Черный Красавчик

ГЛАВА XLVI Джейке и дама

Меня продали зерноторговцу и пекарю – знакомому Джерри. Джерри считал, что здесь меня будут хорошо кормить и не слишком изнурять работой. Что касается первого, он оказался прав. Что же до второго… Если бы хозяин сам присматривал за погрузкой, меня бы, конечно, не перегружали, но распоряжался там приказчик, который вечно всех подгонял и страшно любил командовать. Нередко, когда подвода была уже и так нагружена до предела, он приказывал захватить еще пару мешков. Мой возница, Джейке, говорил ему, что тяжесть будет для меня непосильной, но приказчик никого не слушал: «Глупо ездить дважды, если можно все взять за один раз – дело прежде всего».

Джейке, как и остальные возницы, привык строго взнуздывать лошадей, отчего тащить подводу было трудней, и через три или четыре месяца я почувствовал, что очень ослабел.

Однажды с подводой, нагруженной больше обычного, мне пришлось часть пути пройти в гору; я напрягался изо всех сил, но было слишком тяжело, и приходилось то и дело останавливаться. Моему вознице это не понравилось, и он больно стегнул меня кнутом.

– А ну, давай вперед, лодырь, – крикнул он, – а то я тебе покажу!

Я снова напрягся и продвинулся еще чуть-чуть, кнут снова опустился мне на спину, и снова я сделал несколько шагов, выбиваясь из последних сил. Боль от удара была невыносимой, но еще больнее ранило унижение. Сердце разрывалось оттого, что меня оскорбляли и наказывали, в то время как я выкладывался до конца. Когда Джейке жестоко хлестнул меня в третий раз, к нему быстрым шагом подошла дама и умоляющим голосом сказала:

– Прошу вас, не бейте коня, я уверена, он делает все, что может. Подъем слишком крут. Не сомневаюсь, он старается изо всех сил.

– Если он делает все, что может, и при этом не тащит подводу, значит, ему придется сделать немножко больше, чем он может, вот и все, ваша милость, – ответил Джейке.

– Но не слишком ли тяжела подвода? – спросила дама.

– Конечно, слишком, – ответил он, – но это уж не моя вина: когда мы отъезжали, пришел приказчик и велел положить еще несколько мешков. Ему так удобнее, а я – делай что хочешь.

Он снова занес было кнут, но дама сказала:

– Умоляю вас, остановитесь. Думаю, я смогу вам помочь, если позволите.

Джейке рассмеялся.

– Видите ли, – продолжала дама, – ему мешает то, что у него высоко вздернута голова. С задранной головой он не может тянуть в полную силу. Ослабьте узду – увидите, ему станет легче, ну, пожалуйста, попробуйте, – уговаривала она, – сделайте мне одолжение.

– Ну-ну, – хохотнул Джейке. – Чтобы доставить удовольствие даме, извольте. Насколько прикажете ослабить, ваша милость?

– Да насколько можно. Пусть свободно двигает шеей.

Джейке сделал, как она просила, и я тут же опустил голову до самых колен. Какое же это было блаженство! Затем я несколько раз вскинул и опустил голову, чтобы размять шею.

– Бедняжка! Вот чего тебе хотелось, – сказала дама, гладя и похлопывая меня своей нежной ручкой. – А теперь, если вы его ласково попросите и поведете под уздцы, уверена, он одолеет подъем.

Джейке взял вожжи: «Ну, давай, Воронок!» Я опустил голову и что было мочи влег в хомут. Все мои силы, теперь не распылявшиеся, ушли на это. Подвода сдвинулась с места, и я медленно потащил ее вверх. Когда подъем кончился, я остановился передохнуть.

Дама все время шла рядом по обочине, а когда я остановился, приблизилась, потрепала по шее и погладила так, как этого давно уже никто не делал.

– Видите, когда ему ничего не мешает, он отлично справляется. Сразу видно, что у этого коня добрый нрав, конечно же, он знавал лучшие времена. Не взнуздывайте его больше, ладно? – попросила она, потому что Джейке как раз собирался снова подтянуть узду.

– Ваша милость, я не отрицаю, что, освободив голову, мы облегчили ему подъем. Я буду с благодарностью помнить ваш совет и впредь. Но если я позволю ему мотать головой как ему заблагорассудится, меня на смех подымут: что делать, так запрягать не принято.

– А не лучше ли ввести новую хорошую моду, чем следовать старой дурной? Сейчас очень многие господа не взнуздывают лошадей, мы, например, уже лет пятнадцать этого не делаем, и лошади у нас работают без прежней натуги. А кроме того, – добавила она совершенно серьезно, – нельзя без крайней нужды доводить до изнеможения никакое Божье создание. Мы называем их бессловесными тварями; да, так оно и есть, они не могут сказать нам, что чувствуют, но от этого их страдания не становятся легче. Однако не буду вас больше задерживать, благодарю за то, что вы прислушались к моему совету. У вас хорошая лошадь, и вы увидите, что мой способ гораздо лучше кнута. Всего вам доброго.

Еще раз мягко потрепав меня по шее, она легким шагом перешла на другую сторону дороги, и я никогда ее больше не видел.

– Вот это, клянусь, настоящая леди, – вслух проговорил Джейке. – Она со мной говорила как с ровней. Послушаюсь-ка я ее совета, по крайней мере на подъемах.

И, надо отдать ему должное, он немного ослабил мне узду, а на подъемах и вовсе ее отпускал. Но нагружать меня продолжали нещадно. Добрая пища и хороший отдых способны восстановить силы любой лошади, даже если она очень много работает, но перегрузки ни для одной не проходят бесследно, и я стал так стремительно сдавать, что вместо меня купили более молодую лошадь.

Должен упомянуть еще об одной неприятности, с которой столкнулся в то время. Я и прежде слышал о ней от других лошадей, но сам ничего подобного не испытывал: речь идет о плохом освещении. Лишь в самом конце конюшни светилось одно маленькое окошко, поэтому в ней всегда было темно.

Помимо того, что это действовало на меня угнетающе, это еще и ослабляло зрение. Когда меня выводили из конюшни, от яркого дневного света сразу же начинали болеть глаза. Несколько раз я спотыкался на пороге и с трудом различал дорогу.

Думаю, останься я там подольше, я бы начал слепнуть, а это было бы страшным несчастьем: люди говорили, что лучше ездить на слепой, чем на подслеповатой лошади, потому что из-за плохого зрения лошади становятся пугливыми. Однако эта беда меня миновала, так как я был продан владельцу большой извозчичьей конюшни.

ГЛАВА XLVII Тяжелые времена

Этого хозяина я не забуду до конца дней своих; у него были черные глаза, нос крючком, во рту полно зубов – как у бульдога, а голос хриплый и скрипучий, словно звук тележных колес, катящихся по гравию. Звали его Николас Скиннер, и, похоже, это был тот самый человек, на которого работал Убогий Сэм.

Говорят, увидеть – значит поверить. Я бы сказал, испытать – значит поверить. Сколько ни повидал я на своем веку, никогда бы не подумал, что извозчичья лошадь может угодить в такую бездну страданий. У Скиннера и экипажи, и извозчики имели весьма сомнительную репутацию; сам он сурово обращался с людьми, а люди сурово обходились с лошадьми. У нас не было выходных, а на дворе между тем стояло жаркое лето.

Нередко воскресным утром компания гуляк – четверо внутри, один рядом с кучером – нанимала пролетку на весь день, и я вез их за десять-пятнадцать миль от города на природу, а потом обратно. Ни одному из них самому никогда и в голову не приходило сойти на подъеме, каким бы он ни был крутым и сколь ни было бы жарко, если только кучер не выражал опасения, что я не сдюжу. В конце такого дня я бывал так измучен и возбужден, что не мог даже есть. Как мечтал я тогда о вкусной болтушке из отрубей с селитрой, которой Джерри кормил нас по воскресеньям в жаркую погоду: после нее становилось так спокойно и уютно. А потом он давал нам отдохнуть две ночи и полный воскресный день, так что к утру понедельника мы чувствовали себя снова полными сил, словно молодые жеребцы. Здесь же мы отдыха не знали вовсе, и кучер мой отличался такой же жестокостью, как хозяин. На конце его страшного кнута была приделана какая-то острая штука, которая раздирала кожу до крови, а иногда он бил меня по животу или неожиданно хлестал по голове. От подобных унижений сердце мое разрывалось на части, но я честно работал и никогда не отлынивал, тем более что, как сказала мне в ту нашу встречу Джинджер, это было бесполезно – человек все равно сильнее.

Жизнь казалась мне теперь такой беспросветной, что, как и Джинджер, я мечтал упасть на дороге и умереть, чтобы не знать больше горьких мучений. И однажды мечта моя едва не сбылась.

Меня пригнали в тот день на стоянку в восемь утра, и я уже хорошо наработался, когда пришлось ехать на вокзал. Там как раз ожидалось прибытие поезда, и, высадив пассажиров, мой кучер пристроился в очередь за последней пролеткой в надежде подцепить кого-нибудь, чтобы не ехать обратно порожняком. Поезд пришел переполненный, и, когда все стоявшие впереди экипажи были заняты, настала наша очередь.

Пассажиров было четверо – шумный развязный господин с дамой, маленький мальчик, молоденькая девушка – и куча багажа. Дама с мальчиком сразу села в пролетку, мужчина руководил погрузкой чемоданов, а девушка подошла ко мне.

– Папа, – сказала она, – этот бедный конь не увезет всех нас, да еще и уйму наших вещей, ведь нам далеко ехать: посмотри, какой он слабый и измученный.

– О, с ним все в порядке, барышня, – воскликнул мой кучер, – он сильный.

Носильщик, грузивший неподъемные ящики, предложил пассажиру, поскольку у него столько тяжелых вещей, взять второй экипаж.

– Довезет нас ваша лошадь или нет? – спросил тот у кучера.

– Конечно, довезет, ваша милость, он еще и не такую тяжесть довезет. Носильщик, грузи ящики, – и кучер помог забросить наверх такой тяжелый тюк, что я почувствовал, как осели рессоры.

– Папа, папа, возьми еще одного извозчика, – взмолилась девушка. – Так нельзя, это бесчеловечно!

– Ерунда, Грейс, залезай поскорее в пролетку и не поднимай шума: хорошенькое дело, если деловому человеку придется обследовать каждую лошадь, прежде чем нанять экипаж! Кучер знает свое дело – давай залезай и придержи язык!

Моя доброжелательница вынужденно повиновалась, а вещи одна за другой были частично водружены на крышу пролетки, частично – сложены рядом с кучером.

Наконец все было готово, и, привычно рванув вожжи и стегнув меня кнутом, извозчик отъехал от вокзала. Груз был непосильным, а я с утра ничего не ел и не имел ни минуты отдыха, но, как всегда, выкладывался до конца, несмотря на обидную несправедливость и жестокость.

Я честно дотащил экипаж до Ладгейт Хилл, но здесь окончательно выбился из сил. Я старался, как мог, идти дальше, а кучер беспрерывно дергал вожжи и бил меня кнутом, но в какой-то момент – сам не знаю, как это случилось, – ноги у меня подкосились, и я грузно рухнул на бок. От неожиданности и тяжести падения мне показалось, что я испускаю дух. Я лежал совершенно неподвижно – у меня не было сил пошевелиться – и был уверен, что умираю. Вокруг меня поднялась суета, послышались громкие сердитые голоса, стали снимать багаж – но я все воспринимал как во сне. Сочувственный ласковый голос произнес: «Ах, бедная лошадка! Это мы виноваты!» Кто-то подошел и ослабил мне уздечку, расстегнул постромки, рассупонил хомут. Кто-то сказал: «Он околел, больше не встанет». Потом я услышал, как полицейский отдавал распоряжения, но даже не открыл глаза, лишь время от времени судорожно втягивал воздух ноздрями.

Мне окатили голову холодной водой, влили в рот какое-то лекарство и чем-то накрыли. Не знаю, сколько я там пролежал, но через некоторое время почувствовал, что жизнь возвращается ко мне. Чьято добрая рука похлопывала меня, и ласковый голос побуждал встать. После того как мне дали еще какое-то лекарство, я напрягся и со второй или третьей попытки поднялся на ноги. Меня осторожно отвели в конюшню, расположенную неподалеку, поставили в стойло, обильно выстланное соломой, принесли теплую болтушку, которую я с благодарностью съел.

К вечеру я пришел в себя настолько, что меня препроводили в Скиннерову конюшню, где – на удивление – было сделано все, что нужно, для удобства лошади. Утром вместе с ветеринаром в конюшню явился сам Скиннер. Внимательно осмотрев меня, врач сказал:

– Он не столько болен, сколько надорвался. Если дать ему с полгодика отдохнуть где-нибудь на выпасе, он снова сможет работать, но сейчас у него не осталось ни капли сил.

– Тогда ему место на живодерне, – грубо пролаял Скиннер. – У меня нет лугов, чтобы нянчить там больных лошадей. Или он будет работать как положено – или незачем ему вообще небо коптить. Мое дело не терпит никаких сантиментов, я использую лошадей, пока они в состоянии таскать ноги, а потом отправляю к живодеру или куда-нибудь еще в этом роде.

– Если бы он запалился, – сказал ветеринар, – его лучше было бы пристрелить сразу же, но этого нет. Дней через десять здесь неподалеку будут лошадиные торги, если вы дадите ему это время отдохнуть и подкормите, вы сможете коечто за него получить – во всяком случае, побольше, чем стоит просто его шкура.

В ответ на это Скиннер – весьма, впрочем, неохотно – распорядился, чтобы меня хорошо кормили и ухаживали за мной, и конюх, на мое счастье, выполнил распоряжение гораздо охотнее, чем хозяин его отдал. Десять дней полного покоя, обилие превосходного овса, сена и болтушки из отрубей с вареным льняным семенем сказались на моем состоянии благотворнейшим образом. Эти мешанки с льняным семенем были так вкусны, что я начал думать, не лучше ли и впрямь остаться живым, чем пойти на корм собакам?

На двенадцатый день после несчастного случая меня повели на торги, происходившие в нескольких милях от Лондона. Любая перемена в моей нынешней жизни была благотворна, поэтому я высоко держал голову и надеялся на лучшее.

ГЛАВА XLVIII Фермер Сарэгуд и его внук Вилли

На торгах меня, разумеется, поставили вместе со старыми, надорвавшимися лошадьми – увечными, запаленными, дряхлыми. Некоторых было бы, ей-Богу, милосерднее пристрелить.

Многие продавцы и покупатели выглядели не лучше несчастных животных. Были среди них бедные старики, пытавшиеся за несколько фунтов приобрести лошадь или пони, способного таскать небольшую тележку с дровами или углем. Были бедняки, мечтавшие получить хоть два-три фунта за выдохшееся животное, ибо необходимость пристрелить его нанесла бы хозяину больший урон. Некоторые выглядели так, словно нищета и тяжкая работа загубили их; но были и такие, для которых я с радостью потрудился бы, сколько позволил бы остаток сил: бедные и жалкие на вид, но добрые и человечные. Их голоса внушали доверие.

Один старичок с семенящей походкой и я сразу же понравились друг другу, но я оказался недостаточно силен. Мне было очень тревожно.

И вот из той части ярмарки, где продавались лошади получше, к нам приблизился человек, похожий на добропорядочного фермера. С ним рядом шел маленький мальчик. У мужчины была широкая спина, сутулые плечи и доброе румяное лицо; на голове – шляпа с широкими полями. Подойдя ко мне и моим товарищам по несчастью, он остановился и оглядел нас с глубоким состраданием. Я увидел, что взгляд его остановился на мне; у меня все еще была красивая грива и хвост, придававшие мне сносный вид. Я поднял уши и посмотрел прямо на него.

– Вот этот конь, Вилли, знавал лучшие времена, – сказал фермер.

– Бедняга, – вздохнул мальчик. – Дедушка, как ты думаешь, он был когданибудь лошадью для выездов?

– О да, мой мальчик, – ответил старик, подходя ко мне ближе, – в молодости он мог быть кем угодно. Посмотри на его ноздри и уши, на лопатки и форму шеи. Это очень породистый конь.

Он вынул руку из кармана и ласково потрепал меня по шее. В ответ я потянулся к нему носом. Малыш погладил меня по морде.

– Бедняжка! Посмотри, дедушка, как он отзывается на ласку. Ты не можешь купить его и снова сделать молодым, как Божью Коровку?

– Дорогой мой малыш, я не могу омолодить всех старых лошадей. К тому же Божья Коровка была не столько стара, сколько изнурена работой и плохим обращением.

– Знаешь, дедушка, я думаю, этот конь тоже не старый. Посмотри на его хвост и гриву. Проверь его зубы – сам убедишься. Хоть он и тощий, у него глаза не потухшие, как у других лошадей.

Старик рассмеялся:

– Дай тебе Бог счастья, малыш! Ты будешь таким же лошадником, как твой дед.

– Ну посмотри же его зубы, дедушка. И спроси, сколько он стоит. Я уверен, что он помолодеет, если попасется на лугу.

Теперь свое слово вставил и мой продавец:

– Ваша милость, молодой джентльмен – настоящий знаток. Дело в том, что конягу просто заездили извозчики, он не старый, я сам слыхал, как дохтур говорил, что ему надо месяцев шесть на воле, в лугах пожить – он опять станет как огурчик. Я ходил за ним последние десять дней и доложу вам, что более благодарной и ласковой скотины в жизни не видывал. Господа не пожалеют, если заплатят за него пять фунтов, зато помогут доброй скотинке. Разрази меня гром, коли будущей весной вы не возьмете за него двадцать.

Старик засмеялся, а мальчик нетерпеливо посмотрел на него:

– Ой, дедушка, когда продали того жеребенка за пять фунтов, ты ведь сам сказал, что это больше, чем ты ожидал. Ну не обеднеем же мы, если купим этого коня!

Фермер медленно ощупал мои ноги, сильно опухшие и выкрученные в суставах, затем проверил зубы.

– Лет тринадцать-четырнадцать, – сказал он. – Ну-ка, пусть пробежится.

Я выгнул свою бедную тонкую шею, приподнял хвост и постарался как можно дальше выбрасывать вперед одеревеневшие ноги.

– Ну, какая ваша последняя цена? – спросил фермер, когда я остановился.

– Пять фунтов, сэр. Больше хозяин снижать не велел.

– Грабеж! – покачал головой фермер, одновременно, однако, доставая кошелек. – Чистый грабеж! У вас здесь есть еще дела? – спросил он, отсчитывая деньги в руку конюху.

– Нет, сэр, могу отвести его вам на постоялый двор, если желаете.

– Да, пожалуйста, я сейчас туда возвращаюсь.

Они пошли впереди, меня вели сзади. Мальчик с трудом скрывал свою радость. На постоялом дворе меня отлично накормили, а потом слуга моего нового хозяина очень деликатно оседлал меня, и мы тихо поехали к ним домой. Там меня отправили на привольный луг, на краю которого стоял сарай.

Мистер Сарэгуд – так звали моего благодетеля – приказал, чтобы мне давали сено с овсом по утрам и вечерам, а днем выпускали на луг.

– А ты, Вилли, будешь присматривать за ним; я тебе поручаю заботу об этом коне, – сказал он внуку.

Мальчик воспринял поручение как честь и отнесся к нему со всей серьезностью. Дня не проходило, чтобы он не навестил меня; иногда он отыскивал меня среди других лошадей и угощал морковкой или еще чем-нибудь вкусным, а то просто стоял рядом, пока я ел овес. Он всегда был добр и ласков со мной, и конечно же я его полюбил. Он звал меня Дружком, так как стоило ему появиться, я подбегал и повсюду следовал за ним. Время от времени он приводил деда, и тот всегда внимательно осматривал мои ноги.

– Ноги – самое трудное в его положении, Вилли, – говорил он. – Но он так уверенно набирает силу, что, думаю, к весне будет в довольно приличной форме.

Полный покой, хорошая еда, мягкий дерн и умеренные упражнения сделали свое дело, благоприятно сказавшись как на физическом, так и на душевном моем состоянии. Я унаследовал от матери могучее здоровье и в молодости никогда не переутомлялся, поэтому у меня было больше шансов набрать прежнюю форму, чем у тех лошадей, которых начали изнурять работой прежде, чем они вошли в полную силу. За зиму ноги мои окрепли настолько, что я стал снова чувствовать себя молодым.

Настала весна, и однажды в марте мистер Сарэгуд объявил, что намерен испытать меня. Он велел заложить фаэтон. Я с удовольствием прокатил их с внуком. Ноги мои уже не были сведены словно судорогой, и несколько миль я пробежал очень легко.

– Он молодеет, Вилли. Теперь ему нужно понемногу давать нетрудную работу, и к середине лета он будет не хуже Божьей Коровки: у него красивый оскал, легкий аллюр, они составили бы прекрасную пару.

– Ой, дедушка, я так рад, что ты его купил!

– Я тоже, малыш, но он должен быть благодарен тебе больше, чем мне. Теперь нам следует подыскать для него тихое и доброе место, где его будут ценить по достоинству.

ГЛАВА XLIX Мое последнее пристанище

Однажды тем же летом конюх вымыл и расчесал меня с такой невероятной тщательностью, что я понял – грядут перемены. Он подстриг мне щетки над копытами, масляной кисточкой смазал копыта и даже сделал пробор на лбу. Сбруя тоже была начищена особенно старательно. Когда Вилли с дедом сели в коляску, мальчик был взволнован и весел.

– Если дамы привяжутся к нему, – сказал старик, – и им, и ему будет хорошо. Что ж, попытаем счастья.

Выехав из деревни и проехав пару миль, мы остановились у невысокого симпатичного дома с лужайкой. Ко входу вела аллея, обсаженная кустарником, по которой можно было подъезжать прямо в экипаже. Вилли позвонил и спросил, дома ли мисс Блумфилд или мисс Эллен.

Обе оказались дома. Вилли остался со мной, а мистер Сарэгуд вошел в дом. Минут через десять он возвратился в сопровождении трех женщин: высокая бледная дама, закутанная в белую шаль, опиралась на руку более молодой, темноглазой, с веселым лицом. Третья, величавая на вид, была мисс Блумфилд. Они стали разглядывать меня и задавать разные вопросы. Младшей – мисс Эллен – я очень понравился; она не сомневалась, что мы с ней подружимся, ведь у меня, как она сказала, была такая добрая морда. Высокая бледная дама заявила, что она всегда будет волноваться, имея в упряжке коня, который уже падал, – он ведь может упасть снова, а если это случится, она умрет от страха.

– Видите ли, милостивые государыни, – сказал мистер Сарэгуд, – многие первоклассные лошади ломают ноги по вине ездоков, без какой бы то ни было собственной вины. Хорошо зная теперь этого коня, я могу твердо сказать, что это как раз тот самый случай. Но я, разумеется, не хочу оказывать на вас никакого давления.

– Что касается лошадей, вы всегда давали нам такие хорошие советы, что ваша рекомендация исключает для меня всякие сомнения, – сказала величавая дама. – Так что, если моя сестра Лавиния ничего не имеет против, мы с благодарностью принимаем ваше предложение испытать его.

Было условлено, что за мной пришлют на следующий день.

Утром прибыл аккуратный молодой человек. Поначалу ему все понравилось, но, увидев мои ободранные колени, он разочарованно произнес:

– Вот уж не думал, сэр, что вы станете рекомендовать моим хозяйкам такого покалеченного коня.

– Красота – это еще не все, – ответил мистер Сарэгуд. – Вы его испытайте – уверен, вы отдадите ему должное, молодой человек. Если вы не сочтете, что это самая надежная лошадь, на которой вам когда-либо доводилось ездить, пришлите его обратно.

Меня отвели в новый дом, устроили в удобной конюшне, отлично накормили и предоставили самому себе. На следующий день, приводя меня в порядок, конюх сказал:

– У Черного Красавчика была такая же звездочка во лбу. И ростом он такой же. Интересно, где сейчас Красавчик?

Чуть позже, наткнувшись на шрам, оставшийся у меня на шее от давней раны, он чуть не подпрыгнул от удивления и стал внимательно осматривать меня с ног до головы, бормоча:

– Белая звездочка во лбу, белый чулочек на ноге и этот шрам точно на том же месте. – А потом, взглянув на мою спину, добавил: – И, что б я так жил, тот же пучок белых волос на спине! Джон еще называл его красавчиковой «монеткой». Да это наверняка Черный Красавчик! Ну конечно же он! Красавчик! Узнаешь меня? Я малыш Джо Грин, который чуть тебя не угробил. – И он стал радостно гладить и трепать меня.

Не могу сказать, что узнал его, потому что теперь это был красивый взрослый парень с черными усами и басовитым голосом, но я не сомневался в том, что он меня знал и что это действительно Джо Грин. Какая радость! Я ткнулся в него носом, желая выказать свое дружеское расположение, и, клянусь, никогда не видел, чтобы человек был так доволен.

– Не волнуйся, все будет хорошо, ты честно выдержишь любое испытание, – сказал Джо. – Хотел бы я знать, какой негодяй искалечил тебе колени, старина Красавчик. С тобой, должно быть, где-то плохо обращались. Ну, что ж, я буду не я, если здесь тебя не ждет хорошая жизнь. Ах, если бы Джон Мэнли мог тебя увидеть!..

После полудня меня запрягли в низкую прогулочную коляску и подвели к парадному входу. Мисс Эллен хотела попробовать прокатиться, Грин сопровождал ее. Я сразу же понял, что она прекрасно умеет править лошадьми, а ей, похоже, понравился мой ход. Я слышал, как Джо, рассказывая обо мне, убеждал ее, что я безусловно Черный Красавчик мистера Гордона.

По нашем возвращении сестры мисс Эллен вышли послушать, как я себя показал. Мисс Эллен пересказала им то, что узнала от Джо, и добавила:

– Непременно напишу миссис Гордон, что ее любимая лошадь оказалась у нас. Представляю, как она обрадуется!

С неделю меня каждый день запрягали в прогулочный экипаж, и, поскольку я доказал свою абсолютную надежность, мисс Лавиния наконец тоже отважилась выехать в маленькой закрытой коляске. После этого было окончательно решено купить меня и называть старым именем – Черный Красавчик.

Я живу в этом счастливом для меня месте уже целый год. Джо – самый лучший и добрый из всех конюхов на свете. Работа у меня легкая и приятная, и я чувствую, что ко мне вернулись и прежняя сила, и былая резвость. Я слышал, как мистер Сарэгуд как-то сказал Джо:

– У вас он проживет лет двадцать, а то и больше.

Вилли не упускает случая поболтать со мной и считает своим задушевным другом. Хозяйки пообещали, что никогда меня не продадут, так что мне нечего больше бояться.

Таков конец моей истории. Все беды мои позади, у меня есть дом. Но часто по утрам, перед тем как окончательно проснуться, я вижу сон, будто я все еще юн, все еще в Биртуике, и стою со своими старыми друзьями под сенью яблонь в саду.