Чертова дюжина ножей +2 в спину российской армии

ЗА СЛАБУЮ ПОЛОВИНУ

— Товарищи офицеры, у кого есть какие вопросы? — осведомился с трибуны конференц-зала командир Школы младших авиаспециалистов полковник Сергачев, обращаясь к подчиненным.

Этой традиционной фразой он рассчитывал завершить ежесубботнее совещание по подведению итогов недели: вопросов-то в таких случаях, как правило, не возникало. Но на всякое правило когда-то найдется и исключение.

— Разрешите, товарищ полковник?

Из-за стола на «галерке» аудитории поднялся лейтенант-крепыш с суперкороткой стрижкой, характерной для сегодняшних звезд кино и спорта и для командированных в «горячие точки». С так называемого ромбовидного лица с круглыми щеками и слегка прижатыми висками глядели умные серые глаза под прямыми характерными бровями. А твердый, с четкой линией скул подбородок (как принято считать, указующий на решительность характера) и резко очерченные губы не очень-то гармонировали с небольшим курносым носом, придававшим лицу с бледной кожей персикового оттенка наивно-жизнерадостное выражение. Атлетическую фигуру молодого офицера ладно пригнанная форма не только не скрывала — даже подчеркивала.

— Пожалуйста, — произнес, на долю секунды склонив голову набок, командир воинской части: любопытно даже, по какому именно серьезному поводу решил в присутствии множества сослуживцев обратиться к первому лицу ШМАСа один из командиров взводов.

— Лейтенант Киндинов, — представился крепыш, соблюдая субординацию. — У меня вообще-то два вопроса. И оба — к вашему заместителю по учебной части подполковнику Чердакову. Можно?

— Ну, задавайте… Николай Ярославович, это к вам.

— Слушаю… — голосом с хрипотцой отозвался из президиума, сформированного из командирских замов, старший офицер с широким лбом, под которым прятались хитрые глазки, выделялись нос с горбинкой и энергичный широкий рот.

— Заранее извиняюсь, если первый вопрос покажется… м-м-м… неадекватным. Уверяю: второй эту неадекватность быстро разъяснит.

— Да рожай уж, чего там по-пустому рассусоливать, — хмыкнув, поторопил подполковник лейтенанта, а заместитель командира части по воспитательной работе неодобрительно поморщился, но промолчал — как, впрочем, и сам бровью не поведший командир.

— Товарищ подполковник, скажите, вы знакомы с моей женой?

Несмотря на предупреждение, Киндинов все же присутствующих удивил, и по конференц-залу пронесся тусклый шепоток.

— Не понял… — агрессивно выпятил Чердаков тяжеловесный подбородок, сильно уподобившись сделавшему стойку суслику. — Это что еще за маневры?

— Абсолютно никаких, — мотнул головой лейтенант. — Так вы ответите по существу?

— Признавайтесь, Николай Ярославович, — полушутливо посоветовал-приказал заинтересовавшийся нестандартной ситуацией полковник.

— Допустим, отродясь не видел, — нехотя выдавил «зампоуч». — Даже заочно, на фотографии. И что дальше?

— Тогда почему вы считаете себя вправе безосновательно и прилюдно обзывать мою супругу б…ю и проституткой и прямым текстом приказываете гнать ее на три веселых буквы, если только она приблизится к порогу КПП? Обоснуйте, товарищ подполковник.

Шепоток в зале набирал силу, активность. Командир части звучно шлепнул ладонью по верху полированной трибуны:

— Товарищи офицеры, что за базар? Товарищ подполковник, это что, действительно имело место?

— Никак нет… — тут же отбоярился от нецензурщины зам по учебной части. — А за клевету, товарищ лейтенант, можно ведь и под суд угодить!

— Значит, отрицаете… — Киндинов вздохнул. — В таком случае, товарищ полковник, разрешите подойти поближе к вам и руководству части.

— Зачем?

— Боюсь, иначе не услышите… В смысле, не меня, конечно…

— Ну, подходите… — после едва заметной заминки дал «добро» Сергачев.

Лейтенант решительно прошагал к трибуне и, остановившись в метре против нее, вынул из кармана брюк сотовый телефон.

— Товарищ полковник, товарищи офицеры! Прошу тишины!

Киндинов дважды ткнул по кнопкам продвинутого мобильного аппарата, и все — даже на «галерке» зала — отчетливо услышали низкий, словно его владелец вещал с большого бодуна, легко угадываемый голос Чердакова:

— …меня понял? Повторяю: гони ее прочь, эту б…, эту суку, эту проститутку! Если только на КПП появится — слышишь?! — тут же на х… ее, нах… и к е…не матери!

И ответствующий «зампоучу» почтительный соглашательский басок:

— Так точно, товарищ подполковник! Все исполним, в лучшем виде! Даже и не сомневайтесь!

Большинство присутствующих сразу распознали во втором собеседнике старшего помощника начальника учебной части капитана Равчука, сидевшего за третьим столом в среднем, управленческом ряду. Многие словно по команде повернули головы в сторону младшего офицера — высокого, стройного, лицом определенно напоминающего Алена Делона в молодости. Оказавшись в перекрестье взглядов, он зябко повел плечами, достал носовой платок и бесшумно высморкался.

Киндинов меж тем выключил режим воспроизведения «сотика» и пояснил:

— Дальнейший разговор моей супруги уже не касался, так что запись я прекратил. Ну так как, товарищ подполковник: кто на кого клевещет?

В конференц-зале повисла обманчивая — похожей она бывает перед ожидаемым боем — тишина, в которой кто-то уронил авторучку, но поднимать с пола ее не торопился. Офицеры прекрасно понимали, что подполковник попался на горячем. Вот только как лейтенант решился на столь глупо-показушный поступок, последствия которого в любом случае обещают ему массу проблем? Никакие перестройки ведь не коснулись незыблемого армейского закона, охватывающего любые стороны «погонной» жизни: ты начальник — я дурак. Причем вдвойне, если сравнивать с «гражданкой».

Обвиняющий так и остался меж президиумом и рядами столов с недоумевающими сослуживцами, замер в строевой стойке, буравя гневным взглядом обвиняемого. Тот же мрачно уставился растерянным взором в раскрытую тетрадь-ежедневник, будто там надеялся отыскать достойный ответ на неудобный, скользкий вопрос. Секунда, другая, третья, пятая…

Напряженное молчание зала решительно прервал командир части.

— Товарищ лейтенант! — начал он не предвещающим ничего хорошего повышенным тоном. — Вы что это мне тут за балаган устроили? Почему нарушаете устав? Порядка подачи жалоб не знаете? Гласности захотелось? Но позвольте: что это за подпольная запись? Откуда она у вас? И вообще: о ком в ней идет речь? Ни имен, ни фамилий…

— Могу все объяснить… — обидчиво вздернул голову Киндинов.

— Не мне и не здесь! — резко отверг предложение лейтенанта Сергачев. — Или вы, может, всерьез рассчитываете, что у командира части только и дел, как в мелкие бытовые дрязги любого взводного вникать? Да еще и в присутствии всего личного состава офицеров! Заместитель по воспитательной работе!

— Я! — без энтузиазма тяжело поднялся со своего места до безобразия тучный подполковник Анюшкин.

— Сегодня же лично разобраться в ситуации и доложить! А на ближайших командирских занятиях освежить главу Дисциплинарного устава «О предложениях, заявлениях и жалобах»!

— Есть!

— Это же надо додуматься, — не успокаивался начальник, — с телефоном вылезти! на служебном совещании! Детский сад, твою дивизию мать! Все! Окончен бал! Свободны!

— Товарищи офицеры! — браво выкрикнул помощник командира части по строевой, и все присутствующие привычно вскочили на ноги, застыв в положении «смирно».

— Вольно! — вполголоса скомандовал Сергачев.

— Подполковник Булак! — сразу же окликнул командира второго батальона Анюшкин. — После утреннего развода немедленно с лейтенантом Киндиновым и командиром роты в мой кабинет!

— Ясно… — с кислой миной отозвался комбат и повернулся к непосредственному начальнику правдолюбивого лейтенанта, майору Пекарину, укладывающему в «дипломат» ежедневник. — Ротный! Слыхал?

— Так точно, будем…

— Он у тебя давно с таким большим приветом? — намеренно проигнорировал Булак самого виновника коллективного вызова «на ковер», застегивавшего кожаную папку на молнии. — Додуматься записывать разговоры руководящего состава части! Уму непостижимо! Да по какому праву?!

— Раньше столь дурной инициативы не наблюдалось, — пасмурно буркнул майор. — И ведь мне ни словечка… Как говорится, ума палата, да ключ потерян. Странно: ведь вполне адекватный был офицер.

— Вот именно: был!!! — уточнил, как утвердил командир батальона. — А скорее — никогда им и не был! Только единственный на всю часть «пиджак» и мог на такое сподобиться! Тот же, кто сам на плечах курсантские погоны носил, никогда — слышишь — ни-ког-да! Даже и в мыслях! Тьфу! Позор! Не удивлюсь, если с тобой настоящие офицеры завтра здороваться перестанут!

Булак бросил на виновника набирающей обороты конфликтной ситуации гневно-презрительный взгляд и заспешил к двери. А более сдержанный Пекарин обратился к тому же Киндинову:

— Ты пословицу «язык мой — враг мой» знаешь?

— Конечно, — кивнул насупленный лейтенант. — И… что с того?

— Пошли-пошли, — заторопил ротный, уже на ходу толкуя дальше: — Так у нее ведь еще продолжение имеется. В курсе?

— Да нет…

— Прежде ума рыщет, беды ищет, — дополнил комроты, слывущий в части — редчайший, уникальный случай! — знатоком пословиц с назидательным смыслом.

— Ага… Вот Чердакову вперед меня это и надо было сказать.

— Ты о том не волнуйся, — успокоил подчиненного, шагающего рядом по коридору учебного корпуса, майор. — Командир ему, в свой черед, все-о разобъяснит. И даже без имен и фамилий. Только ты лучше бы теперь о себе поразмыслил, борец хренов за пустую справедливость.

— А чего? — набычился Киндинов. — Разве я свою правоту не доказал?

— Не думаю. Неужели не видел, как Чердаков с Равчуком чуть не в обнимку из зала выходили? Рука руку моет, да обе свербят. Сейчас они диспозицию оперативно обговорят — и станешь в итоге бедным. Заодно и мне перепадет по твоей дурьей милости.

— Значит, по-вашему, я должен был молча оскорбление супруги в себе переварить? — нервно и отрывисто уточнил лейтенант, выходя из учкорпуса на центральный плац и розовея персиковым лицом.

— А кому сейчас легко? Тем более, она-то ведь его лично не слыхала. Так? Значит, и хвост петушить резона не наблюдалось. Хэх! Впрочем, довольно демагогии! Бегом в строй!

Через минуту на большом плацу, где поротно и повзводно (отдельной колонной офицеры и прапорщики управления) застыли едва ли не тысяча военнослужащих, раздалась команда:

— Часть, ррравняйсь! Смирно! — и оркестр грянул «встречный марш».

А пока в «учебке» идет утренний развод, есть время заглянуть в биографии главных героев нашего повествования.

Лейтенант Марат Киндинов. Год с небольшим назад с отличием окончил Московский университет нефти и газа имени И. М. Губкина. Базовый факультет, специальность — бурение нефтяных и газовых скважин. Еще в середине последнего курса студентом, уже имеющим в активе несколько блестящих, восхищающих неординарностью научных работ, всерьез заинтересовался начальник военного секретного НИИ. Экспериментальный элитный институт разрабатывал перспективные сорта ракетного топлива и горючего для военной техники. Генерал обещал Марату золотые горы и скорейшую защиту кандидатской диссертации, — стоит лишь надеть на плечи офицерские погоны. Возможность для этого имелась: престижный вуз военную кафедру сохранил.

Получив университетский диплом и звание лейтенанта запаса, выпускник вуза решение связать судьбу с армией принял не сразу. А поначалу съездил на родину, где и провел последние каникулы, детально обсудив с родителями предлагаемый ему вариант трудоустройства. Уже ближе к концу июля созвонился с генералом, дав согласие на службу. И вскоре направил стопы в райвоенкомат, где подал рапорт об аттестации в армейской системе. К нему приложил привезенное из столицы — пришлось туда лишний раз прокатиться — отношение о предоставлении ему должности именно в упомянутом НИИ. Получил направление на военно-врачебную комиссию, обследовавшую молодого специалиста на предмет годности к военной службе. С медициной проблем не возникло, и в военкомате с завидной быстротой оформили личное дело, переслав его в секретное учреждение, где к концу сентября со вчерашним студентом был заключен трехгодичный контракт на военную службу.

Ужасный поворот судьбы: едва успел новоиспеченный лейтенант проработать в НИИ полтора месяца, как генерал скоропостижно скончался от обширного инфаркта: прямо в ходе рабочего совещания. Новый же руководитель — бывший зам покойного — спал и видел на должности Марата своего зятя. И хотя тот звезд с неба в науках никогда не хватал, короткая кадровая борьба тем не менее завершилась вручением Киндинову предписания, повелевающего «убыть для дальнейшего прохождения службы» к новому месту. На капитанскую, только теоретически равнозначную прежней, должность преподавателя — командира учебного взвода в ШМАСе, дислоцирующемся отнюдь не в столице. Офицер поначалу даже вовсе хотел разорвать контракт. Впрочем, поразмыслив и учтя трудности грядущего трудоустройства на «гражданке», с увольнением решил пока повременить и убыл в периферийный областной центр.

Малопрестижную службу взводного Киндинов «тащил» добросовестно. Теоретические занятия с солдатами — будущими лаборантами ГСМ на военных аэродромах в целом вел грамотно. Но, несмотря на почти энциклопедические познания в нефтегазовой области, преподавательского опыта ему еще предстояло много добирать. Да и как строевик он, понятно, смотрелся пока весьма посредственно. Чего вовсе нельзя было сказать о физической подготовке Марата: в школе он серьезно увлекался снарядовой гимнастикой, к выпуску выполнив норматив кандидата в мастера спорта. В вузе же на первых курсах разрывался меж тренировками и занятиями научной работой, но в итоге ради последней с гимнастикой с сожалением «завязал».

По приезде в часть, в незнакомый город, лейтенант-холостяк вечерами вновь стал регулярно наведываться в спортивный зал, тем более что он в ШМАСе оказался оборудован профессионально. Особенно силен Киндинов был на перекладине, где без видимых усилий крутил «солнышко», и даже с перехватом рук, а завершал зрелищное упражнение эффектным соскоком с сальто.

Однако с недавних пор он свои тренировки заметно сократил — когда возвратился из календарного отпуска, опять же проведенного в родных пенатах, с молодой женой, очаровательной блондинкой в стиле Мэрилин Монро. Избранница только что окончила вуз, но с дипломом технолога по машинам и аппаратам пищевых производств пока домохозяйничала: работы по профилю, увы, не предвиделось.

Что касается заместителя командира части — начальника учебной части, то Чердаков два месяца назад прибыл в ШМАС еще с майорскими погонами на плечах с должности начальника штаба ОБАТО — отдельного батальона аэродромно-технического обеспечения: на повышение. И, конечно, мало что смыслил в учебных занятиях по оборудованию складов горюче-смазочных материалов, применению ГСМ, анализу ГСМ… Вот Общевоинские уставы — это знакомый коленкор, тут можно и шашкой помахать! Особенно в части знания УГ и КС (Устава гарнизонной и караульной службы). А про методику и прочие теоретические учебные премудрости «учебки» Николай Ярославович даже и малейшего понятия не имел. Что самое прискорбное — овладевать всем этим он явно не торопился. В конце концов, не ему же лично будущих младших авиаспециалистов конкретно готовить, он — бери выше! — руководитель, контролирующее звено! А других проверять всегда и куда проще. Тем паче, чувствуя за спиной мощную родственную поддержку — попробуй без нее, за счет только личных морально-деловых качеств, к тридцати трем годам и уже на подполковничью должность пробиться!

Не успел «зампоуч» толком оглядеться, в какую струю он попал, как часть с помпой отметила пятидесятилетие «папы» — полковника Сергачева. Завершал праздник роскошный банкет в лучшем ресторане города. На правах первого командирского зама к кругу избранных (функционеры из администрации области, директора предприятий, военком, начальник УВД и даже архиепископ — юбиляр слыл дипломатом и умел строить добрые отношения с любым власть имущим лицом) был приобщен и майор Чердаков. Но место ему выделили на самом дальнем конце стола и не предоставили слова для тоста, а ведь офицер специально заготовил солидный спич на бумажке и даже перед зеркалом в поте лица усердно репетировал!

Отчасти от обиды, отчасти от обилия спиртных напитков на богатом столе Николай Ярославович злоупотребил ими. В ресторан же после рабочего дня прибыл в форме.

А по завершении банкета приключился ужасный казус…

Отметим, что в городе, помимо ШМАСа, имелось два военных училища: связи, а также летчиков и штурманов ПВО, личный состав которых друг друга изрядно недолюбливал. На беду Чердакова, в тот день в городе за порядком по армейской линии надзирали связисты, и душевно набравшийся майор, трудно вышагивавший к стоянке такси, нарвался возле нее на возглавлявшего комендантский патруль полковника-краснопогонника. Вид пьяненького расхристанного офицера с голубыми просветами наплечных знаков различия немедленно привел «надзирателя» в ярость. «Голубой», в свою очередь, недовольный внеплановой встречей, загнул в полковничий адрес «дифирамб» по матушке этажей на пять. И в итоге — уникальный для старшего офицера случай! — он вскоре очутился в гарнизонной комендатуре, на гауптвахте.

Выручал своего нового зама весьма раздосадованный этаким финалом личномасштабного праздника сам юбиляр.

История получила мгновенную и широкую огласку. Как по этому поводу выразился комроты Пекарин, «пьяному море по колено, а лужа — по уши. Но вот „чердак в пьяной луже“ — это весьма, весьма оригинально».

А на следующие сутки в часть секретной почтой пришла выписка из приказа командующего войсками военного округа: о присвоении охвостившемуся майору звания подполковника.

В ШМАСе немедленно родился анекдот. «Что нужно сделать для получения очередного воинского звания? Нажраться до потери пульса на халяву в кабаке, попасться на глаза комендантскому патрулю, отсидеть ночь на гарнизонной „губе“ — и готовься назавтра принимать поздравления».

Уважения и популярности случай этот Николаю Ярославовичу отнюдь не прибавил. А тут теперь еще и с телефонной записью непонятка. Хотя что уж тут особо было и понимать…

В кабинете заместителя командира части по воспитательной работе сам утробистый подполковник Анюшкин восседал в старинном, чуть ли не дореволюционном кресле и за широченным столом с полуэллипсным вырезом в крышке — для удобства размещения раздавшегося вширь живота. Комбат и ротный довольствовались местами за скромным приставным столиком. Лейтенант Киндинов стоял в торце мебельной буквы «Т».

— Рассказывайте, — повелел главный воспитатель, жадно выхлебав полстакана минералки и вытерев пот с одутловатого лица и складок шеи.

— Как, значит, было дело… — начал молодой офицер. — Узнал я случайно, что в учебную часть компьютерщица требуется. Расписание занятий набирать, планы, другие всякие документы. Прежняя-то сотрудница в «декрет» ушла. Я и пошел… кажется, в среду… да, именно, сразу после развода, к капитану Равчуку. Предложил на это место свою жену. Пусть хотя бы временно. А то ей уже осточертело целыми днями одной на съемной квартире сидеть. Ну и какой-никакой приварок в семейный бюджет. К слову, компьютерщица из нее неплохая — чуть не с первого класса технику эту освоила и набирает быстро. Равчук меня выслушал. Говорит: ладно, я только со своим непосредственным начальником посоветуюсь, потому что решать все равно ему. И как раз он же за командира части остался. Сергачев-то тогда в командировку, в округ уезжал. Выхожу я, значит, обнадеженный из кабинета и в дверях чуть не сталкиваюсь с подполковником Чердаковым. Зачем-то он самолично в учебный корпус прибыл. Ну, я отдал честь, вышел в коридор, а дверь в кабинет по случаю жаркой погоды открыта. Под ней и остановился: послушать, что по моей семейной проблеме скажут; вдруг да сразу «добро» дадут.

— Не послушать, а подслушать! — зло перебил комбат.

— Пусть будет так, не отрицаю… Но ведь грех-то небольшой?

— Еще бы ты только посмел отрицать! А сам поступок такой офицерскую форму чернит!

— Об этом позднее поговорим, — прервал хлесткие комментарии Булака Анюшкин. — Продолжайте, товарищ лейтенант.

— Есть… Телефон я тогда вынул и на беззвучный режим перевел, чтобы не запалиться. Ну, вы понимаете… Равчук сразу про мою жену вопрос засветил, а подполковник Чердаков ка-ак взорвется! И давай орать: да на кой ляд она нам нужна, и гнать такую-сякую в три шеи, и все перемежает густым матом… Я пока опомнился, он уже ей столько бранных ярлыков навесил!

— Ты, может, скажешь, что за год службы у нас никогда нецензурщины не слыхал? — уже с явным сарказмом поинтересовался комбат. — Рабочий момент, для связки слов…

— Если это лично меня касается — здесь без проблем, — уточнил лейтенант. — Соображаю, не маленький. Но жена-то тут при чем? Он ведь ее знать не знал, видеть не видел — и вот так моментально охаять? Да лет сто назад за подобное оскорбление… офицер офицера однозначно на дуэль вызывал! Если сам не тряпка, конечно. Кровью бранные слова смывались!

— Давайте не путать царскую армию и день сегодняшний, — возразил зам по воспитательной. — Лучше ответьте: вы запись с какой целью сделали?

— Да наперед знал, что Чердаков моментом от своих слов открестится: по человеку сразу видно. И чем бы я тогда свои претензии подтвердил? А телефон как раз под руку подвернулся. Начало диалога, правда, отсутствует, но и остальное, согласитесь, уже весьма красноречиво…

— Почему в таком случае непосредственному начальнику об инциденте не доложили, через его и мою головы полезли? — неприязненно спросил Булак.

— Смысл? — вопросом на вопрос ответил Киндинов. — Разве командир роты, да и вы, в общем-то, можете как-то повлиять на заместителя командира части? «Товарищ подполковник, как вам не ай-яй-яй, за что жену лейтенанта обидели? Он, бедный, плачет!» Навряд бы Чердаков пошел меня успокаивать.

— Тогда следовало бы самому к нему на прием записаться, — менторски посоветовал хозяин кабинета.

— Ага. Еще лучше, — не согласился комвзвода. — Уж меня бы он похлеще, чем мою жену, обгавкал.

— Вы выражения выбирайте, товарищ лейтенант! — насупился Анюшкин.

— Ага, конечно. Вот только подполковник Чердаков совсем к этому не стремился. Или, напротив, чересчур в выборе переусердствовал.

— Неуместная ирония, — осуждающе поджал губы зам по воспитательной. Еще налил минералки, выпил. Аккуратно промокнул платочком пухлые губы. Зевнул, прикрывая крупный рот жирной ладонью… — Кстати, у нас на КПП объявление висит, аршинными буквами писано: «На территории воинской части видео- и аудиозапись строго запрещены». Припомнили? Указание распространяется на всех, а не только, допустим, каких-то наших гостей. Так что формально ваша запись подпадает под нарушение режима секретности переговоров, и в этом плане вами на будущее вполне может заинтересоваться военная прокуратура. Впрочем… — и замолчал, похоже, считая исчерпанной тему разбирательства.

Но через несколько секунд обратился к ротному:

— А что, собственно, вы отмалчиваетесь? Ваш же подчиненный, мягко выражаясь, громко начудил. Вот только по глупости или с умыслом подрыва единоначалия? Тогда это дело уже будет политическое.

— Я его ни в коей мере не оправдываю, — кивнул майор на лейтенанта. — Однако, товарищ подполковник, — насчет единоначалия… Может, не стоит так резко сразу? Мы же запись все слышали: и голоса там узнаваемы, и суть разговора… согласитесь, тоже офицерскую форму не красит.

— К чему вы клоните? — вперил подозрительный взгляд в Пекарина Анюшкин.

— Да к тому, что все это хоть и кругом некрасиво, но по большому счету выеденного яйца не стоит. Издревле говорилось: кто ругается, под тем конь спотыкается, однако и с нагольной правдой в люди не кажись. — И один неправ, но ведь и другой… Возможно, вкупе перекрестить и забыть? Кстати, Марат, а ты с Равчуком-то во второй раз на тему трудоустройства жены не разговаривал?

— Не-ет. Какой смысл? Он своим «все исполним, в лучшем виде» уже больше достаточного сказал.

— Ну, ты прямо как мальчишка! — обескураженно развел ротный руками. — Такой его ответ как раз очень понятен. Подполковник Чердаков — его непосредственный начальник, а капитану скоро майора получать срок подходит. Тем более, он никак не рассчитывал, что ты с телефоном за дверью притаился… Я сейчас о другом. Он случайно сам к тебе не подходил, в корректной форме от вакантного места не отказывал?

— Никак нет.

— Понятно… У меня все, товарищ подполковник.

— Сомнительная миротворческая позиция у вас, товарищ майор. Так. Пока все свободны. — И, не дожидаясь ухода офицеров, зам по воспитательной тут же поднял телефонную трубку. — Равчук? Подполковник Анюшкин. Товарищ капитан, приказываю срочно прибыть ко мне…

На этом в тот день «разбор полетов» по устной, «неправильной» жалобе лейтенанта лично для него завершился…

Комвзвода прождал три дня. За это время никто из руководства части его персоной больше не поинтересовался, а сослуживцы хотя и не перестали здороваться, но комментировать гласный выпад против «зампоуча» тоже избегали. Наконец лейтенант сам обратился к командиру роты с вопросом: когда же подполковник Анюшкин доразберется в ситуации со словесным оскорблением и умалением чести и достоинства его супруги?

— Послушай, правдолюб — душа нагишом, — осуждающе покачал головой Пекарин. — Ты все никак не уймешься? Неужели очевидного не понял: ну не будет никто больше этим пустопорожним делом заниматься и в угоду тебе копья ломать. В ступе воду толочь — вода и будет! Комбат совершенно правильно сказал: для связки слов, рабочий момент. Сидел бы вон лучше да радовался, что с минимальными потерями из ситуации выкарабкались. Хотя… Рановато веселиться; еще сам Чердаков свое слово, опасаюсь, выразит.

— Так, значит? — обиженно сжал кулаки и весь напрягся Киндинов. — Выходит, мою жену, с которой я еще с младших классов дружил и которая для меня лучшая в мире женщина и ни с кем не сравнима, любой и каждый ни за понюх табаку оскорбить может? И послать на три буквы? А мне воспринимать все это как «рабочий момент»? Не-ет! Тогда я официальную жалобу подам! Письменную!

— Твое право, — неохотно кивнул рассудительный ротный. — По Дисциплинарному уставу Вооруженных Сил РФ, таковая заявляется непосредственному начальнику лица, действия которого обжалуются. В настоящем случае, стало быть, командиру части. Хотя теоретически можешь еще в суд обратиться или в военную прокуратуру. Но повод мелковат, по-любому командиру же и завернут. Еще и с соответствующим комментарием. — Вздохнул и продолжил:

— Однако же и ему официально писать — всеми фибрами не советую. Больших приключений на все подразделение накликать можно. И в итоге поимеем чудеса в решете: дыр много, а выскочить некуда. Повод же, повторяюсь, ну явно неважнецкий.

— Тогда какой повод в схожей для армии «ругательной» ситуации, по-вашему, мог бы быть важнецким? Ну хотя бы один пример…

Подчиненный думал, что таким вот лобовым вопросом поставит начальника в тупик, только ошибся.

— Пример, говоришь, — не раздумывая, отозвался майор. — Их есть у меня… Ты в комнате истории части портрет подполковника Кущева видел?

— Конечно. Настоящий герой! Еще бы: три боевых ордена!

— А что он при таких наградах соседней ротой так до конца службы майором и прокомандовал, звание же подполковника получил одновременно с увольнением в запас, знаешь? И что портрет этот — фотомонтаж?

— Как это? — не понял Киндинов.

— Очень просто. Изначально боевой офицер снимался в майорских погонах, в «парадке» для личного дела. Подполковничьи же ему много лет спустя, скопировав старый снимок, при помощи фотошопа на новом дорисовали.

— Для чего?

— Поскольку Кущев ну никак не хотел их на китель пришивать. Да и вообще после увольнения форму не надевал. Ни-ког-да. Я теперь — говорил — отрезанный ломоть, военный пенсионер и носить гражданский костюм буду. И действительно, на всякие торжества, юбилеи части в шикарной серой тройке приходил. Правда, с орденами. Тебе интересно, что за этим кроется?

— Вообще-то да.

— Тогда слушай. В свое время Кущев закончил Качинское авиаучилище — старейшее из летных в России, оно еще царских офицеров готовило. Распределился в наш округ, лет пять отслужил, был уже капитаном, командиром звена. И орден Красной Звезды имел, за освоение новой техники. Переучился — жизнь так распорядилась — из летчика-истребителя на штурмовика. Согласись, не каждому дано и не каждому за то такую награду дают. Ведь с редкостной самоотдачей летал! Да как! Сослуживцы шутили: он будто в самолетной кабине родился…

И вот в семьдесят втором руководство части решает направить его во Вьетнам — там война с США уже лет семь шла. Лучших из лучших летчиков с интернациональной помощью туда посылали. Как водится, вызвали на беседу к руководству. Офицер и говорит комполка: «Понимаете, у меня отец с последней стадией рака лежит, месяца два, от силы три ему жить осталось. А из Вьетнама я на похороны ни при каких обстоятельствах не попаду. Туда даже телеграмму-то отправить проблематично: лишь через спутник. Так что нельзя ли как-то с отъездом повременить? Схороню батю — тогда хоть сразу после поминок убыть готов».

Полковник в ситуацию вник. «Коли так, — успокаивает, — я с начальником управления кадров округа насчет замены перетолкую…» И на следующий день снова Кущева в кабинет требует. «Гневается, — говорит, — генерал, приказал, чтобы именно ты ехал, и даже слушать не желает про отца. Все понимаю, но выше головы не прыгнешь… Ну хочешь, — предлагает, — прямо сейчас, в твоем присутствии, еще раз ему позвоню?» — «Звоните…»

Командир громкую связь включил — чтобы подчиненный сам услышал, что именно генерал отвечать будет. Он и изрек на повышенных тонах: «Меня его отец не е…т! Это что еще за „обсасывание“ приказа? Орденоносец хренов! Небось уже полные штаны от страха наложил, а на немощного старика валит! Не хочет ехать — в момент сдерем погоны, пинка под зад — и пошел нах…! И ты знаешь: я своих решений не меняю!»

Кущев выслушал этакую угрожающе-матерную тираду молча — лишь зубы стиснул да глаза сузил. И пошел готовиться к заграничной командировке.

Много чего он там повидал и очень много летал. На так называемой «сушке», «Су-17», истребителе-бомбардировщике. Это был первый советский самолет с крылом изменяемой геометрии. Долгожитель: лет тридцать у нас на вооружении стоял.

Ладно… Значит, однажды Кущев, возглавляя звено штурмовиков, с разворота ринулся в атаку на указанный объект. Едва успел отбомбиться, как почувствовал, что самолет со страшной силой вправо тянет. Нет, конечно, он понимал, что противник внизу встретит их огневым заслоном. Но что произошло с техникой? Ведь не горит… Ему едва удалось выровнять самолет. Только после этого бросил взгляд на правое крыло. И увидел… Беспрецедентный случай. На один из пилонов… В курсе, что это?

— Нет, — быстро ответил Марат, захваченный рассказом ротного.

— Это опорная стойка, жестко крепящаяся к крылу, а уж на ней самой подвешиваются либо бомбы, либо блоки с реактивными снарядами типа «воздух-воздух», либо дополнительный топливный бак. Вот сорвавшийся с креплений такой бак на пилон и насадился — как кусок мяса на шампур, стоймя, отчего и возник мощный разворачивающий момент.

Как удалось Кущеву дотянуть до аэродрома — то настоящее чудо. Что руки, что ноги — от постоянного напряжения почти онемели. Из последних сил занял глиссаду снижения… И посадил, спас раненую машину! Потом уже выяснилось — уникальный вариант! — что пули крупнокалиберного пулемета ДШК сорвали бак с креплений и он на долю секунды опередил сам штурмовик, еще и повернувшись в воздухе, а затем от удара о пилон на него наделся.

За личное мужество и сохранение дорогостоящей боевой техники позднее Кущев — к тому времени уже майор — был награжден орденом Красного Знамени.

Когда же до конца двухлетней командировки оставалось три с половиной месяца, при очередном боевом вылете был ранен сам. На этот раз прицельная очередь снизу угодила в фонарь кабины и разнесла ее плексиглас на куски. Осколками пилоту сильно посекло лицо, причем задело зрительный нерв. Из-за разгерметизации кабины и резкого перепада давления оказались повреждены и барабанные перепонки. С окровавленной головой, полуслепой и наполовину глухой, Кущев, опять-таки невероятной концентрацией сил, сумел вернуться на аэродром, откуда его немедленно препроводили в госпиталь.

Вторую Красную Звезду ему вручали перед самой выпиской. Однако радость получения очередной боевой награды была омрачена окончательным врачебным приговором: при значительном уменьшении порога слуха и ухудшении зрения к летной работе майор был уже по здоровью непригоден…

Трижды орденоносца, возвратившегося из забугорной командировки и излечения в строй, по прибытии в штаб военного округа затребовал к себе тот самый кадровый генерал, в свое время категорически отказавшийся пойти Кущеву навстречу. Улыбался, радушно похлопывал по плечу, обещал направить в военно-воздушную академию, в Монино, и в обозримом будущем — очередное воинское звание.

Прибывший же сначала мрачно отмалчивался, но, услышав вопрос, живы ли у него родители, не сдержался и под влиянием момента резко ответил: «Мать — да, а вот отца, лично по вашей милости, даже в последний путь проводить не смог». — «Не понял!» — действительно не понял большой начальник или только сделал вид.

Тогда Кущев почти дословно напомнил содержание давнего телефонного разговора, намертво врезавшегося в память, лишь заменив нецензурщину более мягкими выражениями. Генерал нахмурился. — «Ну и что ты этим хочешь сейчас сказать? Умный чересчур или как?» — «Да то-самое! — переклинило тут прошедшего крым и рым майора. — Тогда ты меня на три веселых буквы послал, еще и в трусости обвинив попутно, а теперь вот иди на х… сам!» — «Ну, ты у меня до конца жизни об этих словах жалеть будешь! — завопил главный кадровик округа так, что, наверное, не только в приемной, но и в коридоре услышали. — Шиш тебе, а не в академию! К черту на кулички поедешь на всю оставшуюся жизнь и будешь там гнить заживо!»

Сказано — сделано. Так Кущев прошел огонь, воду и медные трубы, да попал к черту в зубы, в итоге оказавшись на должности командира учебной роты в нашем ШМАСе. Где мертво и просидел до самого увольнения в запас почти пятнадцать лет. Командир дважды его на комбата пытался выдвигать — сначала еще при действующем «обиженном» генерале, а потом и позднее, когда тот уже на пенсион свалил. Только в обоих случаях не проканало: видимо, главный кадровик по наследству своему преемнику фамилию Кущева сдал — для внесения в тайный список невыдвиженцев по негативу. И лишь когда майору самому срок «дембеляться» подошел, тогдашний командир и начальник политотдела — раньше он вместо зама по воспитательной был, и эта должность по всем канонам считалась круче — к начальнику Политуправления округа на прием записались и ему эту историю в деталях поведали. После чего наконец-то свыше две звезды, как кость собаке, орденоносцу кинули. А он их уже и не принял…

— Он, Кущев-то, живой еще сейчас? — тихо спросил Марат.

— Лет десять уж, как преставился, — печально вздохнул ротный. — Геморрагический инсульт в стволе мозга. Через сутки в больнице кончился, не приходя в сознание. Такое не лечится. Хэх! Жизнь — копейка… — И, помолчав, удовлетворенно прибавил: — Достойные похороны были. Внушительные. Даже несколько ветеранов — из тех, с кем покойный раньше служил, и во Вьетнаме тоже, издалека прилетали…

— А хоронили его в погонах подполковника или майорских? — против воли вырвалось у Киндинова.

— И вовсе не угадал, — хмыкнул Пекарин. — В той самой парадной серой тройке в землю-матушку и опустили.

— А я вроде слыхал, что ветеранов исключительно в форме…

— Такого закона официального нет. Кущев же, оказывается, жене и сыну предусмотрительно указал: в случае невыхода из пике обряжать его только в «гражданку». Как на поминках выяснилось, всю военную амуницию по увольнении в запас он сразу на даче спалил…

— Тем не менее, вы говорили, на праздники в части он появлялся?

— Да, приходил. Только редко и уже под конец жизни. Полагаю, хотел, да не сумел себя разом от прошлого с незаживающей раной отсечь. Хотя весь первый пенсионный год почти безвылазно на даче просидел. Он вообще-то из какой-то черноземной глубинки и к земле был сильно неравнодушен. Незадолго до инсульта такой собственной клубникой нас, нескольких молодых офицеров, угощал — чуть ли не со среднюю картофелину…

Пекарин опять помолчал, потом подытожил:

— Суди теперь сам, насколько его повод конфликтовать с начальством, так сказать, более важнецким был. Да, Чердаков, конечно, не генерал-майор, но и ты сам не майор и трижды орденоносец. А ведь даже ему из-за нескольких запальчивых слов тут же карьеру на корню сломали. Причем несмотря на все предыдущие героические заслуги. И на всю оставшуюся службу. Так что и как командир, и как просто повидавший уже кое-чего в нашей армейской системе, откровенно советую: впредь серьезно подумай: весовые категории у вас с «зампоучем» сильно разнятся…

Увы: Киндинов многомудрому совету не внял. И на следующий день, после завершения учебных занятий, когда солдаты и сержанты подразделения отправились на ужин, а командиры взводов и оба заместителя командира роты уже разошлись по домам, постучался в канцелярию, где Пекарин заканчивал оформлять последнюю на сегодня официальную бумагу.

— Разрешите, товарищ майор?

— Ну заходи, присаживайся. Я тебе говорил: наедине можешь и по имени-отчеству. Так что нынче за проблема? Надеюсь, уже не про ту ругательную телефонную запись?

— Извините, Виталий Тимофеевич, но я долго думал… И в итоге все-таки решил подать на имя Сергачева официальную жалобу. Ну, вы понимаете…

— Не понимаю! — резко оборвал его ротный и в сердцах швырнул на стол авторучку «Senator» с массивным металлическим корпусом. — То есть я хорошо уяснил, что для тебя супруга — самый дорогой и близкий человек, что, впрочем, в идеале природой людской и определено. Только разве стоит оно того: из-за каких-то нескольких дурных слов в ее адрес, сказанных недалеким человеком и даже не в твоем присутствии, целое подразделение под огонь подставлять! Хэх! А я-то считал, что мы с тобой вчера этот вопрос окончательно закрыли…

— Еще раз прошу прощения, Виталий Тимофеевич, но… Это дело принципа.

— Так. — Майор шумно вздохнул и за блестящий пластиковый верх притянул к себе по столу отброшенную авторучку. — Ну и от меня, собственно, что хочешь, принципиальный ты наш?

— Прочтите текст жалобы.

— А ради чего, позволь поинтересоваться?

— Вы же все-таки мой непосредственный начальник. Наверное, вам внизу и расписаться надо: ознакомлен, значит, и все такое прочее.

— Какое? Вот уж истинно «пиджак»: по горючему и смазочным материалам знаешь, наверное, раза в три больше меня и комбата, вместе взятых, а того не понимаешь, что жалоба — вовсе не рапорт. Составляется в достаточно свободном стиле, промежуточных виз не требует. Препятствовать ее подаче запрещено, наказывать самого заявителя либо — не приведи господь — как-то его ущемлять по службе, преследовать тоже противозаконно. Хотя на практике случается. И даже нередко — в нашей системе под это законную базу проще пареной репы подвести. Учти! Да, не вздумай — если, конечно, не передумаешь — со своими письменными претензиями напрямую к командиру соваться: пойдешь в строевую часть, там специальная книга имеется. Отдашь бумагу начстрою — он ее зарегистрирует и уже тогда, соответственно, Сергачеву на рассмотрение передаст.

— И… долго потом результата ждать?

— Недолго. Рассмотреть полученную жалобу или заявление в частях положено в трехдневный срок. Ну а решение по ним после этого принять — как правило, безотлагательно, но не позднее семи суток со дня поступления. Ясно, мой бедный Марат?

— Вроде бы да… Вот только почему «бедный»?

Пекарин дважды щелкнул кнопкой нажимного колпачка «Senator’а», полюбовался — вроде бы впервые увидел его — двухцветным, с тампопечатью логотипом. Потом спросил:

— Из сотни людей девяносто семь, приобретая новую авторучку, первым делом изобразят… Как думаешь, что?

— Предполагаю, свое имя, — рискнул угадать лейтенант.

— Точно. А «Мой бедный Марат» — это одна из лучших пьес Алексея Арбузова — непревзойденного мастера по изяществу интриги в любом, самом что ни на есть бытовом сюжете. Написана еще в середине шестидесятых, на сцене — и по сей день. Как понимаю, не видел? Жаль. В ней у главного героя — твоего тезки — жизнь слагается сплошь из ошибок и компромиссов. Ладно, давай сюда твое нетленное творение. Итак, что мы нынче имеем:

Командиру в/ч №……….

полковнику Сергачеву А. К.

Прошу Вас разобраться в ситуации со словесным оскорблением моей супруги Киндиновой Т. Е. вашим заместителем по учебной части — начальником учебной части подполковником Чердаковым Н. Я. 3 сентября сего года подполковник Чердаков, находясь в кабинете старшего помощника начальника учебной части капитана Равчука В. П., в разговоре с последним о возможности приема моей супруги на вакантную должность компьютерщицы учебной части допустил в ее адрес ряд нецензурных высказываний. Запись разговора Чердакова и Равчука, осуществленную при помощи мобильного телефона, прилагаю (на лазерном диске).

Преподаватель — командир учебного взвода лейтенант (подпись) Киндинов М. Б.

лейтенант (подпись) Киндинов М. Б.

10 сентября 2010

— По сути-то оно верно, — отложив лист, заключил ротный. — Только последний раз предупреждаю: в здоровом теле здоровый дух редко встречается. Надеюсь, подоплеку понял?

— Думаю, да, — кивнул «мой бедный Марат».

— Вот и подумай еще. Не грех…

Однако лейтенант назавтра же переправил жалобу в строевую часть. Начальник позволил себе короткое замечание в адрес ее автора:

— Глупо и чревато…

— К стенке за это не поставят, — попытался отшутиться Киндинов. — А с волками жить… Ну, дальше вы и сами в курсе.

— Естевственно… — усмехнулся начстрой, умышленно переврав слово, но сразу же посерьезнел. — Пойми: толку от твоего обращения будет, как с козла молока, но вреда, однако, много, и какого! Так, может, нет смысла головой об стенку-то биться?

— За свою слабую половину — всегда готов! — прозвучал твердый ответ.

— Ну-ну… Тогда дерзай. А жизнь отрезюмирует, — подытожил начстрой.

Уже через сутки, посреди рабочего дня, молодой офицер был вызван в штаб, где тот же начстрой официально вручил ему краткий командирский ответ. По сути, незамаскированную отписку: «Факты, изложенные в Вашей жалобе, в ходе ее рассмотрения подтверждений не нашли». И далее: «В случае несогласия с принятым решением можете обжаловать его военному прокурору». Словом, бывай здоров, лейтенант, и не кашляй!

— А я тебе о чем все уши прожужжал? — тем же вечером поучал Марата наедине, в канцелярии, его непосредственный начальник. — Ворон ворону глаз не выклюет. В смысле, командир своему заму. Ну, попенял ему, возможно, тет-а-тет, за ненормативную лексику… Кто из нас, офицеров, в этом плане без греха? На том представлению и занавес.

— Но почему «факты подтверждений не нашли»? — недоумевал Киндинов. — А как же запись приложенная?

— Ну ты и наивный… Хэх! — Ротный что-то прикинул в уме. — Не хотел говорить, да чего уж теперь. Были мы вчера с комбатом у зама по воспитательной. Жалобу твою для разбора командир опять же ему отписывал. Тут ведь ситуация явно нетипичная, ее к статье уголовного кодекса «Оскорбление военнослужащего» — я на всякий случай полюбопытствовал — даже за уши не притянешь. Ругали-то не лично тебя и даже вовсе не при тебе, а некое не установленное записью, которая сама по себе и со всех сторон незаконна, гражданское лицо. Чердаков же и Равчук в своих объяснительных записках, слово в слово, пояснили, будто такой разговор — да, имевший место — касался вовсе не твоей слабой половины, а совершенно иной женщины, на должность компьютерщицы не претендовавшей. И теперь оба яро возмущены: образно говоря, а чье собачье дело, в каких выражениях мы меж собой беседу вели? О ком же конкретно — вопрос к делу абсолютно не относится.

— Однако какая двуличная позиция… — обескураженно произнес комвзвода. — Хитро придумано…

— Хитромудро. Равчук еще дополнил, что якобы в тот же день вы вторично, случайно в учебном корпусе встретились. И капитан, значит, прямо в коридоре тебе быстренько разъяснил указания Чердакова в отношении твоей супруги. Первое — от нее требуется официальное заявление на имя Сергачева для участия в конкурсе на образовавшееся вакантное рабочее место. Второе — ждать, когда на собеседование вызовут. Дальше — по его результатам. И тебе, стало быть, предложенный вариант не по нраву пришелся, ты на нахрап рассчитывал, чтобы жену без конкурса затолкать, вот из вредности и вылез… с записью. Так что боюсь, Марат, как бы с тобой теперь не вышло словно с тем самым утопленником, которому «повезло»: плыл, плыл да на берегу и утонул.

— Да это же форменное вранье! Белыми нитками через край шито! Вот же сволочь этот Равчук! — громко возмутился лейтенант.

— Не шуми. Яблоко от яблони недалеко падает, но далеко катится. Пойми: с бюрократической точки зрения здесь придраться не к чему: кругом шестнадцать с плюсом, а у тебя — те же кругом шестнадцать, но отрицательные. И клеветой на руководство части в свете всех этих объяснений весьма припахивает.

— А само-то руководство — ну, командир и другие его замы, помимо Чердакова, — искренне в его и Равчука версию верят?

— Уверен, вовсе нет. И прекрасно понимают цену упомянутым объяснительным. Полагаю, они у мно-огих черную зарубку в памяти оставят. И надолго. Только все одно: ты не по правилам высунулся, не всякое лыко в строку. Вот теперь и прикидывай, что день грядущий нам готовит.

— Меньше взвода по-любому не дадут. В самом крайнем случае — что ж, разорву контракт. Вы ведь в курсе, что меня в Москве один большой начальник — мир праху его — золотыми горами в военную жизнь завлек? Ан нынче на периферии маленькой медной кучкой денежного довольствия довольствуюсь — в столице оно вдвое было, — и перспективы весьма туманны: как с жильем, так и с продвижением по службе.

— Ну, сук-то карьерный ты сам себе основательно подрубил.

— Да плевать на такую карьеру! Подумаешь, супермечта: к концу службы до командира батальона дослужиться! Да еще в таком лживом коллективе: серпентарий единомышленников! Все, стало быть, в курсе, что Чердаков нагло врет, а предатель Равчук ему подыгрывает, однако за оскорбление моей супруги мне же военной прокуратурой грозят! И к тому еще клевету приписывают! Как теперь жене в глаза смотреть?

— А ты что, уже и ей успел доложиться? — поморщился Пекарин.

— Нет… пока…

— Ну вот и дальше воздержись. Да не вздумай только к Равчуку с поисками справедливости соваться. Это еще то дерьмо: особого рода, даром что с харизматичной рожей. Помню, он в первом батальоне взводным начинал, так однажды своего командира роты настолько ловко подставил… Ну, детали тебе ни к чему: крепче будешь спать… Словом, скользкий он тип, с душком, а потому — прошу и приказываю: ни языку, ни — особенно! — рукам воли не давать, а то живо небо в клеточку узришь! Для тюрьмы и гроба двери всем открыты. Контракт же разорвать успеешь всегда, только навряд ли на «гражданке» кто-то тебя с распростертыми объятиями сильно ждет. Иначе давно бы туда, где медом намазано, в одночасье свинтил. Или не так?

— Ну… возможно… похоже…

— Тогда на всей этой истории ставим большую жирную точку. Домой, домой, к любимой жене под бочок!

Однако утвердить «жирную точку» под затянувшейся конфликтной ситуацией теперь воспрепятствовал подполковник Чердаков. С момента завершения рассмотрения жалобы в отношении его персоны прошло уже несколько дней, и вот он внезапно посетил занятия во взводе Киндинова.

Как и было положено в подобных случаях, лейтенант подал команду: «Взвод, смирно!» — и, имитируя строевой шаг, подошел к проверяющему, доложив:

— Товарищ подполковник! На занятиях по применению ГСМ пятьдесят пятый учебный взвод! Тема занятия — «Приемка горючего на склад авиатехнической части железнодорожным транспортом!»

Чердаков дал команду: «Вольно, садитесь!» — и потребовал план занятий.

— А почему это у вас, товарищ лейтенант, на доске одни вопросы, однако в плане расписаны совершенно иные?

— Так это же вопросы предыдущего занятия, — пояснил взводный. — Прежде чем новый материал объяснять, положено опросить по старому, в течение десяти минут. По текущему занятию — вот они, на другой странице.

— Ага… — глубокомысленно произнес заместитель командира по учебной части и уселся за последний стол, забрав себе для просмотра классный журнал.

Сказать, чтобы Киндинов сильно волновался, — так нет. Проверяющие лица занятия посещали достаточно регулярно (в первую очередь, конечно, командир роты и два его зама, но бывал и комбат, а однажды и Сергачев с целой свитой сопровождающих заявился). И все же, и все же…

Закончив опрос, лейтенант начал объяснять новую тему. Подполковник молча листал журнал, усердно строча что-то в своей рабочей тетради. Наконец отложил его и стал прислушиваться к рассказу командира взвода. Сразу было понятно: материалом тот владеет на уровне, излагает его доходчиво, акценты расставляет умело.

Вдруг Чердаков насторожился и прервал Киндинова:

— А вот ответьте: какие сигналы подает тепловоз, когда доставляет на склад цистерны с горючим?

Лейтенант замялся.

— Такой вопрос в курс этой лекции не входит, — наконец произнес он.

— Как так? — возмутился «зампоуч». — Да именно с этого занятие начинать и следует! Интересно: может, кто из бойцов командира выручит? Ну?

Солдаты безмолвствовали.

— Плохо, плохо, — хмурился Чердаков. — Так-таки, значит, никто?

И тут поднялся сидящий рядом с ним заместитель командира взвода сержант Шешеня.

— Я знаю, товарищ подполковник.

— Вперед и с песней!

— Один сигнал — остановка, два —.предупреждение о начале движения…

— Достаточно! — прервал его проверяющий. — Товарищ лейтенант! В чем дело? Почему сержант знает материал глубже вас?

— Товарищ подполковник, я еще раз повторяю: данный вопрос выходит за пределы курса. Ну а сержант до призыва на срочную службу железнодорожный колледж окончил, потому и знает, — пояснил Киндинов.

— Так. С вами все ясно, — зло буркнул Чердаков, резко захлопнул рабочую тетрадь и, не дожидаясь конца занятия, покинул аудиторию, демонстративно не закрыв за собой двери.

Ближе к вечеру, во время самоподготовки, подполковник вызвал в свой кабинет Булака, Пекарина, его зама по учебной части капитана Ляльева и самого Киндинова. Присесть предложил только командиру батальона.

— Сегодня я проверял занятия в его взводе, — не называя фамилии лейтенанта, указал на него «зампоуч» кивком головы. — Вынужден доложить, товарищи офицеры: налицо весьма прискорбная картина. Начиная с того, что классный журнал исключительно грязно оформлен, а у бойцов в конспектах отсутствуют отдельные темы, так еще и сам командир взвода излагает новый материал с существенными изъянами. К примеру…

И подполковник подробно, в красках поведал историю о тепловозных гудках.

— В чем дело? — возмущенно вопрошал он присутствующих. — Сержант знает, а командир взвода — нет! А мне-то про него такого понарассказывали: чуть ли не академик! Ну? Чего молчим? Языки в зад… гм-гм… во рту не поворачиваются?

— Товарищ подполковник, но ведь командир взвода действительно прав, — наконец отозвался комбат. — Есть утвержденная свыше методика, мы ее обязаны твердо придерживаться, а что касается гудков… Действительно, никогда мы на этом внимание наших подчиненных не заостряли, да и к чему? Гесеэмщик, он же сам тепловоз никогда не поведет…

— Зато сам под него попадет! Будучи сигналов не в курсе! — не согласился Чердаков. — И методика ваша — не догма, а руководство к действию! — При этих словах Булак и Пекарин трудно сдержали улыбки: разом вспомнили расхожую фразу из коммунистических времен. — Немедленно пересмотреть, добавить и выучить всем! Лично опрашивать буду!

— Есть! Так точно! Исполним! — разом ответили офицеры.

— Теперь — журнал подразделения. Я уже упоминал: ведется грязно.

— Подчерк у лейтенанта Киндинова не ахти, — попытался защитить Марата командир роты.

— Журнал — это лицо подразделения! — менторски заявил «зампоуч». — Вот пусть сядет и перепишет его на чистом экземпляре поопрятнее. Только чтобы сам, лично! Заодно и потренируется. Оценок мало — бойцов на самоподготовке надо больше опрашивать. И потом, это что за буква «а» против фамилии… идиотская какая-то… Глазуньев, что ли? — Чердаков сверился со своим талмудом, — ага, Яичницын. Ну, «н» — это понятно, наряд, «б» — болен, «о» — отпуск… Что там еще? «К» — командировка… Но «а» из какой он оперы взял?

— Товарищ подполковник, буква «а» в журнале обозначает дисциплинарный арест с содержанием на гауптвахте, — пояснил замкомроты по учебной части. — Трое суток рядовому Яичницыну военный суд определил в качестве наказания за самовольную отлучку.

— Во-во, у таких командиров взводов только и могут быть такие подчиненные, — тут же сделал нелестный для Киндинова вывод Чердаков, разом съехав с темы непонятной буквы. — Ладно, идем дальше. На занятиях мало учебных пособий — всего один плакат! Руководитель обращается к слушателям на «ты»! Вместо метода «рассказ-беседа» налицо как таковой только рассказ! Один боец недобрит! Двое — не стрижены!

В том же разгромном духе подполковник разорялся еще минут пятнадцать. И хотя большинство обозначенных им «скелетов в шкафу» взводного общими усилиями Булака, Пекарина и Ляльева, удалось «похоронить», итогом той проверки позднее стало объявление лейтенанту выговора: «За некачественное ведение журнала и самоустранение от проверки полноты ведения конспектов подчиненных».

— Новая метла по-новому метет, — резюмировал уже по дороге в роту Пекарин. — А как сломается, под лавкой валяется. Ну, Марат, разве не прав я был? Твоя наивная борьба за слабую половину уже бумерангом обернулась!

— Не спорю, — по-детски шмыгнул носом Киндинов. — Но это бесчестно!

— Тоже, нашел где честность искать: в погонной системе!

— Виталий Тимофеевич, — подключился к разговору Ляльев. — Хотелось бы ошибаться, но, полагаю, это только начало.

— Скорее да, чем нет, — согласился майор. — Посему — быть готовым ко всему.

И на вечернем совещании в канцелярии приказал всем офицерам роты на следующий день прибыть в подразделение к подъему и оставаться там до отбоя, контролируя личный состав. Заодно же и проверяя: содержание оружия и прикроватных тумбочек, наличие тапочек и туалетных принадлежностей, образцовость заправки кроватей и правильность развешивания на их боковинах полотенец, отсутствие в карманах мобильных телефонов (выдаваемых солдатам лишь после обеда в субботу и до отбоя в воскресенье) и наличие носовых платков, а также иголок с белой, черной и зеленой нитками плюс запасной во внутреннем кармашке пятнистой кепки-пиксельки — да мало ли что еще можно обнаружить, либо, напротив, не найти у солдата-срочника!

Взводные, разумеется, в меру экспрессивно высказались в адрес виновника столь удлиненного рабочего дня. Зато сколько недостатков в продолжение его устранили! Как говорится, не было бы счастья…

Впрочем, подполковник Чердаков новое наступление на подразделение, и в частности на лейтенанта Киндинова, предпринял, и вовсе не с казарменной, но опять-таки с родной учебной стороны.

Получив слово на очередном субботнем совещании офицеров, «зампоуч» красиво начал с полюбившейся ему фразы: «Журнал — лицо подразделения», огорошив затем и Киндинова, и Пекарина утверждением, что именно журнала пятьдесят пятого учебного взвода, единственного из всех, нет на месте.

— Вот, непосредственно перед совещанием проверил — отсутствует! — с апломбом заявил Чердаков. — А у дневального по учебному корпусу в специальной тетради регистрации он почему-то сданным значится. Лейтенант Киндинов! В чем дело?

— Журнал на месте, товарищ подполковник, — решительно не согласился комвзвода. — Я как раз перед заходом в конференц-зал посмотрел.

— Вы что, намекаете, будто я лгу? — повысил тон Чердаков.

— Не могу знать! А журнал я десять минут назад из ячейки вынимал. Новый экземпляр, по вашему же приказу переписанный. Между прочим, два вечера за этой работой до полуночи просиживал.

— Этого не может быть! — вскричал «зампоуч». — В смысле, что журнал на месте! Своим глазам я пока верю!

— Извините, но и я тоже не слепой, — продолжал упорствовать Марат.

— Так. Весьма неоднозначная ситуация, — прокомментировал командир части. — Проясним эмпирически. Капитан Равчук! Лейтенант Киндинов! Бегом проверить наличие журнала в ячейке!

— Есть! — хором отозвались оба младших офицера.

Несколько минут в конференц-зале господствовало сдержанное оживление. Но вот в дверях появились посыльные за истиной: Равчук имел смущенный вид, Киндинов же — торжествующий. В руках он держал деревянный пенал с вложенным в него журналом. На длинной торцевой стороне пенала внизу черной краской были крупно выписаны цифры «55», под ними, помельче, значилось: «у/в» — учебный взвод.

— Товарищ полковник, разрешите доложить! — без энтузиазма обратился к Сергачеву Равчук.

— Слушаю…

— Журнал пятьдесят пятого учебного взвода действительно был на месте. Как, впрочем, и все остальные.

— Да нет же! — возмутился Чердаков. — Откуда он тогда взялся? Только что, перед совещанием, я его искал и не нашел!

— Товарищ полковник, разрешите пояснить… — предложил Киндинов.

— Попробуйте…

— Журналы хранятся в навесном шкафу возле дневального по учебному корпусу. Там две полки, обе разделены на ячейки, куда непосредственно и вставляются сами журналы вот в таких пеналах. — И лейтенант продемонстрировал офицерам свой. — Верхняя полка предназначена для хранения журналов первого батальона, на нижней — ячейки для второго, и под каждой, как и на пеналах, — повторяющиеся цифро-буквенные обозначения взводов.

— Чего вы нам тут лекцию, что Волга впадает в Каспийское море, устроили? — перебил Чердаков. — Всем и без того прекрасно известно! Я спрашиваю: ваш журнал где был?

— Николай Ярославович, да дайте же ему договорить! — окоротил подполковника Сергачев. — Товарищ лейтенант, продолжайте.

— Весь казус, товарищ полковник, здесь в том, что ранее в нашей роте имелось всего четыре взвода. Пятый же санкционировали позднее, и на должность его командира как раз был назначен ваш покорный слуга. Но, поскольку за ячейкой с цифрами «пятьдесят четыре» — пятая рота, четвертый взвод — на полке второго батальона сразу следовала ячейка «шестьдесят один» — шестая рота, первый взвод, — а далее шли номера с шестьдесят второго по шестьдесят шестой, то, чтобы не перенумеровывать их все, пошли по наиболее дешевому пути. А именно; цифрами «пятьдесят пять» обозначили безномерную, запасную ячейку, которая имелась только в верхнем ряду, после занятой тридцать пятой — третья рота, пятый взвод.

— Ну, я же то самое и говорю: журнал пятьдесят четвертого взвода на месте, а за ним сразу шестьдесят первый стоял, так тогда пятьдесят пятый где был спрятан? — недоуменно буркнул так ничего и не понявший «зампоуч».

— Ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса, — прошептал на ухо капитану Ляльеву сидящий рядом с ним майор Пекарин.

А полковник Сергачев спрятал в густые усы лукавую улыбку и скомандовал:

— Капитан Равчук! После совещания объясните подполковнику Чердакову особенности размещения журнала пятьдесят пятого учебного взвода. И непременно покажите на месте, практически. Равчук, Киндинов — по местам! Не будем больше терять времени. Помощник по строевой, вам слово!

— Есть! — Мелковатый подполковник Груздяков быстренько прошел к трибуне и зачастил: — Анализ несения караульной службы за неделю показал, что…

В тот день, после завершения ежедневной процедуры утреннего развода, два комбата и заместитель командира части по МТО подполковник Лысиков — мужчина могучий, с густейшей, но рано поседевшей шевелюрой — задержались посреди большого плаца: главный тыловик части основательно втолковывал собеседникам что-то про грядущие изменения формы одежды. А затем он, по натуре не чуждый шуток, и порой даже рискованных, вдруг приложил к губам кулак и дважды протяжно гукнул. После чего заявил:

— Ну, я пошел…

— Ты чего? Мозги под фуражкой выкипели? — недоуменно фыркнул комбат-один. (Меж собой все три подполковника панибратски обращались на «ты».)

— Не понял? — ехидно ухмыльнулся Лысиков. — Это же я, как тепловоз, обозначаю начало движения. Чух-чух-чух — и к учебному корпусу. Журнал пятьдесят пятого взвода разыскивать буду.

Комбаты от души расхохотались.

— А ведь он действительно Чердак и есть, — философски рассудил зам по МТО. — Неспроста же при рождении такой фамилией смысловой наградили. В голове-то, соответственно, темно: один только слабый лучик света через слуховое окно пробивается.

— Советую с такими шутками поосторожнее, — предупредил осмотрительный Булак. — По моим точным сведениям, у него тесть — вице-адмирал. В Москве, в Главном управлении ВМФ, сидит. И везет же некоторым не по уму!

Спустя еще неделю Чердаков вновь появился во взводе Киндинова — на сей раз на занятиях по строевой подготовке. Темой их тогда были «Повороты в движении».

Подполковник с достоинством принял от командира взвода стандартный рапорт — на таких-то занятиях такой-то учебный взвод — и отошел на несколько шагов: по-видимому, желая понаблюдать за ходом урока со стороны.

Голосовые команды для выполнения строевых приемов подавал сержант Шешеня, Киндинов же фиксировал четкость их исполнения, указывал на ошибку, если таковая имелась, порой требовал повтора действий. Подобное «разделение труда» проверяющему абсолютно не понравилось.

— Почему это вы, товарищ лейтенант, на замкомвзвода, по сути, занятие перевалили, а сами самоустранились от личного состава? — недовольно поинтересовался он.

— Без проблем, могу покомандовать и сам, — согласно кивнул Киндинов.

— А вы мне тут одолжения не делайте! — возмутился «зампоуч». — И вообще: надо еще убедиться, насколько профессионально вы сами… поворачиваетесь! Ну-ка, извольте принять строевую стойку!

И тут же, на глазах нездорово оживившихся подчиненных лейтенанта, принялся нещадно гонять его «направо», «налево» и «кругом — марш». Что являлось грубейшим нарушением армейской субординации: ну, раз захотелось большому начальнику взводного на практике проэкзаменовать, так уведи последнего с глаз подчиненных долой и тренируй, сколь душе угодно. Но вот так, при них, да еще и с неприкрытой неприязнью…

Однако на сей раз Киндинов в бутылку не полез, хотя и заметно нервничал. Это не замедлило сказаться на качестве его индивидуальной строевой подготовки: при исполнении одного из поворотов «кругом — марш», нечетко развернулся на носках и едва не потерял равновесия.

— Стой! — сразу же скомандовал ему Чердаков. И с удовлетворением язвительно протянул: — Ага-а! Элементарного приема продемонстрировать не в состоянии! Что и требовалось доказать… Ну, с практикой все ясно. Теперь проверим знание теории. Согласно строевому уставу, в армии всякое движение начинается с левой ноги. Но — на любое правило имеется и исключение. Какое? Вы это по должности знать обязаны.

Лейтенант серьезно задумался.

— Ну? — поторапливал его подполковник.

— Не знаю, — наконец пожал плечами Киндинов.

— Однако! — взвопил «зампоуч». — А как же вы тогда взвод водите?

— Куда? — не понял Марат.

— Да хоть куда. Так и быть, растолковываю популярно…

И Чердаков пояснил, а затем даже и лично продемонстрировал следующий строевой прием: он в роли командира взвода стоит лицом к колонне подчиненных, которым подается команда: «Шагом марш!» Колонна выполняет первый шаг, левой, а командир одновременно с этим делает первую часть поворота «кругом». Подчиненные осуществляют второй шаг, правой ногой. Заканчивая поворот, без промедления начинает движение вперед и сам командир, возглавляя колонну. Причем шагает тоже с правой, чтобы попасть в ногу с солдатами.

— Ну и какую я вам за столь «высокий» уровень занятия оценку поставить должен? — не без сарказма осведомился подполковник.

Лейтенант промолчал. На следующий день ему было объявлено новое взыскание: строгий выговор «за некачественную подготовку к занятиям и низкий личный уровень строевой подготовки».

— Курочка по зернышку клюет, да весь двор загадит, — пенял Киндинову позднее Пекарин. — По всему судя, озлобился «зампоуч» на тебя конкретно и надолго. Ведь талдычил тебе, талдычил: семью прикинь — однова отрежь. Почему не послушал? Не вник? Недоразмыслил? А теперь, через тебя, и меня шпыняют! Спрашивается, за что? Хэх! Одно слово: «пиджак»! Тьфу! Сгинь с глаз долой!

На последние числа сентября учебная часть традиционно запланировала сдачу зачетов по общевоинским уставам для всего личного состава ШМАСа. Начали, естественно, с офицерского звена. Но и здесь действовали поэтапно: в первый день, после обеда, проэкзаменовали управление (то есть штабистов и начальников служб), во второй день «пытали» взводных и ротных первого батальона, на третий — настала очередь второго.

Приемную комиссию бессменно возглавлял подполковник Чердаков. Ассистировали ему капитан Равчук, непосредственно ведущий записи результатов сдачи и, поочередно, помощник командира части по строевой — при сдаче зачета управленцами, затем комбат-один, а на заключительном этапе — комбат-два.

По опыту предыдущих лет было известно, что практичнее всего, дабы не срывать учебный процесс в части в целом, проверочное испытание осуществляют по отдельным подразделениям. Итак, сначала вызывался командир одной из рот вместе с двумя заместителями, а уж когда руководящее трио «отстреляется» — субординацию следует чтить и соблюдать, — в аудиторию запускали командиров взводов.

Так, без особых проблем, были проэкзаменованы офицеры четвертой роты, наступила очередь пятой. Лейтенанта Киндинова Чердаков пожелал опрашивать последним из подразделения, причем на опросе присутствовал непосредственный начальник Марата. Впрочем, поскольку в саму комиссию ротный не входил, то и права оценочного голоса не имел.

Вопрос-зачин во всех билетах ставился одинаково: «должностные обязанности».

— Командир взвода (группы, башни) в мирное и военное время отвечает, — уверенно, почти цитируя уставные строки, начал лейтенант, — за постоянную готовность взвода и успешное выполнение им задач; за боевую подготовку, воспитание, воинскую дисциплину и морально-психологическое состояние личного состава. Также за поддержание внутреннего порядка, состояние и сохранность вооружения, военной техники и другого имущества взвода. Он подчиняется командиру роты и является прямым начальником всего личного состава взвода…

— Неплохо, неплохо, — оценил Чердаков, сверявшийся с книжным текстом. — Правда, забыли еще упомянуть про безопасность военной службы, да и задачи взвод выполняет не простые, а именно боевые. Ну, пусть, не столь важно.

— Продолжайте…

«По раскрытой книге и любой — герой, — мрачно усмехнулся про себя ротный. — Немудрено жить издеваючись, а мудрено жить измогаючись». — Но вслух пока и словом не обмолвился.

Расправившись с «ответственностью», Киндинов принялся перечислять многочисленные, вменяемые ему Уставом внутренней службы (УВС), обязанности.

— Достаточно, — вскоре прервал его Чердаков. — Вижу: знаете. Давайте второй вопрос.

— «Какие помещения должны быть предусмотрены для размещения роты», — прочел Киндинов. И опять знающе зачастил: — Спальное помещение, канцелярия, комната информации и досуга, комната для хранения оружия. Также комната или место для чистки оружия, аналогично — для спортивных занятий, для курения и чистки обуви. Бытовка, каптерка, сушилка, умывальная, душевая… и туалет. Вроде все.

— Не «бытовка» и «каптерка», а комната бытового обслуживания и кладовая для хранения имущества роты и личных вещей, — уточнил «зампоуч». — Нечего, понимаешь, на зачете солдатским сленгом изъясняться.

Тут уж не только ротный, но и комбат мысленно попеняли придире. Хотя формально — ничего не скажешь, прав.

— Ладно, вопрос детский, и особого ума здесь не надо, — продолжил председатель комиссии. — А вот как насчет небольшого уточнения? Казарменное помещение, как правило, имеет подвал и — обязательно — чердак. Содержать что-либо из имущества и там, и там воспрещается правилами пожарной безопасности — читай приложение номер пять к УВС. За единственным исключением: в чердачном помещении разрешено хранить… что?

Лейтенант усиленно наморщил лоб.

— Не знаю, — честно признался он, чувствуя, что молчание затягивается.

— Плохо! — назидательно воздел указательный палец ввысь Чердаков. — Именно там в теплое время года, за временной невостребованностью, определено хранить вторые, зимние оконные рамы.

— Товарищ подполковник, но он же все-таки не старшина роты, — осторожно возразил Пекарин. — Это скорее по его и моей части. Да и вообще: у нас, в новой казарме, оконные переплеты не вынимаются совсем, весь год.

— И тем не менее желательно бы знать, — поучающее заявил «зампоуч». — Впрочем, пусть будет по-вашему. Какой там дальше вопрос?

— «Отдание воинской чести воинскими подразделениями», — зачитал Марат.

— Так. Время поджимает, давайте сузим рамки, — распорядился главный экзаменатор. — Ответьте только, в каком единственном случае подразделения не выполняют воинское приветствие, при нахождении вне помещения, и даже вне воинской части, в мирной обстановке, пусть бы им встретился сам министр обороны или — бери выше — Президент России?

Лейтенант вновь наморщил лоб. Командир роты и комбат задумались тоже. Минутное молчание — и подполковник вторично ткнул в потолок.

— Да элементарно же! Если упомянутые подразделения участвуют в похоронной процессии! Плохо! Следующий вопрос…

— «Что называется постом».

— Отвечайте.

— Постом называется все порученное для охраны и обороны часовому, а также место или участок местности, на котором он выполняет свои обязанности, — единым духом отчеканил Киндинов.

— Понятно. Ну, тоже из ряда элементарных. А вот вам известно, что на посту, как правило, имеется такой элемент его оборудования, как постовой гриб?

— Так точно, известно.

— С предназначением его тоже ясно: под крышей, на вбитый на столбе гриба гвоздь, при надобности вешают постовую одежду. Там же закрепляют и телефонный аппарат для связи с начальником караула. Но сейчас я о другом. В какой цвет этот гриб окрашивается?

— Ну… в гарнизонном карауле постовые грибы темно-зеленые.

— Ответ в корне неправилен.

— Да почему? Я точно в цвете уверен.

— Даю подсказку: в Уставе гарнизонной и караульной службы по поводу конкретики цвета гриба не напечатано ни слова.

— А… как же тогда? — недоуменно пожал плечами сбитый с толку лейтенант.

— Вот так же. УГ и КС на этот счет гласит: «…окрашивается под цвет охраняемого объекта или под цвет окружающей местности».

— Товарищ подполковник, ну это ведь в каком-то приложении значится, — рискнул вмешаться в явно пристрастный опрос комбат.

— Я не понял! — рявкнул Чердаков. — Уж кому-кому, а вам должно быть хорошо известно, что Устав гарнизонной и караульной службы до последней буквы писан солдатской кровью! Тут номер «от сих до сих» у вас не пройдет!

В аудитории воцарилась угнетающая тишина. Нарушила ее слегка скрипнувшая притворяемая дверь в коридор. Подполковник же, поразмышляв, задал экзаменуемому новый дополнительный вопрос:

— Я упоминал, что под гриб можно помещать постовую одежду. А что применяется в ее качестве?

— Зимой — валенки и тулуп, летом — плащ с капюшоном и непромокаемая обувь.

— Почти верно. Забыли только, что заменителем плаща может служить плащ-палатка. Ну, так и быть, простим. А вот в особых случаях, по личному указанию командующего военным округом, какой еще вид постовой одежды предусмотрен?

— Про это я никогда даже не слышал… — сразу сознался комвзвода.

— Значит, запоминайте. В таких особых случаях часовые могут нести службу в стальных шлемах и бронежилетах. Что ж, опять плохо. Давайте последний вопрос!

— «Взыскания, налагаемые на военнослужащих срочной службы».

— Внимательно слушаю… — И Чердаков вновь без зазрения совести зашелестел переворачиваемыми страницами сборника «Общевоинские уставы».

— Выговор, строгий выговор, предупреждение о неполном служебном соответствии, — воспрянул духом Киндинов. — Еще: снижение в воинской должности — если есть, конечно, куда снижать, досрочное увольнение в связи с невыполнением условий контракта, это для контрактников только… Ну и крайняя мера — дисциплинарный арест, когда военнослужащий содержится на гарнизонной гауптвахте… сейчас… вот! В условиях изоляции.

«А ведь мало у кого, даже из опытных взводных, так бы от зубов отскакивало. Прекрасная память!» — разом подумалось и Булаку, и Пекарину.

— Верно, — согласился главный экзаменатор. — Вот и давайте об этой крайней мере поговорим поподробнее. К кому из военнослужащих — имеются в виду не только солдаты-срочники, но возьмем шире — все погонные категории — ее запрещено применять?

— К офицерам, — сразу сказал Марат. Чуть подумал и дополнил: — И к тем, кто Военной присяги пока не принял.

— Пятьдесят процентов от полного ответа. Ну?

— …?

— Еще — к военнослужащим женского пола и также — к военнослужащим, не достигшим восемнадцатилетнего возраста.

— Как это? — не понял взводный. — До восемнадцати в армию не призывают.

— Узко мыслите! — торжествующе погрозил ему пальцем подполковник. — А как же курсанты военных училищ? Туда прием с семнадцати лет.

— Товарищ подполковник, но это же не наш профиль, — вновь попытался возразить командир роты. — И женщин аттестованных в нашем ШМАСе тоже не имеется.

— Не оправдание! — сердито отмел аргумент «снизу» Чердаков, а его палец при критичном высказывании взлетел к потолку особенно высоко.

Все помолчали. Затем комвзвода рискнул-таки доложить, что он ответ закончил.

— Очень плохо. Прямо никуда не годится, — резюмировал председатель комиссии. Члены ее скромно промолчали.

— А давайте-ка я вам еще вопросец задам. Самый элементарный, — наконец решил Чердаков.

По лицу Пекарина при этих словах скользнуло брезгливое выражение, да и Булак на миг скривился: уж больно люто, незавуалированно стремился завалить лейтенанта подполковник.

А тот без стеснения наседал:

— Ответьте, из каких элементов состоит Боевое знамя воинской части?

Впервые за все время зачета, зашкаливающего разумную грань, внешне отреагировал капитан Равчук: невольно хмыкнул и тут же сжал губы полоской. «Элементарный вопросец» только на первый взгляд казался простым.

— М-м-м… Сейчас-сейчас, — подбодрил сам себя Марат.

— Значит, к таковым элементам относятся: древко, само знамя — ну, в смысле, ткань…

— Отнюдь не «ткань», а полотнище. Двустороннее, с рисунком, с каймой, — быстро поправил «зампоуч», на сей раз демонстративно отложивший закрытый сборник «Общевоинские уставы».

— Да, конечно… И еще сверху на древко надевается наконечник…

— Неверно! — отрубил «зампоуч».

— Почему же? — недоумевающее вклинился Пекарин.

— Потому! Вот уж воистину: каков поп, таков и приход! Зарубите себе на носу! — Начальствующий перст чуть ли не утянул ввысь приподнявшееся на долю секунды в кресле, в унисон собственному указанию, руководящее тело. — Это в старой редакции устава наконечник был, а в новой он переименован в навершие! В виде прорезного копья с рельефным изображением… Ну? Какой фигуры? Отвечайте! Молчите? Конечно! Опять не в курсе! Да двуглавого орла! Кстати: для закрепления навершия на древке последнее имеет специальный выступ. Дальше!

— Да оно вроде бы и все… — облизнул пересохшие губы лейтенант.

— Что вы говорите? — сочувствующе поцокал языком Чердаков. — Вы даже и половины элементов не назвали! И не стыдно? Не знать, из чего состоит святыня? Да вам вообще в погонной структуре не место!

В который раз аудитория замерла. Дверь ее опять скрипнула. Пекарину, сидящему лицом к ней, удалось разглядеть командира шестой роты и одного из его замов, в свою очередь прибывших для сдачи зачета и томящихся в коридоре в тревожном ожидании, гадая, в чем задержка.

— Равчук! Быстро доложите, кто там чересчур любопытный окопался! А я накажу! — Капитан суетливо шмыгнул за дверь. Подполковник же снова перевел взгляд на Киндинова. Тоном ниже уточнил: — Итак, это весь ваш ответ?

— Вроде да…

— Тогда попрошу вашего самого пристального внимания! — И, приосанившись, принялся загибать пальцы левой руки пальцами правой: — Тесьма с кистями, изготавливается из серебристой ленты «галун» жаккардового плетения, с окантовкой черными и оранжевыми нитями…

— Извините, а это что за вид плетения такой? — поинтересовался Пекарин, надеясь посадить «зампоуча» в калошу и хоть немного сбить с него спесь. Однако тот весьма удивил присутствующих.

— Жаккардово плетение — крупноузорчатое, обеспечивающее особую прочность и длительную износостойкость ткани. Названо так по имени французского изобретателя специального ткацкого стана, «машины Жаккарда». Ему даже памятник в Лионе поставили, — тоном немыслимого превосходства разъяснил председатель комиссии и загнул второй палец. — Знаменная скоба — латунная табличка в форме разрезанного цилиндра, закрепляется вокруг древка, под нижним краем полотнища. На ней гравируется надпись: такая-то воинская часть, сформирована тогда-то, награды… Третье — латунный подток формы усеченного конуса со сплошным узким концом. Насаживается на древко снизу — с его помощью, при необходимости, знамя втыкают в землю. Четвертое — знаменные гвозди, которыми полотнище крепится к древку. Мелкий, но тоже элемент! Пятое — соединительная металлическая муфта, скручивающая две равных половины древка: для выдерживания последним ураганного ветра. И это еще не все! — потряс сжатым кулаком Чердаков. — В комплект с Боевым знаменем включен знаменный чехол — брезентовый, с разрезами на концах и продетым в них капроновым шнуром. А также панталер — перевязь знаменщика со специальным кожаным стаканом для ношения знамени. Добавьте еще две перевязи ассистентов знаменщика: тот же панталер, но без стакана. Последнее. Все металлические детали Боевого знамени покрыты натуральной позолотой…

Закончив лекцию, подполковник справился:

— Товарищ лейтенант, вам все ясно?

— Так точно!

— Мне тоже. За все время службы никогда не слышал ответа хуже вашего! «Ткань», «наконечник»… — передразнил он Киндинова. — Только еще и оставалось, как древко чем-то вроде слеги назвать! Все! Вы свободны! Командир роты — тоже! Пока сюда никого не запускать: мы посовещаемся…

Двумя голосами против одного комиссия приняла решение оценить ответ Марата «неудом».

Позднее Пекарин объяснил Киндинову:

— Мы с Булаком к командиру части пошли. За тебя, олуха, биться. Доказывать, что Чердаков на зачете себя предвзято вел. Ну, Сергачев, конечно, немедленно к себе Анюшкина выдернул. А тот, как только про знамя услышал — ну, что ты, из чего оно состоит, толком не назвал, моментально сторону «зампоуча» принял. Данное дело, мол, политическое. И если он — ты, стало быть, — даже этого не знает, то о чем дальше дискутировать? Двойки еще и многовато, следовало бы единицу влепить. Командир «неуд» и утвердил. Неделю срока тебе дали — и дальше на пересдачу.

Ротный пожевал губами и риторически вопросил:

— И вот за какие такие заслуги ты на мою голову свалился? Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу. Одно слово: «пиджак»! — и демонстративно отвернулся к окну.

Строптивый подчиненный трудно промолчал — стоящий к нему спиной начальник не обратил внимания на его напряженно замершую фигуру, стиснутые зубы и натянувшуюся кожу на плитах рельефно выступивших острых скул, вмиг покрывшуюся густым румянцем…

По субботам учебные занятия в ШМАСе проводились только до обеда. Отпустив своих подчиненных на недолгий — перед приемом пищи — перекур, Киндинов направился в казарму, на ежедневное короткое совещание офицеров подразделения в конце рабочего дня.

В канцелярии мрачный Пекарин сразу объявил ему:

— Немедленно собери конспекты своих воинов и представь Равчуку для контрольной проверки. В понедельник, прямо с утра, назад получишь.

— А по какому предмету?

— Не понял, что ли? По всем! — раздраженно буркнул обычно сдержанный ротный и полез в сейф за сигаретами, к которым прибегал только в минуты сильного волнения или, напротив, великого удовольствия. Закурив и глубоко затянувшись, он с долей иронии пояснил: — Обкладывают тебя, мой бедный Марат, со всех сторон и конкретно. Даром, что ли, Равчуку на выходных в поте лица пахать приказано? Из чего следует, что команду «фас!» уже дали, осталось только технически жертву на клочки разорвать. Вот она, цена твоей никчемной жалобы!

Пекарин жадно затянулся и не спеша выпустил дым из сложенных колечком губ.

— Что смотришь невинными глазками? — все сильнее раздражался он. — Накосячил по-великому один, а в говно всю роту мордами макать будут! И, прогнозирую, долго!

— И что я, по-вашему, должен сейчас делать? — неожиданно огрызнулся Киндинов, лицо которого постепенно багровело.

— Не знаю! — свирепо бухнул начальник кулаком по столешнице. — Повеситься! Тогда, за смертью, точно все грехи спишут! Великий российский принцип! — И в очередной раз затянулся всей грудью.

Командиры взводов старались на проштрафившегося сослуживца не смотреть и в разговоре участия не принимали. А вот заместитель командира роты по воспитательной работе капитан Плешков — худой до костлявости блондин с квадратным лицом и прической «каре» — негромко кашлянул.

— Разрешите, Виталий Тимофеевич?

— Ну?

— Тут вот еще какое дело. Только что узнал: на Марата, в его НИИ, откуда его к нам переводили, из штаба запрос послали. В плане, как он себя там зарекомендовал и все такое прочее…

— Час от часу не легче! — возмущенно изрек Пекарин. — Где тонко, там и рвется; где худо, там и порется. Киндинов! Ты сам-то что думаешь, ну, насчет тональности ответа?

— Я же вам рассказывал, как меня новый начальник всячески с места выживал, — тихо напомнил лейтенант. — Уверен: он грязи не пожалеет.

— Спасибо, удружил! — Пекарин досадливо затянулся в остатний раз и с силой, тычком раздавил бычок в керамической пепельнице хрущевских времен: медведь (с давно отколотым ухом) обнимает кадку из-под меда. Затем извлек из брючного кармана-пистончика почти раритетный довоенный хронометр Чистопольского часового завода с «двойными» цифрами (над единицей — тринадцать, над двойкой — четырнадцать и т. д.) на цепочке — дедово наследство.

— Ого! Засиделись сегодня. Хрен с ним, понедельник субботы одно мудренее. Закрываем тему. Кто у нас сегодня «безответственный ответственный»?

— Дежурный клоун к вашим услугам! — пошутил капитан Ляльев.

— Вот и славненько. Контролируй, бди, и не вздумай смыться раньше отбоя. Остальные — свободны!

Однако отдохнуть тем вечером ни ему, ни Киндинову толком не удалось: в роту с внезапной проверкой около пяти вечера прибыл подполковник Чердаков. Капитану Ляльеву и старшине подразделения старшему прапорщику Фильберту быстро стало ясно: цель визита начальника — накопать как можно больше недостатков.

Отыскивать их «зампоуч» начал с комнаты для хранения оружия. Войдя туда, он именно во взводе лейтенанта методично перебрал все противогазы и радостно обнаружил на двух их коробках поржавевшие краешки, а на одной из противогазовых сумок — бирку с полустершейся фамилией. Автоматы же объявил «вкупе недостаточно смазанными».

Затем он продефилировал в кладовую, где особенно интересовался комплектами парадного обмундирования пятьдесят пятого учебного взвода, чуть ли не обнюхивая их и внимательно проверяя правильность клеймения кителей, брюк и галстуков. Разумеется, без накладок и тут не обошлось.

Потом придирчиво оценивалась заправка коек все того же подразделения, причем Чердаков не поленился заглянуть и под матрасы первого яруса, обнаружив там пару грязных носков, победно продемонстрированных заместителю командира роты и старшине.

Дошла очередь и до содержимого прикроватных тумбочек, откуда торжественно было извлечено несколько «неуставных предметов»: конфеты, куски хлеба, ушные палочки, детский крем, два зарядных устройства для мобильных телефонов… Особенно долго проверяющий размахивал прошлогодним журналом «Максим», добытым из тумбочки сержанта Шешени, и кричал, что в роте насаждают порнографию. Журнал в итоге был конфискован.

В комнату информации и досуга, бытовую, умывальную, душевую и туалет подполковник заглянул тоже, но — чисто мимоходом. Однако везде и всем остался недовольным, так что около восьми вечера потребовал срочно вызвать на службу Пекарина и Киндинова. И долго потом распинался перед ними в канцелярии роты на тему «запущенности подразделения», где командир взвода «не желает и пальцем пошевелить для поддержания должного уставного порядка».

— Нам офицеры-ученые не нужны! Нам нужны офицеры-солдаты! — дважды изрек он, высказав также большое «фу» в адрес командования роты, которое «абсолютно утратило контроль за потерявшим совесть офицером, лишь обозначающим службу, но вовсе не исполняющим ее».

Капитан Равчук, как выяснилось позднее, тоже зря времени не терял. Он скрупулезно выискивал в представленных конспектах пропущенные или недописанные лекции, посторонние записи (аж три неоконченных письма «отрыл», причем одно из них — густо сдобренное ненормативной лексикой), непронумерованные и вырванные листы, неотчеркнутые поля…

И так далее, вплоть до фиксирования орфографических ошибок в текстах Государственного гимна России и Военной присяги, записанных в тетрадях по общественно-государственной подготовке. Под одну описку офицеру-красавцу даже удалось подвести политическую платформу: все тот же «самовольщик», дубоватый рядовой Яичницын, умудрился в первом слове строки припева «братских народов союз вековой» вместо «р» написать «л», следующая же буква у него определенно напоминала «я», а не «а». Это же явное неуважение или даже — страшно сказать! — осквернение атрибута государства! Да еще и в письменном виде! А почему командир взвода не проверил, не обнаружил, не устранил, не пресек?

Итог грандиозной всесторонней проверки состояния дел во взводе Киндинова вскоре был объявлен в приказе по части: ему самому — предупреждение о неполном служебном соответствии, Пекарину — строгий выговор, Ляльеву и Плешкову — по обычному, комбату-два — «строго указать».

Крайне разозленный Булак воинственно наорал на Пекарина:

— Ты можешь по-русски разъяснить этому недозрелому ученому фрукту, что Чердак от своего не отступит?! Один хрен, доведет он его до расторжения контракта по негативу! Лучше пусть сам по-хорошему увольняется! Говоришь, несправедливо?! А не высовывайся! Напротив, язык в ж…, и на полную длину, засунь! Не ты первый, не ты последний! Да когда я сам лейтенантские погоны носил, и не такое сносил! В смысле, от руководства! Короче, пусть валит в народное хозяйство, пока самостоятельная возможность такая есть!

Комбат перевел дух и продолжил разнос:

— И еще вдолби этому туполобому: я из-за него со вторым лицом части ссориться не собираюсь! Тем паче — при его мощных родственных связях! Живо хребет подслушивателю переломят! Вот же недоумок: за слабую половину — ур-ра и с мобильником наперевес! Экий герой с любимой женой — «пиджачная» пара! Да гнать его из части к такой-то матери!

— Гнать, получается, только за то, что Чердаков его супругу обматерил громогласно? И потом повел себя трусливо, недостойно старшего офицера: изолгался, как поймался, причем вся часть в курсе? Иже не ври же, его же не пригоже! — завелся тут и ротный. — А подло и мелочно мстить, корыстно используя служебное положение? Я сам ни про зимние оконные рамы, ни про особую постовую форму одежды, ни про такие элементы знамени, как подток и знаменные гвозди, тоже не знал! Сильно сомневаюсь, чтобы и вы в курсе этого были! К конспектам опять же придирки были чрезмерные: хотите, с любым другим взводом сравним? Надо же, и политику еще притянуть! Ошибся солдат-тормоз в одной букве, так вторую ошибку проверяющие лично домыслили, и гляди какой поворот: «осквернение атрибута государства»! Про тепловоз и потерянный «журнал — лицо подразделения» вообще вспоминать стыдно! А про недостатки в казарме скажу так: их и после нашего ухода на пенсию с тем же переменным успехом выявлять и устранять еще лет тысячу будут! Аз да увяз, да не выдрахся!

— А не подслушивай! А не записывай! А не жалобись всенародно! А не строчи кляузы на начальство! — проигнорировал Булак все доводы майора. — В армии виноватых… — и приговаривающе рубанул перед собой воздух ладонью: — назначают!!!

Пришлось Пекарину пожелание комбата, разумеется, в более корректной форме, но Киндинову передать. А тот вдруг неожиданно спокойно пообещал над ним крепко подумать и в самое ближайшее время…

Действительно, всего лишь через сутки лейтенант задержался в канцелярии уже после того, как ротный отпустил всех офицеров по домам. Сам он в тот день по графику был «безответственным ответственным» — то есть лицом, контролирующим соблюдение порядка в подразделении от подъема до отбоя, и дежурным мальчиком для битья — в случае выявления каких-то серьезных нарушений за это время.

— Поговорить надо, Виталий Тимофеевич, — без официоза попросил лейтенант.

— Надо — значит надо. Ты, похоже, что-то надумал? — поинтересовался командир роты.

— Вроде да, — кивнул подчиненный.

— Ну и конкретно?

— А можно я это чуть позднее скажу? Просто кое в чем с вами хочу посоветоваться, прежде чем окончательное решение принять.

— Ты гляди, какой совестливый вдруг стал, — не удержался от подковырки майор. — Раньше-то все больше личным умом пробавлялся. А издревле известно: сам в своем деле никто не судья. Ну-к что ж: милости прошу к нашему грошу со своим пятаком.

— У вас на любую ситуацию в ответ «особ статья» припасена.

— Посмотри, какой, однако, сам докомысленный! Ладно, ближе к телу.

— Ага. Короче, мне тут ситуацию рассказали похожую, но не совсем мою. Хочу, чтоб вы сравнили и свое мнение озвучили.

— Давай, излагай.

— В общем, на совещании, типа нашего субботнего, стал командир части одного офицера ругать: в целом оно и было за что. Только увлекся полковник непечатной бранью. Ну, подчиненный терпел-терпел да и психанул: ушел с совещания. Командир в крик: «Стой, назад!» Куда там… А в итоге получилось, что об инциденте начальник гарнизона узнал. Так он словесно-то матерщиннику попенял за унижение чести и достоинства подчиненного, а того самого наказал круто — «за нарушение порядка взаимоотношений между начальником и подчиненным». Еще и заявил, что командир «заботился об единоначалии».

— В теории — неверно, по жизни — всегда будет именно так, — прокомментировал Пекарин. — Дальше-то что?

— Дальше я задумался: что же это за штука такая — единоначалие, ради которой закон попирается запросто? Полез в УВС — статья тридцать… Вот, я выписал. Единоначалие «заключается в наделении командира… всей полнотой распорядительной власти по отношению к подчиненным и возложении на него персональной ответственности перед государством за все стороны жизни и деятельности воинской части, подразделения и каждого военнослужащего».

— Мог бы и не читать: это я уж лет двадцать, как глубоко уяснил.

— Тогда объясните другое. Никто не подвергает сомнению право командира единолично принимать решения и отдавать приказы — но только соответствующие требованиям законов и уставов. А как быть в тех случаях, когда командир отдает заведомо незаконный приказ?

— Приказы, не имеющие отношения к службе или направленные на нарушение закона, отдаваться не могут — это тоже прописано в УВС, чти: статья сороковая.

— Зато там отсутствует само понятие уголовно-правового состава «незаконный» или «преступный приказ». Так что одно дело теория, только есть ведь еще и практика. Не буду сильно распространяться на тему, как комбат меня однажды за продуктами — для себя лично — в магазин гонял. Мелочевка, хотя к службе отношения… сами понимаете. Бывают приказные ситуации куда серьезнее… У меня дядька, младший брат отца, в середине восьмидесятых в Афгане срочную служил. И через много лет мне, уже студенту, рассказал, что у них на дорожном посту однажды местный автомобиль типа «газели» попытался без досмотра проскочить. Открыли стрельбу, убили шофера. Черт знает почему он по газам даванул — ни оружия, ни наркотиков при досмотре авто не обнаружилось. А пассажирами у погибшего, единственного мужчины, — несколько женщин и детей. Ну, стали звонить в полк: как дальше быть. Начальник штаба и приказал: всех задержанных расстрелять, тела отвезти подальше и скинуть в пропасть. Машину туда же. «Исполняйте!» А в составе патруля оказался рядовой — студент мединститута, которого после первого курса на службу загребли.

— Да, помню, процветала несколько лет такая практика, и именно в середине восьмидесятых. По тем годам дети детей, не родившихся во время Великой Отечественной, так сказать, призываться должны были бы. Но их-то нет… Вот и забирали всех наличествующих под одну гребенку: студент — не студент, лишь бы «медицину» прошел.

— Именно. Только впоследствии расстрельная история получила широкую огласку. Трупы нашли, вычислили, чья это работа, поднялся чуть ли не всемирный скандал, и подполковник — автор незаконного приказа — и рядовой-исполнитель угодили в тюрьму. Причем бывший «энша» оттуда куда как быстрее вышел. Ну а если бы студент в условиях боевой обстановки отказался от исполнения в прямом смысле убийственного приказа, грохнули бы его самого.

— По-моему, нет, — не согласился командир роты. — Впрочем, срок бы, конечно, солидный впаяли: война — это война.

— Вот видите. Хотя по тому же Уголовному кодексу РФ, статья сорок два, «неисполнение заведомо незаконных приказа или распоряжения исключает уголовную ответственность».

— Понимаешь, я в таких юридических тонкостях не силен, — на секунду поднял вверх согнутые в локтях руки Пекарин. — Знаю лишь, что, получив приказ, военнослужащий обязан выполнить его не только точно в указанный срок, но еще и беспрекословно и без всяких обсуждений. Любой. Раньше вообще говаривали так: приказ командира — закон для подчиненного. А если этот приказ граничит с безумием — смотри пункт первый.

— Так-то оно так. Однако всякий носящий погоны человек в то же время есть гражданин РФ, стало быть, обязан чтить и уголовное законодательство, то бишь по-любому не совершать преступлений. Даже по приказу. Тупик?

— М-м-м… Что-то вроде того получается.

— Причем начальник нередко старается прикрыться дежурными фразами: мол, этого требуют интересы службы, обеспечение боевой готовности вверенной части, и вообще: раз я приказываю — значит, вся ответственность на мне будет лежать. Зато как тот «энша» полка, из Афгана, потом на суде ужом крутился! «Да я же сам и не стрелял и вообще людей этих в глаза не видел! Они там, на месте, тоже должны были соображать!»

— Н-ну… На мой взгляд, это, скорее, вовсе исключительный случай.

— Ага, как же! Откройте в интернете словосочетание «неправомерный приказ» — там таких «исключений» пруд пруди. И это ведь лишь те, сведения о которых в сети выставлены, на деле-то их гораздо больше! Вот пример из свеженьких… В автопарке солдату-сварщику приказали взрезать здоровенную бочку из-под горючего. Как именно он работу будет делать — способ, инструменты и т. д., — начальник заявил, его не колышет. И весь «инструктаж». Но чтоб непременно за двадцать минут! Почему он такой мизерный срок определил — позже и сам вразумительно сказать не смог. А вместо того чтобы работу подчиненного контролировать, свалил в бокс, пиво пить… Ну, начал воин в спешке эту бочку автогеном вскрывать: что под рукой имелось. Взрыв паров горючего, одежда на солдате загорелась и к коже «приварилась», с кусками отдирал. Результат — сильнейший ожог одной третьей части тела и больничка надолго. Начальник упорно открещивается от своих слов, свидетели же их подтверждают. Военный суд ссылается на отсутствие письменного распоряжения: в пользу начальника. Значит — шиш тебе, воин, компенсации за причинение тяжкого вреда здоровью.

А есть и давние, но так и не закрытые случаи… Пожалуйста! Командир технической роты приказывает солдату у «Урала» колеса подкачать. Нужной насосной установки нет — хватай аппарат для заправки самолетов жидким азотом. «Я так велю!» — «Есть!» Через минуту шина лопается, выстреливает массивным стопорным кольцом бойцу в грудь и буквально размазывает его о другой автомобиль. В итоге — куча переломов рук и ног, многие со смещением костей, несколько операций и четвертый год по больницам, с неподвижной правой рукой. Документально вина ротного подтверждается, только его даже не наказали. Дескать, за что? В диагнозе-то, я в интере прочел, впечатана фраза: «Травм, представляющих опасность для жизни, не получено». Ведь не погиб, а что на всю оставшуюся жизнь теперь инвалид — то всего-навсего «рабочие моменты». И опять — никаких компенсаций, хотя мать всюду, до самого «верха», жалобы писала.

Самое же прискорбное — любой начальник, машущий шашкой направо и налево, когда пора приходит ответ держать, всегда трусливо хвост поджимает.

— И каково же резюме нашей маловразумительной дискуссии?

— Сейчас. Как вы считаете, в свете отдания заведомо незаконного приказа, не подменяются ли командирами слова о «всей полноте распорядительной власти» вседозволенностью? А неисполнение его — и даже в случае явной неправомерности — опять-таки, не отождествляются ли с подрывом единоначалия? Создается впечатление, что основное содержание его — это лишь право отдавать приказы, а ответственность за здоровье и деятельность подчиненных — всего-то какое-то дурацкое мелкозначимое приложение. Отсюда пренебрежение к правам подчиненных и гражданских лиц, их интересам… Хотя, казалось бы, уж по отношению к военнослужащим начальники как раз обязаны употреблять свою власть в первую очередь для защиты этих прав и интересов, борьбы за их обеспечение и создание условий для выполнения личным составом своих служебных обязанностей.

— И…?

— И теперь подумайте: как подполковник Чердаков, наплевав с высокой горки на мои права равно и на права моей супруги, заботится о создании условий для выполнения мною служебных обязанностей преподавателя — командира учебного взвода? И как остальное руководство ШМАСа ему в том помогает?

— Эге! Вон ты для чего такой длинный и путаный въезд про единоначалие загнул!

— Если хотите, да. Ну, что скажете? — напористо вопрошал лейтенант.

— Да то и скажу, что на данный момент он тебе не только не помогает, но напротив: всячески мешает своими придирками не по делу. Мыслю, будет мешать и в дальнейшем, потому как преследует цель: избавиться от тебя, поставившего его в весьма двусмысленное положение перед всеми офицерами. Подразделение же в целом от начальствующего идиотизма устойчиво лихорадит. Только не бывать скорлатому богатому, то бишь думается мне, что Чердаков у нас в части ненадолго задержится. Хотя лично тебя дожрать успеет. Что ж, сам напросился. Увы… Так-то, мой бедный Марат.

Киндинов неожиданно улыбнулся.

— А знаете, Виталий Тимофеевич, я ведь эту пьесу в интернете разыскал. И прочел. И одна фраза главного героя мне в душу запала: «Даже за день до смерти не поздно начать жизнь сначала». Так что решение я принял. Окончательное. Буду разрывать контракт. Можете смело комбату доложить. Мне с армией теперь точно не по пути. Вот только должок один верну…

— Ты мне смотри! — заволновался Пекарин. — Не вздумай рукоприкладствовать или еще чего такого. Говорю же — весовые категории разные. Чтобы потом всю жизнь за минутную слабость не расплачиваться…

— Будьте спокойны, товарищ майор, — загадочно улыбнулся взводный. — Все продумано до мелочей и ничем серьезным мне никак не грозит…

— Наверное, тебе с собственной колокольни виднее, — пожал плечами ротный, закругляя диалог с философским подтекстом…

Следующим утром, сразу по окончании развода на занятия, к Чердакову прямо на плацу строевым шагом подмаршировал наш главный герой.

— Товарищ подполковник, лейтенант Киндинов, разрешите обратиться!

— Не разрешаю! — хмуро буркнул «зампоуч», сразу заподозрив в этом обращении что-то неладное. Неясно, конечно, что именно, однако лучше бы перестраховаться.

— А позвольте спросить, почему это вы мне отказываете? Причина?

— Я перед вами отчитываться не обязан и не намерен! И вообще: нечего тут рассусоливать! Шагом марш к личному составу!

— Сейчас, вот только над матерным «i» в адрес моей супруги точки расставим…

— Вы что это себе позволяете? — взъярился Чердаков. — Приказываю немедленно убыть во взвод! А я сегодня же обязательно проверю, чем ты там занимаешься! — незаметно для себя сбился он на «ты», дрожащей рукой указуя в сторону учебного корпуса. — И если что — сразу накажу!

— Ну, если ты на «ты», так давай уравняемся, — с долей иронии, переходящей в презрение, усмехнулся лейтенант. — Дрожишь-то чего? Глазки так и бегают… Боишься? Ну да, ну да, знает ведь кошка, чье мясо съела!

И, краем глаза приметив спешно направлявшихся в его сторону комбата-два, ротного и его зама по воспитательной работе, поторопился с действием:

— За мою слабую половину — получи!!! — Всхрапнув, младший офицер смачно плюнул в лицо старшему — на глазах у множества свидетелей.

На секунду подполковник опешил. Марату этого времени с лихвой хватило, чтобы отскочить в сторону на несколько шагов.

— Ах ты гад! — по-крысиному оскалившись, взревел «зампоуч».

На ходу размазывая по липу чужую боевую слюну, он рванулся к обидчику. Сблизившись с ним до метра, Чердаков взмахнул правым кулаком, метя лейтенанту в лицо. Но бывший гимнаст, обладавший высоким уровнем быстроты реакций и отлично развитым чувством равновесия, без суеты отшагнул в сторону на чуть согнутых ногах и отклонил корпус назад.

Кулак начальника вхолостую просвистел в воздухе. Нападавший провалился вперед и, пробежав несколько мелких шажков, не удержав равновесия, растянулся животом на асфальте, вблизи газона. Шитая на заказ фуражка-аэродром с огромным верхом слетела с головы, покатившись, перескочила бордюр… и на редкость точно накрыла свежую порцию собачьего дерьма, наваленную на густую изумрудную траву. Производитель сего удобрения — давно прикормившийся в солдатской столовой чернющий пес Пиночет, дрыхнувший неподалеку, — заинтересованно подошел к головному убору. Лениво нюхнул его, соображая: что это, мол, за новшество возникло на исконно моей территории? — И тут же пометил фуражку тонкой струей.

Перепачканный «зампоуч» с кряхтеньем поднялся на ноги, кинул злой взгляд на свой опозоренный «картуз» и поднимать его с газона не стал. Киндинов меж тем, не теряя времени, удалился от подполковника шагов на шесть-семь.

— Учти: сам я к тебе даже не прикоснулся — свидетелей десятки, — нарочито громко предупредил он. — А за плевок — что ж, как по закону положено, отвечу. Зато ты теперь в стенах этой части на всю оставшуюся жизнь будешь зваться Обхарканным.

И зашагал через плац и дальше по центральной аллее части. Чердаков же не нашел ничего умнее, как в бессильной злобе почти выкрикнуть:

— И все равно жена твоя — б…!

Лейтенант вмиг остановился. Повернулся кругом. С трудом сдерживаясь — оказавшийся в тот момент рядом с ним зам по МТО углядел, как неистово пульсирует на виске Марата вздувшаяся синяя жилка, а острые скулы моментально зарумянились, — отцедил:

— А вот этого не надо бы… Господь, он ведь все видит… И всем воздает… По личным заслугам… Так что придется в будущем… тебе… сильно пожалеть…

Повторно сделал поворот и неторопливо продолжил движение по аллее, обрамленной подстриженными кустами самшита, — прочь от учебного корпуса, в направлении казармы.

— Лейтенант Киндинов! — раздался за его спиной сердитый голос комбата-два. — Сейчас же вернитесь! Кто за вас занятия со взводом вести будет?

— Либо Обхарканный, либо вы сами! — моментально отпарировал Марат, даже не обернувшись. — Промеж собой разберетесь! А меня народное хозяйство ждет! Между прочим, как вы оба того всеми фибрами желали! Адью!

И с той минуты к взводу даже и близко не подходил, вообще отказываясь в роте палец о палец ударить. Хотя на службу прибывал вовремя, тяжко высиживая затем в праздности до конца рабочего дня в канцелярии или бродя по помещениям подразделения, а на все увещевания и приказы коротко твердил: «Хотели уволить? Увольняйте! Вперед!»

Помощником дежурного по части или начальником гарнизонного караула закусившего удила назначать опасались: кто его знает, как он себя поведет, получив на руки боевой пистолет и две обоймы патронов.

Тем временем Чердаков подал на Киндинова иск в военный суд. Подполковнику очень хотелось для заседания организовать хотя бы двух лжесвидетелей, которые подтвердили бы, что лейтенант не только оплевал, но еще и сильно ударил начальника, сбив того с ног.

Поначалу «зампоуч» даже нашел такое понимание в лицах капитана Равчука и прапорщика Погребецкого — коменданта учебного корпуса, также непосредственно подчинявшегося Чердакову. Однако, побывав в кабинете командира части, оба врать в суде наотрез отказались.

— Извините, товарищ подполковник, — пояснил начальнику Равчук, — но с Сергачевым я ссориться не собираюсь. Тем более, инцидент наблюдали человек пятьдесят и со всех сторон. Что действительно видел — о том подтвержу без проблем. А на большее не рассчитывайте!

Раскладывать по полочкам ход памятного всей части заседания военного суда, подготовленного в рекордно короткий срок, не имеет смысла. Достаточно упомянуть, что на нем в качестве вещдока фигурировала и злополучная телефонная запись. О какой именно женщине в ней шла речь, ни Чердаков, ни Равчук так вразумительно и не ответили…

Как ни старался истец и какие только большезвездные начальники ни выходили телефонно на ведущего «наплевательское дело» судью, приговор лейтенанту по статье 336 Уголовного кодекса РФ «Оскорбление военнослужащего» в итоге гласил: две тысячи пятьсот рублей штрафа. (Не надо забывать, что слово полковника Сергачева в городе тоже кое-чего да стоило.)

И хотя с этим наказанием Марат вовсе не подлежал немедленному увольнению из армейских рядов, все руководство ШМАСа с огромным облегчением вздохнуло, когда лейтенант-«пиджак» сразу после объявления ему приговора сам подал рапорт на расторжение контракта о прохождении военной службы. Ну, для проформы ротный и комбат коротко с подчиненным переговорили. И быстренько подмахнули бумагу (следом поставил свою «министерскую» Сергачев), а начстрой в тот же день направил в штаб округа представление к увольнению с действительной военной службы, куда и был приложен рапорт Киндинова. Так что еще через месяц он покинул оказавшийся для него несчастливым город. Его слабая половина выехала много раньше…

Немаловажная деталь. До самого вручения ему выписки из приказа об увольнении из Вооруженных Сил молодой офицер не знал, что почти одновременно с написанием им последнего рапорта строевой частью был получен несколько запоздавший приказ командующего округом о присвоении лейтенанту Киндинову очередного воинского звания — старшего лейтенанта. Оставшийся в это время за Сергачева, убывшего в отпуск, в санаторий, Чердаков на пару с Анюшкиным немедленно спрятали приказ под сукно, и он так и не был официально озвучен. Тандем подполковников придерживался мнения, что «это дело политическое, и если перед строем объявить судимому о повышении его в звании, то неизвестно еще, каким образом данный отрицательный факт отразится на общем климате подразделений». По сути же оба заместителя командира части тогда на полном серьезе рисковали погонами: за намеренное неисполнение генеральского приказа. Однако все благополучно устаканилось…

Зато прозвище Обхарканный к «зампоучу» с легкой руки мстителя за слабую половину прилепилось намертво. Добавьте, что большинство офицеров части с Обхарканным здороваться за руку перестали, в кулуарах утверждали, что инициативную группу бойкота возглавили подполковник Лысиков и майор Пекарин.

Двумя неделями позже подполковник Чердаков, будучи в тот день ответственным по части от руководства, на личном автомобиле выехал для проверки внутреннего караула номер два за город, на автодром, где располагались склады ШМАСа, несколько ангаров с самолетами, площадка для их запуска и буксировки спецавтомобилями…

Старший офицер придирчиво проверил несение службы часовыми на постах и порядок в караульном помещении: в целом службой остался доволен, о чем сделал запись в постовой ведомости, помеченную часом ночи.

Покинув караульное помещение, «зампоуч» таинственно исчез в неизвестном направлении вместе с автомобилем, не вернувшись больше ни домой, ни в часть.

Искали его долго и упорно. Чуть ли не всем личным составом. Телефонные звонки из столицы не прекращались. Военная прокуратура и городская полиция также не знали ни сна, ни покоя. Все напрасно: никакими розыскными мероприятиями так и не удалось обнаружить ни самого пропавшего, живого или мертвого, ни принадлежащего подполковнику автомобиля либо его отдельных узлов, хотя опера угрозыска методично прошерстили все авторынки и мастерские.

— Ну вот как ты сам думаешь, — пристал однажды подполковник Булак к майору Пекарину, — это не наш ли бывший «пиджак» насчет Обхарканного так глобально подсуетился? Обещал же ему тогда, на плацу, когда этот идиот вторично его жену обозвал: мол, еще пожалеешь!

— Кто старое помянет, тому глаз вон, а кто забудет — оба глаза! — задумчиво протянул ротный. Чуточку помолчав, добавил: — Леший его знает… С одной стороны, да, обещал, и натура у него оказалась… прямолинейно-негибкая. Только это пока мало о чем говорит. Не забывайте: он ведь на Господа ссылался. Человека непросто похитить, а потом еще и через заповедь «не убий» переступить. Лозою в могилу не вгонишь, а калачом оттуда не выманишь… Да и кто он, Киндинов, в самом-то деле? Что, маньяк, что ли? Или подпольный криминальный авторитет? Нормальный в принципе был офицер — ну, за исключением нонсенса с Обхарканным. В общем, сильно сомневаюсь… А и кончить человека — всего полдела. Куда ему в итоге было тело девать? Закопать? Сжечь? И с машиной как? Ведь концов так ни хрена и не нашли…

— Нет, ты включи соображалку, — не отставал комбат. — Смотри: допустим, Киндинов тайно прибыл в наш город и через кого-то вызнал, когда у Чердакова по графику проверка караулов. Согласись: тут никакого секрета, лист нарядов на текущий месяц имеется и в штабе, и в любой роте. Время плановой проверки лицами из руководства части тоже всем известно: от нуля до двух ночи. Предположим, мститель загодя приехал к автодрому, спрятался в кустах, поближе к входным воротам… Дождался Обхарканного… А в момент, когда тот после проверки караула подошел к машине, снял ее с сигнализации и уселся внутрь — запрыгнул на заднее сиденье. Дальше уже дело техники: тряпкой с хлороформом усыпить либо петлю на горло. Потом тем же скотчем руки-ноги обмотать, кляп в рот, поверх — опять скотч налепить, тело в багажник — и вперед!

— Ой, чересчур хлопотно, — не согласился майор. — Это сообщник нужен в части, потом к автодрому надо еще на чем-то подъехать и где-то этот транспорт упрятать; затем есть риск, что, пока будешь жертву паковать, кто-то из проезжающих на дороге увидит неладное. И главное, повторяю: куда после всего тело и машину девать? С машиной даже посложнее…

— Не скажи, — возразил Булак. — Пусть тот, кто Киндинова просветил — ну, когда у Обхарканного по графику проверка, — сам не ведал, во что это выльется. Потому сейчас сидит тише воды, опасаясь, как бы за соучастие в убийстве не пригребли. К автодрому добраться можно даже на велосипеде. Замаскировать в кустах — с этим глобальным потеплением у нас листва чуть ли не до декабря не опадает, — а вернуться за ним позднее: через день-два. Или вообще безмоторный транспорт бросить, предварительно отпечатки пальцев на нем стерев. Дорога эта в час ночи малозагруженная, кругом темно, для ближайшего часового въездные ворота далековато, а уж что за ограждением автодрома происходит, так он и вовсе не видит, не слышит, да это его и не колышет. Смущают машина и тело? Про Чертов камень, уверен, в курсе?

— Само собой. Под тем обрывом глубина загородной реки действительно невообразимая.

— Вот, может, пропащий ныне там и покоится. В водяной могиле и в металлическом «гробу». Или же где-то в ином укромном уголке, причем есть другие варианты: без «футляра» — землей засыпанный, камнями закиданный, до пепла сожженный…

— Не исключено, наш лейтенант запаса тут и вовсе ни при чем, а элементарно нарвался Обхарканный ночью по собственной дурости на каких-нибудь братков: с него, деревянноголового, станется… Еще допускаю вероятность, что мог на любовнице погореть и обманутый муж его, будучи в состоянии аффекта, того… — чиркнул себя ребром ладони по горлу Пекарин.

— А что? — согласился Булак. — Не удивлюсь. Ведь не самостийно же он все бросил — и должность, и выслугу, и семью, и нажитое…

— Хэх! — подытожил бездоказательный спор Пекарин. — Не петь курице петухом, а и спеть, так на свою голову.

2011