Чёрный дождь

ГЛАВА I

В последние годы на Сигэмацу Сидзума из деревни Кобатакэ тяжким грузом лежали заботы о племяннице Ясуко. И не было никаких оснований надеяться на облегчение — он знал, что ему придется и впредь нести двойное, нет, тройное бремя. Причина на первый взгляд казалась простой: Ясуко никак не удавалось выдать замуж. Кто-то пустил слух, будто в конце войны ее направили отбывать трудовую повинность в Хиросиму, она работала там кухаркой в трудовом отряде второй средней школы и попала под атомную бомбардировку. Поэтому жители Кобатакэ, деревни в доброй сотне километров к востоку от Хиросимы, убеждены были, что Ясуко больна лучевой болезнью, а супруги Сигэмацу, мол, это скрывают. Вот почему Ясуко так и не смогла выйти замуж. Если кто и приходил свататься, то тут же ретировался, узнав от услужливых соседей эту историю.

В то памятное утро шестого августа, когда была сброшена атомная бомба, трудовой отряд второй средней школы находился то ли на мосту Тэмма, то ли на каком-то другом мосту в западной части Хиросимы. Школьники слушали указания инструктора. Внезапно вспыхнуло нестерпимо яркое пламя. По распоряжению инструктора обожженные школьники тихо запели «Уходим в волны морские». Затем последовала команда «Разойдись!», и вслед за инструктором все кинулись в реку. Было как раз время прилива, и вода в реке покрыла их с головой.

Обо всем этом рассказал единственный уцелевший школьник, но и он прожил недолго.

Разговоры о том, что Ясуко служила кухаркой в отряде второй школы в Хиросиме, были далеки от правды. Но даже если бы и были они верны, место кухарки — на кухне, а отнюдь не на мосту, откуда отряд бросился в воду. На самом же деле Ясуко работала курьером у господина Фудзита — директора текстильной фабрики в Фуруити в окрестностях Хиросимы. При чем же тут кухня второй средней школы?

С тех пор как Ясуко поступила на фабрику в Фуруити, она жила у супругов Сигэмацу, которые снимали квартиру в районе Сэнда-мати, и вместе с дядей Сидзума каждое утро садилась в электричку, следовавшую до станции Кабэ. Ко второй школе она не имела решительно никакого отношения. Правда, один солдат, бывший выпускник второй школы, воевавший в Северном Китае, написал ей однажды письмо, в изысканно вежливой форме благодаря за полученный им на фронте подарок. Вскоре он прислал Ясуко несколько стихотворений собственного сочинения. Ясуко показала их жене Сигэмацу.

— Да это никак любовные стихи,— удивилась та, и Сигэмацу заметил, как неожиданно покраснела его жена — в ее-то годы!

Во время войны действовал указ о борьбе со слухами, и в квартальных комитетах следили даже за разговорами, которые вели между собой соседи. Когда же война окончилась, страну буквально наводнили всевозможные слухи о бандитских шайках, ограблениях, аферах, толки о подпольных военных складах, новоиспеченных миллионерах, о поведении оккупантов... Но проходило недолгое время, слухи исчезали, а разговоры забывались. Хорошо бы и болтовня о Ясуко имела такую же короткую жизнь... Но нет! Всякий раз, когда кто-нибудь сватался за Ясуко, вновь оживали разговоры о том, что она-де служила кухаркой в отряде второй школы в Хиросиме, когда была сброшена атомная бомба.

Вначале Сигэмацу пытался разыскать источник этих несусветных сплетен. Среди жителей деревни Кобатакэ, подвергшихся атомной бомбежке, кроме Сигэмацу, его жены и Ясуко, оказались и ребята из отряда добровольного служения родине и трудового отряда. Отряды добровольного служения родине были укомплектованы из Молодежи различных уездов префектуры. Юноши из Кобатакэ входили в отряд Кодзин, состоявший из представителей уездов Кону и Дзинсэки. В противопожарных целях они разбирали некоторые дома в Хиросиме. Сначала подпиливали столбы и подпоры, затем привязывали длинную веревку к коньку и, ухватившись за нее человек по двадцать, а то и по тридцать, тянули. И дом с треском падал. Одноэтажные дома доставляли много хлопот, они рушились не сразу, приходилось разбирать их по частям. С двухэтажными было полегче. Сваливать их ничего не стоило, но поднималась такая туча пыли, что минут пять, а то и больше к ним невозможно было приблизиться...

На следующий же день по прибытии в Хиросиму, так и не успев приступить к работе, юноши из отряда Кодзин и трудового отряда оказались жертвами атомной бомбы. Все уцелевшие получили сильные ожоги; их отправили во временные госпитали в Миёси, Сёбара и Тодзё. И вот ранним утром того дня, которому суждено было стать последним днем войны, жители деревни Кобатакэ собрались провожать юношей из отряда добровольного служения родине в Миёси, Сёбара и Тодзё, где они должны были разыскать пострадавших и привезти их домой. Перед отъездом деревенский староста обратился к юношам со следующими словами:

— Юные мои друзья! Вы уже немало потрудились на благо родины. Теперь вы едете на поиски своих несчастных односельчан. Они сильно обожжены. Постарайтесь не причинять им лишних страданий, когда будете везти их обратно в деревню. Враг применил новое оружие. Сотни тысяч беззащитных жителей Хиросимы приняли неслыханные муки. Один вернувшийся оттуда парень рассказал мне, что крики сотен тысяч людей: «Помогите, помогите»,— сотрясали небо. По пути домой он видел развалины города Фукуяма и пепелище на том месте, где стояла главная башня и летняя галерея Хиросимского замка. «Какой ужас — эта война!»— подумал парень. Но война есть война, вам надлежит выполнить важное задание: разыщите ваших боевых соратников и привезите их в деревню. Пусть каждый из вас бережет свою бамбуковую пику — этот символ решимости бороться до конца, до последней капли крови. Простите, что мы провожаем вас без надлежащей торжественности, к этому вынуждают нас обстоятельства военного времени.

Закончив свое напутствие, староста повернулся к толпе провожающих, поднял обе руки и крикнул:

— Ура в честь наших славных юношей! Ура! Ура!

За околицей добровольцы разделились на три отряда. Один отряд двинулся в направлении Миёси, другой — к Сёбара; а третий — к Тодзё. Парни молчаливо шагали за телегами с вещами. Группа, направлявшаяся к Тодзё, остановилась передохнуть на полпути, в деревне Юки. Добровольцы присели у веранды крестьянского дома, близ дороги, и развязали узелки с едой. А тут как раз стали передавать по радио выступление императора, в котором он объявлял о капитуляции. Повернувшись к дому, все молча выслушали его речь.

— Что-то староста разговорился сегодня утром,— промолвил возчик.

Все разом загалдели, обсуждая, куда девать ненужные теперь пики. В конце концов решили оставить их в знак благодарности возле крестьянского дома, где они отдыхали.

В Тодзё пострадавших от атомного взрыва поместили в большом ветхом доме. К ним приставили двоих санитаров, которые не имели, однако, никакого представления о том, как их лечить. Раненые валялись на циновках. Лица у многих были неузнаваемо обезображены. У одних полностью выгорели волосы, и обычный цвет кожи сохранился лишь у небольшой полоски на лбу, которая была, видимо, прикрыта хатимаки [1].

У других отвисли щеки, отвисли так сильно, что походили на дряблые старушечьи груди. К счастью, большинство раненых не лишились слуха, поэтому санитарам удалось выяснить их имена и фамилии. Эти имена и фамилии они писали тушью на обрывках одежды. Совершенно голым имена писали прямо на теле. Конечно, это был примитивный способ, и все же благодаря ему удалось навести некоторый порядок. А это было не так легко, потому что пострадавшие то и дело переползали с места на место.

— Почему их не лечит доктор? — с удивлением спросил у одного из санитаров молодой доброволец.

Санитар спокойно ответил, что врач не знает, как лечить, а рисковать не хочет; он никак не может понять, в чем причина страданий, шестерым он впрыснул пантопон, им стало чуточку легче, а на остальных пантопона не хватило.

Обо всем этом рассказал Сигэмацу парень из отряда после своего возвращения из Хиросимы. К тому временя у самого Сигэмацу появились признаки лучевой болезни. Стоило ему чуть-чуть переборщить с работой в поле, как его разбивала странная слабость, на голове появилась мелкая сыпь. Волосы вылезали при первом же прикосновении и без всякой боли. Как только Сигэмацу становилось хуже, он прекращал работу, стараясь побольше отдыхать и получше питаться. Больные лучевой болезнью, как правило, испытывали те же самые страдания. Все они нуждались в отдыхе и хорошем питании. Те, кто через силу продолжал работать, постепенно слабели и гибли, словно сосенки, пересаженные неумелым садовником. В соседних с Кобатакэ деревнях таких было немало. Люди казались вполне здоровыми. Месяц или два они работали в полную силу, потом недуг укладывал их в постель, и спустя неделю, самое большее дней десять, они умирали. Первым симптомом болезни была специфическая боль, особенно резкая в плечах и пояснице.

Участковый врач, осматривавший Сигэмацу, без обиняков сказал, что у него лучевая болезнь. Такой же диагноз поставил и доктор Фудзита из Фукуяма. К счастью, у Ясуко никаких признаков лучевой болезни не обнаружили. Ее много раз подвергали медицинскому осмотру, регулярно обследовали в диспансере, где состояли на учете больные лучевой болезнью. Все было в норме: лейкоциты, кровь, моча, РОЭ, гемоглобин. Ее выстукивали и выслушивали, но никаких нарушений здоровья не оказалось. Это было спустя четыре года и десять месяцев после того, как окончилась война. Как раз в то время к Ясуко посватался жених. Партия была завидная. О таком муже Ясуко, по чести говоря, могла только мечтать. Принадлежал молодой человек к почтенной семье, которая жила в деревне Ямано. Где этот парень увидал Ясуко — неизвестно, но он вскоре прислал свата, вернее, сваху. Ясуко дала согласие, и Сигэмацу, опасаясь, как бы сватовство и на этот раз не расстроилось из-за слухов о болезни Ясуко, получил у врача свидетельство о здоровье племянницы и отправил его свахе.

— Теперь-то все будет в порядке,— сказал Сигэмацу жене.— У нынешней молодежи вошло в обычай перед женитьбой предъявлять друг другу справки о здоровье, поэтому сваха ничуть не удивится. К тому же, слышал я, она замужем за отставным военным и наверняка знает новомодные городские обычаи. На этот раз все пройдет без сучка и задоринки.

Однако последующие события показали, что в рассуждениях Сигэмацу были слабые места. По-видимому, сваха уже успела справиться у соседей о здоровье Ясуко, и вскоре Сигэмацу получил письмо, в котором она просила подробно рассказать, где находилась и что делала в Хиросиме Ясуко, когда была сброшена атомная бомба. Сваха, правда, утверждала, что действует по собственной инициативе, жених об этом ничего не знает. Сигэмацу понял: надо что-то срочно предпринять.

Прочитав письмо, жена молча передала его Ясуко. Некоторое время девушка сидела, опустив глаза, потом поднялась с циновки и ушла в кладовую. Жена последовала за ней. Когда спустя несколько минут Сигэмацу заглянул в кладовку, жена сидела на полу, склонив голову на плечо Ясуко, и обе они беззвучно рыдали.

— На этот раз я дал промашку,— сказал Сигэмацу.— Но как можно верить всяким слухам?.. Ну, ладно, ничего, мы еще что-нибудь придумаем.— Сигэмацу пытался говорить уверенно, но чувствовалось, что уверенность эта наигранная.

Ясуко тихо встала, вытащила из сундука толстую, украшенную изображением флагов тетрадь и молча передала ее Сигэмацу. Это был дневник, который девушка вела в 1945 году во время своего пребывания в Хиросиме. Записи она вносила ежедневно, обычно после ужина, сидя за круглым китайским столиком. Как правило, девушка делала сначала короткие записи — строк пять-шесть, не больше. Через несколько дней на основе этих заметок она подробно описывала происшедшие за это время события. Этому научил ее Сигэмацу, который вел дневник много лет. Жизненные обстоятельства складывались так, что Сигэмацу обычно возвращался домой поздно, усталый и сонный. В такие дни он ограничивался лаконичными записями, а потом, в удобное время, писал обо всем подробно. Короче говоря, дневник Ясуко был написан в стиле, который Сигэмацу окрестил: «быстрые записи и вдумчивые размышления».

Сигэмацу решил переписать дневник Ясуко и отправить его свахе, чтобы доказать беспочвенность распространявшихся о ней слухов. Ниже следуют записи нескольких дней, начиная с пятого августа 1945 года.

5 августа.

Попросила директора завода Фудзита отпустить меня назавтра с работы, пришла домой и занялась упаковкой вещей. Увязала в соломенную циновку теткины вещи: летнее и зимнее выходные кимоно с гербами, три оби [2], три зимних кимоно (среди них шелковое в желтую полоску, которое, как мне сказали, надевала еще прабабушка, когда была невестой. Вещь очень дорогая), потом вещи дяди: четыре летних кимоно, его зимнее и летнее кимоно с гербами, праздничную хаори [3], два зимних европейских костюма, одну белую сорочку, один галстук, диплом, мои зимнее и летнее форменные платья, два оби, диплом. В сумку я положила три го [4] риса, дневник, авторучку, печатку, сурьму и платок. («Все вещи, упакованные в циновку, мы получили в Кобатакэ через год после окончания войны».— Сигэмацу.)

В полночь объявили воздушную тревогу, пролетела, не сбросив бомб, эскадрилья Б-29. В три часа утра — отбой. С ночного дежурства вернулся дядя. Рассказал, что накануне бомбардировщик, пролетая над Кобатакэ, сбросил листовки. «Не думайте, что мы забыли о городе Футю. Скоро прилетим». Под некоторой игривостью таилась угроза. Неужели будут бомбить и Футю? Одни ваш знакомый, приехавший из префектуры Яманаси, рассказывал, что незадолго до бомбежки города Кофу американцы сбросили брошюры на меловой бумаге, в которых расписывалась веселая и сытая жизнь японцев то ли на Сайпане, то ли на другом острове, оккупированном американской армией. Сейчас в Хиросиме меловую бумагу днем с огнем не сыщешь.

В половине четвертого легла спать.

6 августа.

В пять тридцать утра за нами приехал на грузовике Нодзима. Проезжая через Фуруэ, мы увидели яркую вспышку пламени, потом услышали ужасающий грохот. Над Хиросимой, как при извержении вулкана, повисло черное облако. На обратном пути мы ехали через Миядзу, там пересели на рыбацкую лодку и поплыли к мосту Миюки. Тетя не пострадала, у дяди на лице легкая рана. Разрушения страшные, и представить их во всей полноте еще трудно. Наш дом покосился, поэтому пишу у входа в противовоздушную щель.

7 августа.

Вчера собирались было переселиться в общежитие завода в Удзина, но это оказалось невозможным. По предложению дяди эвакуируемся в Фуруити. Тетя едет вместе с нами. Глядя на сгоревшую Хиросиму, дядя не смог сдержать слез. Теперь это город пепла, город смерти. Кругом громоздятся горы трупов — безмолвный протест против бесчеловечности войны.

Сегодня подсчитывали ущерб, нанесенный заводу бомбардировкой.

8 августа.

Утром варили рис для рабочих.

Днем нам сообщили основные пункты инструкции по управлению заводом, принятой на совместном совещании правления в связи с чрезвычайными обстоятельствами.

9 августа.

Сегодня прибыла еще одна партия пострадавших. Некоторые из них не имеют никакого отношения к заводу. Почти все ранены, одеты кто во что. Один из беженцев прижимал к груди урну с пеплом родственника. Эту урну он привязал к карнизу за окном, непрерывно повторяя: «Намуамидабуцу, намуамидабуцу» [5].

Пожилой, с грубыми чертами лица мужчина раздавал беженцам почтовые открытки, приговаривая с мрачным юмором: «Берите, не стесняйтесь. Сообщите своим близким, что вы живы и вполне здоровы. Могу принести сколько угодно открыток — я сам их делаю. Но только никому ни слова». Эти открытки он утащил, наверное, с разрушенной взрывом почты.

Час дня. Все отдыхают, многие спят. Постепенно возвращается способность к размышлению. Решила подробно записать все, что произошло, начиная с 6 августа.

Утром в половине пятого приехал Нодзима, и мы погрузили в его грузовик вещи, которые надо было отправить в деревню. Рядом с вещами, в кузове примостились жены Нодзима, Миядзи, Есимура, Дои — наши соседки; В пять тридцать мы отправились в путь. По дороге из Кои в Фуруэ, посреди просяного поля, мы увидели большую лиловую куклу в человеческий рост. Нодзима сбавил скорость и постучал в заднюю стенку кабины, как бы говоря нам, сидевшим в кузове:

— Взгляните, какая странная штука!

Кукла — вероятно, это было пугало — походила на глиняное изваяние: так рельефно были вылеплены лицо, руки и ноги. На бедрах висела травяная циновка. При более внимательном рассмотрении я решила, что кукла изготовлена из папье-маше.

— Наверное, это пугало привезли откуда-нибудь с юга,— предположила жена Нодзима.

— А мне кажется, это манекен. Только он потемнел от дыма, который поднялся при взрыве нефтяной бомбы,— возразила Миядзи.

— Да? А я-то подумала, что это обгоревший человек, только говорить об этом не хотела,— сказала Дои.

Около шести тридцати мы прибыли в Фуруэ. Окна в крестьянских домах были еще закрыты ставнями. Но родители жены Нодзима уже дожидались нас у сарая. Мы сгрузили вещи и внесли их в сарай. Жена Нодзима выдала нам для порядка расписки, пригласила всех в дом и угостила чаем. Вместо сладкого она подала огурцы с бобовой пастой. Старики были очень любезны. По всему видно, что своего зятя Нодзима они считают опорой семьи. Тесть вышел во двор и принес в корзине добрый десяток персиков.

— Попробуйте,— предложил он,— правда, еще не совсем спелые, но зато холодные с ночи, после росы.

Он сказал, это сорт «окубо». Персики и в самом деле были еще зеленые. Старуха очистила их и подала на стол.

Сам Нодзима и его жена старались дружить с соседями. Ходили слухи, будто Нодзима водил дружбу с неким ученым из «левых» по имени Мацумото. Поэтому во время войны Нодзима остерегался давать повод для доносов. Мацумото окончил университет в Соединенных Штатах и до войны переписывался с американцами. Не потому ли в последнее время его так часто вызывают в полицию? Мацумото старался всегда ладить и с городскими властями, и с чиновниками из префектуры, и о членами отрядов гражданской обороны. Когда объявляли о воздушном налете, он первым выскакивал на улицу и оповещал всех криком: «Воздушная тревога, воздушная тревога!» Мацумото всегда ходил в гетрах и не снимал их даже дома. Говорят, будто маститый ученый предлагал свою помощь в обучении женщин искусству владения бамбуковыми пиками. Поистине трогательная забота. Однажды, когда зашел разговор о Мацумото, дядюшка Сигэмацу сказал:

— Видно, в этом мире что-то не в порядке, если такой человек, как Мацумото, вынужден лебезить перед чиновниками. Говорят, что и прогулочная яхта бывает иногда нагружена редькой, но эта поговорка, пожалуй, здесь не подходит. Полководцу Ямамото Кансукэ приходилось одно время выращивать цветы [6], но и здесь, пожалуй, мало общего с действиями Мацумото. Нельзя его считать и приспособленцем. Просто он опасается, как бы его не заподозрили в шпионстве. Сейчас это особенно страшно. Но вот что я вам скажу. У каждого мужчины в жизни бывает момент, когда он должен поступить, как подобает мужчине. Можете не сомневаться, что Мацумото не опозорится.

Такой человек, как Мацумото, мог бы при желании эвакуироваться, но он боялся обвинения в шпионаже и изо всех сил старался угодить жителям своего квартала. Если такие же причины руководили поступками Нодзима, то пользоваться этим, заставлять его гонять взад-вперед грузовик да еще хранить наши вещи было не очень честно. К тому же мои вещи, диплом и все прочее до войны представлялись бы Нодзима ненужным хламом.

У родителей жены Нодзима был обширный дом. «Сколькими же акрами, нет, десятками акров владели они!» — думала я, глядя на небольшую скалу у забора. В этот момент сирена возвестила отбой воздушной тревоги. Стрелки на моих часах показывали восемь. Обычно в это время над Хиросимой пролетал американский метеоразведчик. Поэтому мы не обратили на приближающийся гул в небе никакого внимания. Соседские детишки гроздьями висели на бортах загнанного во двор грузовика и, болтая ногами, весело переговаривались. Старик, обещавший угостить нас зеленым чаем, принес на большом подносе все необходимое для чайной церемонии. Я была плохо знакома с тонкостями чайной церемонии и с любопытством наблюдала за его действиями. Как самую молодую, меня усадили на крайнее место, В комнате веяло приятной прохладой. Старик снял крышку с котла, в котором бурлил кипяток. В этот миг снаружи вспыхнул ослепительный бело-голубой свет! С быстротой молнии он распространился с востока на запад — от Хиросимы к холмам позади Фуруэ. Казалось, пронесся невероятно большой метеор. И почти одновременно послышался грохот. Старик удивленно вскрикнул. Все вскочили с циновок, выбежали наружу и спрятались кто за скалой, кто за деревьями. Дети спрыгнули с грузовика и гурьбой кинулись за ворота. Один мальчик упал на землю, с трудом поднялся и, волоча ушибленную ногу, заковылял прочь. Должно быть, его сбило воздушной волной.

— За домом есть убежище,— сказал Нодзима, но никто туда не пошел, даже он сам.

Из-за белой глинобитной ограды мы отчетливо видели огромный столб дыма, поднимавшийся высоко в небо над Хиросимой. Дым этот походил то ли на облако, то ли на гряду кучевых облаков с четко очерченными краями. Одно можно было сказать определенно: за всю свою жизнь я не видела ничего подобного. У меня задрожали колени, и я прислонилась к скале — возле расщелины, откуда выглядывал маленький белый цветок.

— Какую-то необычную бомбу сбросили,— послышался из-за скалы голос Нодзима.

— Опасность, наверное, уже миновала,— неуверенно произнесла его жена, и мы все начали потихоньку, словно пресноводные рачки, выползать из своих укрытий. Немного успокоясь, мы поспешили к воротам и стали глядеть в сторону Хиросимы. Столб дыма постепенно расширялся кверху. Мне вспомнилась фотография, запечатлевшая пожар на нефтехранилище в Сингапуре. Она была сделана сразу же после вступления японской армии. Зрелище было настолько ужасающее, что, глядя на снимок, я невольно задумалась, оправданны ли действия нашей армии.

Дым поднимался все выше и выше, расползаясь в огромное плоское облако. Теперь он походил на чудовищно большой зонт, раскрытый над землей. «Б-29, вероятно, сбросил огромную нефтяную бомбу»,— подумала я. Остальные женщины согласились с предположением Нодзима о том, что американцы применили новый вид оружия. Крытый соломой дом, который виднелся у подножия холма, обрушился. У многих домов осыпалась с крыш черепица. Нодзима о чем-то пошептался с тестем. Потом они уединились возле источника, снова посовещались, и только тогда наконец Нодзима подошел к нам и с решительным видом сказал:

— Вы, конечно, беспокоитесь о своих близких. Если хотите, я могу отвезти вас обратно в Хиросиму. Моя жена тоже волнуется за оставшихся там детей.

Глядя на чудовищное облако, расползавшееся по небу, я усомнилась в разумности его предложения. Однако женщины в один голос стали благодарить Нодзима, и в конце концов все решили немедленно выехать.

Прощаясь с гостеприимными стариками, я вдруг заметила, что крышка от котла с кипятком валяется на камнях, обрамлявших дорожку у веранды. Каждому из нас бабушка дала в дорогу по свертку с рисовыми колобками, говоря: «Извините, пожалуйста, что угощаю вас простым рисом. Вот бы угостить вас просяными лепешками, которые взял с собой Момотаро, когда отправился покорять дьявольский остров Онигасима»[7]. Раздав колобки, она приказала старику слуге бросить в кузов несколько мокрых циновок на случай пожара.

Мы отправились в обратный путь около девяти утра. Выехав на шоссе, мы увидели в небе над Хиросимой черные тучи и услышали грозный гул, похожий на раскат грома. Навстречу ехал велосипедист. Нодзима затормозил, знаком остановил его и стал о чем-то шептаться. Наверно, спрашивал о состоянии дороги. Говорил он тихо, стараясь не встревожить нас.

На развилке Нодзима развернул грузовик и помчался в обратном направлении. На берегу моря, возле города Миядзу, он нанял у знакомого рыбака парусник, оставив в залог свой грузовик. Парусник, водоизмещением тонны в две с половиной, был чуть побольше обыкновенной рыбачьей лодки. Рыбак, очевидно, был человеком, на которого можно положиться. Да и наш Нодзима внушал всем доверие — с такой находчивостью он вывернулся из трудного положения.

Женщины, словно сговорясь, не смотрели в сторону Хиросимы. И я тоже не отрывала глаз от видневшихся вдалеке островов Ниносима и Этадзима. Нодзима держал в руках большой сак и, то и дело перегибаясь через борт, вытаскивал всякий мусор. Ему, видимо, хотелось знать, что плывет из Хиросимы. «Эй, Таномура, сейчас вроде бы отлив?» — неожиданно спросил Нодзима у хозяина парусника, внимательно разглядывая выловленный им обломок дерева.

Это был обломок доски шириной в три и длиной около шести дюймов. Чем дольше глядел на него Нодзима, тем сильнее омрачалось его лицо. Не в силах сдержать любопытства, я подошла к Нодзима, посмотрела на обломок и тут же отвела глаза в сторону. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: это был кусок половой доски из коридора какого-то дома. Доска вся обуглилась, светлым на ней был лишь узор, изображавший гору Фудзи, парусник и сосну. После некоторого размышления я догадалась, что вспыхнувший над Хиросимой громадный огненный шар отпечатал на этой доске узор, украшавший матовое стекло в верхней части двери. А взрывная волна забросила ее в реку. И Нодзима это понял. Он размахнулся и бросил обломок в воду.

Рыбак причалил свой парусник к правому берегу реки Кёбаси у моста Миюки. Высоко над рекой стлались клубы черного дыма, и трудно было различить, что происходит близ городской ратуши. Район Сэнда-мати не был охвачен пожаром, мы без помех высадились на берег, но тут же наткнулись на полицейский кордон.

— Мы живем в Сэнда-мати. В доме остались дети. Пропустите нас! — кричала Дои.

Но все было напрасно. Полицейские лишь повторяли:

— Запретная зона. Проход закрыт. Сказано: возвращайтесь — значит, возвращайтесь.

Нодзима отошел прочь, притворяясь, будто подчиняется приказу. Когда мы собрались вокруг него, он тихо сказал:

— Идите за мной. Воспользуемся мудростью или, если хотите, хитростью древних. Поступим, как Осио Хэйхатиро[8]. Не отставайте.

Юркнув в один из соседних домов, Нодзима прошел его насквозь по коридору с земляным полом, вышел через черный ход, затем, через черный же ход, вошел в дом напротив, миновал его, идя по такому же коридору, и выскользнул на широкую безлюдную улицу. Дома стояли покосившись, кое-где обвалились стены.

— Какой ужас,— дрожа воскликнула Миядзи. Меня тоже всю трясло. Отдавая должное находчивости Нодзима, я в то же время представляла себе, как неприятно поражены были бы владельцы домов, увидев нас здесь. Но кругом не было ни души. И все же мое сердце колотилось сильнее всякий раз, когда я выходила из чужого дома, чем тогда, когда входила в него.

ГЛАВА II

Переписав дневник племянницы до этого места, Сигэмацу попросил Сигэко продолжить переписку. Почерк у жены был гораздо лучше. К тому же у Сигэмацу не хватало теперь свободного времени. Третьего дня вместе с Сёкити и Асадзиро он выпустил в садок мальков карпа и, хотя в этом не было никакой надобности, каждый день ходил к пруду, чтобы удостовериться, все ли в порядке.

Позавчера он ходил дважды, а накануне, несмотря на дождь, даже три раза. За ужином Ясуко сказала Сигэмацу: «Вы, дядя, ходите к пруду, будто на службу к самому сёгуну»[9]. Сигэмацу ощущал глубокое удовлетворение, непонятное для непосвященных. Его не оставляло предвкушение чего-то радостного, то самое предвкушение, которое испытывает закинувший удочку рыбак.

— Эй, Сигэко! — крикнул Сигэмацу перед уходом.— Мне пора идти на службу к сегуну, как говорит наша племянница. А ты пока переписывай дневник. Только пиши попроще, без всяких выкрутасов, а то сваха ничего не поймет.

В это лето Сигэмацу и его друзья решили вырастить мальков; подкармливая рисовыми отрубями и куколками шелкопряда, а потом пустить их в большой пруд Агияма.

Лучевая болезнь поразила более десяти жителей деревни. В живых остались только трое, среди них Сигэмацу. Эти трое спаслись благодаря хорошему питанию и отдыху. Разумеется, они не могли себе позволить валяться целыми днями в постели. Врач советовал ограничиваться самой легкой работой и побольше гулять. Но как же мог здоровый с виду мужчина прогуливаться без дела по деревенской улице? В их деревне такого сроду никто не видывал. Это противоречило всем исконным обычаям.

— А не заняться ли вам рыбной ловлей? — предложили тогда терапевт из поликлиники и специалист-кардиолог из города Футю.— При легкой форме лучевой болезни это полезно для здоровья, да и лишняя еда не помешает.

«С лодки, конечно, ловить аю[10] не следует: можно простудиться, лучше ловить с дамбы»,— решили друзья. Одним ударом убиваешь двух зайцев. Когда удишь рыбу, мозговые клетки отдыхают, как во время глубокого сна. Одно плохо. Когда вполне бодрый и еще не старый человек сидит и удит рыбу, люди, которые в тот час не покладая рук работают в поле, смотрят на него косо.

Однажды женщина из дома Икэмото высказала друзьям в лицо — и не без сарказма — все, что она о них думает.

Дело было в разгар полевых работ, когда вся деревня занималась жатвой пшеницы и посадкой риса. В это же самое время начался хороший клев.

Только что окончился дождь, небо прояснилось, и Сигэмацу с Сёкити. поудобнее устроившись на дамбе у пруда Агияма. закинули удочки. И тут-то послышался ехидный женский голосок:

— Хороша погодка, да?

Ограничься женщина только этими словами — все было бы в порядке, но ей показалось этого мало. Она поправила за спиной пустую корзину, притронулась к обмотанному вокруг головы полотенцу и продолжила:

— У всех работы по горло, а они рыбку ловят. Счастливчики.

— Что тебе нужно? — спросил Сёкити, не отрывая глаз от поплавка.— Я тебя по голосу узнал: ты Икэмото.

Тут бы в самый раз и идти Икэмото своей дорогой, но нет — она подошла еще ближе.

— Кого это ты называешь счастливчиками? Если нас, то считай, что ошиблась, здорово ошиблась! Так ошиблась, что дальше некуда. Пошевели мозгами, женщина, и подбери какое-нибудь более подходящее слово,— Сёкити говорил спокойным и вежливым тонам, но кончик удилища, которое он держал в руке, сильно подрагивал.— Послушай, женщина. Мы все больны лучевой болезнью и удим рыбу по предписанию доктора. А ты говоришь «счастливчики». Вот я хочу работать. Но стоит мне чуть-чуть переборщить, как я начну гнить заживо. И тогда мне конец.

— Стало быть, вам не так уж худо живется?

— Что ты несешь? Заткнись! Нашла над чем шутить. Может, у тебя память отшибло и ты забыла, как меня жалела, когда я вернулся из Хиросимы.

— Так ведь это когда было, Сёкити! Война еще не кончилась. В ту пору все так говорили. Зачем же ты напоминаешь мне об этом? Поссориться, что ли, решил?

Ей бы самое время ретироваться, но она не собиралась покидать поле боя, упрямая, как та вдова, которая хотела, чтобы последнее слово непременно осталось за ней.

— Ты говоришь, забыла, как жалела тебя. Ничего я не забыла. Это ты все забыл. Нехорошо попрекать людей за добро, которое они тебе делают.

— Какое еще там добро? На что ты намекаешь? Может, ты считаешь этот пруд своим, потому что вашей семье поручена охрана шлюза? Если так, то ты глубоко ошибаешься. Все, кто имеет право пользоваться этой водой для полива, могут и рыбу ловить. Или ты не знаешь об этом?

— Вот я и сказала вам, что вы счастливчики, ловите себе рыбу...

— Ах ты, чертова кукла, опять за свое! — воскликнул Сёкити, пытаясь подняться. Но при его хромоте это было не так-то просто. Сёкити сидел на дамбе, и, чтобы не свалиться в воду, ему пришлось сначала перевернуться на живот, подтянуть к себе ноги, и только потом он смог встать.

Тем временем женщина из дома Икэмото уже ушла далеко вниз по тропинке. Она нарочно сняла с одного плеча лямку, и при каждом шаге пустая корзина вызывающе подпрыгивала на ее спине. Вид у нее был развязно-игривый и в то же время независимый.

— Слышал ты что-нибудь подобное, черт подери! — вскричал Сёкити, глядя ей вслед.

В порыве возмущения он забыл, для чего пришел к пруду, и неистово заколотил удилищем по воде.

— Никто уже ничего не помнит. И Икэмото запамятовала, как сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. А вот нам не забыть этот ад. И кому теперь нужны все эти кампании протеста, которые проводят каждый год.

— Замолчи, Сёкити, не надо так говорить!.. Гляди-ка лучше на поплавок. У тебя клюет.

И правда, поплавок удочки, которой он только что колотил по воде, вдруг резко ушел под воду.

Сёкити подсек, дернул удилище вверх и вытащил здоровенного карася — крючок застрял у него глубоко в горле. Неожиданная удача утихомирила Сёкити. В тот день ему, видимо, помогал сам бог — охранитель их краев, потому что он только успевал подсекать да вытаскивать карасей. В сумке у него оказалось добрых четыре килограмма рыбы. И все же после этого происшествия Сёкити и Сигэмацу перестали ходить к пруду Агияма.

Третьим в их компании был Асадзиро, который, так же как и Сёкити, состоял в отряде добровольного служения. Симптомы болезни у него были такие же, что и у Сигэмацу. Стоило повозить тяжелую тележку или поработать в поле, как на голове, у корней волос, высыпали мелкие нарывы и сыпь. Нарывчики засыхали только после того, как он начинал питаться поплотнее, чаще ходить на рыбалку и больше отдыхать. Однако ел он не то, что ему рекомендовал участковый врач. Знакомый прижигатель моксой посоветовал Асадзиро питательное и дешевое меню. Трижды в день он съедал по две чаши супа из бобовой пасты с сушеной редькой и обязательно выпивал при этом сырое яйцо. Кроме того, один раз в день ел чеснок. Стены в кладовке Асадзиро были теперь увешаны связками сушеной редьки. Лечение же ограничивалось еженедельным прижиганием моксой.

Асадзиро с самого детства любил рыбную ловлю. Он даже смастерил из бамбука замечательную ловушку. Вечером, накануне того дня, когда на Хиросиму была сброшена атомная бомба, Асадзиро отправился к мосту Сумиёси, спустился к реке и погрузил на дно свою бамбуковую трубку. На следующее утро он вместе с Сёкити пошел на работу. Воздушная тревога застала друзей около моста Сумиёси, они кинулись под мост и спрятались в лодке с навесом. Было время прилива, и глубина воды в реке достигала добрых двух метров. Вскоре дали отбой. Асадзиро вылез из лодки, извлек из воды свою бамбуковую трубку и снова скрылся под навесом, чтобы незаметно вытащить попавшегося в ловушку угря. Сёкити скользнул за ним под навес — старый залатанный кусок парусины, выкрашенной в ядовито-желтый цвет.

Ловушка для угрей представляла собой двухметровую бамбуковую трубку, снабженную специальным устройством, которое придумал Асадзиро. Трубка была мокрая, и Асадзиро стал тщательно вытирать ее полотенцем. Внезапно полыхнуло бело-голубое пламя, раздался неимоверный грохот. Лодку развернуло, и она ударилась бортом о соседнюю. Сёкити кубарем покатился по днищу и больно ударился лодыжкой о борт.

Оправясь от неожиданности, они заметили, что та часть бамбуковой трубки, которая выступала из-под навеса, обуглилась — то ли от ослепительного света, то ли от сильного жара. Когда трубку перевернули, из нее вытекло немножко теплой воды. Нос, корма и борта лодки обгорели, только металлический трос остался неповрежденным. Уцелел и желтый навес. Только это и спасло Асадзиро и Сёкити. Они не обгорели, не получили ожогов, хотя избежать последствий облучения им не удалось. Сёкити сломал себе ногу, когда стукнулся о борт, и хромает до сих пор. Обо всем этом друзья и рассказали Сигзмацу, когда он возвратился в Кобатакэ.

Итак, Сигэмацу и его друзьям пришлось отказаться от рыбной ловли. Тогда-то Сёкити и предложил заняться разведением карпов.

— Я все места себе не находил, думал, как бы утереть нос этой проклятой бабе из дома Икэмото. Вот и придумал,— повторял он.

По правде говоря, ничего особенного в его предложения не было. Да и осуществить его было нетрудно. В сезон посадки риса купить на рыбоводческой ферме в деревне Токиканэмару мальков, запустить их в садок близ дома Сёкити, подкормить, а перед наступлением сезона тайфунов выпустить в большой пруд Агияма. Друзья решили скинуться и купить три тысячи мальков.

— Вложим свои кровные денежки, и тогда никто уже не скажет, что мы занимаемся пустяковым делом. Неплохо бы только распустить слух, что купили мы двадцать, нет, двадцать пять тысяч мальков.

Сигэмацу и Асадзиро приняли план Сёкити без каких-либо возражении. Асадзиро тут же отправился в деревенскую управу и получил разрешение на запуск мальков в большой пруд. Предоставляя разрешение, управа оговорила, что право на ловлю рыбы распространяется на всех членов ирригационного комитета. Асадзиро не протестовал. Для него и друзей главным было то, что они могли теперь без стеснения ловить рыбу в пруду. Как говорил Сёкити, ловля рыбы, на которую потрачены деньги, пусть небольшие,— это уже не развлечение, а работа. Врачи продолжали настаивать на ежедневных прогулках, но друзья всячески от них уклонялись. Занятие это было не из тех, в какое можно вложить капитал. Другое дело — побеседовать у обочины дороги или в полдень подремать у часовни — это, правда, тоже не требует капитала, но освящено вековыми обычаями.

Получив заказ на мальков, молодой владелец рыбоводческой фермы в Токиканэмару самолично приехал на мотоцикле и тщательно обследовал весь пруд. Измерил температуру воды, сток, глубину, площадь, проверил, не загрязнен ли пруд химическими удобрениями, попадающими с полей, установил наличие естественного корма. Затем он вручил друзьям специальную карточку с пояснениями на английском языке, где были указаны количество и виды искусственной подкормки, необходимой для трех тысяч мальков.

— Температура воды в пруду не ниже пятнадцати градусов в разгар зимы и не выше двадцати пяти в середине дета. Идеальные условия для выращивания мальков карпа. Лучших не придумаешь,— сказал он.

Молодой рыбовод обследовал затем большой пруд Агияма и уехал.

Спустя несколько дней он привёз на грузовике цистерну с мальками и баллоны с кислородом. В цистерне плавали десятки тысяч мальков, которых рыбовод партиями развозил по близлежащим деревням для запуска в садки. Сёкити принес бамбуковую палку с нанизанными на веревку раковинами аваби [11]и воткнул ее у пруда, чтобы отпугивать хищных ласок.

Увидев эти раковины, молодой владелец рыбоводческой фермы воскликнул:

— Аваби! Они напоминают нам о прошлых днях. Старики, наверное, не могут смотреть на них без волнения.

Он запустил в пруд ровно три тысячи мальков и уехал. Это произошло три дня тому назад, когда дул удушливо жаркий, насыщенный влагой ветер.

Понаблюдав за мальками в садке и удостоверясь, что все в порядке, Сигэмацу отправился домой. Едва войдя во двор, он услышал лязг железа — вооружившись цепью, Ясуко очищала от сажи трубу в бане. Жена в это время таскала циновки из сада в кладовку. Завидев Сигэмацу, она остановилась.

— Не пропустить ли нам ту часть в дневнике Ясуко, где она рассказывает, как попала под черный дождь? — спросила жена,— Ведь в то время никто не знал, что это был очень опасный дождь, а теперь все об этом знают. Боюсь, если мы перепишем все, как есть, сваха может вообразить себе невесть что.

— Сколько ты тут переписала без меня?

— Я хотела с тобой посоветоваться, поэтому и остановилась на том самом месте, где девочка рассказывает про черный дождь.

— Выходит, ты не переписала ни строчки? Сигэко утвердительно кивнула головой.

И вдруг воспоминания с такой силой навалились на Сигэмацу, что он едва не застонал под их тяжестью.

На столе лежала толстая тетрадь и дневник Ясуко.

Перелистав тетрадь и дневник, Сигэмацу убедился, что переписана менее одной пятой.

— Черт бы побрал этот черный дождь и всех тех, кто может вообразить невесть что, а заодно и тех, кто всего боится,— ворчал Сигэмацу, принимаясь за переписку.

...Вначале мне показалось, будто уже смеркается, и только по возвращении домой я вдруг поняла: еще самая середина дня,— а темно потому, что все небо застлано черным дымом.

Когда я вошла в дом, дядя и тетя как раз собирались отправиться на поиски. Бомбежка застигла дядюшку на станции Ёкогава. На левой щеке у него рана. Наш дом покосился, но тетя осталась жива и невредима, отделалась испугом. Дядя заметил у меня на коже какие-то пятнышки, похожие на брызги грязи. Белая кофта с короткими рукавами тоже была запачкана, и ткань кое-где расползлась. Испачкано было все лицо, кроме той части, которая была прикрыта капюшоном. Тут я вспомнила, как хлынул черный ливень, когда мы плыли на рыбачьей лодке, которую раздобыл Нодзима. Кажется, это случилось около десяти утра. Со стороны города надвинулось черное облако, сверкали молнии, громыхал гром, внезапно на нас обрушились струи дождя толщиной с карандаш. Хотя был самый разгар лета, стало так холодно, что мы все задрожали. Дождь вскоре прекратился. На меня нашло какое-то странное затмение. Почему-то вдруг почудилось, будто дождь полил еще в то время, когда мы ехали на грузовике. Почему он так скоро кончился, этот мерзкий черный ливень? Да и ливень ли это? Какой-то хитрый оборотень...

Много раз мыла я руки родниковой водой, но никак не могла оттереть пятна — так крепко въелись они в кожу.

— Наверно, это нефть. Не иначе, как на нас сбросили нефтяную бомбу,— сказал дядюшка Сигэмацу и, осмотрев мое лицо, добавил:— А может быть, это капельки ядовитого газа?

Потом еще раз внимательно оглядел меня и высказал новое предположение:

— Нет, это не ядовитый газ, а частички пороха. Должно быть, взорвался секретный пороховой склад недалеко от того места, где вы проезжали. Наверняка это дело рук шпионов. Я был на станции Ёкогава, когда произошел взрыв, долго шел по путям, но черного дождя и в глаза не видел.

«Если это ядовитый газ, мне конец»,— подумала я со страхом. И мне стало так грустно, что я чуть было не заплакала.

Много раз ходила я к источнику и пыталась смыть пятна, но тщетно. Вот бы заполучить такую стойкую краску...

На этом заканчивались записи Ясуко от 9 августа. Сигэмацу хорошо понимал, что жена права, переписывать этот отрывок не стоит. Но что, если сваха потребует подлинный дневник? Тогда беда! Надо все это хорошенько обсудить, решил Сигэмацу. 6 августа, около восьми утра, когда была сброшена атомная бомба, Ясуко была километрах в десяти от эпицентра. Никак не ближе. А он, Сигэмацу,— всего в двух километрах. Ему обожгло щеку, но он жив и здоров. Мало того, рассказывают, что многие девушки, которые тоже оказались на станции Ёкогава, не только уцелели, но и вышли замуж, завели детей. Пожалуй, есть смысл показать свахе дневник. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы помолвка Ясуко расстроилась и на этот раз. За последнее время девушка похорошела, налилась, как яблочко. В глазах такой блеск, что все только диву даются. Все время красоту на себя наводит — думает, никто не замечает. Нетрудно догадаться, как ждет она этого замужества, последний я буду человек, если не помогу племяннице, решил Сигэмацу.

В конце концов его беспокойство прорвалось в крике:

— Эй, Сигэко! Принеси-ка мой дневник. Ты его припрятала в комоде. Хочу показать его свахе. Неси дневник, да побыстрее!

Орать было, разумеется, незачем. Сигэко сразу же принесла дневник из соседней комнаты.

— Мне все равно надо его переписать. Для школьной библиотеки. Я им подарю свой дневник, вот только прежде хочу показать свахе.

— Может быть, хватит с нее дневника Ясуко?

— Ничего, мой кое в чем дополнит то, что она написала.

— Зачем тебе лишняя работа?

— Ничего, я человек привычный. А мой дневник теперь исторический документ, который будет храниться в школьной библиотеке.

Сигэко ничего не возразила, Сигэмацу с довольным видом вытащил новую тетрадь и вывел начало:

Писано Сигэмацу Сидзума в августе 1945 года в городе Фуруити, район Аса, префектура Хиросима. Называется «Записи об атомной бомбардировке».

6 августа. Погода ясная.

Каждое утро вплоть до вчерашнего дня один и тот же голос объявлял по радио: «Внимание! Эскадрилья бомбардировщиков Б-29 пролетает над морем в северном направлении в ста двадцати километрах южнее канала Кии». И когда сегодня утром сообщили: «Один самолет противника летит на север»,— мы не обратили на это внимания. Сигнал воздушной тревоги стал для нас таким же привычным, как звук сирены, которая в былые времена оповещала о наступлении полудня.

Утром, как обычно, я отправился на работу. Когда я подошел к станции Ёкогава, на платформе не было ни души. Электричка стояла, готовая к отправлению. Быстро пройдя мимо знакомого контролера, я вскочил в тамбур.

— Доброе утро, господин Сидзума,— послышался за моей спиной женский голос.

Я обернулся. Позади стояла владелица прядильной фабрики Такахаси.

— Извините, что я обращаюсь к вам по деловому вопросу,— сказала она, заправляя под шляпку выбившуюся прядь,— но мне необходимо поставить печать на присланные вами вчера документы...

В этот момент я увидел ослепительно яркий шар. И сразу же все окутала кромешная непроницаемая тьма. Эту тьму пронзили возгласы: «Пропустите!», «Выходите же!» Вопли, проклятия, стоны... Вывалившись под натиском толпы через противоположную от платформы дверь, я упал на что-то мягкое, вероятно, женское тело. Сверху посыпались люди. Я закричал, и где-то совсем рядом, словно эхо, послышался крик. С помощью нечеловеческих усилий я вылез из-под навалившейся на меня кучи тел. Спина моя уперлась во что-то жесткое. Это был край платформы. Расталкивая локтями людей, я взобрался на нее. Движущаяся куда-то толпа увлекла и меня. Я закрыл глаза. Шаг, другой, третий... Лоб мой ударился о что-то твердое. Передо мной был столб, который я тут же изо всех сил обхватил руками. Меня толкали то справа, то слева, но я не разжимал крепко сцепленных рук. Плечи пронизывала острая боль. Чтобы избавиться от нее, надо было отпустить столб, но какой-то инстинкт не позволял мне сделать это. И все время в голове у меня вертелось предположение, что в нашу электричку попала бомба с ядовитым ослепляющим газом.

Наконец наступила тишина, и я медленно, с опаской открыл глаза. Все вокруг тонуло в светло-коричневой дымке, а сверху сыпалось нечто белое, напоминавшее пудру. На платформе — ни души. Там, где было скопление народа, теперь стало пусто — даже железнодорожники куда-то скрылись. Прошло, по-видимому, немало времени с тех пор, как я ухватился за столб.

Сверху свисали оборванные провода. Я подобрал валявшийся рядом кусок доски и соединил два провода: искрения не было. Это меня не успокоило: идя по платформе, я осторожно раздвигал доской провода. Дойдя до забора, сооруженного из старых шпал, я перелез через него и оказался на улице. Моим глазам открылась ужасающая картина: почти все дома вокруг были разрушены. Внезапно я заметил впереди девушку, наполовину погребенную грудой черепицы. Разбрасывая черепицу, она громко вопила. Вероятно, ей казалось, будто она кричит: «Помогите», но из ее рта вырывался нечленораздельный, нечеловеческий вопль.

— Эй, девушка,— обратился к ней похожий на европейца старик, проходивший мимо,— ты зачем швыряешься черепицей? Подойти невозможно.

Когда он попробовал приблизиться, девушка стала кидать в него обломками черепицы, и он вынужден был обратиться в бегство. По-видимому, ее придавило бревном, поэтому она и не могла выбраться. Странно было видеть, как свободно движется верхняя половина ее тела. Она разбивала черепицу на мелкие куски, чтобы легче было бросать...

ГЛАВА III

Днем, часов около трех, когда Сигэмацу отправился на кухню попить чаю, из сосновой рощи, у холма, послышалось пение цикады — впервые в этом году. Сигэко готовила на кухне лепешки из гречневой муки.

— Послушай, Сигэмацу,— сказала она,— ты хочешь подарить свой дневник школьной библиотеке для вечного хранения, не так ли?

— Да, меня об этом просил сам директор школы. Мой дневник — это исторический документ.

— Чернила с годами выцветают, поэтому тебе нужно переписывать его не чернилами, а тушью.

Совет был дельный, и Сигэмацу решил переписывать дневник тушью. Он взял новую кисть и бумагу. Начало дневника он попросил Сигэко тоже переписать тушью.

...Ох, как в тот день его мучила жажда... Где бы попить, где бы попить?.. Он попробовал открыть кран колонки на обочине дороги, но оттуда потекла струя кипятка, окруженная облачком пара.

Вспоминая об этом, Сигэмацу продолжал переписывать дневник.

От главного храма Ёкогава, расположенного к востоку от железнодорожной станции, осталось лишь несколько покосившихся опор. Молельня сметена начисто, сохранился лишь фундамент.

Люди, проходившие вдоль храмовой ограды, были сплошь покрыты не то пылью, не то пеплом. У тех, у кого сохранилась одежда, кровоточили руки и лицо. У раздетых до пояса — грудь, спина и ноги. Мимо, словно привидение, прошла женщина, вытянув руки вперед. Щеки ее страшно распухли и свисали толстыми складками. За ней следовал обнаженный мужчина. Нагнувшись, он прикрывал руками срам, словно собирался войти в общий бассейн в бане. Еще одна женщина пробежала в рубашке, третья женщина, прижимая к себе грудного ребенка, то кричала: «Воды, воды!», то принималась вытирать ребенку засыпанные пеплом глаза. Давка на улицах была такая же, как в часы «пик». Без единой мысли в голове я брел в том же направлении, что и остальные. Внезапно среди воплей и причитаний я услышал свое имя, выкрикнутое резким пронзительным голосом.

— Эй, кто меня зовет? — закричал я.

В тот же миг кто-то протиснулся сквозь толпу окружающих и схватил меня за руку.

— Ах, Сидзума, какое счастье, что я вас встретила.

Это была та самая владелица прядильной фабрики Такахаси, с которой я встретился в электричке. Откуда она появилась, как заметила меня в этой толпе — один бог ведает! Женщина судорожно приникла ко мне, ее била дрожь.

Кое-как выбравшись из толпы, мы остановились между разрушенными домами у шоссе. Владелица фабрики была очень бледна и продолжала дрожать всем телом.

— Какой ужас, Сидзума. Что это? Что они сделали?

— Сбросили бомбу.

— Куда она попала?

— Точно не знаю. Ясно одно — на нас сбросили какую-то необычную бомбу.

— Ах, Сидзума, вы где-то поранили лицо. Кожа у вас странного цвета и облезает.

Я потер обеими руками лицо. К левой ладони прилипло что-то похожее на катышки влажной темно-синей бумаги. Я снова потер лицо — и снова липкие катышки. Странное дело. Когда это я успел ободрать лицо? Наверное, это хлопья пепла или куски грязи скатываются, словно кусочки омертвевшей кожи. Я хотел еще раз потереть щеку, но женщина ухватила меня за руку.

— Что вы делаете? Нельзя. Подождите, пока смажут лекарством. А то ведь и внести инфекцию недолго.

Особой боли я не ощущал. Меня только слегка знобило, и дергалась какая-то мышца на шее. Что это за комочки на левой щеке? Я несколько раз широко открыл и закрыл рот, раздражающее ощущение усилилось. Женщина продолжала держать мою левую руку, и я провел по щеке правой. На ладони снова оказались катышки. Мне стало не по себе. Все окружающее отдалилось, поблекло. Сознания я не потерял, но потрясение было очень сильное — трудно даже описать, насколько. Внезапно мне вспомнилась угроза, содержавшаяся в листовке, которую не то в начале, не то в середине прошлого месяца сбросил вражеский самолет: «Жители Хиросимы, ждите от нас в скором времени подарочка».

Что-то в этом роде. Сам листовки я не читал, но о яви рассказывал старый инженер Тасиро с консервного, завода Удзина. Говорили о листовке и сослуживцы Ясуко.

— Случилось что-то страшное, госпожа Такахаси. Что-то из ряда вон выходящее. Поэтому, прежде чем действовать, надо успокоиться, хорошенько все обдумать.

— Можно было ждать всего, только не этого... Не знаю, бомба это либо что-нибудь другое, но такое испытание свыше сил человеческих... нельзя так, нельзя...

— Госпожа Такахаси, на вас столько пыли. Как будто седой парик на голове.

Женщина наконец выпустила мою руку и стала отряхивать волосы. Пепел посыпался на лицо, на плечи. Тогда она начала его сдувать. Это получалось у нее еще успешнее. Затем она наклонилась вперед, продолжая энергично отряхивать волосы.

Я последовал ее примеру. С головы у меня посыпался мелкий пепел, словно я дунул в потухшую жаровню полную золы.

— Так дело не пойдет, госпожа Такахаси. Надо найти воду и умыться. Хорошенько умыться!

Найти воду оказалось не так-то просто. Все дома вокруг были разрушены, а противопожарные бочки погребены под развалинами. Мы вернулись к колонке. Кран был открыт, вода из него не лилась. Ни холодная, ни горячая. Оказывается, кран был подсоединен к стоявшему у входа в магазин баку, и вся вода, разумеется, давно уже вытекла. Сам же магазин был разрушен до основания.

Людей на улице стало меньше, реже слышались стоны раненых. Почти все направлялись к парку Митаки или к железнодорожному мосту Сандзё. Мы тоже пошли в ту сторону. Вдоль железнодорожных путей двигалась бесконечная вереница беженцев. Вот так, должно быть, в очень давние времена шли паломники к священным храмам Кумано. Холм в парке Митаки издали был похож на круглый пирог, облепленный бесчисленными муравьями.

Проходя мимо начальной школы Ёкогава, мы заметили во дворе большой противопожарный бак. Такахаси бросилась к нему. Я рванулся было вслед, но резкое движение отдалось болью в щеке. «Спокойно, спокойно»,— сказал я себе, замедляя шаг. Когда я протянул к переносице руку, чтобы снять очки перед умыванием, оказалось, что очков нет. Да и шапки не было.

— Потерял очки и шапку,— сказал я Такахаси.

Та растерянно оглянулась, затем неожиданно схватилась за плечо, за пояс и тихим голосом проговорила:

— А я потеряла сумочку. В ней три тысячи иен наличными, сберегательная книжка и фабричная печать.

— Нужно ее найти. Наверное, вы обронили ее на станции Ёкогава — там, где мы увидали этот огненный шар. Три тысячи иен — сумма нешуточная.

Но прежде чем идти на поиски, надо было умыться. Мы подобрали лежавшее рядом ведро и стали поливать друг другу воду на голову.

— Старайтесь только не тереть щеку, Сидзума,— сказала мне Такахаси.

Я и сам понимал, что этого нельзя делать. Набрав полные легкие воздуха, я сунул голову в ведро. Поднимаясь вверх, пузырьки приятно ласкали щеки.

Улыбнувшись, я вдруг почувствовал сильную жажду, набрал чистой воды и, трижды прополоскав горло, стал жадно пить. Никто меня не учил, но с детских лет я никогда не пил воду из колодца или из источника в незнакомом месте, не прополоскав предварительно горло. Так же поступали мои сверстники в деревне. Считалось, что это не только предохраняет от болезней, но и является необходимым обрядом поклонения водяному божеству, обитающему в колодцах и источниках.

К этому времени улицы почти совсем обезлюдели, я двинулся в обратный путь к станции. Такахаси пошла следом за мной в надежде найти пропавшую сумку с деньгами.

— Черная лакированная сумка с позолоченной застежкой,— без конца твердила она.

— Вы, вероятно, уронили ее в суматохе,— всякий раз говорил я.

На станции не было ни души. Повсюду — от входа и до самой платформы — валялись ботинки, деревянные сандалии, парусиновые туфли, зонты, шапки, пиджаки, корзинки, узелки, коробочки с едой. Как в театральной уборной во время спектакля, устраиваемого выпускниками школы. Особенно много валялось коробочек с едой. Большинство из них было раскрыто. Удивляться тут нечему — еды не хватает, люди все время голодные и едят где попало. Да и что это за еда! Колобки из риса вперемешку с соевым жмыхом, бобами или овощами. На закуску — соленая редька с рисовыми высевками.

— А вон моя сумка,— воскликнула Такахаси и спустилась с платформы на рельсы, на то самое место, куда мы спрыгнули с площадки вагона, когда на небе появился огненный шар.

— Должно быть, и очки мои здесь,— сказал я.

И правда, очки валялись около столба, за который я держался. Стекла, к счастью, остались целы, а вот целлулоид с левой стороны оправы скрутился в спираль, обнажив белый металл. Я собрал остатки целлулоида и поднес очки к глазам. Оправа выглядела странно; левая половина металлическая, а правая — целлулоидная.

— Мне повезло, все на месте,— воскликнула Такахаси, обследовав содержимое своей сумки.

Я попытался протереть стекла очков воротником рубашки, но руки так дрожали, что мне никак не удавалось это сделать.

— Позвольте, я вам помогу,— предложила Такахаси.

— Спасибо. Я сам. Знаете, почему у меня дрожат руки? Я думаю о том, как жесток наш враг. Этот адский свет, который излучала бомба, не только опалил мне левую щеку, но и расплавил очки. Что это за бомба? Страшно даже подумать. Враг не останавливается ни перед чем, стараясь поставить нас на колени.

— Как вы думаете, Сидзума, налетов больше сегодня не будет?

— Если бы только враг видел эти коробочки с едой, он сразу понял бы, что в налетах нет больше никакой необходимости. Все уже и так уничтожено, неужели это не ясно?

— Не говорите так, Сидзума. Я надел очки.

Невдалеке валялась раздавленная форменная фуражка. Я поднял ее, осмотрел: похожа на мою, хотя и чужая. «Э, да какая разница»,— подумал я, нахлобучил ее на голову, и мы вместе с Такахаси вышли на улицу.

— Завяжите щеку, а то попадет пыль,— посоветовала Такахаси.

Я достал индивидуальный пакет, вытащил из него марлевую салфетку и повязал ее, как косынку. Вот только когда я попытался надеть фуражку, она уже не налезла.

— Чужое барахло не в пользу,— сказал я и нацепил фуражку на фигурную черепицу, торчавшую из развалин дома,— авось кому-нибудь пригодится.

Мы продолжали идти к парку Митаки. Беженцев попадалось теперь уже совсем мало, но их вид надрывал сердце. Особенно запомнилась мне женщина, которая печально стояла на обочине, придерживая раненую руку, из которой сочилась темно-бурая кровь. Немного погодя нас обогнал мальчик. На нем были парусиновые туфли и рубашка с короткими рукавами, заправленная в рваные штаны. Мальчик остановился перед юношей в железной каске и закричал:

— Брат, брат, это я!

Юноша пристально взглянул на него и в замешательстве спросил:

— Кто ты?

Я и Такахаси стояли на месте, наблюдая за этой сценой. Распухшая голова мальчика напоминала темно-синий футбольный мяч. Волосы на голове, брови, ресницы — все это исчезло. Узнать его, разумеется, было мудрено.

— Брат, да это же я, я,— повторял мальчик, заглядывая в лицо юноши.

Тот недоверчиво морщился.

— Скажи, как тебя зовут и где ты учишься?

— Мое имя — Кюдзо Сукунэ, учусь во второй группе первого класса первой Хиросимской средней школы.

Юноша, словно уклоняясь от удара, отшатнулся.

— Кюдзо, говоришь... Но ведь мой брат был одет в гетры и рубашку в синий горошек, перешитую из кимоно.

— Гетры порвались, а все пятнышки прогорели насквозь, когда упала бомба. Брат, это я, Кюдзо!

Рубашка у мальчика в самом деле была как решето, но юноша упорно отказывался узнать своего младшего брата.

— А ну-ка, покажи мне пояс.

— Вот он, гляди, брат! — Обожженными руками мальчик быстро снял пояс и протянул юноше.

Пояс был сделан из кожаного ремешка, которым перевязывают плетеные корзины. Около коричневой пряжки виднелась такого же цвета вращающаяся трубочка.

— Да, это и впрямь ты, Кюдзо! — проговорил сдавленным голосом юноша, едва сдерживая слезы. Он быстро нагнулся к мальчику и стал продевать ему пояс в петли.

Госпожа Такахаси и я, так и не решив окончательно, куда идти, повернули обратно. Я колебался: то ли мне пойти на службу, то ли вернуться домой. Такахаси тоже не знала: отправиться ли ей на фабрику либо к заказчику.

— Пойду-ка домой. Надо посмотреть, все ли там в порядке. По железнодорожным путям можно добраться, даже если в городе пожары,— наконец решил я.

— А я все же схожу к заказчику, получу от него деньги и сдам в банк, а то как бы не прекратилась поставка товаров.

— Но ведь у вас там, в конторе, Ивасита. Если случится пожар, он не покинет своего поста. Такой уж он парень.

— На Ивасита, конечно, можно положиться, но прежде всего я должна сдать деньги в банк — иначе поставка товаров прекратится.

— Вряд ли сейчас есть кто-либо в банке, да и вашего заказчика, я уверен, нет на месте.

— Пусть так. Все равно я пойду. Кто не рискует, тот не выигрывает. Деловой человек должен в первую очередь думать о деле.

— Ну что же, тогда наши пути расходятся. Всего доброго. Если по дороге заглянете в наш офис, передайте, пожалуйста, директору, что я приду на службу сегодня вечером или завтра с утра.

Расставшись с Такахаси (больше мне с ней не довелось встретиться; вероятно, она погибла в огне.— Из более поздних записей), я вернулся на станцию Ёкогава. Кругом все горело. Пожары распространялись в сторону Удзина. Пламя вздымалось и у моста Сандзё. Пройти по улицам было невозможно. Оставался один путь: по железнодорожной ветке на Саньё, затем перебраться через железнодорожный мост Ёкогава и идти по насыпи к Футаба-но Сато.

Этим путем я и пошел. Редкие встречавшиеся мне беженцы почти все были в тяжелых ожогах. Впереди меня брел мальчик лет шести-семи. Я догнал его и окликнул:

— Ты куда идешь?

Он ничего не ответил, продолжая идти с застывшим лицом.

— Не страшно одному через железнодорожный мост?

Ответа и на этот раз не последовало.

— Пойдем через мост вместе. Хорошо?

Мальчик кивнул головой. «За мостом уже недалеко до Футаба-но Сато, дальше он спокойно доберется один»,— решил я.

Славный мальчик, совсем еще маленький. Я боялся, что не смогу его потом оставить, а это было бы неразумно, и поэтому не спрашивал ни его имени, ни откуда он. Сам он не говорил ни слова. Только шел, приоткрыв рот думая о чем-то своем. Время от времени мы натыкались на горящие шпалы. Мальчик останавливался, удивленно глядел на огонь, несколько раз замахивался рукой, будто хотел закинуть камень, и снова пускался в путь.

Я тоже никак не мог понять, почему воспламенились шпалы. Дымились не только шпалы, но и опорные столбы. Бомба, вероятно, нефтяная? Я решил проверить это предположение, затоптал пламя на одной из шпал, лег на живот и принюхался. Пахло только горелым деревом. А ведь я слышал, что от нефтяных бомб исходит необычный, ни на что не похожий запах.

Когда я поднялся с земли, мне бросилось в глаза огромное слоистое облако, напоминавшее грозовую тучу во время великого землетрясения в Канто, которую я видел на фотографии. Опираясь на толстый дымовой столб, облако поднималось все выше и выше. Оно было плоским и походило на шляпку исполинского гриба.

— Взгляни на это облако,— сказал я, обращаясь к своему маленькому спутнику.

Тот молча поглядел вверх — и вдруг широко разинул рот.

На первый взгляд казалось, будто облако недвижимо, но это только казалось. На самом же деле оно расползалось к востоку и к западу, колыхаясь и вспучиваясь изнутри, сверкая мощными вспышками то красного, то фиолетового, то голубого, то зеленого цвета. Его опора, как будто сделанная из сложенной во много раз вуали, увеличивалась прямо-таки на глазах. Облако грозно надвигалось на Хиросиму. У меня было одно желание: стать маленьким-маленьким, затаиться в какой-нибудь уголок, спрятаться от этого страшилища. Но ноги у меня стали как ватные, я даже не мог пошевелиться.

— Взгляните туда, видимо, начинается ливень,— послышался вежливый голос.

Я обернулся. Рядом стояла миловидная женщина средних лет; она держала за руку пышущую здоровьем девочку.

— Ливень... Вы думаете, это ливень? — пробормотал я, вглядываясь в небо, застланное какой-то странной пеленой.

«Не гигантский ли это смерч?» — подумал я. Ничего подобного я в жизни не видел. Содрогаясь всем телом, я представил себе, что будет, если на нас обрушится этот смерч. Тем временем облако продолжало ползти в юго-восточном направлении.

— Вряд ли вам удастся перебраться через мост,— сказала женщина, глядя на мальчика.— Перевернулся товарный поезд. Проход закрыт. Поэтому перед мостом сидят сейчас сотни, а то и тысячи людей.

— Отчего же они не уходят?

— Отдыхают. Идти обратно у них нет сил. Одни тяжело ранены, у других — ожоги. Есть и такие, что лежат в беспамятстве.

— Что это за облако?

— Я слышала, кто-то назвал его дьявольским облаком. Оно и впрямь дьявольское... А с мальчиком вам, поверьте мне, не перейти через мост.

— Ты слышал, мальчик, что сказала тетя? — неуверенно вымолвил я.— Через мост тебе не переправиться. Иди вместе с тетей сначала вдоль железной дороги в сторону Кабэ, а там свернешь к горам.

Мой маленький спутник поднял на меня глаза.

— Понял? Здесь мы с тобой расстанемся...

Он молча кивнул. Женщина положила ему руку на голову и вежливо простилась со мной.

Малыш повернулся и молча побрел вместе с женщиной в обратную сторону. Жалкая фигурка на тоненьких ногах в парусиновых ботинках со сбитыми каблуками. Короткие штанишки, рубашка с короткими рукавами. Руки, висящие, как плети...

Облако колыхалось, словно огромная медуза. Но от медузы оно отличалось тем, что, казалось, было наделено громадной животной — именно животной — силой. На своей единственной ноге-опоре оно неудержимо двигалось на юго-восток, извергая то красные, то фиолетовые, то голубые, то зеленые молнии. Словно кипящая вода, вспучивалось оно изнутри, росло вширь, каждый миг угрожая обрушиться на наши головы. Не зря назвали облако дьявольским. Это было сущее исчадие ада. Только сам дьявол мог породить такое чудовище. Выберусь ли я отсюда живым? Что будет с моей семьей? Смогу ли я ей помочь или буду вынужден уйти в одиночку?

Все мое тело содрогалось. Ноги отказывались служить.

— Нет, так дальше нельзя. Надо что-то сделать,— шепнул я самому себе. Подобрал валявшийся на шпалах пест для лущения риса — бог весть как он туда попал — и стал нещадно колотить себя по ногам, по спине, по плечам, по свободной руке. Потом закрыл глаза и стал дышать: медленный глубокий вдох, еще более медленный выдох. Это была своеобразная, похожая на ритуальную, гимнастика, которой мы занимались по утрам, придя на службу. Наконец нервы мои успокоились, я пришел в себя и зашагал по шпалам на восток.

Хотя я и торопился, я все же старался не обгонять других беженцев. У меня не было такого ощущения, будто — как это бывает в ночных кошмарах — тебя удерживают какие-то невидимые силы, я мог бы даже броситься бежать, если бы не глубокое внутреннее убеждение, что все следует предоставить воле небес. Внезапно один из проходивших мимо беженцев рванулся было вперед с криком: «Парашют, парашют»,— но тут же остановился.

В самом деле, далеко впереди и чуть левее избранного мною направления, над грядой белых облаков, цепляющихся за вершины горной гряды, виднелся одинокий парашют. Его медленно сносило к северу.

Пока я раздумывал, свой это или вражеский парашют, раздался ужасный грохот, земля вздрогнула и в нескольких сотнях метров к северо-западу взметнулся ввысь столб черного дыма. Медленно тянувшиеся по путям беженцы побежали, но вскоре, запыхавшись, остановились.

Последовал еще взрыв, за ним третий. Каждый раз земля содрогалась и в небо устремлялся огромный столб черного дыма. И каждый раз беженцы бросались вперед, но чуть погодя останавливались и снова тащились, с трудом передвигая ноги.

— Это нефтехранилища взрываются,— крикнул один из беженцев, но никто не отозвался на его слова.

У железнодорожного моста Ёкогава я увидел сидевших на насыпи беженцев,— их было не менее двух тысяч. Лишь несколько юношей пытались перебраться через мост. Мост был высотой метров тридцать. Глянешь с такой высоты вниз — и начинают трястись поджилки. Но другого пути на противоположный берег нет. Почти все беженцы, примостившиеся на насыпи, страдали от ран или ожогов. Они были в таком глубоком унынии, что, по-видимому, даже не помышляли о возможности переправиться через мост. Некоторые смотрели немигающим взором в небо. Но остальные даже не глядели в сторону похожего на гигантскую медузу облака. Лишь какая-то женщина, простирая кверху руки, тонким голосом выкрикивала одно и то же:

— Убирайся прочь, дьявольское облако! Что тебе от нас надо? Мы не военные, не солдаты. Убирайся прочь!

«Странно,— подумал я,— почему эта женщина, такая здоровая на вид, даже не пытается перебраться через мост?»

Сидящие рядом беженцы не отзывались на ее крики. Надо было действовать немедленно, не теряя ни минуты. Стараясь не смотреть вниз, я пошел вслед за юношей с окровавленным плечом. В самом конце моста лежали опрокинутые товарные вагоны. Я лег на живот и пополз. Внизу, подо мной, бежала река, должно быть, совсем неглубокая, потому что на дне были хорошо видны груды репчатого лука, вывалившегося из вагонов.

Беженцы, которым удавалось переправиться на тот берег, устремлялись к холмам Футаба-но Сато, все выше и выше, словно редкая цепочка муравьев. Кое-где в горах горел лес. Человеку, не жившему в горной местности, трудно понять опасность лесных пожаров. И люди, которые сейчас поднимались в горы, напоминали летящих на огонь ночных бабочек. В детстве я не раз видел пожары в горах. Издалека кажется, что пожар небольшой, а подойдешь ближе — и видишь, что горят целые леса. Падают пылающие деревья, раскаленные камни.

— Идти туда опасно,— предостерегал я идущих рядом.

Но никто не внял моему предупреждению. Все продолжали подниматься в горы. Наконец я добрался до западного плаца, который буквально кишел беженцами. Многие, не останавливаясь, пошли дальше. Глядя на них, я представлял себе гигантские цунами, затопляющие прибрежные холмы.

Мне пришлось долго идти вдоль плаца наперерез толпам беженцев, чтобы попасть на станцию Хиросима...

ГЛАВА IV

Едва Сигэмацу успел дописать последний абзац, как из кухни послышался голос жены:

— Сигэмацу! Знаешь ли ты, который час? Хватит уже работать. Иди ужинать.

— Иду,— отозвался Сигэмацу, вставая. Увлекшись, он совсем забыл про ужин, тем более что, переписывая дневник, грыз соленые бобы домашнего приготовления. Сигэко и Ясуко давно уже поели, и Ясуко легла спать, на следующий день девушка собиралась первым же автобусом отправиться в Синъити, где был косметический кабинет. Стараясь не пролить ни капли, жена налила, Сигэмацу чашку супа из вьюнов.

— Неплохо я сегодня потрудился,— проговорил Сигэмацу.— Описал, как я дошел до западного учебного плаца, где собрались беженцы. Ох, и много же их там, было — что сельдей в бочке. А ведь я рассказал лишь тысячную долю того, что видел. Не так-то просто передать свои впечатления.

— Это потому, что ты разводишь всякие теории,— откликнулась жена.

— Да нет, дело не в этом. Я описываю события, если говорить литературно, в духе жестокого реализма. Кстати сказать, ты не знаешь, долго ли держали вьюнов в проточной воде? Может быть, у них в брюхе еще полно грязи?

— Котаро принес их сегодня. Сказал, что держал их в проточной воде полмесяца. Он поймал их в канале, около буддийской молельни, и запустил в пятисотлитровый глиняный кувшин. Там из них вся грязь и вышла.

Во время войны Котаро спилил во дворе огромное дерево гиннан: государству требовалась древесина. Выкорчевывая корни, он наткнулся на зарытый в землю старинный глиняный кувшин еще бидзэновского[12] обжига. Кувшин вмещал литров пятьсот, если не больше, но был расколот на несколько частей. Котаро кое-как соединил разбитые части цементом и приспособил кувшин для своих нужд.

Сигэмацу уселся перед лакированным столиком и поднял чашку с коричневой жидкостью. Это был лечебный настой из сушеных листьев герани, алзины и подорожника, который он пил каждый вечер перед ужином. Жена поставила перед ним тарелку с бобовой пастой и мелко нарубленными клубнями криптотении, сковороду с яичницей, судок с маринованной редькой и чашку супа.

— Сегодня у нас настоящий пир! — воскликнул Сигэмацу.— В своем кувшине Котаро всегда держит какую-нибудь живность,— продолжал он, лакомясь супом.— Однажды, помню, он насыпал туда речного песка и посадил черепаху: думал, она будет нести ему яйца. Оказалось, пустая затея.

— Прошлым летом я видела у него в кувшине угрей — штук семь или восемь!

— Да, кувшин у него замечательный. Сущий рог изобилия. Вот бы нам такой.

Это, разумеется, была только мечта. Дом Сигэмацу стоял на возвышенности, и подвести к нему воду с помощью бамбуковых труб было не так-то просто. Участок же Котаро находился в низине. Котаро перегородил ручей, начинавшийся у дальних холмов, и проложил бамбуковые трубы от образовавшегося пруда к своему кувшину. По счастливой случайности в нижней части кувшина осталось два-три небольших отверстия, через которые вода, как раз в нужном количестве, вытекала наружу. Так что в кувшине всегда имелась свежая проточная вода: условия для разведения угрей, форели и карпов были идеальные.

Котаро на двенадцать лет старше Сигэмацу. Во время войны он дважды ездил в Хиросиму за покупками для себя и соседей. И оба раза заходил к Сигэмацу, который в то время работал в Хиросиме, с деревенскими гостинцами: маринованными лепестками вишни. В первый раз он приезжал в город за эмульсией, суррогатом мыла, и за пищевым жиром. Эмульсия не соответствовала стандартам, установленным законом о контроле за производством моющих материалов, поэтому производили ее нелегально и продавали на черном рынке. Это была вязкая масса, которая шла на изготовление твердого мыла. Продавали ее обычно в больших консервных банках.

Жир отделяли от мясных консервов, когда запечатывали их в банки на армейской продовольственной базе. Картонная коробка десять на семь сантиметров такого жира, сдобренного специями, стоила на черном рынке десять сэн [13]. Котаро приносил свои покупки к Сигэмацу, увязывал их в огромные узлы и тащил на станцию.

— В нашей семье все начиная с деда были бродячими торговцами,— весело говорил Котаро, прощаясь с Сигэмацу.

Во второй приезд Котаро удалось раздобыть всего лишь одну коробку жиру, но он и этим был страшно доволен и в благодарность оставил Сигэмацу силок для ловли птиц. Этот силок Котаро сам установил на соседнем пустыре. Сигэмацу ежедневно ходил проверять силок, но ни одна птица в него так и не попалась. Тут Сигэмацу вспомнил, что на этом самом пустыре жена его собирала ростки лебеды, которые они ели в вареном виде вместе с соей.

— Интересно, что стало с той ловушкой, которую Котаро поставил тогда на пустыре, там, где росла лебеда?

— В нее не попалась ни одна птица. Никудышная оказалась ловушка...

ГЛАВА V

Жена попросила Сигэмацу сходить к Котаро. Близился день поминовения погибших насекомых, и надо было отнести рисовые клецки. Сигэмацу положил лакированную коробочку с клецками в тот самый таз, в котором Котаро накануне принес вьюнов, и завернул все это в фуросики [14].

Церемония поминовения обычно совершается девятого июня. Во время полевых работ крестьяне помимо своей воли губят живущих в земле жуков и червяков, и для поминовения их душ жертвуют рисовые клецки. В этот же день, по древнему обычаю, надо возвращать соседям все принадлежащие им вещи, которые по какой-либо причине сказались у вас в доме.

Дом Котаро стоял у тропинки, ведущей к дальним холмам. У входа Сигэмацу увидел сверкавший лаком лимузин. В машине никого не было. У большого кувшина, сдвинул фуражку на затылок, стоял человек средних лет — судя по наружности, шофер — и глядел, как из бамбуковых труб в него втекает вода. Сигэмацу смекнул, что к Котаро пожаловал важный гость, и ощутил сильное волнение.

— Славная нынче погодка! — заговорил Сигэмацу, подойдя к человеку в фуражке.— Эта машина принадлежит клинике Фудзита в Фукуяма? И гость, должно быть, оттуда? — продолжал он, заведомо зная, что это не так.

— Ошибаетесь, машина заказная, я ее водитель. Привез сюда женщину из деревни Ямано.

— Должно быть, эта женщина — доктор? Котаро тяжело заболел? Не знаете, что с ним случилось?

— Эта женщина не доктор. Я понял по ее словам, что она сваха. А разговор у нее, видать, надолго. Я здесь уже битый час торчу.

«Сваха из Ямано... Значит, приехала наводить справки о Ясуко. Других женихов в Ямано нет. Если были бы, я бы знал: деревня там маленькая»,— с беспокойством подумал Сигэмацу.

Он поглядел сквозь заросли сада на дом Котаро. Раздвижные перегородки со стороны открытой галереи были задвинуты, входная дверь закрыта.

«О чем говорит сваха с Котаро, что ей удалось выведать о Ясуко? Что-то их беседа затянулась. Скоро, наверно, закончится. Как бы не попасться им на глаза, неловко получится»,— испугался Сигэмацу.

— Извините, если я вам помешал,— сказал он шоферу.— У нас заболел сосед. Вот я и подумал, может быть, врач приехал, заодно и к нему заглянет, а здесь, оказывается, совсем другое дело.

Сигэмацу простился с шофером и пошел по тропинке к дубовой роще. Там он уселся на плоской камень в тени дерева.

«Подожду здесь, пока сваха не уедет,— решил он.— Все равно нужно занести Котаро рисовые клецки. Не могу же я вернуться с ними домой. Женщины — народ любопытный, непременно допытаются, что из Ямано приезжала сваха».

Немного погодя — к этому времени уже стемнело — хлопнула дверца автомобиля и заурчал мотор. Машина уехала.

Сигэмацу вышел из своего укрытия и направился к дому Котаро. Раздвижные перегородки на веранде по-прежнему были задвинуты, но входная дверь распахнута настежь. Сигэмацу вошел внутрь. Котаро сидел на небольшом возвышении, скрестив на груди руки и потупив глаза,— видимо, в тон же самой позе, в какой простился со свахой.

— Добрый вечер,— произнес Сигэмацу.

Котаро вздрогнул, оторвал взгляд от пола, ответил на приветствие и сразу же стыдливо опустил глаза. Хотя в комнате было не слишком светло, Сигэмацу прочитал по его лицу все, что произошло: припертый свахой к стене, Котаро рассказал о Ясуко все, что знал, даже то, чего, может быть, не хотел рассказывать, и теперь сидит совершенно обессилевший, выжатый, как лимон. Сигэмацу лишь поблагодарил его за вьюнов, выложил в тарелку рисовые клецки и без лишних слов покинул дом.

Этот случай оставил у него на душе тяжелый осадок. Ужас как неприятно, что чужие языки треплют имя его племянницы. Остается одно: побыстрее закончить переписку дневника и вручить свахе, чтобы она сама сравнила его с записями Ясуко. Теперь это уже дело чести — довести задуманное до конца.

Сигэмацу быстро поужинал и снова принялся переписывать дневник.

Наконец плац остался позади. Толпы беженцев по-прежнему заполняли дорогу, ведущую к нему из города. Кроме верхней одежды, никаких других вещей почти ни у кого с собой не было. Лишь однажды я заметил в толпе большую телегу, груженную домашним скарбом, на котором сидели дети. Затертая в толчее телега не двигалась впёред, а толкавшие ее домочадцы спорили и ругались между собой, не решаясь бросить свое имущество. Какая-то супружеская пара тащила на шесте несколько узлов и чемоданов. За ними следовало человек двадцать школьников; чтобы не потеряться, они держались за длинную веревку.

На станции Хиросима, куда я наконец добрался, стояли товарные и пассажирские составы, битком набитые беженцами. Люди сидели на крышах, гроздьями висели на подножках. Время от времени раздавались громкие крики: «Отправляйте поезд!» Но в толпе на станции не мелькало ни одного железнодорожника и, судя по всему, вряд ли можно было ожидать скорого отправления. Тем не менее беженцы продолжали осаждать вагоны. В окнах станционного здания не осталось ни единого стекла, оконные рамы и двери были выбиты, от стен отваливались целые куски. Проходя мимо, я ускорил шаг, с опаской глядя на большой обломок на уровне второго этажа, который держался лишь на металлической балке.

Какой-то молодой железнодорожник, дергая за рукоятки, пытался перевести стрелки. Наконец, отчаявшись, он сплюнул, выругался и побежал прочь от станции.

Улицы вокруг станции были охвачены пожаром, я решил пойти кружным путем, мимо холма Хидзи. К своему удивлению, я не обнаружил храма Гобэндэн на привычном месте. Мост Матоба горел. Я снова изменил направление, миновал мост Тайсё, затем обогнул холм Хидзи с юга и вышел к женскому коммерческому колледжу. Здесь начинался крупный жилой массив. Дома стояли пустые, прохожие встречались редко. Казалось, все вокруг вымерло. Вдали залаяла собака. На обочине стояли несколько женщин; они жаловались друг другу на то, что водопровод не работает, негде даже умыться.

Их разговор вызвал у меня новый приступ жажды. Горло пересохло и сильно болело. Огромное, похожее на медузy облако поблекло; оно приблизилось к западной оконечности холма Хидзи. Когда дул восточный ветер, облако скрывалось за пеленой дыма, но стоило ветру сменить направление, как оно появлялось снова.

В кошельке у меня лежало сто двадцать иен и кое-какая мелочь. Если бы мне встретился продавец воды, я, не раздумывая, отдал бы все деньги за одну кружку. Кто-то рассказывал мне, будто чайные листья спасают от жажды. С удовольствием пожевал бы чайные листья! Терзаемый жаждой, я шел вперед и вдруг заметил ведро около водопроводной колонки. На мое счастье, оно было на две трети наполнено чистой водой. Я опустился на четвереньки, сунул голову в ведро и стал пить, как пьют собаки, забыв о привычке трижды прополаскивать горло. Пил я долго — пока во всем моем теле не разлился приятный холодок. До чего же вкусная вода! И вдруг я почувствовал ужасающую слабость. Руки, на которые я опирался, разъехались в стороны. Неимоверным усилием я вцепился в край ведра, подтянул ноги и с трудом встал. На шее у меня висела мокрая тряпка. Оказалось, это была та самая салфетка, которой я перевязал щеку. Я и не заметил, как она сползла.

Слабость не проходила. Едва я сделал несколько шагов, как все мое тело покрылось обильным липким потом. Запотели даже очки. Я остановился, протер их и двинулся дальше. Очки запотевали еще несколько раз, но я больше не останавливался и протирал их на ходу. К тому времени, когда я добрался до ворот армейского вещевого склада, облако увеличилось раз в пять или шесть. Оно поблекло еще сильнее, очертания его стали расплывчатыми, неясными; словно у туманной дымки. Это была лишь тень — страшная тень прежнего облака.

По двору вещевого склада сновали солдаты.

— Ну, как, связался с начальником отдела обороны? — крикнул один из них.

— Пытаюсь наладить связь,— ответил другой.

Деловитость этих людей действовала успокоительно.

Пожары кругом продолжались. И я никак не мог понять, что горит, где горит, в каком направлении распространяется пламя. Что стало с нашим жилищем? Если Сэнда-мати в огне, жена моя, Сигэко, должна уйти на спортивную площадку университета. Такова у нас с ней договоренность. О племяннице Ясуко можно не беспокоиться: она уехала с соседскими женщинами в Фуруэ. Я пошел дальше, оглядываясь по сторонам и отыскивая подходящее место, чтобы передохнуть. Неожиданно услышав громкое мяуканье, я оглянулся и увидел пятнистую кошку, которая следовала за обутым в сапоги человеком.

— Кис-кис,— позвал я.

Не обращая на меня внимания, кошка прошла мимо, но человек в сапогах остановился. Тогда она вернулась к нему и прилегла у его ног.

— Никак Сидзума, ну конечно, Сидзума! — воскликнул человек в сапогах.

— Ты ли это, Миядзи? Вот так встреча!

Вот уже не ожидал встретить здесь своего соседа.

Месяца два тому назад он стал почему-то в любую погоду — даже в сильную жару — надевать военные сапоги, бриджи, строгую гимнастерку цвета хаки и в таком виде ходил на деловые встречи в частные фирмы и государственные учреждения. На нем и сегодня красовались бриджи, заправленные в сапоги, но он был обнажен до пояса и без шапки.

— Как дела? Ты не ранен? — спросил я его.

— Да нечего сказать, повезло мне,— ответил он, показывая на плечи.

Кожа на плечах и на тыльной стороне рук свисала клочьями, похожими на куски мокрой газеты. На сером, словно присыпанном пеплом лице не было ни ран, ни ожогов. Я было подумал, что Миядзи пострадал во время пожара, но, по его словам, дело обстояло не так. Рано утром мой сосед отправился в гости к знакомым, которые живут невдалеке от Хиросимского замка,— из их дома хорошо видна главная башня. Шел он очень быстро и был весь к поту, поэтому, подойдя к дому, начал стягивать с себя гимнастерку (поговаривали, что в этом районе у него любовница, и, надо полагать, он спешил к ней на свидание). Мой сосед почти совсем стянул с себя гимнастерку — оставалось только высвободить голову,— как вдруг послышался ужасающий гул и вспыхнул ослепительный свет, ощутимый даже сквозь материю и сомкнутые веки. Потом в памяти наступил провал. Когда Миядзи пришел в себя, оказалось, что он бежит к внутреннему рву замка, а недалеко от него, в доброй сотне метров от фундамента, валяется на земле главная башня.

— Я потерял голову,— продолжал свой рассказ Миядзи, ковыляя рядом со мной.— У меня была одна только мысль: надо уходить в горы. Я вышел к мосту Ёкогава, затем добрался до штаб-квартиры второй армии, там за мной увязалась кошка. Уж не знаю, к добру или нет.

Штаб-квартира второй армии располагалась к северу от плаца. Выходит, мой сосед проделал от Ёкогава тот же путь, что и я.

От армейского вещевого склада мы направились к местному управлению монопольной торговли. Наш путь проходил по улице, где прежде стояли богатые особняки. Всё кругом было разрушено, повсюду валялись обломки стен и куски черепицы, а со столбов, словно змеи, свисали оборванные провода. Кошка сопровождала нас, то забегая вперед, то отставая.

Миядзи чувствовал себя все хуже. Казалось, еще шаг — и он потеряет сознание. Он даже не соображал, куда идет и зачем. А нам надо было спешить. Я подобрал бамбуковую палку, собираясь дать ее соседу вместо трости, но тут же отшвырнул ее, вспомнив, что на руках у него содрана кожа. Мы продолжали медленно идти вперед, отодвигая попадавшиеся нам по дороге обломки дверей и рам, обходя свисающие со столбов провода. Ботинки скользили, тонули в грудах черепицы, мы теряли равновесие, падали. Потом, опираясь на руки, с трудом поднимались и шли дальше. Тяжелый это был путь. На улицах ни души, все тихо, и только, словно выстрелы, раздается треск лопающейся черепицы.

Немного погодя мы увидели среди черепицы платяной шкаф. Возле него лежала, раскинув ноги, молодая женщина в нижнем белье. На месте левой груди зияла глубокая рана. Женщина не подавала никаких признаков жизни.

Кошка по-прежнему следовала за Миядзи: вероятно, ее привлекал запах его сапог. Наконец мы добрались до широкой дороги, по которой пролегала трамвайная линия на Удзина. Трамваи не ходили.

Облик города был здесь иной. Непрерывно проносились набитые ранеными грузовики. Проехала машина с офицерами. Проползла тележка с тяжелоранеными, которую раненые же толкали перед собой. Беженцы мало чем отличались от тех, которых я видел на железнодорожной насыпи и на плану. Многие шли пешком, опираясь на обломки досок или бамбуковые палки. Шли молча, не взывая о помощи. Шли медленно, не пытаясь даже бежать. Да и куда было спешить — разве что на тот свет? Особенно запомнился мне безногий калека: перебирая руками рычаги своей тележки, он быстро продвигался вперед, не обращая внимания на обгоняемых им раненых.

Миядзи брел, держась за ограду дома, где помещалось местное управление монопольной торговли. Доковыляв до трамвайных путей, он прислонился к стоявшему на рельсах вагону и стал тихим голосом просить воды. К этому времени я тоже смертельно устал. Мне казалось, что я теряю сознание. С большим трудом вскарабкался я на площадку трамвая. Миядзи присел на подножке. В вагоне сидели дети: маленький мальчик, который, по-видимому, лишь недавно начал самостоятельно ходить, девочка лет семи-восьми и школьник, судорожно сжимавший в руке ракетку для игры в пинг-понг. Я вытащил салфетку из своего индивидуального пакета, набросил ее на кровоточащий плечи Миядзи и завязал концы на шее. Получилось что-то вроде белого платка.

— Хотите, я смажу вам плечи ментоловой мазью,— предложил я Миядзи, вытаскивая баночку из санитарной сумки, где хранились индивидуальные пакеты.

Миядзи отрицательно покачал головой и еще раз попросил воды.

— Взгляните,— неожиданно вскричал он, протягивая руку,— что там творится!

Над центром города взметнулся огненный смерч. Казалось, он вобрал в себя все пламя, весь дым бесчисленных пожаров и, вознесясь высоко в небо, расплылся наверху в многослойную тучу, а вокруг него крутились, опускаясь на землю, странные клубки пламени. Это падали пылающие деревянные доски и балки, поднятые вихрем.

Хотя ветер не менял направления, огненные языки над крышами метались то в одну, то в другую сторону. Они лизали стены и окна, перебрасываясь с дома на дом.

— Огонь вползает в окна и двери, как змея,— произнес Миядзи дрожащим голосом.— Загорелся уже универмаг Фукуя!

Пожар распространялся волнами, поглощая крупные здания — универмаг, контору электрокомпании Тюгоку, газетное издательство, муниципалитет. Обыкновенные деревянные домики он проглатывал целыми десятками. И всякий раз из окон вымахивали длинные языки огня. Внезапно — должно быть, переменился ветер — над городом взлетел большой сгусток пламени. Сначала он походил на веретено, затем округлился в шар. На наших глазах этот шар взорвался и вся масса огня понеслась вверх. Я прижал руку к груди. Сердце билось ровно. Должно быть, чувства мои притупились настолько, что я перестал испытывать страх. Только подумал: сейчас меня завалят обломки, и все кончится.

— Пойдемте домой, Сидзума,— предложил Миядзи, поднимаясь с подножки.

Выходя из трамвая, я заметил, что сидевшие в нем дети куда-то скрылись.

С берега реки я увидел свой дом. Он был цел. Значит, огонь до нашего квартала еще не добрался. Только в отдалении виднелся поднимавшийся к небу столб дыма. Силы внезапно покинули меня, и я тихо опустился на землю. Одноэтажный дом моего соседа был загорожен более высокими зданиями, и обеспокоенный Миядзи сказал:

— Извините меня, Садзума, я пойду побыстрее. Боюсь, как бы не загорелся мой дом.

С этими словами Миядзи заковылял к мосту Миюки. (Я, слышал, что на следующий день он умер.— Из поздних записей.)

Передохнув немного, я пошел вслед за ним. Дойдя до середины моста, я вдруг обратил внимание на отсутствие перил. Гранитные тумбы, поддерживавшие, с промежутком в два метра, перила с северной стороны, валялись на мосту, а те, что стояли на южной стороне, свалились в реку. А ведь тумбы были не такие уж маленькие — квадратный фут у основания, а вверху и того больше.

Перебравшись через мост, я поспешил к спортивной площадке университета, где меня должна была ждать жена. Сквозь толпу многочисленных беженцев я пробрался к бассейну и там-то наконец увидел Сигэко. Она сидела на противоположной стороне. За плечами у нее был рюкзак, ноги прикрыты одеялом. Я быстро напился, зачерпывая пригоршнями воду из бассейна, и поспешил к жене. Перед уходом из дома я предупредил ее, чтобы она взяла с собой не чемодан, а рюкзак; так ей будет легче проталкиваться сквозь толпу. И посоветовал ей занять место поближе к бассейну: в случае пожара можно броситься в воду. Все мои советы Сигэко выполнила в точности. Она сидела у бассейна, положив к ногам котел для варки риса и сковородку.

— Ты не ранена? — спросил я.

— Нет,— ответила она, взглянула на мою щеку и не добавила ни слова.

— Как дом? — спросил я спустя несколько минут.

— Покосился, но стоит.

— Пожара не было?

— Загорелась верхушка сосны в саду, но огонь был высоко, и я ничего не могла сделать.

— С Ясуко, должно быть, все в порядке. Ведь мы вовремя отправили ее в Фуруэ.

— Надеюсь, она в безопасности.

— Есть хочешь?

— Нет, я не голодна.

— Как наши соседи?

— Как только все это началось, я сразу побежала сюда! Кроме Нитта, никого не видела.

Жена была в таком состоянии, что я прекратил расспросы и сказал, что схожу посмотреть, все ли у нас в порядке.

— Пока не вернусь, никуда не уходи, жди меня здесь,— сказал я и отправился к нашему дому.

Верхушка сосны потухла. Зато загорелись подборки телеграфного столба. Я сбил пламя бамбуковой метлой.

Дом наклонился градусов на пятнадцать к юго-востоку. Ставни на втором этаже сорвало. Весь пол в гостиной был усыпан осколками стекла. Здесь, как и во всех других комнатах, раздвижные перегородки перекосились и намертво застряли в пазах. Летняя кухня нашего соседа Хаями вдавилась в нашу ванную. В бочке, заполнявшейся обычно теплой водой, оказались чашки, ковши, палочки для еды и решетка для углей. К стенам предбанника, где мы снимали одежду, прилипли листья испитого чая, какие-то соления, остатки еды, очевидно сваренной в сое. На полу валялась сушеная каракатица: по-видимому, она попала сюда из дома Хаями. Я хотел было пожевать ее, но потом спрятал в сумку, где у меня хранились индивидуальные пакеты. «Не для того, чтобы набить себе утробу, а на память»,— сказал я самому себе.

Зайдя в чайную комнату, я напился холодного чаю и стал искать в аптечке какую-нибудь мазь, чтобы смазать щеку, но ничего подходящего не нашел.

Большое трюмо разбито вдребезги. Со стены на меня смотрел листок календаря с надписью: «Никогда не унывай!»

ГЛАВА VI

На следующее утро к Сигэмацу зашли Сёкити и Асадзиро. Одеты они были по-дорожному, у каждого в руке саквояж. Друзья рассказали Сигэмацу о своем намерения построить садок для выращивания карпов. На этот раз они решили сами выводить мальков из икринок, а потом выпускать их в большой пруд Агияма.

— Я узнал, что карп начинает метать икру на восемьдесят восьмой день,— сказал Сёкити,— когда вода становится достаточно теплой. Мечет он икру до июля, а иногда даже до августа, если не холодно. Мы едем на рыбоводческую ферму, чтобы немного подучиться.

— Да, мы едем на ферму,— подтвердил Асадзиро, а когда подучимся, вернемся и начнем строить садок. Дело решенное. Если хочешь, присоединяйся к нам.

Сигэмацу тут же дал согласие.

«Чтобы изучить все тонкости, им потребуется дня три-четыре, а я за это время постараюсь переписать дневник»,— подумал он.

Сёкити и Асадзиро простились и с тяжелыми саквояжами в руках быстро зашагали к остановке, надеясь попасть на первый автобус. Глядя на них, никто бы не поверил, будто они больны лучевой болезнью.

Сигэмацу решил, что и ему не пристало вешать нос, и с новыми силами приступил к переписке дневника...

Я подошел к небольшому бассейну, который был вырыт у нас в саду за домом. На воде плавали зонтик и противомоскитная сетка.

Каждый вечер после ужина я клал на край бассейна доску с посудой, котлом для варки риса и некоторыми другими вещами. В случае неожиданного воздушного налета достаточно было приподнять доску, и все, что на ней лежало, соскальзывало в воду. Сигэко знала об этой процедуре, но впопыхах скинула в бассейн зонт и противомоскитную сетку, забыв их затопить. Я подобрал у разрушенной ограды несколько кирпичей и положил их на сетку и зонт. Особенно тщательно я затопил сетку, чтобы она, не дай бог, не всплыла. Вещь дорогая, и по нынешним временам ее вполне можно обменять килограммов на десять риса.

Осматривая бассейн, я заметил в углу под листьями алоэ большого дохлого карпа и несколько плотвичек, плавающих брюхом кверху. Так оставлять их нельзя: весь бассейн с вещами пропахнет тухлой рыбой. Я тут же вытащил рыб — животы у них были вздутые, жесткие — и бросил их к забору.

Много лет тому назад, когда я снимал комнату у чужих людей, во время землетрясения в пруду всплыло несколько дохлых карпов. Одного из них отдали мне. Я взрезал его ножом, оказалось, что пузырь у него огромной величины и тугой, словно надутый мяч. Теперь я вспомнил тот случай. По-видимому, сильный шок парализует регуляторы деятельности пузыря да и всю нервную систему, пузырь переполняется газами и начинает давить на внутренние органы. Нарушаются все функции, и рыба дохнет.

Мне вспомнилось, как я ловил рыбу у себя в деревне с помощью кувалды. Этим способом обычно пользуются зимой, когда река мелеет и течение замедляется. Надо размахнуться и изо всей силы ударить о скалу, нависающую над водой. Громкий звенящий звук. Кажется, будто пахнет порохом, и в тот же миг из-под скалы всплывает рыба. Она стоит не шевелясь, ее можно хватать руками. Должно быть, от удара парализуется на время ее нервная система.

Почему же я не испытал ничего подобного в электричке на станции Ёкогава, только увидел ослепительную вспышку и услышал громовой удар? Как это может быть? Рыбы гибнут в воде, рушатся гранитные тумбы, а человек остается невредимым. Известно, правда, что рыбья кожа значительно чувствительней к звуку, чем человеческая. Впрочем, пока трудно судить, какое воздействие на организм окажет эта странная вспышка. Что же это все-таки за бомба? Как она устроена?

Я обошел все соседние дома, дома Нодзу, Наканиси, Нитта, Миядзи, Окоти, Сугаи, Нодзима, Ёсимура; все они покосились градусов на пятнадцать, а то и больше. Нигде никого не было, Я знал, что Нодзима и жены Ёсимура и Миядзи вместе с Ясуко отправились в Фуруэ. Значит, за них можно не беспокоиться. Несколько раз я звал Миядзи, которого видел еще совсем недавно — никакого ответа... Сильнее всех пострадал дом Накамура. Он был полностью разрушен, а разрушенный дом — зрелище гораздо более удручающее, чем просто пустой.

— Эй, есть тут кто-нибудь? — крикнул я и внимательно прислушался, надеясь уловить хоть слабый стон или крик. Но стояла полная тишина.

Все двери были открыты настежь. Точно так же, как и в других домах. То-то раздолье ворам. Бери что твоей душе угодно. Глядя на эти разрушения, я понял, что наши занятия по противопожарной обороне были напрасны: зря мы передавали ведра по цепочке, дежурили. Все это была лишь детская игра. Как и моя прежняя жизнь.

«А уж если жизнь — игра, то играть надо с азартом, так-то вот»,— сказал я себе и, вернувшись к своему дому, тщательно осмотрел крышу. С северной стороны не осталось ни одной черепицы, с южной — уцелело штук двадцать, не больше. На коньке сохранилась только одна: та самая, которую во время ремонта я прикрутил медной проволокой. В проломе стены, около бассейна, виднелись несколько слег и большой брус. Видимо, их закинуло туда взрывной волной с соседнего склада лесоматериалов. А до него добрых сто пятьдесят метров. Я тут же смекнул, что они пригодятся как подпорки для моего покосившегося дома. Не хватало всего одной, и я подошел к пролому в стене, надеясь найти что-нибудь подходящее. Сквозь большое отверстие я увидел в соседнем дворе парня. Сидя на куче обломков, он перематывал обмотки. Это был студент промышленного колледжа, квартировавший у соседей.

— Эй, Хасидзумэ! — окликнул я его.

Парень испуганно вскинул голову.

— Да, да,— пробормотал он.

— Где твоя тетка Нитта?

— Да, да,— повторил он, уставясь на меня.

— Что с тобой, парень? Возьми себя в руки,— сказал я, пролезая сквозь пролом.— Как ваш колледж? Цел или нет?

— Колледж разрушен,— ответил он невыразительным голосом.— Мои друзья почти все погибли. Есть раненые.

Хасидзумэ, дальний родственник семьи Нитта, обычно такой живой, веселый, был явно не в себе. Из его сбивчивого рассказа мне с трудом удалось уяснить себе, что после взрыва он выкарабкался из-под груды столов и стульев, через чердак и крышу выбрался на улицу и поспешил домой.

— А тут никого нет,— закончил он.

— Давай-ка, пока еще не начался пожар, попытаемся разыскать твоих домашних. Они, вероятно, все на спортивной площадке университета. Моя жена тоже сейчас там. Пойдем туда?

— Да, да,— ответил юноша и зашагал следом за мной. Спортивная площадка по-прежнему была заполнена ранеными и беженцами. Мы пробрались сквозь толпу к бассейну. Сигэко сидела на прежнем месте. Рядом с ней была наша соседка Окоти.

— Никак Хасидзумэ? — воскликнула она.— Вот не повезло тебе, бедняжка! Да и всем вашим тоже... Твоя тетка — в больнице Кёсай.

Окоти рассказала обо всем, что случилось. Она стояла на улице и беседовала с Нитта о проводах одного их знакомого призывника, которого отправляли в армию. Внезапно что-то ослепительно сверкнуло в небе, грозно раскатился гром. В следующее же мгновенье острая черепица, как бритвой, срезала кусок щеки у Нитта. Черепицы, словно картонные, взмывали в небо и возвращались, как бумеранги. Нитта видела что-то похожее во время землетрясения в Канто, черепицы тогда отлетали метров на пятьдесят, а то и дальше. А этот взрыв куда сильнее, чем какое-то там землетрясение.

Тем временем Хасидзумэ пришел в себя. Из его глаз не переставая текли слезы.

— Пойду в больницу. Спасибо вам обоим. Будьте осторожны,— сказал он и, сжимая в кулаке насильно всунутые ему Окоти пять иен, покинул площадку.

Посовещавшись, мы с Сигэко решили отправиться в транспортную контору в Удзина. Если даже Ясуко попытается вернуться в Хиросиму на грузовике, то навряд ли она доберется до Сэнда-мати: пожар в восточных районах города усиливается и оттуда нескончаемым потоком идут раненые. Ясуко безусловно догадается, что по Сэнда-мати ей не пройти. Нодзима не дурак, он повезет их до Удзина по воде. Он ведь не раз говорил, что отправится в Миядзу на рыбачьей лодке, если Хиросиму начнут бомбить. Он даже договорился с рыбаками из Удзина и Миядзу: как только понадобится, они предоставят ему лодку. До чего же он предусмотрителен, этот Нодзима, просто диво!

— Ясное дело, Нодзима поплывет в Удзина на лодке. Не поедет же он по дороге в такой пожар. Ясуко обязательно зайдет в транспортную контору. Я там непременно сегодня должен быть. Ясуко об этом знает и, конечно же, придет в контору.

Жена была всецело согласна с моим предположением, и мы решили не мешкая отправиться в Удзина. И все же это был риск, потому что полной уверенности, что Ясуко зайдет в контору, у нас не было.

Сигэко повернулась лицом к бассейну, сложила руки ладонями вместе и сотворила короткую молитву.

— Надеюсь, вам удастся встретиться с Ясуко в Удзина,— сказала, прощаясь с нами, Окоти.— А я что-то начинаю все больше беспокоиться.

Окоти договорилась с мужем — служащим банка — о встрече здесь, у бассейна. А он все не приходил. У них был всего один сын, которого после окончания университета мобилизовали в армию и отправили в Палембанг, на Суматру.

На всякий случай Сигэко положила в котел и на сковородку по кирпичу и осторожно опустила их в бассейн. Я смотрел, как сковорода плавно погружается на дно.

— Когда-нибудь вернемся за ними,— сказал я.— Только бы поскорее!

— Неплохо бы! — вздохнула Окоти.—Ну, будьте здоровы, передайте привет Ясуко.

Я и Сигэко направились к мосту Миюки. Перед мостом лежал труп. Рот и нос были густо облеплены мухами. Вместо ушей багровели запекшиеся сгустки крови. Я ускорил шаг. Позади послышался голос Сигэко:

— Может быть, зайдем сначала домой. Оставим записку — а вдруг Ясуко придет в наше отсутствие.

«И то дело,— подумал я.— Как же это я, глупец,— сам не догадался?»

Мы вернулись домой, и, пока я искал бумагу, в дверях появилась Ясуко. Сигэко, сидевшая на корточках среди обломков стекла, заплакала навзрыд. Ясуко, не снимая рюкзака, примостилась на ступеньке в коридоре и тоже зарыдала от радости.

— Не три лицо, Ясуко,— предупредил я,— у тебя все руки не то в дегте, не то в смоле. Ты пришла в самый раз. Еще немного, и мы ушли бы разыскивать тебя в Удзина.

Ясуко стала для меня как родная дочь. Случись с ней что-нибудь, не представляю, как я глядел бы в глаза родителям Ясуко. Ведь это по моему предложению Ясуко приехала в Хиросиму. В то время всех девушек и молодых женщин — и в городе и в деревне — поголовно отправляли работать на военные заводы и там их заставляли и тяжелыми молотками орудовать, и ящики со снарядами таскать. Я служил тогда на фабрике в Фуруити, и всякими правдами и неправдами мне удалось устроить Ясуко курьером у нашего директора...

— Что с вашей щекой? — воскликнула, глядя на меня, Ясуко.

— Ничего особенного, небольшой ожог,— ответил я. Когда мы немного успокоились, Ясуко рассказала обо всем с ней происшедшем. Нодзима нанял в Миядзу рыбачью лодку и переправил женщин на правый берег реки Кёбаси, к мосту Миюки. Жена Нодзима тоже хотела поехать вместе со всеми, но Нодзима убедил ее остаться в доме родителей. А жены Ёсимура, Миядзи и Дои приехали вместе с Ясуко. Нодзима довез их всех до места, заявив, что его «долг — доставить всех женщин домой целыми и невредимыми». Итак, предположение, которое я высказал у бассейна, наполовину оправдалось.

Дым от пожаров превратил день в сумерки. Воды в кранах не было, и я посоветовал Ясуко вымыть руки у источника, но сколько она их ни терла, темные пятна не сходили. Ясуко объяснила, что это следы от черного дождя, под который она попала. Я пошел к Нодзима, чтобы узнать, как у него дела, и заодно поблагодарить за все, что он сделал для Ясуко. Нодзима торопливо собирал вещи, готовясь к отъезду. На его руках я увидел такие же, как у Ясуко, следы черного дождя.

— Должно быть, вам на кожу попал ядовитый газ? — предположил я.

— Нет, не газ, — ответил Нодзима, запихивая в рюкзак провизию и блокнот.— Говорят, что черный дым после взрыва смешался с каплями воды. Вот и получился черный дождь. Этот черный дождь пролился в западной части города. Недавно я разговаривал с сотрудником санитарного отдела муниципалитета, он-то и объяснил мне. Этот человек утверждал, что никакого вреда от черного дождя не должно быть.

«Кому-кому, а сотруднику санитарного отдела можно верить»,— подумал я.

По словам Нодзима, пожар вот-вот перекинется на район Сэнда-мати. Поэтому сразу же после возвращения домой Нодзима поспешил к мосту Миюки и попросил рыбака подождать его: сейчас он соберет вещи и придет. Нодзима хотел отправиться в Миядзу и предложил мне поехать вместе с ним.

— С удовольствием,— радостно воскликнул я.— Все равно здесь скоро начнется пожар. К тому же по делам фирмы мне надо обязательно побывать в транспортной конторе Удзина. Скажите, Нодзима, а вы можете захватить с собой Сигэко и Ясуко?

Нодзима кивнул.

— Я думаю, что на спортивной площадке они в безопасности, но какой смысл оставаться там, ведь ваш дом все равно сгорит,— сказал он.

К этому Нодзима добавил, что жены Дои и Ёсимура, которых он привез из Фуруэ, тоже находятся на площадке. Жена Миядзи же, прочитав оставленную ей записку, отправилась к родственникам в Китидзима-тё. Меня, как всегда, удивила его осведомленность: только-только приехал, а уже в курсе всех событий.

Решение уехать из Хиросимы придало мне бодрости. Вернувшись домой, я громким голосом сообщил жене и племяннице:

— Мы уезжаем в Удзина. Нодзима берет нас с собой в лодку.

Сигэко и Ясуко чрезвычайно обрадовались. Вместе с Нодзима мы быстро зашагали по дамбе к мосту Миюки. Однако никто нас там не ждал.

— Ничего не понимаю. Куда девалась лодка? — пробормотал Нодзима.— Сейчас отлив. Вряд ли она поднялась вверх по течению, скорее всего стоит где-нибудь ниже. Давайте поищем ее.

— Вон там какая-то лодка,— крикнул я, указывая пальцем на темное пятно посреди реки.

— Нет, это полузатопленный катер,— ответил Нодзима.— А у рыбака из Миядзу рыбачий бот — тонны на две с половиной. Называется «Кюсин-мару»... Вот незадача, нет лодки...

С высоты дамбы мы видели многочисленные дома. Все они покосились. Чем дальше на запад мы уходили, тем меньше становился этот перекос. Но разрушения и здесь были значительные. Куда ни кинь взгляд, всюду виднелись сильно поврежденные крыши — пострадали и большие новые дома.

Нодзима воспринимал постигшую нас неудачу как унизительную для своего достоинства. Он то хранил молчание, то вдруг, словно о чем-то вспомнив, начинал бормотать извинения.

По насыпи в том же направлении, что и мы, брели многочисленные беженцы. Нодзима шел быстро, и я едва поспевал за ним. В горле пересохло, ноги разболелись. Оглядываясь на Сигэко и Ясуко, я видел, что они изнемогают под тяжестью рюкзаков.

— Извините, Нодзима, но нам за вами не угнаться,— наконец решился я сказать.

Нодзима остановился.

— Простите меня. Зря я потащил вас с собою. Но кто мог подумать, что меня так подведут.

— Что вы! Что вы!— воскликнула Сигэко.— Вы тут ничуть не виноваты. Но нам лучше идти порознь. Будьте здоровы, Нодзима, берегите себя.

— Простите меня, я очень виноват перед вами,— повторил Нодзима.— Я пойду дальше, может быть, мне все-таки удастся разыскать лодочника.— Приложив ладонь к шапке, он стремительно зашагал вперед.

Чувствуя сильную жажду, я вытащил из рюкзака бутылку с водой и стал пить прямо из горлышка. Когда Нодзима скрылся из вида, я снова закинул рюкзак за плечи и, стараясь выяснить настроение Сигэко, сказал:

— Во всяком случае, мы должны быть благодарны Нодзима за то, что он уговорил нас уехать. Главное — решиться.

Пожар в Хиросиме быстро распространялся, и оставаться в городе было неразумно. Лучше где-нибудь переждать несколько дней.

Наконец мы добрались до транспортной конторы в Удзина. Стекол в окнах почти не осталось, в комнатах гулял ветер. Начальник конторы Сугимура расспрашивал меня о текстильной фабрике в Фуруити, но я ничего не смог ему сообщить — мне так и не удалось там побывать. О том, что случилось в Хиросиме, я рассказал ему очень сбивчиво, ведь и мне самому далеко не все было ясно. Когда я передал рассказ Миядзи о том, как главную башню Хиросимского замка подняло в воздух и отбросило на добрую сотню метров, Сугимура воскликнул: «Неужели? Башня же такая огромная!» — и тут же замолчал. Видно, он был потрясен этим больше всего. Я передал Сугимуре квитанцию от директора фабрики в Фуруити и получил от него расписку. Затем устно сообщил ему о некоторых интересовавших его вещах.

Сугимура любезно угостил нас горячими рисовыми колобками, маринованной редькой и овощами, сваренными в сое и сахаре. Угощение было превосходное. Покончив с едой, мы простились с Сугимурой и на следующий день по трамвайным путям отправились обратно.

Наконец мы добрались до моста Миюки. Весь наш квартал представлял собой груду еще дымящихся развалин. Сгорели все дома до единого. Стлавшийся по земле дым сносило к востоку. Казалось, будто он нежно гладит пепелище. Стало быть, не зря мы ушли отсюда. Тщательно обходя раскаленные угли, я пересек спортивную площадку, миновал какой-то небольшой мостик и вышел к задам нашего дома — вернее говоря, нашего бывшего дома. Сигэко и Ясуко неотступно следовали за мной.

От дома не осталось даже стен. Лишь роща камфарных деревьев вдали, за пеленой дыма, по-прежнему, словно напоказ, выставляла свои ярко зеленеющие ветви. Чуть поближе виднелась одинокая ива. Ветви ее свисали, как черные проволоки. Растения у нас в огороде сморщились от жара, их листья свернулись и пожухли. Огромной свечой пылал уже наполовину сгоревший телеграфный столб. Когда поднимался ветер, негромко потрескивали обугленные остатки нашего дома, ало вспыхивали посеребренные пеплом угли.

Покинув пепелище, я еще долго оглядывался на то место, где стоял наш дом.

— Где мы сегодня будем ночевать, тетя? — спросила Ясуко.

Сигэко ничего не ответила.

— Надо идти на фабрику,— предложил я,— Не то придется ночевать на берегу реки. Другого выхода нет.

Мы пересекли поле и пошли вдоль берега, пока не поравнялись с начальной школой Сэнда. Рядом со школьным двором, на улице, лежала лошадь. Ее обгоревший дочерна большой живот через короткие промежутки времени то вздувался, то опадал. Лошадь была еще жива.

Зайдя в школьный двор, мы отыскали противопожарную бочку и смочили в ней полотенца, чтобы прикрыть рот и нос от дыма.

Обдумав кратчайший путь до фабрики в Фуруити, я повел обеих женщин за собой. Миновав мосты Хидзйяма и Сагино, мы выбрались на главную улицу. Временами ветер разгонял дым и можно было видеть здания универмага Фукуя, газетного издательства, отделения японского банка, электрокомпании Тюгоку, муниципалитета. Из окон валил дым. Когда менялось направление ветра, дым, словно обессилев, медленно выползал из окоп с противоположной стороны, и тогда становились видны трамвайные пути и редкие прохожие. Потом снова все вокруг окутывалось клубами дыма. Мы шли, прикрывая лицо мокрыми полотенцами, но вскоре они высохли и почернели от сажи.

Идти сквозь густые клубы дыма опасно. Наступишь невзначай на раскаленные угли — и не миновать тяжелого ожога. Я громко предупреждал обеих женщин, чтобы они ждали, пока дым не рассеется. Так мы и продвигались вперед: чаще стояли, чем шли. Я уже начинал раскаиваться, что потащил за собой жену и племянницу. Выберемся ли мы когда-нибудь из этого ада? Но ведь навстречу — пусть изредка — попадаются люди: стало быть, и мы должны пройти. Больше всего я беспокоился за Ясуко. Ведь это по моей вине она оказалась в Хиросиме.

Нас снова захлестнула волна дыма. Жара нестерпимо усилилась. Дышать было нечем. Ясуко не выдержала и заплакала.

— Стой на месте! — закричал я.— Стой на месте! Не то сгоришь в этом пекле!

Немного погодя мы двинулись дальше. За мостом Сагино дышать стало легче. На северо-востоке пожар прекратился и дыма было меньше. Справа смутно маячила гора Футаба. Огромное, похожее на медузу облако исчезло.

— Ну вот, самое худшее позади. Мы спасены! — воскликнул я, пытаясь приободрить Ясуко и жену.

Но они так устали, что не могли вымолвить ни слова. Глаза у обеих покраснели, налились кровью. Отдыхать пока еще рано, решил я, и пошел вперед.

Перед нами расстилалось царство обугленного дерева. Кое-где дотлевали деревянные балки, и бесчисленные дымки лениво плыли в небо. В стороне Ёкогава пожар продолжался. То там, то тут вздымались столбы пламени. От храма Хакусима осталась лишь каменная ограда. Три громадных лавра около храма Кокутайдзи были словно выкорчеваны чьей-то могучей рукой. Обуглившиеся стволы валялись на земле, широко раскинув огромные корни. Сотни лет жили эти исполины — и вот им пришел конец. Поминальное надгробье над могилой самурая Ако повалилось к югу. Памятники на могилах клана Асано походили на поваленный бурей лес. Ботинки утопали в вязком асфальте. Оболочка кабелей расплавилась, и капли свинца, словно роса, длинной серебристой цепочкой окропили землю. Стальные опоры над трамвайными путями покосились, и свисавшие с них провода нагоняли на всех страх: может быть, по этим проводам еще бежит высоковольтный электрический ток!

Погибших попадалось здесь меньше. Они лежали в различных позах, но, как правило, лицом вниз. Таких было, пожалуй, процентов восемьдесят, если не больше. Недалеко от остановки Хакусима лежали на спине тела мужчины и женщины. Оба были совершенно обнажены, руки раскинуты, колени подтянуты к животу. Волосы сгорели полностью, и лишь по очертаниям грудей можно было, хотя и с трудом, отличить женщину от мужчины. «Странная смерть!» — подумал я. Сигэко и Ясуко прошли мимо, даже не взглянув в их сторону.

Однако чаще всего погибшие лежали, уткнувшись лицом в землю. Теперь мы понимали причину их гибели: они задыхались от жара и дыма. Стоило только упасть — и все кончено. Мы и сами совсем недавно были на волосок от смерти.

ГЛАВА VII

Наступил июнь. Сигэмацу продолжал переписывать свой дневник. Июнь богат праздниками. Третьего — Праздник начала лета и поминовения погибших насекомых, одиннадцатого — Праздник посадки риса, четырнадцатого (по старому лунному календарю) — Праздник ирисов, пятнадцатого — Праздник каппа[15] и, наконец, двадцатого — Праздник рубки бамбука. Все эти скромные празднества выражают интерес бедняков крестьян к мелким событиям повседневной жизни, хотя она их и не очень балует.

Сигэмацу писал и писал, события тех страшных дней все живее, все неотразимее всплывали в его памяти, и он часто задумывался над тем, как дороги — как бесконечно дороги стали ему скромные крестьянские празднества…

Наконец мы добрались до остановки Камия-тё. Здесь пересекались две трамвайные линии и скрещивалось великое множество проводов, целых и оборванных. Некоторые, вероятно, до сих пор были под напряжением. На своем пути я уже не раз видел, как из проводов начинают вдруг сыпаться сине-белые искры. Редкие прохожие тщательно обходили все провода, а там, где обойти было нельзя, проползали под ними на животе. Я шел по левой стороне дороги, намереваясь выйти к мосту Аиои, и оттуда к Сакан-тё. От пепелищ шел такой сильный жар, что я вынужден был перейти на другую сторону, но и здесь было не лучше. К тому же прямо передо мной рухнула пылающая рама. Она выпала из окна на верхнем этаже кирпичного дома в европейском стиле.

Оставалось идти по самой середине улицы, под грозно нависающими проводами. Особенно опасными казались мне скрещения проводов. Под одним из таких скрещений я увидел три обуглившихся трупа — мужчину и двух женщин. «Нас тоже трое»,— подумал я и предупредил жену и Ясуко:

— Идите прямо за мной, ни шага в сторону. Я буду разводить провода. Если упаду, тащите за одежду, поняли? Лучше всего хватайте за штаны. Но только не касайтесь голого тела.

Я поступал точно так же, как и все беженцы: палкой раздвигал провода, полз где на четвереньках, а где и на брюхе.

— Намотайте на левый локоть полотенце,— посоветовал я женщинам, глядя на других беженцев,— а то обдерете кожу.

Наконец мы выбрались на открытое место и остановились, оглядывая друг друга. У Сигэко все было в порядке, а вот Ясуко сильно ободрала левый локоть — должно быть, плохо обмотала его полотенцем.

Немного погодя мы подошли к воротам западного плаца. Трава на насыпи была выжжена начисто, земля оголена. Деревья стояли обугленные, с нагими ветками, без единого листка. Штаб дивизии, временный военный госпиталь, храм Гококу и главная башня Хиросимского замка — все это бесследно исчезло. На земле валялись какие-то круглые штуки. Вначале я никак не мог сообразить, что это такое, и, только внимательно рассмотрев, понял, что это скрученные листы жести. По-видимому, во время пожара они раскалились и стали мягкими, потом сильным порывом ветра их сорвало с крыши, подняло вверх и скрутило в шары, похожие на рисовые колобки.

Миновав плац, мы пошли дальше на север. Около храма Гококу, прислонясь спиной к ограде и глядя неподвижными глазами куда-то вдаль, стоял солдат с винтовкой. Мертвый. Это был рядовой первого класса — слишком уж мелкий чин для тридцатисеми-тридцативосьмилетнего возраста. На его лице сохранилось выражение достоинства.

Весь этот район расположен невдалеке от того места, где упала бомба. К западу от Хиросимского замка мы увидели мертвого юношу. Он ехал на велосипеде и ударился о стену замка. Рядом валялась картонная коробка. По-видимому, это был посыльный, который вез кому-то еду. Юноша походил на высушенного кузнечика.

Наконец мы добрались до дамбы. Только мы присели отдохнуть, как меня окликнул знакомый сержант полиции Сато. Он сразу же заметил, что у меня обожжена щека и Сато рассказал мне, что служит теперь в главном управлении провинции Тюгоку. Их главный инспектор господин Оцука погиб под развалинами своего дома. А я и не знал, что существует такое учреждение. Какое упущение с моей стороны! Сато объяснил мне, что опасность непосредственного вторжения противника на территорию Японии усилилась и поэтому созданы особые управления, наделенные функциями провинциальных правительств. Это дает возможность продолжать войну даже в том случае, если вражеские войска рассекут Японию на несколько частей. Сейчас в помещениях школ и заводов спешно накапливают оружие и боеприпасы.

— Теперь-то мне понятно, что означает лозунг: «Война только еще начинается»,— вставил я, выслушав его объяснение.

— Политика прежняя: укреплять страну, укреплять армию. Та самая, которая началась полстолетия назад. Мы не имеем права считать, что конец близок, не имеем права падать духом. Мы должны положиться на волю судьбы...

Средняя часть моста Мисаса была разрушена. Мы пошли по дамбе к мосту Лион. Правее дамбы на траве валялось множество мертвых тел. И по реке плыли утопленники. Один из них зацепился за корни росшей у воды ивы, попал в небольшой водоворот, и на поверхности показывалась то верхняя, то нижняя часть его туловища. Руки иногда вздергивались вверх, как будто хватаясь за ветки ивы, и тогда казалось, что это не утопленник, а живой человек...

За мостом Ёкогава продолжался пожар. Раздуваемый ветром, он взвивал в небо огромные языки пламени. О том, чтобы пойти туда, не могло быть и речи.

На траве, под мостом, около одной из опор стояла лошадь. Круп и голова у нее были покрыты страшными ожогами. Ноги дрожали: казалось, вот-вот она свалится на землю. Рядом лежал ее хозяин, от него сохранилась лишь нижняя часть тела: военные бриджи, сапоги с золотыми шпорами — такие носят только офицеры. Воображение нарисовало мне, как этот офицер прибежал на конюшню, вскочил на свою любимую лошадь и поскакал. И вот теперь, полуживая, она преданно — или это мне только кажется? — глядит на него, ожидая повелений. Солнце только еще начало клониться к западу. Как мучительно, должно быть, чувствовать прикосновение его жгучих лучей к опалённому крупу! И как велика ее преданность своему хозяину! Думая об этом, я не испытывал никакой жалости, лишь бесконечный ужас.

Дальше нам пришлось идти вдоль берега реки. Мы шли то по поросшим травой островкам, то по мелководью. Когда мы поднимались на островки, вода, хлюпая, выливалась из полуботинок. Идти по суше казалось легче,— но в ботинки быстро набивался песок, растирая в кровь ноги, и каждый шаг сопровождался невыразимой болью.

В конце концов мы убедились, что лучше всего идти по воде. На одном из островков, раскинув руки, лежал человек и пил воду. Мы хотели последовать его примеру, но, подойдя ближе, с ужасом обнаружили, что он мертв.

— Не стоит пить, можно отравиться,— сказала Ясуко.

— Пожалуй, ты права,— отозвался я,— лучше не пить. Чем дальше мы уходили, тем чище становился воздух.

Дым от пожаров сюда почти не доползал. Справа показалось рисовое ноле, и мы по обрушенному откосу набережной вскарабкались на берег.

Отсюда мы пошли по меже в сторону железнодорожной линии. На поле лежала большая группа школьников, посланных, видимо, на сельскохозяйственные работы. Все были мертвы. В одном месте поперек межи лежало тело пожилою человека в мокрой одежде. Вероятно, он прилег, чтобы напиться воды с затопленного рисового поля. Стало ли ему плохо или просто голова закружилась, неизвестно, но он так и не смог подняться. Мы перешагнули через тело и пошли дальше. Межа сворачивала то вправо, то влево, пока не завела нас в бамбуковую рощу, использовавшуюся, по-видимому, для сбора молодых ростков бамбука. Роща была хорошо ухожена, нижние ветви деревьев аккуратно подрезаны. В прохладной тени было так хорошо, что мы, не сговариваясь, сели на землю.

Я отстегнул санитарную сумку, снял шапку, разулся а лег на спину. И как только лег, почувствовал странную легкость во всем теле и мгновенно уснул.

Сколько времени я проспал — не знаю; разбудила меня нестерпимая жажда. Жена и Ясуко спали, подложив руки под головы. Я подполз к жене, вытащил из ее рюкзака двухлитровую бутыль с водой и жадно прильнул к горлышку. Небесный нектар, а не вода! Даже не представлял себе, что она может быть такой вкусной.

Когда жена и Ясуко проснулись, солнце уже низко склонилось к западу. Жена молча взяла у меня бутылку, подняла ее двумя руками и, закрыв от удовольствия глаза, стала пить. Затем, так же молча, передала ее Ясуко. Ясуко тянула долгими глотками, и всякий раз, когда она отрывалась, кверху бежала цепочка пузырьков. Вода в бутылке быстро убавлялась, и в тот самый миг, когда я подумал, что хорошо бы Ясуко оставила немного воды, она опустила бутылку. Осталось не меньше стакана.

Жена достала из рюкзака мешочек с солью и почерневшие с одного бока огурцы.

— Где ты купила такие? — спросил я.

— Утром их принесла Мураками, та самая, что живет в Мидори-тё!

Оказалось, что накануне Сигэко угостила Мураками помидорами, присланными родственниками из деревни. В благодарность за это рано утром Мураками принесла с десяток копченых рыбешек и три огурца. Огурцы Сигэко положила в ведро с водой, стоявшее около бассейна. Почернели они скорей всего во время взрыва.

— Любопытная история,— пробормотал я. Вернувшись со спортивной площадки домой, я увидел в нашем саду гусениц. Они преспокойно объедали листья азалии. Стало быть, огурцы обгорели, а гусеницам хоть бы что.

Из глубины рощи потянуло дымком. Я поднялся и, осторожно раздвигая кусты и молодые деревья, пошел на разведку. На небольшой полянке группа мужчин наскоро строила шалаши из стволов зеленого бамбука и веток. Женщины готовили еду. Судя по всему, беженцы собирались провести здесь ночь.

Между ними шел оживленный разговор. Я прислушался. Говорили о том, что все дома вдоль шоссе заперты — никто не хочет впускать к себе беженцев. Затем кто-то рассказал, как в галантерейный магазин напротив станции Митаки незаметно прокралась молодая беженка. Когда хозяин обнаружил ее в стенном шкафу, она была уже мертва. Увидев на ней летнее парадное кимоно своей дочери, галантерейщик со злостью стал срывать с нее этот наряд. Оказалось, кимоно надето было на голое тело. По-видимому, когда вспыхнул пожар, молодая женщина выскочила из дома в чем мать родила, кое-как добежала до галантерейного магазина и постаралась прикрыть свою наготу... Беженцы высказывали опасения, что враг может сбросить такие же бомбы и на другие города. Куда смотрят японская сухопутная армия и флот! Но самое страшное, если начнется вторжение.

Стараясь не шуметь, я вернулся назад и сказал, что нам пора идти. Сигэко и Ясуко промолчали.

— Ну, пошли же,— повторил я.

Но разбитые непреодолимой усталостью женщины не двинулись с места. Только после долгих настояний они нехотя встали и поплелись вслед за мной. Ноги у меня — да и не только у меня — болели так сильно, что страшно было наступить на землю. За этот день я прошел около семнадцати километров, жена — километров десять, да и Ясуко около восьми. II как трудно давался нам каждый шаг! У жены был с собой мешочек, полный жареного риса. Все мы угощались по очереди. Жареный рис очень вкусен — вкуснее даже воды и огурцов. Особенно приятно есть его на ходу. Разжуешь хорошенько, и будто во рту у тебя какая-то сладость. Недаром в прежние времена путешественники всегда запасались на дорогу жареным рисом. На вид вроде бы ничего особенного, а еда замечательная — пальчики оближешь. Я молча благодарил родственников жены, которые прислали нам рис из деревни.

По шоссе шли беженцы. Двери домов вдоль дороги были наглухо закрыты, а все ворота и калитки заперты. Кое-где виднелись кучи наполовину сгоревшего хвороста — видимо, остатки костров, которые разводили беженцы; чтобы согреться.

Наконец мы добрались до железнодорожной станции Ямамото. Отсюда уже ходила электричка. В вагонах было очень тесно, но нам все же удалось втиснуться в тамбур.

Голос кондуктора известил об отправлении. Все, кто остался на платформе, недовольно зашумели. Поезд дернулся, потом остановился, снова дернулся и снова замер на месте.

— Едем мы или не едем, черт побери! — закричал кто-то в сердцах.

Где-то в середине вагона мужчина разразился целой речью. Начал он примерно так:

— Друзья мои, вы сами видите, в какое плачевное состояние пришли государственные железные дороги. Всюду продажность и коррупция. Железнодорожные служащие охотно перевозят товары для черного рынка, но на честных людей им наплевать...

Остаток этой речи потонул в громком перестуке колес.

ГЛАВА VIII

Вдоль железной дороги тянулось шоссе на Кабэ. По нему нескончаемой вереницей брели беженцы. Тех, кто не мог идти сам, везли на тележках. Поезд уже обогнал многие сотни этих людей, когда вдруг спереди послышался какой-то громкий лязг, и немного погодя мы остановились.

— В чем дело? Здесь ведь не остановка. Видно, не зря этот человек распространялся о государственных железных дорогах,— зло проговорил стоявший рядом с нами пассажир. Он спрыгнул на землю, вышел на шоссе, закинул за спину плетеную сумку и, не оглядываясь, направился в сторону Кабэ. Пожилой, крепкий на вид мужчина...

Поезд стоял неподвижно. Духота внутри все усиливалась.

— Черт бы побрал эту электричку! — выругался другой пассажир.— Долго она будет здесь торчать? Пойду-ка я лучше пешком.— И он тоже вылез через окно из вагона и пошел по шоссе.

За ним последовали еще несколько человек. Стало чуть-чуть попросторней, и я пробрался в вагон. Жена и племянница были уже внутри.

Вдоль вагонов прошел кондуктор, громким голосом предупреждая, что придется немного подождать, пока не устранят поломку. После этого еще несколько человек покинули вагон. Стало совсем свободно, и между молчавшими до сих пор пассажирами завязались беседы. Конечно, все разговоры вертелись вокруг одной и той же темы — бомбардировки. Каждый рассказывал лишь о том, что видел и слышал, поэтому трудно было представить себе общую картину.

Сидевший у окна юноша, по виду ученик последнего класса средней школы, уступил место старушке, которая стояла возле мужчины с глубоко запавшими глазами.

То ли из благодарности, а может быть, из любопытства, старушка стала расспрашивать школьника, где он был во время бомбежки. Тот нехотя рассказал, что, когда вспыхнул огненный шар, был дома. Услышав грохот, он бросился наружу. В то же мгновенье дом обрушился, и он потерял сознание, а после того как пришел в себя, увидел, что его придавили обвалившиеся балки, и отец тщетно старается его высвободить.

— Держись! — повторял отец, с помощью жерди пытаясь приподнять балку, прижавшую ногу сына. Пожар быстро приближался.

— Вытаскивай ногу! — кричал отец. Но юноша ничего не мог сделать. И вот огонь совсем уже рядом. Отец быстро огляделся и закричал:

— Прости меня, сынок. Я ухожу, прости! — Он отбросил жердь и побежал.

— Спаси, отец! — крикнул вдогонку юноша, но тот лишь раз оглянулся и исчез из виду.

Потеряв всякую надежду, парень сжался в комок, стараясь укрыться от пожара под балками. И вдруг почувствовал, что его нога свободна.

Так иногда бывает. Бьешься, бьешься над головоломкой — и вдруг случайно находишь решение. Юноша, очевидно, сделал то единственное движение, которое только и могло его спасти. Высвободившись, он бросился бежать к Митаки, где жила его тетка. Влетев в ее дом, он лицом к лицу столкнулся с отцом. Можно себе представить, что это была за встреча. Тетка глядела на них обоих, не говоря ни слова. Отец, должно быть, сгорал от стыда. А парень, опрометью выскочив на улицу, сел в электропоезд и поехал в родную деревню своей покойной матери.

Запомнилось мне и то, о чем говорил человек в льняной сорочке. Он осуждал безответственность, проявленную, но его словам, чиновниками военного отдела муниципалитета во время бомбардировки: они, видите ли, даже не сочли нужным оповестить штаб дивизии о тех бедствиях, которые обрушились на город.

Человек в льняной сорочке выказывал явную неприязнь не только к чиновникам, но и к военным.

— Несколько дней тому назад я сам имел возможность убедиться, какие чувства питают штатские к военным,— проговорил он и в подтверждение своих слов рассказал о таком случае.

Третьего дня он возвращался поездом из Ямагути в Хиросиму. Вагон был набит битком, но какой-то лейтенант спал, заняв целую скамейку. Рядом на полу стояли его сапоги. Пассажиры злобно косились на спящего, но помалкивали. Контролер сделал вид, будто ничего не заметил. Когда поезд подъезжал к станции Токуяма, один из пассажиров разломил пополам рисовый колобок, сунул по половине в каждый сапог и, как ни в чем не бывало, направился к выходу. Другой пассажир поднял сапоги, потряс их, чтобы рисовые колобки закатились поглубже, в самые носки, и тоже направился к выходу. С продовольствием в те дни было очень плохо, и он, видимо, не хотел, чтобы такая благородная жертва пропала даром. Лейтенант продолжал крепко спать. Стоявшие рядом пассажиры злорадно улыбались. Некоторые, боясь попасть в неприятную историю, перешли в другой вагон. Военный проснулся возле Отакэ. Впереди была Хиросима. Он с важным видом поднялся, надел фуражку и стал натягивать сапоги. Внезапно лицо его перекосилось. Он быстро стащил сапоги и, увидев прилипшие к носкам куски риса, завопил на весь вагон...

Человек в льняной сорочке умолк, почувствовав, что стоявшая рядом женщина толкает его в бок. Но чувство достоинства не позволило ему резко оборвать разговор, и он обратился к сидевшей напротив него женщине — судя по наружности, хозяйке небольшой лавчонки:

— Извините за вопрос, а вы куда едете?

Женщина нехотя ответила, что ей негде переждать обрушившееся на город бедствие, муж ее, рабочий, погиб на войне, так же, как и его младший брат. Ее собственный брат тоже воюет. Единственный восьмилетний сын сегодня утром разбился насмерть.

Жила она в небольшом домике, возле ресторана. За оградой росло гранатовое дерево. Его ветви свешивались к ним во двор. В этом году на них зрели несколько гранатов. Ее сын приехал из деревни, куда был эвакуирован вместе со всей школой, и в тот же день должен был вернуться обратно. Рано утром мальчик взял отцовскую стремянку, подставив ее под ветви граната, и полез вверх. Она наблюдала за ним, стоя в стороне. Приближая губы к каждому плоду по очереди, ребенок шептал:

— Не падай, гранатик, пока я опять не приеду.

И вдруг в небе вспыхнул огненный шар, послышался громкий гул. Взрывная волна повалила ограду ресторана и опрокинула стремянку. Мальчик погиб, ударившись то ли о землю, то ли о кирпичную стену...

У меня было такое впечатление, будто поезд стоит уже добрых два часа. Но когда поинтересовался, который час, оказалось, что прошло всего тридцать минут.

Наконец неисправность была устранена, и мы поехали дальше.

На заводе в Фуруити директор и начальники цехов встретили нас очень тепло и даже пригласили в комнату для почетных гостей. Мы все плакали от радости.

Жена и Ясуко ушли на кухню, а я решил вымыться. Одна из служащих притащила воды из колодца и налила ее в тазик. Сторож принес мне чистую одежду. Я смочил в воде полотенце, отжал его и обтерся. Воду в тазике меняли несколько раз, но она продолжала чернеть. Конца этому не было, и, намучившись, я решил, что с меня хватит, вытерся насухо и переоделся во все чистое.

Директор пригласил меня в кабинет, и я рассказал ему о том, что видел в Хиросиме, а потом, несмотря на поздний час, пошел на фабрику. Стекла в окнах были выбиты, в цехах гулял ветер, но само здание и станки не пострадали. В трепальном цехе и в цехе очистки тоже не осталось ни одного стекла, других повреждений я не заметил. Закончив осмотр цехов, я заглянул на кухню. Там было светлее, чем обычно. Взрывная волна сорвала заслонку вентиляционного люка, и весь пар выходил наружу. Повариха рассказала, что разбилось несколько больших тарелок, остальное сохранилось в целости.

И в общежитии, в углу коридора, валялась груда битого стекла, прикрытая старой газетой. Женщины укладывали свои вещи.

Комендант общежития объяснил мне, что по распоряжению директора всем легкораненым рабочим, способным двигаться, предоставлен отпуск, с тем чтобы они могли уехать к себе в деревню. Начальники отделов и инженеры, живущие в Хиросиме, отправились в город узнать, что стало с их семьями. Кроме небольшой группы рабочих и сторожей, на фабрике остались только директор и начальники цехов. Работа была приостановлена. Все в страхе ожидали следующей бомбардировки.

ГЛАВА IX

Тридцатого июня в портовом городе Онамити устраивают праздник в честь бога Сумиёси. В Кобатакэ молят Сумиёси о защите от наводнений. Из дерева делают четыре фонарика, вставляют в них зажженные свечи и спускают на воду в том месте, где горная речка образует водоворот. На каждом фонарике иероглиф, означающий одно из времен года: весну, лето, осень или зиму. Чем дольше кружится фонарик, тем лучше. Но если, к примеру, фонарик с иероглифом «осень» повертится немного и поплывет вниз по реке, значит, жди осенью наводнения.

В этот день Сигэмацу решил натопить баню. Не успел он разжечь огонь, как появился почтальон с заказным письмом для Ясуко. Но Ясуко он не застал дома: девушка отправилась за покупками в Синъити. Письмо было от Аоно Гэнтаро из деревни Ямано — жениха Ясуко. Впервые он обращался к девушке непосредственно, а не через сваху. Сигэмацу с одобрением рассматривал четкие иероглифы, выведенные на конверте.

— Эй, жена,— позвал Сигэмацу,— положи это письмо на стол Ясуко. Не знаю, что в нем написано, но раз парень прислал письмо, значит, дело идет на лад. Скоро будем играть свадьбу.

Передав жене письмо, Сигэмацу подумал, что топить баню, пожалуй, не стоит, и отправился к себе в комнату Ему так хотелось поскорее закончить переписку дневника, что он даже не пошел смотреть, как пускают по реке фонарики.

7 августа. Ясно.

Проснулся я от утреннего тумана, который заполз it комнату сквозь разбитые окна. Почувствовав, что мне холодит обожженную щеку, я обрадовался: стало быть, чувствительность восстановилась. Постели жены и Ясуко были пусты. Они давно уже встали.

На улице слышались голоса.

— Эй, ребята,— басил кто-то,— посадите еще одного или двух в свои грузовики и поезжайте. Нечего время тянуть. Уже половина шестого.

Из продолжения разговора я узнал, что вчера вечером, когда я уснул, из Хиросимы прибыла большая группа раненых. Легкораненых по приказу директора отправляли по домам. К пяти часам утра к фабрике подъехали два грузовика. Водителям велели отвезти эвакуируемых со всеми их вещами на станцию Фуруити. На обратном пути они должны были подбирать всех тяжелораненых, обожженных рабочих и служащих фабрики, которые им только встретятся.

Когда я попытался встать, нестерпимая боль в плечах! пояснице и ногах повалила меня на постель. Неужели такая боль может быть от усталости? Что-то непохоже. Перевернуться со спины на бок было очень трудно. Но я схитрил. Правой рукой ухватился за зад штанины, потянул на себя и перевернулся на бок. Потом подтянул ноги к животу, уперся о постель коленями и левым локтем и медленно приподнялся. Так встают больные радикулитом, И еще — исполнители японских танцев. Похоже, что сам основоположник японского танцевального искусства в свое время переболел этой мучительной болезнью.

Наконец я дотянулся руками до подоконника и, опираясь о него, встал. Под тяжестью тела ноги сильно заныли. Продолжая держаться за подоконник, я сделал два-три шажка вперед и назад, и лишь когда немного размялся, отошел от окна. Мне еще повезло, что я лег в брюках и рубашке. Оказывается, и в одежде спать иногда неплохо.

Не успел я прийти в себя, как вдруг почувствовал сильную резь в животе. Пришлось встать на четвереньки и сползти по лестнице вниз. Так было легче, потому что тяжесть распределялась на все четыре конечности. Недаром маленькие дети всегда прибегают к этому способу передвижения.

После того как я сходил по нужде, резь в животе прекратилась. Ломота в плечах и пояснице притихла. Зато по-прежнему болели ноги. Болели так нестерпимо, что каждый шаг доставался с величайшим трудом.

Когда я вышел на улицу, эвакуация раненых уже близилась к концу. Оставалось человек двадцать. В ожидании грузовика они стояли у главного входа, положив свои вещи на каменные ступени. Вдруг один из них крикнул: «Глядите, глядите!», выскочил на площадь и стал подбирать опускавшиеся с неба куски бумаги.

— Что он там собирает? Может быть, он думает, что это банкноты? — съязвил один из раненых.

Оказалось, что это обгоревшие обрывки нотных страниц. Должно быть, их подняло на воздух взрывной волной. Целый день и целую ночь они парили над землей, пока не опустились на эту площадь перед фабрикой. На одном из клочков, под нотами, я разобрал начальные слова песни: «Цветут вишни, цветут вишни в весеннем небе...»

И директор поднял с земли кусочек бумаги. Прочитав то, что там было написано, он пробормотал: «Какой ужас! Подумать только!» — и сунул бумажку в карман.

Прибыл грузовик. Эвакуируемые простились с директором и полезли в кузов.

— Будьте здоровы! Не унывайте! — кричал директор, махая рукой вслед удаляющемуся грузовику. Пустые слова, но что мог он сказать им на прощанье?

Всего эвакуировались двести пятьдесят человек. Среди них были не только легкораненые, но и вполне здоровые люди. Директор разрешил ехать всем, кто пожелает. Остались лишь тяжелораненые, те, кто за ними ухаживал, и, кроме того, рабочие, которые жили со своими семьями в общежитии,— чуть больше ста человек.

В самом трудном положении оказались те, чьи семьи жили отдельно от них, в Хиросиме. Дома их сгорели, и уезжать им было некуда. Они слонялись по общежитию, не зная, как разыскать свои семьи. Я попросил нашу строительную контору изготовить дощечки для таких рабочих. Эти дощечки с адресами они и установили на развалинах своих домов. Придет какой-нибудь родственник, сразу отыщет их по этому адресу. Один пожилой рабочий потребовал целых три дощечки, он хотел установить их не только там, где был его дом, но и на тех местах, где стояли дома его дяди и тети. Немного погодя ко мне пожаловал служащий отдела кадров Узда и сказал, что у этого рабочего нет ни дяди, ни тети.

— Вот что получается, когда начинают проводить и жизнь идеалы Великой восточноазиатской сферы совместного процветания! Солдатских вдов становится все больше, молодых мужчин все меньше, а кое-кто пытается урвать, себе лакомый кусочек,— добавил он, направляясь к выходу. Я заковылял вслед за ним и, когда догнал, предупредил:

— Держите свои пораженческие настроения при себе. И все же обоих нас не покидало предчувствие неизбежного поражения.

После обеда, когда я приступил к составлению списка эвакуированных, прибежал рабочий Нономия и сообщил, что один из тяжелораненых скончался.

— Мучился он ужасно. Его все время рвало желтой рвотой. А потом он вдруг откинул голову — и конец,— рассказал Нономия.

Покойник работал на заводе агентом по снабжению. Бомбардировка захватила его по дороге на службу. Лицо у него стало землистого оттенка, сильно распухло, но до самой смерти зрение и слух у него не притупились.

Я попросил нашу строительную контору срочно изготовить гроб и послал рабочего Фудзики в муниципалитет с извещением о смерти, велев ему получить необходимые указания. Нономия я поручил сходить в Фуруити и привести священника и врача.

Фудзики вскоре возвратился и сообщил, что городской муниципалитет практически бездействует, чиновник не только не дал никаких указаний, но даже отказался принять извещение о смерти. Врач отправился в Хиросиму разыскивать своих детей, и Нономия, естественно, не застал его дома. Другой врач ушел к тяжелораненому. И священник отказался прийти, он должен был читать заупокойные сутры над троими своими прихожанами, погибшими при бомбардировке. Словом, куда бы Фудзики и Нономия ни приходили, все были заняты своими делами и раздраженно от лих отмахивались.

Не зная, как быть, я обратился за советом к директору. Во время нашего с ним разговора из города вернулся охранник; он рассказал нам, что на речных отмелях дымятся костры: сжигают погибших. Очередь в крематорий так велика, что стоять в ней нет никакого смысла. Чрезвычайные обстоятельства заставляют прибегать к чрезвычайным мерам.

Получить свидетельства о смерти было невозможно, необходимость принуждала обходиться без них. Дело осложнялось еще и тем, что жители Хиросимы и Фуруити были приписаны к разным муниципалитетам. Это требовало долгой бюрократической возни даже в мирное время, а уж о военном и говорить нечего. И все же действовать надо было осмотрительно, без всякой опрометчивости. Поэтому директор направил сотрудника общего отдела в город, приказав ему выяснить все, что нужно. Директор — человек моих лет. Он занимает промежуточное положение между государственным и частным служащим. Вероятно, поэтому он склонен к педантизму. К тому же он скорее теоретик, чем практик. Говорят, свою дипломную работу в колледже он посвятил изобретателю автоматического прядильного станка Ричарду Робертсу.

Сотрудник общего отдела, вернувшись, доложил, что полиция разрешила сжигать покойников на, отмелях. Этого требуют соображения санитарии. Чиновников, которые выдавали бы свидетельства о смерти, нет, а если бы и были, сдавать свидетельства все равно было бы некуда; в такую жару тела разлагаются очень быстро, поэтому всех умерших надо безотлагательно сжигать на речных отмелях или на холмах — подальше от человеческого жилья.

— Думаю, предавать покойников земле не следует,— после некоторого раздумья сказал директор.— Вопрос о том, хоронить или сжигать, всегда решается государственными деятелями. А мы должны следовать общегосударственной политике... Что же, будем сжигать тела погибших служащих нашей фабрики на отмели.— Тут он обернулся ко мне и не допускающим возражений тоном добавил: — И все же мы не можем просто так, не совершая никаких обрядов, сжигать покойника: мол, на костер его — и дело с концом. Это неуважительно по отношению к усопшему. Я не верю в бессмертие души, но совершать обряд сжигания надо с соблюдением хотя бы элементарных приличий.

Поэтому я поручаю тебе, Сидзума, читать заупокойные сутры вместо священнослужителя всякий раз, когда мы будем сжигать кого-нибудь из наших служащих.

Остолбенев, я не знал, что ответить. Конечно, приказ есть приказ, но читать заупокойные сутры я не имел ни желания, ни права.

Мой отказ не обескуражил директора, он продолжал настаивать на своем.

— С каждым днем будет умирать все больше людей, — сказал он.— Тебе надо отправиться в какой-нибудь буддийский храм и переписать у священнослужителя заупокойные сутры. Большинство жителей Хиросимы исповедуют буддизм секты Син, поэтому желательно переписать сутры именно этой секты.

— Господин Фудзита,— перебил я директора.— Переписать молитву — дело нетрудное. Но я мало что смыслю в обрядах буддийской религии. У меня нет никакой подготовки к чтению сутр.

— А у кого она есть, такая подготовка? Тут нет никакой разницы между новичком и человеком опытным. Читать молитву — не прописывать лекарство. Особых знаний не требуется. Да и закон не запрещает этого. Может быть, тебе не хочется читать именно молитвы секты Син. Тогда читай молитвы секты Дзэн или Нитирэн. Выбирай сам. Я понимаю, конечно, затруднительность твоего положения, но тебе все-таки придется выполнить мою просьбу, Это даже и не просьба, а приказ.

Упорствовать было бессмысленно. Ноги у меня все еще болели, поэтому я попросил у директора пару толстых носков, надел сандалии и, захватив с собой несколько визитных карточек и блокнот, вышел на улицу.

Буддийских храмов в Фуруити было немало. Сперва я отправился в храм, где служителем был молодой человек, проявивший недюжинные способности во время учебы в буддийском колледже. Старушка-прислужница сообщила мне, что его забрали в армию, он служит сейчас при отряде Акацуки. В другом храме секты Син старая, глуповатая на вид женщина сказала мне, что старый служитель спит, а его ученик приглашен на обряд сожжения. Внимательно выслушав мою просьбу, она куда-то исчезла, потом вернулась и провела меня в большую комнату, где под маленькой детской противомоскитной сеткой отдыхал служитель. Он был так худ, что очертания его тела едва угадывались под тонким одеялом. Сквозь раздвинутые перегородки виднелись большие камни, песчаные дорожки и крошечный водопад. На огороде зрели оранжевые тыквы.

Когда я еще раз изложил свою просьбу, старый служитель сказал сидевшей сбоку от него на циновке женщине:

— Принеси мне, пожалуйста, «Тройное утешение», «Посвящение», «Гимн Будде», а ташке «Амида-сутру» и «Заупокойную проповедь».— Голос у него был тоненький и слабый, похожий на комариный писк.

Женщина ушла в соседнюю комнату и тут же вернулась со священными текстами.

— Покажи их этому господину.

Хотя служитель говорил очень тихо, женщина беспрекословно выполняла его приказания.

Все пять свитков были отпечатаны с деревянных досок. Я тотчас же приступил к их переписке. Старый служитель с помощью женщины слез с постели и расположился рядом со мной на циновке. Он сидел, опираясь на пятки, ладони покоились на поразительно худых коленях.

— Непростое дело вам поручили,— вздохнул он и с сокрушением добавил: — Говорят, Хиросима сметена с лица земли. Какой ужас, какой ужас!

Его голос немного окреп.

Я положил перо и рассеянно поглядел на огород, при виде оранжевых тыкв — таких веселых и нарядных — у меня невольно навернулись на глаза слезы.

Смысл переписываемых молитв ускользал от меня. Лишь с помощью пометок мне удалось разобрать кое-что. «Тройное утешение» и «Посвящение» были написаны на китайском языке. В них говорилось о Будде, о Великом законе, о Спасении, о Бесконечном. «Заупокойная проповедь», написанная на родном языке, обогревала сердце радостью.

— В нашей секте,— объяснил мне служитель,— вовремя обряда сожжения сначала читают «Тройное утешение», «Посвящение» и «Гимн Будде», затем «Амида-сутру»,— и только тогда воскуряют благовония. Заканчивается обряд «Заупокойной проповедью». Читающий ее должен стоять лицом не к покойнику, а к тем, кто его слушает.

Старый служитель неожиданно сильным голосом прочитал наизусть «Тройное утешение» и «Посвящение». Слушая его, я одновременно делал пометки в переписанном тексте. Затем он прочитал отрывки из «Заупокойной проповеди». В тишине комнаты его голос звучал с особенной торжественностью. Я хорошо понимал, что не мне напутствовать ушедших в мир иной, но надеялся, что могу способствовать их спасению, и решил вложить в чтение всю свою душу и сердце: такое глубокое впечатление произвели на меня мир и покой, царившие в комнате.

На обратном пути я вновь и вновь перечитывал сутры, стараясь выучить их наизусть.

Когда я вернулся на фабрику, все приготовления были закончены. В устланном циновками вестибюле общежития собралось не менее тридцати человек. Гроб стоял на слегка возвышавшейся над полом сцене, которой пользовались ораторы и артисты во время представлений. Принесенное кем-то детское ведерко наполнили песком и зажгли в нем ароматные курения. В двухлитровую бутылку из-под сакэ воткнули священное деревце сакаки. Появился директор Фудзита в парадном костюме. И я тоже для этого случая приоделся, одолжив пиджак у одного из служащих фабрики Фудзики.

Вначале, сидя перед гробом покойного, я чувствовал некоторую скованность, но по мере того как читал сутры, не отрывая глаз от блокнота, я постепенно расходился и мое смущение рассеивалось. Читал я самозабвенно, но не без подобающей степени отрешенности. Читая «Тройное утешение» и «Заупокойную проповедь», я несколько раз споткнулся, но все-таки благополучно закончил чтение, повернулся к собравшимся и церемонно поклонился.

Директор, а за ним и все остальные, горячо поблагодарили меня. Побагровев от смущения, я поспешил скрыться.

Вскоре умер еще один человек, и, пока я заказывал для него гроб, еще один. На этот раз, как мне показалось, я прочитал сутры более гладко.

К вечеру скончались еще четверо.

Сначала ко мне обращались вежливо:

— Извините, господин Сидзума, не прочитаете ли вы молитву над усопшим?

Но потом просьбы стали не такими вежливыми.

— Приходите, Сидзума, читать свои молитвы,— говорили теперь мне. И, по чести сказать, со временем это даже начало мне нравиться.

После того как кончились доски для изготовления гробов, мне пришлось читать сутры возле мертвого тела. Лицо и туловище умершего обычно накрывали белой простыней, но из-под нее часто торчали неприятно воскового цвета ноги. А если их и прикрывали, то на простыне виднелись бурые пятна крови. По ритуалу сутры читают после того, как покойника кладут в гроб, и меня преследовало опасение, что нарушение этого ритуального правила может повлечь за собой непредвиденные последствия. Но я читал, читал, не отрывая глаз от блокнота, и это помогало мне восстановить нарушенное равновесие.

Директор подшучивал надо мной, говоря, что будет платить за молитвы. Это была шутка, и я не принимал его слова близко к сердцу. Но родственники покойных стали всерьез одолевать меня подношениями, и я не знал, куда деваться.

— Что вы, что вы, не надо,— растерянно восклицал я, отталкивая очередное подношение.

— Примите, пожалуйста, не отказывайтесь,— настаивали некоторые.— А то душа усопшего не обретет покоя...

Девушки из конторы по очереди приходили слушать, как я читаю сутры. Три или четыре даже попросили у меня разрешения переписать «Заупокойную проповедь».

— Для чего вам эта молитва? — спросил я одну из них.

— Слова очень красивые,— ответила она.— Вот эти, например: «Ныне или завтра, я или мои ближние...» Не помню, как дальше...

Все это досаждало мне не так уж сильно, но, когда в перерывах между молитвами рассказывали о последствиях бомбардировки, я поневоле возвращался к действительности, и тогда волосы вставали дыбом, по коже пробегал мороз. Хотелось бежать от всего этого куда угодно, но бежать. Трудно даже описать, что я чувствовал — страх либо негодование,— но все подавляло собой желание бежать, бежать без оглядки.

Вечером, когда стемнело, я поднялся на второй этаж и вошел в комнату, откуда открывался вид на Хиросиму. Обычно город сверкал огнями. Но сейчас Хиросима тонула во тьме. Лишь в единственном доме, где-то на восточной окраине, мигал слабый огонек. И это было страшнее всего! Пусть уж лучше кромешная тьма. Как-то спокойнее...

Так прошел этот день. День, начавшийся и кончившийся похоронами.

8 августа. Ясный, жаркий день.

Накануне вечером мы вселились в маленький домик, построенный хозяином для его престарелых родителей,— метрах в ста от того квартала, где снимал жилье директор Фудзита.

Рано утром меня разбудил громкий голос. Я поднялся с постели и выглянул наружу. В саду стоял наш служащий Утагава.

— Вечером скончались еще двое. Приходите как можно быстрее,— пробормотал он скороговоркой и, не дожидаясь ответа, пошел прочь. Со мной обращались теперь, как со служителем храма, только не так уважительно.

Я уже привык к своей новой обязанности: умоюсь, поем, отправляюсь на фабрику, а там попрошу у кого-нибудь пиджак и читаю молитву. Да и сама церемония упростилась до предела. Как только я заканчиваю чтение сутр, покойного увозят на берег реки и кремируют. Я дал себе клятву, что буду вкладывать в чтение всю свою душу. Но вот сегодня утром у меня появилось опасение, что я нарушу эту клятву.

Придя в общежитие, я узнал, что скончалась старшая дочь служащего, которого мы кремировали лишь накануне. Во время бомбардировки она находилась в доме родителей в районе Тэмма-тё.

Мать сидела, вся распухшая от сильных ожогов. Она, видимо, не понимала, что происходит. Младшая сестра почти не пострадала, но была в каком-то странном, полуобморочном состоянии и тоже плохо отдавала себе отчет в происходящем. Я подошел к ней и выразил соболезнование. В ответ послышалось холодное; «Благодарю». Даже выражение лица не изменилось. Ни слез, ни других проявлений чувств.

Покойница лежала на спине. Сквозь прорехи в белой рубашке открывались упругие молодые груди, в ложбинку между которыми кто-то положил несколько желтых полевых цветов. Цветы поблекли, словно их долго орошали слезами. Это усугубляло чувство жалости.

Когда закончилось чтение сутр, один из служащих спросил у младшей сестры, пойдет ли она к месту сожжения. Та ответила: «Да»,— но отрицательно качнула головой. Мать продолжала сидеть неподвижно. Покойницу переложили на тележку, и процессия двинулась в путь.

На песчаных отмелях, казалось, открылся новый крематорий. Повсюду вдоль берега вился дым — тонкими струйками над едва тлеющими, уже наполовину угасшими кострами, и густыми клубами там, где кремация шла полным ходом.

На дамбе тележку, за которой я следовал, остановили, и несколько людей из нашей процессии отправились подыскивать место для кремации.

Один из них — тот, что пошел вверх по течению,— вскоре закричал:

— Здесь есть подходящая яма. Огонь уже погас. Останки, должно быть, забрали родственники.

— Нам все равно где. В яме так в яме,— отозвался кто-то.

Тележку подкатили к яме и сняли с нее тело покойной. Посреди ямы лежало два камня — каждый величиной сантиметров по тридцать. Тело опустили на камни, высыпали уголь из двух привезенных ведер, туловище обложили щепками и обломками старых ящиков, голову и лицо посыпали опилками и с обеих сторон накрыли дощечками. Затем все это покрыли влажной травой и обернули смоченной в воде циновкой. На этом приготовления закончились.

Циновка случайно сползла, и я увидел девичий локон, землистого оттенка лоб и край щеки.

Сопровождавшие расселись кружком.

— Зажигайте костер,— сказал, привставая, один из них.

Я прочитал «Тройное утешение» и ушел еще до начала кремации.

ГЛАВА X

На другой день Сигэмацу снова сел переписывать дневник...

На обратном пути я вспомнил, что в общежитии, лежит еще один покойник, и стал про себя повторять, слова «Заупокойной проповеди». Смысл этой молитвы не проникал в душу. Перед глазами, словно в кошмаре, языки пламени лизали человеческие тела. Я был весь в поту, когда остановился перед входом в контору.

Зайдя в умывальную комнату, я напился воды, разделся по пояс и тщательно вытерся влажным полотенцем, стараясь не касаться левой щеки, потому что стерильная салфетка накрепко приклеилась к месту ожога. До сих пор я не чувствовал никакой боли и не трогал салфетку. Но в этот день я решил ее сменить, взял индивидуальный пакет и подошел к зеркалу.

Отлепив предварительно пластырь, которым прикреплялась салфетка, я осторожно снял ее. Обгоревшие ресницы превратились в черные катышки — словно подожженная шерстяная нитка. Щека стала темно-фиолетовой, облезшая кожа закрутилась, словно стружка, левая ноздря распухла и загноилась. Я с содроганием глядел на левую половину своего лица, и мне казалось, будто это не я, а чужой, незнакомый человек.

Я ухватил кончиками пальцев один из закрученных клочков кожи и потянул. Боль подтвердила, что лицо мое. «То же самое испытываешь, когда пытаешься вытащить шатающийся зуб,— и больно, и вроде бы приятно»,— думал я, отдирая один клочок кожи за другим.

Хорошенько промыв место ожога, я смазал нос приготовленным дома снадобьем, которое порекомендовал мне деревенский плотник. В состав снадобья входил дикий лук. По словам этого плотника, оно особенно полезно при порезах и нарывах. Затем я с помощью пластыря прикрепил к щеке свежую салфетку.

В полдень я отправился обедать. Ноги сильно болели, и мне было очень трудно взбираться на холм, к дому, где мы поселились. У поворота я посмотрел вверх и увидел Сигэко.

— Гляжу, как ты плетешься, и мне самой больно,— крикнула Сигэко.— Подожди минутку, сейчас я принесу тебе какую-нибудь палку.— Вскоре она спустилась ко мне с деревянным копьем, которым пользуются для тренировки в рукопашном бою. Сигэко сказала, что это копье ей недавно подарила хозяйка. С копьем в руках я походил на участника разгромленного крестьянского бунта. Поддерживаемый Сигэко, я наконец преодолел крутой склон и добрался до дома. Пока мы шли вместе, я впервые заметил, что у Сигэко опалены волосы. Я спросил у нее, когда это случилось, и она ответила, что, по-видимому, во время бомбардировки шестого августа.

На обед был жареный рис из наших собственных запасов, бобовая паста, тушенная с овощами в сое, и чай, настоянный на лепестках вишни. Наша семья редко позволяла себе такое угощение.

Оказалось, сама Сигэко в то утро впервые заметила, что у нее опалены волосы. Шестого утром, после отбоя воздушной тревоги, она неожиданно услышала сильный взрыв и выглянула в кухонное окно. В то же мгновение ее ослепила яркая вспышка (тогда-то ей, вероятно, и подпалило волосы), и, потеряв сознание, она упада. Придя в себя, Сигэко увидела, что лежит на деревянном полу. Вокруг нее в полном беспорядке валялась кухонная утварь, Сигэко вышла через черный ход во двор. Кирпичный забор рухнул. Кое-где к небу поднимались языки пламени.

Испуганная Сигэко бросилась на второй этаж. Раздвижные перегородки покосились, оконные стекла разлетелись на кусочки. Сигэко подбежала к окну. В саду горела верхушка сосны, из трансформатора на столбе вырывалось пламя. В районе муниципалитета поднимался огромный, столб дыма. Пожар разрастался. Надо было немедленно оставлять дом. Сигэко прежде всего кинулась к белому шелковому мешочку с семейными реликвиями, который висел на столбике в гостиной, но его там не оказалось. Не было мешочка ив соседней комнате.

Тогда она быстро собрала посуду, обувь и запихнула в непромокаемые мешки спальные принадлежности, собираясь опустить все это на дно бассейна. Выйдя во двор, она с удивлением обнаружила в воде мешочек с реликвиями, который она так упорно искала. Вероятно, его забросило туда воздушной волной. Сигэко подобрала мешочек, положила его в рюкзак. Опустила вещи в бассейн, а кое-какие убрала в противовоздушную щель и заложила вход кирпичами. В это время из дома Нитта послышались крики о помощи.

Выяснилось, что у Нитта ранено лицо, а у ее мужа — бок. Оказав им первую помощь, Сигэко побежала за носилками. На обратном пути ее остановила Нодзу. И ей тоже надо было помочь. Сигэко бросила носилки и перевязала ее полотенцем. Оказалось, среди всех соседей Сигоко — единственная, кто отделался только испугом. Наканиси, Хаями, Сугаи, Накамура — всем нужна была помощь.

Вскоре к Нодзу прибежал ее муж — связист в чипе капитана. Он привел с собой солдата. Вдвоем они подняли ее и куда-то понесли. Супруги Нитта, поддерживая друг друга, отправились в госпиталь Кёсай. Оба были в крови.

Сигэко зашла в дом, собрала еще кое-какие вещи, сложила их в противовоздушную щель и пошла к университетской спортивной площадке.

Девятое августа.

Вчера во время ужина мы доели наш НЗ.

С сегодняшнего утра получаем еду из фабричной столовой. Ясуко ходила за завтраком, за обедом — Сигэко. Во время обеда обе они взбунтовались и в один голос заявили: получать овощи или рис — это еще куда ни шло, но есть то, что приготовлено другими, просто неприлично; вчера хоть помогали эвакуированным, а сегодня вообще никакой работы не предвидится. Нет, нет, они больше не пойдут в столовую, хватит есть на дармовщину. К тому же директор предложил Ясуко взять отпуск.

Я был не на шутку рассержен и сразу придумал для них работу:

— Завтра пойдете в Сэнда-мати. Узнаете, как обстоят дела у соседей. Заодно возьмете смену одежды и рис из противовоздушной щели.

Этот рис был припрятан на черный день. И вот черный день настал.

Женщины как будто успокоились и даже согласились сходить вечером за ужином.

В противовоздушной щели возле нашего дома были спрятаны всевозможные вещи: радиоприемник, одеяла, посуда, кухонная утварь, специи. Кроме того, в саду я зарыл четыре двухлитровые бутыли с рисом, восемнадцатилитровый бидон с бобами и жестяную коробку с бельем. Все находилось в полной сохранности: я убедился в этом перед эвакуацией в Удзина.

У Сигэко и Ясуко не оказалось с собой ни одной смены белья, и перед тем, как пойти домой, они стали тихонько советоваться, как им постирать и высушить белье.

Узнав, в чем дело, я подал им такую мысль: пусть пойдут к реке, разденутся донага, постирают белье и дождутся в воде, пока оно высохнет. Другого выхода не было, и женщины, прихватив полотенца, отправились к реке. Раздражение мое сразу улеглось, и, возможно, поэтому меня вдруг разморила жара и неудержимо потянуло ко сну. Но стоило лечь и закрыть глаза, как моя память отчетливо нарисовала бесчисленные струйки дыма, поднимавшиеся на речных отмелях и у подножия гор. Я так и не смог уснуть — то вставал, то снова ложился, и пот катился с меня ручьями. На правой стороне лица я смахивал пот рукой, на левой же, казалось, лежал горячий компресс, который накладывают после бритья в парикмахерской. Там, видимо, скапливался липкий пот либо гной, поэтому и слегка прижал повязку к щеке. Повязка стала влажной. Другой у меня не было, я вытащил из санитарной сумки треугольную косынку, приложил ее к лицу и обрезал по форме щеки. Затем прокипятил ее и повесил сушиться на солнце.

ГЛАВА XI

День выдался хлопотливый. Я вернулся в принадлежавший родителям хозяина маленький домик, который мы снимали, смертельно усталый. Сигэко и Ясуко еще не пришли, и у меня было время немного вздремнуть. Я лег в постель, предварительно натянув противомоскитную сетку, чтобы избавиться от назойливых мух.

Спал я недолго и проснулся, как мне показалось, от крика совы. Солнце висело уже над самой крышей амбара в саду. Молодая жена хозяина торопливо пробиралась сквозь кусты к амбару. Разумеется, было еще слишком рано для сов. Пробудился я оттого, что ногам стало холодно. Странно: лето в разгаре, солнце еще не зашло, а у меня мерзнут ноги. Я начал растирать ступни и вдруг почувствовал боль в больших пальцах ног. Это встревожило меня еще больше. Я встал, откинув сетку, и вышел на веранду. У меня тут же захолодела левая щека. Косынка куда-то исчезла. Вернувшись в комнату, я обнаружил, что она прилипла к сетке. Когда я посмотрел в зеркало, то увидел, что повязка с нарыва на носу сползла, опухоль обветрилась и затвердела. Час от часу не легче. Я схватил полотенце, смочил его в воде и осторожно протер нарыв и ожог. Потом сменил повязку и закрепил ее липким пластырем.

Немного погодя Сигэко и Ясуко принесли из столовой ужин: сваренную в сое картофельную ботву, огурцы и ячменную кашу с отрубями. За едой Ясуко рассказала о том, что слышала на реке от женщин, с которыми она вместе сидела в воде, ожидая, пока высохнет выстиранное белье. Кое-что я записал.

Во дворе школы номер один был вырыт противопожарный водоем. Вокруг него одна из женщин видела сотни погибших школьников. Лежали они друг на друге, полуголые, потому что рубашки на них обгорели. Издали они походили на цветочную клумбу с растущими на ней тюльпанами. А вблизи — на огромную хризантему с бесчисленными лепестками...

Другая женщина видела остов трамвая перед храмом Сиратори. Мертвый вожатый продолжал сжимать рукоятку. На площадке вагона валялось несколько полуобгоревших трупов пассажиров...

Почти все деревянные мосты в Хиросиме, по словам этих женщин, сгорели. Горели они очень странно: сначала занимался настил, затем огонь перебрасывался на опоры. Прилив, казалось бы, должен был погасить пламя, но при отливе обнажившиеся из-под воды опоры снова начинали тлеть...

И еще одна любопытная вещь мне запомнилась. На кладбище близ храма Кокутайдзи есть могила. Между водруженным на ней цилиндрическим памятником и его гранитным основанием торчит большой осколок кирпича. Очевидно, он залетел туда в тот самый момент, когда мощная взрывная волна приподняла этот массивный гранитный цилиндр диаметром более метра. С одной стороны памятник сильно оплавился, тогда как на противоположной сохранилась полировка. Неужели жар был так силен, что плавил даже гранит? Ослепительная вспышка превратила серую черепицу на крышах домов в бурую, а ее поверхность вспенилась мельчайшими пузырьками, будто узор в стиле коимбэ [16] на чайниках, когда их вытаскивают из печей для обжига...

Все время, пока Ясуко говорила, Сигоко молчала. У нее начались сильные боли в животе. Должно быть, простыла. Ей и Ясуко пришлось долго сидеть в воде, обвязав поясницу полотенцами, пока сохло выстиранное белье.

Было уже совсем темно, когда зашел отец хозяина и сообщил, что подача электричества возобновилась.

Десятое августа. Погода ясная.

Ясуко и Сигэко принесли завтрак из столовой, приготовили колобки из ячменной каши с отрубями и отправились на станцию. Я пошел их проводить. Зал ожидания был полон. Но собравшиеся там люди никуда не ехали.

Как только прибывал поезд, они вскакивали со скамеек, но, когда поезд отходил, тотчас же возвращались на свои места. Некоторые осаждали железнодорожных служащих, спрашивая, как разыскать потерявшихся детей.

Не успел я показаться в конторе, как мне дали срочное задание: получить уголь для фабрики. Для этого надо было ехать в Хиросиму или в Удзина.

Директор Фудзита принес из соседней комнаты большой узел.

— Уголь нам позарез нужен. Вот здесь,— сказал он, указывая на узел,— лежат подарки. Постарайтесь договориться с представителями фирмы. Будьте осторожны, не исключено, что воздушный налет повторится.

Я оставил директору записку для Сигэко, надел ботинки на резиновой подошве, закинул за спину узел и, прихватив с собой санитарную сумку, вышел на улицу.

Электричка довезла меня до станции Ямамото. Дальше поезда еще не ходили. Ни один из сошедших в Ямамото пассажиров не направился к станции: все дружно двинулись к Хиросиме по путям.

Хиросимцы — народ общительный. Любят поговорить даже с незнакомыми людьми. Но на этот раз их словно подменили. Ни один не делал попытки завязать разговор. Не считая меня, вещи тащили всего две женщины, которые шли впереди. Коробки с едой имели при себе не более четверти пассажиров. «Значит, и в окрестных деревнях стало трудно с продовольствием»,— подумал я.

Наконец мы вступили в разрушенный район. Влажный ветер принес с собой тошнотворный запах гари. Толпа быстро редела — то один, то другой путник сворачивал к своему пепелищу. Горы битой черепицы становились все выше, все страшнее.

ГЛАВА XII

Острые колики в желудке заставили меня присесть на каменные ступеньки, устланные толстым слоем пепла. Пепел был сухой, похожий на гречневую муку. Когда я дотронулся до него пальцем, образовалась маленькая воронка. «Удобно писать, как на классной доске»,— подумал я и начал чертить теорему Пифагора, но не закончил, потому что точно ее не помнил.

Спустя некоторое время боли прекратились. Я огляделся вокруг, пытаясь определить, где нахожусь. Оказалось, я сижу на ступеньках парадного входа в муниципалитет. Вокруг, в бесчисленном множестве, валялись обломки обгоревших досок. Стены здания, которые еще совсем недавно ласкали взгляд приятным кремовым цветом, стали буро-коричневыми. Все стекла вылетели, не сохранилось ни одной целой рамы. В коридоре, который вел в глубь здания, в беспорядке валялись куски железа, напоминавшие сплющенные стальные каски. Муниципалитет, казалось, был пуст, но немного погодя из глубины донеслись неясные звуки: словно кто-то перетаскивал пустые ящики. Я прислушался. Теперь чудилось, будто шум идет откуда-то из-под земли. Охваченный безотчетной тревогой, я поспешно закинул за спину узел и пошел было прочь, но меня остановил чей-то голос:

— Эй, Сидзума, куда направляетесь?

Я обернулся и увидел старого инженера с консервной фабрики в Удзина.

— А, Тасиро! Как здоровье? Вы случайно не знаете, что это за шум раздается в муниципалитете?

— Это убирают обгорелые доски, обрушившиеся балки, всякий хлам... Кстати, у вас сильно обожжена щека. Как ваши?

— Благодарю вас, все живы-здоровы. Скажите, Тасиро, как обстоит дело с углем на вашей фабрике? Я разыскиваю компанию по распределению угля, но никак не могу выяснить, где она находится.

— Здание разрушено, а сотрудники неизвестно где, Я тоже пытаюсь достать уголь для своей фабрики. Даже в муниципалитет ходил, но без толку.

Я был поражен. Консервная фабрика находится в подчинении у армейской продовольственной базы, часть ее продукции направляется в столовую армейского вещевого склада! Это предприятие, можно сказать, военное. И тем не менее оно испытывает трудности с углем.

Тасиро рассказал, что в муниципалитете уже работают двадцать чиновников во главе с помощником мэра Сибата. В просьбе о выделении для фабрики угля ему наотрез отказали: распределением угля занимается-де специальная компания, и если муниципалитет попробует сунуть нос не в свое дело, военные власти заявят протест со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Я должен был подробно доложить директору об обстановке, поэтому попросил Тасиро проводить меня до конторы компании по распределению угля. Тасиро работал главным инженером консервной фабрики в Удзина, хорошо разбирался во всех вопросах, связанных со снабжением, и, ко всему прочему, был близко знаком с директором этой компании.

— Я крайне удивлен,— говорил Тасиро,— что такая важная для всех нас компания, как компания по распределению угля, до сих пор не сообщает, куда она эвакуировалась. По-видимому, для этого имеются веские причины.

Подойдя ближе к развалинам здания, где помещалась компания, мы увидели многочисленные послания, начертанные обуглившимися кусками дерева на уцелевшей части железобетонной стены. Одни были нацарапаны кое-как, другие — аккуратно выведены каллиграфическим почерком. Я стал читать их все подряд. «Господин Фудзино, сообщите, пожалуйста, ваш адрес металлургическому заводу в Миккаити». «Прошу написать здесь, на стене, ваш временный адрес. Накабаяси. Компания Санкё». «Господин Хонда, все ли у вас в порядке? Сообщите ваш новый адрес. Предприятия Цуцуки. Кайтайти». «Господин Мурано, оставьте здесь ваш адрес. Утияма. Кои». Под каждым посланием стояла дата.

— Как видите, Тасиро, здесь нет ни одного ответа представителей компании, а ведь некоторые надписи сделаны три дня тому назад.

— Значит, случилось самое страшное,— сказал Тасиро.

— Самое страшное?

— Да, все сотрудники компании, до одного, погибли...

В семье Тасиро только он и остался в живых. Его вторую жену и маленькую дочь завалило во время взрыва. В его годы, сказал Тасиро, у него нет ни сил, ни энергии раскапывать развалины.

— Тут ничего не поделаешь,— пробормотал он,— пусть уж остаются там, где есть. В конце концов, теперь это лишь неживая материя.

— А как же вы поставите памятник?

— Кажется, у родителей жены сохранились фотографии ее и дочери. Эти фотографии я и опущу в могилу. Не знаю только, что делать, если кто-нибудь из родственников жены пожелает раскопать их останки... Не скажу же я им: не стоит рыться, теперь ведь это лишь неживая материя.

В первый миг меня неприятно удивил такой цинизм, и я почувствовал к Тасиро неприязнь. Но по зрелом размышлении я понял: Тасиро уже старик, а жена его была молода и красива собой, дочь — премилая девочка — собиралась поступить в школу; если бы Тасиро увидел их обгорелые, обезображенные тела, что сталось бы с теми образами, которые сохранялись у него в памяти! Скорей всего именно поэтому он и не хотел, боялся отыскать их останки. Без сомнения, он, как и я, достаточно нагляделся за эти несколько дней на сожженных, раздавленных людей.

— Почему бы вам не попросить кого-нибудь другого помочь вам? — спросил я.

Тасиро молчал.

— Так вот, по доводу угля,— сказал он спустя некоторое время,— не попытать ли нам счастья на вещевом складе? Другого выхода у нас нет. Пойдемте туда. Кстати, там не так много убитых и воздух посвежее.

И Тасиро с поразительной решительностью зашагал в сторону склада.

У ворот склада, о чем-то беседуя, стояли несколько сторожей. В обычное время здесь бывало очень оживленно, без конца приходили и уходили посетители. Теперь только сторожа. Нас с Тасиро провели к лейтенанту Сасатакэ. В ответ на нашу просьбу он заявил, что запасы угля в Удзина неприкосновенны, на этот счет имеется строгое указание. На все остальные вопросы лейтенант отвечал уклончиво, и мы ушли, так ничего и не добившись.

Выйдя за ворота, я взглянул на хорошо знакомый мне пруд. Все лотосы, которые там росли, имели жалкий, растерзанный вид: одни повалились к югу, другие походили на сломанные зонтики — ни одного целого.

До того как я поступил на нынешнюю работу, мне пришлось в течение семи лет служить на армейском продовольственном складе. Я снимал тогда комнату в районе Асахи-тё у полицейского по имени Навамото и каждое утро, прихватив с собой завтрак, отправлялся пешком на работу — всегда одной дорогой: мимо обширных рисовых полей и заросшего лотосами пруда. Каждое утро по пути на службу я видел стаи ворон, сидевших на межах, разделявших влажные от утренней росы рисовые поля. Иссиня-черные крылья чудесно сочетались с зеленью рисовых полей. Они хорошо сочетались по цвету и с начинавшими рыжеть метелками поспевающего риса. Настоящее пиршество для глаз!

Ранним утром, когда город только еще просыпался, эта картина заставляла сердце учащенно биться от радости. Но в тот день даже в пруду лежали мертвые тела. На берегу, в траве, я заметил белого голубя. Я подкрался и схватил его обеими руками. У голубя был поврежден правый глаз и слегка обгорели перья на правом крыле. «Хорошо бы зажарить его с соей и съесть»,— подумал я, но тут же отогнал эту мысль и подбросил голубя вверх. Он захлопал крыльями и полетел, задевая за листья лотоса. Голубь забирал все больше и больше влево, а потом, должно быть обессилев, упал в пруд.

Я направился в район Миюки. Тем же путем, что и шестого августа. За насыпью, поросшей вишнями, я увидел госпиталь. В окнах не сохранилось ни единого стекла. По коридорам торопливо расхаживали люди. Одни, видимо, разыскивали родственников, другие ухаживали за пострадавшими. Дома вдоль дороги были разрушены или сильно покосились. Расчистив дворы от валявшихся обломков, кое-как выпрямив перекосившиеся внутренние перегородки и подперев стены жердями, в некоторых из них продолжали жить хозяева. Проходя мимо, я слышал голоса. В одном из домов я заметил человека, который, сидя на земляном полу, осколком чашки скреб обгоревший дочерна, но оставшийся целым деревянный стул, похожий на грубо сколоченный стул с картины Ван-Гога, воспроизведенной в иллюстрированном журнале. Внезапно у меня пересохло горло. По широкой улице вдоль холма Хидзияма, как и шестого августа, в сторону Удзина медленно тащились раненые. Подходя к ограде Хиросимского управления торговли, они, как один, опирались о нее руками, стараясь хоть немного облегчить свой путь. Почти все были полуголые, худые и бледные, словно привидения. Пятнистой кошки, которая шестого августа бежала за Миядзи, нигде не было видно. Мертвое тело, которое лежало у моста Миюки, кто-то убрал, на камнях остался только темный силуэт.

Улица напоминала выжженную пустыню. Там, где лишь недавно стоял наш дом, была ровная, устланная слоем пепла площадка — сохранился лишь водоем, который теперь мне казался совсем маленьким. Сигэко и Ясуко вытащили из противовоздушной щели и водоема наши пожитки и, тотчас же ушли. Нанятый нами рабочий погрузил все вещи, на тележку и присел немного передохнуть, прежде чем отправиться в дорогу. Я встал перед тележкой, ухватился за колец длинной тонкой веревки, перекинул ее через плечо, и мы тронулись. Я сразу понял, что путь нам предстоит нелегкий. Всякий раз, когда мы переезжали груду черепицы, веревка врезалась в плечо. Приходилось резко наклоняться вперед. Боль была такая, что хотелось пятиться назад.

— Нет, Рокуро, так дело не пойдет,— сказал я, обращаясь к рабочему.— Веревка слитком жесткая. Идти нам километров семь, а то и все восемь. Пока мы доберемся до места, проклятая веревка сотрет мясо до костей.

— Надо тянуть не плечом, а всем телом. Тогда будет легче,— посоветовал Рокуро.

Он сделал большую петлю. Я просунул в нее голову и левую руку, веревка шла теперь от правого плеча к левому боку, а узел приходился на самую середину спины. Тянуть стало полегче. Наша тележка, должно быть, первая проезжала по этой улице после шестого августа. Оглянувшись, я увидел позади два белых сверкающих следа. Это блестели осколки раздробленного колесами стекла.

Перед тем, как двинуться в путь, рабочий положил в тележку пару двухлитровых бутылей с водой. Через каждую сотню шагов мы останавливались, утирали пот, отхлебывали немного воды и шли дальше. Так повторялось бессчетное число раз, и в конце концов обе бутыли оказались пустыми. Бесконечные толчки и удушливая вонь, казалось, удваивали и без того нестерпимую жару.

— Послушай, Рокуро, почему бы нам не отдохнуть как следует? — взмолился я.

— Когда выберемся из города, тогда и отдохнем,— ответил рабочий.

Я тащил тележку, непрерывно подсчитывая пройденное нами расстояние. Три километра. Три с половиной. Четыре. Когда по моим расчетам было пройдено четыре с половиной километра, мы постучались в стоявший у дороги дом и попросили разрешения набрать воды из колодца. Напившись, мы наполнили водой бутыли и расположились на отдых. Рокуро оказался человеком приветливым и довольно выносливым для своих пятидесяти с лишним лет. Его мне порекомендовала кухарка из заводской столовой. Отдохнули — и снова в путь. Когда прошли примерно пять километров, тащить тележку стало значительно легче: на дороге уже не валялись груды черепицы. Мы добрались до дома лить к вечеру. В окнах горел свет. Только было хотел я присесть на веранде и отдохнуть, как вдруг застыл пораженный. При свете электрической лампочки я увидел родственников. Они спали, раскинув руки и похрапывая.

Расплатившись с Рокуро, я пошел на задний двор к колодцу.

Ясуко топила хозяйскую баню. Сигэко, хотя уже стемнело, полоскала белье в ручье позади дома.

— Мы возвратились форсированным маршем! — крикнул я Сигэко.— Давно ли пожаловали гости?

Сигэко ответила мне что, когда они с Ясуко пришли домой, родственники уже сидели на веранде. Походить им пришлось немало. Не зная, застанут ли нас в живых или нет, из своей горной деревушки они добрались до Сэнда-мати. Обнаружив, что наш дом сгорел дотла, они выяснили, где я работаю, и после долгих поисков нашли наше новое жилище.

— Я так плакала, так плакала от радости, никак не могла остановиться,— сказала Сигэко.— Они все очень беспокоились за нас. Беднягам досталось. Им пришлось ночью перебираться по железнодорожному мосту через реку Асида.

Сигэко снова заплакала, словно ребенок, не стыдясь своих слез.

ГЛАВА XIII

11 августа.

Накануне вечером мне пришлось отложить беседу с гостями, потому что я должен был доложить директору о положении с углем. За ужином в заводской столовой я высказал мнение, что нам надо доставать уголь самим, на свой страх и риск, другого выхода нет.

— Извини, Сигэмацу, что я говорю так прямо,— воскликнул директор,— но на вещевом складе тебя провели, как мальчишку. Почему военные запрещают брать уголь в Удзина? Тебе следовало потребовать объяснений. Ты ведь не мальчик на побегушках, а человек, занимающий определенное положение... О чем только думают военные в такое трудное время! Ума не приложу.

Директор был так возмущен, что руки у него дрожали, когда он открывал банку с мясными консервами.

Ужин удался на славу. Рис, правда, пришлось заменить ячменной кашей с отрубями, зато директор открыл банку с чудесной мясной тушенкой, которую я должен был вручить, как подарок, чиновникам из угольной компании. Не помню, когда в последний раз я ел такое вкусное мясо — толстые, коричневого цвета куски с прожилками жира! Я даже боялся откусить себе язык. Директор разделил мясо поровну, и мы съели его, заедая ячменной кашей с отрубями. Не успели мы окончить ужин, как прибежал рабочий Нисина. Умер еще один человек, надо было читать молитвы.

— Вот доем и приду,— спокойно ответил я.— Через полчаса или через час, не позже...

Сколько я ни толковал, директор упорно стоял на своем.

— Как только окончишь молитвы, Сидзума,— сказал он,— ложись спать. Завтра, с самого утра, пойдешь снова на вещевой склад и попросишь, чтобы тебе отпустили уголь. Заманчиво, конечно, достать его, как ты говоришь, на свой страх и риск, но, по-моему, мы не должны так легко отступаться. Не хочу тебя обидеть, но пойми, надо действовать решительнее. Только тогда мы добьемся чего-нибудь.

— Ну что ж, завтра опять схожу. Но только все это зря.

Делать было нечего. Снова придется пробираться сквозь развалины.

Прочитав молитвы, я возвратился домой. Еще с улицы я почуял запах печеных рисовых лепешек, проникавший сквозь наглухо закрытые в связи с затемнением ставни,— и сразу понял, что их пекут на углях, смочив предварительно в соевом соусе.

Вошел я через черный ход. Наши гости уже проснулись и, вместе с Ясуко и Сигэко, сидели за столиком — чудесным столиком из черного дерева, который хозяин предоставил нам во временное пользование. Перед ними стояли небольшие тарелки и чаши с печеными лепешками. Рис, несомненно, привезли с собой гости. Ясуко и Сигэко уписывали лепешки за обе щеки.

— Наконец-то пришел,— радостно воскликнула Сигэко.— Извини, что начали без тебя.

— Добрый вечер, дядя,— сказала Ясуко.— Простите, что мы вас не дождались. Печеные лепешки пахнут так, что мы не утерпели. Нам привезли жареный рис и колобки. Мы и для вас оставили.

— Спасибо, что о нас позаботились,— сказал я, обращаясь к гостям, и присел на порожке, стараясь, чтобы никто не заметил ожога на моей левой щеке. Гости глядели на меня красными, как у кроликов, глазами. Один из них — Ватанабэ Macao — был родным братом Сигэко, другой — Такамару Ёсио — отцом Ясуко. Такамару, всхлипывая, покусывал свои усы, Ватанабэ утирал слезы. Глядя на них, Ясуко и Сигэко перестали есть. Как и они, я изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать. Но мои усилия оказались безуспешными, и мне пришлось отвернуться от гостей.

— Какое счастье, что вы все живы и здоровы! — с чувством проговорил наконец Ватанабэ.— А мы уж, правду сказать, боялись, что не увидим вас на этом свете. Только и надеялись, что найти место вашей смерти.

— Мы так рады, что и высказать не можем,— добавил Такамару.— Все думали, что Ясуко погибла, утешались только мыслью, что она ушла в мир иной вместе с вами. Вы так много для нее сделали. Родственники в Кобатакэ и Хиросэ потеряли всякую надежду увидеть вас в живых.

Я пил чай, который налила мне Ясуко, и беспрестанно повторял:

— Извините, что мы доставили вам столько беспокойства.

Ватанабэ рассказывал, как потрясена была вся их деревня, услышав о том, что случилось в Хиросиме. Такамару дополнял его рассказ отдельными репликами.

Вечером шестого августа жители Кобатакэ узнали, что на Хиросиму сброшена мощная бомба. Говорили, будто погибла треть хиросимцев, включая находившиеся там войска и отряды добровольного служения родине. Еще одна треть хиросимцев тяжело пострадала, остальные отделались легкими ранами и ожогами. Все дома, до одного, сгорели. Жители Кобатака сразу поняли, что это не слух, распущенный пораженцами, а чистая правда. Седьмого и восьмого августа поступили еще более тревожные вести. В соседних деревнях появились первые раненые беженцы. Одни умирали сразу же, едва добравшись до дома. Другие терпели страшные мучения. В деревне Хиросэ жил профессор — видный специалист по детским болезням, он приехал из Кобэ. Всякий раз, когда к нему обращались за помощью, он говорил после осмотра:

— Что это за болезнь, я не знаю, но думаю, что она не поддается лечению.

Страдавшим от ожогов он выписывал мазь, а тем, кто испытывал нестерпимую боль, впрыскивал пантопон. К сожалению, в запасе у него была всего дюжина ампул, и этих ампул не хватило даже на один день.

В Кобатакэ, по словам наших гостей, возвратились двое. У обоих — сильные ожоги и переломы. На вопрос, как обстоит дело в Сэнда-мати, они сказали, что все дома уничтожены, а среди уцелевших никто не избежал ран и ожогов. Не встречались ли они с Сигэмацу? Они ответили— нет, не встречались, но если бы Сигэмацу и его семья не погибли, они давно уже вернулись бы в деревню. В деревне их до сих пор нет, значит, их нет уже и на этом свете. Ни один человек в здравом уме не останется жить в выжженной пустыне. Выслушав их, наши родственники уверились, что нас уже нет в живых. Но сидеть сложа руки они не могли. Им хотелось что-нибудь предпринять, хотя бы разыскать останки. Пока Ватанабэ обдумывал, как лучше всего поступить, утром десятого августа, словно сговорившись, к нему заявились все родственники. Семейный совет решил сложиться и послать в Хиросиму Ватанабэ и Такамару. Так как предполагалось, что мы погибли, они должны были взять с собой рисовые лепешки и жареный рис для совершения поминального обряда.

Перед тем как отправиться в путь, Ватанабэ и Такамару зашли к моей матери. На домашнем алтаре у нее уже стояли наши фотографии, а перед ними — три чашечки с водой. Тут же была и ваза со свежесрезанными георгинами.

— Господин Ватанабэ и господин Такамару, я слышала, что вы едете в Хиросиму,— сказала им моя мать.— Не сочтите за труд захватить с собой курительные палочки, а также воду и свежие листья. Палочки поставьте во дворе, попрыскайте вокруг них водой и разбросайте листья. Возьмите с собой и плоды кэмпонаси [17]. Сигэмацу их очень любил.

Мать наполнила колодезной водой бутылку из-под уксуса, завернула в бумагу курения и свежие листья и вручила все это Ватанабэ. Затем подобрала с земли несколько упавших, но еще зеленых плодов кэмпонаси и положила их в кармашек его рюкзака.

Деревня Кобатакэ стоит на плоскогорье — пятьсот пятьдесят метров над уровнем моря,— замкнутом с трех сторон горами, между рекой Асида, которая течет на юг по восточным районам префектуры Хиросима, и рекой Ода, орошающей земли префектуры Окаяма. В былые времена Кобатакэ входила во владения клана Накацу из Кюсю, и в ней проживал даже его управитель. До сих пор в деревне сохранился дом, принадлежавший некогда самурайскому роду. Теперь Кобатакэ захирела, нет даже сколько-нибудь сносной дороги, которая связывала бы деревню с внешним миром. Ватанабэ и Такамару пришлось больше двух часов спускаться вниз по узкой горной тропинке вдоль реки Асида, пока они не вышли на шоссе; там им удалось сесть на порожний грузовик, работавший на древесном угле. Только в одиннадцатом часу добрались они наконец до разбомбленного города Фукуяма. К железнодорожному мосту через реку Асида они подошли уже в кромешной тьме. Пришлось стать на четвереньки и ползти вперед, ощупывая руками шпалы. Двигались они по разным путям, договорившись, что при появлении поезда помогут друг другу перебраться на безопасный путь. Чтобы не растеряться, они то и дело окликали друг друга. Ползти было тяжело. Стоило наклониться, как рюкзак начинал давить на голову, а когда они старались держать спину ровно, рюкзак почему-то оказывался на боку. Чтобы не упасть, они судорожно хватались за рельсы. В конце концов они все же дотащились без особых происшествий до станции Акасака.

Около часа ночи они сели на поезд, к пяти утра прибыли в Хиросиму и еще через два часа были на Сэнда-мати. Ватанабэ несколько раз был у нас в гостях и, ориентируясь по сосне и водоему, быстро отыскал наш дом, хотя я и не оставил записки. Тишина там царила мертвая. Сколько ни кричи — никакого отзыва. Ватанабэ и Такамару не захватили с собой лопат и не стали искать наших останков. Теперь они окончательно уверовали, что мы погибли. Тут ли, в другом месте, но погибли. Церемонию они решили совершить на пепелище. Зажгли курительные палочки и воткнули их в землю около бассейна, рядом поставили воду в бутылке из-под уксуса, разбросали у полуобгоревшей сосны привезенные с собой листья, а плоды кэмпонаси положили возле курительных палочек. В это время к ним подошел человек, который сказал, что его зовут Накао; он живет поблизости в землянке.

— Вы ищете семью Сидзума? — догадался он.— Они вместе со своей приемной дочерью Ясуко переехали в Фуруити. Там фабрика, где работает Сидзума.

— Все трое здоровы? — спросил Ватанабэ.

— Да. Только у Сидзума на левой щеке небольшой ожог. Ничего страшного. Вы не беспокойтесь.

Накао начертил на земле угольком план, как добраться до Фуруити, и Ватанабэ тщательно перерисовал его в записную книжку. Они шли, сверяясь с планом и расспрашивая прохожих, пока не добрались до станции Ямамото. Оттуда электричкой доехали до Фуруити. В конторе фабрики им сообщили наш новый адрес. У нас в доме они оказались уже за полночь. В их рассказе меня удивило только одно. Ведь я виделся с Накао после прихода родственников. Почему же он мне ничего не сказал? Видно, был вне себя.

Сигэко и Ясуко сказали, что видели в Сэнда-мати разбросанные под сосной листья и бутылку из-под уксуса. Обоим запомнилась яркая этикетка, где была изображена деревенская девушка с развевающимся алым шарфом. Сигэко еще удивилась, как бутылка осталась целой, хотя кругом — сплошные развалины. Странным казалось и то, что на земле валяются зеленые плоды кэмпонаси. Почему же я ничего не заметил? Я не думал, что моя мать окажется такой предусмотрительной: пошлет плоды, чтобы умилостивить дух усопшего сына. В детстве я очень любил эти плоды и часто, не дожидаясь, пока они созреют и упадут, сшибал их камнями. Камни, увы, не всегда попадали в цель. Бывало, что они обрушивались на крышу нашей бани, и тогда мне крепко доставалось от отца. По-видимому, мать этого не забыла.

Гости рассказали, что к моей матери заходили многие соседи и знакомые. Они якобы хотели справиться о нас. Однако тон, которым они вели разговоры, свидетельствовал о том, что они пришли выразить свое соболезнование. Один лишь владелец мелочной лавки усомнился в нашей гибели.

— Слишком рано ставите вы фотокарточки на алтарь. Вот увидите, ваш сын жив и здоров. И его семья тоже,— сказал он матери и ушел, не выразив никакого сочувствия...

Назавтра мне предстояло подняться рано, я извинился перед гостями и ушел в соседнюю комнату...

Проснулся я с первыми лучами солнца и хотел было написать матери письмо, рассчитывая передать его с гостями, но внезапно нахлынувшие чувства и воспоминания не позволили мне выполнить это намерение. Наши гости еще спали, когда я вышел из дома, торопясь на первую электричку. Как и в прошлый раз, я доехал до станции Ямамото, а оттуда шел три километра пешком до моста Ёкогава. И вот я снова среди развалин. Вокруг хлопотали люди, разыскивавшие останки своих близких. Они то наклонялись к земле, то вдруг резко разгибали поясницу, то снова наклонялись — совсем как во время сбора устриц на мелководье. Переходя через мост Ёкогава, я опять увидел ту самую лошадь, которая стояла возле своего мертвого хозяина. Теперь от нее остался один скелет. Чуть ниже по Течению двое — должно быть, отец и сын — набирали воду в посудину из жести, свернутой наподобие кулька. Такой же посудиной черпали воду две пожилые женщины с другой стороны моста. Время от времени, устав, они прислонялись к каменной набережной. Тут же они устроили себе жилье: вколотили в щели между камнями несколько жердей, покрыли досками, циновками и кусками рифленого железа — и готово. От дождя и града, во всяком случае, спастись можно. Вверх по реке виднелось еще несколько таких навесов.

В Сиридзая-тё, около моста Лион, я заметил двух молоденьких девушек, должно быть, сестер. Они сидели на груде битой черепицы и горько плакали.

К балюстраде каждого моста, который я переходил, приклеены были сотни, тысячи бумажных объявлений, сообщавших, где находятся родственники и как с ними связаться. Некоторые объявления были написаны углем на каменных тумбах. Перед ними, словно перед витринами крупных газет с последними новостями, толпились люди. Иногда подходил какой-нибудь незнакомец, приклеивал бумагу и поспешно уходил прочь. Тексты на этих объявлениях были очень краткие, но давали неплохое представление о том, кто их писал, о его горестях и бедах.

Вот некоторые из тех, что я видел на мосту Мотокава; я переписал их в блокнот.

«Коносукэ, приходи к тете в Гион. Отец».

«Мама, папа! Сообщите, где вы находитесь. Маюми. Мой адрес: г. Хацукаити, Сакуро, г-н Абэ».

«Сын разыскивает отца. Хацуэ, г. Хаппонмацу. Яити Синитаки».

«Синдзо Ватанабэ жив и здоров. Адрес: Мидории, Сигэки Сэхара».

«Беспокоюсь о своих сокурсниках. Буду приходить каждый день в десять.

Тайдзо Огава, класс 2 «а», Промышленный колледж».

«Дедушка, бабушка и Эмико пропали без вести. Сёдзи и Пацуё! Приходите к. г-ну Токуро Ида в Окава-тё. Ясуока».

«Г-н Икуо Нисигути из Камия-тё! Сообщите Ваш нынешний адрес, чтобы я смог вернуть Вам долг. Ваш знакомый из Накахиро-тё».

«Яэко! По возвращении, в Футю мы остановились у Михара. Отец...»

Пока я читал, мухи не давали мне покоя, и в конце концов, отмахиваясь от них полотенцем, я бросился бежать, но сразу же запыхался и перешел на обычный шаг. Глядя по сторонам, я поражался, как быстро разрослась сорная трава в щелях между развалин и среди камней, служивших для украшения сада. Сорняки вытянулись так высоко вверх, что не могли держаться прямо и склонялись под собственной тяжестью. Неужели на их рост повлиял взрыв этой бомбы?

Однажды заезжий агроном рассказывал в своей лекции, что если выращивать рис в слишком глубокой воде, клетки стебля от соприкосновения с водой начинают непомерно разрастаться, и стебель ложится. По его словам, это научно доказанный факт. Неужели такой же эффект может иметь мгновенное воздействие света, звука или тепла? Бомба убивает людей, но мухи от нее размножаются с невиданной быстротой, растения растут как на дрожжах. Еще вчера я видел во дворе харчевни, где кормят китайской лапшой, новые ростки банана — само дерево свалило взрывной волной — длиной в полтора фута. Сегодня они достигают уже добрых двух футов. Я родился в деревне и знаю, как растут деревья, но такого я еще никогда не замечал.

Харчевня эта была мне хорошо знакома. Во время моей службы на армейском продовольственном складе я каждое воскресенье ходил туда ужинать. Владелец называл меня «боссом». Но не в том дело. После того как начались перебои с продовольствием, хозяин харчевни по моей просьбе потихоньку снабжал меня лапшой из своих запасов. Он готовил изумительно вкусную лапшу с мясом и овощами с приправой из индийского кари [18]. Обо всем этом я и вспоминал, измеряя пальцами молодые ростки банана. Внезапно из-за камня выглянул хозяйский терьер. Я попробовал подозвать его свистом, но пес не подошел ближе, даже не завилял хвостом, лишь пристально глядел на меня. Видимо, он убежал с началом пожара, а когда вернулся, его встретили негостеприимные развалины. Удивительно, как он жил, где находил пищу в этой выжженной безлюдной пустыне. Пес страшно исхудал, его шерсть сбилась в комки, стала черно-бурой. Я хотел было дать ему кусок рисового колобка, но раздумал. Чего доброго, еще увяжется за мной, а мне это ни к чему. Пусть сам о себе заботится.

Невдалеке раздавался громкий стук. Подойдя ближе, я увидел мужчину средних лет, в шортах, в рубашке с короткими рукавами цвета хаки и в стальной каске. С помощью молотка и зубила он пытался взломать большой, потемневший до коричневого цвета сейф.

Обуреваемый любопытством, я подошел к нему и заговорил:

— Откуда у вас берется столько энергии в такую жару? Дверца не открывается?

Человек в каске скользнул по мне взглядом и, продолжая стучать молотком, ответил:

— Ключ заедает. Вот я и решил вскрыть заднюю стенку.

— Почему бы вам не стукнуть прямо по замочной скважине?

— Тут молотком ничего не сделаешь. А мне надо поскорее открыть сейф, не то придут взломщики и тогда плакали мои денежки.

Вокруг его каски, никак не решаясь на нее сесть, вился целый рой мух. Вряд ли это был вор. Я извинился за непрошеное вмешательство и пошел прочь.

Среди развалин торгового центра виднелось множество покрытых свежей ржавчиной сейфов. В нашем доме на Сэнда-мати сейфа не было. Во всем нашем квартале сейфов было всего два: у Накао и Миядзи. Об этом я узнал лишь после того, как весь квартал сгорел. Миядзи купил сейф, по-видимому, совсем недавно — после середины июля, когда над Хиросимой стали пролетать вражеские самолеты; минуя горный хребет в Тюгоку, они сбрасывали мины в Японское море. Многие тогда решили эвакуироваться в деревню и по баснословно дешевой цене распродали свои пианино, органолы, сейфы и тому подобные вещи. В конце июля налеты участились, то и дело объявляли воздушную тревогу в Токуяма, Ивакуни, Курэ и других городах, и соответственно расширился ассортимент вещей, которые продавали беженцы. Буквально за гроши можно было купить гардеробы, вазы из бамбука, карликовые деревья, рамы для картин, стиральные доски, лохани, теннисные ракетки...

Хиросиму принято было считать сухопутной военной базой, а Курэ — морской. Двадцать второго июня Курэ подвергся сильной бомбардировке с воздуха, первого июля вражеские самолеты сбросили огромное количество зажигательных бомб, превративших центр города в пустыню. Двадцать четвертого июля Курэ вновь подвергся воздушному налету. На этот раз вражеские самолеты были встречены огнем зениток с японского линкора, укрывшегося в ожидании горючего за островом. Нефти не было, вместо нее изготовляли горючее из сосновых корневищ, но и его не хватало. И вот грозный корабль вынужден был стоять на якоре. Двадцать четвертого июля самолеты противника бомбили Удзина, а 6 августа, во время налета на Хиросиму, вражеский самолет, сбросив неизвестного типа бомбу, превратил город в развалины.

Никто из нас не предполагал даже, что на свете существуют бомбы такой ужасающей разрушительной силы. Простой парод, во всяком случае, ни о чем не догадывался. Так же, как и дети. Каждый день юноши и школьники из отряда добровольного служения родине помогали разбирать жилые дома, чтобы помешать распространению пожаров. Ни один из них не пытался схитрить и уклониться от работы. Они погибли во время бомбардировки шестого августа. Девушки в белых хатимаки на голове ходили на сталелитейный завод. На рукавах у них были повязки с надписью «Добровольный отряд школьников». По дороге они распевали «Песню трудового фронта»:

На заводе эти школьницы вытачивали на токарных станках гильзы для зенитных снарядов. Работали в две смены, вечерняя кончала в десять. Никому и во сне не снилось, что на город обрушится эта смертоносная бомба.

ГЛАВА XIV

В этот день на улицах разрушенного города было еще больше людей, чем накануне. Помимо тех, кто разыскивал своих близких, попадались и пожарники в нарукавных повязках с надписью «Спасательный отряд особого назначения». Одни держали у рта мегафоны, другие тащи ли носилки. Все они прибыли из различных уездов для оказания помощи пострадавшим...

Как я и ожидал, в конторе армейского вещевого склада мою просьбу снова отвергли. Правда, отказ был сделан в более вежливой форме, чем накануне, и говорили не так заносчиво, однако настаивать не имело смысла.

Выйдя из склада, я миновал квартал Фукуро-тё и пошел вдоль трамвайных путей к зданию Управления связи. Немного погодя меня догнал военный с повязкой спасательного отряда.

— Эй,— окликнул он меня,— не видел кого-нибудь из отряда Кодзин?

Взглянув на него, я удивленно воскликнул:

— Никак Тамоцу?

— Как вы сюда попали, Сидзума?

Вот уж действительно нежданная встреча! Тамоцу — уроженец нашей деревни Кобатакэ. Несколько лет тому назад его направили в полк Химэдзи, и, по слухам, в позапрошлом году он дослужился до чина младшего унтер-офицера санитарных войск. Теперь на нем были уже фельдфебельские погоны, на поясе красовался меч, на голове — новенький пробковый шлем.

— Вы пошли в гору, Тамоцу. Какой у вас великолепный меч! — воскликнул я.

— Недавно меня перевели в полк Фукуяма, а седьмого августа откомандировали сюда унтер-офицером санитарной службы спасательного отряда особого назначения,— отчеканил он.

Судя по кислому выражению лица, он был не так уж доволен новым назначением.

Знакомыми оказались и двое мужчин, сопровождавших Тамоцу. Один из них, Рикио, служил в Кобатакэ в пожарной команде. Человек он молчаливый, слова клещами не вытянешь, но большой мастер своего дела. Другой — Масару. Тоже наш деревенский пожарник, и, как говорят, не менее искусный, чем Рикио. На следующий день после бомбардировки приказом полицейского отделения обоих направили для розыска уцелевших членов отряда Кодзин, состоявшего из жителей уездов Коно и Синсэки.

Рикио шел, приставив мегафон ко рту, и время от времени выкрикивал:

— Эй, есть здесь уроженцы Кобатакэ из отряда Кодзин? Эй, есть здесь уроженцы Такафута из отряда Кодзин?

Я внимательно оглядывался по сторонам: не откликнется ли кто-нибудь, но перед моими глазами были лишь груды черепицы, разрушенные кирпичные стены, остовы автомашин, гирлянды оборванных проводов, похожие на развешанные для просушки рыболовные сети, обгорелые балки, сейфы, почерневшие оконные рамы да два ряда уходящих вдаль трамвайных рельсов.

Внезапно Тамоцу остановился.

— Не приказ ли там вывешен? — сказал он, поправляя пробковый шлем.

Тамоцу приблизился к обгоревшему железному остову трамвая, я нерешительно последовал за ним.

Трамвай, очевидно, служил своего рода доской объявлений: к нему были приклеены длинные полосы рулонной бумаги — такой бумагой пользовалось в Хиросиме лишь газетное издательство.

Некоторые из наклеенных там объявлений я переписал в свой блокнот. Вот они.

«Сообщение штаба западного военного округа.

9 августа около одиннадцати часов утра два тяжелых бомбардировщика противника вторглись в воздушное пространство над городом Нагасаки и сбросили бомбу нового типа. Ведется тщательное расследование нанесенного ущерба. Предполагается, что он сравнительно невелик».

«Приказ командующего обороной города Хиросимы от 10 августа.

Жители Хиросимы!

В случае, если вы получили ожоги, рекомендуется в качестве временной меры принимать ванну из морской воды, разбавленной таким же количеством пресной.

В настоящее время уже открыто движение на трамвайных линиях и крупных магистралях города».

«Сообщение Верховной ставки.

1. 6 августа город Хиросима подвергся атаке небольшой эскадрильи вражеских бомбардировщиков Б-29. Нанесен значительный ущерб.

2. В настоящее время ведется тщательное расследование. Есть основание полагать, что во время налета применена бомба нового типа».

Снизу, на свободном месте, кто-то древесным углем приписал: «10 августа в войну вступил Советский Союз». Приписка эта явно исходила не из официальных источников. Тут не могло быть никаких сомнений. Иероглифы были выведены криво; писали по уже наклеенной на неровный железный остов бумаге, и при этом пользовались подобранным с земли куском древесного угля. И тем не менее приписка внушала доверие. Итак, мы в конце пути, и видимо, уже давно. Я почувствовал, что силы оставляют меня. Хорошо бы присесть, передохнуть. Обожженная щека зудела и дергалась. А ведь подобные приказы расклеены два или три дня тому назад, вдруг мелькнула у меня мысль. Почему же я до сих пор не обратил на них внимания?

Тамоцу и сопровождающие угрюмо двинулись дальше. Я последовал за ними. Все шли молча, и только у входа в госпиталь Рикио как бы про себя повторил:

— Принимать ванну из морской воды, наполовину разбавленной пресной...

Госпиталь помещался в полуразрушенном здании европейского типа. Уже у самого входа можно было понять, что он переполнен пострадавшими. Кругом сновали люди, одетые в медицинские халаты, ковыляли раненые. На ступеньке каменной лестницы стояла женщина и что-то кричала. Нельзя было разобрать ни слова. По-видимому, она свихнулась. Поблизости стояла небольшая группка людей, приехавших из деревни на розыски родственников. Тамоцу велел мне остаться у входа, а сам вместе с Рикио и Масэру вошел в комнату, где, очевидно, помещалась регистратура. Чуть погодя он вернулся и сказал мне:

— Мы пойдем искать наших по палатам. Тебя внутрь не пустят, потому что ты не из спасательного отряда. Жди нас здесь. В этом госпитале есть люди из Кобатакэ.

И Тамоцу ушел к госпиталю, сопровождаемый дикими выкриками и проклятьями сумасшедшей.

— Извини, Сигэмацу, что мы так долго,— услышал я за спиной голос Тамоцу и обернулся.

Рикио и Масару тащили на носилках человека, который почти не подавал признаков жизни. У него не хватало сил даже для того, чтобы застонать. Сквозь бинты на его руках проступили черные пятна крови. Багрово-синие щеки распухли, лицо неузнаваемо изменилось. К разорванной рубашке приколота была английской булавкой карточка с надписью: «Тюдзо Хата, отряд Кодзин, деревня Кобатакэ, префектура Хиросима».

Когда-то в детстве отец этого Тюдзо брал меня с собой на рыбалку, учил ловить угрей. Он пек на речной отмели ростки бамбука, которые я приносил из рощи. Ростки мы клали на угли вместе со шкуркой. Потом шкурку сдирали, мазали ее содержимое бобовой пастой, которую выпрашивали в ближайшем доме, и ели, обжигаясь, вкусное блюдо, от которого поднимался ароматный парок.

И вот лежит его сын Тюдзо. От него исходит странная невыносимая вонь: то ли запах гноя, то ли запах пота, который источает пышущее жаром тело, то ли еще какой-то запах. Я предложил Рикио сменить его, но тот отказался.

— Это наше дело. Мы уж как-нибудь сами справимся.

Тамоцу шагал впереди носилок. Время от времени он подносил мегафон ко рту и кричал:

— Эй, есть тут кто-нибудь из отряда Кодзин? Есть кто-нибудь из деревни Такафута?..

Я пошел рядом с Тамоцу, стараясь держаться от носилок с наветренной стороны. Над нами сияло пронзительно голубое небо...

… Тамоцу рассказал, что госпиталь переполнен. Забиты не только все палаты, но и коридоры. Повсюду бродят родственники, разыскивающие своих близких. Те, кому удалось найти, ухаживают за ними. Хаос неимоверный. И если Тамоцу нашел Тюдзо, то только благодаря помощи доктора Нориока... По словам доктора, болезнь, вызванная взрывом этой бомбы, губительна; она передается от больных к здоровым; случается даже, что здоровые умирают раньше больных.

Нориока прибыл в госпиталь накануне, во главе осакской санитарной команды. Санитары притащили на себе тяжелые рюкзаки с лекарствами, медикаментами и перевязочным материалом. За день до их приезда, восьмого августа, какая-то военная часть забрала все лекарства и бинты. Поэтому приезд санитарной команды явился, как выразилась одна медсестра, «сошествием Будды в ад».

Когда мы добрались до временного штаба спасательного отряда, Тюдзо был мертв.

— Готов,— сказал Тамоцу, когда носилки опустили на край веранды, и отдал честь скончавшемуся.

Масару сорвал несколько листьев ардизии, которая росла близ источника, и положил их у изголовья покойника, затем встал рядом с Рикио, сложил руки ладонями вместе и погрузился в молитву. Я прочитал «Заупокойную проповедь».

— Отнесем его на костер? — спросил Рикио.— Конечно, следовало бы совершить весь погребальный обряд полностью. Но что поделаешь?

Рикио и Масару подняли носилки, и мы все направились, к пустырю близ железной дороги, где местные жители сжигали покойников.

Временный штаб, куда свозили всех найденных членов отряда Кодзин, располагался в частном доме у подножия горы Футаба — как раз напротив плаца. Хозяин дома был, кажется, школьным учителем. В будни он уходил из дома рано утром, а по воскресеньям отправлялся на общественные работы. Так что никто из членов спасательного отряда даже не знал хозяина в лицо. Его сын, Минору, был офицером, служил во флоте. В доме оставалась хозяйка — интеллигентная, хорошо воспитанная женщина, с двумя дочерями-красавицами на выданье. Вся семья была очень приветлива, и никто ни разу не выразил недовольство по поводу пребывания в доме спасательного отряда или раненых.

Спасатели обратили внимание на этот дом, проходя мимо. Дом был обширный и как нельзя лучше подходил для их целей. Они тут же вошли внутрь и, не предъявляя ни ордера на постой, ни каких-либо других документов, спросили, не предоставят ли хозяева часть дома для пострадавших при бомбардировке. Самого хозяина не было дома, но его жена и дочери сразу же согласились, как будто давно ожидали, что кто-то обратится к ним с подобной просьбой.

— Пожалуйста,— сказала хозяйка.

Женщина она была милая, уступчивая, всегда готовая услужить людям.

Спасательная команда заняла четыре комнаты на первом этаже. Вместе с найденными людьми из отряда Кодзин набралось всего около пятидесяти человек. На пострадавших было страшно смотреть: некоторые сильно обгорели и были при смерти; другие стонали, исходя кровью. Вонь стояла нестерпимая. Несмотря на это, хозяйка и дочери отказались спать на втором этаже. Они ночевали внизу, на кухне. Только хозяин уходил спать наверх.

Я собирался позавтракать, когда ко мне подошел Тамоцу, и мы стали обсуждать планы на завтра, примостясь на самом краю открытой части веранды, чтобы паши голоса не мешали пострадавшим. Вонь доносилась даже сюда. Часто слышались стоны раненых. Хозяйка принесла нам чайник с холодным ячменным чаем.

— Вы очень устали. Выпейте, пожалуйста, чаю. Только он не очень холодный. Извините,— сказала она вежливо, но без подобострастия.

Я бросил быстрый взгляд на ее лицо, а когда она отошла, долго глядел вслед. Как я и думал, фигура у неё была такая же прекрасная, как и лицо.

Я обещал Тамоцу побывать завтра утром в Оноура. Как выяснилось, среди пострадавших, которых поместили в зале местной начальной школы, находятся двое из отряда Кодзин: Торао из деревни Кобатакэ и Тёдзюро из Такафута. Оба просят отправить их как можно скорее домой. Один из них тяжело ранен и не в силах самостоятельно перевернуться с боку на бок. «Во всяком случае,— сообщили те, кто позвонил из Оноура,— мы решили известить вас, надеясь, что это поможет хотя бы при составлении списков пострадавших из отряда Кодзнн». Кто-то и» штаба спасательного отряда должен был срочно ехать в Оноура, и я предложил свои услуги.

ГЛАВА XV

12 августа. Утром небольшая облачность. После полудня ясно. Нестерпимо болят ноги.

Чуть позже пяти я вышел из временного штаба спасательного отряда, отправился на фабрику и доложил директору, которого нашел в столовой, как обстоит дело. Узнав, что все попытки добыть уголь не принесли успеха, директор расстроился и, глядя в потолок, сказал:

— Очень жаль. Но, видно, тут ничего не поделаешь. Спасибо тебе за старания, Сидзума.

Я рассказал директору о встрече со спасательным отрядом, который разыскивал односельчан из отряда Кодзин, получил у него разрешение на поездку в Оноура и пошел домой.

Сигэко и Ясуко уже отужинали и сидели на веранде, наслаждаясь вечерней прохладой. Под натянутой ими противомоскитной сеткой стоял накрытый столик. По-видимому, они хотели сделать мне приятное. Но мне почему-то казалось, будто под этим пологом я задыхаюсь от удушья.

Сигэко сказала, что наши гости уехали утренним поездом.

Утром я проснулся от нестерпимой боли в ногах. Боль была не спазматическая, а ровная, одинаковой силы в обеих ногах. Казалось, их выкручивают, как белье после стирки. Самое странное, что внешних признаков болезни не было.

— Я слышала, что пострадавшим при взрыве помогает прижигание,— сказала Сигэко.— Почему бы и тебе не попробовать? Схожу к знакомым и постараюсь раздобыть моксу.

Сигэко принесла моксу, и я сам сделал себе прижигание. Но когда я попытался встать, боль пронзила меня с новой силой. Я громко застонал — и вдруг почувствовал себя немного лучше. Кое-как доковылял до уборной.

Покончив с приготовлениями к отъезду, я позавтракал и вышел из дому. Был уже одиннадцатый час. Пока я добрался до Оноура, боль в йогах, к величайшей моей радости, притихла. Стало быть, надо либо лежать пластом, либо ходить — тогда боль ощущается не так остро.

Народная школа в Оноура была превращена в пункт первой помощи для пострадавших — и военных и штатских. По дороге от станции к школе мне попалась навстречу очень красивая женщина лет тридцати. От нее разило тем же самым неприятным запахом, какой стоял во временном штабе спасателей. Запах очень своеобразный, но типичный.

— Извините, пожалуйста,— обратился я к женщине,— вы работаете врачом или медсестрой в пункте первой помощи?

— Нет,— спокойно ответила женщина.— Я член женского комитета самообороны города Оноура. Хожу оказывать помощь раненым. Вчера один прохожий задал мне точно такой же вопрос. Видимо, вы ощущаете какой-то специфический запах?

— Извините, но это действительно так.

— Вы хотите навестить кого-нибудь из раненых? Идите за мной. Только держитесь немного поодаль. Чтобы не чувствовать запаха.

«Остались же еще на свете вежливые люди!» — подумал я. На запах мне было наплевать, и мы пошли рядом, разговаривая о пункте цервой помощи в Оноура.

Когда мы подошли к школе, Осима Тамиё — так звали женщину — сказала:

— Погодите минутку, я вас познакомлю с военным врачом господином Като. Человек он очень отзывчивый и знающий.

Она подвела меня к младшему лейтенанту медицинской службы, который стоял у входа в бывшую учительскую. С первого же взгляда на его лицо я решил, что женщина сказала правду: человек он не мелочный и доброжелательный. Однако не успел я высказать свою просьбу, как он перебил меня:

— Должен вам напомнить, что вы находитесь не в школе, а в отделении военного госпиталя. Чрезвычайные обстоятельства вынуждают нас принимать не только военных, но и штатских, однако мы не можем допустить вмешательство местных властей в вопросы транспортировки раненых. Лично против вас я ничего не имею, но никак не могу согласиться с вами, когда вы говорите, будто во временный штаб спасательного отряда в Нагао-тё направлено письмо. Это скорей всего выдумка кого-нибудь из местных чиновников. Будем считать, что вы мне ничего не говорили, а я от вас ничего не слышал. II еще раз повторяю: этот пункт первой помощи подчинен военному командованию.

Доводы младшего лейтенанта показались мне неубедительными, но я не стал с ним спорить и попросил лишь разрешения повидать пострадавших из отряда Кодзин. Но и эту мою просьбу он отверг, заявив, что к пострадавшим приближаться опасно, ибо от них исходит нечто ядовитое. В последнее время участились случаи, когда совершенно здоровые люди, ухаживающие за пострадавшими, заражаются и умирают раньше, чем сами больные. Причем такая участь постигает прежде всего самых здоровых и энергичных. Бывало даже так, что родственники, приехавшие из деревни, чтобы забрать страдающих легкой формой болезни, по дороге домой заражались, и приходилось им самим оказывать медицинскую помощь.

Военный врач, видимо, находился в мрачном расположении духа, а может быть, просто не хотел, чтобы штатские видели хаотический беспорядок, царивший в армейских пунктах первой помощи.

Убедившись, что настаивать бесполезно, я возвратился в Хиросиму и доложил о своей поездке временному штабу спасательного отряда в Нагао-тё. Хлопоты мои оказались пустыми, но нет худа без добра: боль в ногах утихла.

Возвратившись домой, я снова сделал себе прижигание моксой. Ослабление боли я приписывал случайности, но во временном штабе и Рикио и Масару сказали мне, что со вчерашнего дня они тоже делают себе прижигание. Все говорят, что только это и помогает от странной болезни, вызванной взрывом. Тамоцу, однако, отнесся к их словам скептически. Он посоветовал обратиться к специалисту по прижиганию моксой, выяснить, как и какие места следует прижигать, а не заниматься самодеятельностью...

(Переговоры о свадьбе Ясуко близились к успешному завершению, когда внезапно мы получили от Аоно — родителей жениха — письмо с отказом. Одновременно мы узнали, что у Ясуко начали проявляться симптомы лучевой болезни. Стало быть, все наши старания пошли прахом. Теперь уже невозможно да и нет необходимости что-либо скрывать. По-видимому, Ясуко написала жениху, что у нее появились признаки лучевой болезни. Почему она это сделала? То ли из сострадания к жениху, то ли потому, что впала в полное отчаяние? Не знаю.

Ясуко сказала, что она стала хуже видеть и в ушах у нее постоянный звон, В это время мы сидели в гостиной. И вдруг стены раздвинулись, и я словно воочию увидел в голубом небе огромное, похожее на медузу облако.— Из более поздних записей.)

ГЛАВА XVI

Дневник заканчивался пятнадцатым августа — днем окончания войны. Сигэмацу оставалось переписать набело лишь записи за последние три дня, но болезнь Ясуко потрясла его с такой силой, что он не мог заставить себя сесть за переписку. А тут как раз подоспело время, когда надо было взяться за устройство садка для карпов. Теперь Сигэмацу вместе с Сёкити и Асадзиро ежедневно ходил к пруду, расположенному под насыпью, где стоял дом Сёкити.

Болезнь Ясуко быстро обострялась. Супруги Сигэмацу винили себя в том, что не обратили внимания на перемены в поведении племянницы. Но доля вины, несомненно, лежала и на самой Ясуко, которая из-за своей излишней стеснительности скрывала от них, что с ней происходит. А ведь признаки болезни появились еще до того, как родители жениха сообщили об отказе, только Ясуко подумала, что все это естественные последствия ожидания брака, поэтому она ни о чем не рассказала даже Сигэко. Не посоветовалась она и с доктором. Но все это выяснилось лишь впоследствии. И когда Сигэко привела наконец племянницу в деревенскую больницу в Кобатакэ, первое обследование показало, что болезнь уже приняла тяжелую форму.

Вернувшись из больницы, Ясуко увидела в саду ожидавшего ее Сигэмацу.

— Ах, как нехорошо получилось,— сказал он.— И зачем ты, Ясуко, держала все это в секрете...

— Простите меня, дядя,— прошептала Ясуко, опустив голову, и прошла в дом.

Около трех часов дня Сигэмацу, захватив с собой электрический фонарик и приготовленную для него еду, отправился к садку, чтобы вместе с Сёкити и Асадзиро заняться регулированием температуры воды. Уже наступил июль, когда температура воды — восемнадцать-двадцать градусов — самая благоприятная для нереста. Однако с самого начала карпов в такой теплой воде держать нельзя. Запускать вместе самцов и самок тоже не следует. В садке между самками и самцами строят деревянный барьер, а температуру воды поддерживают около девяти-десяти градусов. Когда же наступает время нереста, садок заполняют свежей водой соответствующей температуры, и только тогда выпускают самцов и самок. Впервые оказавшись вместе, рыбы начинают готовиться к нересту. Подготовка длится примерно с одиннадцати, одиннадцати тридцати вечера и до рассвета.

Всей этой методике Сёкити и Асадзиро обучились на рыбоводческой ферме в Токиканэмару. Теперь они впервые применяли ее на практике и были по-детски взволнованы. Асадзиро и Сёкити сказали, что посидят возле садка до рассвета, чтобы уберечь рыб от хищных ласок. Сигамацу пришел на дежурство рано утром и отправился домой лишь в одиннадцать вечера, когда карпы начали бить по воде хвостами.

Стоял густой туман, и казалось, будто верхние ветви кэмпонаси растворились в ночном небе. Все двери в доме и на веранде были закрыты. Сигэмацу несколько раз кашлянул, и тотчас же одна из раздвижных дверей на веранде тихо отворилась. Сигэмацу направил в ту сторону луч своего фонарика. В дверях стояла Сигэко в чересчур коротком для ее возраста ночном кимоно.

— Подожди минутку,— шепнула она, и Сигэмацу погасил фонарик. Сигэко задвинула за собой дверь и, присев на ступеньку лестницы, тихонько сказала подошедшему Сигэмацу:

— Ясуко, может быть, еще не спит, пойдем в сад, нам надо поговорить.

— Хорошо, хорошо,— шепотом ответил Сигэмацу.— Скажи только сначала, как она себя чувствует?

Сигэко сунула ноги в сандалии, спустилась в сад и, неслышно ступая, повела Сигэмацу к дереву. Только после, того, как Сигэко отпустила его руку, Сигэмацу осознал в полной мере, что они шли, взявшись за руки. Впервые за всю свою жизнь шли, взявшись за руки! Словно влюбленные! Такого не было даже тогда, когда еще жива была его мать и они с Сигэко встречались перед свадьбой.

Несмотря на густой туман, им казалось, что всюду слитком светло.

— Сигэмацу,— зашептала Сигэко, решительно откидывая волосы со лба назад. Она всегда так делает, когда сильно возбуждена.— Послушай, что сказал сегодня доктор Кадзита. Только никто ничего не должен знать.

— Говори. Здесь нас не услышат.

Вот что Сигэмацу узнал от жены.

Часов в девять, когда Ясуко задремала, Сигэко потихоньку отправилась к доктору Кадзита и попросила сообщить результаты обследования племянницы. Тот рассказал. Оказалось, что Ясуко втайне от всех занимается самолечением, пользуясь книгой «Домашняя медицина». Если об этом узнают люди, они еще, чего доброго, вообразят, будто Сигэмацу и Сигэко не хотели ничего предпринимать для лечения Ясуко, пока симптомы лучевой болезни не стали чересчур явными. Слухи о том, что лучевая болезнь не поддается лечению, только подтвердили бы их подозрения. Нечто подобное произошло совсем недавно в одной из соседних деревень. Бывают случаи, сказал доктор Кадзита, когда у молодых женщин обостренное чувство стыдливости в соединении с упрямым характером приводит к трагическим последствиям.

— Вначале у Ясуко появился жар,— продолжала шепотом рассказывать Сигэко.— Тогда она по совету «Домашней медицины» стала принимать аспирин. Видя, что температура не снижается, она попробовала пить сантонин.

— Но ведь это средство против глистов!

— Начался понос. Температура через несколько дней упала, но на ягодице появился болезненный нарыв. Опасаясь, что это какая-то дурная болезнь, Ясуко не пошла к врачу и лечилась антибиотическими мазями и присыпками.

— Теперь я понимаю, почему она не принимала ванну. Боялась нас заразить.

— Потом нарыв вскрылся, и ей полегчало. Но опять начался жар и полезли волосы. Тут-то Ясуко поняла, что у нее лучевая болезнь, и решила, что ей конец. Она стала есть листья алоэ. Скрывать болезнь было невозможно, и Ясуко призналась тебе, Сигэмацу.

— А я-то не догадывался, почему у нашего алоэ срезаны листья. Говорят, алоэ помогает от малокровия. Бедная девочка надеялась вылечиться листьями алоэ.

— Да, не повезло ей! Как все это глупо! Почему она так испугалась какого-то жалкого нарыва? И отчего все время молчала? Ясно, что она даже не подозревала серьезности своей болезни. Совершенно ясно.— У Сигэко пресекся голос, и она тяжело вздохнула, не в силах продолжать, Тяжело вздохнул и Сигэмацу. Сейчас им оставалось только одно: как следует кормить племянницу и заботливо за ней ухаживать, положившись на врача и судьбу.

На следующий день разразилась гроза, и молнией расщепило огромную сосну, стоявшую среди развалин старинного самурайского дома, где некогда жил управляющий. Когда отхлестал дождь, пришел доктор Кадзита. Он обещал приходить каждые три дня. По его совету Ясуко поместили в отдельную, хорошо проветриваемую комнату в дальнем крыле дома. Сигэко выполняла роль сиделки и тайком от племянницы вела дневник ее болезни.

Кормить Ясуко решено было той же самой пищей, что и Сигэмацу, страдавшего легкой формой лучевой болезни.

— Если ей хочется спать — пусть спит, хочется гулять — пусть гуляет,— сказал на прощанье Кадзита.— Единственное правило, которое надо соблюдать неукоснительно, питаться три раза в день.

В нише комнаты, где жила больная, Сигэко повесила пейзаж, принадлежащий, должно быть, кисти знаменитого художника Таномура Тикудэн. Возможно, впрочем, что это была искусная подделка. Эту картину Сигэмацу выменял всего за три сё [19] риса и пять клубней дьявольских языков у одного галантерейщика из Синъити, который приехал в Кобатакэ спустя пять-шесть месяцев после окончания войны, в тот самый день, когда выпал первый снег. Туго, видимо, приходилось галантерейщику, если он пошел на такой обмен.

Сигэмацу избегал заглядывать в комнату, где лежала Ясуко, чтобы лишний раз не расстраивать ее. Ведь симптомы лучевой болезни появились у него значительно раньше, а теперь волею судьбы Ясуко чувствует себя много хуже, чем он. Сигэко подтвердила его опасения, однако сказала, что домой, к родителям, племянница не хочет. На второй день после того, как Ясуко поместили в отдаленной комнате, туда зашел Сигэмацу, чтобы поставить и вазу букет свежих гвоздик. Он был поражен переменой, которая произошла с племянницей за такой короткий срок. Ясуко исхудала. Кожа на лице приобрела зеленый оттенок и просвечивала — признак быстро развивающегося малокровия. Почувствовав на себе пристальный взгляд Сигэмацу, Ясуко закрыла глаза.

Сигэко подробно рассказывала Сигэмацу обо всех симптомах болезни и дала прочитать свои записи, которые делала каждый вечер перед сном. Они отнюдь не походили на записи, которые вносят в историю болезни медицинские сестры. Они были в форме дневника, где описания здоровья больной перемежались с личными впечатлениями, случайными заметками.

Прочитав дневник, Сигэмацу задумался. Надо бы показать его главному врачу больницы — Хосокава, который когда-то оперировал ему геморрой. Может быть, врач посоветует, что предпринять, чтобы спасти Ясуко; вместо истории болезни можно показать ему дневник... Решено, так он и сделает...

Перелистав несколько страниц, Хосокава сказал:

— Почему бы вам не отправить этот дневник в Комиссию по обследованию жертв атомной бомбардировки в Хиросиме? Здесь описана типичная для лучевой болезни картина. Эта комиссия собирает и хранит данные обследования пострадавших при атомной бомбардировке и время от времени составляет соответствующие отчеты.

Сигэмацу даже не знал о существовании такой комиссии. Доктор Хосокава рассказал, что осенью того года, когда окончилась война, исследовательская группа американской оккупационной армии вместе с врачами Токийского университета начала в Хиросиме работы, в ходе которых сфера ее деятельности расширилась и была образована Комиссия по обследованию жертв атомной бомбардировки. В задачу этой комиссии, придерживающейся, как говорят, высоких идеалов, входит обследование больных лучевой болезнью и сбор соответствующих статистических данных. Это учреждение изучает только причины возникновения и ход лучевой болезни, но лечением не занимается...

Состояние здоровья Ясуко волновало Сигэмацу гораздо больше, чем высокие идеалы Комиссии по обследованию жертв атомной бомбардировки, поэтому он вынужден был перебить Хосокава:

— Я знаю, что вы очень заняты, доктор, но прошу вас, если выдастся свободный часок, прочитайте этот дневник. Тогда вам станет ясно, почему я обращаюсь к вам за помощью. Родной нам человек страдает от лучевой болезни...

— Вы считаете, что я могу помочь? Но ведь я специалист по другим болезням,— с кислой миной сказал Хосокава,— вы прекрасно это знаете. А лучевая болезнь... странное, непонятное заболевание. Я безуспешно пытался излечить от нее моего двоюродного брата... Ну, что ж, ладно... Оставьте дневник. Я прочитаю его сегодня вечером.

Согласие доктора очень обрадовало Сигэмацу, и он простился, попросив разрешения прийти через несколько дней.

Сигэко вела этот дневник в течение шести дней, начиная с первого прихода доктора Кадзита.

Записи делались на скорую руку, поэтому Сигэмацу решил переписать все набело, исправляя по ходу дела на свой вкус орфографию и стиль.

25 июля. Грозовой дождь. Праздник храма Тэндзин.

Утром в половине одиннадцатого начались сильные боли и рвота. Смотреть на страдания Ясуко было невыносимо тяжело. Боли прекратились минут через десять. Температура 38 градусов. Выпадают волосы.

Около двух часов полил сильный дождь, несколько раз прогремел гром. В три тридцать прояснилось. Пришел доктор Кадзита. Температура 39 градусов. Кадзита сказал, что нарыв на ягодице вскрылся, но появился еще один. Я удалилась, чтобы не стеснять Ясуко, и приготовила на веранде кувшины с холодной и горячей водой. Немного погодя доктор вышел помыть руки. Я последовала за ним в комнату. Ясуко лежала, закрыв лицо полотенцем.

— Ну и громыхало же сегодня, даже страшно! — улыбаясь, сказал Кадзита. И, пощупав пульс Ясуко, добавил: — Думаю, ей нужна инъекция пенициллина. Сто тысяч единиц.— Привычной рукой он набрал в шприц лекарство и сделал укол.

Я проводила доктора до ворот. Перед уходом он сказал мне: «Слабость усилилась. По-видимому, из-за высокой температуры».

На ужин я подала Ясуко жареную рыбу, яйца, морскую капусту, раккё [20, помидоры, одну чашу риса.

Сначала мы договорились с Кадзита, что он будет приходить раз в три дня. Посоветовавшись с мужем, я попросила Кадзита навещать больную ежедневно.

Ясуко уснула в восемь вечера.

26 июля. Ясно, прохладный ветер.

Утром температура 38 градусов. Озноб. На завтрак — суп из бобовой пасты, сушеные водоросли, раккё, соленья, яйцо, полчаши риса. Днем температура снизилась до 36 градусов. Пропал аппетит. Поела только помидоры и салат. К трем часам пришел Кадзита. Сказал, что нужно проверить стул. Ясуко нехотя согласилась. Вскрылся второй нарыв, появился третий. Доктор обработал нарывы и выписал мазь и присыпку.

На ужин — суп, рыбные палочки, сушеная макрель, салат из огурцов, две чаши риса.

После ужина читала «Жизнь Хидэёси» Яда Соун. Уснула в девять тридцать.

27 июля. Ясно, потом, дождевые облака.

Утром температура 37 градусов. Самочувствие неплохое. На завтрак — суп из бобовой пасты с баклажанами, фасоль, яйцо, две чаши риса. Впервые за долгое время смеялась.

Продолжала читать «Жизнь Хидэёси».

Днем температура 37 градусов. На обед — соленые огурцы, кимпира [21], жареная рыба, омлет, чаша риса. Ясуко получила письмо от сослуживца из Фуруити. Написала длинный ответ и сама снесла письмо на почту. Спала до трех часов, пока не пришел доктор Кадзита.

Температура 36,4 градуса. После обследования доктор сказал, что глистов в двенадцатиперстной кишке не найдено, стетоскопия не обнаружила никаких отклонений от нормы. Обработав нарывы, Кадзита сказал:

— Сегодня утром мне позвонили из Исими. С отцом удар, и завтра утром я туда уезжаю. Вместо меня будет приходить доктор Мория. Беспокоиться вам нечего.

Я была огорчена. По слухам, Мория и Кадзита с давних пор не ладят между собой.

— Но вы ведь вернетесь, доктор, не останетесь в Исими? — сказала я.

— Нет, нет. Мне сообщили, что удар сравнительно легкий. Следите хорошенько за больной, и все будет в порядке.

— Ах, доктор, боюсь, не случилось бы несчастья,— невольно вырвалось у меня.

Тем временем вернулся от Сёкити муж, и мы вместе проводили Кадзита до спуска с холма. Доктор уселся на свой мотоцикл, лихо скатился вниз и исчез в клубах пыли.

Вечером температура 37,5 градуса.

На ужин — раккё, овощной салат, жареная рыба, паровые котлеты, помидоры, две чаши риса.

Вечер выдался душный, мы вместе с Ясуко вытащили в сад скамеечки и, наслаждаясь прохладой под ветвями, грызли соленые бобы. Пришел Такидзо, дед Сёкити, принес трех угрей для Ясуко. Старик — ему пошел уже восемьдесят девятый год — сказал, что послезавтра самый жаркий день, когда каждый, кто хочет подкрепить свои силы, должен съесть угря. Такидзо любит поговорить, но вел он себя деликатно, даже не заикался о болезнях. Напустив на себя серьезный вид, дед Сёкити рассказывал всякие вымышленные истории и предания, и Ясуко от души смеялась. Сам же рассказчик ни разу не улыбнулся.

— Давным-давно, когда мой дед был еще юношей,— говорил Такидзо,— в такие жаркие дни выносили скамейки под дерево кэмпонаси, чтобы подышать вечерним воздухом. И только мы, бывало, усядемся, приходит барсук, подберет объедки, устроится где-нибудь рядом и глядит на нас… Так-то было в старину...

А вот какая история приключилась давным-давно, когда мой дед был еще юношей. Жил тогда на хуторе Огата в деревне Кобатакэ человек по имени Ёити. Был он примерным сыном и почитал своих родителей. За это его уважали все жители окрестных деревень. Знали о нем все путники, проходившие мимо. Даже змеи его никогда не трогали. А вот на путников они частенько набрасывались. Чтобы спастись, надо было трижды повторить: «Я Ёити из Огата». Змеи почтительно склоняли голову и быстро уползали прочь. Так-то было в старину.

Давным-давно, когда мой дед был еще юношей,— говорил старый Такидзо,— один охотник убил оленя и потащил его домой. А за ним увязался шакал-оборотень. Оглянулся охотник, а шакал как прыгнет на него — и хвать зубами. Тут бы охотнику и конец пришел, да сметливый был парень. Сунул руку в карман, вытащил мешочек с солью да как сыпанет в шакала. Вы знаете, что нечистые духи не выносят соли. Шакала как ветром сдуло, а охотник, жив и невредим, преспокойно добрался до дома. Вот как в старину бывало-то...

28 июля. Ясно. В полдень пролился короткий дождь. Потом снова ясно.

Муж, как только проснулся, пошел к доктору Кадзита, прихватив с собой деньги за лекарство и подарок. Вернувшись, он сказал мне, что доктор, по-видимому, не вернется в Кобатакэ. По его бледному лицу и тяжелому дыханию я уже заранее знала, что он скажет.

Самочувствие больной хорошее. Температура 37 градусов. На завтрак — суп из бобовой пасты с бататом, раккё, яйца, соленья, две чаши риса. Вскрылся третий нарыв. Ясуко сама смазала его мазью.

Мы долго советовались все втроем, к какому врачу обратиться, но так и не договорились. Муж даже принес книгу предсказаний, но и она не помогла. В конце концов право выбрать врача предоставили больной. После обеда Ясуко сказала, что чувствует себя хорошо, температура нормальная, поэтому она сама пойдет искать врача. Я предложила проводить ее, но она наотрез отказалась.

Муж поспешил к своему рыбному садку. Мне даже не понравилось, что он так торопится. Пробный нерест закончился неудачей, и только во второй раз, когда использовали самок и самцов из резерва, дело пошло на лад.

Я высушила матрац с кровати Ясуко и зажарила одного угря без приправы.

Часов около четырех прибежал, запыхавшись, старик бакалейщик.

— К нам звонила по телефону ваша барышня,— сказал он.— Она ложится в больницу Куисики. Чувствует себя неплохо и просила передать, чтобы вы не беспокоились.

— Вы не ошиблись?

— Нет, нет. Звонила ваша Ясуко.

Это было так неожиданно, что я растерялась. Придя в себя, я послала телеграмму родителям Ясуко и пошла к рыбному садку посоветоваться с мужем. Выслушав меня, он сразу же, не переодеваясь, отправился в Куисики.

Вечером снова пришел бакалейщик.

— Звонил ваш муж,— сообщил он в этот раз,— Просил предупредить, что сегодня возвратится поздно.

— Как себя чувствует Ясуко?

— Он ничего не сказал. Должно быть, хорошо.

С самою утра меня не покидало чувство смутной тревоги, и вот, пожалуйста...

29 июля. Ясно.

Вчера вечером муж возвратился домой поздно. Оказалось, что диагноз, поставленный в больнице Куисики, отличается от диагноза доктора Кадзита. По их словам, высокая температура вызвана каким-то воспалительным процессом, а может быть, и нарывами. В кровь, должно быть, попало несколько видов бактерий. Таким образом, наряду с легкой формой лучевой болезни имеется какое-то сопутствующее заболевание. Доктор Куисики сделал Ясуко туберкулиновую пробу.

Утром по дороге в больницу я зашла в бакалейную лавку поблагодарить старика. Бакалейщик сказал, что вчера после полудня он видел, как Ясуко выходила из больницы Курода.

— Я тоже ее встретила,— сказала покупательница, женщина из дома Ёсимура.— У нее был желтый зонтик, не так ли? Она как раз входила в больницу Омура, когда я ее заметила.

Из всех девушек в деревне только у Ясуко желтый зонтик. Ёсимура видела девушку с желтым зонтиком около половины третьего, а бакалейщик — примерно в час. Значит, Ясуко осмотрели в больнице Курода, затем в больнице Омура, а после этого она отправилась в Куисики. Видно, совсем потеряла голову. Вот и старалась найти спасительную соломинку. Больница Куисики размещена в деревянном оштукатуренном доме в европейском стиле; палаты, хотя и небольшие, светлые и хорошо проветриваются. Кровати наполовину задернуты пологом. Увидев меня, Ясуко заплакала.

— Простите меня за своеволие,— прошептала она сквозь слезы и спрятала лицо в подушку.

Я промолчала, потом стала рассказывать Ясуко, как жарила принесенного ей угря, как Сигэмацу разводит карпов. Только все напрасно. Ясуко была в таком состоянии, что смысл моих слов не доходил до нее.

В половине одиннадцатого пришел главный врач, он совершал обход. Реакция на туберкулин отрицательная. Температура 38 градусов. Пока обрабатывали нарывы, я стояла на улице, любуясь карпами в бассейне. Возвращаясь обратно, встретила в коридоре главного врача. Он сказал, что вчера Ясуко стояла на коленях перед своей кроватью и горько плакала. Сестра спросила, в чем дело. Ясуко рассказала, что в местах нарывов начался такой сильный зуд, что невозможно его вытерпеть. Сестра подняла подол ее спального кимоно и посветила фонариком. Там, где был нарыв, копошилось бесчисленное множество червячков. Утром, после исследования под микроскопом зараженной ткани, врачи пришли к выводу, что показана операция. Тем более что созревает новый нарыв.

— Если вы вырежете больную ткань?..— заговорила я.

— Постепенно нарастет новая.

— Останется некрасивый рубец.

— Шрам, пожалуй, останется. С этим надо примириться,— ответил доктор, человек пожилой, лет за пятьдесят.

Ясуко казалась очень усталой, и звонок к обеду я восприняла как сигнал к уходу. В коридоре я заметила няню с подносом, она несла Ясуко сушеную рыбу, фасоль в кунжутном масле, яйцо, соленья и круглую лакированную посудину с рисом.

30 июля. Ясно.

К вечеру муж пошел в больницу Куисики. По возвращении он рассказал, что у Ясуко температура 37 градусов, вечером были сильные боли, сегодня, в двенадцать часов она проглотила таблетку сульфадиазина и будет принимать это лекарство по одной таблетке через каждые четыре с половиной часа. Муж разрезал на части персик, который принес с собой, и дал Ясуко. Она кусала как-то странно — не передними зубами, а боковыми. Оказалось, что передние шатаются даже от прикосновения языка. Муж спросил у доктора, почему у Ясуко совсем пропал аппетит. Доктор ответил, что главное сейчас не в еде, а в том, чтобы регулярно принимать сульфадиазин. Нарывы никак не проходят.

После обеда внезапно начался шквалистый ветер. Зашла жена владельца мельницы. Сказала, что решила проведать нас, узнать, как мы чувствуем себя в такую погоду. С погоды она перевела разговор на лучевую болезнь и между прочим упомянула, что у доктора Хосокава есть двоюродный брат, доктор медицины, который находился в Хиросиме, когда была сброшена атомная бомба. Все тело у него было обожжено; в ранах на щеке и ухе завелись черви; они сожрали даже мочку правого уха. Пальцы на одной руке срослись, так что он не мог ими даже пошевелить. Он сильно похудел. Сколько бы под него ни подкладывали подушек и матрасов, ему все казалось жестко, ломило кости. Был момент, когда он перестал дышать, ж все думали: это конец. Но доктор Хосокава сам ухаживал за своим двоюродным братом и в конце концов вылечил, и теперь он вполне здоров.

Сразу после ухода мельничихи приехал отец Ясуко. он сказал, что все расходы по содержанию дочери в больнице хочет оплатить из денег, выделенных ей на приданое. Муж был оскорблен этим предложением, но не сказал ни слова. Он стоял, уставившись в пол и скрестив на груди руки.

ГЛАВА XVII

Ухаживая за племянницей, Сигэко переутомилась. У нее начались головокружения, сильные боли в сердце. Пришлось нанять сиделку для Ясуко. Договорились, что по нечетным дням ее будет посещать Сигэмацу, а по четным — отец Ясуко.

С середины августа потянулись на редкость жаркие для здешних мест дни. Состояние Ясуко казалось безнадежным. Она жаловалась на звон в ушах. Пропал аппетит. Стоило прикоснуться гребнем, как волосы лезли целыми пучками. Десны распухли и кровоточили. Доктор Куисики заподозрил, что у нее развивается перидонтит. Он испробовал реакцию Манту, несколько раз брал кровь на анализ и повторно назначил сульфадиазин по одной таблетке каждые четыре с половиной часа.

Лекарство было то же самое, которое она принимала на второй день пребывания в больнице.

— Почему мне снова дают эти таблетки? — спросила Ясуко.

— Так надо,— ответил Сигэмацу.

Сиделка рассказала ему с глазу на глаз, что Ясуко раз в день испытывает острые приступы боли — такой невыносимой, что ей кажется, будто она не выдержит. Приступы обычно начинаются глубокой ночью.

Ясуко была худа как щепка, ее сухие горячечные губы стали одного цвета с кожей — бледно-синие. Ногти приобрели землистый оттенок.

Как-то Сигэмацу попросил ее открыть рот и увидел, что верхние резцы исчезли, от них сохранились только корни. В течение нескольких дней они шатались, а потом надломились посередине. Из распухших десен продолжала сочиться кровь. Полоскание борной не приносило никакой пользы. Стоило Ясуко сжать губы, как через некоторое время между ними вспенивалась узкая кроваво-красная полоска.

На ягодицах появились два новых нарыва, которые соединились между собой наподобие тыквы-горлянки. Шесть предыдущих врач вскрыл, однако места разрезов не заживали, и сквозь них виднелось красное мясо, словно мякоть треснувшего спелого арбуза. Кожа вокруг нарывов стала черно-синей; как при заражении. Обо всем этом Сигэмацу рассказала сестра, когда провожала его по лестнице. Все попытки предпринять что-нибудь оканчивались безуспешно. Даже у главного врача не удалось выяснить ничего определенного.

— Анализы неблагоприятные,— сказал главный врач.— С кровью что-то непонятное. В микроскоп видны какие-то мельчайшие тельца, но что это за тельца — определить невозможно. Красных кровяных шариков вдвое меньше нормы... Возможно,— добавил он,— эти мельчайшие тельца — деформировавшиеся лейкоциты, но почему-то их чересчур много.

Сигэмацу понял из всего этого, что врачи бессильны помочь Ясуко. Он не хотел больше выслушивать медицинские термины, которые внушали ему непреодолимый страх и усугубляли чувство вины перед Ясуко. Ведь причиной ее болезни был не только черный дождь. Сигэмацу не забыл, как они втроем пробирались сквозь груды пепла и еще не остывшие развалины, ползли от моста Аиои до квартала Сакан-тё и как Ясуко поранила себе левый локоть. Вполне возможно, что через эту рану и произошло заражение. Говорить об этом поздно. Но, конечно, не надо было вести женщин сквозь пылающий город к фабрике в Фуруити. Попроси он тогда начальника отдела Сугимура, разумеется, тот приютил бы Ясуко на два-три дня. Что ни говори, зря пригласил он Ясуко в Хиросиму. Как теперь искупить вину?

ГЛАВА XVIII

Когда в душе тоска, лучше всего отвлечься каким-нибудь делом. После ухода жены Сигэмацу запер дом и отправился к Сёкити. Сёкити и Асадзиро были на берегу.

Склонясь над большой ступой, долговязый Асадзиро толок капусту. Хромой Сёкити вылавливал сачком из садка мальков и, отобрав подходящих, выпускал в соседний пруд.

— Жарковато сегодня! — приветствовал их Сигэмацу.

— Да, жарковато,— в один голос отозвались друзья. В деревне Кобатакэ люди, встречаясь, приветствуют друг друга на свой лад. Летом, в погожий солнечный день, они говорят: «Жарковато», по вечерам — «Устали небось»,— а в дождливые дни: «Славный дождик!»

Сигэмацу принялся помогать Асадзиро. Покончив с капустой, друзья начали толочь печень, потом подсыпали в ступу толченых куколок шелкопряда и пшеничную муку, перемешали все, сделали маленькие колобки и бросили в садок.

— Как будто готовим наживку,— сказал Сигэмацу.— Теперь, я слышал, в наживку добавляют соленые рыбьи потроха. Может быть, и нам попробовать?

— Не стоит,— отрезал Асадзиро.— Мальки могут чересчур оживиться, а это ни к чему. Надо постепенно, исподволь подготавливать нерест.

Сёкити и Асадзиро рассчитывали еще этой осенью довести вес мальков до сорока — восьмидесяти граммов, с тем чтобы к будущему году взрослые карпы тянули бы на килограмм, а то и больше. Таких уже вполне можно есть! Кроме того, они собирались запустить карпов в большой пруд Агияма, тогда можно было бы с полным правом, не обращая внимания на брань женщины из дома Икэмото, удить там рыбу: ведь карпы-то принадлежат им.

По дороге домой Сигэмацу вспомнил, что до шестого августа, когда поминают погибших от атомной бомбы в Хиросиме, остается всего три дня, а девятого августа — поминовение погибших в Нагасаки.

— Как же это я забыл? — бормотал Сигэмацу.— Всего три дня, а я еще не переписал до конца свой дневник.

Поужинав в одиночестве, Сигэмацу приступил к переписке, но тут появилась Сигэко; она приехала из больницы последним автобусом.

Сигэко подробно рассказала о состоянии здоровья племянницы. Через два часа после ужина главный врач сделал Ясуко переливание крови, ввел раствор Рингера, и она крепко уснула.

Время было позднее, и Сигэмацу отложил переписку дневника на следующий день.

3 августа... Погода с утра ясная. Во второй половине дня — небольшая облачность.

Я проснулся в шестом часу. И сразу же стал думать, как бы раздобыть уголь.

Фабричная столовая еще не работала, и повар подал оставшуюся с вечера холодную ячменную кашу с отрубями. Я добавил в нее кипятка и поел. Повар предложил мне еще несколько сухарей, которые отыскал на дне пустого ящика на складе. Я торопился, хотя хорошо сознавал тщетность спешки — ведь угля-то мне все равно не дадут. Но делать было нечего, и я поехал на электричке в Хиросиму, решив все обдумать по дороге. На речных отмелях и у самого подножия гор пылали многочисленные костры, на которых сжигали тела погибших. Утро стояло безветренное, и дымки поднимались прямо в небо. Однако по мере того как поезд приближался к Хиросиме, дымков становилось все меньше. Я догадался, что большинство пострадавших, которые из центра города бежали в его окрестности, погибли; их уже кремировали, а те из них, кому удалось добраться до ближайших деревень, умирают со вчерашнего вечера: их тела-то сейчас и кремируют...

Человек средних лет, сидевший напротив меня, был до предела напичкан всевозможными слухами.

Советская Армия, по его словам, не только пересекла советско-маньчжурскую границу, но и движется лавиной в южном направлении и уже вступила в Корею; Советский Союз, по-видимому, тоже имеет такую бомбу; если американская армия оккупирует Японию, все японцы будут оскоплены; в состав бомбы, сброшенной американцами, входил ядовитый газ, поэтому-то гибнут здоровые люди, приезжающие в Хиросиму много позже того, как была сброшена эта бомба; говорят, что на двух парашютах сбросили две бомбы: одну газовую, а другую фугасную; до бомбардировки в Хиросиме было сто девяносто врачей, ста двадцати нет в живых... И так далее и так далее.

Этот заурядного вида человек с невыразительным лицом, в поношенных синих штанах, не задумываясь, отвечал на любой вопрос, который ему задавали.

(Как выяснилось, врал он безбожно,— Из записей, сделанных позднее.)

Дорога среди развалин была усыпана мелкими осколками стекла, и солнечные лучи, играя в них, вызывали сильную резь в глазах. По сравнению со вчерашним днем смрад немного выветрился, но все еще был силен среди развалин домов и среди груд черепицы, над которыми вились полчища мух. Спасательные отряды, занимавшиеся разборкой руин, получили пополнение: на глаза то и дело попадались спасатели в стираных, еще не грязных от пота спецовках.

Бесцельно блуждая по улицам, я неожиданно наткнулся на остатки здания, где помещалась компания по распределению угля. Из земли высовывались семнадцать — восемнадцать дощечек. На всех были написаны углем просьбы сообщить о новом местонахождении компании. Я вновь убедился в бессмысленности своей поездки. И все же надо что-то предпринять! Тут я вспомнил, что в местечке Ода, как раз на полпути между станциями Ягути и Хэсака, видел огромную кучу угля. Нынешней весной и летом я неоднократно проезжал мимо и всякий раз замечал этот уголь, лежавший под открытым небом.

У нас на фабрике оставался десятидневный запас льноволокна, использовавшегося как исходное сырье для изготовления ткани, этого хватило бы почти до конца месяца. Запас же угля истощился. Однако разыскивать президента компании по распределению угля сейчас уже не имело смысла. Надо было принимать срочные меры, и я решил поговорить с владельцем угля в Ода.

На станции Хэсака стояла большая толпа раненых. Выйдя из вагона, я обогнул здание вокзала и зашагал вдоль железнодорожных путей. Когда я добрался до Ода, оказалось, что угля уже нет. Место, где находилась угольная куча, было тщательно подметено. Я зашел в ближайший дом. Старик крестьянин рассказал мне, что уголь вывезли за одну ночь, сразу же после бомбардировки. На мой вопрос, кому принадлежал этот уголь, старик ответил, что, по слухам, он принадлежал армии, но так ли это на самом деле, неизвестно. Может быть, слухи распустили нарочно: знали, что никто тогда не притронется к углю.

«Наверное, какой-нибудь ловкач купил уголь на черном рынке и решил сохранить его таким способом»,— подумал я и даже высказал свою мысль вслух.

Старик подозрительно покосился на меня.

— Не может быть, ведь это товар первостепенной важности,— возразил он.

Не сказав ни слова, я вновь двинулся в путь. Шел я очень быстро, не убавляя шага, пока не достиг Фуруити.

Я спустился к реке, намереваясь пересечь ее по мелководью, как вдруг увидел под скалой умирающего человека.

Человек лежал на спине. Зрачки у него закатились, видны были только белки, челюсть отвалилась. Под короткими штанами его живот то слегка вздувался, то опадал. Тень скалы прикрывала голову от палящего солнца. С другой стороны скалы лежали два мертвеца — все в ожогах.

Я старался ступать чуть слышно, но мои ботинки сильно стучали по камням. С тех пор как взорвалась эта адская бомба, я видел несчетное количество мертвых тел, и все-таки каждый раз, натыкаясь на мертвеца, испытывал непреодолимый страх. Вечернее солнце, отражаясь от водной глади, неприятно слепило глаза. Камни, устилавшие высохшее русло, сменились песком, затем дно стало постепенно понижаться.

Перед тем как войти в воду, я снял с себя обмотки, ботинки и штаны и, чтобы удобнее было нести, завернул их в рубаху. Раздеваясь, я шептал «Заупокойную проповедь»:

— «Рано или поздно, ныне или завтра, я или мои ближние покинут сей мир. Одни уже умирают, но многим еще предстоит умереть. На румяные утром щеки упала тень смерти, и к вечеру они уже прах. Дунет ветер смерти — и закроются навечно лишь недавно взиравшие на мир глаза...»

Даже в самом глубоком месте вода не поднималась намного выше колен, но несколько раз, наступая на лежавшие на дне скользкие камни, я падал в воду.

На правом берегу располагалось множество кремационных площадок. Насколько хватал взгляд, над рекой вились бесчисленные дымки. Я быстро пересек песчаную отмель, вскарабкался на дамбу и оказался в густой, пахучей траве около рисового поля. Трусы промокли, поэтому я, не одеваясь, пересек дорогу на Фуруити и наконец добрался до нашего дома. Было еще светло, но никто не обращал внимания на мой вид. В те дни многие уходили из города полуодетые, а случалось, и в чем мать родила.

— Сигэко,— крикнул я, войдя внутрь.— Я вернулся. Перешел вброд через реку. Вот уж не думал, что течение такое сильное. Подай чего-нибудь поесть. Я умираю с голода.— Я так и не сказал Сигэко, что взятые в столовой сухари забыл на пепелище, не хотел ее расстраивать.

Когда я голоден, голос у меня хриплый, но зато громкий. Умываясь из ручья позади дома, я рассказал Сигэко о своих бесплодных хождениях.

Сигэко принесла смену белья и халат.

— К тебе пожаловал директор фабрики,— сообщила она торжественно.

«Пришел узнать, как дела! — мелькнуло у меня в голове.— Пусть ругает, ничего не поделаешь»,— вздохнул я, быстро накинул халат и вошел в дом.

Директор Фудзита сидел на циновке в японском кимоно. Это меня удивило, ведь он всегда носит европейский костюм. Рядом с ним лежала картонная коробка.

— Добро пожаловать! — сказал я.— После ужина собирался к вам с докладом. К сожалению, я опять потерпел неудачу...

— Послушайте, Сидзума. Сегодня утром ко мне заходила ваша супруга,— заговорил директор, словно ничего не слышал.— Она сказала, что собирается вместе с племянницей уехать в деревню. Дом ваш сгорел, и у меня нет никаких оснований их задерживать. Я только хочу устроить прощальный ужин... Здесь,— добавил он, показывая на коробку,— ваш и мой паек. Еда, конечно, скромная, но что поделаешь?..

Я сразу понял, что у него на уме. Мы с Ясуко обычно ели в фабричной столовой. Приводить с собой Сигэко было неудобно. Но что нам оставалось делать? В то время человеку неработающему достать продукты было невозможно. Как долго еще продлится война, мы не знали. Поговаривали, будто нам предстоит борьба на своей территории; борьба не на жизнь, а на смерть. По зрелом размышлении Сигэко решила уехать вместе с Ясуко в деревню. Она сказала, что собирается поговорить по этому поводу с директором. И я, конечно, согласился. Поэтому мне было ясно: коробка со съестными припасами и торжественно строгое кимоно директора означают, что он пришел поблагодарить Ясуко за безупречную службу.

Я пригласил директора в гостиную и произнес соответствующие случаю слова благодарности. Сигэко и Ясуко, в свою очередь, с поклоном поблагодарили его.

Сигэко открыла коробку. Кроме еды, она вытащила оттуда пол-литровую бутылку — видимо, с сётю[22] банку говяжьих консервов и два слегка помятых помидора — подарки от самого директора. Давно не видел я такого богатства! У меня сразу же разгорелся аппетит.

— Не знаю, как и благодарить вас,— растроганно проговорила Сигэко. Она обращалась к директору на токийском диалекте.

— Спасибо,— подхватила и Ясуко.

Я впервые видел директора в официальном кимоно. Когда он сел, на его коленях стали видны две белые заплаты. Я глядел на эти заплаты, не в силах отделаться от чувства вины: нелегко, вероятно, было директору добыть бутылку самогона. Но Фудзита знал, что я такой же охотник выпить, как и он сам.

— А что у вас в бутылке, господин директор? — не выдержал я.

— Спирт, разумеется. Его приготовляют из горькой микстуры, а потом добавляют целебный сироп.

Такой сироп, объяснил директор, продается в аптеках, и его прописывают больным для того, чтобы им легче было принимать неприятные на вкус лекарства; на две трети сахара добавляют треть дистиллированной воды — и сироп готов. А горькая микстура представляет собой смесь измельченного корня горечавки и апельсиновых корок, настоянных на медицинском спирте и профильтрованных под давлением. В последнее время сироп и микстуру перестали отпускать в городских аптеках, но в сельской местности за хорошую цену их еще можно приобрести у аптекаря. В прошлое воскресенье директор ездил к себе в деревню, и там знакомый аптекарь перегнал для него микстуру в чистый спирт и продал ему сироп, которым можно заменить сахар.

— Вам, наверное, стоило немалого труда достать и приготовить спирт,— сказала Сигэко.— А спирт, по-видимому, очень крепкий. Схожу-ка я на кухню, принесу воды.

— Микстуру можно пить и неочищенной,— сказал директор, усаживаясь поудобней.— Надо только привыкнуть к горечи. Но если не обращать на нее внимания, даже трети бутылки с разбавленной водой микстурой достаточно, чтобы поднять настроение. В Новый год я выпил две трети бутылки неочищенной и чувствовал себя прекрасно. Правда, на следующий день меня здорово пронесло. Непонятно почему — ведь лекарство это от желудочных заболеваний.

Тем временем Ясуко выкладывала из коробки на стол съестные припасы, принесенные директором из столовой. Здесь были пять тэмпура[23] из листьев тутовника, бобовая паста, соль, два куска огурца, горшок ячменной каши с отрубями.

Тэмпура из листьев тутовника — изобретение нашего повара. Листья он брал с находившейся по соседству с фабрикой тутовой плантации. Из-за войны крестьяне перестали разводить тутовый шелкопряд. Они обрезали ветви тутовника, чтобы не заслоняли солнечный свет, и между деревьями посадили овощи. Теперь там, где ветки были срезаны, появились молодые побеги и листья, которые повар использовал для изготовления тэмпура.

Ясуко унесла помидоры на кухню, аккуратно разрезала каждый пополам и разложила половинки на четыре тарелки. Сигэко открыла банку с говядиной и разделила консервы поровну на четверых.

Наконец все четверо уселись за стол. По совету директора Ясуко разбавила спирт на две трети водой и разлила по чашкам. Делала она это очень тщательно, словно обращалась с большой ценностью.

Директор помешал деревянными палочками для еды содержимое своей чашки. Я последовал его примеру.

— Погодите, я ложечки принесу,— сказала Сигэко, поднимаясь из-за стола.

— Спасибо, хозяюшка, не надо. Вино в чашке я размешиваю только деревянными палочками. Спирт надо разбавлять на две трети водой. К сожалению, идеалы и действительность легко вступают в противоречие,— шутливо добавил директор, подливая себе неразбавленный спирт.

— Господин директор, выпьем прежде всего за ваше здоровье. До дна!

— Чокнулись!

Напиток показался чуть-чуть горьковатым, но спирт был чистым и сиропа добавлено как раз в меру.

Сигэко и Ясуко спирт не пили, и директор посоветовал им приступить к еде, не дожидаясь мужчин.

Разбавленный в такой пропорции спирт отличался большой крепостью, но вместо того чтобы добавить побольше воды, я решил пить его медленно, маленькими глотками. Тэмпура из листьев тутовника я ел впервые, но сразу понял, что это прекрасная закуска, если хорошо посолить. Во время войны не раз приходилось нам есть и тэмпура из листьев хризантемы, и тэмпура из молодых листьев хурмы.

В общем директор решил устроить для нашей семьи на прощанье приятный интимный ужин, но наш невеселый разговор все время возвращался к страшной трагедии, постигшей жителей Хиросимы. Оказывается, директор сегодня сам ездил к развалинам здания, где помещалась компания по распределению угля, потом посетил армейский вещевой склад, но ничего не добился. Заходил он также в госпиталь, где работал знакомый врач Кояма. Узнав, что Кояма по горло занят лечением пострадавших, директор решил его не беспокоить, вышел из больницы, остановился у входа и закурил. Невольно подслушав беседу двух медицинских сестер, он неожиданно узнал, как называется бомба, сброшенная на Хиросиму.

— Это атомная бомба,— сказал директор,— она излучает колоссальное количество тепла. Я убедился в этом, когда бродил среди развалин: валявшаяся на земле черепица вспузырилась, а ее цвет стал таким же красным, как пламя. Да, страшная это бомба. Говорят, что в Хиросиме и Нагасаки семьдесят пять лет не будет расти трава.

Так я узнал, что эта бомба атомная. Как ее только не называли: «новое оружие», «бомба нового типа», «секретное оружие», «особая бомба нового типа», «особая бомба мощного действия». А, оказывается, она — атомная. «Семьдесят пять лет не будет расти трава...» Что-то не верится. Наоборот, я видел, что трава среди развалин растет с необычной быстротой.

— Верно,— ответил директор, когда я сказал ему об этом.— Я тоже видел. Щавель поднимается так высоко, что под собственной тяжестью стебли склоняются к земле.

Мне вспомнился очерк писателя Хакутё Масамунэ. Он был опубликован в газете «Ёмиури симбун» — как раз тогда, когда заключили Тройственный пакт. В очерке говорилось, что, когда видишь в документальном фильме Гитлера выступающего с речью, кажется, будто рычит взбесившийся тигр. В то время редко можно было встретить в Японии людей, которые плохо отзывались бы о Гитлере. Помнится, губернатор одной префектуры после приезда в Токио делегации гитлеровской молодежи организовал у себя молодежные отряды, точь-в-точь такие же, как «Гитлерюгенд». Очерк Масамунэ сильно меня взволновал. Выступление его против господствовавших в то время настроений запало в душу. Потом я поступил на военный завод и думал уже только о том, чтобы увеличить выпуск продукции. Мало-помалу во мне стала крепнуть уверенность, что Гитлер ради нашего спасения выиграет войну.

Но с тех пор, как на Хиросиму сбросили бомбу, я понял, что моя уверенность ни на чем не основана, и у меня появились сильные сомнения. Однако я делал вид, будто по-прежнему предан нашей официальной политике, и даже самолично переписал и приклеил у входа в контору текст обращения губернатора Хиросимской префектуры Коно к населению, опубликованный седьмого августа. В обращении говорилось:

«Страшное бедствие, которое мы сейчас переживаем, плод злостных замыслов врага, рассчитывающего зверскими воздушными налетами сломить боевой дух нашего народа.

Жители префектуры Хиросима! Мы понесли тяжелый урон, но война есть война! Мы не испытываем ни страха, ни колебаний. Уже приняты необходимые меры по оказанию помощи пострадавшим, полным ходом идут восстановительные работы. Неоценимую помощь оказывает наша доблестная армия. Незамедлительно возвращайтесь на свои рабочие места. Война не терпит ни минуты отдыха и промедления».

Я повесил над входом в контору это обращение девятого августа рано утром, а в десять часов пятьдесят с чем-то минут на Нагасаки была сброшена такая же бомба. Я узнал об этом из специального сообщения.

Возвращаясь в контору, я обратил внимание на то, что в обращении губернатора кто-то обвел кружком слово «неоценимую». На следующий день обращения уже не было, а на его месте красовалась надпись, выведенная большими буквами: «На пустое брюхо не больно-то повоюешь!» (Надпись эта, по-видимому, попалась на глаза директору, но он ничего по этому поводу не сказал. Я тоже решил ее не стирать. Так она и оставалась до пятнадцатого августа, когда вышел императорский рескрипт об окончании войны. Потом кто-то ее стер: остались лишь размазанные следы от тряпки. Думаю, что и кружок, которым обвели слово «неоценимую», и надпись, и то, как она исчезла, показывают настроение рабочих во время войны.— Запись, сделанная позднее.)

Я выпил три чашки разбавленного водой спирта, закусывая тэмпура. Я уже давно не выпивал и сильно опьянел, но на душе было все так же невесело. Директор выпил шесть чашек. Чем больше он пил, тем сильнее бледнел. И только…

Доев ячменную кашу, директор стал прощаться. Уже в дверях он вдруг разоткровенничался и сказал, что завтра на черном рынке продаст свой мундир. Потом, уже совершенно пьяный, плюхнулся на ступеньку и заявил, что его форма как две капли воды похожа на ту, которую вот уже много лет носят последователи одной новой религиозной секты. Неожиданная ассоциация. Такие иногда приходят в голову, когда сильно переберешь!

А потом директор рассказал, как много лет тому назад он видел овсянку. Она свила себе гнездо на дереве, которое росло во дворе, где помещалась молельня этой секты.

— Эй, Сидзума,— громко позвал директор, закатывая рукава кимоно.— А ты знаешь, как поет овсянка: «На-пи-ши мне па-ру слов», «На-пи-ши мне па-ру слов». Вот как! Послушай, госпожа племянница Сидзума! Как вернешься в добром здравии в родную деревню, чер-кни мне па-ру слов.

— Непременно напишу,— ответила Ясуко.— Только, господин директор, в нашей деревне овсянки поют по-другому: «При-не-си мне чар-ку, па-рень, вы-пьем ук-су-су с то-бой».

— Длинновато что-то. А покороче нельзя?

— Можно,— ответил я.— У нас в деревне, когда я был маленьким, овсянки пели так: «Ти-ти-ти, со-счи-тай до два-дца-ти».

— Вот это лучше,— пробормотал директор и, слегка пошатываясь, отправился восвояси.

В детстве мне всегда слышалось, что овсянки поют: «Ти-ти-ти, со-счи-тай до два-дца-ти». А детишки, подражая голосу овсянки, напевали: «Мор-ковь и ло-пух — для сви-ней и мух, на жа-ров-ые бо-бы — как боль-шие горбы». До сих пор не могу понять смысла этой песенки.

ГЛАВА XIX

14 августа. С утра облачно. Потом ясно.

Оставив благодарственное письмо для хозяина дома, Сигэко и Ясуко в пять часов утра уехали к себе на родину, в деревню Кобатакэ. Я дал им с собой жареного рису, немного соли и бутылку воды — ничего другого у нас не было. Согласно распоряжению властей, им следовало иметь при себе справки, которые выдавали хиросимцам, лишившимся жилья во время бомбардировки. Но жена и Ясуко сели на поезд, который шел через Кабэ и Сиомати, минуя Хиросиму. Поэтому справки им не понадобились. Да и вообще отъезжающим из Хиросимы не чинили никаких препятствий, они могли свободно отправляться на все четыре стороны.

Проводив жену и племянницу, я снова лег спать. Мне приснился одноногий человек в длинном кимоно. Он скакал вокруг меня, размахивая большим черпаком. Проснулся я весь в поту. Решив переодеваться, я вдруг обнаружил на себе красный пояс и купальный халат жены. Накануне вечером, когда директор ушел, я начал убирать со стола посуду. Жена и Ясуко отправились к ручью позади дома, чтобы простирнуть мои сорочки и спальное кимоно. Вероятно, поэтому, укладываясь в постель, я натянул на себя первое, что попалось под руку.

В бутылке еще оставался спирт. Не промочить ли глотку? После недолгих колебаний я вытащил пробку. Приложил горлышко к носу, понюхал, снова закрыл бутылку и отправился на кухню за чашкой. Как раз в этот момент заревела сирена, предупреждая о приближении вражеских самолетов.

Несколькими днями раньше командование западной армии опубликовало приказ, предписывавший снабдить перекрытиями все противовоздушные щели и во время воздушной тревоги находиться в укрытии. «Сброшенная на Хиросиму бомба,— говорилось в этом приказе,— образует мощную взрывную волну и излучает колоссальную тепловую энергию». Прятаться надлежало даже при появлении одиночных вражеских самолетов. К несчастью, противовоздушная щель в нашем дворе представляла собой обыкновенную яму, к тому же еще и неглубокую.

Я вышел из дома, огляделся вокруг, но ни над Хиросимой, ни над силуэтами гор близ Кабэ не заметил ни одного вражеского самолета. Я запер дверь и собирался уже пойти в контору, когда объявили воздушную тревогу, и сразу же, вслед за тем, послышалось несколько взрывов. Земля тяжело содрогнулась.

— Бомбят Ивакуни,— закричал мужчина, высунувшись из окна стоявшего у дороги дома.

Миновав общежитие, я вошел в контору, где еще никого не было. Не успел я раскрошить окурок сигареты, собираясь набить небольшую плоскую трубочку, как в контору вбежало несколько запыхавшихся работниц.

— Доброе утро, господин Сидзума,— проговорила одна.— Что-нибудь случилось?

— По-моему, ничего особенного. Почему вы меня спрашиваете?

— Нас вызвал комендант общежития. «Отчего это,— говорит он,— Сидзума отправился на работу так рано? Должно быть, случилось что-то важное. Пойдите разузнайте и сразу же сообщите мне».

Чуть погодя подоспели еще несколько рабочих. У всех были встревоженные лица. Едва поздоровавшись, они наперебой заговорили:

— Случилось что-нибудь серьезное?

— Бомбы в этот раз были обыкновенные. Говорят, бомбили Ивакуни.

Я чувствовал себя неловко.

— Да ничего не случилось. Откуда вы взяли? Сегодня мне нужно поехать на станцию Каи, выяснить насчет угля. Вот я и пришел за сухим пайком,— выпалил я первое, что пришло в голову. И тут же подумал: а не съездить ли мне в самом деле в Каи?

И все же они были правы. В этот день я действительно пришел слишком рано. Такого со мной еще никогда не бывало. Обычно я появляюсь после двенадцати. Понятно, что рабочие забеспокоились. Нервы-то у них напряжены до предела. С тех пор как Хиросима подверглась бомбардировке, они, как и я, со страхом ожидают высадки в Японии, когда начнется решающая битва. Не имея собственной воли, духовно порабощенные государством, мы подавляли в себе не только недовольство, но и любое проявление страха.

На завтрак мы ели ячменную кашу с отрубями и суп из бобовой пасты с мелко нарубленной петрушкой. А вместо обеда получили колобки из той же каши и вареные устрицы. После апреля петрушку не употребляют в пищу, потому что на ней заводятся личинки пиявок. Пожилой рабочий Танака, сидевший за соседним столом, учинил подавальщице настоящий допрос с пристрастием.

— Хорошо ли кипятили суп? — допытывался он.

Она отвечала, что его варили вдвое дольше положенного.

Я, в свою очередь, поинтересовался, каким сортом устриц нас угощают.

— Сиофуки,— отозвалась на мой вопрос подавальщица.— Эти устрицы отварены в морской воде. Их принесла какая-то женщина с черного рынка, а наш повар потушил в соевом соусе.

Танаки рассказал по этому поводу, что теперь в рыбачьих поселках вдоль железнодорожной линии на Миядзиму варят сиофуки в морской воде, выпекают с этой начинкой пирожки, вроде пирожков с рыбой, и продают на черном рынке. Устриц варят в морской воде потому, что положенную по карточкам соль тоже продают спекулянтам.

— Теперь соли днем с огнем не сыщешь,— добавил Танака,— а стоит несколько дней кряду не поесть соли, как лишишься последних сил: муху даже не сможешь прихлопнуть.

После завтрака я отправился на станцию Каи. Как и накануне утром, по мере приближения к Хиросиме дымков становилось все меньше и меньше. От Ямамото до Ёкогава надо было идти пешком, оттуда до станции Каи оставался всего один перегон. В Каи я обошел все пути, но, не обнаружив нигде груженных углем вагонов, направился к станционному зданию. На шпалах передо мной плясала моя короткая тень. Случайно оглянувшись, я увидел белую радугу, пересекавшую окруженное тонкими облаками солнце. Странная это была радуга. В детстве мне однажды довелось видеть серебристую радугу, перекинувшуюся с дальних гор к нашей деревне. Но то было поздней ночью, а не днем.

Начальник станции проводил со своими служащими срочное совещание. Я решил посидеть в зале ожидания. Стены там были почти сплошь залеплены объявлениями о розыске пропавших. Сотрудник военной полиции внимательно изучал их — одно за другим. Что-то в нем действовало мне на нервы. На скамейках сидели беженцы. У самого выхода лежали двое совершенно голых детей. Рядом дремали старик и старуха. Старик изредка приоткрывал глаза и глядел на ребятишек. Должно быть, это были его внуки. «Туго им приходится, беднягам»,— подумал я с сочувствием.

Немного погодя совещание закончилось. За все это время прошел лишь один переполненный пассажирами состав. В нем не было ни единого вагона с углем.

Войдя в кабинет начальника, я изложил просьбу директора фабрики. Начальник сказал, что с шестого августа на станцию не поступило ни одного вагона с углем и неизвестно, поступит ли. Все имеющиеся в наличии вагоны, в том числе и товарные, используются для перевозки беженцев.

Я рассказал начальнику станции о безвыходном положении, в котором находится фабрика, и попросил его и служащих попытаться все же выяснить, когда можно ожидать очередное поступление угля. В кабинет, громко стуча башмаками, вошел все тот же полицейский, молча прочитал расклеенные даже и здесь объявления и, по-прежнему не говоря на слова, вышел. По-видимому, ему поручено было следить за настроениями простого народа.

— Этот полицейский — вполне сносный парень. Нам с ним повезло,— сказал помощник начальника станции.

Сам начальник промолчал.

Полицейский и в самом деле выглядел менее заносчиво, чем обычно выглядят ему подобные. С тех пор как сбросили на Хиросиму эту адскую бомбу, военные — в неуверенности, не знают, как им себя вести: по-старому либо немного скромнее.

Начальник обещал принять мою просьбу во внимание, а я сказал, что, с его разрешения, загляну через денек-другой. Вернувшись, я первым делом отправился в столовую. Директор пил ячменный чай вместе со служащими. Все сидели необычно задумчивые, подавленные. В присутствии других я не стал благодарить директора за ужин, лишь кратко доложил ему о своем разговоре с начальником станции Каи.

— Спасибо за старания,— выслушав меня, мрачно откликнулся директор.— Не можешь ли ты нам сказать, Сидзума, какова реакция хиросимцев?

— Я сегодня не заезжал в Хиросиму. Простите, господин директор, я плохо понял: что вы имеете в виду?

— Разве ты не знаешь? По радио объявили, что завтра будет передаваться важное сообщение. Вот мы и гадаем: о чем оно?

Я почувствовал, что у меня немеет кончик языка. Что это за важное сообщение? Скорее всего о мирном договоре, капитуляции или перемирии. О битве до конца упоминалось уже столько раз, что нет никакого смысла посвящать ей новое сообщение.

Люди сидели молча. Но вот кто-то нарушил молчание, и все сразу заговорили.

Многих удивляло, что пролетевшая в тот день эскадрилья вражеских самолетов не сбросила ни одной бомбы и по ним не стреляли. Да и накануне не стреляли, что-то изменилось за последние два дня. Непонятно только, почему тогда бомбардировали Ивакуни. Правительство, видимо, уже договорилось с противником и завтра, в полдень, сделает официальное сообщение. Судя по всему, речь пойдет не о мирном договоре или перемирии. Слишком уж нагло летают вражеские самолеты, словно не над чужой страной, а у себя дома. Значит, будет провозглашена капитуляция. В этом случае войска противника высадятся в Японии, займут все порты и потребуют разоружения и демобилизации японской армии. Так же поступали и мы, когда оккупировали другие страны. А может быть, правительство намерено объявить войну Советскому Союзу? Тогда все страны мира ополчатся против нас. Что станется с японскими солдатами, находящимися вдали от родины? Какая судьба ожидает нас всех, весь народ? До того дня мы считали, что хуже, чем есть, уже не будет, но если всей нации грозит истребление, мы готовы исполнить свой долг. (Никто из нас, увы, не мог сказать, в чем этот долг заключается.) Сила на стороне врага, и как он поступит — неизвестно. Не исключено, что противник велит оскопить всех мужчин. Почему мы не капитулировали до того, как на нас сбросили дьявольскую бомбу? Но ведь мы только из-за нее и капитулируем.

Однако врагу и так ясно, что мы уже проиграли войну. Зачем же нужна была бомба? Так или иначе, тем, кто развязал эту войну, придется...

Как только разговор коснулся запрещенной темы, все вдруг замолкли, не решаясь высказывать дальнейшие предположения и догадки.

Я доложил директору, как обстоит дело.

— Ну, что же,— сказал он,— тогда подготовьте к завтрашнему дню соответствующие документы для вручения начальнику станции Каи. Время сейчас тревожное, ожидается правительственное сообщение. Лучше на всякий случай застраховаться от неприятностей. Если начнется какая-нибудь ревизия, у нас все в порядке. Однажды мы уже обожглись. Больше рисковать не будем. Действуйте, как я сказал, Сидзума. Это мой приказ.

Директор говорил нарочито громко, так, чтобы слышали все, кто сидел рядом.

Весной этого года вагон с нашим углем по ошибке заслали на другую фабрику. И нас же обвинили в том, что мы сбыли этот уголь «налево». Потом недоразумение разъяснилось, но было время, когда компания по распределению угля упорно пыталась сделать из нас козлов отпущения.

Я рассказал директору и всем остальным, что видел белую радугу.

— Вот как! — Директор в возбуждении стукнул кулаком по столу.— Значит, и ты видел. Мне довелось увидеть белую радугу как раз в канун событий двадцать шестого февраля...[24] Я жил тогда в Токио.

Директор рассказал, как двадцать пятого февраля, около одиннадцати часов утра, он прогуливался близ императорского дворца.

— В тот день море сильно бушевало, и тысячи чаек слетелись ко рву с водой, опоясывавшему дворец. Там же собралось и множество диких уток. Зрелище было невиданное, но еще удивительнее была белая радуга, которая пересекала солнце.

«Плохое предзнаменование»,— подумал я. И правда, на следующий день начались события двадцать шестого февраля. Помню еще, как я рассказал о радуге своему начальнику, а он взволновался и говорит: «Белая радуга пересекла солнце. Это знамение свыше. Не миновать военного бунта».

Начальник объяснил, что читал об этом в жизнеописании, содержащемся в китайской «Книге истории».

— Я решил было, что это глупый предрассудок,— сказал директор.— Но на следующий день вспыхнул бунт двадцать шестого февраля.

— Радуга, которую я видел, была узкая. Она, словно стрела, пронзала солнце,— сказал я.

— И та, что я видел, тоже была узкая, ярко-белого цвета, с плавным изгибом,— заключил директор.— Вообще-то я не считаю себя суеверным, но белая радуга — плохой знак. Уж это точно.

Весь день я провел на ногах и очень устал. Поэтому я отложил составление документов на следующий день и решил поужинать в столовой вместе с директором и остальными служащими.

— У нас еще кое-что осталось в бутылочке,— шепнул я директору.

— Вот и прекрасно,— обрадовался он.— Послушаем сообщение, а там и подумаем, когда допить. Может быть, завтра вечером?

15 августа. Погода ясная.

Всю ночь я проспал как убитый, но проснулся очень рано и никак не мог дождаться времени завтрака. Чтобы как-нибудь обмануть голод, я напился воды, присел на ступеньке и закурил. Подошел старик — отец хозяина дома.

— Не знаете, о чем будет правительственное сообщение? — спросил он, вручая мне газетный сверток.

Старик сказал, что в свертке бразильский кофе в зернах. Больше двадцати лет назад его племянник уехал в Бразилию на заработки и прислал оттуда кофе. Как его варить — неизвестно, поэтому пакет с кофе уже пять-шесть лет лежит на полке. Я тоже впервые видел кофе в зернах и не имел ни малейшего представления, что с ним делать.

Тем не менее, напустив на себя глубокомысленный вид, я сказал:

— Наверно, это сорт мокко или арабика. В последнее время в Бразилии выращивают главным образом гибрид мокко и арабика.

На самом же деле я был полный профан в этом деле и лишь повторил то, что слышал однажды от директора.

Старик зашел ко мне не потому, что считал, будто я в курсе последних событий. Он беспокоился в ожидании правительственного сообщения, и ему, естественно, хотелось излить свое беспокойство. Однако на его вопросы я отвечал уклончиво. Между прочим, он рассказал мне, что в протекающей через Хиросиму реке Тэмма до сих пор дохнут рыбы. Они всплывают брюхом кверху, и стоит их схватить, как с них слезает чешуя, а спинной плавник остается у вас в руках. Большинство карпов в озере Асано подохли еще во время бомбардировки Хиросимы. У оставшихся облезла чешуя, и они плавают как-то неуверенно, словно слепые.

Проводив старика, я зашел в столовую, позавтракал, а потом принялся за составление документов, которые следовало по приказу директора направить начальнику станции Каи. Мне пришлось основательно потрудиться. Я подробно описал, сколько мы производим продукции, какова наша потребность в угле, затем упомянул о посещении хиросимской армейской базы и об исчезновении компании по распределению угля. Сложность моей задачи усугублялась тем, что я не мог обвинять в безответственности офицера из отдела распределения угля на армейской базе, с другой стороны, говорить, будто он помог, не имело никакого смысла. «Зачем же вы тогда к нам обращаетесь?» — возразил бы начальник станции. Надо было все время обходить острые углы и вставлять обтекаемые фразы вроде «при нынешнем чрезвычайном положении» или «сейчас, когда нехватка угля грозит тягчайшими последствиями нашим воинам». В тех условиях, в которых мы находились, иначе писать было просто бесполезно.

Я уже закончил составление документов и перечитывал их, когда все машины на фабрике внезапно прекратили работу. Было без пяти двенадцать, вот-вот начнут передачу важного сообщения. Убрав документы в ящик, я вышел в коридор. Сбежал вниз по лестнице и неожиданно для самого себя повернул к запасному выходу, который вел во внутренний двор. Репродуктор установлен в столовой. Через несколько минут он возвестит о каком-то чрезвычайно важном и, возможно, страшном событии. Обычно страшное притягивает. Но на этот раз оно меня отталкивало. Стоя во дворе, я слышал дробный стук ботинок в коридоре: все спешили в столовую.

Когда я заглянул в окно канцелярии, оказалось, что там ни души. Может быть, все-таки пойти в столовую? Нет, не пойду! Я зашел через черный ход на кухню. На плите стоял большой чайник. Пар приподнимал крышку, и вода лилась на плиту. Из этого чайника обычно берут кипяток те, кто приносит с собой завтрак. Но сейчас о нем забыли: все собрались у репродуктора.

Передача уже началась, но до меня доносились лишь приглушенные обрывки фраз. Я не старался вникнуть в их смысл и ходил взад и вперед вдоль канала, изредка останавливаясь. Берега и плоское дно канала были облицованы камнем. Канал был неглубок. От протекавшей по нему кристально чистой воды веяло необычайной свежестью.

Просто удивительно, почему я до сих пор не замечал такое чудо! И совсем рядом!

Неожиданно я увидел, что вверх по течению быстро плывут молодые угри. Их было великое множество.

— Плывите, плывите! Доберитесь до свежей воды,— напутствовал я их.

А они все плыли и плыли — и не было им числа. Откуда они? Из низовий хиросимских рек? Любопытно, где они были шестого августа, когда на Хиросиму сбросили бомбу? Я наклонился еще ниже над водой, разглядывая их спины. Угри были вполне здоровые, одинакового серого цвета — одни чуть посветлее, другие более темные.

Я вернулся к запасному выходу. Навстречу мне вышел один из сотрудников.

— Ну, что там сказали?— спросил я у него.

Он обернулся, поглядел на меня невидящим взглядом и, не произнеся ни слова, побежал к кухне. И потому, с какой силой он сжимал в руке шапку, и по его напряженному, замкнутому лицу я сразу почувствовал, что произошло нечто необычайное.

Я направился по коридору к столовой. Мимо меня проходили служащие. Я никогда не видел их такими мрачными. Какая-то работница плакала, закрываясь шапкой с козырьком. За ней следовала целая группа ее товарок. Одна из них, положив руку на плечо плачущей, тихо повторяла:

— Ну что ты хнычешь, глупая? Ведь теперь никаких бомбардировок больше не будет...

И у меня тоже на глаза навернулись слезы. Я подошел к умывальнику у входа в столовую и стал мыть руки. Закончив накрывать столы, пожилая официантка сказала мне с вежливым поклоном:

— Ах, господин Сидзума, что же это такое? Я простая старая женщина, но и мне так обидно, так обидно...

Она не плакала. И я тоже взял себя в руки. Честно говоря, пролившиеся у меня слезы отнюдь не были слезами верноподданного, огорченного тем, что произошло такого-то числа такого-то месяца. Вспомнилось раннее детство. Частенько, когда я играл около дома, меня изводил здоровенный деревенский парень — полуидиот по имени Ёити. Я терпеливо сносил его приставания и никогда при нем не показывал своей обиды. Лишь убежав домой и приникнув к теплой материнской груди, я давал волю слезам. До сих пор помню солоноватый вкус материнского молока, к которому примешивались слезы: то были слезы облегчения. Не такие ли слезы пролил я и сегодня?

В столовой вместе с директором собралось человек двадцать — в большинстве своем пожилые служащие. Все сидели молча и неподвижно, словно каменные будды; никто даже не притрагивался к еде. Молодая официантка с полотенцем в руке стояла возле короткой занавески у входа на кухню, с таким видом, будто ее только что жестоко разругали,

— Господин директор,— сказал я, усаживаясь напротив своего начальника.— Я все сделал, что надо... Стало быть, капитуляция?..

— Похоже, да,— с неожиданной прямотой и решимостью подтвердил он.— Только что по радио говорил император. Наш репродуктор плохо работает. Кто-то из наших пробовал его наладить, но стало только хуже. Многое из выступления императора даже нельзя было разобрать. Но ясно, что объявлена капитуляция...

На ячменной каше с отрубями в наших чашах образовалась твердая корочка. Чаши и отваренные в соевом соусе сиофуки были густа облеплены мухами, и никто не делал попытки их согнать.

— Не расстраивайтесь, друзья. И ешьте, не пропадать же обеду,— попробовал подбодрить нас директор с вымученной улыбкой.— Эй, девушка, принеси-ка нам соленые сливы. Каждому по три штуки. Смотри не ошибись. Завтра, может быть, наша фабрика будет захвачена вражеской армией. Тогда уже меня навряд ли кто-нибудь послушается.

Ответом было молчание. Директор взял палочки для еды.

Каждому принесли по три соленые сливы. По примеру директора я положил их сверху на кашу, налил туда чаю, как следует перемешал все палочками и принялся за обед. Подливая себе чай, я вдруг обнаружил, что на дне чаши лежит лишь одна слива. Куда же подевались остальные? Вроде бы я не успел их съесть, ведь косточек нигде не видно. Неужели я незаметно проглотил такие крупные сливы вместе с кашей? Я потрогал рукой горло, но ничего не нащупал...

После обеда один из работников по имени Ёда неожиданно заявил в разговоре, что выступление императора содержало призыв «воевать еще решительнее». На какой-то миг в столовой воцарилась мертвая тишина. Но все, включая директора, оставались на своих местах, и никто, видимо, не собирался уходить.

— Ничего подобного! — громко выкрикнул кто-то. Сотрудник отдела труда Наканиси сказал, что во время выступления Его Величества он ясно расслышал слова: «Если бы мы и далее продолжали военные действия, то это привело бы...»

— Не могу ручаться, но и мне послышалось что-то в этом роде,— поддержал его директор.

Нашлось и еще несколько человек, явственно слышавших эти слова, никак не совместимые с призывом «воевать еще решительнее». Такого призыва просто не могло быть. В конце концов мы все пришли к выводу, что Япония потерпела полное поражение в войне. (Это было подтверждено сообщением, переданным по радио в пять часов вечера. Потом я читал в газетах императорский рескрипт об окончании войны, где говорилось: «Враг применил новое, бесчеловечное оружие. Оно вызвало неисчислимые жертвы и нанесло огромный ущерб. Если бы мы и далее продолжали военные действия, это привело бы к уничтожению не только нашего народа, но и всей человеческой цивилизации...» — Из более поздних записей.)

Я принес из канцелярии составленные мной документы и попросил директора поставить печать. Я ясно отдавал себе отчет в том, что фабрика, работающая на армию, теперь, после поражения в войне, не нужна и что моя поездка на станцию Каи потеряла всякий смысл.

— Куда положить эти документы? — обратился я к директору.

— Я их положу в сейф,— ответил он, забрал документы со стола и вышел.

А я отправился во двор. Мне вдруг снова захотелось поглядеть, как плывут угри. Я приблизился к каналу на цыпочках, но не увидел ни единого угря. Лишь чистая, прозрачная вода.

Итак, Сигэмацу закончил. Оставалось лишь перечитать дневник еще раз и вложить его в картонную коробку.

На следующий день Сигэмацу пошел поглядеть, как чувствуют себя карпы. Молодь быстро набирала вес. В углу большого садка с мелкого дна тянулись вверх стебли бразении. Должно быть, Сёкити пересадил их из пруда Бэнтэн в Сирояма. Кое-где плавали на поверхности овальные листья, а между ними на тоненьких стебельках покачивались маленькие фиолетовые цветы.

«Если сейчас над горами вспыхнет радуга — не белая, а пятицветная,— произойдет чудо. Ясуко выздоровеет»,— неожиданно подумал Сигэмацу. И хотя у него не было никаких надежд на осуществление этой мольбы, он упорно глядел в сторону далеких гор.