Чёртово дерево

Похороны моего отца как бы не имели никакого отношения к смерти. Я так и не увидел его тела. В зале при морге один оратор сменял другого, венок доставляли за венком; помню длинную вереницу автомобилей с включенными фарами, толпы людей на кладбище под проливным дождем, черные зонтики, фотографов, телекамеры и полицейский вертолет, зависший в приличествующем случаю отдалении. Вот и всё. Наверное, именно поэтому мне постоянно видится смерть моей матери.

Мои приступы депрессии больше не обусловлены естественными причинами, как, например, половое влечение или голод. Они тщательно просчитаны. Например, вчера днем я без особых проблем мог бы найти себе другое занятие, но предпочел, выполняя привычный ритуал, одурманить свой мозг и впасть в забытье. Я знаю, что сейчас мое уныние не так глубоко, как раньше. Я просто играю в привычную игру, прервать которую могу в любое мгновение. Сегодня в четыре часа дня я отправился за спиртным и купил маленькую бутылку «Джека Дэниелса». Поднялся наверх, налил себе стакан и поставил музыку. К шести я выпил полбутылки и впал в депрессию, которая несколько смягчалась той мыслью, что я сам выбрал для себя это состояние. Я понял, что наконец полностью контролирую все свои эмоции.

Мы собрались ранним вечером в доме около пляжа. Нас было пятнадцать человек; мы сидели за длинным столом на стульях с высокими прямыми спинками. Самыми говорливыми были один черный парень, который сразу же заявил, что ненавидит меня, потому что знает, «кто я такой», холодная и слегка высокомерная ямайская девушка из Стони-Брук и преподавательница истории из Нью-йоркского университета. Последняя поначалу казалась скромной и милой особой, но потом выяснилось, что именно она — самый воинственный член нашей группы. Были там и другие, но они меня особенно не интересовали. Руководителю нашей группы ассистировала молоденькая монашенка из Бронкса, которая несколько смущала нас своей очевидной одинокостью. Вначале я чувствовал некоторое превосходство над остальными, поскольку полагал, что вряд ли кто-нибудь сможет что-то противопоставить впечатлениям, которых я набрался за границей. Что может знать этот психотерапевт из супермаркета о том, что я пережил в Рангуне или Мюнхене?

После первых контактов два-три участника группы сказали, что их пугает моя манера держаться. Человек из глубинки штата Нью-Йорк сказал, что завидует моему богатству и независимости. Еще кто-то сказал, что ему стало бы страшно, окажись у него столько денег, сколько у меня. Одна из девушек заявила, что ни за что бы не согласилась стать моей подругой. «Такой был бы геморрой!» — повторяла она беспрестанно. Позднее кто-то повесил на меня кличку Супермен и обвинил в том, что я пошел в психотерапевтическую группу, поскольку у меня сложился комплекс вины из-за того, что я — из такой богатой семьи.

Тут другая девушка, которая только что закончила колледж, зарыдала в истерике. Ее парень был негром и страдал шизофренией. Она постоянно разрывалась между реальностью и болезненными фантазиями своего парня. Она рассказала, как часто ей приходится выслушивать всякий бред, который он шепчет ей на ухо. Она пытается понять ужасный мир, в котором он живет. Иногда ей это удается, и тогда ей кажется, что она превратилась в белую негритянку и все кругом смотрят на нее.

Молодой негр сказал, что постоянно чувствует себя так, словно ему сдавили горло. Он считал, что не может выразить свои чувства, потому что недостаток образования мешает ему связно строить свою речь. Он все время повторял: «Вы меня не понимаете. Вы меня не понимаете». Когда мы принялись убеждать негра, что прекрасно понимаем его, он возразил: «А откуда вы знаете, что понимаете? Вы не жили так, как живу я. Вы же не знаете, что я хотел сказать». Мне было жалко негра, но все равно я так и не почувствовал себя частью нашей группы. Я знал, что стоит только другим попробовать проанализировать меня, как я сразу же уйду в себя.

Кто-то сказал, что расходы по организации собрания группы нужно поровну разделить между всеми нами. Еще он сказал, что на такие деньги можно было бы организовать летний отдых для нескольких детей из гетто. Негр тут же согласился с этим человеком. Высокая блондинка обрушилась на них обоих: она сказала, что ей наплевать на деньги и наплевать на всех детей в мире, какого бы цвета кожи они ни были. Она здесь не для того, чтобы бороться с болезнями общества и решать проблемы угнетенных рас, а для того, чтобы взбодриться и вернуться к жизни самой. Она также обвинила негра, что он злится на белых просто потому, что они — белые, вместо того чтобы разобраться в истинных причинах своей озлобленности. Вспышка эмоций блондинки испугала меня. До этого момента у нас с ней образовалось нечто вроде союза: она поддерживала меня, а я отвечал ей тем же. Теперь я почувствовал, что меня предали. Когда я позднее сказал ей об этом, она возразила, что, верно, я подсознательно жду предательства от всех, особенно от женщин, которых совсем не понимаю. Я сказал, что меня удивляют ее рассуждения. По моему мнению, понимание может возникнуть между людьми только после долгих лет свободного общения и не ограниченного ничем самовыражения. Говорить о каком-то «понимании» раньше — просто смешно.»

Весь день я нервничал и только и думал что о следующем собрании нашей группы. Я отменил утреннюю встречу с брокерами и лежал в постели, репетируя свои ответы на возможные вопросы. Но вечером я вошел в охотничий домик в штате Вермонт, и наш психоаналитик представил меня как «нового протагониста». Я признался собранию, что очень волнуюсь. Кто-то попросил меня пройтись по комнате, и я понял, что у меня подгибаются колени. Я решил, что продемонстрирую группе по крайней мере два своих «я». Одно будет ранимым, а другое — неуязвимым. Одна из девушек будет в роли моей матери, а другая — моей няни.

Первая сцена разыгрывалась в спальне моего дома. В одном углу мы поставили голубой шкафчик, в котором я обычно хранил свои игрушки, а в другом — детское кресло-качалку. Моей нянькой стала черная девушка. Она погладила меня по голове, расчесала мне волосы и сделал вид, что собирается стричь их. При этом она все время приговаривала: «Чего мне тут только не приходится делать! Просто не дом, а цирк какой-то!» Я долго смеялся, а затем она сказала: «Сейчас твой отец вернется!» Я испугался. Очевидно, это было заметно, потому что кто-то из группы выключил свет, чтобы помочь мне. Но и под прикрытием тьмы эмоции обуревали меня. Я решил, что нужно не поддаваться им, и вскоре овладел собой. После этого мне сразу стало легче.

Затем мы разыграли сцену, в которой мне сообщают, что мой отец умер. Я вспомнил, как, выходя из нашего летнего дома, я услышал за спиной телефонный звонок. Затем наружу вышла няня и сказала: «Джонатан, твой отец отправился на небо». Я побежал в комнату отца, уселся там в его рабочее кресло, открыл свою маленькую красную Библию с золотой тисненой надписью «Джонатан» и стал ее читать. В нашей инсценировке я заставил няню сказать: «Вроде бы твой отец помирает». Уж не знаю, почему я изменил слова.

В детстве мне казалось, что смерть — это нечто вроде зверя, который лежит внутри нас и однажды нас пожирает. И до сих пор, стоит мне только снова ощутить внутри себя эту тварь, я чувствую себя в точности так же, как тогда, в кресле отца с Библией в руках.

Затем мы перешли к диалогу с моей матерью. Помню, как-то утром, когда она собиралась в больницу на обследование, я пролил апельсиновый сок. Мать расстроилась. Позже, уже вернувшись из больницы, она сказала: «Я пыталась быть хорошей матерью, Джонатан, но все, что ты будешь обо мне помнить, — это как я рассердилась, когда ты пролил апельсиновый сок». Я начал разыгрывать роль моей матери и впервые понял, что она испытывала, когда ей казалось, что она сходит с ума. Она поняла, что никогда не узнает, кем стал ее единственный ребенок, и никогда не увидит его взрослым мужчиной.

Затем девушка, игравшая роль моей матери, села на стул в достаточном отдалении от меня. Я хотел расспросить ее о тех моментах жизни с отцом, которые были для нее самыми знаменательными, но подумал, не отнимаю ли я у других участников группы слишком много времени.

Внезапно кто-то закричал: «Да из-за тебя, Джонатан, вся сессия пошла коту под хвост!» Преподавательница истории сказала, что ей еще не приходилось встречать людей с таким самообладанием, как у меня. Только человек с моей родословной, сказала она, может, разыгрывая трагедию, через минуту скатиться до бурлеска. Она сказала, что мне никогда не удастся до конца расслабиться. Я всегда буду подавлять свои импульсы и держаться особняком от других людей.

Девушка из Стони-Брук сказала, что в нашей стране люди недостаточно много думают о сексе, чтобы поверить, будто все желания человека могут сводиться только к голому сексу. В Америке человек, который не скрывает своей сексуальной озабоченности, автоматически заносится в разряд извращенцев, алкашей, наркоманов, преступников и прочих отбросов общества. Мы полагаем, что в нем воплощено все социальное зло, и раз мы так полагаем, то находим и доказательства.

Прошлым летом, сказала она, у нее по соседству завелся один вуайерист, который выдавал себя за полицейского фотографа. Вуайерист ходил по округе и под предлогом фотографирования деревьев и цветочков подглядывал сквозь незадернутые шторы ванных и спальных комнат. Когда его попытались расспросить, чем это он занимается, он ответил, что он детектив и работает на бюро по борьбе с наркотиками. По иронии судьбы в то же самое время полиция обнаружила в районе, где происходило все это, несколько подпольных теплиц для выращивания марихуаны. Одна парочка вырастила около сотни кустов в чулане с использованием ультрафиолетовых ламп, инфракрасных нагревателей и алюминиевых отражателей, которые имитировали солнечный свет. Последовали многочисленные аресты, и соседи перестали сомневаться в искренности вуайериста. Но полиция прослышала о нем и начала за ним следить. Однажды, когда он ничего особенного и не делал, его арестовали за непристойное поведение. Полицейские избили его и сломали его камеру. С этого дня он запил. Его снова забрали, на этот раз за нарушение общественного порядка. Когда его выпустили, он перестал прикидываться полицейским. Вместо этого он стал одеваться как Супермен: в кепи, шнурованные ботинки и трико, на груди которого была вышита огромная буква S, составленная из молний и похожая на знак доллара. Кто-то заметил, как он прыгал с крыши на крышу.

На этот раз его арестовали за вторжение в чужие владения и нарушение покоя детей. Когда он вышел из тюрьмы, он был страшно худ и больше не надевал своей излюбленной одежды. Вскоре он исчез. Несколько дней спустя старший по дому вскрыл его квартиру. На кухне, чтобы открыть дверцу холодильника, он был вынужден потянуть за ручку изо всех сил, но дверца все равно не открывалась. Тогда он послал за подмогой, и когда наконец холодильник взломали, внутри нашли Супермена в полном облачении. Очевидно, он съел пачку снотворного, а затем забрался в холодильник, чтобы спасти свое тело от разложения.

В нашей группе была одна толстая, некрасивая девушка. С самого начала я предположил, что я ей очень не нравлюсь, но однажды она подошла и заявила, что от меня исходят дурные вибрации. Со слезами на глазах она сказала, что, судя по всему, я чувствую себя ужасно обиженным жизнью. И поэтому при виде меня у нее пробуждается материнский инстинкт. Я смутился и закрыл лицо руками. На какое-то мгновение мне захотелось, чтобы эта девушка или какая-нибудь другая особа женского пола из нашей группы прижала меня к своей груди. Я сказал девушке, что растроган ее словами, но если бы она действительно знала, что я собой представляю, то такого желания у нее бы не возникло. После этого до самого вечера я никак не мог отогнать от себя мысль, что в этой жизни меня прижимали к груди только мадемуазель Ирэн, моя няня, да шлюхи, которым я платил за любовь. Мадемуазель Ирэн теперь уже старушка, и вряд ли я рискну попросить ее об этом снова.

Ну вот и приехали, подумал я. Кучка великовозрастных детишек, запертых в пустой комнате и играющих друг с другом в наивные игры. Никто никого не понимает. Мы бродим по огромным темным пещерам, зажав в руках крошечные персональные свечки и надеясь на то, что однажды свет зальет все вокруг. Мне не хотелось бы думать, что я так же примитивен и беспомощен, как и все остальные, но если я сложнее и умнее, почему же я так хочу быть понятым ими?

Я вспомнил о Кэйрин и о ее скептическом отношении к групповой терапии. Теперь, когда я стал посещать группу, она больше не приходит. Она считает, что это чистое заблуждение. В определенном смысле я с ней согласен.

Я скучаю без Кэйрин. Я знаю, что ее боль — той же природы, что и моя, но вступить с ней в контакт на этом уровне я не могу. Ведь если я попытаюсь, она подумает, что я анализирую ее с целью найти слабое место в ее обороне. Она ошибается. Я не играю в эти игры. Она верит окружающим еще меньше, чем я. А я им почти не верю, поэтому мне легко понять, как трудно будет войти во внутренний мир Кэйрин.

Всего лишь два дня назад мы собрались здесь, совершенно чужие, незнакомые друг другу люди. Мы аккуратно запарковали на соседней стоянке все наши «бури», «бунты», «ураганы», «ярости» и «демоны». Прошло два дня, а мы — такие же чужие друг другу, и каждый из нас только и мечтает о том, как бы вернуться к привычному существованию. Все пролитые нами на плече друг у друга слезы, все гневные обличения — все это кажется теперь надуманным и произошедшим не с нами. Идея, будто между незнакомыми людьми может внезапно возникнуть откровенность, — вот что больше всего раздражает меня в групповой терапии. Это жалкая попытка вызвать у людей хорошее настроение, создав у них иллюзию проникновения в чью-то душу. Но в конце иллюзия развеивается, и ты понимаешь, что ничего особенного не произошло и что ты узнал о себе и других не больше, чем на любой вечеринке с коктейлями.

Вчера я повстречал Кейта, которого не видел со времен Катманду. Он стал намного серьезнее с тех пор. По какой-то причине его сейчас интересует проблема размножения. Он рассказал мне, что тайна рождения всегда волновала человечество и что выдвигались разные теории, чтобы ее объяснить. Аристотель, например, думал, что угри самопроизвольно зарождаются из гниющих на солнце морских водорослей. Мы считаем, что сложнее нас на земле нет никого, сказал Кейт, но есть много видов, которые представляют не меньший интерес. Он объяснил, что медузы, например, существуют в двух совершенно различных формах. Первая форма размножается путем полового оплодотворения, но порожденная ею вторая форма беспола и размножается почкованием, порождая снова первую, половую, форму.

По мнению Кейта, переменился я — стал каким-то вялым и безразличным ко всему. Он сказал, что его собственная жизнь радикально изменилась после того, как он увлекся естествознанием, и тут же порекомендовал мне несколько книг из этой области. Но я с большим скепсисом отношусь ко всякому фанатизму, будь он религиозным, политическим, мистическим — да каким угодно. Когда я видел Кейта в последний раз, он был увлечен мировой революцией, а до того — проблемами семантики. Как и большинство людей на земле, Кейт постоянно ищет ярлык, который можно на себя налепить. Он сказал, что объяснить его новое увлечение природой невозможно, потому что человеческий язык потерял способность выражать спонтанное. А это мне пришлось не по душе, поскольку тем самым он поместил меня в разряд скучных и безнадежно предсказуемых типов, которых я и сам презираю. По-моему, у меня хорошо развита интуиция, и я не из тех, кто все понимает буквально. И все же Кейт абсолютно прав в одном: общаться при помощи языка практически невозможно. Никто не может дать мне ответы на мои вопросы, и уж тем более тот, кто полагает, что уже постиг смысл своей жизни.

Сьюзен любит делить людей на две категории: тех, кто пережил личную катастрофу, и тех, у кого ничего такого в жизни не было. Она оживилась, когда узнала, что моя жизнь — непрерывная цепь бедствий. Смерть родителей. Наркотики. Болезнь. Но при этом она не считает, что я разбираюсь в себе лучше, чем люди, жизнь которых лишена событий. Я однажды признался ей, что не могу ничего рассказать о себе без того, чтобы в определенный момент не вступить в противоречие со сказанным ранее; при этом я искренне верю, что оба моих утверждения истинны. А она говорит мне на это, что я просто не умею дать определение самому себе, что я не способен даже на простые утверждения типа: «Я всегда поступаю так и не поступаю этак» или «Я из тех, кто обычно делает вот это и не делает вон то». Сьюзен откровенно рассказала, что думают обо мне друзья Кэйрин. Я и не подозревал, что они так много судачат на эту тему. Я заметно расстроился, узнав их мнения, так что Сьюзен поспешила сменить тему и принялась рассказывать о себе. «Большинство людей, — сказала она, — ищет себе в любви таких партнеров, с которыми у них совпадали бы основные интересы. А я вот ищу того, кто сможет заставить меня вывернуться наизнанку, обнажить мой страх и мою боль».

Сегодня в группе мы обсуждали предрассудки. Все были ужасно серьезны и напыщенны. Наконец я не выдержал и сказал: «Послушайте, всех нас волнует, и вполне законно, эта тема. Но, в конце концов, у нас в группе всего три негра, зато есть немало таких, кто является жертвами иных предрассудков. Почему мы совсем не говорим об их проблемах?» Внезапно всеобщее внимание сосредоточилось на мне. Кого я имею в виду? Неужели те, кто занимается моими деньгами, относятся ко мне с предубеждением? Неужели мне посмели хоть в чем-то отказать? Затем кто-то спросил, почему все обсуждают меня. Одна из женщин предположила: это потому, что я богат, образован и много поездил по свету. Меня дискриминируют из-за моего привилегированного положения. Кто-то другой предположил, что дело в том, что мои домашние по-прежнему считают меня лапочкой. Затем уже все принялись анализировать меня. Кто-то сказал, что во мне чувствуется очевидная сила, другой заявил, что во мне чувствуется очевидная ранимость, а еще кто-то — что я «хотя и мужественный, но очень мягкий». Молодой негр сообщил, что я его пугаю, хотя непонятно почему. Я попросил их прекратить фантазировать и вернуться к реальности.

Во время этой дискуссии Анита, с которой я переспал прошлой ночью, молча злилась. Когда кто-то спросил ее про наши отношения, она ответила: «Я бы сама хотела знать; может, он мне как-нибудь объяснит». Затем она взорвалась и крикнула мне в лицо: «Разве ты можешь относиться к групповой терапии всерьез? Ты просто забавляешься, загоняя нас всех в роли, которые сам для нас придумал!» Я крикнул ей в ответ, что она — одна из тех, кто с готовностью эти роли принимает.

Негр сказал, что, хоть я его и пугаю, ему хочется защитить меня. «Такая куча денег, — сказал он, показывая на меня, — а счастья нет!» Все засмеялись. Затем он сказал, что ко мне клеится Анита и еще несколько девушек в группе. Такое внимание льстит мне, но в то же время я знаю, насколько оно поверхностно. Все эти люди видят только то, что хотят видеть, а хотят они увидеть испорченного богатого юнца, пресыщенного жизнью.

Кэйрин сказала, что я продолжаю играть важную, но не решающую роль в ее жизни. Благодаря тому, что ход ее жизни определяют множество мужчин, она избегает подавления ее личности кем-нибудь одним. Она требует к себе так много внимания, что один мужчина просто не в состоянии справиться с этой задачей. Она боится, что, если мужчина всего лишь ощутит масштаб ее потребностей, он испугается. Если верить Сьюзен, то Кэйрин всегда выбирает таких мужчин, которые достаточно сильны для того, чтобы ее разрушить. Если она не чувствует себя в постоянной опасности, то начинает скучать и разрывает отношения. Она никак не может решить, кто же она — охотник или жертва.

Кэйрин уверена, что, если бы я узнал про ее фантазии на темы группового секса со стариками, я бы испугался не меньше, чем если бы она призналась, что мечтает о нашей совместной жизни, о свадьбе, о том, как она нарожает детей и будет устраивать каждый вечер семейные чаепития. Она сказала, что мое «я» такое же хрупкое, как и ее: после каждого свидания оба мы уверены, что никогда не встретимся вновь. Кроме того, она призналась мне, что уже не раз воображала, как окончатся ее отношения с Сьюзен. «Я по-прежнему нуждаюсь в ее поддержке, — сказала Кэйрин, — но не в такой степени, как раньше. Я теперь уверена в себе намного больше. Я даже могу представить себе, что мы с тобой проживем всю жизнь вместе».

Мне посчастливилось познакомиться с вашей матерью через два года после смерти вашего отца. Незадолго до этого несколько моих статей опубликовали в популярных журналах, и за мной закрепилась репутация известного археолога. По работе я познакомился с одним персидским торговцем, у которого ваша мать приобрела большую коллекцию произведений искусства. В ту весну ваша мать пригласила его к себе в Питсбург, и, поскольку торговец почти не говорил по-английски, он взял меня с собой в качестве переводчика. Прожив в ее доме неделю, мы уехали, а еще через две недели ваша мать пригласила меня пообедать с ней и после обеда попросила перевести каталог той самой коллекции. Она хотела заплатить мне, но я отказался. На следующий день я прислал ей несколько своих книг, специально подчеркнув в них пассажи, которые могли бы ее заинтересовать.

Ваша мать показалась мне очень привлекательной, мистер Уэйлин. Вы можете спросить, нашел ли бы я ее столь же привлекательной, будь она обыкновенной конторской служащей. Но вы же понимаете, она не была обыкновенной конторской служащей. Она была миссис Кэтрин Уэйлин, вдова Хорэйса Уэйлина. Так же как конторская служащая неотделима от унылой обстановки офиса, так и ваша мать была неотделима от элегантного мира, в котором протекала ее жизнь.

Я еще что-то для нее перевел, а потом пригласил вашу мать на ужин в один из загородных ресторанов. Мы говорили обо всем: о картинных галереях, книгах, вавилонской культуре, о ее коллекции старинных миниатюр, моих проектах, ее браке.

Так все и началось. С тех пор мы стали встречаться дважды, а иногда и трижды в неделю. Мы ходили в кино — до знакомства со мной она ни разу в жизни не была в автокино, — в театры, музеи, посещали лекции и вернисажи. Мы встречались, только когда она хорошо себя чувствовала. И всегда, даже если приглашала ваша мать, за все платил я. Довольно долго между нами не было физической близости; мы просто наслаждались обществом друг друга.

Вы, наверное, помните, мистер Уэйлин, что я — человек небогатый. Мой отец был брокером, занимался недвижимостью, но не оставил никакого состояния. Я содержу свою мать, которая живет во Флориде. Когда я познакомился с миссис Уэйлин, у меня было тысяч семьдесят пять долларов в различных ценных бумагах. Это все, что мне удалось скопить за пятнадцать лет, в основном благодаря гонорарам за мои книги. До знакомства с вашей матерью вся моя жизнь была тщательно распланирована. Но во время наших встреч мне приходилось тратить за вечер больше, чем я обычно тратил за месяц. В конце концов пришлось выбирать, что для меня важнее: финансовая стабильность или общество самой великолепной женщины, которую я когда-либо знал или буду знать. Я выбрал вашу мать.

Мы стали любовниками. Ваша мать решила, что нельзя афишировать нашу связь. Она не собиралась замуж снова. Она не хотела, чтобы распространялись сплетни, которые могли бы бросить тень на Компанию и испортить жизнь вам.

Чтобы наши отношения были менее очевидными, мы с вашей матерью, когда бывали в местах, где ее хорошо знали, всегда брали с собой одну из ее старших приятельниц.

Поскольку нас объединял интерес к древностям, мы решили вместе посетить все археологические достопримечательности, которые никто из нас не видел раньше. В тот период вашу мать еще не мучила эта ужасная болезнь; она любила путешествовать, вкусно поесть и вообще была замечательной спутницей.

Она настояла на том, что будет оплачивать наши дорожные расходы, поскольку ей нравилось останавливаться в самых лучших отелях. Она заказывала самые большие номера и всегда требовала от администрации отеля обставлять их дополнительной мебелью по ее вкусу. Ваша мать никогда не имела при себе наличных. Даже чаевые для гостиничной прислуги она включала в счет, который оплачивался ее банком.

Нельзя сказать, чтобы вашу мать совершенно не интересовали денежные дела. Она внимательно следила за состоянием фондового рынка. Помню, как однажды мы были в Венеции и из разговора со служащим банка она узнала, что на бирже верх взяли «медведи» и что она потеряла кучу денег. Обедая на террасе с видом на Большой канал, я спросил, есть ли какие-нибудь новости из дома. Она сказала, что обвал биржи достиг, по ее словам, «просто кошмарного» масштаба. Еще она сказала, что за вчерашний день потеряла около шестидесяти двух миллионов долларов. «Разумеется, на бумаге!» — добавила она и засмеялась. После обеда она попросила свежие американские газеты и, когда управляющий отеля принес их, пошутила, что «Правда», наверное, предсказывает, что случится на бирже, точнее, чем «Уоллстрит джорнэл». Услышав это, управляющий тут же спросил, не хочет ли она последний номер «Правды».

«Но где вы ее возьмете в Венеции?» — удивилась ваша мать. «Я получаю ее домой по почте, мадам, — ответил управляющий, — я ее выписываю».- «Но я не знаю русского». «Если хотите, я могу перевести любую статью, которая вас заинтересует», — предложил управляющий. Совсем уже изумившись, ваша мать спросила его, почему он читает «Правду». «Я — коммунист, — ответил управляющий. — Я изучал историю капитализма в Советском Союзе». Ваша мать была потрясена — ведь это был один из самых любимых ее отелей. Тем не менее она согласилась, и управляющий прочел ей несколько статей, которые, как оказалось, действительно давали более ясную картину происходящего на бирже, чем «Нью-Йорк таймс».

Как я уже говорил, у вашей матери никогда не было при себе наличных, поэтому в тех местах, где нужно было давать чаевые, эту заботу брал на себя я. Вскоре я начал носить с собой чемоданчик, заполненный пачками одно-, пяти- и десятидолларовых купюр.

Насколько помню, я обычно давал по десять долларов носильщикам, столько же — метрдотелям, по пять — коридорным, двадцать пять — корабельному стюарду и эконому, пять — бою, тоже по пять — каждой горничной и лакею, сорок долларов — археологическому гиду, сто — управляющим отелей, двадцать пять — клерку в окошечке заказа театральных билетов, сорок — горничной-хозяйке; телефонистки, секретарши, шоферы, массажисты, визажисты и парикмахеры получали по двадцать пять. Кроме того, были еще рестораны и бары, такси, гаражи, корабли и поезда, аэропорты, постоялые дворы, водолечебницы. Все кругом, даже погонщики ослов и мулов, ждали от нас чаевых. В соответствии с нашим образом жизни мне постоянно приходилось обновлять свой гардероб. К концу второго года связи с вашей матерью у меня на счету оставалось только две тысячи долларов, а моя книга о древней Тере еще была далека от завершения.

Я никогда не поднимал эту тему в разговорах с вашей матерью. Да и как я мог? Сказать, что я растратил все свои деньги на чаевые, значило признать свою полную зависимость от нее. Вместо этого я написал ей записку, что должен срочно завершить свою книгу и поэтому некоторое время не смогу с ней встречаться. Через неделю она отправилась в круиз. Больше я ее никогда не видел.

Когда мне было шесть лет, отец часто возил меня за город. Как только мы выезжали из Питсбурга, я садился рядом с ним. Он разрешал мне переключать скорости, в то время как сам занимался педалью сцепления. Как-то раз дорогу нам перебежали два человека в охотничьих кепках, кожаных куртках и с ружьями. Мы услышали выстрелы, и отец остановил машину. Вскоре показались охотники, которые волокли за собой мертвого оленя. Вид убитого животного и кровавый след на асфальте заворожили меня. Я тоже захотел стать охотником.

Я все еще мечтал об охоте, когда через много лет оказался в Африке. Вместо этого я почему-то очутился по пояс в грязной луже в Кении, в компании пузатого прусского торговца, с которым у нас на двоих был один бинокль, его альбиносистой фрау и американизированной дочки. Помню еще, как я лежал на крыше принадлежавшего им «мерседеса-сафари» и разглядывал парочку бабуинов, совокуплявшихся на дереве.

Кейт позвонил мне и сказал, что его вспыльчивость плохо сказывается на отношениях с Патрицией. Он собирается снова полечиться.

Через час мне позвонила Кэйрин. «Мне нравится, когда у меня месячные, — сказала она, — мне нравится чувствовать, как из меня струится теплая кровь. Мне не нравятся противозачаточные таблетки, потому что от них выделение крови уменьшается. Я их больше не буду принимать». Она только что вернулась с собрания местного отделения «Нового женского общества», где они приняли постановление насчет дезодорантов, которые, по их мнению, для любви — то же самое, что цензура для средств массовой информации, поскольку дезодоранты подавляют истинный запах тела. Кэйрин возмущалась тем, что кто-нибудь может предпочесть синтетические запахи земляники, жасмина, флердоранжа и шампанского выделениям человеческих желез. «Нас заставляют принимать таблетки, — сказала Кэйрин, — нас заставляют выбривать волосы под мышками, к нам в мозги хотят влезать также свободно, как во влагалища». Она не сказала, кто заставляет, а я и не стал спрашивать.

У меня была очень странная неделя: мне кажется, что я впадаю в зимнюю спячку. Еще вчера я лежал на крыше гостиницы в плавках под ярко-голубым небом, а сегодня уже возвращался домой по серым, холодным улицам, украшенным опрокинутыми мусорными баками, и ветер пытался спутать мне ноги страницами старых газет.

Сегодня утром я купил несколько журналов и газет, полностью посвященных сексу. В одной из них я нашел блестяще написанную редакционную статью, которая призывала поддерживать либерального кандидата в сенат штата и выражала яростный протест против геноцида во Вьетнаме. На соседних полосах красовались фотографии голых людей, вставляющих друг другу во все возможные места и лижущих друг друга. Заголовки кричали о новых приемах и стратегии трахания и доверительно сообщали, что большой твердый член — это еще не все для современной суперклиторической женщины, которой нужно нечто большее, чем большая палка и реки спермы.

Читая эти газеты, я понял, как долго я не был дома и как далеко от него я побывал.

Я начинаю привыкать к жизни в царстве автомобилей. На манхэттенской скоростной трассе возле моего офиса вечером в час пик машина сбила негра. Бесконечный поток автомобилей долго перекатывался через тело. Наконец кто-то позвонил в полицию. Приехала полиция и извлекла из-под колес то, что когда-то было негром.

В Бронксе полицейский, вызванный на место массового столкновения, не заметил одну из пострадавших машин. Катастрофа произошла посреди лесопарка, машина перелетела через ограждение, и он просто не увидел ее в зарослях. Через некоторое время машину нашли, а в нескольких сотнях ярдов от нее нашли и ее пассажиров. После столкновения они жили еще достаточно долго для того, чтобы проползти это расстояние в напрасной попытке добраться до дорожного поста. Я даже и думать не хочу о том, что было бы, если бы им это все же удалось.

Кэйрин сообщила мне, что один из лучших известных ей рекламных копирайтеров покончил с собой. Он был военнопленным во Вьетнаме. Вьетконговцы отпустили его, и ему пришлось недавно давать показания в одном из следственных комитетов конгресса. В концентрационном лагере он занимался тем, что решал, кого из пленных американцев можно направить на работы, а кого нет. Его обвинили в том, что он оказывал предпочтение тем из военнопленных, чьи политические взгляды были, так скажем, окрашены в коммунистические тона. Члены комитета хотели знать, почему в лагере выжили только те военнопленные, чьи убеждения противоречили американской оборонной доктрине. Копирайтера обвинили в том, что он предал врагу всех лояльных правительству военнопленных.

Оправдываясь, он заявил членам комитета, что выжили попросту те из военнопленных, у которых в жизни существовали более важные ценности, чем Министерство обороны США. Естественно, конгрессмены не приняли такого объяснения.

Кэйрин была потрясена тем, что в «эмансипированных» газетах помещают статьи о мастурбации, снабженные диаграммами и детальными инструкциями. «Я всегда думала, что мастурбация инстинктивна, — сказала она, — и обучать ей никого не надо».

Потом она рассказала, что в шесть лет почувствовала приятное возбуждение, потершись о металлический столбик, который поддерживал перила. Несколько лет спустя, лежа в гамаке, она открыла, что может воспроизвести это ощущение, если потрется лобком о жесткое брезентовое днище гамака. Мастурбация всегда давалась ей без проблем. С течением времени, однако, она начала испытывать чувство вины. Она также призналась, что в постели никогда не может объяснить мужчине, чего она хочет. «Меня приучили, — сказала она, — удовлетворять мужчин и получать удовольствие оттого, что их удовлетворяешь. Я никогда не знаю, чего хочу я сама. Когда мужчина спрашивает меня, чего мне хочется, — а это случается не так уж и часто, — я никогда не могу ему ответить. Я научилась прикидываться, будто кончаю, но я презираю мужчин, которые верят в мое притворство».

Кэйрин сказала, что чувствует себя обязанной поступать в соответствии с желаниями мужчин, потому что взамен получает от них поддержку и одобрение. Она ненавидит себя за то, что спит с мужчинами, которые ей все это дают, потому что ее злит собственная готовность идти с ними на компромиссы. Но еще более ей ненавистна сама мысль о том, чтобы заняться любовью с человеком, с которым она могла бы полностью забыть о себе. Она боится, что тот мужчина, который узнает, какова она на самом деле, сразу ее бросит.

Одни знакомые Кэйрин, муж и жена, пригласили ее пойти с ними в кино. После сеанса они зашли к ней домой. На кухне жена призналась Кэйрин, что их брак под угрозой, потому что муж начал спать с другими женщинами без ее на то согласия.

После этого они покурили немного травы и спросили у Кэйрин, нельзя ли им позаниматься любовью у нее в спальне. Кэйрин сказала, что она тем временем сходит в магазин.

— Оставайся, — сказали они. — Почему бы тебе тоже не поучаствовать?

Так она и сделала.

Вначале они с трудом преодолевали смущение. Кэйрин и ее приятельница обсудили истоки своей робости и боязни неадекватности. Все трое нашли, что поцелуи в грудь даются им легко, но никак не решались пойти дальше. Так и прошел вечер: они занимались друг с другом любовью и обсуждали свои ощущения. Кэйрин сказала, что приятнее всего было воображать, будто занимаешься с ними любовью, а затем заниматься ею на самом деле. Она утверждала, что в тот раз была более раскованной и пылкой, чем когда-либо.

Кэйрин рассказала мне про старуху, которая была последней уцелевшей обитательницей Отшельничьих островов. Она знала язык своего вымершего племени, но антропологи вовремя не сообразили, что она — последний носитель этого языка, и не записали ее речь. Когда старуха умерла, язык этот умер вместе с ней.

В сортире одного ресторанчика я прочитал надпись:

«Знаешь ли ты, что каждый четвертый американец не вполне нормален? Посмотри на трех своих лучших друзей. Если они кажутся тебе нормальными, то это — ты».

Трое лучших друзей! У меня один друг — любимая женщина, — и я ей в этом не могу признаться.

В последнее время Кэйрин в плохом настроении. Она припомнила, что перед моим отъездом за границу я сказал ей, что рву отношения с женщинами, как только они мне надоедают. Ее испугала мысль о том, что она мне слишком легко досталась и от этого мой интерес к ней быстро угаснет. Она презирает обычные способы, которыми люди добиваются друг друга, то есть путем занудных вопросов и безликой физиологии. Она сказала, что ей тоже хотелось бы поехать за границу, бродить по миру в шелковой пижаме, спать со всеми подряд, с тремя-четырьмя одновременно, и вообще жить интересно.

Уэйлин зашел в бар и заказал выпивку. Двое стоявших рядом посетителей мельком посмотрели на него и продолжили свою беседу. Некоторые фразы прорывались сквозь гул музыкального автомата и бормотание телевизора и достигали слуха Уэйлина. Бармен протер стакан, наполнил его и толкнул по стойке к Уэйлину.

Уэйлин внимательно осмотрел бар. На высоком стуле сидела молодая негритянка, облокотившись локтем о стойку. Она был без спутника. Уэйлин выпил, заказал еще порцию и подошел к девушке.

— Меня зовут Джонатан. Вы не имеете ничего против, если я тут присяду? — сказал он и положил руку на стойку.

— Мне все равно, — ответила девушка.

— Может, вам хочется куда-нибудь сходить? Мы можем поехать за город…

— Зачем?

— Я хочу наведаться в один дом. Там никто не живет. Это примерно в часе езды отсюда. Прокатимся?

Девушка внимательно слушала, время от времени прикладываясь к стакану.

— А ты не объяснишь, с чего это я должна ехать смотреть какой-то долбаный сарай с каким-то белым чуваком, которого я знать не знаю и знать не хочу?

— Ну, так, интересное местечко. Куча комнат, старая мебель, картины. Там еще есть бассейн, парк и телескоп.

— А я-то тебе зачем там нужна? Затеял какую-нибудь пакость? — девушка вертела в руках пустой стакан.

— Да нет, — сказал Уэйлин. — Я просто жил в этом доме раньше. Уже много лет там никто не живет. Что-то мне захотелось пройти с тобой по этим комнатам да пошарить по ящикам.

— Посреди ночи, здесь, в этом долбаном Шитсбурге, ты приглашаешь меня прогуляться по старому дому?

Девушка захохотала.

Уэйлин улыбнулся в ответ:

— Моя мать называла этот город точно так же…

По странному стечению обстоятельств перед самым моим отъездом из Питсбурга мне позвонил человек, который представился коллекционером старых документов и писем. Он сказал, что у него есть много писем моего отца к моей матери. Я не поверил ему, но попросил принести письма ко мне в гостиницу, чтобы решить, буду я их покупать или нет. На конвертах стояли почтовые штемпели самых различных штатов, а сами письма были написаны на почтовой бумаге с эмблемами разнообразнейших гостиниц и клубов. Очевидно, отец писал эти письма, находясь в деловых поездках.

Я спросил у коллекционера, как эти письма попали к нему. Он сказал, что по дому моей матери было разбросано много прелюбопытнейших вещей. Когда мать умерла, часть из них была украдена, пока дом еще стоял не опечатанный.

Когда он ушел, я попытался прочесть письма, но не смог разобрать отцовский почерк.

Культура этой страны стерильна. Никто не хочет говорить об увечьях и болезнях. Люди панически боятся уродства. Ни одна большая корпорация никогда не сделает ставку на горбуна. Фонды могут отказать в субсидии выдающемуся ученому, если у него физический дефект. И это не потому, что они осознанно ведут антиинвалидную политику. Нет, просто в нашей стране любое уродство приводит общество в ужас. Можете ли вы представить себе карлика, баллотирующегося в сенаторы? Люди предпочитают не сталкиваться с уродством, а если и соглашаются на это, то далеко не с благими намерениями. Лилипут, например, сочетает в себе черты половозрелого и несовершеннолетнего, что может возбуждать субъектов с сексуальными отклонениями. В Америке полагается мчаться вместе со всеми по хайвэю, не сворачивая в сторону.

Когда я впервые увидел их в Африке, я подумал, что нет лучших летунов, чем эти птицы. Они часами летают, не шелохнув крылом, парят в воздушных потоках без видимых усилий. Приземляясь, они с размаху падают на свои неуклюжие ноги, тормозят животом, вытягивают шеи, пытаясь погасить скорость. Иногда они зарываются клювом в песок, иногда сшибают все, что окажется у них на пути. Очень часто такая посадка заканчивается переломом крыла, или клюва, или позвоночника, и жертва остается навсегда в колючем кустарнике неподалеку от места посадки. Одни изувеченные птицы сидят там неподвижно, слепые, парализованные или в глубоком шоке, другие же ковыляют, волоча за собой крылья, похожие на сломанные зонтики, или прыгают на одной ноге. Интересно, завидуют ли они своим парящим высоко в небе собратьям или же счастливы тем, что прошли испытание и наконец обрели покой на земле.

— Как-то раз я видел половой акт двух кальмаров. Они подплыли друг к другу с вытянутыми головами и высоко поднятыми щупальцами. Затем самка легла на дно и подняла вверх шевелящийся лес своих бесчисленных рук. Самец опустился на нее словно парашют, переплел свои руки с руками самки, и они оба начали покачиваться взад-вперед. Когда самец почувствовал, что момент настал, он вложил щупальце, переполненное спермой, в камеру самки. Но путь в эту камеру лежит через дыхало, и если самка недостаточно возбуждена, она начинает задыхаться и пытается вырваться. В пылу схватки она часто отрывает руку самца. Самец уплывает прочь, а его щупальце продолжает жить внутри самки. Когда самка расслабляется, щупальце выходит наружу и уплывает.

— Оно все еще живое?

— Да. Долгое время биологи не могли понять, что так называемые морские змеи — это просто совокупительные щупальца гигантских кальмаров.

— Что, они никогда не видели безрукого самца?

— Нет. После того как совокупительное щупальце…

— Не могу слышать это слово!

— После того как у кальмара отрывает руку, у него вырастает новая. Вот почему никто долго не мог разобраться с морскими змеями. Они не совокупляются с друг другом, и никто не мог понять, как они размножаются и какого они пола.

— А какого они пола?

— Среднего. Для кальмара морской змей — это сам воплощенный пол!

Выцветшие стены, почти пастельных тонов. Некоторые расписаны изящным орнаментом, на других висят гобелены, портреты или темные, неизвестно чьей работы пейзажи. Пыльные ковры, поцарапанный паркет. Уэйлин снял чехлы и посмотрел на стулья с ножками, покрытыми тонкой резьбой. Маленькие столики были предусмотрительно расставлены возле подоконников и пуфиков, чтобы дать приют чайным чашкам и стаканам с шерри. Мебель словно ждала, когда ей снова начнут пользоваться. С дерева слез лак, но мебель не потеряла желания служить людям.

Дверь в ванную его матери была полуоткрыта. За стеклом аптечки он видел ряды лекарств, многие — в еще не распечатанной фабричной упаковке, с не вынутыми из коробочек инструкциями и предписаниями, указывающими дозировку и описывающими побочные эффекты. Он открыл несколько коробочек и просмотрел инструкции:

«снимает беспокойство и напряжение»,

«подавляет психопатические реакции»,

«подавляет агрессивность и враждебность при хронической шизофрении, связанной с органическим поражением головного мозга»,

«рекомендуется только пациентам, находящимся под постоянным врачебным наблюдением»,

«снимает состояния глубокой апатии, возбуждения, психомоторной вялости»,

«передозировка может привести к ступору, коме, шоку, остановке дыхания и смерти».

Она села на кровать, подложила подушку под спину и закурила сигарету. Потом вдруг встала, не спеша направилась к двери и погасила верхний свет. Затем повернулась и подошла к стенному шкафу, включила в нем освещение и стала медленно раздеваться, аккуратно развешивая одежду на плечики. Повернувшись к нему лицом, она сняла чулки. Завела руки за спину и расстегнула бюстгальтер. Повесила его на ручку двери и вышла из трусиков. В тусклом свете он увидел, как она провела кончиком языка по губам, и влажные губы заблестели. Не говоря ни слова, она наклонилась над ним, положила его руку себе на грудь, а затем надавила на нее. Приложила к своему животу ладонь, глубоко вдохнула, а затем выдохнула. Ее плоть была сухой и теплой, ни капли пота. Она откинула назад голову и села на край кровати в ожидании.

Она привстала в нерешительности и медленно приблизилась к нему. Когда она отвернула лицо, он поцеловал ее в затылок. Затем опустился ниже и поцеловал в бедро. Губы у него пересохли, и поверхность ее кожи поэтому казалась шероховатой, как песок. Пульс забился быстрее. Однажды, занимаясь подводным плаванием, он спугнул большую морскую змею, лежавшую, свившись в клубок, на толстой ветке коралла. Змея поплыла вслед за ним, рассекая воду безо всяких видимых усилий и глядя на него немигающими глазами. Он вспомнил, как быстро тогда выдохся и как вынужден был сбавить темп, осознав свое поражение. Он ненавидел эту тварь, которая в одном своем длинном легком, казалось, запасала больше воздуха, чем было у него в двух кислородных баллонах. Он завидовал тому, как легко змее удается контролировать частоту сердцебиения даже в момент нападения.

Оба ночника горели, но она спала. Он видел морщинки у нее под глазами из-под неаккуратно наложенного грима. А над верхней губой грим расплылся от капелек пота. Он был зрителем, а она была на сцене. Он подошел к кровати и встал рядом. Ее голова покоилась на подушке на уровне его коленей. Он положил руку на одеяло, и тут его осенило, что она, возможно, только притворяется спящей, а на самом деле ждет, когда он до нее дотронется. Он отдернул руку, вернулся обратно в кресло и продолжил наблюдение уже оттуда.

Уэйлин открыл папку и сразу же увидел бумагу со знакомым личным грифом своего отца.

«Дорогой Джонатан, в пятницу, 27 июля, я отправил в твой летний лагерь письмо, в котором сообщается, что ты возвращаешься домой поездом. К письму приложен чек на пятьдесят три доллара шестьдесят один цент. Администрация лагеря приобретет для тебя билет на поезд и выдаст пятнадцать долларов на еду и прочие дорожные расходы. Ты поедешь купированным вагоном, со всеми удобствами. Обед и ужин тебе подадут прямо в купе, так что все, что от тебя требуется, — это попросить проводника предупредить тебя заблаговременно, когда будет твоя станция. Дай проводнику пятьдесят центов чаевых, когда будешь выходить в Питсбурге, и столько же — официанту. Твоя поездка будет проходить следующим образом: в субботу, 18 августа, в 10 часов утра закрывается лагерь. Работники лагеря посадят тебя на поезд на станции Плимут, штат Индиана. Твой поезд называется «Форт Питт», отправление в 10:56, прибытие в Питсбург в 19:45. Скажи проводнику, что я встречу тебя на вокзале. Проводник наверняка знает, кто я такой. Надеюсь, ты прекрасно проведешь оставшиеся дни в лагере и вернешься бодрым и свежим. Счастливо тебе доехать.

Твой отец».

Он взял другое письмо, которое было аккуратно напечатано на бумаге с грифом Компании.

«Мой дорогой сын, я получил от тебя два письма. Они доставили мне большое удовольствие, потому что, как ты знаешь, я очень скучаю по тебе и надеюсь увидеть тебя через восемь-девять дней. Мы с мамой говорили о тебе каждый день. Поскольку она общается с твоими преподавателями чаще, чем я, она знает, как хорошо у тебя идут дела. Я, впрочем, ничего другого и не ожидал. Я рад, что у вас там хорошая погода, потому что здесь погода просто отвратительная. Сегодня опять весь день шел противный дождь. Я надеюсь, что ты играешь в теннис и купаешься каждый день. Для твоего здоровья это полезно. Будь прилежным и береги себя. Мы ждем тебя.

Твой любящий отец».

В нижнем левом углу карандашом была сделана приписка, позднее стертая резинкой: «Продиктовано, но не прочитано».

Следующее письмо, от декана колледжа, было написано перед самым отъездом Уэйлина за границу.

«Комитет рассмотрел Вашу успеваемость за весенний семестр. Как Вам известно, Вы имеете неудовлетворительные оценки по английскому языку, политическим наукам, истории и антропологии. В результате Ваш средний балл ниже, чем предусмотренный требованиями нашего колледжа. Поскольку нет никаких свидетельств в пользу Вашего дальнейшего пребывания в колледже, комитет принял решение о Вашем исключении. По некотором размышлении я согласился с рекомендацией комитета и проинформировал канцелярию о невнесении Вас в списки студентов, допущенных к следующему семестру. Я жалею о случившемся и желаю Вам всяческих успехов в будущем».

Уэйлин несколько удивился, когда обнаружил в папке письмо от мэра города, адресованное «Джонатану Джеймсу Уэйлину, эсквайру».

«Дорогой Джонатан, нет таких слов, которые могли бы выразить мою скорбь по поводу кончины Вашего отца, но я хочу, чтобы Вы знали, что я мысленно с Вами. Я буду вспоминать Вашего отца в моих молитвах. Что еще можем сделать мы, смертные?

С теплым сердечным приветом,

Джон Ли Оверхолт, мэр».

В той же самой папке Уэйлин нашел написанное от руки письмо своему отцу из Белого дома.

«Мой дражайший друг, во время нашей избирательной кампании меня больше всего поддерживало сознание того, что именно наши неоскудевающие фонды позволяют нам донести наше послание до каждого американца. Я даже не знаю, как отблагодарить тебя за то, что ты взвалил на себя эту тяжкую ношу, но тебе обеспечена моя вечная признательность. Ты блестяще выполнил свой долг, дружеский долг и долг члена республиканской партии. Сейчас, когда мы приступаем к важнейшей задаче осуществления нашей предвыборной программы в интересах процветания нашей державы, я по-прежнему рассчитываю на твои советы и твою поддержку. Желаю всего самого наилучшего тебе, Кэтрин и Джонатану».

Письмо было подписано лично президентом.

Джонатан взял в руки папку с вырезками из газет и пролистал их.

«ХОРЭЙС САМНЕР УЭЙЛИН УТОНУЛ. СОЗДАТЕЛЬ ПРОМЫШЛЕННОЙ ИМПЕРИИ — ЖЕРТВА МОРСКИХ ВОЛН. РУКОВОДИТЕЛИ ГОСУДАРСТВА ОПЛАКИВАЮТ КОНЧИНУ УЭЙЛИНА. ХОРЭЙС САМНЕР УЭЙЛИН, ОДИН ИЗ РУКОВОДИТЕЛЕЙ АМЕРИКАНСКОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ, НАХОДИТ ГИБЕЛЬ В ШТОРМОВОМ МОРЕ НЕПОДАЛЕКУ ОТ СВОЕГО ДОМА В ШТАТЕ РОД-АЙЛЕНД».

Другие вырезки содержали фрагменты из биографии его отца.

«Родился в штате Колорадо, так и не получил начального образования».

«В возрасте тринадцати лет был вынужден после смерти отца оставить школу и начать работать. Он устроился курьером в алюминиевую компанию с окладом четыре доллара восемьдесят пять центов в неделю. Вскоре, совершив стремительный взлет по служебной лестнице, Уэйлин становится директором завода в возрасте двадцати трех лет. Через два года он основывает собственную компанию, которой с самого начала сопутствует успех. Очень скоро становится ясно, что Компании Уэйлина суждено великое будущее».

«Внезапная смерть Хорэйса Самнера Уэйлина вписала последнюю главу в сагу строительства американской тяжелой индустрии, где речь идет и о тех героических личностях, которые возглавляли это строительство. Эндрю Карнеги, Генри Клей Фрик, Чарли Шваб, Б.Ф.Джонс, Генри Фиппс-младший и Хорэйс Уэйлин — вот их имена. Они были энергичными людьми в бизнесе, который требует энергии. Это их трудами мы стали энергичной нацией».

«Хорэйс Самнер Уэйлин в своих ответах на вопросы журналистов не раз заявлял, что он начинает день всегда с одной и той же молитвы, что его любимый писатель — Диккенс и что он хотя бы раз в сутки слушает Токкату и фугу ре минор И.-С.Баха».

Джонатан нашел также программку торжественного обеда, данного Американским институтом тяжелой индустрии в честь его отца. Обложка программки была сделана из толстой алюминиевой фольги, на которой были выдавлены медальон с эмблемой института, бегущий бык и девиз института «Ради величия и роста страны». В программе содержалось обращение директора института и речь главнокомандующего вооруженными силами США в Юго-Восточной Азии на тему «СЕАТО на службе мира и порядка». Меню состояло из лангустового супа с шерри и гренками, бёф а ля мод с картофельными крокетами, салата, замороженного суфле «Аляска», вишневого фламбе, пирожных и кофе по-парижски. Уэйлин живо представил, как его отец разворачивает салфетку, наслаждается едой и вежливо аплодирует очередному оратору.

В другом альбоме он отыскал вырезки, посвященные смерти его матери. Они выглядели более свежими и лежали между листами прозрачного пластика.

«Миссис Кэтрин Ферстон Пек Уэйлин, вдова Хорэйса Самнера Уэйлина и одна из богатейших женщин Америки, скончалась прошлой ночью в своей зимней резиденции в Палм-Спрингс. Миссис Уэйлин носила мантию гранд-дамы американской промышленности с элегантной легкостью. Она была душой сорокакомнатного особняка в Питсбурге и, после смерти мужа, продолжала содержать семейные резиденции на Уотч-Хилл и в Палм-Спрингс, а также яхту на Лазурном берегу во Франции. Одни только ее драгоценности оценивались в…»

Уэйлин просмотрел еще несколько вырезок:

«она посещала школу в…»,

«они вступили в брак…»,

«когда Хорэйс Самнер Уэйлин скончался, наследство его вдовы составило более четверти миллиарда долларов в одних только муниципальных бондах»,

«миссис Уэйлин пребывала многие годы в печали о покойном супруге, несмотря на те утешения, которые предоставляли ей ее молодость и подрастающий ребенок»,

«следуя примеру покойного мужа, миссис Уэйлин оставила все свое состояние в наследство единственному сыну. Опекунство над этим, одним из самых значительных в стране, наследств было доверено «Нэйшнл мидленд»…»,

«Джонатан Уэйлин в настоящее время проживает за рубежом, где совмещает учебу с путешествиями…».

Еще в одной папке лежали неразрезанные листы почтовых марок с портретом отца. К одному из листов прилагалось письмо от Генерального почтмейстера:

«Мы рады ознакомить Вас с первым официальным выпуском памятных почтовых марок, призванных достойно отметить важнейшую роль, которую Ваш супруг сыграл в развитии американской промышленности. Дополнительные листы могут быть предоставлены в распоряжение членов Вашей семьи, управляющих и прочих должностных лиц Вашей Компании и иных лиц по Вашему усмотрению».

Уэйлин не вспомнил, чтобы ему когда-нибудь доводилось отправлять письмо с такой маркой. Наверное, никто не удосужился сообщить ему об ее выпуске. В конце концов, в мире столько разных марок с портретами великих людей. Уэйлину стало интересно, расстроился ли бы его отец, если узнал бы, что марку с его изображением выпустили таким номиналом, какой идет только на почтовые открытки?

Он всё помнил, но воспоминания не вызывали прежних эмоций. Он вспомнил, как вернулся домой из лагеря, как увидел длинную черную машину, которая ждала его перед вокзалом. Вспомнил, как сидел рядом с шофером и читал пролетавшие мимо дорожные знаки: «Кондитерская», «Кузнечные и слесарные работы», «Хаф-Мун-Айленд», «Мун-Ран-роуд», «Мунтур-Ран». Знакомые названия звучали странно. Он почти слышал голос отца, объяснявшего, что доменная печь Питера Тарра плавила чугун для ядер, которые Оливер Хазард Перри использовал в кампании 1812 года, и что Хорэйс Самнер Уэйлин в настоящее время владеет огромными участками земли вокруг домны. Через много лет один из пьяных маминых гостей въехал на том самом лимузине в плавательный бассейн.

В том же ящике он нашел ежегодник Высшей школы для девочек Сэмюэла Тьюка. Он пролистал страницы, пока не наткнулся на фотографию матери. Она выглядела очень юной и хрупкой. У нее были неестественно длинные пальцы.

Под фотографией сообщалось, что она окончила годовой курс с отличием, выиграла первый приз на поэтическом состязании «Альфа Омега», а также принимала участие в работе обществ «Cum laude», «Хайуэй стафф» и была членом студенческого совета. Ее характеризовали как «обаятельную, смышленую и с большим будущим». Она играла в травяной хоккей, теннис, баскетбол и бадминтон, была президентом «Клуба любителей древностей», вице-президентом дискуссионного клуба, почетным президентом «Научной ярмарки» и представителем «Общества зарубежных путешествий». Далее курсивом следовали отзывы подружек:

«Жизнерадостный характер Китти и замечательное чувство юмора сделали ее одной из самых популярных девушек в классе. Не удивительно, что парни приезжают толпами из самого Питсбурга, чтобы узнать, что таится за этой сияющей улыбкой! У Китти великолепные манеры, она — прекрасный партнер для игры в лото, а еще мы долго не забудем, как здорово она поет и аккомпанирует себе на гитаре. Также она отличная теннисистка и очень способна к языкам. А сколько великолепных прогулок совершили мы на ее белом «линкольне» с откидывающимся верхом! Те из нас, кто посетил чудесное родовое гнездо Китти в Пьер-Магнол-плантейшн, штат Южная Каролина, навсегда запомнят Китти в роли элегантной хозяйки великолепной усадьбы».

Под ежегодником Джонатан нашел эссе в кожаном переплете, за которое мать получила приз на выпускном конкурсе:

«В поисках подмостков, на которых могла бы разыграться драма свободной инициативы, американская промышленность создала архитектуру, занявшую свое уникальное место в истории человеческой цивилизации. Башни из стекла и металла стали символом Homo Americanus. Но, воздвигнув их, он не успокоился на достигнутом, а продолжал усердно трудиться, постоянно радуя нас творениями своих рук. И все же эти здания на сегодняшний день остаются крупнейшим вкладом Америки в историю искусства, памятником ее неукротимой энергии».

Уэйлин вернулся к ежегоднику и продолжил его перелистывать. На последней странице он наткнулся на рекламное объявление: «Доллары — доллары — доллары: всякий выпускник нуждается в деньгах. Экономьте даже на еде, если хотите удовлетворить свой финансовый аппетит. Откройте расчетный и сберегательный счет в одном из отделений Коммерческо-сберегательного банка Уэйлина. Не медлите!» Уэйлин и не подозревал, что его отец уже в те давние времена владел банком. Он нашел фотографию отца рядом с другим рекламным объявлением и подумал, что эту фотографию его мать могла видеть еще до того, как познакомилась с отцом. Уэйлину пришла в голову красивая выдумка: возможно, мать впервые познакомилась с отцом, когда пошла открывать банковский счет. Но тут он сообразил, что отец вряд ли посещал все филиалы своего банка, включая тот, реклама которого была помещена в ежегоднике школы для девочек.

Уэйлин услышал шаги на лестнице и повернул голову к двери. Высокий молодой полисмен с пистолетом в руках показался в проеме. Уэйлин вскочил, но полисмен навел на него пистолет.

— Не дергайся, приятель. Руки вверх!

Полисмен пошевелил стволом пистолета, и Уэйлин медленно поднял руки вверх.

— Нашел второго! — прокричал полисмен куда-то за дверь.

— Сейчас приду! — отозвался голос снизу.

— Нас здесь двое, так что без глупостей, — сказал полисмен.

— А я и не собирался… — сказал Уэйлин.

Здоровенный шериф втолкнул в комнату негритянку. Она выглядела испуганной, но, заметив Уэйлина с поднятыми над головой руками, выдавила из себя улыбку.

— Обыщи его, — приказал шериф. Молодой полисмен положил пистолет в кобуру и сделал шаг в сторону Уэйлина. Уэйлин опустил руки.

— Я же тебе сказал не дергаться, козел, — рявкнул полисмен и с размаху ударил Уэйлина в лицо. Тот отшатнулся. Тогда полисмен развернул его лицом к стене и принялся выворачивать карманы. Он тщательно обыскал Уэйлина и даже понюхал пыль из карманных швов.

— А теперь вперед! — скомандовал шериф и махнул пистолетом в направлении двери.

Вся четверка медленно спустилась по лестнице. У входной двери шериф на секунду задержался и выключил за собой свет. Они вышли наружу и остановились возле машины Уэйлина.

— Ты оставил ключ в машине. Это против закона.

— Машина стоит в пределах частного владения. Так что это не против закона.

— Слушай, ты, хитрая задница, ты мне тут еще рассуждать будешь о законе! — он повернулся к полисмену. — Я отвезу этих двоих в участок. А ты пригони туда же машину.

Шериф затолкал Джонатана и девушку на заднее сиденье своей машины и взял в руки шипящую трубку коротковолновой рации. «Возвращаюсь с двумя подозреваемыми в попытке ограбления. Мужчина — белой расы, женщина — африканской». Затем он завел машину и поехал по длинной аллее к выезду из парка.

— Мы арестованы? — спросил Уэйлин.

— А ты как думаешь?

— Но за что?

— Это тебе скажут в понедельник утром. В ночь с субботы на воскресенье мы таких услуг не оказываем. Так что придется тебе с подружкой провести остаток выходных в нашем доме отдыха.

Они проехали через пустынный центр города. Уэйлин вспомнил, как он ехал с отцом по тем же самым улицам. «Гордый город гордых людей», — сказал однажды его отец, показывая на ряды новых домов, построенных для рабочих Компании.

Подъезжая к полицейскому участку, Уэйлин заметил, что его машина уже стоит у ворот. Молодой полисмен и дежурный по участку ждали их.

— Могу я поговорить с вами минутку один на один? — спросил Уэйлин шерифа.

— Сожалею, но исповедальни уже закрыты, — ответил шериф. — Именно поэтому ты и оказался у нас. Так что говори прямо здесь.

Остальные полисмены громко захохотали.

— Мне кажется, вам будет интересно услышать то, что я хочу сказать. Но здесь я говорить не стану, — спокойно повторил Уэйлин.

Шериф погасил сигарету:

— Ладно, валяй, только не вздумай отколоть какой-нибудь номер.

Они зашли в маленькую комнатку.

— Ну, так в чем дело?

— Моя фамилия — Уэйлин. Вы же знаете, вы видели мои права.

— В этой стране Уэйлинов как собак нерезаных.

— Верно. Но моего отца звали Хорэйс Самнер Уэйлин.

Шериф достал из нагрудного кармана новую сигарету, сунул ее в рот и улыбнулся:

— Ясное дело. А твою мать звали Жаклин Кеннеди.

— Нет, вы послушайте, — настаивал Уэйлин. — Дом, в котором вы меня арестовали, принадлежит мне. И парк вокруг него — тоже. И земля, на которой построен этот город и заводы Компании. Ратуша — подарок моей матери городским властям. Там семейный портрет висит в вестибюле. Я на нем тоже есть, стою рядом с матерью. Сходите и посмотрите.

— Иногда этот город так и называют — Уэйлинбург. А если ты сын старого Уэйлина, почему же до сих пор об этом молчал?

— А вы мне и слова вымолвить не дали, — сказал Уэйлин.

Шериф медленно встал и погасил сигарету.

— Я имею право на телефонный звонок, верно? — продолжал Уэйлин. — Я хотел бы позвонить мэру и сказать ему, что я здесь. Ему будет очень интересно узнать, что случилось с моим лицом.

Шериф подошел к Уэйлину и встал перед ним:

— Я понимаю ваши чувства, мистер Уэйлин, — сказал он. — Вы имеете полное право сердиться. Я сожалею о случившемся. Я бы хотел…

— Что бы вы хотели?

— Я и мой помощник хотели бы принести вам свои извинения.

— Я не очень-то в них нуждаюсь. Только вот лицо у меня очень болит, — сказал Уэйлин.

— Мы вызовем врача. Или, может быть, вас отвезти прямо в больницу?

— В этом нет никакой необходимости. Просто исполните одну мою просьбу.

— Конечно, конечно, все, что вы попросите, мистер Уэйлин! Я хочу как-то рассчитаться с вами за причиненные неудобства.

— Отлично. Я хотел бы, чтобы вы отплатили своему помощнику той же монетой. И сделали это в присутствии меня, моей девушки и дежурного офицера.

— Что?

— Я думаю, так будет честно, шериф. Иначе мне все же придется позвонить мэру…

Не говоря ни слова, шериф загасил еще одну недокуренную сигарету и пошел обратно в большую комнату. Уэйлин двинулся следом.

Девушка сидела возле окна, полисмен стоял рядом с ней. Дежурный офицер читал газету. Шериф остановился посередине комнаты, оглянулся по сторонам и неуверенно обратился к своему помощнику:

— Эй, Боб, подойди-ка сюда на минутку!

Помощник подошел к шерифу и встал перед ним. Шериф еще немного подумал, а затем поднял кулак и изо всех сил ударил помощника в лицо. Помощник покачнулся. Дежурный офицер вскочил из-за стола и подхватил коллегу. Ударенный полисмен едва стоял на ногах, из рассеченной губы на подбородок текла ярко-красная кровь.

— Вот и все дела. Боб, — сказал шериф. Он обернулся к дежурному офицеру и сказал: — Отпусти их, Майк. Я снимаю с них все обвинения.

— В своем письме мистер Хоумет выдвинул несколько предложений. Во-первых, он считает, что я должен покинуть гостиницу и переселиться в собственный дом. Это мог бы быть городской особняк в Питсбурге, достаточно большой для того, чтобы я мог принимать в нем своих друзей, живущих в других местах. В случае если я женюсь, он должен быть также достаточно большим для того, чтобы в нем могли жить моя жена и дети, а возможно, также и внуки. Он полагает, что загородный дом я должен или продать, или подарить Уэйлинбургу, чтобы упрочить связи между городом и Компанией. С другой стороны, мистер Хоумет полагает, что мне следует сохранить за собой дом в Уотч-Хилл для летнего отдыха и дом в Палм-Спрингс — для зимнего, но что я должен избавиться от яхты и от домов в Европе. Далее мистер Хоумет предполагает, что у меня возникнет желание провести некоторое время в офисах Компании в Питсбурге и Нью-Йорке для того, чтобы ознакомиться, как он выразился, с делами, а также поступить на юридический факультет Йельского университета.

— Да, мистер Уэйлин, я знаком с этими рекомендациями. Опекуны огласили их во время нашей последней встречи.

— Тогда вам следует также знать, что я про все это думаю и чего хочу я. Яхту и дома в Европе следовало бы продать давным-давно. Я не хочу жить в Питсбурге, и я не собираюсь служить в Компании, потому что мне все равно не удастся разобраться в ее делах, разве что только поверхностно. Вряд ли вообще кому-нибудь до конца понятна деятельность всей Компании в целом. Далее, мистер Хоумет то ли не помнит, то ли не знает, что я уже учился в Йеле и что меня оттуда выгнали.

— Наверное, он полагает, что вы могли бы начать все сначала.

— Я слишком стар, чтобы исправлять уже сделанные ошибки. Я не хочу становиться частью какой-либо организации. Я хочу жить в Манхэттене, в маленькой квартире, трех- или четырехкомнатной, в доме на берегу Ист-Ривер, с окнами, выходящими на набережную и вертолетную площадку. Вот адрес. И постарайтесь, чтобы у меня была возможность швартовать катер.

— Катер?

— Да. Я уже заказал маленький, но быстрый двухместный катер.

— Простите, мистер Уэйлин, но разве рядом есть причал?

— Нет, но здание стоит прямо на берегу, и я легко могу спускаться к лодке по веревочной лестнице.

— Законом запрещено брать на борт и высаживать пассажиров на Ист-Ривер, за исключением специально предназначенных для этого мест.

— Очень плохо. Я буду держать катер в гавани в средней части города и найму человека, который будет перегонять его к набережной у моего дома. Он же будет отгонять его обратно в гавань. На борту лодки есть радиотелефон, так что я буду иметь постоянную связь с катером.

— Могу ли я поинтересоваться, зачем вам возможность в любую минуту вызвать катер?

— А почему бы и нет?

— Но полиция…

— Поговорите с копами, которые умудряются не замечать запаркованных в два ряда автомобилей на Парк-авеню.

— Сделаю все что смогу.

— Я хочу, чтобы для моей машины в гараже нашлось место прямо напротив выхода.

— Для вашей машины?

— Да. Это будет «форд». Но только установите двенадцатицилиндровый итальянский двигатель на место американского.

— Будет сделано, мистер Уэйлин.

— Меблируйте мою квартиру. В функциональном стиле. Еще мне понадобятся две горничные, повар и шофер. Которые будут жить в отдельной квартире этажом ниже.

— Разумеется, мистер Уэйлин. Я сделаю все, как вы сказали. Да, кстати, фирма «Экзекьютив Хелиуэйз инк.» перешла в собственность Компании.

— Отлично. У меня там работают пара знакомых.

Этот список взят из городского архива. В нем фамилии примерно двадцати двух тысяч лиц, владеющих недвижимостью или землей в нашем городе. Но имя собственника еще ничего не говорит. Иногда компания или частное лицо действительно владеют землей и постройками. Но очень часто они передают свою собственность какому-нибудь синдикату в долгосрочную аренду. Синдикат, в свою очередь, сдает ее в субаренду какой-нибудь компании, которой, опять-таки, владеет еще один синдикат. Нередко сам синдикат входит в состав финансово-промышленного конгломерата. Как видите, мистер Уэйлин, если исходить из того, что истинным собственником является тот, кто реально распоряжается недвижимостью в настоящий момент, то ответить на этот вопрос не всегда легко.

А теперь посмотрим на сводку налоговых платежей за прошлый год. В левом столбце — названия всех дочерних компаний и фамилии частных лиц, которые владеют, арендуют или иным образом распоряжаются недвижимостью. В следующем столбце — регистровая стоимость земельного участка. И наконец, совокупная регистровая стоимость участка вместе со строением, с которой и исчисляется налог. При этом следует помнить, что во многих случаях регистровая стоимость составляет не более шестидесяти процентов от рыночной цены недвижимости. Поэтому в последнем столбце и указана рыночная цена.

Перед самой своей кончиной ваш отец осознал риск, связанный с владением недвижимостью, расположенной в городских районах с быстро ухудшающимся уровнем жизни. Вам, наверное, известно, что недвижимость, земельный налог с которой не уплачивается более четырех лет, переходит в собственность города. Поскольку у Компании отпала необходимость в приобретении новой недвижимости, ваш отец избавился от части старой, попросту позволив городу завладеть ею. Это было мудрое решение. Город попытался реализовать реквизированную недвижимость с аукционов, но покупателей было слишком мало. Теперь расходы на содержание этой собственности легли на городскую казну. Во многих случаях городу пришлось даже обратиться к нам, чтобы мы за разумное вознаграждение взяли на себя заботу о содержании этих домов, в которых в основном проживают наименее обеспеченные слои населения.

Я очень доволен, что Кэйрин не живет со мной. Я бы постоянно опасался повернуться к ней спиной или закрыть глаза в ее присутствии. Я бы боялся проявить при ней эмоции, которые могли бы ее разозлить. Я должен все время умиротворять ее. Точно так же, как моего отца когда-то.

Я завидую легкости, с которой Кэйрин впадает в бешенство. Она никогда не бывает безразличной или отрешенной, она абсолютно непредсказуема. Я уже видел столько ее срывов и следующих за ними раскаяний, что, когда она обещает мне, что такое больше не повторится, я не могу ей поверить. Она попрекает меня моей тягой к наркотикам, забывая о том, что сама не может и часа прожить без порции водки со льдом. И что не может пропустить ни одного похода в солярий, как будто от загара зависит ее жизнь. Я все время жду от нее какой-нибудь выходки. Она знает это и еще больше теряет самообладание. Мой цинизм постоянно подрывает ее веру в способность справиться с собственными эмоциями.

Когда я знаю, что Кэйрин проводит время с Сьюзен, я чувствую себя так, словно меня используют. Но сегодня я пригласил на обед их обеих. Это случилось несколько часов назад, и сейчас я абсолютно спокоен.

Сам по себе наш обед представлял удручающее зрелище. Сьюзен и Кэйрин болтали без умолку друг с дружкой, а я сидел молча, жевал и притворялся невидимкой. Но чувствовал себя так, словно наконец решился лицом к лицу столкнуться с тем, что меня так долго страшило. Моя неистовая злоба, смешанная с апатией, проходили прямо на глазах.

Они беседовали о сексе. Беседовали, словно в первый раз. Сьюзен сказала, что лишь очень немногие понимают толком даже самих себя, не говоря уже о других. Большинство людей, сказала Сьюзен, слушают только то, что ты говоришь, вместо того чтобы пытаться понять, о чем ты умалчиваешь. Они не следят ни за выражением глаз, ни за жестами. Они не замечают сексуальных сигналов. И тут, будто специально для меня, Сьюзен принялась читать лекцию о том, как устроена Кэйрин в чувственном смысле. Она сказала, что у Кэйрин очень развито физическое самосознание, намного больше, чем у нее самой, и что Кэйрин очень тонко понимает физические ощущения партнера. Она сказала, что не может определить словами, почему Кэйрин так привлекательна и почему все к ней тянутся. Кэйрин выслушала все это с крайне удивленным видом.

Еще Сьюзен сказала, что Кэйрин — сама женственность и что женщин и мужчин привлекает в ней в первую очередь ее таинственность, ощущение того, что под холодной оболочкой скрывается страсть.

Затем настала очередь Кэйрин. Она сказала, что, знакомясь с новой парой, в первую очередь пытается представить их в постели. В отличие от нее большинство людей способно строить сексуальные фантазии только об отсутствующих.

И напоследок Сьюзен заметила, что в большинстве случаев отношения Кэйрин с мужчинами ей непонятны. Она объяснила, что, по ее мнению, отношения эти недолговечны потому, что между Кэйрин и ее партнерами нет постоянной энергетической связи. Она не представляет себе, каким образом им удается удовлетворять Кэйрин. Она не назвала конкретно меня, но ясно было, в чей огород камень. «В большинстве случаев в любовных отношениях отсутствует признание собственной вины, — продолжала Сьюзен, глядя на меня. — Очень печально, — прибавила она, — что столь многим людям не удается открыть себя в другом и самореализоваться с помощью иной личности».

Сегодня вечером Кэйрин рассказала, как она слоняется нагишом по квартире, поливая свои бледные засохшие цветочки, как она курит одну сигарету за другой, несмотря на больное горло, перемывает чистые ложки и тарелки и читает стихи. Она только что обнаружила, что в химчистке бесследно пропал поясок от ее нового платья от Сен-Лорана.

В нашей группе есть одна блондинка, которая сказала, что ей отвратителен мой сарказм. Я попытался объяснить, что это просто способ самозащиты: я саркастичен, потому что пытаюсь скрыть свою разочарованность жизнью, а вовсе не потому, что хочу кого-нибудь оттолкнуть или обидеть. Еще я сказал, что жить или не жить — это личное дело каждого, и я могу отказаться от жизни, если захочу. Каждый раз, взбираясь на гору в Катманду, я ожидал, что умру, — не сейчас, так на обратном пути. А если я еду куда-нибудь на машине, я никогда не уверен до конца, что доберусь до пункта назначения невредимым. Никто в группе меня не понял.

Джефри сказал, что он не понимает, как это люди умудряются сначала обозлиться друг на друга, а потом помириться. Для него первая же вспышка гнева означает, что отношениям пришел конец. Кейт спросил его, не хочет ли он поговорить со мной о нашем конфликте, но он отказался. Я сказал: «Это абсурд, Джефри сказал, что я ему абсолютно безразличен, а теперь вы рассуждаете о каком-то «конфликте» между нами». Джефри пропустил мои слова мимо ушей и продолжал разглагольствовать о гневе. Внезапно меня охватил гнев. Несколько минут я сидел, ненавидя его, на грани срыва, готовый набить ему морду. Затем мой гнев прошел, и мне стало худо. Я начал задыхаться, терять над собой контроль, мне хотелось выбежать вон. Джоел что-то сказал мне, но я его даже не услышал. Я уже готов был завыть, когда Кейт попросил меня подойти к нему. Я крикнул, что не подойду. Я слышал, как кто-то говорил: «Послушай, Джонатан, мы с тобой, мы тебе поможем», — и снова выкрикнул: «Нет, вы все врете!» Но при этом мне все время хотелось сказать: «Пожалуйста, выслушайте меня. Помогите мне, прошу вас».

Кейт присел рядом со мной, затем к нему присоединилась Элизабет и протянула мне сигарету. Я затянулся и извинился перед ними. «Не будь смешным, — сказал кто-то. — За что тут извиняться?»

Посещения групповых занятий полезны хотя бы тем, что служат мне постоянным напоминанием: никто не владеет вполне своими эмоциями. Про меня нельзя сказать, что я ко всем отношусь враждебно или, наоборот, доброжелательно. Мое отношение к миру весьма переменчиво. Оно зависит всецело от моего окружения. Я могу быть агрессивным с тем, в ком вижу соперника, и доброжелательным с тем, кого жалею. Я или недостаточно хорош для кого-нибудь, или уж слишком хорош для всех. Занятия групповой терапией сделали меня невероятно возбудимым. Мне больше не нравится созерцать, я рвусь действовать. Но, боюсь, это временно. Это я так реагирую на чувство независимости от других, которое возникает в группе. С каждой встречей я все больше и больше понимаю, какие мы нечестные. Мы же прекрасно знаем, что жизнь — это хаос, и тем не менее настаиваем на том, что все происходит в соответствии с логически выверенным планом.

Подводя итог, скажем, что я не удовлетворен посещением группы. Я не открыл для себя ничего нового. Когда я сказал об этом Кэйрин, она обвинила меня в том, что я слишком многого хочу от групповой терапии. Это и правда так. Однажды, когда Кэйрин появилась в группе, она, не сдерживаясь, упала на пол и зарыдала. Я попытался утешить ее. Она собралась с силами, встала и присоединилась к остальным, оставив меня в полном замешательстве. Хотя она и плакала навзрыд, у меня осталось ощущение, что это тоже все понарошку, что в глубине души она была спокойна. Я знал: она выдумала, что ее никто не понимает, только для того, чтобы легче жилось. Ее эмоции поверхностны, как поверхностен любой повседневный жест.

На вечеринке с коктейлями, которую организовали для меня Кэйрин и Сьюзен, я встретил преуспевающего мужчину лет под пятьдесят. Мы поговорили о наркотиках, и все время нашей беседы он упорно называл опиум морфием. В его представлении молодые американцы были все сплошь курителями гашиша и едоками опиума. Он пригласил меня на обед, и я принял приглашение. Мы отправились в китайский ресторан. Подошел официант; мой новый знакомый вступил с ним в беседу на чистейшем пекинском диалекте. Когда я спросил его, где он этому научился, он отшутился, сказав, что не из меню в китайских ресторанах. Затем он принялся говорить о торговле наркотиками, явно давая понять, что имеет к ней самое непосредственное отношение. Он засыпал меня цифрами: полторы тысячи фунтов чистого неразбавленного героина — это примерно вес половины легкового автомобиля — стоят в «золотом треугольнике» на границе Бирмы, Лаоса, Таиланда и Камбоджи восемь миллионов долларов. Через четыре недели, когда груз достигнет американского рынка, он будет стоить триста миллионов. Доставка производится через американские военные базы в Индокитае — нужно только подкупить местных чиновников и командиров баз. Он гордился историей своего бизнеса и считал себя духовным потомком того англичанина, который в восемнадцатом веке вдохновил индийцев на разведение опийного мака. Опиум, под названием «черный рис», отправляли в Китай, где его обменивали на различные товары. Американцы тоже включились в торговлю, — англичане и французы не раз обвиняли их в том, что они орудовали с особенной беззастенчивостью.

Мой новый знакомый сказал, что ему жаль бизнесменов, которые трудятся в поте лица своего ради ничтожной прибыли. Он сказал, что зарабатывает за год, не ударив пальцем о палец, больше денег, чем мой отец скопил за долгие годы протестантского прилежания. Моему отцу, сказал он, требовались дома, железные дороги, автострады, города, сотни тысяч рабочих. Ему приходилось вести переговоры с профсоюзами, продвигать преданных ему политиков, подлизываться к власть имущим. А мне, сказал он, достаточно заручиться поддержкой пары сержантов ВВС, десятка таможенников и нескольких агентов по борьбе с наркотиками. Он знает, что у меня есть опыт жизни в Бирме и Индии, и он хотел бы, чтобы один из его сотрудников побеседовал со мной.

Вы, наверное, читали в сегодняшних газетах, как полиция гордится тем, что захватила двести пятьдесят фунтов героина? По их словам, его можно было бы продать за сорок миллионов долларов. Конечно, полиция, как всегда, преувеличивает, чтобы создать о себе благоприятное мнение. Будем сдержанными в оценках и скажем, что груз стоил пятнадцать миллионов. Только представьте себе это: какой-то чемодан в багажнике «форда» — и стоит пятнадцать миллионов.

Вы, должно быть, считаете, мистер Уэйлин, что торговля героином — грязное, преступное занятие, но ваш собственный бизнес ничем не лучше. Рыба, живущая возле стоков одного из заводов вашего отца, непригодна для еды, потому что содержит много никеля. С рабочими в литейных и электролизных цехах, шахтерами в шахтах происходит то же самое, что и с рыбой: никель попадает в их организм, и у них разрушается печень, они начинают страдать от гипертонии, атеросклероза и артрита. Так что будем говорить о деле, а гуманизм оставим дохлой рыбе.

Итак, Уэйлин, это я виновен в том, что сотни тысяч людей отправляются на тот свет при помощи столовой ложки, фольги и медицинского шприца. Это я продаю им наркотик. Но я не заставляю их покупать его. Да вы и сами это знаете: давно ли завязали? Оставьте байки про мужчину в черном плаще, который раздает детишкам бесплатные образцы, для писак с Мэдисон-авеню. Вот еще, стану я раздавать героин бесплатно, если у меня его с руками отрывают за деньги?

Ваш отец всегда следил за новейшими достижениями технологий. Вам будет приятно узнать, мистер Уэйлин, что мы приобрели новейший высокоскоростной компьютер, известный как «1001 модель 40».

Для размещения системы необходимо отдельное здание. Компьютер способен хранить восемьсот миллионов бит информации. Это больше, чем в любой самой толстой книге.

«Модель 40» выполняет одну операцию за стомиллиардную долю секунды и печатает две тысячи строк сложнейшей информации в минуту. Трудно себе такое даже представить, верно?

Впервые в жизни я позволил кому-то узнать меня по-настоящему близко. И вот результат: Кэйрин так же недоступна для меня в эмоциональном плане, как была недоступна физически, пока я был за границей. Если я не вижу и не слышу ее несколько дней, мне начинает казаться, что наши отношения мне приснились.

Поскольку она отчасти об этом знает, я не могу рассматривать ее долгое молчание как преднамеренную попытку ослабить нашу связь. Я начинаю подозревать, что она привязалась не ко мне, а к моему выдуманному образу, который сложился у нее за время моего отсутствия. Она не хочет считаться с реальностью, а я не хочу носить маску, которую напялила на меня Кэйрин.

Вступая в связь с женщиной, я всегда надеюсь, что она будет оберегать меня, но Кэйрин не хочет брать на себя ответственность ни за меня, ни за наши отношения. Она не любит, когда я являюсь без предупреждения или иным образом показываю, как я в ней нуждаюсь. Она не пускает меня в ту часть своей жизни, которая не имеет ко мне непосредственного отношения. Она не разрешает мне читать ее дневник и ее письма, встречаться с ее знакомыми. Я помню, раз она предупредила меня, чтобы я «не сжигал за собой все мосты». Какие мосты? Мосты куда? В Рангун, в Бомбей, в мюнхенскую клинику? Мне некуда возвращаться. Это не я, а она сохраняет пути к отступлению. Все мои силы уходят на то, чтобы не дать ей разрушить мою личность.

Кэйрин считает, что я все слишком упрощаю, что мы должны сохранять некоторую независимость друг от друга. Еще она говорит, что люди намного сложнее, чем даже самый изощренный камуфляж, который они носят.

В нашей группе все стало слишком предсказуемым. Ничего нового, ничего интересного, бесконечные рассказы о самих себе. Особенно это касается меня, поскольку мои выступления всегда тщательно отрепетированы и анекдотичны.

Вчера у меня была температура под сорок. Сейчас меня уже не лихорадит, но глаза все еще болят и ломит кости. Я пролежал в постели три дня: не мог ни двигаться, ни читать, ни даже думать.

У меня уже бывало прежде такое: один раз дома перед отъездом и еще один раз — в Индии, именно тогда, когда меня нашли нанятые моей матерью детективы. Сейчас приступ гораздо слабее. Раньше я в таких случаях паниковал, но теперь тело мое сопротивляется болезни. В среду было хуже всего. Сердце бешено колотилось, а пульс при этом едва прощупывался. Затем упало давление, и я едва дышал, но тут я внезапно успокоился. Врач мне так и не понадобился. Что-то во мне взбунтовалось и смотрело с удивлением на охвативший меня ужас.

Я хотел позвонить Кэйрин, но понял, что у меня на это не хватит сил. В голове снова стали мелькать мысли, не появлявшиеся уже несколько месяцев. Я вспомнил свои детские фантазии, в которых мой отец посещал дома своих рабочих и ужинал вместе с ними. И я говорил себе, что это просто замечательно — быть сыном такого выдающегося человека, пусть за это и надо платить: отец уделяет мне недостаточно много времени. Ведь ему приходится заботиться о целой толпе мужчин и женщин, поэтому у меня нет никаких оснований требовать, чтобы он оказывал своему домашнему очагу предпочтение перед любым другим из очагов Пенсильвании. Я и мысли допустить не мог, что отец не обращает на меня внимания просто потому, что я — ребенок.

Даже если бы мой отец был жив, он бы не знал обо мне ничего. Не думаю, что спроси вы его, какой у меня рост или чем я болел в детстве, вы получили бы ответ. Он, наверное, не имел бы представления о моих вкусах, моих друзьях, моих идеях. А что он, человек, который отказывался посещать страны, не связанные деловыми отношениями с американской тяжелой промышленностью, мог бы сказать о годах, проведенных мною за границей?

Я хотел бы больше узнать про моего отца и мою семью, хотел бы поговорить с его бывшими партнерами, которые были связаны с ним почти всю свою жизнь. Надеюсь, это мое скромное желание не доставит неудобств ни им, ни руководству Компании.

В последние дни я несколько раз испытывал странное ощущение: я видел окружающий мир предельно отчетливо, но в то же время он казался мне ужасно далеким. Вещи дрожали и тянулись ко мне, но я не мог до них дотронуться. Это ощущение напоминало то, которое возникает, когда выходишь из фотолаборатории на яркий свет. Мне стало страшно. А вдруг это ощущение так никогда и не пройдет? И окажется, что я единственный в мире чувствую себя так и поэтому не смогу никому объяснить, что происходит со мной.

Вся культура тибетцев построена на идее смерти и следующих за ней различных состояний. Их символы, их язык позволяют объяснить, что чувствует умирающий и что чувствует покойник.

В Непале беженец из Тибета рассказал мне, что он уже неоднократно умирал, прежде чем возродиться в своей теперешней форме. Он сказал, что, когда приблизится очередная смерть, он выберет своих будущих родителей и место рождения и передаст эти сведения другим. После его телесной смерти начнутся поиски ребенка, в которого он перевоплотился. Ребенок, который опознает вещи, принадлежавшие ему в предыдущей жизни, и есть его новое воплощение.

В нашем языке нет слов, чтобы рассказать о таких странных вещах, как смерть или жизнь после смерти.

Он опустил окно, и резкий ветер ударил ему в лицо. Автомобиль раскачивался из стороны в сторону в такт с кронами вязов, росших по сторонам дороги. Впереди шоссе и деревья исчезали в темноте. Уэйлин остановил машину, вышел и пошел по направлению к лесу.

Он поплотнее укутался в плащ и вошел под сень деревьев. Тут стоял штиль, земля была сухой и песчаной, и только высоко над головой порывы ветра трепали кроны. Дождь не проникал сюда, и Уэйлин услышал, как в высокой траве стрекочут кузнечики.

Этот звук пленил его. Ему удалось найти в разгар бури единственное спокойное место на земле и услышать голос земли, зовущий его к себе.

В этих краях полным-полно патриотов, если просекаешь, на что я намекаю. Пару лет назад, когда американские машины продавались хреново, владельцам иномарок пришлось туго. Заезжаешь на заправку на ненашей тачке, а заправщик тебе тихонечко в бак спустит пару кубиков сахара — типа в подарок от детройтских работяг. Движку сахар не по вкусу: начинает тарахтеть, стучать и вскоре глохнет. Водители не могут просечь, в чем дело, а механики тоже с движком ничего поделать не могут, если сахаром нутро забило. Так что ты, приятель, не дурак, раз прикрыл твоего двенадцатицилиндрового макаронника капотом доброго старого «форда».

Я уже много лет наблюдаю за птицами. Европейская кукушка прилетает в Америку, занимает лучшее гнездо, но не хочет сама добывать себе пишу. Да, сэр, она такая лентяйка. Но она знает, что наши птицы никого не оставят в беде. Они начинают приносить ей пищу, хотя им самим, бывает, не хватает.

А теперь возьмем американских кукушек. Они не живут на пособие по бедности. Они и кормят себя сами, и гнезда себе строят. Это верно, что иногда они вынуждены селиться в чужих гнездах, что порой им приходится выкинуть оттуда пару-другую старых яиц, но уж если они заняли гнездо, то, будьте уверены, они его приведут в порядок, вырастят в нем своих детей да еще и друзей жить позовут.

Лето близилось к концу. Листья еще не пожелтели, но в воздухе уже пахло увяданием. Слоистые серые облака низко висели над лесами, дорогами, домами, рекламными щитами. Туман на мгновение разрывался, обнажая шпили небоскребов, и снова смыкался вокруг них.

Уэйлин свернул на набережную, проехал мост и вокзал, запарковал машину на платной стоянке, вышел и пошел пешком. Он окинул взглядом реку, заметил что-то, видимое ему одному, спустился по лестнице к воде и стал ждать.

Много лет назад зимней ночью он и Питер, один из его друзей по школе, решили во время похода пересечь реку. Сквозь густой туман лишь изредка можно было разглядеть огни на другом берегу. Джонатан отвязал от пирса одну из старых бесхозных лодок; Питер спрыгнул в лодку и уселся на корме, вцепившись руками в два старых весла. Затем Джонатан по льду дошел до лодки и взобрался в нее. Быстрое течение подхватило задрожавшую всем корпусом лодку и понесло прочь от берега. Джонатан вытянул ноги, неуклюже опустил весла в воду и, навалившись на них всем своим весом, попытался направить лодку к другому берегу. Они все время натыкались на плававшие повсюду глыбы льда размером с добрый валун. В темноте льдины царапали острыми краями борта лодки, которую несло стремительным током воды к устью. Вскоре они уже не видели огней ни справа, ни слева. До них дошло, что лодка миновала мол и их вот-вот вынесет в открытый океан.

В висках у Джонатана стучало, ветер холодил пот на лбу. Он знал, что уже не в силах совладать с лодкой, и впал от этого в какую-то эйфорию. В порыве безрассудной храбрости он выпустил весла из рук. Питер понял, что Джонатан сдался, и начал рыдать. Внезапно большая волна перехлестнула через борт и смыла Джонатана. Острые края льдин резали лицо и руки, и он ожидал, что с минуты на минуту одно из таких ледяных лезвий перережет ему горло. Его быстро несло какое-то время, а затем с размаху ударило обо что-то твердое. Это была дамба. Джонатан выполз на сушу и оглянулся; Питер был позади в воде. Питер уже тонул; это Джонатан понял по тому, каким обмякшим было тело, когда он выволок его из воды. Питер рухнул без сознания на мокрые камни, и Джонатану пришлось тащить его на себе через поле и заросли кустарника до автострады. В двухстах ярдах от того места, где они вышли на дорогу, сквозь туман виднелась неоновая вывеска бензоколонки.

Когда Джонатан ввалился в помещение бензоколонки, служащий кинул на него беглый взгляд, кивнул и вновь погрузился в чтение газеты. Джонатан положил Питера на пол, стянул с него обледеневшую куртку, рубашку, брюки и полные воды ботинки. Служащий бензоколонки понял, что нужно что-то делать, только когда увидел нагое тело Питера, лежащее на полу. В гараже он отыскал испачканный краской кусок брезента. Они завернули в него Питера и перенесли в офис. Затем служащий вызвал полицию.

Он завел мотор и поехал дальше. На заре он проезжал мимо лугов и прудов. Затем свернул с главной трассы и поехал по грунтовке вдоль леса. Восходящее солнце разгоняло туман. По обеим сторонам дороги он увидел дома и сараи, в большинстве своем давно заброшенные. Ставни отсутствовали вовсе или качались под ветром на единственной петле, крыша осела над покосившимися стенами, дымовые трубы возвышались над грудами битого кирпича. Колеса машины пробуксовывали в сыпучем песке на выезде на главную трассу. Кругом росли мелкие сосенки, колючие ветки которых создавали приятную полутень и царапали зелеными иголками крышу автомобиля. Уэйлин за рулем почувствовал себя человеком-невидимкой.

— Допустим, у тебя автомобиль с задним приводом. Ты поднимаешь домкратом задний мост, включаешь самую высокую передачу и раскручиваешь движок до скорости сто миль в час. Затем ты опускаешь одно колесо на землю, а второе оставляешь в воздухе. Что произойдет?

— Не знаю. Не имею ни малейшего представления.

— То-то и оно. Все, что вы, молодежь, знаете, — это жрать, спать и блудить. Но я все же тебе скажу. Если ты опустишь одно колесо на землю, то второе начнет вращаться со скоростью двести миль в час. А спидометр все равно будет показывать только половину этой скорости. Уразумел? Это знает всякий, кто хоть что-нибудь в этом деле понимает.

— Он сказал, что двигатель перегревается. Плохо работает на холостом ходу и медленно набирает обороты.

— Надо проверить радиатор. Если с ним все в порядке, тогда проверьте ремни и насос.

— Да я все это сделал. Даже надел новую муфту на заборный шланг. А он вернулся и говорит, что все снова как прежде.

Механик подошел к Уэйлину.

— Ну что же, — сказал он. — Тогда, значит, это затвор насоса. Иногда под капотом такая температура, что бензин в подающем трубопроводе вскипает. Все, что можно сделать в таком случае, это поставить насос помощней. Знаете, итальянские движки жутко норовистые. Не для повседневной езды. Никогда с ними не возились?

— А зачем мне? Это ваша работа, а не моя. Я хочу только одного: чтобы вы мне починили машину и я поехал дальше.

— Ну что же, но быстро не получится. Мы должны заказать новый насос. Двигатель вроде вашего не часто встретишь, поэтому мы не держим для них запчастей.

— Но мне нужно срочно.

— Вряд ли выйдет.

— Должно выйти. Иначе…

— Иначе что?

— Иначе за вас возьмутся мои юристы. И тогда уже вы перегреетесь и заглохнете.

— Джонатан, ты не понимаешь, как трудно найти надежных менеджеров. Если мы хотим сохранить наши лучшие кадры и избежать дорогостоящей внутренней ротации, мы должны обеспечить им работу с точно определенными функциями.

Вот, например, несколько фактов, касающихся кандидатов на один очень ответственный пост. Мы недавно многих проинтервьюировали. Восемьдесят процентов страдают заболеваниями мочеиспускательного и пищеварительного тракта, а также жалуются на сексуальные проблемы, начиная со слабой эрекции и кончая полной импотенцией. Более чем сорок процентов жалуется на тахикардию, высокое давление и головные боли. К тому же мы выяснили, что в девяноста процентах случаев эти, во всех остальных отношениях достойные бизнесмены страдают психосоматическими нарушениями, в том числе тревожными состояниями, бессонницей, депрессией, забывчивостью, повышенным потоотделением и язвой желудка. Мы получили эту информацию при помощи разработанных учеными сложных тестов, всестороннего психоанализа, а также благодаря конфиденциальной информации о здоровье, привычках и семейном положении каждого кандидата, собранных нашей службой безопасности. Твой отец никогда не брал на работу язвенников. Он намного опередил свое время, Джонатан.

— Тогда ему стоило бы брать на службу перуанских индейцев. У них никогда не бывает язвы желудка.

— У перуанских индейцев?

— Да. Но, к сожалению, они абсолютно не амбициозны, не стараются сделать карьеру и неспособны к целеустремленной деятельности.

— Ну, таких и здесь полно, Джонатан. Среди тех, кто живет на пособие.

Рядом с ним на углу улицы стоял толстяк, под мышкой у которого была зажата аккуратно сложенная газета. Толстяк, ожидая зеленого сигнала светофора, рассеянно стучал по тротуару кончиком большого черного зонта. Тут же стояла женщина в демисезонном пальто и гетрах. Она поставила на тротуар пакеты с покупками и рылась в своей сумке, очевидно разыскивая головной платок или складную полиэтиленовую накидку от дождя.

Зажегся зеленый свет. Все трое пересекли улицу, затем гуськом спустились в подземку, купили жетоны и прошли через турникет. Уэйлин очутился рядом с женщиной, которая, уже на платформе, опустила монетку в автомат, торгующий жевательной резинкой. Автомат проглотил монетку, но резинки не выдал. Тогда женщина опустила в щель еще одну монетку. Автомат проглотил и ее. Тогда женщина отказалась от мысли купить жвачку и начала рассматривать свое отражение в грязном зеркальце, висевшем над автоматом. Она была невысокого роста, поэтому ей пришлось привстать на цыпочки, чтобы увидеть свое лицо целиком. Она поправила пряди волос, затем направилась к скамейке, села на нее, расставив вокруг свои пакеты, и стала массировать лицо искореженными артритом пальцами. Послышался шум приближающегося поезда. Люди на платформе зашевелились: кто переступил с ноги на ногу, кто застегнул или, напротив, расстегнул пальто. Кто-то поправил волосы, кто-то посмотрел на часы, кто-то схватился за свои кульки, кто-то за зонтики. Уэйлин почувствовал горячий поток воздуха. Пыль, поднятая поездом, полетела ему в лицо. Поезд остановился, зашипели, открываясь, двери.

Уэйлин вошел в вагон и поспешил к холодному сиденью из розового пластика. Поезд тронулся с места. Уэйлин откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и постарался ни о чем не думать. В желудке он ощущал противную пустоту, сердце сжали невидимые тиски. Он задержал дыхание и стал покачиваться в такт с вагоном, чтобы избавиться от тяжелого камня в груди. Поезд остановился на мгновение, затем снова двинулся дальше. Уэйлин сидел и считал станции.

Уэйлин пересек вестибюль гостиницы, роняя капли воды на ковер и потом на пол кабинки лифта. Зайдя в свой номер, он стянул с себя мокрую одежду и швырнул ее в ванну. Он переоделся в сухое, но по-прежнему зуб не попадал на зуб, так он промерз. Тогда он выпил стакан коньяка и спустился вниз, чтобы ощутить то, что Кэйрин называла «пульсом гостиничного холла».

Было уже поздно, и в холле почти никого не было. За окошком сидел кассир, какая-то женщина говорила по телефону, какой-то толстяк читал газету. Уэйлин уже направился было в бар, как вдруг понял, что это тот самый толстяк, который ехал с ним в подземке. Уэйлин снова посмотрел на него — толстяк спрятался за газетой. Черный зонтик стоял прислоненный к креслу.

Уэйлин решил проверить, не слежка ли это. Он поднялся вверх. Когда он вернулся с плащом, перекинутым через плечо, толстяк по-прежнему сидел в кресле и читал газету. Уэйлин подошел к окошечку кассы, разменял пятьдесят долларов и с небрежным видом выскользнул на улицу. Швейцар услужливо подскочил к Уэйлину. Уэйлин попросил поймать такси. Когда за Уэйлином захлопнулась дверца машины, он посмотрел: толстяк сидел в кресле и читал газету. Такси тронулось, и Уэйлин оглянулся еще раз. Толстяк не пошевелился, но два больших седана, стоявших напротив отеля, тронулись с места и поехали следом. Уэйлин попросил водителя объехать квартал кругом. Такси повернуло, две машины повернули тоже. Тогда Уэйлин попросил водителя повернуть сперва направо, а затем налево. Машины не отставали.

Водитель начал нервничать; Уэйлин объяснил ему, что он побился об заклад со своими друзьями, что оторвется от них в такси, но водитель, похоже, не поверил. Уэйлин попросил высадить его в Йорквилле. Когда такси остановилось, Уэйлин быстро выскочил и попытался затеряться в толпе. Спрятавшись за стендом с газетами и журналами, он посмотрел, что делают преследователи. Обе машины остановились. Из каждой вышли по двое мужчин в плащах и разошлись в разные стороны. Когда один из них проходил мимо стенда, Уэйлин явственно услышал, как в кармане у него трещит включенный уоки-токи. Уэйлин смешался с людьми, покупавшими газеты и сигареты. Он снова промок. Пришлось зайти в переполненный кафетерий и сесть за столик у окна спиной к улице.

Он сидел и размышлял, кто мог позволить себе такую дорогостоящую затею: шпик в метро, две машины, четыре агента с уоки-токи. Вряд ли это была полиция. У той могли бы возникнуть подозрения после встречи с наркоторговцем, но им не составляло труда обнаружить, что Уэйлин не принял сделанного ему предложения. А может, это люди наркоторговца? Он вспомнил газетные истории о похищении богачей с целью выкупа, но отмел эти мысли в сторону. Похитители действовали бы не так грубо.

Кофе, выпитый им в кафетерии, был очень жидким. Уэйлина охватила вялость. Он подумал было, не позвонить ли Кэйрин, но решил, что не стоит. Он знал, чем это кончится. В последнее время она говорила с ним по телефону холодным, ироничным и чужим голосом. Хватало и того, что его преследовали в Иорквилле дождь и сыщики. Услышать такую Кэйрин было бы уже чересчур.

Мы разговаривали с Кэйрин о сексе и злости. Она призналась, что для нее эти две вещи неразрывно связаны. Она чувствует, что, если мужчина хочет ее, она должна по возможности осложнить ему жизнь. Вот почему у нее всегда длинные ногти, объяснила она, — чтобы царапаться.

Она вспоминает, как ругались ее родители. Однажды ее отец заорал что было мочи: «Да любая шлюха в Денвере лучше тебя в постели!» Мать парировала: «Рада слышать, что у тебя еще встает хоть на денверских шлюх!»

Она сказала, что хотела встать и позвонить ему прошлой ночью. Ей не давала уснуть смесь напряжения, неудовлетворенности и возбуждения. Если бы она нашла меня и занялась со мной любовью, ей удалось бы легко уснуть. Для Кэйрин секс — что-то вроде наркотика. Она постоянно твердит, что я скован в сексе, так что ей тоже приходится симулировать холодность, чтобы не испугать меня. Из-за этого она чувствует себя женщиной викторианской эпохи, которой приходилось скрывать свою страстность, чтобы не прослыть развратной. Она обвиняет меня в том, что я хочу, чтобы она была абсолютно пассивной, ни о чем не просила и при этом с готовностью отдавалась мне в любую минуту, когда мне этого захочется.

Она считала своей главной задачей заставить меня полностью отказаться от самоконтроля в жизни и в сексе. Она говорит, что я бесстрастен и сосредоточен только на себе, что я не способен на подлинные гнев, радость или печаль. Наверное, я утратил эту способность за время жизни на чужбине, говорит она. Как будто эта способность была у меня раньше.

Снизу позвонил портье и сказал, что пришел посетитель.

— Он сказал, что вы его ждете, мистер Уэйлин.

— Да, я его жду.

Лысоватый, слегка сутулый мужчина лет сорока с лишним вошел в комнату и нерешительно протянул руку.

Уэйлин пожал ее.

— Я хочу, чтобы вы готовили для меня и для моих друзей, — сказал он.

— Понимаю, сэр.

Он посмотрел на Уэйлина:

— Хотите ознакомиться с моими рекомендательными письмами?

— Можете мне их оставить. Но если хотите, расскажите вкратце, где вы работали.

Повар улыбнулся:

— Много где, сэр. Я окончил гостиничное училище по специальности «Кулинарное искусство, сервировка и ресторанное дело». Три года проработал в отелях «Бо Риваж» в Лозанне и «Л'Этрие» в Кран. Затем стал шеф-поваром в «Принс-Ройяль-отель» в Бург-Леопольде, затем главным кулинаром «Отель Палас» в Мадриде. Потом служил в нью-йоркском «Лё Павийон», затем занимался закупкой продуктов для системы французских ресторанов в Америке. Затем вернулся во Францию, где преподавал на кулинарном факультете «Л'Эколь профессиональ дю Рон».

— Неплохо, — вставил Уэйлин.

Повар продолжал:

— Последние три года я работал для супруги мистера Роберта Элкотта Третьего. У меня есть рекомендательное письмо от нее. А до этого служил у миссис Шарлоты Нобб-Маккей, а еще раньше…

— Понятно, что еще? — спросил Уэйлин.

— Проще говоря, сэр… — французский акцент повара стал более явственным. — Проще говоря, нет ничего такого в области haute cuisine,[1] чем бы я не владел. Но, разумеется, — тут он замялся, — разумеется, то, что я могу приготовить в Париже или в Кран, нельзя сравнивать с тем, что я могу приготовить в Нью-Йорке. Здесь продукты замораживают, и от этого вся тонкость теряется.

Уэйлин перебил его:

— Вы холосты?

— Моя жена и дети живут в Париже.

— Отлично, — сказал Уэйлин. — Как уже, наверное, успели сказать мои юристы вашему агенту, я готов платить вам три тысячи долларов в месяц. Вы будете свободны только, когда меня не будет в городе или когда я буду обедать не дома. Во всех других случаях вы должны всегда быть под рукой.

— Разумеется, сэр, — сказал повар. — Я буду жить у вас?

— Да, — ответил Уэйлин. — Я нанял двух горничных. Одна занимается посудой и кухней. Вторая будет убирать в квартире. Они обе швейцарки. Они вам понравятся.

— Спасибо, сэр, — сказал повар. Перед тем как уйти, он чуть-чуть помедлил и добавил: — Моя бывшая хозяйка, миссис Элкотт, часто говорила о ваших родителях, сэр. Она восхищалась ими.

— Они умерли, — сказал Уэйлин.

— Да, сэр, я знаю. Примите мои соболезнования.

В зеркале заднего вида он заметил идущую следом машину и нажал на педаль газа. Рванув, обошел два грузовика. На встречной полосе было пусто, и тогда он решил сделать разворот на сто восемьдесят градусов. Он резко вывернул рулевое колесо влево. Машина накренилась, и тогда он включил ручной тормоз, чтобы блокировать задние колеса. Машина пошла налево, приподнимаясь над землей, словно ее ухватили гигантским краном. И в это мгновение он перебросил руль направо и отпустил ручной тормоз, одновременно сбросив газ. Перед еще какое-то время швыряло из стороны в сторону, но наконец машина замерла. Он увидел, как преследователи, визжа покрышками, проскочили вперед, и понял, что они теперь вряд ли его догонят. Он проехал с той же скоростью еще милю, свернул на боковую дорогу, сделал милю и по ней и только тогда затормозил. Выехал на обочину, заглушил двигатель и стал прислушиваться к отдаленным звукам полицейской сирены.

Уэйлин походил по комнате, рассматривая современную живопись, и встал у окна. Он окинул взглядом улицы и дома Манхэттена, которые с этой высоты смотрелись как архитектурный макет.

— Помню, как я смотрел на город из окна отцовского офиса, когда был еще совсем маленьким. Я мог открыть окно и…

— Ах, да! — сказал Макоули. — Там были такие окна… старомодные. — Он приблизился к Уэйлину. — Офис твоего отца был на последнем этаже старого здания Монетного двора, верно? — С этими словами Макоули махнул рукой куда-то в сторону центра.

— Нет, не на последнем. На двадцать пятом.

Макоули вернулся к своему столу. Это было огромное сооружение, оснащенное миниатюрными экранами, кнопками, ручками и мигающими сигнальными лампами. Заметив, что Уэйлин смотрит на стол, Макоули любовно похлопал ладонью по полированной столешнице и сказал:

— Вот, недавно установил. Орех. Ручная работа. Одновременный просмотр восьми каналов телевидения. Плюс внутренняя телевизионная сеть с монитором и видеомагнитофоном, так что я могу наблюдать со стороны, как я беседую с посетителями. Можно сделать стоп-кадр и распечатать собственный фотопортрет. — Макоули рассмеялся. — А это, — сказал он, показывая направо, — селекторный телефон с кнопочным набором номеров и совмещенным видеофоном, так что я вижу любого, с кем беседую, не выходя из офиса. А еще правее — калькулятор с двенадцатизначной памятью, связанный с центральным компьютером. Могу в какие-то доли секунды получить любую цифирь, связанную с нашим бизнесом, за последние двадцать пять лет. А здесь — моментальный расчет рабочего времени и износа любого прибора. Твоему отцу эта штуковина бы очень понравилась, Джонатан. — Уэйлин кивнул, и Макоули продолжил: — Вот здесь факсимильный аппарат, который за сорок пять секунд передаст документ или цветную фотографию — хоть на другой конец коридора в этом здании, хоть на другую сторону Атлантики или Тихого океана. Здесь мой персональный биржевой телетайп. Котировки наших акций или акций дочерних компаний выделены ярко-желтым цветом. В центре стола — интерком, диктофоны, система пейджинга, система поиска данных…

— Как все, однако, сложно!

— Сложно, Джонатан. Но и бизнес у нас непростой. Когда твой отец руководил Компанией, он всегда ратовал за внедрение самых современных методов для повышения производительности. Мы пошли дальше — мы ускорили обмен деловой информацией. Без некоторых из наших продуктов нога человека вряд ли ступила бы на поверхность Луны. В настоящее время Компания представляет собой сложнейший конгломерат, состоящий из более чем сорока национальных и международных подразделений. Металлургия — некогда главный предмет интересов твоего отца — ныне занимает лишь четвертое место в списке наших интересов. Туда входит авиационно-космическая, фармацевтическая, компьютерная, пищевая промышленности, угольные шахты, добыча нефти на морском дне, газовые турбины, телевидение, полупроводники, страхование, издательское дело, строительство и еще добрый десяток различных отраслей — от простагландинов до сборных домиков. По объему продаж мы входим в первую десятку корпораций этой страны. — Он улыбнулся и снова показал на свой стол: — Твоему отцу, конечно, не понравилось бы, что все приборы сделаны за рубежом. Но вот дерево он бы одобрил — настоящий американский орех. Присаживайся, Джонатан, и расскажи мне, что привело тебя сюда.