Чертова кукла

Глава двадцать третья ТРОЕБРАТСТВО

В чайной на барке, где всякого люда бывает довольно и всякие разговоры ведутся, Михаил опять сидел со своим новым знакомцем — Лавром Иванычем. Это уже в третий раз они виделись.

Тогда, после собрания, Лавр Иваныч подождал Михаила на тротуаре, сразу с ним заговорил, потом они походили по улицам часа полтора. И стали встречаться. Михаилу понравились острые глаза, говор и то, о чем заводил беседы новый знакомец. Несмотря на привычку обязательного недоверия, Михаил не мог отнестись к нему с подозрением: видно было, что это человек совсем из другого какого-то мира, неизвестного, занят чем-то своим, занят Михаилом потому, что "о мыслях его любопытствует", а больше ничего.

Жизнь Михаила так сложилась, что он почти отвык от людей. Давно уже знал немногих и все одинаковых; разговоры между этими одинаковыми тоже были почти всегда одинаковые. И от Лавра Иваныча дохнуло на него если и не свежим воздухом, то во всяком случае другим, незнакомым.

Михаил уже знал, что Лавр Иваныч не "сектант" (как сначала подумалось), а бывший старовер. "После пошел в единоверие, ну, и это как-то у меня не вышло, — признавался он. — Ныне, можно сказать, ни там, ни здесь, прямо нигде, все книжки почитываю, мир пытаю". Он и в самом деле был очень серьезно начитан. "Времени много, торговля налажена, идет себе потихоньку, а человек я одинокий".

Михаил в этот вечер был пасмурен. Раздражал граммофон, раздражали и двое парней за соседним столиком, пьяных, которые, однако, говорили о "божественном". Старые мысли о себе раздражали, наянливые. "Что ж, думалось, и я, как Лавр Иваныч: ни там, ни здесь, прямо нигде".

— А вот еще желал я вас нынче спросить, — сказал Лавр Иваныч, — знаете вы тут троебратство одно?

— Троебратство? Нет, я ведь никого не знаю. Это что же, секта какая-нибудь?

— Нет, зачем? Так мы между знакомыми называем. Я нынче туда побывать хочу, в гости, так вместе, если угодно, поехали бы.

Михаил насупился.

— Я не могу ехать неизвестно к кому. Да и зачем мне?

— Отчего же? Вот мы с вами побеседовали, сдружились. Их бы поглядели тоже, коли не знаете. Это старец один, потом племянник его, хроменький, ну, и мастеровой еще с ними живет.

— Старец? Как же вы говорите — не секта? Учитель, что ли, ихний?

— Нисколько не учитель. Старец — я сказал в том смысле, что уж почтенных лет человек…

К великому изумлению Михаила, Лавр Иваныч объяснил, что "старец" — профессор и фамилия его Саватов.

— Как, тот самый Саватов, известный?

— Да, он многим известен. Теперь уж он лекции только на одних женских частных курсах читает. Неприятности у него в свое время бывали. Да он такой еще бодрый.

— А племянник?

— Племянник здоровья слабого. Он археологией, что ли, занимается.

— Я не понимаю, о каком же вы троебратстве? И при чем тут мастеровой?

— А они втроем живут, вместе и как бы в одних мыслях. Ничего, в согласии живут. И Сергей Сергеевич мастеровой этот, ихний же. Сергей-то Сергеевич семейный, да жена не захотела, не согласна, что ли, в чем-то, ну, так она отдельно живет с детьми, в гости друг к другу ходят.

— Странно! — сказал Михаил. — Какие же у них мысли? Право, на секту похоже.

— Мысли обыкновенные, разные, я к тому сказал, что они у них согласные. Вы сами спросите, коли поедете. Гостям там всегда рады. Между прочим, иные их еще "временщиками" зовут, ну, да это так: потому что у них свое мнение о временах.

— О временах?

— Да, насчет истории. Что всякое время свою правду оправдывает и нужно прежде всего времена узнавать, ну, и так далее.

— Пожалуй, поедемте, — сказал Михаил, вставая. — Я что-то вас не понимаю, но, если это Саватов, я могу поехать на часок. Куда ни шло. Только как же вы повезете незнакомого? Ведь и вы меня не знаете.

— Это что! — улыбнулся Лавр Иваныч, махнув рукой, и они отправились.

Дорогой, пока ехали в трамвае, Михаил старался припомнить все, что когда-нибудь слышал о Саватове. Но ничего определенного не вспомнил. Говорили о нем просто, как об "известном ученом"; когда-то он "пострадал", но это было давно и, главное, все вне тех интересов, которыми последние годы жил Михаил.

Идя по узкому переулку рядом с Лавром Иванычем, у самого дома Саватова Михаил вдруг вспомнил, что он одет нынче рабочим, в синей рубашке и в картузе. Стало стеснительно почему-то и кстати пришло в голову, что же о нем Лавр Иваныч думает?

— Я… в таком костюме сегодня…

— Это ничего, ничего, — ободрил его Лавр Иваныч. — Они и так узнают, какого вы звания человек.

Михаилу стало совсем не по себе.

— Что такое узнают? Что им знать? Да куда вы меня ведете?

Лавр Иваныч удивился. Поглядел остро.

— Экий какой у вас дух неспокойный, Господи Боже! — сказал он с грустным упреком. — Страха человечьего бояться — с человеками не знаться. Да вот уж мы и пришли.

Маленькая чистая квартирка в деревянном доме. В длинной столовой — накрыт чай. Дверь гостям отпер коренастый человек в такой же синей рубашке, как у Михаила. Провел их в столовую, сам сел за самовар.

Худенький старичок с подстриженной белой бородкой поднялся с кресла. Михаил заметил, что кресло было старинное, красивое. Тут же, у стола, сидел за книгой третий человек, рыжеватый, с бледными щеками и очень веселыми, темными глазами.

— Ага, здравствуйте, — сказал старик живо, подавая руку Михаилу. — Вы с Лавр Иванычем? Вас, Лавр Иваныч, я как будто давно не видал.

Лавр Иваныч отер бородку ситцевым платком и сел.

— Давно-с, давно. Зачитался я. Людей позабыл. Ну, как вы?

— Да ничего, помаленьку, — ответил человек в синей рубахе, Сергей Сергеевич. — У меня сынишка болен был на этой неделе, чуть не помер.

Рыжеватый весело улыбнулся.

— Отходили, теперь ничего, — сказал он.

Разговор завязался. Лавр Иваныч стал рассказывать о собрании, о речи Юрия Двоекурова и стал опять волноваться. Рассказал очень связно и понятно.

— Ну, не чертова ли кукла? — закончил он сердито. — Ну, статочное ли дело?

Саватов улыбался.

— Браниться-то не для чего, не для чего. Ведь никого не вразумили? А впрочем — что ж? И побраниться иной раз хорошо. — Подумал, прибавил: — Я этого студента знаю. Хорошо. И давно. Красивенький. Не очень интересный, а неприятный.

— Вот вы как, осуждаете! — сказал Михаил, все время молчавший. — И это неверно: Двоекуров именно приятный.

— Я не в осуждение сейчас сказал, хотя почему нельзя осудить? Студент, если хотите, не неприятный, а страшный.

— Почему это?

— Да потому, что он не интересен, а кажется интересным. Его, может быть, вовсе нет, а кажется, что он есть.

— Этой мистики я не понимаю! — резко сказал Михаил.

Рыжеватый племянник взглянул на него удивленно.

— Отчего вы сердитесь?

Они все трое глядели на него с удивленной ласковостью.

Михаил смутился, но вдруг вспыхнул.

— Оттого, что я не понимаю ни себя, ни вас! Для чего я к вам пришел? Точно у меня так много времени! И что вы все такое? Почему у вас троебратство, что за чепуха?

Старичок Саватов, глядя на него, тоже рассердился.

— Достаточно у вас времени, не торопитесь! Почему чепуха? Называйте как хотите, хоть пустогоном, от слова не станется. А почему нам не жить вместе, если мы этого хотим и нам это нравится?

Действительно, почему не жить? Михаил не знал.

— Если друг другу в глаза посмотреть, — сказал Сергей Сергеевич, — да увидишь там согласное, так уж захочешь вместе жить, да!

Племянник засмеялся.

— Сережа запроповедовал!

— Нет, какая проповедь! — начал торопливо Михаил. — Раз уж я здесь, то мне, действительно, хотелось бы понять, что вы за люди, какие это такие у вас "согласные мысли", что вас связывает и что вы делаете вместе?

— Сколько вопросов сразу! — засмеялся Саватов. — Мы люди самые обыкновенные. Мысли тоже у нас обычные, в некоторых самых главных мы действительно согласны. Это нас и связывает. А делаем мы вместе… очень мало делаем. Вот это беда! Очень мало.

— Куда нам! — грустно сказал племянник. — Мы книжные, мы тряпки. Живем — и все.

Сергей Сергеевич вздохнул.

— Что ж! Я бы поделал. Да не выкрутиться. Пристать не к кому. Свое заводить — некогда.

— Вот вы бы свое завели, — вдруг сказал Саватов, пристально глядя на Михаила.

Племянник кивнул головой.

— Да, он непристанный. Ему бы хорошо свое. Рано?

— Что такое свое? Что рано? — опять рассердился Михаил. — Загадки какие-то! Ничего не понимаю.

Саватов поднялся.

— Пойдемте-ка, друзья, в кабинет. Там сидеть лучше. Поговорим попросту. Да не сердитесь вы, — кивнул он Михаилу, — мы сами сердитые, и между собой-то бранимся, а тут вы еще! У нас никаких секретов нету, вы простых самых вещей не понимаете!

Идя сзади, Сергей Сергеевич бурчал:

— В чужие-то глаза глядя, мы наметались людей признавать. Сейчас же уж и маячит. Привычка!

Давно ушел Лавр Иваныч, к полночи приближалось, а Михаил все еще сидел в тесном, мягком кабинете Саватова, уставленном книгами. Хроменький племянник умостился в кресле. Сергей Сергеевич на подоконнике — он курил толстые папиросы.

Говорили все, говорили о простых вещах, и так, будто и хозяева, и гость давным-давно друг друга знают. Случилось это незаметно. Михаил перестал недоумевать, зачем они живут вместе и зачем он к ним пришел.

Лавр Иваныч ему больше нравился; Саватов же казался похожим на старую, беспокойную птицу; рыженького он жалел за хромоту; но с ним и с Сергеем Сергеевичем говорить было свободнее, чем с Лавром Иванычем, который все гнул на возвышенное.

— Я сам был партийным человеком, — рокотал Сергей Сергеевич с подоконника. — Это дело хорошее. Ну, однако, приходит такой момент, что сколько слов одинаких ни говори, а настоящего согласия не получается. Тут ведь не такое какое-нибудь "товарищество" деловое, торговое, тут весь человек требуется. А партия — она на мнениях. Скажете — и на делах. Да ведь на каких? И по делам ничего не узнаете в человеке, если захочет он от вас скрыться.

— Как ты путано говоришь, — перебил Саватов. — Но, конечно, теперь слово "партия" должно больше обозначать, и чтобы крепко было, как прежде, нужно бы друг друга знать куда полнее. Основы глубже подводить.

— Не могут же триста человек так знать друг друга, как трое? — сказал Михаил.

— Отчего? Могут! Откуда взглянуть на человека. С одним два слова сказать, с другим чаю напиться, с третьим помолчать вместе важно. Вы не смейтесь, голубчик, я совершенно серьезно это говорю.

— Не думаю смеяться. Если у вас есть секрет, как узнавать людей, научите!

— Какой секрет! Да не бойтесь, сами научитесь, все придет. Не обойтись. Ширится человек — ну и надо на него повнимательней смотреть, не протокольно: где родился да когда скрывался, какой у тебя послужной список.

— Идеалисты вы… — усмехнулся Михаил и прошел по комнате.

— Мы книжные, — вздохнул хроменький, — это правда. Поздно уж самим в жизнь опять бросаться. Но идеализмом я эту нужду в более серьезном и широком сближении людей не считаю.

— Нужда великая! — проговорил Сергей Сергеевич. — И что ж! Я-то пошел бы еще, поработал бы с хорошими людьми. Вот к вам бы пошел, — прибавил он, глядя на Михаила. — Люди есть. Небось и у вас есть, да не знаете вы их.

Михаил опомнился на минуту. О чем они говорят?

— Есть, есть люди, — подхватил Саватов. — Люди всегда есть. Хотя бы учениц моих взять, курсисток, — сколько их у нас бывает! Я это говорю для примера. Во скольких великолепный огонь горит! Двадцать пять лет тому назад она бы Перовской, Верой Фигнер очутилась, а теперь уж ей этого мало; у нее душа-то шире; надо идти, — а некуда, не к кому. И бросится скорее, не знаю куда, в Троице-Сергиевскую лавру пешком пойдет, вконец и себя, и огонь свой погубит, а в Веры Фигнер не пойдет. Хоть и святое место, да уж прошлое, остыло оно. Нынешние хорошие люди там не помещаются.

— Значит, на прежних-то людях крест поставить?

— Ну, какой крест! Человек во времени всякий меняется.

Хроменький вышел, ковыляя, принес бутылку белого вина и четыре стакана.

— Экий ты какой, — сказал Сергей Сергеевич и посмотрел на него нежно. — Сказал бы, я бы сам принес.

А Саватов опять к Михаилу:

— На вашем месте вам перегодить хорошо. Осмотреться. Что ж так бежать, по инерции.

— Уйти, что ли? Как? Различно уходят. Юрий Двоекуров ушел… просто надоело. Сестра моя ушла… или уходит — руки опустились. Да что об этом говорить: нельзя мне уйти. Некогда осматриваться.

И он опять рассердился на себя.

— О чем мы говорим? И с какой стати?

— О вас говорим, — сказал хроменький. — Право, не торопитесь. Будет вернее. Как же не оглядеться? Времена уж двинулись, и у самого-то у вас, должно быть, требований прибавилось.

— Нет, что мы намеками да намеками, — произнес Михаил взволнованно и сел. — Я вижу, вы кое-что знаете, но мало, как все со стороны. Я верю, что вы друзья (вот, толкую с вами!). Но и вы мне поверьте: не могу я уйти теперь, именно теперь, именно я! Не могу. Все равно, что там во мне ни делается, это все равно. Это я должен в карман спрятать, как будто и нет ничего, и не ради же себя! А ради тех, которые не переменились, не выросли, но и не изменили! Куда же я их-то деваю? Расшаркнуться, до приятного свиданья, я по-своему буду делать, у меня, мол, кругозор расширился, вам за мной не угнаться? А как они это поймут? И они не виноваты, что поймут, как предательство. Ведь я не их мнения о себе боюсь, я действительно боюсь предать их, бросить, непонимающих, разбитых, на тяжком повороте дороги. Шли-то вместе? Не могу я их тут оставить, ведь это даже не перед одними живыми будет измена, но и перед мертвыми!

— А если дело требует? — крикнул на всю комнату Сергей Сергеевич. — Небось думка-то уж есть, не отвертитесь, что на старых дрожжах, в старой корчаге тесто замешивать, — старые хлеба взойдут? Есть думка? И взойдут. Тогда как?

— Пусть, — дерзко сказал Михаил. — И я не дорого стою. Куда мне! Высоко не залечу, все равно. Меня к земле тянет. Лучше со своими солдатами помереть, чем улепетнуть, чтобы свежий полк набирать. Где мне? Пусть уж свежие, как знают.

Наступило молчание.

— Впрочем, что ж? — сказал Михаил тише и поднял голову. — Я скрывать не стану, мне и без вас об этом обо всем думается. Оттого, может, и разговорился тут… Вперед лбом я теперь и хотел бы, так не мог бы уж сунуться. Я жду, жду, пока есть малейшая возможность. Совсем в потемках нельзя. А потемки я вижу. Надо ждать. Вы мне верите?

— Верим, — сказали Саватов и хроменький. А Сергей Сергеевич прибавил:

— Трудно это, на точке долго удерживаться. Ну, может надо еще. Много чего нынче в потемках вьется. Кабы глаза кошачьи, так рассмотреть можно.

Михаил вдруг поднялся порывисто.

— Ну, прощайте. Поздно. Я пойду. Спасибо вам… Не знаю, за что, а спасибо. Сергей Сергеевич, правда: нет у нас кошачьих глаз, и даже человечьих нет, чтобы человека видеть, как надо. В этом и беда вся.

Хроменький улыбался ему весело.

— Будут, будут глаза. Это все будет, не бойтесь. Пока-то держитесь крепче. В свое, что есть в вас хорошее, верьте.

— Мало хорошего! — печально усмехнулся Михаил, и тут же, словно за нитку кто перед ним продернул, увидал он свои дни и себя в них, то самоуверенным, то бессильно злым, то порывисто-самоотверженным, то мальчишески-дерзким, часто пошлым, часто холодным, но всегда, тупо ли, остро ли, страдающим.

— Что ж, я привык… один, — пробормотал он, отвечая на какую-то свою неясную мысль.

Все пошли провожать его в переднюю.

— Нет, одному нехорошо, — сказал Сергей Сергеевич. — И привыкать не к чему. Одному — это уж нехорошо.

Хроменький предложил:

— Может, ночевать останетесь? У нас в квартире никого. Прислуги не держим. Приходит утром старуха…

— Нет, нет, спасибо, я пойду, — отказался Михаил. — Спасибо вам.

— Зайдете еще когда?

— Вряд ли… теперь. Вряд ли увидимся.

— Увидимся, — с уверенностью сказал Сергей Сергеевич. — Не теперь, так после. Я бы с вами пошел бы еще, поработал, право! Старые-то дела да на новых дрожжах, ух как взошли бы!

Михаил только вздохнул.

— Прощайте. Мне вот одно жаль: говорил столько о себе… А об вас ничего толком не знаю. Порассказали бы, что вы, как так живете.

Друзья рассмеялись.

— Да что ж тут рассказывать? — удивился хроменький. — Каких видите, такие и есть. А о чем думаем, живя, — это мы и друг другу не все успеваем рассказывать. Ваше же дело спешное.

Сергей Сергеевич подумал-подумал, поставил свечку на подоконник и поцеловал Михаила.

— Ну, простите. До свиданья, до будущего. Пошли вам…

Старик Саватов, когда Михаил уже взялся за ручку двери, окликнул его:

— А я вам не говорил, как я этого студента знаю, Двоекурова? Я ведь у графини бываю, у старухи. Редко, но бываю. Древнее у нас, древнее знакомство. Графиня — особа ясная, жесткая, но она с неожиданностями. А девочка, внучка, приятельница моя, очень она хорошая. Глаза такие молчаливые.

— Вы ее видаете? — быстро спросил Михаил. — Да, хорошая девушка, я знаю.

— Вот еще что, милый: если бы вам что понадобилось… мало ли что, может же случиться… если прислать кого… или известить кого… Ну так прямо сюда, на имя племянника. Орест Федорович Ден. Это я на всякий случай.

Орест закивал головой, улыбаясь:

— Да, да, на всякий случай.