Кули за кордон!..»

Барат и огорчался, что не догнал Аббаса-Кули, и в то же время искренне радовался, тиская в объятиях своего друга. В комнату набилось полно народу, люди все прибывали, заполняя коридор, площадку перед поселковым Советом.

— Жив, что ли?..

— Говорят, жив...

— Весь в крови...

— Пять раз стрелял, такой здоровый.

— Комиссар его спас...

— А ему все ништо, пуля не берет...

— С карниза падал и то ничего. Другой бы богу душу отдал...

— Надо в город!.. Ёшка не виноват!..

Толпа продолжала расти. Что-то надо было делать.

— Василий Фомич, — сказал Кайманов. — Я вылезу через окно, хоть покажусь, что живой.

Он быстро выбрался на задний двор, обошел вокруг поссовета. Не доходя до крыльца, остановился, поплотнее надвинул фуражку, чтобы ее были видны ни ссадина, ни прикрывавший ее пластырь.

Неожиданно из-за угла налетела на него Ольга, бросилась на грудь, не сдерживая сотрясавших ее рыданий.

— Да что ты, — оторопело проговорил Яков. — Перед людьми-то не срами. Подумают, и правда чего.

— Яшенька-а-а! Живо-о-ой!.. Да как же ты о нас-то не поду-у-ма-ал!

— Замолчи!.. Чего плетешь?.. С чего ж мне не живым-то быть?

Ольга отстранилась, недоверчиво поглядела на него. И он понял, что она пережила в эти минуты. Обнял жену, крепко прижал к груди.

— Люди сказали...

— Люди, люди! Сорока на хвосте принесла, а не люди. И так дел невпроворот, а ты — «люди»...

Кажется, Ольгу не очень убедила его грубоватая ласка. Она видела — на нем лица нет. Но главное — жив, только от переживаний не в себе. А как же иначе? С работы-то сняли! Попробуй не переживать!

Кое-кто из бежавших к поссовету дауганцев заметил Якова и Ольгу. Увидели их и толпившиеся у крыльца. В этот момент словно из-под земли перед Яковом появился Гришатка, ревевший в голос и размазывавший слезы по лицу.

Сначала Яков никак не мог понять, что стряслось еще и с Гришаткой. Руки и ноги целы, на лице — ни царапины, следов укуса змеи или скорпиона нет.

— Ты что? Что такое? — подхватив сына на руки, стал допытываться он.

— На-а-а-чаль-ник ска-а-аза-ал, что мы-ы-ы... вра-а-ги на-ро-о-о-да... Ми-и-и-тька дра-аз-нит!

— Какой начальник?

— На по-о-о-чте... По те-ле-фо-ну!..

Яков и вышедший на крыльцо Лозовой переглянулись.

— Алексей, поди глянь, что там за начальник, — попросил Кайманов Нырка. Стараясь успокоить сына, негромко произнес: — Он, сынок, неправильно сказал. А Митька твой дурак. Какие же мы враги народа?..

Но Гришатка не умолкал. А Яков, успокаивая сына, думал: «Кто же еще мог звонить по телефону с почты? Ясно, Павловский. И этот карьерист назвал его врагом народа? Его, Якова Кайманова, сына погибшего от рук белоказаков революционера?»

Вся кровь, хлынувшая в лицо, отлила теперь куда-то к сердцу и давила его, точно железным обручем. Бледный, он стоял, высоко подняв голову, наблюдая сухими, сузившимися глазами за обступившими его, гомонившими и выкрикивавшими что-то дауганцами.

К площадке перед поселковым Советом один за другим подкатили четыре грузовика с дорожными рабочими. Толпа сразу увеличилась втрое. Дело принимало серьезный оборот. Яков заметил, как побледнел комиссар.

— Яша, — сказал он, — надо успокоить людей, нельзя допускать стихийного бунта.

Из кузова последней машины выпрыгнули Мамед Мамедов, Савалан, Нафтали Набиев. Стали пробираться через толпу. У всех возбужденные лица, каменная пыль на рабочей одежде.

Увидев их, Барат громко предложил:

— У нас четыре машины, семьдесят лошадей. Надо всем ехать в город. Привезем тех начальников, что Ёшку снимали. Пусть поживут, как Ёшка живет. Если два раза с нашего Карахара упадут, поднимать один раз будем!

— Погоди, Барат, что ты плетешь? — попытался урезонить его Яков, но Барат продолжал:

— Ты, Ёшка, молчи. Ты говорил уже много, теперь я скажу. Давайте всем поселком соберем деньги, пошлем человека в Москву! Пусть Москва разберется, правильно сняли Ёшку или неправильно!

В задних рядах появился Павловский. Он явно старался остаться незамеченным, прятался за спины других.

— Ёшка-джан! Друзья! — вслед за Баратом обратился к собравшимся Балакеши. — Мы сами выбирали Ёшку председателем. Кто его, кроме нас, может снимать? Какой райисполком? Мы сами райисполком!

— Нельзя меня оставлять, Балакеши, — не сводя взгляда с Павловского, проговорил Яков. — Теперь я — враг народа.

— Какой враг народа? Ты — враг народа? Какой дурак это сказал?

— Есть такие. Вон Гришатка и тот теперь знает, что я враг народа!

— Ай, Гриша! Иди сюда, дорогой. Твой отец самый лучший человек. Никому не верь, что он плохой, — наклоняясь к мальчику, сказал Балакеши.

Гневный гул голосов заглушил его слова.

— Не туда ведешь, Яша, не туда! — сказал молчавший до сих пор Лозовой. — Это ж все равно, что масло в огонь...

— А черт с ним, с огнем. Этому гаду, Павловскому, я еще не то скажу...

— Товарищи! — поднял руку Лозовой.

Голоса смолкли, послышались реплики: «Тихо! Василь-ага будет говорить!»

— Яша, переводи только точно, без комментариев, — попросил комиссар. — Выборы в Верховный Совет — дело большой политической важности. Любой наш промах в этом деле на руку врагу, — сказал он. — Мы выбираем нашу Советскую власть, но мы и подчиняемся ей! Если районный Совет решил снять Кайманова с должности председателя поссовета, мы должны подчиниться. А правильно или неправильно снят Кайманов, это другое дело. У нас есть право обжаловать решение райисполкома вплоть до СНК, вплоть до Цека.

Яков точно перевел слова Лозового. Снова послышались протестующие голоса: не все соглашались с комиссаром. Но неожиданно его предложение поддержал Балакеши, только что кричавший: «Мы сами райисполком!»

— Пусть нам покажут бумагу, что Ёшка с председателей снят, — сказал он. — Тогда мы сами бумагу напишем!

— Как ты напишешь, Балакеши, когда ты не умеешь писать!..

— Василь-ага напишет. Он комиссар, он знает, как писать, мы все подпишем.

— Ай, дугры! Ай, правильно! Не уйдем отсюда, пока нам не покажут бумагу, что Ёшка по закону снят.

Яков вопросительно посмотрел на Лозового.

— Звони, Яша, в райисполком, — сказал тот. — Пусть привезут решение. Другого выхода нет.

Около трех часов не расходился народ, ожидая представителя райисполкома. Солнце уже клонилось к западу, когда в конце долины показалась легковая машина, тащившая за собой длинный хвост пыли.

Сидевшие вдоль арыков дауганцы поднялись со своих мест.

Машина остановилась возле поселкового Совета, из нее вышла женщина. Яков узнал ее. Это — Муртазова, заместитель председателя исполкома. Решительно поднявшись на крыльцо, она бросила в смолкшую толпу «салям» а, не давая опомниться, начала говорить:

— Вот постановление о снятии с работы председателя поселкового Совета Кайманова. Вот подписи, вот печать.

— Давай смотреть бумагу! — крикнул Барат.

Выписка из решения была напечатана на форменном бланке. Внизу стояли подписи, круглая гербовая печать. Муртазова передала выписку Якову, тот Барату, Барат — Лозовому, с надеждой заглядывая ему в лицо: вдруг что не так. Но Лозовой передал выписку дальше. Бумага пошла по рукам. Привычка верить документам с печатями сделала свое дело. Многие не умели читать, но, увидев форменный бланк, а главное, печать, молча передавали выписку соседям. Муртазова с невозмутимо-каменным лицом наблюдала за этой процедурой.

Толпа начала расходиться. Документ, весь измятый и заляпанный пальцами, остался у Алексея Нырка. Муртазова села в машину и уехала, ни с кем не попрощавшись.

— Яш-улы! — обратился Барат к Лозовому. — Теперь давай письмо писать. Не будет письма, сами в город пойдем. Надо Ёшку выручать.

Лозовой что-то озабоченно обдумывал, прежде чем ответить Барату. Яков догадался: писать ничего не надо — этим можно поставить Василия Фомича под удар.

— Я сам напишу письмо Калинину, второе — Сталину. Если не поможет, будем всем поселком писать, — сказал он.

По тому, как быстро обернулся к нему Лозовой, понял — решение правильное.

— Так и сделаем, — подытожил комиссар. — Не поможет, всем поселком напишем.

Домой Якову идти не хотелось. Болела голова. Под фуражкой ныла рана. В горле пересохло. На людях как-то легче было переносить боль. Он остался сидеть на ступеньках крыльца поссовета рядом с Лозовым, Ольгой и Баратом. Гришатка забрался к нему на колени, молча таращил глаза на каждого, кто подходил к отцу. Подходили многие — и жители Даугана, и дорожные рабочие, крепко пожимали руку, как бы выражая этим молчаливое сочувствие.

В долину Даугана уже вползали сумерки, когда Яков в окружении самых верных друзей, с Гришаткой на руках, подходил к своему дому. У крыльца их встретили Павловский и два красноармейца с винтовками.

— Заместитель коменданта Павловский, — официально представился тот, кого Яков ненавидел всеми силами души. — За вами, гражданин Кайманов, числятся наган и винтовка. Прошу сдать.

Остановившись, Яков почувствовал, что от поднявшегося вновь гнева начинает задыхаться. Он опустил на крыльцо дома Гришатку, повернулся к Павловскому.

— А ты мне давал их, наган и винтовку?

— Я представляю коменданта участка. Не сдадите, силой возьмем.

— У меня силой?!

Метнувшись в комнату, схватил винтовку, рванул затвор:

— Слушай ты, гад! Если сейчас же не уберешься отсюда — четыре пули твои, пятая моя. Кто еще сунется, — обернулся он к сопровождавшим Павловского пограничникам, — поделимся...

Наступила тревожная тишина. Кайманов сейчас был готов на все. Это понимал и Павловский, и стоявшие рядом с ним молодые красноармейцы. Но после того, что было сказано, Павловскому тоже отступать нельзя. Он сам себя поставил в немыслимо трудное положение.

— Павловский, слушайте меня, — негромко произнес Лозовой. — По званию и положению я здесь старший и несу полную ответственность за все, что произойдет. Приказываю возвратиться в комендатуру, оставить решение вопроса о сдаче Каймановым оружия до возвращения Карачуна. Кайманов! — обернулся он к Якову. — Слушай мою команду: кру-у-гом!..

Но Яков и не думал поворачиваться.

Ожидая, что предпримет Павловский, он глянул на Лозового, увидел в его глазах и приказ, и упрек за непослушание, и простую человеческую тревогу. Молча опустил винтовку, взял за руку обомлевшего Гришатку и, кивнув насмерть перепуганной Ольге, неторопливо вернулся в дом. Павловский не посмел его остановить, даже окликнуть.

ГЛАВА 9. ПРАВДА ВОСТОРЖЕСТВУЕТ

— Ты мне, Оля, постели на сеновале у Али-ага, — попросил Яков. — Кто будет спрашивать, не говори, где я. Голова болит, может, на воздухе пройдет...

Ольга с тревогой посмотрела на него, не решаясь возражать, но и не соглашаясь.

— Ну что ты так смотришь? Говорю, ничего не было. Бабы набрехали, а ты веришь...

— Боюсь, как бы опять не набрехали, — призналась Ольга.

— Ну и пусть себе брешут, — он принужденно рассмеялся. — На то они и есть бабы. То, о чем ты думаешь, не мужчинское дело. Пусть себе стреляются паразитские замухрыши разные, а нам оружие впереди себя держать надо.

Он обнял одной рукой жену, шутливо потряс ее за плечи. Ольга, кажется, поверила, вздохнув, ушла в дом за постелью.

Провести ночь на сеновале ему хотелось не только потому, что болела голова, что там пахло душистым сеном, обвевал свежий, холодный декабрьский ветерок. Надо было о многом подумать, разобраться в том, что произошло, найти, где же и когда он допустил в жизни ошибку, с чего началось то, к чему сейчас пришел.

Старый сеновал с детства был тем потаенным и дорогим сердцу уголком, куда после набегов на караваны прибегал он еще мальчишкой прятать добычу — урюк и орехи. Памятен он был и тем, что именно там собирались дорожники, друзья отца, чтобы рассказать о своих бедах Василию Фомичу.

Толкнув скрипучую, когда-то высокую, а теперь казавшуюся совсем низенькой, дверь, Яков вошел в пахнувший ароматом сухих трав полумрак, некоторое время постоял у порога. Поднявшись на сено, лег навзничь, стал смотреть в потолок, потом перевел взгляд на глинобитную стену, в которой, как и много лет назад, темнела круглая, словно зрачок дула маузера, черная дырка. Ему и впрямь сейчас казалось, что это дуло маузера, направленного в него, но не рукой врага, а теми, кому он с детства привык безгранично верить, кому должен был подчиняться. И вот он оказался за бортом, а всякие проходимцы, вроде Павловского, смеются над ним, называют врагом народа.

— Нет, друзья хорошие, — гневно шептал он. — Так просто я вам не дамся, еще посмотрим, кто кого...

Говорить «кто кого» можно, если перед тобой враги. Почему же вдруг врагами стали Ишин и Павловский, почему никто не захотел разобраться в том, что произошло? По недомыслию? Перестраховке? Подлости? Почему всеми уважаемый Яков Григорьевич стал «гражданином Каймановым»? Контрабандисты называют его Кара-Кушем — Черным Беркутом. У них достаточно причин, чтобы дать такое имя. Но тень какого Черного Беркута нависла вдруг над самим Каймановым? Когда и откуда появилась эта тень? Чем объяснить, что такого человека, как Токтобаев, сначала с почетом выдвинули кандидатом в депутаты, а потом тут же арестовали? Разве раньше не знали, что он враг народа?..

Перебирая в памяти события последних лет, Яков продолжал мучительно думать, так ли жил, как надо, так ли работал, все ли делал, чтобы оправдать те призывы к новой жизни, которые сам не раз повторял с крыльца поселкового Совета, обращаясь к дауганцам?

Со всей строгостью к себе он мог сказать: да, все, что делал, о чем думал, все было для поселка, для тех, с кем с детства добывал себе право на лучшую жизнь в этих суровых горах. Только сильные и мужественные люди могут вырастить здесь хлеб, добыть мясо, собрать урожай. Поселок теперь не узнать. Совсем иной стала дорога в горах, когда-то покрытая булыжником, теперь асфальтированная. В первые годы Советской власти, на дороге было всего несколько бригад. Сейчас их десятки. И всем хватает работы, хлеба, мяса, воды. Сотни гектаров горных лугов скашивают жители поселка. Успевают это делать только потому, что теперь на Асульму проложена новая тропа. Ее назвали тропой Кайманова. В поселке утроилось стадо коров. Тысячной стала овечья отара. Овцы и коровы, которым раньше не хватало воды, идут теперь после дневной жары в пруд, спасаются там от москитов и слепней. В какие времена еще был на Даугане пруд? Можно подписать бумагу о снятии с должности председателя, но нельзя оторвать Якова от Даугана, от всего того, во что вложен его труд, его сердце. Всеми корнями и жилочками врос он в родной край. А граница? Постоянная, бессменная служба, готовность по первому зову, первой тревоге вступить в бой с любым врагом!..

Яков стал вспоминать о многих случаях на границе, когда смерть ходила рядом, выхватывала из жизни таких же, как он, возмужавших и посуровевших в этих горах людей. Несмотря ни на что, он и сейчас готов охранять границу до последней капли крови.

Холодными промозглыми ночами ходил в наряды. Не раз, презирая опасность, вступал в бои с бандитами, не раз побеждал врагов. И вдруг стал ненужным. Его позорят перед жителями поселка, перед пограничниками. Такие, как Ишин и Павловский, спешат поставить ему на лоб клеймо: «Враг народа». По какому праву?..

Но сейчас не время гадать, что, да почему, по какому праву. Надо действовать. Надо писать Сталину, добиваться правды. Ничего, он, Яков Кайманов, еще скажет свое слово! Какое слово? Кому скажет?..

«У-ху-ху-ху-ху!» — донесся крик горлинки.

Глаза Якова стали влажными.

Точно такой же крик слышал он в тот страшный день, когда расстреляли отца. Этот крик доносился сюда и в то утро, когда Али-ага с Дзюбой, Баратом и Саваланом принесли его на сеновал, беспомощного, полуживого, с вывихнутой ногой.

«У-ху-ху-ху-ху...»

Голос горлинки, связанный с самыми глубокими потрясениями в жизни, остался памятным навсегда. Стоит прокричать дикому голубю, и все, что было с самого детства, поднимается в душе, сжимает горло...

Скрипнула дверь. Он скосил глаза, увидел бочком пробиравшегося на сеновал Гришатку.

— Батяня, ты здесь?

— Здесь, сынок...

Гришатка на четвереньках забрался к нему, лег рядом, притих. Положив руку на грудь отцу, посопел немного, потом сказал:

— Батяня, я... я всегда с тобой буду. Ладно?

— Ладно, сынок. Сын всегда должен быть с отцом. Снова скрипнула дверь. Вошла Ольга. Яков узнал

ее по прерывистому дыханию, что всегда было признаком сильного волнения. «Что там еще?»

— Оля, ты? — спросил он.

— К тебе Барат и Алешка Нырок прибегали. Сказала, в горы ушел, пошли искать.

— Чего ж ты плачешь? — Яков едва различал Ольгу в сумраке сеновала, но знал, сейчас она еле сдерживается, чтобы не заголосить, не заплакать навзрыд. Осторожно встал, подошел к ней, обнял вздрагивающие плечи:

— Что стряслось-то?

— За начальника комендатуры, который красноармейца присылал...

— Ну и что?..

Вместо ответа Ольга уткнулась ему в грудь, не сдерживая себя, затряслась в рыданиях.

— Да говори ты толком!

— Сказал... — пересилив себя, прошептала Ольга, — тебе завтра к двенадцати в город, в НКВД. Не ходи, Яша! Уйди в горы. Тебя же там ни одно НКВД не поймает! Яшенька!.. Родной!.. Как же... Как же мы-то теперь будем?

— Ну, будет реветь-то, — грубовато сказал он. — Нечего мне бояться НКВД. Нет за мной вины. Что за другого кандидата агитировал, так это Павловский напутал, а потом подбросил в поселковый Совет биографии с портретами Антоса.

Он словно со стороны слушал свой глуховатый голос. Значит, Павловский продолжает мстить. Хочет, верно, добить насмерть. Небось все преподнес так, будто он один оказался бдительным. Если бы, дескать, не он, то Кайманов, чего доброго, свергнул бы Советскую власть на Даугане. Выходит, свергнул бы сам себя. Ловко!

— Ладно, Оля, иди собери мне чего-нибудь в дорогу, — сказал он.

— Ты хоть домой-то не заходи, а то еще ночью заберут...

Он обнял ее, прижал к себе, поцеловал в мокрые от слез глаза. Она на минуту притихла у него на груди. Еще с минуту всхлипывала и сморкалась в коридорчике, потом, тяжело вздохнув, вышла на улицу.

Стараясь не смотреть на Гришатку, следившего за ним круглыми, смышлеными глазами, он присел на ларь, в котором у старика Али хранилась сбруя. Ольга оставила там кринку с молоком, два стакана, полкаравая хлеба. Позвал сына, налил молоко в стаканы, один протянул Гришатке, другой залпом выпил сам и стал жевать хлеб, пышный и пахучий, с поджаренной корочкой, хлеб, выращенный на Даугане.

Снова и снова возвращался он мысленно к Павловскому:

«Надо же так! Ответственнейший пост доверили кому? Холодному карьеристу, способному оклеветать кого угодно».

Сначала Яков и сам верил в то, что сказал Ольге: дескать, нечего ему бояться вызова в НКВД — встречу с кандидатом в депутаты сорвал не он, а Павловский, да и райком оказался нерасторопным. Они же с комиссаром Лозовым все сделали, чтобы не разгорелись страсти. Потом пришел к выводу, что дела его не так уж хороши. Где-где, а в НКВД понимают, что значит бесконтрольно жить в погранзоне. А он много раз один выходил на границу, сутками пропадал на охоте. Разве нельзя допустить, что ходил на явку? Зная четыре языка, в том числе курдский и фарситский, разве не мог он запросто разговаривать с вражескими разведчиками? Если ему предъявят такие обвинения, доказать невиновность будет очень трудно.

Он снова лег на сено, уложил рядом с собой Гришатку, стал обдумывать, что и как будет говорить в НКВД.

На поселок опустилась ночь, окутав все вокруг густой темнотой. За стенами сарая слышался какой-то глухой шум, доносились голоса. Рядом посапывал во сне Гришатка. Яков лежал и думал о жизни, не находя ответа на мучившие его вопросы.

Словно пистолетный выстрел хлопнула дверь. Кто-то, тяжело дыша, остановился у порога. Яков вскочил:

— Кто?

— Яш, ты здесь? Это я, Алексей.

— Что стряслось?

— Слушай, Яш, не пойму, что делается. Арестовывают всех подряд. Взяли Балакеши, Нафтали, Савалана, Мамеда Мамедова. Взяли начальника почты Тараненко. Кто-то обрезал провода, обвинили его, говорят, враг народа...

— Где Барат? Может, и его тоже?

— Барата не знаю, а так многих под одну гребенку. Ты-то хоть не попади. Небось ищут.

— Уже пригласили... Есть у тебя конь?

— Есть.

— Поеду к Василию Фомичу. На заре там буду. В НКВД мне к двенадцати, а сначала к Лозовому. Он скажет, что делать.

— Яш, — как-то глухо раздался в темноте голос Алексея. — Если чего... — Алексей не договорил.

— Уж не хоронить ли меня собрался?

— Нет, я так. Могут ведь и меня... Давай простимся.

Не приученный к выражению чувств, Алексей неловко потряс в темноте руку друга, уцепившись за обрубок пальца, когда-то укушенного змеей. В памяти Якова возникла почти забытая картина детства: босоногие мальчишки, он и Барат, бегут со Змеиной горы; в руках у Барата мешок с пойманной гюрзой, Яков с ужасом смотрит на свой палец, видит две крохотные ранки, следы зубов змеи. Потом операция. Культяпка пальца нестерпимо болит. Но он терпит и, боясь гнева отца, ведет свою команду — Барата, Аликпера и Алешку Нырка — в бурьяны, разросшиеся вдоль дороги, откуда удобнее всего налетать на караваны...

Алексей долго не выпускал руку друга, словно прощался навсегда. Яков тоже не сразу вернулся к действительности.

— Ну ты чего панихиду затянул? Давай коня, поеду, авось прояснится.

— Ясней не придумаешь...

Алексей вышел. Вслед за ним, заботливо прикрыв чистой попоной и полушубком спящего Гришатку, покинул сеновал Яков. Осторожно, словно вор, прокрался он по улице к своему дому, боясь, что вот-вот выйдут из-за угла незнакомые люди, узнают его и поведут под конвоем в город, не дадут даже проститься с семьей.

Ольга стояла у окна. Увидев мужа, метнулась к нему, передала сверток с едой, прижалась к груди, затряслась в рыданиях.

— Ну, будет, будет, может, все обойдется. Сама знаешь, какая у нас жизнь была. Одумаются.

Он утешал Ольгу, но сам не очень верил в то, что говорил. Слишком все было дико и непонятно. Ему казалось, единственный человек, который мог бы объяснить происходящее — Лозовой. Надо как можно быстрее ехать к нему. Яков крепко прижал к себе жену, еще раз поцеловал в мокрые от слез глаза, со свертком под мышкой прошел через двор в сторону огородов.

Ночное звездное небо на востоке уже начинало светлеть. Алексей подвел коня. Яков молча поднялся в седло и выехал на тропу, которая должна была его вывести к городу. Он не спешил, не гнал коня, а ехал, опустив поводья, чутко прислушиваясь к тишине, внимательно всматриваясь в каждый камень, в каждое дерево, как бы выступавшие ему навстречу из сумрака.

Стало совсем светло, когда он, пропетляв по улицам города, остановил коня у знакомого палисадника с разросшимися кустами персидской сирени, окружавшими невысокий глинобитный дом Лозового.

Накинув повод на столбик калитки, с сильно бьющимся сердцем вошел в палисадник. В первое мгновение не мог понять, что происходит: дверь раскрыта настежь, створки одного из окон распахнуты, садовая дорожка усеяна листками бумаги.

— Руки вверх! Поднимай, поднимай, чего встал? Оружие есть? Нож есть?

В полутьме коридора ничего не мог разглядеть, но руки поднял.

— Сидоркин, кто там? — послышался из комнаты чей-то голос.

— К арестованному...

— Давай сюда.

Кто-то быстро охлопал его по всем карманам. «Что, если хватить в переносицу маячившего перед ним человека, а там одним махом в седло, и поминай как звали?» Но слово «к арестованному» остановило его. «Кто арестован? Уж не Василий ли Фомич?»

Рванул дверь, вошел в комнату, освещенную бьющим прямо в окна красноватым утренним солнцем.

— Руки! — послышалось за спиной.

В середине комнаты стоял Лозовой, за столом сидел незнакомый военный с тремя «кубиками» в петлицах, в форме войск НКВД, рылся в бумагах.

— Документы! — оторвавшись от бумаг, поднял глаза на Кайманова военный.

Яков быстро посмотрел на Лозового, будто спрашивал взглядом, что делать.

— Спокойно, Яша, — ответил комиссар. — У тебя просят документы. Надо предъявить.

Кайманов расстегнул карман гимнастерки, положил на стол паспорт и удостоверение, выданное погранкомендатурой.

— Фамилия?

— Там написано. Комиссар меня знает, — все еще не веря происходящему, по привычке ссылаясь на авторитет Лозового, сказал он.

— Вижу, что знает.

Солнечный луч, бивший в голову представителю НКВД, высвечивал на его макушке розоватую кожу. Против света Яков не очень хорошо видел его лицо, зато сам был отлично виден.

— Итак, фамилия?..

— Кайманов Яков Григорьевич, бывший председатель поселкового Совета Даугана.

— Зачем в город?

— Вызвали в НКВД.

— Значит, по адресу. Сидоркин, осмотри еще раз.

Красноармеец снова охлопал карманы Якова, доложил, что оружия нет.

— Василий Фомич, как же так? — негромко спросил Яков.

У него просто не укладывалось в голове: арестован комиссар гражданской войны Лозовой, человек, делавший революцию! Разве возможно такое?

Он незаметно кивнул Василию Фомичу в сторону окна, из которого виден был привязанный у калитки конь, показал взглядом на рывшегося в столе и запихивавшего в портфель документы оперативника, как бы говоря: «Только прикажи, через минуту будешь на свободе!» Но Лозовой едва заметно покачал головой:

— Разберутся, Яша. Правда восторжествует.

«Да кто разбираться-то будет?» — с горечью подумал Яков. По собственному опыту он знал, что правда торжествует далеко не всегда. Его самого сняли с председателей за чужой промах. Где же она, правда?

— Руки не связываю, — не поднимая головы, сказал Лозовому оперативник. — Это единственное, что могу для вас сделать.

— Да, конечно, — лаконично произнес Лозовой.

«А оперативник-то тюха, — подумал Яков. — Я бы на его месте так не поступил».

Оперативник действительно был явно не в своей тарелке: с обыском не спешил, будто ему самому хотелось оттянуть время. Не обращая внимания на Якова и комиссара, он встал, вышел в другую комнату,

— Василий Фомич, еще не поздно. Я их задержу. Конь у ворот. Скачите прямо к Амангельды — он вас в горах так упрячет, никто не найдет, — едва слышно зашептал Яков, повернувшись спиной к стоявшему у двери конвоиру.

— Попыткой к бегству я как раз и докажу, что в чем-то виноват, — так же тихо ответил Лозовой.

— Да в чем вас обвиняют-то?

— В организации антисоветского мятежа на Даугане. Это, так сказать, последняя капля. А вообще, сам пока не знаю.

— Зачем? Кому это надо? Все ведь неправда! — уже не таясь, громко произнес Яков. — Вы понимаете, кого вы берете? — обернулся он к появившемуся на пороге оперативнику. — Это же комиссар Лозовой! Василий Фомич Лозовой. Его каждый здесь знает, он у нас революцию делал!

— Думаете, без вас не знаю? — сказал оперативник. — Я — военный. У меня приказ. Не выполню, пойду под трибунал. И без того разрешаю больше, чем положено, потому что лично знаю Василия Фомича...

Растерянный, потрясенный, Яков отказывался понимать то, что слышал. Оперативник, как видно, уважающий комиссара, не скрывал, что Лозовому грозит опасность. Пока не поздно, надо что-то делать, надо все взять на себя.

— Весь сыр-бор загорелся из-за меня! — воскликнул Яков. — Меня, понимаете, меня с председателей сняли... Я во всем виноват: и в том, что не того кандидата ждали, и что людей не собрал. А митинг сам собой вышел.

— Все это расскажете следователю, — так же сдержанно ответил оперативник.

— Василий Фомич!..

Яков не мог вот так просто, без борьбы отдать Лозового. Скажи комиссар лишь слово, и он жизни не пожалеет, чтобы спасти его.

— Василий Фомич!..

— Спокойно, Яша. — Лозовой обнял его. — Если ошибка какая со мной выйдет, помни, что я верю в святое наше дело, верю в партию. И ты обещай, что никогда не утратишь этой веры...

Они крепко, по-братски обнялись.

— Не наделай беды, Яша, — продолжал Лозовой. — В таких делах голова должна быть холодной. Не партизань... Береги себя.

— Да вы, никак, на тот свет собрались! — с тревогой воскликнул Яков.

— Не тороплюсь, Яша, но все же пока прощай... Они еще раз обнялись и поцеловались. Оперативник теперь уже нетерпеливо прохаживался перед дверью: три шага в одну сторону, три — в другую. Лозовой снял с гвоздя фуражку, низко надвинул на лоб, коротко бросил:

— Пошли...

— У меня нет ордера на ваш арест, — повернувшись к Якову, сказал оперативник. — Вас вызвали, можете ехать самостоятельно.

— Пусть какой-нибудь солдат верхом поедет. Коня передайте на Дауган. Поеду с Василием Фомичом, — заявил Яков. Он надеялся, что, если поедет вместе с комиссаром в машине, их вместе вызовут к следователю.

Всю дорогу до здания НКВД Яков обдумывал, что скажет в защиту Лозового, а также в свою собственную. Но едва они вошли в подъезд, комиссара сразу увели. Его ждали.

— Прощай, Яша. Ты ни в чем не виноват... — Это были последние слова Василия Фомича, которые слышал Яков.

— До свидания, Василий Фомич!..

«Сынок, ты ни в чем не виноват! Прощай, Глафира!» — как эхо прозвучали в его ушах слова отца.

Лозовой оглянулся. Яков увидел его глубоко запавшие глаза. Страшная мысль поразила его: Василий Фомич больше не вернется. Сейчас он знал это точно: с такими же словами уходил из жизни отец. «Но отца расстреляли белоказаки. Комиссара взяли свои! Почему? Вернусь ли я сам? Может, для меня тоже навсегда отрезан путь в родные горы? А как же Ольга, Гришатка?»

Вчера сын пришел к нему на сеновал разделить горе. Как еще нужен отец маленькому Гришатке! Но если он, Яков, сподличает, выгораживая себя, Гришатка вырастет, все поймет и не простит. Пусть и Василий Фомич знает, что дух комиссара тверд не только в нем самом. Светлана сказала: все остается в человеке! Эти дни тоже останутся. Надо только выдержать до конца. Если бы не приказал Лозовой, он, Ёшка Кара-Куш, наделал бы шуму! Но он не смел ослушаться! Немыслимо тяжело терять такого человека, как Василий Фомич, и знать, что ничего не можешь сделать. С его уходом, казалось, кончалась целая эпоха.

А в то же время как все просто! Вместе вошли в вестибюль: один пожилой, другой молодой, обнялись, попрощались. Один под конвоем пошел по коридору, другой остался возле тумбочки. Попрощались и разошлись. Со стороны трудно понять: с чем прощались? А ведь было прощание с жизнью!..

— Вы к кому? — спросил Якова все время наблюдавший за ним рослый старшина, с наганом на поясе.

Яков назвал свою фамилию. Он ожидал увидеть в вестибюле команду вооруженных охранников, но все происходило до обидного просто.

— Оружие есть? Нож есть? — привычно спросил старшина и, когда Яков, вывернув карманы, ответил «нет», пояснил: — Второй этаж, седьмая дверь направо.

И все. Сделал свое дело, сел на место. Ему было наплевать, что минуту назад прошел здесь под конвоем комиссар Лозовой, прошел, чтобы, может быть, никогда не вернуться. Худшего издевательства нельзя придумать. Наверняка сработал Павловский. Как жалел сейчас Яков, что не пристрелил его тогда, когда он приходил отбирать винтовку! Одним гадом на земле стало бы меньше...

Потрясенный обрушившимся на него горем, забыв, где он, зачем он здесь, Яков продолжал стоять возле тумбочки, не замечая удивленно посматривавшего на него старшину.

— Ты что, глухой или не понял? — грубовато сказал тот. — Второй этаж, седьмая дверь направо.

Кайманов посмотрел на него, понял, что старшина тут ни при чем, отвернулся и, сгорбившись, сильнее обычного прихрамывая, стал подниматься по лестнице на второй этаж.

ГЛАВА 10. ГЛУХАЯ СТЕНА

На втором этаже Кайманова снова спросили:

— Оружие есть? Нож есть?

Часовой проверил карманы и, убедившись, что у него нет ни пистолета, ни ножа, вручил ему заранее выписанный пропуск.

Яков медленно пошел по длинному коридору, читая по пути таблички с фамилиями. Из-за дверей слышались громкие голоса. Откуда-то донесся приглушенный крик. Ему стало не по себе. Вот и дверь «его» кабинета. Постучал.

— Войдите...

За письменным столом — человек средних лет, в штатском. Следователь. Бледное, утомленное лицо. Под глазами темные круги. Волосы гладко причесаны, смоченные то ли водой, то ли бриолином, влажно блестят. В углу, за отдельным столиком, очевидно, писарь. У входа — часовой с винтовкой.

— Садитесь, — предложил следователь. — Курите! — Пододвинул пачку папирос.

С тридцатого года Яков не курил, но тут, волнуясь, взял папиросу, жадно затянулся. По привычке все подмечать, увидел, что средний ящик письменного стола приоткрыт: достаточно одного движения, чтобы выхватить пистолет.

Следователь читал какую-то бумагу, затем отложил ее в сторону, внимательно посмотрел на Кайманова.

— В Москву телеграфировали?

— Послал две телеграммы: Иосифу Виссарионовичу Сталину и Михаилу Ивановичу Калинину.

— Не надо было. Мы бы и сами разобрались. Что у вас стряслось на Даугане?

— Народ посчитал, что меня неправильно сняли с председателей.

— Кто организовал сборище?

— А разве собрания всегда надо организовывать?

— Вопросы задаю я, вы — отвечаете. Кто организовал собрание?

— Товарищ следователь, вы шьете дело комиссару Лозовому. Ничего у вас не выйдет. Вызывайте хоть весь поселок, все скажут: комиссар собрание не организовывал. За меня люди сами вступились. Если по чести: моей вины во всем этом деле тоже нет. Портреты Антоса с его биографией продержал у себя Павловский, а потом подкинул в поселковый Совет. Секретарь райкома Ишин почему-то обвинил во всем меня.

— Вы знаете, что будете отвечать за каждое слово, сказанное здесь?

— И отвечу. Как только выйду отсюда, о комиссаре Лозовом и о себе Наркому обороны напишу.

— А если так скоро не выйдете?

— Люди напишут. Комиссар сделал все, чтобы не допустить стихийный бунт, а вы его под стражу. Вы не знаете, кого вы взяли.

— Кого арестовали, разберемся. Сейчас речь идет не о Лозовом, о вас. Если вам не все равно, сколько вы пробудете здесь, отвечайте на вопрос прямо. Кто организовал собрание на Даугане?

— Ну я организовал, я! — теряя терпение, воскликнул Яков. — Сдал дела, хотел пулю себе в лоб пустить, да комиссар вовремя подоспел. Народ сбежался, Василий Фомич повернул дело так, что все согласились дождаться представителя исполкома. Что еще надо?

— Хорошо. Теперь скажите, вы знаете, что бывает за вооруженное сопротивление власти?

— Какое еще сопротивление? Насчет Павловского?

— Значит, вы не отрицаете, что оказали вооруженное сопротивление заместителю коменданта Павловскому?

— Жалею, что не пристрелил! Это он все затеял. Бдительность проявил! А из-за самого погибли Шевченко и Бочаров — пограничник и наш бригадир. Вот кого надо судить, а не меня и не комиссара.

— Значит, вы не отказываетесь, что угрожали Павловскому оружием и сейчас жалеете, что не застрелили его?

— Да, жалею, — в запальчивости подтвердил Яков.

— Этими словами вы подписываете себе приговор. Существует статья, касающаяся пограничной зоны...

Резко зазвонил телефон. Следователь снял трубку, коротко сказал: «Нет, сейчас занят». Якову показалось, что в мембране звучит знакомый голос. «Кто бы это мог быть?» Следователь положил трубку, снова поднял на него темные проницательные глаза.

— Скажите, Кайманов, когда вы только приехали на Дауган, вы встречались с контрабандистом по имени Каип Ияс?

— Я его задержал и передал на погранзаставу.

Он отвечал не задумываясь, будто не верил, что допрос ведется всерьез.

— До того Каип Ияс всю ночь пребывал вместе с вами в одной пещере?

— Была же гроза, ливень!

— А не кажется ли вам странным, Кайманов, что тот же Каип Ияс вторично встретился в погранзоне с вами и Лозовым? Комиссар с ним беседовал? Верно?

— Черт знает что! — вырвалось у Якова.

— Значит, вы не отрицаете, Кайманов, что и во второй раз встречались с контрабандистом по имени Каип Ияс, что после стычки с нарушителями государственной границы комиссар Лозовой и вы вели с ним продолжительную беседу?

— Слушайте, — еле сдерживая себя, произнес Яков. — Каип Ияс — последний терьякеш, шаромыга. Это — падаль, не человек. Его не только на Дауганской заставе знают, но и начальник заставы Пертусу Черкашин знает и комендант Федор Афанасьевич Карачун...

— Отвечайте, да или нет?

— Отказываюсь отвечать!

— Отказываетесь?.. Заставим...

В зловещей невозмутимости тона, каким были произнесены эти слова, Яков почувствовал и многодневную усталость, и неумолимую волю — любыми путями добиться признания. Пока что использовался самый безобидный способ — беседа...

Снова зазвонил телефон. Следователь с видимой досадой снял трубку, недовольно слушал чей-то взволнованный мужской голос. Яков перевел дух. Это была минутная передышка, маленькая возможность собраться с мыслями. Кто сочинил напраслину о мнимом шпионаже Каип Ияса? Кому потребовалось сделать его шпионом? Кто доложил все подробности вплоть до того, что комиссар Лозовой беседовал с ним? Надо же придумать: Каип Ияс — агент! Чушь какая-то! И вместе с тем в вопросах следователя была неумолимая логика. Словно какая-то бесстрастная машина затягивала Кайманова своими шестернями, втаскивала в жадную пасть, ощеренную железными клыками. Еще немного, и пасть захлопнется, ловушка сработает.

Он вдруг с ужасом подумал, что не сможет доказать своей невиновности. Следователь уже внес в протокол допроса показание, что он угрожал Павловскому. Но это еще куда ни шло. А вот с Каип Иясом дело намного хуже. Обвинение нелепое, но его невозможно опровергнуть. Попробуй докажи, что Каип Ияс не шпион. Станешь доказывать, скажут, выгораживаешь, защищаешь. Как ни крути, а Каип Ияс иностранец, нарушитель границы.

— Я уже сказал, что сейчас занят! — раздраженно говорил в трубку телефона следователь.

Обостренный слух Якова теперь совершенно отчетливо улавливал каждое слово, звучавшее в мембране. Человек на другом конце провода кричал во весь голос:

— Я настаиваю, чтобы вы меня приняли. Это по делу Кайманова. У меня разрешение начальника погранвойск и вашего начальника...

Теперь он понял, кто говорит, узнал голос Федора Карачуна. Но еще неизвестно, что добавит к его «делу» это вмешательство.

— Хорошо, — перед тем как положить трубку, сказал следователь. — Вам будет заказан пропуск.

Встревоженный телефонным звонком Федора, боясь надеяться и в то же время надеясь на его помощь, Яков решил сам исправить то, что еще не успел окончательно испортить. Прежде всего не надо грубить следователю. Кроме неприятностей, это ничего не даст.

— Товарищ следователь, — сказал он спокойно. — Я семь лет на границе. Сколько раз в нарядах бывал, участвовал в вооруженных столкновениях. Поверьте, Каип отъявленный терьякеш. За терьяк и отца родного, и детей вместе с женой продаст. На него и пулю тратить жалко. Ну какой из терьякеша агент?

— Неубедительно, Кайманов, — холодно прервал его следователь. — Вы сами знаете: чем опытнее агент, тем меньше он вызывает подозрений. Что касается вас, на сегодня хватит. Уведите арестованного...

От сдержанности Якова не осталось и следа:

— Тебе обязательно надо меня закопать? Да? А кого закапываешь? Вот этими руками Дауган поднимал, бандитов стрелял! Комиссар Лозовой революцию делал, а его в кутузку? Да какой ты следователь, когда людей не видишь?

— Не забывайтесь, Кайманов, — предупредил следователь и еще раз приказал часовому: — Увести арестованного!

Кайманов встал, тяжело шагая, пошатываясь от нервного напряжения, пошел к двери. Он понимал, что все испортил грубостью, но знал, если допрос повторится, будет вести себя так же.

«Ну и черт с ними, пусть хоть знают, что не боюсь я их. Одно плохо — следователь не позволил встретиться с Карачуном».

А Федор уже шел навстречу по коридору. Лицо озабоченное и в то же время веселое:

— Яша! Буду ждать у подъезда, там моя машина! Приказ об освобождении! Вот он, сам главный подписал!

— Федя!.. Как же... — Конвоир не дал договорить, грубо втолкнул в дверь с решеткой.

Теперь Яков не обратил на это внимания: пусть толкает! Главное — Федор здесь, принес приказ об освобождении! Эх, Федор, Федор, нет на свете меры, какой можно было бы искупить перед тобой вину!.. Как томительно тянется время. Яков настороженно прислушивается к шагам в коридоре, с нетерпением ждет, что вот-вот откроется дверь, и он будет свободен.

Дверь открылась. Послышался такой же, как у следователя, бесстрастный голос:

— Кайманов, выходите! — У порога стоял начальник конвойной команды. Возвратил паспорт, удостоверение погранзаставы, протянул какую-то бумажку, сказал: — Подписка о невыезде, распишитесь. Не забудьте свой сверток.

И все. Больше ни слова. Во взгляде — полное равнодушие. Обычное дело.

— Я свободен?

— Пока свободны. Потребуетесь, вызовем.

Как во сне, Яков расписался в какой-то книге, пошел по коридору. У подъезда остановился, еще не веря, что все позади и что он снова может вернуться к семье, к друзьям. А может, отпустили только для того, чтобы следить, где он бывает, с кем связан, да не похаживает ли к нему через границу какой-нибудь Каип Ияс? Пусть следят. Бояться ему нечего. Он и сам бы сейчас готов был из-под земли достать Каип Ияса, чтобы тот помог снять все подозрения с Василия Фомича.

Из-за угла выехала машина, остановилась.

— Яша, сюда!

— Ай, Ёшка-джан, садись скорей!

Он не сразу рассмотрел на заднем сиденье улыбающиеся физиономии Барата и Алешки Нырка. Из вестибюля выбежал Федор Карачун, обнял Якова, открыл дверцу машины. Нырок тут же налил Кайманову стакан водки. Тот залпом выпил, не почувствовал ничего, словно это была вода.

— Поехали, дома допьем! — скомандовал Карачун.

— Афанасич, мне надо на Дауган. Ольга, поди, извелась вся, и в поселке не знают, где я.

— Ольге уже передали, в поселке знают. Шофер дорожного управления Ваня Якушкин к вам поехал. Я ему наказал, чтобы всем, особенно жене, передал: Яков, мол, ни в чем не виноват, освобожден. У нас тут разговор будет долгий, так что не обессудь, немного задержу.

Машина выехала за город и помчалась к комендатуре.

— Не знаю, Афанасич, как тебя благодарить! Если бы не ты... Словом, сам знаешь. Выручить бы теперь Василия Фомича.

— Чего там благодарить, — махнул рукой Карачун. — А в общем скажи спасибо, что понравился комбригу Емельянову. Долго уговаривать его не пришлось... Да еще твой отчим помог.

— Как отчим? Он же на Мургабе.

— Прошел слух, собирается вернуться. Мамаша твоя ждет его. Но это разговор особый.

Известие, что возвращается отчим, озадачило Якова, хотя это был и не тот, главный вопрос, который сейчас его волновал.

— Где Павловский? — спросил он. — Надо во что бы то ни стало заставить этого гада сознаться в подлоге в ложном доносе.

Карачун ответил:

— Нет Павловского. Получил вызов из Москвы, уехал.

— Так... Догадался, значит.

Как же теперь выручить комиссара? Надо было заставить Павловского самого опровергнуть донос. А теперь где найдешь этого хлыща в модных сапогах? Только сейчас Яков по-настоящему понял, чем обязан своим друзьям — Федору Карачуну, Барату, Алешке Нырку. Они сделали почти невозможное, освободили его от неминуемого суда по самым серьезным политическим обвинениям.

Барат и Нырок на полпути вышли из машины, отправились домой, а Карачун с Яковом на холостяцкой квартире, принявшей без Светланы нежилой вид, почти до вечера просидели за составлением писем в ЦК и Наркому обороны, в которых неопровержимо, как им думалось, доказывали невиновность Василия Фомича.

— Ну почему, почему так? — уже не в первый раз с горечью спрашивал Яков. — Объясни ты мне, Федор, откуда такое? Самые заслуженные люди, и вдруг — враги народа...

— Думаешь, я знаю откуда? По-своему, конечно, понимаю: идет огромная очистительная работа. Есть еще на нашей земле немало явных и тайных врагов. Многих схватили правильно, а вот от лишнего усердия берут и таких, как Василий Фомич. Просто тут кто-то перестарался. Дело, может, не только в Павловском.

— Но ведь лучших людей берут. Наверняка работает иностранная разведка. Доносик напишут, а его надо проверять. Проверяют с пристрастием. Какому-нибудь следователю, вроде того, что меня опутывал, кажется неудобным зря свое место занимать. Из-за этого неудобства, смотришь, десятка два людей и закатал.

— Не так все просто, Яша. По-моему, сейчас ведется определенная линия на очищение всего нашего аппарата. Вероятно, так нужно. Конечно, не обходится без ошибок...

Перед Яковом возникло бледное лицо Лозового: «Помни, Яша, я верю в святое наше дело, верю в партию. Обещай, что и ты никогда не утратишь этой веры».

Услышит ли он когда-нибудь снова его голос, ставший таким родным? Или прощание в здании НКВД было действительно последним?

— Органы обязаны проверять не только на кого доносят, но и тех, кто пишет доносы, — будто убеждая Карачуна, твердо проговорил Яков.

— Что они обязаны, они сами знают, — отозвался тот. — Но скажу честно, я и сам не все понимаю, что происходит. Для себя решил: что бы ни было, как бы ни было — Родина у нас одна, партия одна. Их мы обязаны беречь. Когда идет такая чистка, врагу под эту марку вольготно черные дела творить. Тут надо держать ухо востро. Не давать спуску никакой сволочи...

Они написали письмо в ЦК, лично Сталину, зная, что под этим письмом готов поставить свою подпись любой честный житель Даугана. Но что ни пиши, о чем ни рассуждай, Лозовой пока остается в заключении. Его, видно, тоже допрашивают, как совсем недавно допрашивали Якова. Правда, обстановка допроса не вязалась с тем, что последнее время говорили об НКВД. Следователь не грубил, ничего не подтасовывал, как будто действительно хотел объективно во всем разобраться. Но за другими дверьми Яков слышал и стоны, и ругань. Там допрашивали с пристрастием. Трудно даже вообразить, что таким методом допрашивают Лозового. А ведь это вполне возможно. Василий Фомич сказал, что справедливость восторжествует. Может быть. Но у Якова еще слишком живо было в памяти впечатление от допроса, когда, казалось бы, самые пустяковые мелочи становились вдруг чуть ли не решающими обвинениями.

— Скажи, Федор, как мог повлиять на мое освобождение отчим? Ты что-то намекал в машине.

— Очень просто. Я еще раньше докладывал начальнику войск о твоих подозрениях в отношении Мордовцева. Он передал это комиссару внутренних дел республики. Ну все и завертелось. Откровенно говоря, нам самим показалось странным поведение твоего отчима. Когда ты едва не выследил его, он неожиданно уехал на строительство Мургабской плотины. Теперь, говорят, возвращается. Разоблачать Мордовцева тебе, никому другому. На том и с начальником войск, и в НКВД порешили.

— Какой может быть разговор! Все силы положу.

О своей готовности разоблачить Мордовцева говорил он с чистым сердцем. Жалко, конечно, мать — она любит Флегонта. Случись что с мужем, проклянет сына. Но что делать! Когда-нибудь и она поймет, кто прав. И еще. Дать обещание разоблачить отчима легко, а вот как сдержать слово? Флегонт — хитрая лиса, у него железная воля, сильный характер. Голыми руками такого не возьмешь.

— Мы думали тебя призвать в армию и к себе забрать, — продолжал Карачун. — Нам очень нужен хороший переводчик, знающий курдский и фарситский. Но решили пока повременить. Не поймут люди: то чуть не арестовали, а то сразу в комендатуру. Тот же Мордовцев к тебе будет как зверь только против ветра заходить. А он не один терьяком балует. Последнее время под марку терьяка что-то уж больно густо всякой контры пошло. На одном фланге прорвутся шаромыги, на другом — тоже, а как заставы рассредоточишь, поднимешь в преследование, по центру бац, и пустят какого-нибудь туза, вроде того, что на вшах попался.

Таким озабоченным Яков никогда еще не видел Карачуна. Выходит, не только по дружбе он выручил его из беды — о деле заботится. Знает ли о Светлане? Если бы знал, пальцем не пошевелил для его защиты. И был бы прав... Теперь еще надо добиваться восстановления на работе. Семейных забот полный рот. Надвигается зима, дома никаких запасов. На дороге зимой работы сокращаются. Чем заняться? На что жить, если не восстановят на прежней должности?..

Позвонил в дорожное управление. Там ответили, что до утра ни одна машина на Дауган не пойдет. Надо было где-то устраиваться на ночлег.

— Ночуй у меня, места хватит, — предложил Карачун.

— Нет, Федя, думаю с матерью повидаться. Редко бываю. Обидится, если не приду.

У него был свой план. Завтра с утра он рассчитывал побывать в райкоме и в райисполкоме, чтобы взять там официальную справку с прежнего места работы. Справка может потребоваться. «Да и дело недолгое. Возьму справку, и сразу на Дауган».

Спустя полчаса он уже торопился к матери. Какие бы ни сложились у них отношения, мать всегда остается матерью!..

Все ускоряя шаги, подошел к дому с резными наличниками и жестяным петухом на трубе, толкнул калитку, вошел во двор, весь оплетенный виноградом, уже сбросившим пожухлые листья. Едва поднялся на знакомое крыльцо, мать вышла навстречу:

— Господи! Яшенька! Сынок! Слава тебе, царица небесная, услышала мои молитвы: свиделись в полном здравии.

Испытывая чувство щемящей радости, Яков молча прижал к груди заметно поседевшую родную голову матери. Будто снова вернулась та невозвратимая пора, когда он прибегал к ней и получал ее скупую, но тем более незаменимую ласку, снимавшую с него обиды и горести.

— Ну что вы, что вы, мама? — едва справляясь с волнением, проговорил он, чувствуя, что и у самого увлажняются глаза, щекочет в носу. — Как вы-то, живы-здоровы?

— Бог миловал. Вот по тебе извелась вся. Не успела приехать, уж сороки на хвосте принесли: дескать, Яшку твоего с председателей турнули, в НКВД упекли. Давно тебе говорила, сынок, не связывайся с властью. Свое-то хозяйство — и власть, и достаток. А теперь куда тебе податься? Ни кола, ни двора, ни государственной должности.

— Ладно, ладно, мама. Все наладится. — Ему не хотелось так вот, с порога, вступать в споры с матерью. — Сам-то скоро приедет?

— Ладно так ладно, — согласилась мать. — Флегонт-то Лукич днями будет, дела сдает. Что ж это мы на крыльце стоим? — спохватилась она. — А уж набедовался ты, сынок, в гроб и то краше кладут. Винищем от тебя разит. Нешто на радостях?

— На радостях, мама.

— Ну, на радостях можно. Для такого случая и у меня припасено. В будние дни небось тоже потребляешь?

Такой отзывчивой и покладистой он уже давно не видел ее. То ли долгая разлука, то ли радость встречи после черной вести смягчили ее. Ему всегда было трудно разговаривать с матерью, а теперь будто появились общие интересы. Она искренне радовалась встрече, в этом он не мог обмануться, и отвечал ей давно не испытываемой сыновней приветливостью.

Мать быстро накрыла стол («научилась принимать гостей!»), поставила закуски, из подпола достала бутылку не какого-нибудь самогона — настоящей водки. Радушно угощая сына, то вздыхала, сложив руки на груди, то вытирала глаза уголком платка и все смотрела на него, радовалась встрече. И он ощутил вдруг давно забытое чувство дома, которое бывает только в детстве, когда все заботы кончаются там, где появляются взрослые. И хотя мать не могла сейчас помочь ему ни в чем, ощущение это осталось, будто и в самом деле не одному ему теперь биться с житейскими невзгодами...

«Если б все было так!» — Яков усмехнулся своим мыслям.

— Ну, дай бог, чтоб была тебе удача в делах, — поднимая маленькую рюмочку с водкой, сказала мать.

— Все будет хорошо, мама, — отозвался он. — Руки-ноги целы, голова на месте, с остальным как-нибудь справимся.

— Дай бог, чтоб она всегда была на месте. Добрым людям теперь незнамо куда и податься. Хоть за кордон беги.

Он насторожился, но не подал виду, что обратил внимание на ее слова. Ему уже не впервой приходилось слышать такие речи. Кое-кто подался туда в прошлом году, когда началась вся эта заваруха, в которую и он ни с того ни с сего попал. Уж не задумал ли Флегонт и правда через рубеж махнуть? Он способен и на это.

— Что ж так, за кордон-то? — спросил Яков. — Живете вроде и здесь в достатке?

— Да что достаток. Время сам знаешь какое. Тряхнут — и все пропало. Справным людям нет прочности в жизни, не одного тебя могут в НКВД потянуть.

«Точно. Не зря Флегонт боится НКВД. Видно, есть причина».

Внезапное смещение с должности председателя как бы приблизило мать к Якову. Говорила она с ним сейчас доверительно, как с человеком, обиженным властью. Это ему не понравилось. Говорила не свои слова, а Флегонта, которому эта власть никак не давала развернуться, несмотря на всю его оборотистость и хватку. Мечется Флегонт, мотается из одного места в другое, теперь уж и о загранице разговоры ведет.

Выходит, надо спешить. Одно дело схватить отчима за руку в городе, поймать с поличным. Совсем иное — уследить, когда решит махнуть за кордон. Яков — на Даугане, Флегонт — здесь. Горы знает не хуже любого пограничника. Выберет подходящее время, шмыгнет на ту сторону — и поминай как звали. Но с ним уйдет и мать. Где ж ей остаться! Живет по заповеди: «Жена да убоится мужа».

Ощущение домашнего уюта исчезло. Он думал отдохнуть под родным кровом, а тут новые огорчения. Перед ним не враг, которого надо опутать и взять хитростью или натиском, а мать, давшая ему жизнь. Как он будет плести против нее сеть и ловить ее вместе с Флегонтом? А надо. Ради нее самой. Нельзя допустить, чтобы она ушла за кордон.

Он еще надеялся, что мать просто оговорилась, случайно начала разговор. Но по опыту знал, у Флегонта каждое слово полной мерой весит. Бесполезно сейчас спорить с матерью, отговаривать ее не уходить с Флегонтом. Да может, все это не так уже серьезно? Женщина в запальчивости скажет иногда такое, о чем по-настоящему и не думает.

— Постелите мне, мама. Намаялся за день, ко сну клонит, — попросил Яков. — Завтра еще справку получать и на Дауган добираться. Дома тоже небось заждались...

Мать постелила ему в горнице (без Флегонта чувствовала себя хозяйкой). В доме все стихло. Но он долго не мог уснуть. Может, потому, что отвык спать на перине, а скорее всего оттого, что разные думы одолевали, набегая одна на другую. Из-за нелепого случая сняли с должности. Уехала Светлана. Потерял самого близкого человека, долгие годы заменявшего ему отца, — Василия Фомича. Сам чуть в тюрьму не угодил. Хорошо, что выручил Федор Карачун. Но сам он в Федоре потерял друга: не может, не имеет права относиться к нему, как прежде. Совесть мучит. Права Светлана: ничто человеку не проходит зря, все возвращается. Палка о двух концах.

Идут годы. Уж далеко за тридцать перевалило. А что осталось? Осталась Ольга, остался Гришатка. Как они там теперь? Тревога за них, неожиданная мысль, что и с ними может что-то случиться, вдруг охватили Якова. Ему захотелось как можно скорее домой, на Дауган, утешить жену, обнять сынишку. Слишком мало уделял он им времени и внимания. А ведь это тоже его жизнь. Может, он и правда не так живет, не так ведет себя с людьми. А кто может сказать, как надо жить?

Невыспавшийся, с больной головой отправился он утром в райисполком за справкой. Его приняла Муртазова. «Она все знает, — подумал Яков. — Не станет тянуть со справкой». Но он ошибся. Муртазова повертела в руках его заявление, отложила в сторону, сказала:

— Как я буду подписывать справку, когда сняты вы по рекомендации секретаря райкома Ишина? Идите в райком, там получите справку.

Он отправился в райком.

— Не по адресу обращаетесь, товарищ Кайманов, — сухо сказал Ишин. — Сняты вы решением президиума исполкома, пусть исполком и разбирается с вами.

— Да что это за порядки! Заколдованный круг какой-то! — уже теряя терпение, воскликнул Яков. Но в ответе Ишина была логика: при чем тут райком, если с должности председателя он снят решением райисполкома?

Яков вернулся в райисполком, занял очередь на прием к председателю Исмаилову. Дождался, прошел в кабинет, коротко изложил свою просьбу.

— Хорошо, — сказал Исмаилов. — Справку я дам. Тут же набросал текст: «Яков Григорьевич Кайманов освобожден от должности председателя поселкового Совета Даугана по собственному желанию». Яков возмутился.

— Я же не просил вас освобождать меня от работы. Зачем мне такая справка? Напишите все, как было...

— Как хочешь, дорогой, — ответил председатель. — Иной справки дать не могу.

Хлопнув дверью, Кайманов вышел на улицу. Ему до того надоело все то, что держало за душу бумажными цепями, оказавшимися прочнее железных, что захотелось плюнуть и уехать домой. Скорей на Дауган, где каждый знает его, каждый поможет! Там жена, сынишка, там верные друзья.

Но не только страстное желание поскорее увидеть семью гнало его на Дауган. Жгло сердце письмо насчет Лозового, спрятанное в нагрудном кармане толстовки. К письму он взял у Карачуна два листа чистой бумаги для подписей. Был уверен: в поселке все до единого подпишутся под заявлениями о снятии с Лозового каких бы то ни было обвинений. В другом кармане лежало его собственное заявление в райисполком с просьбой выдать справку, где указывалась бы действительная причина, почему его сняли с работы. «Копию тоже пошлю в Москву», — подумал Яков.

Хотя собственное его положение было далеко не завидным, своим делом он все же решил заняться, только выполнив долг перед Лозовым.

В хлопотах незаметно прошел день. Пришлось Якову еще раз ночевать у матери. Утром, когда сели завтракать, к дому подъехал грузовик. В комнату вошли Барат и шофер дорожного управления Иван Якушкин.

— Яша! — поздоровавшись, сказал Якушкин. — Всех отпустили, кого брали по твоему делу: и Мамеда, и Савалана, и Балакеши. Тебя в поселке ждут. Едем!

Наскоро позавтракав и распрощавшись с матерью, Яков, не задерживаясь, выехал вместе с друзьями в родной поселок.

Вот уже миновали барак ремонтников, мрачное ущелье Сия-Зал. Машина, надрывно гудя мотором, стала подниматься по дауганским вилюшкам. Асфальтовое полотно дороги, заметаемое вихрившимся снежком, стремительно выбегало из-за борта кузова, уходило вдаль, сворачивая то вправо, то влево, исчезая на виражах. Яков сидел рядом с Баратом в будке кузова, запахнув полы ватной фуфайки, прислонившись спиной к кабине, смотрел на запорошенные снегом скалы. Стоило побыть под следствием и почувствовать опасность заключения, как глаза теперь уж совсем по-новому воспринимали окружающее.

Пофыркивая, мчится машина. Горный воздух пахнет снегом, выхлопными газами, немного пылью. Эти с детства знакомые запахи дороги чуть ли не до слез взволновали его. Последний поворот. Машина пошла быстрее. Вдруг Яков сорвался с места и, просунув руку в переднее окошко будки, забарабанил по крыше кабины.

Мимо борта кузова промелькнули две закутанные в шубейки и платки фигуры. Он скорее почувствовал, чем понял: Оля и Гришатка. Вышли за поселок на добрых три километра, чтобы встретить его.

Машина затормозила. Из кабины высунулся Ваня Якушкин.

— Своих не узнаешь? — крикнул ему Яков, спрыгнул, побежал навстречу жене и сыну, прижал их к себе.

— Яшенька, родной! Значит, правда, отпустили?..

Таких сияющих глаз на залитом слезами лице жены он никогда еще не видел.

Гришатка с криком «Батяня!» повис у него на шее.

— Зачем вы так далеко?.. Ведь холодно. Дома бы встретили, — целуя мокрое от слез лицо жены и прижимая к себе Гришатку, спросил Яков, в душе радуясь этой встрече.

— В доме народу полно, ждут тебя. По-родному и встретить не дадут, — тихо проговорила Ольга.

Он снова привлек ее к себе, но Ольга бережно отстранилась, будто к чему-то прислушиваясь.

— Ты что, Оля? — спросил он, краем глаза наблюдая, как медленно подъезжает к ним задним ходом машина и как, размахивая руками, отплясывает в кузове Барат.

— Осторожнее, Яша...

— Чего осторожнее-то? — начиная догадываться, в чем дело, спросил Яков.

Ольга подняла к нему счастливое и вместе с тем смущенное лицо, взяла его тяжелую руку, положила ее за борт шубейки себе на живот.

В первое мгновение он не почувствовал ничего, но потом то ли ему показалось, то ли он и на самом деле ощутил легкое движение.

— Здоровается... — проронил Яков. — Но когда же... Ты ничего не говорила...

— Сам должен был увидеть, — с торжествующей улыбкой, дивясь смущению мужа, сказала Ольга. — Ты так был занят, Яша, разными делами, что вот до каких пор ничего и не видел... Не хотела говорить, да не скроешь...

— Оля, ну что ты... — еще больше смутившись, проговорил Яков, снова целуя жену в промытые слезами, светившиеся радостью глаза.

— Эй, Ёшка! Оля-ханум! Совсем замерз. Зачем здесь целоваться, когда дома можно, — крикнул Барат.

Взяв Гришатку на руки и бережно поддерживая Ольгу, Яков прошел к машине, помог им сесть в кабину рядом с Ваней Якушкиным. Сам вскочил в кузов, притих, поглощенный чувствами и мыслями, когда-то уже испытанными, но сейчас заставшими его врасплох, и потому новыми. Машина резко взяла с места, через несколько минут на полном ходу влетела в поселок...

Семейные заботы свалились на Якова в самое трудное время года. У него и раньше бывало так: не замечал, как летит время. А теперь дел еще больше. Несколько месяцев после возвращения на Дауган пролетели, как один день. Даже рождение дочери, которую назвали Катюшкой, лишь ненадолго отвлекло его внимание от поисков постоянной работы, от домашних нужд.

Прошло немало времени после того, как он отослал в Москву заявления, написанные в памятный день под диктовку Федора. Под ними поставили свои подписи почти все жители Даугана и рабочие-дорожники. Кто не умел писать, ставил крестик, кто умел — корявым почерком добавлял несколько теплых слов о комиссаре от себя. Но разбор дела Лозового, видимо, все откладывался. Слишком много в то время было таких дел. Не торопился райком партии и с разбором «дела» Кайманова.

Однажды он снова зашел к председателю исполкома Исмаилову, с нескрываемым возмущением спросил:

— До каких пор я буду носить клеймо «враг народа»? Дадите вы наконец справку, с которой бы я мог поступить на работу? В суд подам, придется вам из своего кармана оплатить мне вынужденный прогул.

— Послушай, дорогой! — возразил Исмаилов. — Как я напишу тебе такую справку? Твое дело еще не рассматривалось ни в исполкоме, ни в райкоме.

— Должен же я наконец работать, содержать семью, должен знать, за что меня сняли?

— Подожди, дорогой, придет время, все узнаешь. Пусть райком решит о тебе вопрос, тогда приходи. Любую работу дам. Сейчас не могу.

Яков вышел, громко хлопнув дверью. В приемной встретил начальника дорожного управления Ромадана.

— Все по-старому? — пожимая руку, спросил его Ромадан.

— Все то же. Правды добиваюсь, работы ищу.

Ромадан озабоченно потер лоб.

— Вот что, друже, — сказал он. — Без справки оформить тебя в штат я не могу, сам разумеешь... Но слухай сюда... Наши рабочие собираются в горы на заготовку дров. Езжай с ними. Можешь своих дружков в бригаду забрать. Осень да зиму прокормишься, а там авось с тобой все прояснится.

Яков с радостью согласился. Заготавливать дрова — работа нелегкая, зато не надо будет обивать пороги учреждений. Теперь он с нетерпением ждал, когда сможет сбросить с себя все тяготы последних месяцев и уйти с бригадой заготовителей дров в родные горы...