Черный клинок

Вашингтон

Частный госпиталь. Палата, в которой лежит один-единственный человек. Не слышно ни звука, лишь глухо доносится шелестящий шепот работающей аппаратуры, установленной вокруг этого больного. Он все еще жив или пока не умер – определяется это состояние в зависимости от того, кто как на него посмотрит. Доктора, которые за ним следят и работают в этом преддверии ада, сошлись во мнении, что он и впрямь все еще живет. Другие же, однако, главным образом те, у кого нет специального медицинского образования, чтобы выносить подобные суждения, уже махнули на больного рукой. Даже медсестры и сиделки, умеющие сострадать, и те считают его не жильцом на этом свете, а чем-то находящимся между небом и землей в подвешенном состоянии, как коллоидные растворы в лаборатории.

Умирающий больной – это Торнберг Конрад III. Такова его судьба, наказание за грехи – медленно и мучительно умирать, не жить, а существовать в живом аду на этом свете, не двигаться, не говорить, не мыслить, а лишь механически думать, подобно аппаратуре и механизмам, заставляющим биться его сердце, поддерживающим дыхание, подающим физиологический раствор в кровь через капельницу, очищающим организм от шлаков.

Жизнь ли это? Вряд ли, по его меркам. Но это ему кара, в этом он абсолютно уверен, хотя уже и бессознательно. Кара за то, что презирал первую жену, мать его детей; бессердечно относился ко второй жене, великолепной Тиффани Конрад; за безрассудную любовь к жизни, которая привела к смерти многих людей; за разрыв с детьми из-за того, что они не слушали его наставления и выбирали свой путь. Нет, вовсе не за все это. Это наказание ему за один-единственный грех, который он взял на душу, – за убийство собственного сына.

Если бы он был христианином, то обратился бы к Богу, покаялся и получил бы отпущение грехов. Но Иисус Христос всегда был для него пустым звуком, ничего не значащим словом, затасканным и истрепанным сверх всякой меры. Он вспомнил, как когда-то отец говорил ему еще в детстве: "Никого мне не надо, а особенно этих попов, которые только и талдычат, что мне можно делать, а чего нельзя. Что они знают о жизни?"

"А неплохо было бы, – подумал он, – чтобы рядом все же оказался пастор, махал бы рукой, напутствовал в отпустил бы грехи за ужасное преступление – сыноубийство". Но такое никак невозможно. К тому же ему нужно прощение вовсе не от Бога, а от Хэма. Но сын ушел на тот свет от его же руки.

А затем чувство отчаяния стало столь нестерпимым, что ему уже ничего не хотелось, только бы изойти слезами и умереть спокойно. Даже с помощью искусственных легких дышать становилось все труднее. Он молил небо, чтобы на него снизошла смерть, он знал, что она неминуемо придет, но только бы скорее. Он слышал, как переговаривались около его койки врачи и утверждали, что даже с помощью самой совершенной аппаратуры невозможно длительно поддерживать жизнь в его бренном теле.

Скоро, скоро она придет! Но не так уж и скоро, как хотелось бы.

Вдруг он почувствовал, что открылась дверь. Вот опять эти несносные доктора приперлись, ума никакого, а туда же – обсуждают с серьезным видом всякую чепуху. Как он ненавидел сейчас врачей, какими придурками они казались – прикидываются, будто все знают, все ведают, а сами пешки пешками. О жизни они мало что знают, а уж о смерти вообще ничего не соображают, а ведь только смерть успокоит его навсегда – он это знает твердо.

Как хотелось ему сейчас, чтобы о нем забыли. После долгой борьбы и блужданий в потемках жизни как благое облегчение пришла мысль о том, что все боли и муки скоро отойдут. Но нет, теперь он увидел, что в палату вошли вовсе не доктора и не сонм адвокатов, которые регулярно наведываются и крутятся здесь, словно грифы-падальщики, высиживая почасовые гонорары.

Но Бог ты мой! Это же сам Вулф Мэтисон, а рядом с ним потрясающая молодая японка! Он поймал себя на мысли о том, что в глубине души надеялся на его приход. И вот Вулф явился, как ангел смерти. "Он же прекрасно знает, что я устроил ему, и теперь пришел завершить дело, начатое Стиви, и доконать меня", – подумалось умирающему.

– Торнберг, – сказал Вулф. – Я вижу, что ты узнал меня, хотя с нашей последней встречи минули годы и прошлого теперь не вернешь. Ты следил за мной все это время, преследовал меня. Догадываюсь, что скажешь в свое оправдание. Ну что же, я сделал все, чего ты хотел от меня. Я проняв в общество Черного клинка и встречался с Минако. Помнишь ее? Да конечно же, помнишь! Еще бы, разве ты мог забыть ее?

Вулф положил руки на плечи прекрасной японки и продолжал:

– А это Чика, дочь Минако. Родилась как раз спустя девять месяцев после нашего бегства из Камбоджи. Помнишь, Торнберг? Помнишь, что там было? Ты и Минако. И вот она, твоя дочь, Торнберг. Что ты на это скажешь?

Загадочно улыбнувшись, Вулф наклонился над Торнбергом, но тот был настолько ошеломлен его появлением, что даже ничего толком не соображал. Как, неужели эта ведьма Минако забеременела от него? О Господи! Он почувствовал, как все его еще не остывшее естество будто сворачивается в защитный клубок. Он слишком напуган встречей с нежданной-негаданной дочерью, о существовании которой даже и не подозревал и которая легко проникает в его мысли и все видит и понимает, будто эти мысли находятся за стеклянной витриной. И она все знает! Он заметил по ее глазам, что она чувствует омерзение и презрение к нему. "Уведи ее, – мысленно умолял он Вулфа. – Ради бога, уведи ее!"

Но даже если до Вулфа и дошли его мольбы. Он не подал и виду и сказал:

– Торнберг, ты гонял меня, словно крысу по лабиринту. К тому же делал все, чтобы меня убили. Зачем ты так старался? Я же всегда был для тебя вроде счастливого талисмана. Разве не так ты думал там, в Камбодже? Это последняя нераскрытая тайна, но я все же неплохой детектив и разгадал ее. Разумеется, ты не можешь рассказать мне о тайне. Забавно, не так ли?

Но самое забавное, что я все же нашел то, чего ты так страстно хотел: ту тайну, которую ты столь энергично искал долгие годы. И от этого вся моя жизнь пошла наперекосяк. И все из-за тебя, Торнберг, из-за тебя и твоей одержимости одолеть смерть. Но я тебя прощаю. Нет, не так! Я не то что прощаю, а хочу все забыть, потому что ты спас мне в тот раз жизнь. Об этом я буду помнить все отведенное мне на земле время.

Вулф еще шире и как-то загадочно улыбнулся и продолжал:

– А знаешь ли ты, что Минако обладает этой тайной, этим даром "макура на хирума", как она называет его по-японски, а в переводе на наш язык – даром ясновидения? Я знаю это, потому что сам обладаю такой же способностью. И Чика тоже, да и ты сам обладаешь.

Торнберг заметил, что Вулф внимательно следит, как он реагирует на его слова.

– Да, Торнберг, все это правда: тайна, за которой ты гонялся всю свою жизнь, все это время скрывалась от тебя в тебе же самом. Ее нужно было всего-навсего уметь вызывать, что я сейчас и собираюсь проделать.

"Нет, не надо", – беззвучно молил Торнберг.

– Это же будет моей благодарностью за то, что ты спас мне жизнь тогда, давным-давно.

"Нет, не надо. Если хочешь отблагодарить меня за то, что я спас тебе жизнь, то лучше всего возьми сейчас в благодарность мою".

А потом ему показалось, что он выпал из временных рамок и очутился посреди темного огромного ущелья между гигантскими горами. С ужасным грохотом на него обрушился страшный обвал. Но вместо того чтобы оказаться погребенным под грудами камней, он каким-то образом воспарил над ущельем, а затем ощутил, будто перенесся в другое пространство. Горы превратились в жидкую магму, а из хаоса образовалась странная темная масса, живая и шевелящаяся, меняющая свой цвет и наплывающая на него. Он пристально глядел на нее, такую жуткую и в то же время чем-то знакомую.

– Торнберг, теперь ты можешь жить долго-долго, – услышал он голос Вулфа. – Кто знает, сколько лет? Двигаться ты вряд ли сможешь, но и аппаратура тебе уже не понадобится, чтобы жить. Жизнь в тебе будет поддерживать твой дар "макура на хирума".

"Нет, нет, нет! Не надо мне этого дара. Погоди минуточку! Я должен сказать что-то. Я хочу умереть. Хо-чу-у-у!.."

– Прощай, Торнберг.

Вулф и Чика уже были в дверях, но загадочная улыбка на лице Вулфа все еще жгла мозг Торнберга Конрада III, запечатляясь в памяти навсегда. Была ли это улыбка друга или врага?

– Надеюсь, новая жизнь придется тебе по нраву, Торнберг.