Чертов мост

— Деда, а где сейчас Лапушенко? — спросил я.

Дед Евлампий часто поморгал, соображая, почему я вдруг задал такой вопрос.

— Который? Их, паря, три брата.

— Тот, что жил на устье Елкинды.

— А-а, Митька, он там и обитает.

— Зачем он туда перебрался, от людей-то подальше?

— Бог его знает.

Мы свернули вправо к деревне и поехали по чуть заметной дороге среди высоких, еще зеленых хлебов. Солнце начало заметно припекать, стали появляться назойливые комары.

— А братья его где? — спросил я.

Дед встрепенулся и ответил:

— Тех давно уже нет: один ушел с семеновцами и сгинул, а другой где-то в России запропастился.

Деревню мы объехали стороной, чтобы не привлекать внимания, и сразу направились к пепелищу. Я начал осмотр, а дед набил трубку, раскурил ее и молча наблюдал за мной, не слезая с подводы.

Обгоревшие бревна, доски пола, подоконники говорили о том, что пожар начался изнутри, но в каком точно месте, определить было трудно. Я рылся в обломках, очищал пол и, наверное, занимался этим долго, так как дед не вытерпел и спросил:

— Ну чаво там, паря, так долго ищешь?

— А где лежали старики? — спросил я.

Дед, кряхтя, слез с подводы.

— Эдак бы сразу и расспросил. Там вон, на полу, посреди кухни.

Я тщательно очистил указанное дедом место и нашел то, что искал: в этом месте половицы прогорели больше, вероятно, пожар начался именно отсюда. Я поделился своими соображениями с дедом.

— Вот вразумел, паря. Моя правда — сами они не сгорят. Мироныч был аккуратным и с куревом, и с печкой.

Да, вывод напрашивался сам собой!

— Деда, — слегка волнуясь, обратился я к старику, — я с тобой согласен, нечего нам друг другу замазывать глаза. Списать на огонь легче, это ясно, а мы с тобой попробуем как следует разобраться в этом деле. Надо найти убийцу!

Дед положил руку мне на плечо и ласково посмотрел в глаза.

— Надежа есть на тебя, Федор, занозистый ты парень. Смотри только сперва все обмозгуй, а потом уж рискуй!

И он, сгорбившись, пошел к подводе.

РАЗБИТНАЯ, вечно полупьяная Мотька Звягина жила на отшибе в большом пятистенном доме с юродивым четырнадцатилетним сыном. Приехала она сюда с Карийских рудников в двадцатом году с мужем, не то силикозником, не то чахоточным золотарем-старателем. Мужик через год-два умер, и Мотька осталась одна с малым сыном на руках. Видать, осталось у нее золотишко от мужа, поэтому жила она независимо и в достатке. Держала коз, начесывала с них пух, вязала платки и шали, а потом их продавала. Но основную прибыль получала от самогонки, которую выгоняла бидонами и по дешевке продавала местным мужикам да проезжим.

К Мотьке я зашел в полдень, она сидела у старинной скрипучей прялки. На меня взглянула коротко, но пристально. В ее взгляде я не прочел ни удивления, ни любопытства — привыкла к незнакомым посетителям. Зато парнишка, в какой-то неестественной позе сидевший на широкой деревянной кровати, смотрел на меня с любопытством черными искрящимися глазами. А потом испуганно прикрылся одеялом до пояса. Я успел заметить, что вместо ног у него коротенькие култышки, а ручки маленькие, неразвитые — совсем как у ребенка.

Обстановка в доме нельзя сказать, что бедная, но и не роскошная: есть комод, круглый стол, ручная швейная машинка, на стене старинные часы, коврики, шторки: все чистенько, накрахмалено.

Откуда-то со стороны печки доносился чуть кисловатый запах. Мотька, видать, недавно гнала самогон.

— Садись, гостенечек. Зачем пожаловал? — басовито сказала она, указывая на табурет.

Мотьку я видел впервые, да и она едва ли могла меня здесь встречать, поэтому я решил не раскрываться перед ней, а попробовал снова сыграть роль геолога.

— Геолог я, пришел кое о чем побалакать. — Я многозначительно постучал пальцем по шее. — Работаем мы тут недалече, давненько не пробовали горилки, соскучились по ней, окаянной.

Мотька внимательно посмотрела на меня, нехотя поднялась и направилась к двери. У дверей остановилась, снова оглядела меня с ног до головы и вышла. Как только дверь за ней закрылась, парнишка спросил меня:

— Дядя, а вы не доктор?

— Нет, а что?

— Да мамка все обещает к доктору полечить, и все не везет.

— Попроси ее хорошенько.

— Уж всяко просил, — глубоко вздохнул парнишка. — Некогда ей, да и везти далеко. — Он с мольбой посмотрел на меня. — Вы бы хоть попросили ее, а то дядька Митя, наоборот, отговаривает, да и другие такие же, только самогонку горазды пить.

Эх, мальчонка, мальчонка! Несбыточна твоя мечта быть здоровым — встать и пойти на своих ногах! Не знаешь ты, что болезнь твоя неизлечима, что ни один доктор теперь уже не поможет...

— Хорошо, подскажу ей, — заверил я его и спросил: — А где теперь дядя Митя?

— Он на устье Елкинды живет, редко теперь заходит к нам — поругались они с мамкой.

— Из-за чего поругались-то?

— Не захотела она бросать дом и ехать с ним — вот и поругались.

— А кто еще у вас бывает?

— Раньше много бывало людей, даже с оружием приезжали, отряд какой-то за Ундургой стоял. Так от них часто бывали за самогонкой. Потом их красноармейцы разбили...

Парень хотел было еще что-то сказать, но вошла Мотька с бутылкой в руках и прервала наш разговор. Она поставила бутылку на стол, и не успел я оглянуться, как собрала закуску — картошку, свежие огурцы, яйца.

Я было засуетился, промычал что-то невнятное насчет того, что некогда, но хозяйка властно остановила меня.

— Раз зашел — будь гостем, спешить некуда, успеешь.

Она налила в стаканы синеватого самогона, по-мужски чокнулась и одним духов выпила. Я отпил несколько глотков и поперхнулся — раньше я никогда не пивал этого зелья.

— Эх ты, мужик! А еще говоришь, что геолог! — презрительно скривила она губы. — Я знаю — ты милиционер, а милиционеры не пьют эту гадость. — Она прожевала картошку и добавила: — И зачем ты сюда пришел — не пойму.

Ее большие, удивительно ясные глаза зло прищурились.

— Зашел так, поговорить, — неуверенно сказал я.

— Так ходят к... а я порядочная женщина и тебя совсем не знаю. Давай-ка лучше напрямую, милиционерик.

— Скажи, Матрена, зачем Лапушенко уехал от тебя в устье Елкинды? — спросил я.

Она удивленно посмотрела на меня, пожала плечами.

— А тебе что за дело? Не впрямь ли женихаться приехал? А ты вообще-то ничего парень, можно...

— Какая же ты бесстыдная, Матрена, ребенка хоть постыдись, — обозлился я.

Она ласково взглянула в сторону мальчика и махнула рукой.

— Ничего, он у меня умный, привычный. — Потом помолчала и вдруг резко, холодно спросила: — Все-таки чего тебе от меня надо?

Я помолчал и, чтобы разрядить обстановку, предложил:

— Давай выпьем.

В глазах Мотьки мелькнула искорка доверия.

— Давай, — взяв бутылку, уже мягко сказала она. Налила себе. Мы выпили. — Так вот, Митька оказался подлецом — бросил меня. Была хорошей, когда поила его свору... Да чего тут скрывать — эти бандюги так тут и паслись. А этого стервеца на волю потянуло, в одиночество...

— Тебя-то он туда звал?

— Нет. Говорит, поживу пока один, а потом позову. Темнит он что-то. Если бы была нужна, то сразу бы взял, мошенник окаянный. — Давай еще по стопашке, — предложила Мотька.

Отказаться я уже не мог. Ни о каком долге или даже осторожности не задумывался, было легко и весело.

А Мотька продолжала говорить о Митьке, о его обещаниях и подлости и еще о чем-то... В голове у меня все закружилось...

Очнулся я от настойчивого, глухого стука — кто-то стучался в дверь. Сначала не мог сообразить, где я. Рядом почувствовал чье-то теплое, мягкое тело. Стал припоминать прошедшие события и с ужасом вспомнил — Мотька! В голове звенело. Я попытался встать, но Мотька придавила рукой мою голову и тихо, зло шепнула:

— Лежи.

Она встала и, чертыхаясь, пошла к двери.

— Кто там? — послышался ее дрожащий голос.

— Открой, это я, Митрофан.

Мотька некоторое время молчала, затем тихо, жалобно сказала:

— Не обманывай, Митька на Ундурге.

— Открывай, говорю, — послышался требовательный голос, — а то разнесем дверь!

Я лежал ни жив ни мертв. Что же делать? Ах, как позорно и по-дурному влип! Мотька подкралась ко мне и тихо шепнула:

— Сбрось один матрац, подушку, одеяло и ложись на пол.

Я так и сделал.

В комнату ввались двое. Слышно было, как они молча сели на табуретки. В комнате стоял полумрак, но вдруг стало светлее, видно, подвернули фитиль лампы.

— Ты с ним это тут пировала? — спросил Лапушенко.

— А я тебе что? — ехидно откликнулся визгливый голос. Я уже слышал его однажды ночью в избушке стариков Зайцевых и узнал бы из тысячи других.

Значит, это и был тот последний бандит, которому удалось от нас вырваться. Теперь он наверняка меня узнает и тогда... Что делать?

— Кто это? — с дрожью в голосе спросил Лапушенко.

— Так, один геолог, — ответила Мотька.

— А-а, — понимающе протянул визгливый, — понятно.

С минуту стояло молчание, потом Лапушенко сказал:

— Сначала выпьем.

Забулькала в стаканах самогонка. Потом снова наступила пауза.

Вдруг наступившую тишину прорезал властный голос Мотьки:

— Не трогайте его! Не вздумайте!

Я понял, что мне угрожает опасность, отбросил одеяло, вскочил. В это время зазвенело стекло: кто-то сшиб лампу со стола, и стало темно. Я бросился к двери, но налетел на Мотьку, больно ударив ее головой в живот, отчего она неистово закричала. Меня пытались схватить, потом ударили чем-то твердым по спине. Я тоже бил кулаками в темноту, но цели не достигал. На меня навалились, сбили с ног, ударили по голове, и я потерял сознание. Очнулся, когда меня волокли по земле. Ноги, бедра и спину саднило. Вначале я не мог понять, кто и куда меня тащит, но потом вспомнил драку в избе Мотьки и Митрофана с визгливым. Это они тащили меня сейчас. Но куда? Зачем? Не успел я осмыслить происходящее, как бандиты остановились, выпустили мои руки.

— Хорош, — проговорил визгливый, — тут и кончим.

— Надо бы еще оттащить, а то близко, — сказал Лапушенко.

— Тебе чего бояться?

— Мне-то нечего. Мотьку заподозрят, а она выдаст нас.

Где-то совсем далеко, на окраине села, послышался скрип тележных колес и пофыркивание лошади. Впрочем, мне это могло и показаться, так как в голове стоял звон. Руки и ноги онемели, отказывались повиноваться. Я понимал, что меня собираются убить, но предпринять что-нибудь не мог, все тело болело, я не мог шевельнуться. Однако слух не подвел меня.

— Стой, Сеня, кто-то сюда прет, — испуганно шепнул Митька. — Надо смываться.

— Лягавого надо прикончить, — настойчиво сказал Сеня.

— Уходи вперед, я прикончу и догоню.

— Нож есть?

— Нету.

— У, черт! Возьми вот пугало.

— Придется шумнуть, беги.

Сеня удалился. Я услышал выстрел и торопливые шаги Лапушенко. Я был в сознании и хорошо слышал выстрел, но боли не почувствовал. Неужели промазал Лапушенко? Я попробовал двинуться и снова погрузился в черную бездну.

ДНЕМ приехала на двуколке Тася, на той самой двуколке, на которой ездил Витюля. Нас она нашла у Ефима Чернова и в предчувствии чего-то неладного быстро вошла, вернее вбежала, в избу и бросилась к моей постели.

— Что с ним? — спросила она у деда, сидевшего у постели.

— Побили его чуток, а ты не убивайся — пройдет.

Девушка положила ладонь мне на лоб, стала осматривать голову, перебирая слипшиеся от крови волосы.

— Как же это случилось? Кто его?

— Не ведаю, дочка, — виновато ответил дед. — Пошел он говорить с народом по этому случаю, а меня черт дернул утащиться на могилку Мироныча. Ждал его до ночи, а потом поехал искать. Среди ночи услышал выстрел там вон, вверху, возле болотины, поехали туда и наткнулся на него.

Хоть я и пришел в сознание с момента появления Таси, но заговорить с ней мне было стыдно. Что я ей скажу? Ну, конечно же, надо говорить правду, но что будет, когда я все расскажу? Поймет ли она меня? Ах, в какое нелепое положение я попал! Ну как я мог довериться Матрене! И только теперь я со всей ясностью осознал, что жизнь моя могла бесславно закончиться в болоте. Однако почему они не кончили меня в доме Мотьки, а поволокли в болото? Видимо, она не дала, боясь подставить себя под удар. Теперь, уверенные, что со мной покончили, сидят, наверное, в зимовье и пьют самогонку за упокой моей души...

При воспоминании о самогонке тошнота комом подкатилась к горлу, и, чтобы удержаться от рвоты, я попросил пить. Дед вышел в сенцы, принес ковш ледяной воды. Я выпил и взглянул на Тасю. Она низко наклонилась ко мне. Ее локон коснулся моей щеки, и Тася тихо спросила:

— Тебе плохо, Федя?

Я не ответил, только пожал плечами, мол, ничего. А поборов волнение, спросил:

— Ты помнишь тех двоих, что приходили тогда ночью к Зайцевым?

Девушка удивленно посмотрела на меня, поправила локон.

— Помню.

— Это хорошо, что ты их помнишь.

— Они?

— Один из них, тот, визглявый.

— Ясно. Это правая рука главаря. Где тебя избили?

Я знал, что Тася задаст этот вопрос, и был готов на него ответить, но, когда она спросила, растерялся. Девушка ждала моего ответа, не подозревая, что вопрос этот мне неприятен.

— Там, у Мотьки Звягиной, — с дрожью в голосе наконец ответил я.

В глазах девушки я прочитал недоумение, она задумалась, а потом сказала:

— Я схожу туда, разберусь.

Удерживать ее я не стал. Если она решила, то обязательно настоит на своем. Дед Евлампий засобирался с ней. Когда девушка вышла, я попросил:

— Деда, ты одежду мою принеси оттуда.

— Ладно, — буркнул он и поспешно вышел, прихватив с собой берданку.

Вскоре дед вернулся, положил мою одежду на сундук, молча сел на корточки у печи и стал набивать трубку.

— Ну что, деда? — спросил я.

— Ничего. Нету их — сгинули, а Мотька во хмелю валяется.

— Надо бы парнишку расспросить.

— Судачили с ним, но он ничего путного не сказывает, запугали мальца.

— А Тася где?

— Ушла в сельсовет к Терентьевне, секлетарше.

— Зачем?

— Неведомо.

Я подумал, что она пошла просить помощи в задержании Лапушенко и его дружка. Но я ошибся, она вернулась с фельдшером. Фельдшер, высокий, худощавый, пожилой человек, быстро осмотрел меня, прощупал ребра, голову и заключил:

— Ничего — синяки, ссадины и легкое сотрясение головного мозга, через пару дней встанет на ноги.

Он молча сложил свои нехитрые инструменты в чемоданчик и ушел.

— А я, между прочим, встану не через два дня, а сейчас, — сказал я, приподнимаясь на локтях.

— Полежи, паря, полежи — раз доктор наказал, знать, так надо, — запротестовал дед.

Тася ничего не сказала, она укоризненно посмотрела на меня и молча вышла.

«Узнала все, а теперь презирает», — с горечью подумал я и резко опустился на подушку.

— Чего ты? — испуганно придвинулся ко мне дед.

— Ничего, просто так.

— Эх, был бы чичас Мироныч — он зараз бы поставил тебя на ноги, — с глубоким сожалением заговорил дед. — Молодуху вон, почитай, с того света возвернул. Хороший был лекарь, вся округа к нему тянулась, никому не отказывал. А теперь вот нету его...

Он зло сплюнул и потянулся за кисетом.

— Кому же понадобилось лишить жизни такого человека, а? Кому он перешел дорогу? Увидеть бы енту гадюку — своими руками придушил бы, японский бог!

— Не волнуйся, деда, скоро увидим, — успокоил я его.

— Дай бог, дай бог, — с надеждой посмотрел он на меня слезящимися глазами.

Хозяев дома не было. Все уехали на покос, и дед сам распорядился в доме. Он сходил в кладовку, принес прошлогодней засахаренной брусники и надавил соку. Я с удовольствием выпил его и через некоторое время почувствовал, что жар спал. Потом дед напоил меня холодным молоком с душистым домашним хлебом. Я попросил открыть окно. В комнату ворвался слабый ветерок, принесший с собой запах луговых трав, терпкий запах полыни и прелого навоза. Стали слышны звуки деревенской жизни: стук молота в кузнице, звонкое повизгивание пилы от строящегося напротив дома, мычание коров у речки и куриный гвалт. Мне неудержимо захотелось встать, выйти на улицу. Эх, с каким удовольствием я покосил бы траву на такшинской низине, повалялся бы на свежем сене!

Углубившись в воспоминания о детстве, убаюканный ворвавшимися в комнату звуками и дыханием полей, я заснул.

Не слышал я, как вошла Тася, как она разговаривала с дедом о том, чтобы перед утром пойти в устье Елкинды, окружить зимовье Лапушенко и захватить их обоих с дружком-бандитом. Не чувствовал, что она долго и внимательно смотрела на меня, о чем-то сосредоточенно думая.

РАНО утром я вдруг проснулся. Не знаю отчего, но проснулся. Может быть, я почувствовал, что на меня кто-то смотрит, а может, оттого, что услышал глубокое сиплое дыхание курящего человека, или от едкого дыма самосада. Я открыл глаза и в предутренней мгле увидел человека, сидящего в углу на скамейке.

— Ты что не спишь, деда? — спросил я.

Человек пошевелился, кашлянул, но не ответил. Я внимательно вгляделся в него. Это был не старик, кто-то другой, коренастый и гораздо моложе. Кто же это? Чернов? Непохоже — у того копна волос и фуражку не носит. Что-то знакомое в фигуре, но не разберу — темно еще.

Человек снова откашлялся и сказал:

— Я Лапушенко Митрофан.

Сначала я не поверил своим ушам и невольно переспросил:

— Кто, кто?

— Митрофан Лапушенко, — повторил он.

Я резко вскочил и сел на кровати.

— Зачем ты здесь?!

— Пришел к вам. Дело есть, — невозмутимо ответил он.

— Какое у нас может быть дело с тобой! — возмутился я.

— Самое обыкновенное. Вы тут собрались выловить бандита, так я пришел помочь по этому делу.

— Как помочь? Ты же с ним заодно!

— Ошибаешься ты, паря, не заодно я с ним.

Я задумался. Что привело его сюда? Что ему надо? Ведь он стрелял в меня и наверняка считал, что убил. Что-то тут неладно, надо как следует собраться с мыслями. «А где Тася, Евлампий и, наконец, Чернов?» Мурашки побежали по спине: «Неужели?..»

— Так ты же меня избил, стрелял, а теперь услуги предлагаешь! Как это надо понимать? — громко сказал я в надежде, что меня кто-нибудь услышит.

Лапушенко как-то странно хмыкнул и почесал затылок.

— Из ревности я тебя побил, думал, ты с Мотькой того... а она моя баба.

— Зачем стрелял?

— Если бы не я стрелял, то Сенька бы прикончил тебя, — спокойно сказал он и добавил: — Вверх я выстрелил...

Хотя я был убежден, что Лапушенко стрелял в меня, но по какой-то случайности промахнулся, его поведение сейчас заставило меня глубоко задуматься, а в душе зародилась искорка доверия к нему. С каждой минутой я убеждался, что не может этот мужик так тонко притворяться.

— Ты же с бандитами якшался!

Лапушенко пожал плечами, хмыкнул.

— Что я с ними якшался? Самогонку заставляли добывать. А не захочешь, тряхнут — и поминай как звали. Делами ихними я не интересовался, не нужны они мне.

— Значит, помочь хочешь?

— Не пришел бы.

— А как?

— Мы тут обговорили уже с твоей девкой и Черновым, порешили схитрить малость, а то бандюга этот дюже осторожный — еле меня одного отпустил.

— Где Чернов и девушка?

— Ушли к Терентьевне лошадей просить.

Я понял, что они решили поймать бандита без меня. Однако я не собирался отлеживаться, когда друзья идут на опасное дело. Я встал и, пошатываясь, добрел до окна. Голова кружилась, в теле чувствовалась слабость. Но я все-таки решил пойти с ними.

— Что же вы порешили? — после паузы спросил я.

Лапушенко встал, выбросил окурок в окно, прислонился к косяку и ответил:

— Я пойду к Матрене, поговорю с ней и заставлю ее пойти в зимовье. Сенька там. Пусть она передаст ему мое предупреждение, что скоро в зимовье нагрянет милиция. В тайгу он не пойдет. Без коня и харчей там делать нечего. А пойдет на Ушумун или Такшу, чтобы там добыть себе коня — я же коня-то ему не оставил. Чертов мост никак не минуешь — тут его и надо подстеречь.

— А если окружить и взять его в зимовье? Так надежнее...

— Нельзя так. Слышно в тайге хорошо, не подкрадешься к зимовью. Собаки у меня там остались — будут гавкать. Да и он хитрый: не сидит в зимовье, а караулит где-нибудь поблизости.

Пришли Тася, Чернов и дед.

— О-о, ты уже встал? — удивленно сказала девушка.

— Вроде бы.

— Что такой грустный, браток? — похлопал меня по плечу Чернов.

— Радоваться пока нечему — бандюга на воле.

— Не переживай, выловим его и вздернем на рее, — весело продолжал Чернов. — Тут вон целую историю придумали на этот счет; не отшвартуется он, браток, пригвоздим его на якорек. Держи краба и не расстраивайся, — он протянул свою огромную ручищу и крепко сдавил мне ладонь.

— Ну ладно, давайте поторапливаться, — озабоченно сказала Тася и подошла ко мне. — Собирайся и ты. Сможешь?

— Я готов.

Было решено, что Тася, Чернов и дед Евлампий сделают засаду у Чертова моста, а мы с Лапушенко поедем сперва к Мотьке, потом к зимовью, чтобы спугнуть бандита.

Не теряя времени, отправились в путь.

На улице уже рассвело. Небо над крутыми черными сопками в стороне Ундурги посветлело, а над рекой навис легкий туман. От Елкинды тянуло прохладой, пахло свежескошенной травой.

— Давно он у тебя скрывается? — спросил я у Лапушенко.

— С неделю, поди, будет.

— Откуда явился?

— С Нерчи. Там они снова сорганизовались в банду, но их сразу же под Зюльзиканом разбили. Он вырвался, и сюда.

Лошадь моя немного приотстала, я подстегнул ее и снова поравнялся с Лапушенко.

— Как же ты узнал, что я у Мотьки?

— Бандюга этот мне сказал, он там зачем-то шастал и выследил тебя... Потом подговаривал меня подпереть вас вместе с Мотькой и подпалить.

«Вместе с Мотькой подпалить... Услышав эти слова, я вздрогнул, сердце тревожно забилось. Старики Зайцевы... Их тоже подперли и подпалили...

— Ах ты, сволочь! — вырвалось у меня.

Лапушенко недоуменно посмотрел на меня.

— Это правда, — сказал он. — Сенька Арап, правая рука Косого, — хитрюга и сволочь. Ишь, как ловко хотел меня втянуть в свои грязные делишки! А я-то, дурак, поверил и потащился вчера с ним. На чем сыграл гад, а! Знает, стервец, что я с Мотькой полюбовничаю... Пойдем, говорит, Мотька твоя с хахалем... — И после недолгого молчания добавил: — И стариков Зайцевых он, подлюга, загубил — теперь-то уж я точно знаю. В ту ночь он куда-то уходил из зимовья, а явился к утру... Он это сделал, он.

У Мотькиного дома, слезая с лошади, я спросил:

— Ты его знаешь?

— А как же! Это сынок здешнего богатея — обдиралы Веретенникова, что жил на хуторе неподалеку от Береи.

Мотьку уговаривать долго не пришлось. Она сразу поняла, что от нее требуют, и собралась в путь. Сына она укутала покрывалом, пододвинула к кровати стол с едой и, ласково погладив по голове, молча вышла.

До устья идти не менее шести верст, и Лапушенко посадил Мотьку на свою лошадь. Не доезжая километра два, она слезла, ушла вперед. Мы подождали, когда она дойдет до зимовья (а узнали это по лаю собак), и двинулись дальше.

Лапушенко пустил лошадь рысцой, но я догнал его и предложил ехать тише. Спешить сейчас не стоило, так как мы могли застать бандита у зимовья. Если же он увидит нас, бросится в тайгу, поймать его будет невозможно, а потому его во что бы то ни стало надо выманить на чистую марь к Чертову мосту. Лапушенко осадил коня, и мы поехали шагом.

Вскоре из-за кустов вышла Мотька и быстро направилась к нам.

— Готово, удрал, — буднично сказала она и тронула за рукав Лапушенко. — Я теперь не нужна?

— Иди домой, готовь на стол, приеду мириться, — ласково погладил он ее руку.

Отъехав немного, я обернулся. Мотька стояла и смотрела нам вслед, подперев рукой подбородок.

Лапушенко направил коня вниз по левому берегу Ундурги к пади Жипкос, куда направился бандит. Наше предположение оправдалось — бандит пошел на Царский тракт к Чертову мосту.

За скалистым поворотом Ундурга свернула вправо, а слева начиналась падь. У опушки леса мы остановились, спешились. Привязав коней к дереву, тихонько вышли на марь и стали всматриваться вдаль, не появится ли где бандит. Кочковатая марь заросла травой и густым кустарником, кое-где виднелись одинокие лиственницы-сухостои. Человеку, чтобы остаться незамеченным, надо идти пригнувшись...

Выехав на марь, Лапушенко предложил разъехаться.

— Ты езжай левой закрайкой, а я правой, чтоб отсечь его от леса.

— А как же с ружьем? — спросил я.

Оно было у нас одно на двоих.

— Возьми его себе, а я с палкой, все равно издалека не поймет, что это такое.

Я было стал возражать, но он настоял на своем.

Чем дальше от реки, тем кустарник на мари становился реже и реже; марь расширилась, лес отступил.

Вдруг Лапушенко махнул рукой, показывая туда, где падь разрезалась узенькой поймой речушки. Я остановился, внимательно огляделся и, наконец, увидел, как в кустарнике мелькнула голова бандита. Потом исчезла, а через некоторое время снова появилась. Бандит шел спокойно, нас не замечал. До Чертова моста от него было метров четыреста, а то и больше, а до опушки леса — ближе. Нам следовало поторопиться, чтобы отрезать его от леса. Лапушенко поскакал галопом вдоль опушки. Я тоже пришпорил коня и понесся, отрезая бандита слева. Заметив нас, он заметался по мари. Сначала бросился вправо, к лесу, но, поняв, что Лапушенко успеет перерезать путь, повернул в мою сторону. Я, нахлестывая лошадь, мчался вдоль опушки, боясь его упустить. И увлекшись погоней, не заметил, как бандит куда-то исчез. А он, видимо, поняв, что не успеет добежать до леса, спрятался где-то в кустарнике, поджидая меня. От Чертова моста мчался с винтовкой в руке Чернов, а поодаль — двуколка с Тасей и дедом Евлампием.

Бандита я увидел внезапно и совсем рядом — он выскочил из кустарника, держа наготове наган. Он появился передо мною так неожиданно, что лошадь моя резко остановилась. Я увидел перед собою грязного, обросшего человека, со злыми, наливающимися кровью глазами. И черное отверстие ствола...

Прогремел выстрел. Мимо... Лошадь бросилась в сторону, я вылетел из седла и свалился прямо на бандита. От тяжести моего тела он не удержался и упал. Минутная схватка — и рука бандита оказалась за спиной. От боли он вскрикнул и перестал сопротивляться.