Черный крест

— Тогда почему бы вам не забрать этот крест и не привезти его, скажем, в Москву и оттуда на Новую Землю, туда, где ядерный полигон, и там оставить в эпицентре?

— Нет, это исключено, как только крест ока­жется в Москве, люди Пашкевича обязательно сделают все, чтобы крест достался ему. Да и кто вам сказал, что он разрушится от ядерно­го взрыва? Авиационная пятисоткилограммо­вая бомба создает на небольшом участке давление многократно большее, чем атомная бомба.

— Алексей, поймите, Пашкевич долго ждал этого момента, сейчас он на пороге этого сво­его нового открытия — внушить миллионам людей какую-то сумасшедшую утопию не пу­тем пропаганды, убеждения или еще чего-то, а путем распыления газов. Но, по нашим сведе­ниям, для полного успеха ему необходим чер­ный крест. Насколько нам известно, Пашкевич собирается забрать его с помощью несколь­ких наших пехотных частей, находящихся сей­час в Испании: сегодня в вашем направлении уже выдвигается генерал Пустовалов — при­ятель и верный пес Пашкевича. Наверное, он скоро со своими войсками окажется в замке... то есть у вас на все осталось меньше пяти дней. Если еще есть.

04. А мы зализываем раны: потеряли около 70 человек, и их необходимо срочно кремиро­вать. Партизаны еще не очухались от налета нашей авиации, но ничего, пройдет время — и все будет в порядке. К моему счастью, медик Артем Прокофьев остался жив. Ему оторвало ухо полностью, он потерял много крови, но он жив. Я очень рад. Артем помог очень многим людям.

Снаружи замка сотни тухнущих на жаре тру­пов партизан. В самом замке начались непо­нятные пожары, вспыхивающие то тут, то там. Замок хорошо заблокирован, мы следим за воротами, всеми бойницами, за каждой ще­лью, но после я понимаю, что с семьюдесятью людьми личного состава защитить или даже охранять такую громадину эффективно вряд ли смогу.

Приказываю всем заняться закладывани­ем нижних бойниц крепостной стены. Когда все сделано — хоть и наспех,— все-таки какая-то защита у нас есть, мы покидаем ратушу и груп­пируемся вокруг храма. Занимаем сам храм, а также несколько прилегающих к нему домов. Все устали, но времени нет совсем. На нас напали утром, а ближе к вечеру на централь­ной площади замка, где и всегда, совершил посадку вертолет с авиационным офицером. Офицер долго меня расспрашивал: откуда могли прийти партизаны, где могли быть их скопления,— для того, чтобы нанести туда еще авиационные удары, силами штурмовиков и штурмовых вертолетов.

Я припомнил, что когда мы отбивали парти­занскую атаку, то заметил среди партизан лица, виденные мною в лагере, расположен­ном недалеко от замка,— значит, делаю я вы­вод, командир того отряда меня обманул, ска­зав мне, что его отряд в действиях против нас участвовать не будет. Его никто не тянул за язык, а командир должен быть хозяином сво­их слов. Мщу ему и его отряду, сообщая коор­динаты его «шакальего логова» в лесу. Да, они поймут, кто навел авиацию, да, они будут мстить. Да, у нас были некоторые договорен­ности о невмешательстве. Но не мы, а они их первыми нарушили. Месть на войне почти ни­когда не кончается.

Прошу офицера повременить с налетом на партизан, а выслать лучше санитарные верто­леты для наших двенадцати раненых. Офицер соглашается:

— Уже делаем! — и приказывает своему заму определить необходимое количество вер­толетов.

Смотря вокруг себя на этот уютненький го­родишко в окружении крепостных стен, он за­мечает, что:

— Вам не плохо бы подкрепленья бы!

Я лишь ухмыляюсь:

— Ничего, сами справимся.

— Ну, если что, сигнальте — прилетим.

— Да, знаем, спасибо, но только через час.

05. На следующее утро два больших меди­цинских вертолета в сопровождении четырех вертолетов-штурмовиков забрали наших ране­ных товарищей. Прощание с теми, кто был в сознании и мог прощаться, было недолгим, но сердечным.

— Держитесь, ребята,— кричали нам они, поднимаясь на вертолетах в чистое небо Фран­ции. А мы им немного завидовали.

Перед отлетом я все пытался разговорить Артема Прокофьева, но парень все никак не приходил в себя, все бредил. Он все пытался спасти Комиссарова и, гладя мне в глаза, серь­езно, как будто бы даже и не бредя, говорил: «Это еще ничего. Пулю я выну, потом анасте- зия, реанимируем Сашу, все будет хорошо...»

— Артем, Саша погиб!

— Что ты! Что ты! Он ранен. Я же говорю тебе, пу-лю я вы-ну... — и так без конца.

Потом мне сообщили, что Артем не доле­тел до госпиталя.

Затем понимаем, почему город постепен­но захватывают пожары: из лесов, не очень серьезно, но так... время от времени, по нам ведут огонь из минометов партизаны. Мины с напалмом.

— Опять я в храме, у этого креста, будь он проклят, но развязки все не предвидится. Чуть ли не нечаянно обнаружили, что в храме кто-то побывал, когда нас не было. Пока мы воевали, на кресте появилась какая-то отвратительно пахнущая слизь. Но нам, как всегда, некогда, и я как бы не замечаю этого происшествия.

Нас осталось всего 58 человек, включая меня и Лукина, курсантов-практикантов, а по совместительству еще и командиров для еще более молодых ребят, чем мы. Тогда принимаю решение разбить наш отряд надвое для того, чтобы одной половиной руководил я, а дру­гой —Дмитрий. Диме и его отряду поручаю еще раз осмотреть весь замок на предмет наличия в нем возможностей для партизан проникнуть к нам.

— Не успел я снова засесть за записи в ком­пьютере священника, переводя их с помощью мощной армейской программы-переводчика, как в храм врывается опять та самая мадам, просившая нас помочь ей похоронить кошку, и, не глядя ни на кого — в руках у нее опять короб­ка,— направляется к алтарю. Когда же ребята ее нагоняют, чтоб выяснить, в чем дело, она делает очень театральный жест рукой и говорит:

— Смотрите! Сейчас произойдет чудо!

Когда она это сказала, все, кто был в тот момент с ней рядом, набросились на нее: черт знает эту старушку, что еще за чудо она нам приготовила, вдруг она на старости лет чудом считает связку гранат? А что настоящее для нее чудо — так она его, наверное, никогда не ви­дела.

Подбегаю к коробке, упавшей на пол, от­крываю: боже мой! Мерзкая вонь: внутри ку­сок гнили, вони, шерсти и земли — бабушка снова нам принесла свою кошку. Из лесу она ее выкопала.

Я начинаю сердиться, и, иногда мне так ка­жется, еще немного и начну вести себя непра­вильно. По рации говорю Михаилу, чтобы он со своими ребятами после осмотра крепостной стены обыскал все дома в замке на предмет... местных жителей.

Ближайшие два дня здесь будет жарко. Не­смотря на то, что небо снова заволакивает бледно-серыми, низкими и выглядящими теп­лым ватным одеялом тучами.

08. В который раз я размахиваю белым плат­ком? А... не важно.

Ко мне к воротам замка приходит партизан­ский «товарищ представитель»:

— ???

— Мы вынуждены временно выселить этих двадцать шесть стариков из их домов; вы смо­жете их пристроить?

— Уи... а вы не будете нас обстреливать, когда мы будем забирать тела наших товари­щей из-под крепостной стены?

— Нет. Пожалуйста, забирайте.

— Как там поживает наша реликвия?

Не знаю, откуда, но во мне появляется уве­ренность, и я отвечаю:

— Скоро у вас здесь не будет никаких таких реликвий!

Вижу, что парень получил от таких моих слов какое-то облегчение.

Наверное, зря я так: мы передаем стариков в руки партизан, точно зная, что завтра лагерь, если найдут, сотрут с лица земли... Пытаюсь чем- то оправдать себя. Мы не можем больше их кор­мить, самим мало, а эта сумасшедшая, которая

со своей кошкой уже два раза пугала наших ребят так, что оба раза они ее чуть не пристре­лили, да и найдут ли наши вертолетчики лагерь в лесу? Ну, и прочее...

Нет! Я бегу изо всех сил и догоняю парти­зан, уводящих под руки этих немощных мужчин и женщин, некогда отработавших свое и теперь ожидающих своей очереди в рай или ад:

— Скажите мне, только честно, почему ваш командир мне солгал, что вы не будете уча­ствовать в атаке на нас, а вы участвовали?

Партизаны и старики обступили меня коль­цом:

— Мсье, наш командир, тот, с которым вы 121 разговаривали перед самым боем, погиб, и на совещании командиров вместо него был уже Другой.

— Тогда... тогда... завтра утром ждите вер­толеты.

— Вы хотите сказать, что завтра утром при­летят ваши вертолеты бомбить наш лагерь?

— Если хотите жить, уходите.

А тем временем у нас остается всего два дня.

09. Временно прекратились обстрелы из ми­нометов, но пожары уже потушить невозможно.

Связывался Мирошниченко, он был угрюм, видимо разуверившись в нашей попытке.

— Вы ведь даже ничего не попробовали с крестом сделать — ничего!

Оправдываюсь, что обнаружил по кресту большую базу данных.

— Большую базу данных, старых, глупых сказок? — Он переходит на крик: — Да вы знаете, каких усилий мне стоило не позво­лить Пашкевичу перевезти крест в Россию? Я даже просил назначить меня командую­щим ГРУ Западного фронта, а не всей на­шей разведки, для того чтобы быть поближе к этому проклятому кресту, а вы? А что сде­лали вы? — Сколько я это уже слышал.— Нет, вы определенно опять хотите в рас- стрельную тюрьму.

Рпв.

10. Кроме стариков, нами переданных под за­боту партизан, во время рейда по домам было обнаружено еще два трупа. Труп номер один — местного доктора, лечившего всех здешних, то есть тутошних людей; а труп номер два — бу­лочник, пекший бесплатный хлеб всем жите­лям замка.

Это ужасно, но они все также покусаны.

Пока мы сдерживали атаки партизан, кто- то успел воспользоваться крестом. Видимо, какая-нибудь старушенция над своей собач­кой эксперименты ставила.

А я устал, и я хочу спать и даже не лгу.

Вместо этого я ношусь по горящему городу, все больше и больше отсылая солдат, находя­щихся вокруг меня, в храм отдыхать, баиньки, и тем самым все более усугубляя их чувство обеспокоенности. В конце концов всех соби­раем в храме, разбиваем с Михаилом снова на две части, но по принципу уже — кто спал, кто не спал, и принимаем решение, что ввиду огромной усталости всех солдат будем делать так: пока один отряд отдыхает, другой бодрству­ет. Отдых — это не обязательно сон и будет продолжаться он по полсуток.

Но перед тем, как дать команду «разойтись», выводим всех на площадь перед храмом и кре­мируем в огромном костре величественно, на специальных носилках сложенные в несколь­ко рядов, как в Древнем Риме, тела наших пав­ших товарищей.

Последний раз вижу их лица. Больше не увижу никогда. И мы, оставшиеся в живых, поем для наших мертвых товарищей похоронную армейскую песню:

— Мой товарищ, Душа

Не исчезнет в огне, Твое сердце теперь Будет

Биться во мне!

Многие не могут сдерживать слез, и, к ним поворачиваясь, товарищи пытаются их уте­шить. Я тоже прослезился, восхищаясь муже­ством этих ребят. Они столько перенесли, столько перетерпели, но никто не ропщет, ник­то не говорит о том, что мне бы пора давно ис­полнить приказ, который мне дан начальством.

Наступает затишье, пока еще не такое тре­вожное, как перед бурей, но затишье, момент отдыха. Михаил, сам от усталости еле на но­гах, уговаривает меня прилечь.

— Этот крест — вечный! Ему по барабану, когда ты его взорвешь — сегодня ли, или завт­ра с утречька. А вот ты — не вечный, а несве­жий командир — кому нужен?

Я соглашаюсь, я чуть ли сейчас не безу- мею от желания спать. Ложусь на деревянную лавку, говорю Мише, чтобы, если что, он меня будил, и накрываюсь одеялом. Где-то рядом слышу, как ребята говорят друг другу:

— Тише! Командир спит!

Но я слышу, и кричу:

— Мужики! Говорите как можно громче, мне так лучше спится!

Благодать-то какая! Растянутся так — всем телом! Подумав «благодать», почему-то вспо­минаю о Боге, как нас учили в школе молиться:

О, мой Бог, иду я спать Ложусь, усталый, на кровать, Если я умру во сне, Ты

Позаботься обо мне!

Iосподи? А Ты не мог бы мне показать, как мне разрушить этот крест? С младшей школы не обращался к Богу, но сейчас, думаю, мож­но, потому как я так устал, а тут такая благо­дать! Мне кажется, что я на небе...

11. Впервые за два года мне снился сон, в котором не было ее. Бурные события после­дних дней все стирали из моей памяти.

Раньше ночью мне или ничего не снилось, в основном, или очень редко снились сны, но там всегда была она.

Теперь этого нет. Я почувствовал себя во сне, как человек, неожиданно получивший ис­целение после долгих лет. Можно выдохнуть.

Выпрямиться и ходить. Открыть очи — и смот­реть.

Мне снится маленький ребенок (мальчик), куда-то идущий по дороге, ведущей его через поле. Вокруг мальчика — только поле, а сверху — небо. Где-то вдали и слева от маль­чика и справа зеленеет (не чернеет!) лес. Вдруг я начинаю видеть этого мальчика как бы под лучами рентгена — со спины, мальчик продол­жает идти. Вот, черным, контуры мальчика, а внутри, в груди мальчика, большой-преболь­шой бриллиант. Некий ангел, не вредя мальчи­ку — тот продолжает идти себе по дороге,— берет своими руками этот камень и осторожно начинает вынимать. Он вынимает камень — сердце мальчика, но мальчик жив, идет, то есть ясно, что с ним все в порядке, то есть и камень и мальчик только образ. В руках у ангела брил­лиант начинает играть всеми своими гранями, переливаться, и раньше лишь слегка улыбав­шийся ангел начинает просто сиять улыбкой! Потом звучал голос: «У Господа драгоценный камень — сердце человеческое, благодарное Ему!» В этот момент я проснулся и вскочил.

— Сколько я спал?

— Всего час, товарищ командир,— спите еще!

— Нет, я больше не хочу! Лукин, марш спать! И... приятных тебе сновидений!

Ору во всю глотку:

— Завтра припрется сюда Пустовалов, пригонит тыщи три самосвалов! — Ребята вска­кивают, но потом, делая «понимающий вид», улыбаются: командир за один час выспался!

12. Кто-то встает, пытается идти за мной.

— Нет,— говорю,— я сказал «отдых», зна­чит, отдых.

Захватив с собой колун, иду в дом священ­ника. Если он еще не сгорел. Вот у нас, в Рос­сии, я никогда не видел еще, чтобы дом свя­щенника был так далеко от церкви — целых семь минут ходу! А тем временем замок снова начинают обстреливать. Но уже не только ми­нами с напалмовой начинкой, но и из крупно­калиберных минометов. То тут, то там видны следы не слабых разрушений. Ба-бах! — и це­лый дом, этажей по четыре, начинает оседать, падать и превращается просто в груду камней. Интересно передвигаться по улицам, когда в любой момент на тебя с неба может упасть смертоносный заряд!

Дом священника поврежден. То есть сла­бо сказано «поврежден», на самом деле его снесло наполовину. Захожу внутрь и встреча­юсь со «святым отцом». Он занят интересней­шим делом для хозяина дома: священник пы­тается его поджечь. Мощный армейский транс­лятор, работающий от батареек и висящий на кожаном шнуре у меня на шее, начинает рабо­тать. Транслятор переводит весьма криво, но что-то разобрать удается:

— Аа, здравствуйте, уважаемые господа оккупанты!

— Здравствуйте, дорогой вы наш храни­тель оккультных реликвий.— Верующий еще, блин. — Где ж вы его только откопали, блин? А? Ведь долгое время об этом кресте не было ничего известно.

— Вы не поверите!

— Да что уж там, вы мне скажите, а там по­смотрим.

Мы улыбаемся друг другу, но оба насторо­же. Кажется, что еще чуть-чуть и мы бросимся друг на друга, а там — кто первый вцепится в глотку другого. Медленно, словно боясь вспуг­нуть священника, достаю пистолет, заряжаю холостыми патронами и наставляю ствол ему в лицо. Вдруг вижу, что выглядит он неважно, у него перебинтованы кисти рук, какие-то плас­тыри на лице.

— Что это с вами, святой отец?

Он продолжает улыбаться, как ни в чем не бывало:

— Брился, порезался.

— А теперь, святой папаша, вы мне ответи­те всего на один вопрос, и я сопровожу вас до ворот, а после отдам на попечение партизан.

— Партизаны уже несколько месяцев хотят разрушить черный крест. И я их главный враг. Думаю, когда вы передадите меня в их руки, тогда подпишете мне смертный приговор.

— Даааааа? Тогда я вас отпущу на все че­тыре стороны. Идите куда захотите. Так вот мой вопрос: как уничтожить черный крест?

— Естественно.

В этот момент он у меня на глазах достает из кармана... что бы вы думали? Заточку, мед­ленно так достает, демонстративно и со всех сил бросается на меня. Я с испугу начинаю стрелять, но мои патроны холостые, ими убить невозможно. Священник начинает смеяться и еще более и более распаляется.

— Гляжу, вы без бронежилета? А зря!

Рояль был в кустах, раздался выстрел, и

священник упал на пол второго этажа своего дома. Дом был как бы разрезан пополам, а на улице стоял заспанный Михаил и щурился.

5 Черный крест

Рядом стояли еще двое наших парней. Миха­ил, призакрыв один глаз, спросил:

— Эй, ну ты куда исчез?

— Мишка-Мишка, где же твоя крышка? Ты только что шлепнул нашу последнюю надежду получить хоть какую-то информацию о том, как уничтожить крест.

— Извини, я тут думал, что тебя убить хотят, уж прости!

А я начинаю колуном разносить в клочья то, что осталось от уютного, видимо, домика. Бью по стенам, по полам, ломаю двери и сантехни­ку Михаила отправляем досыпать, а двое ос­тальных начинают помогать мне. Машем колу­ном посменно, минут по пятнадцать. В конце концов разбив пол в комнате, которая на одну треть обрушена, обнаруживаем примитивный тайник — под паркетом, под ковриком конечно. Бумаги, старые и новые, написанные, конечно, по-французски. Пожелтевшие листы,.заполнен- ные каким-то готическим шрифтом, и листы, на­печатанные на принтере. Ну, те, что напечатаны на принтере, можно распознать особым компь­ютерным армейским распознавателем. Но вот старые рукописи, клочки бумаги, на которых очень неразборчиво написано что-то от руки? Запихиваю все это за пазуху, и мы уходим.

12. Тем временем мы все нужны. С нами свя­зывается Ткаченко — ничего нового; с нами связывается Мирошниченко — у него хорошие новости: он сказал, что надавит на Пустовало- ва, и тот, возможно, остановит свое продвиже­ние на сутки-другие.

Но потом, но потом нас достает знаете кто? Пашкевич.

— Ну что, дорогой вы наш родственничек легендарного Тарасенки? — начал он, харак­терно так каверкая букву «р».— Вы, по-моему, совсем ошалели, а? Я смотрел эти ваши об­мены информацией с Ткаченкой и теперь могу доподлинно сказать, что вы знаете, кому до­рожку перебегаете.

— Я не родственник Тарасенко. Я только его полный тезка.

— Ну да, понимаю. Ваши маман и папан от вас с самого рождения скрывали вашу родос­ловную, что ж, похвально, благородно. Но ска­жу еще больше, это я ввел в стране в обиход эти, но и не только, правила этикета. Так... но вы, юноша...

— Мне уже двадцать три!

— Ах, ну да, вы у нас взрослый, да, извини­те, забыл, значит, с вас спрос больше... Ну так вот, и теперь, юноша, вы сильно извратились,

5»

да еще так, что думаете, будто вам все можно. Можно трахать всех подряд, можно первому в стране человеку поперек горла костью встать. Вы думаете, что кто-то забыл за вами «Дело № 406867009»? А статья ведь серьезная, а? Самовольное прекращение без уважительной причины употребления таблеток «антисекс», к этому совращения другого человека — иного пола,— с последующим совращением. Вам не кажется, что это немного странно, что тогда вы ничего не получили?

— Меня не осудили за отсутствием улик.

133

— Ага, девочка не захотела вас выдать, ну и что же? Дело можно взять на «доработку» в любой момент! Да и вообще, когда это было видано, чтобы наш суд выносил оправдатель­ный приговор? Да еще по таким причинам — отсутствие доказательств? Молодой человек, вас очень долго опекают дяди из ГБ, но вы им нужны лишь для того, чтобы я не мог спокойно спать. Они вас используют — вот увидите — и выбросят. А то еще чего хуже — шлепнут. Вот что, Алексей Алексеевич, послушайте меня, ста­рого и многое видевшего человека, перестаньте играть в эти игры срочно и слушайте теперь уже мой приказ: черный крест не уничтожать, а завт­ра утром передать в руки Пустовалова. Иначе же... иначе не сносить вам головы — это я вам гарантирую. Кстати, этот ваш дружок любез­ный, Ткаченка, он этой вашей Олечке дедуш­кой приходится. Так что поберегитесь, насколь­ко я знаю, он собирается вам отомстить.

Часть последняя

01. Ребята, стоявшие у меня за спиной, одоб­рительно загалдели:

— Ух ты, командир, а ты у нас сексом успел позаниматься? Ну, и как это?

— Херня все это, ребятки,— отвечаю,— не стоит, уж поверьте, этим увлекаться.

Обычно в таких или им подобных случаях, в случаях, когда возникает, скажем, некое напря­жение, всегда найдется человек, который пра­вильной речью напряжение снимет. То есть ког­да, к примеру, среди какого-нибудь коллекти­ва назревает недовольство руководством или

*е возникнут, скажем, какие-нибудь порывы к чему-то противозаконному, обязательно внут­ри самого коллектива есть тот, кто громко и очень убедительно будет всех наставлять на путь истинный. Просто это ребята из ГБ. Они везде.

— А я так и думал,— начинает разглаголь­ствовать паренек, некогда мне предложивший «Марльборо»,— жена, секс, семья, дети — зачем это все? Это лишь отвлекает от главно­го — от службы в армии.

Вокруг раздается одобрительный гул: да-да, у нас еще впереди такие цели, такие задачи — столько еще воевать! Парень говорит, обраща­ясь ко мне:

— Не так ли, командир? — взгляд его лу­кав, один глаз прищурен.

— Да-да, конечно так! (Сука.)

Приказываю никому даже не думать о пе­рерыве с приемом «антисекса». Сам лично проверять буду! Гул недовольства и недоуме­ния.

Сам себя спрашиваю: а тебе можно? Ну, Пашкевич, гад, знал, что сказать, по связи знал, что эти его слова не смогут не внести хоть немного сумятицы. Для разрядки посылаю сол­дат, которые были свидетелями моего разго­вора с Пашкевичем, на различные задания: двоих — обыскать дома покойных булочника и врача. Судя по некоторым из уже переведен­ных бумаг, священник, врач и булочник сгруп­пировались в добровольном порыве к объеди­нению вокруг этого креста, но пока еще не ясно, для каких целей. То есть... некогда сгруп­пировались. Остальных четверых я отсылаю сходить в морг — посмотреть, на месте ли труп сына священника.

Будьте осторожней: вполне возможно, что он жив и пожелает вами полакомиться.

02. Двое возвращаются быстро: дома булоч­ника и врача горят как свечки, просто полыха­ют! То есть священник, видимо желая, чтобы его база данных по кресту никому не доста­лась, вначале, прежде чем поджечь свой дом, поджег дома своих сподвижников. Как было ясно из бумаг, эти трое вместе занимались некими «научными экспериментами» с крес­том. Затем возвращаются ребята из морга: труп сына священника исчез. А чего ты ждал? Толь­ко где он, если еще недавно мы прочесали вдоль и поперек весь замок в поисках живых людей, для того чтобы отправить их на попече­ние к партизанам. Одно из двух: он или в замке, или нет. Второе меня просто пугает. Монстр- кровосос, любитель парного человечьего мяс­ка, сидит, спрятался где-то в городе, но мы не знаем где.

В любой момент ожидай неприятностей, но мне кажется, что мы потеряли уже достаточно людей для того, чтобы понести еще хоть ка­кие, хоть небольшие потери. Нет. Больше не надо!

— Тем временем в бумагах святого отца на­хожу ответ на вопрос, где в замке можно хоро­шо спрятаться. Расселина в скале, прямо под храмом, [де же ей еще быть-то? И теперь уже мне не кажется странным то, что храм непос­редственно своими стенами упирается в кре­постные стены, и даже больше — его колоколь­ня служит боевой башней, как бы «вырастая» из поверхности крепостной стены. В рассели­ну же путь один — через дверь, хорошо замас­кированную рядом с алтарем. О' кей. Значит, нам туда дорога.

— Быстро соскребываем недавно наложен­ную штукатурку с двери. Одновременно по­сылаю, с приказом быть крайне осторожны­ми, людей, для проникновения в расселину с другого в нее входа — из подвала дома булоч­ника через люк по подземным переходам.

Умоляю всех лишь об одном: крайняя осто­рожность. Нам не нужны новые потери. Сам же при этом лелею новые надежды на то, что, мо­жет быть, найду что-то, что мне поможет понять, как уничтожить черный крест.

Итак, мы открыли дверь и попали в царство тьмы...

05. Правда, ненадолго. Перемещаясь огром­ной кучей, испуганно целясь из всех видов стрел­кового оружия во все стороны, мы, освещая себе путь вперед фонариками, сделав пару поворо­тов по коридору, судя по всему еще недавно со­оруженному, натыкаемся на огромное простран­ство некоей черной каменной расселины. Две почти идеально вертикальные каменные стены расположены друг напротив друга метрах, навер­ное, в десяти с большими искусственно огоро­женными площадками наверху, еще выше — пу­стое пространство метров на двадцать в высоту, над которым огороженный каменными ребрами земляной свод, изъеденный корнями, над ним, как мне кажется, поверхность земли. И еще, по­лоса света в том месте, где земля, удерживае­мая ребрами сводов, примыкает к стене замка.

Красиво.

И еще, ощущение присутствия чудовища.

— Тебя в училище долго тренируют на то, что­бы ты смог выдержать удар палкой: бьют, пока не привыкнешь,— и все! Но, оказывается, ког­да тебя бьют по голове, да еще не той самой, тогда нам казавшейся просто огромной пал­кой, а чем-то весьма более внушительным и при этом очень неожиданно... В общем, ты ду­мал, что крут, но не всегда это так.

Мы кубарем, считая ступеньки, валимся вниз. Этажей пять, не меньше, по ступеням, ведущим в самый низ расселины, туда, где те­чет не менее загадочная, чем это место, под­земная черная речка. Сверху струится свет, но потом, видимо, появились тучки, и стало темно.

Сначала я напрягаю глаза. Потом ощупью начинаю искать прибор ночного видения.

Вокруг меня еще несколько моих товари­щей, и я запрашиваю по рации помощь.

— Помощь идет!

Скорей бы.

— Парализующий взгляд чудовища, это ког­да ты настолько ужасаешься всему виденному, что не можешь ни пошевелиться, ни что-либо предпринять. Я лежу на дне этой расселины, в воде, а вокруг меня четверо моих товарищей. Они стонут, кто-то пытается встать.

Они не видят, но вижу я: красные, светящи­еся в темноте глаза из глубин каких-то черных галерей, находящихся внизу расселины, при­ближаются к нам.

Далее все происходит, как в замедленном кино: я кричу, чтобы все стреляли в него, но никто не может и пошевелиться. То, что неког­да было несчастным сыном священника и не­когда лечилось у местного доктора от нарко­мании, с огромной дубиной из тьмы вышло на маленький и слабый свет, достававший сверху до дна расселины. Потлатые космы, горящие адовым огнем красные глаза, руки с огромны­ми пальцами и огромными когтями, изо рта те­чет кровь.

Он рычит, скаля акульи острые зубы:

— Рваааах!!! — Видно, он голоден и жаж­дет плоти.

Я выхватываю пистолет для того, чтобы убе­диться, что холостые патроны, выстрелами ко­торых я некогда хотел испугать священника и выудить у него нужную мне информацию, все еще в пистолете. Бах! Бах! Бах! Бах! Шелестят гильзы по камню. Я вижу, как сверху направля­ющиеся трассирующие пули пронзают воздух вокруг монстра. Некоторые попадают в него. Наши стреляют — это немного обнадеживает.

Но он — шкафина, скала, он бежит к нам, распластанным по дну расселины, и замахи­вается своей огромадной дубиною. По кому же он вдарит сначала? Конечно, издает какие-то стремные звуки из какого-то пугача, по тому, кто активнее остальных сопротивляется, да и вообще плохо себя ведет, вдарит сначала? То есть по мне. Его дубина опускается прямо мне на голову — прямо по центру.

08. Слава! Слава! Слава! Слава российским пластмассовым каскам и амортизаторам.

Я не умер. Вот что значит исполнять устав и, как положено солдату, всегда и везде быть в каске. А то, что от нее с волосами бывает про­блема, так волосы у солдата должны быть на нуле!

Меня лишь контузило. И я увидел (даже!) сон. Это был мой последний сон, где я видел ее. Мне виделось, будто я нахожусь в огром­ном черном зале. В этом зале все черное — полы, потолки, стены. Все. Я в парадной фор­ме. Форма для особых случаев, то есть полностью черная. На мне нет каски, что меня смущает, но почему-то есть ранец. В нем, я чув­ствую, что-то лежит. Через какое-то время по­является она и молча пытается достичь от меня объятий. Но мне это не нравится потому, что выглядит она очень странно: волосы покрыты инием, как будто седые, глаза — стеклянные, безжизненные, с замерзшими слезами. Лицо и руки очень бледные. Практически белые, как бумага.

Я уклоняюсь от нее некоторое время и лишь слежу за тем, как ее движение вокруг меня ста­новится все более быстрым и резким. Нако­нец она заговорила, открывая рот, как рыба, а на губах — я видел — изморозь.

— Обними меня! Согрей меня! Мне так хо­лодно! — говорит она голосом, как с того света...

Я все отказываюсь, пока мне не становит­ся настолько страшно, что я уже и смотреть на нее не смею, она лишь быстро-быстро враща­ется вокруг меня. Тогда я, силясь перекричать вой неизвестно откуда взявшейся в черном зале вьюги, спрашиваю ее:

— Что тебе велели мне передать?

Вьюга утихла. А она предстала предо мной

снова, как тогда... вынула у меня из ранца не­кий черный прозрачный камень и, слегка надавив на него и расколов тем самым напо­полам, произнесла:

— У Господа драгоценный камень — серд­це человеческое, благодарное Ему. Дьявол же свои драгоценные камни имеет.

— Я проснулся, то есть очнулся уже внутри храма — меня перенесли ребята. Первый мой вопрос про потери:

— Этот гад еще кого-нибудь замочил?

— Нет.

— Слава Богу! Тогда вопрос номер два: вы его ликвидировали?

— Нет. Он сбежал. Прячется где-то в тем­ных коридорах — катакомбах расселины.

— Ну и хрен с ним. Заблокируйте дверь, и, больше чем по трое, за пределами храма не передвигаться.

10. Уже утро, и к нам прибудет Панченко, если Мирошниченко позволит. Ну что же он не едет? Тогда я приглашаю Михаила пого­ворить.

— Мне кажется, я знаю разгадку. Этот крест — ну..понимаешь, как бы драгоценный бриллиант у самого сатаны, понимаешь? — Миша делает вид, что слушает, но по его устам пробегает еле заметная улыбка. А еще он по- своему передергивает бровью:

— Да? Да что ты говоришь?

Не обращаю внимания и продолжаю:

— Но, знаешь ли, всякий большой брилли­ант раскалывается от слабого удара, если этот удар нанесен по поверхности камня в месте, где поверхность бриллианта соприкасается с плоскостью разлома бриллианта. Понимаешь? У Господа драгоценный камень — сердце че­ловеческое, благодарное Ему. Дьявол же име­ет свои драгоценные камни. Ничего-то ты не понимаешь.

— Тогда как найти эту плоскость?

— А, по-моему, ее видно невооруженным взглядом — в месте соединения двух перекла­дин, вертикальной и горизонтальной, вдоль не­коей линии, изображавшей некогда, как мы ду­мали, трещину На самом деле это и была тре­щина, но только вот крест окаменел со временем.

Решаю попробовать там. Вдоль трещины устанавливаю полосочку — колбасочку плас- тита. Но взрывать — ах! — отчего-то руки не поднимаются!

С этим злосчастным крестом уже связана некая часть моей жизни. И вот теперь так вот запросто взять и взорвать его?

Я продолжаю изучать бумаги священника и обнаруживаю дополнительные разъяснения его действий. Крест нашли здесь русские, в рас­селине, хрен знает сколько лет назад. Одновре­менно нашли огромное количество видоизме­ненных человеческих скелетов. Здесь, в этом месте, поставив крест в специальный прямоу­гольный паз, как видим, уже много столетий на­зад проводили люди эксперименты. Оживляли мертвых, но потом с креста — в пропасть. Те па­дали и расшибались до окончательной смерти.

Слова Пашкевича: «Я всего лишь хочу знать, как крест снова «заводит» механизм жизни в теле. Меня будоражит: а что, если мож­но отделить то, что превращает тело в монст­ра, от того, что тело оживляет?

Но нет. Прочь сомнения.

Я выхожу в центр храма и кричу:

— Взрыв креста я назначаю на завтра, на утро. А теперь всем, кроме караульных, спать!!!

Поздний вечер, и я, несмотря ни на что — что бы вы думали? — сплю. Спокойно и без снов. Хорошо так сплю.

11. Утром, проснувшись, никого не будя, а не­которые уже встали сами и бродят по храму без Дела, вставляю в пластит электродетонатор.

Потом беру дистанционный пульт и отхожу не­сколько в сторону

— Всем встать!

Ба-бах!!! — крест раскалывается очень ак­куратно на две части, которые, в свою очередь, падают в разные друг от друга стороны на пол алтарной части церкви и рассыпаются в пыль.

Крики: «Ура, победа, Россия превыше все­го!» Аплодисменты. Но все портит.. Пашкевич. Он так нагло... явился не запылился в храм. В ру­ке у него пистолет, позади него шесть человек охраны. Они берут на прицел весь зал церкви.

— Что вы наделали, что же вы натворили? — чуть ли не плачет Пашкевич. Он поднимает руку с пистолетом и, видимо, хочет в меня выстре­лить. Ах-ах-ах!

Тем временем я достаю свой пистолет и наставляю его на Пашкевича.

— Выстрелишь — у меня будет спазм, я нажму на курок, и ты покойник.

Пашкевич несколько сник. Тогда я громко объявляю, что он арестован, как и его охрана. То туг, то там из-за колонн, из-за лавочек появляют­ся наши, кто с автоматом, кто с пулеметом, кто даже с гранатометом. Охрана Пашкевича опус­кает оружие и медленно, как мы велим, кладет его на пол. Молодцы. Пашкевич кладет на пол свой пистолет. В это время я думаю, как бы я смешно выглядел со своими двумя последними холостыми патронами в обойме пистолета.

Но парнишка, о котором я думал, что он из органов, достал огнемет и направил на нас. Включил газовую горелку. Ему раз нажать — и все мы превратимся в живые пляшущие факе­лы. Предатель.

Пашкевич и охрана снова схватились за свое оружие. Они радостны и улыбаются. Вид­но, не собираются нам спускать то, что мы их, таких крутых, оскорбили, попытавшись арес­товать. Но парнишку из ГБ сзади по голове бьет рукояткой пистолета помощник, обслуживаю­щий огнемет. Тот падает, и перевес сил снова на нашей стороне. Опять огорченно вздохнув, Пашкевич и его охрана кладут оружие на пол. Ребята набрасываются на них и, сбив с ног, начинают избивать ногами:

— Что, суки, думали, сейчас над нами вдо­воль поподтруниваетесь? А? А вот х.. вам!

Не препятствую, но лишь спустя какое-то время приказываю:

— От-ста-вить!!!

12. Пашкевича и его охрану запираем в двух соседних комнатах. А тем временем у нас продолжается вечер... то есть утро встреч! За­явился сам Ткаченко, собственной персоной. В сопровождении лишь одного офицера. Под­ходит ко мне:

— Что с крестом?

— Уничтожен!

Как бы мне не веря, он подходит к алтарю:

— А это что за мусор тут?

— Все, что осталось от креста, товарищ полковник!

— Как же тебе это удалось? Как же тебе это удалось? — разговор, похожий на разговор с самим собою.

Я и сам об этом думал. И решил, что преды­дущие экспедиции не добились успеха потому, что имели узкопрофессиональный подход к проблеме. Будучи саперами, они решили, что все, что можно сделать с крестом, это его взры­вать, взрывать и еще раз взрывать! Они-то для этого и создали полигон недалеко от замка, но, не добившись успеха, всякий раз возвращали крест на его место на алтаре.

— Мною арестован Пашкевич!

— Да? Да что ты говоришь? И где же он?

Показываю рукой на дверь. Ткаченко под­ходит к двери, приказывает часовому открыть, заходит внутрь, а через некоторое время я слы­шу внутри комнаты какую-то возню, звук выст­рела. Затем Ткаченко выходит из комнаты, вы­тирая носовым платком пот со лба, после чего прячет пистолет в кобуру.

— Это ты молодец, что его арестовал. Ты бы видел бои в Иерусалиме! Бойня! А ведь это все его идея. Шизик!

— Так газами их, газами,— Ткаченко реаги­рует, видно ему нравится моя шутка.

Потом Ткаченко идет к рации дальней связи и, быстро все настроив как надо — во выуч­ка! — связывается с Пустоваловым.

— Товарищ Пустовалов? Не узнаете? Как же! Так вот, мой вам приказ, генерал, немедленно разворачивайтесь в сторону Испании, и чтобы духу вашего даже не было здесь. Ваш покрови­тель Пашкевич умер от несчастного случая.

— Есть, товарищ полковник! Наверное, это нехорошо, что полковник КГБ

может командовать генералом сухопутных сил, но что поделаешь? Такова наша сегодняшняя реальность.

13. Ткаченко снова обращается ко мне:

— Ну, что, мужик,— хвалю тебя. Теперь (бо­лее тихо) нам бы поговорить о кое-каких дета­лях твоей дальнейшей карьеры, а? Ну, уничто­жение полное всех твоих двух уголовных дел — как не было; возвращение в училище, после того как все узнают, что с тобой стряслось. Мне нужно поговорить с тобой, но не при всех, по­нимаешь? Поведешь меня прогуляться?

— Да, конечно,— отвечаю я, тут есть неда­леко одно живописное поле!

Вокруг радостные и улыбающиеся лица на­ших солдат Ткаченко их подбадривает:

— Ничего, соколики, я скоро вам всем вы­бью отпуск в Москву!

И настороженное лицо Михаила.

Но мы отправляемся.

14. Постепенно вижу, как Ткаченко под разны­ми предлогами начинает отставать — то ему надо закурить, а зажигалка долго не зажигает­ся, то у него ботинок развязался. В общем, впереди иду я, а позади он.

— Вот это поле! — говорю я. А про себя думаю: «Минное».

Слышу, конечно, как Ткаченко взводит курок:

— Извини, парень, ничего по делу, только личное.

Дуло его пистолета смотрит мне прямо в лицо. Ах. А у меня в кобуре все тот же «Стечкин» с дву­мя заряженными холостыми патронами.

Видно сразу, что Ткаченко «на эмоциях». Для командира такое плохо.

— Зачем, скажи, зачем ты с ней так посту­пил?

Я лишь киваю головой, ничего не говоря. Да он чуть ли не плачет!

— Я не хотел ей такой судьбы — не хотел. Я все видел по-другому. Но вот теперь она по­гибла — и из-за тебя!!! Так ты мне за это отве­тишь.

Я смотрю грустно в землю, переминаясь с ноги на ногу, постепенно начиная замечать, что Ткаченко не водит за мной пистолет, когда я так «передвигаюсь», а, держа руку с пистолетом неподвижно, перемещается вместе с ней вслед за мной. Так их учили целиться в КГБ?

— Ну, извращенец, как она тебе, гад?

— Отсасывала она отлично! — лгу я, пыта­ясь его вывести из равновесия еще больше.

(лядишь, начнет ошибаться.

Я, делая вид, что переминаюсь с ноги на ногу, движусь вправо. Ткаченко, нацелив на меня пистолет, движется влево (по отношению к себе). Ребята наспех минировали в-этом месте, и я вижу бугорок слева от Ткаченко, если смотреть у него из-за спины. Делаю шаг впра­во. Он за мной. Он плачет:

— Ее разорвало в клочья миной, которая упала ей прямо под ноги. Она не успела сдать свою ДНК и поэтому, чтобы ее опознать, мне прислали все, что от нее осталось,— голову! В холодильнике! Ты представляешь себе, что это — увидеть голову своей внучки в морозиль­ном контейнере!

Я делаю еще один маленький шажок впра­во. Ткаченко — влево. Бугорок совсем рядом... но тут появляется Миша. Он прибежал с авто­матом аккурат в тот момент, когда взорвался Ткаченко. Ткаченко наступил на противопехот­ную мину, которая была рассчитана не на то, чтобы лишить человека ноги, но на то, чтобы его разнести в клочья!

Несколько осколков попало Михаилу в грудь, и он упал. Слишком уж близко он ока­зался в тот момент к взрыву.

15. Есть такие минуты, когда ты точно знаешь, что кто-то умрет. То есть ты зовешь медика, бе­гаешь, суетишься, но в глубине души своей понимаешь, что все это напрасно. Знал это и Михаил, я ору в рацию, что у нас раненый и убитый, что нужна помощь.

— Ты только родителям не говори, как я глу­по погиб, ладно? Сходи к ним, навести, скажи, что погиб как герой — выдумай что-нибудь! Когда он тебя все словами выманивал наружу, я понял — дело нечисто, решил последить за тобой.

— Нет уж, Михайло, я тебя отсюда вытащу, не беспокойся.— Последние мои слова ка- веркает спазм плача и соплей: ааааааа- аааааааааа!

— Нет. Слишком поздно.

Глаза Михаила становятся стеклянными, и

я чувствую, как из него выходит жизнь.

\

16. На связи Мирошниченко. Докладываю, что крест уничтожен, что Пашкевич погиб, Тка­ченко погиб, Лукин погиб...

— Кто, извините, кто?

Я прошу, чтобы нас эвакуировали.

— Ну да, конечно.

Чем-то все-таки этот Мирошниченко чрез­вычайно доволен.

17. А в Москве я был уже вечером. Со мной свя­зались по рации и сказали, чтобы в пятнадцать часов следующего дня я был в Кремле на докла­де у Первого Зама Главного. Но что я точно знаю, так это то, что не пойду ни на какой хренов доклад. Меня, конечно, разжалуют, выгонят за это из училища. Ну и пусть! Я так устал от их кровопроли­тия — кто бы знал! Да и вообще я просто устал.

18. С утра, надев форму, иду по адресам ре­бят-москвичей, которые воевали со мной вме­сте и погибли. Решил посетить Комиссаровых, Панковых (у Панкова, правда, только мать), Прокофьевых, Аратюнянов...

Но сначала — к Лукиным.

19. Дверь открыла симпатичная девушка лет двадцати. Аня. Старшая сестра Михаила. Мы поговорили, родителей нет.

Мне неловко, но после у меня в горле ко­мок:

-г- Миша погиб! Похоронка, наверное, при­дет только завтра.— И, чуть не плача: — Мне очень жаль!

По другим адресам я не пошел. Никогда.

20. Она меня чем-то задела. И я еще не раз возвращался к ней в дом. Но с тех пор, как ее увидел, пил по три таблетки «антисекса» в сутки.

21. А на доклад к Первому я все-таки пошел. Не садиться же мне в тюрьму из-за такой ерун­ды, как поход к Главному? Они мне сказали, что я молодец и что с меня, как и было оговорено заранее, сняты все уголовные обвинения. Но о моей дальнейшей судьбе они еще подумают.

22. Серенький дождик накрапывает на троту­ары нашей столицы. Империя расширяется, она на подъеме. Мы все чувствуем патриоти­ческий подъем.

Мы идем с Анечкой по мостовой «по всем правилам» — за руки не держимся, в глаза друг другу почти не смотрим. Если увидят, что мы целуемся, нас арестуют. А мы и не соби­раемся. Нам и так хорошо. Постоянно спра­шиваем друг у друга: что же такое нас влечет друг к другу?

Часть I

01. Я сижу в залитой мертвенно-синим све­том комнате и разглядываю пустую упаковку из-под таблеток «антисекса». Интересно, что у таблеток в маленькой картонной упаковочке есть инструкция по применению.

Нам объясняли, что российский «анти­секс» ко всему прочему еще и хорошее ус­покоительное, и снотворное, и одновремен­но еще к тому же «правильно балансирует микрофлору» в желудке человека. Особен­ные таблетки для мужчин. Особенные таб­летки для женщин. Применять только перед

сном, запив примерно стаканом воды. Одну таблетку в сутки, лежа в постели. В конце каждого месяца следует написать свой лич­ный номер на опустевшей упаковке таблеток и отправить по определенному адресу С оп­ределенных пор обычная, неэлектронная по­чта в России — дело очень надежное. Вам могут по почте выслать очень важные доку­менты, вплоть до заграничного паспорта. Ведь за взлом вашего номерного официаль­ного почтового ящика взломщику полагает­ся смертная казнь.

Таблетки «антисекса» некогда придумал Дмитрий Андреевич Пашкевич. Пашкевича убил Николай Александрович Ткаченко. Ткачен­ко погиб сам, наступив на противопехотную мину. С тех пор прошло уже два года, но я все это хорошо помню.

Помню так, что иногда мне даже кажется, будто те события для меня даже сейчас — большая реальность, чем то, что я вижу вокруг себя сейчас.

02. Год назад я закончил Высшее Пехотное Военное Училище. Хоть мне и обещали, что за уничтожение черного креста зачтут последний год учебы как пройденный, но на самом деле я этого не получил. Пришлось учиться. Поняв, что меня в некотором смысле обманули, вспо­миная слова Пашкевича: «Они вас использу­ют и выбросят», я потерял веру в этот КГБ. Целый год, все усиливаясь, во мне развива­лась «шиза»: мне казалось, что меня вот-вот подставят, сделают что-то — и выгонят, потом заберут в армию на два года, послав в горя­чую точку, дадут своим ребятам приказ меня шлепнуть как-нибудь в бою, да так, чтобы ник­то не смог подумать, что меня убили свои. На войне гибнут солдаты

Но ничего этого не произошло. Мне дали спокойно доучиться до конца и .выпустили. Те­перь я офицер. После учебы особая, для лю­дей «на примете», практика: всего три месяца, и ты снова становишься в строй. На том месте, куда тебе укажут.

03. Даже если этого места не существует.

Институт, куда меня послали работать, настолько секретный, что, работая в нем, вы не имеете права говорить, где вы работае­те. Вместо этого существует «легенда», ко­торую вы говорите всем своим окружающим, если спросят. Даже самые близкие род­ственники, даже дети о вас должны знать

6 Черный крест только легенду и ничего больше. Просто иначе вам не жить.

Территориально же институт располагает­ся в Подмосковье, на западе, на некогда Руб­левском, так его здесь еще иногда по старой памяти называют, шоссе. Говорят даже, что раньше здесь селились в больших домах пло­хие люди. Но революция-реформация пре­вратила эти места в сельскохозяйственные поля. Бескрайние поля пшеницы. Так что, если вы поедете по Западному шоссе из Мос­квы, на пятнадцатом километре под особым указателем свернете налево, проедете еще три километра и, заехав в густой березовый лес, остановитесь в тупике у ворот, и у вас есть соответствующие пропуска, и молодой офицер-охранник вас пустит за ворота, и вы припаркуете свою машину в подземном за­маскированном гараже, и дальше пройдете к лифту, и вас там встретят два офицера ох­раны, и у вас окажется опять с документами все хорошо, тогда в соответствии с тем, ка­кая у вас магнитная карточка, лифт опустит вас минимум метров на сто под землю. Но чем глубже, тем секретнее, чем дальше под землю, тем выше ответственность, секрет­ность и так далее. Вы никогда не узнаете о том, что происходит на этажах выше или ниже вашего. Это секрет

Хотя лично мне и противно и даже немного стыдно работать в институте, который, как мне кажется, шиш с маслом принес пользы моему отечеству. Реально, думаю, ни копейки.

Научно-исследовательский институт по изу­чению религиозного и оккультного опыта Зем­ли. Страшно секретно. Страшно расходно. Нисколько не доходно. Ни копейки.

Думаю, меня сюда взяли потому, что я унич­тожил черный крест. Или для того, чтобы здесь я сошел с ума.

04. Иногда я ловлю на себе неодобритель­ные взгляды здешних стариков. Кто-то мне ска­зал, что это те самые ребята, которые начина­ли работу с Пашкевичем по проекту «Черный крест». Иногда восхищенные взгляды молодых офицеров. Они восхищаются, наверное, тем, что я уничтожил черный крест. Но мне в прин­ципе на это плевать, потому что всех местных работничков для себя я уже навеки записал в шизоиды. Это часто одержимые какими-то аб­солютно нездравыми идеями люди, произво­дящие странные опыты в своих странных лабо­раториях. 6*

Один из здешних обитателей, к примеру, после одной из экспедиций по Китаю привез в свою лабораторию древний манускрипт. Парень был уверен, что если составить по ре­цепту манускрипта некое месиво черного по­рошка и его, этот порошок, поджечь, то он, зав лабораторией, пройдя через «великий свет», уйдет в иное измерение. Намешав не­сколько десятков килограммов порошка, ра­ботая с размахом, парень вместе со всей своей лабораторией, а там работало еще ни много ни мало двадцать три человека, взле­тел на воздух. Черный порошок оказался по­рохом.

Я видел обугленные тела лаборантов и ла­боранток, ожоги на телах еще живых людей, но не дающие ни единого шанса на выжива­ние... черные лица, сгоревшие веки и блестя­щие, неморгающие глаза умирающего в страшной агонии. Самого же «героя» просто разнесло в клочья. Жуткий дым, гарь и вонь, несмотря на вентиляцию, работавшую не­сколько суток в пожарном режиме, еще долго напоминали нам о происшедшем. Хотя на сле­дующее утро лаборатория была просто как новенькая. Готова к приему новых естество- испытательных героев.

Так и живем, не пропустив ни дня. Еще один молодой (а особую активность проявляют обыч­но, конечно, лишь молодые сотрудники), так вот, еще один молодой сотрудник где-то в Бес­сарабии раскопал колоду карт, играя в кото­рые, скажем, в дурака, у вас все время будут хорошие карты, обилие козырей и при всем при этом вы будете проигрывать постоянно и без перерыва. Молодой сотрудник на основе ма­териала, полученного экспериментальным пу­тем, написал сложную научную работу по «но­вой теории вероятности».

А еще одна молодая девушка в Германии в одном из древних замков нашла каким-то странным способом три мешка с серебряны­ми пулями. И полный ноль информации по это­му поводу. Еще уже немолодой сотрудник при изучении одного из замков в Польше обнару­жил в подвале склад пустых гробов разных эпох. И полный ноль информации о том, кому эта коллекция запонадобилась. Самый старый гроб конца XVII века. Самый новый — конца первой половины ХХ-го.

И такой инфы в институте полно, вагонами, успевай разгружать.

Не выдержав всей этой мерзости, я написал на имя товарища Первого докладную записку о нецелесообразности содержания нашего ин­ститута. Всех вон, а помещения — под склад армейской тушенки.

05. А затем меня (я был наивен — тогда еще удивился) вызвал к себе «на разговор» дирек­тор, Карпель Анатолий Борисович. Он мне по­пулярно объяснил «структуру работы нашего научно-исследовательского учреждения». Так вот. Оказывается, основная масса сотрудни­ков института — это просто люди, которые по всей земле собирают информацию — скажем так, обо всем понемногу. Но основной же про­ект, ради которого и был некогда создан инсти­тут, это, конечно...

А что бы вы думали? «Черный крест».

Карпель еще сказал мне, что на сегодняш­ний день проект прикрыт, но есть огромное ко­личество информации по проекту и прочая, а приказа об ее уничтожении сверху еще не по­ступало.

— Там,— сказал директор, многозначи­тельно поднимая кверху глаза и указатель­ный палец правой руки,— сейчас идет нешу- у-у-уточная борьба за наш проект. И чья еще возьмет, одному Богу известно. А пока... сис­тематизируйте базы данных, которые у вас уже есть, которые вы сами добыли во Фран­ции, и наши, институтские, и ждите дальней­ших распоряжений. Когда же захотите снова послать докладную записку на имя Главного, не утруждайтесь, зайдите ко мне. У меня тут с ним прямая связь. Вы поговорите, а я по­слушаю.

06. Я целыми днями сидел в институтской, гектаров десять под землей, библиотеке. Здесь я однажды напоролся на книгу в которой вое­дино была собрана информация об обмунди­ровании военных разных стран в XX веке.

Оказывается, любопытно, наша форма очень похожа на форму немцев в 40-х годах. Только вот ботинки у нас покруче будут.

Ну, то есть форма не похожа, скажем так, а просто калька с той, немецкой, и все. Даже как- то не по себе стало. Жарко в библиотеке? Или кондиционер плохо работал? Не настроили еще?

А еще как-то раз я совершил преступление: не желая больше таскать подносами в библио­теку чай из буфета, взял с собой из своего отде­ла чайник. Мои сослуживцы очень обиделись. Они пьют чай в отделе каждые полчаса — не то что я, бездельник, каждые пять минут, и я заставил их пропустить три чаепития. Хотя все прекрасно знают, что я днюю и ночую, кстати, лишь для собственного удоволь­ствия, в библиотеке, им понадобилось на сей раз полтора часа, чтобы разыскать меня и, следовательно, чайник. Пришлось изви­ниться и купить себе свой.

Ну., через три дня они перестали обижаться.

07. Тем временем я покинул общежитие для молодых офицеров: мне дали квартиру на трид­цать втором этаже тридцатипятиэтажного дома на Филевском парке. Мои товарищи удивля­лись — они ждут значительно дольше. Стан­дартная современная квартира, «по потребно­сти» — одна огромаднейшая комната и мизер­ные кухня и санузел.

А также огромный, я назвал его «моя Крас­ная площадь», балкон. Даже страшно выхо­дить. Воет ветер, и я смотрю на Поклонную гору

Квартиру на самом деле в любой момент могут отнять, и я не спешу здесь «окапывать­ся», делать ремонт и прикупать мебель. А мо­жет случиться и так, что проживешь в ней лет сорок. Я купил раскладушку и два стола — для компьютера и на кухню. Атакже складные стуль­чики.

Мама радовалась до слез. Она говорила, что я совсем уже взрослый, а папа вспоминал, как ему дед рассказывал, что раньше с жильем было непросто. Мы отметили. На отмечание я еще приглашал Аню, но она не пришла. Когда родители ушли, я продолжал отмечать в оди­ночестве.

Я размахивал бутылкой, как бы чокаясь с кем-то извне, с кем-то, кто находится там, вда­ли, у самой Поклонной горы, там, где монумент павшим героям последней войны, там, где на гранитных досках выгравированы золотом име­на всех погибших в Третью мировую. Там есть имена и моих товарищей. Я чокуюсь с ними до двух ночи, а ветер уносит мои слова в никуда, к Москве-реке на север. Меня никто не слы­шит и никогда даже при всем желании не смог бы услышать: толстые специальные звукоизо­лирующие стены разделяют жителей этого дома, а так же высокий этаж и вой ветра. Утром обнаруживаю, что несколько заблевал свою «Красную площадь».

08. Потом институт, как раз на новоселье, отнял У меня машину. Это броневик «Чайка-Моск­вич» — гражданский кузов на военной «основе». Кузов темно-темно-темно-серого цвета —■ такой, что понятно — не черный, но серый. Такой цвет только у., таких, как я, и все это понимают, осо­бенно постовые. Но это на стационарах, а вот на нестационарах иногда и не понимают. Однажды меня оштрафовали за то, что я ехал на красный.

— Вам все ясно?

— Что?

— Ну, что вы нарушили?

— А что я сделал?

— Вы проехали на красный сигнал свето­фора.

— А где светофор?

Зато вместе с тем, что у меня изъяли маши­ну, мне очень, очень секретно, под подписку, сообщили, что Москву и институт соединяет ветка метро.

Так вот.

Только об этом почти никто не знает. Пря­мая ветка от института к самому центру С «ин­ститутской» ветки метро можно перейти по ходу на станции, соответственно по станци­ям — Смоленскую, Арбатскую и Площадь ре­волюции. На Смоленской вы просто сходите и поднимаетесь на лифте наверх, а после вы­ходите в одну из служебных дверей вовне на станцию Смоленская обычного метро. При­мерно то же самое и на Арбатской, только, выйдя из лифта, вам надо еще подняться по достаточно крутой и с неудобными ступенька­ми лестнице наверх.

На Площади революции же есть эскалатор, а выходите вы в некий узкий коридор, напря­мую соединенный с отделением милиции. И вы выходите из отделения милиции. В граж­данском. А это странно, потому что из отделе­ний милиции обычно людей в гражданском увозят.

Но не это важно. Мне, для того чтобы по­пасть на свой Филевский парк, нужно выйти на станции Смоленская нашего метро, перейти на станцию обычного метро и потом, обычно, я выхожу на улицу со Смоленской синей ветки по переходу к Смоленской-2 голубой ветки — и прямиком и без пересадок домой.

А мой дом упоительно пахнет новостроем.

09. А я пытаюсь дозвониться Анне, но ее ниг­де нет. Нет на работе, нет дома, не отвечает ее мобильный телефон. Однажды голос мне со­общает, что мои номера, как служебные, так и домашние и мобильные, на ее мобильном заб­локированы.

Я пытаюсь подстроить встречу, но мне все ^Не Удается. Я должен сидеть в институте ровно до семи, но Аня возвращается домой уже к половине седьмого. Она ускользает, как тень.

А через полгода звонит и просит больше ее не беспокоить, потому что и она, и ее родители считают, что в смерти ее брата виноват я. На словах они все как на войне были.

Тем временем я еще купил себе зеркало. В квартиру Большое-пребольшое.

Я трачу зарплату на книги. И даже стихи стал читать. Но современные стихи

Дни мои уходят [оды улетают

Желанья — не сбываются И надежды — тают

мне не нравятся. Нас воспитывали совсем на других стихах:

Вырешили, Мы согласны Жизнь свою Прожить напрасно? Нет! Нет!!

Я хожу от стены к стене, я, распростерши руки, летаю на своем балконе с банкой пива, а _т0 и с двумя, я звоню не отвечающим друзьям и Анне, я читаю чужие депрессивные стихи...

Я смотрю в зеркало и больше не вижу там молодого наголо остриженного франта в мод­ном клетчатом костюме темно-коричневого цвета в черную клетку и в военных черных па­радных ботинках, начищенных до блеска. Вместо же своего отражения я вижу черный крест.

10.— Доброе утро!

— Доброе утро!

Мы с Карпелем делаем вид, что друг другу очень рады, и пожимаем друг другу руки. Он предлагает мне сесть. А это, впрочем, я уже успел сделать и без его приглашения. Карпель жмет на кнопку у себя на многоканальном те­лефоне:

— Роман Олегович! Зайдите, пожалуйста! — и через какое-то время в кабинет без стука, по- дружески входит Князев Роман Олегович — се­довласый старикан из «старой гвардии», прият­ной наружности, с романтическими такими уса­ми и бородкой, весь такой расфуфыренный и пахнущий трофейными французскими духами.

— Вот,— представляет нас друг другу Кар­пель.

— Очень приятно!

— А мне как приятно! Вы ведь грохнули крест?

— Да что вы, слуга, ничего не стоящий, сде­лал, что должен был сделать,— мы друг друга пытаемся сразу подковырнуть. Но Карпель нас «разъединяет»:

— Теперь вы, Алексей Алексеевич, перехо­дите во вновь созданный отдел «Черный крест» под руководство Романа Олеговича! Прошу любить и жаловать!

Князев сверлит меня своим добрым взгля­дом голубых глаз — хорошо сказано, а?

— Наверху, оказывается, все уже опять по­мирились,— говорит Карпель,— и решили закрыть, и теперь уже окончательно (только после я узнал, сколько раз проект за всю его историю окончательно закрывали). Вам необ­ходимо по возможности везде, где только можно, достать информацию о черном крес­те, где только она есть, сохранилась или об­наружится, перевезти ее в Россию, сделать копии информации, а оригиналы уничтожить. И еще... нужно кое-кого добить. То есть того, кого вы раньше не добили. Найти сначала, да, да... Но вы, Алексей, не беспокойтесь, вы те­перь будете работать под неусыпным отечес­ким оком старших своих товарищей по проек­ту. С ними вас Роман Олегович познакомит после. А пока на новое место, и поздравляю с новым назначением, с повышением, в том числе и с повышением зарплаты.

«Ага,— думаю, теперь не только на хлеб хватит. Но еще и на чуть-чуть масла. Аллилуйя!»

— Прощаюсь со своими сослуживцами в уже не моем отделе систематизации информации, они устраивают в честь моего ухода чаепитие; беру свой чайник и ухожу. А вновь воссоздан­ный проект «Черный крест» это всего лишь не­когда созданный проект «Черный крест», толь­ко после небольшого перерыва.

Вновь открыли самый глубокий последний этаж. Туда снова ездят лифты. Библиотека пря­мо над нами, и, слава богу, до нее можно доб­раться по лестнице пешком. Но больше нику­да. Везде пропуска и карточки. И вот, на этом целом этаже — боюсь говорить, сколько гек­таров — всего двадцать четыре седовласых старых... И я.

— Старики меня не любят. И я это чувствую. И они хотят, чтобы я это чувствовал. Они все в ^черном, лишь белые рубашечки, они все считают себя специалистами. Один парень — кандидат по безопасности — почти никогда, в служебное время уж точно, не расстается с бронежилетом и кучей всяких защитных прибабахов степени готовности солдата «к бою». Странный такой.

Но то, по чему они себя считают специали­стами, мне просто смешно!

Специалист по оккультизму

Профессор по вампиризму

Кандидат по апокрифам.

Лингвист — переводчик с нескольких, лет четыреста как несуществующих, языков.

Все они серьезны, а меня считают балов­нем судьбы и выкормышем ГБ по причине род­ственных связей. Ниже подполковника нет ни­кого. Молодой лейтенант не в почете.

Спрашиваю полковника Февралева, когда он последний раз видел Дракулу. Февралев, натужно улыбаясь, объясняет мне, что вам­пир— термин, относящийся к мертвому чело­веческому телу, снятому с черного креста пос­ле распятия на нем.

— То есть к уже живому или черт знает како­му там телу,— уточняю я.

— Так точно.— И ехидная улыбочка, до мак­симума округляющая и так пухленькие щечки тол­стячка Февралева.

Да... этих ребят армейские физкультурные нормы почему-то давно уже не касаются.

Назло им ставлю на свой рабочий стол порт­рет своего деда, самый известный из его «нео­фициальных» — там, где он стоит на какой-то лестнице на крутом склоне, во время своего еще студенческого отдыха где-то на юге России. На нем серый джемпер и джинсы. Руки в карманы. Нахально так улыбается, а на волосы надвинуты очки. Он еще не знает, что ждет его впереди. А то так бы не улыбался. Это, говорят, одна из его свадебных фотографий. Медовый месяц.

— Он бы не одобрил того, чем мы тут занима­емся,— говорит мне Князев, подбородком ука- 1*77 зывая на портрет деда.— Но ведь ты сам видел, что черный крест с его силой — реальность.

Фу! Не заметил, как незаметно он тут подо­шел!

А я все пытаюсь по электронной почте, уже в сорок восьмой раз, убедить Аню встретиться.

Она пока молчит. Но мне кажется, что лишь пока. Не может же она быть такой твердока­менной?

13. Тем временем начинаются трения, пото­му что Князев требует от меня объемов, но я хочу лишь одного: чтобы мою базу данных,

добытую мною на объекте 112, по черному кре­сту никто не трогал и чтобы мне дали все это скорее с бумаги занести в компьютер.

Да еще и личная жизнь.

Прячусь от начальника в библиотеке, и с от­вращением наблюдаю там, сидя за интернетом, как молодые сотрудники института вовсю пользуются библиотечной невыносной фоно­текой с грифом «демоническое».

-Гхе-гхе, не помешал? — Князев опять по­явился как из-под земли — У меня к тебе дело есть! Командировка в Ватикан.

Именно в тот момент, как Анна «дрогнула» и была готова со мной встретиться.

«Я поняла, ты надо мной смеешься, так дол­го упрашивал о встрече, а теперь не можешь

Не звони мне больше никогда

Я поменяю себе ящик».

Театрально жестикулируя, требую у Князе­ва, чтобы меня сегодня до дома доставили на служебном авто.

— Служебный автомобиль доставит вас се­годня вечером на аэродром и будет стоять у вашего подъезда в 21 ноль-ноль. К этому вре­мени вам необходимо быть готовым. Домой же вас сегодня я отпускаю сейчас (было 16:45 времени), но поедете вы на метро.

Зи воль, майи хертц.

14. Но я не сразу направляюсь к метро, до­мой. Сначала я захожу к нашему институтско­му терапевту на прием. Приходится выстаивать очередь из трех «молодых спецов», активно обсуждающих, что бы такое сказать доктору, чтобы получить больничный, и это в середине августа. Выходит их товарищ, радостный, они что-то весело обсуждают, договариваются о встрече на пляже, смеются до тех пор, пока в дверях не показывается доктор:

— Следующий!

Я, воспользовавшись замешательством этих симулянтов, вскакиваю и захожу в каби­нет. Доктор смотрит на меня с недовольством, думая, что я очередной симулянт, пришел про­сить неделю летнего отдыха. Но я по делу.

— У меня сыпь, шелушение и зуд на груди.

Доктор осматривает меня, что-то пишет в

моей карточке, а после, посмотрев исподло­бья через очки, так вот «припухлив» губы, го­ворит:

— Просто аллергическая реакция. Какие- нибудь таблеточки употребляем?

— Только «антисекс», но... по три штуки в сутки.

Доктор улыбается, но говорит жестко и ка­тегорично:

— Немедленно перестать. А то, что хуже...

Я смущаюсь.

— Почему вы принимаете столько таблеток «антисекса»?

— Они мне больше не помогают.

Доктор берет какой-то бланк и начинает в

нем что-то быстро писать.

— Что это?

— Направление к нашему психологу,— док­тор улыбается..

— Мне бы этого не хотелось...

Тогда терапевт говорит, что мне бояться не­чего, что в отличие от других учреждений в на­шем институте направление к психологу в лич­ное дело не вносится и так далее.

— Все равно мне не хотелось бы.

«Всем не хотелось бы» — читаю я во взгля­де врача.

— Кстати, тут у нас, но вы об этом никому не говорите, прошу очень, все побывали — доктор вертит у виска — с подозрениями, кон­тингент такой.. Даже директор! Но об этом — никому.

Только потом я узнал, что эти слова врач говорил всем направляемым на обследование

к психологу по приказу самого директора, для расслабления бдительности.

— Хорошо, но сегодня у меня командировка.

— Ну да. А вы вернетесь и сходите.

Я выхожу, снова минуя этот детский сад. За спиной слышу голос доктора:

— Ну, у кого еще диарея, обострение грыжи или ОРЗ?

Детский сад притихает для того, чтобы, ког­да с очередным посетителем доктор исчезнет в дверях своего кабинета, прыснуть смехом.

15. Я машу тряпкой на своем балконе, смы­вая блевотину с пола. Я машу банкой пива в 181 сторону мемориала всех павших в Третьей ми­ровой. Я чуть не переворачиваюсь через пери­ла и, упав на пол балкона, со страху ползу по полу на чертвереньках к двери. Мои соседи сверху остеклили балкон и при всем желании не смогли бы увидеть то, что происходит на моем балконе.

Мне нужно взять себя в руки.

В 20:45 я завязываю шнурки. А в 20:55 стою у подъезда в ожидании машины, которая меня довезет до военного аэропорта. Приезжает та­кая же «Чайка-Москвич», как у меня была рань­ше. Только белого, «гражданского» цвета. По

старым гэбэшным правилам, прежде чем сесть в машину, осматриваюсь по сторонам, и что?

Я снова вижу ее. Только это уже не сон. Она что-то говорит, но я не слышу что. Когда я пыта­юсь подойти к ней, то всего на полсекунды мой мимолетный взгляд, направленный в другую сторону, приводит к тому, что она исчезает. Ее больше нет там, где она только что была.

Взгляд шофера меня спрашивает: «Ну что, мы едем или как?»

Я говорю ему, что едем. По пути в аэропорт замеряю температуру электронным градусни­ком. 39:9.

182

16. В аэропорту на КП молодые офицеры долго объясняют мне, что на Рим сегодня транспортни­ков, пассажирских, гражданских или военных нет. Но после на КП прибывает — быстро, запыхав­шись, тормоза машины пронзительно взвизгну­ли — какой-то полковник, передает мне некий кон­верт, на нем написано, что он (конверт) предназ­начается мне и что я должен вскрыть его лишь в Риме по прибытии. В нашей армии постепенно привыкаешь к тому, что твое задание тебя всегда найдет Сиди, не парься и релаксируй, пока есть время. Так говорил великий Орлов. После чего полковник начинает разговор с офицерами на КП,

и они мне «устраивают» штурмовик Су до Рима. Скорость — 1200 кмч. Через полтора часа мы бу­дем на месте, если ничего не случится.

17. В полете чем мы занимаемся, как вы дума­ете? А просто трепимся с летчиком! Постепен­но разговоры и улыбки вытесняют песни, и мы вместе поем:

Ах, Севастополь,

Ты вновь русский город!

И волны твои перед штормом темны

Стоят в ожиданьи команды:

Тревога!

Пушки стальные

Линкоров грозны!

Хорошим и общительным парнем оказался этот летчик. Но, пролетая недалеко от Милана, он, получив какое-то сообщение от диспетчера ВВС России в Италии, стал вдруг серьезным, перестал шутить и улыбаться, а мне сообщил, что нам, как штурмовику, полностью под завяз­ку груженному боеприпасами, нужно тут слетать на заданьице, побомбить партизан в горах.

Самолет совершает крутой разворот. Потом резко снижается, и я вижу дымы ракет, уходя­щих куда-то вдаль, в хорошо освещенную заходящим солнцем гору слегка покрытую де­ревьями. Потом самолет совершает второй разворот и начинает поливать все те же холмы из крупнокалиберных пулеметов. Немного бьет по ушам.

Спрашиваю летчика после того, как мы отбомбились и снова взяли курс на Рим, как он стрелял по партизанам из пулеметов, как надеялся по ним попасть на таких скорос­тях и высотах. Летчик ответил, что у него на прозрачном экране выведенный диспетче­ром наземной наводочной службы квадрат, который необходимо было «обработать», и что ему до фени, куда полетели все эти ра­кеты и снаряды, лишь бы в этот квадрат. И еще, если бы с земли пехота могла бы целе- указателями поймать что-нибудь существен­ное, то диспетчер послал бы сигнал на эк­ран летчика, и тогда бы он, летчик, смог бы самонаводящимися ракетами обстрелять цель. Но, видимо, на земле идет бой нашей пехоты просто с людьми, оснащенными про­сто стрелковым оружием.

— По нам даже ни разу не жахнули из ПЗРК! — как бы немного обидевшись на парти­зан, сказал летчик.— Не то, что было в Алба­нии!

Я никогда не воевал в Албании, но то, что с _ней произошло, говорит о том, что там проис­ходило — сейчас Албании просто нет. А албан­цы осваивают просторы России по границе с Китаем.

18. В Риме на прощание с летчиком чуть ли не целуемся, но меня за плечо деликатно, но на­стойчиво отводят в сторону к трофейному на­товскому «хаммеру» встречающие — трое пе­хотинцев, рядовой, лейтенант и капитан. Нам некогда. По пути в машине открываю конверт и читаю, что там написано: «Ватикан, библиоте­ка, книга 5864, доставить в Москву в институт Князеву Р. О.».

Спрашиваю моих сопровождающих, обяза­ны ли они подчиняться моим приказам.

Нет, они просто должны доставить меня в Ватикан. Там сопроводить к офицерам охраны. Но мне все-таки удается уговорить сопровож­дающих сделать мне двухчасовую экскурсию по Вечному городу. Рядового на пулемете не­сколько смущает почему-то перспектива экс­курсии, но после все устаканивается, капитан командует лейтенанту повозить меня по Риму.

Итальянцы очень добродушный и гостеп­риимный народ. Когда мы стояли в пробке, какой-то мужчина, очень приветливо улыбаясь, подарил нам бутылку вина.

— Грация, грация, синьоры!

Но через два часа мы прибываем все равно в Ватикан. Тут я понимаю смущение рядового, бывшего на пулемете в машине: он, спрыгнув, миновав охрану, видимо его здесь знали, по­несся в туалет.

Пока проверяют мои документы на КПП в Ватикане офицеры охраны наших войск, капи­тан, который должен был проследить, что я за­шел внутрь здания — внешнее кольцо за ворота­ми и мостом мы с капитаном миновали по своим корочкам без проблем,— тестирует уже откупо­ренную бутылку вина химанализатором. Я спра­шиваю его, зачем, на что он мне отвечает:

— В этой бутылке вино, конечно, есть, но в основном цианистый калий.

— В следующий раз при таком раскладе попрошу дарителя выпить со мной во славу России.

19. А я все пытаюсь вспомнить, как она мне явилась в болезненном видении. В училище нас учили различать слова по губам говоряще­го. Что же она мне говорила? Странно, но я, кажется, начинаю, понимать... что-то типа:

Ты один

Во тьме.

20. Миновав охрану, захожу внутрь, предва­рительно попытавшись попрощаться с капита­ном, но он мне говорит, что доставит меня еще в аэропорт на самолет, летящий обратно в Мос­кву

И было утро... и был вечер. Ночуем на ди­ванчиках, но ни свет ни заря вскакиваем и про­должаем работу. Офицеры охраны мне объяс­нили, где библиотека. Захожу туда, но потом спускаюсь на четыре этажа под землю. Огром­ное книгохранилище редких раритетов. Нахо­жу молодого священника — служителя библио­теки в «рясе». Говорю, что имею полномочия и доступ забрать книгу 5864.

Священник улыбается и что-то начинает лепетать на своем так быстро, что трансля­тор, висящий у меня на шее, выхватывает и переводит лишь отдельные его слова. В кон­це концов понимаю, что парень хочет мне сказать: типа, я должен найти книгу в храни­лище сам, а вот там, конечно, в самом тем­ном углу библиотеки, дверь, ведущая в хра­нилище.

— Спасибо.

Когда я открыл дверь и вошел...

Дверь за мной захлопнулась, и я оказался один 1п 1Ие йагкпезз.

Я попытался открыть дверь, но снаружи — я слышал это — ее судорожно кто-то закрывал на ключ. И успел сделать к тому моменту, как я схватился за ручку, один оборот. У меня услов­ный рефлекс пехотинца: я выхватываю писто- ^Л лет. Руки трясутся, выхватываю из сумки при­бор ночного видения, напяливаю и включаю. Беру рацию:

— Капитан! Капитан! На помощь! СОС!

— Тарасенко? Ты где?

— Не знаю точно, но где-то на последнем подземном уровне библиотеки. Меня здесь заперли в темном помещении... и тут кто-то есть!

— Хорошо! Держись! Сейчас мы тебя запе­ленгуем, не выключай рацию — помощь идет!

Я слышу, как капитан на повышенных тонах разговаривает с офицерами охраны и после крики: «Быстро! Быстро! Вниз на последний уровень!»

Я включаю лазерный прицел — он вместе с моими нервами танцует в тряске по стенам этой странной катакомбы . И вот я наконец вижу их.

21. Впереди один силуэт — парень с писто­летом, но без ПНВ, сажусь на колено и делаю один выстрел ему в грудь. Он падает. Второй, идущий за первым, тоже без ПНВ, но с «кала- шом», начинает обрабатывать закуток, в кото­ром я нахожусь, длинными очередями. При­шлось лечь. Еще два выстрела —и парень с «калашом» падает. Но за углом коридора, ухо­дящего куда-то в дальнейшее подземное про­странство Ватикана, он высунулся — я вижу еще одного человека, уже с «Абаканом». Под стволом — ножки. Вместо магазинов приме­няются пулеметные цинки. А еще... А еще у него есть ПНВ. Два горящих зеленым огня-глаза. Небольшой (я сказал, всего лишь небольшой) и непроизвольный выброс мочи в штаны. Ну, хоть не два горящих адским красным огнем гла­за. Я охаю и начинаю стрелять в парня. Делаю два выстрела в дверь, хрена — она металли­ческая. Металлический лист под деревянной обшивкой.

— Тарасенка! Отойди в укрытие,— кричит капитан снаружи,— мы сейчас ее расхрена- чим! — и после, без паузы — взрыв.

Дверь сносит начисто, и она падает, конеч­но, на меня. Бьет по голове. Затем вбегают по двери, по мне, пятеро пехотинцев и светят фонариками в глубь коридора катакомбы. Кри­чу им, что здесь еще есть один парень с «Абака­ном». Ребята один за другим кидают пять гра­нат и убегают, опять по мне. Гранаты с большой задержкой, поэтому я успеваю до взрывов вы­ползти. Снаружи меня хватает за руки капитан:

— Ты как?

А потом гремят взрывы. Гранаты с толстой оболочкой, так что взрыв одной не ведет к де­тонации другой. Пять взрывов подряд. Перед тем, как ребята снесли дверь, видел, как за углом исчез силуэт сопротивленца с автома­том. По всему было видно, что он особо не спе­шил и не беспокоился.

Все кричат: кто это? Кто-то говорит, что со­противленцы — партизаны. Я же, перекрики­вая всех, кричу, чтобы мне сюда подали этого гребаного библиотекаря, он с сопротивленца­ми заодно. Пятнадцать рядовых начинают ло­мать все вкруг в поисках того парня. Но он, конечно, исчез.

22. Мы выбегаем на улицу на площадь. Про­шу капитана разыскать — «но не один иди, со своими ребятами» — книгу. Сам же разгова­риваю с офицером охраны, прошу связь с ГРУ наших войск в Риме. Через полчаса связь есть. Генерал-командующий успокаивает меня, говорит спокойно так, кстати, что в дом по адресу родственников парнишки уже вые­хали пять «хаммеров» с нашей пехотой, дал мне адрес и сказал, что я могу взять с собой еще у охраны пехоты этак человек десять и отправиться.

— Кстати, только что был на связи с Моск­вой, ваша паника меня прервала — баааааа- аальшой привет от Мирошниченко!

— Спасибо.

С собой из охраны я не беру никого, кроме своих сопровождающих.

— Вот адрес!

— Через полчаса будем!

И мы несемся по Риму, мигая мигалками и громко оглашая все вокруг сиреной.

23. Оказавшись на месте, успеваем застичь тот момент, как с воплями, ругаясь, ногами вышибая двери, наши парни — пехотинцы из ГРУ, фактически полевые разведчики — вры­ваются в дом к родственникам священника- библиотекаря. Вокруг клубится прозрачными легкими розовыми облачками «успокоитель­ный» газ. Все наши в противогазах. Мы наде­ваем противогазы тоже.

Комната за комнатой, комната за комнатой, испуганные лица и крики: «Вперед-вперед!» Странно, но пехотинцы не спрашивают меня, кто я такой и почему иду с ними впереди всех. Опрокинутая мебель и мои успокоительные речи в транслятор и просьбы сказать, где... этот.. Патрик...(его имя, я вспомнил, было на бейджике, прикрепленном к рясе).

24. А он сидел в подвале и трясся от страха. Успокаиваю:

— Патрик, вы только дайте мне эту книгу, и все. Я обещаю вам, что не держу на вас зла и буду перед судом ходатайствовать о вас, что­бы вам скостили срок за сотрудничество с партизанами. Если же вы мне отдадите книгу, я скажу, что вы сотрудничали с русским комите­том — это весьма весомо на суде. Вам могут снять до пяти лет тюрьмы. Патрик, отдайте толь­ко мне эту книгу!

Патрик, подняв голову ко мне, еле сдержи­вая слезы и истерические всхлипы, попросил меня обещать ему лишь одно: не играть с чер­ным крестом в его заманчивые сатанинские игры.

Книга 5864 у меня в руках. Пакую ее в осо­бый контейнер. Пора домой.

Ребята-пехотинцы под руки выводят Патри­ка из дому. Он закован в наручники. В самоле­те на Москву быстро набросал ходатайство о снижении суровости меры пресечения. Доб­рый я стал. А ведь они меня убить могли.

Яеа1у.

⁷ Черный крест

Часть II

01. В Москве день «добиваю» дома, но зво­нит Князев — узнать, как дела. Говорю, что все хорошо.

Читаю старые стихи, эпохи революции-ре­формации:

Гни меня, гни! Ломай меня, ломай! А я буду только сильнее, Я стану еще свободней!

Мне начинает казаться, что после полуго­довой тоски я постепенно начинаю «отходить» от Анны.

02. На следующий день с утра в своем сверх- секретном отделе с удивлением обнаруживаю, _ЧТо у нас новый сотрудник! Князев представ­ляет нас друг другу: вот, познакомьтесь. Ее зо­вут Света, и фамилия ее Тимофеева. Она не­давно закончила с отличием военный институт связи. Теперь будет работать в нашем отделе по своему профилю. Я улыбаюсь.

— Можно мне в библиотеку?

— Ах да, кстати, вот вам, Роман Олегович, ваша книга, возьмите пожалуйста. Соврал од­ному человеку, что ее уничтожу на благо всего человечества, дабы соблазнов не было.— Но Князев смеется:

— Нет, дорогой вы мой! Я послал вас в эту командировку не для того лишь, чтобы вы эту книгу достали, а для того, чтобы вы после, дос­тав книгу, ее еще и изучили. Отчет положите мне на стол через две недели.

Света, склонившись по делу над столом Князева, лучезарно улыбается.

— Ну, а теперь мне можно в библиотеку?

— Да хоть в отгул!

Пользуюсь. У него сегодня хорошее настро­ение.

По дороге к «нашему» метро спрашиваю старичка полковника Масленникова, ну, того,

7* который все время в состоянии «к бою», чего это он так все время в защите ходит. Он мне отвечает, что он не в защите все время ходит, но сам на себе, на своей шкуре опробывает системы защиты от вампиров.

— Видите ли, я уж тридцать лет как в проек­те, его то закрывают окончательно, то вновь открывают, но мы, из-за невнимательности к системе индивидуальной защиты, внутри про­екта против вампиров, каждые эдак года пол­тора теряем человек по пятнадцать в различ­ных экспедициях и экспериментах.— Я все понял.

Дома опять летаю на балконе. Но теперь уже совершенно трезвый и без пива. Пытаюсь закурить, но начинаю кашлять, бросаю сверху со своего этажа и зажигалку, и сигареты и плюю. Поворачиваясь назад, к двери, в окнах, в стекле балконной двери вместо своего отра­жения вижу ее. Она опять беззвучно губами мне говорит о том, что

Один

В темноте.

Мне уже привычно. И скучно. Когда темпе­ратура 39,0, такой кайф, если при этом еще без соплей и без кашля! Но приходится также терпеть издержки, в моем случае — время от времени появление призрака. Впрочем, рань­ше она мне помогала. Может, и теперь выве­зет?

03. А тем временем я сканирую страницы кни­ги 5864. Тщательно переписываю текст на лис­тки пронумерованной бумаги, печатаю текст в текстовом редакторе, отправляю на перевод, постоянно ношу рабочие записки старичку лин­гвисту и старичку переводчику — единствен­ные старички, которые на меня не смотрят вол­ками. И работа уже закипела.

Старичок переводчик, впрочем, слишком глубоко вникая во все подробности текста на каждое слово из книги дает кучу вариантов, помимо, как ему кажется, основного. Так и пи­шет: основной вариант + вероятные переводы слова в скобках, штук по восемь минимум. Лингвиста и переводчика угощаю настоящим английским чаем, недавно Эдик Григорьев при­слал из оккупированного Лондона.

Работа продвигается, мне интересно рас­сматривать яркие, ручные, вручную покрашен­ные иллюстрации старинной книги. Однажды мы с этими ребятами, кстати, Горобец и (усь- ков (переводчик и лингвист соответственно), в предвкушении премии за быстро сделанную

работу, а я даже на рабочем месте стали каж­дый день на час-полтора задерживаться, катая на «сиди» болванки — массивы хорошего ка­чества картинок ЛР 18, отсканированных из кни­ги; так вот, сидели мы с Горобцом и [уськовым допоздна, переводили — ух, разошлись — текст, вот последние страницы, по несколько слов на лист, обилие страшнющих иллюстра­ций — демоны и прочая лабуда: Если же — один лист А этого не будет никогда — другой лист Черный крест будет уничтожен —третий лист То каждый — лист

Воскрешенный крестом — еще лист Станет — еще один Сам себе

Пересечение (так перевел Гуськов) Но это лишь...— голубой орнаментальный фончик из цветочков.

А дальше кто-то вырвал последнюю стра­ницу книги. И пропасть. Неизвестно что. Что это лишь?

Мои старички, а их общение со мной зас­тавляет и всех остальных стариков «растапли­вать лед», обескуражены. Я не могу этого до­пустить. Как это я раньше не заметил, что в книге нет одной страницы, так по-варварски вырвана, с мясом? Только все более-менее наладилось.

04. Я срочно связываюсь с тюрьмой для ино­странных граждан в Москве. Нахожу там Пат­рика, отпрашиваюсь у Князева и еду. Но с гла­зу на глаз «воспитатели» в тюрьме не дают мне переговорить с Патриком. Лишь по теле — че­рез мониторы и камеры.

А парень стал выглядеть ничего, видимо, воспитатели во всю с ним стараются, он пове­селел, ему здесь ежедневно говорят о целях русского вмешательства во все мировые дела, говорят о доброте русских и т.п. Кроме того, его хорошо кормят и дают, видимо, много, но в режиме, «спать». Воспитатели передают, что адвокат Патрика как-то обронил им, что Патри­ку грозит, благодаря моему ходатайству, всего четыре года. Что-то еще сверх того могут скос­тить.

Я говорю им, что очень рад и со своей сто­роны, если нужно, готов написать еще какое- нибудь ходатайство. Но это уже к адвокату. Мне дают визитку.

Я спрашиваю Патрика, что он знает о пос­ледней странице книги 5864. То есть прямо: где °на? Он книгу не читал и не переводил. Хотя и

знал о ее опасности. Лет пять назад кто-то из России ее раскопал в старых хранилищах Ва­тикана, тогда-то ей и дали номер. Затем паре­нек сообщает мне, что за день до моего приез­да в библиотеке побывала какая-то русская девушка, которая, имея ограниченный доступ к книгам, полчаса просидела с номером 5864, после чего сдала ее Патрику, и больше он эту девушку никогда не видел.

— Как она выглядела?

— Среднего роста, черные волосы, смуг­лая, карие глаза.

Тут я подумал, что русская — неславянской 200 внешности.

— Как ее звали? Какое у нее звание?

— Звание лейтенант, а как ее зовут,— Пат­рик несколько потупляет взгляд,— я не имел права спрашивать. Такой ваш порядок.

Разговор окончен, а один из воспитателей спрашивает, не мешает ли органам Патрик. На это я отвечаю, что не дай бог с ним что-то слу­чится. Ведь у нас в тюрьмах как? Кто не очень нужен живым — вешается. Притом, знаете как? Думаете, его вешают в камере? Нет! Сам ве­шается! Добровольно, просто к нему в пищу подкладывают такой депрессант — ух! А охран­ники как бы не замечают, что их подопечный —

откуда это? — добыл где-то шнурок или пояс. Потом охранников ругают и увольняют даже, выговор и прочее, но только для того, чтобы потом пристроить их на более теплом местеч­ке, с повышением в звании и прочее. Но если человек, несмотря ни на что, получив порцию депрессанта, выживает...

Система оставляет его в покое, но под при­смотром. Государство не очень любит воевать с людьми, которые его сильнее. Тем более го­сударство, основанное на столпах — химичес­ких препаратах,— пронизывающих всю жизнь человека и решающих в принципе все его про­блемы и заботы. Тебе могут дать таблетку, и ты 201 перестанешь чувствовать жажду. Но твой орга­низм в это время, обезвоженный, будет тебе посылать в мозг сигналы о крайней, предсмер­тной степени истощенности. Но только ты на эти сигналы не отреагируешь. Не заметишь. И удивишься тому, что умер.

И еще, все-все таблетки разработаны на ос­нове экспериментов с черным крестом. С разре­занием мозгов вампиров и их безнаркозным (а кому надо?) умерщвлением. Новые отделы мозга образуются. Старые хиреют, превращаясь в ра­ковые опухоли. Злокачественные. Но вампиру от этого, видимо, ни холодно ни горячо... Или?

— Итак, мы отсканировали почти всю книгу 5864, почти всю перевели, но...

Я ставлю вопрос об утилизации книги. Кня­зев говорит, что пока преждевременно. Потом, кода я снова сидел в библиотеке и трепался по аське с Эдиком, находящимся в Лондоне, благодарил за чай и прочее: «Леха! Умираю! Пришли соленых огурцов!» ко мне подошла Светлана и сказала, что мне велел передать Роман Олегович, завтра состоится встреча с неким замом зама зама зама товарища Пер­вого по вопросам, не подлежащим оглашению, и мне на ней быть обязательно. В одиннадцать утра. Потом она ушла, как-то мне не совсем понятно обтершись об меня попкой. Наши де­вушки себя так не ведут.

«Интересно, подумал я, глядя ей в след, она принимает таблетки?»

Среднего роста, карие, маслянистые, по­хотливые глаза, черные волосы. Кстати, людей, которые не принимают таблетки, видно сразу. Света, не знаю точно, ну очень похожа на тако­го человека.

— На следующий день в одиннадцать утра, заходя в конференц-зал, удивляюсь, обнару­жив в длинном списке выступающих по теме «Черный крест» свою фамилию. Ближе к сере­дине. В зале много людей, все они из нашего НИИ и так или иначе имеют отношение к про­екту.

В 11:35 наконец приходит «зам», и все рас­саживаются. Сначала звучит гимн России — все встают, положено по уставу поднять пра­вую руку вверх со сжатым кулаком, поют. Далее минута молчания в память обо всех, павших на нашем пути в царство мира и правосудия. По­том все садятся. Начинается конференция, всю дорогу сопровождаемая мерным гулом разговоров в зале.

Я сел во втором ряду и только потом заме­тил, что ко мне незаметно подсела Светлана. Улыбаемся друг другу. Только между нами раз­ница в пропасть. Я в отличие от нее таблетки пью регулярно. Сияя улыбкой, Света мне про­тягивает приказ — направление на обследо­вание к врачу-психологу. Боже! А я уже про это совсем и забыл!

— Что, лейтенант, нервишки шалят? — спра­шивает она меня, сама так сильно походя на рыжую хитрую лису из детской сказки. Но все наши сказки с хорошим концом. Это еще мой дед придумал, что так должно быть. В конце концов придет тот, кто объяснит хитрой лисице, как надо себя правильно вести. В добропоря­дочном лесу.

07. В президиуме председательствуют этот замзамзам, а так же наш Карпель и Князев. В середине всей этой встречи, как бы невзна­чай, думая, видимо, что я слушаю всю эту око­лонаучную, а чаще всего просто мракобесную чепуху, Князев спрашивает как бы зал:

— А что по этому поводу думают, скажем, наши молодые сотрудники, смена наша, так сказать? Вот, давайте спросим Тарасенко Алек­сея.— При этом Князев повернулся к предста­вителю Первого и что-то ему сказал,— види­мо, что я взорвал черный крест.

Тогда я, часто переводя взгляд с этого за- мазама на Князева, на Карпеля и потом сно­ва, высказал свое сугубое мнение «по пово­ду». Я сказал, что черный крест, по моему мне­нию, не имеет отношения к жизни в принципе никакого. Поэтому использовать его для вос­крешения кого бы то ни было неправильно.

— Вот, если тело мертво. Тело животного или человека — не важно. Тело мертво по ка­ким-то внешним, внутренним причинам. Но оно однозначно мертво. Решал ли, снимал ли чер­ный крест проблему, причину, по которой тело стало мертвым? Нет. Но наоборот, он «заво­дил», заставлял «работать» тело, несмотря на то, что причины, по которым тело стало мерт­вым, остались. Мы имеем дело не с тем, что из тела как бы «вышла» смерть. Но с тем, что тело стало функционировать, несмотря на смерть. А это уже какая-то новая форма жизни. Или старая форма жизни. Но никак не восстанов­ление того же тела, с той же (простите за эти слова) душой вновь. Мы имеем, так сказать, дело с мертвым телом, которое вновь начало шевелиться, но никак ни с тем, что как-то вос­становили прежнюю, досмертную жизнь в ста­ром теле. Как крест это делал? Думаю, что здесь мы имеем дело с какой-то новой (или старой), еще не изученной, радиацией. У меня всегда отклонялась от нуля стрелка счетчика [ейгера, когда я подносил его к кресту. Но по­том она снова показывала на ноль.

Меня поблагодарили. И Князев сказал, что я могу садиться. Но замзама, перебив его, задал мне вопрос: если уж я принял такое дей­ственное участие в проекте — каково мое мнение: что делать с проектом «Черный крест»?

И тут я говорю то, что, наверное, не должен был говорить:

— Судя по всему, насколько я понимаю, «наверху» уже решили этот вопрос, проект закрывается, а материалы по нему уничтожа­ются?

И тут зал смолк. А по выражению лица за- мазама постепенно понимаю, что наверху воп­рос о судьбе проекта еще открыт. И даже более того — кто-то, видимо, очень заинтересован в продолжении работ. Желая снять неловкость паузы, Карпель шутит в микрофон, так, чтобы слышал весь зал:

— Радикализм молодости!

По окончании совещания я одним из пер­вых выхожу из зала, включаю «форсаж» сразу по завершении исполнения гимна КГБ. Я вы­бегаю в коридор — мне очень не хотелось бы «иметь разговоры» с Карпелем; и тут происхо­дит вот что: наверное, впервые лет за 30-35, в этом самом надежном подземном бункере с автономным обеспечением всем, чем можно, на месяц гаснет свет. Вернее, даже не гаснет, а так, моргает на пару секунд. Но я оказыва­юсь один в темноте.

Когда же свет «моргнул» и снова зажегся, чувствую, что за мной кто-то стоит. Я обора­чиваюсь — фу, это всего лишь Света, у нее шутки такие. Она снова мне улыбается и говорит, что мне пора к «психу» с моими «про­блемами».

— Ах да, кстати. Да тут еще и по пути.

,08. Когда я вошел в кабинет, у психолога пе­регружался после моргания света компьютер. Такому человеку и все никак не поставят ЫРЗ! Особо, видимо, со мной не желая общаться, доктор дает мне несколько тестов, листов этак сорок, и просит меня пройти в специальную комнату для заполнения тестов. На листах меня смущает то, что я должен заполнять графы ФИО, а так же личный номер.

— На хрена вам это все?

— Просто бланки стандартные, но у нас в институте, не в пример другим, эти анкеты, как и то, что вас вызвали на прием к психологу, к личному делу не подшивается.

В отличие от терапевта, к психологу люди не ломятся. Все полтора часа, что я был на приеме, ни одного человека. Из его кабинета, наверное, может показаться, что в огромном здании института никого нет, все вымерли.

По ходу дела захожу в сортир. Умываю руки, после замечаю, что у меня кровоточат десны. Еще покраснели глаза, но не так, как обычно это бывает при какой-нибудь болезни, а так, как будто бы у меня краснеют сами зрачки. Фу, чушь какая. У меня температура. А вообще, не взять ли мне больничный?

Исследуя самые ранние бумаги Пашкевича по проекту помню, напоролся на запись об обыч­ной температуре тела «воскресшего» — 41,2.

Вернувшись обратно в комнату для запол­нения анкет, обнаруживаю, что некоторые лис­ты отсутствуют.

— Я их уже забрал,— говорит доктор, а по­том, как бы невзначай, вскользь: — Алексей, а на каком расстоянии вы находились от креста, когда его взорвали и он рассыпался в пыль?— Собрав листы теста, доктор говорит, что может мне выдать больничный без участия терапев­та, если уж такая температура. Взяв больнич­ный на неделю, иду докладывать к Князеву.

— Хорошо, выздоравливайте, отдыхайте. Встретимся через неделю. И еще, Алексей, на каком расстоянии вы находились от креста, когда его взорвали?

Что за чушь?

— Я спрятался в укрытии, метрах в двух.

09. День я пытаюсь общаться с Анной. День переписываемся с Эдиком. День я пью чай и смотрю телевизор.

Америка согласилась добровольно, совме­стно с подписанием пакта о ненападении, вер­нуть России ее исторические территории в Се­верной Америке.

Аляска снова наша.

А еще в один день, это была среда, ложусь спать дополнительно днем. Мне снятся хоро­шие, светлые сны, я как бы лечу во сне, и еще во снах мне кажется, что я проницаю своим взглядом предметы и людей, которые меня ок­ружают.

Потом приговором некоего высшего суда с неба на меня обрушивается, звучит фраза:

Ты один

Во тьме

И мои полеты прекращаются. Я как бы па­даю с неба и просыпаюсь.

Очень удивлен. Но проснувшись, обнару­живаю, что теперь пятнадцать часов пятницы.

Пролетела неделя. Температуры нет. А в по­недельник на работу. Чищу зубы и обнаруживаю, что десны продолжают кровоточить, а зрачки глаз становятся похожи на кроличьи — они все крас­неют Или это просто последствие болезни?

10. А в понедельник по дороге на работу как раз в том месте, где я «наверху», то есть не по переходам метро, а по улице — так, что нужно еще раз заплатить за вход в метро,— перехожу со станции «Смоленская-2» на станцию «Смо­ленская», встречаю группу наших ребят, с ко­торыми я некогда воевал. Они собрались вме­сте? Здорово. Они стоят, одетые в черные па­радные мундиры, и молчат. Смотрят, как я приближаюсь к ним. Здороваемся за руку, бе­седуем. Вроде, у всех все в порядке. Я очень рад видеть всех наших ребят. Сашу Комисса­рова, он все никак не может нацепить себе на нос свои очки — одна дужка и одно очко; Пан- кова Михаила — он держится за живот и гово­рит, что тот у него «побаливает»; Квасников Иван все трет глаза и при этом улыбается во все свои классные 32; Левон Аратюнян просто стоит, молчит и смотрит на меня.

Один Артем Прокофьев одет в белый мун­дир, берет меня за руку, отводит в сторону и говорит мне, что на самом деле ребята пре­увеличивают. У них на самом деле не все так хорошо, как они говорят.

— Только я, помнишь, я никого не убил, ни в кого не стрелял... я лишь лечил раненых, спа­сал им жизни.— И потом он задает мне стран­ный вопрос:— Ты один?

В темноте?

Алексей,— Артем серьезен, редко его я раньше видел таким,— проект «ЧК» должен быть окончательно, окончательно, то есть на­всегда, закрыт.

И так, чтобы больше никто и никогда не смог его снова начать.

И только в метро, сев в кресло, вспоминаю, что все мои мною только что встреченные дру­зья и знакомые — погибли. Как пелена спала с моего разума. И зудят десны. И резь в глазах. Я надеваю солнцезащитные очки. Скоро даже в них даже самый слабый свет самой слабой лампочки посреди ночи будет мне доставлять боль. И текут слезы. Скоро мне будет необхо- 211 димо при себе иметь сразу несколько носовых платков для слез, смешанных с кровью.

Кажется, что призраки стали уже нормаль­ной частью моей нормальной повседневной жизни.

Но я этого не хочу. Меня не этому учили в дет­ском садике. Меня по заветам моего деда учили:

Бога любить Бога хвалить Богу петь

На Иисуса смотреть

И как давно это было!

11. Из дому я вышел слишком рано, так что на работу пришел почти первым. Кроме меня на своем рабочем месте в тот момент была лишь Светлана.

— С выздоровлением,— скалится она,-— тебя.— И когда только это она успела со мной перейти на «ты»?

— Спасибочки,— я смотрю на нее через темные очки.

— Вообще-то, тут не так уж и светло.

— Ничего-ничего, мне так удобней!

Мы вместе пьем чай, любезно беседуя. Она постоянно пытается меня как-то подко­вырнуть и спровоцировать, но это ей в основ­ном не удается. Просто мне все равно. Я рав­нодушен к любым насмешкам. И давно.

— Слышала, у вас некогда была девушка?

Чаепитие закончено. Я резко встаю, опро­кинув чашку на стол. Эдиковский «Липтон» мо­рем разливанным растекается по столу.

— Светочка, это не ваше дело!

Вскоре начинают сходиться старики. По- моему они уже не так отрицательно ко мне предрасположены, как это было раньше. Мне кажется, что некоторые даже рады тому, что я вышел на работу. Я ловлю их взгляды. Потом, сидя у себя за рабочим столом, беру листок д4 бумаги и рисую на нем круг. Затем мне хо­чется нарисовать в круге еще что-то, но от од­ной мысли об этом изображении мне стано­вится не по себе. «Нет! Прочь! Мерзость!» — я комкаю лист и отсылаю его в корзину.

— После же обеда, видимо, оттого, что я слишком рано сегодня утром встал, на меня наваливается крепкий сон. Я чуть ли не лицом упал на клавиатуру и отошел.

И снилось мне, что я зверь, мне снилось, что я нахожусь у себя на работе, на этом огромном и бесконечном этаже с его огромными склада­ми и пристройками и лабораториями, и они мне представлялись как огромный темный лес, но еще по странному стечению обстоятельств ни­кем не освоенный и не занятый. И так получает­ся, что весь этот огромный и темный лес при­надлежит мне. И мне, пока еще никто другой этого не сделал, его нужно срочно закрепить за собой, обозначив свою территорию. Я ходил- бродил по этому лесу и наслаждался никем еще не занятыми просторами. И это все — мое. Это мои владения, и у них должна быть граница.

— На следующее утро уборщики обнаружи­вают, что у туалета, на складах и в коридоре помещений компьютерного слежения за рабо­той электричества на этаже — он непосред­ственно одним из своих длинных боков при­мыкает к нашей ветке метро — кто-то нацара­пал пентаграммы.

Ни Князев, ни Карпель просто не находят слов по поводу такого странного хулиганства В принципе этаж еще недавно косметически ремонтировался, и вот теперь снова приходит­ся вызывать рабочих по обслуживанию зда­ния — ставить заплатки в штукатурке отделки стен этажа. На меня почему-то никто не поду­мал. Потом я слышал о каких-то разбиратель­ствах, но никого так и не наказали.

Старички, прежде чем пентаграммы были затерты по новой, толпой ходили смотреть. Один из них, его фамилия Прохоров горячо в чем-то пытался всех убедить, но его, по-мо­ему, не слышали. Он подходил и ко мне, го­ворил, что я, по его мнению, человек пони­мающий, что я «умею слушать». Такие метки, говорил он встревоженно, оставляет вампир, для того чтобы обозначить границы своих владений. Во времена «эпидемий», когда вампиров слишком много. Или, как говорю я, во времена слишком масштабных экспе­риментов.

А потом в обед я снова уснул. И мне при­снилось, что я копаюсь, а это строжайше зап­рещено, в базе данных института, я ищу дан­ные на сотрудников: адреса и телефоны, где живут. И не такая уж сильная защита у наших баз данных от взлома. Ужасно.

Потом меня, смеясь, разбудила Света. А первое, что я подумал, проснувшись, что она пахнет самкой.

14. Еще день я провел в забытьи, с утра по­просив по телефону Князева дать отгул. Еще через день, придя в институт, обнаруживаю, что все старички что-то там отмечают за общим столом. Оказывается, поминали безвремен­но ушедшего Прохорова. Когда я спрашиваю, что с ним стряслось, мне говорят, что он упал со своего 17 этажа.

А еще с его семнадцатого этажа упала его жена, собака и хомячок. В этот момент у меня почему-то промелькнуло в голове, что кошку было невозможно достать, потому что она спря­талась под диван.

Что за странные мысли?

Старички пили водку «за упокой», а я с ними. Пила и Света, время от времени странно так на меня посматривая и делая всякие знаки.

У нее изо рта пахнет самкой. У нее из-под юбки пахнет самкой, у нее ото всюду пахнет самкой, и я это чувствую, хоть она и на другом конце стола.

Замечаю, что примерно половина старич­ков облачены в защитные бронекостюмы. Спрашиваю Масленникова, что это такое, на что тот мне отвечает, что скоро такой и мне вы­дадут, нам предстоит командировка во Фран­цию — добивать того самого парнишку, после­днего из тех, кого воскресил черный крест.

Я вытираю носовым платком кровавые сле­зы. Сильная резь в глазах, от которой хочется избавиться. Ко мне в кабинет, мой три на два закуток, входит Светлана:

— Почему у тебя так темно?

Умоляю ее не жать на выключатель света, который она уже было достала своими коро­тенькими, но тонкими пальчиками. И в этой полутьме она, уже совсем было наклонившись «слишком» ко мне, буквально шепчет в ухо:

— Тебя вызывает Князев, на совещание. А потом смеется.

15. Теперь всякий раз приходится прежде чем куда-то идти, с кем-то встречаться смотреть в зеркало, как я выгляжу, (лаз за темными очками не видно. Светло-красное пятно вокруг рта от постоянно вытираемой крови. Пытаюсь улыб­нуться... Нет, лучше так не надо. Мне почему-то кажется, что мои зубы за последнее время не­сколько... как бы это сказать, я понимаю, ко­нечно, что такое невероятно, но мне кажется, что они вытянулись.

16. Хрен Григорьевич старой закалки Князев сидел за столом в своем кабинете в окруже­нии еще шести «старичков». Князев, я наблю­дал за ним, на поминках по Прохорову выпил чуть ли не полбутылки водки — и смотрите что? Да он чист, как стеклышко!

Походя сообщив, что милиция предполага­ет, будто на Прохорова (и это в центре Москвы) напал какой-то хищный крупный зверь, Князев быстро переходит к основной теме совещания:

— Ровно через неделю мы отправляемся во Францию всем составом лаборатории.

Наша цель — найти и уничтожить того само­го парня, которого воскресили на кресте пос­ледним.

Старички начинают все по очереди выска­зывать свои соображения, говорить о том, что нужно приготовить, что нужно сделать и взять с собой. Масленников говорит об элементарных мерах безопасности, которые необходимо со­блюсти, а на мой вопрос о том, не смущает ли его перевод последних страниц книги 5864, где говорится о том, что если черный крест будет уничтожен, то каждый воскрешенный крестом станет сам себе крест, отвечает, что за всю свою жизнь уничтожил столько «вампиров», что его уже ничто не смущает И, возможно, «сам себе крест» в ином переводе означает что-то типа, «на нем будет поставлен крест». То есть, возможно, что никого нам уничтожать и не при­дется!

На это Князев возражает, говоря, что по данным нашей разведки «тот самый маль­чик» весьма сейчас «безобразничает» в рай­оне объекта 112. Я же возражаю, что, может быть, теперь, после уничтожения креста, ситуация другая, и у нас могут возникнуть проблемы, потому как потребуется приме­нение новых методов в деле уничтожения вампиров, таких, о которых мы еще и ведать не ведаем!

— Снесем ему тыкву и дело с концом,— отвечает Масленников и зевает, не раскрывая рта.

Постепенно и мне здесь становится скуч­но, и я чуть ли не засыпаю.

17. И мне чудится, что я зверь и должен обой­ти свои владения — наблюдать, не нарушил ли другой зверь мои пределы.

— Вы куда, Алексей? — будит меня вопрос Князева.— Совещание еще не окончено!

Я очнулся у самой двери, на выходе из ка­бинета начальника.

— Ой, извините.

— Все нормально? — старички вопроси­тельно разглядывают меня, по всему видно, что я их несколько развлек.

— Все хорошо.— И тут чуть ли не демонст­ративно — не могу сдержаться — зеваю.

— У вас кровь в уголках губ.

— Извините, спасибо,— достаю свой не­когда абсолютно белый, а теперь абсолютно загаженный кровью платок и утираюсь. В та­кие моменты главное — улыбнуться.

Не знаю зачем, но ко мне наклоняется Гусь­ков и шепотом говорит:

— У вас такие красивые и большие зубы! Почему-то раньше я этого не замечал.

Все, теперь буду улыбаться, не раскрывая рта. А то ситуация чем-то напоминает «Крас­ную шапочку».

Тогда я еще не понимал, насколько эта ас­социация со сказкой близка к истине.

18. Мило сидим в библиотеке со Светланой и пьем кофе. Она меня пытается приучить пить кофе. Но меня от кофе тошнит. Еще она меня пытается приучить курить дорогие дамские мен- тольные длинные сигареты. Но от них меня тоже тошнит. Я же ее приучаю говорить правду и только правду, постоянно ловя ее на выдумке, когда она так длинно и многословно рассказы­вает мне какую-нибудь очередную историю из своей жизни. В том числе и романтическую.

— Светочка, ведь это все уголовщина,— говорю я ей, выслушав ее очередную историю о том, как она соблазнила очередного офице­ра и как теперь он от нее сходит с ума и посто­янно звонит и напрашивается на встречу.

— А кто узнает?

— Света, вы не могли бы мне это не рас­сказывать больше, а? А то ведь по закону, сами знаете, я должен доложить куда следует.

— Но ты уже недели как три не докладыва­ешь,— натужно пытается высмеять меня она,— по-моему, тебе нравится слушать то, что я тебе рассказываю!

Потом зазвенела моя «внутренняя» рация, и меня вызвали к врачу на обследование пе­ред командировкой, там прививки всякие и про­чее. Набор твоих индивидуальных таблеток,

которые в дороге должен принимать только ты. Такое вот фармацевтическое нововведение.

— Врачи, а наш терапевт, предварительно меня осмотрев, созывает еще нескольких, раз­ных специализаций, о чем-то беседуют, мне не слышно, цокают языками и качают головами. Потом они начинают исследовать мою носог­лотку. Потом рентгеном — зубы. Глазной лезет ко мне в глаза, но я ему не даю толком рассмот­реть «глазное дно», как он говорит, потому что слишком болят глаза от света его «фонарика».

— Ну уж, извините!

Они явно чем-то встревожены. И я вижу, что 221 терапевт звонит по телефону, понимаю по ше­велению его губ что Князеву. Потом подходит ко мне.

— Князев никак не может оставить вас в Москве. Говорит, что верит, будто вы его талис­ман. Мы еще подумаем, что с вами, но пока в дорогу я вам дам лекарства, так что они, я ду­маю, снимут напряжение и температуру.

Выйдя от врачей, я начинаю ощущать мы­шечную боль.

20. Мне кажется, что мои мускулы растут и тя­желеют. Светлана, а дело происходило в пятницу

(в понедельник мы уже должны были отправ­ляться в командировку), мне сообщила, что «старые перы» поедут не все, а только пятнад­цать, как она сказала, шэтэ. Ну, уже легче. У ме­ня трескается рукав на локтевом сгибе. Свет­лана рассматривает места на моей рубашке, откуда как-то с корнем повылетали пуговицы, и говорит полупричитая:

— И пуговицу пришить тебе некому, несча­стному!

Вообще-то я это делаю вполне сносно и сам, вот только не понимаю, почему в после­днее время они (пуговицы) сами собой как-то массово стали вылетать. Рукава трескаются.

Масленников — сияющий пень — принес мне мой «антивампирный» бронекостюм и, смутившись тем, что тот мне мал, а мерку он с меня снимал сам, бормоча, что, типа, номер может быть не тот, уходит.

Затем всех, кто должен ехать во Францию, вызывает к себе Князев. Он произносит напут­ственную речь — старички благоговейно слу­шают, все по-смешному разодетые в бронеко- стюмы. Князев говорит, глядя на меня взгля­дом типа «отец»:

— Вполне возможно, Алексей был прав и с уничтожением этого, подчеркиваю, последнего

экземпляра возникнут трудности. Разведка западого фронта докладывает об уже несколь­ких экспедициях, правда более малочислен­ных, чем наша, пропавших без вести во время операции поиска и уничтожения этого парня.

Во Франции же к нам присоединятся пехо­тинцы в составе одного взвода.— Князев улы­бается и снова переводит взгляд на меня: — Командует, кстати, Алексей, ваш друг по учи­лищу.

Только этого не хватало.

21. Мне снилось, будто я возвращаюсь на ро­дину. Только не понятно, каким это образом вдруг Франция очутилась моей родиной.

В субботу я был у родителей. В воскресе­ние слушал Анины «не звони мне больше».

А потом пошел прогуляться по центру и встретил случайно Светлану. Она тоже гуляла одна. И мы пошли на какую-то фотовыстаку, где выставлялись фотографии наших фронтовых фотокорреспондентов. Было много народу, и создавалось ощущение жизни, бьющей клю­чом. На фото радостно улыбающиеся русские солдаты, счастливые английские военноплен­ные, сияющие, попавшие в плен итальянс­кие, французские, немецкие партизаны.

Английская королева, «временно» передаю­щая правление Англией в руки российских ос­вободительных сил. А еще ужасные американ­ские солдаты — не пленные и их зверства в Па-де-Кале при отступлении полтора года на­зад.

Вечером, вернувшись домой, осматриваю с зеркальцем, что там эти врачи у меня осмат­ривали в носу и горле. Подцепляю пинцетом и извлекаю густой комочек черной слизи. Похо­же чем-то на нефть, только вот пахнет кровью.

Знаете, а мне почему-то не страшно.

Я рычу А еще немного прикольно, но так хочется повыть на Луну.

Шутка.

Часть

01. В понедельник рано-рано утром автобус собирает всех командировочных из нашего отдела по всей Москве. Автобус движется не­быстро, да, впрочем, и мы не спешим — само­лет на аэродроме нас подождет и без нас ни­куда не улетит. Последним в Марьино подби­раем нашего начальника Князева.

Настроение у всех приподнятое, и через какое-то время мы уже грузимся на стратеги­ческий бомбардировщик на аэродроме Вну­ково. Грузовик, везший тонну специального

8 Черный крест

оборудования из института, уже на месте. Оборудование грузим в утепленный бомбовый отсек, а сами — в тесноте, да не в обиде — втискиваемся в пассажирский отдел, рассчи­танный всего на восемь мест (а нас шестнад­цать человек), который находится сразу за ка­биной летчиков. После взлета к нам в отсек втискивается еще и командир самолета, и мы до самого Парижа летим, мирно и весло с ним беседуя.

Летчик нам обещает, что через два с поло­виной часа сядем в Париже. Впрочем, особо с ним общается только Гуськов и Князев, я же где-то через час после взлета начинаю засы­пать. Нет, эти стариканы мне уже начинают нра­виться. При заходе на посадку в парижский аэропорт нас обстреляли из ПЗРК. Самолет делает резкий разворот и заходит на посадку со второго раза, но уже на другой, запасной аэродром. Там стоят лишь наши военные са­молеты. А первоначально мы должны были сесть в парижском гражданском аэропорту им. Шарля де Голля. Ну, так, если честно, мне и спокойнее. Вокруг наши и все под охраной.

Встречающие, соответственно, задержива­ются, пока едут из одного аэропорта туда, где мы приземлились. А когда они все-таки приез-