Черный крест

Часть I

01. Я сижу в залитой мертвенно-синим светом комнате и разглядываю пустую упаковку из-под таблеток «антисекса». Интересно, что у таблеток в маленькой картонной упаковочке есть инструкция по применению.

Нам объясняли, что российский «антисекс» ко всему прочему еще и хорошее успокоительное, и снотворное, и одновременно еще к тому же «правильно балансирует микрофлору» в желудке человека. Особенные таблетки для мужчин. Особенные таблетки для женщин. Применять только перед сном, запив примерно стаканом воды. Одну таблетку в сутки, лежа в постели. В конце каждого месяца следует написать свой личный номер на опустевшей упаковке таблеток и отправить по определенному адресу. С определенных пор обычная, неэлектронная почта в России — дело очень надежное. Вам могут по почте выслать очень важные документы, вплоть до заграничного паспорта. Ведь за взлом вашего номерного официального почтового ящика взломщику полагается смертная казнь.

Таблетки «антисекса» некогда придумал Дмитрий Андреевич Пашкевич. Пашкевича убил Николай Александрович Ткаченко. Ткаченко погиб сам, наступив на противопехотную мину. С тех пор прошло уже два года, но я все это хорошо помню.

Помню так, что иногда мне даже кажется, будто те события для меня даже сейчас — большая реальность, чем то, что я вижу вокруг себя сейчас.

02. Год назад я закончил Высшее Пехотное Военное Училище. Хоть мне и обещали, что за уничтожение черного креста зачтут последний год учебы как пройденный, но на самом деле я этого не получил. Пришлось учиться. Поняв, что меня в некотором смысле обманули, вспоминая слова Пашкевича: «Они вас используют и выбросят», я потерял веру в этот КГБ. Целый год, все усиливаясь, во мне развивалась «шиза»: мне казалось, что меня вот-вот подставят, сделают что-то — и выгонят, потом заберут в армию на два года, послав в горячую точку, дадут своим ребятам приказ меня шлепнуть как-нибудь в бою, да так, чтобы никто не смог подумать, что меня убили свои. На войне гибнут солдаты.

Но ничего этого не произошло. Мне дали спокойно доучиться до конца и выпустили. Теперь я офицер. После учебы особая, для людей «на примете», практика: всего три месяца, и ты снова становишься в строй. На том месте, куда тебе укажут.

03. Даже если этого места не существует.

Институт, куда меня послали работать, настолько секретный, что, работая в нем, вы не имеете права говорить, где вы работаете. Вместо этого существует «легенда», которую вы говорите всем своим окружающим, если спросят. Даже самые близкие родственники, даже дети о вас должны знать только легенду и ничего больше. Просто иначе вам не жить.

Территориально же институт располагается в Подмосковье, на западе, на некогда Рублевском, так его здесь еще иногда по старой памяти называют, шоссе. Говорят даже, что раньше здесь селились в больших домах плохие люди. Но революция-реформация превратила эти места в сельскохозяйственные поля. Бескрайние поля пшеницы. Так что, если вы поедете по Западному шоссе из Москвы, на пятнадцатом километре под особым указателем свернете налево, проедете еще три километра и, заехав в густой березовый лес, остановитесь в тупике у ворот, и у вас есть соответствующие пропуска, и молодой офицер-охранник вас пустит за ворота, и вы припаркуете свою машину в подземном замаскированном гараже, и дальше пройдете к лифту, и вас там встретят два офицера охраны, и у вас окажется опять с документами все хорошо, тогда в соответствии с тем, какая у вас магнитная карточка, лифт опустит вас минимум метров на сто под землю. Но чем глубже, тем секретнее, чем дальше под землю, тем выше ответственность, секретность и так далее. Вы никогда не узнаете о том, что происходит на этажах выше или ниже вашего. Это секрет.

Хотя лично мне и противно и даже немного стыдно работать в институте, который, как мне кажется, шиш с маслом принес пользы моему отечеству. Реально, думаю, ни копейки.

Научно-исследовательский институт по изучению религиозного и оккультного опыта Земли. Страшно секретно. Страшно расходно. Нисколько не доходно. Ни копейки.

Думаю, меня сюда взяли потому, что я уничтожил черный крест. Или для того, чтобы здесь я сошел с ума.

04. Иногда я ловлю на себе неодобрительные взгляды здешних стариков. Кто-то мне сказал, что это те самые ребята, которые начинали работу с Пашкевичем по проекту «Черный крест». Иногда восхищенные взгляды молодых офицеров. Они восхищаются, наверное, тем, что я уничтожил черный крест Но мне в принципе на это плевать, потому что всех местных работничков для себя я уже навеки записал в шизоиды. Это часто одержимые какими-то абсолютно нездравыми идеями люди, производящие странные опыты в своих странных лабораториях.

Один из здешних обитателей, к примеру, после одной из экспедиций по Китаю привез в свою лабораторию древний манускрипт. Парень был уверен, что если составить по рецепту манускрипта некое месиво черного порошка и его, этот порошок, поджечь, то он, зав лабораторией, пройдя через «великий свет», уйдет в иное измерение. Намешав несколько десятков килограммов порошка, работая с размахом, парень вместе со всей своей лабораторией, а там работало еще ни много ни мало двадцать три человека, взлетел на воздух. Черный порошок оказался порохом.

Я видел обугленные тела лаборантов и лаборанток, ожоги на телах еще живых людей, но не дающие ни единого шанса на выживание… черные лица, сгоревшие веки и блестящие, неморгающие глаза умирающего в страшной агонии. Самого же «героя» просто разнесло в клочья. Жуткий дым, гарь и вонь, несмотря на вентиляцию, работавшую несколько суток в пожарном режиме, еще долго напоминали нам о происшедшем. Хотя на следующее утро лаборатория была просто как новенькая. Готова к приему новых естествоиспытательных героев.

Так и живем, не пропустив ни дня. Еще один молодой (а особую активность проявляют обычно, конечно, лишь молодые сотрудники), так вот, еще один молодой сотрудник где-то в Бессарабии раскопал колоду карт, играя в которые, скажем, в дурака, у вас все время будут хорошие карты, обилие козырей и при всем при этом вы будете проигрывать постоянно и без перерыва. Молодой сотрудник на основе материала, полученного экспериментальным путем, написал сложную научную работу по «новой теории вероятности».

А еще одна молодая девушка в Германии в одном из древних замков нашла каким-то странным способом три мешка с серебряными пулями. И полный ноль информации по этому поводу. Еще уже немолодой сотрудник при изучении одного из замков в Польше обнаружил в подвале склад пустых гробов разных эпох. И полный ноль информации о том, кому эта коллекция запонадобилась. Самый старый гроб конца XVII века. Самый новый — конца первой половины ХХ-го.

И такой инфы в институте полно, вагонами, успевай разгружать.

Не выдержав всей этой мерзости, я написал на имя товарища Первого докладную записку о нецелесообразности содержания нашего института. Всех вон, а помещения — под склад армейской тушенки.

05. А затем меня (я был наивен — тогда еще удивился) вызвал к себе «на разговор» директор, Карпель Анатолий Борисович. Он мне популярно объяснил «структуру работы нашего научно-исследовательского учреждения». Так вот. Оказывается, основная масса сотрудников института — это просто люди, которые по всей земле собирают информацию — скажем так, обо всем понемногу. Но основной же проект, ради которого и был некогда создан институт, это, конечно…

А что бы вы думали? «Черный крест».

Карпель еще сказал мне, что на сегодняшний день проект прикрыт, но есть огромное количество информации по проекту и прочая, а приказа об ее уничтожении сверху еще не поступало.

— Там, — сказал директор, многозначительно поднимая кверху глаза и указательный палец правой руки, — сейчас идет нешу-у-у-уточная борьба за наш проект. И чья еще возьмет, одному Богу известно. А пока… систематизируйте базы данных, которые у вас уже есть, которые вы сами добыли во Франции, и наши, институтские, и ждите дальнейших распоряжений. Когда же захотите снова послать докладную записку на имя Главного, не утруждайтесь, зайдите ко мне. У меня тут с ним прямая связь. Вы поговорите, а я послушаю.

06. Я целыми днями сидел в институтской, гектаров десять под землей, библиотеке. Здесь я однажды напоролся на книгу в которой воедино была собрана информация об обмундировании военных разных стран в XX веке.

Оказывается, любопытно, наша форма очень похожа на форму немцев в 40-х годах. Только вот ботинки у нас покруче будут.

Ну, то есть форма не похожа, скажем так, а просто калька с той, немецкой, и все. Даже как-то не по себе стало. Жарко в библиотеке? Или кондиционер плохо работал? Не настроили еще?

А еще как-то раз я совершил преступление: не желая больше таскать подносами в библиотеку чай из буфета, взял с собой из своего отдела чайник. Мои сослуживцы очень обиделись. Они пьют чай в отделе каждые полчаса — не то что я, бездельник, каждые пять минут, и я заставил их пропустить три чаепития. Хотя все прекрасно знают, что я днюю и ночую, кстати, лишь для собственного удовольствия, в библиотеке, им понадобилось на сей раз полтора часа, чтобы разыскать меня и, следовательно, чайник. Пришлось извиниться и купить себе свой.

Ну., через три дня они перестали обижаться.

07. Тем временем я покинул общежитие для молодых офицеров: мне дали квартиру на тридцать втором этаже тридцатипятиэтажного дома на Филевском парке. Мои товарищи удивлялись — они ждут значительно дольше. Стандартная современная квартира, «по потребности» — одна огромаднейшая комната и мизерные кухня и санузел.

А также огромный, я назвал его «моя Красная площадь», балкон. Даже страшно выходить. Воет ветер, и я смотрю на Поклонную ropy.

Квартиру на самом деле в любой момент могут отнять, и я не спешу здесь «окапываться», делать ремонт и прикупать мебель. А может случиться и так, что проживешь в ней лет сорок. Я купил раскладушку и два стола — для компьютера и на кухню. А также складные стульчики.

Мама радовалась до слез. Она говорила, что я совсем уже взрослый, а папа вспоминал, как ему дед рассказывал, что раньше с жильем было непросто. Мы отметили. На отмечание я еще приглашал Аню, но она не пришла. Когда родители ушли, я продолжал отмечать в одиночестве.

Я размахивал бутылкой, как бы чокаясь с кем-то извне, с кем-то, кто находится там, вдали, у самой Поклонной горы, там, где монумент павшим героям последней войны, там, где на гранитных досках выгравированы золотом имена всех погибших в Третью мировую. Там есть имена и моих товарищей. Я чокаюсь с ними до двух ночи, а ветер уносит мои слова в никуда, к Москве-реке на север. Меня никто не слышит и никогда даже при всем желании не смог бы услышать: толстые специальные звукоизолирующие стены разделяют жителей этого дома, а так же высокий этаж и вой ветра. Утром обнаруживаю, что несколько заблевал свою «Красную площадь».

08. Потом институт, как раз на новоселье, отнял у меня машину. Это броневик «Чайка-Москвич» — гражданский кузов на военной «основе». Кузов темно-темно-темно-серого цвета — такой, что понятно — не черный, но серый. Такой цвет только у., таких, как я, и все это понимают, особенно постовые. Но это на стационарах, а вот на нестационарах иногда и не понимают. Однажды меня оштрафовали за то, что я ехал на красный.

— Вам все ясно?

— Что?

— Ну, что вы нарушили?

— А что я сделал?

— Вы проехали на красный сигнал светофора.

— А где светофор?

Зато вместе с тем, что у меня изъяли машину мне очень, очень секретно, под подписку, сообщили, что Москву и институт соединяет ветка метро.

Так вот.

Только об этом почти никто не знает. Прямая ветка от института к самому центру С «институтской» ветки метро можно перейти по ходу на станции, соответственно по станциям — Смоленскую, Арбатскую и Площадь революции. На Смоленской вы просто сходите и поднимаетесь на лифте наверх, а после выходите в одну из служебных дверей вовне на станцию Смоленская обычного метро. Примерно то же самое и на Арбатской, только, выйдя из лифта, вам надо еще подняться по достаточно крутой и с неудобными ступеньками лестнице наверх.

На Площади революции же есть эскалатор, а выходите вы в некий узкий коридор, напрямую соединенный с отделением милиции. И вы выходите из отделения милиции. В гражданском. А это странно, потому что из отделений милиции обычно людей в гражданском увозят.

Но не это важно. Мне, для того чтобы попасть на свой Филевский парк, нужно выйти на станции Смоленская нашего метро, перейти на станцию обычного метро и потом, обычно, я выхожу на улицу со Смоленской синей ветки по переходу к Смоленской-2 голубой ветки — и прямиком и без пересадок домой.

А мой дом упоительно пахнет новостроем.

09. А я пытаюсь дозвониться Анне, но ее нигде нет. Нет на работе, нет дома, не отвечает ее мобильный телефон. Однажды голос мне сообщает, что мои номера, как служебные, так и домашние и мобильные, на ее мобильном заблокированы.

Я пытаюсь подстроить встречу, но мне все не удается. Я должен сидеть в институте ровно до семи, но Аня возвращается домой уже к половине седьмого. Она ускользает, как тень.

А через полгода звонит и просит больше ее не беспокоить, потому что и она, и ее родители считают, что в смерти ее брата виноват я. На словах они все как на войне были.

Тем временем я еще купил себе зеркало. В квартиру. Большое-пребольшое.

Я трачу зарплату на книги. И даже стихи стал читать. Но современные стихи:

мне не нравятся. Нас воспитывали совсем на других стихах:

Я хожу от стены к стене, я, распростерши руки, летаю на своем балконе с банкой пива, а то и с двумя, я звоню не отвечающим друзьям и Анне, я читаю чужие депрессивные стихи…

Я смотрю в зеркало и больше не вижу там молодого наголо остриженного франта в модном клетчатом костюме темно-коричневого цвета в черную клетку и в военных черных парадных ботинках, начищенных до блеска. Вместо же своего отражения я вижу черный крест.

10. — Доброе утро!

— Доброе утро!

Мы с Карпелем делаем вид, что друг другу очень рады, и пожимаем друг другу руки. Он предлагает мне сесть. А это, впрочем, я уже успел сделать и без его приглашения. Карпель жмет на кнопку у себя на многоканальном телефоне:

— Роман Олегович! Зайдите, пожалуйста! — и через какое-то время в кабинет без стука, по-дружески входит Князев Роман Олегович — седовласый старикан из «старой гвардии», приятной наружности, с романтическими такими усами и бородкой, весь такой расфуфыренный и пахнущий трофейными французскими духами.

— Вот, — представляет нас друг другу Карпель.

— Очень приятно!

— А мне как приятно! Вы ведь грохнули крест?

— Да что вы, слуга, ничего не стоящий, сделал, что должен был сделать, — мы друг друга пытаемся сразу подковырнуть. Но Карпель нас «разъединяет»:

— Теперь вы, Алексей Алексеевич, переходите во вновь созданный отдел «Черный крест» под руководство Романа Олеговича! Прошу любить и жаловать!

Князев сверлит меня своим добрым взглядом голубых глаз — хорошо сказано, а?

— Наверху, оказывается, все уже опять помирились, — говорит Карпель, — и решили закрыть, и теперь уже окончательно (только после я узнал, сколько раз проект за всю его историю окончательно закрывали). Вам необходимо по возможности везде, где только можно, достать информацию о черном кресте, где только она есть, сохранилась или обнаружится, перевезти ее в Россию, сделать копии информации, а оригиналы уничтожить. И еще… нужно кое-кого добить. То есть того, кого вы раньше не добили. Найти сначала, да, да… Но вы, Алексей, не беспокойтесь, вы теперь будете работать под неусыпным отеческим оком старших своих товарищей по проекту. С ними вас Роман Олегович познакомит после. А пока на новое место, и поздравляю с новым назначением, с повышением, в том числе и с повышением зарплаты.

«Ага, — думаю, теперь не только на хлеб хватит. Но еще и на чуть-чуть масла. Аллилуйя!»

11. Прощаюсь со своими сослуживцами в уже не моем отделе систематизации информации, они устраивают в честь моего ухода чаепитие; беру свой чайник и ухожу. А вновь воссозданный проект «Черный крест» это всего лишь некогда созданный проект «Черный крест», только после небольшого перерыва.

Вновь открыли самый глубокий последний этаж. Туда снова ездят лифты. Библиотека прямо над нами, и, слава богу, до нее можно добраться по лестнице пешком. Но больше никуда. Везде пропуска и карточки. И вот, на этом целом этаже — боюсь говорить, сколько гектаров — всего двадцать четыре седовласых старых… И я.

12. Старики меня не любят. И я это чувствую. И они хотят, чтобы я это чувствовал. Они все в черном, лишь белые рубашечки, они все считают себя специалистами. Один парень — кандидат по безопасности — почти никогда, в служебное время уж точно, не расстается с бронежилетом и кучей всяких защитных прибабахов степени готовности солдата «к бою». Странный такой.

Но то, по чему они себя считают специалистами, мне просто смешно!

Специалист по оккультизму.

Профессор по вампиризму

Кандидат по апокрифам.

Лингвист — переводчик с нескольких, лет четыреста как несуществующих, языков.

Все они серьезны, а меня считают баловнем судьбы и выкормышем ГБ по причине родственных связей. Ниже подполковника нет никого. Молодой лейтенант не в почете.

Спрашиваю полковника Февралева, когда он последний раз видел Дракулу. Февралев, натужно улыбаясь, объясняет мне, что вампир — термин, относящийся к мертвому человеческому телу, снятому с черного креста после распятия на нем.

— То есть к уже живому или черт знает какому там телу, — уточняю я.

— Так точно. — И ехидная улыбочка, до максимума округляющая и так пухленькие щечки толстячка Февралева.

Да… этих ребят армейские физкультурные нормы почему-то давно уже не касаются.

Назло им ставлю на свой рабочий стол портрет своего деда, самый известный из его «неофициальных» — там, где он стоит на какой-то лестнице на крутом склоне, во время своего еще студенческого отдыха где-то на юге России. На нем серый джемпер и джинсы. Руки в карманы.

Нахально так улыбается, а на волосы надвинуты очки. Он еще не знает, что ждет его впереди. А то так бы не улыбался. Это, говорят, одна из его свадебных фотографий. Медовый месяц.

— Он бы не одобрил того, чем мы тут занимаемся, — говорит мне Князев, подбородком указывая на портрет деда. — Но ведь ты сам видел, что черный крест с его силой — реальность.

Фу! Не заметил, как незаметно он тут подошел!

А я все пытаюсь по электронной почте, уже в сорок восьмой раз, убедить Аню встретиться.

Она пока молчит. Но мне кажется, что лишь пока. Не может же она быть такой твердокаменной?

13. Тем временем начинаются трения, потому что Князев требует от меня объемов, но я хочу лишь одного: чтобы мою базу данных, добытую мною на объекте 112, по черному кресту никто не трогал и чтобы мне дали все это скорее с бумаги занести в компьютер.

Да еще и личная жизнь.

Прячусь от начальника в библиотеке, и с отвращением наблюдаю там, сидя за интернетом, как молодые сотрудники института вовсю пользуются библиотечной невыносной фонотекой с грифом «демоническое».

— Гхе-гхе, не помешал? — Князев опять появился как из-под земли — У меня к тебе дело есть! Командировка в Ватикан.

Именно в тот момент, как Анна «дрогнула» и была готова со мной встретиться.

«Я поняла, ты надо мной смеешься, так долго упрашивал о встрече, а теперь не можешь

Не звони мне больше никогда

Я поменяю себе ящик».

Театрально жестикулируя, требую у Князева, чтобы меня сегодня до дома доставили на служебном авто.

— Служебный автомобиль доставит вас сегодня вечером на аэродром и будет стоять у вашего подъезда в 21 ноль-ноль. К этому времени вам необходимо быть готовым. Домой же вас сегодня я отпускаю сейчас (было 16:45 времени), но поедете вы на метро.

Зи воль, майн хертц.

14. Но я не сразу направляюсь к метро, домой. Сначала я захожу к нашему институтскому терапевту на прием. Приходится выстаивать очередь из трех «молодых спецов», активно обсуждающих, что бы такое сказать доктору, чтобы получить больничный, и это в середине августа. Выходит их товарищ, радостный, они что-то весело обсуждают, договариваются о встрече на пляже, смеются до тех пор, пока в дверях не показывается доктор:

— Следующий!

Я, воспользовавшись замешательством этих симулянтов, вскакиваю и захожу в кабинет. Доктор смотрит на меня с недовольством, думая, что я очередной симулянт, пришел просить неделю летнего отдыха. Но я по делу.

— У меня сыпь, шелушение и зуд на груди.

Доктор осматривает меня, что-то пишет в моей карточке, а после, посмотрев исподлобья через очки, так вот «припухлив» губы, говорит:

— Просто аллергическая реакция. Какие-нибудь таблеточки употребляем?

— Только «антисекс», но… по три штуки в сутки.

Доктор улыбается, но говорит жестко и категорично:

— Немедленно перестать. А то, что хуже…

Я смущаюсь.

— Почему вы принимаете столько таблеток «антисекса»?

— Они мне больше не помогают.

Доктор берет какой-то бланк и начинает в нем что-то быстро писать.

— Что это?

— Направление к нашему психологу, — доктор улыбается..

— Мне бы этого не хотелось…

Тогда терапевт говорит, что мне бояться нечего, что в отличие от других учреждений в нашем институте направление к психологу в личное дело не вносится и так далее.

— Все равно мне не хотелось бы.

«Всем не хотелось бы» — читаю я во взгляде врача.

— Кстати, тут у нас, но вы об этом никому не говорите, прошу очень, все побывали — доктор вертит у виска — с подозрениями, контингент такой… Даже директор! Но об этом — никому.

Только потом я узнал, что эти слова врач говорил всем направляемым на обследование к психологу по приказу самого директора, для расслабления бдительности.

— Хорошо, но сегодня у меня командировка.

— Ну да. А вы вернетесь и сходите.

Я выхожу, снова минуя этот детский сад. За спиной слышу голос доктора:

— Ну, у кого еще диарея, обострение грыжи или ОРЗ?

Детский сад притихает для того, чтобы, когда с очередным посетителем доктор исчезнет в дверях своего кабинета, прыснуть смехом.

15. Я машу тряпкой на своем балконе, смывая блевотину с пола. Я машу банкой пива в сторону мемориала всех павших в Третьей мировой. Я чуть не переворачиваюсь через перила и, упав на пол балкона, со страху ползу по полу на четвереньках к двери. Мои соседи сверху остеклили балкон и при всем желании не смогли бы увидеть то, что происходит на моем балконе.

Мне нужно взять себя в руки.

В 20:45 я завязываю шнурки. А в 20:55 стою у подъезда в ожидании машины, которая меня довезет до военного аэропорта. Приезжает такая же «Чайка-Москвич», как у меня была раньше. Только белого, «гражданского» цвета. По старым гэбэшным правилам, прежде чем сесть в машину, осматриваюсь по сторонам, и что?

Я снова вижу ее. Только это уже не сон. Она что-то говорит, но я не слышу что. Когда я пытаюсь подойти к ней, то всего на полсекунды мой мимолетный взгляд, направленный в другую сторону, приводит к тому, что она исчезает Ее больше нет там, где она только что была.

Взгляд шофера меня спрашивает: «Ну что, мы едем или как?»

Я говорю ему, что едем. По пути в аэропорт замеряю температуру электронным градусником. 39:9.

16. В аэропорту на КП молодые офицеры долго объясняют мне, что на Рим сегодня транспортников, пассажирских, гражданских или военных нет. Но после на КП прибывает — быстро, запыхавшись, тормоза машины пронзительно взвизгнули — какой-то полковник, передает мне некий конверт, на нем написано, что он (конверт) предназначается мне и что я должен вскрыть его лишь в Риме по прибытии. В нашей армии постепенно привыкаешь к тому, что твое задание тебя всегда найдет Сиди, не парься и релаксируй, пока есть время. Так говорил великий Орлов. После чего полковник начинает разговор с офицерами на КП, и они мне «устраивают» штурмовик Су до Рима. Скорость — 1200 кмч. Через полтора часа мы будем на месте, если ничего не случится.

17. В полете чем мы занимаемся, как вы думаете? А просто трепемся с летчиком! Постепенно разговоры и улыбки вытесняют песни, и мы вместе поем:

Хорошим и общительным парнем оказался этот летчик. Но, пролетая недалеко от Милана, он, получив какое-то сообщение от диспетчера ВВС России в Италии, стал вдруг серьезным, перестал шутить и улыбаться, а мне сообщил, что нам, как штурмовику, полностью под завязку груженному боеприпасами, нужно тут слетать на заданьице, побомбить партизан в горах.

Самолет совершает крутой разворот. Потом резко снижается, и я вижу дымы ракет, уходящих куда-то вдаль, в хорошо освещенную заходящим солнцем гору, слегка покрытую деревьями. Потом самолет совершает второй разворот и начинает поливать все те же холмы из крупнокалиберных пулеметов. Немного бьет по ушам.

Спрашиваю летчика после того, как мы отбомбились и снова взяли курс на Рим, как он стрелял по партизанам из пулеметов, как надеялся по ним попасть на таких скоростях и высотах. Летчик ответил, что у него на прозрачном экране выведенный диспетчером наземной наводочной службы квадрат, который необходимо было «обработать», и что ему до фени, куда полетели все эти ракеты и снаряды, лишь бы в этот квадрат. И еще, если бы с земли пехота могла бы целеуказателями поймать что-нибудь существенное, то диспетчер послал бы сигнал на экран летчика, и тогда бы он, летчик, смог бы самонаводящимися ракетами обстрелять цель. Но, видимо, на земле идет бой нашей пехоты просто с людьми, оснащенными просто стрелковым оружием.

— По нам даже ни разу не жахнули из ПЗРК! — как бы немного обидевшись на партизан, сказал летчик. — Не то, что было в Албании!

Я никогда не воевал в Албании, но то, что с ней произошло, говорит о том, что там происходило — сейчас Албании просто нет. А албанцы осваивают просторы России по границе с Китаем.

18. В Риме на прощание с летчиком чуть ли не целуемся, но меня за плечо деликатно, но настойчиво отводят в сторону к трофейному натовскому «хаммеру» встречающие — трое пехотинцев, рядовой, лейтенант и капитан. Нам некогда. По пути в машине открываю конверт и читаю, что там написано: «Ватикан, библиотека, книга 5864, доставить в Москву в институт Князеву Р. О.».

Спрашиваю моих сопровождающих, обязаны ли они подчиняться моим приказам.

Нет, они просто должны доставить меня в Ватикан. Там сопроводить к офицерам охраны. Но мне все-таки удается уговорить сопровождающих сделать мне двухчасовую экскурсию по Вечному городу Рядового на пулемете несколько смущает почему-то перспектива экскурсии, но после все устаканивается, капитан командует лейтенанту повозить меня по Риму.

Итальянцы очень добродушный и гостеприимный народ. Когда мы стояли в пробке, какой-то мужчина, очень приветливо улыбаясь, подарил нам бутылку вина.

— Грация, грация, синьоры!

Но через два часа мы прибываем все равно в Ватикан. Тут я понимаю смущение рядового, бывшего на пулемете в машине: он, спрыгнув, миновав охрану, видимо его здесь знали, понесся в туалет.

Пока проверяют мои документы на КПП в Ватикане офицеры охраны наших войск, капитан, который должен был проследить, что я зашел внутрь здания — внешнее кольцо за воротами и мостом мы с капитаном миновали по своим корочкам без проблем, — тестирует уже откупоренную бутылку вина химанализатором. Я спрашиваю его, зачем, на что он мне отвечает:

— В этой бутылке вино, конечно, есть, но в основном цианистый калий.

— В следующий раз при таком раскладе попрошу дарителя выпить со мной во славу России.

19. А я все пытаюсь вспомнить, как она мне явилась в болезненном видении. В училище нас учили различать слова по губам говорящего. Что же она мне говорила? Странно, но я, кажется, начинаю, понимать… что-то типа:

Ты один

Во тьме.

20. Миновав охрану, захожу внутрь, предварительно попытавшись попрощаться с капитаном, но он мне говорит, что доставит меня еще в аэропорт на самолет, летящий обратно в Москву.

И было утро… и был вечер. Ночуем на диванчиках, но ни свет ни заря вскакиваем и продолжаем работу. Офицеры охраны мне объяснили, где библиотека. Захожу туда, но потом спускаюсь на четыре этажа под землю. Огромное книгохранилище редких раритетов. Нахожу молодого священника — служителя библиотеки в «рясе». Говорю, что имею полномочия и доступ забрать книгу 5864.

Священник улыбается и что-то начинает лепетать на своем так быстро, что транслятор, висящий у меня на шее, выхватывает и переводит лишь отдельные его слова. В конце концов понимаю, что парень хочет мне сказать: типа, я должен найти книгу в хранилище сам, а вот там, конечно, в самом темном углу библиотеки, дверь, ведущая в хранилище.

— Спасибо.

Когда я открыл дверь и вошел…

Дверь за мной захлопнулась, и я оказался один in the darkness.

Я попытался открыть дверь, но снаружи — я слышал это — ее судорожно кто-то закрывал на ключ. И успел сделать к тому моменту, как я схватился за ручку, один оборот. У меня условный рефлекс пехотинца: я выхватываю пистолет. Руки трясутся, выхватываю из сумки прибор ночного видения, напяливаю и включаю. Беру рацию:

— Капитан! Капитан! На помощь! СОС!

— Тарасенко? Ты где?

— Не знаю точно, но где-то на последнем подземном уровне библиотеки. Меня здесь заперли в темном помещении… и тут кто-то есть!

— Хорошо! Держись! Сейчас мы тебя запеленгуем, не выключай рацию — помощь идет!

Я слышу, как капитан на повышенных тонах разговаривает с офицерами охраны и после крики: «Быстро! Быстро! Вниз на последний уровень!»

Я включаю лазерный прицел — он вместе с моими нервами танцует в тряске по стенам этой странной катакомбы. И вот я наконец вижу их.

21. Впереди один силуэт — парень с пистолетом, но без ПНВ, сажусь на колено и делаю один выстрел ему в грудь. Он падает. Второй, идущий за первым, тоже без ПНВ, но с «калашом», начинает обрабатывать закуток, в котором я нахожусь, длинными очередями. Пришлось лечь. Еще два выстрела — и парень с «калашом» падает. Но за углом коридора, уходящего куда-то в дальнейшее подземное пространство Ватикана, он высунулся — я вижу еще одного человека, уже с «Абаканом». Под стволом — ножки. Вместо магазинов применяются пулеметные цинки. А еще… А еще у него есть ПНВ. Два горящих зеленым огня-глаза. Небольшой (я сказал, всего лишь небольшой) и непроизвольный выброс мочи в штаны. Ну, хоть не два горящих адским красным огнем глаза. Я охаю и начинаю стрелять в парня. Делаю два выстрела в дверь, хрена — она металлическая. Металлический лист под деревянной обшивкой.

— Тарасенка! Отойди в укрытие, — кричит капитан снаружи, — мы сейчас ее расхреначим! — и после, без паузы — взрыв.

Дверь сносит начисто, и она падает, конечно, на меня. Бьет по голове. Затем вбегают по двери, по мне, пятеро пехотинцев и светят фонариками в глубь коридора катакомбы. Кричу им, что здесь еще есть один парень с «Абаканом». Ребята один за другим кидают пять гранат и убегают, опять по мне. Гранаты с большой задержкой, поэтому я успеваю до взрывов выползти. Снаружи меня хватает за руки капитан:

— Ты как?

А потом гремят взрывы. Гранаты с толстой оболочкой, так что взрыв одной не ведет к детонации другой. Пять взрывов подряд. Перед тем, как ребята снесли дверь, видел, как за углом исчез силуэт сопротивленца с автоматом. По всему было видно, что он особо не спешил и не беспокоился.

Все кричат: кто это? Кто-то говорит, что сопротивленцы — партизаны. Я же, перекрикивая всех, кричу, чтобы мне сюда подали этого гребаного библиотекаря, он с сопротивленцами заодно. Пятнадцать рядовых начинают ломать все вкруг в поисках того парня. Но он, конечно, исчез.

22. Мы выбегаем на улицу на площадь. Прошу капитана разыскать — «но не один иди, со своими ребятами» — книгу. Сам же разговариваю с офицером охраны, прошу связь с ГРУ наших войск в Риме. Через полчаса связь есть. Генерал-командующий успокаивает меня, говорит спокойно так, кстати, что в дом по адресу родственников парнишки уже выехали пять «хаммеров» с нашей пехотой, дал мне адрес и сказал, что я могу взять с собой еще у охраны пехоты этак человек десять и отправиться.

— Кстати, только что был на связи с Москвой, ваша паника меня прервала — баааааааальшой привет от Мирошниченко!

— Спасибо.

С собой из охраны я не беру никого, кроме своих сопровождающих.

— Вот адрес!

— Через полчаса будем!

И мы несемся по Риму, мигая мигалками и громко оглашая все вокруг сиреной.

23. Оказавшись на месте, успеваем застичь тот момент, как с воплями, ругаясь, ногами вышибая двери, наши парни — пехотинцы из ГРУ, фактически полевые разведчики — врываются в дом к родственникам священника-библиотекаря. Вокруг клубится прозрачными легкими розовыми облачками «успокоительный» газ. Все наши в противогазах. Мы надеваем противогазы тоже.

Комната за комнатой, комната за комнатой, испуганные лица и крики: «Вперед-вперед!» Странно, но пехотинцы не спрашивают меня, кто я такой и почему иду с ними впереди всех. Опрокинутая мебель и мои успокоительные речи в транслятор и просьбы сказать, где… этот… Патрик… (его имя, я вспомнил, было на бейджике, прикрепленном к рясе).

24. А он сидел в подвале и трясся от страха. Успокаиваю:

— Патрик, вы только дайте мне эту книгу, и все. Я обещаю вам, что не держу на вас зла и буду перед судом ходатайствовать о вас, чтобы вам скостили срок за сотрудничество с партизанами. Если же вы мне отдадите книгу, я скажу, что вы сотрудничали с русским комитетом — это весьма весомо на суде. Вам могут снять до пяти лет тюрьмы. Патрик, отдайте только мне эту книгу!

Патрик, подняв голову ко мне, еле сдерживая слезы и истерические всхлипы, попросил меня обещать ему лишь одно: не играть с черным крестом в его заманчивые сатанинские игры.

Книга 5864 у меня в руках. Пакую ее в особый контейнер. Пора домой.

Ребята-пехотинцы под руки выводят Патрика из дому Он закован в наручники. В самолете на Москву быстро набросал ходатайство о снижении суровости меры пресечения. Добрый я стал. А ведь они меня убить могли.

Realy.

Часть II

01. В Москве день «добиваю» дома, но звонит Князев — узнать, как дела. Говорю, что все хорошо.

Читаю старые стихи, эпохи революции-реформации:

Мне начинает казаться, что после полугодовой тоски я постепенно начинаю «отходить» от Анны.

02. На следующий день с утра в своем сверхсекретном отделе с удивлением обнаруживаю, что у нас новый сотрудник! Князев представляет нас друг другу: вот, познакомьтесь. Ее зовут Света, и фамилия ее Тимофеева. Она недавно закончила с отличием военный институт связи. Теперь будет работать в нашем отделе по своему профилю. Я улыбаюсь.

— Можно мне в библиотеку?

— Ах да, кстати, вот вам, Роман Олегович, ваша книга, возьмите пожалуйста. Соврал одному человеку, что ее уничтожу на благо всего человечества, дабы соблазнов не было. — Но Князев смеется:

— Нет, дорогой вы мой! Я послал вас в эту командировку не для того лишь, чтобы вы эту книгу достали, а для того, чтобы вы после, достав книгу, ее еще и изучили. Отчет положите мне на стол через две недели.

Света, склонившись по делу над столом Князева, лучезарно улыбается.

— Ну, а теперь мне можно в библиотеку?

— Да хоть в отгул!

Пользуюсь. У него сегодня хорошее настроение.

По дороге к «нашему» метро спрашиваю старичка полковника Масленникова, ну, того, который все время в состоянии «к бою», чего это он так все время в защите ходит. Он мне отвечает, что он не в защите все время ходит, но сам на себе, на своей шкуре опробывает системы защиты от вампиров.

— Видите ли, я уж тридцать лет как в проекте, его то закрывают окончательно, то вновь открывают, но мы, из-за невнимательности к системе индивидуальной защиты, внутри проекта против вампиров, каждые эдак года полтора теряем человек по пятнадцать в различных экспедициях и экспериментах. — Я все понял.

Дома опять летаю на балконе. Но теперь уже совершенно трезвый и без пива. Пытаюсь закурить, но начинаю кашлять, бросаю сверху со своего этажа и зажигалку, и сигареты и плюю. Поворачиваясь назад, к двери, в окнах, в стекле балконной двери вместо своего отражения вижу ее. Она опять беззвучно губами мне говорит о том, что

Один

В темноте.

Мне уже привычно. И скучно. Когда температура 39,0, такой кайф, если при этом еще без соплей и без кашля! Но приходится также терпеть издержки, в моем случае — время от времени появление призрака. Впрочем, раньше она мне помогала. Может, и теперь вывезет?

03. А тем временем я сканирую страницы книги 5864. Тщательно переписываю текст на листки пронумерованной бумаги, печатаю текст в текстовом редакторе, отправляю на перевод, постоянно ношу рабочие записки старичку лингвисту и старичку переводчику — единственные старички, которые на меня не смотрят волками. И работа уже закипела.

Старичок переводчик, впрочем, слишком глубоко вникая во все подробности текста на каждое слово из книги дает кучу вариантов, помимо, как ему кажется, основного. Так и пишет: основной вариант + вероятные переводы слова в скобках, штук по восемь минимум. Лингвиста и переводчика угощаю настоящим английским чаем, недавно Эдик Григорьев прислал из оккупированного Лондона.

Работа продвигается, мне интересно рассматривать яркие, ручные, вручную покрашенные иллюстрации старинной книги. Однажды мы с этими ребятами, кстати, Горобец и Гуськов (переводчик и лингвист соответственно), в предвкушении премии за быстро сделанную работу, а я даже на рабочем месте стали каждый день на час-полтора задерживаться, катая на «сиди» болванки — массивы хорошего качества картинок JP 18, отсканированных из книги; так вот, сидели мы с Горобцом и Гуськовым допоздна, переводили — ух, разошлись — текст, вот последние страницы, по несколько слов на лист, обилие страшнющих иллюстраций — демоны и прочая лабуда:

Если же — один лист

А этого не будет никогда — другой лист

Черный крест будет уничтожен — третий лист

То каждый — лист

Воскрешенный крестом — еще лист

Станет — еще один

Сам себе

Пересечение (так перевел Гуськов)

Но это лишь… — голубой орнаментальный фончик из цветочков.

А дальше кто-то вырвал последнюю страницу книги. И пропасть. Неизвестно что.

Что это лишь?

Мои старички, а их общение со мной заставляет и всех остальных стариков «растапливать лед», обескуражены. Я не могу этого допустить. Как это я раньше не заметил, что в книге нет одной страницы, так по-варварски вырвана, с мясом? Только все более-менее наладилось.

04. Я срочно связываюсь с тюрьмой для иностранных граждан в Москве. Нахожу там Патрика, отпрашиваюсь у Князева и еду. Но с глазу на глаз «воспитатели» в тюрьме не дают мне переговорить с Патриком. Лишь по теле — через мониторы и камеры.

А парень стал выглядеть ничего, видимо, воспитатели во всю с ним стараются, он повеселел, ему здесь ежедневно говорят о целях русского вмешательства во все мировые дела, говорят о доброте русских и т. п. Кроме того, его хорошо кормят и дают, видимо, много, но в режиме, «спать». Воспитатели передают, что адвокат Патрика как-то обронил им, что Патрику грозит, благодаря моему ходатайству, всего четыре года. Что-то еще сверх того могут скостить.

Я говорю им, что очень рад и со своей стороны, если нужно, готов написать еще какое-нибудь ходатайство. Но это уже к адвокату. Мне дают визитку.

Я спрашиваю Патрика, что он знает о последней странице книги 5864. То есть прямо: где она? Он книгу не читал и не переводил. Хотя и знал о ее опасности. Лет пять назад кто-то из России ее раскопал в старых хранилищах Ватикана, тогда-то ей и дали номер. Затем паренек сообщает мне, что за день до моего приезда в библиотеке побывала какая-то русская девушка, которая, имея ограниченный доступ к книгам, полчаса просидела с номером 5864, после чего сдала ее Патрику, и больше он эту девушку никогда не видел.

— Как она выглядела?

— Среднего роста, черные волосы, смуглая, карие глаза.

Тут я подумал, что русская — неславянской внешности.

— Как ее звали? Какое у нее звание?

— Звание лейтенант, а как ее зовут, — Патрик несколько потупляет взгляд, — я не имел права спрашивать. Такой ваш порядок.

Разговор окончен, а один из воспитателей спрашивает, не мешает ли органам Патрик. На это я отвечаю, что не дай бог с ним что-то случится. Ведь у нас в тюрьмах как? Кто не очень нужен живым — вешается. Притом, знаете как? Думаете, его вешают в камере? Нет! Сам вешается! Добровольно, просто к нему в пищу подкладывают такой депрессант — ух! А охранники как бы не замечают, что их подопечный — откуда это? — добыл где-то шнурок или пояс.

Потом охранников ругают и увольняют даже, выговор и прочее, но только для того, чтобы потом пристроить их на более теплом местечке, с повышением в звании и прочее. Но если человек, несмотря ни на что, получив порцию депрессанта, выживает…

Система оставляет его в покое, но под присмотром. Государство не очень любит воевать с людьми, которые его сильнее. Тем более государство, основанное на столпах — химических препаратах, — пронизывающих всю жизнь человека и решающих в принципе все его проблемы и заботы. Тебе могут дать таблетку, и ты перестанешь чувствовать жажду Но твой организм в это время, обезвоженный, будет тебе посылать в мозг сигналы о крайней, предсмертной степени истощенности. Но только ты на эти сигналы не отреагируешь. Не заметишь. И удивишься тому, что умер.

И еще, все-все таблетки разработаны на основе экспериментов с черным крестом. С разрезанием мозгов вампиров и их безнаркозным (а кому надо?) умерщвлением. Новые отделы мозга образуются. Старые хиреют, превращаясь в раковые опухоли. Злокачественные. Но вампиру от этого, видимо, ни холодно ни горячо… Или?

05. Итак, мы отсканировали почти всю книгу 5864, почти всю перевели, но…

Я ставлю вопрос об утилизации книги. Князев говорит, что пока преждевременно. Потом, кода я снова сидел в библиотеке и трепался по аське с Эдиком, находящимся в Лондоне, благодарил за чай и прочее: «Леха! Умираю! Пришли соленых огурцов!» ко мне подошла Светлана и сказала, что мне велел передать Роман Олегович, завтра состоится встреча с неким замом зама зама зама товарища Первого по вопросам, не подлежащим оглашению, и мне на ней быть обязательно. В одиннадцать утра. Потом она ушла, как-то мне не совсем понятно обтершись об меня попкой. Наши девушки себя так не ведут.

«Интересно, подумал я, глядя ей в след, она принимает таблетки?»

Среднего роста, карие, маслянистые, похотливые глаза, черные волосы. Кстати, людей, которые не принимают таблетки, видно сразу. Света, не знаю точно, ну очень похожа на такого человека.

06. На следующий день в одиннадцать утра, заходя в конференц-зал, удивляюсь, обнаружив в длинном списке выступающих по теме «Черный крест» свою фамилию. Ближе к середине. В зале много людей, все они из нашего НИИ и так или иначе имеют отношение к проекту.

В 11:35 наконец приходит «зам», и все рассаживаются. Сначала звучит гимн России — все встают, положено по уставу поднять правую руку вверх со сжатым кулаком, поют. Далее минута молчания в память обо всех, павших на нашем пути в царство мира и правосудия. Потом все садятся. Начинается конференция, всю дорогу сопровождаемая мерным гулом разговоров в зале.

Я сел во втором ряду и только потом заметил, что ко мне незаметно подсела Светлана. Улыбаемся друг другу. Только между нами разница в пропасть. Я в отличие от нее таблетки пью регулярно. Сияя улыбкой, Света мне протягивает приказ — направление на обследование к врачу-психологу. Боже! А я уже про это совсем и забыл!

— Что, лейтенант, нервишки шалят? — спрашивает она меня, сама так сильно походя на рыжую хитрую лису из детской сказки. Но все наши сказки с хорошим концом. Это еще мой дед придумал, что так должно быть. В конце концов придет тот, кто объяснит хитрой лисице, как надо себя правильно вести. В добропорядочном лесу.

07. В президиуме председательствуют этот замзамзам, а так же наш Карпель и Князев. В середине всей этой встречи, как бы невзначай, думая, видимо, что я слушаю всю эту околонаучную, а чаще всего просто мракобесную чепуху, Князев спрашивает как бы зал:

— А что по этому поводу думают, скажем, наши молодые сотрудники, смена наша, так сказать? Вот, давайте спросим Тарасенко Алексея. — При этом Князев повернулся к представителю Первого и что-то ему сказал, — видимо, что я взорвал черный крест.

Тогда я, часто переводя взгляд с этого замазама на Князева, на Карпеля и потом снова, высказал свое сугубое мнение «по поводу». Я сказал, что черный крест, по моему мнению, не имеет отношения к жизни в принципе никакого. Поэтому использовать его для воскрешения кого бы то ни было неправильно.

— Вот, если тело мертво. Тело животного или человека — не важно. Тело мертво по каким-то внешним, внутренним причинам. Но оно однозначно мертво. Решал ли, снимал ли черный крест проблему, причину, по которой тело стало мертвым? Нет. Но наоборот, он «заводил», заставлял «работать» тело, несмотря на то, что причины, по которым тело стало мертвым, остались. Мы имеем дело не с тем, что из тела как бы «вышла» смерть. Но с тем, что тело стало функционировать, несмотря на смерть. А это уже какая-то новая форма жизни. Или старая форма жизни. Но никак не восстановление того же тела, с той же (простите за эти слова) душой вновь. Мы имеем, так сказать, дело с мертвым телом, которое вновь начало шевелиться, но никак ни с тем, что как-то восстановили прежнюю, досмертную жизнь в старом теле. Как крест это делал? Думаю, что здесь мы имеем дело с какой-то новой (или старой), еще не изученной, радиацией. У меня всегда отклонялась от нуля стрелка счетчика Гейгера, когда я подносил его к кресту. Но потом она снова показывала на ноль.

Меня поблагодарили. И Князев сказал, что я могу садиться. Но замзама, перебив его, задал мне вопрос: если уж я принял такое действенное участие в проекте — каково мое мнение: что делать с проектом «Черный крест»?

И тут я говорю то, что, наверное, не должен был говорить:

— Судя по всему, насколько я понимаю, «наверху» уже решили этот вопрос, проект закрывается, а материалы по нему уничтожаются?

И тут зал смолк. А по выражению лица замазама постепенно понимаю, что наверху вопрос о судьбе проекта еще открыт И даже более того — кто-то, видимо, очень заинтересован в продолжении работ. Желая снять неловкость паузы, Карпель шутит в микрофон, так, чтобы слышал весь зал:

— Радикализм молодости!

По окончании совещания я одним из первых выхожу из зала, включаю «форсаж» сразу по завершении исполнения гимна КГБ. Я выбегаю в коридор — мне очень не хотелось бы «иметь разговоры» с Карпелем; и туг происходит вот что: наверное, впервые лет за 30–35, в этом самом надежном подземном бункере с автономным обеспечением всем, чем можно, на месяц гаснет свет Вернее, даже не гаснет, а так, моргает на пару секунд. Но я оказываюсь один в темноте.

Когда же свет «моргнул» и снова зажегся, чувствую, что за мной кто-то стоит. Я оборачиваюсь — фу, это всего лишь Света, у нее шутки такие. Она снова мне улыбается и говорит, что мне пора к «психу» с моими «проблемами».

— Ах да, кстати. Да тут еще и по пути.

08. Когда я вошел в кабинет, у психолога перегружался после моргания света компьютер. Такому человеку и все никак не поставят UPS! Особо, видимо, со мной не желая общаться, доктор дает мне несколько тестов, листов этак сорок, и просит меня пройти в специальную комнату для заполнения тестов. На листах меня смущает то, что я должен заполнять графы ФИО, а так же личный номер.

— На хрена вам это все?

— Просто бланки стандартные, но у нас в институте, не в пример другим, эти анкеты, как и то, что вас вызвали на прием к психологу, к личному делу не подшивается.

В отличие от терапевта, к психологу люди не ломятся. Все полтора часа, что я был на приеме, ни одного человека. Из его кабинета, наверное, может показаться, что в огромном здании института никого нет, все вымерли.

По ходу дела захожу в сортир. Умываю руки, после замечаю, что у меня кровоточат десны. Еще покраснели глаза, но не так, как обычно это бывает при какой-нибудь болезни, а так, как будто бы у меня краснеют сами зрачки. Фу, чушь какая. У меня температура. А вообще, не взять ли мне больничный?

Исследуя самые ранние бумаги Пашкевича по проекту помню, напоролся на запись об обычной температуре тела «воскресшего» — 41,2.

Вернувшись обратно в комнату для заполнения анкет, обнаруживаю, что некоторые листы отсутствуют.

— Я их уже забрал, — говорит доктор, а потом, как бы невзначай, вскользь: — Алексей, а на каком расстоянии вы находились от креста, когда его взорвали и он рассыпался в пыль? — Собрав листы теста, доктор говорит, что может мне выдать больничный без участия терапевта, если уж такая температура. Взяв больничный на неделю, иду докладывать к Князеву.

— Хорошо, выздоравливайте, отдыхайте. Встретимся через неделю. И еще, Алексей, на каком расстоянии вы находились от креста, когда его взорвали?

Что за чушь?

— Я спрятался в укрытии, метрах в двух.

09. День я пытаюсь общаться с Анной. День переписываемся с Эдиком. День я пью чай и смотрю телевизор.

Америка согласилась добровольно, совместно с подписанием пакта о ненападении, вернуть России ее исторические территории в Северной Америке.

Аляска снова наша.

А еще в один день, это была среда, ложусь спать дополнительно днем. Мне снятся хорошие, светлые сны, я как бы лечу во сне, и еще во снах мне кажется, что я проницаю своим взглядом предметы и людей, которые меня окружают.

Потом приговором некоего высшего суда с неба на меня обрушивается, звучит фраза:

Ты один

Во тьме

И мои полеты прекращаются. Я как бы падаю с неба и просыпаюсь.

Очень удивлен. Но проснувшись, обнаруживаю, что теперь пятнадцать часов пятницы.

Пролетела неделя. Температуры нет. А в понедельник на работу. Чищу зубы и обнаруживаю, что десны продолжают кровоточить, а зрачки глаз становятся похожи на кроличьи — они все краснеют Или это просто последствие болезни?

10. А в понедельник по дороге на работу как раз в том месте, где я «наверху», то есть не по переходам метро, а по улице так, что нужно еще раз заплатить за вход в метро, — перехожу со станции «Смоленская-2» на станцию «Смоленская», встречаю группу наших ребят, с которыми я некогда воевал. Они собрались вместе? Здорово. Они стоят, одетые в черные парадные мундиры, и молчат. Смотрят, как я приближаюсь к ним. Здороваемся за руку, беседуем. Вроде, у всех все в порядке. Я очень рад видеть всех наших ребят. Сашу Комиссарова, он все никак не может нацепить себе на нос свои очки — одна дужка и одно очко; Панкова Михаила — он держится за живот и говорит, что тот у него «побаливает»; Квасников Иван все трет глаза и при этом улыбается во все свои классные 32; Левон Аратюнян просто стоит, молчит и смотрит на меня.

Один Артем Прокофьев одет в белый мундир, берет меня за руку, отводит в сторону и говорит мне, что на самом деле ребята преувеличивают. У них на самом деле не все так хорошо, как они говорят.

— Только я, помнишь, я никого не убил, ни в кого не стрелял… я лишь лечил раненых, спасал им жизни. — И потом он задает мне странный вопрос: — Ты один?

В темноте?

Алексей, — Артем серьезен, редко его я раньше видел таким, — проект «ЧК» должен быть окончательно, окончательно, то есть навсегда, закрыт.

И так, чтобы больше никто и никогда не смог его снова начать.

И только в метро, сев в кресло, вспоминаю, что все мои мною только что встреченные друзья и знакомые — погибли. Как пелена спала с моего разума. И зудят десны. И резь в глазах.

Я надеваю солнцезащитные очки. Скоро даже в них даже самый слабый свет самой слабой лампочки посреди ночи будет мне доставлять боль. И текут слезы. Скоро мне будет необходимо при себе иметь сразу несколько носовых платков для слез, смешанных с кровью.

Кажется, что призраки стали уже нормальной частью моей нормальной повседневной жизни.

Но я этого не хочу. Меня не этому учили в детском садике. Меня по заветам моего деда учили:

И как давно это было!

11. Из дому я вышел слишком рано, так что на работу пришел почти первым. Кроме меня на своем рабочем месте в тот момент была лишь Светлана.

— С выздоровлением, — скалится она, — тебя. — И когда только это она успела со мной перейти на «ты»?

— Спасибочки, — я смотрю на нее через темные очки.

— Вообще-то, тут не так уж и светло.

— Ничего-ничего, мне так удобней!

Мы вместе пьем чай, любезно беседуя. Она постоянно пытается меня как-то подковырнуть и спровоцировать, но это ей в основном не удается. Просто мне все равно. Я равнодушен к любым насмешкам. И давно.

— Слышала, у вас некогда была девушка?

Чаепитие закончено. Я резко встаю, опрокинув чашку на стол. Эдиковский «Липтон» морем разливанным растекается по столу.

— Светочка, это не ваше дело!

Вскоре начинают сходиться старики. По-моему они уже не так отрицательно ко мне предрасположены, как это было раньше. Мне кажется, что некоторые даже рады тому, что я вышел на работу. Я ловлю их взгляды. Потом, сидя у себя за рабочим столом, беру листок А4 бумаги и рисую на нем круг. Затем мне хочется нарисовать в круге еще что-то, но от одной мысли об этом изображении мне становится не по себе. «Нет! Прочь! Мерзость!» — я комкаю лист и отсылаю его в корзину.

12. После же обеда, видимо, оттого, что я слишком рано сегодня утром встал, на меня наваливается крепкий сон. Я чуть ли не лицом упал на клавиатуру и отошел.

И снилось мне, что я зверь, мне снилось, что я нахожусь у себя на работе, на этом огромном и бесконечном этаже с его огромными складами и пристройками и лабораториями, и они мне представлялись как огромный темный лес, но еще по странному стечению обстоятельств никем не освоенный и не занятый. И так получается, что весь этот огромный и темный лес принадлежит мне. И мне, пока еще никто другой этого не сделал, его нужно срочно закрепить за собой, обозначив свою территорию. Я ходил-бродил по этому лесу и наслаждался никем еще не занятыми просторами. И это все — мое. Это мои владения, и у них должна быть граница.

13. На следующее утро уборщики обнаруживают, что у туалета, на складах и в коридоре помещений компьютерного слежения за работой электричества на этаже — он непосредственно одним из своих длинных боков примыкает к нашей ветке метро — кто-то нацарапал пентаграммы.

Ни Князев, ни Карпель просто не находят слов по поводу такого странного хулиганства В принципе этаж еще недавно косметически ремонтировался, и вот теперь снова приходится вызывать рабочих по обслуживанию здания — ставить заплатки в штукатурке отделки стен этажа. На меня почему-то никто не подумал. Потом я слышал о каких-то разбирательствах, но никого так и не наказали.

Старички, прежде чем пентаграммы были затерты по новой, толпой ходили смотреть. Один из них, его фамилия Прохоров горячо в чем-то пытался всех убедить, но его, по-моему, не слышали. Он подходил и ко мне, говорил, что я, по его мнению, человек понимающий, что я «умею слушать». Такие метки, говорил он встревоженно, оставляет вампир, для того чтобы обозначить границы своих владений. Во времена «эпидемий», когда вампиров слишком много. Или, как говорю я, во времена слишком масштабных экспериментов.

А потом в обед я снова уснул. И мне приснилось, что я копаюсь, а это строжайше запрещено, в базе данных института, я ищу данные на сотрудников: адреса и телефоны, где живут. И не такая уж сильная защита у наших баз данных от взлома. Ужасно.

Потом меня, смеясь, разбудила Света. А первое, что я подумал, проснувшись, что она пахнет самкой.

14. Еще день я провел в забытьи, с утра попросив по телефону Князева дать отгул. Еще через день, придя в институт, обнаруживаю, что все старички что-то там отмечают за общим столом. Оказывается, поминали безвременно ушедшего Прохорова. Когда я спрашиваю, что с ним стряслось, мне говорят, что он упал со своего 17 этажа.

А еще с его семнадцатого этажа упала его жена, собака и хомячок. В этот момент у меня почему-то промелькнуло в голове, что кошку было невозможно достать, потому что она спряталась под диван.

Что за странные мысли?

Старички пили водку «за упокой», а я с ними. Пила и Света, время от времени странно так на меня посматривая и делая всякие знаки.

У нее изо рта пахнет самкой. У нее из-под юбки пахнет самкой, у нее ото всюду пахнет самкой, и я это чувствую, хоть она и на другом конце стола.

Замечаю, что примерно половина старичков облачены в защитные бронекостюмы. Спрашиваю Масленникова, что это такое, на что тот мне отвечает, что скоро такой и мне выдадут, нам предстоит командировка во Францию — добивать того самого парнишку, последнего из тех, кого воскресил черный крест.

Я вытираю носовым платком кровавые слезы. Сильная резь в глазах, от которой хочется избавиться. Ко мне в кабинет, мой три на два закуток, входит Светлана:

— Почему у тебя так темно?

Умоляю ее не жать на выключатель света, который она уже было достала своими коротенькими, но тонкими пальчиками. И в этой полутьме она, уже совсем было наклонившись «слишком» ко мне, буквально шепчет в ухо:

— Тебя вызывает Князев, на совещание.

А потом смеется.

15. Теперь всякий раз приходится прежде чем куда-то идти, с кем-то встречаться смотреть в зеркало, как я выгляжу. Глаз за темными очками не видно. Светло-красное пятно вокруг рта от постоянно вытираемой крови. Пытаюсь улыбнуться… Нет, лучше так не надо. Мне почему-то кажется, что мои зубы за последнее время несколько… как бы это сказать, я понимаю, конечно, что такое невероятно, но мне кажется, что они вытянулись.

16. Хрен Григорьевич старой закалки Князев сидел за столом в своем кабинете в окружении еще шести «старичков». Князев, я наблюдал за ним, на поминках по Прохорову выпил чуть ли не полбутылки водки — и смотрите что? Да он чист, как стеклышко!

Походя сообщив, что милиция предполагает, будто на Прохорова (и это в центре Москвы) напал какой-то хищный крупный зверь, Князев быстро переходит к основной теме совещания:

— Ровно через неделю мы отправляемся во Францию всем составом лаборатории.

Наша цель — найти и уничтожить того самого парня, которого воскресили на кресте последним.

Старички начинают все по очереди высказывать свои соображения, говорить о том, что нужно приготовить, что нужно сделать и взять с собой. Масленников говорит об элементарных мерах безопасности, которые необходимо соблюсти, а на мой вопрос о том, не смущает ли его перевод последних страниц книги 5864, где говорится о том, что если черный крест будет уничтожен, то каждый воскрешенный крестом станет сам себе крест, отвечает, что за всю свою жизнь уничтожил столько «вампиров», что его уже ничто не смущает И, возможно, «сам себе крест» в ином переводе означает что-то типа, «на нем будет поставлен крест». То есть, возможно, что никого нам уничтожать и не придется!

На это Князев возражает, говоря, что по данным нашей разведки «тот самый мальчик» весьма сейчас «безобразничает» в районе объекта 112. Я же возражаю, что, может быть, теперь, после уничтожения креста, ситуация другая, и у нас могут возникнуть проблемы, потому как потребуется применение новых методов в деле уничтожения вампиров, таких, о которых мы еще и ведать не ведаем!

— Снесем ему тыкву и дело с концом, — отвечает Масленников и зевает, не раскрывая рта.

Постепенно и мне здесь становится скучно, и я чуть ли не засыпаю.

17. И мне чудится, что я зверь и должен обойти свои владения — наблюдать, не нарушил ли другой зверь мои пределы.

— Вы куда, Алексей? — будит меня вопрос Князева. — Совещание еще не окончено!

Я очнулся у самой двери, на выходе из кабинета начальника.

— Ой, извините.

— Все нормально? — старички вопросительно разглядывают меня, по всему видно, что я их несколько развлек.

— Все хорошо. — И тут чуть ли не демонстративно — не могу сдержаться — зеваю.

— У вас кровь в уголках губ.

— Извините, спасибо, — достаю свой некогда абсолютно белый, а теперь абсолютно загаженный кровью платок и утираюсь. В такие моменты главное — улыбнуться.

Не знаю зачем, но ко мне наклоняется Гуськов и шепотом говорит:

— У вас такие красивые и большие зубы! Почему-то раньше я этого не замечал.

Все, теперь буду улыбаться, не раскрывая рта. А то ситуация чем-то напоминает «Красную шапочку».

Тогда я еще не понимал, насколько эта ассоциация со сказкой близка к истине.

18. Мило сидим в библиотеке со Светланой и пьем кофе. Она меня пытается приучить пить кофе. Но меня от кофе тошнит. Еще она меня пытается приучить курить дорогие дамские ментольные длинные сигареты. Но от них меня тоже тошнит. Я же ее приучаю говорить правду и только правду, постоянно ловя ее на выдумке, когда она так длинно и многословно рассказывает мне какую-нибудь очередную историю из своей жизни. В том числе и романтическую.

— Светочка, ведь это все уголовщина, — говорю я ей, выслушав ее очередную историю о том, как она соблазнила очередного офицера и как теперь он от нее сходит с ума и постоянно звонит и напрашивается на встречу.

— А кто узнает?

— Света, вы не могли бы мне это не рассказывать больше, а? А то ведь по закону, сами знаете, я должен доложить куда следует.

— Но ты уже недели как три не докладываешь, — натужно пытается высмеять меня она, — по-моему, тебе нравится слушать то, что я тебе рассказываю!

Потом зазвенела моя «внутренняя» рация, и меня вызвали к врачу на обследование перед командировкой, там прививки всякие и прочее. Набор твоих индивидуальных таблеток, которые в дороге должен принимать только ты.

Такое вот фармацевтическое нововведение.

19. Врачи, а наш терапевт, предварительно меня осмотрев, созывает еще нескольких, разных специализаций, о чем-то беседуют, мне не слышно, цокают языками и качают головами.

Потом они начинают исследовать мою носоглотку. Потом рентгеном — зубы. Глазной лезет ко мне в глаза, но я ему не даю толком рассмотреть «глазное дно», как он говорит, потому что слишком болят глаза от света его «фонарика».

— Ну уж, извините!

Они явно чем-то встревожены. И я вижу, что терапевт звонит по телефону, понимаю по шевелению его губ что Князеву. Потом подходит ко мне.

— Князев никак не может оставить вас в Москве. Говорит, что верит, будто вы его талисман. Мы еще подумаем, что с вами, но пока в дорогу я вам дам лекарства, так что они, я думаю, снимут напряжение и температуру.

Выйдя от врачей, я начинаю ощущать мышечную боль.

20. Мне кажется, что мои мускулы растут и тяжелеют. Светлана, а дело происходило в пятницу (в понедельник мы уже должны были отправляться в командировку), мне сообщила, что «старые перы» поедут не все, а только пятнадцать, как она сказала, шэтэ. Ну, уже легче. У меня трескается рукав на локтевом сгибе. Светлана рассматривает места на моей рубашке, откуда как-то с корнем повылетали пуговицы, и говорит полупричитая:

— И пуговицу пришить тебе некому, несчастному!

Вообще-то я это делаю вполне сносно и сам, вот только не понимаю, почему в последнее время они (пуговицы) сами собой как-то массово стали вылетать. Рукава трескаются.

Масленников — сияющий пень — принес мне мой «антивампирный» бронекостюм и, смутившись тем, что тот мне мал, а мерку он с меня снимал сам, бормоча, что, типа, номер может быть не тот, уходит.

Затем всех, кто должен ехать во Францию, вызывает к себе Князев. Он произносит напутственную речь — старички благоговейно слушают, все по-смешному разодетые в бронекостюмы. Князев говорит, глядя на меня взглядом типа «отец»:

— Вполне возможно, Алексей был прав и с уничтожением этого, подчеркиваю, последнего экземпляра возникнут трудности. Разведка западного фронта докладывает об уже нескольких экспедициях, правда более малочисленных, чем наша, пропавших без вести во время операции поиска и уничтожения этого парня.

Во Франции же к нам присоединятся пехотинцы в составе одного взвода. — Князев улыбается и снова переводит взгляд на меня: — Командует, кстати, Алексей, ваш друг по училищу.

Только этого не хватало.

21. Мне снилось, будто я возвращаюсь на родину. Только не понятно, каким это образом вдруг Франция очутилась моей родиной.

В субботу я был у родителей. В воскресение слушал Анины «не звони мне больше».

А потом пошел прогуляться по центру и встретил случайно Светлану. Она тоже гуляла одна. И мы пошли на какую-то фотовыстаку, где выставлялись фотографии наших фронтовых фотокорреспондентов. Было много народу, и создавалось ощущение жизни, бьющей ключом. На фото радостно улыбающиеся русские солдаты, счастливые английские военнопленные, сияющие, попавшие в плен итальянские, французские, немецкие партизаны.

Английская королева, «временно» передающая правление Англией в руки российских освободительных сил. А еще ужасные американские солдаты — не пленные и их зверства в Па-де-Кале при отступлении полтора года назад.

Вечером, вернувшись домой, осматриваю с зеркальцем, что там эти врачи у меня осматривали в носу и горле. Подцепляю пинцетом и извлекаю густой комочек черной слизи. Похоже чем-то на нефть, только вот пахнет кровью.

Знаете, а мне почему-то не страшно.

Я рычу. А еще немного прикольно, но так хочется повыть на Луну.

Шутка.

Часть III

01. В понедельник рано-рано утром автобус собирает всех командировочных из нашего отдела по всей Москве. Автобус движется небыстро, да, впрочем, и мы не спешим — самолет на аэродроме нас подождет и без нас никуда не улетит. Последним в Марьино подбираем нашего начальника Князева.

Настроение у всех приподнятое, и через какое-то время мы уже грузимся на стратегический бомбардировщик на аэродроме Внуково. Грузовик, везший тонну специального оборудования из института, уже на месте. Оборудование грузим в утепленный бомбовый отсек, а сами — в тесноте, да не в обиде — втискиваемся в пассажирский отдел, рассчитанный всего на восемь мест (а нас шестнадцать человек), который находится сразу за кабиной летчиков. После взлета к нам в отсек втискивается еще и командир самолета, и мы до самого Парижа летим, мирно и весло с ним беседуя.

Летчик нам обещает, что через два с половиной часа сядем в Париже. Впрочем, особо с ним общается только Гуськов и Князев, я же где-то через час после взлета начинаю засыпать. Нет, эти стариканы мне уже начинают нравиться. При заходе на посадку в парижский аэропорт нас обстреляли из ПЗРК. Самолет делает резкий разворот и заходит на посадку со второго раза, но уже на другой, запасной аэродром. Там стоят лишь наши военные самолеты. А первоначально мы должны были сесть в парижском гражданском аэропорту им. Шарля де Голля. Ну, так, если честно, мне и спокойнее. Вокруг наши и все под охраной.

Встречающие, соответственно, задерживаются, пока едут из одного аэропорта туда, где мы приземлились. А когда они все-таки приезжают — большой туристический автобус под охраной двух БМП и одного БТРа, — оказывается, что мы сами уже находимся на том самом месте, куда нас встречающие должны были перевезти и откуда нас должны были доставить вертолеты на место, на «объект 112».

Затем нас сажают почему-то в трофейные американские «ирокезы», и через четыре часа мы на месте.

02. Мерзость полного военного запустения.

Ни тебе сопротивления, ни тебе хоть небольшого обстрела. Никаких ПЗРК и крупнокалиберных пулеметов. Здесь даже деревья постепенно выздоравливают после «розового газа» — листья постепенно становятся хоть и очень темно-, но все-таки зелеными.

Затем достигаем — пешком, все нагружены, старички держатся молодцом, пукают, хрипят, потеют, но наравне со мной тащат снаряжение — замка.

На меня нахлынули воспоминания. Но видеоряд того, что я вижу вокруг, моих воспоминаний никак не поддерживает: внутри крепостной стены почти все сгорело. Полыхало, видимо, очень хорошо, так что обвалились даже некоторые каменные стены многоэтажных домов. Я почти не узнаю этого места. Сплошные развалины после большого пожара. Зато стоит храм. И на фоне этой всеобщей черноты и копоти его потрясающая белизна ошарашивает и действует угнетающе.

Транспортный вертолет с оборудованием прибывает через три часа. Летчики, управлявшие вертолетом и командовавшие рядовыми солдатами, которые были в вертолете грузчиками и разгружали вертолет в замке, нам сообщили: «Евангелиус» — ближайшая российская военная база — ввиду того, что партизанщина в этих местах минимальная, переместилась от этого места на расстояние двух часов лету ударного штурмового скоростного вертолета.

То есть мы здесь одни. Ну, как тут не вспомнить ее слов?

Ты один

В темноте

03. Пока мы располагаемся в храме, как в единственном более-менее уцелевшем здании в замке, прибывает взвод пехоты, чтобы всячески поддержать нашу экспедицию. Взводом командует мой старый друг по пехотному училищу Саша Рекуданов; здороваемся, долгие разговоры и воспоминания о прошлом. Сейчас у него в Москве молодая жена Наташа.

Князев, кажется доволен таким раскладом дел. Он улыбается. Наверное, наша с Сашей встреча что-то напоминает ему из его прошлого. А я — нет. Не очень понимаю. Это называется сейчас «спайка», когда ради здоровых отношений в армии, ради здоровой конкуренции ребят, которые учились вместе в военных ВУЗах, отправляют после вместе служить. В том числе и на войну. То есть ты воюешь, окруженный друзьями. Психологически проще. То есть ты видишь смерти своих самых лучших друзей. Психологически невыносимо. То есть ты имеешь возможность умереть на руках своих товарищей. Психологически, скажу вам, как мне кажется, так-сяк.

04. То есть к началу этой операции на «объекте 112» сосредотачивается 47 солдат Российской армии — 30 человек пехоты и командир Александр Рекуданов, 15 «старичков» из нашего отдела и я.

С неделю окапываемся на месте, превращая храм в неприступную крепость и оборудуя более-менее сносную вертолетную площадку, а то наши летчики уже и так на месте, при выгрузке оборудования, а потом при выгрузке Сашиного пехотного взвода, проявляли чудеса храбрости и изворотливости. Прилегающие к храму дома разрушены, и он торчит посреди замка один как перст.

Связь с Москвой опять долго не налаживается, но наш командир говорит:

— А ну и хрен с ней! — Потом, зачем-то лукаво так кося взглядом на меня и так молодецки-залихватски мне моргнув, прибавляет: — Вот если бы тут была Светлана, наш молодой специалист по связи…

Я смущенно улыбаюсь, но в этот момент выбрасываю из окошка магазины к «Стечкину» с холостыми патронами. Больше никогда, ни за что и нигде!

05. Впрочем, связь с Москвой налаживается, и Князев получает несколько факсов с подробным описанием карты и прочих мест, где по данным разведки находится «цель миссии». Роман Олегович дает мне прочитать эти листки, и я сразу понимаю, о каком месте идет речь.

— Я знаю, где это! Два года назад там был лагерь партизан. Сейчас же, насколько я могу понять, он должен быть уничтожен авиацией.

— Да, молодой человек. Вы не ошибаетесь предполагая, что партизан в том месте сейчас больше нет. Но вы точно просто не можете знать, почему их там сейчас нет. Дело в том, что из своего лагеря партизаны добровольно ушли. И при том очень давно. По данным же разведки Западного фронта их на это вынудил… знаете, кто? А наш с вами старый приятель!

Затем Князев приказывает всем институтским собираться на «экскурсию» в бывшее логово партизан; мы начинаем готовиться. А взвод пехоты во главе с моим старым другом по совету Масленникова — специалиста по уничтожению вампиров и по защите от них — от греха подальше решено оставить в замке, в храме.

Я только говорю Саше, чтобы его ребята как можно скорее замуровали или забаррикадировали — что угодно — вход в расселину, расположенную под храмом. Дверь, ведущую в коридор, ведущий в свою очередь в расселину кто-то когда-то так предусмотрительно разворотил, что вместе с косяком она валялась от дверного проема метрах в десяти. Странно это, особенно потому, что двери, ведущие в другие помещения, никак не повреждены и не тронуты.

С грехом пополам солдатики создают некую баррикаду. Которая, на мой взгляд, «парнишке» — просто раз плюнуть.

Затем я отпрашиваюсь у Князева и с разрешения Александра, взяв пять его человек, иду заделывать другой вход в расселину — из дома булочника. Ребята довольно споро машут кайлом и лопатами, и работа продвигается быстро. Навалив на люк тонны, наверное, две строительного мусора, мы возвращаемся в храм.

Время от времени ловлю на себе недоуменный взгляд Саши: «Что здесь происходит?»

06. А на рассвете, рано-рано утром, по такому, как раньше говорили, «холодцу раннего Господнего благословения» мы отправляемся «на экскурсию» на базу к партизанам. Князев разговаривает с Сашей Рекудановым о том, когда мы вернемся, о поддержке постоянной радиосвязи между нашими подразделениями, и вообще пытается всячески успокоить разволновавшегося Сашу заверениями о том, что скоро наша миссия закончится, все будет хорошо и Саша и его взвод быстро вернутся на свое место постоянной дислокации в Северной Бретани. Хе-хе. Вот я, честно скажу, ни в чем таком не уверен.

Старички бодренько так маршируют на восток от замка, а я замыкаю колонну. Я время от времени останавливаюсь и смотрю в оптический прицел своего автомата в сторону леса. При виде леса во мне, как мне кажется, начинает проявляться охотничий инстинкт. Да… раньше такого не было. Мне почему-то хочется поесть свежего, не жареного и не вареного, сырого, парного мяса. Но где его раздобыть? От армейской тушенки меня уже воротит. А ведь уже лет семь как ем ее в неделю хоть один раз — точно. Пора привыкнуть. Просто что-то резко поменялось. Только я не совсем пока понимаю что.

Интересной судьбы все эти ребята: командир Князев, спец по вампирам Февралев, лингвист Гуськов, переводчик Горобец, спец по защите Масленников, оружейник Глушенков, сапер Куличенко, специалист по химанализу Бодров, мастер по производству специальных боеприпасов Сажин, его помощник Богданов, связист Барков, специалист по ориентации на местности Каратенко, альпинист Фирсов, материаловед Макаров, фармацевт и gasmaker Зайцевский — люди, некогда лично общавшиеся с моим великим дедом, с Пашкевичем, сегодня вместе со мной маршируют в логово зверя, а я…

А я снова спрашиваю себя, глядя на это чистейшее небо Франции: зачем мы здесь? Здесь, наверное я повторяюсь, но что ж, хорошо пить вино и гулять… мы же, груженые спецы из НИИ оккультизма, из Москвы, шастаем туда-сюда, как привидения с пулеметами наперевес в поисках, как мне уже начинает казаться, некоего чуда или призрака. И ведь не как в сказке — увидеть лишь, посмотреть и удивиться, что такое может быть… Мы точно знаем, что зверь есть, а я

Как, впрочем, и все остальные — хочу зверя убить. Его шкура должна лежать у меня под ногами в моей квартире. Его голова со вставленными безумными стеклянными глазами должна висеть над моей входной дверью.

Мы — охотники в этом оставленном людьми и проклятом месте темных лесов и выжженных замков. И в нашей охоте нет правил, а мы сами можем легко и запросто превратиться из охотников в добычу.

07. Затем мы пришли в лагерь партизан. Огромное количество землянок. Начинаем их обследовать. На большой, хорошо утрамбованной площадке перед главной землянкой командира партизан — она вся изрыта воронками, видимо, от авианалета — находим несколько десятков человеческих скелетов в полуистлевших одеждах. Внимательно осмотрев эти останки, нахожу, что этих некогда убитых людей около тридцати — гражданских, насколько я помню, судя по останкам одежд — старых мадам и мсье, которых я некогда передал под попечение местных партизан. То есть, я так понимаю, не ушел никто.

Да и вообще, воронки, вокруг которых в беспорядке валялись десятки человеческих, иногда разорванных на части скелетов, вооруженных и нет, ровным слоем покрывают все пространство некогда партизанской базы. Я сплевываю сквозь зубы. И как только в окружении такого количества мертвых тел на этой базе кто-то еще мог находиться хоть какое-то время? Ведь по информации нашей разведки после налета нашей авиации на этот объект, а объект после бомбежки десантом не зачищался, здесь еще около месяца держались, непонятно как, несколько десятков человек. Не хороня трупов. Среди смрада и разлагающихся тел.

08. — Бункер! Бункер!! — кричит подполковник Зайцевский И в этот момент мы все почему-то, без команды, как один, падаем на землю, ощетинившись оружием во все стороны. Я тоже медленно так оседаю на землю, перемещая туда-сюда дуло пулемета «Абакан», который перед этим обменял на свой автомат с Фирсовым. По команде Князева, несмотря ни на какие мои предупреждения, делимся на три группы, в каждой из которых назначается свой командир. Командиры опять-таки ведут себя, как мне кажется, не совсем разумно, и мы, отдалившись друг от друга на расстояние 10–15 метров, прочесываем изрытую местность, находя все большее количество входов в бункер, землянок, складов и мест для укрытия, постепенно заходя и углубляясь в темный лес.

Welder wein.

В конце концов, видимо, испугавшись (ну, это всего лишь мое предположение) опустившейся тьмы — темные тучи закрыли собой все небо, а в лесу, в котором было весьма жарко и даже душно, некая испарина, похожая на туман, поднималась от земли, — так вот, через некоторое время наш командир снова собирает всех вместе, долго не можем докричаться Февралева, но в конце концов, запыхавшись, приходит и он, и мы выходим из леса, а Князев говорит, что как только увидим первую попавшуюся дыру, ведущую в бункер — но не в этих зарослях леса, — так сразу же и начнем обследование.

09. Вперед, конечно, посылают молодых, гибких и ловких, то есть меня. Князев говорит мне, чтобы я оставил пулемет, а в бункер залазил бы с пистолетом. Надеваю прибор НВ, включаем «недальние» рации. Перед тем как прыгнуть в эту берлогу, торчащую наружу десятками зияющих черных дыр, Гуськов, нежно так и вкрадчиво, в самое мое ухо говорит:

— Алексей, смотрите, — при этом показывает пальцем на пентаграмму, выцарапанную на земляной стене, — это метка, которую оставляет вампир. — Он перешел на шепот: — Для того, чтобы метить свою территорию.

— Даааааа, — отвечаю я тоном ребенка, слушающегося свою маму, — я что-то такое припоминаю. Это вам Прохоров сказал? Царство ему небесное!

— Да, Прохоров, только не недавно, когда в нашем отделе кто-то пошутил, нарисовав на стене нечто, похожее на пентаграмму, а значительно, значительно раньше. Много лет назад.

Я тоже смотрю на перевернутую звезду в круге, и у меня в голове почему-то мелькает мысль, что не мой почерк.

А Масленников мне на прощание выдает две обоймы разрывных патронов для моего пистолета.

— Если что, — сказал он тоном отца-наставника, — цель этой суке в голову! «Отстричь» башку, и делу конец.

10. Между тем оказывается, что среди всех этих многочисленных нор не так уж и много входов, ведущих в бункер. Попав внутрь, я долго блуждаю — около получаса (для ПНВ, у которого аккумулятор рассчитан на 45 минут работы при том, что его не будут часто включать-выключать, да еще к тому же мой-то аккумулятор наполовину уже сел, это слишком даже много) — по бесконечным помещениям командного, спального, санитарного, складского назначения и еще по более, как мне кажется, бесконечным длинным коридорам. Два метра под землей до начала потолка — оттуда еще вверх два метра. Суля по всему, этот бункер отнял у партизан много сил и времени. Везде стоят подпорные деревянные балки, своды держатся на металлических сетках, сваренных из толстых арматурин.

Во мне сразу же проснулся, уже, казалось, навеки уснувший сапер: захотелось — и я знал, как эффективно, быстро и без особых затрат — все здесь взорвать.

О, я доподлинно заблудился!

В конце концов — а связи почему-то нет, представляю наверху, как потеет Барков, крутя в своих больших ладонях передатчик Князева — я попадаю в длинный полуземляной, полубетонный коридор, к которому не примыкают ни с какой стороны никакие ходы или помещения. Коридор хорошо освещается через небольшие, но многочисленные окошки, в которые проникает солнечный — на поверхности, видимо, на минуту-другую снова солнышко (вспоминаю рваные тучи, несущиеся по небу над землей) — свет. Я присел на некоторое время отдохнуть на пустой, звенящий от земли, падающей на него небольшими комьями, ящик из-под боеприпасов — кажется, из-под ракет для РПГ.

В бункере местами достаточно душно — видимо, здесь завалило землей некоторые трубы вентиляции, — и мне нужно передохнуть. Снимаю и выключаю ПИВ, который, в свою очередь, издает жалобный писк предупреждения о том, что у него сел аккумулятор и что он больше не будет работать. Здорово. На том конце коридора вижу темный силуэт, прошедший не останавливаясь мимо коридора, кинувший на меня взор светящихся красных глаз.

11. Приличный выброс мочи в штаны. По-моему я уже перестаю по-нормальному себя контролировть. Я панически начинаю теребить работающую, но не связывающую меня с другими рацию:

— Командир! Я видел его! Я не знаю, что делать! Пришлите сюда еще кого-нибудь!

Потом только до меня доходит что «сюда» — это куда? Как я смогу объяснить остальным, где нахожусь и где меня искать?

Тем временем я вижу, как по коридору ко мне направляется темный силуэт. Он возвращается! Он меня засек.

Сажусь на пол и пытаюсь, вжавшись в земляную стену, стать как можно более незаметным. Этот парень сможет ли меня засечь по запаху? В голове мелькает воспоминание о том, как я ощущал запах «самки Светы» на поминках по Прохорову.

Темный силуэт тем временем приблизился ко мне на расстояние до полуметра, а страх парализует меня, и я даже не помышляю о том, чтобы стрелять: в руках у него дубина (по старой памяти один раз получил, но запомнил на всю оставшуюся жизнь) или еще что…

Ну так вот, черный силуэт с чем-то длинным в руках, приблизившись ко мне, кладет мне руку на левое плечо:

— Алексей! Что с тобой? Ты случайно не ранен?

Фу! Это всего лишь Февралев, и в руках у него пулемет. Он знает, как выйти, и мы минуты через три выбираемся на поверхность, где снова светит солнышко. Потом еще удивлялся, как в кромешной тьме с Февралевым мы быстро свернули из коридора, хорошо освещенного светом из маленьких окошек — различал стены, валяющиеся тут и там предметы, ящики и человеческие мумифицированные и скелетизированные останки. Хотя и ПНВ — по причине того, что тот не работал — не надевал. Все окружающее меня мне виделось в зелено-голубом мерцании.

12. Докладываю Князеву, что мельком видел «нашего парнишку». Он мне не верит и смеется: «Это же был Февралев!»

Старички надо мной начинают подтрунивать, а один даже спрашивал, точно ли я взорвал некогда черный крест. Глушенков, этот меня всегда раздражал. Ничего не отвечаю, гордо глядя ему в глаза из-под темных очков. Все равно ничего не видит. Затем иду в кусты менять штаны на запасные.

13. А еще через какое-то время старички обнаруживают забаррикадированную часть бункера, в которой валом навалено человеческих останков. Из этой части наружу вела, по всей видимости, некогда наспех вырытая дыра диаметром всего в один метр. Из этого «выхода», видимо, некогда партизаны пытались выбраться наружу. Далее, по направлению к лесу, на расстоянии 70—100 метров друг от друга находим еще несколько человеческих скелетов. Кажется, картина проясняется.

Когда «парнишка» пробрался в бункер к партизанам — они, партизаны-сопротивленцы, забаррикадировались от него в спальной части своего подземелья. Одновременно, видимо, они, решив навсегда покинуть бункер, стали рыть выход наружу, потому как выхода в этой части бункера после возведения баррикад не было. Когда же им удалось откопать и расширить дыру наружу, их довольно мощные баррикады не выдерживают очередного натиска вампира и рушатся. Ворвавшись внутрь, наша «цель миссии» начинает «класть» одного за другим партизан, и наружу вырываются лишь несколько счастливчиков, хорошо вооруженных. Они отстреливаются, судя по большому количеству гильз, валяющихся вокруг, довольно плотным огнем, но и их «парнишка» какое-то время преследует и убивает до самого леса. Но все-таки несколько партизан выжило. Группу сопротивленцев из четырнадцати человек через несколько дней, изможденных и деморализованных донельзя, разоружает наш патруль, состоящий из трех пехотинцев — один старшина и два рядовых. Такова информация ГРУ Западного фронта. А я предлагаю Князеву взорвать здесь все к чертям, у меня получится, лишь с базы подвезут немного взрывчатки.

— Ага! И ты снова кого-нибудь взорвешь вместе с объектом, — начальник-командир сканирует меня своим насмешливым взглядом добрых голубых очей. Видимо, читал мое личное дело. А ведь эти ребята мне обещали, чуть ли не клялись, что все мои «грешки» прошлого в мое личное дело не войдут.

Туг мне почему-то очень сильно захотелось принять действенное участие в судьбе нашего КГБ, к примеру, самому и без чужой помощи окончательно закрыть проект «Черный крест». Вы обо мне еще вспомните. Да и вообще я думаю так, что уж лучше бы я тут всех взорвал вместе с этим несчастным бункером, при этом положив нашу цель, чем вот он так просто сейчас разгуливает где-то рядом, моргая во все стороны своими погаными красными зенками!

14. Исследование бункера занимает у нас слишком много времени. И вот Князев приказывает всем готовиться к ночевке здесь, на месте. Одновременно он связывается с Рекудановым и сообщает ему, что сегодня мы в замок не вернемся. Разбив свой лагерь вне бункера — на поверхности, — поставив несколько многоместных спальных палаток, разжегши большой костер, мы получаем время для своего «вольно».

Я же иду в лес отлить. Пока отливаю — моя моча, почему-то издает резкий, мерзкий запах некой гнилости, — ко мне подбегает запыхавшийся веселый Глушенков и спрашивает, как это я сегодня обоссался, когда спутал вампира с Февралевым.

— Вот я, — продолжает он, — столько видел в жизни этих гаденышей, столько их шлепнул, но ни разу, ни разу при этом и чуть-чуть не струхнул.

Я зеваю, мне хочется спать. И мне скучно. Мне даже кажется, что я на ходу засыпаю. Назад к лагерю идем вместе с Глушенковым, но я в состоянии полудремы.

15. Я всегда предупреждал Князева об опасности того дела, которое мы делаем. Но полковник не слушает лейтенанта.

Утром у нас первые потери. Куда-то пропал Глушенков. Спрашиваю старичков, был ли вечером дождь и где я уснул — я весь мокрый, как будто бы меня в стиральной машине стирали. Да, ночью был дождь, но не сильный, а я уснул у костра. Ничего себе не сильный дождик! Я промок просто до нитки!

Ко мне подходит Масленников и просит прощения за то, что так и не успел мне «сварганить» специального бронекостюма.

— Ну ты, если что, держись ко мне поближе. Я тебя защищу. Глушенков, — продолжает Масленников, — вечером, когда уже было темно, побежал, как мы заметили, в сторону леса вприпрыжку и в хорошем настроении. Потом вернулся ты. Один. Потом подошли еще наши. И больше мы Глушенкова не видели.

— Надо поискать, — говорю, — в темном лесу.

16. Затем включается, но молчит рация Глушенкова. Мы ее пеленгуем и идем по направлению к сигналу.

В темный лес, все вместе, всей кучей. Начеку. Вот это правильно.

Глушенкова (то есть то, что от него осталось) находим лежащим под деревом. Судя по следам крови, по ошметкам плоти, его тело некоторое время висело на толстой ветке дерева, а после рухнуло на землю. Тогда-то, видимо, и отжалась кнопка его индивидуальной рации. Рядом с окровавленным телом — вырван кусок мяса из горла, обглоданы кисти рук, вырваны куски мяса из задницы — валяется кожаная маска лица, содранная с головы. Я ощущаю запах его крови, уже немного «устоявшийся». И мне почему-то он нравится.

Князев приказывает Зайцевскому срочно «химически» кремировать тело Глушенкова и поместить останки праха в специальный серебряный контейнер, а после вне всякого здравого смысла приказывает всем окопаться в бункере. Здесь теперь будет наша база. Он, по всей видимости, сейчас преисполнился решимости отомстить «зверю», как теперь меж собой мы называем нашего упыреныша.

А я насмешничаю над Масленниковым — что, дескать, Глушенкову не помогла его сбруя. А еще вспоминаю, как видел в институте, в нашем отделе, особую комнату любовно оборудованную старичками, где висело огромное количество портретов в квадратных черных рамках. Люди, которые работали над проектом «ЧК» и умерли, проект осуществляя. Только вот — как? Их жрали вампиры? Терзали на части и рвали плоть их, еще живых? Я сплевываю в сторону.

Пол дня у нас уходит на то, чтобы оборудовать более-менее сносное помещение себе для жилья в бункере. Я подметаю пол, выметаю все эти останки людей, гильзы и прочее. Выношу мусор из избы и сваливаю в кучу Лежащие навалом человеческие черепа мне нравятся. Я черствею. Раньше бы я от всего этого зрелища блевал бы. Теперь — нет. Вечером же наблюдаю за тем, как Князев, сидя у костра, достает из своего огромного рюкзака чистенький такой, маленький гражданский саквояжик и задумчиво так на него, почти любовно смотрит, поглаживая коричневую натуральную кожу его боков.

— Что там у вас?

— Да так. Вещица, что называется, на всякий случай.

17. Ночуем в бункере, но пользы от этого никакой. Словно заколдованные, все засыпают. Мне снится, будто я говорю кому-то полусонному, что я нашел разгадку и покажу ему, в чем тут дело. Он соглашается идти со мной.

Утром обнаруживаем новые потери. Тушу Февралева, головой опущенную в унитаз партизанского высокохлорированного химического туалета — отмыв его, наблюдаем, как аккуратненько кто-то отгрыз его пухленькие щечки; и тело Гуськова — без головы, без кистей рук и без ступней ног.

Масленников говорит, что это странно: обычно, начав охотиться за группой людей, вампир жрет за ночь лишь одного человека — видимо, получая калории, достаточные для столь раннего завтрака, — и так на целые сутки до захода солнца. Пожимаю плечами.

Еще Масленников говорит, что наш зверь «работает» один в двух разных «технологиях» обработки человеческих тел. Это тоже странно.

Снова пожимаю плечами, а Князев на меня кричит:

— Тарасенко! — он намеренно ставит ударение не на том слоге, что надо, получается не по-московски, а по-украински. — Вы что, ранены? Почему у вас вся рожа в крови?

— У меня сильное кровотечение из десен. И вы это знаете.

— Так утритесь! Умойтесь и впредь старайтесь следить за своим внешним видом. Что ты, что ты! Сам весь в грязи, а туда же! Десны зудят все сильнее. Иногда мне даже хочется палочку погрызть. Кровь из десен сочится уже не так, как раньше, будто водой разбавленная, но такими комками и сгустками, и все это пахнет болотной гнилью. Полощу рот Протираю глаза лекарствами. Пинцетом шарю в носу Не снимаю без надобности темных очков. Меряю себе температуру — 40°. Пульс — 15 ударов в минуту. Но при этом чувствую себя сносно и даже во всем этом ловлю некий кайф. Да… что-то в этом есть.

18. Князев, видимо, не выдерживает и приказывает всем собраться.

— Мы возвращаемся в замок, — говорит он, — пойдем колонной, расстояние между впередиидущим и идущим за ним — 3–5 метров, смотреть друг за другом и не упускать ни на секунду из виду — это очень важно. В случае же чего, быстро, сами знаете, как, занимаем круговую оборону.

Наконец-то я не в авангарде и не в арьергарде — я в середине. Впереди сам Князев, позади наш великолепный Масленников. Все спешат, и мы собираемся быстро. Тем более что всех подгоняют низкие, темные тучи, идущие на нас с севера. Кажется, что еще немного — и здесь будет темно, как ночью, и, возможно, будет гроза.

Идем строго на запад, ориентируясь на зелень той площадки, которая некогда была пшеничным полем, — там я когда-то выпрыгнул из модернизированного МИ-8. Но место нашего «отбытия» и укрытия в бункере таково, что сначала — но совсем немного — метров 300 нам нужно пройти по лесу.

19. Приблизившись к полю на расстояние метров ста, все повеселели, Князев даже что-то стал насвистывать, а сзади от меня его поддержал своим свистом Масленников — мы… В общем, влипли. Этот участок леса оказался заминированным, видимо, еще партизанами — минами «на уничтожение». Плюс с фланга нас атакует зверь. Идущий первым, Горобец взлетает на воздух. Осколками сечет намертво Куличенко, как мешок с говном.

Он падает на землю бездвижен.

Зверь бьет чем-то металлическим по кумполу Князеву, сзади нас — в арьергарде — рвется на мине Каратенко, после чего зверь этим чем-то металлическим протыкает спеца Куличенко. Масленников истошно орет всем, чтобы «целили в голову», но его меткая стрельба прямо монстру в лицо не приносит никаких результатов. Пули из его нештурмового автоматика отскакивают от некоего металлического предмета на голове зверя. Лишь когда Фирсов долго так и очень неэффективно начинает целить в голову зверя из подствольного гранатомета, тот, перевернувшись, прокатившись по земле пару раз и сдетонировав тем самым две мины, уходит.

А мы, стараясь не задеть еще какой-нибудь опасной ловушки, подбираем тела своих погибших и раненого Князева и возвращаемся в бункер. Итак нас остается десять человек, а вскоре и вовсе девять.

От удара — я, кстати, понял, чем — зверь орудовал, каким-то, видимо, рыцарским мечом — вскоре скончался Князев. Перед самой смертью он отдает свои полномочия руководителя Масленникову, мне отдает тот самый саквояжик, говоря, что это маленькая атомная. Потом он сообщает мне — Боже мой! — что врачи, обследовавшие меня в институте, предположили: я, некогда взорвав черный крест, в момент, когда тот рассыпался в пыль, вдохнул в себя немного этой пыли. Врачи предполагают, что это может серьезно отразиться на моем здоровье. Чихаю ему в лицо черной слизью.

— Ах! Извините! — вытираю его бледный лик своим окровавленным платком.

Но самое интересное было потом; Князев, почти нараспев цитирует мне последние слова из книги 5864:

«Если же — а это не произойдет никогда — черный крест кто разрушит, то всякий, им воскрешенный, станет сам себе крест с его силой — но это лишь…» А любопытно, да? Что же? Но Князев падает в обморок, приходится приводить его «в сознание».

Но это лишь…

Что? Что? Что?

Но

Это лишь…

… … … … …

… … … … …

… … … … …

ВЕРА ЕГО!

Здесь Князев скончался.

А я опять ничего не чувствую.

20. Несколько смущаясь, уже в бункере, после кремации тел всех наших мертвых старперов, ко мне подошел Фирсов и предложил снова меняться обратно — его пулемет на мой автомат. Говорю ему что за такой обмен возьму с него цинк патронов, он с легкостью соглашается. Затем, отдав ему его пулемет и взяв из его рук свой автомат, тычу своим автоматом Фирсову в лицо и говорю ему, что он идиот: вставив в подствольный гранатомет заряд и взведя подствольник, Фирсов так и не снял после взведенный затвор с боевого положения, готового к выстрелу. Подствольник мог сработать в любой момент, и в узких помещениях бункера это могло бы привести к большим жертвам. Фирсов смущен. Масленников кричит, чтобы мы «кончали базар», я в это время вставляю в автомат пулеметный цинк — автомат значительно тяжелеет, зато теперь у меня без перезарядки сразу сто патронов. Мои шансы растут.

Ближе к ночи все в бункере сидим и жрем тушенку. Я походя наблюдаю за мерзко чавкающим идиотом Фирсовым. И мне даже кажется, я знаю, кто умрет следующим.

21. Масленников же по рации просит помощи У Рекуданова — выслать группу поддержки человек десять, но после, минут через пятнадцать, когда началась гроза, отменяет свою команду. Пусть все остаются на месте.

Рекуданов же в свою очередь сообщает, что по ночам кто-то в храме пытается прорваться через баррикаду у той самой двери, которую мы ему несколько дней назад рекомендовали заделать. Масленников приказывает, чтобы у той двери в храме еженочно дежурили несколько человек с пулеметами и огнеметом.

22. Ночью мне приснилось, что я ювелир и тонким инструментом наношу рисунок на какую-то большую металлическую пластину. Утром, кажется, потерь не обнаружилось. Я, как назначенный самим Масленниковым его заместитель, связываюсь с Саней Рекудановым и прошу его выслать нескольких человек на проверку в здание ратуши, расположенное в замке. Там внутри некогда был отдел некоего большого всефранцузского музея. Там так же находились древние рыцарские доспехи и оружие: мечи, щиты и так далее. Арбалет был.

— Посмотри, на месте ли там все или как?

Слышу, как Саша тяжело дышит в трубку (видимо, недоумевая), но отвечает:

— Хорошо.

Потом только обнаруживаем, что потери у нас все-таки есть: Фирсову перерезали горло, но так тонко, таким незаметным надрезом, что даже кровь из надреза проступала лишь маленькими незаметными капельками.

— Вот сука! — сказал кто-то. — Эта тварь теперь проникает к нам, пока мы спим, и режет по одному!

Масленников говорит, что он думал о том, будто у нас и так по старой привычке есть, но теперь приходится напоминать: пока все спят, должен быть хоть один бодрствующий начеку. И только потом оказалось, что это просто невозможно. Тогда решили, что ночью по часу будем караулить. Еще все удивлялись, как такой огромный зверь мог тихо и незаметно пробраться к нам в бывший партизанский ДЗОТ

Часть IV

01. Зверю для нормального питания нужен один человек в сутки или животный эквивалент человека. Впрочем, зверь вынослив. Но при охране своей территории зверь способен убить бесчисленное количество людей. Пот зверя, который он может выделять по собственному желанию, своим запахом усыпляет его жертвы.

Потом мы обнаруживаем, что бункер в основном, процентов на 65, заминирован. И тут, и там находились различные мины-ловушки и растяжки, когда-то, видимо, расставленные здесь партизанами. Бодров и Сажин — в принципе зная, как необходимо вести себя на заминированной территории, то есть двигаться друг за другом след в след, но на расстоянии метров шесть, — взрываются вместе. Они шли вместе, а расстояние между ними было метра полтора. На мину наступил Сажин, а Бодрова убило осколками.

Затем, желая воспользоваться партизанским сортиром, на мине-ловушке подрывается Зайцевский. Он какое-то время мучается у нас на руках от множественных осколочных ранений и от ожогов, но потом умирает.

Командир Масленников поручает полковнику Макарову прорваться к замку и вызвать к бункеру солдат-пехотинцев. Наши рации уже давно сели, а подзарядить аккумуляторы возможности не было.

Макаров быстро отбегает метров на двести от бункера и подрывается на мине. В прицел пулемета, некогда принадлежавшего Фирсову, смотрю, как зверь ударом меча в голову добивает еще живого Макарова, склонившись над ним.

Я пытаюсь стрелять, но разброс пуль такой, что ни одна из них в зверя не попадает. Увидев, что по нему стреляют, зверь выпрямляется, встает и долго еще смотрит в мою сторону. Пока он так стоит, я его могу разглядеть. Да! Мои предположения подтверждаются: этот парень спер и напялил на себя все рыцарские доспехи, которые только были в историческом музее в здании ратуши в замке. На голову он себе водрузил несколько рыцарских шлемов, прямо один на другой, следующим стискивая и деформируя предыдущий. То же самое касалось и лат — они были надеты одни на другие. Наверное, дикая тяжесть, но такому бугаю она нипочем.

Я снимаю каску и в приступе злобы несколько раз бью ею по земляной стене бункера. Мы начинаем думать, что нам не выбраться. Но, разминировав несколько комнат и коридоров бункера, мы обнаруживаем некую дверь…

02. Вообще же в бункере дверей не было, были лишь проемы, иногда завешиваемые тканевыми занавесками. Но тут мы обнаружили самую настоящую дверь! Есть косяк, косяк намертво вставлен в железобетонную монолитную конструкцию. У ребят возникает мысль: коль эта металлическая дверь заперта, рвануть ее к черту. Но у нас выходит некая заминочка: когда, установив пластит на двери, мы ее подрываем, то получается так, что в коридоре, где мы прячемся, детонирует одна, некогда поставленная здесь партизанами мина. Прямо под Богдановым. Он ранен, но поняв, что станет для нас обузой — ему снесло ноги и левую руку, — пускает себе пулю в лоб из пистолета. Масленников не успевает перехватить его руку. А мне так просто любопытно смотреть на то, что от Богданова осталось, и на его мозги, запачкавшие потолок бункера. Масленников начинает плакать в бессилии и говорит, что под его руководством люди погибают быстрее и в большем количестве, чем при Князеве. То, что обстоятельства круто поменялись в последнее время, он в расчет не берет.

«Руководитель, который не может себя по каким бы то ни было причинам держать в руках — гибель всему подразделению» — слова инструктора Орлова.

03. Мы пытаемся открыть эту дверь, но она бронированная и, видимо, с сейфовым замком. Нам приходится свалить под ней всю свою взрывчатку, которая у нас есть, все гранаты, — и только взорвав весь этот арсенал, мы наконец, активно работая кайлом и ломами, взламываем дверь.

За дверью — маленькая продолговатая, вытянутая в длину комната с черным полом, белыми стенами и серым потолком. В стене, противоположной той, в которой мы только что разрушили дверь, еще одна дверь, но уже простая, деревянная. На ней табличка, где по-английски и по-французски написано предупреждение о том, что за дверью находится чудовище.

Эта дверь не заперта, но открывается почему-то довольно туго, со скрипом. Сначала входит Барков, потом я, а затем и Масленников. Он предусмотрительно подпирает дверь тяжелым баллоном с газом. И мы попадаем в логово зверя.

04. Сначала мы видим огромную лестницу, ведущую далеко вниз. Спустившись же по ней метров на 50 вглубь земли — Масленников напрочь отвергает все мои и Баркова предложения прорываться к своим, в замок, — мы вместе, прижавшись спинами друг к другу — у меня за спиной пулемет, а в руках огнемет-метр за метром начинаем исследовать то, что видим. А видим мы огромные пространства, пересеченные тут и там колоннадами и галереями, какие-то двухэтажные крепостные стены, в которых есть ворота, перед которыми вырыты рвы с водой. Бесконечные коридоры, которые незнамо куда ведут и на которые не выходит ни одно помещение — просто коридоры сами по себе, и все. А где-то в центре всех этих мегапространств располагается огромный квадратный зал, освещенный сверху дневным светом, просачивающимся через огромное круглое окно.

Я умоляю Масленникова вернуться наверх в бункер, но он непреклонен. Он хочет отомстить за всех своих зверю. Кровь зверя, смерть его, как думает наш командир, смоет с его души позор плохого руководства остатками нашей экспедиции и больших потерь.

Еще мне в нагрузку Масленников дает огнемет. А я думаю только о том, где бы здесь спрятать саквояжик с «атомной бомбочкой».

Дистанционный пульт от нее все равно останется у меня, и я ее «запущу», когда мне заблагорассудится.

Затем мы расслабляемся, а Барков, нечаянно подвернув ногу, падает в ров у одной из крепостных стен у ворот. Я-то думал, что эти рвы наполнены водой. Но на самом деле, оказывается, там соляная кислота. Барков взвыл от боли, и мы все, усталые и изможденные, падаем на пол. Уже вечер, и здесь становится совсем темно. Найдя какой-то металлический сосуд, я наливаю в него горящего напалма, и этот «костер» еще недолгое время горит. Барков сам себе делает перевязку, и мы, прижавшись друг к другу спинами, незаметно для самих себя засыпаем.

05. И мне снится, что я жажду пить и, чтобы напиться, прогрызаю зубами какую-то трубу, и оттуда начинает хлестать жидкость, утоляющая мою жажду, сладкая, как сгущенка в детстве!

06. Просыпаюсь я от дикого крика командира Масленникова. А кричит он оттого, что Барков мертв. Зверь ему перегрыз горло ночью, и теперь голова Баркова соединена с его телом лишь какой-то маленькой полоской кожи. Масленников истерикует. Барков, сидя, упираясь в стену из больших каменных глыб, вверх ногами (или вниз готовой) смотрит на нас взглядом упрека: вы бы могли помочь мне выжить. Его голова свисает на полоске кожи, перевернута по отношению к его телу.

Затем Масленников все же соглашается со мной. Нужно обратно подняться в бункер, а оттуда попытаться вспомнить, каким путем мы, не напоровшись на мины, достигли бункера, и тем же самым путем обратно вернуться в замок, к своим.

07. Потом он делает нечто странное:

— Парнишка, а ну-ка дай-ка, — и ловким движением срывает с меня мои солнцезащитные очки.

— Б….! Так и думал: он выхватывает пистолет и целит мне прямо в лоб. Я вспоминаю о том, что у Масленникова все пули — разрывные. Я чувствую в этом почти полном мраке боль в глазах от того все же имеющегося света и, воспользовавшись полусекундным замешательством Масленникова, сильным ударом выбиваю пистолет из его руки, а после делаю ноги. Секунды через три я со всех ног пытаюсь максимально увеличить расстояние между мною и Масленниковым, он начинает по мне лупарить из своего слабенького автоматика, но промахивается, потому как его автоматик рассчитан лишь на эффективную стрельбу в упор, и на расстоянии больше чем 20 метров у него уже не совместимый с прицельной стрельбой разброс пуль.

Поднявшись на несколько пролетов вверх по лестнице, по которой мы попали внутрь логова зверя — а она ничем не огорожена по периметру, никаких перил и ограждений тоже нет, — вдруг замечаю, что Масленников по мне больше не стреляет. Что с ним? Перезаряжается? Меняет оружие? Тогда я, набравшись смелости, смотрю вниз и вижу, как зверь вцепился Масленникову в горло, и тот в агонии судорожно дергает ногами, при этом руками пытаясь отодрать от своей глотки голову и зубы зверя. Эта почти интимная сцена придает мне сил бежать еще быстрее, ведь, расправившись с Масленниковым, зверь, наверное, захочет полакомиться и мной.

08. Я выпрыгиваю из бункера и полубегом, полуползком, полунакарачках со всех ног несусь на запад — к замку; а за моей спиной громко лопаются отжатые мною случайно противопехотные мины, но и при этом всем я слышу, я обоняю, я чувствую, не смотря назад, не оглядываясь, как по пятам за мной движется зверь. Он пахнет, и его запах насылает на меня усталость и сон. И тогда я падаю в изнеможении. Прямо вниз. Прямо в грязь.

09. Я очнулся в замке, когда уже несколько минут разговаривал с Александром Рекудановым.

Мы стоим в воротах, они огромные и черные и сейчас открыты. Я стараюсь не смотреть Саше в глаза и скотчем заматываю свои солнцезащитные очки, разломанные на переносице. Тогда Саша снимает с себя свои и протягивает их мне.

— Спасибо! — он всегда так трогательно заботился обо мне.

Саша сообщает мне страшную новость: два дня назад он посылал нам на помощь, сразу после того, как прервалась связь, десять своих ребят. И с тех пор от них ни слуху ни духу.

Думаю, что они мертвы.

А еще прошлой ночью кто-то напал на ребят, охранявших забаррикадированную дверь, и всех четверых «положил». Предварительно, конечно, взломав эту самую дверь. Александр после этого со своими ребятами откопал в замке цемент и, используя строительный мусор, возвел поистине неприступную стену на месте той злополучной двери.

— Ты мне не можешь объяснить, что здесь происходит?

— Ты мне не поверишь!!

10. Пришлось Саньку выложить все как есть. Он, конечно, мне не верит, он говорит, что я всегда был сумасшедшим. А я отвечаю ему что мне по…ть, что он обо мне думает.

У Саши шестнадцать человек. Плюс он. Плюс я. Нас не так уж и мало — восемнадцать. Мы можем постоять за себя, мы можем оказать еще какое сопротивление!

— Нам нужно окопаться здесь и не рыпаться. Вызвать эвакуационные вертолеты — и мотать отсюда, — предлагаю я. Но вертолеты нам не пришлют до тех пор, пока мы не выполним задание. Это мы узнаем с ближайшей базы, с которой свяжемся тем же вечером. — И тут у меня появляется план. Я нежно глажу кожу саквояжа с атомной бомбой. Что-то будет.

По старой своей и очень мною любимой традиции прошу Сашу дать людям перед сложной миссией день отдыха. Все немного расслабятся. Саша меня слушает.

Ночью никто ни на кого не нападал, но утром я проснулся, почему-то чувствуя дикий голод, как если бы до этого не ел дня полтора.

11. Необходимо, доподлинно при этом зная, что зверь находится у себя в логове, установить там «бомбочку» и все там расхреначить к чертям, при этом по возможности убравшись от логова на максимальное расстояние. Саша быстро создает из своих людей группу, которая пойдет с нами — со мной и с Сашей — к логову зверя. Но при этом он по старой своей привычке соблюдает максимальную осторожность, ну, он всегда был таким. В замке остается сразу несколько его пехотинцев, двое на связи с ГРУ Западного фронта, двое дежурят у злополучной замурованной двери, а двое просто совершают визуальное наблюдение с колокольни храма за обстановкой вокруг.

Ну, ничего, я-то понимаю, что эти последние двое ничего интересного не увидят.

Так же мы с собой берем два мощнейших аккумулятора, чтобы в свою очередь от них подзаряжать свои рации, не оставаться без связи с замком и друг с другом никогда.

Итак, вроде все более-менее продумано. Десять человек пехоты и двое нас рано, на рассвете после суток отдыха отправляются снова в разрушенный лагерь партизан. По дороге у Саши возникает идея — мы обыщем бункер, найдем альпинистское снаряжение Фирсова, а потом пошлем нескольких ребят искать круглое окно, освещающее квадратный центральный зал логова. Я с ним не соглашаюсь, предлагая не распылять силы, но он непреклонен.

12. По дороге у нас возникли затруднения лишь единожды — один парнишка задел растяжку-гранату, прикрепленную к дереву на уровне примерно головы среднего роста человека. Произошел взрыв, и мы все залегли. Осторожный Саша долго не отдавал никаких распоряжений, и мы все лежим, перекрикиваясь друг с другом. Потом, когда у меня кончается терпение, я несмотря на Сашины возражения ползу узнать, что же случилось.

Мы быстро находим тело того парня без головы. И затем совершаем ошибку Сняв с погибшего амуницию и забрав его оружие, забываем взять из его рюкзака аккумуляторы для подзарядки раций. И потом добираемся до бункера без приключений. Но… Но в воздухе — и я это ощущаю — пахнет зверем.

13. Без труда находим то место в бункере, где еще недавно я был со своими старичками из НИИ. Саша разыскивает снаряжение Фирсова, я же — серебряные цилиндры с прахом кремированных старичков. Потом Александр отдает альпинистское снаряжение троим своим ребятам и поручает им найти круглое окно, освещающее центральный зал подземелья, и спуститься низ, в подземелье через него. Но к тому времени там уже должны быть мы с остальными.

Дальше, пообедав, без труда находим ту бетонную дверь и ту комнату, за которой находится лестница, ведущая вниз, к логову. Когда все заходят и начинают спускаться вниз, замыкающий — парнишка-очкарик, интеллигент из Москвы — так несколько по-услужливому убирает газовый баллон, некогда поставленный Масленниковым подпирать дверь, чтобы она была всегда открыта — и она, дверь, закрывается. У меня мелькнуло в голове, что это опасно, но потом — дверь-то деревянная, мы ее просто уничтожим если что из пулеметов.

Но не тут-то было. Мне кажется, что это не случайно, здесь ловушка: огромный камень, отделившись от потолка этой пещеры, падает вниз и, сплющив очкарика, преграждает нам путь назад. Мы в ловушке.

14. Саша говорит, что теперь вся надежда на тех ребят, которые наверху должны наладить альпинистский мост к нам — так мы по веревкам все поднимемся наверх. Саша связывается с ребятами по рации, у них все в порядке, но они еще не нашли то круглое окно, через которое должны спуститься вниз. Тогда Саша меняет им задание и приказывает, чтобы они, добравшись на место, просто бы, закрепив наверху веревки, обеспечили нашу эвакуацию через окно из квадратного зала.

— И не забудьте, что начинать налаживать этот «мост» вы можете только тогда, когда убедитесь, что мы, основная группа, находимся внизу.

— Такточнотоварищгвардиилейтенант!

15. А через несколько минут мы слышим колокольный звон. Несколько ударов глухого и низкого звука. Бом-бом… я чувствую своим телом эту довольно сильную вибрацию. Затем мы слышим скрип, стук и звуки, как если бы кто-то запустил некий плохо смазанный и давно не работавший, но все равно работоспособный огромный механизм. Могло даже показаться, что мы находимся внутри огромных механических часов.

Мы спускаемся вниз и видим, как здесь, словно во сне или какой-то страшной сказке, повинуясь как будто чьей-то невидимой воле, то тут, то там открываются, закрываются, захлопываются, поднимаются двери, люки, ворота решетки и окна в том самом изобилии здешних множественных стен, проходов и коридоров. Мне это напоминает… Лабиринт?!

16. Но у нас, слава богу, есть цель. Мы можем хоть и медленно — нам препятствуют закрывающиеся-открывающиеся массивные двери, ворота и решетки, — но верно продвигаться к центру этого подземного и загадочного замка — в квадратный зал. По пути предупреждаю всех ребят, что во рвах крепостных стен не вода, а кислота. Все угрюмо мычат и качают головами — дескать, поняли. А открывающиеся-закрывающиеся ворота и двери, оказывается, опасны. Внезапно упавшие сверху металлические ворота-решетки, когда в проеме был один наш пехотинец, перешибают парня пополам, пронзив его и пригвоздив к полу острыми, толстыми, квадратными в сечении прутьями. Еще один погибший. Этот лабиринт, по всей видимости, стремится нас разбить на кучки. Во всяком случае, мне так кажется. Но вот вопрос: что за сила заставляет весь этот механизм работать?

17. Блуждая где-то в центре этого подземелья, но еще не достигнув самого центрального зала, нашей цели, а мы теперь очень осторожничаем с каждой вдруг открывшейся дверью, пусть она и дает нам возможность попасть, куда нам нужно, мы наконец находим ответы на все вопросы.

Сначала — очень, между прочим, для себя неожиданно — мы набрели на механизм и его движущую силу. Мы вошли в одну — без двери, был лишь проем — довольно маленькую комнатку, которая как-то очень слабо освещалась откуда-то снизу каким-то странным красным светом. Подойдя ближе, мы видим расселину, которая своей каменной глубиной уходит в некую, очень далеко внизу находящуюся магму. Над этим большим, но ограниченным озером магмы возвышается каменный, высокий остров. В него же упирается привод, идущий сверху вниз от самой комнаты, где мы находимся, с огромным количеством шестерней и т. д. Эти шестеренки, в свою очередь, вращаясь от того, что вращается сам привод, передают момент вращения на другие, составляющие, видимо, некое начало действующего механизма, который и управляет силой, отвечающей за движение дверей, ворот и прочего.

Механизм этот, судя по диаметру привода, по размерам шестерней, огромен. Привод внизу приводится во вращение огромной как бы мельницей, вращающейся от тепла, поднимающегося вверх от магменного озера.

Механизм огромен, и разрушить его или остановить, мне кажется, не представляется возможным. А у нас при себе нет даже стандартного легкого домкрата. Вот он бы нам, наверное, несколько помог бы при переходах через ворота и двери из одного зала в другой. Но потом я, улыбаясь, вспоминаю о своем саквояжике и любовно так похлопываю рукой по его кожаному бочку То есть вряд ли на земле есть механизм, который я не смог бы разрушить. Вот что. Нам нужно найти центральный зал. Подняться всем наверх, как-то запереть в этом подземном замке зверя, оставить на полу замка бомбу и отойти к замку — «объекту 112». И уже оттуда с помощью дистанционного пульта подорвать бомбу.

18. Потом мы находим четыре последовательно соединенные коридором комнаты. В первой — ящики с большим количеством плохо окрашенных льняных тканей; во второй комнате — какие-то ветхие сундуки, доверху набитые цветным стеклом; в третьей комнате вдоль по стенам на полках громоздились стопки, судя по всему, медных монеток небольшого диаметра, а в четвертой комнате стояло несколько столиков, на которых в беспорядке были разбросаны какие-то довольно-таки миниатюрные фарфоровые сосуды. По-моему, я что-то понял.

Кто-то, когда-то, зато я точно знаю где — ЗДЕСЬ, видимо, держал один экземпляр — а впрочем, почему один? — зверя.

Интересно, «звери» могут жить стаями, размножаться, образовывать семьи?

Но зверю… зверю нужно жрать. Ежесуточно. И в предпочтении у него — свежая человечинка. Тогда этот кто-то, когда-то, видимо, обладая большими материальными ресурсами, создает это подземелье.

Это же просто: распространить по округе слух о том, что, дескать, здесь есть подземелье, доверху набитое всяким там добром. Лихих молодцев всегда и везде хватало, и вот они начинают прибывать к подземелью толпами. Заходят, а тут — рраз!! — и мышеловка захлопнулась. Молодцы в западне, а зверь несколько дней (или часов) развлекается. И ест.

Хороша теория?

Но, в общем, это лишь мои предположения. Кому мог понадобиться зверь? Опасный и хищный кровосос. А? А почему бы и нет? Пашкевичу и его команде ведь понадобился, а? Так мог и хрен еще знает когда понадобиться — вполне возможно, что то же исключительно «науки ради».

А эти четыре комнаты с «богатствами», муляжами, судя по всему, изображениями шелков, драгоценных камней, денег и благовоний — насмешка некогда жившего злого гения над «лихими молодцами», дескать хотели нажиться — берите! Я думаю, что человек из благих побуждений не будет кормить зверюгу людьми, а тем более — какими бы они ни были, их ведь ожидает мучительная, прежде всего от страха мучительная, смерть — не будет над ними, уже попавшими в западню, смеяться.

Из четвертой же комнаты — а здесь ни дверей, ни ворот, ни люков — коридор нас выводит в квадратный зал, освещаемый, правда, очень слабо, сверху круглым большим «зенитным фонарем». Только без стекол, без переплетов — так, дыра просто.

19. У нас даже немного поднялось настроение, мы стали было думать, что скоро выберемся из этой ловушки. И вот уж часа как полтора не теряли ни одного человека. Саша связывается по рации с ребятами наверху, и вот в окне показываются их головы:

— У нас все готово! — К нам вниз падают две веревки, но потом один из тех парней кричит нам вниз, что хочет сам к нам спуститься, чтобы кое-что здесь закрепить. Саша дает добро, и парень довольно быстро и лихо по веревке на карабинах и на восьмерке, закрепленной у него на груди и на заднице, начинает спускаться к нам:

— Ияяя-хуу!

Когда же он секунды в три достигает середины этой высоты от пола подземного квадратного зала до зенитного окна, видимо, что-то происходит с его веревкой, она обрывается, и парень падает вниз на нас. В лепешку Потом мы, все еще смотря наверх, видим, как оттуда вниз к нам летит второй парень, он-то уже просто падает, он спускаться на веревках к нам и не собирался. А следом — третий, но он уже представлен в двух фрагментах. Нижняя часть — до середины туловища, и верхняя часть — с середины туловища до шеи. А головы нет Затем падает его каска. Потом мы видим, как в окно склонился зверь. Он рассматривает нас своими красными, светящимися глазами, а мы по нему стреляем. В этот момент у этой механической шкатулки кончается завод, и она останавливается.

Бац! Несколько раз — видимо, на прощание — звучит колокол. От его звона дрожит даже упавшая на «шахматный» пол зала пластмассовая каска пехотинца, свалившегося к нам в двух фрагментах.

Странно, но почему-то ко мне возвращается моя старая человеческая реакция на останки людей и кровь, да и вообще на все эти ужасы. Меня начинает подташнивать. А парнишка-медик мне выдает пакетики и таблетки. И еще флягу с водой:

— Примите таблетки сейчас же! — медик, по уставу имеет право приказывать по своей части даже тем, кто старше его по званию.

Возвращение ко мне «нормальной» реакции на «ужасы войны», я думаю, связано с тем, что я полтора дня как начал наконец-то принимать те таблетки, которые мне выдали «в дорогу» врачи в нашем институте. И еще. Мне кажется, я стал кое-что понимать про себя. И это ужасно. Я выпиваю тройную дозу выданных мне таблеток, лишь бы мои ужасные догадки хоть на чуть-чуть, но отсрочились бы.

20. Я говорю Саше, что, судя по всему, теперь мы можем снова вернуться на лестницу — и подняться наверх. Если тот камень, который расплющил парнишку-очкарика, — лишь часть механизма, то сейчас он должен уже подняться и освободить проход.

— Оставим здесь бомбу. Отойдем к замку, а потом — бах! Зверь все равно здесь ходит-колобродит, думаю. Что, если он даже окажется в бункере или на земле, — сдохнет, сука. На атомы распадется!

Саша мирно улыбается мне, а потом зевает. Он говорит: «Добро». Но потом мы, шесть военнослужащих России, садимся на пол этого зала спина к спине, образуя некое подобие круговой обороны, и… засыпаем. Все устали и очень сильно перенервничали за последнее время. Я же вспотел, как в бане. Помыться бы!

21. Мне снится. Даже не знаю, как это описать, мне казалось, что мне снится не сон, но сам голод, его суть, вот что мне снится! Я был голоден, как черт, и мне почему-то хотелось свежего, мягкого мяса. А я — как зверь. Потом я увидел, будто нахожусь в холодильнике с тушами мяса, они как бы лежат на полу, прислоненные друг к другу. И их пять. И тут я оторвался!

Я бросаюсь на одну тушу, потом на другую — и так до последней. Но когда я приступаю к последней туше — а я их не ем, лишь кусаю и отрываю от них небольшие куски, — у этого куска вдруг откуда-то появляется, как в компьютерном мультике, голова, а там рот, глаза.

— Леха! Ты что!

Легким ударом руки сношу полчерепа голове и с упоением пью ее мозг. Наконец-то я доволен!

22. Когда же я очнулся, то увидел, что все ребята вокруг меня мертвы. А у Саши Рекуданова нет пол головы. Если бы я мог разговаривать по-звериному, вампирски, то я бы отыскал зверя и спросил бы его, почему же он не убил и меня. Я беру саквояж, пулемет, огнемет и начинаю двигаться в сторону лестницы. Когда же я поднялся на поверхность, увидел его. Но он почему-то не видел меня. Я заметил, что у него сильно повреждена левая рука — или лапа? Оттуда как будто кто выдрал кусок мяса.

«Ну, вот и тебе больно, гаденыш», — думаю я и тихо, стараясь не обнаружить себя, выползаю из бункера. Таясь, с замиранием сердца, то ползком, то бегом, по чуть-чуть к вечеру достигаю «объекта 112». Ребята отворяют мне ворота.

23. Один из пехотинцев докладывает мне, что часа полтора назад кто-то пытался проделать в замурованном проеме двери изнутри дыру. Когда же один наш парень стал смотреть туда и подошел слишком близко, получил удар в глаз чем-то острым. Я осмотрел парня. Не жилец. Удар прошел через глаз и попал в мозг. Пустая глазница, наполненная кровавыми слезами. Зря только морфий тратили на обезболивание. Я стреляю ему в висок: если он еще и жив, что маловероятно, то я прекратил его страдания. Затем ребята замечают, что из бункера живым возвращаюсь только я один, притом очень регулярно. Забираю людей и снова увожу их на погибель. На это я им отвечаю, что больше туда не поведу никого и никогда.

— Тайм-аут, — кричу я в серое небо, ловя ртом капли дождя, — тайм-аут!

Я

Должен

Подумать.

24. Для того чтобы осмотреться и спокойно подумать, мне обычно требуются сутки.

Сам себе даю суточный отпуск. Впрочем, как и всем остальным. Ведь несмотря ни на что я здесь главный. Утром следующего дня по рации с телемонитором пытаюсь вызвать ГРУ Западного фронта в Париже. Но в этот момент что-то происходит, какое-то переключение и вот передо мной наш старый друг Мирошниченко!

В Москве. Он, улыбаясь, говорит, что не сможет мне прислать помощь и не сможет эвакуировать меня, до тех пор пока я не уничтожу вампира.

Я высказываю предположение, что в таких условиях могу и дезертировать. Больно уж мне здесь хреново стало что-то. Тогда Мирошниченко говорит мне, чтобы я шел на все четыре стороны, все равно за пределами замка меня скоро поймает и схавает наш старый добрый Друг.

— Кстати, в чем это вы так измазались?

— А это, товарищ гвардии генерал-лейтенант, кровь моих товарищей — русских солдат.

— Так смойте же ее! Кстати, вам большущий привет от Светы.

Все. Конец связи.

— Я в вас верю. Вы разрушили крест. Вы убьете и этого монстра. Задача ведь упрощается, не так ли?

25. Окончив сеанс связи, я иду осмотреть то, что осталось от городской ратуши. Она разрушена, обвалилась кровля, но первый этаж, удивительно, он почти в целости и сохранности остался с тех пор, как мы отсюда некогда свалили. Даже мебель так стоять осталась, как мы ее некогда здесь поставили себе для удобства. Но при осмотре местного музея нахожу разграбленным средневековый отдел. Там нет рыцарских доспехов, которые здесь некогда были. Нет оружия. И остался всего лишь один «турнирный» рог. А раньше их было два. Это я не помню, просто постамент один, таблички две, крепеж на два предмета, а предмет один. Для дудения. И мне кажется, что это знак. Но теперь уже не свыше. А от зверя.

26. — Ребятки! Снимайте-ка с себя свои сбруи. Это приказ.

Пехотинцы возражают, что это не по уставу. Тогда этим трем парням, которых я пытаюсь сейчас разоблачить, мне приходится втолковывать:

— А устав вы сейчас пойдите и втолкуйте тому парнишке в бункере, поняли?

Нехотя и ворча, парни скидывают с себя бронежилеты. А я облачаюсь. Я говорю пятерым пехотинцам, чтобы они за мной плотно закрыли ворота и никому не открывали бы, кроме меня. Шутка. Я беру рог, станковый пулемет — один, один я его тащу!! — огнемет и выхожу в то, что некогда было пшеничным полем перед замком.

«Там-тарам-та-тамммм!!!» — интересно, но как же красиво у меня получилось: без тренировки сразу продудеть в рог Хрен знает сколько лет назад в него дудели рыцари, вызывая друг друга на бой. Но вряд ли кто из них имел такого противника, как я сейчас.

Я хочу отомстить за Сашу. За Князева, за всех остальных. За то, что здесь и сейчас мы уже несколько дней воюем как в 41-м в XX веке, не считаясь с потерями и не хороня своих мертвых. А еще… а еще я зверски устал и уже хочу все скорее закончить, чем бы это для меня ни обернулось, и, пусть и на том свете, отдохнуть.

«Там-тарам-та-таммммШ» Я стараюсь скопировать звук трубы со старого, давно запрещенного, записанного в фонотеку «демоническое», рок-н-рольного альбома. А еще у меня в ушах звучит другая «демоническая» группа из XX века:

Я все это слушал в фонотеке нашей библиотеки на работе. Пока чаек попивал.

27. А совсем поздно вечером, когда уже темнеет, начинается гроза и появляется зверь, я готовлюсь стрелять разрывными пулями Масленникова, прильнув к оптическому прицелу Я вижу лик зверя. И жму на курок. Зверь отходит и прячется. А мне снова взваливать на себя пулемет и переносить его на другое место!

По дороге я думаю, что зверь сам себе черный крест, то есть это что? Он может сам себя воскресить в любой момент или, погибнув, воскреснет? И почему это лишь вера его? Во что же он верит?

28. А верить он может только в себя или в дьявола. Не может же сатанинское отродье верить в Бога Всевышнего и от Него получать за свою веру силу! Если он верит, не важно во что, и эта вера делает его неуязвимым, то чем я могу ему противостоять?

Клин вышибается клином. И его вера в себя, фактически в дьявола, или же просто его вера в дьявола может быть уничтожена только лишь другой верой, верой во что-то большое, полностью позитивное и светлое. Его черную веру может убить лишь моя вера в Бога. В этом случае — я слаб, как слепой котенок. С детсада не молился, о Боге не размышлял. И с чем я пойду на эту бронебойную махину? Но, несмотря на мое неверие, в школе нам десять лет по заветам моего великого деда Библию долбили. Я вспоминаю историю о Давиде и Голиафе: Давиду ведь не понадобилось особо напрягаться? Он просто был мужественен и верил, что на правильной стороне.

Израильтяне выходили воевать на врага с песнями хвалы Богу, и враг низвергался. Да, но перед этим они «очищались». А чист ли я? И тут я сам, может это и неправильно, для себя, глядя на блестящую пряху своего армейского ремня «С нами Бог!», решаю, что делаю Божье дело. Усилием собственной воли. Может, это и неправильно самому за себя решить, что ты угоден Богу, но в тот момент мне ничего больше не оставалось. Я возвращаюсь в замок, ребята мне отворяют:

— Ну, как?

— Еще никак, дайте мне мегафон.

— Чтоооооо???

Дайте

Мне,

Пожалуйста, мегафон!

29. И уже с мегафоном я снова в поле. Появляется зверь, встал напротив моего пулемета, как бы тем самым показывая, что не боится, и что-то говорит мне на своем языке.

— Ты, наверное, сегодня умрешь! — почему-то я могу перевести с его языка на свой. А это мы еще посмотрим.

Его вид грустен. И мне даже кажется, что от всей этой охоты — мы охотимся друг на друга — он уже устал. У него также повреждена левая рука. Но перевязать ее себе он, видимо, не догадывается. Рана гноится, я чувствую ее зловоние, хоть зверь и стоит от меня на достаточном удалении.

А я подхожу к своему пулемету и жму на гашетку Некоторые пули отскакивают от многочисленных лат зверя, некоторые входят в его тело и рвутся там — зверь даже не пошевелился, а только лишь стал извлекать из своих ножен меч.

Тогда в мегафон я сообщаю зверю, что Верю в Бога.

Зверь лишь улыбнулся — теперь он с мечом на перевес.

Я помню свое детство, помню как наизусть мы учили в начальной школе небольшие стихотворные молитвы, помню, как мое маленькое сердце тогда наполнялось радостью и я внутри себя видел как бы проникающий сверху свет. Эти маленькие и наивные молитвы очень сильно отличались от множества впоследствии нами разученных заумных гимнов. В этих стишках была какая-то сила.

И я ору:

Мне кажется, что зверь стал несколько медленней приближаться ко мне.

Зверь совсем близко подошел ко мне, а у меня чуть ли не слезы из глаз. Пусть, пусть меня сейчас убьют, я снова обрел веру в Бога. Аллилуйя! Как в детстве.

Зверь остановился передо мной и опустил меч. Я вижу, он сильно устал.

Зверь откинул свое оружие в сторону и сел на землю, как-то грустно свесив голову.

Вот он. Тепленький. Не желая упустить момент, пока он не опомнился — не нести же мне к нему пулемет? — я вынимаю из кобуры пистолет и подхожу к зверю. Я смотрю в его печальные, красным огнем горящие глаза, и мне кажется, что это в последний раз. Я взвожу курок. Зверь печально вздыхает.

Ну, как всегда. Некогда, выбрасываю обоймы пистолета, думая, что выбрасываю обоймы с холостыми патронами, чтобы не совершать больше прошлых ошибок, чуть ли не стоивших мне жизни… В общем, я выбросил обоймы с боевыми патронами. А зарядил в пистолет, соответственно, патроны холостые.

Раздается несколько спешных и бесполезных выстрелов, после чего я так аккуратно получаю по голове плашмя рыцарским заржавелым от человеческой крови мечом.

Часть последняя

01. И мне снова снился сон. Мне снилось, что в поле сошлись в борьбе за территорию два зверя. Один был хорошо вооружен и одет в латы, но при этом старый, усталый и еще к тому же раненый. Другой же был вообще без оружия, в нескольких бронежилетах, но при этом молод, полон сил и решимости.

Молодой победил, потому что ему в борьбе помогала девушка-призрак, а потом оторвал голову старого зверя с его тела и выбросил в лес. Потом снял латы с поверженного старого зверя и надел их на себя. А после куда-то поплелся.

02. Я очнулся у ворот замка. Ребята удивлены, они спрашивают, что произошло, что со зверем, но я точно ничего не могу сказать. Я почему-то облачен в латы, которые еще недавно видел на звере, и теперь могу предполагать, что зверь мертв. Иначе он мне никак не дал бы снять с себя его защиту. Я скидываю всю эту старую и новую, ржавую и нержавую рухлядь с себя. Пошли они все!

Посылаю двоих посмотреть в поле — что там. Они возвращаются и говорят, что там, видимо, мертвое тело зверя. Без головы. Ребята вызывают Мирошниченко, и он готов нас эвакуировать.

— Вас же жду в Москве с докладом. Кстати, снова вам привет от Светы — парень, лови момент, она тобой очень интересуется!

А я падаю в обморок. Слышу, как вокруг меня щебечут пехотинцы, и один из них даже предлагает мне вколоть морфий.

03. Просыпаюсь на руках у Эдика. Он зачем-то гладит меня по голове:

— Больно ты плох!

Но расслабляться рано. Эдик мой старый друг, и он мне может сейчас очень сильно помочь. Мне срочно нужно в Москву, но не по каналам Мирошниченки.

— Эдик, тебя послали сюда вывезти отсюда все оборудование?

— И не только, но и тебя.

— Умоляю, изобразим, что я исчез в неизвестном направлении, но при этом ты меня поместишь в ящик с оборудованием, возвращающимся в Москву. Это очень важно!

Поверь мне

— По-жа-луй-ста!

04. Он мне верит. А я тоже ему всегда верю. У нас это взаимно. Это и называется дружба.

В ящике с оборудованием я возвращаюсь в Москву на транспортном самолете. В полете несколько раз теряю сознание, и у меня горлом несколько раз идет кровь — вонючая, как воняет из туалетной трубы после прочистки. Мне не хватает воздуха и трудно дышать. Но у меня есть еще дела. Есть у нас еще дома дела.

05. Высадившись в аэропорту, взломав ящик, почти незаметно перемещаюсь из военного в гражданский сектор Шереметьво. Ловлю такси, а приехав в Москву, показываю таксисту свои корочки. Тот устало-разочарованно вздыхает и, кажется, выругивается в сторону. Но что делать? Денег у меня нет. Я же только что с войны.

Мою военную форму скрывает найденный нами с Эдиком на развалинах замка гражданский мужской плащ. Он грязен до неприличия, но что делать? Мне все нипочем — у меня, если что, корочки. Прижав к себе саквояж, спускаюсь в метро.

06. Пересаживаюсь на «институтскую ветку», доезжаю до конечной «Институт». Бегу на КПП, где, конечно, меня намертво останавливает охрана. Я звоню Карпелю и спрашиваю, в чем дело. Тот отвечает, что приказом Мирошниченко ваш проект закрыт, вас велено не допускать на ваш этаж.

Тогда я блефую, говоря Карпелю:

— Доложу Мирошниченке о вас все, что знаю!

А что такого я знаю о Карпеле? Да ничего! Но Карпель стремается и приказывает охране впустить меня. Ну, и правильно, а то пришлось бы использовать мой «Стечкин». Теперь-то я его перезарядил правильно!

07. На своем же этаже встречаю Светлану, она спешно что-то пачками отправляет в машину для уничтожения бумаг.

— Это ты? Ты слышал, что Мирошниченко срочно закрыл наш проект?

— Да. Только что от Карпеля.

— А ты знаешь, что он приказал уничтожить все оригиналы и подлинники документов по этому проекту?

— Ха! Да давно пора!

— Но ты точно не знаешь, что ко всему этому Мирошниченко приказал уничтожить всех, кто имел дело с документами проекта. Уничтожить!

— А тебя тоже должны уничтожить?

— Нет, я ведь дела с документами не имела.

Спрашиваю, где старички, которые не участвовали в экспедиции. Тогда Света отводит меня к большому работающему «этажному» холодильнику и показывает мне, как в нем на полу навалом лежат тела «старичков». Кто-то, видимо, сначала их расстрелял из автомата, а потом их добивали в голову на всякий случай.

Я бросаю им капсулы с прахом их погибших товарищей. Спите спокойно. Вместе.

Потом я бросаю саквояж, а Света, шепча мне, что «И тебя хотят убить», за руки ведет к лифту. Ее слова сопровождает придыхание. Она самка… Прямо в лифте мы начинаем целоваться взасос.

08. Поднявшись наверх, выбегаем из лифта. Охрана уже «проснулась» и начинает по мне стрелять. Выхватываю пистолет, удивительно, но у Светы тоже есть пистоль — самый последний, тяжелющий ТТ. Оба охранника, подкошенные, падают на пол. В гараже снимаем еще одного охранника — и угоняем микроавтобус. И как только у нее это все получается? Она ведет авто резко и немного опасно, лихо, зато быстро. Выбив ворота, вылетаем на шоссе. Пролетев десять километров, говорю ей:

— Останавливайся!

— Зачем?

Я выхожу и включаю дистанционный пульт атомной бомбы. Через пять минут… Я впрыгиваю в машину и кричу Светлане:

— Теперь гони!

Пока мы несемся к Москве, она все лепечет:

— Я сразу тебя полюбила, как только увидела первый раз, ты веришь в любовь с первого взгляда? Я спасу тебя. Я спасу тебя, лишь бы ты был со мной и со мною всегда. У меня есть знакомые, они тебе сделают документы, все будет хорошо. Мы вместе уедем, и нас никто в жизни не отыщет! — И мы снова, а она ведет машину, целуемся в глубокий засос. На скорости 140 километров в час.

И тут мы слышим гром среди ясного неба: на западе, там, где некогда под землей, словно покойник, располагался наш институт поднимается густое облако пыли, а после наружу вырываются столбы огня, и потом — все. Стихло. Бомбочка ведь была всего лишь бомбочка, а не бомба!

09. Мы приносимся домой к Свете. Она распинает меня на своем, как она это раньше называла, траходроме, вскакивает на меня сверху, и тут пошло-поехало, не знаю как, но у меня происходит эрекция, а минут через шесть Света кончает.

Тогда она хватает подушку, на которой была моя голова и… кладет мне на лицо.

10. А что было дальше, я видел со стороны. Мое тело с членом наружу лежало на диване, Светлана тогда прикрыла его (член, конечно) покрывалом, а в комнату вошел Мирошниченко.

— Ну, спасибо вам, Галина Ивановна, за вашу работу! — Мирошниченко смотрит на мое тело, а после нежным таким, несколько отеческим движением руки закрывает мои остекленевшие глаза с красными зрачками…

— Теперь-то я могу рассчитывать на то, что моей матери выделят квартиру, о которой я вам говорила?

— Конечно, Галечка, — Мирошниченко отдает ей какие-то бумаги и еще ключи в придачу. — Можете хоть сейчас въезжать.

Как-то злобно и одновременно похабно Светлана скалится-улыбается, потом забирает из рук Мирошниченко бумаги и ключи, а после, демонстрируя ему свою обнаженную грудь, спрашивает:

— Может, того? Начальничек!

Я витаю еще вокруг своего тела по спирали, медленно начиная подниматься вверх, и уже вижу Мирошниченко в профиль: он густо так покраснел и начинает выговаривать Светлане:

— Сколько вам говорил, чтобы вы принимали «антисекс»! До вас как будто мои слова не доходят! Однажды, Галечка, вы с этим влипнете в такую историю, что даже я не смогу вас вытащить.

А дальше мне становится настолько плевать, что там внизу происходит, что я отворачиваюсь от них и начинаю смотреть на небо, тем более что мне кажется, я скоро встречусь с ней… и от одной этой мысли мне хорошо.

Потом я вижу ее: она протягивает мне руку и я понимаю, что она сейчас сопроводит меня до самого неба. Она мне показывает, чтобы я обернулся и я уже не знаю и как, вижу сквозь стены и дома, как мое тело, встав, начинает раздирать на части вначале Мирошниченко, затем Свету и, закончив, падает без дыхания на пол.

Хочу увидеть, как выходит душа из тела Зверя. Но там, по всей видимости, ничего такого нет. И мне немного жаль. Иногда мне казалось, что у зверя все-таки есть душа. Но своя, звериная.

11. А знаете, на небе мне все-таки дали шанс. Я слышал голос, который повелел мне вернуться и стать праведным и не грешить более. А потом я проснулся оттого, что мне жгли грудь электричеством. Люди в масках очень обрадовались и даже засмеялись, когда увидели, что я пытаюсь встать и стал кашлять. А через какое-то время меня выписали из военного госпиталя.

И мне уже не было так одиноко, как раньше, потому что я узнал точно, что есть Бог. Я вспоминал на своем новом месте размышлений, раньше это был балкон, теперь — унитаз, глядя в зеркальный потолок, всех девушек, которых я хорошо знал. Ольгу, которая на смогла вынести ответственности любви и убежала от нее в смерть, Анну, которая так и не смогла простить меня за то, что я был другом ее брату и сам был готов ради него сделать то, что он сделал ради меня — отдал свою жизнь, Галину — Светлану, которая попросту оказалась засланным убийцей и готова была ради барахла перегрызть в буквальном смысле другому человеку глотку.

И думал, что, наверное, навсегда обречен остаться один. Затем меня вызвал к себе Первый и приказом по армии (выше приказа нет и ничего быть не может), дав мне сразу звание капитана, назначил начальником (больше никто не уцелел, кто бы мог с этим хоть что-то сделать) некоего проекта.

Как Вы думаете, как называется этот проект?