Черный мустангер

БЕЗ ВОДЫ

— Смотрите! Смотрите! Вот Затерявшаяся гора! Вот она! До нее еще далеко, но она уже видна! Она представляется издали не то клочком неба, не то тучкой, но все же это она, решительно она!!!

Всадник, который только что это воскликнул, был не один. Монологи употребительны на сцене, и редко случается, чтобы в обыденной жизни кто-нибудь высказывал свои мысли вслух и притом так громко.

Всадник этот, верхом на серой в яблоках небольшой лошади, ехал во главе многочисленного каравана, в сопровождении двух или трех также бывших верхом джентльменов. За ними ехали другие всадники, а позади них двигались большие телеги, прикрытые черной парусиной. То были огромные длинные повозки, неуклюжие, тяжелые, нагруженные и заваленные массою разнообразных вещей. Каждую такую повозку с трудом тащила восьмерка мулов. Повозки эти представляли собой настоящие передвижные дома, жилища целых семей путешественников. Мулы, тащившие повозки, запряжены были так, что образовывалась атайя, т. е. вереница, тянувшаяся длинной линией до самого арьергарда. Наконец, огромное стадо рогатого скота, которое гнали несколько пастухов, замыкало собою этот необычный караван.

Люди, составлявшие караван, все были верхом, даже пастухи и погонщики мулов. Путешествие, подобное тому, которое они предприняли, трудно было бы совершить иначе чем верхом. Они направлялись из мексиканского города Ариспы и проезжали по огромным пустынным равнинам, которые тянутся вдоль северной границы штата Соноры. Равнины эти называются льяносами.

Караван почти целиком состоял из рудокопов. Об этом без особенного труда можно было догадаться по одежде большей части этих людей, а главным образом, по их багажу, состоящему из веревок, орудий и машин, странные формы которых обращали на себя внимание даже под грубой парусиной, прикрывавшей телеги.

Словом, это был многочисленный отряд рабочих-рудокопов, которые под руководством своих хозяев переходили от истощившейся залежи к другой, недавно открытой. Залежь эту они должны были разрабатывать сообща. Жены и дети сопровождали их, потому что они отправлялись в отдаленную часть Сонорской пустыни, где им необходимо было жить месяцы, а возможно, и годы.

За исключением двух всадников, белокурые волосы которых выдавали их принадлежность к саксонской расе, все остальные были мексиканцы, и притом не чистой крови, о чем можно было судить по тому, что лица их были всевозможных оттенков, начиная от цвета китайской бумаги до медно-красного цвета кожи туземцев-дикарей. Некоторые из рудокопов были настоящие, кровные индейцы из племени опатов, одного из тех племен, которые известны под именем манза, т. е. племени побежденного и принявшего отчасти цивилизацию, вследствие чего они стали походить на своих диких родичей так же мало, как домашняя кошка походит на тигра.

Некоторое различие в костюме уже с первого взгляда указывало на разное общественное положение и место, занимаемое каждым путешественником. Рудокопы — рабочие и помощники машинистов, заведовавшие землечерпальными машинами, — выделялись своею многочисленностью. Немало было тут возниц повозок, были также аррьеросы и мозосы, в обязанности которых входило навьючивать поклажу на животных; кроме того, в отряде находились вакеросы, или пастухи, и несколько человек из личной прислуги обоих саксонцев.

Всадник, восклицанием которого начинается наш рассказ, резко отличался от своих спутников как костюмом, так и общественным положением. Это был золотоискатель, или, по-мексикански, гамбузино, один из тех гамбузино, которыми в той стране хоть пруд пруди. Люди эти обладают каким-то особенным, переходящим по наследству от отца к сыну даром отгадывать присутствие в недрах земли того желтого металла, который так ценится нами и так часто приводит к гибели. Имя этого гамбузино было Педро Вицента. У него был какой-то чужеземный тип лица, который не сразу забывается. Казалось, что его черные глаза могли так же пытливо заглянуть в глубь вашей души, как они умели проникать в недра земные.

Этот самый Педро Вицента за несколько недель до того времени, когда начинается наш рассказ, открыл залежь, куда теперь направлялся караван. Он поспешил заявить о своей находке властям Ариспы для того, чтобы ее записали на его имя, это по местным законам обеспечивало ему исключительное право владеть золотоносною жилою. Судя по этому, мы могли бы счесть гамбузино начальником каравана, но в данном случае мы бы жестоко ошиблись. Средства не позволяли ему предпринять самому разработку залежи, на что, к слову сказать, требовалось затратить довольно большую сумму денег, и он вынужден был уступить свои права на залежь богатому торговому дому «Вилланева и Тресиллиан», получив за это известную сумму наличными деньгами и выговорив себе по контракту некоторую долю в будущих барышах.

Так как предприятие казалось довольно выгодным, то «Вилланева и Тресиллиан» забросили свою старую залежь, не приносившую им больших доходов, и отправились в путь, забрав с собою не только своих рабочих, которые пошли в сопровождении жен и детей, но и все, что нужно для золотодобычи, т. е. землечерпальные машины, орудия для добывания и промывки руды, решета для получения оставшихся после промывки золотых песчинок и самородков и, сверх того, наиболее необходимые для обыденной жизни предметы.

Это их караван остановился в льяносах, когда Педро закричал:

— Взгляните: вот Затерявшаяся гора!

Лица, к которым главным образом относилось восклицание гамбузино, были не кто иные, как его компаньоны. Один из них, дон Эстеван Вилланева, человек лет пятидесяти, был мексиканец. Благородные и надменные черты лица указывали на его андалузское происхождение. Другой компаньон, высокого роста, худощавый и белокурый, был англичанин из Корнвалиса, Роберт Тресиллиан, покинувший после смерти жены отечество, чтобы попытать счастья в Мексике.

В ту минуту, о которой мы говорим, все путешественники, от первого до последнего, имели мрачный и озабоченный вид; что-то, видимо, беспокоило их. Достаточно было взглянуть только на лошадей и мулов, чтобы понять причину их беспокойства. Бедные животные находились в очень жалком состоянии: на их исхудалых боках можно было пересчитать все ребра; вытянутые шеи были опущены, так как ослабевшие животные не имели сил их поднять.

Они шли с большим трудом. Глубоко запавшие глаза, вывалившиеся из пересохших ртов языки, — все это указывало на мучившую их неутолимую жажду. Несчастные животные в продолжение уже трех дней не получали воды, а скудная растительность льяносов, которая попадалась до сих пор, не могла доставить им хотя сколько-нибудь сносного корма.

Это был период засухи в Соноре. В продолжение уже нескольких месяцев в этом месте не упало ни одной капли дождя, и даже ручьи, попадавшиеся путешественникам, столь обильные водою в обыкновенное время, — даже те совершенно иссякли. Поэтому было неудивительно, что животные дошли до полного истощения и что их хозяева находятся в сильной тревоге. Еще сутки-другие такого пути означали смерть, если не для всех, то для большинства.

Услышав восклицание гамбузино, его спутники уже не скрывали вздоха облегчения, — слишком сильным было их душевное беспокойство. Они хорошо знали, что близость горы обещала корм животным и воду для всех. Педро очень подробно описал им Затерявшуюся гору как конечную цель путешествия, и подножие горы — как место наиболее удобное для лагеря. Он рассказывал об этом месте как о маленьком Эдеме. А на одной из вершин Затерявшейся горы гамбузино обещал показать богатейшие залежи золота, известные пока только ему одному. У подножия горы им нечего было опасаться недостатка в корме для лошадей и вьючных животных, или недостатка в воде, как это было до сих пор, так как здесь находился источник ключевой воды. Кроме того, там же голубело озеро, берега которого представляли собой превосходнейшие пастбища. Трава на них всегда была густая, сочная и расстилалась вокруг вечнозеленым изумрудным ковром.

— Вы уверены в том, что это Затерявшаяся гора? — спросил дон Эстеван, устремив глаза на видневшуюся на краю горизонта одинокую возвышенность, на которую ему указал Педро.

— Так же, сеньор, — ответил Педро, немного задетый за живое, — как в том, что мое имя Педро Вицента. Да и как же мне не знать здешних мест, когда моя мать не одну сотню раз рассказывала мне историю моего крещения? Бедная женщина никак не могла примириться с тем, что этот обряд обошелся ей страшно дорого. Подумайте-ка, сеньоры, двадцать серебряных песо[5] и две восковые свечи!.. Две огромные свечи из самого белого воска! И все это для того только, чтобы я мог унаследовать имя и дарования моего отца, который, подобно мне, был только бедным гамбузино!..

— Хорошо, Педро! Не сердитесь, — смеясь возразил дон Эстеван, — все это давно уже пора забыть, так как вы теперь настолько богаты, что можете больше не жалеть о тех пустяках, каких стоило ваше крещение.

Дон Эстеван говорил чистую правду. Со времени своей счастливой находки Педро стал богатым человеком.

Кто видел его месяца три назад, тот не узнал бы его: настолько изменилась к лучшему его внешность. Раньше он был бледен, худ и ходил чуть ли не в рубище; его грязная и изорванная одежда еле держалась на нем; вместо лошади у него была какая-то измученная, еле живая кляча, достойная соперница Россинанта. Теперь он восседал на породистом коне, покрытом богатою попоною; на него было больно глядеть из-за блестящих позументов, составляющих необходимую принадлежность той живописной мексиканской одежды, которую носят ранчеро.

— Довольно шутить, — нетерпеливо прервал их Роберт Тресиллиан, — гора, находящаяся перед нами, это и есть Затерявшаяся гора, да или нет?

— Да! — лаконично ответил проводник, еще более обиженный сомнением в его топографических познаниях, которое позволил себе выразить, даже после его слов, чужестранец. И это в адрес Педро, знавшего все закоулки Сонорской пустыни!

— В таком случае, — продолжал Тресиллиан, — чем скорее мы там будем, тем лучше. Я полагаю, что гора находится от нас на расстоянии десяти миль.

— Вы можете, кабальеро, смело положить двадцать миль и прибавить к этому еще несколько метров, — сказал Педро.

— Как! Двадцать миль! — с удивлением воскликнул англичанин. — Я не могу в это поверить!

— Если бы вы, сударь, — хладнокровно сказал гамбузино, — так же часто путешествовали по льяносам, как я, то не говорили бы так. Расстояния в здешних местах никогда не бывают такими, какими они нам кажутся издали.

— Хорошо! — сказал англичанин. — С того момента, как мне это сказали вы, я верю. Я достаточно доверяю вашим способностям, так как вы столь успешно их проявили в качестве золотоискателя.

Этот комплимент приятно польстил самолюбию гамбузино.

— Тысяча благодарностей, дон Роберт! — ответил он, отвесив глубокий поклон. — Вы можете мне верить на слово, сеньор, потому что я не говорю наугад и могу даже вычислить расстояние в ярдах. Уже не в первый раз, сеньоры, я замечаю, что вы сомневаетесь в моем знании местности. Так знайте, что прежде, чем решиться сделаться вашим проводником, мне пришлось самому несколько раз побывать здесь и подробно изучить местность. Я отлично помню, что здесь должна находиться большая пальма, которую вы видите вон там, слева от вас.

С этими словами Педро указал Роберту Тресиллиану на высокое дерево, гладкий длинный ствол которого оканчивался венчиком длинных листьев блестящего стального цвета. То была пальма из семейства юкка, величиною своею превосходившая все экземпляры этой породы, которые так часто попадаются в льяносах.

— Если вы, сударь, — добавил гамбузино, желавший во что бы то ни стало войти в доверие к англичанину, — все еще сомневаетесь в правдивости моих слов, то не угодно ли вам подойти поближе к пальме? На ее коре вырезаны две буквы: «Р», «т» — рукою вашего покорнейшего слуги Педро Виценты. Это маленькое напоминание о своей особе я оставил, когда был здесь три месяца тому назад.

— Я вам верю без доказательств, — ответил Тресиллиан, усмехнувшись при слове «напоминание». Ему показалось забавным это напоминание в пустыне!

— В таком случае, сеньоры, позвольте вам доложить, что максимум того, что мы можем сделать, — это достигнуть горы до захода солнца.

— Хорошо, Педро! — дружеским тоном сказал дон Эстеван. — Не следует терять времени. Будьте так добры отъехать немного назад и отдать приказание продолжать путь. Велите погонщикам мулов подстегнуть, насколько это возможно, животных.

— Я весь к услугам вашей милости, — ответил гамбузино, высоко приподняв над головою свою шляпу с широкими полями и отвесив поклон обоим компаньонам.

Он пришпорил коня своими огромными шпорами и галопом поскакал к арьергарду каравана. Не доезжая немного до телег, он почтительно поклонился небольшой группе лиц, которых мы еще не представили нашим читателям, но которые были едва ли не самыми интересными из всего отряда. Две особы из этой группы принадлежали к прекрасному полу. Одна была женщина лет 35-ти, в молодости, должно быть, отличавшаяся редкою красотою, следы которой были заметны еще и теперь. Другая была прелестная девушка, почти дитя. Судя по ее сходству с первой спутницей, она, должно быть, была ее дочерью. Ее великолепные черные глаза сияли, как звезды, под короной черных с синеватым отливом волос. Маленький ротик с пухлыми губками был словно создан для поцелуев. Никогда еще испанская мантилья не покрывала более восхитительной головки. Девушку звали Гертрудой, а ее мать была сеньора Вилланева. Они ехали в повозке, похожей на паланкин (по-мексикански litera), какими пользуются местные знатные дамы для путешествия по слишком узким и неудобным для верховой езды дорогам.

Повозка была выбрана как наиболее приятный и наименее утомительный способ передвижения. Везли ее два прекрасных мула, которыми управлял молодой мексиканец.

Четвертым лицом в группе был сын Роберта Тресиллиана — Генри. На вид ему было лет 19. Это был красивый, высокого роста юноша с белокурыми волосами и изящными, словно точеными, чертами лица, в которых, однако, не было ничего женственного.

Его внешность поражала мужеством и решимостью, а высокий рост указывал на недюжинную силу и необычайную ловкость. Он немного наклонился в седле, чтобы удобнее было вести разговор с прекрасными путешественницами, которые откинули полог своей повозки. Их беседа казалась очень оживленной. Вероятно, молодой человек говорил о приятном известии, которое только что сообщил проводник, так как молодая девушка слушала его с восхищением и глаза ее блестели от удовольствия.

Затерявшаяся гора была уже перед ними. Нечего было бояться недостатка в воде. Страдания рудокопов скоро должны были закончиться. Караван приободрился.

— Anda! Adelante! (Вперед!) — крикнул Педро Вицента.

Погонщики мулов подхватили этот крик, разнося его все дальше и дальше до последнего человека из арьергарда; повозки тронулись с места и двинулись в путь при непрерывном щелканьи бичей и скрипе колес.

КОЙОТЫ

К несчастью ариспийских рудокопов, не только их караван находился в этот день в Сонорской пустыне.

В то время, когда рудокопы заметили к северу от себя возвышенность, на которую им указал Педро, называя ее Затерявшеюся горой, — в это самое время, по какому-то странному совпадению, другие люди также приближались к горе, но с противоположной стороны. Последние, положим, не видели ее — отчасти потому, что находились еще слишком далеко, а отчасти также оттого, что им мешала некоторая неровность почвы.

Этот второй караван нисколько не походил на первый, который мы только что описали нашим читателям. Во-первых, он был гораздо многочисленнее, хотя издали мог показаться малочисленным, так как занимал меньшее пространство из-за отсутствия телег, вьючных животных и всякого багажа. С новыми пришельцами не было жен и детей. Их отряд состоял исключительно из всадников, вооруженных с ног до головы, причем у каждого за спиной находилась в седле сумка с провизией и тыквенная бутылка с водой.

Одежда их была довольно первобытная и очень несложная. У большинства одеждой служили полотняные панталоны, мокасины, т. е. длинные штиблеты из оленьей кожи, и, сверх того, серапе — шерстяное одеяло для защиты от ночных холодов.

Лиц, отличавшихся своим костюмом от остальных, было не более полдюжины. Они, казалось, пользовались некоторым влиянием среди своих товарищей, а один из них, более других увешанный знаками отличия и воинскими украшениями, по-видимому, был их вождем.

Знаки, указывавшие на его высокое положение, не имели ничего общего с геральдическими, принятыми всюду. Обладатель их носил эти знаки прямо на коже. Гремучая змея, нарисованная у него на шее, с приподнятою головою и хвостом, с длинным жалом, высунутым из открытой пасти как бы для того, чтобы ужалить невидимого врага, свертывала свои кольца и извивалась в длинных изгибах на его обнаженной, медно-красного цвета груди: посреди круга, образуемого змеею, можно было заметить и другие знаки, страшные и вместе с тем странные. Среди них были отвратительная жаба, тигр и пантера, более или менее верно нарисованные, и, наконец, в центре круга, на самом видном месте, был изображен символический знак, известный всем и везде, — грубо нарисованный белой краской череп с двумя перекрещивающимися костями. Пучок перьев развевался на голове незнакомца, физиономия которого была свирепа и отвратительна.

Излишним было бы говорить, что этот субъект был индеец. Он и его товарищи принадлежали к племени, славившемся среди всех индейских племен своей жестокостью, к племени волков — апачей или койотов, названных так вследствие своего нравственного сходства с койотом, шакалом Нового света.

Отсутствие женщин и детей, а также какого бы то ни было багажа указывало на то, что койоты собрались в какую-то военную экспедицию. Их вооружение и военная раскраска еще более подтверждали эту мысль. Они были вооружены ружьями, пистолетами и копьями, которые, по всей вероятности, уже пронзили насквозь не одного мексиканца. У некоторых даже были винтовки и револьверы сравнительно новых образцов, так как цивилизация пригодилась дикарям, по крайней мере, хотя бы для того, чтобы значительно увеличить число известных способов отправлять на тот свет врагов. Сверх того, у каждого за поясом висел страшный нож для скальпирования.

Они двигались правильным строем, по два в ряд, а не гуськом, по индейскому обычаю. Уже давно индейцы прерий и пампасов оценили преимущества военной тактики своих врагов-бледнолицых, а также то обстоятельство, что последние везде отдают предпочтение кавалерии. Все индейские племена сумели хорошо воспользоваться уроками военного искусства, которое преподали им белые, и в местностях, лежащих к северу от Мексики, в штатах Тамаулине, Хигуангуа и Соноре неоднократно случалось, что команчи, навайи и апачи атаковали мексиканцев по всем правилам военного искусства и обращали в бегство своих многочисленных обескураженных врагов.

Краснокожим не пришлось, как рудокопам, в течение трех дней проезжать по безводной пустыне, и они нисколько не страдали от жары, так как отлично были знакомы с местностью и знали все источники с водой и все места, удобные для лагерных стоянок. Они имели основание не беспокоиться о воде во время путешествия, так как им приходилось ехать вдоль берегов реки, известной на географических картах под названием Рио-Сан-Мигуель, которую мексиканцы называют Горказитом. Таким образом, они находились в наилучших условиях для того, чтоб иметь успех в своем предприятии.

За час до захода солнца они увидали перед собой Затерявшуюся гору. Индейцам она не была известна под названием Cerro Perdido: они ее знали под именем Наухампа-Тепетль.

Но койоты очень мало думали о географии или этнографии; они помышляли о грабежах и убийствах: единственной целью их экспедиции было разрушение какого-нибудь селения опатов или белых, расположенного на берегах Горказита. Однако когда они заметили Затерявшуюся гору, другая мысль заняла их на время. Следовало решить вопрос: не благоразумнее ли достигнуть подножия горы до наступления ночи? Голоса разделились — одни стояли за этот план, другие были против него. Наухампа-Тепетль находилась, по-видимому, на расстоянии не более десяти или двенадцати миль, до озера нужно было пройти вдвое больше. Но коренные жители страны, в особенности первобытные люди, привыкают к этим обманам зрения и вычисляют расстояние весьма точно. К тому же койоты были здесь не в первый раз. Разногласие возникло между ними из-за заботы о лошадях, которые были порядком утомлены после пятидесяти миль пути.

Лошади их были мустанги, т. е. дикие лошади прерий, отличающиеся, несмотря на свой небольшой рост, силой и выносливостью; но они уже сделали достаточно большой переход за день, и следовало опасаться, что они окончательно выбьются из сил, прежде чем достигнут горы. Благоразумнее было дать им отдохнуть и расположиться лагерем у Наухампы-Тепетля на следующий день около полудня.

К тому же заключению пришел, без сомнения, и вождь дикарей, так как он спрыгнул на землю и стал привязывать коня. Сомнение было разрешено. Этот маневр вождя был равносилен приказанию, и все спутники Каскабеля (Гремучей Змеи) тотчас последовали его примеру.

Следуя обычаю, индейцы сперва занялись своими мустангами, а затем только позаботились о себе. Они набрали дров и разложили большой костер, но не для того, чтобы греться, а для того, чтобы приготовить себе пищу. Для ужина у них имелись негодные для верховой езды лошади, которых они вели с собой на поводу. Дело мясника не требовало много времени — один удар ножом в горло лошади заставил ее пасть мертвой среди потока крови. В мгновение ока лошадь была разрезана, и огромные куски мяса, насаженные вместо вертелов на палки, подверглись действию пламени и скоро превратились в жаркое, на вид довольно аппетитное.

Затем любители конского мяса собрали под соседние деревья свои остальные съестные припасы, которые, надо признать, имели не менее привлекательный вид. Это были, во-первых, стручки альгаробии и сладкие ядра еловых шишек, которые они поджарили на огне, как бобы, а во-вторых, плоды кактусов разных пород. Лучшие плоды получают из кактусов породы питагайя, высокие стволы которых, обнаженные до известной высоты, у вершины окружены венком ветвей, которые издали делают их похожими на гигантские канделябры. Вся степь была усыпана этими деревьями странной формы. Таким образом койоты среди пустыни сумели приготовить себе ужин, не забыв при этом и десерта. Поужинав, они стали готовить к завтраку на следующий день блюдо, до такой степени любимое апачами, что одно из апачских племен, племя мецкалов, сделало его своей постоянной пищей и даже получило свое название от названия этого растения — мецкала.

У ботаников оно известно под названием мексиканского алоэ, которое в изобилии растет в пустыне. Способ приготовления пищи из алоэ менее сложен, чем это можно было бы предположить. Вот как поступили койоты. Они нарвали сперва довольно большое количество мецкала, затем отрезали у каждого растения его расходящиеся лучеобразно от сердцевины твердые, длинные, как шпаги, листья и сняли с сердцевины кожицу. Тогда открылась беловатая, яйцевидной формы масса, толщиною с человеческую голову. Она и употребляется в пищу.

Между тем как одна часть индейцев занималась этими приготовлениями, другие выкопали яму, дно и бока которой выложили гладкими камнями. Затем туда набросали горячих угольев, оставив их гореть до тех пор, пока они не превратились в золу. Когда яма хорошенько нагрелась, туда потихоньку опустили куски мецкалы, плотно завернутые в шкуру лошади, убитой для ужина.

Краснокожие положили вместе с растениями несколько кусков мяса с кровью, сверху присыпав все землей. Они закрыли отверстие этой первобытной печи толстыми кусками дерна, чтобы сохранить в ней теплоту на всю ночь, и ушли в надежде на следующий день отлично позавтракать.

Затем они завернулись в свои серапе и, не боясь быть застигнутыми врасплох в этой пустыне, где они знали малейшие закоулки, спокойно легли спать, имея вместо постели сырую землю, а вместо полога — звездное небо.

Они никак не предполагали, что на расстоянии нескольких часов езды от их лагеря расположен был другой лагерь — лагерь врагов их племени, врагов на этот раз слишком малочисленных для серьезного сопротивления. Знай они это, они не стали бы помышлять об отдыхе; они вскочили бы на своих мустангов и в карьер помчались бы по направлению к Затерявшейся горе.

«ВОДА! ВОДА!..»

Между тем рудокопы с большим трудом, при щелканьи бичей, с криками: «Ну! Вперед, проклятые мулы!» — приближались к Затерявшейся горе. Они едва продвигались, так как мулы, терпя в течение долгого времени недостаток в воде, ослабли и с трудом тащили тяжелые повозки, а вьючные животные изнемогали под своей поклажей.

Увидев гору с того места, где Педро остановился, рудокопы подумали то же самое, что и Роберт Тресиллиан. А именно, они вообразили, что их проводник ошибался, считая длину оставшегося им пути в двадцать миль. Люди, которые, подобно рудокопам, проводят всю свою жизнь под землей или, подобно морякам — на море, часто плохо могут судить о том, что относится к поверхности земного шара. Но возницы телег, погонщики мулов и другие отлично знали, что гамбузино не обманывал их.

Скоро все пришли к тому же заключению, так как по прошествии одного часа оказалось, что они нисколько не стали ближе к горе, а по прошествии другого часа едва заметно было, что расстояние уменьшилось.

Незадолго до захода солнца они настолько были близки к горе, что ясно могли различить ее очертания и даже рассмотреть в подробностях.

Затерявшаяся гора имеет вид колоссального катафалка; форма горы удлиненная, вершина ее неровная, так как горизонтальная плоскость то тут, то там поросла деревьями, силуэты которых выделяются на голубом фоне неба. Невероятная вещь — вершина горы кажется шире, чем ее основание; это происходит оттого, что ее крутые бока образуют как бы непрерывный ряд карнизов, многие из которых составляют отвесные утесы. Этот вид, однако, вовсе не внушает печали, так как все эти бесчисленные пропасти покрыты зеленью всюду, где только есть хоть немного земли для того, чтобы растение могло пустить там корни.

Затерявшаяся гора расположена в длину почти точно с севера на юг примерно на четыре мили и составляет немного более одной мили в ширину, высота ее около 500 футов.

Этого мало для горы вообще, но вполне достаточно для того, чтобы заслужить название горы среди необозримых открытых равнин, где всякий холм возвышается одиноко и издалека заметен, затерянный в пустыне.

— С какой стороны находится озеро, синьор Вицента? — спросил Роберт Тресиллиан, всегда ехавший вместе с доном Эстеваном и гамбузино во главе каравана.

— С южной, — ответил Педро, — и это большое счастье для нас, так как в противном случае нам пришлось бы сделать, по крайней мере, одну лишнюю милю.

— Вот как! А я полагал, что вся гора имеет в длину не более четырех миль.

— Это совершенная правда, сеньор, но местность вокруг горы усеяна огромными обломками скал, среди которых мы с нашими повозками никогда бы не проехали. Я полагаю, что эти обломки скатились с горы; но я никогда не мог понять, как это они могли откатиться на несколько сот метров от подножия. А ведь я всю свою жизнь занимался изучением строения гор, прежде чем заняться, в частности, этой.

— И ваши занятия пошли вам впрок, — прервал его дон Эстеван. — Но оставим в покое на время геологические диспуты. Меня беспокоит теперь нечто другое.

— Что же вас беспокоит? — спросил Тресиллиан.

— Я слышал, будто индейцы несколько раз посещали Затерявшуюся гору. Кто знает, может быть, мы идем им навстречу?

— В этот нет ничего невероятного, — пробормотал гамбузино.

— Даже в подзорную трубу, — продолжал дон Эстеван, — я не замечаю никакого признака присутствия этих людей; но дело в том, что гора видна нам только с одной стороны, и мы не знаем, что делается с другой. Надо рассчитывать на все, даже на несчастье. Я того мнения, что несколько человек, у которых лошади покрепче, должны отправиться на рекогносцировку. Если бы по ту сторону показалось значительное количество краснокожих, то, будучи предупреждены, мы могли бы построить корраль и защищаться в нем.

Дон Эстеван был старый воин. Прежде чем заняться добыванием золота, он провел не одну кампанию против трех больших индейских племен, враждебных мексиканцам, — против команчей, апачей и навайев. Поэтому гамбузино не раздумывая одобрил его план и просил только позволения участвовать в рекогносцировке. Выбрано было ему в спутники полдюжины храбрецов, лошади которых имели еще достаточно сил, чтобы дать своим седокам возможность ускользнуть из рук дикарей, в случае если бы последние пустились за ними в погоню.

Генри Тресиллиан был в числе этих храбрецов. Он сам вызвался при первых же словах дона Эстевана, так как не боялся за своего коня: он знал, что у Крузадера — так звали коня — хватит сил, чтобы доставить его куда угодно и унести от какого угодно врага.

Крузадер был великолепный арабский конь, не имевший себе равного в мире. Вороная, без малейшей отметинки, масть, тонкие мускулистые ноги, сильное и стройное тело и необыкновенная понятливость делали его конем совершенно необыкновенным.

Генри любил его как друга. Все лошади в караване казались больными, измученными и полумертвыми от жажды; Крузадер же, казалось, нисколько не страдал от недостатка воды. Можно было даже предположить, что молодой господин поделился с ним своим последним глотком.

Несколько минут спустя лазутчики, получив необходимые инструкции, поскакали галопом.

Роберт Тресиллиан не возражал против того, чтоб его сын отправился на рекогносцировку. Он сам радовался храбрости, которую выказывал Генри при всяком удобном случае, и теперь долго провожал его нежным взглядом.

Еще одни глаза долго следили за молодым человеком с выражением страха и вместе с тем гордости. То были глаза Гертруды Вилланева. Она гордилась храбростью, которую выказал тот, кого избрало ее юное сердце, но вместе с тем нежная ее душа содрогалась при мысли об опасностях, которым он беспрерывно подвергался.

Двадцать минут спустя весь караван пришел в смятение. Животные, раздувая ноздри, поднимали головы, вдыхали в себя воздух и судорожно поводили ушами. Рогатый скот отвечал мычанием на ржание лошадей и рев мулов. Что за суматоха! Что за оглушающий шум! Голос мажордома, взявшего на себя обязанность смотреть за караваном, перекрывал все голоса.

— Смотрите, чтобы не произошло беспорядка! — кричал он изо всех сил.

Животные, страдавшие жаждой, почувствовали близость воды. Уже не требовалось удара бича, чтобы заставить их идти вперед — туда, вдаль. Возницы с трудом могли сдерживать их.

Скоро все поскакали галопом. Это была какая-то бешеная скачка. Мулы и лошади, вьючные животные с повозками летели как попало, производя такой шум, с которым ничто не могло сравниться.

Тяжелые повозки катились с быстротою молнии, и так как ближе к горе почва была усеяна камнями, иногда такой величины, что колеса поднимались в воздух, а телеги так наклонялись, что женщины и дети, сидевшие в них, пронзительно кричали, каждую минуту ожидая, что они опрокинутся. По счастию, — каким-то чудом, так как возницы не были в состоянии управлять мулами, — телеги сохраняли равновесие во время скачки по этому каменному лабиринту, так что никто не получил серьезных повреждений. Не стоит, конечно, говорить о нескольких незначительных ушибах.

При такой езде понадобилось немного времени, чтобы добраться до озера.

Путешественники, увлеченные этим вихрем, скоро увидели перед собою необозримое пространство воды, озаренное последними лучами заходящего солнца и окруженное зелеными прериями.

Лазутчики, не открывшие ничего подозрительного, были еще верхом на лошадях у подножия горы. Они были изумлены, увидев караван, но их товарищи не имели времени, чтобы дать им объяснения по этому поводу. Животные продолжали свою беспорядочную скачку вплоть до самой воды и остановились только тогда, когда вошли в воду.

Тогда не стало слышно бешеного мычанья, ржанья и рева; все принялись пить, пить без конца.

ГОРНЫЙ ИСТОЧНИК

На следующий день, как только на голубом небе заблистала заря, дикие животные, обитавшие на Затерявшейся горе, увидали сверху зрелище, подобного которому они еще никогда не видели в этом пустынном месте. Впервые повозка появлялась вблизи этих скал, удаленных от городов и постоянных лагерных стоянок и даже от всех торговых путей.

Единственные белые, заглядывавшие сюда иногда, были охотники или одинокие золотоискатели, которые заходили на короткое время. Краснокожие, в особенности апачи, гораздо охотнее останавливались здесь, так как озеро, расположенное у Затерявшейся горы, лежало на пути их набегов на поселения белых, расположенные вдоль берегов Горказита.

Мексиканцы, высланные накануне на рекогносцировку, действительно открыли множество следов, указывавших на то, что индейцы бывали здесь, но не могли открыть чего-либо нового и подозрительного, что внушило бы серьезные опасения. Никаких свежих следов не было видно ни на траве прерии, ни на песке, который образовывал вокруг озера как бы серебряный пояс, кроме следов красного зверя, приходившего сюда на водопой.

Таким образом, рудокопы расположились лагерем в полной безопасности; однако они не пренебрегли малейшими предосторожностями, необходимыми в пустыне. Дон Эстеван участвовал слишком во многих походах, чтобы допустить какую-нибудь оплошность.

Шесть повозок, поставленные одна за другой со связанными оглоблями, образовали овальный корраль, т. е. ограду, настолько просторную, что за ней могли поместиться все путешественники. В случае нападения эту ограду можно было укрепить, присоединив сюда тюки и ящики с багажом.

Что же касается лошадей и других животных, то их просто-напросто привязали к кольям за корралем. После страданий, испытанных ими в течение предшествовавших дней, у них не могло возникнуть желания убежать с этих обильных пастбищ.

Огни, разложенные с вечера, ночью погасли, так как их не поддерживали. Зачем? Летом не боятся прохлады. Но жены рудокопов с наступлением утра опять развели огонь, чтобы приготовить завтрак.

Педро Вицента встал раньше всех, но не для того, чтобы принять участие в этих кулинарных приготовлениях, которые он глубоко презирал. Если он поднялся в такой ранний час, то по иным причинам, о которых полагал до поры до времени никому не сообщать. Он с вечера предупредил своего обычного спутника по охоте, Генри Тресиллиана, что с появлением зари он думает взобраться на гору, чтобы поискать там дичи — зверей или птиц.

Гамбузино, заслуженный охотник, взял на себя обязанность снабжать дорогою караван свежим мясом; но до сих пор ему еще не представлялось случая сдержать свое обещание, так как даже то малое количество дичи, на которое он рассчитывал в дороге, вследствие засухи перекочевало в другие места.

Надо было наверстать потерянное время. Педро по опыту знал, что на этой покрытой деревьями вершине горы, откуда стекал ручей, снабжавший озеро водою, водились птицы и четвероногие животные. Он сообщил молодому англичанину, что им могут встретиться там бараны и антилопы, может быть, даже медведи, но что они наверное найдут там диких индейских петухов, перекликающихся между собою тем звонким криком, от которого произошло их мексиканское название guajalote.

Надо ли было ему объявлять о своем желании раньше других овладеть горой? Генри Тресиллиан не имел никакого повода подозревать что-либо. Он ничуть не догадывался, что у гамбузино была другая, более важная причина, чтобы предпринять это восхождение на гору. Сам Генри был большой любитель охоты и естественной истории, поэтому он с радостью ухватился за мысль сопровождать Педро. Затерявшаяся гора, без сомнений, приберегла для него много диковинок, которые станут и щедрой наградой за трудность восхождения. Если же говорить все начистоту и если бы не было слишком нескромным открыть нашим читателям сокровеннейшие мысли молодого англичанина, то мы должны были бы добавить, что он предпринял это восхождение с тайным намерением принести сеньорите Гертруде, если удастся, какой-нибудь редкий цветок для ее коллекции, или птицу с блестящими перьями, или другой какой трофей, за который он был бы награжден очаровательной улыбкой прекрасной дамы сердца.

Вследствие всех этих причин в ту самую минуту, когда Педро вылез из-под повозки, под которой он провел ночь, закутавшись в одеяло, Генри Тресиллиан откинул угол палатки и явился совсем уже одетый. На нем был английский охотничий костюм, который очень шел ему. Можно было подумать, что он со своей сумкой через плечо и двуствольным ружьем в руках собирается пострелять фазанов где-нибудь в своем поместье или куропаток где-то на полях Европы, а не идет в чащобы, в которых вряд ли до него бродили благородные охотники.

Что касается гамбузино, то на нем был тот же живописный костюм, что и вчера; вооружен он был штуцером самой лучшей системы и той небольшой короткой шпагой, которую в этой местности называют мачете, а иногда также кортантой.

Так как обо всем у них было условлено еще с вечера, то они наскоро поздоровались и отправились на поиски завтрака. Вскоре одна из жен рудокопов любезно предложила им по чашке шоколада и по маисовой лепешке, называемой по-мексикански tortilla enchilada. Они наскоро выпили предложенный им шоколад, проглотили несколько кусков сухих и твердых, словно сделанных из кожи, маисовых лепешек, составляющих необходимую принадлежность мексиканского обеда, и потихоньку выскользнули из корраля.

Педро горел нетерпением отправиться в путь. Причиной его нетерпения было, без сомнения, желание увидеть то место на Затерявшейся горе, место золотоносной залежи, открытое им во время прежних скитаний. Но его явно что-то тревожило и угнетало; он был мрачен и рассеян; обыкновенно довольно разговорчивый, он угрюмо молчал. Генри безмолвно следовал за ним.

Восхождение на Затерявшуюся гору началось тотчас же после того, как они вышли из лагеря. Восхождение это можно было совершить не иначе, как только карабкаясь по крутому подъему ущелья, обычно прорытого водами находившегося на вершине горы источника, который бури и зимние дожди часто превращали в поток. Во время нынешней засухи это было каменистое крутое место, почти вертикально подымавшееся от равнины к вершине между двумя высокими скалистыми стенами. Посередине протекал ручей, в котором теперь было очень мало воды.

— Уф! — произнес Генри. — Я предпочел бы взобраться по веревочной лестнице.

— Подъем действительно довольно крут, — ответил Педро, — но это единственное место, откуда можно подняться прямо на вершину.

— Разве нет другого пути? — спросил Генри.

— Ни малейшего. С других сторон Затерявшаяся гора представляет собою не что иное, как нагроможденные друг на друга скалы. Это как бы естественная крепость, созданная по капризу природы и защищенная со всех сторон целым рядом пропастей, доступных только для птиц. Даже антилопы не могут взобраться туда, и если мы встречаем их там наверху, то они или родились там или добрались тем же путем, что и мы.

— Да это настоящая козья тропа, — сказал Генри, который забавлялся, наблюдая как камни катились из-под его ног. Надо было идти зигзагами, чтобы не упасть,

— Будьте осторожны, сеньор! — закричал Педро, заметив, как смело его спутник шагает по скользким камням. — Будьте осторожны: малейшее сотрясение маленького камня может повлечь за собою большой обвал, и если обломки покатятся из-под ваших ног, то они могут обрушиться на лагерь и там кого-нибудь задавить.

Молодой человек побледнел при мысли о последствиях, которые могло иметь его безрассудство. Генри тут же представилось, что их друзья уже подверглись по его вине величайшей опасности.

— Успокойтесь! — сказал ему гамбузино. — Если бы случилось какое-нибудь несчастье, то мы бы наверное услышали.

— Ах! Вы меня испугали, — произнес Генри, — но вы правы, надо за собой следить.

Восхождение продолжалось.

Через некоторое время охотники поднялись почти на высоту пятисот футов и очутились на ровном лесистом месте.

Пройдя по нагорной равнине расстояние в 300 или 400 метров, они очутились на лужайке. Взойдя на нее, мексиканец воскликнул: «El ojo de agua!» Выражение el ojo de agua (глаз воды) мексиканцы употребляют для обозначения какого-нибудь источника или, по крайней мере, места, откуда источник выходит из-под земли. Генри Тресиллиан знал уже это выражение и тотчас понял, что хотел этим сказать его спутник. Почти посреди лужайки, журча, из расщелины скалы вытекал родник, чистый, как хрусталь, и образовывал небольшой круглый водоем, откуда брал начало впадавший в озеро ручей, по течению которого охотники шли до сих пор.

Гамбузино взял бизоний рог, висевший у него на ремне через плечо, и наклонился к источнику.

— Я не могу противостоять искушению, — сказал он. — Несмотря на огромное количество воды, которое я выпил вчера после продолжительной жажды, мне кажется, что я никогда не напьюсь досыта.

Рог был наполнен и в ту же секунду опорожнен.

— Восхитительно! — произнес Педро, снова наполнив рог.

Генри последовал его примеру; чаша, вынутая им из сумки, была из серебра. Золотая и серебряная посуда вообще не редкость у владельцев россыпей в Соноре.

В ту минуту, когда они хотели снова пуститься в путь, они услыхали хлопанье крыльев и увидели на краю лужайки несколько больших птиц, важно расхаживавших одна за другой; птицы эти время от времени наклонялись, чтобы проглотить насекомое или поклевать травяных семян. Это были индейские петухи, о которых говорил Педро. Они были так похожи на своих родичей, которых мы часто встречаем на птичьем дворе, что Генри без труда узнал их, находя, однако, что они гораздо красивее своих домашних родственников.

Старый петух открывал шествие; он выступал с достоинством, чрезвычайно гордясь своим высоким ростом и блестящими перьями, которые под лучами восходящего солнца отливали всеми цветами радуги. Окруженный индюшками и индюшатами, он имел вид султана в серале.

Вдруг петух поднял голову и тревожно вскрикнул.

Слишком поздно! Почти одновременно грянуло четыре выстрела, и старый петух, а вместе с ним три его подруги, растянулись на земле. Остальные птицы улетели с дикими криками и с громким хлопаньем крыльев.

По-видимому, им впервые приходилось иметь дело с такими хитрыми убийцами.

— Для начала это довольно недурно, — произнес гамбузино. — Что вы скажете на это, дон Генрико?

— Я не желаю ничего другого, как только продолжать в том же духе, — ответил Генри, отлично знавший, что прекрасные перья индейских петухов будут достойно оценены Гертрудою. — Но что мы станем с ними делать? — добавил он. — Не можем же мы таскать их с собою?

— Зачем? — возразил мексиканец. — Оставим их тут, на земле; мы подберем их на обратном пути. Ах, да! — с живостью добавил он: — Здесь должны быть волки и шакалы, и мы по возвращению можем найти одни только перья. Спрячем-ка их в безопасное место.

На это потребовалось немного времени. В мгновение ока ножки птиц были связаны вместе, охотники повесили птиц на самую высокую ветвь какой-то питагайи.[6] Хитер был бы тот шакал, который достал бы индюшек! Какое животное могло взобраться по длинному колючему стволу этой породы кактуса?

— Наши птицы в безопасности, — произнес гамбузино, снова заряжая ружье. — В путь! Надо надеяться, что нам, кроме того, попадется хороший представитель семейства четвероногих. Но придется долго ходить, так как наши выстрелы должны были напугать всю дичь в окрестности.

— Поверхность вершины не так велика, — сказал Генри. — Далеко ходить не придется.

— Она больше, чем вы думаете, сеньор, потому что представляет собою непрерывный ряд холмов и долин в миниатюре. Поспешим, голубчик, так как у меня есть основательные причины желать как можно скорее достигнуть противоположной стороны вершины.

— Что за причины? — спросил молодой англичанин, пораженный беспокойством, отразившемся на лице Педро, а также тем, что таинственный тон гамбузино не был притворным. — Могу я узнать их? — добавил он.

— Разумеется, можете. Я бы уже сказал о них как вам, так и другим, если бы был уверен в своих предположениях, но я не желал без достаточного основания распространять тревогу среди рудокопов. Кроме того, — проговорил он как бы про себя, — может быть, это был вовсе и не дым…

— Дым! — повторил Генри. — Что это вы хотите сказать?

— Я говорю о том, что я видел вчера в то время, когда мы прибыли к берегам озера.

— Где вы видели?

— На северо-востоке, довольно-таки далеко от нас.

— Но допустим даже, что это был дым. Какое нам до этого дело?

— Вы ошибаетесь, сеньор. В этой части света дым имеет громадное значение. Он может указывать на присутствие опасности.

— Опасности? Вы смеетесь надо мной, сеньор Вицента!

— Нисколько, голубчик. Ведь не бывает же дыма без огня, не правда ли?

Генри сделал головой ироническое движение, обозначавшее, что эта истина всем известна.

— Далее, — продолжал Педро, — огонь в льяносах могли разложить только индейцы. Теперь, я надеюсь, вы меня поняли?

— Разумеется, понял. Но я полагаю, что в той части Соноры, где мы теперь находимся, можно встретить только индейцев опатов, нравы которых совсем не дики и на которых мы привыкли смотреть как на наших друзей с тех пор, как они изменили своим обычаям и приняли цивилизацию.

— Селения опатов находятся довольно далеко отсюда, и притом в стороне, противоположной той, где я видел дым. Если я не ошибаюсь, то огонь, дым от которого я видел, разложили вовсе не опаты, а люди, похожие на них только цветом кожи.

— Вероятно, также индейцы?

— Апачи.

— Это было бы ужасно, — пробормотал молодой англичанин, достаточно долго живший в Арисне и потому знавший, какой кровавой репутацией пользуется это племя.

— Я надеюсь, однако, — сказал он немного погромче, — что они довольно далеко от нас.

— Я бы желал этого от всего сердца, — ответил Педро. — Если бы они напали на наш караван, то многим из нас грозила бы большая опасность быть оскальпированными. Но, голубчик мой, не станем пугаться, пока не убедимся, что нам действительно грозит опасность. Как я уже вам сказал, я не вполне убежден в высказанном мною предположении. Суматоха началась почти в ту же минуту, когда мне показалось, что я вижу дым, и я должен был сосредоточить свое внимание на том, что происходило в караване. Когда я снова взглянул на то место, я ничего уже не мог разглядеть.

— Может быть, это была пыль, поднятая ветром? — сказал Генри.

— Дай-то Бог! Я несколько раз посматривал ночью на горизонт, но не заметил ничего подозрительного. Однако несмотря на все это, я не могу быть спокойным. Это выше моих сил!.. Когда побываешь в плену у апачей, хотя бы только один час, то поневоле с трепетом в душе путешествуешь по местности, где грозит опасность встретиться с ними. Что касается меня, то у меня есть основательные причины не забывать о своем пребывании у них в плену. Взгляните-ка!

Мексиканец поднял одежду и показал своему спутнику выжженную у него на груди мертвую голову.

— Вот что сделали со мной апачи. Вы видите, они и не думали о моей смерти. Они только имели намерение превратить меня в мишень для стрельбы, чтобы показать свою ловкость. Я сумел вовремя убежать и спас, таким образом, свою жизнь. Понимаете ли вы теперь, дорогой мой, почему я горю нетерпением поскорее достичь такого места на этой вершине, с которого я мог бы проверить свои опасения? А, дьяволы! Если б они были у меня в руках, с каким удовольствием я отомстил бы им!

Говоря это, охотники шли, однако, все вперед, хотя подвигались с трудом, так как попавшийся им хворост и лианы загораживали путь. Неоднократно они встречали следы красного зверя, и, проходя по какому-то песчаному месту, Педро указал своему спутнику на следы, оставленные животным из семейства диких баранов, называющихся по-мексикански карнеро.

— Я был уверен, что они нам попадутся, — сказал он. — Не будь я Педро Вицента, если весь караван не попробует сегодня жареной баранины. Однако не надо терять драгоценного времени. Пора начинать охоту… Но что это такое?..

На некотором расстоянии от них только что послышался шум, похожий на тот, который производит животное, взрывая копытом землю. Шум этот скоро повторился еще несколько раз. Его сопровождало какое-то сопение.

Гамбузино нагнулся, положил Генри на плечо свою руку, чтобы помешать ему двигаться, и прошептал ему на ухо:

— Это — карнеро. Так как зверь сам идет под наши выстрелы и не старается уйти от нас, воспользуемся этим.

Генри только того и желал, чтобы разрядить оба ствола своего ружья.

Охотники стали тихонько подкрадываться к дичи, прячась за деревьями, и скоро достигли другой лужайки, где паслось стадо животных, которых с первого взгляда можно было принять за оленей. Генри Тресиллиан сделал бы, может быть, эту ошибку, если бы он не заметил у них вместо оленьих рогов — бараньи. Это были дикие бараны, которые настолько же отличаются от наших домашних, насколько борзая собака отличается от таксы.

Их ноги не были коротки, хвост не был толст, а шерсть не была пушиста.

У них была гладкая и мягкая кожа, стройные ноги, мускулистые и гибкие, как у лани.

Стадо состояло из самцов и самок. Один старый баран обладал спирально загнутыми рогами, более толстыми, чем рога других баранов, и притом такими длинными, что невольно возникал вопрос, каким образом их владелец мог прямо держать свою голову под такою тяжестью. Он, однако, подымал ее еще с большой гордостью. Это он ударял ногою и с шумом вбирал в себя воздух, что было услышано доном Педро. Он еще раз повторил этот маневр, но его подстерегали, и сквозь листья на него был уже наведен ружейный ствол.

Блеснули два огонька, раздались два выстрела, и старый баран упал мертвым на землю. Другие животные оказались более счастливыми. Две пули Генри скользнули по их рогам, как по стальной броне, и они благополучно удрали целыми и невредимыми.

— Черт побери! — вскричал гамбузино, приподнимая свою добычу. — Нам нынче не повезло. Вот даром потерянный выстрел.

— Как так? — удивленно переспросил молодой англичанин.

— Как можете вы меня об этом спрашивать, сеньор? Черт возьми, какое зловоние!

Генри, приблизившийся было к барану, убедился, что Педро прав. Баран испускал отвратительный запах, — гораздо хуже, чем пахнет от козла.

— Невыносимо! — в свою очередь сказал он.

— Что за безумие даром потратить пулю на животное, которое нельзя есть! — продолжал гамбузино. — Ведь, собственно говоря, я убил его не из-за шкуры, не из-за его феноменальных рогов, а потому что не обратил внимания, что это за животное!

— О чем же вы думали? — спросил Генри.

— О дыме!.. Отправимся-ка в путь: что сделано, того уже не поправишь. Не станем больше толковать об этом и предоставим убитого барана шакалам. Чем скорее они его уничтожат, тем будет лучше… Тьфу!.. Идемте поскорее отсюда!

ПИР БОГАТЫРЕЙ

Если белые встали с зарею, то краснокожие поднялись еще раньше, потому что они точно так же, как и звери, чаще совершают свои грабежи ночью, чем днем. К этому присоединилось еще желание достигнуть Наухампы-Тепетля до наступления жары. Во-первых, дикари были далеко не равнодушны к удобствам, а, во-вторых, для успеха предприятия требовалось, чтобы их лошади находились в хорошем состоянии, поэтому они решили не утомлять их ездою по полуденной жаре. Вот почему койоты были на ногах уже задолго до рассвета. Они двигались в полумраке, точно красноватые призраки, сохраняя глубокое молчание не потому что боялись обнаружить перед врагами свое присутствие (они были уверены, что они одни), а потому, что таков уж был их обычай.

Первым их делом было поставить на новое место лошадей, съевших уже всю траву вокруг кольев, к которым они были привязаны; вторая их мысль была о том, как самим позавтракать. Для этого, благодаря вчерашним приготовлениям, им стоило только приподнять крышку оригинальной печи, чтобы достать оттуда вполне готовое кушанье.

Пять или шесть индейцев взяли на себя эту не особенно приятную работу. Они сначала сняли пригоршнями прокаленные и дымящиеся куски дерна. Земля, превратившаяся в горячую золу, требовала более осторожного обращения, но дикие повара знали, как снять ее, и скоро под нею показалась обуглившаяся лошадиная шкура, которую, однако, нельзя было еще вытащить на свет Божий. Одним ударом ножа кожа была разрезана, и от вкусного кушанья распространился по всей округе аппетитный запах.

Действительно, это была отличная еда, как на наш вкус, так и на вкус дикарей: не говоря о конском мясе, которое некоторые любители находят очень вкусным, если оно известным образом приготовлено, — мецкаль и сам по себе может сойти за очень приятное блюдо. Он не похож по вкусу ни на одно из известных нам кушаний. Он немного напоминает по цвету и по сладковатому привкусу вареный в сахаре лимон, но он тверже лимона, и цвет его гораздо темнее. Когда его едят в первый раз, то на языке ощущаются как бы уколы тысячи маленьких жал; испытываешь неподдающееся точному определению ощущение, не имеющее в себе ничего приятного, пока к нему не привыкнешь. Но это ощущение скоро проходит, и все те, кто из любопытства отведал мецкаля, весьма скоро начинают ценить его по достоинству. Многие высокопоставленные мексиканцы смотрят на него как на блюдо, составляющее предмет роскоши, и его продают очень дорого в Мехико и в главных городах Мексиканской республики.

Мецкаль — любимое блюдо апачей; как только распорядители лаконично произнесли слово «готово!», вся толпа койотов с жадностью набросилась на горячее еще кушанье и, не заботясь об ожогах пальцев, рта, принялась с остервенением уписывать его. Скоро не осталось ни крошки, и если лошадиная шкура не подверглась опасности быть съеденной, то только потому, что дикари наелись досыта; но если бы они были голодны, то съели бы и ее с аппетитом. На этот раз они ее предоставили своим четвероногим тезкам — шакалам.

После этого пиршества дикари принялись за курение. У индейцев Америки, к числу которых принадлежали койоты, употребление табака вошло в обычай. Оно существовало там задолго до открытия Америки Христофором Колумбом. У каждого койота оказалась своя трубка для курения и кисет, наполненный более или менее хорошим табаком. Курили они, по обыкновению, молча; когда трубки были выкурены и положены на прежнее место, дикари поднялись, отвязали своих лошадей, тщательно сложили веревки, предназначенные для связывания пленных, захватили свой скудный багаж и по общему сигналу вскочили на лошадей. Затем, как и накануне, они выстроились по двое в ряд в длинную колонну и пустились в путь рысью.

Лишь только последний краснокожий оставил лагерную стоянку, как животные сбежались толпою, чтобы занять их место. Этими новыми пришельцами были волки, которые жалобно выли всю ночь. Привлеченные запахом мяса убитой лошади, они только ждали отъезда дикарей, чтобы принять участие в пиршестве.

Вскоре койоты перестали видеть Затерявшуюся гору. Это было следствием постепенного уклона местности. Впрочем, путь был им так хорошо знаком, что они нисколько не беспокоились об этом и не старались отыскать гору снова.

Чтобы сберечь силы своих мустангов, они ехали умеренной рысью; к тому же им нечего было спешить, так как у них было достаточно времени, чтобы прибыть к горе до наступления жары.

Вопреки своему обыкновению, они на этот раз громко разговаривали друг с другом и смеялись во все горло. Они хорошо выспались, еще лучше позавтракали и совсем не боялись никакого нападения. Несмотря на это, более по привычке, они машинально поглядывали вокруг себя и обращали внимание даже на мелочи.

Вдруг они увидали мельком то, что навело их на размышления. Это была стая птиц с черными перьями. Что же здесь необычайного, и почему появление этих птиц могло возбудить подозрение индейцев? Причина заключалась в том, что птицы, летевшие над их головами, были коршуны двух видов, галлинацы и цопилоты, эти знаменитые подметальщики улиц в Мехико, которые, вместо того чтобы описывать концентрические или спиральные круги, как это они обыкновенно делают, быстрым летом направлялись в какое-то определенное место, куда их, по-видимому, привлекала какая-нибудь падаль.

Их было такое бесчисленное множество, что они образовывали на небе длинную черную полосу, и все они летели друг за другом в одном направлении, и именно в том самом, которого держались индейцы, то есть к Наухампе-Тепетлю.

Что привлекало коршунов к Затерявшейся горе?

Этот вопрос сильно занимал койотов. Они могли разрешить его не иначе, как одними догадками. Очевидно, там должно было находиться что-нибудь покрупнее, чем труп антилопы или дикого барана, иначе коршуны не полетели бы так. Нисколько не возбуждая в дикарях беспокойства, это зрелище подстегнуло, однако, их любопытство, и они поехали поскорее.

Когда Затерявшаяся гора снова очутилась у них на виду, они вдруг остановились. Какой-то красноватый столб подымался с южной стороны горы. Не был ли это расстилавшийся над озером туман, в котором отражались солнечные лучи? Нет, это было совсем другое. Их зоркие глаза узнали в этом столбе дым костра, и дикари тотчас же догадались, что другие путешественники предупредили их и разбили лагерь у подножия Наухампы-Тепетля.

Но что это были за путешественники? Опаты? Вряд ли. Опаты, — индейцы манзы или рабы, как о них презрительно отзываются другие индейские племена, разбойничающие в пустыне, — народ трудолюбивый, они спокойно живут в своих селениях и занимаются только земледелием и скотоводством. Никакого основания не было думать, что это миролюбивое племя забрело так далеко от своих жилищ. Да и зачем пришли бы они туда? Вероятнее всего, что это был отряд белых, искателей того блестящего металла, за которым они охотятся повсюду, даже во владениях индейцев, в пустыне, где часто находят вместо золота мучительную смерть.

— Если это бледнолицые, то мы накажем их за дерзость.

Таково было решение, принятое койотами.

Пока они рассматривали подымавшийся столб дыма, чтобы по нему определить число зажженных костров, а отсюда уже предположить, сколько было людей, которые разложили эти костры, другой дым, — вернее говоря, беловатый дымок, похожий на крохотное облачко, — поднялся с вершины горы и почти моментально рассеялся в воздухе. Хотя дикари ничего не услыхали, однако они заключили, что причиною дыма был ружейный выстрел. В разреженной атмосфере льяносов зрение имеет перевес над слухом: звуки слышны лишь на довольно близком расстоянии. Находясь от горы в десяти милях, индейцы с трудом услыхали бы даже пушечный выстрел.

Они еще пребывали в нерешительности, когда второе облако дыма взвилось в другом месте горы и рассеялось, как и предыдущее. На этот раз краснокожие вполне поняли, в чем дело. Лагерь белых расположен был на берегу озера, а на вершине горы находились охотники. Но что за люди были эти белые? Вот этого-то не знали койоты. Может быть, это был отряд рудокопов, а может быть, регулярное мексиканское войско, и это сильно меняло дело. Не то чтобы они боялись встречи с солдатами, совсем нет — их племя часто имело стычки с мексиканскими войсками, но в таком случае им пришлось бы действовать совершенно иначе. Если бы они были уверены в своем первом предположении, то прямо поскакали бы к лагерю и смело напали на него, между тем как во втором случае им необходимо было пустить в дело военную хитрость.

Поэтому, вместо того чтобы продолжать путь всем вместе, как прежде, они разделились на два отряда, из которых один поехал направо, а другой налево, чтобы окружить лагерь бледнолицых с обеих сторон.

Если огромные коршуны, заслонившие собою небо, летели к Затерявшейся горе с целью устроить себе там пир на славу, то индейцы понимали: их надежда имела основание.

ИНДЕЙЦЫ

Мы оставили наших охотников в ту минуту, когда они быстро удалялись от старого барана, павшего под выстрелами дона Педро.

Генри не разделял мнения своего товарища. Он находил, что спирально загнутые рога карнеро стоили того, чтобы взять их; поэтому, хотя, строго говоря, этот трофей по правилам охоты и не принадлежал ему, он решил забрать рога с собою на обратном пути. Какой эффект производили бы эти гигантские рога, отделанные в старинном английском стиле!

Взгляд, брошенный на гамбузино, мгновенно разрушил все эти замыслы. Мексиканец казался час от часу все более и более озабоченным, и Генри, знавший причину этой озабоченности, стал также чувствовать сильную тревогу. И тот и другой хранили молчание. Оба были заняты прокладыванием дороги среди заграждавших путь лиан и ветвей. Все эти препятствия замедляли их путь; поэтому всякий раз, когда Педро приходилось пускать в дело свой мачете, он произносил энергичные проклятия, число которых соответствовало количеству срубаемых им при этом ветвей.

Останавливаясь, таким образом, чуть ли не на каждом шагу, охотники употребили более часа на то, чтобы пройти расстояние меньше одной мили. Наконец они выбрались из чащи и достигли противоположного края вершины горы. Там перед ними открылись безграничные просторы льяносов, и они могли охватить взором пространство, по крайней мере, в 20 миль к северу, западу и востоку. Им не понадобилось долго смотреть, чтобы открыть то, что их интересовало. С вершины легко можно было заметить густой вихрь желтоватого цвета.

— Теперь это уже не дым, — произнес гамбузино, — а пыль, поднятая толпою всадников, которых тут, наверно, несколько сотен!

— Может быть, это дикие мустанги, — сказал Генри.

— Нет, сеньор, на этих мустангах сидят верхом всадники, в противном случае пыль, поднятая ими, совсем бы иначе ложилась… Это индейцы!

Педро быстро повернулся по направлению к лагерю.

— Черт побери! — воскликнул он. — Что за глупость была разложить огонь! Лучше было бы уж совсем не завтракать!.. Это я виноват, так как я должен был предупредить их. Теперь уж поздно об этом думать. Индейцы, без сомнения, уже заметили этот дым, а также и дым наших выстрелов, — добавил он, качая головою. — Ах, дорогой мой, мы с вами сделали хуже чем ошибку!

Генри ничего не отвечал. Да и что бы он мог ответить?

— Какое несчастие, что я не попросил дона Эстевана одолжить мне его подзорную трубу, — продолжал Педро, — впрочем, я достаточно хорошо вижу простым глазом, чтобы убедиться, что мои опасения, к несчастию, начинают сбываться. Наша охота окончена, сеньор, и нам придется вступить в битву до захода солнца, а может быть, даже до полудня!.. Смотрите! Вот они разделились…

В самом деле, облако пыли и темная масса, находившаяся под ним, отделились друг от друга; очертания сделались резче, определеннее; теперь можно было более явственно отличить лошадей, всадников и оружие, сверкавшее на солнце.

— Это индейцы, едущие на войну, — произнес гамбузино тихим голосом. — Если это апачи, то да защитит нас небо! Я точно не знаю, что означает этот маневр; они увидали дым наших костров и думают, вероятно, напасть на нас врасплох, сразу с двух сторон. Поспешим назад, в лагерь. Нельзя терять ни одной минуты, даже ни одной секунды!

На этот раз охотники недолго пробыли в дороге. Они пробежали, задыхаясь, весь тот путь, который прорубили в чаще; пробежали мимо карнеро, мимо источника, мимо индюшек, висевших на их питагайе, не останавливаясь и даже не думая о том, чтобы захватить с собою убитую дичь.

Все в лагере рудокопов находилось в движении. Мужчины, женщины и дети — все были на ногах и все за работой. Одни поливали водою иссохшие колеса телег, другие чинили упряжь и седла; третьи занимались тем, что выпускали лошадей на свежие пастбища, и, наконец, некоторые снимали кожу с быка и рубили его на куски.

Женщины и молодые девушки находились около костров, на которых готовили пищу; вооружившись маленькими палочками, они взбивали ими варившийся в глиняных горшочках шоколад. Другие, стоя на коленях, растирали между двумя камнями вареные маисовые зерна, из которых приготовляются маисовые лепешки.

Дети играли на берегу озера. Они вошли по лодыжку в воду и рылись в грязи, как утята. Те из них, которые были постарше, смастерили себе удочки из палок, веревок и загнутых булавок и пытались ловить рыбу. Хотя озеро было расположено в пустыне, однако оно изобиловало рыбками серебристого цвета. Ручей, впадавший в озеро, почти пересыхавший летом, был притоком Горказита; по временам он становился довольно многоводным, так что рыба могла пробраться в него из реки.

Посреди кораля были разбиты три палатки: одна — четырехугольная, очень большая, и две другие — поменьше, их форма напоминала собою колокол. Средняя, большая, была занята доном Эстеваном и сеньорою Вилланева; палатку, расположенную справа от нее, занимала Гертруда со своею служанкой-индианкой, а расположенную слева занимал Генри Тресиллиан и его отец. Теперь все три палатки были пусты. Роберт Тресиллиан вместе с мажордомом (так называется в Мексике и южной Америке вожак каравана мулов) осматривал лагерь; его сын, как мы уже знаем, сопровождал Педро, а все семейство Вилланева прогуливалось по берегу озера, на котором ветер поднимал легкую зыбь.

Гулявшие предполагали уже вернуться обратно, как вдруг восклицание, раздавшееся с вершины оврага, произвело во всем лагере тревогу.

— Индейцы!

Каждый с любопытством поднял голову.

Педро и Генри Тресиллиан показались на вершине отлого нависшей над лагерем скалы; они еще раз повторили свое восклицание и, соскочив со скалы, пустились вниз с горы, рискуя сломать себе шею. Когда они благополучно скатились с горы, встревоженная толпа забросала их вопросами, на которые они могли ответить одним только словом:

— Индейцы!

Отстранив от себя докучавшую толпу, они поспешили туда, где их ожидали Вилланева и его компаньон, успевший уже присоединиться к своему товарищу.

— Где вы видели индейцев, дон Педро? — спросил Роберт Тресиллиан.

— В льяносах, к северо-востоку.

— Уверены ли вы, что это индейцы?

— Да, уверен, сеньор. Мы видели вооруженных всадников, которые не могут быть не кем иным, как только краснокожими.

— На каком приблизительно расстоянии находятся они от нас? — спросил дон Эстеван.

— Когда мы их заметили, они были на расстоянии около 10 миль, — может быть, даже больше, чем 10, — и они еще не успели намного приблизиться сюда, потому что мы употребили всего с полчаса, чтобы спуститься с горы.

Прерывистое дыхание охотников и их раскрасневшиеся лица указывали на быстроту, с которою они бежали. Их обратный бег был настоящими скачками с препятствиями.

— Это большое счастье, что вы их увидали на таком далеком расстоянии, — снова начал дон Эстеван.

— Ах, сеньор! — сказал Педро. — Они довольно далеко от нас, но они скоро будут здесь. Они заметили наше присутствие и скачут к нам, чтобы окружить нас. Такой легкой кавалерии недолго сделать 10 миль по хорошей ровной дороге.

— Что же вы посоветуете нам делать, дон Педро? — спросил старый воин, с озабоченным видом крутя ус.

— Прежде всего, — ответил гамбузино, — не следует оставаться на этом месте. Как можно скорее снимемся с лагеря. Через час, может быть, уже будет поздно.

— Объясните, пожалуйста, Педро! Я вас не понимаю: сняться с лагеря? И куда перенести его?

— Туда, на вершину, — ответил проводник, указывая на Затерявшуюся гору.

— Но мы не сумеем втащить туда наверх наших животных, и у нас не хватит времени, чтобы перенести туда весь наш багаж.

— Стоит ли беспокоиться об этом! Мы можем считать себя счастливыми, если нам удастся спасти самих себя.

— Стало быть, вы полагаете, что следует все это кинуть?

— Да, синьор! Все, если понадобится. Я сожалею, что не могу посоветовать ничего лучшего, но другого выхода нет, и нам придется прибегнуть к этому средству, если мы дорожим своей жизнью.

— Как! — вскричал Роберт Тресиллиан. — Оставить все, что у нас есть: наш багаж, наши машины и даже наших животных? Это было бы непоправимым несчастьем! Наши люди храбры и отлично вооружены; мы сумели бы постоять за себя.

— Невозможно, дон Роберт, невозможно. Насколько я мог заметить, краснокожих приходится, по крайней мере, десять против каждого из нас, и мы наверняка будем разбиты. Далее, если бы мы и смогли сопротивляться им днем, то ночью они нашли бы способ сжечь нас, бросая в нас головни и смоляные факелы. Наш багаж так сух, что вспыхнет, как спичка, при малейшей искре. Мы должны защищать женщин и детей; только там, наверху, они могут быть в безопасности.

— Но кто вам сказал, — не унимался Роберт Тресиллиан, — что эти индейцы нам враги? Может быть, это отряд опатов?

— О нет, это не опаты! — вскричал гамбузино. — Эти индейцы снаряжены в военный поход, и я почти уверен, что это апачи.

— Апачи! — повторили все окружающие тоном, обнаружившим тот ужас, который внушали эти страшные дикари всем обитателям Соноры.

— Это не опаты и не манзы, это индейцы другого племени, — продолжал Педро, — они едут из владений апачей, у них нет с собою ни поклажи, ни женщин, ни детей, и я ручаюсь, что они вооружены с ног до головы, так как отправляются в какую-то военную экспедицию.

— В таком случае, — нахмурив брови, мрачно произнес дон Эстеван, — нам нечего ждать от них пощады.

— Нам нечего ждать даже какого бы то ни было снисхождения с их стороны, — добавил гамбузино. — Мы даже не имеем права надеяться на это после того, как поступили с ними капитан Перец и его товарищи.

Каждый из рудокопов знал, на что намекал Педро. Мексиканские солдаты незадолго до того произвели разгром целого отряда апачей, обманув их обещанием заключить с ними мир. Это была настоящая резня, совершенная с поразительною жестокостью и с поразительным же хладнокровием, — резня, каких, по несчастию, насчитывается довольно много в летописях пограничных войн.

— Я уверен, — твердо произнес гамбузино, — что нам угрожает нападение апачей, которые многочисленнее нас. Было бы безумием ожидать их тут. Взберемся на гору, заберем с собой все, что только можно унести, и оставим все остальное.

— Вы уверены, что там мы будем в полной безопасности? — спросил Тресиллиан.

— Как в хорошо защищенной крепости, — ответил Педро. — Никакая крепость, построенная человеческими руками, не выдержит сравнения с Затерявшейся горой. Двадцать солдат могли бы там защищаться против нескольких сотен и даже, может быть, тысяч человек. Мы можем поблагодарить Бога за то, что нам встретилось такое надежное убежище и так близко от нас.

— Нечего колебаться, — сказал дон Эстеван, перекинувшись несколькими словами со своим компаньоном. — Мы многое теряем, оставляя здесь поклажу, но другого выхода не видно. Приказывайте, сеньор Вицента, мы будем вам повиноваться во всем.

— Я могу отдать только одно приказание, — воскликнул гамбузино, — все наверх!

При команде Педро во всем лагере, за четверть часа перед тем совершенно тихом и спокойном, поднялись тревога и суета, которых невозможно описать. Каждый бегал и суетился, тут и там раздавались крики и плач. Матери собирали вокруг себя детей и со слезами прижимали их к своей груди. Им уже мерещились занесенные над головками детей индейские копья и ножи.

Все произошло так внезапно, что рудокопы сначала не знали, за что приняться; когда же они, наконец, немного пришли в себя, дело пошло у них на лад, и все дружно поспешили к ущелью, которое открывало путь к вершине горы.

Скоро весь крутой склон ущелья снизу доверху был покрыт людьми.

Со своею обычною предусмотрительностью рудокопы прежде всего позаботились поместить в безопасное место своих жен и детей. Они приняли все необходимые предосторожности для того, чтобы последние беспрепятственно добрались до вершины; однако даже и при этом те не раз падали на каменистой тропе, разбивали себе колени и обдирали руки. Но в спешке они не замечали ран в ушибов.

Когда женщины без серьезных потерь достигли вершины горы, мужчины поспешили обратно к корралю. Им жаль было оставлять свое имущество врагу, и они пытались спасти все, что только было можно.

Сначала, опасаясь за свою жизнь, они действовали очень осторожно и не отходили далеко, но когда один из посланных для наблюдения за окрестностями с вершины горы, вернувшись, донес, что краснокожих еще не видать, рудокопы поняли, что у них есть возможность спасти хоть часть своего добра.

— Забирайте прежде всего боевые припасы и провиант! — кричал Педро Вицента, пользуясь своими полномочиями. — Это необходимо на случай осады. Затем заберем все, что сумеем, — орудия, машины, веревки, парусину; но начать надо с пороха и съестного.

Ему повиновались беспрекословно. Немного спустя ущелье представляло еще более оригинальный вид: толпа людей, тяжело нагруженных, беспрестанно двигалась с равнины на вершину горы и обратно. Они трудились в поте лица, подымались вверх, спускались вниз и снова без отдыха подымались, каждый раз принося на гору новые тюки добра. Новая партия отправлялась только по приказанию распорядителя. Это перетаскивание имущества было похоже на хорошо организованный конвейер. Одни, добравшись до лагеря, снимали с повозок добро, выбирали наиболее ценные вещи и связывали их, чтобы легче было унести. Другие проворно развязывали тюки, открывали коробки, выбрасывая все содержимое, чтобы воспользоваться упаковочным средством. Очень скоро в коррале ничего почти не осталось, кроме орудий, машин и самих повозок.

Если бы Гремучая Змея и его воины могли предвидеть, что хозяева лагеря сами так его обчистят, они предпочли бы заморить своих мустангов, но поскорее доехать. Впрочем, индейцы и так двигались вперед довольно быстро; караульные, поставленные рудокопами, не замедлили дать знать об их приближении. Рудокопы забрали напоследок еще кое-что из вещей, в том числе две небольшие круглые палатки, после чего поспешили взобраться на гору.

Несколько человек все же замешкались на равнине. Это были хозяева лошадей, которые с печалью в сердце расставались с преданными животными. Лошадей никак нельзя было увести с собой. Разве могли они пробраться по тропинке, годной для коз, антилоп или же для животных, обладающих когтями? В какие руки попадут несчастные животные? Какая участь их ждет?

О том же думали возницы и погонщики мулов, которые также любили вверенных им животных.

Но времени терять было нельзя. Пора было прощаться. Послышались восклицания: «Лошадка, лошадка моя милая!» «Мулик, мулик дорогой!» «Прощай, да хранит тебя Бог!» К этим нежным словам они добавляли тысячи проклятий в адрес тех, кто вынуждал их разлучиться со своими любимцами.

Педро был взволнован чрезвычайно. Все его будущее зависело от успешной эксплуатации открытой им золотоносной залежи, и теперь, на его глазах, надежды эти внезапно рухнули. Даже если допустить, что рудокопы избегнут смерти, все самые дорогие машины будут наверняка разрушены врагами, и кто знает, окажется ли фирма «Вилланова и Тресиллиан» в состоянии возместить такие потери. Эти мысли приводили Педро в ярость. Но делать было нечего, и он последовал за остальными на вершину горы. Товарищи Педро был уже довольно далеко, за исключением Генри Тресиллиана. Последний никак не мог расстаться с Крузадером. Стоя подле своего коня, он ласково гладил его рукой по лоснящейся шкуре. Слезы бессилия текли из глаз молодого человека. Увы! Он ласкал Крузадера в последний раз!..

Благородное животное как будто понимало своего господина: оно смотрело на него своими большими умными глазами и жалобно ржало.

— Мой славный Крузадер, — бормотал молодой англичанин, — мой бедный друг. Знать, что я должен расстаться с тобою и что ты достанешься какому-то презренному краснокожему… О, это жестоко, очень жестоко!..

Крузадер ответил на эти слова жалобным ржанием. Без сомнения, он разделял печаль своего господина, которого так любил!

— Пусть поцелуй будет нашим последним прощанием, — произнес Генри, прикладывая свои губы к шелковистой морде Крузадера.

И он ушел, широко шагая, стараясь побороть душевное волнение.

Рудокопов уже не было видно, когда Генри Тресиллиан вступил в ущелье. Нельзя было терять времени, но молодой англичанин, не сделав и ста шагов, обернулся. Он услыхал топот скачущей лошади. Не одинокий ли это индеец? Нет, это был Крузадер, не желавший расставаться со своим господином. Достигнув начала крутого подъема, славный конь пытался вскарабкаться по нему. Но все его усилия были напрасны. Всякий раз, когда он ставил передние ноги на камни, камни начинали осыпаться, и он падал на колени. Он несколько раз начинал все сначала, и все его попытки сопровождались жалобным ржанием, которое до слез трогало Генри Тресиллиана.

Молодой человек быстро продолжал свое восхождение, чтобы не видеть этого мучительного зрелища, но на середине подъема остановился, чтобы бросить последний взгляд на своего верного друга. Крузадер неподвижно стоял на том же месте; он отказался от мысли последовать за своим господином и временами громко издавал печальное ржание, свидетельствовавшее о его горе и отчаянии.

EL CASCABEL

На верху обрыва Генри Тресиллиан нашел своего отца и дона Эстевана. Они руководили оборонительными работами. Мужчины набирали повсюду в пути камни и подавали их товарищам, находившимся на площадке. Они образовали цепь, так что можно было принять их за повстанцев, устраивающих баррикаду. По словам Педро, Затерявшаяся гора сама по себе могла заменить самую сильную крепость и устояла бы против любой артиллерии. Эти камни предназначались для другого: они должны были служить метательными снарядами в случае нападения краснокожих.

Каждый работал с таким усердием, что скоро на краю оврага образовался парапет в форме подковы. Что бы ни случилось, мексиканцы теперь могли быть уверены, что у них не будет недостатка в средствах защиты.

Что касается остальных рудокопов, они вместе с женщинами и детьми помогали на лужайке убирать в безопасное место все, что только можно было унести из лагеря. Некоторые, еще не оправившись от волнения, ходили взад и вперед и с жаром обсуждали положение дел; другие, более храбрые и спокойные, приводили в порядок неприбранные ящики и тюки, разбросанные на земле, и спокойно ждали дальнейших событий.

Сеньора Вилланова и ее дочь, окруженные прислугой, составили отдельную группу. Молодая Гертруда пристально смотрела на то место, где появлялись поднявшиеся на гору люди, и взглядом словно спрашивала о чем-то вновь прибывших. Она заметно беспокоилась. Ей сказали, что Генри Тресиллиан не ушел из корраля вместе со всеми, и она боялась, как бы он не опоздал и не подвергся какой-либо опасности.

Никто еще не думал раскидывать палатки и располагаться в них; все еще надеялись, что дело кончится ложной тревогой и что скоро можно будет избавиться от всякого страха.

Так как мнение гамбузино относительно того, к какому племени принадлежали индейцы, было основано, в сущности, только на предположениях, дон Эстеван послал его снова в разведку. На этот раз он доверил ему свою подзорную трубу и условился о сигналах. Один ружейный выстрел должен был означать, что враги не направлялись уже более к Затерявшейся горе; два выстрела означали, что они близко: три — что нечего более бояться; четыре — что, наоборот, это шайка из враждебного племени, намеревающаяся расположиться лагерем. Из этого можно было бы, пожалуй, заключить, что Педро уносил с собою целый арсенал оружия, тогда как с ним был только его штуцер да два пистолета старой системы и средней дальнобойности; присоединившийся к нему по пути на гору Генри Гресиллиан пожелал сопровождать его; он был вооружен, как мы помним, двуствольным ружьем.

Условившись обо всем, два разведчика направились к узкой тропинке.

Проходя мимо Гертруды и ее матери, Генри обменялся с ними несколькими словами.

— Успокойтесь, — сказал он им, — мы здесь в безопасности, и нам положительно нечего бояться.

Гертруда наивно восхищалась каждым проявлением смелости своего друга. Она находила, что он проявил героизм, оставаясь один на равнине, и необычное поведение Крузадера казалось ей вполне естественным. Она лучше, чем кто-либо, знала, как молодой англичанин любит свою лошадь и какими заботами он ее окружил; она сама полюбила красавца Крузадера, который так нежно брал сахар из ее руки и который так же гордо гарцевал в диких льяносах, как и на улицах Ариспы; она охотно отдала бы все, что имела, чтобы уберечь его от краснокожих.

Педро и его спутник через несколько минут достигли того места вершины, которое должно было служить им наблюдательным пунктом. Они тотчас же увидели, что индейцы уже очень близко.

— Выстрелите два раза, голубчик, — сказал гамбузино, настраивая подзорную трубу. — Постарайтесь сделать промежуток после первого выстрела, чтобы они не могли ошибиться в том, что мы хотим им сообщить.

Едва смолкло эхо выстрелов, как Педро вскрикнул:

— Caramba! Я не ошибся! Это апачи!.. И хуже того — койоты, самые кровожадные, самые страшные из всех индейцев! Скорей, скорей, — продолжал он, не оставляя наблюдения, — возьмите мои пистолеты и выстрелите еще два раза.

Два новых выстрела последовали один за другим. Дикари остановились, взглянули в сторону стрелков и, по-видимому, начали совещаться. Их движения уже можно было различить простым глазом; благодаря своей подзорной трубе Педро рассмотрел одну деталь, которая вызвала у него гневное восклицание:

— Клянусь всеми дьяволами, это Гремучая Змея!

— Гремучая Змея! — повторил Генри, менее заинтересованный этим странным именем, чем видом самого гамбузино. — Вы его знаете, Педро?

Гамбузино снова посмотрел в трубу.

— Да, — продолжал он тем же тоном, — это, конечно, он! Я ясно вижу на его груди безобразную мертвую голову, послужившую образцом для той, которой он меня наградил. Это та самая шайка краснокожих, предводительствуемая Гремучей Змеей, которая поступила со мною так, как я вам рассказывал сегодня утром, дон Генрико. Горе нам, если мы попадем в их руки. Мы будем преданы ужасной смерти! Гремучая Змея будет упорно нас осаждать, чтобы голодом принудить нас к сдаче.

— Но если мы сдадимся тотчас же, — сказал с насмешкой Генри, — может быть, он будет милостив?

— Милостив, он!.. Берегитесь подобной мысли! Можно ли серьезно об этом говорить! Или вы забыли резню Переца?

— Никоим образом.

— Ведь эти койоты, изменнически убитые капитаном Перецом, составляли часть того племени, которое мы видим перед собой. Гремучая Змея об этом помнит, и, насколько это будет зависеть от него, мы поплатимся за виновных!

Сказав это, гамбузино замолчал. Он передал подзорную трубу Генри и оставался некоторое время погруженным в свои мысли, обдумывая возможные средства выйти из такого трудного положения, которое многие другие, может быть, нашли бы совершенно безнадежным. Но если ярость была известна дону Педро Виценте, то отчаяния он не знал.

Индейцы, предводительствуемые Гремучей Змеей, снова направились на северо-восток; другое племя дикарей обогнуло гору по направлению к северо-западу.

— Если мои расчеты меня не обманывают, — сказал Генри Тресиллиан, — число этих апачей доходит по крайней мере до пятисот.

— По моему подсчету приблизительно столько же, — ответил гамбузино. — Что делать против такого количества?

— Подождать ночи, напасть на них врасплох и пройти, — сказал Генри со всем пылом юности.

— Было бы безумием пытаться это сделать, сеньор, — сказал Педро Вицента, — во-первых, потому, что на этих индейцев трудно напасть врасплох; а во-вторых, нам нужно защищать женщин и детей, нас же так мало. Нам нужно беречь те немногие силы, какие у нас есть.

— Так вы советуете нам бегство? — сказал Генри.

— Почему же нет, если бы оно было возможно? — отвечал гамбузино. — Нельзя считать бесчестьем бегство перед врагом, который так подавляет нас своею многочисленностью. К несчастью, бегство для нас так же невозможно, как и сражение.

— Невозможно? Почему?

— Ах, сеньор, — возразил Педро с недовольным жестом, — разве вы забыли, что мы бросили наших лошадей и что нельзя спастись пешком в пустыне? Предположим даже, что нам удастся присоединиться к ним, но ведь вы не хуже меня знаете, в каком состоянии мы их оставили.

— Тогда, — сказал Генри Тресиллиан, — нам остается только защищаться на этой площадке!

— Вот именно, сеньор, об этом-то и нужно дать знать как можно скорее.

— Ну что ж, если нападение невозможно… Недурно будет показать этим проклятым дикарям, что они так просто до нас не доберутся.

НАПАДЕНИЕ НА ЛАГЕРЬ

На площадке дон Эстеван не оставался в бездействии. Бывший военный, привыкший к отчаянным схваткам, он беспрепятственно принял начальство над войском, и его признанный авторитет при теперешних обстоятельствах мог оказать лишь самое полезное влияние.

Указав женщинам и детям наименее опасное место, он с большим хладнокровием готовился к защите: велел зарядить ружья, раздать заряды и устроить нечто вроде арсенала, где порох и пули могли сохраниться от сырости.

Как внимательный военачальник дон Эстеван прежде всего постарался определить положение, чтобы быть в состоянии судить о слабых пунктах и осмотрительно и осторожно распределить посты.

По его мнению, относительная многочисленность индейцев не могла сама по себе внушать особые опасения. Восемьдесят решительных и хорошо вооруженных человек в такой недоступной позиции, какую занимали рудокопы, могли не бояться врага, даже более многочисленного, чем койоты, а импровизированная крепость имела приблизительно такое количество защитников.

Эти люди, можно бы сказать, эти авантюристы, большею частью привыкшие к опасности во всех ее формах, сами почувствовали необходимость сомкнуться и доверить свою участь предусмотрительности и осторожности одного. Они, как по наитию, поняли необходимость дисциплины в присутствии внезапно появившихся врагов, которые казались тем опаснее, что сами заимствовали оружие и тактику у регулярных войск. Таким образом, власть дона Эстевана была признана как бесспорная необходимость.

Рудокопы, построив сильную баррикаду из камней, которая должна была им служить и защищающим парапетом и арсеналом для ядер, казалось бы, должны были только терпеливо ждать сигналов гамбузино, но трудно быть терпеливым в подобном случае.

Несколько секунд, протекших между двумя последними выстрелами, были полны томительного ожидания. Кто эти индейцы, друзья или враги? Какие у них намерения? Последовала минута нерешительности. Увы! Едва звук третьего выстрела замер вдали, как четвертый положил конец всякой неизвестности. Вопрос был решен.

— К несчастью, это апачи! — сказал Эстеван своему товарищу.

Но опасность была большей, чем предполагал дон Эстеван. Педро скоро должен был дать знать ему об этом.

— Койоты! — закричал ему гамбузино, как только приблизился настолько, чтобы быть услышанным. — Шайка Гремучей Змеи! — прибавил он тише, подходя.

Присутствующие переглянулись с испугом. Эти слова не нуждались в комментариях.

Действительно, нельзя было ждать пощады от родственников и друзей воинов, перебитых капитаном Перецом. Что за дело было койотам до того, что жители Ариспы и сами рудокопы глубоко порицали этот варварский поступок? Со времени этого преступления бледнолицые, кто бы они ни были, стали для индейцев заклятыми врагами, которых следовало безжалостно истреблять.

Лицо дона Эстевана невольно омрачилось.

— Стало быть, — сказал он, — вы уверены, дон Педро, что перед нами шайка Гремучей Змеи?

— Я в этом уверен, — отвечал тот. — Я так близко видел этого разбойника, что узнал бы его из тысячи, да и ваша подзорная труба дала мне возможность различить даже его тотем — эмблему, которую он носит на своей груди и которою украсил мою.

Подобно тому, как служители некоторых фламандских церквей отдергивают занавеси, закрывающие дорогие картины, чтобы показать их путешественникам, так и Педро распахнул свою рубашку и показал всем своим собеседникам произведение искусства, которое он уже показывал Генри Тресиллиану. Каждый слышал об этом характерном знаке предводителя койотов, и теперь никто уже не сомневался, что имеет дело с Гремучей Змеей и его шайкой.

Когда рудокопы пришли в себя от первого, вполне естественного волнения, дон Эстеван, с тем спокойствием, которое его никогда не покидало, объяснил им положение дел. Начальник понимал, что надобно прежде всего не допустить паники и предохранить от всякого подобного чувства людей, положившихся на его опытность. Поэтому он выказал совершенную уверенность в успехе, но не скрыл возможных и даже неминуемых трудностей осады, которая только начиналась.

Впрочем, естественная крепость, занимаемая рудокопами, была так неуязвима, что открытого нападения можно было не опасаться. Если же, однако, Гремучая Змея отважился бы на это, его встретили бы достойно.

Рудокопы были хорошо вооружены. Им нечего было бояться недостатка в боевых и съестных припасах, если только расходовать их предусмотрительно, а источник, находившийся тут же, дарил им свежую воду.

Не убаюкивая себя иллюзиями, можно было надеяться, что, несмотря на численное меньшинство осажденных, могло представиться благоприятное обстоятельство, которое позволило бы им напасть на дикарей или попросту убежать от них.

Надежда так сильно укоренилась в человеческом сердце, что даже в такие критические часы, которые переживали рудокопы в начале этой осады, большая часть из них предвидела уже освобождение. Каждый, не скрывая от себя опасностей, имел решимость презирать их и надежду победить.

Чтобы наблюдать движение врагов и не быть замеченными ими, защитники площадки скрылись за своим парапетом. У них перед глазами была часть льяносов, в виде треугольника, по сторонам находились перпендикулярные скалы, окружавшие площадку; почти весь лагерь заключался в этом пространстве.

Прошел еще почти час до прибытия индейцев.

Лошади и мулы, предоставленные самим себе у подножия Затерявшейся горы, казалось, не думали удаляться. Не зная будущего, которое их ожидало, они мирно паслись на лугу или купались в речке. Они наслаждались отдыхом, который вполне заслужили после нескольких долгих дней тяжкого пути.

Немного подальше неподвижно стояло стадо антилоп, пришедших утолить жажду и выкупаться, но испуганных видом повозок на том месте, где накануне еще ничего не было, и потому готовившихся убежать при малейшем шуме.

Напротив, коршуны не имели сомнений; вид больших белых повозок привлекал их, и эти птицы целой стаей опустились на ограду корраля. Одни оспаривали друг у друга остатки быка, убитого рудокопами на завтрак, другие бродили вокруг четырехугольной палатки, которая не была унесена, садились на открытые ящики, с любопытством рассматривали разбросанные вещи и казались настоящими владельцами лагеря.

Вдруг произошла перемена одновременно среди всех животных, крылатых и четвероногих, домашних и диких. Антилопы понюхали воздух и умчались, как туча стрел, пущенных из невидимых арбалетов. Коршуны полетели, но не удалились, а только поднялись на среднюю высоту и парили над лагерем, махая своими широкими черными крыльями. Наконец, лошади, мулы и рогатый скот, внезапно обезумевшие, забегали взад-вперед со ржанием или ревом.

— Что такое с ними? — спросил Генри Тресиллиан.

— Они почуяли краснокожих, — отвечал гамбузино. — Мы сейчас увидим эту проклятую породу.

В самом деле, в это время краснокожий всадник в сопровождении многих других выезжал со стороны треугольника, который был виден осажденным, а спустя немного времени другая колонна начала развертываться с противоположной стороны. Оба войска растянулись приблизительно на расстоянии мили от Затерявшейся горы, как будто индейцы решились не подходить к ней. Но мексиканцы знали, что это только маневр, чтобы лучше окружить лагерь.

— Если бы они знали наверное, где мы находимся, — прошептал Педро, — они не тратили бы впустую время и силы. Они, вероятно, воображают, что мы в состоянии сопротивляться им на равнине, и хотят окружить нас с двух сторон.

Никто не отвечал ему. Сцена, происходившая перед ними, поглощала всеобщее внимание. Со своего места они не упустили из виду ни одного движения неприятеля.

Несметный кордон всадников медленно развертывался вокруг Затерявшейся горы. Уверенные в том, что добыча не может ускользнуть, койоты не торопились. Их оружие и щиты сверкали на солнце, как блестящая чешуя. Как будто две огромные допотопные змеи двигались навстречу одна другой.

Еще не было видно арьергарда, когда средние части обеих колонн соединились на середине полукруга, который они описали.

Сколько было индейцев? Рудокопы не знали этого наверняка, но они увидели их уже достаточно, чтобы оценить данный гамбузино совет — уклониться от неравной битвы.

Койоты повернулись лицом к неприятелю правильно и дружно, точно солдаты, исполняющие маневр перед своим генералом, после чего они остановились, и пять или шесть индейцев, выйдя из рядов, начали разговаривать и жестикулировать.

Дон Эстеван не мог ничего понять по их жестам; он передал свою зрительную трубу Педро, которому были лучше известны обычаи краснокожих.

— Гремучая Змея советуется со своими помощниками, — сказал гамбузино. — Наши повозки приводят их в замешательство… Без сомнения, они воображают, что имеют дело с солдатами, и они слишком осторожны, чтобы попытаться напасть на лагерь налегке.

Гамбузино угадал верно, если только говорить наверняка значит угадывать. Неожиданный вид повозок был причиной внезапной остановки индейцев.

Эти хозяева пустыни, эти владельцы льяносов не всегда проходят по своим владениям без труда и опасностей, и коварство их племени вошло в пословицу. Они действуют всегда с величайшей предусмотрительностью. Повозки, присутствие которых так сильно их удивило, могли принадлежать обыкновенным путешественникам, рудокопам, торговцам или эмигрантам, но могли принадлежать и военным, а при сомнении всегда лучше остерегаться.

Гремучая Змея приказал своему войску остановиться и созвал начальников, чтобы условиться с ними относительно лучшего способа нападения на бледнолицых. У индейцев главный предводитель не имеет абсолютной власти: он должен, даже на войне, предлагать свой план на обсуждение и не действовать без согласия других.

Койоты легко решили вопрос относительно присутствия мексиканских солдат. Не задумываясь, они дали отрицательный ответ: никакой стражи не было вокруг корраля, не видно было нигде никакого мундира. У солдат были бы часовые. Между тем окрестности казались пустынными, а лошади, мулы и рогатый скот были оставлены без присмотра.

Это обстоятельство могло бы показаться странным всякому другому, но не койотам, которые отлично знали, что их приближение наводит ужас не только на белых, но и на принадлежащих белым животных, так что они иногда срываются с привязи. К чему же было беспокоиться? Они убедились, что не ошибаются, думая, что это стоянка не военных, а штатских, в противном случае животные были бы более дисциплинированы, и солдаты стояли бы уже под ружьем.

Лагерь был окружен, оставалось напасть на неприятеля.

По данному знаку краснокожие зашевелились. Ряды их сгущались по мере того, как они стягивали свой круг, чтобы замкнуть в него всех животных, иначе они могли упустить их, а между тем добыча была завидная.

Нечего было и думать напасть на лагерь днем. Бледнолицые, вероятно, уже давно заметили индейцев и приготовились к отпору. Незаметно было следа их, но что же в этом удивительного? Они скрылись за повозками, а постоянное движение животных взад и вперед мешало их видеть.

Такое поведение белых указывало на их намерение защищаться. Одной причиной больше, чтобы подходить с особенной осторожностью, даже, может быть, было бы лучше совсем оставить мысль о немедленном нападении. В темноте будет легче победить врагов, силу которых индейцы не знали.

Индейцы приблизились еще немного, стараясь постоянно держаться на расстоянии выстрела; к их великому удивлению, сколько ни смотрели они повсюду — между повозками, под колесами, в промежутках между тюками, сложенными рудокопами для укрепления корраля, — они не заметили никакого присутствия человека. Это было непонятно.

В своем изумлении они были готовы увидеть во всем этом колдовство.

Наухампа-Тепетль фигурирует во многих индейских легендах. Найти у подножия горы, посещаемой сверхъестественными силами, лагерь, снабженный всевозможными вещами, которые могли принадлежать только белым, от повозок и большой четырехугольной палатки до ручных животных, указывающих на присутствие человека, и совсем никого не увидеть в этом лагере — ни мужчин, ни женщин, ни детей, — это было делом необыкновенным, даже возбуждающим беспокойство. Никогда с индейцами не случалось ничего подобного.

Одну минуту они, казалось, готовы были отступить перед этой тишиной. Но их вождь недолго разделял общий испуг. Он не был суеверен и, подумав, сказал себе, что если не видно белых, то только потому, что они скрылись в какой-нибудь засаде, которой нужно опасаться.

Гремучая Змея посмеялся над своими воинами, сказал им несколько ободряющих слов, потом приказал сделать еще несколько шагов вперед и стрелять. Они повиновались. Индейцы прицеливались так ловко, что пули их мушкетов оставляли заметные знаки на повозках и особенно на палатке, которую они считали главным убежищем бледнолицых, но ничто не шелохнулось в коралле. Ни одного выстрела! Ни одного крика! Ни одного стона! Ни малейшего звука не получили они в ответ!

ОБЛАВА

Койоты уже готовы были прийти к заключению, что лагерь этот — мираж, как вдруг их осенила мысль, что бледнолицые, каким-нибудь образом узнав о приближении врагов, решили укрыться на Наухампа-Тепетль. Некоторые индейцы, знавшие топографию местности, вслух выразили мнение, что белым удалось достигнуть вершины горы. Иначе нельзя было объяснить их полное исчезновение.

Найдя решение занимавшей их задачи, койоты обратили свои взгляды к площадке. Но это им ничего не объяснило. Они никого не увидели там. Дон Эстеван запретил рудокопам показываться. Гремучая Змея, будучи слишком хитер для того, чтобы попасться в такую ловушку, решил быть поосторожнее. Зачем начинать сражение? Белые, запертые наверху, не могли от него уйти.

Однако вождь краснокожих страшно рассердился на самого себя, на свою медлительность, на свои бесполезные предосторожности и в особенности на тех, которые, спасаясь от него, помешали исполнению его намерений. Он дал себе слово заставить их дорого поплатиться за это первое обманутое ожидание. Теперь ему придется вести осаду, а это задержит его экспедицию на берега Горказита, может быть, даже заставит его отказаться от этого проекта. Впрочем, разграбление лагеря было бы для него достаточным вознаграждением. Путешественники, обладающие шестью огромными повозками, большой палаткой и таким количеством лошадей, мулов и рогатого скота, должны иметь при себе множество драгоценных вещей!..

Между тем вместо того, чтобы отдать приказание тотчас же завладеть добычей, Гремучая Змея продолжал действовать с еще большей осторожностью, чем всегда. Теперь он не мог ничего потерять от замедленности действий, а излишняя поспешность могла повредить ему при захвате животных. Эти последние, приютившись между двумя скалами, были готовы убежать при малейшей тревоге и взапуски ржали и ревели.

— Оставьте при себе только арканы! — закричал Гремучая Змея своим воинам.

Койоты исполнили приказание. Вооруженные копьями воткнули их в землю, а имевшиеся ружья положили их на траву и освободили себя и лошадей от всего, что их стесняло. Когда они опять сели в седла, у них оставалась только веревка, намотанная на левую руку и заменявшая им лассо[7]. Опасаясь внезапного нападения, половина индейцев осталась на страже около временно оставленного оружия.

Прочие воины сомкнули свои ряды, но животные рудокопов, в сильнейшем страхе, все сразу устремились в одну точку. Беспорядок был полный, и эхо повторяло, как раскаты грома, стук нескольких сотен копыт. Лошади краснокожих, в свою очередь, испугались и становились на дыбы; благодаря этому благоприятному обстоятельству, часть преследуемых животных с Крузадером во главе промчалась, как ураган, мимо индейцев и опрометью устремилась в льяносы.

Койоты уже заметили это великолепное животное, выделявшееся среди других своей шерстью цвета черного дерева. Они бросили вслед ему несколько лассо, но ремни лишь скользнули по блестящим бокам Крузадера, который при виде открытого поля бросился с громким ржанием вдоль луга, как бы торжествуя свою победу. Крики досады раздались ему вслед.

Тем не менее индейцы достигли многого. Они наконец усмирили своих мустангов и без труда завладели теми животными, которых им раньше удалось окружить. После этого они бросились преследовать убежавших, и так как им приходилось иметь дело с усталыми животными, то они не замедлили догнать их.

Вскоре все лошади были собраны и приведены пленными в лагерь, кроме одного Крузадера. Дикари долго гонялись за ним, но лошадь Генри, с поднятой головой, с развевающимися гривой и хвостом не бежала, а летела. Каждый ее скачок увеличивал расстояние, отделявшее ее от врагов, и Генри, не терявший ее из вида, начал надеяться, что ей удастся спастись от краснокожих.

Однако партия еще не была выиграна благородным животным: койоты все еще были слишком близко к этой прекрасной арабской лошади, дававшей им такие очевидные доказательства своей ценности. Они погоняли своих мустангов всевозможными средствами, побуждая их ударом ноги и лассо: но все было тщетно: Крузадера нельзя было догнать, и вскоре он превратился в черную точку на горизонте.

Дикари мало-помалу утомились бесплодной погоней, Гремучая Змея последним отказался от нее и с досадой вернулся назад.

Генри Тресиллиан, счастливый и гордый неожиданным результатом, радостно воскликнул.

— Как я доволен! — сказал он Педро. — Теперь уж Крузадера нельзя поймать. Мне больше ничего и не нужно, что бы там ни случилось! Мой красавец Крузадер был великолепен в этой бешеной скачке. У него у одного больше ума, чем у всех его преследователей!

— Это просто невероятно, — отвечал гамбузино, разделявший восторг англичанина. — Я за всю свою жизнь не видал ничего подобного. Какая лошадь! Это не лошадь, это — птица, это — демон!..

Индейцы, держа пленных животных на арканах, взяли опять свое оружие, чтобы напасть на лагерь. Какое разочарование! В нем не оказалось имущества, как не было и людей; он был совершенно разграблен, опустошен! Открытые ящики, распакованные тюки, пустые повозки доказали дикарям, что отсюда унесено все, что только было драгоценного. Здесь оставались лишь совершенно негодные для индейцев предметы, так как машины рудокопов не имели для них никакой цены.

Теперь они еще более жалели о своей медлительности и клялись отомстить за понесенную неудачу. Правда, их месть могла осуществиться не сразу, так как действия белых доказывали, что они предполагают спокойно продержаться в своей неприступной крепости. Но сокровища, собранные наверху, никуда не уйдут и рано или поздно попадут в руки осаждающих.

С этим утешительным убеждением краснокожие расположились лагерем. Они связали захваченных лошадей вместе со своими, развели костры, которые еще тлели, одним словом, расположились, как люди, решившиеся на продолжительную осаду.

В этот день у них был бык на ужин. Это составляло для них такой пир, какие нечасто у них бывали. Хорошее продовольствие редко можно встретить в стране апачей, а голод часто; немудрено, что они с увлечением занялись едой. Видя их прожорливость, можно было думать, что они хотят вознаградить себя за прошедшие и будущие невзгоды.

Порывшись в повозках, они нашли маленький бочонок с чингаретой, спиртным напитком, добываемым из того самого мецкала, до которого они такие охотники. Индейцы сами не умеют гнать спирт, но спиртное очень уважают.

Бочку с алкоголем вытащили на середину корраля, откупорили, и целый вечер вокруг нее индейцы исполняли дикие танцы и опустошали тыквенные бутылки, издавая такие крики и делая такие телодвижения, что лагерь, населенный утром человеческими существами, казалось, был теперь занят толпой бесноватых. Это была настоящая фантасмагория. В темноте сходство было еще разительнее: медно-красные призраки, прыгавшие при свете смолистых ветвей, казались выходцами из ада.

РАСПЛАТА ПЕДРО

Была полночь. Тяжелое облако, предвещавшее бурю, надвигалось из Калифорнии, закрывая луну своим покрывалом. Было совершенно темно на горе и в долине. Дикари спали или, по крайней мере, прекратили свою оргию, так как не слышно было более их диких криков. Всюду царствовала тишина, нарушаемая временами шорохом пролетевшей птицы, храпом плененных лошадей, которых беспокоило новое соседство, лаем шакалов, рыскавших за добычей, и свистом ночных птиц, скользивших над поверхностью озера.

Однако не все спали как у краснокожих, так и у белых. Два рудокопа стояли на часах около своего парапета, а отряд краснокожих часовых охранял пространство, где находился вход в овраг. Около них, но ближе к горе, ходили, разговаривая, два человека. Один из них был Гремучая Змея, другой — его первый помощник; оба были заняты исследованием местности, чтобы убедиться в том, что осажденные не могут спуститься в темноте и напасть на них.

Гремучая Змея, после долгих размышлений, пришел в беспокойство. Нельзя сказать, чтобы он сожалел о начатом предприятии: добыча, которую он рассчитывал найти на Наухампа-Тепетль, стоила того, чтобы ради нее вести осаду. Осмотр корраля убедил его, что караван должен был приблизительно состоять из сотни человек с женщинами и детьми, между которыми были и важные особы, на что указывала la litera. Какие неисчислимые богатства должны быть там, и какое возмездие! Смерть для мужчин, плен для женщин. Было чем удовлетвориться Гремучей Змее!

Но именно эти размышления и указали ему, что успех вовсе не так уж обеспечен, как он думал сначала. Можно было предположить, что рудокопы послали гонцов в свои войска, чтобы дать знать о своем опасном положении, а в ожидании помощи считают за лучшее выдерживать осаду на Затерявшейся горе. Судя по всем их приготовлениям, они должны были заметить индейцев издалека; у них было время подумать обо всем, а в таком случае подкрепление могло прийти на помощь гораздо раньше, чем краснокожие получат удовлетворение от осады. Если даже предположить, что белые не позаботились об этом, то, во всяком случае, осада будет продолжаться долго, в этом не было и тени сомнения для Гремучей Змеи.

Судя по ничтожному количеству провизии, оставшейся в лагере, рудокопы должны были взять с собой на площадку съестных припасов вдоволь; притом находящийся вблизи источник обеспечивал их водой, да и дичь, которую они могли иметь на горе, поддержала бы их. Весь вопрос состоял в том, послали ли они гонца.

Мы знаем, что по непонятной забывчивости, в волнении от неожиданности, ни дон Эстеван, ни гамбузино, никто из людей каравана не подумал об отправке гонца. Но Гремучая Змея не мог этого даже предположить.

В то время, как два дикаря рассуждали таким образом, стоявшие наверху часовые сменились. Дон Эстеван, знавший по опыту, что краснокожие никогда не нападают на неприятеля раньше полуночи, берег своих лучших людей для этого момента. Полуночная смена находилась под начальством Педро Виценты и Генри Тресиллиана.

Трудно было рассчитывать, чтобы индейцы напали на рудокопов в первую же ночь, и, по мнению гамбузино, нападение должно было состояться спустя какое-то время.

— Зачем им начинать приступ? — сказал Педро. — Это не в их интересах. По их мнению, они держат нас как в мышеловке, а они не из тех людей, которые бросаются в море за рыбой, ведь она все равно не минует их сетей.

Педро несколько месяцев был водолазом. Без сомнения, воспоминание об этом времени внушило ему упомянутое сравнение, известное у моряков.

— Ах, — продолжал он, кладя руку на большой камень, лежавший перед ним, — я хотел бы видеть, как они пойдут на приступ с Гремучей Змеей впереди! Это дало бы мне прекрасный случай расплатиться. К несчастью, он этого не сделает. Нельзя сказать теперь, что я держу его в своей власти!..

— Посмотрим же, что они теперь делают! — перебил Генри.

— Посмотрим, но не будем показываться. Если взойдет луна, они станут стрелять в нас, а я отнюдь не уверен, что их выстрелы до нас не долетят.

Трое мужчин легли ничком и приблизили головы к краю скалы. Нельзя было разглядеть ни малейшего предмета ни на равнине ни на озере — так темно было кругом. Ни одного звука не было слышно, ни одного движения не было заметно в коррале, хотя, разумеется, дикари сторожили свою добычу.

Гамбузино вынул из кармана портсигар, взял одну сигару и закурил. Его товарищи сделали то же самое, с тою только разницею, что сигара у молодого англичанина была настоящая гаванская.

Несколько минут спустя Педро, случайно подняв глаза, заметил нечто, что заставило его бросить сигару, и сказал вполголоса:

— Луна!

Это была еще только бледная точка на черном небе, но было видно, что скоро она должна показаться.

Вдруг луна вышла из-за облаков во всем своем блеске. Это произошло мгновенно, и тотчас же, как в театральной декорации, все приняло другой вид, и льяносы можно было видеть насколько хватит глаз. Лагерь, озеро, часовые — все до малейших подробностей стало видно мексиканцам.

Педро поразило одно обстоятельство: два человека тихо прохаживались около входа в овраг, как раз под ним. Хорошо знакомая мертвая голова ясно вырисовывалась на бронзовой груди одного из дикарей.

— Какая удача! Гремучая Змея! — пробормотал гамбузино с восторгом.

Не размышляя больше, он схватил винтовку, прицелился и недрогнувшей рукой спустил курок.

С горы раздался выстрел; крик боли и ярости доказал, что Педро попал в цель — дальнобойность его винтовки была просто изумительна.

Осажденные видели, как Гремучая Змея сделал прыжок назад, упал на руки своего изумленного спутника — но и только. Луна скрылась за новым облаком так же внезапно, как и показалась, и опять наступила полная темнота.

Дон Эстеван и его люди, внезапно разбуженные выстрелом гамбузино, прибежали со всех ног. Они опасались нападения.

— И вы серьезно думаете, что Гремучая Змея убит? — спросил дон Эстеван, когда узнал в чем дело.

— По крайней мере, это очень вероятно, — спокойно отвечал Педро.

— Мы уверены, что видели, как он упал, — прибавил Генри Тресиллиан. — Он, вероятно, убит наповал.

— Если его гнусная жизнь не окончена, — продолжал Педро, — стало быть, можно жить с пулей в груди, так как я попал в самую середину этой безобразной мертвой головы, белизна которой представляла отличную мишень. Правда, я не ожидал такой удачной и, в особенности, такой быстрой расплаты.

— По вашим словам нельзя сомневаться, что ваш выстрел действительно попал в Гремучую Змею! — сказал ему дон Эстеван.

— Если бы это не был он, — сказал гамбузино, — я бы не стрелял. Мой выстрел был довольно смел, из-за большого расстояния, но я доверяю своей винтовке.

— Очевидно, вы попали в него, — возразил дон Эстеван, — вы и Генри не могли оба ошибиться. Однако кто знает, убит ли он?.. Он, может быть, только опасно ранен?

— Не угодно ли вашей милости держать со мной пари? — спросил Педро. — Я готов поставить сто против одного, что в этот час Гремучая Змея сделал свой последний шаг или, вернее, свой последний пируэт, так как последнее выражение больше подходит к такому скомороху и шуту.

Прежде чем его собеседники успели ему ответить, гамбузино поспешно прибавил:

— Не держите со мной пари, ваша милость, — слишком поздно. Педро Вицента не такой человек, чтобы держать пари наверняка. Вы слышите?

Из лагеря донеслись крики ярости и похоронные вопли. Очевидно, краснокожие оплакивали смерть своего предводителя. Их пение из невнятных жалоб и плачевных стонов переходило в настоящий рев. Точно настоящие койоты принимали участие в этом диком концерте. Минутами более резкие ноты, свирепые звуки голоса прерывали рыдания. Это был военный клич апачей, которые клялись воздать око за око и зуб за зуб убийце Гремучей Змеи.

Этот адский шум продолжался без перерыва более часа. Внезапно его сменила тишина, не предвещавшая ничего хорошего.

Мексиканцы спрашивали себя: не попытаются ли индейцы в слепой ярости пойти теперь же на приступ во что бы то ни стало? Темная ночь, по-видимому, должна была благоприятствовать их намерениям.

Дон Эстеван, резюмируя свою мысль, отвел в сторону своего товарища, его сына и дона Педро.

— Умер Гремучая Змея или только опасно ранен, во всяком случае, выстрел Педро сделал мастерски. Он дает нам надежные шансы на спасение. Такого вождя невозможно тотчас заменить; что бы ни делали наши враги, теперь они менее сильны; им недостает порядка и доверия; ярость не может заменить опытности, но она может побудить к беспорядочным нападениям; поэтому надо быть настороже более, чем когда-нибудь. Генри, устройте караулы на парапете и прикажите всем быть как можно внимательнее.

После такого важного события все белые встали; они ходили взад и вперед — от бивуака, расположенного около источника, к караульному посту у оврага — и шепотом обсуждали вероятность нападения. Они все обратились в слух и хотя не слыхали ничего подозрительного, но это их не успокаивало. Они знали, что индеец может бегать, ходить, лазить тихо, как кошка, может пробираться, как пресмыкающееся, между кактусами и камнями оврага. Неприятель мог неожиданно появиться на площадке. Следовательно, нужно было приготовиться встретить его, и хотя Педро уверял, что бояться нечего, что площадка доступна только со стороны оврага, однако белые считали нужным принять меры для отражения всякой попытки.

Они перебросили через парапет обломок скалы. Громадный камень скатился вдоль оврага, увлекая за собой тысячу других камней; он разбивал все на своем пути, но не встретил ни одного живого существа, и эхо донесло из глубины оврага только ясный звук его падения.

По приказанию дона Эстевана вскоре бросили другую глыбу, потом последовали третья, четвертая и т. д. с небольшими промежутками. Так мексиканцы убедились, что единственная дорога, по которой можно было добраться до площадки, все еще была свободна.

Никакое существо не могло бы спастись от этих глыб в узком и единственном проходе оврага.

Приняв эти предосторожности, дон Эстеван отослал часть своих людей в бивуак, чтобы напрасно не утомлять их, а сам удалился в свою палатку, успокоив предварительно женщин и рассказав им обо всем случившемся. Часовые менялись до утра.

На рассвете белые увидели на дне оврага только кучу глыб со множеством обломков. Этого необычного обстрела, очевидно, было довольно, чтобы удержать врага на почтительном расстоянии в продолжение всей ночи.

Дальше, на равнине, караульные койотов все еще стояли, точно бронзовые статуи, но в коррале никого не было. Гремучая Змея действительно умер. Воины отнесли его в палатку бледнолицых. Вход в нее был открыт; тело Гремучей Змеи, обращенное лицом к восходящему солнцу, было положено на большую подставку. Красный круг, темнее в середине, чем по краям, величиною с пулю, легко заметный с горы при помощи подзорной трубы, показывал, что гамбузино попал вождю апачей прямо в сердце.

Когда солнце показалось на горизонте, койоты снова начали надгробное пение, с большей последовательностью и методичностью, чем ночью.

Они собрались в лагере под руководством колдуна-врача, своего церемониймейстера, взялись за руки и исполнили вокруг палатки, где Гремучая Змея спал мертвым сном, мистический танец медленными и мерными шагами, сопровождая его криками и заклинаниями. У них это называется танцем мертвых.

Когда последний акт этой бесконечной церемонии был исполнен, они все повернулись к вершине горы и, потрясая оружием, угрожали своим невидимым врагам; их проклятия были ясно слышны на площадке.

Как ни были тщетны эти демонстрации, они производили глубокое впечатление на тех, к кому были обращены, так как показывали, что если осажденные оставят гору, то неминуемо погибнут.

КРУЗАДЕР НЕ ПРОПАЛ

Пустыни великой страны апачей заселены племенами койотов. Одни из них представляют собою существа низменные, гнусные, стоящие на самой низкой ступени человеческого рода; другие — люди с гордой осанкой, высокого роста, преисполненные мужества и силы — храбрые индейские воины. Шайка Гремучей Змеи состояла из этих последних; частые набеги их наводили ужас на мексиканцев, поселившихся в тех краях.

Если до похоронной пляски золотопромышленники могли еще думать, что смерть Гремучей Змеи изменит что-нибудь в намерениях индейцев, то угрожающее поведение краснокожих во время этой адской церемонии рассеяло все сомнения на этот счет. Осада была продолжена с еще большим упорством, в чем рудокопы имели случай убедиться в тот же день.

Покончив с похоронным обрядом, койоты собрали всех мулов и лошадей, за исключением мустангов[8], навьючили на них найденную в лагере ничтожную добычу и привязали так, чтобы получилось легко управляемое стадо. Толпа конных и вооруженных индейцев удалилась по направлению к своей стране, гоня впереди себя эту огромную живую массу. Из забранных животных осаждающие сохранили лишь рогатый скот. Их страшило, очевидно, большое количество голодных ртов, так как пастбища вокруг озера были недостаточны для прокорма большого стада и, кроме того, им хотелось отвести в безопасное место ту часть добычи, без которой они могли обойтись.

Лишь только дон Эстеван убедился, что нападения краснокожих бояться нечего, он приступил к устройству бивуака.

Так как предстояла долгая осада, то надо было принять все меры к тому, чтобы причинить осаждающим как можно больше хлопот.

Десятка толковых людей было достаточно для наблюдения за парапетом. Остальные, разбившись на небольшие отряды, с жаром принялись за работу. Надо было торопиться, так как огромная туча, затмевавшая луну во всю предыдущую ночь, снова приблизилась и остановилась над горой. Темные, свинцового цвета облака заклубились на горизонте, и постоянно усиливавшаяся духота предвещала близкую грозу.

Вскоре лужайка приняла чрезвычайно живописный вид. Вокруг поставленных накануне палаток, как бы по мановению волшебного жезла, поднялся ряд хижин и шалашей. На горе рудокопы нашли необходимый для этого материал, начиная с бревен больших, поваленных ураганом деревьев, в количестве, достаточном для постройки целого селения, и кончая соломой для крыш, на что пошла трава, в изобилии покрывавшая луговину.

Каждый работал по мере сил, и в то время как мужчины рубили новые деревья, обтесывали их на бревна для своих домов и вбивали в землю сваи, женщины изготовляли из гибких ветвей плетенки для стен, а дети рвали высокую траву для крыш.

Гроза разразилась лишь на другой день к вечеру. Как бы в вознаграждение за долгую засуху пошел ливень — настоящий потоп. Масса черных, носившихся по небу туч, ежеминутно бороздимых яркими бесчисленными молниями, сплошь покрывала небо. Гром грохотал непрерывно, то отдаваясь глухо вдали, то разражаясь страшным треском и как бы собираясь уничтожить гору. При ослепительном блеске молний озеро казалось расплавленной золотой массой, и крупные капли дождя золотыми брызгами высоко рассыпались по его поверхности.

Ручей на равнине почти мгновенно превратился в бешеный поток, разбивавший все преграды, уничтожавший все на пути своем и шумно стремившийся через луг. Канава в овраге превратилась в непрерывный пенистый водопад.

И при всем том не было ни малейшего ветерка. Это было большим счастьем для мексиканцев, так как, не устроившись еще вполне прочно на своем возвышении, они, наверное, сильно бы пострадали от ужасного тропического урагана.

Как мы уже сказали, койоты под усиленным конвоем отослали весь скот каравана в свою страну. Приближавшаяся гроза вынудила их оставить повозки. Зная способ пользования ими бледнолицыми, они хотели последовать их примеру на время непогоды, которая могла продлиться несколько дней. Но утрата добычи вследствие урагана их все-таки беспокоила. Это был самый верный их барыш, и если дождь повредит его, то все предприятие не окупит, пожалуй, издержек. К тому же у них были и особые причины спешить с отправкой составленного накануне конвоя.

Лишь только гроза разразилась над льяносами, краснокожие попрятались под просторные парусиновые верхи повозок; сбившись там насколько возможно теснее, прижимаясь друг к другу, они заполнили все пространство и все-таки не уместились все. Их было так много, что некоторые вынуждены были прятаться под скалами, возвышавшимися над равниной.

Что же касается рудокопов, то все они были хорошо защищены. Как людям, привыкшим ко всякого рода работам, им недолго было устроить себе удобные бивуаки. Первые капли дождя застали их в новых жилищах. Начата была также постройка сараев для хранения имущества и съестных припасов, не менее необходимых для выдерживания осады, чем запасы боевые.

Одна из двух палаток была освещена, и в ней собралось большое общество. Вилланева, его жена и дочь, Роберт и Генри Тресиллиан, Педро, мажордом, инженеры и их помощники вели оживленный разговор. О чем они говорили? Но о чем же могут говорить осажденные, как не о своем положении? Дон Эстеван излагал товарищам свои надежды. Он полагал, что смерть Гремучей Змеи принесла им большую пользу, хотя преемник Гремучей Змеи, Эль-Зопилот, т. е. Черный Ястреб, был так же жесток и враждебен к белым, как и предшественник его (дон Эстеван, встречавшийся уже с ним в военных походах, мог утверждать это заведомо), но не имел такого авторитета у своих людей, как Гремучая Змея, так часто водивший их на битву или на грабеж.

После перенесенных волнений всем был необходим отдых, и разговор не был долгим.

Вскоре по окончании грозы мирный сон заставил всех позабыть печальную действительность дня.

Лишь часовые бодрствовали, как и в прошлую ночь, причем менее опытные из них были в первых сменах. Закутавшись в непромокаемые плащи, под проливным дождем, они мерно, широкими шагами ходили взад и вперед перед парапетом из камней. Каждая золотистая молния, как среди белого дня, вырисовывала перед ними лощину, ведущую к равнине, превратившуюся в водопад, и деревья на возвышенности, залитые водой.

У подошвы Затерявшейся горы краснокожие часовые были также на своих постах, подвергаясь, однако, благодаря страшной грозе, большей опасности от обвалов; они уже не так тесно окружали гору — трое или четверо из них были раздавлены.

Лишь к утру гроза начала стихать; громовые удары раздавались реже, дождь перестал.

Хотя в такую погоду провести ночь на дворе и не особенно заманчиво, Генри Тресиллиан все-таки пошел в караул в тот же час, что и накануне. Его очередь еще не подошла, но в льяносах ему показалась какая-то черная точка, смутно напоминавшая лошадь, появлявшаяся и исчезавшая во время грозы. Не был ли то Крузадер? Генри хотел это выяснить. Всю долгую бессонную ночь он не сводил подзорной трубы с того места, где, как показалось ему, он видел своего любимого коня. И лишь при последней молнии он убедился, что не ошибся. Крузадер не попался в плен и не пропал. Он сумел найти озеро и стоял близ него, не двигаясь с места, вне досягаемости индейских выстрелов.

Генри видел его лишь мельком, во время молний, но сквозь тишину и спокойствие, сменившие бурю, до него долетало несколько раз хорошо знакомое ржание, и, когда взошла заря, он увидал на противоположном от индейского стана берегу озера своего красавца Крузадера, который, повернув голову к лощине, как бы приветствовал своего господина.

НЕЖДАННЫЙ ВРАГ

Генри Тресиллиан радостно вскрикнул, увидев при первых солнечных лучах своего верного коня, который всем своим видом, казалось, говорил: видишь, господин мой, я не забыл и не бросил тебя!

Для молодого англичанина было очень радостно видеть, что конь сумел отыскать в этой пустынной равнине следы его пребывания, и в случае снятия осады можно было надеяться отыскать, в свою очередь, и Крузадера. Но к этой радости примешивалось некоторое беспокойство. Генри ежеминутно ожидал, что вот-вот появится отряд краснокожих всадников и погонится за Крузадером.

Последний, по-видимому, разделял опасения своего господина, так как казался беспокойным, взволнованным и недоверчиво посматривал то на гору, то на повозки, к которым индейцы привязали своих мустангов, — тех самых, с которыми он не захотел иметь никакого дела. Как бы то ни было, но инстинкт предостерегал его от приближения к корралю.

Весь западный берег озера, заросший густым камышом и кустарником, скрывал Крузадера от взоров краснокожих до тех пор, пока те оставались в коррале; но лишь только они пойдут купать своих мустангов, они неминуемо увидят его. Что же будет тогда? Крузадер, одержавший победу один раз, будет ли так же удачлив и в другой? Несмотря на быстроту его, не успеют ли враги опередить, окружить и поймать его в лассо?

Генри Тресиллиан был внезапно оторван от своих размышлений глухим шумом, доносившимся с другого конца бивуака, именно со стороны женской палатки. Слышны были мужские голоса, говорившие разом, и, кроме того, крики женщин и детей; все это свидетельствовало о каком-нибудь чрезвычайном событии.

Но что же случилось?

Первою мыслью Генри и часовых было, что индейцы сумели взобраться на гору с другой стороны. Только они одни могли произвести такой переполох. В криках слышался самый несомненный испуг.

Среди общего шума Генри расслышал даже голос Гертруды, звавшей его на помощь.

— Генри! Генри!..

Вместе с Педро он бросился на этот зов.

Немного не доходя до палатки гамбузино увидал детей рудокопов, взбиравшихся как можно выше на деревья, и вскоре понял причину этого.

— Бурые медведи! — крикнул он Генри.

В глубине лужайки стояли два гигантских медведя; один из них поднялся на дыбы. Это, действительно, были бурые медведи, самые страшные из всех диких животных.

Бурый медведь, которого не должно смешивать с американским, предпочитающим человеческому мясу пчелиный мед, известен в естественной истории под именем гризли.

При полном развитии рост этого медведя от головы до конца хвоста около трех метров; шерсть его желтовато-белого цвета, порою с коричневым отливом. Он имеет удлиненную морду, широкую, около 16 дюймов, голову и вооруженную чрезвычайно сильными зубами челюсть; но главная его сила заключается в страшных когтях — когтях острых, как бритва, достигающих у взрослого животного нередко семи дюймов в длину.

Тигр Ост-Индии и лев Сахары не так ужасны, как бурый медведь в излюбленных им местах.

Животные эти так мало страшатся своих врагов, что, не задумываясь, нападают на десятки людей или лошадей и часто повергают в смятение чрезвычайно укрепленный стан, безнаказанно причиняя величайшие опустошения.

Неудивительно было, что мексиканцы заволновались.

Медведи, по-видимому, не обнаруживали желания проникнуть в бивуак и напасть на обитателей его. Им, казалось, доставляло удовольствие созерцать вызванный их появлением переполох и хотелось позабавить своих противников.

Самец, стоя на задних лапах, поводил во все стороны передними; самка попеременно то поднималась, то опускалась, как бы собираясь вместе с ним выкидывать номера. Зрелище это было бы очень забавно, если бы комедия вскоре не сменилась трагедией.

Бурый медведь часто пускается на хитрости со своими врагами. Лишь после продолжительного блуждания вокруг жертвы гнев его достигает высшей точки; но тогда горе тому, кто находится вблизи его лап. Бывали случаи, что он одним ударом убивал лошадь или быка.

Сеньора Вилланева спряталась у себя в палатке. Она громко звала дочь, но Гертруда храбро оставалась у входа, возле отца и Роберта Тресиллиана, в то время как многие, кто был гораздо старше ее, бегали растерянные и дрожащие, она едва ли была бледнее обыкновенного.

Генри Тресиллиан бросился к ней, чтобы защитить ее.

— Спрячьтесь, Гертруда, умоляю вас, — сказал он.

Вместо ответа девушка указала на корсиканский кинжал, с которым никогда не расставалась.

Генри все же заставил Гертруду войти в палатку, взяв слово, что она не будет больше выходить.

За это время несколько человек успели взяться за ружья.

— Не стреляйте! — воскликнул гамбузино, видя, что они готовились уже спустить курки. — Они могут…

Но было уже поздно! Последние слова Педро потонули в раскате выстрела.

Медведь-самец, поднявшийся было на дыбы, опустился на все четыре лапы. Пуля попала в него, но рана была неглубока. Нетерпеливым движением он повернул голову и стал лизать свою рану. Окончив эту процедуру, он снова принял первоначальное положение, покачивая головою и рыча с яростью и болью.

Не обнаружив ни малейшего поползновения к отступлению, он и самка вдруг разом покинули свое место и быстро бросились в середину бивуака.

Нападение это совершилось так внезапно, что один несчастный ребенок, упавший в припадке испуга с дерева, не имел возможности спастись. Самка хватила его лапой по голове, и он остался на месте. Охваченные яростью рудокопы обступили ее, а ружейные пули так и впились в ее густую шерсть.

Разом грянуло от восьми до десяти выстрелов — и самка была убита.

Один из врагов был побежден, но оставался еще самый страшный.

Он направился прямо к палатке сеньоры Вилланева, которую защищали дон Эстеван, Роберт Тресиллиан, сын его, Генри, и гамбузино. Несмотря на малочисленность, это были неустрашимые бойцы, имевшие при себе, кроме ружей, еще ножи и пистолеты.

Не двигаясь с места, они храбро ожидали врага.

Педро живо скомандовал:

— Дайте мне выстрелить первому, сеньоры, и когда медведь обернется лизнуть свою рану, то метьте все под левую лопатку.

Опустившись на одно колено, гамбузино прицелился. Момент был самый подходящий. Огромное животное находилось уже на расстоянии лишь 10 футов от палатки, когда грянул выстрел Педро. Как он и предвидел, раненый медведь, как и в первый раз, обернулся лизнуть рану, и движение это оставило открытой левую лопатку. Четыре ружья одно за другим выпустили свои восемь пуль в эту цель, и все удачно: в шкуре животного образовалось зияющее отверстие величиною почти в человеческую голову.

Ножи, пистолеты и вновь заряженные другими рудокопами ружья не пришлось пустить в ход. Медведь издох, прежде чем эхо всех этих выстрелов смолкло.

Описанная нами сцена произошла гораздо скорее, чем мы успели рассказать ее. В действительности с момента появления животных на лужайке и до падения их обоих мертвыми посреди бивуака прошло лишь несколько минут.

Исход, однако, мог быть и совсем другой. Обыкновенно борьба с бурыми медведями кончается менее счастливо, и рассказывают многочисленные случаи, когда под лапами разъяренного зверя погибала чуть ли не половина лагеря.

Все пули рудокопов попали в цель благодаря близкому расстоянию, с которого они стреляли, так как крепкая и густо обросшая шкура бурых медведей почти непроницаема для пуль, и бывали случаи, что, получив, с полдюжины ран, звери удалялись как ни в чем не бывало.

Все поспешили к телу несчастного ребенка, убитого самкой. Он был страшно изуродован.

— Это Паблито Роайс, — раздался женский голос.

И все участливо воскликнули:

— Бедный, бедный Паблито!

Отчаянию матери не было границ. Невозможно было оторвать ее от тела сына; с пылкостью женщин своей страны она рвала на себе волосы, оглашая воздух криками. Безумная любовь к ребенку побуждала ее желать собственной смерти.

Все сочувствовали ей от чистого сердца.

Во время этой тревоги на лугу ничего нового не произошло. Индейцы, без сомнения, поняли причину выстрелов, доносившихся до них. Как только все стихло, Генри убедился, что Крузадер был на том же месте. Больше этого молодой Тресиллиан и не мог пожелать. Похоже, краснокожие еще не заметили коня. Но это не могло продолжаться долго; злополучное ржание красавца Крузадера неминуемо привлечет их внимание, и они не замедлят пуститься за ним в погоню. Вскоре Генри с прискорбием увидел, как человек пятьдесят краснокожих всадников степенно и организованно вышли из корраля и начали развертывать свой фронт, чтобы окружить коня.

Крузадер прекрасно видел их, но продолжал есть траву, как бы не замечая опасности и желая лишь получше набить себе брюхо после столь длительного поста. На расстоянии нескольких шагов от него находился ручей; казалось, конь ни о чем больше не мечтал: вода и трава — вот и все, чего он мог желать.

Койоты приближались. Крузадер не двигался с места.

Неужели же, устояв в первый раз, он легко попадет теперь им в руки? Сердце Генри сжалось.

— На этот раз, — сказал один из его товарищей по караулу, — конечно, Крузадер будет взят.

— Как знать? — возразил Педро, возвращавшийся из бивуака. — Я буду очень удивлен, если Крузадер попадется в такую грубую ловушку. Скорее, он сыграет какую-нибудь шутку с краснокожими… Вот, погодите.

Действительно, дикари, появившиеся, в свою очередь, вблизи ручья, с радостью увидали, что он был превращен ливнем в непроходимый поток, окруженный настоящей пропастью.

Все теснее и теснее суживался круг индейцев. Крузадер должен был очутиться, по-видимому, между ними и потоком, и им оставалось сделать лишь несколько шагов, чтобы завладеть конем. Они были уверены, что ни одно животное, одаренное самым обыкновенным инстинктом, не рискнет броситься в шумящие воды потока из-за гораздо меньшей опасности — быть пойманным.

Но они ошибались в этом. Увидев себя уже почти в руках индейца, руководившего этой вылазкой, Крузадер сделал великолепный прыжок, бросился в самую середину волн, исчез в облаках рассыпавшейся вокруг него брызгами пены и, немного спустя, очутился на другом берегу. На мгновение он остановился, отряхнул гриву и пустился по направлению к большому соседнему лесу, где и скрылся окончательно.

— Ну, что я вам говорил?! — вскричал Педро. — Крузадер одурачил их. Этот конь просто сущий дьявол. Никогда бы он так спокойно не стоял там, если бы не был уверен, что только он один может перебраться через наполнившийся от дождя ручей.

Генри Тресиллиан не сходил со своего поста. С сильно бьющимся сердцем переживал он эту новую победу своего коня. Когда он увидал, как одураченные индейцы понуро повернули к своему лагерю, глубокий вздох вырвался из его груди.

ЖИЗНЬ НА ЗАТЕРЯВШЕЙСЯ ГОРЕ

Вслед за описанными нами событиями наступил период относительного спокойствия, во время которого обе стороны наблюдали друг за другом.

Осаждавшие, не помышляя, по-видимому, о приступе, в то же время не оставались бездеятельными. С возвышенности видно было, как они ходили взад и вперед, исчезая и появляясь вновь. Можно было подумать, что им доставляло удовольствие прогуливаться вокруг горы. Но с какой целью? Это-то и старались узнать осажденные.

Подобного рода дозоры происходили главным образом ночью и почти беспрерывно.

С высоты горы, когда позволял ночной свет, дон Эстеван и товарищи его следили за этими таинственными передвижениями.

Индейцы с необыкновенным вниманием осматривали гору со всех сторон.

— Если бы мы не были уверены, — сказал однажды вечером дон Эстеван, — что наша крепость, за исключением оврага, неприступна со всех сторон, то можно было бы подумать, что эти дьяволы еще не отказались от мысли забрать нас здесь.

— Их движения вокруг горы имеют двоякого рода цель, — сказал гамбузино, — узнать, не смогут ли они взобраться наверх или, еще скорее, не сможем ли мы сойти. Перспектива продолжительной осады выводит их из терпения; но ничего, пусть продолжают. Со своей стороны, в ожидании лучшего, я хочу лишь одного, чтобы хоть один из этих негодяев прошелся вблизи моего штуцера.

— Это едва ли возможно, — сказал Генри Тресиллиан, — смерть вождя послужила им уроком.

— Как знать? — возразил, усмехаясь, гамбузино. — Видя нас такими спокойными, им, не нынче, так завтра, захочется же, наконец, подойти ближе хотя бы для того, чтобы нам слышнее были их ругательства. Вот этим-то моментом и надо будет воспользоваться, чтобы уложить несколько человек. Главное, надо предоставить им на некоторое время возможность думать, что они могут рассчитывать на безнаказанность.

Как бы в подтверждение слов Педро Виценты, в ту же минуту два-три индейца, отделившись от отряда, приблизились к горе и остановились на порядочном расстоянии. Очевидно, они о чем-то сильно спорили между собою, так как шум их голосов долетал до площадки.

Гамбузино, знакомый со всеми местными наречиями, стал прислушиваться, сделав знак своим товарищам соблюдать самое строгое молчание. Спустя несколько секунд он объяснил, в чем было дело.

— Эти собаки, — сказал он, — зная Затерявшуюся гору так же прекрасно, как и ваш покорный слуга, справляются, нет ли, кроме оврага, еще какой-нибудь тропинки, куда мы, под покровом темной ночи, могли бы ускользнуть от них, вот почему, в продолжение нескольких дней, с таким неослабным вниманием следят и наблюдают за нами. Но вот, кажется, двое из них в пылу разговора забыли правила предосторожности. Не время ли теперь, дон Генри, испробовать силу нашего оружия? Вы метьте в правого, — добавил он, — а я возьму левого, и постараемся хорошенько…

Вскоре среди тишины грянул двойной выстрел, и оба индейца скатились со своих коней. Затем послышался галоп испуганных животных и те же самые крики, которыми сопровождалась смерть вождя.

— Ревите, — философски произнес гамбузино, — рев койотов не воскрешает мертвых.

Педро Вицента угадал: главной целью наблюдения дикарей за горой было желание убедиться в том, что у осажденных не было возможности бежать, а поэтому совершенно бесполезно было рассеиваться вокруг и расходовать силы, которыми они располагали.

Скоро, впрочем, появилось доказательство тому. Подняв трупы двух убитых дикарей, индейцы вернулись в свой стан и, кроме как у входа в овраг, больше уже нигде не ставили часовых.

На другой день с утра, после завтрака, состоявшего из медвежьего окорока и разных консервов, дон Эстеван нашел нужным осмотреть возвышенность и убедиться, не было ли тут поблизости еще бурых медведей и не угрожал ли мексиканцам переполох, подобный вчерашнему.

Предводительствуемые главным инженером, мексиканцы сильными взмахами топора и заступами проложили тропинки сквозь густой лесок и дошли до такого места, куда никогда еще не ступала нога человека.

Множество незнакомых птиц, завидя их, улетали в испуге; из травы и переплетавшихся между собой ветвей показывались странные животные. Под травой и мхом, главным образом, скрывались пресмыкающиеся: мокрицы, огромные ящерицы, необыкновенно странные рогатые лягушки и изрядное количество гремучих змей, называемых так по причине шума, производимого трением их покрова при разгибании колец.

Они скользнули под сухие листья, но напрасно старались убежать незамеченными. Их выдавал звонкий шорох, и рудокопы беспощадно убивали их. Педро дошел в своих шутках даже до того, что бросал их мертвыми по направлению индейского лагеря, чтобы напомнить индейцам бывшего их вождя и неожиданную его смерть.

Четвероногие попадались тоже нередко; время от времени охотники убивали про запас то антилопу, то дикую козу, не говоря уже о более скромной дичи, как зайцы и кролики.

Большие волки и шакалы также водились в этой чаще, едва ли замеченные до этих пор каким-нибудь заблудившимся разведчиком. Их также не пощадили, и коршуны на некоторое время были обеспечены добычей.

Но сколько ни искали вокруг, ни один медведь, ни черный, ни бурый, не показывался из берлоги.

Неужели же те два медведя были единственными представителями своего рода?

Охота продолжалась целый день, сопровождаясь различными случайностями; они готовились уже засветло вернуться в бивуак, как вдруг двойной сигнал гамбузино и его товарища Генри Тресиллиана, бывших все время во главе охотников, показал, что случилось что-то важное.

Их поспешили догнать и увидели на лужайке новую пару медведей, которая, поднявшись на дыбы, производила странные телодвижения.

Звери стояли у входа в чащу, темное отверстие которой выделялось в каменистой массе. Непрерывные выстрелы из ружей и карабинов встревожили их; однако они не обнаруживали никакого опасного намерения и не двигались от входа в пещеру, готовясь укрыться при первой тревоге.

Так, по крайней мере, предполагал Педро Вицента и просил дона Эстевана запретить стрелять.

Все приготовили было уже оружие и теперь вопросительно смотрели на гамбузино.

— Вот опасные соседи, — сказал дон Эстеван, — которых надо уничтожить как можно скорее. Сознавать их пребывание в этих местах не особенно утешительно, и если мы сейчас же не избавимся от них, то беспрестанно будем меж двух огней. Не находите ли вы, Педро, что общий залп…

— Быть может, это и удалось бы, — прервал его гамбузино, — но предположите вдруг, сеньор, что мы не раним их насмерть — а это при непроницаемости их шкуры очень возможно, — и что, по крайней мере, одно из этих животных ускользнет от нас и бросится прямо на бивуак, где подобного визита не ожидают.

— Вы правы, — согласился дон Эстеван. — Но не можем же мы удалиться с мыслью, что оставили в живых подобных зверей?

— Конечно, нет, — сказал Педро, — нужно избавиться от них, но с возможно меньшим риском. С вашего позволения, на сей раз это уже будет мое дело; я попрошу лишь, чтобы все удалились и взобрались бы на эти деревья. А затем не допускайте ни одного крика и предоставьте мне действовать.

Часть возвышенности, на которой они находились, была на расстоянии не более 400 метров, по прямой линии, от края горы, выходившего против стана апачей. Гора эта, по направлению к равнине, представляла плоскость слегка наклонную, но ровную, как огромная металлическая плита. Сверху донизу почти все было голо; это были бесплодные скалы без трещин. Лишь на верхнем краю, в расщелине, где скопилась земля, наклонившись вперед, росло дерево, главная ветвь которого, высотою в шесть футов, могла выдержать тяжесть человека.

Когда все охотники разместились по деревьям, очутившись вне опасности, гамбузино зарядил оба ствола и мерным шагом направился к медведям.

Как это легко представить себе, все взоры были прикованы к смелому охотнику, очевидно рисковавшему своей жизнью, готовясь к опасному подвигу.

Оба медведя, все еще стоявшие на задних лапах, казалось, сами были смущены такой смелостью и медленно пятились назад, все-таки глухо, яростно рыча и непомерно вытягивая свои неумолимые когти.

Педро Вицента по-прежнему приближался спокойным и размеренным шагом. Не доходя шагов пятидесяти до медведей, он начал ругать их, и на брань эту они отвечали все более и более усиливавшимся рычанием.

Он подошел еще ближе и с особенным наслаждением стал швырять в них камни.

Это было уж слишком. Разъяренные чудовища грузно опустились на передние лапы, в продолжение нескольких секунд втягивали в себя воздух, и беспощадная погоня, вызванная гамбузино, разом началась.

Несмотря на то, что последний бежал со всех ног, эти на вид столь неповоротливые животные не отставали от него, и, что больше всего беспокоило спрятавшихся на деревьях мексиканцев, Педро, не предусмотрев отступления, направлялся прямо к пропасти.

Между тем он сбрасывал с себя на бегу по очереди какую-нибудь часть костюма и кидал ее за собою, чтобы отвлечь животных и тем хотя немного опередить их. Медведи на несколько мгновений останавливались, обнюхивали вещи, затем пускались еще быстрее со все усиливавшимся яростным рычанием.

На расстоянии 6 метров от края возвышенности Педро Вицента остановился, обернулся и, прицелившись, выпустил оба заряда.

В ответ на этот двойной выстрел медведи заревели от боли. Они оба были ранены и с невыразимой яростью устремились на Педро; в один момент мексиканцы увидали, что гамбузино бросил ружье и кинулся к склонившейся ветви описанного нами дерева. С ловкостью обезьяны он схватился за нее и очутился наверху, между тем как оба медведя с разбегу пронеслись под ним по крутому краю утеса и рухнули вниз.

Раздался взрыв восторга. В одно мгновение Педро Вицента соскочил с дерева и наклонился за своим оружием.

Спустя минуту мексиканцы, подавшись вперед, смотрели вместе с гамбузино на дно пропасти.

К их величайшему удивлению, оба чудовища, хотя и раненные пулями гамбузино, были только оглушены своим странным падением. Они отряхивались внизу откоса, как промокшие собаки. Потеряв под ногами почву, они упали навзничь, свернув, как ежи, голову между передними лапами, и в виде огромных клубков почти невредимыми скатились кубарем вдоль края утеса. Очутившись внизу, они встали на ноги, поводя головой, как бы намереваясь снова начать тот путь, который они только что прошли не по своей воле.

Пораженные мексиканцы стояли перед Педро Вицентой; дон Эстеван энергично пожимал его руку, а тот, повернувшись к равнине, лукаво заговорил:

— Внимание! Спектакль еще только начинается, и нам, пожалуй, не скоро еще придется увидать конец его. Смотрите, — прибавил он, указывая пальцем на обоих медведей, — смотрите, сеньоры: эти шутники, едва оправившись от падения, уже чуют свежее мясо, — если только так может быть названо мясо дикарей, — и идут искать пищи в стан койотов.

Действительно, оба медведя, окончательно разъяренные, увидев стан индейцев, бросились туда и в мгновение ока пролетели разделявшее их расстояние.

Солнце, быстро склонявшееся к горизонту, мало-помалу угасало и наконец скрылось в разом наступившей ночи.

Осажденные увидели лишь начало последовавшей сцены. И только по многочисленным, в течение, по крайней мере, четверти часа, непрерывным выстрелам внизу и по испуганным возгласам и крикам, смешанным со страшным ревом, они угадывали ход совершавшейся у подножия горы драмы.

Когда все стихло, они направились к бивуаку, где всю ночь шли толки о подвиге гамбузино.

Дон Эстеван осмотрел, по своему обыкновению, караулы. Спустя несколько минут наступила такая тишина, что никто бы не сказал, что на горе и в этой пустыне отдыхали люди, готовые по первому знаку кинуться друг на друга.

Педро Вицента, засыпая, думал о том, что медведи, должно быть, сослужили хорошую службу и что, наверное, они уложили, по крайней мере, с полдюжины индейцев.

КОМУ?

На другой день, с раннего утра, мексиканцы снова пустились в путь для окончания начатых розысков. Речь шла о том, чтобы, с одной стороны, убедиться, что возвышенность свободна от всяких опасных гостей, с другой же — навести справки о какой-нибудь помощи, которая могла бы представиться в случае вынужденного долгого пребывания в осаде.

Как и всегда, отрядом командовали дон Эстеван. Генри Тресиллиан и гамбузино.

Последний, с виду беспечный, на самом же деле зорко следивший за всем окружающим, старался если не ободрить не подверженного никаким страхам дона Эстевана, то внушить ему некоторую надежду.

С обычной своей проницательностью он заметил, что время от времени признанный начальник рудокопов, превратившихся в осажденных солдат, бросал безутешные взгляды в направлении палатки, где были сеньора Вилланева и ее дочь.

Не страшась ничего, готовый ко всему, что бы ни случилось, Эстеван Вилланева терял свое обычное спокойствие при мысли о жене и дочери Гертруде и о страшной участи, быть может, ожидавшей их в более или менее близком будущем, если не удастся ускользнуть от осаждающих.

Гамбузино старался ободрить его, указывая на те средства, которые помогут им еще долго продержаться.

На Затерявшейся горе оставалось много дичи и растительности, начиная со знаменитого мецкаля, качества которого были известны Педро, и кончая различными сортами мецкитов, в длинных обвисших стручках которых содержались легко растиравшиеся зерна, годные для приготовления хлеба или приятных на вкус и питательных лепешек, не говоря уже о ядрах еловых шишек, которыми в жареном виде пренебрегать тоже не следовало.

Что касается плодов, то горная возвышенность предоставляла разновидности кактуса и между ними питагайя, плоды которого несколько напоминают вкус европейских груш.

Генри Тресиллиан мимоходом сорвал несколько штук, радуясь, что может сделать сюрприз сеньоре Вилланева и прелестной дочери ее.

Дон Эстеван, не перестававший быть озабоченным, соглашался с гамбузино относительно возможности выдержать долгую осаду; но его страшили бедствия, предстоявшие его людям.

Редко бывает, чтобы привыкшие к деятельной жизни работники, очутившись вдруг взаперти на небольшом пространстве и зная о возможности освободиться, не начали бы безумствовать. Эти-то опасения и преследовали дона Эстевана, и, направляясь к бивуаку, он высказывал их.

— В конце концов, — сказал он, — незачем питаться одними иллюзиями, и я, прежде всего, не допускаю вероятности, даже возможности, какой-либо помощи извне, а между тем только это и могло бы принести нам пользу. В наших обстоятельствах помочь может лишь случай, а случайности не должны приниматься в расчет. Вы согласны с этим, Педро? Самая важная ошибка была сделана нами, когда, застигнутые врасплох приходом апачей, мы не позаботились отрядить несколько человек в Ариспу, чтобы дать знать властям о положении, в какое мы попали.

— Сеньор, — живо возразил гамбузино, — не говорите мне об этой ошибке! Не прошло еще и двух суток с того времени, как мы оказались замкнутыми на этой возвышенности, и она предстала пред нами со всеми непоправимыми своими последствиями; это самый страшный упрек, не перестававший мучить меня. Я никак не могу постичь, как всем нам прежде всего не явилась мысль о такой простой и необходимой мере, лишь только близость индейцев стала очевидна. Я уже двадцать раз собирался сказать вам то, что вы сказали сейчас, и если я не сделал этого, то только потому, что не видел никакой возможности поправить эту непростительную оплошность. Однако не может же быть, чтобы в Ариспе не догадались сами разузнать о нас. Ведь у вас там остались друзья, и в конце концов там должны вспомнить о вас. Несомненно, Затерявшаяся гора очень заброшенное место в пустыне. Однако же и не рассчитывая на какую-либо счастливую случайность, все-таки было бы ошибкой не поднять мексиканский флаг на самой высшей ее точке. Как я только что сказал, можно предположить, что в городе, не получая от нас известий, удивятся и захотят наконец узнать, где мы. Допуская это довольно смелое предположение, ибо при нашем отъезде никто не мог и не должен был предвидеть того, что случилось с нами, я нахожу, что национальный флаг привлечет внимание разведчиков гарнизона Ариспы, если там решат, что мы в опасности.

— Вы правы, Педро, — отвечал Эстеван. — На нашей палатке сейчас же по прибытии в бивуак будет вывешен флаг. Но разве не позорно для храбрых людей довольствоваться бездеятельностью на глазах этих краснокожих разбойников?

— Ведь вы все-таки не можете действовать, сеньор. Если бы тут были одни мужчины, я бы сказал вам: попробуем! Хотя я все-таки уверен, что мы остались бы на месте. Эти негодяи внизу вооружены не хуже нас и такие же хорошие стрелки, как и большинство наших людей. Кроме того, у них над нами преимущество: у них есть лошади, а следовательно, они могут каждую минуту укрыться от наших выстрелов. Если бы мы могли у выхода в овраг найти полсотни таких коней, как Крузадер, я первый посоветовал бы вам скомандовать атаку, и держу пари сто против одного, что мы пробились бы сквозь ряды этих негодяев. Вы ведь воевали с апачами, дон Эстеван, и знаете, что в пустыне человек без коня — пропащий человек.

— Я полагал, — прервал Генри со всем пылом молодости, — что отважный белый стоит десяти таких краснокожих.

— Когда-то это было так, — отвечал гамбузино, — но теперь — нет. На наше несчастье, они, по нашему примеру, приучились к войне и почти привыкли к дисциплине. Во всяком случае, не беспокойтесь, дон Генри; как они ни бдительны, мы все-таки попытаемся доставить им хлопот.

— Вы надеетесь, что они в конце концов отступят?

— На это я не смею рассчитывать, сеньор, — отвечал гамбузино. — Койоты терпеливы, как коршуны: они умрут от голода в ожидании последнего вздоха добычи, на которую посягают.

— Послушать вас, Педро Вицента, нам остается только покориться и умереть, — возможно, позже, но все-таки умереть.

— Совсем нет, — живо возразил гамбузино. — Вы предводительствуете храбрыми людьми, дон Эстеван. Они надеются, что вы выведете их из этого положения; пусть же они ни на одну минуту не усомнятся в этом, и пусть в конце концов их надежда не окажется тщетной.

— Но как же поддержать, а в особенности — как оправдать такое доверие? — спросил дон Эстеван.

— Да, как быть? — проговорил гамбузино, ударяя себя по лбу. — Ответ на это я ищу и до сих пор еще не нашел. Но я найду, сеньор; в этом мозгу должна зародиться мысль о способе освобождения. Может явиться случай, который подскажет нам средство к спасению.

Беседуя таким образом об опасностях положения, разведчики вернулись в бивуак, где первым их делом было водрузить на горном хребте флаг — национальное трехцветное знамя с сидящим на дереве орлом посередине.

Отныне каждый ехавший с юга путешественник должен был заметить это развевавшееся в воздухе знамя и понять, что на вершине Затерявшейся горы происходит что-то особенное.

Конечно, осажденные ошиблись бы, рассчитывая на близкую помощь, но они не хотели также и сбрасывать ее со счетов. А пока, ввиду того, что противник не мог проникнуть к ним иначе, как со стороны оврага, нельзя ли было изловить их часовых или попытаться проделать еще какую-нибудь смелую штуку, нагнав суеверный ужас на дикарей?

Дон Эстеван, боявшийся за нравственное состояние своих людей при продолжительной осаде, конца которой нельзя было и предвидеть, полагал, и конечно, справедливо, что хорошо было бы беспрестанно беспокоить осаждавших с какой-нибудь укрепленной позиции.

Но от теории до практики и от проекта до осуществления его — очень далеко. Думая наказать врага, не накажут ли они самих себя и притом без малейшего результата?

Молодой и пылкий Генри Тресиллиан настаивал на частых вылазках, надеясь рядом счастливых ударов утомить и сразить врага.

Но на все эти предложения Педро Вицента покачивал головою.

— Вы забываете, — повторял он, — что, если дело будет на равнине, ночью ли, днем ли, мы попадем в руки к этим дикарям; здесь есть женщины и дети, не имеющие возможности следовать за нами, и которых вы не захотите бросить… (конечно, Генри никого не хотел бросать). Вы забываете, наконец, простите за повторение, что койоты имеют лошадей и что, даже если допустить частный успех нашей атаки, противники наши все-таки достаточно многочисленны.

Дон Эстеван, осторожный по природе, как и все действительно храбрые люди, признал благоразумие этих слов.

— К несчастию, вы правы, сеньор Вицента.

И после минутного молчания он продолжил:

— Все, что у меня есть самого дорогого на свете, находится здесь, на этом неприступном возвышении, где мы, найдя благодаря вам убежище, еще относительно счастливы; но, не говоря уже о том, что мысль увидеть свою жену и дочь в руках апачей причиняет мне по временам страшные мучения, я не могу также забыть и этих преданных людей, последовавших за нами, которые, вместо ожидаемого богатства, предоставлены отныне самой ужасной смерти. Моя совесть говорит мне, что, раз мы привели их сюда, мы должны также и вывести их отсюда. Согласны ли вы со мной, Тресиллиан?

— Разумеется, — отвечал англичанин. — Как и вы, сеньор, я считаю это нашей непременной обязанностью: сначала их спасение, а потом уж, если возможно, и наше.

Затем, как истинный англичанин, невольно вспомнив о неудавшемся дорогом предприятии, он продолжал, указывая негодующим жестом на стан индейцев:

— Между нами и верной удачей стоят лишь эти негодяи апачи. Сразу или поодиночке, но надо их уничтожить. Пусть не говорят, сеньор Вицента, что открытые вами прииски представляют лишь мертвый капитал потому только, что случаю захотелось поставить против нас этих волков Соноры.

Ничем больше нельзя было задеть гамбузино, как этими словами.

Потеря открытого им богатства выводила его из себя, и, угрожая дулом ружья в направлении стана апачей, он воскликнул:

— О, если бы существовал хоть какой-нибудь шанс на уничтожение этих дикарей, то Педро Вицента первый попросил бы начать битву! Но я не вижу ни одного, сеньор. Надо бы придумать что-нибудь такое, что спасло бы нас или хотя бы подало надежду на спасение. Давайте же думать! Ради Бога, придумаем что-нибудь!

— Не в этой же тюрьме, — вскричал Генри, — может представиться какая-нибудь удача! А там, внизу — кто знает? Счастье часто бывает на стороне смелых…

— Как я ни уважаю вашу храбрость, сеньор, — прервал гамбузино, — позвольте еще раз напомнить вам, что вылазки против сильного и многочисленного врага могут иметь успех лишь тогда, когда можно надеяться на вовремя подоспевшую помощь извне или, по крайней мере, когда они застают осаждающих врасплох. Но как же, однако, напасть на людей, стоящих настороже, к которым мы можем подойти только с одной стороны, когда им заранее известно, откуда мы выйдем?

— Тогда, — резко воскликнул Генри, все еще одержимый своей навязчивой мыслью, — по-вашему, нам остается только спокойно сложить руки, пока не истощатся наши запасы, и ждать, чтобы койоты, ободренные нашей трусостью, напали на нас, уже обессиленных и даже не способных дорого отдать свою жизнь?

— Я не говорю этого, сеньор, и, проповедуя вам терпение, я сам чувствую, как кипит бешенство в душе моей, когда вижу отсюда, как эти бесчувственные собаки нахально корчат нам рожи, будучи вне наших выстрелов. Но, черт возьми, никогда не поздно сделать глупость, а ждать, чтобы ее сделал другой, чрезвычайно разумно. Разве враги наши не подают нам пример терпения? И не думаете ли вы, что они остались там, внизу, для своего удовольствия, как и мы здесь, наверху?

Между тем день проходил за днем, а эти напрасные споры не приводили ни к чему. Время от времени, благодаря ловкости гамбузино и храбрости молодого Тресиллиана, мексиканцы укладывали, рискуя жизнью, нескольких часовых в лощине; но павшие вскоре заменялись новыми воинами.

За немногими исключениями, Зопилот, наученный опытом, умел необыкновенно искусно размещать часовых вне выстрелов в светлые ночи и приближать их к лощине в темные; кроме того, он расставлял их в таком количестве, что напасть и справиться с ними, прежде чем поднимется весь стан, не было никакой возможности.

В своем невольном бездействии, на которое вынуждала мексиканцев бдительность дикарей, они нашли себе если не занятие, то, по крайней мере, развлечение. Под начальством инженера они работали над изготовлением двух пушек — да, двух пушек!..

В одну из своих предыдущих экспедиций инженер открыл, почти на поверхности, довольно богатые залежи руды.

Под искусным руководством из рудокопов нетрудно сделать литейщиков и даже кузнецов; надеясь на успех, каждый всей душой предался работе.

По правде сказать, это было только развлечение, доставленное инженером своим молодцам, чтобы как-нибудь скоротать бесконечно тянувшиеся часы убийственной осады; для некоторых же это было уверенностью в спасении.

Наиболее мечтательные из них мысленно присутствовали уже при сцене, которая должна была, может быть, положить конец их бедствиям. Расплавляя медь и изо всех сил работая молотом, они заранее представляли уже пальбу этих орудий, быстрый полет ядер, внезапное падение их с треском в индейский лагерь, пожар, ужас и смерть, рассеиваемые осколками и т. д.

Педро Вицента, допуская все-таки, что в известный час пушка может сыграть существенную роль, не преминул определить услуги будущей артиллерии до самых точных размеров.

Однако надо было продолжать раз начатое предприятие, и можно было надеяться, что несколько удачно направленных пушечных выстрелов наверное помешают изрядному числу койотов присутствовать при развязке, которая, как они думали, будет счастлива лишь для них одних.

Между тем однажды утром донесшиеся с равнины радостные крики привлекли вдруг внимание осажденных, и по далеко не приятному для них поводу.

Толпа индейцев, больше чем в двести человек, явилась, чтобы присоединиться к отряду Зопилота.

Она состояла, с одной стороны, из воинов, которым поручено было вначале проводить и поставить в безопасное место отнятый у мексиканцев скот, с другой же — из людей, приведенных в качестве подкрепления.

Призвав эту новую толпу, Зопилот, следовательно, не имел ни малейшего намерения снять осаду.

Событие это стало предметом оживленных разговоров во всем лагере.

В палатке дона Эстевана, где собрались Тресиллиан, инженер, мажордом и Педро Вицента, все лица были мрачны, ибо присутствовавшим представилось сомнительное до этих пор будущее не только безрадостным, но и зловещим.

Гамбузино объявил между тем, что из этого, по-видимому, важного события не следует делать слишком мрачных предзнаменований.

— Сеньор, — сказал он, обращаясь к дону Эстевану, — будьте уверены, что эта шайка негодяев появилась ненадолго и скоро исчезнет, и с завтрашнего дня, быть может, положение наше станет таким же, как и вчера, — ни лучше ни хуже.

При этих словах все насторожились, не исключая Генри Тресиллиана и Гертруды, беседовавших в эту минуту обо всем, кроме апачей.

— Что же по-вашему, сеньор гамбузино, доставит нам эту относительную удачу? — спросил дон Эстеван.

— Ведь не нас же, — отвечал Педро Вицента, — искала сначала шайка Гремучей Змеи. Переправляясь по этим пустыням, грабитель, несомненно, имел лишь одну цель: грабеж какого-нибудь селения белых на берегах Горказита. Надеясь на большую выгоду, эти дети дьявола свернули с пути, чтобы осадить нас здесь. Но дикари, а койоты в особенности, упрямы как ослы; те, что недавно прибыли, выслушав приказания нового вождя, будьте уверены, отправятся для тех самых целей, которым помешала наша встреча с первыми, и все пойдет по-старому. Эти волки, идя в поход, — продолжал он, — уверены в своей силе; и как ни грустно наше положение, но оно, может быть, все-таки лучше участи тех несчастных, которых эти чудовища собираются грабить.

Как бы ни был близок к смерти или, по крайней мере, к серьезной опасности человек, в душе его всегда останется все-таки запас сострадания к другим. Эстеван и друзья его с грустью думали о тех своих соплеменниках, которым угрожали индейцы и которым они не могли ничем помочь, так же, впрочем, как и самим себе.

После вызванного довольно вероятными предположениями Педро Виценты молчания первым заговорил дон Эстеван.

— Есть одна ужасная вещь, — сказал он, — неизвестная нашим людям, но сказать о которой скоро заставит необходимость; это то, что охота не доставляет нам больше мяса, а съестные припасы уменьшаются. Скоро придется урезывать порции.

— Прикажите это сейчас же, — сказал Роберт Тресиллиан, — и все безропотно подчинятся. Не мы ли должны подавать пример?

— Вы правы, мой друг, — возразил дон Эстеван. — Но чему ни вы, ни я не можем помешать, — это тому, что за уменьшением порций люди наши угадают голод, а в заключение — все более и более приближающуюся смерть.

— До тех пор, — заметил инженер, — всегда еще будет время повергнуть людей в отчаяние. Лучше умереть, бросившись вперед, чем подвергнуться пыткам и быть привязанными этими гнусными скотами к позорному столбу.

— Несомненно, — сказал гамбузино, — но…

— Но что? — воскликнули все кругом.

Педро Вицента спокойно, не моргнув, выслушал все посыпавшиеся на него вопросы и, когда водворилось молчание, начал:

— Одно меня удивляет, — сказал он, — что эти дьяволы, прослывшие замечательно хитрыми, не притворились еще до сих пор уходящими и не скрылись ночью в каком-нибудь повороте, чтобы сначала ободрить нас, а затем, когда мы покинем наше убежище, наскочить на нас. И нельзя ручаться, что эта уловка в конце концов не могла бы обмануть нас! Право, я не узнаю их, и теперь за нами очередь проучить их. В нашем теперешнем положении, с голодом в перспективе, самое худшее безумие может оказаться разумным действием. А это безумие, дон Эстеван, теперь самое время попробовать.

— Браво! — воскликнули все.

Гамбузино выждал, когда все опять замолчат, и самым отчетливым голосом медленно произнес следующие слова:

— У нас осталось только одно средство поправить огромную ошибку, которую все мы сделали вначале, забыв отрядить в Ариспу нескольких курьеров: одному из нас, в темную ночь, надо попытаться убежать и пробраться за помощью в Ариспу — единственное место в мире, откуда она может явиться к вам. Вот что необходимо. Один из нас должен постараться укрыться от часовых и пробраться через овраг. Взявшийся за это дело имеет девяносто шансов из ста остаться там навсегда. Я прибавлю, что, благодаря моему знакомству со страной и индейскими наречиями, я имею право требовать себе это поручение, и если предложение мое будет одобрено доном Эстеваном, то никому другому я не уступлю этой чести.

Дон Эстеван встал и, решительно отклонив услуги гамбузино, отсутствие и потеря которого повредили бы всем, объявил, что попытка эта все-таки должна быть сделана, и немедленно.

— Сеньоры, — сказал он, — мой зять, полковник Реквезенц, командует, как вам известно, в Ариспе уланским полком, и Педро Вицента совершенно прав: один из нас или, еще лучше, двое должны дать ему знать о нас и привести сюда его эскадроны.

Генри Тресиллиан выступил вперед и решительным голосом произнес:

— Я готов.

При этих словах яркий румянец покрыл нежные щеки Гертруды. Было ли это удивление перед мужеством Генри Тресиллиана или страх, что предложение его будет принято? Несомненно, оба чувства слились в одно.

Дон Эстеван отклонил предложение молодого человека, как и вызов гамбузино, но по другим причинам: Генри был такой же солдат, как и все, и не имел более других права на предпочтение, которого просил.

У него зародилась более справедливая мысль, и, обращаясь ко всем присутствующим, особенно же к Педро Виценте, он спросил:

— Не можете ли вы сказать мне, сколько наших могло бы отправиться в Ариспу, не рискуя сбиться с пути?

— По-моему, — отвечал гамбузино, — среди наших аррьеросов и вакеросов нет ни одного, кто бы не добрался до Ариспы, если удастся проскользнуть на равнину не замеченным апачами.

— Если так, — воскликнул дон Эстеван, — то пусть решает сама судьба! Что вы думаете об этом, Тресиллиан?

— Я полагаю, Вилланева, — отвечал Тресиллиан, — что те, на кого падет жребий, раз они храбры, в чем я не сомневаюсь, могут и должны рискнуть собою. Удастся им — мы спасены, если же нет — наша участь не лучше; они умрут только немного раньше остальных. Мы должны все испытать жребий — я и сын мой, как и прочие наши товарищи, исключая, впрочем, на первый раз, людей женатых.

Даже при самом сильном отчаянии нужно очень мало, чтобы вызвать луч надежды. В одно мгновение все лица прояснились.

Молодой Тресиллиан со всей горячностью своего возраста настаивал, чтобы жребий был брошен тотчас же.

Но дон Эстеван счел необходимым предупредить людей, пожелавших тянуть жребий, заключавший в себе вероятную смерть, и решено было отложить жеребьевку до следующего дня.

Тем временем стали обсуждать, кто же способен дойти до Ариспы; на другой же день этих людей собрали, чтобы объяснить им, чего от них ожидают.

Ни один из них не сделал ни малейшего возражения; никто не пытался освободиться от этого опасного поручения.

Видя, что Роберт Тресиллиан и сын его готовы подвергнуться тем же опасностям, что и все, многие охотно соглашались последовать примеру гамбузино, который сам вызвался накануне и как милости просил права почти наверное пожертвовать своей жизнью.

Для жребия были взяты ядра еловых шишек, соответственно количеству согласных на опасное поручение людей; два ядра были слегка помечены углем, и вся масса опущена в сомбреро.

Теперь все зависело от судьбы. Два меченых ядра были выигрышными в этой оригинальной лотерее.

Мужчины столпились вокруг дона Эстевана, и с завязанными глазами каждый из них по очереди подходил и опускал руку в шляпу, которую тот держал за края.

Сцена была захватывающая. Каждый вынутый орех сопровождался глухими восклицаниями; но ожидать пришлось недолго: не прошло еще и половины людей перед своеобразной урной, как оба роковых ореха были уже вынуты.

Двое, на которых пал жребий, были погонщик мулов, другой — быков, — храбрейшие в этой толпе искателей приключений.

Привыкнув ко всем случайностям пустыни, они уже заранее, едва вступив в льяносы, готовились, в случае надобности, пожертвовать жизнью.

Первая последовавшая за этим ночь должна была решить их участь.

Заметим, между прочим, что еще до ее наступления одно из предсказаний гамбузино сбылось.

Индейцы, внезапное прибытие которых произвело на возвышенности такое удручающее впечатление, снова двинулись в путь по направлению к реке Горказиту, и осажденные не без любопытства следили за длинной вереницей, пока не потеряли ее из виду.

РОКОВАЯ РАЗВЯЗКА

— Вряд ли удастся нашим двум смельчакам отправиться нынче ночью, — сказал дон Эстеван гамбузино.

— Может быть, сеньор, — возразил Педро Вицента, — пустыня изменчива, как море. Глядя на это безграничное пространство, озаренное палящим солнцем, на это безоблачное небо, можно рассчитывать на очень хорошую, даже слишком хорошую для нашего проекта ночь. Но Бенито Ангуэц и Джакопо Барраль готовы на все и неустрашимы. Пусть только поднимется туман в льяносах, что бывает в это время года нередко, и обоим нашим товарищам, уже знакомым с местностью, удастся совершить трудную переправу мимо апачей, а затем идти прямо. Туман же, как нам известно, сеньор, друг бегства.

— Да простит нас Бог! — вскричал дон Эстеван. — Но, посылая их на это дело, мы искушаем милосердие Его. Я решил, что совесть моя неспокойна, так как нет уверенности. Я бы в тысячу раз охотнее согласился быть сам на месте Ангуэца и Барраля.

— В этот час, сеньор, — сказал гамбузино, — было бы почти преступно думать о чем-либо другом, кроме общего спасения. — И коротко добавил: — Судьба вынесла уже свой приговор.

На некотором расстоянии от бивуака оба избранника думали лишь о том, чтобы приготовиться и снарядиться в путь. Окруженные своими товарищами, они прощались с ними и с удивительным спокойствием ожидали условленного часа.

Это не было ни покорностью судьбе, ни равнодушием с их стороны — они последовали роковому решению и не принадлежали уже более себе.

— Все, что я могу обещать вам, — говорил Барраль, — это то, что мы даром не дадимся в руки койотов.

Ангуэц же, в свою очередь, указывая на револьвер, говорил:

— В этом инструменте есть нечто, что заставит взлететь на воздух полдюжины апачей. Если мы не пройдем — вина не наша; не забывайте только считать выстрелы.

— Полдюжины твоих, полдюжины моих, — шутил Барраль, — итого двенадцать, и ни одним меньше. А потом, в случае надобности, в свою очередь, можем умереть и мы.

Целый день осажденные провели в наблюдении за небом, страх и надежда чередовались между собою.

Несомненно, что палящее солнце не предвещало ничего хорошего. Наконец небольшие испарения заволокли горизонт. Это могло означать, что ночь будет облачной и темной.

После обеда тучи вдруг соединились и прорвались над горой настоящим потоком, заливая огонь в кузницах, вокруг которых шла работа.

Ливень, однако, продолжался лишь несколько минут, и небо приняло вскоре свою прежнюю ясность.

Когда солнце быстро скрылось за горизонтом, друг за дружкой стали появляться южные созвездия, и, хотя ночь была безлунная, звездный свет позволял осажденным различать индейских часовых, стоявших неподвижно на обычных местах, протянувшись, как живая цепь, между основанием оврага и лагерем Зопилота.

Лишние сутки не представляют особой важности в положении осажденных; но нетерпение их не допускало больше отсрочек. Они решили, что если попытка освобождения не произойдет в ту же ночь, то все кончено. Приговор произнесен. Зачем же ожидать, что следующая ночь должна быть милостивее и благоприятнее?

Слово «милостивее» означало темнее и таинственнее.

Несмотря на это, все были на ногах. По некоторым признакам гамбузино предсказывал перемену атмосферы. Проливной дождь насытил землю, и достаточно будет простой ночной прохлады, чтобы сырость образовала густой туман.

Вид неба подавал некоторую надежду.

Действительно, около полуночи поверхность озера, до тех пор довольно бурная, сделалась спокойной и ровной, как скатерть, и медленно, точно дым, выходящий из кратера потухающего вулкана, стали подниматься испарения.

Мало-помалу туман усилился, скрыл под своими мягкими клочьями озеро, перешел на берега, распространился по льяносам, окутал стан краснокожих, скользнул, подымаясь вверх, по склонам горы и протянулся до возвышенности, где позади каменного парапета в него взволнованно вглядывались мексиканцы.

Там были все: мужчины, женщины и дети, скрытые туманом, ожидали торжественного часа, и почти невозможно было говорить, так как даже на очень близком расстоянии друг от друга приходилось повышать голос, чтобы быть услышанным.

Дон Эстеван призвал Бенито Ангуэца и Джакопо Барраля и пожал каждому из них руку.

— Минута настала, — сказал он, — и более благоприятной погоды трудно было бы и пожелать. В такую ночь можно пройти. Да сохранит и направит вас Господь, друзья мои!

Оба уходивших не испытывали никакого волнения и, обнявшись с некоторыми из окружавшей их толпы, объявили, что готовы проникнуть в овраг.

У каждого из них на широком ремне была сумка со съестными припасами, бутылка воды, смешанной с небольшим количеством водки; на поясе висели револьвер и кистень. Другого оружия они не пожелали брать. Прежде всего им нужна была свобода движений.

Бесшумно вскарабкавшись на утес, они исчезли в тумане.

Осажденные, перегнувшись за парапет, старались следить за ними взором, и если не посылали им вслед горячих пожеланий, то лишь потому, что дон Эстеван приказал соблюдать самую строгую тишину.

Ничто не нарушало безмолвия этой непроницаемой ночи.

Ангуэц и Барраль шли так осторожно вдоль тщательно изученного ими оврага, что ни один камешек не шевельнулся под их ногами.

Со времени своего плена на Затерявшейся горе осажденные провели много беспокойных ночей, но такой они не знали до сих пор.

В лице их товарищей, ушедших во мрак, рождалась надежда на освобождение.

Прошла еще четверть часа, как Ангуэц и Барраль скрылись из виду.

Что за счастье, если утром, с восходом солнца, снизу горы не донесется ни крика призыва, ни малейшего стона!

Прошел час — ничто не нарушало ночной тишины.

Дон Эстеван, сжимая руку Роберта Тресиллиана, с сердцем, преисполненным волнения, быть может, даже надежды, тихо шептал слова благодарности по адресу тех, которых считал в это время невредимыми в пустынных льяносах.

Наклонившись вперед и наполовину перевесившись за парапет, Педро Вицента пытался, казалось, читать сквозь густую мглу.

Мало-помалу, по мере того, как проходило время, страшный, убийственный гнет беспокойства уменьшился. Рудокопы вздохнули свободнее. Они мысленно видели уже двух направляющихся к Ариспе людей, которые вернутся вскоре в сопровождении уланов полковника Реквезенца, как вдруг со стороны оврага донесся шум, сначала смутный, перешедший вскоре в вопль, послышались учащенные выстрелы, неистовые крики, прерываемые ржанием лошадей и гортанными возгласами дикарей, обнаруживших вылазку и собиравшихся у оврага.

Среди этого зловещего шума раздались друг за другом сухие и частые выстрелы револьверов. Гамбузино мог сосчитать их.

Никогда еще осажденные не чувствовали так ясно всего ужаса своего положения. Свирепые крики дикарей раздавались как погребальный звон, и, в довершение ужаса, они слышали замиравшие крики прощания, которые посылали их несчастные товарищи.

Сам гамбузино, обыкновенно такой бесстрастный, не мог удержаться от вопля отчаяния.

— Проклятье! — воскликнул он. — Они видят впотьмах, как кошки! Нам уже не придется возобновить попытку. Это было бы безумием!

Исход им же самим вызванного предприятия привел его в уныние.

Между проектом и осуществлением его прошли только сутки, и снова мексиканцам оставалось лишь покориться судьбе.

Не оставалось сомнения — Бенито Ангуэц и Джакопо Барраль, настигнутые индейцами, защищались с геройским хладнокровием.

Стая койотов у подошвы Затерявшейся горы бросилась на этих храбрецов, и ничем, ничем — увы! — нельзя было помочь им.

На возвышенности все, разбитые от усталости или, скорее, волнения, старались заснуть; но зрелище, представившееся взорам осажденных при восходе солнца, заставило запылать сердца бешенством.

На том же самом месте, где апачи совершали свои сопровождавшиеся ревом похоронные пляски вокруг трупа Гремучей Змеи, был воздвигнут позорный столб.

Вскоре койоты привязали к нему человека, в котором рудокопы узнали Бенито Ангуэца.

С несчастного была сорвана одежда, а на груди намалевана зловещая эмблема племени — мертвая голова и две скрещенные кости.

Со скрученными над головой руками, со связанными ногами, с выдающимися ребрами, несчастный погонщик мулов повернул голову к Затерявшейся горе, как бы надеясь на помощь оттуда.

Тогда дикари отошли и, избрав мишенью грудь пленника, начали поочередно стрелять, пока совершенно исчезнувшая мертвая голова не превратилась в зияющую рану.

Смерть давно освободила уже злополучного погонщика мулов от мучений, а опьяневшие от крови и бешенства койоты все еще стреляли.

В конце концов, для вящей жестокости, они привязали Джакопо Барраля поверх трупа товарища и с той же ловкостью и ревом снова начали свои упражнения. Затем двое из них скальпировали мертвых; потрясая над головами кровавыми скальпами, они приблизились, насколько позволяла осторожность, к Затерявшейся горе и размахивали этими страшными трофеями перед глазами бессильных мексиканцев.

Незадолго до заката солнца осажденным представилось утешение. Ангуэц и Барраль сдержали слово. Ни одна пуля их револьверов не пропала даром, и, сверх того, хорошо послужили еще и кистени.

Индейцы хоронили пятнадцать человек. Гибель двух Маккавеев Затерявшейся горы обошлась им дорого.

ЧУДЕСНЫЙ ПРЫЖОК

Целый день на возвышенности Затерявшейся горы царствовало уныние.

Почти мгновенный переход от надежды к отчаянию захватил и сильнейших. Теперь делать больше нечего, — вот что говорили все друг другу.

Дон Эстеван понял, что надо дать другой оборот этим безнадежным мыслям, которые он не без основания считал опасными.

Как ни была славна мученическая смерть Бенито Ангуэца и Джакопо Барраля, но она все же не могла, конечно, способствовать рассеянию мрачных мыслей; а этому он считал необходимым противодействовать.

Предпринять новую попытку было бы бесполезно. Кроме того, койоты теперь уже настороже и не преминут удвоить бдительность, так что с этой стороны не было никакой надежды. Всякая мысль об этом должна была быть оставлена.

Но человек утопающий, даже при самой полной уверенности в неизбежности своей гибели, должен бороться до конца, хотя бы и посреди океана.

Вот это и сказал себе дон Эстеван, и такую именно решимость хотел пробудить он в сердцах подавленных бедою рудокопов.

Пример Барраля и Ангуэца, с которыми апачи справились лишь ценою потери пятнадцати своих соплеменников, разве это не достойный пример?

Пасть, но на грудах неприятельских трупов — вот последняя надежда, которая не обманет.

И тут ему в который раз помог гамбузино со своей неистощимой энергией.

— Сеньор, — сказал гамбузино, указывая, что в лагере все обсуждали подробности недавней казни, — в настоящее время остается лишь одно: объявить прямо всем этим людям, что им не придется умереть такой ужасной смертью.

— Чем же вы их убедите в этом, Педро?

— Чем, сеньор? Я собрал бы их как можно скорее и объявил, что, когда настанет час, мы найдем средство умереть все вместе, не отдавая больше ни одного скальпа этим собакам-индейцам.

Дон Эстеван с удивлением смотрел на гамбузино. На что еще мог он рассчитывать?

— Я не так безумен, как вы, по-видимому, думаете, сеньор, — возразил тот, — корабль никогда не отдается в руки неприятелю, пока имеется на нем порох. Когда вся надежда потеряна, командир дает приказ зажечь фитиль и взорвать его.

— Но разве мы на корабле? — спросил дон Эстеван.

— Почти что так, сеньор. Пороха у нас достаточно. Если мы не найдем нового средства направить в Ариспу вестника, не может быть ничего легче, как в последнюю минуту заложить под парапет оврага мину. Хорошенько подготовив место, стоит только затем привести туда врага. Мы можем добиться этого, сделав вылазку с единственной целью вызвать погоню за нами апачей, и потом, отступая, мало-помалу, увлекать их за собою. Очутившись на возвышенности, мы взорвем их вместе с собой. Чем бы то ни было, сеньор, но необходимо загладить впечатление, вызванное казнью наших бедных товарищей.

Нарисованная гамбузино перспектива смерти с нанесением погибели врагу там, где он надеется найти победу, подняла упавшее было мужество.

Все снова ободрились при мысли, что жизнь женщин и детей не будет уже в руках дикарей, и, когда ударит последний час, все падут вместе, так сказать, рука об руку, на ложе из трупов койотов.

Как человек ловкий, дон Эстеван рассудил, что надо воспользоваться этим хорошим настроением, и объявил, что положение далеко еще не безнадежно, что ресурсы Затерявшейся горы, быть может, не так истощены, как это предполагалось, и что, если предпринять генеральную охоту, непременно найдется какая-нибудь дичь, а следовательно, и возможность продолжать сопротивление.

Охота была назначена на следующий день, с восходом солнца.

Уверенность, что они не попадут в руки койотов, внушила осажденным нечто вроде эйфории. К мысли о смерти все уже привыкли, как и ко всякой другой, и, раз признав ее, больше о ней не думали.

На другой день, с рассветом, все отправились в путь, кроме людей, необходимых для караула, — и охота началась.

Как и предвидел дон Эстеван, она не была бесплодна. Настреляли много дичи, хотя и не особенно тонкой — до волков и шакалов включительно, но теперь не приходилось быть уж очень разборчивыми.

Почти около полудня шедшие во главе дон Эстеван, оба Тресиллиана, инженер и гамбузино услыхали вдруг необычный шум в чаще и увидели убегавшего со всех ног великолепного барана.

Что за неожиданная находка! Это, несомненно, был последний представитель того стада, которое Педро Вицента и Генри Тресиллиан встретили в самом начале осады, служившего изо дня в день таким большим подспорьем для осажденных.

Во всяком случае, то был молодой могучий и стройный самец с плотными мускулами, с длинными загнутыми рогами, и он не мог ускользнуть от охотников, так как бежал по прямой линии к краю возвышенности, со стороны, противоположной индейскому стану, то есть к пустыне.

А раз он очутился там, то справиться с ним можно было легко, перерезав ему дорогу.

Возбужденные страстным желанием овладеть этой добычей, охотники не в состоянии были больше ждать. Пять-шесть выстрелов грянули, не попав, однако, в животное, которое, добежав до края пропасти, разом остановилось, оперлось на сильные и тонкие ноги и заглянуло вниз.

Вдруг, поджав передние ноги, с быстротою молнии оно ринулось вперед и исчезло на глазах изумленных охотников.

Что за прыжок!

Обезумевшее животное бросилось, очевидно, бессознательно в пропасть и теперь, должно быть, лежало под скалой уже мертвым, раздавленным, разбитым, со сломанными костями.

С особенным чувством, смешанным с разочарованием и любопытством, охотники приближались к краю возвышенности.

Впереди всех бежал гамбузино.

В этом событии он усматривал нечто достойное размышления. Остановка животного у самого края пропасти заставила его сильно призадуматься. Прежде чем броситься вперед, оно колебалось и действовало, конечно, обдуманно. Под влиянием страха обезумевшее животное может броситься в пропасть, но не останавливаясь и не всматриваясь сначала, куда оно бросается. Тут же случилось наоборот: оно остановилось, несмотря на пули, свистевшие вокруг, и прыгнуло, рассчитав высоту и расстояние прыжка.

Придя к краю возвышенности, гамбузино растянулся во весь рост и стал смотреть вниз. Появлявшиеся один за другим охотники следовали его примеру. На скалах, составлявших склон Затерявшейся горы, не было, по крайней мере, видно следов крови на камнях.

Вдруг, бросив взгляд на равнину, Педро не удержался от крика и, вскочив, протянул руки вперед, по направлению к горизонту.

Все посмотрели вслед за его движением и увидали вдали дикого барана, бежавшего с быстротой пущенной из индейского лука стрелы.

Что все это значило?

Разве мыслимо, чтобы животное после страшного падения с высоты пятисот футов убегало таким образом?

Что касается гамбузино, то лицо его озарилось улыбкой. В уме его, искавшем средства к освобождению, зарождался какой-то план.

Но решив, что новое разочарование может повлечь за собою непоправимые последствия, он выждал, пока удалились его изумленные товарищи, притворился даже идущим за ними; когда же нашел возможным незаметно вернуться обратно, Педро приблизился к краю, очень внимательно осмотрел склон Затерявшейся горы, измерил хребет скалы по всей высоте и длине; еще раз, свесив голову, лег ничком, изучая малейшие неровности; затем, после этого внимательного и продолжительного осмотра, он направился к бивуаку с радостью во взоре, проговорив:

— Ну, мы, может быть, еще и не совсем погибли!

Когда он вернулся на бивуак, уже наступила ночь, и, приближаясь к палатке дона Эстевана, он был крайне удивлен долетавшими оттуда взрывами довольно оживленного спора.

Гамбузино вошел и, по обыкновению, был приглашен принять участие в совещании.

В эту минуту говорил Генри Трессилиан, доказывая, что неподвижное пребывание на возвышенности — хуже смерти, особенно если перед глазами такой пример, как смерть двух товарищей, которые, прежде чем уступить силе, уложили пятнадцать человек.

Приход Педро Виценты если и не охладил спора, то все-таки вызвал некоторое смущение. Каждый из них знал, что он решительный враг подобных попыток.

Поставив на угол палатки свой карабин и заняв свое обычное место, он почтительно выслушал переданное доном Эстеваном краткое содержание только что происходившего разговора, затем, на приглашение высказать свое мнение, проговорил:

— Все это, сеньоры, очень хорошо, но теперь у меня есть кое-что получше.

— Да объясните же, в чем дело! — вскричали все. — Говорите! Да говорите же! Что за весть принесли вы?

Все взоры, не исключая дона Эстевана и Генри Тресиллиана, были устремлены на гамбузино, который, отчетливо произнося каждое слово, проговорил:

— Быть может, спасение.

— Или вы способны творить чудеса, сеньор гамбузино? Хорошо, назовите же нам ваше средство, — сказал инженер.

— Оно до того простое, — отвечал Педро Вицента, — что я не понимаю, как мы не подумали об этом раньше. Так как эти негодяи мешают нам отрядить курьера в Ариспу через главные ворота, то мы пошлем его окольным путем, то есть со стороны горы, противоположной оврагу и не охраняемой индейцами.

Присутствующим показалось, что Педро Вицента одержим галлюцинациями.

— Да ведь это прыжок в пятьсот футов! Вы не подумали об этом, друг мой? — сказал дон Эстеван.

— Вы предлагаете нам последовать примеру дикого барана? — разом проговорило несколько голосов.

— Именно, — сказал Педро. — Только и осталось — последовать примеру дикого барана.

И он продолжал далее:

— С завтрашнего дня, с рассветом, если вы согласитесь следовать за мной, сеньоры, я лучше объясню вам свое решение, и вы сами увидите, что если план мой и полон трудностей, то все-таки, при некоторой ловкости и энергии, он выполним. Кроме того, на этот раз рискну собой уже я. Все, о чем я прошу, господин инженер, это выдать мне, если возможно, пятьсот футов веревок. Целиком или частями, — добавил он, улыбаясь, — это все равно.

Инженер объявил, что такой веревки у него не имеется, а есть самое большое футов в четыреста.

Таким образом, не хватало еще ста футов. Как же добыть их?

Предложили связать вместе несколько лассо, но и этого было бы недостаточно. Может быть, хватит, если разрезать на тонкие полосы полотно палаток и затем скрутить их вместе? Во всяком случае, надо было попробовать.

Среди этих перекрестных разговоров, где каждый предлагал свое, гамбузино сделал знак, что хочет говорить.

— Нечего напрасно беспокоиться, — промолвил он, — материала на веревки здесь немало, и нам стоит только нагнуться и собрать его.

— Где же это? Из чего вы сделаете их? — кричали кругом.

— Вот из чего, — отвечал гамбузино, отбрасывая ногой кучу сухих листьев, на которых сидел.

Это были листья мецкаля, волокна которых, как у конопли, действительно могут идти на нитки и на очень крепкие веревки.

Дерево это, кормившее мексиканцев, выходит, могло еще предоставить им возможность отправиться за помощью в Ариспу.

На Затерявшейся горе мецкаля было вполне достаточно.

Если активно приняться за дело, можно выполнить его к вечеру другого дня, и было решено, что с рассветом, между тем как на бивуаке пойдет работа, дон Эстеван и товарищи последуют за гамбузино, который на месте объяснит им свой способ побега.

С утра все уже были за работой. Женщины собирали упавшие несколько дней назад листья мецкаля, так что можно было немедленно употреблять их в дело, свежие не годились для данной цели.

Вооруженные толстыми деревянными колотушками, наскоро сделанными и обтесанными топором, мужчины неутомимо сбивали сухие листья со стволов деревьев, чтобы отделить волокна; другие скручивали их в тонкие нитки, которые, будучи крепко связаны, в свою очередь, принимали вид прочных веревок.

Надежда вернулась, а вместе с ней и мужество. Наиболее беспечные и те принялись за работу.

В то время, как каждый старался, таким образом, изо всех сил, дон Эстеван в сопровождении обоих Тресиллианов, инженера и гамбузино отправился исследовать край Затерявшейся горы, обративший на себя накануне внимание Педро Виценты благодаря исчезновению дикого барана.

Все направлялись туда в большом волнении.

Результатом этой зарождавшейся второй попытки, все шансы которой они готовились теперь взвесить, по-прежнему должен стать уланский полк полковника Реквезенца.

Гамбузино был прав: он объяснил прыжок дикого барана и на примере умного животного доказывал, что спуск, хотя бы и чрезвычайно опасный, может все-таки быть совершен и человеком. Перегнувшись вперед, со всею смелостью людей, которым некогда думать об опасности, дон Эстеван и его спутники осматривали малейшие неровности стены, следуя указаниям Педро Виценты, излагавшего свои доводы с поразительной ясностью человека, вполне уверенного в своем деле.

Начиная шагов за тридцать от верхнего края, эта сторона Затерявшейся горы постепенно переходила в ряд маленьких скалистых уступов или, скорее, выступов, перпендикулярных к стене и чрезвычайно узких, благодаря чему они должны были быть совершенно невидимы с равнины, представляя, однако, достаточно места, чтобы стать на них. С помощью веревки можно было спускаться с уступа на уступ. Начиная с последнего из них, на расстоянии приблизительно пятисот футов от поверхности, голая и совершенно гладкая скала спускалась к льяносам с легким наклоном, по которому обезумевший от погони дикий баран мог соскользнуть, быть может, даже скатиться вниз.

На высоту этого последнего перехода, несомненно, следовало обратить самое серьезное внимание; но с прочно укрепленной веревкой, которую у последнего уступа будут держать двое, человек ловкий и хладнокровный мог бы пробраться. В общем, спуск был опасный и, вероятно, трудно исполнимый, но с надеждой на Бога… Кто ничем не рискует — ничего не получает.

Словом, в заключение гамбузино рассказал, что размышления о чудесном бегстве дикого барана внушили ему мысль последовать тем же путем.

Дон Эстеван и его спутники были изумлены такой проницательностью.

Устремив взгляды вдаль, в каком-то опьянении, они уже не думали о трудностях этого спуска в пятьсот футов, который предстояло совершить, прежде чем выбраться в льяносы.

В минутном восторге каждый их них готов был отправиться сейчас же, среди белого дня, забыв о зорких глазах индейцев.

Осматривая пространство льяносов, взгляд Педро упал вдруг на черную подвижную точку, все увеличивавшуюся, казалось, по мере приближения к горе. Он указал на нее своим спутникам.

Генри Тресиллиан сразу узнал Крузадера.

— Это конь! — воскликнул он. — Право, не говорит ли он, появляясь в такую минуту: вы ведь знаете — если я нужен, я готов?

Уже несколько раз во время своих прогулок Генри замечал в том же самом месте своего коня и заключил из этого, что, избрав его своим местопребыванием, храбрый Крузадер нашел там, должно быть, и безопасное убежище, и более вкусную пищу.

Он не удивился теперь, увидав его там, но обстоятельство это внушило ему внезапное решение.

— На этот раз, — сказал он, — и уже без всякого жребия отправлюсь я. Дело идет о спасении всех.

Это неожиданное вступление вызвало минутное молчание.

— Вы? — спросил дон Эстеван. — Почему же именно вы, мой юный друг, а не другой? Не Педро Вицента, который сейчас только просил этой чести для себя?

— Ты, Генри?! — вскричал Роберт Тресиллиан. — Ты, дитя мое?!

— Да, я, сеньор, я, отец мой, — возразил смелый молодой человек, — и исключительно по той причине, что никто здесь не может иметь столько шансов на успех, как я. Очутившись внизу, благодаря сигналу, хорошо известному Крузадеру, лишь я один могу заставить его прибежать. Вам известно, сеньоры, что у апачей нет мустанга, который мог бы соперничать с Крузадером, а так как вы полагаете, что в Ариспу должны отправиться двое, то вот вам они: Крузадер и я! Именно мы с ним, если только все не сговорится против нас, можем добраться до Ариспы.

Тронутый этой смелой речью, гамбузино приблизился к молодому человеку и, крепко пожав ему руку, сказал:

— Позвольте же, по крайней мере, мне идти с вами, Генри. Я уверен, что сумею направить вас прямо на Ариспу, тогда как вы…

Генри Тресиллиан не дал договорить ему.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — и не отговаривайте меня. Если бы надо было идти пешком, Педро, я бы не смел равняться с вами или, скорее, мы пошли бы вместе; но ведь вы знаете, что Крузадер позволит оседлать себя только мне одному.

— А если вы не найдете его у подножия горы?

— Я найду его. А если это случится, сверх ожидания, — сказал Генри Тресиллиан, — ну, тогда я буду вас ждать внизу, сеньор Педро, и мы отправимся вместе.

Каждый почувствовал, что молодой человек прав. Кто же еще, кроме Крузадера, может быстро домчать гонца до Ариспы?

Роберт Тресиллиан, гордясь своим сыном, сжал его в объятиях. Что же касается дона Эстевана, то, соглашаясь, он невольно вспомнил о своей Гертруде, которой известие это причинит, конечно, сильное волнение.

Лишь один инженер испытывал укоры совести. Он говорил себе, что надо будет свершиться чуду, чтобы веревка при таком трудном деле не лопнула, не истерлась или же, при почти неизбежном трении, не перерезалась о край какой-нибудь скалы. Но имел ли он право высказать все это, не смея предложить ничего лучшего?

Было решено, что отъезд состоится в ту же ночь, и они повернули обратно к бивуаку.

Лишь только исследователи вошли туда, как, запыхавшись, прибежал один рудокоп.

Он рассказал, как, стараясь с товарищем сдвинуть с места скалистую глыбу, препятствовавшую прокладке дороги, которую инженер велел сделать им почти у самого края возвышенности, со стороны, противоположной оврагу, — они были поражены, увидав, как глыба эта внезапно опустилась и исчезла, провалившись в пропасть с таким страшным треском, точно грянул ряд выстрелов.

Удивленные, испугавшись сначала, они вскоре пришли в себя и вместе с товарищами расчистили вход в яму.

Они открыли, таким образом, отверстие естественного колодца, который, судя по времени, за какое долетали до дна брошенные камни, был, должно быть, чрезвычайно глубок.

У этого зияющего отверстия они и вынуждены были остановиться, и товарищи послали его известить об этом открытии инженера.

Пещеры попадаются в горах нередко. Но при том состоянии духа, в котором находились осажденные, малейшая новость принимала размеры целого события. Во всяком случае, надо было посмотреть, в чем дело.

Инженер с живейшим интересом выслушал рассказ рабочего. Собрав тотчас же наиболее искусных из своих людей, он велел им взять с собой все, что могло бы понадобиться для спуска в колодец — имевшееся количество веревок, цепи, даже корзину, способную выдержать тяжесть нескольких человек; и, снабженный всеми бывшими в его распоряжении средствами для подземного изыскания — лампами, электрическими приборами и прочее, — инженер отправился со своими людьми к месту открытия, где немедленно велел приготовиться к спуску.

В нескольких метрах от устья колодца, которое он велел расширить, поставили столб, обмотали вокруг него все имевшиеся веревки и цепи, прочно прикрепили к канату корзину, в которой могли поместиться пятеро, и инженер первый вошел в нее; за ним последовали помощник мастера и три рудокопа, вооруженные заступами и грузилами.

Чтобы иметь возможность ориентироваться в темноте, инженер приказал зажечь лампы, и спуск начался осторожно, без спешки и задержек.

Колодец был глубок. Через каждые пятьдесят футов инженер с видимым удовольствием удостоверялся в этом. Спустя некоторое время корзина коснулась земли.

Инженер и спутники его очутились в каком-то месте, довольно обширном, продолговатой формы, но замкнутом со всех сторон скалами. И ни одного выхода! По крайней мере так показалось инженеру на первый взгляд.

Приказав все-таки исследовать стены, он взялся за это и сам, изо всей силы ударяя по ним ручкой заступа.

Вдруг он вздрогнул. Ему показалось, что за одним из ударов последовал менее глухой звук. Не ошибся ли он? Инженер попросил строгого молчания, и все молоты опустились. Лишь один его заступ ударял в скалу, и, действительно, все согласились, что удар производил продолжительный звонкий отзвук. Опыт был повторен три раза и с тем же успехом. Сомнений больше не могло быть: за этой стеной, по-видимому, должна была существовать подземная галерея.

Сначала пробовали пробить скалу ломом, потом чрезвычайно сильными ударами кирки, и по мере того, как она подавалась, отзвук становился все более и более ясным.

Весь подавшись вперед, инженер размышлял. Голова его кружилась. То, что он предполагал, осуществилось!

Вдруг кирка его, вместо того, чтобы упереться в стену, прошла насквозь. Не без труда удалось ему вытащить ее. Приблизив лампу, он увидел, что стена была пробита.

Расширить трещину было уже нетрудно. Все взялись за дело. По мере увеличения отверстия работавшим показалось, что на них пахнуло свежестью.

Вскоре отверстие, наконец, было увеличено настолько, что дало возможность пройти одному человеку.

Инженер с лампой в руке проник первый; остальные последовали за ним.

Галерея горизонтально уходила вглубь сквозь скалистую породу. Они не ошиблись: там был приток свежего воздуха. Они чувствовали его на своих разгоряченных трудной работой лицах, и шедшему впереди инженеру привиделась даже полоска света.

Просвет постепенно увеличивался. Вскоре показалось отверстие, увеличивавшееся по мере увеличения просвета.

Дойдя до него, инженер не мог сдержать торжествующего крика, увидев сквозь переплетавшийся кустарник бесконечно тянувшиеся необъятные льяносы.

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

План гамбузино упростился самым чудесным образом. Открытие колодца и галереи устранило все затруднения. Наружный спуск в льяносы, сократившийся теперь самое большее до ста пятидесяти футов, сам по себе не был опасен. За Генри не приходилось уже больше бояться, если только ничто не возбудит подозрений апачей.

Как это и требовалось, наступившая ночь не была ни очень темной, ни чересчур светлой и вполне благоприятствовала побегу. Инженер, дон Эстеван, Роберт Тресиллиан, его сын Генри, гамбузино и несколько избранных рудокопов проникли в пещеру, спустились на дно колодца и дошли до конца галереи, открывавшейся в пустыню.

Несмотря на то, что все благоприятствовало предприятию, провожавшие испытывали сильное волнение.

Гамбузино отыскал впотьмах руку Генри и крепко пожал ее.

— Сеньор, — проговорил он, — еще не поздно, позвольте мне идти; ночь благоприятна, и, допустив, что конь ваш и не придет на мой зов, у меня остается еще достаточная часть ночи, чтобы успеть до рассвета скрыться с глаз дикарей.

— Благодарю вас, сеньор Вицента, — возразил молодой человек, — тысячу раз благодарю! Но только я один могу быть уверен, что найду внизу моего храброго Крузадера. Он ответит лишь мне одному, и, когда над льяносами взойдет солнце, я буду, благодаря ему, гораздо далее по пути к Ариспе, чем человек пеший, хотя бы им были вы.

Гамбузино видел, что настаивать бесполезно.

Настал час разлуки. Генри бросился в объятия к отцу, потом к дону Эстевану.

Он не хотел упоминать имени Гертруды. В эту решительную минуту ничто не должно было омрачать его мужества. Разве от его хладнокровия и энергии не зависит теперь спасение всех?

Когда он очутится внизу, сдержанный свист даст знать остающимся у отверстия галереи, что он прибыл благополучно и ступил в льяносы; два свистка послужат сигналом опасности и требованием, чтобы как можно скорее поднимали его обратно.

Начался спуск.

С бесконечными предосторожностями люди опускали веревку, — слишком медленно, по мнению молодого человека, и чересчур быстро, на взгляд остававшихся у отверстия галереи. Они чувствовали, что он погружается в неизвестность, и что каждый фут разматываемой веревки приближает его к опасности, быть может, даже к смерти…

Наконец Генри Тресиллиан коснулся земли.

Первым делом его было прислушаться. Под звездным небом, расстилавшимся над этой частью пустынной Соноры, царствовала торжественная тишина.

Тогда Генри дал сигнал, извещавший об окончании спуска, и направился прямо к тому месту льяносов, где он видел своего Крузадера.

Ему нужно было только добраться до коня и дать знать умному животному, что это он, его господин, тут, в пустыне, отыскивает его.

А очутившись верхом, он, чтобы скрыться от взоров индейцев, сделает крюк и как молния помчится по направлению к Ариспе.

В то время, как он шел таким образом, инженер объявил, что в случае надобности можно будет осветить равнину по пути Генри на расстоянии одной мили.

Гамбузино вдруг быстро схватил его за руку.

— Избави вас Бог! Этот неожиданный свет в такую минуту скорее может погубить, чем спасти его. Пока Генри не будет в безопасности, не надо предпринимать ничего такого, что могло бы вызвать подозрение апачей.

Мексиканцы прислушивались, задерживая дыхание, но ни малейшего шума не долетало до них.

— Сеньоры, — сказал гамбузино, — сама тишина эта уже служит доказательством того, что в настоящую минуту дон Генри вне опасности.

В то же мгновение до слуха их донесся свист, слабый, как дуновение, но с особенными переливами.

— Или я очень ошибаюсь, — сказал Педро, — или молодой человек сейчас звал своего Крузадера.

Вступив в льяносы. Генри Тресиллиан пустился на запад. Полярная звезда указывала ему путь.

Пройдя расстояние метров в четыреста, молодой англичанин действительно решил, что пора уже призвать Крузадера, как он делывал это раньше.

Если бы, как было условлено, лошадь не ответила на призыв, то после трех бесплодных попыток Генри Тресиллиан должен был вернуться обратно, взяться за петлю веревки и с помощью ожидавших его добраться до галереи.

О блаженство! С первого же зова до слуха его донеслась вскоре мерная лошадиная рысь.

Не могло быть сомнений: Крузадер понял, что его зовут.

Уже с меньшей осторожностью, чем в первый раз. Генри Тресиллиан свистнул вторично.

Спустя несколько секунд он почувствовал на лице своем горячее дыхание Крузадера.

Обрадовавшись, что снова нашел своего господина, благородный конь положил к нему на плечо свою голову; забыв, что каждая минута драгоценна, молодой англичанин обхватил обеими руками эту голову и поцеловал ее.

Итак, они встретились. И конь и всадник были готовы. Генри накинул на Крузадера уздечку, которую Педро догадался сунуть ему почти в самый последний момент, и одним прыжком очутился на смелом коне, помчавшемся вперед как стрела.

Склонившись на шею Крузадера, Генри с восторгом чувствовал его безумный полет. Он дышал полной грудью.

Отец и друзья его, склонившись у края галереи, все еще прислушивались к малейшему шороху пустыни; но гамбузино больше не сомневался в успехе.

— Ваш сын теперь на коне, сеньор, — обратился он к Роберту Тресиллиану, — я готов поклясться в том. Слышите?

Крузадер только что радостно заржал. Это признак того, что он нашел своего господина.

Роберт Тресиллиан, слишком взволнованный, чтобы взвесить эти доводы, все еще силился проникнуть взором в густой мрак, окутавший льяносы.

В эту минуту гамбузино сказал что-то на ухо инженеру.

Вдруг со сверкающим блеском ракеты сноп электрического света озарил на несколько секунд целый угол равнины.

Более удачного момента нельзя было выбрать.

Генри предстал вдруг перед своим отцом и товарищами как бы в блеске молнии. Верхом на Крузадере он мчался по дороге в Ариспу.

Сноп света, на мгновение упавший на льяносы, осветил лишь известное пространство, потом опять все погрузилось во мрак.

Если бы индейцы даже и заметили что-то, они все-таки не успели бы отдать себе отчета в том, что для них представилось бы лишь непонятным феноменом. Кроме того, сноп света шел со стороны Затерявшейся горы, противоположной их стану.

Но луча этого было достаточно, чтобы успокоить отца и друзей всадника.

— Спасен! Генри спасен! — вскричал отец его, отирая слезы.

— И спасет, в свою очередь, нас! — сказал гамбузино. — На этот раз у него есть все шансы. Он победит, а значит мы спасены.

Между тем в эту ночь никто не спал на возвышенности. Каждый из осажденных строил массу предположений.

Все почти были уверены, что Генри Тресиллиан имел возможность убежать, но уверенность эта не была еще все-таки полной.

Он отправился в путь благополучно; прибудет ли он так же счастливо и в Ариспу?

Вот о чем с горечью думали на возвышенности люди, находившиеся в почти безысходном положении и потому боявшиеся верить надежде.

Вопрос о плене или свободе обсуждался также и начальниками.

Дон Эстеван невольно был огорчен слезами Гертруды, мужество которой с отъездом Генри истощилось.

Роберт Тресиллиан делал невероятные усилия, чтобы казаться спокойным, но под этой бесстрастной наружностью скрывались невыносимые страдания.

Лишь один гамбузино рассуждал благоразумно.

— Сеньоры, — говорил он, — больше чем когда-либо мы имеем основание надеяться. Дон Генри мчится по направлению к Ариспе, на пути своем он не встретит дикарей, направившихся к реке Горказиту. Следовательно, людей бояться нечего. Голод? Жажда? Так разве он не обеспечен запасами на целых пять дней? Итак, прибыв в Ариспу, он увидится с полковником Реквезенцем. На этой же неделе полковник во главе своего полка явится сюда. Следовательно, нам остается лишь двенадцать дней терпения. К тому же, — прибавил он, обращаясь преимущественно к Роберту Тресиллиану, — мы не слышали ни малейшего шума, способного встревожить нас, а койоты, как вам известно, не забирают в плен без своих зловещих воплей. Повторяю, все обстоятельства складываются благоприятно для нас.

— Значит, вы думаете. Генри спасен? — прошептала Гертруда.

— Сеньорита, — отвечал гамбузино, — я не только думаю, но готов поклясться в том.

Люди, испытанные судьбой, всегда недоверчивы. Если и предположить даже, что Генри прибудет в Ариспу цел и невредим, то кто может поручиться за успех его предприятия?

Полковника Реквезенца могло и не быть там, и — кто знает? — быть может, узнав о враждебных намерениях индейцев против колоний на реке Горказите, он отправился именно туда, чтобы разрушить их планы.

— А если бы даже и так? — возразил гамбузино, всегда на все находивший ответ. — Разве оставляют построенный в степи город совершенно без войска? Я прекрасно помню, что перед нашим отъездом говорилось в Ариспе о возмущении индейцев яквитов, живущих в стране Гуайямы. Затем, если предположить, что полковник Реквезенц и отправился в поход против индейцев, остаются еще жители Ариспы и работники на гасиендах и в окрестностях. Разве я сам не слыхал, как говорили, что брат сеньоры Вилланева, дон Ромеро, в состоянии вооружить триста добровольцев и в случае нападения может защищаться в своей гасиенде собственными силами, не рассчитывая на помощь извне?

— Совершенно верно, Педро Вицента, но ведь это не солдаты.

— Что вы говорите? — возразил гамбузино. — Ну, хорошо. Предположим самое худшее, что только возможно, — отсутствие полковника со своими уланами; для меня несомненно в таком случае, что дон Ромеро во главе своих добровольцев отправится в льяносы, и тогда будем кое-что значить и мы, ибо к нам присоединятся солидные всадники, по крайней мере, на таких же хороших конях, как и апачи. А раз настанет эта минута, клянусь, дон Эстеван, вам не придется увидеть, что я побоялся спуститься и уложить, в свою очередь, столько этих разбойников, сколько позволит мне запас зарядов.

При виде такой уверенности нельзя было не приободриться, особенно когда ее обнаруживал тот, кто показывал себя до сих пор таким осторожным и рассудительным человеком.

По мере того, как шло время, исчезала и уверенность, внушенная Педро Вицентой; опять явилось сомнение и обуяло людей, у которых голод убавил не только терпение, но энергию и даже нравственную силу.

ПОЛКОВНИК РЕКВЕЗЕНЦ

В Ариспе, как и предполагал гамбузино, очень интересовались экспедицией, и отсутствие всяких известий о ней вызывало живейшие опасения.

Отъезд каравана, собравшегося под начальством дона Эстевана, возбуждал большой интерес и вместе с тем некоторое беспокойство. Но присутствие и содействие Педро Виценты, славившегося по всей провинции неустрашимостью и глубоким знанием пустыни, успокаивало самых боязливых.

Однако отсутствие от них каких-либо вестей начинало казаться чрезвычайным.

Дон Эстеван обещал прислать в Ариспу гонцов, как только отыщет местонахождение рудника, которое было известно одному гамбузино.

Уже прошло около месяца, как должно было прийти известие, а оно все не приходило.

Гонцы и всадники, рассылаемые полковником Реквезенцем от Ариспы, поочередно возвращались назад, не находя ни малейшего следа рудокопов.

Полковник знал, что шайки индейцев свирепствовали в Соноре; лазутчики донесли ему даже, что некоторые селения в Горказите, среди них большое село Накомори, были разграблены краснокожими. Но он не имел права распоряжаться вверенным ему войском для оказания помощи частным предпринимателям, которые на свой страх и риск с большою смелостью проникали часто в самый центр индейских земель.

Известная ему опытность дона Эстевана и умение гамбузино ориентироваться долго успокаивали его. К тому же на основании одних лишь догадок он не решался пуститься со своим войском наудачу в необъятную пустыню.

Он объяснил это дону Юлиано Ромеро, богатому помещику из окрестностей Ариспы, родному брату сеньоры Вилланева, тоже обеспокоенному отсутствием известий и явившемуся за справками к начальнику гарнизона.

— А! Это вы, дон Юлиано! — воскликнул полковник Реквезенц, когда тот был введен адъютантом. — Хотя вас и нечасто вижу здесь, сеньор, но я все-таки не решаюсь спросить, каким ветром занесло вас сегодня в Ариспу, так как догадываюсь о причине вашего приезда.

— Да, полковник, — отвечал дон Юлиано, — я не скрою от вас, судьба зятя меня страшно беспокоит. Я уже не сомневаюсь теперь, что с ним случилось какое-нибудь несчастье и с каждым днем мои опасения увеличиваются. Клянусь вам, я желал бы лучше услышать о какой-нибудь катастрофе, тогда, по крайней мере, можно было бы прийти на помощь, а не довольствоваться одними предположениями. Может быть, вам известно что-нибудь? Если да — умоляю вас, говорите скорее.

— Я знаю не больше вашего, — отвечал полковник Реквезенц, — и тоже начинаю отчаиваться. Уже несколько дней, как я обсуждаю препятствия, которые мог встретить на своем пути Эстеван; я говорил себе, что голод, жажда, быть может, болезнь, могли задержать экспедицию, заставить уклониться от прямой цели в поисках воды или съестных припасов. Но с такой энергией и таким знанием пустыни, как у Педро Виценты, можно справиться с этими препятствиями. Надеюсь, вы не поддадитесь панике, дон Юлиано? Ну, так я скажу вам, что боюсь другого, самого худшего.

— А именно?

— Я боюсь индейцев, — сказал полковник Реквезенц.

— Индейцев! — возразил дон Юлиано. — Шайки их, конечно, попадаются в Соноре, но из этого еще не следует, чтобы они могли напасть на многочисленный и хорошо вооруженный караван.

— Вы ошибаетесь, мой друг. У апачей царит сильное возбуждение после жестокой и бессмысленной резни, учиненной капитаном Жилем Перецем, и индейцы, разъезжавшие некогда небольшими партиями, бродят в настоящее время многочисленными отрядами с единственной мыслью о мщении. Я не говорю, что экспедиция попала в их руки, но подозреваю, что она окружена, быть может, осаждена, и, доведенные до последней крайности, наши родственники или уже сдались или закончат тем, что сдадутся.

— Подумайте хорошенько о том, что вы говорите, полковник! — вскричал дон Юлиано в сильном волнении. — Моя сестра и племянница — во власти этих неумолимых разбойников!

— Быть может, не все еще погибло, сеньор, — сказал полковник Реквезенц. — Я знаю Вилланева и уверен, что даже захваченный врасплох он сумеет защититься. Если бы это зависело только от меня, я давно уже был бы в пустыне. Но, скажите на милость, имею ли я право оставлять без защиты город и распоряжаться правительственным войском для оказания помощи частным лицам, не зная даже хорошенько, в опасности ли они и где именно находятся?..

— Предприятие Эстевана, — отвечал дон Юлиано, — имеет исключительное значение. Вам вовсе не понадобится, полковник, оставлять Ариспу без защиты: мои работники к вашим услугам; они вооружены и на конях. Все распоряжения мною сделаны, и я могу даже сегодня привести их к вам.

— Когда войску приказывают отправляться в поход — отвечал полковник, — то должно знать, куда направить его, сеньор. А этого я не знаю. Вы согласитесь со мной. Сам Эстеван, отправляясь, не знал в точности того места, куда гамбузино хотел привести его. Последнему же нелегко было объяснить это на словах, а карты Соноры еще не существует. Мы можем пойти теперь направо, в то время как окажется, что они пошли налево. Сонора — это почти бесконечность, и мои разведчики не могут помочь мне. Я не сомневаюсь, что Эстеван де Вилланева с товарищами осаждены индейцами. Но где? Скажите мне это, сеньор, и я сейчас же велю седлать лошадей, невзирая на то, что без согласия правительства не имею на это права.

Дон Юлиано Ромеро молчал несколько минут, затем проговорил:

— Полковник! Ваши колебания, ваши укоры совести при мысли, что вы без определенной цели могли бы завести в пустыню людей, которыми вы командуете, мне понятны. Что же касается меня, то никакие соображения не могут больше удержать меня, и с завтрашнего дня я отправляюсь с моими прекрасно вооруженными работниками в путь. Что бы ни случилось — все лучше той неизвестности, которая угнетает меня.

— Вы правы, дон Юлиано, — сказал полковник. — И хотя я не имею права рисковать всем полком, но могу и даже обязан оказать вам содействие двумя-тремя эскадронами. Помочь вам — это уже определенная цель, за которую я не боюсь ответственности. Цецилио, — прибавил он, обращаясь к своему ординарцу, — передайте, пожалуйста, майору Гарсиа, что мне тотчас же нужно поговорить с ним.

Молодой офицер удалился, но почти тотчас же вернулся обратно.

В ту же минуту на площади поднялся необычайный шум.

— Послушайте, — сказал молодой офицер, — вы ждете посыльных, полковник, и мне кажется, это прибыл один из них.

Полковник и дон Юлиано бросились к окну.

К большой площади Ариспы приближался бледный, утомленного вида всадник в одежде, покрытой пылью. Конь его, весь белый от пены, казалось, изнемогал.

Всадник, чувствуя, вероятно, что, ступив на землю, он лишится сил, указал рукой на дом командующего войсками.

При этом жесте он поднял голову.

Полковник узнал его и, лихорадочно стиснув руку дона Юлиано, воскликнул:

— Ради Бога! Или меня обманывают мои глаза или этот всадник — Генри Тресиллиан!

Да, это был действительно он, только что прибывший, наконец, в Ариспу, после пятидневной стремительной скачки по пустыне.

Несчастный молодой человек был еле живой.

Целые сутки ему нечем было подкрепиться: фляжка была пуста и припасы истощились.

Увидав в окне полковника, он мог только вынуть из кармана доверенный ему Эстеваном де Вилланевой запечатанный конверт и, что было красноречивее всяких слов, протянуть его по направлению к нему.

Чрезвычайно взволнованный, как и дон Юлиано, полковник сжал молодого человека в своих объятиях.

Какие вести привез Генри? Цел ли еще караван? Или он один пережил страшное несчастие?

Все еще окруженный толпой, Генри добрался до дому, сошел с коня и бросил повод улану, присланному полковником.

— Могу ли я понадеяться на вас, — сказал он, — что вы хорошенько присмотрите за этим благородным животным?

— Как на самого себя, сеньор, — отвечал солдат. — Конь прежде всего — это закон.

Генри Тресиллиан сунул ему в руку нечто, могущее еще больше поощрить его, и вошел в дом.

Полковник и дон Юлиано выбежали к нему навстречу.

— Конечно, вы с дурными вестями? — спросил помещик.

— Они действительно не особенно хороши, — отвечал Генри, — но лучше всего вы определитесь, когда полковник прочитает письмо, присланное доном Эстеваном.

Полковник взял письмо, быстро сломал печать и начал читать вслух:

«Дорогой брат!

Если Бог когда-нибудь благоволит, чтобы вы прочитали это письмо, то, стало быть, Он сжалился над нами. Мы в критическом положении, которое ухудшается с каждым днем: мы осаждены среди пустыни койотами, самым жестоким из всех апачских племен. Храбрый молодой человек, который вручит вам это письмо, сообщит вам все подробности нашего положения, которое за время отъезда его может лишь ухудшиться. Знайте только, что жизнь наша зависит от вас одного, и, если вы нам не поможете, нам остается только одно — умереть.

Эстеван».

— Именем самого дорогого для меня на свете, мы спасем их, если еще не поздно! — вскричал полковник. — Можете ли вы, молодой человек, быть нашим проводником?

Но тут он заметил, что обессиленный усталостью и голодом вестник почти замертво упал в кресло, безжизненно свесив голову.

Попросив своего ординарца возможно скорее приготовить закуску, полковник заставил молодого Тресиллиана проглотить несколько глотков французской водки. Постепенно юноша начал приходить в себя.

— Простите нас, сеньор, — сказал полковник, — что из-за страшной вести, которую вы привезли нам, мы забыли о вашем положении. Ради Бога, не говорите больше ни слова, пока не оправитесь вполне.

В эту минуту вошел слуга, неся на подносе холодное мясо, фрукты и бутылку вина.

Генри Тресиллиан с жадностью принялся за еду. Утолив первый голод, он вспомнил, что там, на Затерявшейся горе, тоже начинают голодать. Обращаясь к полковнику Реквезенцу, он проговорил:

— Сеньор! Вы читали письмо дона Эстевана, и если хотите спасти его, то идемте. Простите, что я потратил столько времени на разговоры.

Полковник с чисто военным добродушием успокаивал его.

— Кушайте, молодой человек, — сказал он, — и при этом вы можете дать нам все нужные сведения. Кроме того, нам нужно еще время на необходимые сборы, и раньше рассвета мы отправиться не можем.

— Прежде всего, — прервал его дон Юлиано, — где именно находятся наши друзья?

— В относительной безопасности, — отвечал Генри, — если бы были съестные припасы; но в данную минуту все источники должны быть истощены. Знаете ли вы, сеньоры, часть пустыни, называемую Затерявшейся горой?

— Я уже не в первый раз слышу это название, — сказал полковник Реквезенц.

— Я видел ее, — продолжал дон Юлиано. — Так это та тайная цель, к которой вел вас гамбузино?

Тут Генри Тресиллиан рассказал все, что произошло с ними: рассказал о жажде, с которой приходилось бороться, о том, как удачно пришла экспедиция к озеру и Затерявшейся горе и, благодаря гамбузино, могла укрыться там, когда открылось вдруг присутствие индейцев и в таком количестве, что нечего было и думать о защите на равнине.

— Каковы могут быть силы койотов? — спросил полковник.

— Около пятисот человек, — отвечал Генри, — но, по всей вероятности, к ним присоединилась теперь другая шайка числом в двести всадников, собиравшаяся сделать набег на берега Горказита в расчете разграбить плохо защищенные селения.

— Совершенно верно! — сказал полковник. — Эти негодяи с некоторого времени слишком уж нагло нападают на колонистов, пора их хорошенько наказать. Что же касается Эстевана, — прибавил он, — то я вижу, что обстоятельства требуют правильно организованного похода, для чего пригодятся и ваши люди, дон Юлиан. Сможете ли вы, сеньор Тресиллиан, провести нас кратчайшим путем? Нам дорога каждая минута.

Молодой англичанин улыбнулся.

— Господин полковник, — сказал он, — я ехал пять дней по прямой от Затерявшейся горы среди таких препятствий, которых нельзя избежать; но для войска они будут непроходимы, и вам придется идти в обход. Если же через семь дней мы не увидим развевающегося на вершине Затерявшейся горы мексиканского флага, то вы можете свалить всю вину на меня.

— Хорошо — отвечал полковник, — я вам очень благодарен. Ваш отец, сеньор, по справедливости может гордиться таким сыном. А теперь, — прибавил он, обращаясь к дону Юлиану, — соберите две сотни своих самых сильных работников, и с рассветом соединимся за Ариспой.

— Можете положиться на меня, — сказал дон Юлиано Ромеро и быстро удалился.

Гасиенда его находилась на некотором расстоянии от города, и, чтобы собрать к назначенному часу своих людей, ему необходимо было торопиться.

По уходе его полковник велел позвать караульного офицера и приказал ему возможно скорее собрать штаб уланского полка.

Молва о приезде молодого англичанина быстро разнеслась по городу и стала предметом всеобщих разговоров.

Появление юного гонца на еле живом коне дало пищу воображению и, как это часто случается, было истолковано почти верно. Название Затерявшейся горы уже носилось в толпе, с быстротой молнии распространилось известие, что караван Вилланева и Тресиллиана находится почти в руках дикарей.

Крики: «Индейцы! Индейцы!» — повторявшиеся все чаще и чаще, раздавались по всему городу, и, когда на перекрестках зазвучали трубы улан, все уже знали, что полк отправляется в поход.

Ввиду суматохи некоторые вообразили даже, что апачи угрожали и городу.

В эту ночь никто в Ариспе не ложился спать, и, когда с рассветом уланы полковника Реквезенца с молодым Тресиллианом и полковником во главе двинулись по большой площади, раздались нескончаемые приветственные крики.

Прекрасно вооруженные, на добрых конях, снабженные всем необходимым, эскадроны продефилировали перед начальством, прежде чем пуститься в далекий путь. За ними следовал обоз — телеги со съестными припасами, водой и фуражом, походные повозки для раненых.

Неподалеку от Ариспы дон Юлиано Ромеро с двумя сотнями своих работников в живописных костюмах вакеросов и рангеросов присоединился к колонне правительственных войск, внутри которой двигалось несколько орудий.

Дон Юлиано присоединился к полковнику Реквезенцу, Генри Тресиллиану, успевшему совершенно оправиться после нескольких часов здорового сна, и главным офицерам полка, и все войско быстро двинулось вперед, по направлению к Затерявшейся горе.

ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА

На десятый день после отъезда Генри засевшие на вершине Затерявшейся горы стали очевидцами зрелища, которое еще более увеличило их нравственные и физические страдания.

После полудня на горизонте показалась длинная вереница всадников, оказавшихся краснокожими.

Это были койоты, возвращавшиеся из экспедиции на берега Горказита.

По мере того, как они медленно подвигались вперед, так как каждый всадник был тяжело нагружен добычей, тревога мексиканцев возрастала.

Жители осажденного города, пока у них есть провиант, не думают о роковом исходе. Артобстрел сам по себе менее страшен, чем недостаток провизии. Но когда появляется страшный призрак голода со всеми его ужасными последствиями, тогда прощай энергия и мужество, которые до тех пор поддерживали осажденных!

Прибывшие койоты, которые, к слову сказать, прекрасно знали положение осажденных, старались пройти как можно ближе около горы, но так, чтобы выстрелы винтовок и больших карабинов не могли нанести им вреда.

Мексиканцам теперь не только хорошо были видны фигуры страшных дикарей, но слышны были и громкие крики радости, которыми хвастливые краснокожие давали знать об одержанной победе.

Между двумя отрядами всадников шли белолицые пленники — мужчины, связанные попарно, в изорванной одежде, с окровавленными ногами. Женщин здесь не было ни одной, их апачи везли на своих мустангах, перекинув через седло.

Далее несколько дикарей с громкими криками гнали отбитый у побежденных скот.

Жалобные стоны пленников и дикие вопли краснокожих, почти поголовно пьяных, производили тяжелое и в то же время зловещее впечатление на осажденных.

Во время нападения краснокожим удалось найти несколько бочонков с водкой, часть которых была распита тут же на месте, и попробовавшие огненной воды дикари бесновались как безумные.

Тяжелое нравственное состояние, в котором находились осажденные, еще более усугубилось от этого печального зрелища.

Прошло десять дней, а вместо ожидаемого подкрепления, на скорое прибытие которого все так надеялись, они видели перед собой только дикарей, которые, издеваясь над ними, показывали им бледные, изможденные тела пленников, которых мучили у них на глазах, точно желая показать, что и их ожидает та же самая участь.

Педро Вицента, несмотря на то, что был гораздо привычнее ко всякого рода лишениям и опасностям, чем рудокопы, — и тот не мог сохранить необходимого в таких случаях хладнокровия. Стоя на краю площадки, он осыпал руганью проходивших мимо апачей, дерзко гарцевавших на своих мустангах на глазах у осажденных.

Сеньора Вилланева и дочь ее Гертруда не выходили более из своей палатки. Увы! Несмотря на их горячие молитвы, помощь не появлялась! Не было ни малейшего признака, по которому можно было бы предположить, что друзья близко! Женщины в период отчаяния видят все в более мрачном свете, чем мужчины. Они думали, что Генри Тресиллиану не удалось достигнуть Ариспы, и если он не был застигнут шайкой апачских наездников, то погиб в борьбе с одной из тысяч опасностей, которые преподносит на каждом шагу пустыня неосторожному смельчаку.

Напрасно гамбузино доказывал им, что вооруженный отряд не может перейти пустыню так же скоро, как одинокий всадник, имеющий вдобавок такую лошадь, какая была у Генри, и поэтому нет оснований говорить, что все потеряно. Виною всему была последняя проделка койотов, которая довела отчаяние и уныние осажденных до крайней степени.

Последние силы истощились, и осажденные не говорили уже: «Что надо делать?», а спрашивали: «Сколько еще времени осталось до конца?»

Но несмотря на это, позади бруствера и на площадке были вырыты ловушки. Гамбузино взялся поджечь их в нужную минуту, когда после вылазки удастся заманить дикарей на то место, где они приготовлены.

Дон Эстеван, все время сохранявший обычное спокойствие и хладнокровие, тоже начал отчаиваться и, указывая Педро Виценте на фитиль, проведенный к месту, где заложили мину, сказал:

— Вот наша последняя надежда… и чем скорей, тем лучше.

— Дон Эстеван, — почти грубо отвечал гамбузино, — я вас не узнаю!

И затем, обращаясь к Тресиллиану, прибавил:

— Может, вы тоже думаете, что пробил наш последний час?

— Ты хочешь знать, что я думаю? — отвечал англичанин. — Я готов на все; но прежде чем умереть, мы должны хорошенько отомстить за себя.

— Мы отомстим, будьте уверены; краснокожим чертям недешево достанутся наши скальпы, если только у них будет кому эти скальпы снимать! — воскликнул гамбузино. — Все готово, и если мы должны умереть, то ведь их жизнь в наших руках.

Пройдя как можно медленнее мимо горы, новая шайка индейцев достигла лагеря Зопилота, где после того весь вечер раздавались громкие, приветственные, торжествующие крики.

На ночь койоты зажгли большие костры, и безмолвие пустыни нарушалось только гортанными криками часовых.

На площадке большинство мужчин спало. Одни только стражники бодрствовали в обществе сильных и энергичных мужчин, не потерявших еще уверенности в успехе поездки Генри Тресиллиана; они считали необходимым держаться во что бы то ни стало, не прибегая до последней минуты к страшному средству — гибели вместе с осаждающими.

Двое из этих людей прошедшей ночью совершили один из тех смелых подвигов, которые почти превосходят границы человеческой храбрости.

Это были двое друзей Ангуэца и Барраля, двух мучеников первой попытки к спасению.

Заметив, что индейские часовые стоят по двое на некотором расстоянии вокруг подошвы горы и что к двоим последним, более отдаленным, можно приблизиться, если спуститься с площадки дорогой, избранной Генри, они решили, как только настанет ночь, отомстить за мученическую смерть своих товарищей.

Еще днем они сговорились с тремя рудокопами, которые вызвались помочь им в смелом предприятии. Рудокопы должны были спустить их в долину в том же месте, откуда ушел Генри Тресиллиан. Спустившись вниз, смельчаки предполагали обогнуть гору, укрываясь за ее выступами; затем, с ножами в зубах, проползти расстояние, отделявшее их от часовых, и одним прыжком кинуться на избранные жертвы. Весь исход предприятия зависел от той быстроты, с которой оно будет выполнено.

Они страшно рисковали и шли почти на верную смерть.

Но умереть, отомстив убийцам, — такая смерть стоила всякой другой, да кроме того, разве не имели они возможности покончить с собой прежде, чем попадут в руки дикарей?

Но их смелая вылазка увенчалась успехом. С той ловкостью, на которую способны только люди, проведшие всю свою жизнь в охотничьих приключениях, подползли они к ближайшим часовым-индейцам и, прежде чем те успели заметить их и поднять тревогу, вонзили свои ножи по самую рукоятку в грудь краснокожих. Индейцы молча, как подкошенные, свалились на землю. Затем мексиканцы так же осторожно вернулись к месту, где их ждали товарищи, и минуту спустя уже были подняты на площадку.

С первыми проблесками зари осажденные могли видеть обоих часовых, лежавших на спине, их окружала группа дикарей, взбешенных и в то же время пораженных этим необъяснимым случаем.

Когда дон Эстеван узнал о ночном похождении своих людей, он не посмел наказать их за нарушение дисциплины, воспрещающей покидать лагерь без разрешения начальника. Дон Эстеван сделал вид, что ему ничего не известно, хотя в душе был очень благодарен смельчакам, подвиг которых должен был иметь громадное нравственное влияние на осажденных. Но тем не менее гамбузино поручено было принять меры, чтобы подобные попытки не повторялись, и объяснить людям, что это могло бы открыть дикарям путь, которым мексиканцы пробрались в долину.

Ангуэц и Барраль были отомщены. Геройский подвиг был совершен, но положение не изменилось.

Стало только двумя индейцами меньше — вот и все. Но их оставалось еще более чем достаточно, чтобы заменить выбывших и победить защитников крепости, если подкрепления не подойдут.

Одиннадцатый день прошел так же монотонно, но с еще большей тревогой, чем предыдущие.

По мере того, как время приближалось к вечеру, надежда на прибытие помощи начинала сменяться всеобщим разочарованием.

Неведение, в котором находился Роберт Тресиллиан относительно участи своего сына, мрачные предположения, зарождавшиеся вследствие этого как у отца, так и у остальных, доводили нетерпение и возбуждение до высшего накала, каждый предлагал самые невозможные планы.

Один только гамбузино сохранял хладнокровие и слышать не хотел о неудаче.

— Зачем приходить в отчаяние раньше времени? — говорил он. — Кто может сказать наверное, где теперь подкрепление, которого мы ждем? Оно и не могло прийти раньше. Мало ли что могло их задержать? Большой отряд не может идти так скоро, как вы думаете. Я, по крайней мере, уверен, что Генри благополучно доехал в Ариспу, и теперь к нам идет помощь, которая скоро будет здесь. Если не через двенадцать, а через четырнадцать дней — я беру самый большой срок — помощь не придет, тогда и я соглашусь с вами, но не раньше. Тогда и взлетим на воздух вместе с нашими врагами. Только представьте себе, что будет, если мы сделаем так, как вы хотите? На другой же день после того приедет Генри и в награду за перенесенные им труды и опасности найдет не нас, а наши трупы, правда, вместе с трупами наших врагов… Но ему-то от этого будет не легче. Сеньоры, терпение — тоже в своем роде доказательство храбрости, хотя и в самой слабой степени, а в нашем положении оно необходимо. Кроме того, двадцать четыре, даже двадцать восемь часов, право, вовсе не так уж много, чтобы нельзя было подождать, пока они пройдут!

Гамбузино говорил золотые слова, и те, к которым он обращался с этими мудрыми речами, не усомнились бы в их справедливости, если бы они видели и знали, что происходило в это время в степи, милях в двадцати от Затерявшейся горы.

ВЕЧЕР ОДИННАДЦАТОГО ДНЯ

— Так значит, эта груда утесов, эта гранитная цитадель, которая видна там вдали, и есть Затерявшаяся гора? — спросил полковник Реквезенц у Генри Тресиллиана.

— Она самая, полковник, — отвечал молодой англичанин, который ехал рядом с полковником и служил проводником полка улан.

— Наконец-то, — сказал полковник со вздохом облегчения. — Знаете, молодой человек, я начинал уже отчаиваться! Но скажите мне, пожалуйста, — так как вы уже совершили раз это путешествие, — на каком расстоянии, по вашему мнению, мы находимся от нее? Я охотно держал бы пари, что милях в двадцати.

— И вы были бы правы, полковник. Когда мы здесь проходили (я узнаю это место по малорослой пальме, на коре которой гамбузино Педро Вицента вырезал свои меты), я помню, как он говорил, что от этого места до подножия горы ровно двадцать миль.

Позади обоих собеседников в полном порядке двигался полк улан.

Немного дальше добровольцы дона Юлиано следовали менее стройными рядами, но все же это были молодцы на подбор, природные наездники.

Затем бесшумно катилась по песчаному грунту легкая артиллерия.

Наконец, на некотором расстоянии трусил последний эскадрон улан, составляя арьергард.

Несмотря на препятствия или, скорее, на трудности, мешавшие движению многочисленной колонны, отряд полковника Реквезенца спешил как только это было возможно.

Но придут ли они вовремя? Этот вопрос задавали себе и полковник и Генри.

Затерявшаяся гора виднелась на горизонте, но расстояние было еще слишком велико, чтобы видеть лагерь индейцев.

— Молодой человек, — сказал полковник, обращаясь к Генри Тресиллиану, — вот мы почти уже у цели и этим обязаны исключительно вам. Но странно: с самого момента нашего отъезда из Ариспы я не испытывал такой безотчетной грусти, как теперь.

— О чем же вы думаете, полковник? — спросил дон Юлиано, присоединившийся к ним в эту минуту. — Разве мы не подходим теперь к месту, куда стремились столько дней?

— Кто знает… — грустно проговорил полковник Реквезенц.

— Как кто знает? Что вы такое говорите, полковник? Разве вы боитесь, что не одолеете этих индейских собак?

— Я не этого боюсь, — возразил Реквезенц. — Но ответьте мне на следующий вопрос, дон Юлиано! Я последние часы все время думаю об этом. Уверены ли вы, что наши друзья в этот час все еще находятся на площадке горы? Как вы думаете: не пришлось ли им, поневоле, конечно, сдаться?

— Я уверен, сеньор, что они не сдались, — живо возразил Генри Тресиллиан.

— Вы уверены, мой молодой друг, — мягко проговорил полковник, — но на каком основании говорите вы так? Со времени вашего отъезда оттуда прошло одиннадцать дней, а вы сами нам говорили, что уже тогда положение было почти отчаянное.

— Позвольте мне, полковник, — продолжал Генри Тресиллиан, — воспользоваться на некоторое время вашей подзорной трубой.

— Пожалуйста, — отвечал полковник Реквезенц, — но расстояние слишком велико, чтобы можно было рассмотреть защитников, даже в том случае, если бы они все еще находились на горе.

— Да я не их и ищу, — сказал Генри.

— Так кого же? — вместе проговорили полковник и дон Юлиано.

Генри Тресиллиан, не отвечая, приложил трубу к глазам. Вдруг он издал радостный крик и вслед за тем передал трубку полковнику Реквезенцу.

— Слава Богу! — воскликнул он. — Они еще там!

— Как вы это узнали? — спросил полковник. — Каким образом могли вы определить отсюда, что они еще там?

— Посмотрите направо, полковник: разве вы не видите на самой верхушке горы точно черту, вырисовавшуюся на небе? Это национальный мексиканский флаг, который дон Эстеван велел поднять на самой высокой точке площадки. Флаг все еще там, смотрите, направо, на самом краю горы! Для других это, конечно, не могло бы служить указанием, но для меня это значит все. У нас был уговор с доном Эстеваном, что флаг будет спущен только тогда, когда им придется покинуть гору.

— Клянусь небом, вы правы, молодой человек! И если это не иллюзия, то мне кажется, что я даже различаю и орла, который отсюда кажется точкой. Ах! Значит, мы еще не опоздали и успеем спасти наших друзей и к тому же накажем этих пиратов Соноры.

Известие это почти в ту же минуту распространилось по всему отряду от первых рядов до арьергарда. Энтузиазм был всеобщий.

Недаром, по крайней мере, проехали они такое расстояние по пустыне под палящими лучами солнца.

Без всякого приказания отряд стал быстрее двигаться вперед.

Воинственный трепет пробежал по всем рядам. Каждый на ходу осматривал свое оружие, курки пистолетов и пробовал, свободно ли вынимаются сабли и кинжалы из ножен и чехлов.

Это было приблизительно около полудня одиннадцатого дня, в то самое время, как там, на вершине Затерявшейся горы, отчаяние осажденных достигло высшей точки.

Полковник Реквезенц по характеру своему принадлежал к числу людей, которые больше всего боятся поступить опрометчиво. Он еще раз объехал ряды, осматривая на ходу как людей, так и лошадей. Во время этого объезда полковник не упускал случая посоветоваться со старшими офицерами и просил каждого из них свободно высказать свое мнение.

Когда весь отряд был таким образом осмотрен, полковник приказал остановиться и собрал офицеров на военный совет. Предстояло обсудить, не следует ли, как только отряд подойдет на пушечный выстрел, начать битву с дикарями, хотя бы только обстреливая их позиции из орудий.

Подобный вопрос согласовался с мнением большинства, когда командир спрашивал каждого из них поодиночке. Поверхностный наблюдатель подумал бы, что полковник одного мнения с ними, на самом же деле этого не было. А если вопрос и был сформулирован в таких именно выражениях, то только затем, чтобы доказать офицерам необходимость умерить свой воинственный пыл. Против обычая, отвечать на вопрос должен был не младший офицер, а майор, которого почему-то раньше полковник не спрашивал.

Майор, старый солдат, поседевший в боях за свою тридцатилетнюю службу, не замедлил с ответом.

— Полковник, — сказал он, — не следует забывать, что апачи, палатки которых вы только что видели в подзорную трубу, еще не подозревают о нашем приходе, и для того, чтобы раздавить их сразу, с возможно меньшим уроном, лучше всего захватить их врасплох, а вовсе не давать им знать пушечными выстрелами, что мы пришли. По-моему, прежде чем нападать, надо постараться окружить их незаметно так, чтобы они не могли догадаться о нашем приближении, и в то же время отрезать им путь к отступлению.

— Господа, — объявил полковник, обращаясь к остальным офицерам, — я прихожу к заключению, что советом почтенного майора не следует пренебрегать, и лучше всего будет, если мы сделаем именно так, как он говорит. Против можно сказать только одно, что этим общая атака будет отсрочена на несколько часов. Но, по-моему, лучше промедлить несколько часов для того, чтобы идти потом наверняка, с уверенностью в успехе.

— Полковник прекрасно меня понял, — продолжал старый солдат, — я так же горяч, как и другие; но нам гораздо лучше будет маневрировать, когда станет темно. А до тех пор, пока свет дает нам еще возможность ориентироваться, расположим наших людей отрядами таким образом, чтобы образовать полукруг, оба конца которого сомкнутся затем у Затерявшейся горы. Апачам, таким образом, нельзя будет даже убежать, и мы захватим их, как в мышеловке.

Небольшая речь майора заслужила всеобщее одобрение, а полковник, в восторге от того, что так легко удается исполнить свое тайное желание, произнес в заключение:

— Теперь нам незачем пока идти вперед, и мы должны остановиться здесь. Впрочем, несколько часов отдыха только удвоят силы людей и лошадей.

Сам Генри, несмотря на свою торопливость, еще большую, чем у всех остальных, что и понятно, сдался в ответ на такие разумные доводы.

По приказанию полковника офицеры галопом выехали немного вперед и стали осматривать позиции. Затем, когда был выработан общий план, командиры эскадронов направились к своим частям. Полк улан раскинулся полукругом, радиус которого должен был уменьшаться по мере приближения к Затерявшейся горе.

Движение вперед предполагалось начать с наступлением ночи.

Судя по словам Генри Тресиллиана, койотов было приблизительно до пятисот человек. Если же к ним присоединились и те, которые участвовали в экспедиции на реке Горказите, в чем не было ничего невозможного, то общее число краснокожих могло доходить до шести или до семи сотен человек.

Столько же приблизительно было и в отряде наступающих, следовательно, победа была верная, даже полная, в особенности если осажденным на горе удастся принять участие в битве и громить сверху дикарей, которых уланы и добровольцы замкнут железным кольцом и оттеснят к оврагу.

Мексиканские солдаты и отряд дона Юлиано с лихорадочным нетерпением ожидали наступления ночи.

БИТВА И ОСВОБОЖДЕНИЕ

В то время как офицеры уланского полка под предводительством командира вырабатывали план военных действий на следующий день, защитники Затерявшейся горы предавались отчаянию.

Большинство из них уже не сомневалось в печальном исходе. Мужественный молодой человек погиб в пустыне, а гарнизон Ариспы, не зная, что с ними происходит, и не думает идти на помощь к погибающим.

Несмотря на это, дон Эстеван де Вилланева, Роберт Тресиллиан, инженер и гамбузино Педро Висента не переставали осматривать горизонт с юга.

Именно оттуда должна была прийти помощь; оттуда и ждали ее все, хотя с каждым часом надежды было все меньше.

— Солнце скрывается за горизонтом, — сказал дон Эстеван, — и, если наши друзья не придут сегодня, нам останется только одно: как можно дороже продать свою жизнь, так как оставаться дольше в том же положении немыслимо. Запасы почти истощены, если не считать скудного остатка, которого едва хватит для того, чтобы продлить наши страдания еще на один день. Скоро мы увидим, как изнуренные женщины и дети будут умирать с голоду.

— Мы сегодня похоронили троих, — проговорил скорбно Роберт Тресиллиан, — они умерли, разумеется, не от излишества в пище… — И затем добавил: — Я не о них сожалею. Для них это все же лучше, чем стать добычей койотов и коршунов, как это случится с нами.

Гамбузино, тоже сильно ослабевший от лишений, вздрогнул при этих словах и почти с раздражением сказал:

— Нет, сто раз нет! Мы еще не имеем права думать, что то, чего вы боитесь, должно непременно случиться, сеньор. Генри не погиб. Мы не имеем права сомневаться в успехе его предприятия. Целых десять дней я стараюсь доказать вам это, а вы не хотите меня слушать.

— Что мне слушать? — возразил Роберт Тресиллиан. — В этой безмолвной и угрюмой пустыне, где мой сын… И он жестом указал на южный горизонт.

— Невозмутимость этой пустыни меня убивает, — продолжал он, — и что бы теперь ни говорили вы и дон Эстеван, а по-моему, для нас только один исход — спуститься в долину и кинуться очертя голову на лагерь Зопилота.

В ответ на это дон Эстеван произнес решительным голосом:

— Тресиллиан прав. Мне временами даже кажется, что вы просто бредите, Педро Вицента. Если мы будем сидеть здесь до тех пор, пока совершенно ослабеем, эти разбойники убьют нас, как беззащитных детей. Что касается меня, я объявляю, что предпочитаю смерть этому безвыходному положению.

Гамбузино топнул ногой, но ничего не ответил. Из всех осажденных только они с инженером еще не отчаивались.

Расчет его был следующий: пять дней нужно Генри Тресиллиану, чтобы добраться до Ариспы; семь дней — для того, чтобы отряду полковника Реквезенца пройти то же расстояние в обратном направлении. Еще один день на непредвиденные задержки, хотя, собственно говоря, одного дня на это даже еще мало.

Но из остальных никто и мысли не допускал возможности каких-нибудь задержек, хотя они обычны во время путешествия. Не истек еще даже и одиннадцатый день, как уже и самые благоразумные начали терять последнюю надежду.

Гамбузино, видя, что нечего надеяться их убедить, потребовал, чтобы все собрались на совет.

— Дон Эстеван, — начал он, когда все были в сборе, — если завтра в это же время там ничего не будет видно, — и он протянул руку, указывая на юг, — тогда делайте, что хотите, и я первый исполню ваше приказание, какое бы оно ни было; но, прошу вас, подождите до завтра.

— Завтра, — прошептал Роберт Тресиллиан, — но ведь завтра у наших рудокопов не хватил сил поднять оружие, может быть, даже идти. Знаете, что говорили два часа тому назад те двое смельчаков, которые с опасностью для собственной жизни отомстили за Ангуэца и Барраля? «Если завтра ничего не будет нового, мы опять слезем вниз, но на этот раз мы пойдем за обедом». Если вы хотите меня выслушать, Вилланева, то, как только настанет ночь, прикажите инженеру бомбардировать лагерь дикарей. Для нас это будет сигналом к смерти, но, по крайней мере, смерти почетной, с оружием в руках.

— Я даю вам еще два часа и ни одной минутой больше, Педро Вицента. Как только пройдут эти два часа, я поступлю, Роберт, по вашему совету, — отвечал Эстеван тоном, не допускавшим возражения.

Гамбузино умолк.

В эту минуту солнце почти касалось горизонта нижним краем своего огромного диска.

Гамбузино взобрался на один из высоких и широких известковых камней парапета, иногда служивших ему обсерваторией.

Вдруг ему показалось, что вдали как будто блеснуло что-то металлическое. Направив туда подзорную трубу, он оставался в этом положении несколько секунд, не произнося ни слова. Потом, опустившись на колени, он передал трубу дону Эстевану. Тот, взглянув на гамбузино, увидел, что по бронзовым щекам его катились крупные слезы.

— Что случилось? — спросил он. — Что с вами, Педро Вицента? Что значат эти слезы?

Гамбузино провел рукой по глазам и, указывая рукой на полускрывшийся за горизонтом диск заходящего солнца, проговорил сдавленным голосом:

— На этот раз вы не скажете, что я брежу: вот они!

— Они? Кто?!.. Что вы там увидели, сеньор гамбузино?

— Я видел блеск оружия при последнем отблеске дня, — отвечал он глубоко взволнованным голосом. — А чье может быть это оружие, как не уланов полковника Реквезенца?

Известие это вызвало общее волнение. Все стали возле гамбузино. Подзорная труба в несколько минут прошла по всем рукам; а когда солнце скрылось за горизонтом, как в пропасти, ни для кого на площадке уже не оставалось сомнений: мексиканское регулярное войско находилось в нескольких милях, готовое кинуться на шайку койотов.

Роберт Тресиллиан пытался пронзить взором быстро сгущавшуюся ночную тьму. Гамбузино, угадав его мысли, сказал:

— Если бы не Генри, там не было бы никого. Храбрый, храбрый молодой человек! Вы должны отдать мне должное, сеньор: я не усомнился в нем ни на одну минуту.

На площадке, как на палубе судна с перебитым рангоутом, когда возрождается надежда при виде показавшегося вдали паруса, рудокопы обнимались.

Дни горя и нужды были забыты; забыт был голод. Стоит ли говорить о таких пустяках, когда помощь близка?

Сейчас же начался совет. Следует ли подать о себе весточку прибывшим? Апачи их, очевидно, еще не успели заметить, потому что даже с горы, возвышавшейся на пятьсот футов над равниной, их можно было отличить только по блеску оружия.

— Почему бы, — говорил Роберт Тресиллиан, — не пустить в дело электричество и не осветить лагерь Зопилота, чтобы точнее указать на него Реквезенцу? Разве Генри не объяснил им, чем в долгие часы осады рудокопы, по указаниям инженера, заполняли свое время?

Мысль эта едва не была приведена в исполнение, и инженер предлагал даже пустить в дело и обе свои пушки, но, к счастью, гамбузино, как человек вообще очень осторожный, успел уговорить их не делать этого. Это могло бы только повредить планам полковника Реквезенца, который, по всей вероятности, рассчитывал захватить индейцев врасплох. Разумеется, нужно быть наготове и ждать, пока войска приведут в исполнение задуманный ими план. Тогда, и только тогда, могут заговорить пушки инженера. Из них, конечно, придется стрелять по лагерю, который раскинулся вокруг палатки Зопилота. Индейцы будут застигнуты врасплох, и пушки натворят чудес. Тогда и понадобятся фонари, чтобы осветить поле битвы.

Совет гамбузино приняли без возражений. Безмолвие было торжественно, нарушаясь по временам только криком перекликавшихся индейских часовых.

Рудокопы, вытянувшись во весь рост и прильнув ухом к земле, уверяли, — так хотелось им верить, — что слышат топот мексиканской кавалерии.

Первые часы ночи прошли в лихорадочном нетерпении, которое не давало уснуть даже вконец ослабевшим рудокопам, женщинам и детям.

Педро Вицента с карабином в руке находился среди группы, состоявшей из дона Эстевана, Роберта Тресиллиана, инженера и старших рудокопов, повторяя каждому, что они не должны первыми начинать битву. Очевидно, с полковником Реквезенцем рядом находился Генри. Не мог же он не заметить среди дня мексиканское знамя, развевавшееся на вершине горы? А раз так, то он уверен, что как атака кавалерии, так и вылазка осажденных должны начаться в одно время, и, конечно, рассчитывает, что ему предоставят право быть инициатором и руководителем боя.

Таким образом прошли еще два часа, в течение которых ничто не нарушило ночного безмолвия.

Неописуемое волнение подняло дух у всех, и даже самые слабые ощущали прилив сил.

— Терпение, — говорил им гамбузино, — дадим время полковнику Реквезенцу устроить все, чтобы захватить индейцев сонными и отнять у них возможность спастись бегством. Может быть, осталось ждать всего несколько минут, и тогда наступит наш черед. Разве не приятно будет поймать в их же собственную западню всех этих красных чертей, которые смотрят на нас, как на верную добычу?..

Гамбузино не успел окончить речь, как вдруг страшная ружейная пальба разбудила эхо долины, и почти в то же время треск ружей был перекрыт густым ревом пушек Реквезенца.

Вопли ужаса, возгласы испуга, смешанные с криками боли, поднявшиеся вслед за тем в лагере койотов, застигнутых во время сна, доказали осажденным, что выстрелы Реквезенца попали в цель.

Атака шла с той стороны, откуда, как были уверены индейцы, им не грозило ни малейшей опасности. Все это время они даже не ставили там часовых. Теперь вся эта орда металась в паническом ужасе.

Но положение их еще более ухудшилось, когда сноп электрического света, направленный с вершины горы, осветил лагерь индейцев, подставляя его под удары невидимых нападающих, которых инженер позаботился оставить в тени.

Как и предвидел гамбузино, самые храбрые собрались вокруг палатки Зопилота.

Теперь настало время пустить в дело пушки инженера, и они выбросили, очень кстати, двойной залп картечи в обезумевшую толпу индейцев.

Даже самые неустрашимые из них кричали от страха:

«Бледнолицые — колдуны: они могут заменять ночь днем и зажигать солнце, которое освещает лагерь!»

Один только Зопилот, уже сидя на лошади, сохранял некоторое хладнокровие. Несмотря на царивший беспорядок, он пытался собрать воинов около себя, но пушки Реквезенца и инженера вырывали все новые и новые жертвы, расстраивая в то же время ряды сомкнувшихся было индейцев.

Вдруг Зопилот бешено закричал.

В снопе электрического света, расширявшемся по мере удаления от горы, он только что заметил отряд мексиканских солдат, двигавшихся под прямым углом к утесу.

Появление врага, по-видимому, вернуло храбрость индейцам, которые до тех пор толпились беспорядочной кучей, пораженные суеверным страхом.

В одно мгновение вскочили они на лошадей и, издав воинственный клич, уже готовились ринуться на эскадрон Реквезенца, когда Зопилот остановил их отчаянным жестом.

Под тремя другими снопами электрического света справа, слева и позади показались три других отряда улан; замыкая круг, они двигались вперед в полном боевом порядке.

Дальше с карабинами в руках стояли перед озером люди дона Юлиано; они стерегли единственный проход, через который индейцы могли попытаться спастись бегством.

С первого же взгляда Зопилот понял, что битва проиграна: индейцы попали под перекрестный огонь и, если не удастся спастись бегством, погибнут все до единого.

В одну минуту в голове его созрел смелый план. Одной половине людей он приказал остаться в арьергарде, чтобы встретить лицом к лицу врагов с долины, а с другой половиной кинулся на штурм оврага.

Арьергарду было поручено прикрывать нападение на гору, на которую он смотрел как на единственное средство к спасению.

Если бы ему удалось овладеть верхней площадкой, из осаждающего он обратился бы в осажденного. Но это было не так уж плохо, и следовало во всяком случае сделать попытку. В одно мгновение половина шайки помчалась к оврагу.

На вершине горы была полная тишина, равно как и в узком и крутом проходе, который вел туда.

Прижавшись друг к другу, воины Зопилота лезли вверх, толкая один другого в слепой ярости.

Осажденные позволили им подойти довольно близко и заполнить овраг.

Но как только первые индейцы достигли камней парапета, почва вдруг вздрогнула в одно и то же время над их головами и под ногами на всем протяжении подъема. Глыбы утесов и громадные камни, катившиеся лавиной в эту траншею, набитую осаждающими, давили своей тяжестью, удесятеренной скоростью падения, несчастных индейцев. Вслед за грудой камней началась стрельба в упор. Ни один выстрел не пропадал даром; каждая пуля непременно находила жертву.

Трупы койотов, стиснутые в этом узком месте, держались стоя, опираясь один на другого, и лишь через несколько минут невыразимой сумятицы оставшиеся в живых, между которыми находился и Зопилот, снова выбрались на равнину, где попали в середину железного круга, образованного победоносным отрядом полковника Реквезенца.

Тогда, видя, что всякое сопротивление бесполезно, Зопилот, тяжело раненный в правую руку обломком скалы, и оставшиеся при нем люди сложили оружие. Неподвижно, склонив на грудь голову, ожидали они решения своей участи.

В эту минуту взошло солнце, ярко освещая кровавую сцену.

На равнине, между горой и мексиканцами, эскадроны которых сомкнулись и образовали непроницаемый полукруг, лежали на земле многочисленные трупы койотов, а немного дальше виднелись остатки лагеря индейцев, почти совсем уничтоженного огнем артиллерии.

Восход солнца приветствовали громкими криками рудокопы с горы и бледнолицые пленники Зопилота, которых мексиканские кавалеристы, к счастью, вовремя заметили в этой ужасной свалке и выпустили из лагеря.

Из семисот воинов Зопилота едва только двести пятьдесят человек остались в живых после битвы. Победители начали с того, что связали их по двое, скрутив руки за спиной, и поручили людям дона Юлиано их караулить.

Когда покончили с этим и очистили овраг от загромоздивших его трупов, осажденные спустились вниз.

Невозможно описать трогательные сцены, которыми сопровождалось окончание битвы и встреча осажденных со своими освободителями. Роберт Тресиллиан дрожащими руками прижал к себе сына, которого считал погибшим. Потом молодой человек подошел к Гертруде, побледневшее лицо которой сияло счастьем и гордостью за возлюбленного.

САНТА-ГЕРТРУДЭС

Когда рудокопы снова вернулись в лагерь, покинутый ими много дней тому назад, то были приятно удивлены, найдя все вещи в целости и сохранности.

Повозки, машины, инструменты — все это оказалось не тронутым индейцами. Койоты даже не дали себе труда уничтожить бесполезные для них предметы.

Это было неожиданным счастьем, так как дикари, очевидно, не знали ценности дорогих машин и инструментов.

Что касается лошадей и мулов, то, взамен брошенных рудокопами при нападении индейцев, они получили их еще больше из захваченной уланами добычи.

Два дня спустя почти все следы битвы исчезли. Мертвых похоронили, и в то время, как полковник Реквезенц, возвращаясь в Ариспу, вел с собою пленных апачей, участь которых должна была там решиться, дон Юлиано со своими добровольцами проводил в деревню Накомори отбитых у краснокожих пленных женщин, детей и несколько человек мужчин.

Теперь всякая опасность раз и навсегда была устранена. Являлась даже надежда, что, если взяться поискуснее, удастся сделать Зопилота своим союзником. Рана его оказалась настолько серьезной, что пришлось тут же, на поле битвы, сделать ампутацию руки. Он стал негоден для войны, а поэтому можно было надеяться, что он станет уступчивее.

Удался ли этот проект? Смирилась ли перед грозной перспективой безжалостного и беспощадного укрощения несговорчивая гордость и природная ненависть апачей к бледнолицым? Как бы там ни было, доступ к Затерявшейся горе, в которой инженер устроил отлогие галереи, представляется теперь, три года спустя, далеко не трудным. На вершине ее вырос целый город, защищаемый крепостью более грозной, чем все те, которые когда-либо возводились рукою человека.

Издали виднеются трубы многочисленных фабрик, дым которых стелется по воздуху.

Иногда слышится резкий свисток локомотива, так как железная дорога связывает новый город с Ариспой.

Кругом не осталось ничего из былого дикого вида. Парусные суда скользят по озеру, богатому всевозможной рыбой. Вдали расстилаются сочные и обширные пастбища, день ото дня захватывающие все большую площадь некогда дикой пустыни. Многочисленные стада находят для себя здесь обильную пищу.

Открытие первой золотоносной жилы доказало, что в горе имеется золото, и добыча его идет тем больше, чем глубже проникают люди в недра земли. Затерявшаяся гора стала Золотой горой.

Состояние четверых компаньонов громадно. Вначале товарищество состояло только из трех лиц, но теперь их четверо.

Эстеван, Роберт Тресиллиан и инженер отменили заключенное с гамбузино условие и сделали его своим компаньоном в знак благодарности за оказанные им услуги в тяжелые дни осады на горе.

Но разбогател не один гамбузино. Из рудокопов, находившихся на горе во время осады, никто не был забыт — все они получили награду по заслугам.

У каждого из них есть свой коттедж, доказывающий, что владелец его пользуется известным достатком. По общему их желанию поставлен памятник Бенито Ангуэцу и Джакопо Баррелю, убитым койотами в роковую ночь.

Это — каменная пирамида без украшений, на одной из сторон которой начертаны имена обоих мучеников; она окружена решеткой, внутри которой с трогательной заботой выращиваются самые редкие цветы.

На площадке возвышается замок элегантной архитектуры, на вершине которого развевается национальный флаг; это крепость и замок в одно и то же время, откуда дальнобойные пушки могли бы, в случае надобности, обстреливать равнину во все стороны.

Понемногу явились торговцы и поставщики. Открылись лавки и магазины; образовались улицы, открылась школа и даже типография, где почти тотчас же поместилась и редакция процветающего журнала. Все предвещает блестящее будущее только что народившемуся городку.

В центре города, как и во всех поселениях Мексики, находится Plaza Mayor, обсаженная деревьями, имеющая вид прямоугольника. На одной из этих сторон была воздвигнута элегантная капелла с колокольней и четырехугольной башней, как большинство мексиканских капелл.

Уже три года подряд город Санта-Гертрудэс празднует день избавления рудокопов от смерти.

На площади движется пестрая толпа, среди которой, как бы оправдывая предсказания полковника Реквезенца, видны несколько человек апачей, одетых в богатые серапе ярких цветов. Рангеро и вакеро с соседних гасиенд, в живописных национальных костюмах, сопровождают жен и детей в праздничных одеждах. Между всеми этими разнообразными туалетами подчас мелькает красивая форма улан, стоящих лагерем на некотором расстоянии от города после недавней и окончательной экспедиции в самое сердце индейских племен.

Фабрики сегодня закрыты, и обыватели покинули свои дома. Слышится нескончаемый говор веселящейся толпы, перекрываемый гулом колоколов капеллы.

В этот день совершается крещение первенца Генри Тресиллиана и Гертруды Вилланева, которое празднуют с таким торжеством и радушием жители города, названного, по единогласному желанию участников экспедиции, именем молодой и храброй девушки.

Довольство читается на всех лицах и скоро уступает место восторгу, когда показывается на ступенях церкви, в волнах кружев, ребенок, которого полковник Реквезенц и сеньора Вилланева только что приняли из купели.

За ними идут дон Эстеван, дон Юлиано Ромеро, Роберт Тресиллиан, потом инженер и Педро Вицента, весь сияющий, под руку с молодым отцом. Разве счастье его молодого друга не есть в то же время и его счастье?

Тогда начинаются нескончаемые приветствия и крики «ура», которые все усиливаются по пути прохождения кортежа.

Когда начнутся увеселения, в них примет участие и гамбузино, который на Крузадере, сделавшемся его другом, рассчитывает взять первый приз. Толпа приветствует появление благородного животного, слышатся громкие крики:

«Ура, Крузадер!»

На Plaza Mayor, в импровизированном павильоне, убранном ветвями и огромными букетами цветов, оркестр улан играет любимые мелодии.

А когда настанет ночь, когда фонарь маяка, построенного инженером на крайней точке площадки горы, осветит окрестность на целые мили кругом, обитатели Санта-Гертрудэса, вернувшись в свои дома, станут вспоминать былые невзгоды.

Всем людям свойственно именно в самые счастливые минуты вспоминать опасные приключения, пережитые ими в недавние времена.