Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов

1

Колдун Яремь сидел на корточках посреди поляны и с ненавистью смотрел на пень. Сидел долго, колени уже давно затекли, и спина ощутимо ныла, но вставать ему не хотелось. Встать, пойти — значит признать, что опять ничего не вышло…

Сидел, смотрел. А что делать?

Пень был давним, трухлявым, обломанные края торчали неровными щепками, как проеденные зубы во рту старика. Колдуну казалось, пень скалится над его досадой. В провалившейся сердцевине блестела лужицей тухлая вода, тускло, как слюда, отражавшая лунный свет. Над ней едва различимо кружились мелкие мошки. Точно живой насмешливый глаз на черном старом лице…

Несмотря на древность, пень стоял твердо, цепко держался за землю разлапистым четырехпалым корнем, некогда поднимавшим огромное дерево.

Вроде такой пень, размышлял колдун. А получается — не такой…

Ясно же было начертано на древней доще, вспоминал он, — когда звезда Вечерница выйдет в свой час посередь небосклона, найти в лесу четырехпалый пень, одиноко стоящий на глухой поляне. Это первое. Второе — трижды прочитать тайное заклинание, сначала спереда назад, а потом — сзада наперед столько же раз. В-третьих, три раза перепрыгнуть через оный пень, удариться оземь крепко… И тут же оборотишься волком!

Три раза перепрыгнуть? Удариться оземь? Три-на-десять раз он перепрыгнул через это трухлявое чудище, напрыгался до колотья в боку, как сумасшедшая лягва. Бился оземь и лицом, и телом, и задом, и передом, отбил себе все, что можно отбить. Да еще и рожу расцарапал о случайные ветки, чтоб им гореть негасимым пламенем ксаря Кощея! И что, оборотился? Как бы не так! Даже шерстинки случайной не появилось, клыка единого не прорезалось. Не работает древнее колдовство, хоть в голос вой, хоть рожей пополам тресни…

Непонятно только, в чем причина? Пень не тот? Или древний колдун напутал что-то в начертании заклинания, нацарапанного, вспоминал он теперь, хуже, чем кура лапой скребет? Впрочем, понятно, пень виноват, не оный оказался, решил Яремь. Не мог неизвестный колдун переврать заветное волчье слово. Такие слова огнем выжигаются внутри каждого, их и в беспамятстве не забыть. Значит, пень…

Мелькнула мысль еще раз попробовать поскакать, но натруженное, побитое о Сырую Мать тело запротестовало. Да и звезда Вечерница уже сместилась, уже не посередь небосклона, а сбоку смотрит. Скачи не скачи, больше не будет толку, оправдал себя Яремь.

Выходит, не получилось… В который раз? И не сосчитаешь… Все мог черный волхв Яремь, сам прозванный Черным за лютую, злую силу. Во всем ему помогал Чернобог, владыка Нижнего мира, суровый хозяин всякого Зла в Яви, Не зря во всех родах и селеньях больше глада и мора боялись черных волхвов, его служителей, а его, Яремя, старейшину среди колдунов, — втрое боялись.

Зло в Яви — сильнее, давно уже понял Яремь. Пока белые, верхние боги дремлют в сонной тишине Ирия, нижние, черные никогда не спят. Присылают в мир скверну за скверной, страданиями и кровью насаждают среди людей свою волю. Вот и получается — кто служит им, тот и сам сильнее. Одно не получается у него — превратиться в лютого зверя или, скажем, в быстрокрылую птицу. Ну никак не выходит! А надо бы, сейчас — особенно надо…

Рассматривая пень в тусклом свете луны и звезд, Черный продолжал злиться. Положить, что ли, огненное заклинание на эту корягу, чтоб поразило ее скорым лесным пожаром, в сердцах думал он. Чтоб сгорел так сгорел!

Хотя к чему тратить колдовскую силу на пустяки, понимал он другим, холодным умом. Достаточно просто поджечь. И так сгорит.

Не в том дело! Если рассудить, чего он зацепился за этот пень, как игривый щенок за ежа? Самому непонятно. Точнее, понятно, но легче от этого не становится. Не получается у него оборотное колдовство, и все тут. Он уже долго прожил, многое превзошел из тайного, черного искусства. Зелья варил такие, что волосы дыбом вставали от одного духа, и ночную нечисть насквозь видел, и порчу умел навести, и глаза затмить. Умел черный волхв вызвать ветер, наслать дождь и вызвать с неба секущий град. А оборотное колдовство никак не дается ему, хоть плачь! Хотя, сказывают, древние колдуны умели такое. И волками по земле рыскали, и ястребами под облака взлетали. Видели поди, помнят, да и сам он читал на дощах и берестяных грамотах.

А теперь, когда в эти пустынные, северные земли пришел род поличей, оборотное колдовство особенно бы пригодилось. Птицей бы следил сверху, зверем бы рыскал вокруг их новых селений. Насылал бы вредину и болезни, чтобы изжить их, белых, с этих земель, которые Яремь давно уже привык считать своими.

Колдун знал, слухами земля полнится, поличи пришли на эти земли у самого края Яви и поселились на Лаге-реке, спасаясь от князя Добружа, что донимал их тяжелыми данями. Потом строгий князь наслал на поличей дружину свеонов, воинов заморского конунга Рагнара, что на своих быстрокрылых ладьях шастает в набеги по речным и морским дорогам, заходя далеко и на юг, и на север. Свей сражались с поличами и многих убили, и казалось, остальных перебьют. Но родичи заманили железных воинов в лопушку, какой-то хитростью сожгли две их ладьи и тоже перебили многих. Так и ушли, со всем скарбом, скотом и со своими белыми волхвами, Тутей и Ратнем. Только их, конечно, здесь не хватало! Яремь даже знал, что род поличей привел в эти далекие земли походный князь Кутря, а истинная голова всему — его женка, девка-ведунья Сельга. Нот кто сильный, опасный, вот кого нужно сживать со света в первую очередь…

Правда, как это сделать, он пока не знал. Один хитрый замысел крутился у него в голове, но получится ли…

Черный Яремь еще раз глянул на небо. Увидел, яркая звезда Вечерница уже окончательно отошла от середины небесной тверди. Поднялся наконец тяжело и неохотно. Размял руками спину, растер затекшие от долгого сидения колени, сплюнул в сторону вредного пня злобные слюни и пошел прочь…

По ночному лесу колдун шагал быстро, уверенно, чуть припадая на рогатый посох. Темные порты и рубаха делали черного волхва почти невидимым в ночном лесу. Его высокая сухая фигура скользила между деревьями легким шагом.

Нет, Яремь, конечно, не видел во тьме словно днем, как полагали многие, боясь Черного пуще ночного огня. Что могут боги, то недоступно смертным. Зато он давно уже научился чувствовать перед собой всякое препятствие и сразу, не глядя, понимал, где камень впереди, где дерево, где сучок, где ямка подкатилась под ноги. А это чувство — как второе зрение, с таким и глаз не надо, учил его когда-то старый, могучий волхв Ослязь, перед которым в Яви не было тайн. Именно он, Ослязь, приземистый, редкозубый и насмешливый, как тот ненавистный пень, открыл когда-то перед молодым Яремем темную сторону волхвования, увлек его на служение низшим, втолковал несмышленому, как сладка жизнь, когда все можно и любое позволено…

Прав старый колдун, сладко чувствовать свою власть и силу. Что может быть слаще? До остального Яремь уже потом, своим умом дошел, после того, как умирающего Ослязя по его просьбе поглубже закопали в землю еще живым, торя ему прямую дорогу в подземное царство повелителя Кощея…

Где-то проухала ночная птица, прошелестел неподалеку зверь в кустах, но чародей не обращал внимания на эти привычные звуки. Знал: никого опасного для себя не встретит. Обычные путники по охотничьей или по другой надобности ночами лесом не рыскают. Ночь — время для темных сил. Вот давно привык вроде, а все равно приятно чувствовать себя своим среди тьмы, не бояться опасностей, а самому быть опасным. Это тоже проявление власти и силы, что греет нутро и бередит кровь. Скучно жить, не ищущая свой верх над другими. Так-то жить все равно что иск без соли жевать, понял он еще юношей…

За мыслями Черный Яремь и сам не заметил, как дошел до нужного места. Здесь начиналась едва заметная тропка через болото, где бездонные трясины прячутся под безвидной травой. Даже не тропка, а так, вешки случайные, незаметные чужому глазу.

Сам Яремь и в темноте мог их различить, давно ходил здесь, а сунется кто чужой — и костей не найдут. На всяким случай Яремь когда-то наложил на трясину заклятие, застилающее глаза любому гостю, уводящее его в самую тонкую глубь. Болотная баба Шишига любого уходит до смерти. Но, впрочем, на трясину можно было надеться и на заклятия, болото — это и так гнездо нечисти и злых духов, прямой помощник для черного волхвования.

По болоту Черный шел неспешно и долго, чтоб самому невзначай не оступиться. Потом болото кончилось, путь повел его вверх, перевалил через вершину холма, покатился вниз. Здесь, в редколесье, было светлее, он поднажал на ноги.

Черное капище появилось перед ним, как всегда, неожиданно. Частокол, спрятанный так, что со ста шагов не увидишь, оскалился посеребренными луной человечьими черепами, когда-то принесенных в жертву.

Отдышавшись, Яремь по-особому приложил ладонь ко рту и семь раз проухал совой. Чтоб знали там, свой идет…

2

— Дядька Кутря! Дядька Кутря!

— Ну, чего тебе?

— Дядька Кутря, а дядька Кутря! — надсаживался на берегу малый Еменя.

— Ну, чего там, чего стряслось?!

— Гляди на верхи, вроде кто плывет по реке?!

Голос малого, звонкий, как лесной ручеек, далеко разносился над темной гладью Лаги-реки. Мужики видели, от нетерпения и любопытства он топочет ногами на месте, как молодой лось, завидевшей вдали лосиху.

Вот неймется ему, все уже у огня греются, а этот еще у воды возится, переглядывались родичи. Углядел что-то, видишь ты… Понятно, совсем зеленый еще, горячий по юному делу. Молодым да горячим всегда мерещится небывальщина на ровном месте…

Отходить от костра никому не хотелось: и так намерзлись, чупахтаясь всю ночь в студеной воде Лаги, что редко теплела даже в самый зной.

— Ну кто там еще может плыть? Неужто сама рыба-кит в гости пожаловала? — насмешливо откликнулся Кутря, не поднимаясь.

— Ага, она самая, — тут же вмешался Велень. — Вот, думает, какой-то паря на берегу трется. Дай, думает, подплыву, укушу его за нос. Каков он на зуб-то, если разжевать хорошенько? Не сладкий ли будет?

Мужики вокруг костра ухмылялись, теребя бороды. Ну, Велень, ну, скажет всегда! Хоть стой, хоть помирай ложись. Едкий он на язык, этот Велень, слово выдаст, как будто клюквой накормит. У самого седина уже забивает русые волосы, половины зубов во рту не хватает, а все одно всех кусает, словно игривый щенок.

— Да что там, в носу, окромя соплей… — заявил еще кто-то.

— А в любопытном носу, сказывают, еще козявка нетерпеливая поселяется, так и свербит, чтоб его куда-нибудь сунуть…

Князь Кутря усмехнулся их бойким словам. Оторвался взглядом от рыжих языков пламени, оглянулся на малого, потом опять на огонь. Здесь запекалась насаженная на прутья рыба. Пузырилась в жару сочным жиром. Дух стоял, хоть ковшом его черпай да ешь с кашей. Рыбий печеный запах притягивал к себе носы, как медовая сладость в пчелином дупле издалека манит медведя. Отходить к реке Кутре не хотелось, рыба, по всему видно, вот-вот будет готова.

Остальные мужики тоже сидели ждали, развесив от нетерпения слюни. Не слышно было даже побасенок про небывалое или сказок о том, что было когда-то на самом деле, какими обычно коротали ожидание родичи. Проголодались все долгой ночью.

Мужики недавно закончили лучить рыбу. Подманивали ее в темноте на огонь лучин, тлеющих на носу челнов, и по том брали из воды острогами. Река здесь сразу от берега уходила вглубь, бреднем пройти — нечего было и думать, и рыба кишмя кишит. Жалко, когда пропадает такое добро. Хорошо, научились у талагайцев лучить, навострились постепенно, а там и в раж вошли. Так, огнем и острогами, оказалось, тоже хорошо на рыбу охотиться, не меньше, чем сетью, из реки вынимаешь. Здешний дикий народ талагайцы — хоть и бестолковый с виду, а что касается охоты или рыбного промысла — они первые.

С рыбалкой мужики думали управиться за полночь, по увлеклись, как обычно, провозились гораздо дольше. По звездам, становящимся незаметными в бледнеющем небе, по белесым хлопьям тумана, уже залегающего в низинах, было видно, что скоро рассвет. Зато гора крупных, отборных рыбин, сброшенных в опасение побега подальше от берега, шевелилась теперь недалеко от костра, дергая хвостами и плавниками и разевая беззвучные рты. Улов получился богатым, будет чем похвалиться дома. Теперь у всех кишка кишке на берестяных гуделках играла. Ночью, когда не спишь, есть всегда охота гораздо злее, чем днем, давно замечено.

— Дядька Кутря, дядька Кутря, ну точно плывет! — надрывался на берегу малый.

Весеня и Творя-кузнец тоже подняли головы от костра. Всмотрелись в тихую темную гладь воды, отражающую небо в серебряном лунном свете.

— Слышь, князь, вроде как по правде плывет. На бревно похоже…

— Челн вроде как…

— Может, талов?

— Да не, не похоже… У тех челны короткие, колодой плавают, а этот длинный, стелется по воде… Глянуть бы надо…

— Ладно, пошли поглядим, мужики! — распорядился князь. — Велень…

— Ась?

— За рыбой присмотри, что ли…

— Присмотрю, отчего же не присмотреть, присмотреть не трудно, — бойкой скороговоркой откликнулся тот. — Она небось печеная, небось далеко в реку не убежит, легкий пригляд…

Мужики вокруг охотно заржали. Колода с медовой сурицей, припасенная из дома, уже прогулялась по ковшам раз-другой. Настроение у костра стало самое развеселое, впору песни петь. Жалко, ночью нельзя. А то услышат темные злые духи, нагрянут и так подпоют, что мало никому не покажется. Известно, ночью праздновать — Чернобога славить. Только это и останавливало.

Князь Кутря быстро, рывком поднялся, двинулся к берегу. Остальные вперевалку потянулись за ним. На средине реки неслышно, без плеска, подталкиваемая одним лини, неторопливым течением, двигалась темная, остроносам тень.

— Челн, мужики, ну точно челн…

— Но не талов же, паря! Я же говорил…

— Не, точно не талов…

— А чей тогда?

— А кто его знает…

Пришлый челн выловили быстро. Поймать его оказалось нетрудно. Весеня, молодой мужик, прославивший себя в сечах со свеями, — захочешь — не забудешь, так любил он вспоминать свои ратные подвиги, — быстро выгреб долбленку на середину реки. Притулившись на носу, высунув язык от усердия, малый Еменя зацепил острогой за край чужака. Так и притянули к берегу. Выволокли из воды, обступили, разглядели поближе.

Незнакомый челн, согласились все. Не долбленный из целого ствола, как мастерили челны сами поличи или, далеко на Илень-реке, оличи, витичи и косины. Не сшитый из кож, насаженных на каркас из жердей, как делали талагайцы свои байды. Другой челн, сколоченный из отдельных гладких досок, покрытых поверху чем-то темным.

Задумались. По очереди поковыряли пальцами — доски промазаны жирным смоляным варом. Так чужаки-свеи ладят свои хищные ладьи для набегов — из досок да с густой обмазкой. Только свейские ладьи большие, те и по морям на них ходят. А этот маленький, больше двух-трех воинов с оружием едва унесет. Что за диво? Или свей вдруг обмельчали, в этих теперь умещаются? — вставил Велень. Он тоже не утерпел, бросил следить за печеной рыбой, прибежал смотреть. От его слов родичи привычно развеселились.

Пока все скалили зубы, обстукивали доски, ковыряли обмазку, рассматривали при свете горящих лесин причудливую, замысловатую резьбу на носу, любопытный малец Еменя залез внутрь, зашарил по днищу.

Вечно он торопится вперед бабки в печь сигануть. Вот и получил первым поперек любопытки. Выскочил изнутри как ошпаренный, заорал так, что лес вокруг загудел, многократно откликнулся на его крик.

Мужики от неожиданного испуга посыпались от челна горохом. Кто под куст, кто в лес, кто кинулся под обрыв. Бойкий Весеня с маху сиганул подальше в реку и полоскался на глубине, отфыркиваясь, как выдра.

Потом опомнились, начали перекликиваться:

— Эй, там, все живы?

— Да все вроде…

— А что случилось-то, почему побежали?

— Так кричали же!

— А кто кричал?

— А кто его знает!

— А Еменя, кажись…

— А чего случилось-то, мужики?!

Вылезли из укрытий, нашли в ивняке Еменю, вытащили, допросили строго. Тот отпираться не стал. Кричал, да. Испугался потому что. Чего испугался? Так мертвяк там, в челне! Как цапнет за ногу холодными пальцами!

Долго и дружно все ругали Еменю. Весеня, мокрый, хоть самого выжимай вместе с портами и длинной рубахой враспояску, выбрался из реки, узнал, в чем дело, и аж закрякал с досады, отряхиваясь от воды:

— Экий ты, паря, робкий! Нешто ты мертвяков не видел, чтоб так орать?

— Да за ногу же, говорят тебе! За ногу цапнул! — осадил бойкого рассудительный Творя. — А где это видано, чтоб мертвяк цапался? Испугаешься!

Мужики опять призадумались. Притихли, настороженно поглядывая на темнеющий у берега челн, где притаился цапающий мертвяк. Живых мертвецов никто из родичей еще не встречал, но слышали про них все, разумеется. Теперь стало понятно, почему и челн не такой, как у всех, и чернота его какая-то особая, стерегущая… Ждет мертвяк, притаился, подманивает к себе…

Самые робкие начали понемногу, по шажку отходить к костру. Кто посмелей, взялись за остроги, вымазанные рыбьими потрохами, но наступать не спешили. Переглядывались.

Срубить подлиннее жердину, столкнуть его в реку, что ли, откуда пришел? Пусть плывет отсюда подальше, пока беды не случилось… Или поглядеть все-таки, кто там? Любопытно, конечно, но, обратно сказать, боязно все-таки… А ну как кинется изнутри? Как начнет шкуру на ремни драть! Что тогда?

Впрочем, пока возились, короткая ночь окончательно сошла на нет. Серый рассвет уже прояснил небо, проявил и реку, и кустистый берег, и лица родичей, застывшие в ожидание и опаске. Кто-то, Ятя, кажется, вдруг вспомнил, что у упырей, поселяющихся в телах после смерти, при белом свете силы никакой нет. Это они во тьме горазды вытягивать дух и кровь из живых, а при свете — нет, при свете вся их черная сила тает, как снег на весеннем солнце…

Это известие приободрило. Решили глянуть, раз так. Выставив перед собой остроги, подступили к загадочному челну. Оттуда никто не кинулся.

Осмелев окончательно, заглянули внутрь.

Там действительно нашли человека. Потрогали — не мертвый, хотя и живым его с трудом можно было назвать. Худющий, высохший, как поваленное ветром дерево, он уже и говорить не мог, только моргал и сипел чуть слышно. Руки и ноги у него были связаны конопляной веревкой, хитро заведенной за спину, чтоб сам освободится не смог…

— Велень, чтоб тебе подавиться поганой костью! — раздался вдруг истошный крик князя Кутри.

— Ась?!

— Кто за рыбой следил?!

— Так я же…

— А где рыба?!

— Так горит же!

— А что ж ты стоишь!

— Так бегу же, бегу…

Весеня, стоявший теперь рядом с князем, опять вздрогнул от громового крика. Ошалело повел головой, разобрался, в чем дело, сплюнул со злости, вовремя подставив ладонь, чтоб не обидеть плевком Сырую Мать-землю.

От костра прогоркло несло сожженной рыбой.

— Вот и поели рыбки от пуза до низа… — горестно выдохнул плотный, плечистый Творя-коваль, всегда, как лесной хряк, ищущий, чего пожевать.

3

Найденного на реке человека родичи перенесли в общую избу, что, по обычаю, ставится посреди каждого села. И этой избе ночевали случайные гости рода, холодными зимними вечерами собирались на толковище старшие. Духи предков, прилетавшие навестить живых родичей, тоже находили здесь кров и стол, который всегда должен их ждать, чтоб умершие не подумали нехорошего о потомках.

Бабы ухаживали за найденышем, но думали, что не выживет. Очень был истощен и, похоже, сам себя не помнил. Откроет глаза, скажет несколько слов на непонятном квакающем языке, посмотрит вокруг темными глазами с диковинной синевы белком и опять провалится в забытье. Лицо у него было острое, резкое, нос — горбатым вороньим клювом, скулы выпуклые, глаза глубоко провалились в глазницы. Кожа смуглая, словно копченая, борода и усы растут не прямо, как у людей, а мелкими кольцами. Южных кровей, решили родичи из бывалых. Там, где Хорс-солнце жаркое, как огонь, живут такие смуглые, курчавые люди. Далеко, видно, ушел от своих земель, соглашались все. Но кто такой, как оказался связанным в пустом челне, оставалось загадкой.

Кутря послал человека к талам, у них спросить. От них приходили двое, мрачный, коренастый богатырь Яши и знаменитый охотник Музга, щуплый, как недомерок, но быстрый и неутомимый на ногу. Они сидели около пришлого, смотрели долго, тыкали в него пальцами, цокали языками и чесались под блохастыми шкурами, из которых шили себе одежу. Холстов талские бабы не ткали, одежу шили из того, что в лесу добывали. Ленивые, наверно…

Охотники-талагайцы весь день рассматривали найденыша, потели в шкурах на земляном полу общей избы. К вечеру переглянулись значительно, сказали — нет, не знаем такого. Потом ушли, не прощаясь.

Постоянно сталкиваясь с талами, поличи мало-помалу научились понимать простой язык этих малорослых людей, привыкли к их обстоятельной неторопливости. Но охотники вообще больше ничего не сказали. Гостить не стали, и от угощения отказались, и даже пива не захотели, от которого их, бывало, за уши не оттащишь. Вышли за село и плевались, поворотясь назад, рассказали Кутре и старейшинам ребятишки, побежавшие вслед за ними.

Это была плохая примета. Что-то переменились талы в последнее время, словно озлобились…

Еще одна забота, почему так? Может, это южный пришелец привел за собой злобных переругов из Нижнего мира, всюду сеющих семена свар, дающих потом кровяные всходы? — судили-рядили родичи. Кто его знает, кто он такой, за что был связан кем-то в верховьях? Черных колдунов так связывают, чтоб ни рукой, ни ногой шевельнуть не смог, не вызвал себе на подмогу темную силу, неожиданно вспомнил Зеленя-старейшина. Остальные начали вспоминать, кто что слышал про темных колдунов, что прячутся на черных капищах по самым глухим местам.

И совсем напугали сами себя. Вот поправится найденыш, боялись родичи, как обернется одноглазым великаном Верлиокой. Нос-то вон уже великанский, а ну как и остальное такое же отрастет? Как начнет скакать по селам болотной жабой, пробовать на клык живое мясо, не обрадуешься! Или воспрянет крылатым аспидом, сверху начнет палить села, изрыгая огонь из пасти!

По-хорошему, надо бы его прирезать, пока не пришел в силу и ум, теребили старики бороды. Или отдать реке обратно, пусть несет дальше. Но как это сделать? А вдруг напраслина, вдруг не черный человек, не великан и не змей-аспид? Издавна повелось, если честный гость прибивается к роду, ни в чем не должно быть ему обиды. Иначе отвечать придется пред самим Стрибогом, покровительствующим тем, кто бродит по Сырой Матери, подобно ветрам, которыми тот повелевает. Стрибог — игривый-игривый, а когда разгневается — камни выворачивает из своих гнезд и могучие деревья пригибает ниже травы.

Сунулись было к Сельге-видящей за советом, но та готовилась к свиданию с богами. После каждой весны, накануне праздника Купалы — бога, приводящего за собой новый, следующий год, Сельга всегда ходила в тайное место, где разговаривала с высшими, богами и духами. Советовалась о том, что тревожило родичей и спрашивала у богов о грядущем. Волхвовала по-своему, по-женски, понимали нее. Но раз боги ей отвечали, значит, принимали ее бабье волхвование.

Понятно, ей сейчас было ни до чего. Пришла на короткое время к найденышу, посмотрела на мужика, еле слышно сопящего на лежанке, и только сказала коротко — нет, не колдун, не вижу в нем черного. А кто таков — спросит заодно у богов. Больше не стала ничего говорить. Ушла.

Князь Кутря, ее мужик, только руками развел. Мол, сами знаете, если ей в башку что втемяшится, поперек не согнешь, надо ждать, значит, пока у богов спросит. Родичи в ответ тоже разводили руками. Все знали, Сельга — тихая-тихая, а норовом тверже гранита. Налетишь — только лоб расшибешь без пользы. Опять же, с богами разговаривает бестрепетно. Вот и попробуй скажи ей поперек слово…

Потом сообразили наконец. Послали мальца на святое капище, кого-нибудь из волхвов позвать, рассудить. Лучше, конечно, Ратню прийти, чем Туте-молчальнику, наказывали мальцу. Ратень хоть говорит, а Тутя, давший обет богам не расходовать силу на пустые слова, только кивает — да, нет. Пока придумаешь, как спросить, он, глядь, уже ушел обратно.

Тот убежал, прибежал, сказал — нет никого на капище, ушли куда-то волхвы. Опять незадача… И талы с чего-то как некормленые собаки озлились… Вспотеешь тут, думавши…

4

Перед свиданием с богами Сельга семь дней ничего не ела. Только пила теплую, чуть подслащенную медом воду. Много воды пила, омывая себя изнутри.

Первые дни она еще хлопотала по дому, нянькала маленького, двухгодовалого Любеню, постоянно цеплявшегося за мамку. Потом она окончательно ослабела от голода.

Все больше лежала под пушистым покровом из мягко выделанных, пятнистых шкур зимних рысей, уединившись и отдельной клети. Помнится, еще тонконогой девкой они без труда выдерживала семидневные голодовки, а теперь вроде и телом налилась, и чувствует себя крепче, не в пример прежней, а голодать стало куда труднее. Почему так? Может, роды забрали силу, ребятенок с молоком высосал, думала она.

Пока Сельга готовилась к таинству, домашние заботы взяла в свои руки старая Мотря. Та с ранней весны пролеживала бока камнем. По старческой немощи крепко просквозили ее холодные северные ветровичи. Теперь Хворст-зловредина, подземный бог, насылающий на людей болезни, никак не хотел отстать, ломал кости и крутил жилы, так что ни травяные настои, ни притирания из толченых грибов не помогали. Только Сельга, положив руки на распухшие места, могла сбросить на землю боль, да и то на короткое время.

Совсем уже собралась помирать баба Мотря, толковала про погребальный костер, про двух сынов, давным-давно посеченных в сваре между родами. Сулилась скоро увидеть их в светлом Ирии, передать приветы от всех. А тут, глядя на бледнеющую Сельгу, подхватилась, откуда только силы взялись. Подкашливая в кулак, Мотря быстрой белкой носилась по дому и все успевала: и за ребятенком, и за скотиной, и по стряпне. Кутря, глядя на нее, только крутил головой, посмеиваясь от удовольствия.

Он любил старую, почитая ее вместо родной матери. Мотря всегда становилась по его руку, когда своенравная, вспыльчивая Сельга ярила сердце на мужа. Случалось это не часто, но если уж жена расходилась, то даром что князь, впору было хвататься за щит, спасаясь от горшков и плошек, нацеленных точно в голову. Тогда только Мотря могла усмирить свою приемную дочь, без всякого стеснения схватив ее за волосья и тыкая носом в земляной пол, указать на место жены напротив и пониже мужа. Когда за волосья да носом в пол, получалось доходчивее, конечно…

Потом, остыв сердцем и вспоминая отшумевшую свару, все трое начинали смеяться над собой. Еще позже, когда Кутря и Сельга сплетались телами, как змеи сплетаются в неразделимый клубок, и ласкали друг друга до потного изнеможения, они сами не могли вспомнить, почему вздорили. В общем, хорошо жили, дружно. Не зря оба, по взаимному согласию, решили назвать своего первенца Любеней. Любый, значит…

Отгородившись от каждодневных забот, Сельге уютно было лежать неподвижно. Смотреть рассеянными глазами и потолок, покрытый сучковатым сосновым тесом, задумчиво перебирать руками ласковый мех. Не перепахивать мыслью нудные, ежедневные думы по хозяйству, а скользить поверху, по всему сразу. От голода тело слабело, но зато дух играл, кружился, как вольная птица в бескрайнем небе. Свободно птице лететь по небу, и таким же свободным становился дух. Ясным и острым, как лезвие ладно скованного меча. Казалось, еще немного, и можно будет, оставив неподвижное тело, воспарить духом под самые облака. Оттуда далеким взглядом глянуть на новые земли рода, раскинувшиеся теперь вдоль реки Лага. Лагья, как называли ее соседи-талы, чьи селения-стойбища располагались ниже по течению в двух-трех дневных переходах.

Шешня спозаранку собралась в лес по своим надобностям. Заметила Сельгу, обрадовалась компании, прицепилась репьем к подолу рубахи. С ходу, перебивая саму себя, Шешня начала взахлеб рассказывать ей о своих неприятностях, а эта сказка, известно, ни начала, ни конца не имеет. Их у нее всегда имелось в запасе неисчислимое множество. Послушать ее, так в Яви только и заботы у каждого, как бы сделать жизнь вздорной бабы горше горького отвара еловых шишек. И этот сказал, и та ответила, а эти посмотрели не так, а тот обругал ее паскудным словом, а оттуда наладили, послав куда дурных собак не гоняют… Всех ее жалоб не разобрать и спьяну слушая. Оставалось только следить за выражением ее костистого лица с длинными скулами, напоминающего степную скотину — лошадь, да в нужных местах сочувственно кивать или осуждающе трясти головой.

Сельга Шешню жалела. Мужик ее еще на Илень-реке был посечен на рати со свеями. Никакого другого охотника о двух головах, чтобы жить с ней, не нашлось. А как бабе без мужика? Свербеть ее начинает, ясно как днем. Родичи, конечно, совсем пропасть не дадут, бывает, кто и почешет ее промеж ног кожаным плодородием, если в охотку. Но это, понятно, только чтоб совсем бабе не одичать, этого для жизни мало. Отец-Сварог в стародавние времена не зря сотворил мужчину и женщину одновременно. Указал, значит, соединяться друг с другом, чтобы стать вдвое сильнее, сливаться в целое не только семенем, но и умом, и духом.

Три лета назад Шешня родила сына. Назвала его Сваней, почтила память своего давно умершего деда. Вроде угомонилась сначала, отмякла даже, начала часто показывать крупные зубы в задумчивой материнской улыбке. Но ребенок был зачат на капище, при помощи волхвов. Только им, знающим заговоры и тайны рождений, удалось вспахать эту ниву, в чем давно уже отчаялись остальные мужчины рода. Значит, как водится, мальчик был обещан богам. Теперь пришлось отдать на воспитание и взросление в святилище, что отстроили себе волхвы Тутя и Ратень взамен сгоревшего на Илене.

Они не препятствовали Шешне видеть сына, та часто околачивалась возле их нового частокола. Но, понятно, уже не дома малец. Переживала мать.

Тоже нашла себе баба заботу. Говорили ведь ей, рано отдаешь, пусть дома еще поживет, подождут боги, им, бессмертным, некуда торопиться в своем безвременье. Нет, отвечала, богам обещано, значит, из себя вынь да положи перед ними. А теперь плачется, досадует на богов, что забрали сыночка Сванечку. Ну как ее понять? Железную терпелку нужно иметь, чтобы понимать эту бабу.

Этим утром терпение у Сельги быстро закончилось. Не то настроение — слушать нытье Шешни, бесконечное, как осенняя морось. Пришлось цыкнуть на нее, чтоб отстала. Та надула губы, обиделась, но ослушаться не посмела. Шмыгнула вбок, все еще бормоча что-то. Как раскипятившееся варево, вынутое из печки, долго не может угомониться в горшке, улыбаясь, сравнила ведунья. Сельгу теперь даже мужики-старейшины слушали, а уж бабы да молодые парни просто робели перед ее синими пронзительными глазами. К почету от родичей она постепенно привыкла. Принимала его невозмутимо, спокойно, но внутри все равно щекотало пушистое перышко. Не по годам почет, по уму — это вдвойне льстило…

Дальше опять пошла одна. Перед лесным озерком, прозрачным глазом выглядывающим из густого леса, как обычно, остановилась. Развязала кожаный пояс с приметанными к нему ножнами.

Старый Корень, уходя в Ирий, оставил ей свейский добротный нож с причудливой рукоятью, резанной из кости морского зверя. Сельга его до сих пор носила. Нож — единственное оружие, взятое ею с собой. Кого бояться, когда идешь говорить с богами? Сейчас ее жизнь в их руках.

Она скинула рубаху, постолы, черной волной распустила волосы, сняв налобный оберег-повязку. Голая подошла к воде, полюбовалась на свое отражение, погладила тугое тело руками. После родов груди у нее стали больше, мягче, соски уже не торчали колышками, а покрупнели, прижались к коже. Любеня-маленький постарался, чмокая. Бедра тоже расширились, покруглели, а стан по-прежнему гибкий, живот играет. Муж Кутря подолгу и часто гладит ее живот. Правильно бабы говорят, первые роды женщину только красят. Это потом, когда дети выскакивают один за другим, начинает уходить сила и морщиться, сохнуть тело. Но об этом пока еще рано думать, тут же решила она.

С размаху, не давая себе времен на трусливые колебания, Сельга кинулась в озеро. Громко охнула от обжигающей холодной воды, что бывает в бездонных лесных озерах, где вода густо-синяя и никогда не теплеет. Разогревая тело движением, Сельга быстро проплыла туда и обратно. Помылась начисто, натираясь глиной с шершавым песком. Густые кудри волос мыла отдельно и долго, пока не стали совсем мягкими.

Потом так же долго отогревалась на берегу, подставляя попеременно живот и спину щедрому Хорсу, приятно гладившему теплыми пальцами голое тело. Стрибоговы ветры и ветровичи, играя, щекотали тело, и это тоже было приятно.

Вот теперь она показалась себе совсем готовой. Чистой изнутри и снаружи. Теперь можно спрашивать богов про их тайные замыслы. В начале лета, когда Дажьбог проворачивает коло времен со старого года на новый, боги добреют и отвечают охотнее. Каким будет следующий год? Что сулит грядущее?

А сейчас еще одна забота прибавилась, большая забота — талы!

Странный народ, не похожий ни на кого…

Талы — на их языке означало люди. Еще они называли себя талагайцами — это значило лесные люди. По их рассказам, еще дальше на север жили талалайцы — озерные люди. А уж совсем далеко, совсем на краю земель, обитали таламайцы — морские люди. Но про этих мало кто чего знал, далеко слишком. Только знали, боги у них у всех одинаковые. А главный их бог — Ягила, хозяин всего живого.

Когда поличи только пришли на новые земли, талагайцы показались им безобидным народом. Были они чудные с виду. Круглолицые, малорослые, с узкими, как будто всегда прищуренными глазами. Волосом на голове черные, как перья ворона, а бороды и усы не вырастают даже у стариков. Так себе, жидкие волосины, как будто сопли под носом или забытая на подбородке грязь. Да, чудные люди со странными обычаями и укладом…

Род талагайцы вели не по отцу, а по матери, да у них и не поймешь никогда, кто чей отец. Понятно, им по матери проще родню считать, мать всегда помнит, кого рожала, сообразили поличи.

Все у них навыворот — это точно. Деревянных домов талагайцы не строили, чтоб духи леса не обиделись на них за срубленные тесины. Жили в шалашах-чумах, покрытых звериными шкурами. За шкуры, за зверье, значит, их лесные духи не обижаются… Скота тоже не держали и зерна в землю не сеяли. Мужик, мол, должен семя в женок кидать, а не в Бабу-землю, говорили они. По их вере, только Ягило, верховный бог, был достоин оплодотворять ее своим божественным семенем. Этим занимался он каждую весну, и от этого все вокруг расцветало. Когда устанет Ягило, говорили талы, обленится или проспит весну в глубоком божественном сне, тогда беда будет, ничего не родится. Зверь травы не найдет, охотник зверя не возьмет, голод и смерть придут. Поэтому каждый год, как только начинало пригревать солнце и на припеке появлялись первые, дышащие черной землей проталины, талагайцы собирались всем скопом будить своего Ягилу-бога.

Большой поднимали гомон, издалека было слышно. Пили густой отвар из сушеных грибов, дурманящий голову не хуже бражного, били в бубны и пели самые громкие песни. Талагайские мужики соединялись с бабами, протяжно крича и залезая куда повыше, хоть на камни, хоть на деревья. Напоминали ленивому богу о его обязанности бросить семя, подсказывали, как это делается.

Железа талагайцы тоже не знали, оружие и охотничью снасть делали из костей и камней. Охотниками они были хорошими, днями и ночами могли не сходить со звериного следа. Но воины из них, как понимали поличи, никудышные. Какой народ отдал бы свои охотничьи угодья без боя? Небось ни оличи, ни витичи при всей дурости своей такого не сообразили бы. Не говоря уже о злобных косинах, которые точно не допустили бы пришлый род в свои угодья. А эти сказали только: мол, живите, если хотите. Вся земля, все живое принадлежит Ягиле, у него и спрашивайте разрешения. Если, мол, он вас пустил, то как можем мы не пустить? Его земля, он решает…

Сначала жили ничего, по-соседски мирно. Поличи за бесценок, за железные топоры из собственной кузни и дрянные ножи-самоделки наменяли у талагайцев дорогих мехов и страшных, длиной с мечи, клыков неведомых зверей. За такую редкую кость, знали поличи, булгарские купцы последние рубахи с себя снимают.

Талагайцы были довольны оружием невиданной крепости, играли железом, как дети малые. Талов вообще было просто обманывать. Скажешь им, например, что такая-то вещь стоит стопку шкур толщиной в ладонь. Они верят, тащат шкуры, меряют, сопя от усердия. Родичи смеялись потом: с такими соседями не пропадешь! Это, паря, не то что оличи или витичи, которые так и норовят собаку за корову продать. С талами и захочешь — не проторгуешься!

Когда поличи только начали ставить избы, располагаясь привычными селениями вдоль неторопливой Лаги, как раньше жили на Илень-реке, талагайцы часто приходили смотреть. Целые ватаги, с женами, с детьми, со своими злыми собаками, похожими на волков и задиравшими пришлых псов, ставили неподалеку легкие чумы. Днями наблюдали незнакомую хлопотливую жизнь. Да и потом приходили, улыбались часто, зыркали по сторонам узкими глазами.

Видно было, что жизнь поличей им тоже в диковинку. Угощались, когда предлагали, но сами на угощение не напрашивались, только садились поблизости от избы и ждали, пока позовут. Могли так днями сидеть, дожидаясь. Особенно полюбилось талам пиво и медовая сурица. Хмельного они раньше не видели, коварства его не знали, честно пили, пока не падали с ног.

Забавный народ! Старейшины талов сами привели своих девок к парням поличей, попросили их дать им семя на развод рода. Талки были грязненькие, но ничего, складные. Потом их забрали обратно.

Охотники талов тоже хотели женщин родичей, хватали их руками, пытались тащить. Но где им, недомеркам, бабы только смеялись. Чуть до свары не дошло. Потом им объяснили, что у поличей так не в обычае. У нас, мол, бабы тоже выбирают, перед кем ноги раздвигать, без их согласия никак нельзя. Талагайцы долго дивились странным обычаям, когда глупую бабу спрашивают наравне с охотником и мужчиной, цокали языками от удивления и крутили головами в мохнатых, островерхих шапках. Но покорились. Польше свар не было, не из-за чего было ссориться…

А теперь, с зимы, как отрезало… Но зима — ладно, зимой, понятно, никому и ни до чего нет дела, нужно беречь огонь в печах да ждать весны. Родичи спокойно готовили товары для мены, предвкушали гостей, потирая руки. Но пришла весна, лето уже наступило, а талы не появляются — ни для торговли, ни просто по любопытному делу. Задумаешься…

Место, куда она шла, Сельга про себя называла сильным. Лес тут начинал подниматься в гору, идти становилось все тяжелее и тяжелее. Дальше вообще приходилось карабкаться. Там, наверху, высокий холм венчали массивные каменные лбы, наползающие друг на друга. Там и деревья не росли, не решались, видимо, забрасывать семя наверх наперекор ветрам. Только одно дерево, плотный, коренастый дубок, каким-то образом проросло здесь, растопырило среди камней свои ветки и корни, из-под которых старшие ветры и младшие ветровичи злорадно выдували землю. Но корни, протягиваясь дальше, находили себе новую опору, становились все мощнее и разлапистее. Дуб держался и рос наперекор всему. Упорное дерево, любимое древо среброголового Перуна, такое же яростное и стойкое, как сам бог-громовержец.

Вскарабкавшись к знакомому дубу, Сельга для начала поприветствовала его. Обняла ладонями крепкий шершавый ствол, прижалась телом. Он откликнулся, прошелестев листвой, затрепетал под ее руками. Тоже обрадовался.

Скучно ему, конечно, одиноко здесь без товарищей. Сам виноват, попеняла она ему, сам стремился залезть выше всех. Вот так и человек, вдруг подумала она, поднимаясь вверх, стремясь заглянуть еще выше, внезапно в один день обнаруживает, что остался совсем один. Пусто наверху, бесприютно, как этому дубу. Те, кто понимал когда-то, — больше не понимают, а остальные только шушукаются за спиной, боясь заглянуть в глаза и сказать в лицо.

Как она сама… Казалось бы, чего ей еще хотеть? И мужик у нее, и ребенок, и дом. И родичи ее уважают, слушаются, как старейшин не слушают. Называют ее Сельгой-видящей… А все одно, бывает, накатит, как туча, кручина черная. Покажется вдруг — одна она во всей Яви. Пусто кругом. Никто не видит так далеко, как она видит, не с кем разделить мысли и заботы о будущем. Родичи, даже седые, все одно дети малые. Как дети, живут только сегодняшним днем, не зная ни вчера, ни завтра. Теперь, нянькая собственного ребенка, Сельга вдруг почувствовала, что начала лучше понимать их всех. Если сравнивать их, больших, со своим маленьким.

Кутря, суженый… Желанный, горячий, щедрый крепким жилистым телом на ласковую игру. Но иногда зло берет. Он тоже, как ребятенок Любеня, всему рад, всякой малости. Поспал — доволен, поел — хорошо, хмельного хватил — еще лучше, плодородием своим натешился — и рот до ушей. Князь теперь, видишь, стал… Надуется, как тетерев, вышагивающий перед тетерками по ранней весне, и сидит… А дальше что? И где оно, это самое дальше?.. Честно сказать, Сельга порой сама себя не могла понять. Других — да, другие — как на ладони, иногда, кажется, она даже слышит, как скрипят в их головах тугие, неповоротливые мысли. Даже богов и духов можно понять, если вникнуть в их скрытые помыслы и тайные знаки. А себя, оказалось, труднее всего. Все есть, а хочется чего-то еще. Порой словно зуд какой появляется внутри. Словно тянет куда-то, и вдаль, и вверх, и в глубину одновременно. Куда? Зачем? Но, кажется, так и полетела бы птицей, рыбой бы уплыла, убежала из дому, как Арысь-дева, что носится по лесам и долам с волками. Свободно гоняется за ветрами и плодит щенят, как горох… Вот так! Щемит ее что-то, по-другому не скажешь… Советовалась с богами, но даже мудрая, все понимающая по женскому делу богиня Мокошь ничего ей не посоветовала, только, казалось, качала головой долго и укоризненно, как часто делает это старая Мотря, поучая дочь уму-разуму…

Отдыхая после подъема, Сельга постояла немного. С высоты каменных лбов было видно далеко вокруг. Мохнатый лес сверху казался малым, пушистым, словно мох под ногами. Лага-река тянулась сверкающей гладкой лентой, плавно изгибаясь среди лесистых холмов. Тучи сегодня разбрелись кто куда, и Отец-небо радовал глаз чистой лазурью без конца и края. Красива Явь, постарались для людей боги. Или для себя постарались… «С высоты ведь красиво, а кто на высоте живет, кто оттуда вниз смотрит?» — мельком подумала Сельга.

Солнце уже ощутимо припекало камень, но прогреть до нутра пока не могло. Щедрое тепло было еще впереди. Сюда оно приходило позже, чем на Илень. Понятно, в здешние края Лада-весна, приносящая тепло с юга, позже добиралась на своих птицах, дальше лететь, труднее дорога…

Для начала Сельга принесла богам малую жертву. Полоснула по запястью острым свейским ножом и побрызгала вокруг себя свежей кровью. Срезала у себя прядь волос и пустила по ветру, сдув с ладони. Ветер, взметнув подол рубахи и растрепав волосы, показал, что боги приняли жертвы, приготовились слушать.

Пора было начинать. Присев на камень перед обрадованным дубком, Сельга, как учила ее когда-то старая Мотря, не собралась, а словно рассеялась, расплылась мыслями. Представила себя на берегу реки, глядящей на текущую воду. И мысли, ее мысли, все ее чувства, желания и стремления как будто ушли в эту реку, неторопливо уплыли по течению вместе с водой… Огромная, всепоглощающая пустота накрыла ее, словно чашей, подхватила, взяла, вошла в нее и растворила в себе без остатка, как озеро растворяет случайную каплю дождя. Божественная пустота… Тягучее безвременье бессмертной жизни…

Теперь она уже перестала быть Сельгой. Стала никем. И одновременно с этим стала всем вокруг. Когда взгляд ее рассеянно скользнул по камням, она на мгновение стала одним из этих камней, ясно поняла, почувствовала вдруг их неторопливую, холодную, замшелую неподвижность, в которой долгий год кажется меньшим, чем миг для людей. Она заметила птицу, и это была уже совсем другая жизнь, стремительная, горячая, трепещущая в полете, для которого нет преград и расстояний. Оттуда, сверху, птичьими немигающими глазами она опять глянула на землю и снова поразилась раскинувшейся внизу красоте Яви…

Тревогу она почувствовала откуда-то сбоку. Поняла, приятель-дубок заволновался, забурлил внутри ствола соками, затрепетал листвой, озабоченный крутящейся рядом силой. Беспокоится за нее, предупреждает, что не надо бы, что есть пределы, которые смертным нельзя переступать безнаказанно… И он тоже, этот бесстрашный и непокорный…

Сельга, как могла, успокоила его внутренним голосом, неслышными ласковыми словами. Но сейчас она не могла надолго отвлекать силу, которая только-только начинали крепнуть в ней, стекаясь по капле, по ручейку со всех сторон бескрайнего мира. Она не зря растворилась в Яви невесомой каплей. Получила за это всю силу реки…

Теперь по-новому, по-особому прозвучала традиционная хвала Сырой Матери-земле и Высокому Отцу-небу. Те, довольные, глянули на нее приветливо и ободряюще, как любящие родители глядят на чадо.

Потом Сельга стала последовательно перебирать семь старших богов, представляя себе лик каждого. Поприветствовала древнего Сварога, старейшину среди богов, хозяина огня небесного. Не откликнулся тот, только глянул огненными глазами и снова отвернулся к своим делам. Среброголовый Перун, ратный защитник богов, не расстающийся с огненными стрелами и громовым топором, внимательно выслушал чествования, был себялюбив, как норовистая девка. Но ничего не сказал. Дажьбог, тоже седой, матерый, даже не посмотрел на нее, занятый вращением тяжелого кола времени. Смена дня на ночь, зимы на весну, лета на осень — все это его работа. Неустанно приходится сильному богу вращать время, некогда ему отвлекаться. Стрибог, повелитель ветров и пастух туч, дунул на нее шаловливо, в малую толику силы, взъерошил волосы. Был он моложе, игривее, но тоже занят, следил, как бы глупые тучи не разбежались с неба, как бы звезды вниз не посыпались. И солнечный Хорс промолчал. И строгая Мокошь, дарующая достаток, тянущая свою бесконечную пряжу человеческих жизней, тоже не ответила, покивала только. Семиликий Семаргл, бог с семью головами, которые неустанно советуются между собой о самом важном, подмигивал своими многими глазами, усмехался уголками ртов, смотрел на нее значительно. Казалось, вот-вот произнесет слово. А ничего не слышно. Впрочем, у него никогда не поймешь, что к чему…

Нет, старшие боги не хотят говорить сегодня, поняла она. Сельга так же последовательно взялась перебирать средних богов. Подолгу хвалила каждого, перечисляя заслуги и подвиги, потом слушала, не ответит ли тот?

Ярило, бог весеннего плодородия… Зарница… Лада, богиня красоты… Лелия, богиня весны и молодости… Полель, соединяющий мужчин и женщин… Кострома-холодная… Жива-сильная… Зевана-охотница… Числобог-умный…

Нет, молчат… Смотрят пристально всепонимающими божественными глазами, но губ для разговора не разжимают… Нехороший знак, совсем нехороший…

На ее призыв неожиданно откликнулся Велес, рогатый коровий бог.

Велес, помимо того, что пас свои бесчисленные стада, занимался и тайным. Колдовал, ворожил, отводил глаза и парил хитрые зелья. Превращал ясное и простое в сложное и тгуманное, а из тумана выплетал кружева загадок. Умел он вывернуть кожу изнанкой сразу на три стороны, сесть на семь пеньков одним задом и пробежать двумя ногами по десяти дорогам. Не зря волхвы издревле носят на вершине своих чародейских посохов коровьи рога. Велес, мастер по превращениям, покровительствует им особо.

Когда-то давно, знала Сельга, Велес тоже ходил в старших богах. Но слишком коварный был, одинаково водил дружбу и с белыми, и с черными. За это его изгнали из сердца Ирия, сияющей Прави, поближе к земле. Старшие боги все равно иногда советовались с Велесом. Даже прибегали иной раз к его службе, когда ум или силу нужно было одолеть хитростью. Но к себе, понятно, больше не приближали. Опасный бог, никто никогда не может понять, что у него на уме…

Сегодня Велес предстал перед Сельгой в личине прекрасного голого юноши, чья лучистая красота привораживала к себе глаза и вызывала желание вместить в себя его кожаную соху, спускающуюся между гладких, безволосых ног почти до колен. Хорошо стать пашней под такой сохой, распахнуться навстречу яростной, жаркой, плодородной работе…

Но боги и люди не смешиваются между собой. Нечего облизываться на прошлогоднее молоко, одернула себя Сельга…

Велес, божественным провидением понимая ее мысли, усмехался ей прямо в лицо. Был весел, как всегда, но и веселился по-своему. Мелко посмеивался, улыбался ртом, но не темными, непроницаемыми, как ночь, глазами. Странно смотрелись эти старческие, много видевшие глаза на молодом, бездумном лице. От такого веселья непонятно становится — то ли смеяться в ответ, то ли плакать вслед.

Раз юношей оборотился, значит, будет загадки загадывать, догадалась Сельга. Когда Велес представал в своем истинном облике, убеленным сединами и изрезанным морщинами прожитого, говорить с ним было проще. Хотя как проще? Старец он или юноша, а слушать его — все одно что пустыми руками рыбу в воде добывать, схватить схватишь, а что — непонятно. Вильнет склизлым холодом между ладоней, и сиди, облизывайся.

Появление Велеса уже само по себе было дурным знаком. Он плохой вестник. Известно, где коровий бог ходит, там беды и неприятности за ним стадом. Старшие боги посылали его, когда самим не хотелось рассказывать черное. Сельга уже догадалась, что грядущий год готовит для родичей испытания, она и сама предчувствовала что-то недоброе. Так бывает перед грозой — гневный Перун еще не выехал на небо на своих вороных лошадях, но его приближение уже ощущаешь кожей. Уже всхрапывают за краем Яви его кони-тучи, уже подули во всю мощь старшие ветры, расчищая дорогу среброголовому, уже замерли, притаились птицы в гнездах и звери в норах. Вот-вот грянет сверху божественный гнев, упадут стрелы-молнии, разя без жалости и разбора…

Но она честно рассказала Велесу про все заботы. Про талов, что вдруг переменились к родичам, словно озлились на какую вину. Про то, что зерна плохо растут в новых землях рода, урожаи не в пример против прежних, что собирали на Илене. Рассказала про Кутрю, князь теперь стал, загордился, держит нос выше ветра. А сейчас затеял дело невиданное. Начал Кутря собирать парней и молодых мужиков и натаскивать их в ратном деле, как делали это свеи и дружинники князя Добружа. Но те мечами кровь в землю сеют и урожай серебром собирают, а нашим-то это зачем?

Чем не менее молодые поличи увлеченно секлись тупыми мечами и топорами, бились на копьях, дубинах-палицах, а то и просто на палках вместо оружия, чтоб не покалечили друг дружку по горячему делу. Сбившись в кучу, учились ходить в боевом ряду, когда передние воины прикрывают друг друга щитами, а задние из-за их спин кидают по врагу стрелы, как подсмотрел князь Кутря у свеев. Занялись, аж языки до пупа! Смех, шум, крик на ратной поляне. Творя-коваль со своими подручными тоже заботе обрадовались, правят, ладят оружие — днями и ночами над кузней дым.

Нет, понятно, родичи издревле не чурались боевого железа. Отцы или соседские дядьки всегда с малолетства показывали парням секреты владения мечом. Но чтоб так, всем вместе, словно дружинникам, промышляющим ратной работой, — это впервые. Задумаешься…

Вроде бы, в какую сторону ни кинь, хорошо получается. Кутре еще больший почет от рода за такую службу. Старейшинам любо: в случае какой опасности родовую рать собрать — только свистнуть в кулак. Одно свербит. Сельга уже давно поняла, коль возьмется человек за меч, так не удержится, чтобы не махнуть им, пробуя силу. Так устроили человека боги, так он и живет в Яви, перед собой гордясь, перед ближними похваляясь. А где мечами машут, гам и сеча начинается словно сама собой. Раз-другой махнул по-пустому, потом железо непременно кровавого мяса спросит. Причина для рати найдется, конечно, она всегда находится…

Рать… Добыча, взятая боем, конечно, радует, победа веселит ум… А что дальше? Рассказы у огня о былом? Память о мертвых, что до времени ушли огненной дорогой в Ирий? А ведь никто не встанет с костра, никто не вернется в дом, кормить и растить детей… Дети — вот будущее! Эта маленькая, беспомощная, беззащитная ребятня — вот основная сила и главное богатство каждого рода. И те, кто забывает об этом, не удержат ни славы, ни чести никаким железом, рассказывала Сельга Велесу и самой себе проговаривала затаенные думы. Любая победа, пусть самая громкая, все равно принадлежит прошлому. Не то плохо, что убивают, а то, что самые храбрые и молодые кладут свои головы вперед других. Рать, сеча — это еще полбеды, рассуждала она, беда потом начинается, когда сильные победители скудеют племенем, прополов свой род частыми битвами. Странно получается, вблизи посмотреть, победа — это удача, а глянуть вдаль — по-другому…

И что с этим делать? Остановить мужиков, прежде чем всерьез увлекутся?

Отдельно Сельга рассказала про найденного в свейском челне человека. Кто такой, не черный ли глаз, не будет ли зла от него? Вот еще одна забота прибавилась…

Велес, против обыкновения, не кривлялся, слушал внимательно. Щурился озабоченно, клонил набок буйноволосую голову, украшенную аккуратными, как у теленка, рожками. Словно сочувствовал.

Когда она заговорила про зерно, что плохо растет, Велес толсто выпятил губы, замахал руками, показывая вихрь, содрогнулся, словно бы от мороза. Все правильно, холодно слишком в новых угодьях, оттого и плохо растет зерно, Короткое лето поздно прогревает земляное тело Сырой Матери, не успевает зерно выплеснуть всю силу в колос, Это понятно. Надо сказать родичам, чтоб сажали то, что растет быстрее и не боится заморозков, мельком подумала Сельга, не отвлекаясь от беседы с богом.

Загадка про талагайцев оказалась труднее. Велес показал пальцами частокол, боднул рогами, ударил кулаком о кулак, изображая бой. Вдруг показал в землю, а затем выставил вперед два пальца на правой руке, средний и указательный, разведенные рогатиной.

Знак Чернобога? А он здесь при чем? — недоумевала Сельга. Неужто бог талов Ягило свел компанию со старейшиной злобных сил? Теперь науськивает своих людей по его наущению… Нет, не поняла пока, думать надо…

На вопрос о Кутре и его дружине Велес замахал руками, как будто разгоняя мух. Можно догадаться… Она усмехнулась понимающе. А вот с пришлым он снова ее озадачил. Раскинул руки, словно повис на ветвях, скорчил жалобное лицо, поднял глаза к небу. Потом вдруг схватился за свое могучее плодородие и яростно им потряс. Опять вскинул глаза, снова вцепился себе в мошонку, мял руками свою могучую красоту между ног, которая, поднимаясь торчком и набухая сиреневыми прожилками, вырвалась головкой из кожи, глянула прямо на нее нижним одиноким глазом. Даже не сообразишь сразу…

Потом ушел Велес. Исчез мгновенно, не попрощавшись, ничего не добавив. Только дума осталась. Долго теперь надо думать, разгадывая его замысловатые, как петли матерого лиса, ответы…

5

Смотреть на поединок сбежались все — воины, старики, женщины, сопливые ребятишки, еще путающиеся и подолах длинных рубах. Много народа сошлось вокруг натоптанного ратного поля, где обычно упражнялись молодые воины-дренги, еще только встающие на славный путь дальних набегов. Даже рабы из мастерских, во множестве разбросанных поодаль большого дома, высовывали свои окольцованные железными ошейниками головы, щурили на ярком весеннем солнце гноящиеся глаза. Тоже надеялись увидеть, как два знаменитых воина, Агни Сильный и Ерунд Сломанный Нос, будут чужой и своей кровью смывать обиду, сойдясь на равном оружии.

Морской конунг и богатый ярл Рагнар Однорукий хотел было прикрикнуть на рабов, но потом решил — пусть смотрят. Впредь послушнее станут. Известно, рабам — чужая доблесть в упрек. Кто жил и умер рабом в земном мире Мидгарде, не решившись когда-то умереть в бою, тот и в другом, Верхнем мире останется прислуживать сильным и подъедать объедки за хозяином. Так справедливо устроили мир мудрые боги Асгарда: сильные и яростные получают нее, а остальные лишь прислуживают им. Именно поэтому дети Одина, даже плененные, никогда не соглашаются работать на кого-то. Предпочитают умереть честно и быстро, сжав напоследок зубы на чьем-нибудь горле…

Коротая ожидание, собравшиеся громко и весело перекрикивались друг с другом, долго и охотно смеялись над своими и чужими шутками. Оживленная толпа свеонов выглядела пестрой и яркой, как цветущий луг. Здесь, дома, у брегов фиордов, ратники, как положено, надевали самое лучшее. Поверх простых рубах и штанов накидывали кафтаны из дорогих тканей или разноцветные плащи, закалывающиеся на плече. Шею и руки увешивали браслетами и ожерельями, волосы и бороды аккуратно стригли или заплетали в косы, украшая их нарядными лентами. Лица, дубленные ветрами и солеными брызгами, воины смазывали блестящим маслом и подкрашивали жирными красками. Женщины при виде стольких героев тоже принарядились как могли. Даже женщину может приукрасить одежда, не только храброго воина…

Сейчас, когда добряк-великан Свасуд, Отец Лета, окончательно оттеснил в рукоборстве за край Мидгарда злобного Виндлони, Отца Зимы, в огромном, длиной почти в двести шагов, доме ярла Рагнара на каменистом березу Ранг-фиорда стало особенно шумно. Однорукий ярл, Победитель Великана, готовил в набег дружину, и воином прибавлялось. Многие ратники приходили предложить свой меч и верность знаменитому конунгу, можно было отбирать на весла самых лучших бойцов…

— Сходитесь! — выкрикнул Рагнар. Махнул единственной рукой, подтверждая слово сигналом, и быстро отпрыгнул в сторону, за утоптанную плешь ратного круга.

Поединщики, Агни Сильный и Ерунд Сломанный Нос, выступили навстречу друг другу. Оба, как и подобает опытным воинам, знающим силу соперника, не торопились наскочить по-петушиному, без ума. Не выкрикивали угроз и оскорблений, стремясь запугать. Выходили в центр ратного круга молча и спокойно. Даже, казалось со стороны, неторопливо, словно с ленцой. Одинаково прикрывались круглыми деревянными щитами и внимательно наблюдали один за другим из-под наличников шлемов. Если оба соперника известны всем своей храбростью и ратным искусством, стоит ли тратить дыхание и силу на пустые крики и бабьи угрозы?

На бой, по договоренности, воины вышли в железных кольчужных рубахах по бедра и локти, в наручах и поножах, прикрывающих предплечья и голени. На кистях — кольчужные рукавицы на подкладке из толстой кожи, головы под коваными из пластин шлемами дополнительно защищены накидными кольчужными капюшонами. Оба поединщика были богатые воины, имели доспехи стоимостью во многие десятки коров, коз и свиней. В руке каждый держал боевой топор на рукояти длиной в два локтя, на поясе — ножи в ножнах, тоже вымеренные по лезвиям клинков. В честной схватке никто не должен иметь преимущества перед противником, так завещал своим детям Всеотец Один.

Зрители, столпившиеся плотным кругом, с интересом наблюдали за каждым шагом бойцов. Вот сошлись на пять шагов, постояли, примериваясь. Вот Агни Сильный, обходя противника, двинулся влево по кругу. Ерунд, мелко перебирая ногами, подался вправо. Опять постояли…

Высокий сухощавый Агни неожиданно, одним прыжком, пересек разделяющее их расстояние, ударил топором сверху. Коренастый и коротконогий Ерунд, широкий плечами и животом, толстый в ляжках и икрах, но ловкий и быстрый, как рысь, одним движением подставил щит, держа его чуть наискось, чтоб топор соскочил. Сам быстро махнул в ответ, загребая лезвием как можно дальше. И тоже наткнулся на подставленный Сильным щит.

Стук ударов еще не смолк, а оба уже отпрыгнули, унося на дереве щитов, обтянутых дубленой кожей и укрепленных железными бляхами, боевые зарубки. Все приветствовали первые удары громкими одобрительными криками.

Рагнар, кривя набок поврежденную шею, тоже смотрел внимательно.

Ерунд Сломанный Нос появился в его дружине недавно, конунг раньше не видел его в бою, только слышал о его подвигах во многих набегах южных ярлов. Если верить чужим рассказам, Ерунд — доблестный воин, известный ратной сноровкой. Теперь ему самое время показать свое умение перед людьми и богами.

Агни не зря с самой юности прозвали Сильным. Камень, который с трудом сдвигают с места двое, а то и трое крепких ратников, Агни, жилистый, как плетеный канат, мог в одиночку поднять своими длинными красными руками. А как он одинаково хорошо сражается любым оружием, как радостно кидается в сечу впереди строя ратников — известно всем далеко за пределами Ранг-фиорда. Только из лука плохо стреляет сильный воин. Наверное, мешает собственная буйная сила да давнее дрожание пальцев, что привязалось к Агни после набега на саксов, от удара палицей по голове, понимал конунг. Но, понятно, решать спор на луках, не сходясь с соперником глаза в глаза, — это удел слабых женщин…

Ссора вышла из-за пустяка. Вчера за вечерним столом, когда женщины и дети уже отправились спать из-за длин ного общего стола, а воины засиделись за вином и пивом, Агни Сильный опять начал плести небылицу. Мол, неделю назад, отправившись по нужде, он вдруг встретил за сараем черного змея высотой в три человеческих роста. И, разумеется, убил его ударом кулака в лоб. В Ранг-фиорде давно привыкли к его змеиным историям, пропуская их мимо ушей.

Ерунд в это время сидел неподалеку, уже напившийся и наевшийся так, что живот свисал на колени, а тесный дорогой пояс из серебряных колец герою пришлось распустить и повесить на шею. Разгоряченный пивом, герой не выдержал и спросил, не из отхожего ли места высунулся такой невиданный змей? И не ошибся ли воин, приняв с пьяных глаз за змея кучу дерьма?

Длинное белесое лицо Агни тут же налилось злобной кровью, а все вокруг расхохотались, потому что Агни со своими бессчетными змеями, которых встречал только он один, надоел, конечно. Дубовая палица саксов, смяв когда-то его голову вместе со шлемом, видимо, повредила что-то внутри, толковали между собой воины, за глаза называя его Агни Змееловом. В глаза менять почетное прозвище на обидное никто не решался, зная его огненный нрав. Как-то, рассказывали, Сильный, оставшись без оружия, от ярости зубами оторвал ухо противнику, прежде чем задушить его длинными пальцами. А по вечерам, наливаясь пивом, как пересохший бочонок, Агни свирепел еще больше, это все знали. И хотя утром он часто не помнил, что было с вечера, но всегда просил, чтобы ему рассказали.

Южный воин, только несколько дней назад предложивший Однорукому свою службу, до этого не встречался с Агни. Вот и нарвался на смертельный вызов. Теперь одному из них не уйти живым, потому что оставить в живых соперника — это значит оскорбить его, лишив почетной смерти в бою и места за столом эйнхериев Одина. Между доблестными воинами не принято, конечно, выказывать такое презрение к поверженному врагу…

Агни Сильный, тем временем, опять нападал, играя тяжелым топором, как быстрое течение щепкой. Умело прикрываясь щитом, Сломанный Нос все больше оборонялся, отступая по кругу. Рубил в ответ реже, стараясь достать тулово и ноги своего длиннорукого соперника. Умелый воин Ерунд, правду про него говорили, думал конунг Рагнар, наблюдая за поединком.

Когда два умелых соперника сражаются в полной боевой броне — быстрой победы обычно не бывает. Преодолеть щит и доспехи непросто даже секирой. Пусть тяжелый топор лучше, чем меч, прорубает железо насквозь, но в том и заключается искусство воинов, чтобы уклоняться от прямых ударов. А крепкая кольчуга и шлем принимают на себя случайно соскользнувшие лезвия, не оставляя ран, изнуряющих кровотечением.

Но все уже видели, скоро воины отбросят измочаленные топорами щиты и начнут рубиться без защиты. Тогда вопрос, кто сильнее, решится быстро.

— Клянусь журчанием источника мудрости Урд, они хорошо сражаются! На это зрелище стоит посмотреть, а, Рагнар?! — выкрикнул приземистый Якоб-скальд, побратим конунга, восхищенно хлопая себя по ляжке длинной, как у гнома, рукой.

Его быстрые карие глаза блестели, а жесткие темные волосы, курчавые, как у южных людей, вздыбились на голове от возбуждения. Хрипы и вскрики бойцов, топот ног, перестук ударов — все это сплеталось в одну вечную, как мир, песню боя, завораживающую своим кружевным плетением. Сердце скальда-певца само подпевало железной музыке боя…

Зрители закричали от удовольствия. Только что Агни ударил своим щитом о щит противника и почти сбил с ног Ерунда. Но в том-то и дело, что почти. Отлетев назад от таранного удара, Сломанный Нос удержался, ловко извернулся вокруг себя на полусогнутых ногах, пропустил мимо напирающего соперника и успел с поворота нанести Агни сильный удар в бок. Отточенное лезвие топора прорубило железные кольца кольчуги и достало до кожи. Из раны выступила кровь.

Окружающие громко, разноголосо приветствовали удачный удар. Бородатые воины, выражая свое одобрение, бухали себя по груди кулаками, одеревеневшими от сосновых весел.

Впрочем, конунг видел, что рана была неопасной. Такой удар только добавит ярости неукротимому Агни. Добротная кольчуга воина выдержала удар, лопнула только малая часть колец.

Так и вышло. Быстро отбросив щит, разлохматившийся многослойным деревом, как листвой, Сильный перехватил древко топора двумя руками и одним быстрым, могучим ударом развалил на половины щит Ерунда. Тот, отскочи н, тоже стряхнул обломки с руки. Агни тут же атаковал его ударом сверху. Сломанный Нос отмахнул его сбоку. Ахни попробовал с другой стороны, и снова топор ударился о топор. Противники вновь закружились, стараясь обмануть друг друга движением и перехватывая топоры с одной руки на другую.

Но Сильный все-таки провел Ерунда. Нарочно зацепившись лезвием секиры за лезвие, Агни поддернул его к себе, как крючком, заставив сойтись почти вплотную. И тут же, бросив древко топора, обхватил длинными руками поверх его рук, сбил его на землю резким толчком. Секиры отлетели в сторону, все еще воюя между собой. «Никогда никто не догадывается, насколько силен долговязый Агни, пока не почувствует на себе его руки», — подумал конунг, чуть усмехнувшись.

Агни, навалившись сверху, первым успел выхватить нож. Ерунд, оглушенный падением на спину, промедлил. Он еще нашаривал клинок в ножнах на поясе, когда длинный нож Агни воткнулся ему сверху в открытый рот, ломая зубы и десны, проникая лезвием дальше в голову. Легко выдернув клинок, Сильный еще раз ударил его, точно в глаз…

Когда Агни, все еще хрипло, часто дыша, поднялся с Ерунда, доблестный воин так и остался лежать, разбросав толстые руки и ноги. В распоротом рту уже скопилось озеро темной крови, стекавшей по щекам неторопливыми струйками, а уцелевший голубой глаз быстро стал пустым и неживым, как костяная пуговица.

— Воины засиделись в фиорде, — сказал Рагнар Однорукий чуть спустя, когда восторженные крики зрителей отшумели.

— Что, конунг? — спросил Якоб-скальд.

— Я говорю, воины засиделись в тишине фиорда, — повторил Рагнар. — Пахучие весенние ветры всегда будоражат кровь для битвы. Клянусь луком Вали, бога-стрелка, если мы скорым временем не тронемся в викинг, перебьют друг друга без толку в междоусобных сварах! Так, скальд?

— Это так, — подтвердил старый скальд. — Я уж и сам думаю, засиделись! А что нам мешает, конунг? Деревянные кони снаряжены, трижды просмолены и ждут дорог и ветров. Хватит пива и мяса, пора хлебнуть соленой воды!

— Завтра мы с тобой спросим волю богов, Якоб. А послезавтра можно ставить мачты в гнезда и натягивать паруса. Послезавтра мы отправляемся…

— Объявить это всем? — обрадовался старый воин.

— Я сам скажу за вечерним столом. Да, распорядись, чтобы Ерунда проводили огнем, как положено, со всеми почестями. Вечером устроим тризну герою. Он был доблестным воином. Будет приятно встретиться с ним за пиршественным столом Одина и обсудить этот поединок…

— Правду говоришь, Рагнар. Он красиво умер, — подтвердил скальд.

Победитель Агни, окруженный дружинниками, уже скинув кольчугу и кожаную рубаху, обнажил рану на костистом, жилистом теле с выпуклыми булыжниками мускулов, вздувающихся при каждом движении. Грудь и руки украшали уже многие почетные шрамы. Тело за зиму стало совсем белым, только лицо и кисти рук сохраняли темноту загара. Кто-то из молодых поднес ему горящий факел. Зажав зубами деревянную палочку, воин сам ткнул себя огнем в бок, прижигая рану. Напрягся до красноты, задерживая у тела огонь.

Конунг видел, как от боли у героя набухли толстые фиолетовые жилы на шее и на висках. Но, сжимая дерево до хруста, он не издал ни звука.

Все правильно, пусть слабые женщины и малые дети лечатся снадобьями да бальзамами. Лучшее лекарство воина — живой огонь. Обжигая рану, он хорошо предохраняет от гнилостной горячки. Агни все-таки великий боец, хоть и Змеелов…

Солнце, проглянув сквозь седые тучи, вмиг развеселило землю. Ярко зазеленели мхи, обрадовались трава и деревья, оживились темные сосны, засветились красным, черным и голубым гранитные валуны. Море, что играло внизу волной, тоже развеселилось. Заблестело по серой воде яркими вспышками, радостно забурлило белой шерстяной пеной, как молодой щенок, что одинаково ласково гоняется сразу за всеми.

Неспокойным казалось море, если смотреть на него с высоты. Но грозным не было, просто плескалось от избытка хмельной, буйной удали, показывало свою силу. Великан Эгир, гостеприимный хозяин подводного царства, наверняка опять устроил для богов-ассов долгий пир, забавлял гостей за столом песней о подвигах, понял Рагнар. Вот и море резвится, слушая своего хозяина.

Поднимаясь наверх, по крутому склону утеса, прозванного Сторожевой Башней, конунг полной грудью вдыхал тугой западный ветер Вестри, доносящий водяную, соленую пыль даже сюда. Щуря глаза от солнца, с удовольствием всматривался в бескрайний простор морской шири. Словно он уже стоял на носу драккара и выглядывал впереди, за волнами, новые берега, темной полосой возникающие из туманной дымки. Проведя дома три долгих, бесконечно долгих зимы по увечью, полученному в землях поличей, Рагнар теперь сам чувствовал, что ждет викинга, как нетерпеливый юнец, все время терзающий свое кожаное весло в штанах, ждет свидания с первой в его жизни девой. Ничего, теперь скоро, совсем скоро…

Могучий утес, каменной громадой нависающий над узким горлом Ранг-фиорда, прозвали Сторожевой Башней уже давно. Никто не помнил когда. Он и правда был похож на башню перед укрепленным городом. Одинаково высоко поднимался над морем и над землей, грудью разбивал ветер и ураганы. Ни одно дерево, ни один куст не могли укрепиться на нем корнями. Только сине-зеленый мох, седой и древний, как и он сам, кучерявился на вершине, подобно волоскам на груди человека. Крепко стоит утес, думал про него будущий конунг еще в детстве, как воин-герой стоит один против всех. Не будь утес камнем, тоже стал бы героем…

Жители фиорда всегда бежали на Сторожевую Башню высматривать в море возвращающихся из набега или с морской охоты воинов. Отсюда делали свой последний шаг в морскую пучину старики и старухи, которым уже надоело влачить по кочкам болезней жалкий остаток дней. Сюда приводили отработавших свое рабов, чтобы отдать их морю. Пусть дальше работают уже на морского владыку, за это он будет милостивее к свободным, знали свеоны.

Сегодня Рагнар и Якоб поднимались наверх одни. Шли неспешно. Оба были в кольчугах и шлемах, несли щиты за спиной и мечи у пояса.

Понятно, ходить при оружии в безопасном Ранг-фиорде нужды не было. Если, конечно, не верить рассказам Агни о многочисленных змеях. Но кто ему верит? Оружие взяли, чтобы предстать перед богами во всей красе. Якоб, кроме того, нес на поясе холщовый мешок, где громыхают деревянные бляхи-ставы с выжженными на них шестнадцатью рунами. С крутой вершины Сторожевой Башни ближе всего до богов. Пришло время спросить их волю — в какую сторону направить бег деревянных коней. Руны скажут ее, они всегда говорят. Главное — правильно понять язык рун, это тоже искусство. Якоб-скальд, как и многие скальды, сведущий в колдовстве, понимал тайный язык знаков древнего письма.

Рагнар знал, рассказывали многие люди, богатые ярлы, живущие дальше на юге, последнее время взяли в обычай заводить при себе особых жрецов для бесед с богами, как это водится у других народов. Он не одобрял этих новшеств. Можно перенимать обычаи тех, кого стрижешь, как овец, рассуждал Рагнар, но для начала нужно ответить на простой вопрос — не от этих ли обычаев они безропотно дают себя стричь? Зачем волкам учиться у козлов есть траву, если рядом бегает козье мясо? Те, кто привык отдавать одно, разговаривать с богами чужим, а не своим языком, скоро научатся отдавать и все остальное. Каждый воин должен сам говорить с обитателями Асгарда, как повелось исстари, считал конунг. Перекладывать ношу решений на чужие плечи — не дело для ярлов и конунгов, ведущих дружины в бой. Боги, известно, со всяким говорят по-разному, тот, кто хочет услышать честный ответ, должен сам задавать вопросы. А доя чествования ассов тоже не нужно держать отдельных людей, горячая битва, трудный и кровавый праздник — вот что усладит их лучше любых восхвалений! Чем еще потешить богов, как не свежими, дымящимися ранами?

Так всегда было, и боги не допустят, чтоб стало иначе, твердо знал богатый ярл и морской конунг Рагнар Однорукий, Победитель Великана.

На голой вершине Сторожевой Башни ветер дул еще гуще. С такой высоты как на ладони был виден длинный дом под земляной крышей, обильно поросшей травой. Обширный двор утоптанный, как лысина старика. На дворе молодые дружинники бились по парам на тупых мечах. Старые, опытные воины ходили вокруг и подсказывали неумелым. Звуков отсюда слышно не было, их заглушало море и сдувал ветер, но конунг знал, что во дворе сейчас шумно, как в раскаленной кузне.

Рагнар сам приказал, чтоб дренги не теряли времени даром, выгоняли вчерашний хмель ратным учением. Допоздна провожая Ерунда в последний путь, многие храбрецы не смогли сами выйти из-за стола.

На несколько мгновений конунг задержался взглядом на дренгах, оценивающе наблюдая за их ударами и наскоками. Молодой Эйрик Рыба, быстрый в плаванье по любой воде, хоть морской, хоть речной, нападая, отводил меч слишком далеко в сторону. Его поправили…

Богатое владение осталось от отца Рорика ярлу Рагнару. Вокруг дома разбросались многочисленные хозяйственные постройки, как мелкие рыбы, плавающие возле кита. Амбары, хлева, сараи, низкие, отдельные хижины для рабов и рабынь. Все по порядку, все на своих местах. Умелые мастера-рабы, ценные своим искусством — особо, молодые красивые рабыни, удовлетворяющие мужскую надобность воинов и прислуживающие за столом, — в другом доме. Те рабы, кто ходит за скотом, живут вместе со свиньями, козами и коровами. Если скотине хорошо — хорошо и рабам.

Дальше по берегу фиорда, было видно с утеса, разбросались дома поменьше. Там поселились те воины, что служат Рагнару, но не живут в общем доме, обзавелись своими семьями и своими рабами. Еще дальше, за сосновым лесом, этого не видно даже с вершины, живут большим поселением свободные дети Одина. Пашут землю, пасут скот, промышляют рыбной добычей, варят пиво и занимаются ремеслами. Спокойно живут. Еще прежние поколения ярлов Ранг-фиорда дали им клятву защищать поселение со своей дружиной в случае опасности. А те, в свою очередь, поклялись помогать снаряжать морских драконов в набеги и, главное, давать ярлам для новых побед молодых воинов неистовой крови. Теперь оттуда тоже уходят с ним в викинг многие доблестные бойцы, которым надоедает добывать рыбу, ковыряться в земле и подгребать навоз за скотом.

Большое владение! Ярлы Ранг-фиорда давно уже считались среди самых богатых и знатных на побережье. И дом большой у ярла, и стол немалый, многие храбрецы, прославленные победами, находят здесь жирную еду и крепкое пиво. Хвала Фрейру Обильному, плодородному богу, хваткому до женского тела и хмельного питья, богатый стол…

После того восточного набега Рагнар больше не ходил в море: слишком долго заживали колдовские раны. Да и свернутая шея перестала болеть лишь недавно, только лежит иногда к перемене погоды. Его дружинники, заскучавшие без звона мечей и стука щитов, отпрашивались у него к другим ярлами, уходили в набеги с ними. Теперь он в удовольствием принимал воинов назад. Взамен сожженного на Илене драккара Рагнар заказал себе у северных мастеров, до глубин постигших таинство корабельного дела, два новых. Драконы получились на славу. Быстрые, легкие, как будто звенящие от нетерпения, они были способны нести на себе до пяти-шести десятков воинов на две перемены гребцов, и еще оставалось место для богатой добычи. Тот, который поменьше, Рагнар назвал «Ястребом», больший — «Птица моря», в честь погибшего деревянного брата. Пришлось тряхнуть серебром, но ничего, не жалко, родовая сокровищница владетелей Ранг-фиорда была обильной, многие ценности накоплены там поколениями героев. На что еще тратить прошлую добычу, как не на новые викинги?

Зато сейчас пять деревянных коней, способных понести на себе две с половиной сотни воинов, выгибали свои гордые резные шеи на берегу, ждали гребцов на румы и мачты в гнезда. Драконам морей, рожденным для далеких дорог и озорных ветров, скучно у берегов. Да и ему, ярлу и морскому конунгу, еще не срок коротать время за разговорами о былом, подобно отжившей свое старухе. Хорошо ласкать жену Нанну, весело учить сражаться на деревянных мечах маленьких сыновей-погодков Альва и Рорика, рычащих от восторга первых боев, как волчата. Сами собой разглаживаются морщины на задубевшем лице, когда гладишь шелковистые волосы дочки Найны. Но дело мужчин — уходить далеко, чтобы возвращаться назад с добычей. Или же не возвращаться, послав к родным берегам только славу… Так распорядились боги, и только такая жизнь подобает мужчине…

Все было готово к походу. Ярлы Дюри Толстый, Энунд Большое Ухо и Тунни Молотобоец со своими дружинами тоже снаряжали деревянных братьев, ждали от него весть об отплытии. С ними Рагнар еще зимой ударил по рукам вместе идти в набег, ловить за толстое вымя корову-удачу. Все без споров признали Рагнара Однорукого, Победителя Великана, конунгом над собой. Кому еще вести всех, как не самому опытному, знающему дальние дороги Мидгарда, как груди жены?

Большая собирается сила под его началом, гордился конунг, семь или восемь сотен храбрецов отправятся вместе с ним собирать добычу и искать славу на водных путях. Остается только решить, куда повернуть кормовое весло. Но это должны подсказать им ассы. За тем и шли на вершину. Три божественных норны, конечно, каждому отмеривают пряжу жизни еще при рождении, но смертные, что в бесконечности своей глупости начинают полагаться лишь на судьбу, способны размотать клубок раньше времени, делая неправильный выбор…

— Пора, конунг? — спросил скальд.

— Пора…

По знаку Якоба Рагнар вынул из ножен меч, положил его острием на запад. Вскинув голову к небу, громко просил у богов: не туда ли лежит дорога? Старый скальд, сведущий в сокровенном, забормотал под нос имена ассов, прибывая их в свидетели и союзники, начал сильно и быстро встряхивать мешок, где громыхали ставы.

Выпала первая руна, покатилась деревянной бляхой по замшелому камню. Оба жадно кинулись к ней…

Вечером, за столом, конунг Рагнар объявил результаты гадания.

По его приказанию рабы в этот вечер приготовили особенно обильный стол. Увидев его, дренги, только вступающие на дорогу славы, не смогли удержаться от восхищенных криков, и даже бывалые хольды, старшие ратники, улыбались сквозь стриженые бороды и вислые, закрученные для красоты усы, предвкушая, как, наевшись и напившись, не смогут выйти из-за стола, а будут отползать на карачках.

Обычно подавали скромнее — домашнее пиво, крепкое — бир и слабое — ол, жареные и соленые мясо и рыбу, печеный хлеб, сыр, творог и три-четыре сорта распаренных каш. Но сейчас, помимо привычных кушаний и напитков, на столе красовались замшелые бочонки с вином из земель франков, и сахарные сладости, что привозят с юга, и янтарные восточные меды, и пахучие, сушеные фрукты. Одной рыбы было шесть видов, не считая привычной сельди. Даже две глыбы сладкого льда, невиданного заморского лакомства — сахара, что удивляет всех своей белизной и крепостью, распорядился поставить на стол хлебосольный конунг. День, когда боги объявляют ратникам свою волю, — не простой день. Стол получился — не стыдно позвать и самих богов. Пусть видят, что их дети собирают добычу со всего Мидгарда.

Рагнар, как хозяин дома, подал знак, и трапеза началась. Оживленные воины, как обычно, хватали все, что подвернется под руку, запивали всем, что лилось. Громко и радостно перекликались, кидались объедками в рабов и собак, на спор кулаками вышибали днища у винных бочек. Весело, звонко хлопали по задам молодых рабынь, чти подносили на стол новые горячие кушанья.

Когда храбрецы утолили первый свой голод, разогнали кровь крепким пивом и пряным вином, момент настал. Конунг встал, сильным движением ноги отодвинув тяжелый трон. Все лица, старые и молодые, украшенные почетными шрамами и пока еще целые, бородатые и бритые острым железом по новой, последней моде, перестали жевать, за стыли с кусками в зубах, уставились на него.

Огромный, плечистый, с каменно-спокойным лицом, на котором жили только серые пронзительные глаза, холодные, как зимнее море, знаменитый конунг многим показался сейчас подобием бога, решающего судьбу. Даже отсутствие одной руки, казалось, не делало его слабее с виду. Наоборот, придавало ему сходство с Тюром-Одноруким, самым искусным воином среди богов-ассов.

Рагнар кашлянул, прочищая горло, движением головы откинул с лица соломенные волосы, заплетенные для красоты в две косы с красными лентами. Погладил бороду, скобкой подстриженную на три пальца от подбородка.

— На запад смотрел мой меч, и выпали ему руны Ар, Исс и Легр, — сказал Рагнар громко.

— Добрый знак, — немедленно гаркнул Агни Сильный. Прихлопнул для вескости ладонью стол. Тот жалобно охнул под его жесткими пальцами, набитыми деревянными веслами до железных мозолей. У всех знатных воинов смола от весел въедается в кожу так, что остается уже навсегда, делая ладонь еще тверже.

Рагнар покосился на него, но ничего не сказал. Остальные воины выжидающе молчали. Внимательно слушали, отставив объедки и чары, сплюнув на пол недоеденные куски. Негоже прерывать оглашение воли богов обычным чавканьем и сопеньем.

— Руна Ар-урожай, казалось бы, добрый знак, — сказал Якоб-скальд, растолковывая гадание для непонятливых. — Обещает добычу на западе. Но следующая за ней руна Исс-лед обещает холод и сон и говорит о том, что после первых успехов везение отвернется от нас. Пусть следующая за ней Легр-вода растопит лед, но принесет ли она удачу? Кто знает, кто знает…

Старшие ратники покивали его словам. Правильно растолковал скальд волю богов, тут еще трижды подумать надо, прежде чем идти на запад…

— На юг посмотрел меч, и выпали ему руны Фе, Науд и Сол, — продолжил в тишине конунг.

— Добрый знак, — опять вставил Агни.

На него больше не обращали внимания. Самые веселые спрятали усмешки в усах. Все знали, ему все равно, куда плыть, лишь бы подальше от многочисленных змей. В набегах Сильный почему-то никогда не встречал ползучих чудищ. Наверно, там без них хватает врагов, ухмылялись между собой ратники.

— Руна Фе-богатство — вроде бы благоприятная. Обещает нам на юге золото и серебро, — опять пояснил скальд. — Но также она обещает и горячую схватку за это богатство. Фе — это алчная руна. Дело не в этом, конечно, сыновей фиордов не запугаешь звоном мечей. Только следующая за ней руна Науд-нужда — не обещает уже ничего хорошего. Науд — плохая руна, это все знают. Появившись после Фе, она, скорее всего, говорит о том, что сначала мы найдем богатство, а потом потеряем. Дальше идет руна Сол-солнце, благоприятный знак, вроде бы… Она, в свой черед, дает нам поддержку против руны Науд. Но поддержка Сол двойственна, солнце не всегда светит на небе, и руна эта хоть и благоприятна, но и двулика, может, погасит Науд, а может, и нет…

Ратники снова покивали, подтверждая пророчества Якоба. Но высказывать свое мнение пока никто не торопился, не услышав всего.

— На восток посмотрел мой меч, и выпали ему руны Турс, Рейд и опять — Рейд! — еще громче объявил конунг.

— Добрый знак!

— Добрый! На этот раз — точно добрый!

Не только Агни, другие воины тоже не выдержали, разразились восторженными восклицаниями, застучали по столу кулаками и чарами, расплескивая остатки вина и пива. Теперь не может быть сомнений, куда побегут деревянные кони по морскому полю. Боги яснее ясного выразили свою волю.

Понятно, западные королевства богатые, много золота, серебра, красивых тканей и дорогого оружия накоплено в каменных городах и замках их жирными обитателями. Но стены крепостей высоки, много стражи на стенах, даже доблестным детям Одина непросто брать приступом каменные города. Значит, многие уйдут, но мало вернется назад с добычей. Правильно сказали руны — не стоит идти на запад. Туда нужно собирать в набег большую дружину, не и десяток, а в сотню морских драконов.

Руны, что зовут на юг, тоже не слишком удачные. Понятно, значит, многие трудности ждут дружину на этом пути, так обещают руны. Смуглый южный народ покорный и беззащитный, но и там есть многочисленные войска и крепкой броне и с хорошим железом. А путь туда лежит через многие дикие земли, долгий путь, трудный. И нужда будет, и поддержит ли руна Сол — еще неизвестно. Если бы легла сначала Науд, а потом Фе и Сол, было бы куда лучше…

Зато Турс, Рейд и Рейд — вот хороший знак. Нет предсказания благоприятнее для похода. Тут даже без толкования Якоба все понятно. Турс-великан — сулит схватку, Значит, детям Одина будет где заслужить славу! А Рейд-поход — удачу в сражениях, потому что Рейд, ясно как днем, поворачивает темную силу великана в благоприятную сторону. Ну а второй, удвоенный Рейд прямо говорит о защите и покровительстве богов в этом набеге. Какие еще могут быть сомнения, если выпали такие благоприятные руны? На восток, конечно же, на восток!

Воины вокруг соскакивали с мест, громко и возбужденно галдели. Самые горячие хватались за оружие, развешанное на столбах, подпирающих длинную двускатную крышу со щелями для дымохода, кидали на пол посуду, не находя слов, гремели мечами о щиты. Другие, наоборот, без разбора хватали со стола куски, запихивали в рот, распахнув его во всю ширь, надолго припадали к чарам и тяжелым бочонкам. Надо есть и пить, пока еще это можно, наедаться и напиваться надолго впрок. В викинге героям часто приходится питаться одной солониной и случайно пойманной сырой рыбой, запивая ее тухлой водой.

Все радовались, даже дети и жены выглядывали из-за дощатых перегородок, отделяющих друг от друга лежанки, вплетали свои тонкие голоса в мужской гул.

Агни Сильный от восторга разбил кулаком дымящуюся деревянную миску перед собой, разбрызгав далеко вокруг густую кашу. Погорячился воин, обжег кулак, сам зашипел, как многоголовый змей. Но он недолго тряс кулаком просто так. Со второго удара Агни наконец проломил доску стола, который давно уже стонал под его руками. Воины рядом, уже обрызганные горячей кашей, получили вдогонку пивные брызги и мясные ошметки, шарахнулись в стороны.

Впрочем, кто сейчас обращал на это внимание? Не до того сейчас! Удачные выпали руны, удачным будет набег! Много добычи, много славы обещает божественная руна Рейд!

Конунг Рагнар продолжал стоять неподвижно, острыми глазами наблюдая ликование воинов. Но и он улыбался во весь частокол зубов. Прищурив глаза от удовольствия, смотрел на свою дружину. Он тоже был доволен гаданием.

Боги, как и водится у богов, услышали его затаенные мысли. Давно уже поселилась в нем дума еще раз навестить лесные владения князя Добружа, выгрести наконец богатую добычу из многочисленных закромов и подклетей богатого лесного гарда Юрича. Харольд Резвый, если он жив до сих пор и служит князю, поможет в этом. К родному берегу до сих пор не вернулись ни он, ни его дружинники. Значит, где-то там, если жив… А не поможет — без него справятся, великая ратная сила собирается, больше прежней людьми и морскими птицами.

И сбежавших колдунов-поличей надо найти, конечно. Угостить их мечами и стрелами не так, как в прошлый набег…

6

Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, походный князь рода поличей, расскажу, как прижился среди родичей христианин Федор, которого мы нашли связанным в случайном челне.

Впрочем, сначала мы не знали, как его зовут. Мы ничего про него не знали. Совсем был плох человек, по всему видно, доходил. Но не дошел, оклемался потихоньку, выходили его бабы, как гостя. Сначала вставать начал, потом пошел полегоньку, опираясь на деревянную клюшку. Отъелся, покруглел, стал не такой костистый, но все одно носатый.

Оказалось, он и по-нашему говорит. Учился у оличей, их шепелявый говор привычное ухо сразу разберет. Сначала он плохо говорил, едва-едва мог объяснить, чего хочет. А потом все бойчее начал, на лету перенимал разговори родичей. Умный, значит, быстро взял слова на язык, рассудили старейшины. От большого ума как бы беды не наделал, качали старики головами. «Может, прирезать его на всякий случай?» — подолгу размышляли они.

Тогда же он сказался нам Федором, родом из грецких земель, и назвался христианином. По имени своего бога, как мы, поличи, называем себя сварожичами, внуками-правнуками Сварога, в стародавние времена сотворившего людей из огня и воды. Его бог с двойным именем Иисус Христос, по словам Федора, спускался на землю шесть веков назад И жил среди людей в облике человеческом, и ходил между остальными совсем как простой. Он не сотворил никого, да и сам погиб лютой казнью, преданный людьми-фарисеями, которые, как все поняли, хуже еще крылатых Аспидом и злобнее одноглазого Верлиоки. Зато другие люди, правильные и честные, потом на его костях создали Церковь Христову. Почтили память, выходит дело…

Обо всем этом нам тоже рассказал Федор, подолгу убеждая всех, что его бог лучше наших.

Чудной он человек все-таки: как пришел в себя, так и начал хвалить своего бога. Хотя чем тут хвалиться, казалось бы? Ну, казнь… Так мало ли народу в Яви мрет безвременно лютой смертью? Казнили — значит, так ему суждено было, чего говорить? И у богов нить судьбы так же вплетается в пряжу жизни, как у людей. Не смертным, конечно, судить об этом, но и пути богов текут внутри Реки Времени, как и все остальное, это каждый знает. Предначертанного не дано изменить никому, так было всегда и так будет впредь!

Федор вообще много рассказывал. Язык у него ожил раньше, чем руки и ноги. Работал ловчее. Руки и ноги-то у него были угловатые, не слишком сильные, а язык — великану впору. Язык да еще большой острый нос…

Родичи слушали его внимательно, в его речах было много чудного. И то, как жил его бог, и то, как сейчас чествуют его люди, молятся, как он это называл. Словно богов надо о чем-то молить. Ужель они без человечьих неразумных подсказок не сообразят, как лучше сделать?

Со слов Федора выходило — Христос прожил недолго, но успел многое. Исцелял наложением рук, как делают это ведуны, ходил по воде пешком, как сам Симон Волхв, висел на кресте, прибитый гвоздями, как свейский Один три дня и три ночи висел вверх ногами, пригвожденный к дереву копьями. Потом воскрес, как Сварог, который сначала сгорел в небесном огне, а затем вышел из него втрое сильнее.

Непонятные люди — христиане, соглашались между собой родичи. Странные люди. Распятию поклоняются… А если бы их богу отсекли голову или, скажем, сожгли его? Они бы тогда топор почитали? Или дрова? Совсем не думают христиане о том, что их Иисусу, живущему теперь и Верхнем мире, оттуда, из сияющей белизны, наверно, и вспоминать-то про казнь противно, соглашались все. Вон Весеня, которого решением старейшин выпороли два года назад за излишнюю лихость, до сих пор морщится, если кто заикнется об этом. А тут — казнь! Чего ее поминать постоянно, тревожить былые раны?

Да и сам Федор тоже хорош. Еле встает, ходит, держась на землю, а уже берется судить наших богов. А кто вызволил его с реки? Не наши ли? Не их бы воля, так бы и проплыл мимо, помер в челне. Он своего бога благодарит, кланяется ему, а нашим хоть бы каплю крови из пальца пролил в благодарность… Так нет же! Значит, в другой раз не спасут. Сам под собой яму роет, конечно, судили мужики. Впрочем, его дело, ему жить…

Потом Федор рассказал всем, что нарочно бродит по земле в одиночку и без оружия. Потому — дело у него важное. Видел, мол, он однажды во сне своего бога, и тот приказал ему идти на север, рассказывать про него разным народам, нести его слово всем. Много лишений он уже претерпел во славу Христа, но и дальше готов терпеть, так-то… Закатывая от воспоминаний темно-карие, блестящие, как у вороны, глаза, носатый Федор рассказывал нам, что там, у себя, в теплых краях под голубым небом, был он богатым человеком. Много добра имел и много золота. Хорошо жил. И дом полная чаша, и жена, и дети, и молодые красивые наложницы для услады жизни — все было у него раньше. А вот позвал Христос, и все бросил, пошел служить ему словом. Такая, значит, у этого бога сила, объяснял он нам.

Много он говорил, очень много, и много мы потом думали, перебирая его слова. Дом, добро оставил — это понятно, не жалко, когда боги зовут, зачем жалеть о вещах? Да и что о них жалеть? Человек не вещами силен, не золотом и серебром и не железом даже. Крепким родом стоит на земле человек. Вот про род свой Федор ничего не сказал. Или скрывает, стыдится его? Это настораживало…

То, что его Иисус привиделся ему во сне, — тоже ясно, Боги часто приходят к людям во сне, провожаемые ласковым Баюнком, хозяином сновидений, чтобы те слушали их внимательно, не отвлекаясь на пустяки. Велел рассказывать о нем… Что ж, боги любят, когда их хвалят, почетное слово приятно всякому… Непонятно одно. Как-то он все время закручивал, что выходило, его Иисус — выше всех остальных богов. Разгорался лицом, когда говорил о нем, пылал глазами и нажимал голосом. Нет, прямо он наших богов не ругал, пришедши в избу угощение не хают — это все знают, даже дикие талы. Но выходило, вроде как он, Федор, судит исподтишка, показалось мне. А зачем судить? Конечно, у каждого народа свои боги, много богов в Яви, но разве дело людей разбирать, кто между ними старший? Разве они сами не разберутся между собой? Когда старейшины разбирают дела, они небось не зовут на подмогу ума сопливую ребятню… Нет, непонятно все-таки…

«Может, все-таки прирезать его, чтоб беды не вышло?» — опять толковали между собой старейшины. Но не решили, забыли за малыми хлопотами. Да и многие родичи за него просили, пусть, мол, еще поживет, порасскажет, интересно же…

Так и прижился. Когда человек приживется, глядит в глаза, называет по имени, как его без нужды зарежешь?

Сначала Федор показался всем нам совсем молодым. Такой он был тощий, поджарый, как юнец, и так же стремительный в каждом движении. Потом, присмотревшись, мы заметили и седину, пробивающуюся сквозь смоляные волосы, и мелкие морщины времени, что оставляют навсегда на лице проходящие лета. Нет, решили, не такой уж он молодой. Да и рассудить — как бы иначе он столько всего повидал?

Слушать Федора действительно было интересно. Он умел рассказывать, как никто из наших. Я первый раз видел, чтобы человек говорил так красно. Играл лицом и глазами, менял голос в нужных местах, разгорячась, начинал размахивать руками, словно птица крыльями. Длинными, гибкими, как лоза, на удивление тонкими пальцами изображал то, что не мог передать словами. Просто смотреть на него и то интересно. Чудно…

Я надолго запомнил, как сидит он, бывало, на земляной завалинке у избы, непривычно смуглый и длинноносый, одетый в нашу обычную холстину, словно ворона, накинувшая собачью шкуру, и говорит, говорит, помогая себе лицом и руками, словно воду льет. А родичи толпятся вокруг, сидят, слушают, смотрят, разинув рты. Так в прежние времена рассказывал отец Земтя, тоже собирая вокруг себя остальных. Но отец говорил о вещах обычных, известных всем, а Федор знал другое, про что и слушать диковинно.

Порасспросив, мы выяснили, что связанным в челн Федора положили свей. Дружинники свейского конунга Харальда Резвого, что служит князю Добружу. Те собирали дань с оличей, а оличи не давали, сколько они просили. Задирались на дружинников до тех пор, пока те не озлились на них. Но сечься не стали, ушли.

Я помню, как при этих словах родичи переглядывались недоуменно. Нет, понятно, оличи на слова всегда были горазды. Олича поставь лаяться — он и собаку перебрешет взахлеб. Но чтоб свей испугались кого-то — такого не было, кто будет кривдой хвалиться? Свей — лютые, крепость своих слов они железом поддерживают. Нашим ли родичам не знать свеев?

Так и вышло, подтвердил Федор. Ушли дружинники, а потом вернулись обратно с большой ратью. Встали станом напротив оличей и дали им два дня, чтобы собрать дань, размер которой они теперь увеличили вдвое против прежней. Большое смятение началось тогда среди оличей…

Наши согласно закивали при этих словах. Еще бы не смятение. Мечом махать — это им, оличам, не языком трясти, тут по ветру не отгавкаешься. Трусоватые они, конечно, хотя изображают из себя бойких…

Вот тогда с ним все и случилось, продолжал Федор. По его словам, он в то время жил среди оличей. Тоже рассказывал им про своего Христа. Когда конунг Харальд вернулся с большой ратью, в которой теперь были и отроки князя Добружа, Федор сам напросился сослужить службу роду. Пойти к конунгу и договориться, чтоб не брали столько. И пошел. И говорил с конунгом и его воинами. Рассказывал им, как завещал Христос нести в мир любовь. Потому что нет над человеком господина иного, кроме бога…

Свей послушали его, послушали, потом спутали крепко, впихнули в челн и вывели его на середину реки. Пустили вниз по течению. Плыви, мол, сказали, со своими баснями к далеким лесным колдунам, там будешь их рассказывать. А нам слушать про твоего Иисуса неинтересно, пока он не вышел против Одина на равном оружии.

Стан свеев и княжьих ратников стоял тогда как раз между Иленем, стремящим свои воды к югу, и Лагой-рекой, что уходит водой на север. На этом перекате всегда таскают челны из одной реки в другую, переваливают их на бревнах-катках, потому и называется — перекат.

Вот и пустили свей его связанного по Лаге. Так и поплыл. И погибал от жажды и голода среди воды, как наваждение слыша сквозь днище ее неумолчный плеск. Так и умер бы, если бы Христос не внял молитвам, не спас его в милости своей…

— А как же дань? Про дань-то договорился? — поинтересовался, помню, насмешник Велень. Он всегда слушает внимательно, а потом поворачивает чужие слова по-своему, чтоб рассмешить остальных.

— Нет, про дань не успел сказать, — сознался Федор, мягко плеснув тонкими руками.

— Эх, паря, да что же ты… — пожурил его Велень. — Тебя послали дело делать, а ты его на пустословие разменял, разве можно так?

Родичи, соглашаясь с Веленем, тоже укоризненно закивали. Да, паря, помог ты оличам, как медведь, которого мужик позвал вместе мед собирать. И пчелы разлетелись, и дупло вдребезги… Известно, об одном и том же дважды договариваться не ходят, пришлось, значит, оличам платить двойную дань. Или биться. А какие из них бойцы?

Тем не менее Федора и дальше слушали с любопытством. И про жизнь Христа, и про чудеса, что он сотворил. Много чудес, сильный бог, если его послушать. Но особенно интересно было слушать рассказы о дальних народах, как живут и каких обычаев придерживаются. Я сам побродил по Яви когда-то, и рабом был со скованной шеей у россов и византийцев, и мстил им потом за свои плети в набеге с побратимами-вендами. Брал их кровь, смывая старое унижение. Но и половины того не видел, о чем он рассказывал. Тоже слушал. А родичи, кто помоложе, так и пили его слова ушами.

Даже волхвы Ратень и Тутя в очередь приходили из леса, посмотреть на него. Тоже садились рядом, отставив рогатые посохи, подвернув полы длинных, украшенных знаками-символами рубах с нашитыми внутри и снаружи оберегами. Слушали его, загадочные и молчаливые, как всегда. Потом опять уходили, не сказав ни слова. Тоже, понятно, не торопились, еще обдумывали свой приговор этому человеку.

В общем, прижился среди родичей Федор, человек Христов.

Сельга, краса моя, часто ходила слушать его. Скоро я заметил — под взглядом синих, глубоких глаз Федор начал особенно оживляться. И смуглые худые щеки его словно розовели, и голос становился гуще, и смотреть начинал он все больше на нее, словно одной ей рассказывал. Не один я это заметил…

Не чудо, конечно. Сельга, зарница моя ненаглядная, кажется, и в мертвом может разбудить игру семени. Так ведь как разбудит, так и макнет потом в ледяной проруб по самые уши, она такая, кто из наших мужиков не знает? Кто не пытался подкатить свои яйца к ее гнезду, пока она еще была свободной? Да и потом бывало, уж я-то видел, брал на заметку, кому потом ноги из жопы по одной дергать…

— Что это Федор так на тебя глазеет все время? — сказал я ей как-то словно бы невзначай.

— Хочет меня, — ответила она спокойно. — Боится этого, но хочет.

— А ты его? — спросил я напрямую, сглотнув неожиданный комок в горле.

Всегда так было — бабе скучно с одним мужиком. Как и мужику с одной бабой становится скоро скучно. Конечно, у родичей в обычае не сдерживать себя, когда подопрет семя. Затем и гульбища на Купалу устраивали, чтоб не было никому обиды, каждый получал кого хочет. Но Сельга даже девкой в них не участвовала. Я тоже теперь. С тех пор как взял ее под свою руку — не до игры стало. Попробовал как-то с одной, взыграло во мне, было дело… И тут вдруг синие, осуждающие глаза сами собой возникли перед мысленным взором, как по наваждению. Всю охоту враз отбило. Больше и пробовать не пытался. Точно, наверно, по наваждению…

Чародейка она, моя Сельга. Не зря с ней даже мудрые волхвы говорят на равных, а старейшины ее слушают. Велень, злой языком, как крапива, сказал как-то, а ну, мол, Кутря, напомни мне, кто у вас в избе князь, что-то я запамятовал? До сих пор помню его ехидные слова…

Все так… Но, обратно сказать, всегда знал и до сих пор знаю, потеряю ее — и сам себе уже буду не нужен, ни жизнь будет не нужна, ни почет. Я так рассуждаю: когда двое вместе — кто-то один всегда любит крепче, даже в лесу двух одинаковых пеньков не найти. А второму, значит, больше терпеть. Так суждено, значит, если вдвоем…

Сельга моя…

Она глянула на меня лукаво. Тряхнула темной волной волос, прихваченной поверху оберегом-повязкой собственной вышивки. Прищурилась, словно прицеливаясь из лука.

— Чего ты вдруг взволновался-то, князь?

— За тебя, княгиня, — честно ответил я.

— А когда ты Весю в кусты манил, что тогда было? Не волновался?

— Да не было же ничего! — тут же оправдался я.

— Неужто?

— Да точно тебе говорю…

— Я знаю, что не было… — многозначительно сказала она.

Конечно, кудесница… Чтобы скрыть краску смущения на щеках, я притянул ее за плечи к себе, зарылся носом в густые, пахнущие медвяными травами волосы.

— Я его понять хочу, Федора, — серьезно сказала она через некоторое время.

— Новое дело, чего его понимать? — отозвался я. — Ходит, про бога своего рассказывает, клятву тому исполняет, чего непонятного?

— В Федоре, конечно, ничего непонятного нет, — сказала она. — Он глуп.

— Как так? — удивился я от неожиданности. — Вон он как красиво слова плетет, все заслушались…

— Плести он умеет. А все равно глупый, — подтвердила Сельга. — Понимаешь, есть люди, что мыслью, как соколом, стремятся взлететь повыше, чтоб увидеть дальше. А этот сел на трухлявый пень, как ворона, и думает, что смотрит вдаль. Вдолбили ему в голову одну мысль, и ничего другого, кроме нее, он уже не понимает. Значит, глуп!

Сравнение с вороной меня позабавило. Я и сам его так же сравнивал. Хотя иногда я не мог понять ее слов, даже и не пытался. На то она и видящая, что все по-другому видит, смотрит, как сквозь землю и через тучи. Чего пенять, знал об этом, когда брал ее за себя. Догадывался, каково будет мужу при такой бабе. Теперь хлебай не хочу…

— Мне другое интересно, что у него за плечами да за спиной, — продолжила она.

— А что там? — озаботился я.

— Сила за ним, я чувствую. Не наша сила, другая…

— Черная сила? — нахмурился я. Правы, значит, мудрые старики в своих постоянных предупреждениях.

— Нет, не черная. Но другая. Большая.

— Так это бог его, надо думать, — догадался я. — Он у него за плечами и за спиной.

— Я про это и говорю. Его бога Христа я и хочу через него увидеть. Как из большой слабости вырастает большая сила?

Нет, я опять не понял. Но я тоже решил про себя присмотреться к нему внимательнее. Зачем он здесь, чего хочет и о чем умышляет?

Я — князь, я должен знать, от какой напасти защищать род.

7

Сельга знала: стоит ей сказать слово — и бродяга Федор, Христов раб, снова отправится по реке. Добро если уплывет по чести, свободным и с веслом в руке. А то, к радости Водяного Старика, может отправиться и спутанным с головы до ног, каким нашли. Уж тогда вредный старик позабавится над ним вволю, прежде чем утащить к себе в глубину, он любит такие подарки.

Сельга даже понимала, рано или поздно ей придется сказать это петушиное слово, пробуждающее родичей к действу. Но медлила.

Федор был ей интересен. Нет, не лицом, не плодородной силой, как решили бы языкастые бабы, которым все одно, о кого тесать языки. По-другому он ее интересовал, как, бывает, завораживает все новое и незнакомое. Его сказки о дальних странах, где она никогда не была и, наверное, уже не будет, тревожили ее даже во сне. Словно сонный дух Баюнок тоже слушал бывалого человека и собирал себе в котомку кусочки его причудливых россказней. Потом показывал ей…

Среди родичей тоже попадались бывалые люди, тот же Кутря по молодости долго бродил по просторам Яви, скитался под чужим небом в ошейнике раба, а потом и с мечом в руке. Но он не умел так красно рассказывать. Никто не умел. Их сказки были простые, пришли — ушли, набежали — рубились, взяли столько-то, а это — выпили и съели… Федор умел рассказать про дальних, чужих людей по-другому, когда словно видишь их перед собой, начинаешь понимать их непохожую жизнь…

Сестра, называл он ее все чаще и чаще, играя выразительными глазами. Вроде бы увлекаясь, не думая о том, куда ведет язык. Брат, сестра — так он иногда по-своему обращался к людям.

Нашелся, значит, названый братик… Она скоро одернула его, сказала строго — родство, если оно не кровное, заслужить надо. А просто так, по-пустому, мужику не пристало рассыпать слова, как горох из прорехи.

Понял, больше не набивался в братья. Но глаза шапкой не прикроешь. Глазами ее так бы и съел, конечно… Смотрел, провожал взглядом…

Нет, лукавить нечего, Сельгу волновал его взгляд. Треножил, точнее сказать. Пожалуй, думала она потом, спустя много времени, Федор был первым из мужиков, на кого она обратила внимание после Кутри. Увлек он ее, зацепил красными речами и черными глазами. До этого и не смотрела на других как на мужиков, князь ее — один свет в окошке… Что скрывать, и это было: заинтересовал чужак, нацепил. Не зря Кутря надувался на пришлого, как мышь на клеть. Тоже, значит, почуял…

И Федор понимал ее интерес. Одно он не понимал — на каком тоненьком волоске висел своим тощим телом. Воспринял ее внимание только по-своему, по-мужски, именно так, как мужики всегда толкуют женский интерес к ним. Явно тянулся к ней нижней головой, хотел ее, накрепко сжимая зубы, она это хорошо чувствовала. Хотя и скрывал тягу семени от других и, похоже, от самого себя. Сельга не встречала раньше такого, но, похоже, их бог Иисус держал своих рабов и за вторую, нижнюю голову, заставляя их любить только себя.

Любовь… Красивое слово. Федор часто повторял это слово. Мол, любить надо людей, жалеть их, как Христос жалел. Задумаешься, конечно… Нет, любовь — слово красивое, спорить нечего. Но дикое какое-то, будто ненастоящее.

На словах у Федора вроде правильно, рассуждала она, а как на деле получится? Конечно, жизнь в Яви жестокая, неумолимые перекаты судьбы перемалывают всех по-своему, кровь течет, словно дождь на землю. Боги себя никогда не щадят и с людей спрашивают. А Христос, значит, по словам Федора, решил сделать эту жизнь лучше… Только сделает ли? Себя не пощадил, а других пожалеет?

Что-то во всем этом есть неправильное… Сельга никак не могла до конца уцепить эту мысль, не давалась она, чужой был бог, непонятный. Растерянным, грустным, с печальными большими глазами почему-то представлялся он ей. Именно растерянным, смятым и отчаявшимся в своих начинаниях еще при жизни… Больше она ничего про него не видела. Одно понимала: когда себя не жалеешь, остальных тоже перестаешь жалеть в скором времени, такими созданы и люди, и боги…

Недавно, горячим словом, она назвала Федора глупым. Это было не совсем так, думала она потом. Правда, но не вся правда, только часть ее. Несмотря на нестрашный, безобидный вид, в нем действительно горел жаркий огонь, вровень воинскому. Из-за этого огня он и не видел, не принимал ничего другого, как человек, сидящий у костра темной ночью, смотрит на яркое пламя и не видит ничего вокруг. И не хочет видеть, яростная игра пламени завораживает его. А такой завораживающий огонь, размышляла она, не только самого человека сожжет, он еще и все вокруг опалит. Кого любить, когда останутся одни головешки? Огнем всегда очищались, это правда, с огнем уходят родичи в светлый мир Ирий, только при чем здесь любовь?

Обратно сказать, все тайные помыслы Федора видны были ей, как бисер, выложенный на ладони. Не зря он любил собирать вокруг себя доверчивых ребятишек, рассказывая им сладкие сказки про своего бога. Умысел тут простирался далеко вперед, так далеко, что, может, и сам Федор, не умея плавать по Реке Времени, не видел этого. Детский ум гибкий и жадный до нового, сейчас семена посеять — когда-нибудь они прорастут. Уйдет Федор, придут другие, тоже с именем далекого южного бога на устах и на сердце. Федор посеет, а другие, вслед за ним, будут жать всходы…

Да, многое будет впереди, что связано с его Распятым, Сельга даже не взялась бы рассказать кому, как и почему она это чувствовала. Но чувствовала крепко. Не боги, не Сварог с Христом, а люди именем их схлестнутся потом в жаркой схватке, водою против огня, и снова начнет литься кровь, обильно потечет на грудь Сырой Матери вода жизни — вот что она предвидела.

Вот такая любовь… Вот в чем была опасность безобидного с виду Федора. И поэтому он должен уйти из рода, чтобы не смущать никого раньше времени, твердо знала она.

Но медлила с этим решением…

8

«А все-таки они похожи», — думал Ратень, глядя, как большой Тутя и малый Сваня, одинаково отдуваясь и припадая на ногу, тянут волоком сухую лесину. У малого-то ножки в порядке, это он специально притворяется, что хромает, чтоб было похоже.

— Тятька Тутя, хоёшо тяну? — спрашивал звонкий, всегда радостный голосок.

«Д» и «р» малый еще не выговаривал, как и некоторые другие. Совсем несмышленыш, конечно.

Щуплый, русоволосый, остролицый Тутя, волхв-молчальник, когда-то давший обет богам не расходовать на пустые слова силу духа, кивал ему. Улыбался, на него глядя. Хоть и молчал, как обычно, глазами так и говорил ласковые слова.

— Тятька Тутя, тятька Тутя, а я сильнее, чем ты, тяну! Даже сильнее, чем тятька Ятень мог бы, во как!

Снова кивок. Парнишка, довольный, налегает еще пуще, старательно налегает ручками, крепко упирается ножками в Сырую Мать…

«Правильно, Сванюшка, крепче держись земли, Сырая Мать — она и силу дает особую, неодолимую, тягучую силу, что сталкивает гранитные валуны на своем пути. Вот солнечный Хорс дарует с неба другую силу, быструю, огненную, сжигающую. Но ее и взять труднее, жжется она. Вот подрастешь — научишься…»

Эти подбадривающие слова Тути, беззвучно обращенные к малому, Ратень не услышал, а почувствовал.

Волхвы давно уже общались друг с другом беззвучно, на своем, внутреннем языке, доступном только посвященным в таинства. Долгие лета нужны, чтобы зазвучал внутри такой волховской разговор, но, уж коль овладеешь им, можно говорить друг с другом и с далекого расстояния. Еще волхв Олесь, сгоревший вместе со старым капищем на Илене, учил их обоих, уходя в лес, заставляя услышать свой внутренний голос издалека и прийти к нему на зов. Сколько раз они с Тутей беспомощно блуждали по лесу, пытаясь услышать хоть что-то, не сосчитать…

Ратень почувствовал, Тутя понял его воспоминания. Они переглянулись поверх маленькой головы, покивали вслед далекому…

Ратень снова перевел взгляд на Сваню. Тот все еще тужился над лесиной, высовывая язык от усердия. Забавный малец. Понятно, ребенок — как отражение в воде, повторяет все, что подсматривает у старших, подумал он. Но есть вещи, которые не переймешь. Походка, поворот головы, случайный наклон, косо вскинутая вверх бровь, мало ли… Что говорить, такое только по прямой крови передается. Похож, похож несмышленыш на Тутю, чем дальше, тем отчетливее это видно…

Еще недавно волхвы весело гадали, от кого из них понесла дитя сварливая баба Шешня, замученная бесплодием, как пашня засухой. Ни один родич не смог помочь ей зачать, пришлось им поить ее снадобьями, заговаривать приговорами, стараться на ней мужской силой и терпеть ни капище ее вздорность. Зато теперь и гадать не надо, чей, достаточно глянуть попристальнее, мысленно подытожил он. Его ребятенок, Тутин, точь-в-точь, как отражение в воде…

Огромный Ратень рывком соскочил с места, направился к ним, отодвинул от бревна обоих, легко взвалил его себе на плечо. Донес до места, сбросил движением плеч, оглянулся. Оба смотрели вслед, вытянув шеи, как гусаки, заметившие лягушку. Нет, точно похожи как две капли, захочешь — поперек не скажешь…

Новое капище Тутя и Ратень поставили, как положено, среди густой, непроходимой чащи, на небольшой поляне, защищенной со всех сторон вековыми деревьями. На краю лесной плеши из-под их узловатых корней выбивался небольшой ключик, играя водой. Открывал ход к подземным сокам Сырой Матери. Убегал дальше, струился по руслу, проточенному на десяток локтей, где радостно изображал из себя взрослую реку. Но потом терялся среди мшистых кочек, палой листвы, хвои и буреломов.

Место для святилища волхвы выбирали долго. Ходили, смотрели, слушали землю, подолгу глядели на небо, ожидая знаков. Снова шли и снова смотрели и слушали.

Выбрали наконец. Как вышли на эту поляну, неожиданно яркую среди темной чащи, заметили лесной ключик, так, не сговариваясь, оба решили — здесь. Родничок — это подарок заботливой Мокоши, не иначе. Только она по женской своей природе всегда внимательна к мелочам. Ратень аккуратно почистил ключик, сделал над выходом навес-срубик, углубил отводное русло. Еще радостней зажурчал родничок, дарил вкусную воду со сладким привкусом и бодрящим холодом земного чрева. В чарном деле и вода должна быть особой, речная или дождевая, допустим, уже не подходит, нет в ней необходимой силы.

Потом начали обустраиваться. Сами, не прибегая к помощи мужиков, срубили жилую избу, поставили клети для припасов. На капище волхвы все делают своими руками, это их место, их руки должны его обиходить.

Затем Тутя и Ратень приступили к главному. Взялись резать деревянные чуры богов. Ратень сильно и быстро вымахивал топором, вырубая из бревен головы и тулово. Тутя после него несколькими особыми ножами наносил положенную резьбу и символы. Высших богов делали, как положено, высокими, средних — в рост человека.

Долго возились. Рубили, резали, для крепости вымачивали готовые чуры в особых растворах. Но сделали, воздвигли идолов на поляне, оживили их жертвенной кровью и волхвованием. Конечно, пройдет еще немало времени, прежде чем чуры оживут окончательно. Оба волхва знали: боги пока только присматриваются к своему новому обиталищу, пробуют новые деревянные глаза и растягивают рубленые рты. Они, бессмертные, никогда не торопятся…

Тут и баба Шешня подоспела со своим звонкоголосым подарком.

Что тут теперь судить, чей он? Все одно родич, ученик и наследник потаенных знаний, которые передают волхвы от поколения к поколению, перенося их из прошлого в будущее, подумал мимоходом Ратень. Старый Олесь сгорел, а молодой Сваня в скором времени народился на свет — это ли не знак свыше? Чье семя легло в основу — это еще полдела, чей дух семя направил — вот что важно!

Задумавшись об этом, Ратень привычно вспомнил про Сельгу. Сам не заметил, как перетек мыслями на тайную свою любовь. Не одна весна уже миновала, казалось бы, угомониться пора, перестать облизываться, как на позавчерашнюю сметану. А все равно щемит в груди, как подумается о ней. И больно, и сладко от этой боли. Не знаешь уж, смеяться или плакать над тем. Он — бывалый, опытный, когда-то ходивший в дружинниках у самого князя Добружа, теперь — вещий волхв рода, сохнет по чужой девке, словно безбородый юнец. И избавиться не может от этого наваждения, вот ведь какая штука…

Ратень почесал давний шрам поперек лица, всегда зудящий у него при волнении, начал шумно втягивать воздух сквозь стиснутые зубы, заполняя грудь до самого низа. Еще старый Олесь учил — так, успокаивая дыхание, можно и себя успокоить…

Успокоился наконец. Отогнал вредину. Что можно мужикам — волхвам неуместно. Волхвы баб только по делу полощут, когда нужно заронить в волосатую пашню семечко новой жизни. А просто так с ними не катаются, не расходуют живу-силу на баловство, она на иное нужна. Ратень перетек мыслями на нужные дела и совсем успокоился, Только глубоко внутри остался тлеть маленький, саднящий огонек несбывшегося. Последним усилием воли он заставил себя не думать о ней, очистил голову, отпустив мысли по течению Реки Времени…

Просто наблюдал, как Тутя и Сваня, большой и малый, вместе возятся по хозяйству.

Парнишка был совсем еще крошечным, баба Шешня быстро избавилась от него. Надоел, что ли? С нее станется…

Парень оказался смышленым. Волхвы уже начали понемногу обучать его древнему письму-глаголице и десятичному счету. До чарных таинств, до волшебных обрядов дело, понятно, не доходило, мал еще, но и это не за горами. Сваня уже разбирал по именам всех старших богов, с удовольствием слушал про их свершения. С ним, Ратнем, разговаривал голосом, а с Тутей-молчальником они иной раз и так понимали друг друга, общаясь взглядами и прикосновениями. Иной взрослый так не поймет, как он, радовался Ратень. Похоже, скрытому, беззвучному языку волхвов долго учить мальчишечку не придется. Вот и сейчас, видел он, щуплый Тутя только посмотрел на него, и мальчонка мигом соскочил с места, побежал к родниковому срубу, зачерпнул воды берестяным ковшом. Играя, отвлекся, сунул ручонки в ледяную струю, залился счастливым смехом, радуясь искрящимся брызгам. Потом вспомнил о поручении, снова схватился за ковш, побежал, бережно неся воду двумя руками.

И упал.

Стрела ударила парнишку точно под сердце, проткнула щуплое тельце, вышла из спины хищным окровавленным жалом… Покатился по траве берестяной ковшик, разлилась чистая вода по земле, сверкнула каплями и погасла… Это Ратень увидел ясно, отчетливо, во всех мельчайших подробностях, словно Дажьбог нарочно на несколько мгновений придержал коло времени от вращения своими огромными, жилистыми руками…

Ратень не успел заметить, откуда на святой поляне появились талы. Показалось ему — отовсюду. Словно из-под земли выросли, из травы поднялись, с деревьев попрыгали.

Только что было тихо, обычно вокруг, лист единый не шелохнулся, хвоинка не колебалась, ни одна птица не прервала привычного щебетания. И вдруг, сразу, в единый миг поляна наполнилась визгом, гомоном и подвывающими, словно волчий рык, криками. Охотники талов, числом, наверное, около трех десятков, сразу заполонили капище. Скалили зубы, хватали, тащили, что подворачивалось под руку. Все одеты в мохнатые, лоснящиеся от жира шкуры, с тонкими копьями, маленькими круглыми щитами, с костяным топорами и деревянными дубинами-палицами, из которых торчали звериные клыки. Проворные, низкорослые, угрожающе раскрашенные черными, зелеными и красными полосами по смуглым лицам, они, как бестелесные бесы, сновали сразу всюду…

Потом Ратень понял, что Сваню убили сразу, как бесполезного несмышленыша. Его самого и Тутю талы захотели захватить живьем. Вот уж воистину лесной народ, как звери живут, лес их и за людей не считает, даже не опасается, потом думал Ратень. Ведь как подкрались, даже они, волхвы, ничего не почувствовали! Может, был бы жив старый Олесь, упредил бы, ведающий был старик, как есть вещий…

Впрочем, все мысли пришли к нему уже много спустя. А пока мыслей не было, ничего не было, только старая, казалось бы, давно уже забытая боевая ярость ударила в голову пенной, недобродившей сурицей. Виденье маленького Свани, пронзенного длинной стрелой, так и плясало перед глазами, разжигая сердце и туманя голову. Он почувствовал, как затряслись руки от бешеной, разрушающей ярости, как налился давний шрам густой кровью и ему стало нее равно, что будет с ним самим…

Краем глаза он еще заметил, как щуплый Тутя кинулся на охотников, пробиваясь к растянутому тельцу, неловко, но сильно оттолкнул одного, другого, почти добрался до мертвого. Тонкий, отчаянный, незнакомый крик птицей взметнулся ввысь, и Ратень вдруг понял, что слышит настоящий голос Тути-молчальника, которого не слышал уже давно.

Тутя не добежал до малого пару шагов. Упал под ударом талской палицы. Красную, яркую кровь на его белесом затылке Ратень точно заметил…

Встал Тутя или нет, он уже не видел. Несколько мало рослых талов повисли на нем, заваливая к земле, вцепившись в руки и ноги когтистыми пальцами или, может, зубами. Рычали, визжали от ярости, дышали прямо в лицо жирной и едкой вонью. Он распрямился, стряхнул их, но они опять навалились, еще большей кучей.

Но тело, как оказалось, помнило давнюю боевую науку. Само сообразило, без головы. Вместо того чтобы тягаться силой одному со многими, Ратень вдруг рванулся вперед, куда его тянули талы. Покатился по траве вместе с ними Придавил своей тяжестью одного, другого, так что хруст нули кости, ударил локтем в лицо третьего, четвертого и пятого столкнул лбами с глухим деревянным стуком.

Остальные сами рассеялись от него. Падать тоже надо уметь, учили его еще в юности дружинные отроки, ином валится на землю шлепком, как навозная лепешка из-под хвоста коровы, а воин падает всегда, как кошка или рысь с дерева. Те, сколько ни кувыркаются, все одно встают на четыре лапы, потому что следят за своим падением…

Воспользовавшись моментом, он вскочил на ноги. Талы, не ожидавшие отпора, бестолково суетились вокруг, подбадривали себя гортанными криками, но, похоже, и сами потерялись в своем числе. Никудышные воины, только мешают друг другу… Эта мысль промелькнула у Ратня молнией в другом, быстром уме, который всегда возникал внутри в момент жаркой, боевой работы.

Руки и ноги тем временем делали свое дело. Ратень ударил кого-то ногой в живот, сбил на землю, как жабу с пня, другого поймал за руку, вырвал палицу из тонкой кисти, раскрутил его за локоть вокруг себя, бросил на остальных. Те снова покатились на землю.

«Эх, легка палица, нет настоящей тяжести…» — еще хватило времени подумать. Отмахивая чужой, непривычной деревяшкой, он, крякнув, обрушил ее на чью-то мельтешащую черноволосую голову. Хряпнула палица, и хрустнула голова… Еще удар, и еще… Талы, по-прежнему растерянно, нескладно, пытались достать его копьями и дубинами. Никудышные воины, тыкают без ума, от них легко было уворачиваться…

Копье, легкое, как стрела, чавкнув, воткнулось в бок, но он не обратил на него внимания. Как не обращал внимания на стрелы, что засели в плече и ноге, на многие рваные, неглубокие раны, что пятнали одежу кровавыми языками. Он и не чувствовал боли, не до того было.

Легкая палица сломалась у него под руками, но Ратень уже заметил свое, нужное ему оружие. Метнул в талов измочаленную палицу, подхватил с земли обструганную жердину, приготовленную для перекладины. Раскрутил ее, как истер сухую листву, обрадовавшись надежной тяжести в руках. Талы опять набежали на него — и тут же отхлынули, разлетелись, как песок на ветру, оставив еще двоих лежать неподвижно и троих отползать, крича от боли.

Ратень, по давней выучке, кинулся за ними, чтоб не разорвать малого расстояния, которое не дает им развернуться со стрелами и копьями.

И тут он сам закричал во весь голос. Не как волхв закричал, как воин, что решил умереть в бою и оповещает об этом богов и духов.

Страшный получился крик. Длинным, многоголосым эхом откликнулась на него лесная чаща, словно подбадривая волхва на почетную смерть. И таким же страшным был его вид, с налитыми кровью глазами, с багровеющим поперек лица шрамом. Огромный, как медведь, разъяренный, как рысь, человек, залитый красной кровью по белой рубахе, который, как сухую ветку в руках, раскручивал неподъемную жердину, сбивая всех. И, показалось талам, сама Баба-смерть не смеет подступиться к нему, опасаясь за спои кости.

Такого талы еще никогда не видели. Дрогнули лесные охотники, испугались свирепого человека, который один вдруг напал на многих и начал всех подряд убивать. С испугу кинулись обратно в лес, не помня себя, не поминая оставшихся…

Ай-яй, бог Ягила, какие яростные бывают люди!

Силы кончились сразу. Словно воздух из него вышел, Словно разом вычерпал он себя до дна этой гневной вспышкой. Ратень обмяк телом, задрожал коленями, выронил жердь из ослабевших пальцев. Опустился на землю там, где стоял. Почувствовал, как проявились, заболели на теле многие раны и ссадины.

Дрожащей ладонью он провел по лицу, смахнул со щек кровь и сопли. А может, и слезы тоже?

Повоевали, значит… Семь или восемь талов были раскиданы по поляне окровавленными, меховыми грудами, еще несколько покалеченных расползались в стороны. Метили к лесу, охали, морщились от своих ран, но громкий голос подать боялись. Встать бы, добить их, мелькнула мысль, но сил на это тоже не оставалось.

Так и сидел на земле мешком, что бросили где придется. Смотрел на неподвижного, уже теряющего живой цвет Сваню, такого маленького, ставшего еще меньше в своей неожиданной смерти. Смотрел на Тутю, вытянувшегося по земле во весь рост, со сплющенной, проломленной головой, издалека видно, что мертвого…

Болели раны, но, главное, болело, саднило внутри огромное, нежданное горе. «Один остался, совсем один…» — назойливым дятлом долбилась в голове мысль. Зачем, боги, почему? За что так-то?

И вдруг Ратень громко, во весь голос завыл. Горестно, монотонно, протяжно выл волхв, незаметно для себя раскачиваясь головой и туловом. Казалось, Карина-плакальщица, богиня скорби, смотрела на него сверху огромными карими глазами с дрожащей слезой, сама подвывала ему тонким, пронзительным голосом…

Покалеченные им талы, что уползали, прячась среди подлеска, еще долго слышали за спиной его громкий звериный вой и боялись его даже издали.

Ай-яй-яй, Ягила…

9

Весеня играл с мечом, как быстрый ручей играет случайной щепкой. Крутил его и так и этак, и над собой, и перед собой.

Выламывался, конечно, показывал, какой он ловкий, исем остальным мужикам и девкам, что тоже сбегались смотреть на мужские игрища, подолгу топтались у края ратной поляны, глазея и охая.

А сегодня особенно много родичей сбежалось наблюдать за поединком парня с самим князем Кутрей.

Последнее время Весеня наловчился рубиться. Многих соперников победил уже в единоборстве, оставляя им на память нешуточные синяки затупленным ради опаски клинком. Даже двумя мечами пробовал сечься, как делают это свейские ратники, зажигаясь боевым огнем. Но тут, понятно, у него заминка вышла, за обоерукий бой и не всякий из свеев возьмется, только самые опытные. А они все, известно, с малолетства мясо с клинков едят.

Родичи долго потом вспоминали, как размахался Весеня по горячке двумя мечами. Где там соперники, впору было ему самому от своих же клинков спасаться. Остальные, разбежавшись в широкий круг, только рты поразинули, наблюдая за его единоборством с самим собой. Вот-вот отхряпает себе чего-нибудь!

И как только не покалечился, рассуждали потом. Только чудом…

Смотри, паря, тут хитрость не в том, чтоб махать быстрее направо-налево, как медведь машет лапами, разгоняя у дупла пчел, рассказал ему князь, когда молодца угомонили всем миром. Другое важно — в первую очередь уметь защитить себя узким лезвием, как широким щитом. А второе — каждый меч должен быть сам по себе, ходить своим шагом и одновременно помогать напарнику, словно два воина, что в лад нападают на неприятеля. Каждая рука тут — отдельный воин, а мечи — только продолжение рук, вот в чем хитрость. Когда научишься чувствовать мечи как свои руки — можно взять сразу два, оставив щит отдыхать, втолковывал ему Кутря.

Нет, обоерукого бойца из парня пока не получалось, не дорос еще. Но все равно начал задирать нос выше, чем ветер гуляет. Пора поучить, пока не довел до свары, решил князь. А как учить, если не при всем народе? Со стыдом и насмешками наука быстрей доходит и, главное, крепче помнится — это всякий знает. Вот и предложил поединок…

Пока Весеня выламывался перед ним, Кутря просто стоял неподвижно, держал перед собой клинок, смотрел и ждал. Парня смущал его спокойный, насмешливый взгляд, поэтому он все сновал кругами, как суетливая муха, не решаясь подскочить на расстояние вытянутой руки, откуда и поединках начинается самая хлесткая рубка.

За три лета, что минули после ухода с Илень-реки, Весеня еще подрос и раздался в плечах. Теперь его уже редко когда называли малым. Князь вон невысок ростом, хотя и крепок, как гриб-боровик, а этот вымахал почти на голову выше. Не малый уже, огромный мужик с сильными руками и широкой грудью. От частых воинских игрищ и долгих погонь за подраненной дичью его большое тело налилось мягкой звериной гибкостью, шаг стал упругим, а движения — быстрыми. Темно-русые волосы, потемнее — на голове, посветлее — на бороде и усах, шелковисто блестели, щеки задорно румянились, глаза отливали ясной прозрачностью голубой воды.

Девкам он нравился теперь до невозможности, эти из-за него чуть сами не хватались за топоры, не хуже ратников. На куски его, может, и не порвут, но причинное место, глядишь, точно отхватит какая-нибудь себе на память, смеялись родичи. Баба его, косинка Окся, бывшая полонянка свеев, с ног сбилась, бесконечно отгоняя его от хоровода девок, как козла отгоняют от огорода.

Да, горяч мужик! Ему бы побольше ума, думал князь, холодной терпеливой расчетливости, доблестный бы вышел муж, сам смог бы вести за собой дружинников. А то такие горячие да самолюбивые мало что гибнут в первых рядах, еще и людей вслед за собой кладут по горячке. На прытких, известно, хорошо дрова из леса вприпрыжку возить, а ратный муж должен уметь выжидать нужный момент терпеливо, как змея, что сутками охотится на дереве за птенцами.

Вот и сейчас на него посмотреть — красиво движется, спору нет. А взглянуть поглубже — одно мельтешение, улыбался князь про себя, спокойно наблюдая за его кружевами и неторопливо поворачиваясь вслед его стремительным кругам.

Кутря ждал. Много играет все-таки, слишком много… Заигрался малый, распылил будущие удары на бесполезную нязь узоров. Вот, теперь совсем заигрался…

Сделав быстрый, небольшой шаг вперед, Кутря поймал момент и хлестким косым ударом, выворачивающим рукоять из пальцев, выбил у него клинок. Меч, отлетев в сторону, воткнулся в землю, вздрагивая лезвием от неожиданной злобной обиды.

Весеня в запале не сразу понял, что остался с пустыми руками. А сообразив наконец, от отчаяния вдруг часто захлопал себя по бедрам. Точно как курица, у которой уносят яйцо, когда она при этом горестно охлопывает себя крыльями. Родичи, наблюдавшие за поединком, тоже заметили это сходство, засмеялись.

— Да, паря, это тебе не комаров ловить полной горстью, — насмешливо объяснил кто-то.

— Меч — он ведь прыткий, как Аспид, его двумя руками держи — не удержишь, — услышал князь за спиной скороговорку Веленя.

Понятно, ни одна случайная дыра не обойдется без его носа вместо затычки…

Весеня покраснел, как рак, заброшенный в кипяток. Набычился, засопел сердито. Насмешек он не терпел. Но, понимая их справедливость, переживал молча, не отбрехивался, как у него в обычае.

— Как это у тебя получается, князь, ума не могу приложить, — сказал наконец он, отдышавшись и успокоившись.

— Повторить, что ли?

Князь Кутря концом своего меча указал на его оружие. Забирай, мол, чего тянуть, давай сначала.

Весеня обрадованно кинулся за клинком. Выхватил из земли, снова заполоскал по воздуху длинным лезвием, до блеска натертым крупным речным песком. Сек вокруг себя с тугим, быстрым свистом.

— Гляди, гляди, ишь как вымахивает! — оживились родичи.

— Комары да мухи небось от одного испуга смертью полягут, это точно…

— Смотри, паря, деревья вокруг поляны не покроши, пока до князя-то доберешься — снова подал ехидный голосок Велень. — Порубишь на корню все деревья — лесной хозяин-леший к тебе в избу жить перейдет, как с ним уживешься под одной крышей?

Сам он с железом был не мастак. Впрочем, зачем ему? У него язык кованый…

Весеня больше не обращал на зубоскалов внимания. Он опять наступал, свирепея лицом и грозно блестя глазами. На этот раз подходил осторожно, как учили, нападая и одновременно защищаясь клинком.

Но и это не помогло. Когда парень приблизился, Кутря неожиданно метнулся вперед. Тот от неожиданности неловко отпрянул. Но руку потерял, конечно, запутался в собственных руках. От тяжелого княжьего удара его меч снова отлетел в сторону. На этот раз плашмя плюхнулся на траву. Спрятался в ней от стыда подальше, не иначе…

— Э, паря, экий ты неумеха…

— Да что неумеха, неумеха! Ты, дяденька Велень, поди сам так попробуй! — горячо вступилась за парня Веся, задастая девка с тугими, перекатывающимися, словно налитыми игривым соком, грудями, на которую многие родичи точили свой кожаный зуб. Так и хотелось ее пощупать — такая она была вся тугая и складная. И, надо сказать, любила та, когда ее щупали. Аж взвизгивала от удовольствия…

Вот девка! Не сказать чтоб краса необыкновенная, а станешь рядом, и в портах само просыпается зверем, словно искры от нее какие…

Князь и сам бы… Эх, да что говорить попусту!

— А ты, Веся, больно много понимать стала в мужском, ратном деле! Так, что ли? — тут же оборвала ее Окся, грозно нахмурив большие фиалковые глаза.

— В ратном — не знаю, не берусь судить, а в мужском — понимаю побольше многих! — находчиво, с вызовом ответила Веся, гордо вздернув курносый нос. Встряхнула густыми волосами с красивым медным отливом, прихваченными поверху повязкой-оберегом, а понизу оплетенными для красоты бисерными шнурками.

Огонь-девка!

— Ах ты!.. — подбоченилась Окся.

— Да уж я, известно, — не ты! — Веся, нарываясь на лай, нахально прищурила свои серо-зеленые, как тина, гляделки. Сам Кутря не видел, хвала богам, но знал, старики рассказывали — именно таким зеленым взглядом русалки-мавки заманивают молодых мужиков в глубокие омуты.

Еще про Весину мать говорили, что она с самим Водяным Стариком путалась. Купаться любила — удержу никакого не было. Только вольную воду завидит — сразу бултых туда… Вот и нагуляла дочь с глазами цвета яркой тины. А зеленоглазые да рыжие — они всегда самые вредные, у них в породе водяное семя гуляет. Кто про это не знает?

Родичи, слушая перепалку девок, довольно скалились. Ожидали — вот сейчас вцепятся друг другу в волосы, потешат народ.

— А ну, хватит языками молотить! Вот сейчас прогоню обеих! — прикрикнул князь. — Повадились тут…

Весеня тем временем покраснел и надулся еще больше. Даже меч поднимать не стал. Отбежал далеко в сторону, сел под деревом, повернувшись ко всем спиной. Уставился и землю, застыл в тяжелой каменной неподвижности. Родичи окликнули его пару раз, но он не оборачивался. Только судорожно передергивал плечами, как корова, которая, не просыпаясь, отмахивается хвостом от оводов.

Окся сунулась было к нему с голубиной лаской, но он только рыкнул на нее зверем. Та отскочила дикой кошкой, потом опомнилась, отошла, независимо подняв голову.

Веся после нее тоже попробовала утешить парня, нагло стреляя глазами в сторону высокой беловолосой косинки Окси. Впрочем, Весеня и эту послал куда подальше. Нрав у него…

Переживает парень, переглядывались родичи, катает свое самолюбие, как хлебный горячий колобок в ладонях. Понимая, вслух больше не высказывали насмешек, даже Велень попридержал язычок на привязи, хотя и ухмылялся во всю ширь, по всему видно, придумал уже едкую речь.

— Ну, мужики, чего встали? Чего ждем? А вы, девки, кыш отсюда! Смотреть больше нечего! — грозно прикрикнул князь.

Родичи, перекидываясь словами, снова взялись за свое железо и палки…

Все начиналось как дело малое, просто забава. Три лети назад Кутря решил показать Весене и нескольким другим бойким парням правильную воинскую науку, чтоб, случись чего, не лезли в сече вперед без ума. Слишком много было воспоминаний, как рубились на Илене со свеями, кто как погиб и кто кого победил. Горячие шли разговоры, чуть заново не передрались сами между собой, прежней доблестью похваляясь.

Придумал все это Весеня. Пристал, как репей к волосам, мол, научи, дядька Кутря, ты — бывалый, бойкий, в дальние набеги ходил. Свей вон постоянно с мечами да стрелами упражняются, и от этого их все боятся. А чем мы хуже?

Отчего же не научить, решил тогда князь, случись что, будет кому встать на защиту рода в новых угодьях. Наука полезная.

Потом к ним и другие стали подтягиваться. Кутря сам увлекся. Не ожидал того, а получилось, сбил молодых в крепкую дружину. Зато теперь его уже не шутя, без скрытой насмешки называли походным князем. Верно, дружина есть — чем не князь?

Слышать это было приятно. Пусть Сельга видит, что он тоже на что-то годен, и ему почет от родичей не только за старую выдумку с земляной кровью. Да и то сказать, кто, как не Сельга, надоумила его тогда пойти к волхвам за советом…

Кутря никому этого не говорил, даже Сельге, но иногда на него находило. Словно комком под горло подкатывалась чернота. Словно сытая, спокойная жизнь на краю земель с любимой женой и в почете от родичей вдруг вставала ему костью поперек горла. И даже далекие набеги с вендами, в крови, в лишениях, в палящем зное и постоянной опаске, вспоминались теперь как яркое празднование. Да что там набеги, ошейник раба, что натирал шею до крови, — и тот помнился теперь без зубовного скрежета. Помнил, что жить тогда не хотелось. Но отрешенно помнил, словно не о себе. Как было плохо на чужой стороне — уже забыл.

Да, люди быстро умеют забывать плохое, этим счастливым свойством наделили их боги, так говорил еще отец Земтя. Понимая это, Кутря волей гнал от себя беспокойные мысли, что звали, манили его куда-то вдаль. Намахаешься на ратной поляне до соленого пота, до тяжелой усталости, гудящей потом во всем теле, — и вроде легче становится, это он уже давно заметил. Неразумные человеческие желания могут так прогневить богов, что те, ехидно посмеиваясь, начнут исполнять их — это известно. А что из этого получается — тоже понятно…

— Ты, Весеня, мельтешишь много, вот что я тебе скажу. Игра с мечом хороша, чтобы показать врагу удаль да нанести страх на робких. А если перед тобой проверенный поединщик, не играть надо, а выигрывать. Это дело другое, тут выдержка требуется, — сказал Кутря.

Снова расставив родичей махать железом, он наконец подошел к парню, зашел с лица, присел перед ним на корточки. Тот даже не взглянул на него, только опустил голову еще ниже, пряча глаза.

Кутря терпеливо ждал. Нет, не поднимает лица…

— Почему я говорю про выдержку? — спросил он словно у самого себя. — Не просто так говорю. Знаю, о чем толкую. На моих глазах, помню, двое вендов рубились с раннего утра и почти до полудня. Все уже и смотреть за ними устали. Да и сами они — хрипят, шатаются, мечами шевелят еле-еле, но все равно держатся. Уже, помню, не пот с них капал, а пена, как с лошадей, что загоняют до смерти. Да, было дело, как сейчас помню…

Весеня, как он и предвидел, заинтересовался сказкой. Хлебом его не корми, так любил он слушать про былые рати. Поднял голубые глаза, в которых первым тонким ледком на солнце еще дрожала обида.

— А что дальше было, дядька Кутря? Кто победил-то? — спросил он. По глазам было видно, не хотел спрашивать, но не выдержал, сломил характер любопытства ради.

— Кто победил? — не торопился с ответом князь. — А тот, кто на ногах устоял. Один, значит, упал без сил, а второй над ним стал с мечом. Этот и победил, значит.

— Убил лежачего? — ужаснулся Весеня.

Кутря опять помолчал немного.

— Нет, не убил… — сказал он. — Поединок тот был не до смерти. Дружеский вызов был, заради соперничества… А про тех, кто падает во время боя… Учти, паря, оличи или витичи, к примеру, лежачего добивать не будут, у нас это не в обычае. А свей добьют походя, и как зовут, не спросят, У них по-другому, им оставить в живых упавшего врага — позор ему принести, лишить честной смерти, заслуженной в поединке. Не добил упавшего, значит, презрение свое врагу показал, во как! У них, значит, умереть считается легче, чем дальше жить побежденным. Такой обычай…

— Да я помню, — сказал Весеня. — Свеев-то я хорошо помню! Лютые воины! Только хитростью их и одолели…

— Вот и помни… По чести сказать, который упал, ну, тот венд, про которого рассказывал, — все одно потом умер. Ковш вина хлобыстнул, и скрючило его до смерти, — продолжил князь. — Так и не встал больше… Да, храбрый был воин, упорный духом, — вспоминал он, тихо улыбаясь далеким молодым дням.

— Отчего же он умер, дяденька, если не от меча?

— Известно отчего. Силу-живу всю отдал бою, вот и умер. Все отдал, без остатка, на жизнь уже ничего не осталось. Вот как бывает…

— А второй как? — продолжал допытываться Весеня, снова заблестев глазами.

— Второй? А никак. Второй — хорошо. Этот не умер, сберег остаток силы, чтобы дальше жить. Дня через два уже совсем оправился… Его потом убили, византийская стрела прямо в горло вошла и из затылка высунулась. Потом, после набега, нашли уже мертвого. Тоже был отчаянный воин, в сечу всегда первым кидался, радостно так, как к корчаге с пивом…

Весеня, забыв обиду, с удовольствием слушал это геройскую сказку.

— Я к чему это тебе рассказываю? — продолжал князь. — Не просто так. Чтоб понял ты, наконец, бой вести — это не перед девками красоваться, тут нужно ради победы обо всем подумать заранее, каждую каплю силы сберечь и использовать ее правильно. Тогда ты воин, а не лыко-мочало.

— Так то бой, там другое… — протянул Весеня, снова помрачнев лицом. Опять вспомнил, как два раза подряд оказывался без меча на глазах у всех.

— Когда берешься за меч — ни другого, ни обратного не бывает! Взял меч — значит, держи его, пока смерть не заберет из рук! — жестко сказал ему князь. — А ты что? Нюню распустил, соплю развесил, меч бросил в траве, убежал обижаться. Разве так можно? Ратное умение придет постепенно, никуда не денется, на чужой двор небось не свернет, коли будешь его трудом да опытом добиваться. Если хочешь стать воином, другому прежде учись — ратными глазами видеть и воинским умом рассуждать. Остальное само придет…

Весеня ничего не ответил. Сокрушенно вздохнул. Понимал, князь правильно укоряет. И обижаться не на кого ироде, а все равно обидно до слез.

— Эх, дядька князь, будь сейчас война какая — уж я бы себя показал! Только с кем здесь воевать на Лаге, разве что с талами? И оличи, и витичи, и косины на Илене небось остались. Издалека с ними не повоюешь.

Кутря покачал головой, удивляясь его задорной щенячьей молодости. Толкуешь ему, толкуешь, не щадя языка, i он только через слово и понимает… Ну ничего, главное, чтоб запомнил, рассудил князь. Люди вообще неохотно понимают чужие слова, которые самому тебе кажутся ясными и простыми, давно знал он. Запомнит — будет думать, поймет постепенно. А пропустит мимо ушей, забудет — выходит, дураком родился. Дураку никогда ничего не объяснишь, только горло надсадишь без пользы…

— Нет, ты не сомневайся, князь, рать какая случится — уж я-то не подведу, — горячился парень, по-своему истолковав его жесты. — Ты-то мне веришь?

— Ладно, не трепещи крылами поперек живота! — Кутря хлопнул его по плечу. — Никто в твоем геройстве не сомневается!

— Да я, дядька Кутря…

— Да верю, верю…

Потом, вспоминая этот разговор, Кутря думал, что парень невзначай словно накаркал беду вещим вороном, каких посылает среброголовый Перун предупреждать людей об опасности. Так все одно к одному сложилось.

Пока они сидели в тени, разговаривая задушевные разговоры, из леса появился волхв Ратень. Шел через силу, спотыкаясь на ровном месте и цепляясь за стволы и ветки.

Страшен был его вид. Белая узорчатая волховская рубаха висела на нем драными лоскутами, кровь и грязь запеклись на ней, смешавшись между собой. Волосы и борода растрепаны, от лица, рассеченного старым шрамом поперек щеки, разве что половина осталась — так оно ввалилось. Только глаза оставались живыми на этом лице, да и те смотрели куда-то вдаль, ничего не видя перед собой.

Родичи гурьбой кинулись к кудеснику…

10

Ратень вышел к родичам чуть живой. Весь испятнанный ранами, словно затеял играть в расшибайку с клыкастыми кабанами. Дошел и упал без сил.

Родичи подобрали волхва, отнесли в избу князя Кутри, к старой Мотре, сведущей в болячках. Мотря и Сельга, две целительницы, старая и молодая, захлопотали над ним, с трудом ворочая огромное, тяжелое тело бывшего ратника. Как будто собаки его порвали, недоумевали они, отмачивая лоскуты присохших к телу портов и рубахи. Только откуда в лесу собакам взяться? Волки или другое зверье? Тоже непонятно. Ни один зверь по летнему изобильному времени так яростно не нападает. Да и какое зверье накинется на волхва, который, известно, умеет разговаривать с лесными духами на их языке. Отродясь не было такого, чтоб волхвы опасались лесного зверья…

Тогда кто?

Сельга сначала взялась считать раны, с уважением рассматривая крепкое, богатырское тело, где на старые рубцы накладывались новые порезы, ссадины и даже укусы. Но быстро сбилась со счету.

Не хотелось признаваться, но огромное, обнаженное тело волхва вдруг взволновало ее. Крепкое тело, обильное плотью, такой прижмет так, что косточки захрустят, подумала она, сама понимая, что не к месту и не ко времени. Но эта неожиданная мысль отдалась внизу живота сладкой, будоражащей кровь истомой. Пожалуй, ее первый раз так отчаянно взволновало мужское тело, хотя не девка уже, и мужик у нее, и ребенок…

Сельга сильно дернула головой, стряхивая наваждение.

— Глянь заодно, мать Мотря, ничего ему не отгрызли там, промеж ног? — спросила она, обмывая тяжелую, неподвижную голову Ратня мягкой ветошью, вымоченной в ромашковом варе.

— А тебе, девонька, что за печаль с того? — усмехнулась старая.

Вот старая, да глазастая! Комар позади избы пролетит — и того заметит…

— Мужика жалко, — пояснила Сельга, зачем-то поспешив оправдаться. — Очнется, кинется искать, с нас потом спросит. Куда, скажет, задевали кожаное богатство? Мужики — они за свое плодородное изобилие крепко трепещут. Или забыла по старости, матушка Мотря, как оно бывает?

— Такое не забывается и на смертном костре, — отговорилась старая. — Может, у тебя, бабочка, не так?

Она опять усмехнулась. Сельга, глянув на нее, тоже весело прыснула смехом.

Все так, все правильно, пусть будет весело у его ложа. Известно, если человека ранили тяжело, у его ложа нельзя выглядеть грустным, иначе Мара Темная, богиня смерти, заметит это и раньше времени прилетит за ним.

Обе целительницы опять занялись раненым. Раны присыпали грибным порошком, чтобы не гноились, промывали настоем из ивовой коры, потом подвязывали тряпицами. Постепенно так замотали волхва, что Ратень стал похож на деревянную чурочку, с какими тетешкаются дети, укутывая их в лоскутки…

Крепок оказался волхв. Быстро пришел в себя, выпил два ковша пива одним глотком, отдышался и смог внятно рассказать, как талагайцы напали на капище и убили Тутю-волхва и маленького Сваню. А почему вдруг напали, с чего схватились они за оружие, он и сам толком понять не мог. Ни с чего, получается, всегда были приветливые да улыбчивые и вдруг стали лютые, крутил большой лохматой головой Ратень, морщась от боли.

Родичи, толпой набившись в просторную княжескую избу, слушали его внимательно. Крякали, чесали затылки, теребили бороды, плескали руками от горькой обиды. Коварство талов, напавших на святое капище, возмутило всех, До такого даже оличи или витичи не додумались бы, гудели между собой родичи. Даже коварные косины всегда обходили стороной чужие святилища, даже жестокосердые свей не трогали чужих богов…

Разгорячились все: плюнь — закипят. Чтобы охладить родичей, князь Кутря выкатил бочку пива, поставил перед избой. Отбили крышку, в очередь выпили из ковша для прояснения головы. Захотели еще. Опять выпили. И еще, и еще раз сходили ковши по кругу. Тогда начали рассуждать.

То, что талы напали, — это не диво, они уже давно злобились, во всех селениях родичи с весны были настороже. Почему злились? Может, опомнились талы, жалко им стало отданных без боя угодий? Или последняя мена им не понравилась, когда за дешевое, дрянное железо родичи взяли сверх меры дорогих мехов? Кто их разберет, если разбираться…

Куда напали — вот в чем главная подлость! Ударили и самое святилище, не убоялись гнева богов! Или решили, что их Ягила сильнее Сварога или Перуна? Решили, что поличи спустят им кощунство без наказания?! Зря они, ох, как зря…

Христианин Федор тоже проникся возмущением родичей. Выпив пива, плевался от злости и называл талагайцев непонятным словом «язычники». Значит, те, кто не ведают божественных истин, объяснил он тут же. Нет, не ведает, где уж им, соглашались все, талагайцы и так бестолковые, откуда им знать о божественном промысле?

Федор тоже вместе со всеми родичами хлебал пиво ковш за ковшом. Между ковшами он заводил длинные речи про своего бога Иисуса, и чем дальше, тем непонятнее они становились. С одной стороны рассудить, его слушая — вроде как Христос велел всех прощать, с другой — нет язычникам никакого прощения на земле и на небе не будет тем более, гореть им вечно и мучиться. Кто не со мной — тот против меня, говорил, по его словам, бог Иисус, и поличи понимали — так тот по-своему взывал к священному чувству мести. Правильный, значит, бог…

Правда, не успели согласиться с этим, как Федор опять вильнул словами и вскачь понес не в ту сторону. Мол, не мир принес нам Христос, а меч, меч божественных истин, что разят врагов сильнее, чем железо. Ибо слово божье — оружие пострашней других…

А это-то здесь при чем? Вот и пойми его после этого…

Говорить, что ли, с талами предлагал, недоумевали родичи. Так те говорилки еще когда вместе с позапрошлогодним хлебом доели, напрямик сказал ему Велень. Поздно говорить, когда такое творится!

Федор больше не возражал, пошатываясь, присел прямо у бочки, уронил голову на колени. Э, паря, да он пьяный уже раньше времени, догадались все…

Зеленя-старейшина, могучий старик, согнутый годами с высоты роста, но вширь еще крепкий, умом острый, сразу сказал князю Кутре: мол, воля твоя, князь, вели родичам собираться на рать против талов. А тот уже и сам не промах, за ковшом вперед других не погнался, а сразу разослал гонцов по родовым селам, чтоб мужики готовили оружие и кольчуги, собирали дружину.

Вот настоящий князь, истинный защитник и хранитель обычаев, кивали старики головами. И отроки его уже готовы, в бой рвутся — хоть сейчас пойдут. Есть за что выпить хмельную чару, разогреть в жилах вялую стариковскую кровь. Перед свеями не спасовали и талов уж как-нибудь одолеем, соглашались все собравшиеся возле бочки с пивом, не впервой небось…

11

Весть про гибель единственного, выстраданного у богов сыночка Сванечки ударила бабу Шешню словно камнем по голове. Всплеснула руками, осела на землю там, где стояла, и заледенела враз. Так и сидела, уставив перед собой невидящие глаза и не откликаясь на зов. Бабы засуетились вокруг нее, сами запричитали, вызывая Шешню на слезу и плач, что облегчают первую, оглушающую безнадежность любого горя.

Известно, не то горе, когда старики умирают; когда малые умирают — вот где для родителей горькая обида. Не успевают малые понять жизнь, не могут отработать долг перед родом, так и уходят несмышленышами в светлым Ирий. А там не с них, с родителей спросят: почему, мол, не уберегли чадо…

Бабы на разные голоса выли вокруг Шешни, но нет, не откликалась та. Молчала, как деревянная. Так же молча дали отвести себя в избу. Покорно улеглась на лежанку и сном,! застыла. Сердобольная баба Тастя, вечная и непоседливая хлопотунья по чужим заботам, что ее не касаются, сами вызвалась остаться с ней ночевать, чтоб чего не случилось И случилось все-таки.

К рассвету задремала Тастя, как она рассказывала потом всем подряд, только на миг единый смежила веки, да и то неплотно. А когда открыла с утра, Шешню словно ветром из избы выдуло, одна пустая лежанка от нее осталась. Побежала тогда хлопотунья Тастя по селу, переполошила всех.

Родичи кинулись искать Шешню, но даже следа не нашли. Сгоряча решили, что ее выкрали талы, но вовремя спохватились. Зачем им ее красть? Тоже, нашли сокровище, отворотясь не наглядеться! Даже талагайцам такой подарок, как вздорная баба, не по зубам будет, изведет она их на корню одним характерам. Нет, решили, красть ее никто не будет, кому жизнь еще окончательно не опротивела.

Тогда где она?

Подумали, может, сама руки на себя наложила, обезумев от горя? Но опять не похоже. Если жизни себя лишать, если такая выпала судьба человеку, то полагается сложить себе погребальный костер, только огненная дорога ведет прямым ходом в Ирий. А где тогда огонь, спрашивается? Где хотя бы дым от него? Небось издалека бы увидели, дым не лыко — в мешке не скроешь, так говорят.

— Не ищите ее, не надо, — вдруг сказала всем Сельга.

— Как так? — удивился князь Кутря и все остальные вокруг него.

— Сама вернется.

— Да где она есть-то? Вот тоже нашла время запропаститься! — в сердцах сказал Зеленя-старейшина. — Может, хоть ты знаешь, где она?

— Знаю… Если не знаю, то догадываюсь. А вам она сама расскажет, когда вернется, — непонятно объяснила провидица.

Мужики разом потянулись чесать затылки…

12

Я, Музга, сын бабы Орсы, дочери бабы Касы, чей род происходит от Великой волчицы Максы, зубы у которой острее и крепче железных ножей пришлых людей, а голова шире, чем у медведя. Великая волчица положила начало нашему роду, и, как она, я вырос великим охотником. Я — первый охотник среди нашего племени, и все знают об этом, а кто не знает — пусть у других спросит, ему расскажут. Когда я иду по следу, бог Ягила смотрит вниз со своей мягкой тучи и радуется моему проворству. Лес смолоду открыл мне многие тайны. И тайну следов, запутываемых зверем, и тайну засад, что готовят коварные хищники среди камней и ветвей, и тайну лежбищ, что обустраивают себе звери, выращивая детенышей. Великий лесной дух Вазила любит меня и оберегает. За это я всегда оставляю ему часть добычи, и он после этого бывает доволен мной.

Сейчас я расскажу, как я пришел в лес в это утро, чтобы взять мясо и накормить своих женщин и детей, и других женщин и детей тоже. Очень скоро я почувствовал, что в знакомом лесу ходит кто-то чужой. Сам дух Вазила, осторожный и чуткий, предупредил меня тихим, неслышным шепотом. А чужак оставил на земле и траве свои знаки, гам, где он шел и касался ветвей. Старый и слепой дед — и тот бы увидел такие ясные знаки. Не опасался чужак, шагал по лесу не сворачивая, как клыкастый кабан всегда проламывается напрямик, не разбирая дороги.

Я быстро понял, что пришел он один. Но зачем он пришел в наши угодья, куда раньше не забредали поличи, оказавшиеся коварными? Я спросил себя об этом и не смог ответить.

Теперь мы перенесли наши стойбища в тайные, неприметные места, поличам не найти их. Они, эти пришлые, не могут носить свои большие деревянные чумы, а наши кожаные дома привыкли двигаться вслед за дичью. Может, они ищут нас, чтобы отомстить за своих шаманов? Вот о чем я задумался и решил это вызнать.

Я — великий охотник. Болтливый Талга, долговязым Куси или даже богатырь Яши, известный силой живота и рук, наверно, позвали бы на подмогу. Но я — не они, мне не нужна помощь, чтобы выследить в лесу чужака. Я представил себе, как поймаю его, и свяжу, и приведу в стойбище на веревке, а он будет хныкать и просить отпустить его, Я даже посмеялся немного, беззвучно, про себя, как следует смеяться в осторожном лесу. Я представлял, как мы будем срезать с него кожу по лоскутам и спрашивать, зачем он пришел. А он будет кричать в голос, услаждая наши уши завывающей Песней Смерти. А потом мы медленно убьем его. И все соплеменники опять скажут — да, Музга великим охотник, самый великий, раз привел нам такую добычу…

Впрочем, от этих сладких мыслей я все равно не стал торопиться. Знал уже, что поличи не только коварные, по и сильные. Большой силой напали мы на деревянное стойбище их богов, убили большого и маленького шаманов, И где теперь наша большая сила? Третий, самый огромный шаман разъярился, схватил дерево, неподъемное человеку, и начал драться им, как взбесившийся от жары медведь. Где теперь Сати, Боляра, Огра, где маленький Тозья и горбун Лунзя? Нет их, умерли они там, у чужих богов, ушли охотиться в небесном лесу Ягилы. Даже богатырь Яши получил по голове бревном и долго полз потом по лесу, ничего не видя перед собой. До сих пор лежит в своем чуме могучий Яши, стонет от боли и страдает макушкой. Встанет он или нет, кто теперь знает?

Да, после этого нападения все наши воины стали сильно бояться поличей. Я подумал, тем более надо поймать одного из них, чтоб мы медленно убивали его и страх растаял в сердцах наших воинов вместе с его затихающими стонами…

Быстрыми шагами я побежал в сторону от следа, делая круг, чтоб не пропустить чужака. Петлять мне пришлось недолго, на третьем круге я напал на его свежий след и увидел, где можно устроить засаду на его пути.

Забежав вперед волчьим, неслышным шагом, я расположился со стороны против ветра, как если бы охотился на чуткого зверя. Приготовил лук, костяной топор и крепкий железный нож поличей. Положил рядом с собой кожаные веревки, чтобы связать чужака. Решил: сначала нужно будет ранить его стрелой, а потом уже связывать, так надежнее. Вдруг он такой же сильный, как их шаман? Нет, в сердце моем не было страха. Пусть он сильный, зато я хитрый, да, не зря мой род идет от волчицы Максы, которую боялись даже матерые медведи.

Вскоре, как я и думал, чужак вышел прямо на меня. Я увидел его наконец и сильно удивился этому. Потому что это оказалась баба. Большая баба, крупная и красивая, как матерая лосиха. Волосы у нее были длинные, светлые, спускались почти до широких, гостеприимных бедер. Рубаха тоже светлая, расшитая по краям красивым узором. Скулы узкие, зубы крепкие и длинные, и нос в три раза больше и длиннее, чем у меня, красивый нос. Через плечо она несла лук, на бедре колчан со стрелами, а за кожаный пояс заткнут рукоятью дорогой железный топор.

Топор у нее сразу заберу, решил я. Раньше я встречал ее в селениях поличей, все звали ее странным именем Шешня. Как только глупые поличи в одиночку отпустили в лес такую красавицу?

Нет, я не стал стрелять в бабу, как задумал раньше. Зачем стрелять и портить ее, решил я по-новому, лучше взять ее к себе в чум, и пусть она родит мне таких же крупных и сильных детей. А все вокруг будут удивляться и щелкать от зависти языками: ай, Музга, ай, великий охотник, какую бабу себе поймал! А я буду сидеть возле чума, смотреть, как она работаёт за двоих, и радоваться своей удаче. Спасибо тебе, лесной дух Вазила, что вывел ее на меня.

Взяв в одну руку топор, а в другую — веревку, я вышел ей навстречу из-за деревьев…

Ай-яй-яй, Ягила!

Я, Музга, великий охотник, висел вверх ногами на ветке, связанный своей же веревкой! И красавица-баба, бормоча, как злая старуха, раскладывала под моей головой костер.

Ой, как нехорошо получилось! Совсем нехорошо получилось. Я, Музга, великий охотник, умею разговаривать с бабами. У меня в чуме уже живут три, и ни одна еще не ложилась спать голодной. Я знаю, с ними, как и с собаками, нужно говорить твердо, приказывать громко и всегда держать под рукой длинную палку. Бабы уважают силу, а если человек слаб, они тут же принимаются смеяться над ним, как, например, смеялись над маленьким Тозьей. Вот и сейчас я вышел вперед и твердо приказал ей идти за мной. А она, вместо того чтобы наклонить глаза в знак женской покорности, вдруг набросилась на меня так быстро, что я не успел опомниться! Ее крепкие руки сгребли меня за одежду, ее твердые ноги пинали меня, ее большое тело упало сверху и повалило меня на землю, а потом длинные большие зубы вцепились в мой нос, и перед глазами от боли замелькали звезды, хотя был день вокруг…

Ай-яй, лесной дух Вазила, почему ты не предупредил меня о хищной бабе?! Волчица Макса, почему ты прежде не укусила ее бешеным зубом?!

Когда звезды перед глазами погасли, я обнаружил, что уже связан и вишу на ветке. Голова моя наливается тяжелой кровью, вытекающей струей из прокушенного носа, а она, эта красивая ведьма, без жалости колет меня острым ножом.

Да, Ягила, сначала я не хотел говорить с ней, храня достоинство воина и охотника. Но ее длинный нож колол больно, а потом она начала высекать огонь кремнями, грозилась поджечь хворост под моей головой. И мне стало страшно, как бывало только давным-давно в детстве. Да, я кричал от страха, потому что не мог не кричать!

Я ей все рассказал.

Прошлой осенью, перед тем, как Баба-земля укуталась в свою снежную шкуру, в одно из наших стойбищ приходили незнакомые люди. Ростом и силой они были такие же, как и поличи, говорили на одинаковом языке, и волосы у них были такие же русые, и глаза у многих отливали той же голубой водой. Рубахи и порты на них были черные, и повязки на голове, и рогатые посохи в руках — все как прогоревшие угли. Сначала они пришли, как друзья, эти черные люди, сказав, что они тоже поличи. И остались в стойбище. А потом перерезали всех мужчин, забрали детей и женщин и увели их с собой.

Маленький Тозья, который умер недавно, тогда не до конца умер, мы нашли его еще живым. Могучий шаман Кирга забрал его у гнилозубой Старухи-смерти из самой пасти. Минули дни, Тозья очнулся и рассказал обо всем. Но поздно рассказал. Снег уже лег на землю, мы не смогли найти по следам похитителей.

Всю долгую зиму мы растили в теплых чумах свою обиду. Большая обида выросла за долгую зиму, выше, чем поднимается дым от костра, шире, чем Лагья-река. А как иначе?

Весной, когда снова стало можно ходить по лесу далеко и плавать на челнах по реке, мы собрались мстить и опять начали их искать. Долго искали, пока не наткнулись в лесу на деревянное стойбище чужих богов. Те шаманы тоже ходили с рогатыми посохами и, наверно, были такими же жестокими и коварными. За это наши старейшины приговорили их к смерти и послали воинов…

Красивая баба Шешня слушала меня внимательно и даже перестала колоть ножом. Я, Музга, знаю, как разговаривать с бабами, чьи сердца всегда тают от пустых слов…

Я — великий охотник и воин, но я — не старейшина, иду туда, куда меня посылают, схитрил я. Поэтому она должна отпустить меня. Что еще она хочет узнать, прежде чем отпустит? Кто убил маленького шамана? Я не знаю, не видел, кто его убил. Я убил большого, ударив в затылок палицей. Я не только великий охотник, но и великий воин! В наших стойбищах много доблестных воинов, и я — среди самых доблестных, напомнил я ей на всякий случай.

Потом я увидел рядом, совсем близко, ее перевернутое, нисколько не красивое лицо с оскаленными, как у зверя, зубами. И глаза у нее были как у зверя, круглые, внимательные, не знающие к добыче жалости.

Ай-яй, Ягила, я снова испугался ее! Увидел прямо перед лицом тусклое лезвие ножа, почувствовал, как его хищное жало впивается в мою шею, острой болью рассекая мясо…

Это было последнее, что я почувствовал и увидел. Потом я умер…

1

Я, Рагнар Однорукий, ярл и морской конунг, сын ярла и морского конунга Рорика Гордого, расскажу, как наши деревянные кони побежали по морскому полю в восточную страну Гардарику, где лесные гарды разбросаны вдоль полноводных рек.

Великой силой пошли мы в набег к дикарям. Пятнадцать драконов выгибали крутые шеи среди плещущих волн, больше восьми сотен воинов с оружием и припасами несли они на своих крепких спинах, скользя по гребням гладко, как санки по ледяным горкам. Два легких ледунга было среди наших драконов, числом весел в шестнадцать и восемнадцать, три скайда — один на двадцать четыре весла, два других — на двадцать восемь весел. Остальные наши морские драконы были могучими драккарами, на каждом из которых число весел больше тридцати двух.

И боги выполнили, что обещали нам на гадании, послав удачливые руны Туре, Рейд и Рейд. Поход оказался веселым и легким, как и предсказывали вещие руны. Великан Эгир, властитель глубин, скользких рыб и холодных гадов, гостеприимно расстелил перед нами море, как на почетном конце стола расстилают перед дорогими гостями атласные и шелковые покровы. Попутный западный ветер Вестри провожал нас всю первую половину пути, исправно подталкивая паруса в спину.

Когда знакомые очертания земли финнов встали перед носами наших морских птиц, тянущихся гусиным строем одна за другой, мы пристали к берегу, чтобы пополнить запасы пресной воды.

Воины быстро выскакивали на белесый песок, и молодые дренги, к общему хохоту, сразу начали падать, вставать и снова валиться, как после многих чар крепкого пива или выдержанной ягодной браги. Опытные воины давно знают: после долгого плавания странно чувствовать под ногами твердый берег, который не качается и не рыскает на волне. Тело не сразу привыкает к этому, нужно переждать какое-то время, прежде чем шагать, как обычно.

Здесь я отдал приказ набрать воды в пересохшие бочки, но не нападать на финнов с мечом и огнем, а снова грузиться на корабли и повернуть их носы на юг.

Воины зароптали сначала. Всем хотелось рубить финнов и брать их добро. Агни Сильный, неистовый, как всегда, кричал громче всех и клялся, что готов плыть в одиночку на любой случайной доске, лишь бы быстрей добраться до хмельного пива, толстомясых красавиц и богатой добычи. Я видел, многие слушают и одобряют его слова.

Ярлы Дюри Толстый, Энунд Большое Ухо и Тунни Молотобоец тоже удивились моему решению.

— Конунг, зачем плыть еще куда-то, когда дымы от чужих деревень уже виднеются над верхушками прибрежных сосен? — недоуменно спросил меня Дюри Толстый, круглый, как хлебная лепешка, тяжелый, как два человека одновременно, но плотно сбитый и стремительный движениями.

Конечно, в таком объемистом животе, как он носит, помещается огромный дух, там найдется много место для храбрости, посмеивались между собой дружинники. Впрочем, тихо, чтобы их не услышал обидчивый ярл.

— Я не понимаю, Рагнар, неужели мы так и уйдем от их берегов, не обнажив мечи? Неужели позволим им думать, что они стали сильные, а мы ослабели? — поддержал его длинный ярл Энунд Большое Ухо, способный расслышать писк комара на дальнем болоте. Прижав к земле свои красные лопоухие уши, Энунд мог издалека определить сколько народа проходит стороной и куда они направляются.

— Однорукий, это неправильно, — сказал вслед за ними Тунни Молотобоец. — Наши дружины, проходя мимо, всегда нападали на финнов, а потом — на куршей… Или сначала на куршей, а потом — на финнов, эстов, ливов и других тоже, кто окажется рядом, — добавил он, немного подумав. — Почему сейчас ты решил по-другому?

Невысокий, крепкий, как прибрежный утес, Тунни был молод, но уже известен во фиордах силой рук и тонкостью кузнечной работы. Я тоже когда-то учился благородному железному ремеслу, забаве могучего Тора, Защитника Богов. Когда был при двух руках, мог легко сковать нож или выправить зазубренный меч. Но так искусно вытягивать хитрые цепочки из золотой проволоки, украшать причудливым узором серебряные подвески или терпеливо выплетать тонкие кольца непробиваемых, многослойных кольчуг, как это делает Молотобоец, я не умел никогда. Будь его ум столь же изощренным, как руки, стать бы ему великим конунгом, не раз думал я.

Воины тоже, вслед за своими ярлами, недовольно загудели. Столпившись вокруг, они внимательно слушали наш разговор.

Я понимал, что они все хотят напасть на финнов, размять кости сечей, взять рабов и добычу. Дни за днями болтаться по воле волн, питаться солониной и вонючей водой, не видя пива и женщин, надоедает даже при самом благоприятном ветре. Но я сумел рассудительным словом обуздать жадность ярлов и нетерпение воинов.

— Кто ходит только правильными путями, тот никогда не находит для себя новых дорог, — напомнил я то, что любил повторять мой отец, ярл Рорик Гордый. Теперь, становясь все старше, я тоже часто вспоминал их. — Можно ли сосчитать, сколько ратных дружин, направляющихся на восток и на юг, проходит мимо берегов финнов? А кто вспомнит, сколько добра остается на берегу после храбрецов, проходящих мимо? Что искать там теперь, кроме рыбных костей и смрада от былых пожарищ? Зачем тратить силу, собирая чужие объедки, когда впереди изобильные восточные земли?

Ярлы и их опытные кормчие, ведающие не только ветра, очертания берегов, скрытые течения и тайны приливов, но и причудливые изгибы жизни, а также бывалые хольды поняли меня сразу.

Не унимались только самые яростные, вроде Агни Сильного, которым было безразлично, с кем и за что сражаться. Бряцали оружием и отпрашивались у меня добежать хотя бы до ближайшей деревни, взять пива и привести женщин. Чтобы убедить этих, я повел разговор по-иному. Для начала еще раз напомнил, что путь наш лежит на восток, именно там боги посулили удачу. А в землях финнов они ничего нам не обещали. Кто настолько безумен, что готов спорить с самими ассами, презирая обещанное богами и стремясь схватить, что попадется?! Кто готов, пусть выйдет сначала меч на меч против своего конунга! Потому что я, конунг Рагнар, пойду туда, куда послали нас боги, не останавливаясь в пути, и остальных поведу за собой, пока жив.

Я говорил, а сам по очереди смотрел на каждого из недовольных. Видел уже, не найдется таких, кто будет сражаться за пиво и финских баб.

Я, впрочем, заранее знал, что не найдется. Конечно, я не боюсь поединщиков, правая рука, хвала однорукому Тюру, стала еще сильнее, с тех пор как умерла левая. Я, Рагнар, Победитель Великана, убил семнадцать доблестных воинов в поединках на равном оружии. И это — кроме врагов, которых в набегах убивал, не считая. Мне не нужно лишний раз доказывать свою доблесть, она воспета скальдами и известна всякому. Но лишняя сеча среди своих в викинге ни к чему.

Если конунгу приходится обнажать меч против его же дружинников — значит, он плохой конгунг. Опытный вождь должен знать твердо: когда ратники начинают проявлять непокорство, нельзя говорить со всеми вместе, потому что вместе все люди считают себя очень сильными. А нужно говорить с толпой словно с каждым в отдельности, как будто каждому поодиночке грозить вызовом, глядя глаза в глаза. Разделить толпу, а не превращать ее в единое стадо, сильное в своем тесном галопе, — вот в чем хитрость. К тому же никогда не лишне напомнить, на чьей стороне пребывают боги. Это против конунга и ярлов можно роптать, но кто о трех головах решится перед дальним походом сердить ассов дурными словами? Все это хитрая наука конунгов…

Набравши пресной воды, мы снова устремились в море. И боги дали знак, что я прав. Скоро волей Ньерди Бога-морехода ветер тоже сменился. Теперь южный Судри поспешил нашим парусам на подмогу, словно соревнуясь в ловкости со своим западным побратимом. Воинам опять редко приходилось брать в руки тяжелые весла. Они ели, спали, развалившись на смоленых досках наших деревянных коней, и восхищались, что их конунг видит дальше, чем остальные. Боги тоже подтверждают это своим вниманием. А морской конунг, к которому благоволят боги, приведет свою дружину к богатству и славе через любую пучину, это так…

Легким оказался морской переход, совсем легким. К берегу мы пристали у устья лесной реки, памятной мне еще по прошлому походу. Дальше, вверх по течению, нужно было подниматься на веслах. В предчувствии скорой добычи ратники охотно расселись по румам, дружно заплескали сосновыми веслами. Впереди начиналась восточная земля Гардарика…

Много дней шли мы на веслах по речной тропе. Иногда удавалось поймать ветер и поставить парус, но здесь, в этих дремучих лесных чащобах, привольным ветрам негде было разгуляться. Скоро воинам опять приходилось складывать паруса, убирать мачты и садиться на румы. Несколько раз мы проходили мимо разных селений, и воины снова просили меня напасть. Но я опять уговорил их не тратить силу на малое, когда впереди большое.

Наконец мы достигли угодий князя Добружа, одного из самых богатых и знатных в этих краях. Сидя в своем укрепленном гарде Юриче на берегу широкой Идень-реки, он собирал богатую дань со всех окрестных племен. Этот лесной князь, похожий фигурой на тонкокостного мальчишку, а на лице носивший почетные шрамы от многих сеч, был хитрый, жадный и умный. Я до сих пор помнил, как цепко ощупывали меня его серо-зеленые, похожие цветом на морскую волну глаза, когда мы встречались с ним три зимы назад. Он — опасный противник. Но тем почетнее будет победа!

Еще в ту далекую пору появился у меня замысел, про который я не говорил никому. Потом, долгими зимами, коротая время в тишине родного Ранг-фиорда, я успел обг думать его еще лучше, и нашел свою затею осуществимой. Именно за этим привел я сюда с берега фиордов великую силу. Именно она поможет мне стать самым первым и богатым среди всех морских конунгов, заглядывал я далеко вперед.

Впрочем, я и сейчас пока не рассказывал другим своих мыслей. Известно, рассказывать вперед содеянного далекие замыслы — значит привлекать к ним внимание злобных сил, которые обязательно постараются все испортить еще вначале. Только побратим Якоб-скальд, что держал сейчас кормовое весло на моем новом драккаре «Птица моря», почти такой же опытный и мудрый, как дядька Бьерн, знал о них и заранее усмехался в черную курчавую бороду.

— А может, ты думаешь, что видишь перед собой Одина Всеотца, а, Нафни Сорвиголова? Раз ты уже такой мертвый, что по тебе справили тризну на берегу реки? — весело спросил я Нафни Сорвиголову, молодого ратника Харальда Резвого.

Нафни, не отрываясь от куска вяленого мяса, замотал головой, не прекращая хрустящей работы зубов. Потом вцепился в корчагу с пивом, начал заливать в себя через край, журча, как падающий с горы ручей. Пиво обильно лилось ему в рот, двумя струями стекая на нагрудник кольчуги. Наконец он оторвался от корчаги и перевел дух. От обильных еды и питья шустрые голубые глаза гонца замерли и окостенели. С трудом переведя глаза на меня, Сорвиголова чуть прижмурился и звонко, вкусно рыгнул. Нутром поприветствовал божество пьянящего хмеля.

С удовольствием глядя на него, ярлы и хольды вокруг тоже засмеялись моим словам…

Еще вчера они постоянно теребили меня, спрашивая, чего мы ждем. Почему наша рать остановилась в этом тихом месте на песчаном плесе Илясы, притоке Иленя, как вкопанная, ограбив только несколько случайных деревень по пути, порубив тех, кто не сопротивлялся, и разбогатев лишь копченым, подгнившим мясом и кислым пивом, похожим на свиную бурду?

— Не слишком ли богатую добычу мы взяли, конунг? — наперебой ехидничали ярлы со своими старшими воинами. — Когда начнем грузить добычу, придется смотреть, как бы днища деревянных коней не проломились от тяжести!

Только Агни Сильный и такие же, как он, отчаянные выпивохи были довольны. Дорвавшись до хмельного, хлебали его в три горла разом и были согласны ждать. Похоже, если придется простоять дольше, Агни снова начнет видеть змей за каждым кустом…

На этот раз мне с трудом удавалось удерживать ярлов и их дружинников здесь, на границе угодий Добружа, как голодных волков, почуявших вкус свежатины, трудно удерживать от нападения. Понимая это, я неустанно и терпеливо объяснял им, что жду сообщения от Харальда Резвого, служащего у князя. Он не мог не услышать о нашем появлении. Здесь, в лесу, много незаметных глаз и ушей. Наверняка уже донесли князю о дружине свеонов. Значит, и Харальд узнал. А раз так, Резвый обязательно должен дать весточку о себе, даже если люди князя, опасаясь предательства, следят за его ратниками в оба глаза. Харальд умный, он придумает, как снестись со мной незаметно, был уверен я.

И вот наконец я дождался. Сорвиголова, еле живой от усталости, прибежал к нашему стану с приветом Харальда.

Ай да Резвый! Вон что выдумал, теперь восхищались ярлы, узнав от молодого воина, как все было.

Прослышав о том, что сыны фиордов опять появились неподалеку от его владений, хитрый князь отослал Харальда с его ратниками добрать с оличей недостачу дани. Дело было неспешное, могло подождать, хотя понятно, зачем князь отослал наемную дружину подальше. Мало того, отправил с ним десяток своих дружинников. Якобы на подмогу, а на самом деле следить, чтобы Харальд не сносился с нами. Князь хоть и взял с Резвого еще одну клятву в верности, но все равно до конца не верил ему, решил удалить его ратников подальше от гарда Юрича. Но и ссориться с Харальдом понапрасну ему не хотелось, это тоже понятно. Семь десятков опытных в сече, хорошо вооруженных воинов Резвого, способных к тому же быстро передвигаться по рекам на двух своих деревянных конях, были важной частью его разношерстого лесного войска.

Думаю, мы вместе с Харальдом еще посмеемся этому при нашей встрече. Хитрый князь, а перехитрил сам себя. Пока я искал путей, как мне тайно связаться с Харальдом, князь сам подсказал Резвому этот путь. А Харальд, почти такой же умный, как я, не замедлил воспользоваться подсказкой. Когда-нибудь он тоже станет великим конунгом, этот Резвый.

Повинуясь князю, он без спора ушел из Юрича и отправился на своих птицах вниз по реке Илень, в землю оличей. Сейчас, узнали мы от молодого Нафни, Харальд с ратниками тормошили оличей, всегда торгующихся во весь голос из-за каждой облезлой беличьей шкурки, а десяток отроков князя во главе с княжьим доверенным человеком Затенем помогали им и одновременно приглядывали за свеонами.

Только зря, конечно. Самое важное эти княжьи глаза все равно просмотрели. Вышло так, что по пути Сорвиголова решил пробежаться по плещущим веслам скайда «Волк», но не преуспел в этой мужественной забаве, соскользнул ногами, сорвался, ударился о весла и утонул. Его искали, ныряли за ним, но найти не смогли. Видимо, духи Илень-реки сразу забрали его себе, затянули утопленника в кипучие водовороты, решили все.

Чтобы проводить его как положено, а главное, чтоб никто из княжьих людей не усомнился в смерти Сорвиголовы, дружина Резвого даже пристала к берегу и справила тризну по утопшему воину, пустив по реке деревянный кораблик, на котором его дух якобы отправится во владения Одина. Я представляю, как будет хохотать Бог Ратей, увидев перед собой пустой кораблик и догадавшись о нашей затее…

Теперь этот утопленник сидел перед нами и жрал со стола все подряд без продыху. Семь дней и ночей Нафни пробирался по лесу к нашему становищу, почти не останавливаясь в своем быстром шаге, на ходу питаясь ягодами и кореньями. Проголодался, конечно, как волк в долгом зимнем беге.

А мы все смеялись выдумке Харальда, резвого не только ногами, но и умом. Находчивый ярл все-таки нашел способ тайно снестись со мной, отправив с известием воина, которого княжеские соглядатаи посчитали мертвым.

Разумеется, я, Рагнар Однорукий, знаменитый воин, конунг и ярл, не боялся княжьих ратников. Можно было взять Юрич простым наскоком, как предлагали нетерпеливые ярлы. Доблестный путь, но не умный. Его рать, да еще спрятанная за толстыми, высокими стенами, все-таки была грозной силой, многие храбрецы уйдут к Одину, прежде чем мы овладеем стенами и княжьей крепостью-кромлем, начнем разорять богатый гард, убивать мужчин и брать женщин. К тому же, узнав заранее о движении нашей дружины, хитрый Добруж может призвать на подмогу рати из племен своих данников. Я знаю, у него запасено достаточно богатств, чтобы соблазнить их на сечу. Все эти витичи, оличи и прочие дикари охотно пойдут воевать со свеонами, потому что мы сильные и они боятся нас. Тогда у князя станет много войска.

Нет, не правы ярлы, полагающиеся лишь на меч да бревно-таран. Буйный вепрь тоже несется по лесу, не разбирая дороги и не боясь никого, но хитрый медведь не встает у него на пути, заходит сбоку, опрокидывает и тогда убивает. В этих лесах нужно тоже воевать по-другому, не одной силой пробивать стены, хитростью просочиться в них, понял я уже давно, когда три зимы назад болтался на дне драккара с переломанными костями, спеленатый, как грудной ребенок. А теперь твердо знал, как нужно брать гнездо князя, не теряя своих людей. Каждый лишний доблестный меч еще понадобится мне в этом лесном краю, потому что задумал я дело великое.

Я, морской конунг Рагнар Однорукий, Победитель Великана, сам решил сесть на княжение в Юриче. Сам себя решил объявить князем и собирать с дикарей богатую дань, обильно пополняя свою сокровищницу в родном фиорде!

Я до сих пор помню, как впервые открыл мой замысел побратиму Якобу, долгой зимой греясь с ним у открытого огня очага.

— Да, это ты ловко придумал, Рагнар, — сказал, выслушав меня, Якоб, знающий про жизнь многое. — Я всегда знал, что твой ум смотрит много дальше полета стрелы… Только воины фиордов не захотят переселяться в этот лесной край, где деревья закрывают солнце и не слышен голос далекого моря. Сесть на трон лесного конунга можно, конечно. Чего тут хитрого? Взять Юрич приступом, прирезать князя и самому сесть на его место… Но как ты потом удержишь владения, не имея воинов?

— Зачем им переселяться? — ответил я. — Я тоже не собираюсь жить в Гардарике подолгу, прячась среди деревьев, как лесной тролль, и не чувствуя на губах вкуса соленых волн. Клянусь неутомимыми лажами Уля-асса, я уже все продумал. Можно держать в гарде Юриче крепкую дружину, которая будет собирать дань и менять дружинников, когда те устанут от леса. Наши деревянные кони быстро натопчут дорогу туда и обратно. А за службу ратники будут получать столько, сколько привозили бы из опасных набегов. Или еще больше, тамошние края богатые, хватит добра на всех. Кто из воинов откажется от легкой поживы? У нас, в земле фиордов, никто не платит дань ярлам, дети фиордов слишком свободны для этого, а здесь дикие привыкли платить. Вот и пусть платят мне, как раньше — своим князьям. Только мне они начнут платить больше, я думаю — сумею их убедить в том… Так, Якоб?

Старый воин-скальд ухмыльнулся и покивал, свесив острый хищный нос над чашей с подогретым пивом. Шумно, со вкусом дохлебал ее до конца. Снова взялся за глиняный кувшин, подлив в чаши себе и мне. Рабынь-прислужниц я отослал в тот вечер, чтоб не подслушивали разговоры хозяев.

— Думаю, — продолжил я, — собирая постоянную дань, можно разбогатеть больше, чем от набегов, когда хватаешь кусок добычи и уходишь дальше. Буду ярлом на родных берегах и тамошним князем одновременно. Так, Якоб? Будешь моим наместником в Гардарике, пока не подрастут сыновья Рорик и Альв?

Скальд покрутил головой и надолго задумался. Задумчиво теребил бороду, чесал шрам от угла рта до уха, перебирал на груди массивное золотое ожерелье ленточного плетения, которое венчало изображение Слейпнира-скользящего, восьминогого коня Одина.

— Клянусь повозкой Тора Громоподобного, может получиться, очень даже может… А почему я? — вдруг спросил он. — Есть у тебя воины и помоложе.

— А почему нет? Ты — мой побратим, с тобой мы соединили кровь в чаше, ты измерил веслами и ногами далекие пути во многие страны, знаешь не только наш воинский порядок, но и ратные уловки других народов. Ты, я знаю, не потеряешь голову в упоении сечи и не позволишь провести себя… Да, у меня есть воины моложе, но кто сказал, что они будут так же преданны и рассудительны?

Скальд не торопился ответить.

— Я уже немолод, Рагнар, — наконец сказал он. — Когда-то, ты знаешь, у меня был дом и была жена. Жена умерла от родильной горячки, так и не родив никого, пока я был в дальнем викинге. Я больше не возвращался туда, откуда когда-то уходил молодым и счастливым, прижав к себе на прощание златоволосую Хельду… Помнишь, Рагнар, я как-то рассказывал тебе, с каждой прожитой зимой она делается все прекраснее и моложе в моей памяти. Наверное, потому что сам я старею… А дом… Не знаю, наверно, время сровняло его стены с землей. В одном я точно уверен — я туда не вернусь… Когда-то я мечтал стать знаменитым скальдом, чтобы мои драпы и флокки звучали по всему побережью. Это тоже не получилось: мальчишка Домар, что погиб три зимы назад в землях поличей, за ночь мог сочинить больше вис, чем я — за год. Теперь, когда его кости сгнили, а дух давно пирует за столом Одина, я могу признать — он был поэт, а я так и остался простым рифмоплетом… Сейчас я служу тебе, Рагнар, и Ранг-фиорд стал моим домом. Если будет на то воля богов, останется им до последней дороги к Одину… У меня больше ничего нет…

— Это значит, что ты согласен? — уточнил я.

— Я согласен. Да.

Из-за давнего шрама, приподнимающего угол рта, морщинистое лицо старого скальда всегда словно усмехалось, но тут оно усмехнулось еще шире, показав все желтые осколки зубов, сломанных в битвах и сточенных жестким мясом на многих побережьях юга и севера.

— Клянусь железными рукавицами Громоголосого Тора, ты задумал великое дело, это так… Конунг Рагнар всегда смотрит вдаль поверх голов, — продолжил он нараспев, подняв голос, будто начиная хвалебную драпу. — У великих воинов всегда великие замыслы. Я думаю, он смотрит еще дальше, чем говорит… Рагнар Неистовый осуществит свои замыслы, а старый Якоб-скальд оставит потомкам печную память о его делах! Потомки будут вспоминать дела конунга, слушая песни скальда… Да будет так!

Он понял меня, мой давний побратим-скальд, понял даже то, что я недосказал ему. Я помню, как мы долго пили крепкое пиво у жаркого огня в тот вечер, чокались чарами, переглядывались и разговаривали больше глазами, чем языком. Великим замыслам приличествует великая сдержанность…

Потом… Кто знает? Имея большое богатство, можно собрать большую дружину не из сотен, а из тысяч доблестных, посадив их на десятки деревянных птиц. Такому каравану, конечно, будет тесно у берегов страны фиордов. Но зачем месить воду у берегов, наступая на головы трески и сельди? В море, пастбище ската, пролегает достаточно путей. Есть где расправить весла над шапками волн!

Прав скальд, была у меня еще одна затаенная мысль. Старые песни рассказывают, когда-то в наших краях было не так много свободных ярлов и морских конунгов, как сейчас. А был один конунг, старший над всеми, из рода Инглингов, который правил страной Свитьод. Почему бы полей богов не вернуться старым временам? Если собрать нсех храбрецов-свеонов в один кулак, весь Мидгард вздрогнет от такой рати. А Один станет самым великим из всех богов, повелителем не только среди свеонов, данов, гаутов и других племен земли фиордов, но и в каждом укромном уголке Мидгарда.

Почему бы Одину не помочь мне в таких начинаниях, размышлял я, раз они ведут к его славе? Если Мидгард и так принадлежит нам, не пора ли окончательно взять его в свои руки? Пусть не я, пусть мои храбрые сыновья Рорик и Альв или даже их сыновья поведут за собой бесчисленные дружины, сметая на пути города и народы. Зато потом они сядут у огня в тихом месте и вспомнят Рагнара Однорукого, положившего начало всему. И я сверху, на почетном месте среди героев за столом Одина, буду наблюдать за ними и радоваться их завоеваниям… И прославленные герои будут поднимать в мою честь чары с хмельным молоком божественной козы Хедрун, сразу пьянящим голову, но не оставляющим после себя жажду наутро, и говорить мне: «Слава тебе, конунг Рагнар! Внизу ты оставил о себе долгую и кровавую память!»

…Да, в тот вечер мы с побратимом Якобом долго пили крепкое пиво, и бессчетные табуны деревянных коней, просевших от добычи на три доски бортов, но резво бегущих вдаль по морскому полю, виделись нам все отчетливее!

— Слушай меня внимательно, Сорвиголова, и запоминай все крепко, — сказал я Нафни вечером, когда воин наелся и выспался.

— Я слушаю, конунг!

— Теперь ты пойдешь обратно к Харальду Резвому. Ярл Энунд Большое Ухо, способный видеть ушами издалека, проводит тебя с пятью воинами, чтоб ничего не случилось. Плохо, когда мертвецы умирают во второй раз, не так ли? — Я усмехнулся.

Веселый Нафни, глядя на меня, тоже оскалил молодые зубы, крепкие и желтые, как у волчонка.

— Ты уже знаешь эти леса, покажешь, как им быстрее и незаметнее добраться до дружины Харальда. Потом они будут дожидаться тебя в укромном месте, а ты проберешься к Резвому, но тоже тайно, чтоб не увидел никто из чужих. Сам сообразишь, как это лучше сделать… А Харальду скажешь вот что… Скажешь, мол, я, конунг Рагнар, дам знать князю Добружу, что иду со своей дружиной набегом на южные земли. Князь пропустит меня мимо Юрича, я знаю, он не захочет ссориться с нашей силой. Тогда, миновав его гард, мы уйдем на морских конях вниз по реке. Но уйдем мы не навсегда. Где княжеские соглядатаи от нас отстанут, там остановимся становищем и будем ждать. А Харальд со своими воинами пусть возвращается в Юрич, и служит князю дальше, словно ничего не случилось. Потом, когда я подам ему знак, пусть нападает со своими воинами на княжеских ратников и открывает ворота гарда. Скажи, пусть укрепится со всей своей силой в одном месте, у ворот гарда, что смотрят на Илень-реку, откроет их и держит открытыми, пока мы не подойдем на подмогу. Ты все запомнил?

Нафни старательно кивнул головой. Шевелил губами, запоминая мои слова.

— А какой это будет знак, Рагнар? Тот, что вы вернулись и на подходе, — спросил он, немного подумав.

Дельный вопрос, я не зря говорил, что этот молодой воин умеет думать…

— Передай Резвому, он поймет, — сказал я. — Передай ему, пусть не дает воинам напиваться по вечерам допьяна, держит их наготове и каждое утро, на рассвете, смотрит гуда, где восходит солнце. Оттуда он увидит мой знак, его нельзя будет не увидеть. Чтобы сигнал был понятным, я сожгу какую-нибудь из деревень князя. Ты все понял?

— Я понял, конунг. Я передам.

— Повтори, — приказал ему я.

Сорвиголова безошибочно повторил все, что от меня слышал. Все правильно, он толковый малый, из тех, кто умеет не только рубиться, но и думать. Нет, Харальд не зря выбрал его своим посланником…

— Я передам, конунг, если буду жив, — еще раз сказал он.

— Нужно, чтобы был! От тебя зависит успех всего нашего набега, помни об этом. Да и зачем тебе умирать снова, когда все пиво уже выпили на первой тризне?

Нафни закинул голову и расхохотался задорным молодым смехом. Да, в его годы жизнь еще кажется бесконечной, а все стрелы летят в других, мельком подумал я, глядя на его беззаботное веселье.

Почему так странно устроен мир? Мальчишке кажется, что он растет бесконечно долго, тянется вслед за старшими и силится сравниться с ними. Но не успеет он выпить до дна чашу молодости, распробовать ее на языке, как особое, терпкое вино из-за моря, и уже чувствует, что начинает стареть… Боги-ассы, всегда обновляющие свою жизнь молодильными яблоками, конечно, не знают таких забот…

2

Кутря видел, родичи разошлись не на шутку. Как один готовы хоть сейчас рубить талагайцев. А попадись им под руку далекие талалайцы или таламайцы — и тем бы до кучи не унести голов на плечах.

Забросив обычные дела и быстро, привычно подготовив к походу ратную снасть, мужики от нетерпения взялись за пиво и сурицу и хвалились друг перед другом бойкими речами и острым оружием.

Только кого рубить — вот в чем вопрос. Высланные князем пятерки отроков, молодых бойцов, неустанно рыскали дозорами по лесу, как стаи подросших волчат рыщут за добычей по осени даже не от голода — от избытка буйной, игривой силы. Но только следы от талов и находили. Вытоптанные поляны, остывшие угли, обглоданные добела; кости да старый навоз кучами — все, что осталось в лесу от талагайских стойбищ.

Конечно, ушли, испугались кровавой расплаты, понимав ли родичи. Их кожаные избы легкие, можно унести на плечах сразу со всем добром. Сами небось теперь боятся того, что сделали. Они — коварные, зато мы — бойкие, распалялись родичи. Мы, мол, и с оличами секлись, и с витичами, и с далеким народом косин воевали три дня и три ночи, и две ладьи свеев на Илень-реке утопили, как гнилые колоды. Как нас не испугаться, обязательно испугаешься, соглашались все. Да и могучий волхв Ратень, бывший когда-то из первых поединщиков князя Добружа, хорошо помял талагайскую рать на святой поляне. Мало небось никому не показалось. Вот и спрятались талы, дрожат в своих схронах от страха и ненависти. Никак не найти…

А кто виноват, получается? Как это кто?! Ясно кто — походный князь Кутря, кто же еще! Играть железом — так он силен, спору нет, а где дело, получается? Почему его отроки до сих пор не нашли талагайские схроны? Князь есть, а где победа, где отрубленные головы проклятых врагов, сохнущие в траве, как шляпки грибов, сбитые с ножек?!

Распалились, конечно…

Кутря не только видел, спиной чувствовал на себе яростные взгляды, подогретые хмельным пойлом, что текло теперь, как вторая Лага-река. Даже старейшины при: встрече начинали покрякивать многозначительно. Мол, что же ты, князь, назвался князем, так веди родичей в горячую сечу. Конечно, старые заслуги за тобой, никто не спорит, но старое, как известно, быстро быльем порастает. Самый уважаемый из старейшин, Зеленя, мудрый старик, еще удерживал остальных от недовольства и лая, но чувствовалось, что и это не за горами.

Кутря всегда знал: родичи распояшутся, разойдутся, сами себе не рады будут потом, когда вместе с хмелем уйдет из головы пена ярости. Но это потом! А пока, в горячке, могут и пустыми руками дров наломать на три зимы разом, это давно известно.

По правде сказать, ему было обидно и горько. И за себя, и за старые свои заслуги, и за людскую неблагодарность, что, как сорная трава в огороде, прорастает, не зная меры, и забивает все…

А что, разве не так?! Да провались оно! Плюнуть на все, думал он, уйти в лесной поиск вместе со всеми отроками, которые заглядывают ему в рот, как вожаку недомерки. А там — или пропасть в чащобе, или найти талов, вернуться с победой, славой заткнуть раззявые рты. И гори все огнем, пусть родичи гомонят друг на друга до хрипоты, если им обязательно надо кого-нибудь виноватить!

Несколько раз он не выдерживал горьких мыслей, срывался с места, принимался метаться по избе, кидал в котомку припасы, гремел оружием. Один раз совсем уже собрался в поход. Удержала его только Сельга.

— Никак собрался куда, князюшка? И далеко ли путь лежит, если не тайна? — насмешливо спросила она, блеснув пронзительными синими глазами.

Кутря, скакавший стремительным лягушачьим галопом от клети с припасами до стены, где висело оружие, приостановился, глянул на нее искоса.

— Нешто сама не знаешь? Талов искать пойду вместе с отроками, — пробурчал он.

— А где искать-то? — не унималась жена.

— В лесу, понятно где!

— Понятно… Только лес большой, его и за десять жизней не обыскать. В какую сторону поведешь людей, князь?

— На север можно, — ответил Кутря, немного подумав.

— Можно и на север, — согласилась Сельга. — А также, подскажу тебе, можно на юг, на восток или, допустим, на запад… Отчего бы и не туда, а, князь, если идти некуда?

Кутря, схватившийся было за кожаный колчан со стрелами, в сердцах швырнул его на пол. Стрелы мелко брякнули, и маленький Любеня, обрадовавшись новой забаве, деловито направился к ним на своих ковыляющих ножках. Кутря со всей злости хлопнул себя по ляжке, и малый тут же повторил жест отца, но неудачно, слишком сильно хлопнул. Тут же свалился на попу и заревел от неожиданности и обиды. Сельга, наблюдая за ними, прикусила губу, чтоб не рассмеяться.

Кутря ошалело повел глазами вокруг. Ее веселье его совсем доконало. Вот язва-баба, бывают же такие язвы! И не сказала ведь ничего особенного, а словно в поганом ведре сполоснула, хочешь — утирайся, хочешь — так облизывайся… Он кинул на пол заодно и котомку, отчего Любеня тут же прекратил реветь и пришел в восторг, рысью выскочил из избы, громко, для характера, хлопнув дверью. Пробежал по двору несколько кругов, плюхнулся задом на земляную завалинку, застыл на месте. Пальцы от возбуждения мелко подрагивали.

Некоторое время спустя Сельга тоже вышла, присела рядом. Неожиданно и ласково погладила его по голове, как малого. Потом неторопливо поискала у него в волосах, невесомо и бережно касаясь тонкими пальцами.

Кутря, сопя, покосился на нее. Язва-баба, конечно! Но где еще такую найдешь…

Сначала он еще пофыркал, отворачиваясь, потом не устоял против ласки, повернулся к ней, положил голову на плечо. Успокаивался.

— Что делать-то, милая? — спросил он еще через некоторое время.

— Ждать, князь.

— А если невмоготу?

— Тогда через невмоготу…

Опять, что ли, посмеивается над ним, покосился на нее Кутря. Лицо вроде серьезное, а глаза лукавые, хитрющие такие глазищи…

— Ждать, ждать… — проворчал он, так и не поняв. — А чего ждать?

— А того, что случится.

— А если ничего не случится? Родичи вон от злости готовы бревна грызть. Распалились на рать, теперь не удержишь. Хоть сам против них с мечом выходи, чтобы остудить…

— Случится, — сказала Сельга. — Так не бывает, чтоб ничего не случалось, всегда что-нибудь случается… А родичи… Кипят, конечно. Ну да пусть кипят, пар выходит, а варево остается. На то ты и князь, чтобы удерживать неразумных от лишней рубки. Это даже хорошо, что талы спрятались, меньше ляжет между родами крови, легче будет мириться заново.

— Думаешь, придется мириться? — удивился Кутря.

— Думаю… А может, знаю. Непросто все это, не из прихоти напали талы на капище, не своей волей, я это чувствую… А понять не могу пока. Словно бродит рядом какая-то иная, злая сила. Нет, не талы со своим сонным, ленивым Ягилой, тут другое. Плохая, злобная сила притаилась где-то рядом, грозит роду скрытно, исподтишка, ни лица не высовывает. И Велес показывал мне знак Чернобога… Вот где истинная забота… Понять надо, прежде чем воевать…

В избе вдруг раздался грохот.

Оба кинулись внутрь. Оказалось, Любеня по примеру отца бросает на пол все, что в силах поднять, и весело, громко кричит. Сельга, скорая на расправу, тут же нашлепала его по попе. Крик немедленно перешел в рев…

3

Случилось так, как и предсказывала Сельга. Нашлась пропавшая баба Шешня. Сама вышла к селу из леса, усталая, исхудавшая, но довольная.

Отомстила за сына, оказывается.

На поясе Шешня несла отрезанную голову охотника Музги, подвешенную за жесткие длинные волосы. Усохшая голова охотника скалила редкие темные зубы, таращилась открытыми, но невидящими глазами и пахла падалью. Все собаки в селе, почуяв такую приманку еще издали, сбежались смотреть на нее и тявкали на разные голоса, выпрашивая подачку. Потом и родичи заметили Шешню.

Новости, которые принесла баба вместе с отрезанной головой, удивили всех еще больше. А тех, кто поразумнее, да поопытнее, озадачили. Что за черные люди, про которых рассказывал ей Музга перед смертью, назвавшиеся поличами, свирепствовали в угодьях талов? Никто из известных, далеких и близких родов не носит черного, это все знают. Черное — темный цвет, любимый цвет Чернобога, противный верхним богам. Разве что тайные колдуны, злые волхвы, что поклоняются не верхней Прави, а нижнему Злу, — те носят… Люди знают, есть такие. Лютый князь Добруж, владетель земель на Илене, рассказывали, особо привечал черных, якшался с ними по своим тайным княжьим делам. Про это слышали многие родичи. Молодежь долгими зимними ночами любила пугать друг друга баснями про черных волхвов, что оборачиваются разным вредным зверьем, подкрадываются незаметно к селениям и пакостят где только могут…

В старых угодьях черных волхвов найти было нелегко, конечно, разве что случайно встретить. Но ведь где-то жили они, откуда-то приходили, соображали родичи. А здесь — места новые, глухие, необжитые. Где еще спрятаться черному злу, как не подальше от людей? Может, и сидят где-то неподалеку, притаилось в здешних краях осиное гнездо, черное капище богов Зла.

Тем же вечером, собравшись на толковище перед костром, старики, хранители родовых устоев, долго судили и рядили. Старейшины, думающие за всех, были напуганы, Если черные волхвы рядом — тогда беда! С ними рядом спокойной жизни не будет…

Что делать? Опять сниматься с обжитых мест, снова уходить кочевьем? Ведь только-только обжились…

Что делать?!

Извести их надо, как в старину изводили, первым рассудил мудрый Зеленя. Он, мол, еще сам молодым был, а помнит, как тогдашние старики рассказывали. Черного колдуна, изловив, надо первым делом связать крепко-накрепко, чтобы пальцем единым пошевелить не мог. Иначе наведет порчу — потом не обрадуешься. Второе дело — закопать его живым поглубже в землю. И третье — развести над этим местом огненное палево, чтоб не выбрался невзначай змеей или, скажем, червем. Вот тогда он точно умрет…

Да, извести — это сказать легко, возражали другие. Черных волхвов еще попробуй найди, они свои капища прячут лучше, чем иные родовые схроны запрятаны. Колдовской силой отводят от них случайных людей. Да и кто кого изведет, если задуматься, черные волхвы — они сильные… Это молодые, что еще не хлебали горького варева из горшка Лиха Одноглазого, могут самонадеянно полагаться на меч и щит. А им, старым, хорошо известно, что встречаются напасти пострашнее сечи. И сила — посильнее железа! Против самого Чернобога выступать — встревожишься! Он мстительный, и волхвы его такими же вырастают. Перед ними вся лесная и водная нечисть травою стелется, по как! Черного волхва, рассказывают, когда убиваешь — он все одно перед тобой извернется и укусит тебя кутним, ядовитым зубом. Убьешь — и погибнешь вслед, столько в них яду. А если сразу погибнуть не суждено, все одно — черное колдовство повиснет на тебе невидимым грузом, будет гнуть к земле и подтачивать изнутри. Так люди говорят, а люди зря ничего не скажут…

Что делать, как быть?

Как это что, снова первым додумался Зеленя-старейшина. А Сельга-провидица, говорящая с богами бестрепетно, а могучий волхв Ратень, который пока до сих пор не помер?! И вдруг еще не помрет, хотя и доходит от красной горячки, одолевающей его после многочисленных ран. Они на что?! У кого спрашивать, если не у них? Кому может быть ведомо лучше, где искать и как одолеть Зло?

4

Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, князь рода поличей, расскажу, как я отправился к талагайцам. Пошел без оружия и один, чтобы найти их и говорить с ними.

Так решили старейшины — попробовать договориться, прежде чем выходить на сечу, если талы окажутся слишком яростными и упрямыми.

Они приговорили, а я — настоял на том. Пока старейшины, напуганные вестью про черных волхвов, чесали затылки и гладили седые бороды, я, как князь, напомнил им, что всякой заботе — свой черед. Колдуны — от них никуда не денешься, мол, захочешь, да не избавишься, будет еще время подумать, что делать. А талы — забота первая. Они соседи наши, с соседом ссориться — все равно что ждать ножа в спину, это известно. Если они, получается, сами не виноваты в своем свирепстве, околдовали их черные, оплели, как душитель-вьюн, значит, надо идти, мириться с ними. А потом уже все остальное… Так, что ли?

— Все так, князь, все правильно! Зрелые слова говоришь, без гнева смотришь вперед, — кивали мне старики.

После этого я сам вызвался пойти на опасную службу. Кому, как не военному князю, держать ответ и наводить спрос перед талагайскими старейшинами?

— Пусть будет так, — сказали мне старики. — Иди к талам, князь Кутря. На тебя тут одна надежа…

— Так суждено, и так будет! — сказал я, поклонившись старейшинам, поблагодарив их за почетное поручение говорить от лица всего рода.

Нужно было идти…

Конечно, услышав про такое решение старших, молодежь начала горячиться, доказывала, что обида все равно остается обидой, сначала надо порубить талагайцев, отомстить за кровь, а дальше уже мириться с ними. Мол, когда силу покажем — мириться будет куда легче!

Но старейшины веским словом остудили отчаянного Весеню и всех, кто голосил вместе с ним. Попросту пригрозили выпороть каждого, кто силен на горло. Известно, на толковище мудрый стариковский шепот звучит громче молодого крика.

Нет, не талы виноваты в том, что случилось, указал бойким рассудительный муж Зеленя, согнутый плечами, но не умом. И нашей вины здесь нет. И, выходит, нет смысла рубиться с талами, затевать распрю надолго и рушить выгодную меховую мену. Это черные волхвы, жрецы Чернобога, затеяли между нами свару. Пусть талы возвращаются на привычные места стойбищ, как и прежде, несут родичам дорогие меха в обмен на поделки.

Все правильно! Как без мехов? С чем отправим челны на торжище, рассудили остальные старейшины, на что будем покупать ячмень и пшеницу, которые плохо растут в здешних краях? Как жить будем, из чего начнем варить пиво, если зерна не хватит?

Порубить и данью их обязать, пусть задаром несут меха, тут же в горячке предложил Весеня и долго потом отбивался со всех сторон от насмешек. Эко, паря, говорили ему, ну, придумал ты от большой головы! Долго думал, небось ночами не спал, все ворочался от избытка ума! Талов и так днем с огнем не найти в лесу, а положить им дань — и углей от костров не отыщешь. Тоже выискался великан Вертигора, который гору поднял, а что делать с ней дальше — не подумал. Так и надорвал пуп, пока держал, соображал, куда кинуть…

И Сельга согласилась. Сказала, правильно решили на толковище, по уму рассудили, а не по сердцу. Не за мухами нужно гоняться, когда осиное гнездо под самой притолокой повисло. А она, понятно, сквозь землю видит, когда захочет. Вот так и выпало мне идти с миром…

— Пойти, найти — легко сказать, — поделился я с Сельгой заботой. — А как их найдешь? Отроки вон сколько по лесу рыскали, и то ничего не нашли. А они — быстрые.

Она, краса моя, смотрела на меня встревоженными, внимательными глазами. Но пересилила себя, не стала переливать из пустого в порожнее суетливую бабью тревогу, рассыпая ее вокруг бесцельной трескотней слов. Характер у нее, конечно, любому мужику впору, даром, что баба… Сельга ответила мне коротко:

— А ты их не ищи, их не нужно искать.

— Как так?

— Начнешь искать — поймаешь лишь ветер за длинный хвост. Они тебя сами найдут. Увидят, что ты пришел один и без оружия, и найдут. Как бабу Шешню нашел охотник Музга… На свою голову, — добавила она и чуть заметно, через силу, улыбнулась мне.

Потом, потискав напоследок маленького Любеню, я ушел не оглядываясь, чтоб невзначай не потянуть за собой в дорогу Лихо Одноглазое и прочую нечисть.

Не оглядывался, но знал, она долго провожала меня глазами, моя Сельга…

Два дня я бродил по лесу наугад, питаясь запасами из котомки. Ждал, когда их охотники, чуткие и осторожные, как зверье, сами объявятся.

И они объявились. Я, конечно, не Сельга, что видит, вдоль и поперек времен, но тоже лесом вскормлен и выпоен. Уже на второй день я почувствовал, как из-за ветвей; за мной наблюдают внимательные глаза. Это было тревожное чувство. И взгляд недобрый, прицеливающийся. Словно кто-то большой, страшный подвесил тебя на нитке над бездной и теперь размышляет — перерезать ее или так оставить. Неуютное чувство, от которого по спине пробегают тревожные мураши…

Несколько раз я останавливался и говорил на их языке, глядя между деревьев, что пришел к ним не воевать, а мириться. Хочу, мол, встретиться с их старейшинами, потому что принес для них разные вести, над которыми нужно вместе думать у костра совета. Ветки отвечали мне чуть заметным покачиванием, но дальше этого дело не шло.

Охотники талагайцев напали на меня на третий день. Я давно ждал этого момента, но все равно пропустил его. Они разом обрушились на меня сверху, подкатились снизу, кусались, царапались, крутили руки и ноги, накидывали, ремни. Я не сопротивлялся, но они все равно сражались со мной. Затем, спутав по рукам и ногам, талагайцы потянули меня куда-то, наполовину волочили, на вторую — несли. По дороге много раз останавливались, пинали меня, плевались, мелко, но больно кололи костяными наконечниками копий, обидно скалились, по-своему поливая меня поносными словами.

Я терпел и не пытался сопротивляться. Молчал, как положено мужчине и воину. А что было делать?

Светлая, летняя ночь легла на Сырую Мать серым мглистым покровом. Сквозь лохмотья туч пробивались иногда редкие блеклые звезды, но быстро скрывались за небесной завесой. Месяц изнутри высвечивал тучи желтым, и от этого их вид казался тревожным.

Настроение у меня тоже было тревожное. Я стоял на своих ногах, но со связанными руками, ждал решения старейшин талов.

На поляне, плешью залегшей среди далекого, незнакомого леса, было шумно, суетливо и бестолково, как всегда бывает в стойбищах талагайцев. Послушать их — так все одно не разобрать ничего, каждый что-то свое толкует, а что толкуют, небось и сами не понимают.

Бестолковый народ все-таки, думал я уже в который раз. В лесу тише зверя ходят, а на стойбищах гомон как дым висит.

Сейчас суеты вокруг было еще больше, чем обычно. Шаман Кирга сильно и часто бил в большой бубен, нараспев подвывая вслед глухим кожаным ударам. Закатывал глаза, так что виднелись одни белки, значит, разговаривал со своим Ягилой. Талагайцы тоже говорили все разом, перебивая друг друга в крик, размахивая руками и щелкая друг на друга зубами. Со стороны и не понять, кто из них старейшины, — никому никакого почтения не видно. Все одинаково грязные, закопченные, смуглые, в лохматых шкурах и больших островерхих шапках. По разговору — точно не видно. Услышав слово, каждый из талагайцев тут же начинает возражать в ответ, даже не дослушав до конца речь, не разобрав, к чему это слово сказано. От этого возле их костра совета всегда происходит великий шум. Его у них всегда больше, чем рассудительных, взвешенных приговоров, такой обычай. Бабы, дети и собаки теснились за спинами мужиков и, понятно, не держали рты на запоре, добавляя свою писклявую и рычащую бестолковщину.

Я ждал, пока они устанут орать, но их глотки казались неутомимыми. На что я хорошо понимал талагайскую речь, но тоже ничего разобрать Не мог. Как они только сами себя понимают — не перестаешь удивляться!

Шаман Кирга неожиданно перестал стучать и выть, вернул на место зрачки, глянул вокруг. Глазки у него были маленькие, заплывшие. Хитро, умно блестели на полном лице, покрытом коричневыми ветвистыми бородавками даже по носу. Богатые бородавки, обильно наградил его их Ягила этими жабьими украшениями… Одежа шамана из пушистых дорогих шкур была густо увешана звериными хвостами, понятными и непонятными костями, причудливыми деревянными фигурками, монетами и еще разной всячиной.

От неожиданности все вокруг тоже замолчали, недоуменно оглядываясь один на другого. Наступившая тишина даже зазвенела в ушах.

Потом шаман заговорил, и ни у кого не хватило смелости перебить его. А может, просто сил на ор уже не осталось. Вот как бывает, когда советуются сразу скопом, мелькнуло у меня в голове, свое мнение есть у каждого, зато решает только один. Впрочем, я давно знал, что голос шамана самый тяжелый у костра совета. Теперь лишний раз убедился.

— Кутря, князь поличей, пришел к нам в одиночку и без оружия. Это понятно. Значит, храбрый князь, — говорил Кирга, и талагайцы слушали его на удивление внимательно. Даже их собаки, похожие на волков, перестали лязгать на соседок зубами и выкусывать блох из шерсти. Только шумно дышали, косясь на него влажными темными глазами и высунув розовые языки. — Князь рассказал нам про черных шаманов, которые враги и лесным людям, и поличам. Это понятно. Только кто их видел, этих черных шаманов?

— Маленький Тозья видел, — напомнил кто-то из за чужих спин и тут же получил по заслугам.

Шаман засопел свирепо, снова закатил зрачки под веки. Потом выкатил обратно и подробно рассказал, что случается с теми, кто перебивает оглашение воли Ягилы.

— Ай-яй, Ягила не щадит таких и не милует! На носу у них вырастают красные прыщи, на языке — болючие гнойники, а внутри поселяется холодная, скользкая и черная жаба. И никак эту жабу не прокормить, все, что в рот входит, она съедает сама, вот оно как! И тогда, конечно, болтун умирает от голодных судорог. Ай, Ягила, ты могуч и безжалостен к тем, у кого слишком длинные языки!

Слушая шамана, я про себя усмехнулся, прикусив губу. Если их бог Ягила так безжалостен к болтунам, почему род талагайцев все еще существует в Яви, невольно подумалось мне. Значит, не так безжалостен…

Но больше никто Киргу не перебивал. Черной жабы внутри себя все талы боялись так же сильно, как ломотного духа или красной змеи, перекусывающей изнутри спину.

— Кто видел этих черных шаманов? — продолжил он. — Кто знает, откуда они пришли и зачем? Маленький Тозья видел, но где сейчас маленький Тозья? Охотится в богатых угодьях Ягилы, вот он где! Пусть его добыча будет обильной, а огонь в его новом чуме никогда не гаснет…

Не забывая про черную, ненасытную жабу, остальные талагайцы помянули Тозью сдержанными кивками.

— Я, Кирга, скажу так, — без помех продолжал шаман. — Князь Кутря пришел к нам как смелый воин. Он рассказал нам, что у нас общий враг. Пусть так Может, князь действительно говорит правду. Я не знаю… Пусть бог Ягила рассудит нас. Пусть князь сразится с лучшим из наших воинов на топорах и веревках, как это водится по нашим обычаям, а мы посмотрим, кому Ягила подарит победу. Если наш воин одолеет его, значит, его кровь нужна нашим мертвым, чтоб им было не так обидно. Если нет, значит, Ягила хочет, чтоб закончилась между нами вражда. Но, я думаю, силач Яши справится с пришлым князем… Наши духи обрадуются чужой крови…

Шаман Кирга хитро прищурился. Его и без того узкие глазки стали совсем как щелочки. Хитрый шаман… Я так и не понял, он за то, чтобы мириться с нами или наоборот. Никто этого не понял. Потом он всегда сможет сослаться на волю богов и повернуть свои слова в любую сторону. Талагайцы потом будут галдеть, что шаман, как всегда, оказался прав. А в чем прав? Может, именно так нужно управлять людьми — гнуть по-своему, и чтоб каждый при этом думал, что гнется оно в его сторону. Очень хитрый шаман… Может, в его бородавках обитает такая хитрость?

Талы разом и одобрительно загалдели. Поляна снопа словно бы полыхнула разноголосым гомоном. Думаю, долго хранить молчание им было тяжко, несмотря на всех жаб, взятых вместе с лягушками.

Значит, все-таки поединок, подумал я. Пусть так…

5

Волхв Ратень чувствовал — он плывет по реке. И даже не сам плывет. Быстрое, безостановочное течение несет его, подхватив, а он лишь сучит руками и ногами, беспомощно барахтается в его струях, то выныривая на поверхность, то вновь погружаясь вглубь.

Все так… Несет… Только сама река какая-то необычная. Густая, вязкая, багряного оттенка крови. И такая же, как кровь, горячая. А необычнее всего — чем глубже затягивает его течение, тем горячее ему становится. Пучина красных вод не приносит желанной прохлады, наоборот, жжет огнем, засыпает раскаленным пеплом лицо, корчит тело свирепой судорогой. Ближе к поверхности реки еще ничего, можно вздохнуть, а там, в глубине, — только кипяток и огонь.

Он и барахтался, чтобы быть поближе к поверхности, боролся с затягивающим течением насколько хватало сил. Знал, чувствовал, стоит ему занырнуть поглубже, отдаться течению без борьбы, и все, конец, больше никогда не выскочить на поверхность…

Выныривая, пробиваясь наверх что было сил, волхв иногда слышал над собой женские голоса. Гнилостная лихорадка… Красная горячка… Синюшный огонь… Эти слова, слышал он, часто повторяли два женских голоса, старый и молодой.

Голоса, впрочем, звучали глухо, неотчетливо, словно сквозь туман доносились. Он едва понимал их. Да и не пытался ничего понять, разобрать, чьи это голоса и о чем они говорят. Наоборот, только сердился, что они сбивают его, мешают собраться с силами. И снова тонул, и опять ничего не слышал…

Потом все сразу, одним моментом, переменилось. Поток, затягивающий его в безысходную глубину, словно разжал горячие пальцы, повернул струи в другую сторону. Ратень почувствовал, чья-то крепкая, добрая рука удержала его на поверхности, не дала окончательно погрузиться в огненную глубину и там сгореть без остатка…

Чья рука? Он тогда не думал об этом. Он опять плыл. Но уже легко, вольно, приятно, расправив сведенное тело и не чувствуя его тяжести.

Так можно было плыть. Так хорошо было плыть. Так бы и плыл бесконечно, отдыхая после горячей борьбы…

Зато начались иные странности. Теперь, скользя по тонкому лезвию между жизнью и смертью и уже понимая это, он вдруг начал смотреть чужими глазами и вспоминать чужой памятью. И видел перед собой места незнакомые и людей, которых никогда не встречал. А видел он перед собой незнакомую неширокую речку Волхов под низким северным небом, крутобокие гранитные валуны и разлапистые корнями сосны вдоль берегов. И самого Симона Волхва, древнего прародителя волховства, сидящего на берегу реки, увидел ясно, отчетливо, словно стоял в двух шагах.

Симон был уже старым, седым головою и бородой, лицом строгий, обветренный до копчености, но глазами, светло-карими, с яркой прозеленью, молодой и веселый. Впрочем, сейчас в этих глазах, блестящих под белыми, взлохмаченными бровями, веселья было немного. Строгости и укоризны — куда больше.

Укоризна была понятна. Симон ничего не говорил ему ни явно, ни скрытно, просто смотрел так пронзительно, что все его мысли были слышны. Мол, что же ты, волхв Ратень, не сдержал себя, поддался гневу, не как кудесник, как обычный воин, сражаться пошел? Разве дело это? Разве этому учил тебя старый Олесь?

— Виноват, отче…

— Виноват. Это так, — на неслышимом языке подтвердил Симон Волхв. — А в чем виноват, сам-то знаешь? Тогда скажи…

— Гневу поддался, отче… Чужие жизни забрал… Нарушил волховской обычай… Так не нарочно же! Сам не пойму, как случилось… — бормотал Ратень.

— Нет, не понял еще… Тогда я скажу. Дело ведь не в том, малый, нарочно убивал ты талов или же нет! Люди всегда убивают друг друга по делу или без дела, по-другому и не бывает, — качал седой головой Симон. — Тут иное. Отняв их жизни в горячей обиде и оставив свою, ты, Ратень, нарушил себе судьбу. Тутя умер, и Сваня умер, и ты должен был умереть вместе с ними… А ты нарушил… Это уже вина для волхва! За это ты должен наказать сам себя, не дожидаясь другой, верхней расплаты, что приносят боги.

— Виноват, отче…

— Ты сам пойми… — продолжал Симон. — Будь ты воин, как прежде, и разговора не было бы: воин за кровь почет принимает. Но ведь ты, малый, сам захотел для себя другой доли, сам ее выбрал. Сам просил богов поднять тебя над другими, подарить тебе ум и глаза чародея, который больше понимает про жизнь и видит дальше. Сам! А чем больше дают тебе боги, тем строже спрашивают не только за каждое действо, но и за всякое малое хотенье, запомни это. Теперь терпеть тебе… Потому что с волка спрашивается по-волчьи, с человека — по-человечески, а с кудесника — по другим канонам, так-то…

Чувствуя себя маленьким, нашкодившим исподтишка ребенком, Ратень не спорил. Только ниже, как в детстве перед отцом, наклонял голову и прятал глаза. И духом, и телом готов был на любое, самое жестокое искупление. Только прикажи, отче…

Симон, конечно, без труда прочитал его мысли, словно начертанные острым на деревянной доще. Еще раз покачал взлохмаченной головой, пристально посмотрел на него, прищурив глаз, словно прицеливаясь.

— Ладно, живи пока, Ратень, — сказал-подумал Симон, задумчиво прикрывая веки. — Сослужишь службу… Сможешь, сослужишь — значит, быть по сему, пусть все идет как идет! Значит, в этом предначертание, такую пряжу соткала на твою жизнь богиня Мокошь… А служба такая — найти Зло там, где его не видно, выкурить оттуда, где оно притаилось, и извести вместе с корнем, чтоб никогда больше не проросло. В этом и будет твое искупление, малый… Искупишь — снова станешь самим собой, опять начнешь говорить с богами, смело глядя глаза в глаза, так-то… Это мое последнее слово!

Ратень собирался задать ему еще много вопросов. Что искать, где искать, как поступить, найдя? Да и какое из зол имел в виду Волхв, когда зла кругом — словно лягушек в болоте, что квакают с каждой кочки…

Не успел спросить. Ничего не успел. Яркий, отчетливый лик Симона начал таять, подергиваться мутной, белесой дымкой, Волхов-река плеснула водой до неба, взметнула его, закружила, понесла стремительным журчащим потоком и вдруг, сразу, выплюнула на поверхность, к белому свету.

Старая Мотря тоже оказалась рядом. Ласково улыбалась ему всеми морщинами, показывала коричневые, стесанные до корней зубы. Поднесла ему чашу с густым пахучим питьем. Но он не в силах был даже поднять голову, чтобы приложиться губами. Они обе поняли это, сами в четыре руки приподняли его тяжелое тело, вдоволь напоили охлажденным варевом.

Потом он без всякого перехода провалился в сладкий, ничем не замутненный сон, спокойный и безмятежный, как у малых детей.

6

Сельга, пошатываясь, отошла от его лежанки. Она чувствовала себя такой усталой, словно в одиночку таскала по широкому полю тяжелую деревянную борону. Почти на ощупь добралась до своей лежанки, упала пластом, прикрыла глаза.

Старая Мотря, понимая, каково это — вот так, напрямую, отдавать свою силу-живу в помощь умирающему, захлопотала теперь над ней. Присела рядом, мягко гладила по голове. По себе знала, ее приемная дочь чувствует себя сейчас, как зерно, что пропустили через каменные жернова. Тяжко брать на себя чужие болячки.

— Выживет волхв, теперь точно выживет, — сказала Сельга, не открывая глаз. — Крепок же, однако, мужик…

— Что ж, когда-то он тебя спас, подарив кольчугу… Теперь ты ему отплатила, — напомнила старая. — Всю силу, поди, отдала, девонька? — посочувствовала ей Мотря.

— Нет, не всю, — сказала Сельга через некоторое время. — Я помогла только, удержала сначала, а дальше там началось другое, непонятное мне. Иная сила колесом ходила… Видела только реку, а что за река, откуда? Не поняла… Не пустили меня туда. Словно руками, как малую, взяли и в сторону отодвинули…

— Понятно, у волхвов свои таинства, — сказала Мотря.

— Это да…

Старая Мотря продолжала успокаивающе гладить ее. Она знала, в Яви много таинственного. Сельга по молодому задору этого не понимает, ей от избытка игривой силы кажется пока, что в Яви человеку доступно все. Но к некоторым тайнам лучше не прикасаться, чтоб не опалиться их охранным огнем, так-то…

7

Кутре казалось — все вокруг соскочило со своих мест и понеслось вскачь. Рыжий костер замелькал яркими пятнами, бледная луна, подныривая под тучи, заплясала в небе, круглые лица талов расплывчато сновали кругом, разевая от любопытства рты и блестя белками. Даже звуки: гомон, лай, крики, бубен шамана, сдержанный, тревожный шорох ночного леса — слышалось ему, тоже не стояли на месте, сплетались в один нескончаемый, кружащийся хоровод звуков.

Но отчетливее всего Кутря слышал громкое, хриплое дыхание своего противника, талагайского силача Яши. Отчетливо видел его широкоскулое коротконосое лицо с оскалом неровных коричневых зубов и узкими, как надрезы, темными глазами, блестящими от ярости и возбуждения. Его низкое, широкое, плотное тело, по пояс голое, лоснилось от пота и сочилось кровью из двух неглубоких ран на груди и на ребрах.

Свое собственное запаленное дыхание, горячие, быстрые удары сердца он тоже хорошо слышал. Крепок оказался талагайский силач. Неутомимо крутился вокруг столба, одной рукой придерживая длинный, шагов на десять, ремень, за который был привязан, а второй помахивая легким костяным топориком. Сильно, твердо топтали Сырую Мать его толстые, как бревна, короткие ноги, и не было в них усталости.

Кутря был привязан к тому же столбу на таком же ремне. Он и сам уже был ранен. Рваный шрам пропахал грудь, сорвал лоскут кожи и капал кровью на землю.

Дважды они сходились вплотную, хлестались на острых, как косы, топориках. Теперь дальше кружились, долго кружились, бесконечно долго… Эх, меч бы в руку или железный топор с его увесистой, надежной тяжестью — больше было бы проку… А с этой костью что сделаешь? Разве что обглодать ее…

Кутря, опытный в ратном деле, понял уже — в бою на топорах и ремнях важно не только видеть противника, стараясь зацепить его невесомой костью. За своим ремнем, одним концом привязанным к междоусобному столбу, а вторым — к поясу, тоже нужно следить, придерживая его свободной рукой. Главное — чтоб самому не намотаться на столб, не застыть возле него, как муха, влипающая с налета в смолу, не лишить себя свободы движений.

Но и Яши, опытный в таких поединках, хорошо знал про это. Умело, короткими перебежками влево-вправо, угрожал ему с разных сторон. Близко, под удар, впрочем, теперь тоже не приближался, талагаец тоже увидел, как быстро может рубиться князь поличей. Он — влево, Кутря — вправо, Кутря — влево, Яши справа забегает… И опять все сначала до бесконечности…

Талы, сгрудившиеся вокруг вместе с женщинами и собаками, жадно смотрели, разражались поощрительными криками на каждое движение бойцов. Радовались долгому и любопытному зрелищу. Князь больше не обращал на них внимания, да и Яши перестал откликаться на выкрики родичей, перестал бахвалиться и пугать противника гортанными звуками, как делал это вначале. Вправо — влево, вперед — назад, глаза в глаза…

Эх, меч бы в руку да щит в другую…

Долго кружатся, очень долго…

А что бы сделала Сельга на его месте, какой бы совет подала? Она, разумница, всегда все по-своему делает, и от этого у нее всегда получается неожиданно…

Эта шальная, быстрая мысль вдруг мелькнула краем крыла, пока глаза наблюдали за Яши, а ноги безостановочно месили землю.

Влево-вправо… По-прежнему капает на землю кровь, уходит вместе с ней сила-жива…

— Обмани его, конечно же, обмани! — Кутря словно вживую услышал ее грудной, чуть глуховатый голос. — Прикинься слабым, хороший мой! Сильные люди всегда охотно принимают на веру чужую слабость! Обмани…

Вправо-влево… А почему бы и нет?

Кутря вдруг запнулся на ходу, зашатался, упал на спину, выронил из ослабевших пальцев топорик.

Яши, взревев от радости, немедленно кинулся на него.

Еще ближе, еще… Князь совсем близко увидел перед собой его перекошенный криком рот и блестящие глаза, предвкушающие победу. Отчетливо разглядел занесенный над головой топорик, почувствовал жаркий и острый, звериный запах потного тела.

Пора! Не вставая, Кутря двумя ногами ударил его ниже пояса. Богатырь словно переломился пополам в собственном наскоке, теперь он покатился по земле, путаясь в своем ремне. Кутря моментально вскочил, кинулся вслед за ним, захлестнул ремнем, уж не разобрать чьим, его тугую, толстую шею, уперся коленом в мокрую, широкую спину, обеими руками сжимая удавку.

Яши с перехлестанным горлом даже не успел вскрикнуть. Только забился под ним, сильно, быстро, как отчаянно бьется вытащенная из воды крупная рыба. Чуть не скинул его с себя. Но Кутря цепко держал скользкую кожу ремня, натягивая ее все сильнее, чувствуя, как каменеют от усилия руки, как тугой ремень до крови прорезает кожу на пальцах…

Талагаец наконец перестал дергаться. Затих и обмяк. Терпко, густо запах свежим навозом.

Обделался богатырь перед смертью, понял князь. С тем, кого душат, это часто бывает.

Значит, все…

Кутря не сразу разжал свои сведенные усилием пальцы. Свалился с его неподвижного тела, отполз в сторону на четвереньках, тяжело перевалился на корточки. Сил, чтобы встать в полный рост, у него уже не осталось. Так и сидел, отдыхая…

Талагайцы, пораженные таким невиданным доселе боем, примолкли. Только смотрели на него во все глаза, цокали языками от удивления и крутили головами в меховых островерхих шапках.

Ай-яй-яй, Ягила! Значит, такая воля твоя — подарить победу пришлому князю… Кто может знать заранее волю богов?

8

Ратень, израненный в бою с талагайцами, поправился быстро.

Конечно, рассуждали родичи, саму красную горячку поборол, страшную напасть, от которой человек гниет изнутри и потом смердит заживо. После такого — чего бы ему не поправиться? Понятно, он — волхв! Они, волхвы, — сильные духом. Вот и одолел лихоманку с помощью богов и духов. Так, значит, суждено ему — не сейчас умереть…

Да и то правда, как будет род без волхва? Никак нельзя, если рассудить. Волхвы ведь не просто сиднем сидят на священном капище, не только разговаривают с богами, передавая им жертвы и пожелания. Главное, охраняют род от порчи и скверны, от черной и злой бестелесной нежити, что норовит наползти из Нави…

Какое-то время волхв еще провалялся на лежанке, но скоро переборол себя. Не обращая внимания на боль в ранах, начал вставать, потихоньку, налегая на клюшку огромным телом, выходил из избы, подолгу сидел на завалинке, щурясь на горячий лик Хорса.

Все было привычно вокруг. И одновременно странным казалось. Внимательными глазами он смотрел на разбросанные за частоколом села низкие избы, на кладку толстых бревен с проложенным между ними мхом для тепла, на крыши, густо крытые соломой поверх тесин, на сараи и загоны для скотины — и словно видел все это в первый раз. Здравствовался с проходившими мимо родичами, почтительно приветствующими волхва, и тоже как заново узнавал их. Словно прошло много времени с тех пор, как он свалился без памяти. Будто странствовал в далеких краях, а теперь вернулся и смотрит на все новыми, изменившимися глазами…

Или Явь вокруг изменилась, став отчетливей и пронзительней до слезы, наползающей на глаза от ее ярких красок?

Нет, конечно, не Явь виновата, понимал волхв, сам стал другим. Залетел духом так далеко, откуда не возвращаются. Говорил с тем, кто уже давно умер. Волей его только и вернулся назад, не иначе. Да и Сельга-краса помогла, конечно…

Сидеть на припеке было приятно. Летнее горячее солнце щедро вливало в него силу-живу, и он всем большим телом впитывал его благость, как ягода-земляника, что наливается на открытых полянах. Вместе с силой возвращались заботы и думы…

Князь Кутря вернулся от талагайцев, принес в села мир с ними. Старейшины талов приговорили: с поличами больше не ссориться. Пролитую с обеих сторон кровь договорились оставить духам. Потом талагайцы сами вызвались помочь поличам найти черное, злое святилище и разорить его. И шаман Кирга укрепил их решение самой что ни на есть страшной клятвой о мире и помощи.

Вот князь Кутря, всем князям князь! Один пошел к дикарям, одолел их самого сильного богатыря, не допустил род до всеобщей сечи, не осиротил детей, не обездолил жен, восхищались родичи. За таким князем — как за горой каменной, от любой бури спрячешься! Герой — что тут скажешь, с таким ничего не страшно. Когда рубились со свеями, был герой и по сию пору таким же остался…

Сначала родичи думали, оправится немного и вернется в святилище могучий Ратень. Но он не торопился возвращаться к святыням. Теперь он знал, догадался наконец, о чем говорил ему Симон Волхв, привидевшись в предсмертном бреду. Черное капище — вот его искупление! Вот какое Зло должен он найти, извести, выкорчевать под глубокий корень, чтоб и помина не было…

Родичи — что дети малые, поиграли с чурочкой-обидой, закинули ее и забыли. Собирались воевать, бряцали оружием, шумели, как кипяток, но быстро остыли. Замирились с талами — хорошо, наменяли у них дорогих шкур — еще лучше. Будет с чем отправить челны на осеннее торжище, себя показать и других посмотреть.

Потом еще раз мирились с талами, уже всем родом. Много выпили хмельного пива и медовой сурицы, вдосталь наелись мяса и хлеба. Много дней праздновали, забыв дела. Многие головы после того шумного праздника долго не вставали на место. Родич Ятя от избытка всего опился до синевы и так оставался синим, пока в скором времени не помер. И двое талагайских охотников тоже опились и объелись до смерти. Большой получился праздник! И сами пили, и всем богам наливали!

В общем, стало родичам не до черного капища. Так и забыли бы.

Ратень, словом волхва, ведающего неведомое, не дал им успокоиться. Ковыляя с клюшкой, тормошил седобородых старейшин, пугал мужиков и баб сказками о коварстве черных волхвов, стращал их колдовской силой, что рыщет где-то поблизости. А раз рыщет, то и объявится, спасения от нее все равно не будет. Одно спасенье — самим напасть и извести колдунов!

Добился все-таки волхв своего. И Сельга-видящая его поддержала. Кутря отрядил на поиски горячих отроков, рвущихся до железного боя, и старейшины разрешили это. Князь, понимая черную угрозу, сам отправился в долгий поиск во главе своей молодой дружины. Мало того, умный князь договорился с колдуном талагайцев, тот тоже отправил с ними нескольких охотников. Талы — в лесу чуткие и здешние края давно знают, все тайные тропы исходили. Ратень и сам бы сорвался с места вслед за ними, но куда ему в поход, слаб пока был, любым ветром раскачивало, как подломанное дерево в чистом поле. Нельзя ему пока в лес…

Впрочем, и другая надобность держала его в селе.

Хотя нет, надобностью это трудно было назвать…

Сельга! Она держала, себе-то можно признаться! Запутала его как сетями, как смолой залила плещущей синевой глаз…

— Плохие люди, — сказал он, насмотревшись.

— Да это понятно, что не хорошие, — обиделся Еменя на короткий ответ. — Хорошие небось в черные волхвы не пойдут, колдовство и порчу на всех наводить не станут!

— Чего ж тогда спрашиваешь? — насмешливо прищурился волхв.

— А вот почему они такими стали? Как решились пойти служить черному, презрев светлых богов, забыв про родичей в Ирии? — не отставал Еменя. — Им же самим теперь в светлый Ирий хода не будет, только в подземных владениях Кощея их примут небось. Как можно согласиться на такое по своей воле? Вот чего я не пойму, обратно сказать…

— Ты, паря, еще много чего не поймешь, — поддразнил парня Ратень.

Еменя, конечно, тут же снова обиделся. Надулся и запыхтел, как сердитый еж:

— Да ты не скалься, волхв, ты толком скажи, раз знаешь! А зубы-то скалить я тоже умею не хуже других…

— Расскажи, Ратень, — попросила Сельга.

Ратень глянул на нее и словно обжегся глазами. Быстро перевел взгляд на остальных родичей, собравшихся вокруг костра. Много народа вышло этим вечером на толковище, запалили по темному времени веселый огонь. Большой получился, сам Сварожич был бы доволен таким. Молодежь по юному пустоумию резвилась на поляне при его свете, пронзительно визжали девки, и басом ухали парни. Те, кто постарше и поумней, расположились поближе к теплу, степенно плющили зады на бревнах, брошенных рядом с кострищем.

Против обыкновения, Сельга тоже пришла к общему костру. Вообще она редко выходила чесать язык вместе со всеми, но сейчас подсела, протянула к огню растопыренные ладошки. Мужики уважительно потеснились, давая побольше места ведунье.

Ратень хоть и не смотрел на нее, а все равно видел. Пламя, бросавшее отблески на лица родичей, тоже, показалось ему, выделяло Сельгу. В мелькающем свете костра ее тонкое, строгое лицо представилось Ратню красивым особой, божественной красотой, от которой становится больно простому глазу. Глянет своими пронзительными глазищами — и словно горячим плеснет. Так девы-богини, спускаясь к смертным из Прави, надолго ослепляют их неземным обликом. Среди широколицых курносых родичей она как лебедушка в утиной стае, это точно…

— Расскажу, почему не рассказать? — согласился он, почесывая бороду, чтобы скрыть замешательство.

Он рассказал, что знал. Давным-давно, когда Симон Волхв собрал вокруг себя учеников, способных к волхвованию и чародейству, был среди них один. Способный выученик, может быть, самый способный среди других. Имя его было Колдуня.

Всем удался Колдуня. И разумом быстр, и статью статен, и чарных дел науку схватывал на лету. Но была, выходит, в нем червоточина, как крепкое с виду дерево неожиданно падает от легкого ветра, подпиленное изнутри жуками-древоточцами. Когда умер волхв, а ученики его разбрелись по разным краям, ставить новые, свои капища и продолжать волхвование, как наказал им Симон, все и открылось. Властолюбив оказался Колдуня, захотел, чтоб его одного только слушали и почитали. Для этого начал он творить нехорошее, и мор насылал на людей, и глад, и худую хворобу, лишь бы своего добиться. А потом и вовсе продался Злу телом и духом. Известно, хвост прищемишь, так и носу недолго гулять осталось, так говорят…

Извели, конечно, Колдуню местные люди. Долго изводили, но одолели наконец. Хитростью взяли, связали накрепко между двумя жердями, чтоб членом единым пошевелить не мог, забили соломой рот и закопали живого в землю. Отправили, значит, прямиком в угодья Кощея. А чтоб не выбрался невзначай, развели над его могилой жаркий огонь. Извели… Но семя осталось. С тех пор и называют таких, как он, колдунами. И черными волхвами их называют, потому как волхвование их не от сердца и света идет, а от злобы и тьмы.

— Да почему же так-то? Почему все-таки люди соглашаются служить Чернобогу? — опять не сдержал жадного любопытства Еменя.

Старшие, кто поумнее, зашикали на него. Разве можно упоминать хозяина Зла среди темноты, когда самое его черное время, вся нечисть, глаза и уши его, так и снует вокруг. А ну как откликнется на зов владетель Зла, объявится, что тогда? Молодой еще паря, глупый, непуганый…

Ратень, как волхв, который никого не боится, одергивать его не стал.

— А ты сам рассуди, паря, — ответил он. — Вот живет человек, родителей не почитает, старейшин не слушает, родичей не уважает. Подличает, друзей предает, с темными духами дружбу водит…

— Да разве так можно?

— Можно… Нет, нельзя, конечно, но ведь бывает же! Зло — оно ведь тоже сладкое… Как бы это тебе объяснить… — задумался Ратень.

— Да уж объясни как-нибудь. Я-то небось не глупее других, — похвалился собой Еменя.

— Ну — это поня-ятно… — насмешливо протянул волхв. — Ладно, попробую объяснить. Вот, скажем, был я когда-то воином. Так вот, когда идешь в битву, когда уже схлестнулся мечами, разгорелся сердцем, то становится тебе уже все равно, что будет с тобой. Боли-раны не замечаешь, яростью живешь и дышишь, пьянеешь от звона мечей до бесшабашной удали… Вот так же и человек, предающийся Злу. Как будто пьянеет от собственной силы, чувствует, что ему все доступно, что правдой не возьмет, то кривдой достигнет… Значит, он вдвое сильнее, чем остальные, так ему кажется! А сильнее других — всегда быть приятно… Вот когда опомнится, когда пройдет хмель в мыслях, тогда задумываться начинает, конечно… Только поздно уже. Куда ему дорога, скажешь, когда кончатся его дни?

— Понятно куда. В могилу ему дорога, в подземелья Кощея Лютого. Куда же еще, в Ирий небось таких не берут! — сказал Еменя.

— То-то и оно, что так. А он, думаешь, не знает про это? Догадывается небось. Все, кто злому служат, догадываются про это, а ты как думал? Это от других можно скрыть, прикидываясь хорошим, от себя-то не скроешь небось. Вот и перекидывается загодя от белых богов к черным. Расстилает, значит, себе соломки в подземном мире. Думает, здесь сослужит службу, а там, в подземельях, его и приветят. Вот и становится человек черным волхвом. Не быстро становится, незаметно для себя самого. Один раз духом скривил, второй… А когда опомнится — все назад тропы наглухо заросли. Остается служить силам Зла до самой смерти, зарабатывать у Кощея кусок послаще, чтоб не кинул он на терзание Злебогу, а приблизил к себе, взял хотя бы подручным. Так суждено ему, значит. Вот оно как получается…

Родичи, слушая его, примолкли, задумались тяжело. Страшно рассказывал волхв. Как представишь, что не увидишь Ирия впереди, не соединишься с родичами в светлой, благодатной Прави, будешь вечно печься в огненном подземном мире, дрожь брала его слушать.

Тоже, завели разговор на ночь глядя, переглядывались родичи, кто из робких. А все Еменя виноват, вечно у него зудит любопытничать…

Никто не заметил, как и когда подошел к общему огню пришлый Федор. Но, видимо, давно подошел, слушал волховские сказки вместе со всеми. Этот, конечно же, ничего не боялся под защитой своего бога, мог и волхву поперек сказать. Сейчас Федор тоже не сдержался, вылез вперед к огню, гулко прокашлялся, привлекая общее внимание:

— Прощение каждому есть. Христос говорил: кто поверит в меня, тот спасется! — сказал он. Для всех вроде бы, но, заметили многие, краем больших темных глаз раб Иисусов косился на красавицу Сельгу.

Волхв Ратень посмотрел на него. Насмешливо скривил красивое сильное лицо, перерезанное давним шрамом и украшенное новыми, заживающими ссадинами.

— Эх, паря, слышал ты, что дерево в лесу упало, а где тот лес, так и не понял, — сказал он, как всегда, спокойно и веско. — Разве я о том говорю? Я не знаю, что твой бог тебе обещал, про это тебе лучше знать, он с тобой говорит, не с другими. Я о другом толкую — если предался Злу, творишь его день за днем, неизбежно наступит такой момент, когда назад уже дороги не будет. Зло — оно коварное, кусает мягко, да жует жестко, так всегда было.

— Кто покается, тому и прощение будет! — тут же горячо откликнулся Федор.

— Это тебе твой бог обещал? Или ты сам придумал?

— Мой бог обещал мне любовь! А твои боги что тебе обещают? — ответил вопросом грек.

Родичи давно уже знали, спорить с ним, как реку бреднем перегораживать, пустое дело. Засыплет словами, как листвой по осени. Но и волхва переговорить — тоже надо семь пядей ума отмерить. Споткнулась, значит, коса о гранитный камень. Слушать их было любопытно.

— Любовь? А что есть любовь? — продолжал пытать волхв.

— Любовь — это… Свет это и тепло, вот что!

— Свет и тепло дарит людям солнечный Хорс, так всегда было. А ты мне про любовь скажи, что за диво такое?

— Бог есть любовь! В Писании про то сказано! — нашелся наконец Федор.

— Любовь, говоришь… А какая она? Кого боги сильнее любят, кого слабее? Всем одинаково дают от любви или кому-то больше?

— Божья любовь на всех снисходит, каждой твари малой достается поровну!

— Поровну, говоришь… А почему же боги одного мужика делают сильным, а другого слабым? Почему к одной девке всякий взгляд ластится, а другую встретишь в лесу темным вечером и заикаться начнешь с испугу, такая ей рожа досталась? Где, говоришь ты, тут одинаковая любовь? Нет, паря, тут простых ответов не бывает, и тебе их сейчас не выдумать, даже не тужься…

— Божественная справедливость не в том заключается, волхв, у кого какая рожа, — не сдавался Федор.

— Справедливость, говоришь? Тем более божественная… А я тебе скажу, где она. Нет ее, потому что не было никогда! — Ратень сам не заметил, как тоже разгорячился, заговорил резко и быстро. — Правда есть, добро есть, совесть есть, честь родовая, все так… А справедливость — это не для смертных понятие, в этом только боги разобраться могут…

Родичи слушали их внимательно. Конечно, послушать Федора, так хорошо выходит, когда боги любят всех одинаково и всякому дают поровну. Бог Федора — правда, наверное, добрый бог, заботливый. Но оттого — непонятный. Волхва послушать — тоже правильно получается. Понятнее. Не бывает справедливости в Яви, не дано понять человеку, что это такое, не допускают боги смертных до своих тайн. Волхвы — мудрые, они знают жизнь.

Кто поумнее, понимали, из-за чего они спорят, но не говорят вслух. Под чьим синим взглядом распетушились теперь, на кого косят, хлестал друг друга словами. А что, мужик в походе, черных волхвов ловит, самое время бабе подолом махнуть…

Так, да не так… Известно, пошел хлебный колоб в печь погулять, да там и испекся. Сельга-ведунья на чужое плодородие не падкая. Говорят, небось, и князя своего приближает к себе только по особым дням, а уж других и подавно не одарит телом. Она каменная, конечно, судачили про нее исподтишка. Наверное, с самими богами живет, не иначе, не может баба быть такой каменной, не даваться никому, кроме одного мужика, даже в праздники, когда всякая со всяким соединяется. Так-то себя беречь — неспроста это! Выходит, другие у нее радости, непонятные, втихаря судачили про Сельгу бабы.

9

— Сельга, я ждал тебя, — сказал Федор.

Он вынырнул откуда-то сбоку, прошмыгнул, наверное, между избами по задам. Яркая, полная луна отчетливо высветила его худое лицо с проваленными глазами и крупный, великанский нос.

Сельга не удивилась его появлению. Остановилась. Смотрела на него спокойно и строго.

Конечно, она давно уже привыкла осаживать мужиков одними глазами… Ну, как к такой подступиться?

— Знаю, что ждал, — сказала она.

— Откуда знаешь?

— Сопишь громко. Разве так в засаде сидят? Эх ты, паря! — поддразнила она.

Федор, не отвечая, громко зашмыгал носом. Из носа у него постоянно что-то текло. Южный человек, нет в нем привычки к здешней холодной земле, понимали родичи, вот и потек, начиная с носа. Еще поживет здесь, весь до донышка вытечет через собственный нос, ухмылялись многие. Нос большой, через такой можно и целиком вытечь…

— Так зачем ждал, или у костра не наговорился? Еще хочешь слово сказать? Тогда говори быстрей, спать хочется, поздно уже, — спросила Сельга.

— Хочу! Я много чего хочу! — неожиданно горячо сказал Федор. — Только ты не слушаешь моих слов. А раньше, бывало, слушала! Помнишь, как слушала?

— Наслушалась уже. Что еще?

— Пойми, сестра, я тебе добра хочу! Всем хочу, а тебе больше, чем остальным! — вдруг быстро заговорил Федор. — Ты стоишь того, чтобы понять свет истинной веры, я знаю! Об одном молю, пойми только! Имеющий уши да услышит меня, говорил Христос. Это он всем говорил, к каждому обращался… Царствие небесное есть на небе. И нет его на земле и не будет… Господь всех любит, каждого принимает, кто поверит в него, пойми это. Позволь мне, сестра, взять тебя за руку! Позволь повести из темноты в свет! Вместе пойдем, вместе блаженство познаем, какого нельзя представить…

Волнуясь, Федор ломал перед ней свои гибкие пальцы. Громко хрустел ими. Сельга только сейчас обратила внимание, какой это громкий и неприятный хруст. Смотрела на него пристально, ждала, пока он закончит.

А Федор чувствовал, что теряется под ее взглядом. Сам уже не понимал, о чем говорил. Забыл, что хотел сказать, заранее готовя пылкую речь, много раз проговаривая ее про себя.

Нет, не слышит она его, не хочет слушать, с отчаянием думал он. Имеющий уши…

— Я поведу тебя, я могу, я умею… Ты только поверь мне, слушай меня, пойдем со мной… Вместе будем славить единого Бога, вместе войдем в царствие небесное по широкой дороге… Поверь мне! Поверь в Него! Ты же не такая, как остальные, ты другая, я вижу!

Сгоряча он цапнул ее за руку. Ладонь у него оказалась мокрая и горячая. Сельга одним движением отстранилась. Все так же молча смотрела на него. Была в ее взгляде мягкая бабья жалость, но было еще нечто другое, твердое, грозное, чего он не мог понять. И язык его окончательно цепенел, терял привычную легкость отточенной когда-то риторики. А может, правы дремучие поличи, поклоняющиеся деревянным идолам в дикости своей, крутилось у него в голове. Ведунья она, и не простая ведунья, сильная особой, страшной силой… А какая сила может быть еще, кроме божественной благодати Господа? Бесовская, конечно, грешная сила! Во искушение ему послана, не иначе… Господи, помоги рабу своему, укрепи так, чтоб можно было не видеть ее ежечасно перед глазами, молил он в душе. Для тебя, Господи, пришел в эти холодные земли, и за тебя теперь без вины пропадаю… Не хотел ведь, ты видел, Господи! Сопротивлялся ее синим глазам, как мог! Не введи меня во искушение и избави меня от лукавого, переменчивого личинами своими! Господи, помоги!

— Послушай меня, Христов раб, выслушай и запомни крепко, — сказала она наконец. — Не будет ничего между нами! И не может быть! И ни тебе, ни твоему богу меня не уговорить!

Услышав ее особый, волнующий голос, Федор не сразу понял ответ. А разобрав — содрогнулся душой. Голос мягкий, но слова острые, твердые. Рубили его, как мечом, отсекали последнюю надежду.

— Вот ты говоришь — брось все, уйди со мной, — продолжала Сельга. — Поверь в моего бога, предай своих! Так получается? А разве так можно? Разве Христа твоего не предал злой человек, не обрек на казнь? Или не ты это рассказывал? И что, будет он после этого любить предателей? Примет ту, что забыла своих богов, бросила родичей, презрела предков, духами смотрящих из Ирия? Вот ты про многое говоришь — грех это, грех то… Я не знаю, что такое грех. Но, думаю, грех — это когда предаешь свое, польстившись на чужую сладость.

— Ты не понимаешь! Это не то, неправильно, не так все… Христос всех прощает, всех принимает, только поверь в Него… — снова забормотал он.

— Не за что меня прощать. И не будет за что! Послушай меня, Федор…

— Что, Сельга?

— Уходи из рода! Добром уходи! Я тебе не желаю зла, но не нужен ты здесь. И Христос твой не нужен здесь вместе с тобой. Здесь наша земля и наши боги! Они дарят силу-живу, они могут и взять ее, так было всегда. И так будет впредь, пока я жива, пока живы родичи, пока Мировое Древо наливается сильными соками и дарит их всем живущим! Не нужно нам чужих богов и чужой силы не нужно! Своей обойдемся!

Он молчал, не находя слов в ответ.

Сельга тоже молчала. Главное было уже сказано, и что теперь катать слова по пустому месту?

— Позволь мне остаться, — попросил он.

— Нет!

— До зимы хотя бы! Позволь до зимы остаться, не прогоняй пока… Зимой, когда река встанет, замерзнут топи на севере, уйду я к народам талов, дальше на север, к далекому морю. Им понесу факел Божьего слова.

— Пропадешь там, — уверенно сказала она. — Зимой никто не ходит.

— Пусть… Господь милостив. Так я могу остаться?

— Хорошо. До зимы только. Когда ляжет снег, ты должен уйти, — разрешила Сельга.

Сопливый, большеносый Федор смотрел на нее жалкими, тоскующими глазами побитой собаки, горько смотрел и по-мужски жадно. У нее не повернулся язык отказать ему хоть в этой малости.

Может, зря пожалела, думала Сельга, уходя от него.

Наверное, зря… Конечно, она давно знала, что Федор тянется к ней своим мужским естеством, тут не обязательно быть ведуньей, всякая баба такое чувствует. А он вот чего хочет, так повернул, значит. Не только тело ему давай, духом ложись под него вместе с его Христом. Все сразу хочет, и тело, и дух…

Знала, конечно. Но не тянула его за язык, не гнала пока. Он сам начал. А слово сказать — как дело сделать, за хвост его уже не поймать, в рот обратно не воротить. Сломанную ветку не срастишь обратно, отрезанный ломоть не приставишь, так говорят. Раз начал, пусть платит за свои слова полновесной монетой. Нечего вмешивать богов в мелкие, людские желания, каждый сам делает выбор и сам должен отвечать за него, решила она.

Не нужен он здесь, среди родичей, чужой он, и вера у него чужая, непохожая. Добром манит, привлекает лаской, смущает многими обещаниями, будоражит дух, зовет за собой. Но и яростной может стать вера Христова, бойкой, как воин с мечом. Во многих землях поклоняются теперь Распятому. Есть в этом боге сила, есть, что бы ни говорили!

Сельга теперь чувствовала это еще отчетливее. Она много слушала Федора и долго думала над его речами. Непростые речи. С нами, мол, пойдешь — добро и подмога, нет — значит, вечная кара. В геенне огненной гореть, говорил Федор. Вроде как в подземелье Кощея… Родичи под защитой своих богов, издревле вершивших суд да дело в Яви, посмеивались над ним, над его пылкими уговорами и горячими речами. Смотрели на него, как на потешного дурачка Мячу, никому не опасного. Пусть говорит, мол…

А смеяться тут было нечему! Плакать впору, предчувствовала она. Сейчас Федор один, слабый он телом, как ребенок. Но вдруг придут другие такие же несгибаемые, многие придут? Такие не только словом, силой убеждать начнут. Значит, опять кровь, опять сеча. Наверное, так…

Слушая Федора, Сельга не могла понять одного, и тот тоже не смог ей объяснить. Вот, рассудить, воля богов правит миром. Хорошо, так… Вот Христос говорил — поверь в меня духом до капли, и обретешь блаженство. Так. Но ведь не только воля богов правит в Яви, судьба, предназначенная каждому человеку еще при рождении, ведет его. Даже боги принимают свою судьбу. Тот же Иисус погиб лютой казнью, потому что судьба у него была такая… А Федор говорит — верь только в Него! А как сможет человек, поверив в Христа всем духом до капли, безропотно принимать судьбу? Не сможет, конечно, потому что вечно будет плакаться ему за все неудачи, истощая силу терпения жалобами. Когда есть на кого надеяться — трудно безропотно принять судьбу. Тому же Христу он быстро надоест со своими жалобами. А с судьбой и Христу не справиться…

Большой бог у Федора, спору нет, рассуждала Сельга, но и он меньше всей Яви, не все может объяснить. Вот тут и начнется кровь между старым и новым, между Сварогом Огненным и Иисусом Распятым, чувствовала она, отсюда потечет кровь по Сырой Матери обильной рекой. При бессилии слов люди всегда начинают доказывать свою правоту железом… Нет, не нужен поличам такой бог, окончательно решила она. Свои — терпеливее, дольше живут, мудрее смотрят, обещают лишь выполнимое. Зря она разрешила Федору остаться, ох, зря…

Переполненная мыслями, Сельга брела к избе, кивая родичам, расходившимся на ночевку. Спать ей не хотелось. Поговорить бы, излить мысли, расставить их в ряд, как горшки на полке. Самой себя услышать и понять, не ошибается ли где? Только с кем здесь поговоришь? Кутря — беспечный, ему все хорошо, что она скажет. Мотря? Старейшины? Их мудрость простая, как дождь, или снег, или весенний паводок Они долго прожили, но не умеют заглянуть в глубь вещей, понять то, что не видно глазу…

Конечно, Сельга лукавила сама перед собой. Она знала, с кем ей хочется говорить, кому выплеснуть все, что накопилось внутри, кто поймет ее, кто умеет смотреть так, словно видит тебя насквозь, чьи глаза греют, но могут и обжечь от избытка силы…

Ведь видела его, и раньше видела, замечала его строгую, суровую красоту, слышала рассудительные речи, где ум прикрывался легкой насмешкой, словно прятался от лишних ушей. А все одно как будто не замечала. Только теперь по-настоящему рассмотрела, когда лежал без сил в двух шагах от смерти…

Ратень!

10

Сельга!

Когда Ратень был еще совсем слаб, когда любое движение вызывало резкую боль в ранах, затягивающихся новой кожей, а сил не находилось даже ложку ко рту поднести, Мотря и Сельга ухаживали за ним, как за малым. Старая Мотря все делала ловко, быстро, глазом не зацепить, как сновала по избе. Сельга — медленнее, бережнее, хотя, казалось, должно быть наоборот.

Ночами, пока еще внутренний жар одолевал его, обе целительницы попеременно сидели над ним, караулили, чтоб дух не отделился от пылающего огнем тела, не ускользнул невзначай, откуда не возвращаются. Даже сквозь тяжелый, одуряющий сон Ратень чувствовал их присутствие. Особенно Сельгу. Часто, приходя в себя и делая вид, что спит, любовался ею из-под прикрытых ресниц.

Забыл, конечно, не подумал, кто перед ним, почему родичи называют Сельгу ведуньей, пророчицей и почитают не меньше старейшин. Она раскусила его хитрость быстро, но виду долго не подавала. Нарочно разрешала ему смотреть на себя. Прикусывала зубы губами, чтоб не рассмеяться случайно.

Это он только потом понял, когда она рассказала ему про те долгие ночи. Мужики все-таки странный народ, говорила она, недогадливый, как дети малые, хотя мнят о себе обратное. Бог Сварог, создавая людей из воды и огня, не иначе, лепил мужчину с утра, вот и сделал его простодушным, как ясный свет. А женщину — ближе к вечеру, у той хитрости куда больше.

— Думаешь? — улыбался Ратень.

— Уверена, — улыбалась ему в ответ Сельга. — Я тебе больше скажу, волхв, если интересно…

— Ну, скажи, скажи…

— Почему говорят, что баба хитра? Никогда не думал? А тут ничего тайного нет. Мужик, обманывая, обманывает других, а про себя знает это и посмеивается внутри. Поэтому его и раскусить легко. А баба сначала себя обманет, поверит в это, а потом уже остальных начинает в трех соснах лесом водить. Поэтому ее обман и понять трудно, сейчас она так думает, а завтра — уже по-другому. И всегда искренне, вот что главное, вот на чем любой мужик спотыкается, пытаясь понять бабью хитрость.

— Да, заплела! — крутил лохматой, медвежьей головой Ратень.

— А ты думал! — подзадоривала его Сельга. — Не одни волхвы много знают про жизнь.

— Да уж куда нам, когда такие знахари рядом…

Когда ночная лихоманка стала отступать от него, когда волхв потихоньку обретал прежнюю силу, начались их долгие разговоры с Сельгой. Само собой получилось. Слово за слово, одна мысль цепляет, другую за собой тащит, так и пошло. Они говорили о богах, о белых и черных духах, о жизни в Яви и за ее пределами, обсуждали, как лечат силой-живой, как травой, когда заговорами. Опытный Ратень много рассказывал ей из того, что повидал в Яви воином. Особо рассказывал про Навь, мир духов и волшебных сил, какую увидел, став волхвом. Он про себя удивлялся разумности суждений этой молодой, в сущности, моложе, чем молодой, красавицы… Ведунья, да…

Конечно, главное, что встало теперь между ними, так и осталось невысказанным. Он вдруг почувствовал, что робеет, опасаясь шагнуть за предел…

Нет, волхв Ратень ничего не боялся. Чего бояться ему? Жизнь человеческая идет по нити судьбы, направляемая руками богов. К тому же он волхв, посвятивший себя служению белой Прави, а значит, боги хранят его, избрав для своих дел. Обратно сказать, Сельга — тоже избранная… Между волхвами, конечно, не в обычае кувыркаться с бабами, но и такое случалось. Не самая большая провинность, это боги прощают, понимая неуемную человеческую суть. Сами наградили людей телом, жадным до радости, как теперь можно судить?

— Есть вина тяжкая, неизбывная, такую сложно простить, — рассказывал ему когда-то старый волхв Олесь. — А есть другая вина, малая, без такой никто не проживает. Запрет на баб дан волхвам, чтобы те не переводили в семя драгоценную силу-живу, а расходовали ее на добро. Только для этого, так-то… А если силы много — чуть-чуть и отлить можно, боги простят.

— А ты нарушал, отче? — помнится, спросил Ратень.

— Тоже был молодым-горячим, — усмехнулся тогда старик…

Нет, ничего Ратень не боялся, а Сельги вдруг испугался.

Понял главное. Еще чуть-чуть, еще малый шажок тихий, и ни богам, ни себе он больше принадлежать не будет. Только она, владычица, возьмет его дух маленькими ладошками. Сладко это, но и горько одновременно.

И, главное, уже нет сил отказаться от этой сладкой горечи. Или горькой сладости, кто поймет?

11

— Не знаю, что делать, мать Мотря, тянет меня к этому мужику, — сказала Сельга.

— Э, доча, бабу всегда к мужику тянет. Такая уж наша женская доля, — нравоучительно прошамкала Мотря. Коричневыми пеньками зубов она зажала конец плетеной веревки и вощила ее, бережно водя руками. — Обратно сказать, к кому же еще бабе тянуться, как не к мужику? Не к медведю же?

«Зачем ей восковая веревка понадобилась, — мельком подумала Сельга. — Постолы никак латать собралась?»

— Я с тобой серьезно, а тебе — смех… — обиделась она.

— Я тоже серьезно… К которому, говоришь, тянет? — спросила Мотря, все так же не разжимая рта.

— А то ты не знаешь! — сказала она.

Мотря выплюнула изо рта веревку, начала сматывать ее и клубок.

— Я-то знаю. А ты знаешь ли? — уклончиво ответила старая. — Не запуталась ли?

— Так что мне делать? Ума не приложу…

— Ум тут не нужен, — подсказала Мотря. — Бабий ум, известно, на спину бряк, да весь вышел дымом.

— Опять тебе хихоньки! А я — по делу говорю.

— И я по делу! Нужен мужик, ну и возьми его!

— Как взять?

— Понятно как. Хочешь — налетом, хочешь — ползком, а можно и приседом, как понравится. Не девка, небось знаешь, что с мужиками делают животом к животу.

— Он не мужик, он волхв, — задумчиво сказала Сельга.

— А хоть бы и волхв. Разве волхвы — не мужики? Или, думаешь, не умеют кожаным веслом поперек волосатого озера грести? Да вон хоть у Шешни спроси, она долго у них на капище задом ерзала, выпрашивая у богов дите. Эта научит…

— А Кутря?

— А что Кутря? Ему небось свое достается, так ведь? Кутря Кутрей, от него не убудет, а Ратень Ратнем, другой человек, другое семя. Значит, пришло тебе время его принять, вот что выходит. Нутро просит. Растешь, значит, бабье время приходит для тебя, доча. Такое время, когда всякий мужик желанным кажется.

Сельга задумалась, хмуря брови.

— Нет, не то… Да и нехорошо так… — сказала она.

— Почему? — удивилась Мотря. — Все так делают, даже богини с богами, то с одним соединяются, то с другим. Я так полагаю, даже людям надоедает один и тот же кусок жевать, а богам, у которых вечность впереди, как иначе? Ты что, бабонька, совсем занеслась от людского почета? Правильнее богов стать хочешь?

— Да я не о том, — поморщилась Сельга, досадливо, словно от мухи, отмахиваясь от ее несгибаемой правоты. — Что правильно, что неправильно — не мне судить.

Я тебе о другом толкую, о своем. Как бы тебе объяснить, даже не знаю… Понимаешь, когда беру я мужика и он меня берет, не только дело в семени и игривых соках, я чувствую. Иная, незримая сила между нами рождается, вместе мы пьем эту силу и становимся вместе с ним сильнее… Так, наверное, объяснить можно… А что с этой силой станет, если разливать ее по малой чаре каждому, кто приглянулся? Много ли останется, да и останется ли? Я, мать Мотря, давно уже себе сказала — или все, или ничего. А объедки да обглодки пусть вон собаки во дворе грызут, им это за радость.

— Ну, не знаю, не знаю… — покачала головой Мотря. — Ты у нас пророчица выросла, тебе видней, значит. Я-то что, только в травах и хворостях и понимаю толк… Только, скажу тебе, вечно ты, доча, все так запутаешь на голом месте, что и семерым не расплести. Я по старости своей полагаю — почеши, где свербит, гладишь, и отойдет от нутра. Все просто, если со стороны глянуть…

— У тебя все просто!

— Живу долго, милая. Некогда мне уже сложности выплетать. Немного осталось времени.

Сельга ей не ответила. Все так же задумчиво хмурила густые брови, лежащие красивыми стрелками на гладком лбу.

— Иногда я думаю теперь — лучше б его и не было… — наконец призналась она.

— Это про Кутрю? — ужаснулась Мотря, поняв ее.

— Про него.

Старуха рассерженно засопела. Сельга, не услышав ответа, покосилась на нее. И сама испугалась. Она давно уже не видела мать в таком гневе.

— Чтоб не было, говоришь! А чтоб у тебя типун на языке выскочил, не хочешь? Чтоб у тебя глаза повылазили да в траве потерялись! Чтоб тебе поносом исходить семь ден подряд, не желаешь такого?! Это же надо чего придумала! Это же придумать надо сначала! — закричала-запричитала Мотря. Брызгала изо рта слюнями, возмущенно трясла седыми прядями, вот-вот за волосья схватит.

Сельга ошпаренной собачонкой шарахнулась от нее.

— Нет, ну придумала-то чего?! Тоже мне, ведунья называется! — кипятилась старуха. — А не знаешь разве, как богов прогневить?! Как слово сказанное в дело сделанное превращается, не знаешь?! Из-за бабской своей неуемности хорошего мужика погубить хочешь, накликав Лихо?! Да чтоб у тебя язык после этого отсох и отвалился совсем!

Они затихли. Старая, правда, все еще бурчала что-то себе под нос, но уже неразборчиво.

— Мать Мотря? — осторожно позвала Сельга.

— Чего тебе?

— Ты прости меня, дуру… Сама не знаю, как вырвалось…

— Ладно… Только не говори так больше!

— Честное слово, не знаю. Перепуталось все… Кутря — как родной мне. Как брат, что ли? И муж и брат, так, наверное… Но и Ратень теперь родным становится… Нет, не так! По-другому. Как подумаю о нем, как представлю на своих плечах его большие руки — все внутри загорается. И в жар, и в холод кидает, вот как… Раньше не было со мной такого! Как это можно, мать Мотря, чтоб сразу про двух думать, и одного любить, и второго желать?

— Можно, все можно… Чего только не бывает в Яви.

— Понимаешь, когда была девкой — мечтала про Кутрю, — продолжала рассказывать Сельга. — Как будем любиться с ним, обниматься и тетешкаться, как начнем гладить друг друга тепло и бережно. Не про его кожаную соху мечтала, даже не думала о ней тогда… Не понимала еще, что это такое… Сама небось помнишь, как девки мечтают, все о красе да о ласке, о мягком да о пушистом… А сейчас гляну на этого огромного волхва, и пожар между ног. Так и хочется самой вскочить на него, нанизаться со всего размаха, ощутить внутри себя биение горячего семени. Чтоб вошел он в меня плотно, туго, как меч входит в ладные ножны, чтоб заполнил всю до отказа, как вода заполняет подставленную корчагу… Даже не знала, что так бывает, что есть у людей такие безудержные желания…

Старая Мотря, слушая ее, только головой качала. Все правильно, все так и случается. Бабья натура, да! Если один мужик не сумел разбудить тело до конца, глазом моргнуть не успеешь — второй появится.

И что тут посоветуешь? Или все, или ничего… Надо ж такое придумать! Молодая еще, глупая совсем. Не понимает еще… Когда человек решает — или все, или ничего, он, конечно, в дерзости своей имеет в виду как раз все. И побольше всего, это понятно. Да только боги, слыша его желания, усмехаются между собой и распоряжаются обычно по-другому. Или все, или ничего, говоришь? Ну и получи свое ничего, раз сам пожелал! Так-то…

— Ладно… Как-нибудь оно само получится, — сказала наконец Мотря.

— Вот и не знаю, что делать!

— Ладно… Иди сюда; пожалею.

— А за волосья не будешь драть?

— Не буду, не буду. Иди, не бойся.

Сельга подошла к ней, уткнулась носом в плечо, виновато спрятав глаза.

Мотря, жалея, долго гладила ее по мягким волнам волос. Успокаиваясь, все крутила головой. Фыркала на дочь. Чтоб не было, говорит… Вот и пойми, что творится в ее красивой головке. Или все, или ничего, видишь ты… Не обижайтесь на нее, всевидящие и мудрые боги! Совсем еще девчонка, конечно… Небось два десятка весен только и пережила. Мало это, ох, как мало… А богиня Мокошь, что наблюдает за плетением судеб, уже спрашивает с нее полной мерой, как с опытной и умудренной. Так и бывает…

Вздохнув, Мотря схватилась за следующую веревку, с остервенением взялась распутывать…

12

— Что скажешь, князь, осмотреть распадок? — спросил Весеня.

— Давай, чего спрашивать! — откликнулся Кутря.

Весеня, зачем-то пригибаясь к земле, побежал вниз по склону, оскальзываясь на гладких камнях и цепляясь руками за гибкие кусты орешника. Махал мужикам, чтоб спускались вниз.

Князь Кутря сверху, с самой вершины холма, смотрел ему вслед. В торопливости парню нужды не было. Наверняка и в этом распадке, длинной раной прорезающем пологие лесные холмы, не отыщется следов зловредных черных волхвов. Но тот все делал бегом, словно торопился куда-то. Весеня такой!

Родичи потихоньку, оглядываясь один на другого, начали спускаться. Светлые рубахи и порты пятнами белели среди сочной зелени и серого гранита замшелых валунов, словно рассыпанных здесь и там могучей рукой Святгоры-великана.

Несколько дней назад один из талагайских охотников, говорливый Талга, утверждал, что заметил дым в этой стороне. От нечего делать подались сюда, но и тут ничего, ни следа, ни звука. Осмотримся наскоро — дальше пойдем, распорядился князь.

Далеко уже отошли воины от своих селений. Но чем дальше — тем лучше. Уйти бы совсем и не возвращаться больше…

Сельга! Из-за нее все…

Кутря с самого начала знал, догадывался по крайней мере: когда берешь за себя первую красавицу рода — готовься стеречь добро от частых набегов. Многие начнут вслед облизываться, как иначе?

Впрочем, тогда это казалось ему настолько неважным, что и внимания не стоило. Сельга была у него, а он — у нее, что еще нужно? Да и сама она не такая, не будет цепляться за всякий мужской торчок, верил он. Не то чтобы жалко, от нее не убудет, понятно, а от него — тем более… Но щемило в груди, как представлял себе, что Сельга, его Сельга, обнимает кого-то так же горячо и ласково…

Вроде бы, как хотел, как мечтал, так и получилось. Хорошо жили, складно. Уж не как мать с отцом, когда одна пилит, а второй отбрехивается.

А что до остального… Когда мужики кидаются на твою бабу, как кобели на текущую сучку — к этому привыкаешь постепенно. Кому-то он грозил и жердь на спине обломать, но не в сердцах, для порядка больше. Привык… И даже посмеивался над особо охочими родичами, что пытали, пытали удачу, да не выпытали. Сказать по чести, теперь, когда ее складное тело стало известным ему до последней впадинки и волоска, удивлялся иногда про себя — и чего все к ней липнут? Словно мухи, для которых у нее между ног медом мазано. Не намазано, он-то знает, все как у всех. Баба — она и есть баба, грудь, живот, чрево… И не слишком охочая до мужской ласки… Часто, слишком часто приходится ее уговаривать, самому страдая от нетерпения. Если рассудить — холодная она, даже обидно иной раз за эту холодность…

А иногда думал — даже хорошо, что не слишком охочая. У родичей не в обычае беречь себя друг для друга, зато Сельга — другая. И у них — по-другому, она — вся его. В это он тоже верил. Еще недавно…

А теперь? Честно сказать, уже не знал, во что верить. Видел, а скорее чувствовал, как-то вдруг переменилась его Сельга. Не такая стала… А какая? В том-то и дело, что рассказать кому из мужиков — засмеют. Сказала не то, откликнулась не так, глянула без ласки, прикоснулась к нему без тепла. Какая разница, как она глянула, сказал бы всякий из мужиков, гляделки есть — вот и лупоглазит, понятное дело. А что без тепла, так, может, у нее, к примеру, живот крутит нутряной лихоманкой, может, ей не до мужика, а до отхожего места скорее бы… Или делать нечего, князь, за собственной бабой следить?

Не поймут. А он чувствовал. Он, Кутря, конечно, не ведун, но ведь и не камень же, чтоб не замечать ничего…

Ратень! Конечно. Все она с ним, на волхва смотрит с той, прежней лаской, какой раньше одаривала лишь его. Разговаривает без конца свои чародейные разговоры, и не поймешь о чем. Был бы хоть кто другой, не волхв! А с волхвом не задерешься и на поединок не вызовешь, не боясь оскорбить богов. Да и за что вызывать! Ну, разговаривают… Засмеют ведь, сраму потом не оберешься. Поличи — не свей, не венды, им поединки на равном оружии в диковинку. Не дадут небось родичи из-за бабы с волхвом схватиться. А старейшины прикажут, так и вовсе выпорют, не посмотрят, что князь.

А он чувствует! С этим-то что делать?!

Героем вернулся от талагайцев, заслужил у родичей хвалу и почет… Казалось бы, что еще? А она — словно так и надо, тоскливо размышлял князь. Думаешь теперь, лучше бы не вернуться, сгинуть там…

Вот так всегда, думал Кутря, глядя сверху, как мужики разбредаются по распадку, осматривая места в поисках чужих следов. Прежде, в юности, когда кровь горит от желаний, а голова идет кругом от необъятности Яви, ты веришь, что у тебя, именно у тебя в жизни все будет иначе, чем у остальных. Лучше, больше, полнее, ярче, или как там еще? Потому что ты — не они, ты — вроде как особенный… А получается, как у всех, только еще хуже. Больнее потому что. Известно, своя рана всегда сильнее болит, чем соседская…

Кутря потому и сорвался с места, отправился искать с отроками черное капище, что не было уже сил смотреть со стороны на этих двоих. Ничего не происходило? Ничего! Только те двое были вместе, а он вроде как поодаль от них оказался…

Вот и рыскал теперь по лесам, как волк-вожак со своей стаей. Гнал и гнал людей, сам погоняемый неизбывной, разъедающей нутро злостью. Хотел забыться тяжелым походом, усталостью выгнать из груди обиду. Не получалось, горела грудь, сводило рот горечью. Думал теперь, постоянно думал — как они там? Каждый вечер, засыпая у тлеющего костра, представлял такое, что и жить не хотелось.

Теперь часто думал — зачем ушел? Но назад возвращаться ему не хотелось. Сердце щемило, словно заноза засела. Не мог он сейчас назад идти. Боялся. Если положа руку на сердце, просто боялся вернуться в селение и увидеть, что они, эти двое, уже совсем вместе…

И как жить после этого? И что делать? Хоть и привык к Сельге, думал про себя, что привык, сгладила уже сытая, спокойная жизнь первую, обжигающую остроту их чувств, как непрерывное течение реки сглаживает острые грани камней. Оказалось — не сгладила. Просто занесла, затянула тиной, припорошила немного придонным песком. Стоило забурлить, заволноваться воде — и смыло песок и типу. Наверное, так…

Да, слаб вышел князь, печально усмехался Кутря, подолгу ворочаясь в ночной тишине на подстилке из веток и лапника. Мечей не боялся, на вражеские копья грудью шел, а здесь — струсил, убежал, как малец… Теперь ворочается по ночам, как медведь в весенней берлоге, когда солнце пригревает сверху, а снизу, под брюхо, подтекают талые воды.

Часто Кутре, ворочающемуся между сном, куда его тянул ласковый дух Баюнок, и бессонным отчаянием, начинало казаться, что он отчетливо слышит где-то неподалеку ее родной, волнующий голос. А что, она — ведунья, она должна чувствовать, что с ним происходит… И, раз такая напасть, должна догнать, прижаться телом, успокоить словом и лаской…

Тогда, пугая дозорных, подремывающих возле костра, князь вдруг вскакивал на ноги, ошалело вертел головой, высматривая что-то в ночной темноте между деревьями. Но нет, не догоняла она, только казалась…

Хоть бы найти это черное капище, огнем и мечом выжечь, отличиться опять перед родом, почет принять. Пусть поймет хотя бы, кого на кого меняет… Или, обратно сказать, погибнуть в битве со злыми и коварными колдунами, героем улететь в Ирий, где тишина и блаженство. Тоже небось поймет, пожалеет потом…

Парни-ратники и охотники талагайцев удивлялись неутомимости князя. С лица спал, телом похудел, глаза огненные, а все вперед гонит. Да, сильный человек, бойкий, уважительно кивали они, с таким и диво дивное, никем не виданное, из-за семи земель добыть можно, неуловимую Арысь-деву поскоком догнать.

Всем, кроме князя, было все-таки страшно искать лесных колдунов. А ну как найдешь на свою голову?

13

Солнце уже клонилось к закату, дотягиваясь до земли своим красным, огненным краем. В липовой роще было тихо, но еще светло, как всегда бывает среди этих деревьев с терпким, медовым запахом и клейкими листьями. Незаметный ветерок негромко, неторопливо шелестел листвой и играл с лучами затухающего солнца. Натоптанная, звериная тропка сама стелилась под ноги ярла Харальда Резвого. Он привычно шагал своим широким, стремительным шагом, но вокруг не смотрел, повесив голову и задумавшись обо всем сразу.

— Ты куда-то ходил, конунг Харальд?

Княжий отрок Затень появился из-за деревьев так неслышно, что Харальд чуть не выругался от неожиданности, поминая зловредных великанов Утгарда. Только в последний момент удержал проклятие на языке и руку на поясе, чтоб не схватиться за рукоять меча.

Рано еще! Пока — рано…

Спору нет, в дружине князя есть много достойных и храбрых бойцов, которых, уважая их доблесть, нужно убивать только в открытом бою. Но этого слизняка, не храброго перед врагом, зато бойкого перед побежденными, Резвый бы с удовольствием придушил прямо на месте.

А что! Одной рукой оттянуть назад голову, второй — ударить кулаком в основание шеи, чтобы сбить с места верхние позвонки… И полетит Затень в свою Правь, кося хитрыми глазами поверх собственной жопы… Так, раком, и приползет к своим богам под ноги, ехидно представил Резвый.

— Когда-нибудь тебя за это убьют, — сказал конунг коротко, подняв голову и переборов внезапную вспышку гнева. Ссориться с доверенным дружинником князя Добружа, сто глазами и ушами в дружине конунга, не входило в планы ярла Харальда. Теперь — тем более.

— За что, конунг?

— Слишком тихо ходишь. — Харальд вспомнил, как когда-то, три зимы назад, точно так же ответил ему конунг Рагнар Большая Секира, по-новому прозванный сейчас Одноруким. Чуть заметно усмехнулся воспоминаниям.

Затень ничего не ответил, только несогласно качнул головой в расшитой бисером шапке с опушкой из зимней лисы. Кольчуги на нем тоже не было, как шлема и щита, только вычурный пояс с мечом в ножнах плотно обтягивал стройный, как у молодой девки, стан. Дружинники Харальда, сыны земли фиордов, в походах спали и ели в кольчугах и при оружии, а ратники князя при каждом случае снимали с себя железо. Что это за воины, которых тяготит благородная тяжесть доспехов, ехидничали, глядя на них, свеоны.

— А воин должен громко ходить! Чтобы все слышали его еще издали и боялись! — Харальд намеренно повысил голос. Если Нафни, пришедший от Рагнара, еще где-то поблизости, то услышит и затаится.

— Все так, конунг, все так… Но тот, кто умеет ходить неслышно, — сам видит и слышит гораздо больше, не так ли?

Резвый покосился на него подозрительно, погладил черную, аккуратно подстриженную бородку.

Круглая, смазливая, даже в походе нарумяненная рожа княжьего любимца, больше известного доносами, чем ратными подвигами, застыла привычной полуулыбкой. Но глаза невеселые, рыщущие глаза. Вот княжий пес! Хотя нет, скорее хорек перед курятником, злобный и маленький… Да только свеоны — не куры, не по зубам ему будут!

Смуглое, провяленное многими ветрами лицо Харальда осталось, как положено ярлу и конунгу, невозмутимым, но внутри ворохнулась неожиданная тревога. Не проведал ли наушник князя, куда и зачем конунг ходил в лес под вечер подальше от становища?

На встречу с Нафни, принесшим ему весть от конунга Рагнара, ярл пробирался с большой опаской. Мало того, несколько молодых и быстрых на ногу дружинников прятались по кустам словно бы невзначай, следили, чтоб никто из княжьих людей не увязался за ним. Эти волчата молодые, цепкие, если что, они бы предупредили… Нет, не проведал, решил Харальд, будь по-другому, небось уже сам бы пробирался к Добружу с вестями. Пока только вынюхивает да присматривается. Выискивает измену, старается заслужить от князя дорогой подарок. Ан главное-то все одно проворонил…

— Может, и так, — сказал конунг. — Тебе виднее, у тебя глаза быстрые. Быстрее, чем иные стрелы…

Когда придет срок — убью его первого, в очередной раз напомнил себе Резвый. Глядя прямо в глаза княжьему отроку, он улыбнулся этой веселой мысли, живо представив, как тот корчится, зажимает руками перерубленное горло… В горло рубить, конечно же, в горло… Те, кто получает такой удар, умирают мучительно, хрипят и катаются по траве, выдувая через рану кровавые пузыри…

Затень опять ничего не ответил. А что ему отвечать? Намек в насмешливом тоне наемного морского конунга был слишком прозрачным. Иные слова проще не услышать, чем нарываться на ссору с опасным воином, прославленным даже среди бесстрашных свеев быстротой меча.

— Конунг Харальд всегда шутит… — примирительно заметил он через некоторое время.

— Шучу, тогда весело, — отрезал Харальд.

— Что же так развеселило воина в этой роще? — не отставал Затень.

— Как это что? Службу князю справили, содрали с дикарей из-под первой вторую шкуру, богатую дань теперь повезем в город Юрич. Есть чему веселиться…

Затень явно хотел еще что-то сказать, но Резвый больше не слушал его, стремительно двинулся дальше, вроде бы случайно задев княжьего отрока железным, кольчужным плечом. Как он и ожидал, Затень не возмутился вслед, только рассерженно засопел. Но голоса подавать не стал. Да и то сказать, кричать в спину уходящему — что может быть глупее?

Наверное, он тоже ненавидит меня, вдруг подумал Харальд и улыбнулся этому. Ненависть врагов только придает жизни остроту и вкус, как вареву — дорогие приправы из южных земель.

Харальду действительно было весело. Резвый уже встретился с Нафни в потайном месте в чаще леса, воины из дружины передали, где тот его ждет. Сорвиголова рассказал ему устное послание Рагнара. Замысел был хорошим, Рагнара звали теперь Одноруким, а нужно было бы по-новому прозвать Хитрым, восхищался про себя Резвый. Опытный конунг был не только мудрым, как Один, но и коварным, как Локи. Однорукий все хорошо продумал: и как обмануть Добружа, и как поднять Юрич на меч малой кровью. А в богатом гарде, стоящем на перепутье торговых дорог, есть чем поживиться! Кому это знать, как не Харальду?

Ратникам Харальда пришлась с той сечи хорошая доля. Да и Добруж честно платил им обещанным серебром. Нечего по-пустому гневить богов, дружинники Резвого скопили за службу больше богатств, чем за иной долгий и трудный набег. Но все равно подневольная служба давно уже стала костью в горле детям Одина.

Первое время князь был с наемниками сладким, как мед, но теперь обнаглел. Начал все чаще леденеть голосом и сверкать глазами, как рысь темной ночью. До открытой свары дело не доходило, но, понимал Резвый, она тоже не за горами. Нет, если бы не обещание Рагнара привести большую силу из родных фиордов трясти сокровищницы и закрома лесного князя, Харальд давно уже не выдержал бы, бросил такую службу, ушел искать удачу в других местах. И так ждал слишком долго. Впрочем, он умел ждать. И умел добиваться…

От отца, ярла Эйрика по прозванию Красный Глаз, владетеля земель и воды Бигс-фиорда, Харальд получил мало наследства. Земли Бигс-фиорда были слишком каменистыми и не родили хорошие урожаи, а море вокруг — пустынным. Когда отступал прилив, рядом с водами фиорда образовывалось слишком много гигантских водоворотов, этих воронок, через которые боги спускаются на дно моря. Рыба и морские звери избегали таких берегов. Не разбогатеешь на таких землях.

В своих викингах Красный Глаз тоже не был удачлив. Среди свеонов ярл Эйрик давно приобрел известность вздорным нравом и безрассудной опрометчивостью решений. В фиордах над ним часто смеялись. Он никогда и ни от кого не слушал разумных советов. Не от превосходства ума, просто от вредности характера всегда старался делать наперекор всем. И всегда попадал пальцем в собственный глаз, конечно. Харальд не помнил, но знал, пока был жив его дед, ярл Хаки Молчаливый, три деревянных коня паслись в водах родного Бигс-фиорда. А когда умер Эйрик, его сыну осталась только вычерпанная почти до дна сокровищница и старый, потрепанный временем и походами ледунг «Морской дракон». Совсем легкий ледунг, всего на шестнадцать весел. Красный Глаз все время ссорился с другими ярлами, часто сражался с ними, но редко когда побеждал. Приходилось ему отдавать победителю и деревянных коней, и оружие, чтобы уйти живым. Как его уважать после такого?

Если рассудить, отец Эйрик сам поторопился к Одину, нарвавшись на кровавую ссору с ярлом Дюри Веселым, впоследствии, по прошествии многих зим, заново прозванным воинами Дюри Толстым. Харальд, конечно, не испытывал никакой злости к убийце своего отца, поединок был честным, оружие — равным, на что тут злиться? Эйрик ушел к Одину, как и подобает воину — пролив кровь, но не уронив достоинства. К тому же Красный Глаз был плохим отцом, хмельное пиво постоянно бродило у него в голове, делая его раздражительным, как старая, сварливая баба, у которой ноют последние зубы. Харальд помнил, как Эйрик, шатаясь от пива, бродил по их большому дому и вокруг него, сверкая глазами, один из которых был особенно налит кровавыми прожилками. Выискивал, к чему прицепиться, а домашние и рабы одинаково прятались от него.

Нет, такого отца, над которым смеются чужие и ненавидят свои, не жалко. Если бы Дюри не поторопился, Харальд сам бы сошелся с отцом в поединке, когда подрос и научился чувствовать меч как продолжение руки, а щит — как вторую кожу.

Когда погиб отец, Харальду едва минуло четырнадцать зим. Это немало для дальнего викинга, но недостаточно, чтоб самому повести дружину. Несмотря на это, он собрал двадцать пять воинов на своем ледунге и отправился в поход искать удачу и богатство за морем. Ему казалось тогда, он и так слишком долго ждал, пока возьмет в руки собственную судьбу, полагаясь лишь на волю богов, а не на чужие капризы.

Поход был не слишком успешным, морская дорога привела их к финнам, а эти всегда были бедными, закусывали мясные кости рыбьими, запивали их кислым пивом, по вкусу как застоявшаяся моча. Для набега на большие, богатые поселения их было все-таки мало. Пытать огнем и сырыми кожами лупоглазых прибрежных финнов, выспрашивая, где те зарыли свои жалкие горсти монет, — не много чести для воина.

Впрочем, не в этом суть. Главное, в первом набеге он сумел доказать свое старшинство не только как ярл и владетель «Морского дракона». Известно, хозяин деревянного коня получает за него долю добычи на каждое весло в отдельности, когда доля каждого весла равна доле простого воина, но это, разумеется, еще не заставит опытных бойцов слушаться приказов мальчишки-ярла. Если только эти приказы не продиктованы разумом и воинской хитростью. А его решения были такими, что дружина и не хотела лучших. Пусть резвый ярл еще совсем юный, зато он храбр и умен одновременно, кивали опытные воины.

Да, в этом викинге молодой ярл начал понимать, как нужно вести за собой людей, чтобы они шли. На собственном опыте почувствовал, как можно быть твердым без обиды для остальных и когда нужно уступить и прислушаться к чужим советам, что никогда не умел делать отец.

Высоким Харальд и сейчас не вырос, а тогда — тем более, щуплый подросток едва доставал до плеча многим силачам из своей дружины. Зато он мог двигаться куда быстрее их. Не только в беге ему не было равных. В схватке на мечах, например, быстрота его клинка побеждала тяжеловесную силу противников. Так его детское прозвище Резвый стало взрослым прозвищем ярла и зазвучало уважительно…

Больше десятка зим прогудело с тех пор метелями и ветрами. Много водных дорог перемерил быстрый ярл веслами своих деревянных братьев, много славных дел совершил и много добычи взял. Удача то улыбалась ему, то посмеивалась над ним, лишая нажитого. Впрочем, без злобы, раз он до сих пор оставался жив.

Как и дед, Хаки Молчаливый, Харальд стал владетелем трех деревянных коней. Кроме «Морского дракона», он приобрел себе большой и могучий драккар «Волк», несущий на своей спине пять десятков бойцов, и скайд «Гром». Правда, «Гром» потом забрал к себе великан Эгир, что сварил в подводном котле бурю и наслал на них. Пусть. Резвый не был жадным. Легко, без трепета расставался с сокровищами. Так же легко, как брал их в бою.

За три последних года он ни разу не возвращался в свой пустынный Бигс-фиорд, продуваемый всеми ветрами сразу. А что там делать, кроме как зализывать старые раны и вспоминать за хмельным столом о былых свершениях? Да, старая родовая сокровищница постепенно наполнялась снова, в доме опять стало много жирной еды и хмельного пива. Имя ярлов Бигс-фиорда, хвала богам, перестало быть насмешливым прозвищем для дураков.

Впрочем, и тут теперь появилась забота. Чем дальше, тем больше начинало беспокоить его — кому все это оставить? И жена, и наложницы, и случайные рабыни — все почему-то рожали ему одних дочерей. Много уже девчонок в старом дедовском доме, даже слишком много… Разумеется, дочери — это тоже благословенье богов, они потом выходят замуж за героев и рожают крепких и храбрых внуков. Но они вырастают и уходят жить в другие семьи. А где сын, который будет стоять вместе с ним на качающихся досках морского дракона, всматриваясь в туманную дымку незнакомого берега? Кому в старости передать земли фиорда и родовое гнездо? Или кто из богов наложил на него такое заклятие, остаться с одними девками, иногда думал Харальд со страхом, какого никогда не знал в битвах.

Резвый никому не стал бы рассказывать, но именно это стало одной из главных причин, почему он задержался на службе у князя Добружа. Богатство — что, его можно добыть где угодно… Но вдруг с лесными наложницами получится по-другому, надеялся он. Они — колдуны, у них все по-другому. Пусть любая, самая завалящая баба родит ему мальчика, а уж он возьмет его к себе в дом, отдаст жене Ингве воспитывать, как своего, и прилюдно объявит сыном и наследником, поклялся сам себе Харальд.

Теперь князь Добруж усмехался при встречах, глядя на него. Вижу, мол, ты, конунг, любишь сладкое мясо не меньше меня. А в результате — еще две сопливые дочери пищали за бревенчатыми стенами гарда Юрича. Сына ему так и не родил никто.

Этих он не возьмет, конечно. Знать бы, чей это сглаз, кто навел порчу…

Впрочем, последнее время ярла Харальда занимали не только мысли о сыне. Появилась у него шальная мысль, залетела, как случайная птица в дымовую щель в крыше, и теперь не давала ему покоя. За то время, что провел он в этих лесах, Резвый хорошо узнал и эти земли, и этих людей, что готовы платить подати своим правителям. Богатые земли. И покорные, не зря все лесные князья зубами и когтями держались за свои владения. А чем он хуже этих сытых князей?

Набег сынов фиордов — как волна, накатится, прошумит и схлынет, рассуждал Резвый. Войско князя Добружа будет разбито, крепость Юрич открыта и беззащитна… А что, если потом остаться? Воспользоваться моментом, самому сесть князем в сильном и славном гарде Юриче… Самому собирать дань со многих здешних племен!

Может, тогда, видя его старания и богатство, которое нужно кому-то передавать, Фрейр Обильный наконец смилостивится над ним, подарит в приплод наследника. Боги Асгарда всегда благосклонны к тем, кто отважен духом и дерзок желаниями…

14

Князь Добруж, владыка града Юрича, хозяин окрестных земель, стоял на вершине деревянной башни, которую дружинники давно уже прозвали Толстой за особую мощь замшелых, положенных в основание бревен-кромлей и плавные, словно слизанные загибы восьмиугольных форм.

Толстую башню построили еще при отце, князе Добрыне. Она до сих пор была самой высокой из восьми башен, стерегущих стены и ворота Юрича. Хотя сам Добруж волей своей уже и отцовские стены расширил, и к бывшим шести башням добавил еще две. Богатство князя росло, дружина множилась, а город ширился, прирастал избами ремесленников и теремами знатных дружинников и купцов. Дальновидный князь охотно привечал возле себя, под своей рукой новых людей. Собирал в набегах на соседей не только смазливых девок, искусных мастеров с женками и приплодом с удовольствием переселял к себе. Чрезмерными податями не неволил, часто устраивал ниже по Иленю, на песчаном плесе, шумные торжища, куда, проведав про их изобилие, съезжались торговые гости из многих земель. С богатых людишек и дань можно спросить куда большую, так-то…

Князя не зря все называли рачительным хозяином. Он давно понял: гоняться за быстрой выгодой, прижимать ладонью каждую серебряную монету — значит нажить скоро, да мало. Чтобы золото-серебро само текло в сундуки, надо и не скупиться порой. Зато град Юрич богател не только с набегов и родов-данников, свои людишки тоже приносили изрядно, да и многочисленные торговые гости, проходя мимо Юрича, оставляли обильную проездную плату. Богатая сокровищница была у князя. Только он один знал, насколько она богата и где схоронены основные запасы золота-серебра…

Князь смотрел. С высоты башни открывался далекий, просторный вид на мохнатый лес, курчавившийся на взгорьях, на бескрайнюю синеву Отца-неба, на плавно изгибающуюся, блестящую ленту Илень-реки. Помнится, малым ему, забравшемуся на башню, казалось: стоит подняться еще чуть повыше, привстать на цыпочки — и с такой высоты можно заглянуть и за край земель, куда уходит на ночлег солнечный диск бога Хорса. Что там, за краем, какие чудеса скрыты? От любопытства перехватывало дух у несмышленыша, сердце колотилось так, что, казалось, выпорхнет птицей от сладкой жути…

Теперь, конечно, князь так далеко не заглядывал. Добруж смотрел прямо перед собой, как по реке мимо Юрича проплывают могучие остроносые ладьи свеонов, твердо стоящие на любой волне на своих тяжелых дубовых килях.

Башни Юрича крепкие, стены надежны, под стенами покатый насыпной вал, но даже в этой крепости князь не чувствовал себя спокойным. Свеоны коварные…

А если рассудить хорошенько, когда он спокойно жил?

Всегда о чем-то тревожился, всю свою жизнь. Была бы шея, а уж Лихо на нее само вскочит, так говорят. Пока был молодым, зеленым, как весенний лист, пока отец, князь Добрыня, оставался живым и в силе, Добруж постоянно думал о том, как бы самому сесть на княжение после него. Зубами скрипел по ночам — вот как хотелось править. Дух заходился от черной, холодной ненависти — вдруг кто из братьев опередит, сам вскочит на княжий престол. Тогда ему, Добружу, не жить, это точно. Зарежут братья! И его, и мать, когда-то, в далеком прошлом, черноволосую, кареглазую красавицу-деву, полонянку из теплых степей. Именно она назвала его таким непривычным для здешнего слуха именем — Добруж. Отец, весь в княжьих заботах, начал обращать внимание на малого позже, когда Добруж подрос и научился выделяться среди остальных. Немало ему пришлось вынести, чтобы выделиться…

Конечно, потом отец уже явно отличал его из тринадцати сыновей, прижитых от четырех любимых жен. Любил за телесную ловкость и хозяйственную смекалку. «Мой сын, издалека различишь. Весь в меня и умом, и удалью», — часто повторял старый князь, похлопывая его по плечу. Даже юным, только осваивающим ратное умение среди прочих отроков, молодых воинов, поставленных постигать искусство владения телом и оружием, Добруж всегда был из первых среди погодков. Побеждал соперников и в конных скачках, и с мечом в руке, и в водных забавах. Кроме того, думал и говорил он не только про девок и про то, кто сколько хмельного залил в себя за вечерней трапезой. Не похвалялся без конца силой и ловкостью и бескровными победами в состязаниях, как остальные отроки. При случае мог подать дельный и взвешенный в уме совет, впору воину, убеленному сединой. Отец открыто называл его своим любимым сыном и наследником княжества. Но Добруж все равно томился духом. Кто мог до конца понять гневливого князя, переменчивого характером, как игривый Стрибог-ветродуй? Вдруг да передумает напоследок?

Наконец-то отец отдал свой последний вздох, отлетел духом в Ирий. Не успело еще остыть его тело, а молодой Добруж вместе с отцовскими доверенными дружинниками, предусмотрительно щедро задаренными серебром и, главное, многими обещаниями, уже резал и сек мечами своих кровных братьев. Боялся, как бы те не опередили его, сами не надумали силой захватить власть.

Успел, хвала богам, никого в живых не оставил. Один остался наследником. Так всегда было, понимал Добруж, так устроили боги жизнь в Яви, что каждый, как может, карабкается все выше и выше, наступая на остальных. А как иначе? Не ты, так тебя! Из помета щенков выделяют лучшего, а остальных топят. Из молодых жеребят самого быстрого и сильного растят в боевого коня, а других при случае голода забивают на мясо. И у людей так же. Власть не терпит равных себе, давно догадался Добруж. Успел, опередил братьев — значит, он и есть самый лучший, самый твердый духом и скорый решениями, как подобает будущему князю.

А у богов разве не так? Тоже небось все расставлены по старшинству, размышлял он потом. Небось решил бы кто из средних богов занять место верхнего, быстро бы очутился в подземном мраке Кощея. Великан Свят-гора вот когда-то возмутился против богов, встал поперек их власти и до сих пор гниет под землей. Иначе никак… Кто-то должен стоять над всеми и направлять остальных!

Казалось, получив долгожданное, тут бы и успокоиться ему, утвердившись на княжьем столе. Но где покой, а где — он! Иные заботы, новые тревоги навалились на него чередой. Да так и не кончались с тех пор…

Почему он снова об этом задумался? В который раз за последнее время… Уставать начал? Стареет?

Когда-то в юности, мечтая сидеть на княжьем столе выше всех, чтоб остальные, заслуженные и седобородые, слушали его, как отца, Добруж и представить себе не мог, сколько забот с этим связано. Охранять от чужих набегов пределы владений, собирать дань с диких родов, всегда скалящих зубы исподтишка, мало ли?

Потом у самого начали подрастать сыновья, входить в силу и ум. Кто из них сейчас мечтает о его скорой смерти, чтоб самому сесть на княжий стол? Многие, Добруж знал об этом наверняка, сам был таким же юным и жадным. Конечно, он любовался на своих сыновей, надежду и продолжение рода. Но и опасался их. Поэтому пока не выделял никого в наследники, так спокойнее. Случись с ним что, братья сами разберутся между собой в кровавой сваре. Самый умный и сильный сядет на княжение. Так всегда было! Это дикие лесные люди почитают кровное родство как святыню, а им, повелителям, иной удел от богов, давно уже понял князь.

Добруж не забыл, как многие лета назад сам поторопил смерть старого, но еще могучего телом Добрыни, добавив ему в вечернее пиво несколько затейливых капель. Волхв Яремь приготовил ему такой настой. Это потом Яремя прозовут Черным, станет он колдуном, чье имя наводит ужас только упоминанием, страшным ликом и грозным духом. А тогда он еще был молодым и красивым. Давно дело было…

Князь и рад бы теперь забыть давнее подлое дело, да не получается. Боги тем более не забудут, когда придет ему срок кончить жизнь в Яви. Судить будут, и как бы не засудили… Впрочем, ладно, оправдается как-нибудь на последнем суде, успокаивал себя князь. Кто, как не боги, сделали его владетелем над всеми? Значит, с него и спрос особый, ему можно то, что другим нельзя.

Но — тревоги, тревоги…

А сейчас вот она — еще тревога, прямо перед глазами плывет, хорошо видная с высоты Толстой башни. Ладьи свеев проплывают мимо града Юрича. Убрав на безветрии свои яркие паруса, мерно плещут веслами, подгоняя себя вниз по течению. Острые, хищные, черненные смоляным варом ладьи страшных свеев скалятся костяными зубами деревянных зверей, искусно вырезанных на носах и задах. Грозно блестят вставными янтарными глазами, словно одним своим видом угрожая всем.

Пятнадцать деревянных коней привел в его земли морской конунг Рагнар Большая Секира, которого все теперь звали Рагнаром Одноруким. Однорукий, конечно, но все такой же яростный. Конунг и одной рукой способен сжать в ладони монету, чтоб она сплющилась в ком. Большой человек. И опасный, как голодный медведь по весне.

Недавно князь снова встречался с конунгом. Договаривались, чтобы Добруж пропустил дружину свеев через свои земли в южный набег. Князь помнил глаза конунга, твердые, спокойные, уверенные в своем превосходстве над остальными. Люди с такими глазами знают, чего хотят, и понимают, как этого добиться. А хотят они обычно многого. Страшный враг. Если он враг…

Пятнадцать ладей — большая сила. На каждое весло клади по два воина, гребущих попеременно, а весел у них общим числом почти четыре сотни, дозорные их ему уже сосчитали. Значит, не меньше восьми сотен воинов, а может, и больше. А что стоят свей в бою, князь сам видел неоднократно. Конунг Харальд со своей малой дружиной делал многое на ратном поле.

— Мы идем проходом в южные земли, мы не хотим воевать с тобой, князь. Пропустишь без сечи — уйдем без боя, — сказал ему Рагнар, когда они встретились для переговоров в полотняном шатре, специально поставленном воинами князя на берегу.

— Купцы, минуя Юрич, всегда платят за проход серебром. За это никто не смеет их тронуть в моих владениях, — рассказал морскому конунгу князь. Не удержался, намекнул слегка, не без этого.

Однорукий насмешливо оттопырил нижнюю губу, презрительно шмыгнул носом, потеребил бороду, где первая седина еще стыдливо пряталась среди белесых волос, заметил князь.

— Если кто-нибудь посмеет нас тронуть, в твоих владениях или в любых других, вряд ли он проживет долго. Мы — не купцы, мы никогда не платим серебром, только железом. Я не помню, чтоб кто-то спрашивал с моих воинов иную плату, — сказал Рагнар.

Князь понял его. Не стал настаивать. Вильнул словами и мыслями и рассказал, что всегда рад видеть такого знаменитого воина, слава о котором летит как ветер через все земли. Кто не слышал про конунга Рагнара, славного многими викингами? Конечно, он, князь, и подумать не мог, чтобы брать с него плату за проход. Но если свей встретят по дороге купцов, пусть не трогают их. Только поэтому, мол, он и затеял разговор о плате. Чтобы предупредить о купцах, которым обещана княжья защита и покровительство. Только поэтому…

Добруж давно уже ни с кем не говорил так бережно. Кипел внутри от ярости, но что делать? Однорукий конунг, слушая его, небрежно кивал, ничего не обещая. Добруж не понял, поверил Рагнар его отговорке или нет. Его серые глаза оставались непроницаемыми. Не было в них уважения к князю, но и гнева не было. Добруж по опыту знал, самые страшные враги те, которые без гнева, расчетливо бьют…

Восемь сотен железных свеев, опытных в боях и набегах, — великая сила. Горе тому народу, на чьи земли обрушится их волна, думал князь, наблюдая сверху.

В Юриче все ратники стояли при оружии и в полной броне. Вдруг свей передумают и полезут на крепость. Все может быть, если иметь дело со свеями. Войско князя ненамного меньше числом, да еще и горожан-мужиков можно вооружить, будет вдвое против свеонов… Правда, пришлые — яростнее… Зато перед ними стены, привычно прикидывал князь, взвешивая в уме возможную схватку.

Стены тоже были подготовлены к проходу свеев, как перед осадой. Обильно политы водой от огня, уложены и камнями, и стрелами для больших луков. Под котлами для варки смолы был разведен огонь, клубился из-за стены многими дымами. Просачиваясь сквозь кольчуги, расплавленная смола долго не остывает и съедает мясо аж до костей. Конечно, смолы мало, когда кончится, нужно будет поливать нападающих кипятком, значит, надо распорядиться, чтоб заранее поднесли воду к котлам…

Нет, уходят… Теперь точно видел — уходит конунг Рагнар со своей дружиной. Задние ладьи миновали Юрич, а передние уже далеко, темнеют вдали на светлой блестящей воде. Издалека видно, как солнце-Хорс играет на плещущих веслах и тусклом железе их добротных кольчуг и кованых островерхих и булыжных шлемов.

Тем не менее Добруж продолжал провожать их глазами, по-прежнему держа ратников настороже.

Да, вот если бы собрать большую дружину из свеев, нанять на службу, неторопливо размышлял князь, какая была бы сила! Дружинники конунга Харальда отчаянно сражались на сечах, его воинам бы поучиться их умению и бесстрашию. Только хватит ли золота? Да и опасно, обратно сказать, тут как бы не перестараться, слишком сильная сила и его самого может съесть, разжевать вместе с Юричем. Тот же Харальд при дележе добычи всегда зубы скалит. Сейчас у него малая сила, а была бы большая?

Золото, власть… А что, вдруг пришла в голову новая мысль, пойдут свей назад, богатые добычей, но оскудевшие людьми, обессиленные от ран и сражений. А у него войско свежее, застоявшееся, да и еще ратников можно собрать, из тех, что поставлены на заставы на рубежах земель. Посмотрим, будет ли конунг на обратном пути по-прежнему делать презрительное лицо и кривить губы, насмешливо угрожая железом. Тут не плату за проход, тут всю добычу можно забрать. Об этом, конечно, еще будет время подумать…

— Сараня!

— Я здесь, князь! — тут же отозвался рослый, буйный волосом отрок. Выступил из-за спины, тараща глаза от усердия, густо дышал терпким хмельным перегаром.

Ведь предупреждал же — не наливаться с утра пораньше! Князь, фыркнув гневно, мельком оглянулся на него:

— Возьмешь из дружины десяток отроков, кто побойчее. Посадишь о конь. Будешь с ними следить берегом за гостями, чтоб ушли без обмана. На глаза не показываться, но глаз не спускать!

— Я понял, князь!

— Тогда чего стоишь, рот раззявил?

Добруж любил, чтоб его приказы выполняли быстро и бойко. А Сараня такой, век будет копошиться на пустом месте. Но по следу идти — тут ему нет равных, как клещ вцепится, как блоха повиснет — это конечно. Упорный он, хотя и неторопливый.

— Бегу, князь!

— Вот и беги…

15

Я, Рагнар Однорукий, Победитель Великана, морской конунг и сын морского конунга, расскажу, как, оставив деревянных коней на Илень-реке, мы пешей дружиной двинулись напрямик через лес к гарду Юричу, чтобы взять на меч его стены и добычу из его закромов.

Дело было прежде невиданное. Известно, дети Одина не расстаются в викинге со своими деревянными братьями, что вольным скоком открывают перед ними все водные дороги Мидгарда. Остаться без них — все равно что остаться без ног среди вражьих земель. Это понимают все наши воины, и это знают враги. На то я и понадеялся. Соглядатаи князя Добружа, что наверняка пробираются вслед береговыми кустами, будут следить в первую очередь за деревянными конями.

Отойдя от Юрича на несколько дневных переходов, я приказал пристать к берегу, вы тянуть драконов морей на прибрежный плес, варить на кострах смолу с жиром, править днища, заново конопатить борта шерстью, чистить узорчатую резьбу от соленого морского налета. Увидят дозорные князя, чем заняты мои воины, и успокоятся окончательно, вернутся к князю с доносом, что свеоны обновляют свои ладьи перед южным набегом. С места тронуться сейчас не могут и, значит, никому не опасны. А следом мы подоспеем, совсем с другой стороны, откуда не ждут. Через лес, напрямик, ближе, чем по изгибающейся реке.

Это я хорошо придумал. Так хитро, что даже бывалые ярлы Дюри Толстый и Энунд Большое Ухо, идущие под моей рукой со своими дружинами, не поняли меня сначала. Что уж говорить про недалекого умом, ловкого только руками, Тунни Молотобойца, владетеля земель и воды Эрда-фиорда. Тот и потом ничего не понял, когда я подробно растолковал свой замысел ярлам и хольдам. Он все никак не мог понять, как это можно бросить деревянных коней на берегу чужой реки. Все спрашивал, неужто мы пойдем пешком, оставив без защиты деревянных братьев? Хотел я за глупость оставить его в охране с пятью десятками воинов, но передумал в последний момент. Пережимать без надобности тоже не стоит, если лук натягивать слишком сильно — он сломается, а не выстрелит. Как и куда расставить ратников — это тоже наука конунгов, недоступная даже таким, казалось бы, отважным ярлам, как Дюри Толстый. Не всякий ярл способен стать конунгом, я давно это понял. Девы-норны еще при рождении определяют каждого на свое место.

Воины занимались починкой, а я ждал. Потом нас догнал Нафни Сорвиголова, оставленный мной в дозоре вместе с двумя такими же удальцами, и сказал, что видел, как дружина Харальда вернулась в крепость. Тогда я приказал воинам собираться…

Два дня мы шли между деревьев, помогая один другому на буреломах. Идти через лес было тяжело. Мы шли налегке, не взяв с собой ничего, кроме оружия и доспехов. Их благородная тяжесть — не тяжесть для воина. Сыны фиордов могут не только грести напролет днями и ночами, погоняя деревянного коня по морскому пастбищу. Ходить они тоже умеют. Легким волчьим наметом, от которого быстрее устанет конь, если будет спешить вдогонку. Охота в загон, эта древняя забава богов, когда воины пешими загоняют зверя до неподъемной усталости, всегда была любимой забавой свеонов.

Мы шли и шли… И день сменился на ночь, а потом опять забрезжил серый рассвет, а мы все шли вперед, растянувшись по лесу длинным гусиным строем. И отдыхали только короткое время, падая на чужую влажную землю, покрытую мягкой прелой листвой и хвоей. И ничего не ели, только пили воду, когда находили ручьи или родники.

Против воли я вспоминал дорогой, как три зимы назад, когда лесной великан смял мои кости, как тесто, брел я один через такой же лес и думал, что скоро умру. Плохие воспоминания, вызывающие дрожь в животе. Теперь мне казалось, это было очень давно. Или совсем недавно? Но теперь я был не один. Могучая, большая дружина шла по лесу вместе со мной, и даже медведи убегали с нашей дороги, устыдившись собственной слабости перед нами. Где он, великан? Небось не высунется теперь!

Ничего, скоро Юрич… Скоро покажутся на взгорье стены богатого гарда, думал я, твердо меряя шагами землю. Возьмем на меч, добудем в бою богатство и славу, а там можно будет подумать, как отомстить колдунам-поличам за их коварство…

16

Агни Сильный быстро прошелся по низкой тесной избе, задевая за потолочные балки железом шлема. Схватил кусок вяленого мяса и впился в него зубами. От запаха и вкуса еды громко, довольно зарычал, продолжая жевать.

Сбоку на него кинулся с палкой мужик-хозяин. Коренастый, замшелый, закопченный от дыма печи, даже непонятно — молодой или старый, он длинно и бестолково махал своей палкой и громко визжал, подбадривая себя на бой. Не отрываясь от мяса, Агни одним взмахом тяжелого меча перерубил его палку надвое. Тот отпрянул, запнулся, плюхнулся на пол задом, завизжал еще пронзительнее.

От его крика даже в голове отдалось. Она у воина часто болела, саднила где-то внутри острым лезвием, словно после того, сакского удара в черепе засел гвоздь. Только крепкое пиво и пряное вино спасали, гасили боль…

Сильный, повесив на локте круглый тяжелый щит, этой же рукой рванул мясо из зубов, отрывая большой кусок. Проглотил, почти не разжевывая. Одним глазом косил на хозяина избы, меч держал наготове в другой руке.

Нет, не дадут пожрать! Дикарь оказался упорным, снова вскочил, опять кинулся на воина. Зажав мясо одними зубами, Агни рубанул его наискось, подскочил еще на шаг, легко воткнул меч в тощий живот, привычно крутанул кистью, чтобы сразу выпустить наружу дух из нутра, а за ним и кишки вместе с навозом.

Глупо, без уверток, напоровшись на меч, мужик больше не выл, хрипел только, пустил кровь изо рта двумя обильными струями. Потом окончательно обмяк и затих. Повалился на земляной пол, свернулся гусеницей, даже после смерти держась руками за чужой клинок.

Наступив ему на голову, Агни выдернул меч, вгрызся в мясо уже без помех…

Наголодался воин, пока конунг Рагнар вел дружину через лес к Юричу. Теперь скоро, высокие стены богатого гарда уже видны с этой горы, где расположилось случайное селение непонятно какого народа. Да и кому интересно, какой здесь народ? Конунг Рагнар приказал ему с тремя десятками воинов поджечь это селение пожарче, чтоб Харальд Резвый в крепости увидел сигнал. Значит, нет уже никакого селения, скоро одни головешки останутся.

Закинув внутрь еще несколько кусков, заглушив первый голод, воин осмотрел избу в поисках пива, оскальзываясь на липких кровавых лужах. Не нашел пива, наткнулся на жбан с каким-то пойлом, хлебнул и сплюнул тут же. Не хмельное оказалось, вода водой, только с травами. Плохой, значит, хозяин, если не держит под рукой пива, подумал Сильный, такому и жить-то незачем. Вот хозяйку зря срубил вгорячах, сейчас, закинув мясо в живот, можно было бы попользоваться…

Дюги Свирепый, давний друг-соперник в силе, теперь пирующий в Асгарде за столом Одина, любил брать мертвых баб, пока те еще не остыли, вспомнил он. Пошевелил носком сапога ее тело с прорубленной головой, раскинутое перед ним на полу. Льняная рубаха на ней задралась от падения, открыв ему белый, сметанный зад, поросший по промежности курчавыми волосками, и короткие, полные ноги с маленькими темными пятками. Но нет, не хочется такую, мертвую… Ладно, впереди большой гард, там будут и живые девки, и хмельное пиво, успокоил он сам себя.

Ударом ноги окончательно выбив низкую дверь, без того висевшую наискось, Агни вышел из избы. Воины, перебив жителей, уже поджигали низкие корявые избы. Добычу не собирали, впереди будет чем поживиться.

В рассветном сумраке огонь показался воину особенно живым и ярким. От соломы на крышах валил густой черный дым. Все так, этот пожар будет виден издалека! Харальд Резвый не проглядит такого сигнала, возьмет под свою руку ворота Юрича, откроет их для дружины Рагнара. Тогда и начнется железное веселье…

От распирающей его радости жизни, от предчувствия большого, кровавого праздника Агни расправил грудь, вдохнул побольше едкого, с привкусом гари воздуха и громко закричал, запел хвалу Одину, Всеотцу, и остальным ассам. Они волей своей справедливо устроили этот мир, чтоб сильные веселились, а слабые плакали!

Так было всегда, и так будет!

17

Харальд Резвый проснулся внезапно, словно кто-то толкнул его в бок. Спросонья, все еще плавая в мутных ночных видениях, ярл схватился за холодную рукоять меча, наполовину выдернул его из ножен. Потом опомнился, приподнял голову с жесткой лежанки, поискал глазами, что его разбудило.

Вокруг заливисто, на разные голоса храпели ратники. Кто-то неразборчиво бормотал во сне, кто-то в дальнем углу мелко и часто, совсем по-заячьи, вскрикивал. Судя по голосу, из молодых. Видимо, даже во сне воин не оставлял ратных дел, гонялся за кем-то. Или за ним гонялись злобные духи, насылая на спящего тоску и тревогу…

Сонно, спокойно, и никого рядом…

Приснилось что-то? Вроде бы видел море… Как бьется оно у скалистых берегов Бигс-фиорда, вскипая кудрявой пеной на гребнях серых, масляно-блестящих волн. И чайки в его сне кричали протяжно, визгливо, словно старухи, без конца жалующиеся на жизнь. И конунг Рагнар, сам похожий статью на великана, протягивал ему свою секиру, огромную Фьери-быструю. Просил взамен его меч, названный Харальдом Фреки-прожорливым в честь любимого волка Одина. Пусть меч пожирает чужие жизни, как божественный волк — недоеденные куски со стола ассов, решил когда-то молодой ярл. С тех пор Фреки исправно служил ему, стал его другом и железным братом.

Нет, как можно отдать его?! Как может один воин выпрашивать у другого оружие, прикипевшее к руке и сердцу? Харальд удивлялся, отказывался меняться, но Рагнар настаивал… А еще, кажется, вместе с морем он видел на берегу скуластые, бородатые лица оличей, что орали на него из-за камней. Князь Добруж важным гусем ходил между ними и что-то им втолковывал…

А почему оличи? Как им оказаться в Бигс-фиорде? И при чем тут Добруж? Приснится же такое… Вот и поди разбери, что к чему… Нет, известно, боги часто беседуют во сне со своими детьми, подсказывают и предупреждают. Но это сновидение, похоже, не из вещих…

Харальд ошалело потряс головой, прогоняя остатки сна. Несколько раз глотнул, собирая слюну во рту, размачивая пересохшее горло: Рывком сел на лежанке, спустил босые ступни на холодный земляной пол. От жирного, жаренного на сале мяса, съеденного перед сном и обильно залитого пенным пивом, во рту оставался кислый привкус паленой щетины. Прогоняя его, ярл поднатужился животом, звонко рыгнул и обильно выпустил ветер через задний проход. Осмотрелся.

Маленькие слюдяные оконца дружинной избы уже посерели. В полумраке можно было различить дощатый стол, протянувшийся по всей длинный избе, отставленные, частью опрокинутые лавки, воинов, спавших вповалку на двухъярусных нарах вдоль стен, сальное от смазки оружие, развешанное на крюках, вбитых в стены и опорные столбы крыши.

Печь по летнему времени не топили. Без едкого дыма, плавающего под потолочными балками и неторопливо вытягивающегося сквозь щели между скатами, дышалось легче, конечно. Хотя все равно в низкой, общей избе, где на скрипучих нарах ночевала все его дружина, дух к утру становился — хоть ножом его режь и клади кусками. Кормление ратников, как и договорено с князем, было от пуза, а питье — хмельным и обильным допьяна. Даже во сне герои икали, бурчали нутряными звуками и пускали ветры.

Сытая жизнь. Но уже давно раздражающая своей сытостью и вязким, как болото, спокойствием…

Князь Добруж неоднократно предлагал конунгу, как равному, ночевать у него в палатах. Мол, это простые воины пусть лежат друг над другом, а тебе, конунг, полагается широкая постель с теплыми покровами и горячая девка, согревать ложе. Умный князь, а не понимает, что все они, дети Одина, сыны земли фиордов, сначала воины, равные во всем, отличающиеся перед другими только доблестью и победами. А уж потом ярлы, конунги, исполосованные шрамами хольды или пухлощекие дренги… Хитрый князь, но и он, Харальд, знает, с какого края ложку держать. Здесь он — среди своих. С дружиной — сильнее сильного. А там, в палатах у князя, остался бы один…

Когда-то, три зимы назад, местные ратники сильно обижались на свеонов, что те держатся особняком, хотя и пришли к князю на службу. Задирались на пришлых. Несколько кровавых поединков заставили их понять, что к чему. Показали раскормленным княжьим воинам — у свеев иной уклад и другая, особая сила. Задиристые быстро прикусили языки, больше не гавкали вслед его воинам. Князь, понимая ярость своих и чужих, вмешиваться не стал…

По сереющей оконной слюде было видно — время восхода еще не наступило, но ясноокий великан День уже запрягал в колесницу своего коня Ясная Грива, чтобы последовать за своей матерью Ночью, которая теперь устремилась за край Мидгарда. Скоро, совсем скоро проявит в небе свои первые лучи златоокая красавица Соль-солнце, родная сестра бледного Месяца.

Самое удивительное — спать больше не хотелось. Выспался как-то, хотя и лег поздно. Ходил с вечера в девичий терем княжьих наложниц, имел девку Манью, гибкую, как лоза, и до изумления озорную в телесной игре. Ее горячие, частые, с глубоким грудным придыханием ахи до сих пор еще звучат в ушах. Руки и губы помнят терпкий, шелковистый вкус ее вспотевшего тела и задорные, возбуждающие покусывания мелких, как у лисицы, зубов…

Покрякивая со сна, Резвый быстро, как и все, что он делал, натянул вязаные чулки на босые ноги, зашнуровал сапоги, заправив за голенища порты. Поверх нижней, льняной рубахи надел вторую, дубленой кожи. Сверху — кольчугу, пояс с мечом, на голову — шлем на мягком подшлемнике, кованный из четырех полос и стянутый для крепости железным обручем по основанию. Так, в полном облачении, вышел на воздух, толкнув ногой взвизгнувшую дверь.

После темной, душной избы на ратном дворе, отгороженном частоколом, показалось светло и свежо. Утренний дух, особенно зябкий после сонного тепла, ударил в лицо, щекотным холодком пробежал по спине. Капли росы, этой пены из губ коня Инеистая Грива, которого запрягает в колесницу Ночь, уже легли белым, чищеным серебром на траву, деревья, серые бревенчатые стены и соломенные крыши вокруг.

В гарде Юриче жили все-таки тесно. Свеоны долго не могли привыкнуть к городской скученности. Было особенно странно выходить на крыльцо и видеть сразу за забором ряды изб, уходящие к городской стене, бесконечные частоколы, отгораживающие дворы, и узкие извилистые улицы, мощенные тесаными бревнами.

В центре Юрича, за вторыми, тоже крепкими стенами, высокие терема княжеского дворца, куда пускают не всякого. Рядом, тоже на возвышении, просторные дворы княжеских приближенных, длинные избы для дружины, конюшни, амбары и складские клети. Поодаль — широкая, натоптанная поляна для внутреннего, городского торжища, где, днями, шум, гам и людское скопление. Дальше от дворца, уже совсем скученно, селились с разрешения князя женатые ратники, разный торговый и ремесленный люд. Там уже сейчас, едва развиднелось, перекрикивались голосу, поднимались дымы разжигаемых печей, где-то в кузне гремело железо, ясно слышимое в утренней тишине. Богатый гард!

Первое время ратники часто спрашивали своего конунга, зачем они поселились внутри стен, среди шума, тесноты и вони городских нечистот? Можно было просто стать станом на берегу, поближе к своим морским драконам. Оградить его земляным валом, внутри, под защитой насыпи, поставить ратную избу, как делали это испокон веков.

Харальд не отвечал, усмехался только. Самые умные постепенно сами догадались…

Отойдя от крыльца на два шага, задрав железо и кожу, Резвый выпустил долгую и тугую утреннюю струю, постанывая от облегчения.

— Конунг, смотри, вроде как дым на восходе!

Дозорные, Гуланд Весло и молодой Ингви Хвост, тут же подошли к нему. Их доспехи тоже были мокрые от росы. По распоряжению Харальда свеоны и в безопасности гарда жили, как в походе, денно и нощно охраняя свою территорию от незваных гостей. Деревянных коней, что оставались за стенами вытянутыми на песчаный берег, берегли особо. Там всегда, в очередь, дежурили сразу пять воинов при полной броне и оружии.

Бережно спрятав в порты свое кожаное копье, натертое до красноты вечерними играми, Резвый глянул, куда указывали караульные. Далеко за крепостными стенами поднимался столб дыма. Сначала он был совсем бледным, почти незаметным в сером небе, где еще не погасли последние звезды. Но быстро чернел, густел и набирал высоту и ширь. Точно, как раз на восходе, откуда, на три пальца левее от Толстой башни, выходит на небо красавица Соль, прикинул Резвый. Долгожданный сигнал от Рагнара? Похоже на то…

— Поднимайте воинов! — коротко приказал он. — Чтоб выходили мигом единым и при полном оружии! И без шума чтоб, без шума — главное! Клянусь Башмаком Силы Видара Молчаливого, я сам отрежу уши тому, кто будет орать и греметь!

Гуланд и Ингви, понимая, кинулись в избу, топоча по доскам…

Опершись одной рукой на щит, прислоненный к ноге, а второй — на короткое, чуть выше человеческого роста копье, ярл Харальд молча стоял и смотрел, как его дружинники собираются во дворе.

Привыкшие быстро надевать доспехи, воины и здесь не замешкались. Курица не успела бы откудахтать над снесенным яйцом, как большая часть ратников уже стояли перед ним, застегивая на себе последние пряжки и поправляя завязки. Насмешливо оглядывались на самых заспанных, что вываливались сейчас из дверей, зевая на ходу, но двигаясь быстро. Резвый подумал, что не зря распорядился когда-то прорубить в стене вторую дверь, да и первую приказал расширить. Когда несколько десятков воинов выходят почти одновременно, так получается быстрее, конечно…

В боевой порядок воины без команды не строились, но и не сбивались кучей, как делали это местные ратники. Становились вольно, свободно, давая друг другу простор для щитов и копий. Конунг смотрел на знакомые лица: молодые и старые, красивые и иссеченные до уродства, стриженые, бритые по подбородкам и заросшие буйным волосом до ноздрей, — и во всех без исключения глазах видел яростное, нетерпеливое предвкушение. Старые, опытные, как матерые волки, хольды скалили остатки зубов, глядя на своего конунга, молодые — гордо и вызывающе подбоченивались. Да, это долгое сидение на службе у князя уже опостылело до оскомины детям ветра и моря…

Теперь не было сомнений, что дружина конунга Рагнара подходит к Юричу. Княжьи дозорные на стенах увидели нападающих. Истошно кричали, созывая своих, громко и часто бухали в деревянные била. Во дворах, в княжьем тереме, в дружных избах ратников тоже, было слышно, все просыпались, вскакивали, бегали и кричали. Сонный утренний город оживился и закипел разом, как муравейник, куда засунули палку. Приятные звуки для ушей нападающих!

Похоже, все вышли…

— Слушайте меня! — сказал Харальд, нажимая горлом. — Сейчас мы пойдем по улицам к Толстой башне, возьмем под свою руку главные ворота гарда, откроем их и будем сражаться там, держа их открытыми, пока дружина Рагнара не войдет в Юрич! А дальше — весь гард станет наш! И все богатства его будут наши, взятые мечом по законам викинга! Да будет так волей богов!

— А что делать с местными? Если знакомые попадутся? — вдруг спросил молодой Ингви Хвост.

Дружинники вокруг заулыбались щенячьей наивности его вопроса. Конечно, за три долгих зимы в Юриче многие обзавелись приятелями, с кем сдвигали чары, многие девки и бабы гостеприимно распахивали перед чужаками свои волосатые ворота, принимая в себя чужеземное семя. Некоторые свеоны даже научились бойко разговаривать на здешних, шепелявых наречиях, Резвый и сам мог объяснить здешним почти все, хотя язык, конечно, ломался во рту от такого причудливого говора…

Ну и что с того? Воины фиордов могут наниматься на службу к чужеземным правителям, боги не возражают, если удары железных мечей продаешь за звонкое серебро. Так было всегда, и, значит, это правильно. Сам Фрейр Изобильный, бог достатка, плодородия и хорошего урожая, учит своих детей не только сражаться, еще и торговать с выгодой для себя. Но сегодня ты здесь, а завтра и паруса не видно за краем земли. Так пролегает дорога жизни для воина — уходить и не оглядываться назад, видеть новые лица и забывать старые. А дом у трудников викинга остается только один, там, где море языками вгрызается в берег, образуя тихие заливы фиордов, знали все. И близки ему только те, кто бок о бок крутит весла на румах, стирая мозоли на ладонях до крови. «Когда ты уходишь в далекий викинг, помни, что твоими врагами становятся все народы Мидгарда! А друзья — только те, кто плечом к плечу в сече, да боги-ассы, что подбадривают сверху!» — сказал когда-то знаменитый конунг и ярл Рорик Гордый, от чьего имени трепетали дикие прибрежные племена. И многие потом вспоминали его мудрые слова и повторяли их…

— Всех, кто встанет у нас на пути, сечь без пощады! — веско ответил Резвый, пристукнув копьем о землю. — С этого дня мы больше не служим Добружу! И, значит, не должны щадить его ратников и его людей! Я, конунг и ярл Харальд Резвый, разрываю свой договор с князем, беру назад свое слово и принимаю на себя ответственность за это перед богами!

Дружина ответила ропотом одобрения…

Когда ворота ратного двора уже распахивались, за ними показались два отрока князя.

Бежали к свеонам наперегонки, видимо, посланные воеводами поднять тревогу. Харальд вспомнил их лица, видел среди молодых ратников князя.

— Конунг, конунг! — кричали они по-своему. — Чужое войско подходит к городу! Князь приказал…

Что приказал, так и осталось недосказанным. Олаф Трехпалый, ловко подставив одному подножку, секирой рубанул сверху вниз по затылку. Тот, как бежал, так и упал лицом, сильно воткнувшись телом в траву и пыль. Второй, постарше, сразу все понял, в ужасе выкатил лупоглазые, водянистые глаза, рванулся назад.

— Князь, князь! Измена! Измена в городе! Свей предали! — истошно заорал он на бегу, задыхаясь от торопливости.

— Ай, держи! Ай, уйдет! — азартно закричали дружинники, улюлюкая вдогонку.

Харальд, примерив в руке, сильно метнул ему вслед копье. Попал точно в спину.

Тяжелый наконечник наткнулся на железную бляху, что нашиты на многослойную кожаную рубаху. Не пробил ее, копье конунга отлетело в пыль. Зато удар сбил ратника с ноги, заставил запнуться на ровном месте, замахать руками, как дерево под ураганом в ужасе машет ветками. Следом тут же отправились еще несколько копий, и воин упал. Он еще пытался ползти, цепляясь за траву, таща на себе чужие копья, как еж колючки, когда свеоны, проходя мимо, наскоро посекли его мечами…

Всего в стенах города было трое ворот. Харальд, как и передал ему Рагнар, выбрал для нападения главные, самые большие, неподалеку от Толстой башни, что смотрели прямо на берег Илень-реки. Именно по реке, рассудил он, должна вернуться к гарду дружина Рагнара. Как иначе? Другого пути для деревянных коней не придумаешь. Хотя как однорукому конунгу удалось обойти внимание княжеских соглядатаев, только боги знают… Впрочем, если будет воля богов, еще придет время спросить об этом…

Харальд чувствовал — злое, возбужденное нетерпение, от которого дрожат пальцы и кровь быстрыми толчками разгоняется в жилах, уже охватывает его, как всегда было перед битвой. Всю недолгую дорогу по городским улицам, извилистым для удобства обороны, он гнал дружину бегом. Сам ярл, знаменитый своим скорым шагом, вымахивал впереди.

Сызмальства упражняющиеся бегать по холмам вверх и вниз при полной броне и оружии, чтоб благородная тяжесть доспехов стала привычной, как вторая кожа, свеоны пробежали по улицам плотно, не отставая и не растягиваясь. Голоса не подавали, слышно было только бряцанье брони, стук щитов и тяжелый, дробный топот множества ног по деревянным настилам. Тех горожан, кто сдуру подворачивался на дороге, рубили или прогоняли с пути ударами щитов и древками копий.

Во дворы за добычей не забегали, Харальд заранее приказал не шарить по чужим клетям, теряя время, пока город не будет взят целиком. Хотя, заметил, усмехнувшись, конунг, Трехпалый уже ухитрился сорвать с кого-то серебряный браслет, а Ингвар Лысый обмотался красивым, набранным из блях поясом поверх своего. Трудно, конечно, удержать героев в узде, когда они увидели перед носом жирный кусок…

Два раза свеонам пришлось пробиваться сквозь неожиданные заслоны, но путь там преграждали всего по несколько воинов, видимо, из тех немногих, кто вовремя заметил опасность. Прошли через них легко, как нож сквозь масло, даже не перестраиваясь в боевой порядок. Секли, кололи и двигались дальше, не сбиваясь с ноги…

Нападение на главные городские ворота оказалось для княжьих людей неожиданным.

Ратники не успели вовремя сообразить, что наемники, три зимы и лета сражавшиеся бок о бок, теперь нападают на них. Не догадались вовремя обрушить сверху стрелы, камни и копья.

Свеоны набежали слаженно, не останавливаясь, клич-хвала Одину и богам-ассам загремел дружно, перекрывая чужие крики, лязг мечей, секир и взвизгивающее пение стрел.

Изнутри нападать на стены было легче, чем снаружи. Деревянные лестницы, ведущие на помосты за частоколом, княжьи плотники срубили широкими и удобными, чтоб быстро перемещать отряды обороняющихся, вовремя подносить боевые припасы. Теперь это удобство обернулось против самих ратников Юрича. По знаку Харальда два десятка воинов тут же кинулись на левую стену, хлынули снизу вверх, как вспенившаяся волна. Цепляясь руками, подсаживая друг друга на круглых щитах, карабкались вверх и тут же кидались рубиться с лучниками на помостах. Сами падали, но и княжьих людей скидывали густо, как стрясают яблоки с веток.

Другие два десятка так же атаковали правую стену. Конунг с остальными рванулся прямиком к воротам, сбивая охрану, без разбора наступая на живых и мертвых.

Ворота — главное! Устремляясь вперед, Харальд увернулся от чьего-то меча, с другого бока отмахнул щитом чужой топор. Наконец вплотную схватился с рослым, вислогубым ратником, который щерил рот, где не хватало передних зубов, и непрерывно что-то орал, часто отбивая удары щитом и почему-то забыв про меч в руке. Его выпученные, ошалелые глаза конунг отчетливо разглядел, перед тем как обошел копьем его щит и воткнул лезвие в живот, с силой пробивая нагрудник из дубленых кож. Нажал на древко, опрокинул того на спину, как жука на соломине. Не стал тратить время, освобождая древко, тут же выхвалил из ножен Фреки-прожорливого. Догнал еще одного княжьего человека, попятившегося назад, два раза отбил щитом его меч и рубанул по коленям длинным, обманным движением. Затем ударил в лицо, но неудачно, только чиркнул краем клинка. Еще успел заметить, как тот, опустившись на землю и ничего не видя от хлынувшей в глаза крови, нелепо шарит перед собой руками. Потом на упавшего наступили, окончательно придавив к земле, да конунг и сам больше не смотрел на него…

Так всегда было с Харальдом в бою. Закутанный, будто дымом, белой яростью воина, Харальд видел все вокруг и словно не понимал, что видит. Ни о чем не думал, думать некогда в боевой горячке, зато отчетливо замечал каждое малое движение вокруг. Тело само быстрее, чем мысль, реагировало на любую опасность. Резвым его прозвали не только за скорость бега, но и за быстроту в сече.

Неожиданная стрела с глухим стуком воткнулась в дерево щита. Харальд поискал глазами, откуда она прилетела, не увидел, небрежно смахнул древко клинком Фреки, оставив наконечник торчать. Оглядывался, с кем бы еще схватиться, но вокруг оставались только свеоны. Вглядываясь сквозь наличник шлема, конунг видел: княжьи ратники, растерявшись от неожиданного и яростного наскока, убегают по стенам и рассыпаются от ворот горохом. Оставшихся, прижатых к широким створкам внутренних ворот, его воины быстро покололи и порубили.

Прорвались!

Налегая во много рук, воины разом выдернули из гнезд засовы из тяжелых бревен, распахнули внутренние ворота, створки которых отворяются в город. Потом так же скоро раскрутили подъемный ворот, подняли тяжелую решетку между воротам, укрепленную железными полосами, подперли ее засовами-бревнами, чтоб невзначай не упала. И наконец развели первые, основные ворота, что выходили на крепостной вал и утоптанную пыль дороги.

Путь в гард был открыт для дружины Рагнара!

Теперь, глянув сверху, с возвышенности холма, увеличенного насыпным валом, Харальд на миг удивился завораживающему зрелищу — внезапно распахнувшей перед ним шири и свету. Отчетливо увидел внизу ратников Рагнара, заметивших открывшиеся ворота и устремившихся к ним. Колыхающийся лес копий, река круглых разноцветных щитов, тусклый блеск железных доспехов и шлемов, кажущихся издалека одинаково гладкими. Большое войско привел конунг Рагнар… Странно, что не заметно нигде на реке деревянных коней. Как они подошли?

Быстрее, воины, быстрее… Нет, далеко еще!

Долго смотреть оказалось некогда.

— Конница князя, конунг! — закричал кто-то сверху, и еще несколько голосов повторили предупреждение.

Да, конница… Эти близко! Теперь он и сам ее слышал…

Сорвав с пояса рог, Харальд, надсаживаясь, затрубил в него особым сигналом.

— Фюлькинг! Фюлькинг! Стройся в фюлькинг! — многие голоса тут же подхватили команду.

Свеоны, подбирая брошенные в горячке копья, тут же начали Привычно вставать в клин-фюлькинг перед воротами, загораживая собой подходы к воротам. Быстро образовали стену из щитов и густой ряд из оскаленных копий. Те, что остались наверху, на стенах, взялись за луки и дротики. Самые яростные, спрыгивая со стен, тоже вставали в строй, поближе к сече…

Харальд понял, княжьи дружинники уже опомнились от неожиданности. Видя опасность распахнутого прохода, Добруж, видимо, приказал стянуть к главным воротам все силы. По улицам, подходящим к воротам, дробно стучали копыта коней отборных дружинников князя, слышалось многочисленное ржание и взвизгивающие крики людей. Сбоку, вдоль стен, уже набегали густой толпой пешие ратники.

Первый, конный удар оказался стремительным и могучим. Холеные, толстоногие кони грудью с разбега налетели на копья свеонов. Поднимаясь на дыбы от ударов, хрипели, ржали и валились на землю от ран, подминая под себя людей. И тут же на их месте оказывались другие, перепрыгивающие через упавших. Воины в клиновидном основании фюлькинга были смяты и затоптаны коваными копытами, поколоты длинными копьями конных. Всадники, остервенело врубаясь в плотный строй, полоскали мечами сверху вниз. Подавшись назад вместе со всеми, отмахиваясь щитом, Харальд видел, как впереди и рядом падают его дружинники, и даже не успевал разобрать, кто упал.

Но, отшатнувшись, свеоны все-таки удержали боевой порядок. Сбивали коней и всадников копьями и секирами на длинных древках, секлись на мечах и пускали через головы своих стрелы. Сверху, с помостов, в княжьих воинов тоже густо летели стрелы и копья.

Потом подоспели пешие ратники князя, и вокруг стало совсем тесно. Две плотные, сжатые плечом к плечу толпы топтались в пыли на небольшом пространстве, напирали одна на другую, ругались, кричали от боли, кололи и рубили поверх щитов. И раненые оставались стоять, и мертвые не могли упасть и словно бы продолжали сражаться…

Стиснутый со всех сторон в узком проходе ворот, Резвый уже не мог развернуться для рубки. Как и все рядом, напирал на щит плечом и телом, задыхаясь от напряжения и скрипящей на зубах пыли. Щурил глаза от едкого пота, дышал пивным духом, от напряжения выходящим из многих глоток, колол мечом, не разбирая куда, толкал щитом, упирался ногами, но все равно чувствовал, что их строй все подается и подается назад. Еще немного, и вышибут их из ворот, как пробку из дна бочонка…

Где же Рагнар?!

А потом они снова качнулись вперед, могучим рывком потеснили княжьих ратников. Резвый радостно почувствовал, как ощутимо, сильно поднажали сзади. Свеоны опять вывалились из узкого прохода ворот на городские улицы. Харальд увидел и рядом, и сбоку, и даже впереди новых свежих воинов в привычной броне детей Одина, услышал знакомые, громкие кличи на языке доблести…

Дружина Рагнара уже втягивалась в город, как змея в дупло. Громкие, многоголосые хвалы богам-ассам перекрывали сутолоку сечи, и теперь княжьи ратники подавались назад, отступали, пятились, бежали, испугавшись свежей многочисленной силы.

Сеча с новой силой закипела на улицах, где есть место размахнуться мечом. Фреки, неистовый пожиратель жизней, задрожал в руке Харальда от ярости и возбуждения. Просил чужой теплой крови, и Резвый, кинувшись вперед, напоил его вдосталь…

1

Я, Рагнар Однорукий, ярл и морской конунг, взял со своей дружиной на меч богатый гард Юрич!

Это была славная битва! Великие подвиги совершили в тот день дети Одина, Бога Ратей! Тем, кто вернется назад из набега, будет чем похвалиться за пиршественным столом, напоминая богам и людям о своих заслугах!

Я знаю, пройдет многое и многое время, но сладкоречивые скальды все так же будут воспевать заслуги ярла и конунга Харальда Резвого, что со своей малой дружиной открыл и удержал ворота гарда до подхода нашего войска; Почти треть его ратников полегла перед воротами, грудью встретив сладкую смерть в бою! Думаю, эйнхерии за столом Одина в этот день громко стучали чарами и кубками, в нетерпении чествовать новых героев и побратимов.

Потом, когда брали гард, ворвавшись за стены, отличились и другие воины, совершая подвиги, достойные самих ассов.

Я сам видел, как Агни Сильный, неистовый, как медведь-подранок, сломал в сече два меча подряд. В одиночку бился с пятерыми ратниками, четверых зарубил, а пятому откусил нос и свернул шею пустыми руками. Потом, когда победители загоном ловили и брали девок в княжьем девичнике, Сильный, говорят, еще больше, чем ратной доблестью, выделился мужским неистовством, имея их одну за другой, не считая. Но этого я уже сам не видел…

Зато я видел, как Нафни Сорвиголова, скинув кольчугу, змеей вскарабкался по стене Толстой башни, сбросил сверху веревку и бился там один против нескольких, пока на верхнюю площадку башни не взобрались остальные. Видел, как ярл Харальд Резвый пешим догнал скачущего всадника, вскочил сзади на круп коня и убил его прямо на лошадиной холке. Видел, как Олаф Трехпалый одним ударом секиры развалил точно напополам доспешного воина. Теперь его, видимо, назовут Двухпалым. В горячке боя ему снесли половину уха и третий из оставшихся пальцев. Даже удивительно, если вдуматься, почему боги, щадя героя, так неблагосклонны к его левой руке?

Я видел, как Якоб-скальд с двумя десятками воинов разбежались с бревном-тараном и с маху проломили ворота княжеского дворца, хотя на них сверху градом сыпались стрелы и камни. Как ярл Тунни Молотобоец, славный силой рук, поднял на копье вражеского воеводу и нес его перед собой, как стяг, пока древко не сломалось от визжащей тяжести. Как ярл Дюри Толстый, тяжелый и крепкий, как гранитный валун, спрыгнул прямо с крыши на двух врагов, одному сразу сломал хребет своим весом, а второму вырвал горловое яблоко, вцепившись зубами, привыкшими перекусывать даже толстые кости…

Скажу сразу, всех подвигов и не перечислить! Многие воины прославили себя в этот великий день, когда гордые стены Юрича склонились перед нашей силой, а боги любовались сверху на реки крови, что текли по деревянным улицам, как вода! Я сам рубился со многими и убил, наверное, не меньше десятка, так что мой меч стал зазубренным, как хребет рыбы, а щит слоился лохмотьями, как изодранная в гневе рубаха…

Не могу сказать плохо, они доблестно бились за свой гард, эти лесные люди! Известно, говорить о противнике плохо — это значит принижать собственную победу. Почти сотня сынов фиордов ушли в Асгард с узких улиц и утоптанных площадей Юрича, посчитали мы потом мертвых. Вдвое, а то и втрое большее число получили тяжелые раны, от которых кто-нибудь тоже умрет по чести, как положено воину на дороге славы…

Но, главное, мы взяли сильный гард со всеми его богатствами, порубили и разогнали дружину князя! Из горожан, прятавшихся от сечи по дворам и клетям, тоже, наверное, уцелела едва половина.

Нет, как я приказывал воинам перед битвой, мы не стали жечь деревянный гард. И людям князя не дали его поджечь, когда те, поняв свое окончательное поражение, пытались отомстить нам хотя бы огнем. Мои воины, бросая сражаться, даже тушили разгорающиеся пожары, следили, чтоб огонь не слизал будущую добычу, перекинувшись на соседние стены. Как я и хотел раньше, Юрич достался нам целиком, со всеми его строениями и богатствами. Руны удачи, обещавшие яростную битву и славную победу, не обманули нас!

Да, великий удался день… Одину, Отцу Побед, и остальным ассам, собравшись на хмельную вечернюю трапезу, будет что обсудить за столом и над чем повеселиться всласть…

2

— Мне рассказали, ты был доверенным человеком князя, так, Затень? — спросил конунг Рагнар.

Харальд Резвый, стоявший рядом, быстро перевел вопрос с языка свеонов.

На просторном красном крыльце княжьего терема больше никого не было. Стоя перед ярлами на коленях со связанными за спиной руками, Затень настороженно косился то на одного, то на другого. Заглядывая снизу каждому в рот, пытался угадать, что спрашивает один, и отчетливее расслышать, что переводит второй.

Одни и те же мысли тупо и горько крутились в голове у пленного. Харальд, гадюка, жаба, змей подколодный, предал все-таки… Говорил он князю, еще когда говорил… Так оно и случилось… Только б не пытали больше! И так уже места живого нет на теле, самая малая жилочка тетивой натянулась от боли… Только бы не пытали…

С высокого крыльца было видно, как притих, притаился покоренный Юрич. Уцелевшие жители попрятались, как мыши, по подвалам и погребам, не иначе… Дома и дворы казались брошенными, обезлюдевшими, словно вымершими От лихоманки. Только протяжно мычала неухоженная скотина в хлевах, кудахтали куры, ища поклевку, да вооруженные свей, многочисленные, как муравьи, бродили по улицам, заходя во все двери или вышибая окна, чтобы заглянуть в дома. Тоже, как куры, высматривали любую, малую поживу. Победители…

Впрочем, Затень почти не оглядывался на город, не до того было. Что город, что горожане, сам едва жив, дышит через раз на третий… Да и то надолго ли?

Воин понимал, каков сейчас его вид. Без слез не взглянуть, не отворотившись. Глаза от побоев заплыли узкими щелочками, еще недавно красивое, холеное, любовно крашенное лицо стало бесформенным и пухлым, как подушка наложницы, чувствовал он. Кроме льняных портов, другой одежды на нем не осталось. Сытое, белое тело пошло от многих ударов иссиня-желтыми пятнами, широкие рубцы на плечах и спине мелко кровоточили и саднили, как обожженные. Передние зубы ему уже выбили, и он постоянно шлепал расплющенными, как лепешки, губами, словно проверял это. И не хотел, а губы сами нарочно цеплялись за острые осколки зубов, раздражались болью. Твердая корка крови запеклась на лице, стягивая кожу. Смотрел он теперь только одним глазом, правым. Левый, совсем заплывший, постоянно точил слезу, крупными каплями скатывающуюся по щеке. Глаз, замутненный ею, как окно слюдой, похоже, больше ничего не видел…

Жалко себя! Был ведь и в почете, и в силе, холил себя, ходил в дорогом, красовался впереди дружины… Ох, мама-мамочка…

Огромный и однорукий конунг Рагнар, скривив шею, смотрел на пленного сверху вниз холодными глазами цвета зимнего моря. Дрожь пробирала от этих глаз, пристальных и немигающих, как у змеи. Ох, свей, ох, лютые, тоскливо и безнадежно стучало в голове у Затеня… Ох, пропал пропадом… Говорить заставляют… Эти заставят, конечно, эти из камня сок выжмут, из дерева — плач… Одна беда — рассказать им нечего!

Харальд Резвый, почти на голову ниже однорукого, но такой же опасный и страшный, издевательски ухмылялся рядом. Он стоя покачивался от Многодневного хмеля, шумевшего в голове неумолкаемой музыкой. Как и остальные воины фиордов, что теперь и во сне не трезвели, торжествуя победу. Шатались сейчас вокруг, поодиноче и толпами снося бесконечную добычу на двор перед красным крыльцом, где оба конунга допрашивали пленного…

Подняв на меч город, объединенная дружина своих и чужих свеонов пировала без просыпу два дня и две ночи, радуясь победе и встрече, без меры отпивая и подъедая запасы из княжьих клетей и подвалов, без разбора сбивая запоры с закромов в богатых домах, знал Затень. Только на третий день, слегка протрезвев, свей взялись брать и подсчитывать добычу, стаскивая подряд все ценное или приглянувшееся из домов, теремов и палат. Дорогие ткани и платья, пушистые меха, дешевые деревянные поделки, оружие, простое и богатое, украшенное самоцветами и золотыми насечками, походные припасы, кошели с деньгами, чушки заготовленного железа, заплесневелые бочонки ценного вина из теплых земель, колоды с медом, грубые, небеленые холсты — все это и все остальное найденное огромными кучами валилось прямо на землю, в пыль и грязь посреди княжеского двора, на общее обозрение воинов. Все брали, что под руку подвернется, и ценное, и простое. Ох, хозяева…

— Был доверенным отроком князя, так, Затень?! — повторил Рагнар.

Пленный в ответ мелко закивал головой — не поймешь, отрицал или соглашался.

— Так или нет?! Говори!

Затень испуганно стрельнул единственным целым глазом на Рагнара, потом на Харальда. Хотелось выть от отчаяния, биться об эти доски, рухнуть сквозь них куда подальше… А лучше — провалиться хоть ненадолго в спасительное беспамятство. Или, еще лучше, умереть, сдохнуть скорее, чтоб больше не трогали…

Когда его били и пинали ногами, он скоро переставал это чувствовать, валясь навзничь, как куль с рухлядью. Но когда свей начинали надрезать кожу на спине, прихватывая ее кузнечными клещами и сдирая кусками, натирая потом раны солью, боль приходила снова, втрое, вчетверо, вдесятеро против прежней. Так что он заходился от собственного безнадежного крика. Даже сдохнуть и то не дадут… За что, боги?!

Князь, князь… Хитрый князь, верткий… Не привелось князю мучиться… Повезло ему! Сбежал через подземный ход, выводящий в укромное место вдалеке от крепостных стен. Он, Затень, тоже знал про тайный ход. Но не успел сбежать…

Тогда, три дня назад, сражаясь у княжеского дворца и оставшись один, Затень бросил меч перед свеями, откинул щит, встал на колени, закрывая руками голову. Понадеялся уцелеть. Хоть пленным, рабом, но жить дальше, жить… А теперь… Выпытывая княжеские секреты схрона с золотом и серебром, свей ломали и мучили отрока уже третий день. Изломанного, обессиленного, отливали водой, кидали в подвал, отлежаться на гнилой соломе. Потом снова тащили и снова мучили.

А что он знал-то? Да ничего… Теперь ему уже и жить не хотелось. С какого-то момента все равно стало, даже до облегчения, до странного, непонятного самому спокойствия. Понял, почувствовал — все равно не выжить… Теперь хоть бы добили поскорее, не терзали больше…

— Я все скажу… — невнятно пробормотал Затень, роняя голову.

— Что?! — переспросил Харальд.

— Скажу…

— Тогда говори!

— Там, в подвале, под теремом… Потайной лаз там… Добруж через него ушел… Еще один ход есть… Колодец за конюшнями, камнем выложен, там, не доходя до воды, тоже лаз, от него тоже ход потайной, он потом с первым смыкается…

Резвый, кривляясь лицом от насмешки, перевел.

— Это ты уже говорил, — напомнил Однорукий. — Да это я и без тебя узнал бы. Мои воины сами обнаружили потайные ходы, когда обшаривали подвалы, не найдя князя среди убитых. Поняли, как твой князь убежал из гарда. Как трус убежал, вместо того чтобы умереть с почетом… Зато они не нашли богатой казны князя! Где его золото, где серебро и драгоценные камни?! Где захоронена княжеская казна?! Скажешь?!

— Говори! — Резвый коротко, но больно ударил его носком сапога по саднящей ране.

Затень замотал головой, замычал от отчаяния:

— Не знаю… Этого не скажу… Не знаю потому что… Знал бы — сказал… Пощадите… Добейте…

— Может, ты и не знаешь… А вдруг знаешь? — насмешливо спросил Харальд.

— Ты же был у князя доверенным отроком или нет? Кому еще знать? — снова спросил конунг Рагнар.

— Говори! — ярл Харальд еще раз пнул его.

— Да не знаю я! — Затень закричал, но тут же подавился соленой кровавой слюной. От неожиданного крика раздробленные зубы, словно проснувшись, полыхнули болью, остро отозвавшейся в голове. — Говорю же — не знаю… Хоть родителями могу поклясться, хоть гневом богов — не знаю, — добавил он тише. — Доверенным был, да… Бегал у него на посылках… Только князь Добруж никому не доверял, он такой…

— Это ты уже говорил… — монотонно, как кукушка кукует, повторял Однорукий.

— Говори! — зло пинал его Харальд.

— Была казна, да… Воины про нее толковали… Слышал, знаю, была… Князь скопил много золота и серебра… А где схоронил — не знаю про то… Князь не настолько мне верил… — быстро, стараясь опередить очередной пинок, бормотал Затень. — Схоронил, наверное, где-нибудь… Может, в подвалах закопал, там ищите…

— Это ты уже говорил…

— Говори!

— Гневом богов клянусь, родителями, проклятием рода…

— Говори!

— Да не знаю я… Ничего не знаю… Убейте лучше…

3

Со стороны могло показаться, что, переводя речи пленного, ярл Харальд постоянно ухмыляется. Впрочем, он не смеялся. Лишь кривил губы от презрения, глядя на ползающего на коленях наушника, извивающегося сейчас перед ними, как червяк под лопатой.

Сколько терся княжий любимец возле свеонов, подслушивал, подсматривал, только что не в нужную дырку заглядывал, а чужой говор так и не выучил, думал ярл между делом. Значит — дурак. Не только трус и хорек, но и дурак в придачу… Меч бросил, рассказывали воины, щит бросил… Не раненым, в беспамятстве, взят, сам сдался… Настоящий воин умер бы в бою со славой, ушел бы духом в свой Ирий, а не мучился сейчас пленом… Сам виноват!

Теперь вот допрашивай его, допрашивай — да все без толку. Заладил одно — князь ушел через лаз, куда — не знаю. Казна княжеская была, где — не знаю. О потаенных схронах с сокровищами слушать слышал, а ведать не ведаю… И опять все сначала, меняй рыбий хвост за медную пряжку…

Переглянувшись с одноруким конунгом поверх головы Затеня, Харальд покивал Рагнару. Пожалуй, не врет пленный, подтвердил глазами. Добруж — точно, никому не верил, хитрый князь. А этому слизняку тем более. Кому, как не князю, знать ему цену? Конечно, этот мог подсмотреть, подслушать, он такой… Но если бы знал — уже сказал бы давно. Не все крепкие воины выдерживают, когда у них режут ремни из спины, натирая раны, для живости языка, крупной солью. А этот — и говорить не о чем, не воин, так… Стоит ли время тратить?

Рагнар понял его без слов. Соглашаясь, коротко передернул плечами, отчего большая лохматая голова качнулась на искривленной шее. Рубанул перед собой единственной рукой, показывая, что ему и самому надоело допрашивать княжьего человека, слыша от него без конца одно и то же.

Харальд, больше не сдерживаясь, ударил Затеня ногой в висок со всей силы. Тот мешком повалился на бок, потеряв сознание.

— Перерезать ему глотку? — предложил Харальд, положив руку на нож на поясе.

Рагнар немного подумал. Пригладил вислые, с проблесками рыжины, усы и светлую бороду, сильно отросшую за время викинга.

— Не надо, — сказал он. — Придет в себя, испытаем напоследок огнем на сухих дровах, чтоб не угорел от дыма. На костре, когда дрова только разгораются и пламя начинает поджаривать пятки, многие, бывает, вспоминают самое тайное…

Харальд согласно убрал руку. Сжечь так сжечь, тоже хорошо. Достойная смерть для княжьего соглядатая — сгореть заживо. По доблести и честь воздается, так говорят в земле фиордов. Ох, жалко, что князь ушел! Хитрый князь, умный, жадный… Вот кто мог бы все рассказать…

Снова слившись дружинами, Харальд Резвый без возражений признал Рагнара Однорукого конунгом над собой и своими воинами. Спокойно уступил главенство Победителю Великана, признавая его славу, старшинство и ратную дальновидность. Одно он не собирался уступать Рагнару — княжий стол Юрича…

Однорукий конунг, оказывается, тоже был намерен сесть здешним князем, собирать с диких племен изобильную дань, с удивлением узнал Харальд. Выходит, боги сразу двум ярлам вложили в голову одинаковый замысел. Рагнар умный, конечно, лесной великан оставил его без руки в земле поличей, но не повредил голову. Однорукий не хуже его видит все выгоды здешнего княжения… Впрочем, еще будет время подумать, как решить это, размышлял теперь Харальд. Два знатных воина всегда найдут способ решить между собой спорный вопрос, к чести обоих…

Но это пока не к спеху.

4

Когда Затень пришел в себя, то даже застонал от досады и вернувшейся боли. Жив, значит… Опять жить, опять мучиться… Сколько можно-то, светлые боги?!

Потом он обнаружил, что привязан стоймя к вкопанному в землю бревну, а под ним… Ох, мама-мамочка! Прямо под ногами, подпирая пятки, сложено кострище с перекладом из сухой соломы! Лютые бородатые свей скалят из-под шлемов свои щербатые зубы, играют мечами на поясах, мнут раскрасневшиеся, опухшие от хмеля лица, дышат терпким густым перегаром. Оживленно балаболят по-своему, радуясь предстоящей забаве…

— Очнулся? — спросил конунг Рагнар.

Резвый перевел.

Очнулся… И сам не рад…

Затень молчал. А что тут скажешь?

— Послушай меня в последний раз, — сказал Однорукий. — Сейчас, когда мои воины зажгут твой костер, у тебя еще будет время вспомнить, где зарыта княжеская казна. Если успеешь вспомнить — останешься живым, даю слово конунга. Я даже отпущу тебя за стены гарда… Только не советую раздумывать слишком долго…

Резвый перевел.

Затень молчал.

В последний раз, да… Странное, вязкое оцепенение… Даже чудно подумать, вот сейчас он жив, дышит, смотрит вокруг единственным уцелевшим глазом, а пройдет еще немного времени, совсем немного — и конец. Не останется его в Яви, только дух устремится в небо…

Как это так, что его не будет? Просто как-то, слишком просто… Жить сложно, а умирать — просто, оказывается…

— Поджигай! — махнул рукой конунг, истолковав его молчание как упрямство.

Два с вея тут же подскочили с горящими факелами, сунули их поглубже в солому. Та сразу занялась, затрещала огнем, заструилась сизым, ударившим в ноздри дымом.

Затень молчал.

Мелькала где-то в глубине мысль — крикнуть, подать голос, сказать свеям, что вспомнил, знает, покажет место княжьего схрона… Правда, потом, когда не найдут золота-серебра, еще пуще озлятся, еще сильнее начнут пытать-мучить… Стоит ли тянуть? Сил уже не осталось, совсем не осталось, чтобы тянуть, выпили силу-живу, выцедили по капле, вот что…

Затень молчал. Тоскливо, безразлично смотрел перед собой и мало что видел. Или дым начал застилать?

Пророчество! Он внезапно, отчетливо вспомнил старое пророчество лесной ведуньи-красавицы о его смерти. Ярко, до мельчайших подробностей, до сочного запаха, вспомнил ее гибкое и гладкое, как оказалось, еще девственное тело. Почувствовал на миг прежнее, обжигающее желание… Сельга, кажется, странное такое имя… Сгоришь, говорила, сожгут лютой казнью. Старался не вспоминать потом. Совсем, казалось, забыл, а вспомнил… Три лета прошло… И ведь жгут же! Напророчила, поличанка-колдунья!

Огонь уже поднимался, гудел внизу, языки пламени начинали облизывать его нестерпимыми, режущими прикосновениями. Боль накатывалась, поднималась снизу, как огненный шар, вбирала его в себя…

Затень уже ничего не помнил, ни о чем не думал, только строгие, синие глаза смотрели в упор, маячили впереди… Взял ее тело, почтил вниманием дикую, и вот…

Напророчила! Наворожила!

Будь ты проклята, колдунья!

— Проклята! Проклята! Проклята! — кричал он, не помня себя, не слыша своего голоса…

5

Свеоны так и не поняли, кого проклинал Затень, захлебываясь огнем и дымом, перед тем как сгоревшие веревки отпустили тело и он рухнул в огонь, корчась и разбрызгивая вокруг искры и угли.

Впрочем, какая разница, кого он проклял? Это молодые, неопытные дренги впечатлились смертным проклятием, долго гадали — кого? Бывалые воины только посмеивались:

«Проклятия, спрашиваете? Да, предсмертные проклятия часто исполняются, это многие видели своими глазами…»

Так рассказывал Якоб-скальд, сведущий не только в поэзии, но и в колдовстве, молодым воинам, снова собравшимся за пиршественным столом. Но чьи проклятия — вот в чем вопрос, напоминал он. Вот, мол, что надо смотреть в первую очередь — кто проклинает. А как иначе? В стране фиордов даже дети знают — боязливый воин презираем при жизни, и после смерти его берут себе в вечное рабство злобные великаны из сумрачного Утгарда, куда не заглядывает свет солнца, рассуждал скальд, снова взяв в руки хмельную чару. И здесь, в лесных землях, местные боги тоже не привечают трусов, не находят им места в их верхнем мире Ирии. Отправляют на терзание в подземелья их Злебога-лютош, где негасимый огонь пылает среди кромешной ночи. Он, старый скальд, знает местный уклад. Здесь — так..

Конечно, у всякого народа свои обычаи, разные боги по-разному пасут свои человеческие стада, повторял скальд для назидания молодым. Те из воинов, кто много ходил по водным дорогам Мидгарда, видели своими глазами и подтвердят его слова, сколько народов живет под солнцем и насколько они все разные… Но все-таки даже у непохожих народов трусость — одинаково тяжкая провинность перед богами. Наверное, нет большей вины, чем стать трусом. Туда, где забывают об этом, где начинают ставить рабскую жизнь выше храброй смерти в бою, приходит горе…

Нет, боги не будут слушать того, кого даже люди презирали еще при жизни, разгорячась, подтверждал Якоб, для убедительности прихлопывая стол кулаком. Известно, проклятие труса — как укус одряхлевшей змеи, растерявшей от старости весь свой яд, не несет в себе силы. Боги пропускают его мимо ушей, и людям наказали не обращать внимания.

Сидевшие рядом морщинистые, седоусые воины, изрубленные во многих сечах, многозначительно, понимающе кивали его словам и неторопливо прихлебывали хмельное. Молодые, слушая разгорячившегося скальда, перемигивались и пересмеивались по обычному пустоумию. Опять, мол, скальд все о том же начал, потянул за свою привычную лямку наставлений. О чем его ни спроси, он всегда начинает учить жизни, такой нрав…

Да, назидательность стариков всегда кажется молодым нудной и нескончаемой, как серая осенняя морось, думал конунг Рагнар, уперев единственный локоть в дощатый стол и наблюдая за ними. Равно как и старикам молодая резвость всегда представляется легкомыслием… Почему все-таки так устроили боги? Даже воины из одной дружины, сражающиеся бок о бок и гребущие рядом, плохо понимают друг друга сквозь разницу в возрасте. Может, боги нарочно так сделали, чтобы им самим было спокойнее наверху? Чтобы каждое новое поколение не могло сговориться против них с предыдущими… Нет, что-то не то лезет в голову…

Он не додумал мысль. Вдруг почувствовал, что голова сама клонится все ниже к доскам стола, того и гляди воткнется лбом в блюдо с мясом, остывшим уже давно. Рагнар на всякий случай отодвинул блюдо. Крепче уперся единственным локтем в стол.

Затянувшийся, многодневный пир утомил конунга. Глаза закрывались сами собой, а изнутри поднималась тухлая отрыжка с привкусом гнилых яиц. Голова гудела, брюхо пучило, а голос осип от бесконечных разговоров и громких чествований. Ни говорить больше не хотелось, ни пить, ни есть…

Понятно, что воинов, празднующих такую великую победу, не прервать. Если конунг начнет вставать между воинами и бочонками с крепким пивом, недолго продержится его власть, это он давно понял. Наука конунга — быть во всем во главе, идти вместе со всеми, а не против всех, рассказывал ему, еще молодому, дядька Бьерн. Учил понимать, когда можно приказывать, а когда лучше не перечить дружной вольнице…

Встряхнувшись, Рагнар сильно размял ладонью горящее от выпитого и съеденного лицо. Пойти на двор, вылить на голову ведро холодной воды?

Конунг и Победитель Великана хмелел редко, мог влить в себя много, но сейчас и его разобрало. Забыл меру от радости взятия гарда. Мысли еще не совсем путались, но уже плыли без всякого направления, как деревянный конь, заблудившийся в густом, прибрежном тумане. Большая победа… А княжескую казну так и не нашли… Это досадно… И Харальд Резвый, видишь, тоже нацелился стать здешним князем… Храбрый воин и умный одновременно, что редко бывает… Харальд тоже молод и нетерпелив в желаниях… Жалко будет его убивать… А как иначе?

Рагнар сильно, рывком, поднялся. Пошатываясь, цеплялся за стол рукой. Вылить ведро… Убить Харальда… Нет, лучше два ведра… Ладно, потом… А что потом, убить или вылить?

Отойдя на несколько шагов, он не удержался, рухнул как подкошенный лицом в солому, предусмотрительно расстеленную по изукрашенным княжьим покоям, сладко чмокнул и заливисто захрапел…

Больше половины пирующих тоже спали, не снимая кольчуг, раскинувшись прямо вдоль стен и столов. Те, кто уже проспался по второму-третьему разу, открывали глаза, вставали, снова подсаживались к кубкам, чарам, тяжелым бочонкам и заморским точеным кувшинам, продолжали трудное и долгое торжество…

«О, слава! О, доблесть! О, радость!» — запел Якоб-скальд, когда пенное пиво окончательно разгорячило кровь, разгоняя похмельную муть в голове. Воины, кто услышал его, оживились. Песням прославленного скальда одинаково охотно внимали и старые, и молодые…

6

Агни Сильный полз по земле, а казалось ему — пробирается по высокой крыше терема. И не просто ползет. Старается удержаться на ней, цепляется изо всех сил длинными пальцами, чтоб не сдул его ураганный ветер, не сбросили вниз шатающиеся стены…

Откуда ветер? Почему буря? Отчего эта крыша качается, как деревянный конь на штормовых волнах? Кто же строит дома, чтоб они качались? Все тут неправильно, в этих лесах, все не по уму!

Давно он так не напивался…

О, слава! О, радость! Жизнь воина — яростные бои и лихие нескончаемые пиры! Смерть воина — новые бои и новые пиры за столом у Одина, Бога Павших! Вот где его счастье, где веселье и радость!

Эти висы из хвалебного флокка, что долго пел за столом Якоб-скальд, так и засели в голове. Монотонно, нараспев, крутились в голове висы, цепляясь одна за другую и повторяясь бесконечным эхом. Правильные висы, мудрые. Счастье и радость — вот удел воина!

Агни полз. Потом почувствовал — проваливается куда-то. Сердце, перестав стучать, замерло, и он сжался, как еж, ожидая сильного удара о землю. Долго ждал… Что, уже земля? Опять полз. Земля, конечно, земля… Сырая, прохладная, надежная. А где же дом, где крыша? Как это он упал и сам не заметил?

Болела голова…

А почему болит?! Почему сейчас-то болит?! Разве мало хмельного влил он в пересохшую глотку?! Заливал ведь и пиво, и медовую брагу, и заморские, кисло-сладкие вина, вяжущие язык. Много дней и ночей заливал. Падал, просыпался и опять пил, черпая ковшом и шлемом. Ничего не жалел, все для нее, все для головы…

Опять болит, подлая…

Агни начинал не на шутку злиться. Полз и рычал. Полз и свирепел все больше и больше.

Нет, его не проведешь просто так! Он, Агни, умный, медведя за корову не купит! Тоже нашли над кем шутки шутить, думал он, обращаясь неизвестно к кому. Он — знатный воин, великий воин, давно уже прославивший себя в дальних викингах. Он бы и сейчас прославил, еще больше прославил, вот только встать, найти меч почему-то не удается! Руки, его сильные руки, способные гнуть железо, как ивовые прутья, почему-то не держат, дрожат и подламываются…

Один! Тор! Тюр! Фрейр! Уль! Где вы, боги?! На помощь!

Ага! Понятно! Вот они… Вот они, где притаились…

Змеи!!!

Он ясно, отчетливо увидел их совсем рядом. Ишь сползаются…

Много змей! Теперь понятно…

И здесь догнали! Приползли за ним в викинг из земли фиордов! Не ждал, не хотел, а они приползли… Окружают… Шуршат… Свиваются вокруг черными удушающими кольцами… Сейчас задушат…

А вот вам всем!

Там их рубил и здесь порубит!

Собрав последние силы, вскочив, кинувшись вперед яростным рывком, Агни со всего маху ударился головой о бревенчатую стену. Воины, пировавшие внутри, даже за гомоном стола услышали этот удар, покачнувший сруб. Выбежали смотреть…

Молодой Ингви Хвост рассказывал потом много раз подряд всем желающим слушать, как вышел на двор по малой нужде. Видел силача, ползающего на карачках вдоль сваленных жердей, как будто потерял что-то. Может, и потерял, подумал еще… А потом знаменитый воин вдруг заорал так неожиданно, громко и страшно, что он, Ингви, обмочился враз, успев стянуть порты только наполовину. А затем Сильный вскочил как ужаленный и, продолжая орать, вдруг бросился на стену, как бык на развевающуюся тряпку. Если бы не шлем, точно бы разнес голову на ошметки, вот диво-то… И с чего он решил с бревнами головой бодаться? Поди пойми…

Агни тем временем валялся в беспамятстве под стеной.

Пощупали, что живой, и решили его не трогать. Спит, наверное, герой, утомившись обильным, многодневным пиром, решили те, кто еще мог ходить и соображать. Это бывает, конечно… С героями сплошь и рядом бывает…

Жизнь воина — яростные бои и лихие нескончаемые пиры! Вот где его счастье, где веселье и радость…

7

Убегая от Юрича, князь Добруж беспрестанно погонял и людей, и коней. Только и разрешал, что соскочить размять затекшие ноги, наскоро кинуть кусок на зуб или по нужде отбежать. И опять — вперед и вперед, сжимая зубы, понукая коней, нитью разматывая за собой тропу. Словно не только от свеев, от собственной тени хотел убежать…

Если рассудить, большой надобности торопиться не было. Пришлые их не преследовали. Может, в горячке и сутолоке уличной битвы даже не обратили внимания, как князь с десятком отборных людей и двумя любимыми сыновьями Добрыней и Илюсой мечами проложили себе дорогу в подвалы, толковали между собой уцелевшие ратники. Уж точно не заметили, как выбрались беглецы через лаз на берег Иленя. Заметили бы, не отпустили так просто, это понятно…

Потом спохватятся, конечно, куда делся князь. Только ищи в чистом поле вчерашнего ветра, так говорят! Поди изловчись, поймай нынешним днем вчерашнюю утицу…

Ратники, остывающие после кровавой сечи, невесело пересмеивались между собой. Хоть в этом могли позлорадствовать над победителями, остервенев от неожиданного и жестокого поражения.

Ушли… На берегу их ждали челны, заблаговременно притопленные в камышах. Еще дальше по реке — конная подстава со снаряжением и припасами. Оставалось только сесть на коней и уходить, куда глаза глядят…

Умный князь! Заранее позаботился обо всем, крутили головами воины, видишь ты — и это предусмотрел! Нет, с таким князем не пропадешь все-таки! Хотя и сдали город, бросили свое, нажитое, бежали…

Впрочем, на это уже воля богов. Отвернулись, значит, боги, не помогли, не выручили. Понятно, когда свеи-наемники предали, открыли ворота города, впустили своих, тут уж было не удержать стены, оставалось только рубиться на улицах. Последнее дело, конечно! Свеоны — лютые, яростные, умелые в рати. А у князя умелых воинов и пары сотен не набралось бы. Остальным — только числом давить, собирали войско с бору по сосенке…

Вот и просрали град!

Впрочем, теперь-то что говорить вслед… И такое бывает…

Все ратники, бежавшие с князем, были из отборных. Все — воины опытные, выросшие на ратных дворах, нашедшие свою судьбу в дружных воинских семьях. И победы видели, и поражения, и жизнь их терла с песочком, как быстрая вода — голыши на стремнине. И Лихо Одноглазое за спиной ходило, дышало в затылок смрадом и нечистью, и холодные, как лед, темные глаза Мары-смерти смотрели в упор. Всякое видели… Знали, сегодня — так, отвернулась удача, а завтра, глядишь, опять улыбнется. Случается…

Удел воина — идти до конца, а где он, конец, где последняя сеча, где полные чары, провожающие тебя на огненную дорогу, про это знает только Перун, покровитель ратей, да старая Мокошь, заранее спрядающая судьбу каждому…

Трясясь на жесткой холке коня, прикрытой попоной, Добруж искоса поглядывал на свое воинство. Не дрогнул ли кто, не усомнился ли в нем?

Вроде нет… Утомленные непрерывным движением, испятнанные мелкими ранами, теперь прихваченными тряпицами, мужики задремывали прямо на спинах коней, клонясь головами к холкам. Потом вскидывались, переговаривались негромко, опять ехали молча и опять задремывали. Только бряцала броня и оружие да кони всхрапывали, сбиваясь с ноги, спотыкаясь на неровных тропках, проложенных зверьем сквозь дремучий лес…

К князю ратники не обращались, даже не спрашивали ничего. Понимали его тяжелые думы. И так вон губы в кровь искусал, бороду на клочки выщипал. Глаза враз запали, лицо осунулось, скулы как будто одеревенели. Поди сунься под горячую руку…

Сыновья тоже не осмеливались тревожить отца.

Добруж молчал. Хотя глаз не закрывал ни на миг. Стоит закрыть, начать проваливаться в баюкающую дрему — и сразу перед глазами яростная сшибка мечей, треск ломающихся щитов и копий, раненые, убитые, падающие… И поверх всего — ухмыляющиеся лица свеев, злобно, неудержимо набегающих на город, на его кровное, нажитое владение, как рой хищных ос слетается на оставленный мед… Точно осы, быстрые, опасные, не знающие жалости и сомнений… Теперь, наверное, одни головешки остались от Юрича, думал князь.

Десяток воинов пробивались с князем к подземному ходу. Шесть — вышли из города. Сам — седьмой. Да двое сынов-подростков. Высокий, широкоплечий, неторопливый, весь в деда статью и костью Добрыня, почти совсем мужик, уже и первый пух бороды пробивается на щеках. И Илюса, моложе годами, щуплее телом, но духом, пожалуй, горячее брата…

Вот и все, что осталось ему от могучей дружины, от крепких стен, от богатого Юрича, полного воинов и людей, и холопей, и девок… Вся жизнь, вся слава и могущество пеплом по ветру… Впору самому завыть, как воет перед смертью одинокий и больной волк-бирюк..

Позор, конечно… Позор и бесчестье…

Непонятно как-то все получилось… Откуда только взялась под стенами дружина Рагнара, как не заметили, почему не уследили, тупо и мучительно размышлял князь. Вроде навскидку все было предусмотрено до мелочей. Большая дружина Однорукого ушла в набег на южные земли, малая дружина Резвого была заперта в крепостных стенах надежно, как зерно в амбаре… Между собой они не сносились, он за этим следил особо. Однако нашлись, прогрызли дыру… Не зря говорят, свей — как крысы в подполе, и при пустых стенах поживу найдут. Ох, люди-люди… Едят друг друга, жрут и жрут поедом, когда ж только наедятся!

Умом Добруж понимал, что думать об этом сейчас — только себя травить, бередить свежую, еще не схватившуюся коркой рану. Теперь ему, князю, надо вперед смотреть, решать, что делать дальше. Куда подаваться сейчас, как потом брать назад княжий стол, когда свеоны схлынут… Но сердце щемило, а мысли упорно топтались на одном месте, возвращались к бесславному поражению, изводили горькой досадой на жизнь, на людей и богов, что одинаково его предали. Обида, стоящая комком у горла, застилала глаза, мешала мысли в жидкую кашу, и думать о чем-нибудь другом сил пока не было…

Что делать дальше, он не знал.

Князь Добруж объявил большой привал только вечером, на второй день пути, когда кони и люди одинаково шатались от усталости. Велел слезать с коней, располагаться на ночевку, разводить огонь, готовить горячее варево. Далеко ушли, мол, теперь не догонят, даже если идет кто по следу…

Ночью князь долго не мог уснуть. Тело, изломанное быстрой дорогой, гудело, и усталость вроде смыкала глаза. Вот-вот, казалось, заснет, забудется. А чуть задремлет, и опять вскидывается, словно сонный дух Баюнок, приласкав, тут же отталкивает.

Позор… Бесчестье… Обида…

Сколько может человек пережевывать беду? Бесконечно, наверное… Это радость люди хлебают быстро. Скоро, слишком скоро насыщаются ею от пуза и перестают ее чувствовать, думал князь. А горький кусок — он долгий, тягучий. Накрепко пристает к зубам, как смола…

Князь так и проворочался на попоне, остро пахнущей лошадиным потом, почти до рассвета. Филин ухал в чаще, казалось князю — насмехается над ним филин. Слепая ночная бабочка устремилась на свет костра, задела крылом — опять обида внутри. Почему раньше не задевала, когда был в силе и славе? Обнаглела?

Добруж уснул только к утру. Неожиданно провалился в глухой, без видений сон, как в колодезный сруб без дна. Сон стал спасением…

Князь проснулся, когда почувствовал, что его будят, осторожно потряхивая за плечо. Добрыня, старшенький, напоминал отцу, что солнце встает, путь уже развиднелся, а значит, пора.

На коня князь вскочил, пересиливая себя. Вроде спал, но как будто и не отдохнул совсем. И тело ломит, и в голове словно старая рухлядь слежалась гнилым, осклизлым комком. Вот если бы случилось во сне умереть, без боли, без мук, без кровавых судорог, мрачно подумал князь, хорошо было бы… Но боги и этого счастья не подарили… Отвернулись…

Они опять двигались сквозь бескрайний лес, бродом пересекли две небольшие речушки. За второй по команде князя повернули на восход солнца.

Добруж, погоняя коня впереди всех, смотрел вокруг.

День удался на славу. Золотой Хорс обильно облил Сырую Мать своим щедрым светом. Капли росы дрожали на траве и деревьях, высыхая под его лучами. Беззаботные, вездесущие птахи чирикали и свиристели на разные голоса. Обычная, летняя жара еще не набрала свою пыльную, томящую силу, и все вокруг было чистым, свежим, словно умытым до блеска студеной ключевой водой. В прозрачной синеве неба нежились редкие легкие облачка, мгновениями застилая солнце мягкими тенями и снова отплывая от огненного глаза, словно Хорс смаргивал их одним движением лучистых ресниц. От этих переливов теней и света казалось, будто сами верхние боги поглядывают с небес на землю, любопытствуя, как там поживает незадачливый князь, куда теперь спешат его усталые люди, утомленные бегством и прибитые поражением…

Прибитые?

Нет, хватит!

Теперь, окончательно проснувшись на лошадиной спине, глядя на окружающую беззаботность, князь и сам воспрянул духом. В голове наконец прояснилось, едкая обида отступила от сердца, Добруж начал думать как князь и воин, а не как заполошная баба, квохчущая над разбитым горшком с теплым варевом.

Прибитые…

Пусть! Зато за одного битого меняют трех небитых и неученых, так говорят торговые гости, нахваливая продажных холопов. Главное — боги оставили ему жизнь! И сам ушел от ярости свеев, и старших сынов увел. Или это не подарок богов, если подумать?! Гард, власть, дружина, сокровища — все это наживное… Сыны — вот главное его достояние, в них потечет дальше по Реке Времен его кровь… И хоть он часто забывал об этом, боги напомнили…

Боги, боги… Причудливы их дела, бесконечно извилистое переплетение судеб, что путает старая Мокошь узловатыми своими руками. И воля богов в жизни человека, если сравнить — как правило-весло на быстрине, которое, кажется порой, только мешает в руках, путает движение челна, уносимого стремительным рокотом течения. Спорить с волей богов, что класть весло поперек течения — так и перевернуться недолго. А не станешь спорить, отдашься течению, смотришь потом — и выровнялся челн, пристал к берегу, где вроде бы и пристать невозможно. Волей богов пристал!

Теперь, когда муть в голове осела, князь снова начал думать быстро и остро, как он привык. Да, взяли город, да, развеяли его рать, как труху по ветру. Но уцелел он сам, уцелели старшие сыновья, наследники и продолжатели. И княжеская казна, богатая сокровищница, начатая еще отцом Добрыней, тоже схоронена в надежном месте. Не докопаются до нее, тут нужно место знать и тайный вход…

Словом, первым делом — спрятаться, переждать, пересидеть свеонов. Пусть натешатся победой, надуются хмелем и славой и уйдут со своей добычей. Тогда вторым делом — собрать новое войско. Свей не могли всех перебить, наверняка остатки дружины рассеялись сейчас по лесам и дальним угодьям. Этих он соберет… Да и новых воинов наймет, золото-серебро есть — значит, и рать будет. Князь Ермань, толстобрюхий и алчущий, давно уже зарится на его южные земли, можно будет отдать их ему, а взамен спросить ратников. Осмелеет слишком, начнет упираться брюхом, изгаляться словами, кричать, что землю он и сам сможет взять, — пообещать серебра вдобавок. На серебро жадный князь точно клюнет, оно ему дороже земель. А что сегодня дано, завтра можно и назад забрать, усмехался Добруж. Главное — снова стать во главе сильного войска, отстроить город, опять сесть хозяином, а не гостем в своих угодьях, собирать дань с родов и подати с речных дорог… А что, и при отце Добрыне такое случалось — приходили конные, бритолобые и вислоусые россы, брали и жгли Юрич. Он, Добруж, тогда малым был, а помнит, как бежали и как потом возвращались. Заново все отстраивали. Ан до сих пор стоял град… Теперь, значит, ему на судьбу легло такое же — начать все заново…

Итак, спрятаться, переждать — первое дело…

Спрятаться… Легко сказать! Свей, не получив казну Юрича, будут его искать, размышлял Добруж уже обстоятельно и спокойно, без вчерашнего отчаяния. Значит, на известные заставы ему хода нет, там догонят, это понятно… Отсидеться у родов-данников тоже не выйдет — выдадут. Они все злы на него за постоянное выжимание дани. Еще того и гляди сами убьют за старые обиды… Значит, нужно место особое, где бы его и искать не додумались…

Впрочем, где ему прятаться, князь уже понял. Он не зря приказал повернуть коней за второй речушкой. Знал теперь, куда держать путь. Конечно! На черное капище, к старому Яремю, с которым когда-то, в молодую пору, приятельствовал. Там можно будет отсидеться. Там точно никто не найдет. Потаенное место.

Про черное капище, это гнездо лесных колдунов, волхвов Чернобога Злобного, многие слышали, да никто не знает, где оно. Пожалуй, он один знает! Так получилось. Черный Яремь хоть и сидел далеко на севере, в глухих лесах, а с ним, князем и владетелем, тайно поддерживал связь. Сносились посланиями и несколько раз встречались по надобности. Пригождались друг другу…

А почему бы и нет?! Уж если белые боги обидели, не дали победы, обрекли на отступ, не будет беды и у черных спросить подмоги, рассуждал Добруж. Пусть страшно с черными связываться, пробегает все-таки холодок по спине, но он — князь, с князей другой спрос, давно уже понял он. Долго думал и сам себя убедил в этом. Князь, владетель — всегда стоит между черным и белым. Как бы ни твердили иное белые волхвы, запугивающие своей Правью, а у того, кому боги вручают право повелевать другими, — такая судьба, выходит, между добром и злом колом вертеться. Сами боги вручили ему власть — так сами пусть не пеняют…

Заметив, что князь повеселел, заблестел глазами, как прежде, дружинники тоже приободрились. Даже кони, казалось, ожили под всадниками, тверже, бодрей топтали Сырую Мать.

Поживем еще, повоюем…

8

— Князь! Князь!

— Ну, чего тебе? — пробурчал Кутря, не открывая глаз.

— Конные, князь! Конные верхи идут! Сам видел, своими глазами! — голосил Весеня, задыхаясь от торопливости.

— Где? Что? Много? — вскинулся князь, поднимая голову.

Парень подумал, посчитал в уме, озабоченно загибая пальцы на обеих руках.

— Да с десяток, пожалуй, будет, — сказал он наконец.

Кутря ошалело тряс головой, сидя перед ним враспояску. Никак не мог проснуться.

Ночью не спал почти, ворочался, а тут — надо же, разморило в тени, как косой срезало, словно объевшегося медведя, что засыпает прямо посреди лакомого малинника. Только голову приклонил, и скосило… И сны-то все такие хорошие, светлые… Сельгу видел, сына Любеню видел, сам он вместе с ними был. Они, все трое, радовались чему-то. Сельга смеялась громко, звонко, открыто, смотрела на него, как прежде, веселыми, ласковыми глазами, отливающими густой синевой глубоких лесных озер. И маленький Любеня ей вторил. Глядя снизу вверх на родителей, цепляясь за мамку, так и заходился тоненьким голоском, счастливо закидывая головку и показывая белые, ровные зубки.

Такой сон — век бы смотрел, не просыпаясь…

А может, еще и наладится все? Может, хороший сон в руку ляжет? Ну, баба, ну, перебесится передком, возвращались привычные тягучие мысли… Так он потерпит, он вообще терпеливый. Судьба научила и образумила. Многое пришлось терпеть… Не зря же ему во сне так радостно, легко было, как давно не случалось. Может, боги послали видение, чтобы его ободрить? Ведь может быть?

— Князь, князь… Да ты слышишь иль нет, чего говорю? — напомнил о себе Весеня.

Кутря, забыв за нахлынувшими думами, что его разбудило, глянул на него недоуменно. Рослый парень, стоя перед ним, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, терзал рукоять свейского меча на поясе.

Воин… По примеру, подсмотренному у свейских дружинников, малый и на ночь не снимал с рубахи кожаный панцирь. Так и маялся ночами на своей лежанке, позвякивая железом. Пропах по жаре, как тягловая скотина-лошадь после долгого бега, духом шибал, хоть щитом от него закрывайся. Свеи-то, между прочим, хоть не снимают брони, зато моются и в погоду и в непогоду, в чистоте себя держат…

— Конные, князь! С десяток будет!

— Да слышу я, слышу…

Кутря, окончательно просыпаясь от прилипчивого, полуденного сна, размял руками лицо. Скользнул взглядом по окрестным холмам, густо покрытым лесной, непролазной порослью, по тяжелой, гранитной россыпи валунов, по чистому, жаркому небу. Вспомнил, как они далеко от дома, какой ведут поиск, подобрался, проснулся окончательно.

— Так… — сказал он. — А Талга где? Он вроде с тобой был?

— Так там он, Талга! За конными следит! — торопливо объяснил Весеня округляя озорные голубые глаза. — Мы с ним дозором рыскали, как ты велел. Ну, обратно сказать, притомились уже. Вдруг, смотрим — едут! Смотрим — конные, при оружии! Ну, я — к вам белкой! А он остался, дальше следит…

— Так!

Кутря оглянулся на остальных мужиков, что вольно посапывали неподалеку, тоже отдыхая привалом. Кое-кто, услышав их разговор, уже начали просыпаться, поднимали в их сторону лохматые головы, поворачивали бессмысленные от дремы лица.

Сейчас его ратных отроков в их временном становище тоже оставалось не больше десятка. Не великая рать, конечно. Остальные еще с утра ушли лощиной в другую сторону, князь сам их послал поискать следы черного капища за дальними холмами, у края болот. К вечеру, пожалуй, только вернутся, прикинул князь. Некстати, оказывается…

Кутря поднялся на колени, начал накидывать на себя кольчугу, брошенную рядом. Перетянулся поясом с мечом и ножом, прицепил на пояс нагревшийся на жаре шлем, надел через плечо лук и колчан.

— Ладно, поднимай мужиков, — приказал он Весене. — Пойдем посмотрим, кто там верхи бежит, что за звери такие…

Из-за малого числа подкрадывались к чужакам осторожно.

Подходя, заметили сначала Талгу-охотника. Его островерхая шапка торчала меж кустов валуном. Превратившись в неподвижный камень, талагаец следил за пришлыми сверху, с холма. И не таился вроде, просто сидел на корточках, а не знать, так и не заметишь, мельком подумал Кутря. Камень и камень, вон их валом вокруг… Все-таки бестолковые талагайцы — мастера добычу выслеживать, этого не отнять…

Конных оказалось девять человек. Ехали неторопливо, шагом, как ездят на затяжных перегонах. Все в хорошей броне, в полной воинской сбруе, при оружии и щитах. Но оружие и броня, по всему видно, после сечи. И кони хорошие, крепкие, только усталые очень, пена так и капает с лоснящихся, отощавших боков, скапливаясь в пахах.

Издалека, видно, путь держат, шепотом переговаривались мужики. Кто такие, с кем рубились и откуда их только занесло в эти безлюдные земли? Или прячутся от кого?

Когда подобрались поближе, хоронясь за деревьями, даже онемели от изумления.

Князь Добруж! Точно — он!

Сам ехал впереди, насупленный, мрачный, как ворон на зимнем морозе. Чуть заметно шевелил впалыми губами, словно разговаривал сам с собой… Те из родичей, кто встречал его раньше, сразу узнали это надменное, потертое летами лицо над щуплой подростковой статью. Такого забудешь…

По неслышному приказу Кутри парни так же незаметно подались назад. Таясь, перебегая на полусогнутых, словно выслеживая зверье, карабкались на крутой холм. Вниз, с другой стороны, посыпались уже быстрее — откровенно бежали. Пока конные будут огибать неспешным шагом коней долгий, пологий склон, можно будет приготовиться к встрече, сесть в засаду, напасть, сразу сообразил Кутря, подгоняя людей.

Князь Добруж! Вот кого посылает судьба в их руки, лихорадочно думал он. Жадный князь, подлый, вымогал богатую дань, презрев собственные прежние договоры, насылал свеев на их прежние земли! Сколько родичей волей его полегло, не сосчитать! Вот когда привела судьба к встрече… Такую добычу взять — еще не тот почет от рода получишь… И Сельга поймет наконец…

Родичи, оживившись, так и чесали ногами.

— Что надумал, князь? Рубиться будем? — спросил Весеня, догоняя Кутрю на склоне.

— Возьмем их, — коротко сказал Кутря, на ходу отдуваясь.

Весеня, не ответив, семенил рядом. Князь удивленно покосился на него.

— Чего молчишь? Или не рад сече? — спросил он.

Парень внезапно остановился. Кутря от неожиданности запнулся, чуть не упал. Тоже встал, обернулся к нему. Остальные, оглядываясь на них, начали сбавлять ход, собираясь вокруг.

— Рад, не рад… — проворчал Весеня. — Не в том дело, князь. Их вон, поди посмотри, девять воинов. Да все крепкие, отборные, один другого страшнее. Все о конь, в доспехах, при полном оружии. А нас не больше, и оружия почти нет, только мечи вон, топоры да луки… Кольчуги — и те вон у тебя да у меня! Остальные в становище оставили, — добавил едко. — Как нападать будем?

— Так… И что — не нападать теперь? Спустить Добружу старые обиды? Пусть, мол, куда хочет, туда и гуляет, так получается? — неожиданно разозлился Кутря, напирая горлом.

— Да не о том речь… — Весеня досадливо поморщился, поскреб мягкую бородку. — Сам же всегда всех учил — не торопиться через голову прыгать! Остальных дождемся, тогда и нападем всей силой. Тогда наверняка возьмем князя!

— А уйдет? — сбавил голос Кутря.

Парень прав, конечно! Не торопиться бы…

— А куда он уйдет с собственного следа? О конь идут, девять коней такую дорогу натопчут — слепой по следу пройдет… Соединимся с остальными, догоним, тогда нападем, — сказал Весеня.

Родичи вокруг, прислушиваясь к его словам, начинали согласно кивать.

— Нет, нельзя ждать… Уйдут, уйдут… — несколько раз повторил князь.

Весеня, глянув на него, даже поразился сквозившему в глазах нетерпению. Словно не прежний, рассудительный Кутря, словно другой человек, как подменили… Может, порча какая в нем поселилась? То-то он, Весеня, замечал давно…

В общем-то парень прав, думал про себя Кутря. Собраться со всеми силами, тогда уж напасть, так-то бы по уму… Княжьи отборные дружинники сражаются не хуже свеев, тоже умелые. Да и сам Добруж, говорят, как с мечом в руке родился, опытный воин, бывалый…

Но он ре мог ждать. Умом понимал, что надо бы, а сердцем никак не хотел. Ярилось сердце, накипело болью, и эту боль нужно было на кого-нибудь выплеснуть. Вот хоть на Добружа-владетеля, раз вовремя под руку подвернулся!

Напасть как есть, крутились в голове мысли, проявить себя в сече… Надо же, всегда осаживал Весеню от излишней лихости, а теперь, наоборот, подначить придется… Умнеть начал парень, воином становится… Но! Заслужить почет… Доказать ей… Нет, нельзя ждать! Он просто не может, не выдержит, он устал ждать… Если бы кто знал, как он устал ждать!

— Или боишься, паря? — вдруг спросил князь, хитро прищуриваясь.

От неожиданной обиды Весеня даже задохнулся.

— Я?! Я — боюсь?! Да я — первый!.. — сразу разгорячился он.

— Так, мужики! — веско, как князь, сказал Кутря, обращаясь сразу ко всем. — Ждать невместно, когда такая добыча сама в руки плывет. Пока остальных соберем, пока то да се… Уйдет, как малек сквозь бредень! А кто, как не мы, за старые обиды отомстит, за убитых родичей кровью отплатит?!

Отроки вокруг, слушая его, снова закивали, соглашаясь теперь уже с князем. Если за старые обиды, за убитых родичей — это понятно…

Эх-ма, такой хороший сон перебили, опять вспомнил Кутря.

— А ну, пошли!

— Двинулись…

— А что?! Пошли, пошли, мужики…

— Ан и мы небось не хуже княжьих дружинников! Небось найдем, как встретить гостей! — загудели остальные, зло, по-особому оживляясь перед кровавой сечей…

9

Волхв Ратень подходил к брошенному капищу тихо, почти неслышно. С тех пор как разогнал талагайцев, волхв больше не был на святом месте. Сначала сил не находилось, потом — желания.

Теперь вдруг решился. В одночасье собрался и отправился прямо в лес, никому не сказавшись. И чем ближе подходил к знакомым местам, тем осторожнее ступал по Сырой Матери, не задев лишний раз торчащих корней, не потревожив ветки на дереве.

Не таился, не от кого тут было таиться, просто само так получалось. Не осторожничал, скорее просто бережно нес в груди горе прощания. Начал подходить ближе — и заново заболело оно внутри, как рана, которую разбередили неосторожными прикосновениями. Чем ближе, тем отчетливее болела невидимая рана, тем яснее вспоминал волхв хромоногого Тутю, близкого и родного, как брата, маленького, звонкоголосого Сванечку, любимого, как сына-последыша… Давно, казалось, все было, и одновременно — так недавно, словно вчера… Вольно им было умереть, улететь в Ирий духами! А ему каково без них остаться?

Хоть и не шли ноги, но пришел все-таки потихоньку.

Одни боги знают, что Ратень ожидал увидеть на святой поляне. Сам он точно не знал, даже не загадывал. Пепелище, разор, опрокинутый частокол? Поваленные, посеченные талагайскими топорами чуры, кровавые лужи, над которыми стаями кружат жирные мухи? Едкий дух застарелого палева, все еще клубящегося сизыми дымами?

Да, если бы нашел такое, не удивился бы…

А не было ничего! В том-то и дело, что ничего не было!

Как стояло раньше святое капище, так и теперь стояло. Златоликий Хорс, не обращая внимания на редкие вялые облачка, в полную силу лил сверху щедрое обильное тепло лета. Чертил своими лучами причудливые фигуры между стволами деревьев, ярко высвечивал открытые проплешины и саму поляну, пытался заглянуть под нижние, густые ветви молодых елей, скрывающих своим мохнатым покровом мокрую грибную прель.

Все как прежде… Жужжали над травой хлопотливые мошки, стрекотали на разные голоса лесные птахи, глухим, неразборчивым шумом переговаривались между собой смолистые сосны, качая высокими кронами. И чуры все так же невозмутимо, пристально смотрели поверх глубокими деревянными глазницами.

Тишина, безлюдье, покой… Словно и лесу вокруг, и богам в небе нет никакого дела до того зла, что здесь случилось. Было, мол, и быльем поросло! Что вечным богам до мелких человечьих дрязг?

Это удивило даже. Шел как на могилу, а глянул — и следа нет…

Ратень вдруг подумал, что, найди он пепелище и разорение, стало бы легче… А стало бы?

Конечно, сообразил он, талагайцы наверняка приходили еще раз, забрали своих раненых и убитых. Да и родичи, вспомнил он, рассказывали, что наведывались сюда, прибрали Тутю и Сваню-маленького, устроили им положенное огненное погребение, пока он сам плавал в горячке по Красной реке. Остальные раны, значит, Сыра Земля сама заровняла. Оставшуюся кровь дождями смыло, вдавленные следы травой поросли… Да, Сырая Мать недолго держит раны на своем теле, подумал волхв. Если б не так, быть бы ей всей израненной…

Впрочем, на самом святилище что-то ощутимо смердело, почувствовал Ратень еще издали. Он подошел поближе, как положено, первым делом отдал хвалу богам. Осмотрелся. Ожидал увидеть человеческие останки, а нашел только дохлую лису, расклеванную птицами до клочков рыжей шерсти. Она-то, плутовка, как сюда попала?

Собрав вонючие, студенистые куски падали, Ратень отнес их подальше в лес, выкинул. Вернулся, хотел сполоснуть испачканные руки в родничке, но пожалел ухоженный ключик, отер о траву. Присел на корточки возле святилища, задумался тяжело.

Все было как прежде… И в то же время по-другому, чувствовал он волховским чутьем. Вроде все на месте, и чуры, и жертвенники, и их изба с приоткрытой, чуть покосившейся дверью, и водяной ключик, журчащий в бревенчатом срубе. Даже брошенная жердина, которой он, как помнил, гонял талагайцев, по-прежнему валялась поперек поляны. Судя по засекам и темным выщербинам на дереве — хорошо гонял.

Так, да не так! Словами объяснить трудно, но словно чего-то главного не хватало теперь. Словно мертвое все стало. Будто сила-жива отсюда ушла, светлые духи улетели без возврата и обещания. На таком месте больше не захочется богов славить. Разве что передохнуть, оправиться, водицы испить и дальше пойти. Обычная поляна, обычный родник…

Нет, не зря нашел падаль, понял Ратень. Знак это! То-то он сразу удивился, почему боги не откликнулись на его хвалу. Даже не промолчали — не услышали. Высокие чуры и не глянули на него, пусто таращили деревянные глаза в никуда. Словно и не было уже здесь богов, что оживляют дерево £воим вниманием. Ушли боги, покинули оскверненное место… И духов Тути и Свани больше нет поблизости, уж их бы он сразу учуял. В светлом Ирии теперь старый и малый, без него вкушают сладость и прохладу небесную.

Тихо и пусто стало на бывшей святой поляне, слишком тихо и слишком пусто. Только он один и остался, как зверь, что долго и тоскливо кружит возле своей разоренной норы, из которой похитили детенышей.

Один… Последний…

Сидел волхв долго. Молча поминал нескладного и всепонимающего Тутю, ласкового, проказливого, всегда веселого по ребячьему недомыслию мальца Сванечку, старого, умудренного годами Олеся, сгоревшего еще на Илене. Конечно, поличи — все родичи, но эти роднее родных, это семья была… Без них словно осиротел…

Ратень медлил, хотя уже знал, догадывался, что ему надлежит сделать.

Наконец решился. Упруго, рывком вскочил на ноги, сразу заторопился, словно боялся передумать в последний миг. Забежал в избу, не обращая внимания на беспорядок и звериные следы на полу. Разом вывалил на пол два ларя, в которых волхвы хранили все самое ценное. Еще удивился мельком, почему талы, любопытные до всего, не тронули их. Свои-то, понятно, не решатся лезть в волховские дела… Впрочем, и талы, наверное, не решились. Побоялись гневить чужих богов после его кровавого отпора. По следам и калу видно, набезобразничало здесь уже лесное зверье, люди бы по-другому тронули…

Без разбора покидав в большой полотняный мешок все самое ценное: узелочки со снадобьями, дощи с древними письменами, особые чары для разного волшебства, заговоренные обереги, редкие корни, волхв вынес мешок наружу. Увесистый получился, кряхтел, когда взваливал на спину.

Потом вернулся в избу, нашел топор под лавкой, где и оставил когда-то. Поигрывая им в руке, как боевым железом, двинулся к чурам. Постоял, примерился, тряхнул головой и начал подрубать первого из идолов, сильно вымахивая топором и мстительно вгрызаясь лезвием в дерево.

Конечно, можно было поджечь негодные, омертвелые чуры прямо на месте, вместе с избой. Но стало жалко лес, по такой суши огонь непременно бы перекинулся. И, если уж совсем честно, руки зудели, просились на разрушительную работу.

Ратень быстро валил чуры — одну за другой, без разбора, подрубая низ топором и крепко упираясь отощавшим, непривычно костлявым плечом. Рубил и словно бы намекал богам: вот, мол, смотрите сверху, как бывает! Хоть вы и оставили неудачные чуры, обошли их своим вниманием и защитой, но вот что случается, коли так…

Вот, вот и вот, беспрестанно повторял он про себя, краем глаз замечая, как разлетаются под его ударами свежие желтые щепки.

Вот, вот и вот! Вот и с богами такое бывает, не только с людьми, вот, смотрите! Не впрямую, конечно, мстил богам, не бросал вызов в небо, но намекал, не без этого…

Разыгравшись силой, Ратень быстро свалил все чуры, сложил их в плотную, дровяную поленницу. От нетерпения руки тряслись, пришлось долго чиркать железом по кремню, высекая огненные искры на сухой трут. Наконец трут задымился, пошел красными искорками. Подкладывая сухую траву и берестяные щепки, волхв раздул тоненький язычок огня, дал ему набрать силу, поджег чуры. Огонь скоро загулял по дереву.

Ратень, остывая духом, сидел рядом, смотрел на разгорающийся костер, слушал его потрескивающее гудение. Думал, вспоминал…

Каждый человек, поучал его когда-то старый Олесь, живет в Яви так, будто не умрет никогда, будто чувствует себя бессмертным, как сами боги. Есть у людей такое свойство — чувствовать собственное бессмертие, которое передалось им от богов-создателей, не иначе… Ну а умрет потом человек своим сроком, судьбой отпущенным, — словно и не жил совсем. И ветры развеют прах, и память постепенно погаснет, и самые славные деяния забудутся, ибо новые люди будут помнить новое, что ближе им и понятнее. Другая жизнь станет звенеть вокруг…

— Так или нет? — спрашивал старик.

— Так, так, отче… — соглашался, помнилось, он, молодой Ратень.

— Верно, именно так кажется на первый взгляд, — втолковывал ему старый волхв. — И от таких мыслей у многих происходит смущение ума. Потому что это — простые мысли, понятные всякому дурню. Из тех мыслей, что лежат на поверхности, как ряска на чистой воде. Люди ведь как рассуждают — если все прах и тлен, то зачем же все остальное? Зачем служить добру, если злом достигаешь большего, зачем честь, если бесчестье хитрее и изворотливее? Страх перед законами Прави удерживает их, конечно, от пакости, но и он не всегда может удержать. Если все время смотреть себе под ноги — неба не увидишь, так говорят, да. Так или нет? — спрашивал, перебивая сам себя, старик.

— Так, так, отче…

— Хорошо, так, — кивал старый. — Теперь следи дальше, Ратень, за моей мыслью… Сама жизнь богов — тоже вечная борьба между черным и белым, между Небом и Подземельем, между Добром и Злом. Значит, кажется на первый взгляд, и то, и другое — одинаково сильное, раз все время борются, да… А все — тлен, а зло — проще добра, понятнее, подлость, себялюбие — ближе к человеческой сути, это всегда было известно… Так на какую сторону захочется человеку стать? Где ему будет легче и слаще? Понимаешь теперь, почему так много зла вокруг?

Ратень кивал, понимая.

— Так о чем это я? — опять спрашивал Олесь.

— О чем, отче?

— А все о том же, — наставительно продолжал старый волхв, — о главном тебе толкую! О том, что боги и духи предков не зря выделяют волхвов наособицу. Именно волхвы, как дозорные, следят, чтобы не погрязли роды человеческие в мрази и гнуси, чтобы законы светлых богов не только в Прави, но и в Яви светили… Вот и учу я тебя быть волхвом, а не простым человеком. Потому как главное для волхва — учиться видеть лес за деревьями, горы за пригорками, важное за неважным, большое за малым, да… Не первым взглядом смотреть и не вторым тоже — в самую суть вещей проникать, да…

— Прости, отче, не пойму что-то… Что важное, что неважное? Запутался, прости…

— Не поймешь — скажу по-другому. Не все то легкое, что легким кажется, запомни это! Законы Прави открыты перед людьми богами, чтобы те равняли свою жизнь по ним, не иначе. А вот почему это нужно делать, почему важно соблюдать божественные законы — здесь надо о смерти вспомнить. О ней тебе и толкую. Именно она, Мара-смерть, богиня с волосами цвета воронова пера, лицом белее, чем снег, и глазами холоднее, чем лед, косит людей. Но почему ее часто называют прекрасной? Сами люди и называют. Как думаешь?

Молодой Ратень, застигнутый врасплох вопросом, лишь растерянно качал головой… Теперь вспоминал, как старый Олесь, пришлепывая слова своим обычным даканьем, долго рассказывал ему, что лишь немногим еще при жизни дано по-настоящему заглянуть за предел собственной смерти. Не от других услышать, а самому ощутить, прочувствовать не умом, а сердцем, как бесконечна жизнь, это вечное вращение кола. И как сам человек бесконечен в этом вращении. И как привлекателен свет небесный, и как непроглядна, безнадежна подземная тьма… Там, за пределом смерти, многое становится видным, очень многое… Узришь божественный свет, тьмы не захочется! Вот тут и важно будет, как ты прожил жизнь. Захочешь в свет — а поздно будет! Во тьму тебя! Хоть локти кусай, хоть волосы на себе рви, а поздно, не приблизиться тебе к свету, да…

— Так или нет?

— Так, отче…

— Вот хоть взять самость человеческую, — рассуждал старик, — возлюбленное всяким его «Я». Волхвы, к примеру, знают, как оно, «Я», перемалывается в жерновах смерти, сливается с остальными духами в светлом Ирии. Понимают, что не жалко его, потому как, теряя одно, меньшее, обретаешь другое, большее, какое отсюда, снизу, и представить трудно. А ведь рассказать кому — одно это уже испугает. Сразу многим страшно станет, цепляются они за свое «Я», как за главную ценность, словно действительно чего-то стоят… А какая им цена, если разобраться? Да никакая! За что они так трясутся? Да ни за что! Головешка гнилая — вся их цена, да… Так или нет?

— Так, наверное…

— Почему, ты думаешь, — спрашивал Олесь, — испокон веков не принято провожать горем умерших, а надлежит веселиться, пить хмельное и водить хороводы? Чтоб не задерживать дух на последней дороге, цепляясь за него стенаниями? Чтоб не привлекать зло, которое кусало бы его за пятки на пути вверх? Нет, и это важно, конечно… Но важнее показать, напомнить оставшимся, что смерть — такой же праздник, как и рождение. Именно так, да… Ты вот сейчас сказал мне «наверное». Не просто же так, а? Это тоже «Я» твое, самость в тебе взыграла…

— Да я…

— А что ты? Ты теперь волхв, — говорил Олесь молодому Ратню, — вот и думай об этом. Учись думать. И не только думать! Не только рассудком, сердцем проникай в суть, иначе никак… Не зелья, не снадобья, не заклинания, тайны жизни и смерти — вот главная наука волхвов! Когда начнешь понимать эту науку — и остальное становится ясным и видным, как зерно на ладони… Запомни мои слова и на носу себе заруби ради памяти: поймешь тайну жизни и смерти — все на свете поймешь!

Тогда, вспоминал теперь Ратень, он слушал старого и понимал вроде бы. Кивал, соглашался, запоминал слова. А смысл их все равно как будто скользил мимо…

Сейчас, Сидя на покинутом, заброшенном богами капище, глядя на востер из мстительно срубленных идолов, он, Ратень, волхв Славич по второму, тайному имени, начинал, кажется, догадываться, что имел в виду старый кудесник, толкуя ему, молодому, о сокровенном…

И рыжий огонь все веселее, все радостнее плясал на дереве, и ему самому становилось спокойнее и легче…

Нет, это, конечно, не новость, что смерти нет как нет, думал Ратень, глядя на веселые языки пламени, облизывающие опозоренные чуры. Диво в том, что ум человеческий никак не может по-настоящему ухватить эту мысль во всей ее необъятности! Слишком большая мысль, чтобы ухватить ее запросто, божественная мысль…

Вот о чем рассказывал ему старик-волхв многие лета назад…

— Ратень?! Ты где?! Отзовись! — неожиданно услышал он.

Сельга! Откуда она?!

От звука ее голоса он вскочил, словно студеной водой окатили. Выбежал за частокол.

Увидел ее.

Сельга была одна. Стояла на краю поляны, улыбалась ему своей задумчивой полуулыбкой. Щурила синие пронзительные глаза на яркий свет златоликого Хорса. Тот, словно отвечая красавице, слепящим ореолом высвечивал всю ее тонкую, натянутую, как тетива, фигурку, туго забранную поверх вышитой рубахи широким, изукрашенным бисером поясом. Шаловливыми бликами играл на голых точеных ногах, открытых чуть выше круглых колен и лишь внизу, по щиколотки, обутых в кожаные постолы. Малый ветрович, тоже ласкаясь к деве, шевелил мягкие кольца темных волос, прихваченных поверх бровей, разлетающихся стрелами, головным оберегом-повязкой.

Глянув на нее, волхв вздрогнул невольно, как будто по сердцу его полоснули. Дыхание перехватило в зобу, такой показалась она ему прекрасной, сотканной целиком из света и прелести, как сама Лада-богиня, сошедшая с небес на землю.

— Сельга? Ты откуда здесь? — удивился Ратень. Сам услышал, как хрипло, сдавленно прозвучал его голос.

— Так за тобой шла! — звонко сказала она. — Думала, вдруг еще не оправился до конца от хвори, вдруг чего…

— Сельга…

Он шагнул к ней. И она шагнула ему навстречу. Открыто, доверчиво смотрела глаза в глаза. Тут не то что слова, даже неслышный язык волхвов был им не нужен, чтобы понять друг друга…

10

С некоторых пор Сельга открыла в себе способность не думать о том, о чем не хочется. Просто выкинуть плохие мысли из головы, как ненужную ветошь. Словно и нет их в помине, и не тревожат они ночами, отгоняя сон…

Нет, у нее и раньше, тонконогой девчонкой, случалось похожее. Помнила до сих пор, как задумается, бывало, о чем-то важном, например о жизни богов или о причудливости устройства Яви, и понимает вдруг, что не в силах охватить разумом всего окружающего многообразия и многоцветия. Сложно устроен мир, слишком сложно для ее подрастающего разумения. Тогда, откладывая свои вопросы, она словно делала себе зарубку в памяти. Мол, потом, когда пройдет время, она еще раз подумает о том же самом. Непременно подумает и обязательно поймет все до донышка…

Но это все-таки было другое. Тогда — разумения не хватало, теперь — храбрости не находилось. Другое…

Сейчас, в сущности, понять себя было просто. Что тут понимать, если вдуматься? С одним мужиком живет, на другого зарится, только и всего. И хочет вроде бы, и не хочет, и понимает уже, что должно случиться неотвратимое. Ждет с нетерпением, только прячет это нетерпение от себя… Словно она первая этак, с удивлением, с робостью, принимает неожиданные повороты судьбы…

Рассказать кому из баб, точно от насмешек бы отбою не было. Чего думаешь, чего пугаешься травы под ногами, как глупая молодая телочка, первый раз попавшая на вольный выпас после зимовки в хлеву, сказали бы ей. Хочется мужика, так бери его крепче за причинное место, вали на себя, пока не передумал. От твоего прежнего не убудет, мол, кожаной сохе по волосатой пашне гулять — не перегулять, на этом поле всем хватает места для семени, испокон веков так повелось. Не нами заведено, сказали бы ей, сами боги подарили людям игривое на все стороны семя, от себя отдав. Значит, не нам и рушить обычный уклад, спорить с самими богами. Главное, чтоб в роду приплод не переводился, а от кого он — какая разница! Все родичи…

И не объяснишь ведь им, что даже не Кутрю жалела, не решаясь соединиться телом с могучим волхвом. Себя прежнюю берегла, былое счастье, свою былую светлую, первую радость, какую почувствовала, даря себя без остатка и получая то же в ответ от любимого…

Пусть говорят, что хотят, но где-то внутри себя, на самом донышке вместилища духа, Сельга чувствовала, краешком мысли понимала твердо — когда отдаст себя желанному и неистовому Ратню, что-то прежнее, дорогое умрет в ней навсегда. Или она изменится, или Явь вокруг…

А как не отдать, когда между ног сладкая судорога от одного его вида? И что делать?

Не думать, вот что!

Или она изменится, или Явь вокруг…

Не думать!

Да и поздно думать-то… Думать, решать нужно было раньше, когда украдкой следовала по лесу за волхвом, когда, притаившись среди кустарника, наблюдала его печальное, одинокое неистовство на поруганном капище…

Но не хотелось раньше! Не хотела и не думала!

Просто вышла к нему…

А потом и последние мысли улетели, унеслись, развеялись дымом по ветру. О чем можно было думать, когда взял ее Ратень быстрыми, сильными руками, развязал ее пояс, стянул рубаху. Жадно впился губами в губы, в шею, в соски, в живот, мягко, как ребенка, поворачивая в огромных руках. Какие тут мысли, когда гладил ее всю длинными, чуткими, неожиданно нежными пальцами, целовал, щекотал бородой и усами, так что она зашлась сразу, вспыхнула телом, вскипая соком…

В последний момент Сельга взялась вдруг сопротивляться его рукам. Почему — сама бы себе не ответила. Но напряглась всерьез, рванулась телом, отталкиваясь от него. Только от этого она как-то еще быстрее оказалась спиной на траве. Уже лежа сплеталась с волхвом телами. И отталкивала, и извивалась уже под ним. И даже эта трудная, потная борьба, казалось ей, была сладкой до дрожи в пальцах, натягивала тетиву желания до звона в ушах, до полного забытья себя, до яростных, хриплых стонов…

Отталкивая, она одновременно притягивала его. Извиваясь, расставляла ноги как можно шире, готовясь принять в себя его мощь. Выползая из-под него, часто и быстро терлась о его тело нежной, шерстяной промежностью, не в силах сдерживаться…

Нет, не спихнуть, не одолеть, не отстраниться, чувствовала она, и это хорошо, даже хорошо, что он такой сильный, огромный, неодолимый… Пусть будет, пусть так будет всегда, пусть вечно длится эта яростная рать между мужем и девой…

И когда он наконец вошел, воткнулся в нее своим огромным, божественным плодородием, заработал внутри, словно раскачивая ее на гигантских качелях от солнца до месяца, она больше не могла бороться с собой и с ним. Закричала от нечеловеческого, пронзительного наслаждения в полный голос, поднявшийся до гулкого эха…

Ей никогда еще не было так хорошо…

Сельга даже не знала, что с мужчиной бывает так хорошо!

Как будто он быстро, толчками, наполнил всю ее целиком, от макушки до пят. Одни боги видели, какой полной, законченной она себя ощущала, когда его мужская неистовость кипела внутри…

Какие могут быть мысли! О чем тут думать?!

А что тут скажешь? Тут, прежде чем судить, еще трижды подумать надо да семь раз по три отмерить. Это прежде она бы рубанула с маху словами, теперь — другая стала…

Окся прибежала к ней на посиделки поздно вечером, когда старая Мотря и малый Любеня уже укладывались на ночевку. Сказала, на пару слов. Ну а где пара — там и вторая, за ней — третья на ум идет, четвертой, как кнутом, погоняет, пятую за собой тянет… Бабьи языки, понятно, как зацепятся друг за друга — мелют, как каменные жернова, слова между которыми зерном сыплются да в мелкую муку перетираются…

Подруги коротали время вдвоем. Старая наохалась за день о своих хворях, малый набегался с ребятней, оба уснули быстро. Спали уже без задних ног, Мотря густо, басовито похрапывала, Любеня тоненьким сапом выводил сонную песню.

За стенами избы, за мутными, затянутыми дублеными бычьими пузырями оконцами, ночь спустилась на грудь Сырой Матери. По темному времени в избе горела лучина, шипя, потрескивая и роняя мелкие искры в плошку с водой. Ее тусклый свет ровным кругом выхватывал из сумрака треть стола, половину лавки, где они сидели, дубовую кадку с квасным питьем, лобасто набычившуюся в углу. Яркие, фиалковые глаза белянки-косинки казались теперь, в этом ночном свете, совсем темными, влажно блестели от тревоги и сдерживаемой тоски. Лицо было резким, острым, словно больным.

Вот довела себя, одни глаза на лице и остались. Бабы через мужиков всегда себя доведут до того, что без слез не взглянешь, мельком подумала Сельга. А кто виноват, если вдуматься…

Жаловалась Окся на своего Весеню. И такой он у нее получался, и сякой, и этакий. И все на ней, и в доме пальцем о палец не стукнет, и что говорить — жердина поперек двора упадет, так не поднимет же, только перешагнет лениво. Даже не на охоте, не на рыбалке, как другие, путные мужики, на ратных своих игрищах изводит силу. Домой притаскивается — ноги за собой волочет. А что до остальных баб, горевала белянка-косинка, так тут, мол, Сельга, и говорить не о чем, и так все знают. Одна Веська толстомясая чего стоит, так и стелется за ним, как хвост за лисой. Да и другие липнут на него с лету, как мухи на коровью лепешку. Не только в праздники, когда положено, соединяют с ним семя. Установлено же богами издревли, есть особые дни, когда всякий всякого берет! Но эти и в другие дни норовят, подлые… Кто этого не знает?!

Нет, остальные мужики тоже так-то, рассуждала Окся. Все они одинаковые, все скроены из одного огня Сварогом Мудрейшим. Это понятно… Каждому надоедает свою кожаную соху по одному и тому же полю водить. Самый сладкий кусок — и тот приедается, так говорят. Известно, еще от богов повелось, пусть мужик смотрит тебе прямо глаза в глаза, все равно улучит момент, одним глазом успеет на сторону покоситься… Пусть так! Все свои, все родичи, не убудет, конечно… Но, обратно сказать, ведь другие — тихо, тайно. А этот — в открытую, как напоказ! Того гляди объявит перед всеми на толковище, что ее, Оксю, негодную женку, отсылает прочь, а под свою руку еще какую-никакую берет. Другую дуру…

И что делать? Раньше, парнем, когда ходил кругами возле нее, не такой был… Отчего только теперь такой стал? Пойми, Сельга, просто терпения больше не хватает на этого мужика… А лучше посоветуй чего-нибудь, ты же — видящая, тебе — виднее… Научи, как жить дальше…

Горяча себя словом, Окся жадно смотрела на нее блестящим, доверчивым взглядом. Словно всерьез ждала — научит подруга. Вот прямо здесь и сейчас!

Сельга не отвечала. Мелко поклевывала из блюда на столе моченую, терпкую клюкву. Морщилась от ее кислоты.

— А ты брось его, если невтерпеж, — вдруг предложила она. — Сама уйди, первая. Завтра и объяви перед всеми на толковище, что больше с таким завалящим мужиком жить не хочешь…

— Ага, брось! — Окся, показалось ей, даже обиделась на совет. — А ну как пробросаешься? Я брошу, а вдруг подберет кто… Хоть Веська подберет, что тогда? И главное, обратно смотреть, — не могу без него. Тянет к нему, голубоглазому! Пусть такой-сякой, а все равно — словно медом мазанный! Глянешь в его глаза шалые, уткнешься в подмышку, и все прощаешь аспиду… Век бы на его груди ночевала… Я говорила, он на брата моего старшего похож. Ну, тот, что погиб при набеге, когда меня в полон взяли, я рассказывала…

— Тогда не бросай, терпи, — сказала Сельга. — Глаза закрой, если видеть лишнего мочи нет…

— Ага, не бросай! А ну как он сам бросит?

— Не бросит, — уверенно сказала Сельга.

— С чего думаешь? — сразу оживилась Окся.

Косинка тоже потянулась к блюду с клюквой. Сгоряча сыпанула себе в рот целую горсть ягоды, хряпнула зубами жестко. И аж в лице переменилась от неожиданной кислоты. Ее брови-дуги вылезли на самый лоб, а красивые глаза выкатились, мгновенно наливаясь слезой. Так и застыла с полуоткрытым ртом и слезами, сползающими по щекам.

Сельга с интересом наблюдала за ней. Клюква в это лето удалась кислой на диво. Так горстью хряпать — челюсть отвалится от оскомины. Впрочем, и хорошо, и пусть остынет девка…

— Не бросит, — повторила Сельга, когда фиалковые глаза вернулись на место. — Именно потому, что за всеми подряд бегает. За всеми — значит, никто ему толком не нужен, я так понимаю…

— А я? — тут же спросила Окся, ладошками стирая слезы со щек. Знатная клюковка удалась…

— А ты нужна, раз с тобой живет, — сказала пророчица. — Вот ты — нужна. Остальные — так, баловство, молодое семя играет, наружу просится…

— Значит, не бросит?

— Нет, не похоже…

— Умная ты, — уважительно сказала косинка, немного подумав.

Умная, да… Когда других судишь — умной быть просто, подумала Сельга вслед ее словам. Вот сама запуталась, кто рассудит? Ей самой кто посоветует?

— Детей у нас нет, вот что… — снова принялась жаловаться Окся, сплюнув в ладонь остатки кислятины. — А изба без ребятишек пустой кажется. Может, были бы малые, по-другому бы… Не знаю… Наверное, что-то сломали во мне там, в полоне, никак не получается понести дитя…

— Будут у тебя дети. Подожди еще маленько, появятся, — сказала Сельга.

— Откуда знаешь? — вскинула глаза Окся.

— Вижу.

— Точно знаешь?

— Точнее не придумаешь, — подтвердила Сельга.

Знает… По сути, не знает она ничего… Просто приходит в голову, словно нашептывает кто извне, и она, Сельга, почему-то понимает, чувствует, что так и будет. Так и случается! А в чем ее-то заслуга? За что ее-то почитают?

Окся уже по-настоящему обрадовалась пророчеству, даже вспыхнула вся. Что Сельга видит, то всегда сбывается, это родичи давно поняли. Дар богов у нее, такой дар, что по-простому и подумать страшно…

Сельга знала, и люди рассказывали, когда-то, в стародавние времена, старая и грозная богиня Мокошь тоже была прекрасной девой, гладкой кожей и налитой тугим телом. И было среди богов много охотников до ее красы, но ей по сердцу пришелся только один. И не бог совсем, обычный великан из свиты Перуна-громоголосого. Звали его Вырвидуб. Был он силен настолько, что с корнем вырывал вековые дубы, а уж красив — никто не мог на него наглядеться. Волосы как из золотых нитей, усы и борода — пшеница спелая, глаза — яснее ясного неба, а румянец на щеках — вечерней заре впору. Если глянет красавец-великан в воду, даже реки останавливали свое течение, чтоб подольше отражать в себе его образ.

Мокошь, хоть и богиня из верхних, тоже не устояла перед его удалью и красой. Но недолго длилось их счастье. Не уследила Мокошь за своим мужиком. Бог Переплут, сам охочий до сладкого женского мяса, решил извести великана и пролезть на ее ложе вместо него.

Перехитрил богиню коварный бог. Пока та, как обычно, хлопотала по своим божественным надобностям, Переплут три дня и три ночи поил Вырвидуба крепким пивом и хмельным медом. И все, коварный, нашептывал в богатырское ухо, мол, все говорят — ты самый сильный, самый удалый, деревья с корнем из земли вырываешь, скалы ладонями в пыль растираешь, горы ногами затаптываешь. Но разве это сила? Разве достойно славному мужу разную ботву драть да по пригоркам ногами топать? Где же тут подвиг? Вот если бы ты, великан, испробовал свою силу на Мировом Древе, его пошатнул бы, вот был бы славен, вот тут-то бы тебе честь и хвала…

Вырвидуб в хмельном угаре согласился на это. Пошел он, могучий, к Мировому Древу, ухватился за него со всей своей силой и начал раскачивать.

Тут уже боги забеспокоились. А ну как вырвет! Тогда и небо без поддержки рухнет на землю, и воды с огнем смешаются, и наступит скорый конец всему. Особенно разгневался на своего забаловавшегося подручного сам Перун, Защитник Богов. Схватил свой громовой лук и пустил с неба огненную стрелу. Испепелил великана, дерзнувшего пошатнуть корни-устои, до самых постол. Только кожаные подошвы и остались от силача, дерзнувшего покуситься на мироустройство…

А богиня Мокошь, оставшись одна, долго еще убивалась по своему великану. И до сих пор не может его забыть, говорят. Наверное, поэтому, рассказывают люди, отмеряя пряжу жизни для мужчин и женщин, которых должна соединить между собой красная Лада, Богиня Любви, Мокошь часто вспоминает своего непутевого Вырвидуба. И тогда она начинает злиться, путать и рвать пряжу влюбленных, и от этого между ними так все бывает запутанно и непросто…

Кутря… Ратень… И она теперь между ними…

С тех пор как Сельга отдала себя могучему волхву на разоренном капище, она поняла, что не может теперь без него. Почеши, пройдет, советовала ей когда-то Мотря. Как бы не так… Почеши… Притопчи огонь сухими поленьями, что случится?

Но и с ним не может! Нельзя ей с двумя. Неправильно это. Глубоко внутри она чувствовала — неправильно. Хотя почему, объяснить не могла. Вроде многие так живут, и ничего…

Вот все говорят, что она особенная. Особенная и есть, наверное… Дура особенная…

Ратень, желанный… Кутря, родной… И она теперь между ними… И ладно — она сама. А ведь эти двое тоже начнут теперь ее, бабу, делить… Вот вернется Кутря из своего поиска, и начнут… Два почитаемых в роду человека — князь и волхв — вызверятся один на другого из-за нее… И что получится? Представить страшно!

Лучше не думать, но не получается теперь не думать… Получалось, а теперь вот не получается…

Внешне Сельга не подавала вид, как все изменилось в ее жизни. Оставалась такой же, как обычно, — спокойной, приветливой и всегда словно отстраненной немного, как будто заглядывающей поверх голов в глубокие дали, недоступные зрению остальных. Родичи давно привыкли к этому, понимали, иной пророчица и быть не может. Все так же прибегали к ней советоваться по разным хозяйским хлопотам или по нежданной хвори.

Вряд ли кто мог догадаться, каких трудов ей стоило сохранять лицо прежним, не расцвести глазами, случайно сталкиваясь в селе с Ратнем. Или, наоборот, не увянуть, задумавшись об отсутствующем муже, чью обиду она заранее себе представляла. Мокошь, Мокошь, строгая богиня судеб, ну зачем ты так все запутала…

Волхв, чувствуя, как мечется ее дух, глаза не мозолил. На людях, понимала она, нарочно обходил стороной. Ратень по-прежнему оставался в селе, перебравшись жить в общую избу, где до сих пор обретался найденыш Федор. Как они там вместе уживаются, Христов раб и волхв Велеса Быкорогого, думала она иногда, представляя себе их разговоры и споры о богах и духах. Истинно, лед и пламень поселились вместе. Но жили как-то, хотя и спорили сильно, все селение слышало…

Впрочем, даже не видя, не встречая его, Сельга знала, чувствовала, что Ратень мысленно всегда рядом с ней. Следит за ней особым, внутренним зрением. Тревожится о ней и ждет.

Два раза она уходила подальше в лес, и волхв неизменно встречал ее на пути, словно по сговору. Там, в лесу, скрытые от лишних глаз глухой молчаливой чащей, они сбрасывали одежду и мысли, принадлежа только друг другу и никому больше. Точно, как без оглядки принадлежали друг другу Прад и Праба, первые мужчина и женщина в Яви, сотворенные Сварогом из огня и воды, скрепленных своим божественным потом…

Когда волхв снова и снова брал ее в глуши мохнатого леса, это было еще лучше и слаще, чем в первый раз. Ума впору лишиться от такой сладости! Может, уже лишилась? Таскается по кустам, как глупая девка, таится от родичей… На их языки-то ей наплевать, Кутрю жалко! Вот и жалеет, раскрывая ноги перед другим и лаская того до самозабвения! Чем не жалость? Бабья эта жалость, особая, ехидничала над собой Сельга, такая жалость, от которой сразу всем тошно…

Одна мать Мотря понимала, что происходит, видела Сельга. Но старая помалкивала, только щурилась хитро…

— Слушай, а может, приворожить его? — прервала ее путаные, невеселые мысли Окся.

— Кого? — не сразу поняла Сельга.

— Да Весеню же! А что, дело говорю… Сельга, миленькая, подруженька, ты же можешь, я знаю, ты все можешь… Наведи на него, постылого, ворожбу, чтоб хотел меня крепче! Чтоб ни на кого больше и взглянуть не мог… Вот наворожи — пусть только глянет в сторону, а у него уже и свищ на роже, или короста какая, или лишай вполщеки… Ну, миленькая…

— Зачем же он тебе-то такой — со свищом, с коростой, да еще с лишаем в придачу? — удивилась Сельга, слегка улыбнувшись.

— А мне сойдет! Мне он и такой сойдет, любой будет люб! Ну, сделаешь?

Сельга не отвечала. Думала. Вот как объяснить ей, что нельзя наводить на людей ворожбу, если не желаешь им настоящего зла, если сама не готова принять зло в ответ? Как убедить, что всякое колдовство к тебе же и возвращается, повиснет потом на шее, начнет тянуть вниз, к лютому Чернобогу в гости, у колдунов всегда так…

— А что, дело придумала… — все сильнее зажигалась Окся. — Пока он с твоим князем по лесам блукает, черных волхвов рыщет, мы ему — подарочек! Хочешь коросту, хочешь тебе — свищ. И поделом! И нечего во всякую дырку меж чужих ног соваться… А что?! И правильно!

Да, права косинка, будет князю подарочек… Все равно будет… Не сможет она, Сельга, между двумя…

— Сельга?!

— Что?

— Сделаешь, подруженька?

Ах, да… Задумчиво перебирая бусы на шее, Сельга все еще решала, как понятней объяснить косинке, что отчаяние, злая бабья обида толкают ее на нехорошее дело. Заведется, потом сама не обрадуется. С Чернобогом, не к ночи он будь помянут, только свяжись узлом, потом не развяжешься…

Но их перебили.

За стеной послышались громкие, возбужденные голоса. Дверь в избу распахнулась, и в проем ввалилась высокая мужская фигура. Сзади, было видно, поспешали еще мужики, держа в руках копотно горящие факелы.

Весеня! Вот легок на помине! Ну, как накликали, удивилась Сельга…

— Весеня?! Откуда ты?! — слабо охнула косинка, испугавшись его внезапного, под разговор, появления.

Парень был помят и потрепан, словно собаки его таскали. Еле стоял на ногах, пошатываясь от усталости. Кожаный панцирь висел на нем лоскутами, лоб и рука перемотаны окровавленными тряпицами.

Удивительно, но даже тогда у нее, ведуньи, еще не было никакого предчувствия беды, вспоминала потом Сельга. Только удивление, ничего больше, кроме удивления…

— Сельга! Сельга! Кутрю убили! — бухнул Весеня прямо с порога.

Сельга, сжавшись, окаменев разом, молча смотрела на него расширившимися глазами.

Рядом, под самым ухом, кто-то вдруг заохал и запричитал…

Окся?

— Даже не знаю, как тебе рассказать, Сельга… — мялся Весеня.

— Говори! — коротко приказала она.

Мужики, набившиеся в избу, смотрели на нее. Вот баба — камень! Окся уже обкудахталась рядом, как заполошная курица. А эта — слезинки не проронила, бровью не повела. Только враз осунулась, посерела лицом, заметили все. И руками словно все время шарила что-то возле себя…

От сутолоки и чужих голосов проснулись Любеня и Мотря. Старая, все поняв, сразу запричитала. А малый никак не мог понять, хныкал, капризничал со сна, теребил старуху, спрашивал: где же папка, когда же он придет, раз дядька Весеня уже прибежал из похода?

— Ну, так вот… Шли мы, значит, лесом. Долго шли…

— Ты дело говори! — перебила Сельга.

Она, слушая, прижала сына к себе, и тот успокоился, наконец, перестал хныкать. С любопытством поглядывал из-под ее рук круглыми глазенками-бусинками. Не понимал пока по малолетству, какая беда с ним случилась. Нет у него больше отца, не будет его рядом с подрастающим сыном…

— Ну, так вот… Шли, значит… Встретили князя Добружа с его людьми. Людей-то у него с собой мало было, куда только собрался — непонятно… Вот, думаем, где довелось встретиться! Думаем — вот удача нам, встретить подлого князя с малым числом людей. Обратно сказать, разве забыл кто обиды, что чинил Добруж нашему роду…

— Короче говори! — снова перебила Сельга.

— Ну вот, я и говорю короче… — не стал пререкаться Весеня. Расположившись на лавке, парень отдыхал, тяжело положив локти на стол и приваливаясь на них. Шел издалека, быстро шел, торопясь донести вести до родичей. Хоть и плохие вести, а рассказать надо.

— Ну вот… Как кинулись мы на них! А они — на нас! — Весеня надолго припал к поднесенному Мотрей корцу с пивом, начал жадно, часто глотать. Отвалившись, удовлетворенно перевел дух, громко рыгнул, устало размял ладонью лицо. — Ну вот… Двоих-то из его людей мы сразу стрелами положили, это да… Но остальные лютые оказались. Мы думали — они уставшие, а они — лютые… Крепко рубились, умело. Сам Добруж мечом махал, как косой косил. Быстрый он! Чувствую я, не по зубам кусок откусили, отходить надо, пока всех не выкосили. Мужики тоже начали оттягиваться к лесу, кто уцелел еще. Кутря, кричу, князь, назад давай! Кричу, кричу… Да где там! Он распалился уже — удержу нет! Вырвался далеко вперед, схватился с самим Добружем — как в кузне молотами загремели. Обратно сказать, Кутря тоже умелый в рубке… Ох, и секлись они! Все вокруг аж рты поразинули, засмотрелись… А потом Добруж извернулся так хитро, как-то снизу полоснул нашего князя клинком. Я, обратно сказать, даже не понял как… Упал Кутря…

Вспоминая, Весеня на мгновение прикрыл глаза. И сразу перед глазами — та лощина с густым орешником, где устроили они свою неудачную засаду. Громкое, запаленное дыхание, яростные вскрики секущихся, храп лошадей и лязг железа. Сутолока и неразбериха среди мечущихся людей, когда среди кустов и не поймешь, кто с кем схватился… Говорил он Кутре, ведь говорил же…

— Ну, мы опять вперед кинулись, князя своего выручать, — продолжил он, снова смочив горло пивом. — Опять рубились. И княжьих ратников клали, и наши мужики смертью ложились. Тоже распалились, обратно сказать… Нет, лютые они, княжьи ратники, точно лютые, не хуже свеев! Только мне да Фроле вот удалось отмахаться. Ушли от них лесом. Талга, талагаец, еще успел убежать… Остальные все легли там, кто был…

Был!

Был, был, был, тупо думала Сельга, поглаживая сына по мягким теплым волосикам. Это круглое слово вертелось у нее в голове, словно запнулась она за него, как за камень. Бежала, бежала, не глядя под ноги, и споткнулась… Князь — был, мужики — были… Были, а теперь — нет… Ласковые карие глаза, длинные вздрагивающие ресницы, мягкая улыбка с ямочками на щеках… Эх, князь…

О боги, светлые, всевидящие, неужели все-таки она виновата?! Сама накликала?!

— Сельга?!

Она не сразу поняла, что Весеня уже умолк со своим рассказом, и все теперь смотрят на нее. Ждут ее слова.

— Что скажешь, Сельга?

Она только помотала головой, чувствуя, как перехватило горло, как пропал куда-то из груди голос…

Она? Сама?!

Потом… А что было потом?

Потом Сельга уже с трудом могла вспомнить остаток вечера и наступившую за ним ночь. Как будто туманом заволокло все. А если точнее — мутным, угарным чадом.

Помнила, как все время суетилась руками и телом, стыдилась этого, одергивала себя, но остановиться уже не могла… Кто-то что-то говорил ей, и она отвечала. В избу заходили родичи, почтить память князя, и она сама подавала им тяжелые ковши с пивом и сурицей. Все вокруг пили, ели, причитали и охали. Но вздохи родичей, их разговоры о мести, о достоинствах и заслугах убитого князя, словно скользили мимо нее. Слышались где-то вдалеке, неразборчиво, еле слышно, как далекое журчание ручейка, скрытого чащей.

Не слышала она их голосов, только свой голос слышала, внутри себя.

Сама накликала, крутилось в голове, сама говорила, чтоб его не стало…

Вот и не стало, вот и докликалась…

Мысли были тяжелыми, неподъемными, давили на нее, как наваленные сверху камни, гнули к земле, закладывали уши. Слез, плача — ничего не было, только тяжелые, неподъемные мысли. Хоть бы они совсем ее раздавили! Она виновата! Сама!

От неожиданных вестей засыпавшее было селение проснулось, заблестело огнями факелов и лучин. Все высыпали на толковище, зажгли костры, катили туда бочки с пивом и сурицей, несли снедь. Пили и ели по такому случаю. Весеня с Фролей много раз подряд рассказывали, как ушли от дружинников князя, догнали остальных, вернулись на место сечи, нашли там убитых родичей и княжьих дружинников. Обратно сказать, сам Добруж и с ним еще трое так и ушли конными… Зато следы остались, Талга с двумя родичами, из быстрых на ногу, пошли по следом. Эти найдут, конечно! Догоним, отомстим, обратно сказать…

Молодой Фроля от усталости и пива быстро упал и уснул. Весеня еще несколько раз рассказал свою сказку, не отпуская ковша. Потом тоже уснул, где сидел. От хмельного многие быстро падали, но многие еще держались. Хвалили родичей за почетную смерть в бою…

Пили и ели…

Сама виновата…

Потом, вспоминая, Сельга понимала, что именно тогда, сразу, возникло в ней это тяжелое, давящее чувство вины за безвременную смерть Кутри. Злость на судьбу, обида на богов пришли позже, а вина — сразу легла в груди. Устроилась основательно и надолго… Она — ведунья, пророчица, ее слова боги слышат. Вот и поторопила она, Сельга, ледяную богиню Мару-смерть к своему князю! А та, усмехнувшись, откликнулась…

А не зови…

Сама виновата! И эта вина останется с ней теперь навсегда! И сверху, из Ирия, будет всегда смотреть на нее, живущую, дух князя Кутри. Качать головой укоризненно, спрашивать негромко, как он обычно, мол, что же ты, любая моя, за что со мной так-то…

11

К утру подоспели остальные мужики из похода. Принесли тела погибших на носилках из жердей.

По теплому времени ждать не стали. Погребальный костер для князя Кутри и остальных мужиков разожгли уже на следующий день, едва заря занялась. Кострище сложили на взгорье, на берегу Лаги-реки. Оттуда, с вышины, с просторного места духам родичей будет ближе лететь до Ирия.

Дров не жалели. Палево разожгли такое, что, казалась, верхушка холма загорелась. Даже к вечеру костер не погас, огонь все еще плясал, поднимаясь языками и снова прячась среди багряных, обугленных головешек, рассыпавшихся по земле широким кругом. Только теперь уже не так шумно и высоко, словно огонь устал за день…

Федор вернулся к костру, когда на холме уже никого не осталось. Все поличи вернулись в селение и чествовали умерших, как у них положено, обильным питьем и едой. Даже сюда, слышал он, долетали их протяжные, заунывные песни и громкие, славящие погибших выкрики. Теперь долго будут хлебать хмельное, пока не упадут все друг на друга вповалку, знал Федор.

Дикари, конечно, кривил он губы… Не слышат истинного слова божьего, не хотят слышать, молясь своим деревянным идолам… И Сельга эта — дикарка… Искушение его, наваждение бесовское… Грех и соблазн… Эти, дикие, не хотят знать, что такое грех, а он рядом, грех, среди них ходит, подмаргивает блудливым глазом…

Иисусе, сыне божий, помилуй мя!

Земля вокруг места большого огненного погребения все еще была горячей, еще пахло вокруг сожженным мясом и особым, махровым и прилипчивым запахом паленых костей. Но Федор не обращал внимания на тяжелый дух от кострища. С собой он нес ковш с водой. Остановившись так близко, как позволял жар от углей, христианин долго молился, беззвучно шевеля губами. Потом, с молитвой, укрепив веру, насколько позволяла его многогрешность, начал брызгать водой на угли.

Да будет так… Да будут крещены они водой, дарующей жизнь… Пусть хоть после смерти узрят лик единого бога, припадут к его стопам и уверуют… Пусть не сгинут их души в гное и нечестивости, пусть узрят истину и поймут ее…

Разбрызгивая оживленную молитвой воду, Федор не переставал шептать святые слова. И, казалось ему, сам Иисус, Отец и Спаситель, подбадривающе смотрит на него сверху, чуть раздвинув голубые покровы небес. Строго смотрит, серьезно. Мол, слышу, раб Федор, твою молитву, вижу, как труден твой путь в земле деревянных идолов. Но поддерживаю и одобряю тебя! По трудам и воздаяние будет…

— Ты что это, раб Иисусов, никак решил одним ковшом весь жар залить? Так не хватит ковша-то… — услышал он вдруг за спиной насмешливый голос.

Прерванный на полуслове, Федор вздрогнул и обернулся.

Баба Шешня подошла к нему незаметно. Скалилась теперь за спиной крупными, как у лошади, зубами. Покачивалась словно от ветерка и пахла пивом даже на расстоянии. Тоже провожала умерших в их огненный, дымный путь.

— А, это ты, сестра…

Он много говорил с ней в последнее время. Шешня, обиженная на своих богов, что отняли у нее сыночка Сванечку, охотно слушала его речи про Всемилостивейшего Господа и Всеобщее Прощение. Представлялось ему, еще немного, совсем чуть-чуть, и коснется ее Божественный Свет. Отступит она от своих гнусных идолов и поверит в Бога Единого…

Федор еще раздумывал, что сказать ей такого проникновенного, приличествующего моменту, когда Шешня, дыша пивом, совсем приблизилась к нему. Стала вдруг хватать и трогать его за мужское место.

От неожиданности он не сразу понял, что она хочет. Когда понял, удивился сильно.

— Ты что, сестра?! Грех же… Разве можно здесь? Разве время сейчас-то?! — растерянно бормотал он, отстраняясь от ее рук.

Да как отстранишься? Вон как приступает, с нахрапом!

— А что такого? — удивилась Шешня в свой черед. — Чего тут такого, чужак? Давай же… Умершим любо будет посмотреть на телесные игрища! Может, сверху подарят роду новую жизнь взамен ушедших!

Больше ничего не сказала, зато говорили, требовали ее крупные руки и большое, сильное тело, что навалилось на него, гнуло к земле тяжестью и желанием. Валясь вместе с ней, он вдруг почувствовал, что тоже хочет ее, сильно хочет, сжимает зубы от одного ее терпкого, звериного запаха, перемешанного с кислотой пива и гарью палева…

Иисусе, сыне божий, ты один видишь правду! Помилуй мя!

Ведь грех, грех же… Господи, помоги, лихорадочно думал он.

А сил противиться искушению почти не осталось… А его крайняя плоть, вздыбившаяся в ее пальцах, разливала судороги желания по всему телу… А ее руки, теребя его, доводили почти до обморока…

Сыне божий… Помилуй мя!

Отмолю, впрочем! Отмолю, поклонами отобью, вдруг решил он. Не для себя, для тебя, Иисус, возьму ее! Через семя волью в нее веру…

И больше уже ни о чем не думал, сам навалился на Шешню сверху, распластал по теплой, присыпанной серым пеплом земле. Вошел в нее быстро и яростно, как меч в утробу врага.

12

Вечером, когда златоокая дева Соль начала опускаться за край синеющих вдали лесов, конунг Рагнар взобрался на самую верхнюю площадку Толстой башни. Остановился перевести дух, засмотрелся на привольную ширь, открывшуюся с высоты.

В тусклом закатном свете река уже не блестела. Просто катила вдаль гладкую, как полированное серебро, воду, зачерненную у края береговой тенью. Мохнатые, волнистые, как море, леса подступали с трех сторон к гарду…

Простор, приволье, бездонная бесконечность неба…

Воистину необъятны земли Мидгарда! Здесь это особенно чувствуешь. Крылья бы ему, как у дракона или орла, так бы и полетел… Хорошее место выбрали князья диких для своей крепости! Юрич, расположившийся на крутолобом, просторном, как спина у кита, холме, словно бы нависал над рекой и окрестностями. Сразу можно понять — гард владетелей здешних мест…

Сказать по чести, конунг уже не первый раз сюда взбирался, глянуть сверху. Он никому не признался бы в мелком тщеславии, но приятно было смотреть на все сверху и знать, что внизу, под ногами, насколько видит глаз, его угодья, его княжество… Ну, почти его…

Стоял один, думал, прикидывал.

Особенно долго конунг смотрел на север. Где-то там, за верховьями Иленя, знал теперь Рагнар, затаилось зловредное племя поличей. Пока еще не дождались расплаты за сожженных три зимы назад морских драконов, за его потерянную руку и кривую шею. Радуются, наверное, думают, забыл конунг. Нет, он ничего не забыл… Просто пока не время. Но и это время скоро придет… Скоро он окончательно осядет в Юриче, обживется и приведет к покорности прежних данников князя. Тогда можно будет двинуться с воинами навстречу ветру Норди, найти поличей и победить их. Не щадить, не брать дань, а истребить всех под самый корень, выжечь огнем, как гнездо злобных шершней. Только так! Кровавая месть радует сердце и веселит богов-ассов…

Постепенно мысли перетекли на насущные хлопоты. Тут было о чем подумать.

Да, отдав гард, боги подарили им великую победу и большую добычу. Три дня самые опытные хольды оценивали и выделяли, сколько приходится на долю каждого человека и на весло морского дракона. Богато взяли, хвала богам… Но и забот немало пришло вместе с победой. Первым делом нужно было убедить воинов, а особенно — ярлов, не разорять гард до основания, как принято это в набегах. Объяснить так, чтоб поняли, Юрич — это тоже добыча. Сидя здесь и собирая дань с диких, взимая с торговых гостей плату за проход по Иленю, можно разбогатеть куда больше, чем просто ограбив гард.

Чуть горло себе не сорвал, доказывая очевидное…

Ярлов Дюри Толстого и Энунда Большое Ухо ему удалось уговорить не торопиться с возвращением. Вот Тунни Молотобоец, упрямый и глупый, как молодой бык, твердо решил отправиться к берегам фиордов со своей долей добычи. Кричал и клялся богами, что не будет обрастать плесенью в этих лесах, как камень, заброшенный в гнилое болото. Ладно, пусть уходит, от него только шум и свара…

Сейчас, видел с высоты конунг, люди Тунни Молотобойца кучковались на берегу вокруг трех деревянных коней ярла-кузнеца, умелого руками. Даже сюда, наверх, долетали их перекличка и дробный перестук деревянных молотков, заново конопативших борта шерстью. Потом просмолят, погрузят добычу и уйдут домой. Если упрямый ярл не видит дальше своего носа, то и дружине его придется довольствоваться только тем куском, какой удалось схватить с края стола…

Конечно, потом, понимал конунг, остальные ярлы с их дружинами станут ему не нужны. Даже помехой станут, потянутся со своими ножами к его пирогу… Впрочем, он уже и это продумал. Если заглядывать в будущее, рассуждал Рагнар, можно догадаться, что вольнолюбивые, недалекие ярлы недолго усидят за деревянными стенами. Сбор дани с диких принесет им некоторое развлечение и еще больше увеличит их богатство. Но затем придет в эти земли холодный великан Виндлони, Отец Зимы, оледенит реку, закутает леса и холмы в непролазные белые перины. Дни станут короткими, а ночи — длинными. За зиму ярлы опухнут от безделья и лени, истоскуются по свежему ветру дальних дорог. По весне вместе с теплом уйдут, скорее всего, вернутся к своим берегам, хвалиться удачливостью и славой. Да, больше не высидят, не имея таких дальних целей, как у него…

Он, Рагнар, тогда уже не будет их удерживать. Их ратная сила перестанет быть нужна ему. К тому времени, если будет воля богов, подойдут другие драккары с воинами, уже его, собственные. Если заказать с осени, к весне новые деревянные кони будут готовы, а недостатка в храбрых воинах в земле фиордов никогда не было. Да, увеличив свою собственную дружину вдвое-втрое, он перестанет нуждаться в союзниках-ярлах… А коль случится, что ярлы будут медлить с возвращением домой, можно и помочь им уйти, усмехнулся своим мыслям Рагнар. Всегда можно устроить так, чтобы Дюри Толстый, обидчивый, как сам великан Эгир, хозяин морских глубин, разгневался за что-нибудь, плюнул себе под ноги и увел своих воинов. Энунд Большое Ухо, который всегда смотрит в рот толстому ярлу, наверняка последует за ним. Мириться и ссориться, когда нужно, и всегда к выгоде для себя, умом, а не сердцем заключать и расторгать союзы — это тоже наука конунгов. Словом, с этими двумя легко будет… Иное дело — Харальд Резвый, от этого не отделаешься так просто…

Стук шагов на деревянной лестнице прервал его размышления. Рагнар недовольно глянул с площадки в темный проем башенного сруба. Увидел, кто поднимается к нему, и успокоился. Да, Якоб-скальд, он кстати, как раз с ним конунг и хотел говорить. Побратим словно услышал его зов, сам идет…

— Горожане ушли? — спросил Рагнар.

— Ушли, — сказал скальд. — Мы их выпустили через Красные ворота, что выходят на ту сторону холма.

— Хорошо… Много ушло?

— Нет, не много… — Якоб весело блеснул глазами. — Ты же объявил им на площади, что те, кому не нравится жить под властью свеонов, пусть уходят в одних рубахах и с пустыми руками. Это те, кто захочет остаться, сохранят свои дома, скот и половину имущества. Остальные могут унести с собой только жизнь. После таких слов большинство захотело остаться. Ушли только некоторые, самые зловредные…

— Хорошо… — повторил Рагнар. — Воины не чинили им обид?

— Нет. Ты же приказал их не трогать и не брать в рабы… Да и куда нам брать еще и рабов, когда деревянные кони без того просядут по пятую доску бортов от изобилия богатой добычи. Рабов сажать будет некуда, конечно… Я не пойму одного, — признался скальд. — Почему ты приказал их не трогать и выпустить живыми за стены?

— А зачем нам их жизни? — ответил Рагнар равнодушным вопросом. Сам в это время думал совсем о другом.

— Оно так, — согласился Якоб. — Но, смотреть глубже, они же захотели уйти. А это значит, проявили непокорство и своеволие — вот я о чем. Воины, провожая, тоже толковали об этом. Рвались порубить их, насилу я удержал. Хотя, сам думаю, следовало бы наказать все-таки. Хотя бы в назидание остальным… Или ты снова задумал какую-то хитрость?

Рагнар, отвернувшись от него, облокотился о столб, поддерживающий тесаную кровлю над башней. Снова глянул с высоты на город и стены.

Словно и не было никакой битвы… По стенам ходили дозорные воины, лениво перекликиваясь между собой. Дружинники, протрезвев после затяжных чествований и тризны по погибшим, снова брались за привычные ратные дела. Над домами гарда, было видно, слоились дымки печей, в которых готовили еду. Жизнь в Юриче постепенно возвращалась в обычное русло. Горожане потихоньку смелели, переставали бояться свеонов. Конунг сам следил, чтобы его ратники не чинили им лишних обид. Пришлите не как гости в набег, как хозяева.

— Тут нет никакой хитрости, — ответил наконец Однорукий. — Клянусь копьем Одина Мудрейшего, мне странно, что ты этого не понимаешь.

— Объясни, конунг, — попросил Якоб.

— Мой отец, ярл и морской конунг Рорик Гордый, ты помнишь его…

Скальд подтверждающе закивал. Еще бы ему не помнить Гордого ярла, с которым он ходил в викинги еще дренгом.

— Так вот, отец как-то сказал мне, чтобы идти на битву — нужен меч, — продолжил Рагнар, — чтобы пасти стадо — нужен кнут. Но горе тому владетелю, который начнет пасти свое стадо мечом, а в сечу выходить с кнутом! Я до сих пор помню его слова…

Скальд задумчиво подергал себя за нос, почесал бороду, покрутил головой.

— И все равно я не понял, — признался он. — Может, старый стал, ум слишком окостенел. Трудно мне, старому, угнаться за мудростью конунга…

— Не понимать — это не в упрек никому. Хуже, когда не хотят понять, много хуже… — Рагнар вспомнил Тунни Молотобойца. — А что до этого, так я объясню тебе проще. На тех, кто ушел, мне плевать, пусть хоть смрадная великанша Хель глотает их не пережевывая. Я приказал отпустить их, чтобы те, кто остался в гарде, понимали, что у них есть выбор… — Рагнар замолчал, глядя на приземистого, длиннорукого скальда сверху вниз. Подбирал слова в уме, пытаясь все объяснить побратиму. — Ты знаешь, я долго думал, как нужно править в здешних местах, — продолжил он, открывая сокровенные мысли. — Долго думал… В земле фиордов быть ярлом просто, там все течет по установленному укладу. В набеге морские конунги тоже знают, когда они могут приказывать, а когда должны выслушать голос дружины. Законы викинга установлены еще самим Одином, Отцом Побед. А тут — дело новое, стать князем в чужих угодьях, над людьми, что почитают других богов, такого не было еще ни с одним ярлом, известным мне…

Якоб-скальд кивнул, подтверждая, что он тоже не помнит такого. Слушал внимательно. Перекошенное шрамом лицо, как обычно, усмехалось слегка, но глаза у скальда были серьезными. Дело новое, кто бы спорил. Пожалуй, только Рагнар Однорукий, с его изворотливым, как у Локи, умом, может осилить это. Над другим, затеявшим такое, скальд первый бы посмеялся…

— Так вот… Думал я о силе здешних князей и пришел к тому, что не только силой правят они своими угодьями. Почему здешние племена терпят над собой князей и платят им дань?

Якоб внимательно слушал. Действительно, почему?

— Так вот… Здешние люди погрязли в раздорах и дрязгах между собой, каждый род тянет кусок в свою сторону, и от этого у них бесконечные свары. Дикие, конечно… А князь — это не только ратная сила, это еще и судья, к которому можно идти и жалобиться. Вот и пусть здешние люди видят во мне такого же князя, каким был Добруж, одним только страхом будет тяжело с ними справиться… Прав я, как полагаешь?

— Конунг Рагнар далеко видит, обо всем успевает подумать! — Якоб, повысив голос при восхвалении, восхищенно прищелкнул языком. Понял наконец.

— Да, о чем я хотел с тобой говорить… — вспомнил Однорукий.

— О чем, конунг?

— Через несколько дней Тунни Молотобоец уходит домой. Ты возьмешь драккар «Медведь», возьмешь столько гребцов, сколько нужно, погрузишь на него самое ценное из моей доли добычи и тоже уйдешь вместе с ним. Слушай дальше… Вернувшись домой, ты закажешь у мастеров еще пять… нет, лучше шесть новых драккаров. Я напишу жене, пусть она отсыплет тебе серебра из сокровищницы фиорда. Серебра не жалей, сейчас не до этого… Да, за зиму их построят, по весне ты их снарядишь, наберешь на румы гребцов и приведешь сюда. Мне здесь понадобится большая сила.

Якоб озадаченно крякнул и опять принялся чесать нос. Подумал, прежде чем отвечать.

— Хорошо, я сделаю, — сказал он. — Только как я поведу дружину, я же не ярл?

— Дружину поведет мой сын Рорик, он будет конунгом, — ответил Рагнар. — Мальчишка перерос уже одиннадцатую зиму, пора ему хлебнуть соленой воды и вдохнуть дальних ветров. А ты, мой побратим, будешь при нем наставником и дядькой. Передашь, пусть слушается тебя, как меня бы слушался!

— Ладно, сделаю… — Скальд, было видно, озаботился уже всерьез. Сразу начал прикидывать, какие распоряжения отдать, чтобы быстрее все подготовить к походу. — Да, — спросил он вдруг, — а что ты будешь делать с Харальдом Резвым?

— А что с Харальдом?

— Ярл тоже заявляет претензию на княжий стол. Ты знаешь, он имеет на это право по нашим обычаям. Об этом все сейчас говорят. Воины гадают, как вы будете решать между собой этот спор. Или он тоже станет князем, вместе с тобой?

— На княжьем столе нет места для двух владетелей… Пусть заявляет, — ответил Рагнар, отмахнувшись, словно прогоняя муху.

— Ты убьешь его? — догадался Якоб.

Глядя с высоты башни на заходящее, краснеющее за кромкой деревьев солнце, Рагнар Однорукий молча кивнул, передернув широкими, как щит, плечами…

13

Двое оставшихся в живых дружинников откололись от князя Добружа на второй день пути. Долго мялись, шушукались за спиной, потом решились, напрямик объявили князю, что уходят.

Куда, зачем?

А куда и зачем они идут все дальше и дальше в северную пустыню?

Князь не стал их удерживать. Он и сам теперь не знал, куда и зачем. Теперь точно не знал. Просто шел.

Провожая взглядом уходящих дружинников, он долго смотрел им вслед…

Мысли князя текли лениво, почти равнодушно, словно не о себе думал. Временами он даже сам удивлялся собственному равнодушию. Был почет, слава была и власть, а теперь вот ничего нет. И не жалко. Самое удивительное, что не жалко ни капли…

Что дальше суждено ему — одни боги ведают. Простят ли они многие его провинности, оправдают ли его княжье достоинство, возьмут ли духом в светлый, прохладный Ирий? Или гореть, мучиться в подземных владениях ксаря Кощея? Вот от этого все сжимается внутри, как подумаешь! Остального не жалко…

Скоро увидит…

Старый он стал… Раньше не хотел поддаваться старости, гнал ее от себя, а теперь она навалилась, как дурная, похотливая баба… Совсем силы на жизнь не осталось…

Старый он! Как дерево с подпиленными корнями, с обрубленными сучьями… Никому не признавался князь, кидался на девок голодным коршуном, но внутри себя давно уже чувствовал, как стареет. И не девки-наложницы нужны были ему в таком изобилии. Себе хотел доказать, что не иссяк еще корень силы…

Теперь — не нужно доказывать…

И то сказать — сколько может выдержать человек одним разом? Булатные мечи — и те ломаются в долгой сече. А человек не из железа скован, из мягкой плоти и хрупких костей…

Потеря всего… Долгое, изнуряющее бегство на север. Потом неожиданное нападение давно, казалось бы, пропавших поличей. Непонятная, бестолковая сеча среди пустынного леса. Этот, из поличей, самый быстрый, снаряженный, как богатый воин, так насел на него, что Добружу на миг показалось — вот-вот одолеет. Бойкий мужик… Добруж уже не чаял выйти живым из этого поединка. Только давняя, затверженная сызмальства выучка спасла князя. Рука, поставленная на меч еще в отцовской дружине, не подвела. Взял их вожака на обманный прием, раскроил его мечом снизу вверх.

Ну, одолели, порубили этих… А зачем?

Сила была, слава была… Все проходит, как дым от погасших углей…

Тогда, отмахавшись от поличей, князь со своими людьми снова отправились в путь.

Впрочем, какие люди? Где они? Только четверо и ушли из засады диких. А главное, обоих сынов-наследников, продолжателей рода, больше не было с ним.

Старший, Добрыня, сражался отважно, как и подобает воину. Быстро лег на Сырую Мать с раскроенной головой. Младший, Илюса, остроглазый подросток, любимец отца, уже дорогой умер. Берегли его, берегли в сече, да не уследили все-таки. Рана в боку показалась сначала невеликой, неважной, но, уже сев на коня, Илюса быстро начал слабеть и бледнеть. Его привязали к коню, но он и до ночевки не дотянул. Отошел духом ближе к вечеру, не жалуясь и не скуля, как бывалый воин. Так на коне и умер…

Хороших сыновей вырастил, думал князь. Но не уберег… Последнего, что осталось, не уберег, вот что главное, что обиднее всего…

Потерявшись от горя, Добруж сам закрыл глаза младшенькому, своими руками. Втроем приготовили ему ложе на ветвях деревьев, чтоб не добрался зверь раньше времени. Добруж, оставляя сына, уже чувствовал, впрочем, что вряд ли вернется потом к его телу, проводить огнем, как положено.

Еще недавно, вспоминал он, стоя на Толстой башне, всерьез размышлял о том, кто первый из них захочет его убить. Теперь казалось, уж лучше бы так случилось…

Смерть сыновей стала для князя последней каплей. Теперь, оглядываясь назад, Добруж думал, что именно эта новая, неожиданная и бессмысленная беда что-то надломила в нем, сделала его одинаково равнодушным и к прошлому, и к будущему. Нет, все не просто так, понял он наконец. Сама судьба встала против него! А судьбу не побороть никогда. Истинно говорят: когда боги прогневаются на человека, не будет ему удачи ни в чем. Так и будут боги понукать его без конца, тыча носом в дерьмо, пока не заездят до смерти. Богам только в забаву — проучить смертного…

Богам — забава…

Вознесся, князь, как гора над лесом, спросили они. Выше всех себя ставишь?

Законы Прави под себя толкуешь? Ну — получи! Наверное, так…

Оставив сына, князь продолжил путь к черному капищу с двумя оставшимися воинами. Уже догадывался, предчувствовал, что и там не ждет его ничего хорошего. Если бы не навалившееся глухое безразличие ко всему, приказал бы повернуть коней. Но продолжил путь. Лишь бы на месте не стоять, не думать…

Колдун Черный Яремь, высокий, костистый, словно бы замшелый лицом от прожитых лет, выглядевший много старше князя, хотя по летам — ровесник, встретил его не как обычно, улыбками да подначками. Сурово встретил, хмурил темные, бесформенно разросшиеся брови, смотрел испытующе и надменно. Так же, как смотрели на княжьих людей клыкастые чуры злобных богов, крашенные смоляным варом и человечьей кровью. Они тоже знали уже о поражении и бегстве князя. Слабому, беглому — какой почет?

Несколько лет назад Добруж наведывался сюда, советовался с Черным Яремем по тайному делу. Еще тогда обратил внимание, как угрожающе смотрят на всех чуры Зла со вставленными в деревянные пасти звериными клыками. Как сами черные волхвы, которых проживало здесь около десятка, все время обмениваются между собой быстрыми, скользкими взглядами исподлобья.

Нехорошее место. Опасное место, это сразу чувствовалось любому, кто приближался к частоколу, огораживающему злые чуры.

Добруж знал, Черный Яремь со своими людьми ушел в эти северные земли много лет назад. С тех пор и сидел здесь, одинокий, как паук в паутине. Служил Злу, спрятавшись от людей. Добивался у Чернобога бессмертия и тайной власти, потому как только Зло может подарить человеку такие подарки, это все знают.

Впрочем, Черный Яремь все-таки дал приют беглому князю. Напоил, накормил его вместе с воинами, уложил спать на мягких лежанках из шкур…

А утром прямо сказал: уходи, князь, и людей своих уводи. Мол, мы не можем принять вас, поличи вот-вот будут здесь, он, колдун, уже чувствует их приближение. Так что сами скоро уходят, днями уже… «Не ты ли, князь, навел их своими следами?» — злился Яремь.

Князь без возражений покинул капище лесных колдунов с двумя оставшимися при нем людьми. Двинулся дальше на север.

Куда, зачем? Неважно… Теперь уже совсем неважно… Забиться в чащобу куда подальше, как старый зверь, что уходит умирать в бурелом…

Вот и ратники покинули его, ушли искать себе другой доли…

Это тоже неважно…

Старый стал, немного ему осталось… Пожалуй, только это одно и чувствовал теперь. Долгая была жизнь…

14

Странно порой случается, ищешь одно, а находишь совсем другое, думала Сельга. Шли ведь с мужиками-ратниками по следам сбежавшего князя Добружа, отомстить за Кутрю и других родичей, а наткнулись на черное капище. Вот оно — гнездо Зла, прямо перед ними стоит!

Даже издалека черное капище отличалось от белого. Чуры злобных богов были огорожены высоким частоколом, словно прятались за ним от света и солнечного глаза. Рядом — жилые избы, сараи и клети для нужных припасов. И дышится здесь как-то иначе, давит на грудь, и глаз все время цепляется за оскаленные человечьи черепа, развешанные в изобилии на кольях, и свет здесь другой — тусклый, и тишина не такая — особая. Все кажется, словно кто-то неведомый, грозный, страшный притаился невдалеке. Вот-вот выскочит и кинется! Так и видятся за каждой случайно мелькнувшей тенью злые, ехидные усмешки Чернобога Лютого и других подземных богов.

Родичи, хоть и вооруженные, и храбрые, особенно если издали, долго боялись заходить на злую поляну. Она первая подала пример, пошла вперед вместе с Ратнем. Вслед за ними осмелели и остальные. Рассыпались кругом, осматривали все, перекликаясь для пущей бойкости.

Но было уже понятно, гнездо осталось, а шершни из него улетели. Только злые чуры да следы недавнего жительства. Опоздали…

— Сжечь осиное гнездо? — спросила Сельга у Ратня.

— Да, сжечь надо бы… Хоть огнем очистим поганое место, — согласился волхв.

Они кивали друг другу, словно и не было между ними размолвки…

Да, родичи еще в походе заметили, сначала между волхвом и пророчицей словно медведь прошел. И не смотрели друг на друга, и не разговаривали почти. А потом враз все переменилось. Прилипли друг к другу в один из дней и не отлипали больше.

Значит, договорились между собой, как мужик с бабой договариваются, смекнули самые умные, не пряча хитрых усмешек. И то сказать — правильно сделали. Сельга теперь баба свободная, в самом соку девка, любой бы рад, если бы позвала, потереться с ней животами. Только боязно, обратно сказать, вдруг чего напророчит…

Волхву, понятное дело, легче с ней. Волхв и сам вещий. Он — волхв, она — ведунья, таких сами боги сводят. Кому еще вместе быть, как не им? А для рода, глядишь, особый, знатный приплод.

Нет, правильно, что сошлась с волхвом, решили родичи. Нельзя бабе долго без мужика, от этого она шерстью изнутри обрастает и свирепеет, как волчица голодная, говорили самые опытные. И хорошо, что недолго печалилась, быстро нашла замену умершему Кутре, родичам можно не опасаться теперь злых пророчеств. Сказать по чести, простоват был Кутря против нее, хоть и князь, качали мужики лохматыми головами…

Подожженное с разных сторон, злое капище хорошо занялось. Огонь получился большой. Родичи давно уже отступили от обители Чернобога, возвращались обратной дорогой в сторону своих селений, а серый, мрачный столб дыма все еще клубился в небе, видимый издалека.

Только когда окончательно стало темнеть и мелкие звезды россыпью заиграли в небе, прячась и перемигиваясь между лохматыми тучами, дым скрылся с глаз, стал невидимым в черноте ночи.

Привычно устраиваясь на ночевку, ратники долго не засыпали, все хвалили себя за бойкость, которой испугались даже черные колдуны, убежали без оглядки из их земель. Впрочем, постепенно угомонились и самые бойкие, захрапели на лежанках, наскоро собранных из хвойных веток и шкур.

Когда последние угомонились, Ратень и Сельга остались у костра одни. Сидели рядом, неторопливо подкидывая веселому огню сухие сучья. Молчали.

— Значит, ты твердо решил идти, искать черных волхвов среди Яви? — вдруг спросила Сельга.

Ратень вздрогнул. Он ей еще не говорил этого. Сама почувствовала.

— Да. Вернемся в селение, передохну немного, тогда пойду… — сказал волхв.

— Значит, решил? — повторила она почти грубо.

— Это не я решил… — ответил Ратень мягко, как он умел.

Даже удивительно его слушать, пришло ей в голову не в первый раз. Огромный мужик, крепкий, как камень-валун, несгибаемый, как железная наковальня, длинный шрам на крупном лице только четче выявляет его хищную, орлиную красоту. И вдруг — столько ласки и доброты в голосе… И в руках у него ласка, и в теле…

— Ты же сама видишь, сама понимаешь, — продолжил Ратень. — Стебель нашли, сорвали, а корень-то в земле остался, опять прорастет.

— Черные волхвы ушли из наших земель, родичи довольны, — напомнила Сельга. — Им больше ничего не нужно…

— Им — да, — согласился Ратень. — Ты знаешь, когда только увидели за деревьями черное место, подступили к нему, я уже тогда знал, не найдем там никого…

— Я тоже.

— Вот. Так и вышло. А почему, думаешь? — спросил он.

Сельга не ответила. Даже не обернулась к нему. Смотрела на рыжий огонь, пляшущий на багряных углях. Языки пламени отражались в ее глубоких глазах, словно там тоже плясало по маленькому костерку.

— Потому что я сам, только я должен найти черных волхвов… — сказал Ратень. — Это мой урок, моя задача, и боги подтверждают это. Я сам должен справиться с ними без всякой помощи. Брать с собой других — только людей губить, вспомни хотя бы Кутрю и родичей, ни за что погибли… Нет, сам должен, чувствую… Именно это имел в виду Симон Волхв, когда разговаривал со мной из Ирия через болезное забытье.

— Я не могу, не хочу тебя отпускать! — прервала его Сельга.

Теперь Ратень промолчал в ответ.

— И оставить при себе не могу… Понимаю, что не должна, — сказала она. — Наверное, это мой урок…

Сельга знала, Ратень рассказал ей, как видел в горячке смерти Симона Вещего, прародителя всех волхвов. Как тот оставил жизнь волхву с условием уничтожить Зло. Понимала, он должен выполнить заданное. Оттого и уходит. Будет милость богов, найдет и уничтожит Зло. Вот если останется возле нее, не оторвется от ее бабьей прелести, точно себя потеряет, убеждала она себя.

Умом-то она все понимала…

Они снова смотрели на огонь, этот подарок богов, принесенный когда-то людям Сварожичем, сыном Сварога. Именно от богов, от яркого света Ирия, осталась в огне эта особая красота, всегда приковывающая к себе взгляд, знали оба. Поэтому на него можно смотреть бесконечно.

Молчали.

А что тут скажешь? Все сказано уже. И, главное, сделано…

Сельга теперь все время вспоминала безвременную смерть Кутри. Помнила свою вину, даже, казалось бы, забываясь в объятиях горячего лаской волхва. Стоял между ними дух ее князя, незаметно, но неотступно, как тень в ясный полдень. Порой она даже злилась за это на мертвого, перенося эту злость на себя, на Ратня, на всех окружающих.

Положа руку на сердце, Сельга только сейчас начала понимать, что до сих пор, до незримого вмешательства в ее жизнь черных волхвов, жила беззаботно и радостно, как дитя в родительской колыбели. Знала, конечно, Зло, чувствовала его. Но сама не творила. Была так же невинна перед богами, как новорожденный младенец. И мысли ее были такими же прямыми и ясными, простыми и самонадеянными, словно люди, как боги, способны ответить за каждое свое слово и дело.

Теперь — не то. И она изменилась, и все вокруг другим стало. Поумнела? Можно и так сказать… А лучше сказать — получила урок от судьбы… Теперь и она отступила на миг от законов Прави, волей своей наслав гибель на близкого человека, отца своего ребенка. Богам будет за что наказать ее на последнем суде, где те начнут разбирать ее дела и поступки. Черные волхвы все, они виноваты… Сами Злу служат и к другим его подсылают, чтоб те тоже чернотой замарались… Они — коварные…

Прав Ратень, любимый, — извести! Сжечь под корень!

И они виноваты, и она. Поддалась…

Если совсем честно — это чувство вины, ощущение собственной скрытой подлости словно в один миг сделало ее старше сразу на многие лета, чувствовала она теперь.

Два десятка лет, двадцать весен встретила она в жизни. Не такой уж и большой срок, если разобраться. А кажется теперь — за плечами уже много всего. Вот и подлость теперь прибавилась, легла на спину незримым грузом… Не время, выходит, сгибает людей, думала она, глядя на огонь, тяжесть деяний сгибает их плечи к старости…

Конечно, раньше, по малолетству, по самонадеянной бабьей глупости, она бы не отпустила волхва от себя. Уговорами бы заговорила, лаской, как сетями, опутала бы, всем телом бы прилепилась, размазываясь по нему, как глина. Оставила бы, остановила…

Теперь не могла не отпустить. Это нужно, понимала, пусть уходит выполнять свой долг перед Правью, сражается со Злом в одиночку, как задумал. А ее искупление — другое. Останется она без любимого, без которого жизнь кажется пустой и пресной, как несоленая каша.

Так, значит, суждено ей, уговаривала себя Сельга, все еще не представляя, как останется без него… Темнота впереди… Вот тебе и пророчица!

15

Да, княжий трон широкий, удобный, оббит для мягкости седалища многослойной дорогой тканью, украшен позолоченными узорами. Привольно сидеть. Но для двоих на нем места нет…

Я, Рагнар Однорукий, Победитель Великана, ярл и морской конунг, решил сразиться за княжий стол Юрича с Харальдом Резвым, ярлом и морским конунгом. Как и Харальд Резвый, в свою очередь, решил сразиться со мной за первенство. Как положено, бросил вызов и заявил свою претензию на княжий стол. Ярлы и хольды, рассудив по обычаям викинга, где вся добыча принадлежит всем, пока она не поделена, одобрили наш поединок.

Скажу для каждого, у меня не было зла к молодому Харальду. Немало прошли мы с ним вместе водных дорог, много брали богатой добычи, много убивали врагов и больше того заслужили славы. Скальды еще долго будут слагать песни о наших подвигах в назидание и поучение безусым юнцам, еще только мечтающим о первом викинге. Бессчетное число раз Резвый прикрывал меня своим щитом в плотном, ратном строю, как и я его. Говорю не таясь, если мои сыновья Рорик и Альв вырастут такими отважными и разумными, как Харальд, я буду гордиться ими.

Но на княжий стол мог сеть только один из нас. Я знал это, и он знал не хуже меня. Кто станет князем угодий Юрича, кому стричь шерсть с этих двуногих лесных овец — пусть выберут боги и решат мечи в благородном бою. Так рассудили все…

Рано утром мы сошлись с ним во дворе княжьего деревянного дворца, что высился над гардом, как вторая крепость. Все воины, не занятые в караулах на стенах и возле деревянных коней, вытянутых теперь на берег возле Юрича, сбежались смотреть на бранный спор конунгов, обступили нас плотной толпой, телами наметив круг для сечи. Вороны, обильно слетевшиеся теперь в окрестности гарда, летали стаями прямо над нами и громко каркали, переговариваясь о чем-то на своем языке.

— Спрашиваю последний раз, ярл Харальд, ты не откажешься от своего замысла? — спросил я его перед поединком. — Мне будет жалко убивать тебя.

— Мне тоже жалко убивать тебя, конунг Рагнар. Но я не спрашиваю тебя об отказе. Я знаю, ты никогда не меняешь своего слова, — ответил он. — Я тоже не бросаю своих слов по ветру. Сказанное один раз пусть не вернется назад. Так было всегда…

Это была достойная речь, особенно для немногословного Харальда, что скуп на слова, но резвый делами.

— Ты правильно думаешь, — одобрил я.

— Значит, пусть рассудят мечи?

— Значит, так. Пусть Один, Бог Воинов, пивший из источника мудрости Урд, отдаст победу и княжеские угодья сильнейшему, храбрый Харальд.

Резвый кивнул мне. Я тоже приветливо хлопнул его по плечу, перед тем как уйти на свою сторону ратного круга. В набеге можно убивать врагов, презирая их, но когда два знаменитых воина выходят на поединок на равном оружии — они уважают силу и доблесть друг друга…

Якоб-скальд, за заслуги и опыт выбранный свидетелем поединка, подошел поочередно ко мне и к Харальду, неторопливо осмотрел наши щиты, взвесил мечи в ладонях.

— У конунга Рагнара меч тяжелее и длиннее на ладонь, — сказал он наконец. — Конунг Харальд может взять себе другой меч, обычай позволяет это.

— Я не хочу другой меч, — сказал Резвый, — я привык к своему Фреки.

Ярлы и хольды вокруг понимающе закивали. Свое, вспоенное кровью оружие всегда становится продолжением воина. Кто из ратников добровольно расстанется с ним?

— Тогда конунг Харальд может потребовать, чтоб Рагнар взял себе другой меч, — сказал Якоб согласно обычаю.

— Я не буду этого требовать, — сказал Харальд, — Конунг Рагнар тоже привык к своему мечу. Пусть будет как будет!

— Потом кто-то может сказать, что оружие было неравным, — напомнил Якоб.

Все задумались. Такое обвинение всегда звучит серьезно и может осквернить память о самом доблестном бое. Известно, злых языков не заткнуть, даже если вбивать в глотки болтунам все камни, лежащие на берегах фиордов.

— Нет, никто не сможет сказать против законов чести, — нашелся вдруг Дюри Толстый. — У конунга Рагнара всего одна рука, а у Харальда — две, в бою он может перебрасывать меч из руки в руку, чтоб отдыхала вторая. Мы же не в силах прирастить Рагнару вторую руку. Но зато можем разрешить, чтоб его меч был длиннее, это будет справедливо.

Ай да Дюри, ну, умен ярл! Вот кто знает наши обычаи и умеет толковать их по справедливости, переглянулись ратники. Рассудил не хуже, чем бог Форсети, Примиритель Спорщиков. Все облегченно заулыбались, а Агни Сильный от избытка чувств хлопнул Дюри по толстому животу, где привольно разместился храбрый и умный дух. После такого могучего одобрения Дюри так и застыл с открытым ртом, побагровел лицом, не в силах вдохнуть в себя воздух. Только потом, продышавшись, он наконец сказал Сильному все, что думает про его длинные руки, которым самое место в пасти волка Фенрира. Тот, оправдываясь со смехом в глазах, объяснял, что не хотел сделать ничего обидного. Случайно вы шло.

Но их перепалка мало кого занимала. Ярлы и опытные в боях хольды все еще не могли рассудить, можно ли при таких условиях признать оружие равным. Этот серьезный вопрос требовал обстоятельного и взвешенного решения.

— Мечи разные — это да. И руки разные… Тогда пусть они бьются на мечах без щитов, — предложил Энунд Большое Ухо. — Чтоб у Резвого была возможность перекидывать меч из руки в руку.

— Это справедливо, — сказал хольд Хальфдан Лысый, старый воин, давно заслуживший в набегах честь и славу, и потерявший глаз и почти все волосы. Когда он снимал свой шлем, его лысина блестела на солнце не хуже начищенного железа. — Но еще справедливее будет, если соперники снимут ножи с поясов. Однорукий не сможет выхватить нож второй рукой, как сможет это сделать Резвый. С одной рукой биться все-таки хуже, чем с двумя…

Ярлы и хольды снова задумались. Да, получается, прав Лысый, не нужно не только щитов, но и ножей…

Тут Агни Сильный опять влез в разговор мудрейших. Поднатужился умом и громогласно предложил отрубить Харальду вторую руку, чтоб не думать больше и сравнять силы одним ударом. Клялся луком и стрелами бога-стрелка Вали, что, мол, пока здесь будут судить и раздумывать, противники успеют пустить корни на ратном поле, а пиво в погребах перекиснет в козлиную мочу.

Молодые ратники ухмыльнулись над остроумием Змеелова, но старшие даже не обратили на него внимания. Все привыкли слушать его вполуха. Кто не знает, что сила Агни не касается его головы? Пусть лучше внимательнее смотрит вокруг себя, как бы опять не подползли многоголовые змеи…

Ярлы и хольды опять задумчиво чесали бороды, крутили лохматыми головами. Конечно, непросто подобрать равное оружие противникам, когда у одного нет руки. Но все равно нужно это сделать, так велит обычай честного поединка.

— Я согласен биться на одних мечах, — сказал я, чтобы положить конец разговорам.

Агни, хоть и глуп до изумления, прав в одном — разговоры быстро надоедают тем, кто привык решать споры железом.

— Я тоже согласен, — немедленно подтвердил Харальд. Ему тоже не терпелось сражаться.

Конечно, две руки, свободные от щита, дают ему преимущество… Я уже думал о предстоящем бое, прикидывая в уме, как буду атаковать и вспоминая его стремительную, ловкую манеру рубиться. Харальд — опасный соперник…

Резвый торопливо сорвал щит с руки, отбросил в сторону. Блестел глазами из-под наличника шлема, спускающегося на нос защитной стрелкой, раздувал ноздри от возбуждения, вгоняя себя в боевую ярость.

Я тоже скинул с плеча и обрубка кожаные лямки щита, ставшие уже привычными. Махнул мечом, разминая кисть руки. Ничего, я тоже опасный противник, со щитом или без щита…

— Пусть воины сойдутся в кругу и сражаются, пока один не убьет другого! — своим громким, натруженным голосом объявил Якоб-скальд. — Я подтверждаю, что поединок начинается на равном оружии, и готов ответить за свои слова перед богами и людьми! Да будет так!

16

Я, Якоб по прозвищу Скальд, старый воин, живущий давно, много ходивший по морским и речным дорогам, много спевший красивых драпп и фольков о подвигах и героях, свидетельствую, что это был честный бой. Ярлы Рагнар и Харальд были знаменитыми воинами, они стоили один другого. Я видел своими глазами, как сражались герои, и никогда не забуду этого. Никто не забудет из тех, кто видел!

Оба соперника были в крепких, многослойных кольчугах и шлемах. Наручи и поножи защищали руки и ноги. Из оружия у каждого был только меч, так было решено всеми.

Харальд выскочил на круг быстро, стремительно, играя мечом и телом, как капля, что дрожит после дождя на листе. Рагнар выходил неторопливо, опустив меч перед собой. По сравнению с Резвым огромный конунг казался медлительным. Но я знал, что это обманчивое впечатление. Змея тоже долго лежит неподвижно, прежде чем броситься на добычу стремительным, незаметным глазу броском. Из-под маски шлема с круглыми прорезями для глаз, закрывающей лицо сверху до кончика носа, я видел его спокойный, уверенный взгляд. Мой побратим конунг Рагнар — великий воин, однорукий, как Тюр Непобедимый, и такой же доблестный!

Схлестнулись они стремительно. Харальд первым наскочил на Рагнара, и мечи встретились со звонким лязгом. Резвый для пробы метил в голову, Однорукий отбил круговым движением. Резвый все так же быстро попытался рубануть того по коленке, но и тут наткнулся на подставленный меч. Самому пришлось отступить на шаг, отклоняясь от ответного удара.

Бойцы отскочили. Снова пошли по кругу, не отрывая пристальных глаз друг от друга. Резвый опять первый не выдержал, во второй раз набежал на соперника. Снова ударились друг о друга мечи, завели между собой железный спор, звонкий и сильный. Так молот в кузне нападает на наковальню, но не может испугать ее своим натиском. Обменявшись ударами, они опять отпрыгнули в стороны, перевести дух…

Да, эти противники умели сражаться. Без щита, за которым можно спрятаться от ударов, прикрыться в последний момент, любая малая ошибка бойца стоит ему пропущенного удара. Но ярлы не делали ошибок, они оба были искусными в ратном деле. Их мечи одновременно нападали и прикрывали своих хозяев. Воины, столпившиеся вокруг и переминающиеся от любопытства, приветствовали каждый удар подбадривающими криками…

Я, Якоб-скальд, клянусь милостью всех богов Асгарда, на это стоило посмотреть! Все уже сбились со счету, сколько раз они сходились и расходились, показывая мастерство обманных приемов. Уже броски Резвого стали не такими стремительными, уже он дышал тяжело и часто, громко всхрапывая сквозь сжатые зубы. Из-под кольчуги, прорубленной на левом плече могучим ударом, сочилась кровь, мелко капая на утоптанную землю. Шлем его, крепко задетый мечом Однорукого, криво сидел на голове, держась только на завязках, сильно врезавшихся в шею. Еще две раны были у него на бедрах, а на скуле болтался надорванный лоскут кожи, из-под которого также сочилась кровь.

Рагнар Однорукий тоже дышал тяжело и громко. И он пострадал в сече, быстрый Харальд оставил на нем свои кровавые метки. Но их было меньше. И он меньше устал. Дальновидный конунг, умный, как сам Один, Бог Мудрости, берег силы с самого начала, когда на каждые три движения Харальда отвечал одним. Я полагаю, Резвый слишком понадеялся на свою быстроту, забыв про силу противника…

Рагнар одолевал Харальда, это было видно всем опытным воинам. Наступал такой момент, когда победа должна была достаться одному из них. Теперь уже Рагнар наступал на Харальда, рубил мечом сильно, словно и не уставал совсем, словно рука у него из железа, а спина и живот — из камня. Могучий воин! Теперь Резвый больше пятился от него, по-прежнему быстро, но уже не так твердо переставляя ноги. Вилял по ратному полю, ускользая от ударов Рагнара. В его глазах по-прежнему горела ярость битвы, но многие видели, противник становится все сильнее, а он слабеет. «Да, Харальд был доблестным воином, надо будет сложить о нем драппу…» — подумал я, торопя события. Словно накаркал, как ворона-падальщица…

Я — старый, я живу под небом Мидгарда уже шестой десяток зим и, кажется, должен был привыкнуть к тому, что боги все решают по-своему, посмеиваясь над нашими замыслами… Никто не видел, откуда взялась на утоптанном поле эта ямка, что попалась под ноги конунгу Рагнару. Споткнувшись об нее, он упал от неожиданности на колени. Все так же продолжая отклоняться от свистящего меча Резвого, повалился на бок. Сам, наверное, забыл, что там обрубок вместо руки. Он не смог быстро оттолкнуться от земли коротким обрубком, перекатиться и снова вскочить на ноги, как умеют это даже молодые воины. Запнулся конунг, промедлил.

Задержки оказалось достаточно. Меч Харальда настиг его, молнией обрушился на его шею, вошел в узкую щель между шлемом и нагрудником кольчуги, смяв подбородок и брызнув во все стороны окровавленными зубами. Я отчетливо, слишком отчетливо видел, как огромный конунг плашмя завалился на спину… Лежа он показался еще огромнее, мой побратим-конунг, а голова, подрубленная мечом, выпрямилась наконец во всю длину шеи…

Харальд Резвый, остановившись над ним, забрызганный своей и чужой кровью поверх кольчуги, вздрагивал телом, изумленно смотрел на него и, казалось мне, сам еще не верил, что победил. Понимаю, ему трудно было поверить в такую удачу — одолеть в поединке самого Победителя Великана…

Да, говорили потом, боги, как всегда, все решили по-своему. Руны, что раскидывали мы с Рагнаром, обещали славную кровавую сечу, обещали удачу в набеге, но даже не намекнули тогда, кому именно она улыбнется… Они, боги, внушили неистовому Рагнару великие замыслы, но не дали времени осуществить их. Так часто бывает, знал я, потому что прожил долгую жизнь.

А может, думаю я теперь, колдуны-поличи, которых ненавидел Рагнар, достали его даже издали. Подкинули под ноги эту яму. Не иначе… Другие возражают на это, что колдуны были еще хитрее, они заранее подготовили смерть конунга, лишив его руки три зимы назад. Тоже похоже на правду… Кто знает…

В общем, потом много чего говорили и говорят до сих пор… Но именно так кончил свои дни на земле и ушел пировать в Асгард к Одину Рагнар Однорукий, Победитель Великана, великий морской конунг и ярл, владетель земли и воды Ранг-фиорда. Великой силы и великого ума был воин, одинаково дерзкий и замыслами, и поступками…

Я был свидетелем тому! Я видел все своими глазами!

17

Проснувшись до света, Ратень собирался недолго.

А что ему собираться? Одежа на нем, двурогий волховской посох прислонен у двери, заплечную суму со снедью Сельга еще загодя с вечера собрала.

Вот и все сборы, постолы перемотал, суму накинул да и пошел себе…

Утром, еще толком не развиднелось, они вдвоем с Сельгой вышли за частокол села.

Родичи, конечно, все знали, куда и зачем он уходит. Но в тайные волховские дела не лезли, лишних вопросов не задавали. Понимали: раз уходит волхв, значит, это нужно богам. Значит, сами боги приказали ему пойти по Яви, найти неуловимых черных волхвов и истребить их в одиночку. Если бы боги по-другому решили, подмогу бы взял с собой. А раз так — значит, так. Он — волхв, ему виднее, как нужно. Да и остальным спокойнее в таком разе. Князь Кутря уж на что был бойкий, а уже добегался по лесам, вспоминали родичи на толковище. Известно, с черными волхвами свяжешься, сам не рад будешь! Ушли от их земель колдуны, и за то спасибо богам, а больше вроде и желать нечего. Понятно, не буди Лихо Одноглазое, оно и не вцепится кутним зубом в зад, не взгромоздится на шею…

— Дощи береги, грамоты берестяные, — сказал Ратень. — Ну, все, что я тебе оставил, словом. Вернусь — спрошу. С зельями осторожнее, там много всего…

— Сберегу… Ты вернись только!

— Вернусь. Я скоро, — пообещал он без особой уверенности.

Им ли притворяться между собой? И он и она одинаково чувствовали, что расстаются надолго. Далекий путь — искать среди необъятности Яви черных волхвов.

— Куда ты пойдешь? — спросила Сельга, прервав молчание.

Ратень неопределенно махнул рукой:

— Буду ходить, искать. Там видно будет…

Опять помолчали. Шли рядом, но не касались друг друга.

— Уходишь все-таки… — задумчиво сказала она.

Он не смотрел ей в глаза. «Почему он не смотрит в глаза?» — думала Сельга. Прячет взгляд, словно совершил непотребное, помочился на нарождающийся месяц или на Сырую Мать плюнул? Разве так расстаются?

А как? Как надо расставаться с любимым, чтоб не было больно в груди?

— Да, так и есть… — он наконец глянул прямо на нее. Глаза у него были спокойными и твердыми, как всегда. Но грустными в то же время, очень грустными. Эта великая грусть в его глазах резанула Сельгу по сердцу острым, холодным, как лед, ножом. Как же не хочется расставаться с ним, великие боги! «Милый, не уходи, не бросай меня!» — чуть не закричала она. Чудом удержала в груди пронзительный крик.

Наверное, он все-таки услышал, понял. Грустно, но твердо покачал головой.

В этот момент Сельга окончательно поняла — не удержать волхва. До последнего момента еще жила в ней надежда, что он передумает вдруг, останется еще хоть ненадолго. Теперь и надежды не оставалось.

Одного, родного, уже потеряла, и этого, желанного, не удержать подле себя. Будет то, чему суждено случиться, и никто не в силах изменить предначертанного. Никто из людей и, наверное, из богов. Дороги волхвов, понимающих про жизнь больше других, всегда ведут к одиночеству. Вот он и уходит один. Так суждено, и это случилось…

Тяжелая выпадет ему дорога, предчувствовала она, не скоро теперь вернется. Да и вернется ли? Она готова, согласна ждать сколько надо, лишь бы вернулся… Только не видит она впереди его возвращения, вот в чем горе. Найти найдет, предчувствовала она, задуманное исполнит, а дальше — туман.

— Просто я должен идти… — сказал он. — Ты как никто это знаешь. Не можешь не знать. Я должен…

Да будет так!

Они помолчали, глядя друг от друга в стороны.

— Не оставляй меня. Мне без тебя будет плохо, — жалобно попросила она, чувствуя, как глаза затуманиваются невольно. Щиплет их, точит соленая влага слез, затуманивая глаза.

— Я не могу, ты же знаешь…

— Я знаю… Вот здесь — знаю, — она коснулась рукой головы. — А здесь, — коснулась сердца, — не хочу знать. Не хочу, и все тут! — Сельга капризно притопнула ногой, словно малый ребенок, добивающийся своего у родителей. Всхлипнула даже, шмыгнула носом, как малая.

Ратень ей не ответил. А что он мог ей ответить? Они оба понимали, что слова сейчас не важны. Оба прячутся за словами, лишь бы рассеять молчаливую боль расставания. Все так…

Он ушел.

Высокий, статный, смотреть со спины — крепкий, как камень. По обычаю, волхв не оглядывался назад. Да он и не мог оглянуться. Боялся, оглянется, и сила-жива покинет его, выскочит из груди горячее от боли сердце и покатится обратно к Сельге, чтобы прыгнуть к ней в мягкие маленькие ладошки, успокоиться рядом с ее теплом. Все так…

Только отойдя от селения подальше, скрывшись от ее пронзительных, провожающих глаз за крутым взгорьем, Ратень смог наконец перевести дыхание. Когда никто не смотрел, можно было и ссутулить спину, безвольно наклонить голову к Сырой Матери…

Уходит, хотя больше всего хотел бы остаться… Уходит, потому что должен богам и духам, а такие долги никогда не прощаются. Кому, как не волхву, знать это…

Сельга, проводив его, еще долго стояла за частоколом просыпающего селенья. Смотрела, как неторопливо просыпается день. Вспоминала. Или все, или ничего, говорила она когда-то. Что ж, боги услышали ее похвальбу… Ничего не оставили… Одна осталась…

Когда-то, теперь казалось, очень давно она стояла вот так же рано-рано и думала, хвалилась себе, что все поняла про жизнь. Не иначе, боги, усмехнувшись, решили показать ей другое. Обратной стороной повернули все, заплели судьбу, как не придумаешь и в обнимку с корчагой крепкого пива…

И все-таки она поймет! Пусть не сейчас, потом, после, когда грусть потухнет, чувства улягутся, а мысли обретут прежнюю ясность. Она подумает и поймет, почему жизнь человеческая устроена именно так, и никак иначе…

Так предназначено ей судьбой, и так будет!