Чесменский бой

Глава первая

Радостная весть о прибытии русского флота в Средиземное море летела впереди спиридовских кораблей. Во славу российского оружия молились в Боснии и Сербии, Македонии и Герцеговине, Черногории и Греции.

– Они уже пришли, великие и могущественные братья по вере, из далеких северных земель, ведомые рукой провидения. Они пришли во имя нашей свободы и не оставят нас. Да сбудутся все пророчества! И падет навеки проклятое владычество османское! – гремело под сводами православных храмов.

Греция восстала. Все выплеснулось разом: извечная ненависть к угнетателям и любовь к Родине, патриотизм и свободолюбие. Доблесть и храбрость повстанцев были беспредельны: они изгоняли турок. Громили отборные отряды янычар, освобождали города и обширные области.

Особенно доставалось туркам от горцев-маниотов. Потомки древних спартанцев, маниоты были неукротимы в своей ненависти к врагам. Спускаясь с гор, они дерзко нападали на турецкие отряды, не давая пощады никому.

Одно лишь упоминание о бесстрашных сыновьях Пелопонесских гор вызывало дрожь у наместника султана. Ведь даже название племени – маниоты – происходило от греческого «манио» – ужас.

Незадолго до прибытия русского флота в Левант высоко в горах состоялся совет греческих вождей. Председательствовали на нем известные предводители Мауро-Миколи и его брат Иовани.

– Пришла пора спуститься в долины и перебить проклятых османов! – заявили они решительно. Их поддержали остальные: – Будем хозяевами земли своей!

Правитель Каламеты седоусый Бенаки клятвенно обещал выставить сто тысяч повстанцев, прося для них лишь оружие, и тут же передал все свои деньги на общее дело.

Богатый грек Заим, владелец огромных поместий в Аркадии, отдал все свое состояние на заготовку провизии для русского флота…

На совете было решено скрытно готовить припасы для российских моряков в Тоскане, на Сардинии и Минорке. Галеры греческих корсаров были посланы навстречу русскому флоту к Болеарским островам.

В те дни Екатерина II писала Алексею Орлову: «Пускай веками порабощенные греки изменят своему собственному благополучию: одна наша морская диверсия с подкреплением ее маниотскими партиями… уже довольна привести Турцию в потрясение и ужас».

Дороги Южной Италии тряски, но живописны. Коляска легка, и пара хороших лошадей резво несет ее туда, где плещется голубое море, – в Ливорно.

В коляске бравый преображенец князь Федор Иванович Козловский. На груди под цивильным кафтаном у него скрепленный сургучом пакет – письмо императрицы Екатерины II главнокомандующему всеми российскими войсками на Средиземном море генерал-поручику Алексею Орлову. Князь торопит кучера, и так много времени уже потеряно.

Ведь вначале был еще неблизкий путь из Санкт-Петербурга в Париж, куда он отвозил екатерининское послание Вольтеру, и только после этого – в Ливорно. Слов нет, князь Федор почти счастлив: ведь он стал одним из немногих смертных, удостоенных чести общения с великим мыслителем. Имел с ним продолжительную беседу. Вольтер хвалил русскую императрицу, рассуждал о турецкой войне. Затем они непринужденно обсуждали новую пьесу Бомарше. Сошлись на том, что пьеса плоха, для трагедии недостаточно умна, а для комедии мало веселья. Перед расставанием же философ доверительно сообщил Козловскому, что создает сейчас проект «конного танка», который, безусловно, принесет победу россиянам на придунайских равнинах.

И все было бы прекрасно, если бы не одно. Он, Козловский, всей душой вот уже более полутора лет рвался на войну, а его упорно не отпускали, он требовал, а в салонах посмеивались:

– У Козловского от излишних литературных занятий и сочинений поэтических в голове помутилось изрядно!

– Я не столько пиит, сколько офицер! – устало отбивался он от насмешников, – поймите же, что стыдно марать бумагу, когда льется кровь! – Екатерина самолично рвала его рапорта о переводе в Дунайскую армию… И вот теперь этот неожиданный подарок судьбы – оказия в Ливорно, его последний шанс.

Почему-то вспомнились оставшиеся в России друзья: генерал и литератор Александр Бибиков, поэты Василий Майков и Михаил Херасков. Припомнил, как лет семь назад, обсуждая с Майковым стихи в караулке, заметил он подслушивавшего их солдата-преображенца, разозлился и прогнал:

– Поди-ка ты, братец служивый, с Богом, что тебе попусту зевать, ведь ты ничего не смыслишь!

Сейчас тот солдат Гавриил Державин – сам уже известный поэт. А случай давнишний вспоминается всеми как смешная нелепость…

– Из-за холмов сверкнула серебром морская гладь. Слава Богу, Ливорно!

Орлов принял Козловского весьма радушно. Долго выспрашивал светские новости, хохотал от души над последними анекдотами. Полученное письмо читал улыбаясь, видно, новости были весьма приятные.

А подарок Козловского – картина Николы Дюфура «Упорный пастух» – привел его в настоящий восторг. На картине средь живописной полянки молоденький пастушонок хитростью и настойчивостью добивался взаимности очаровательной пастушки…

Воспользовавшись хорошим настроением главнокомандующего, князь Федор рискнул попроситься на службу. Орлов просьбе, однако, даже не удивился, лишь усмехнулся, отчего лицо его, и без того обезображенное сабельным шрамом, приняло уж совсем злодейское выражение:

– Оставайся, коли не можется, только, чур, потом не плакать. Генеральс-адъютантом не возьму. Нет вакансий. Хочешь, иди волонтером!

Козловский онемел от радости. Сбылась его самая смелая мечта – он при настоящем деле! – Согласен! – единственно, что смог ответить.

– А раз согласен, ступай в канцелярию! – подвел итог беседе Орлов.

А в канцелярии, что расположилась в нескольких комнатах орловского особняка, новая неожиданность. За огромным столом среди вороха бумаг восседал старинный сотоварищ князя Сергей Домашнев* – известный российский литератор, философ и наук многих знаток. Это о нем писал восторженно Вольтер: «Любимец чистых Муз, питомец Аполлона». Сейчас же Домашнев в чине майора Новгородского полка и в должности унтер-шталмейстера артиллерийского фурштата руководил деятельностью всей орловской канцелярии: ведал официальной и секретной перепиской, перлюстрировал перехваченные шпионские письма, составлял и печатал мятежные листки для восставших греков, занимался формированием легиона из албанских добровольцев.

– Как я рад тебе, Феденька, – обнял он Козловского. – Ты и не ведаешь, каковы нескончаемы труды здесь. Отдохни пока с дороги, а вечером прошу к себе отметить твой приезд да послушать новостей петербургских. – Где же отдохнуть мне? – поинтересовался князь.

– А вон чуланчик с топчанчиком, там и отдохновишься! – показал Домашнев на покосившуюся дверь. – А где же ты обитаешь?

– Да здесь. Бумаги со стола сгребаю и сплю калачиком,

Вечером, когда вся текущая работа была переделана, собрались вчетвером: хозяин канцелярии Домашнев, князь Козловский, прибывший в Ливорно на инструктаж к Орлову российский посланник в Сардинии Нарышкин и известный греческий «партизан» граф Джика.

На столе было более чем скромно: несколько бутылок дешевого виноградного вина, сыр и хлеб.

Читали стихи. Козловский живо и смешно рассказывал о своей поездке во Францию.

Затем Домашнев полез в ящик стола и вытащил оттуда пухлую пачку бумаги, перехваченную голубой лентой.

– Вот, – сказал гордо, – сие есть любимое детище мое – книга о всех именитых российских пиитах с подробным разбором их главнейших сочинительств.

– Когда же ты успеваешь делать все? – удивился Козловский.

– По ночам, Феденька, по ночам. Ночи-то они мои! – ответил с хитрой улыбкой хозяин канцелярии, передавая князю свои бумаги. – Думаю вскорости при помощи издателя английского сэра Блэкфорда отпечатать труд свой прямо здесь.

– А озаглавить-то как решил? – спросил посланник Нарышкин, отодвинув от себя пригубленный фужер. – Известия о некоторых русских писателях*.

Затем долго и горячо спорили о природе поэзии, рассуждали об истинной и ложной славе. Переводчик канцелярии главнокомандующего Бортнянский* музицировал на стареньком потрепанном клавесине. Граф Джика, багровый от выпитого, стучал ножнами об пол в такт музыке. Разошлись далеко за полночь.

А утром началась работа. На князя-волонтера сразу же легла львиная доля обширного орловского делопроизводства. Поэт работал с желанием, скоро предстояли жаркие бои, и он был уверен, что теперь-то в стороне не останется!

Алексею Орлову в Ливорно приходилось нелегко. Но граф держался весело. Известных ему шпионов иностранных разведок он зазывал к себе и, напоив почти до бесчувствия, устраивал обстоятельный опрос. Если у гостя язык развязывался, то Орлов отправлял его домой в своей карете. Если же тот и в непотребном виде продолжал упорствовать, граф выкидывал его из окна на улицу. Вскоре местные резиденты стали обходить орловский особняк стороной…

Своему секретарю Сергею Домашневу Орлов диктовал послание в Санкт-Петербург: «Правду сказать, тяжело мне очень доходить, иногда не знаю, куда свою голову приклонить, шпионов превеликое множество во всех местах и во всех портах, и за мною очень все примечают и ко мне многие в гости ходят».

Но генерал-поручик от кавалерии справлялся со шпионами как заправский контрразведчик. Орлов действовал споро и умело. Перво-наперво он лишил британскую разведку удовольствия читать свои письма. Когда в Дрездене агенты «Форин Офиса» перлюстрировали его очередное послание, их взору предстал лист бумаги, на котором красовался здоровенный кукиш и размашистая надпись: «Накось, выкуси!» Отныне почту граф Алексей слал через курьеров не ниже чина полковничьего.

Затем настал черед и королевского секрета. Расправа с «бурбонами» была жестокой и короткой. Буквально через несколько недель перекупленные агенты ведомства графа де Бойля уже вовсю работали под диктовку орловской канцелярии.

Чтобы еще больше обезопасить себя от утечки секретной информации, Екатерина II велела Алексею Орлову: «Для корреспонденции вашей с нами, которая по важности предмета своего требует непроницаемой тайны, повелели мы приложить… нарочно для оной сочиненный цифирный ключ. Нужные к производству оной служители канцелярские будут выбраны из людей надежных и способных, а затем и к вам немедленно отправлены». Тогда же Орлов начал пользоваться одноразовыми шифрами, причем каждый раз на другом языке. С тех пор всякая утечка важных сведений прекратилась совершенно. Русские шифры, составленные с широким применением народных выражений, дешифровке кабинетных умников не поддавались…

А граф уже пытался купить в Генуе подержанный линейный корабль. Не удалось: сработала британская и французская разведки. – Куражу занимать не стало! – жаловался Орлов.

Граф не был до конца искренен: мог он дельно потрудиться, умел и отдохнуть… Вокруг Орлова все время крутились всевозможные авантюристы и прохвосты, искатели приключений и просто жадные до российских денег.

Мечтая о скором приходе флота, Орлов не раз говаривал:

– Ежели ехать, то уж ехать до самого Константино поля и освободить всех православных и благочестивых, а особенно греков из-под ига османского. Брат Григорий наступит с одного конца, а я с другого зачну!

А однажды зимним утром перед секретарем канцелярии Домашневым предстал изысканно одетый человек лет сорока, холеные пальцы его еще хранили следы недавно снятых перстней.

Уставший от подобных посетителей, Домашнев отодвинул в сторону утреннюю корреспонденцию и оценивающе осмотрел раннего посетителя.

– Я желал бы получить аудиенцию у графа Орлова! – заявил тот. – Кто вы такой?

– Я Джакомо Казанова! – Незнакомец торжествующе глядел на орловского секретаря.

– Это мне ни о чем не говорит, – недовольно заметил Домашнев. -?!!

– Кто вы такой, каков род ваших занятий и о чем вы желали говорить с их сиятельством?

– Я – известный путешественник, любитель муз и всего прекрасного. С графом Орловым я бы хотел иметь разговор о помощи русской короне!

– Их сиятельство сейчас занят, однако я непременно доложу о вашем визите. Ждите и дайте адрес. В случае нужды вас найдут.

Домашнев сухо попрощался и вновь погрузился в бумаги. На вечернем докладе он рассказал графу о визитере.

– Очередной прощелыга! – отмахнулся Орлов. – Некогда мне с оным о музах толковать!

Так бы эта история и закончилась, если бы через несколько дней Алексей Орлов не был приглашен на один из балов местного высшего света, где невольно стал свидетелем обсуждения несколькими дамами весьма важного для Ливорно события.

– К нам приехал сам Казанова! – перешептывались между собой юные девицы и почтенные матроны. – Говорят, что он устал от любви и хочет воевать с турками!

– Казанова! Он же живое воплощение красоты, мужества и ума!

– Ах! Ах! Неужели он не осчастливит нас своим вниманием? Вернувшись домой, Орлов вызвал Домашнева.

– Вот что, – сказал. – Про того Казанова, что подле нашего крыльца давеча отирался, болтают, что весьма мужествен и умен! К тому же у здешних дам весьма в почете! Разузнай мне, Сергей Герасимович, про сего просителя поподробнее!

Спустя день Домашнев уже мог обстоятельно доложить Орлову, что Джакомо Казанова по происхождению венецианец, от роду ему сорок четыре года, ранее был аббатом, офицером неаполитанской армии, скрипачом в знаменитом театре Сан-Самуэле. В последнее время ведет свободный образ жизни и, разъезжая по всей Европе, сожительствует со множеством женщин – от дам высшего света до монахинь и горбатых старух. В начале 1769 года Казанова был посажен за свои похождения в испанскую тюрьму, бежал, долго болел, а затем, спустив в Турине деньги, прибыл в Ливорно.

– Имел ли сей шельмец какую-либо связь с нашим Отечеством? – поинтересовался Орлов, не без основания опасаясь возможных шпионов.

– А какой искатель легкой жизни проезжал мимо нас, ваше сиятельство! – резонно заметил секретарь. – Однако прежде него самого у нас побывала его мать – актерка Занетта Казанова. Она играла при дворе императрицы Анны Иоанновны. Сам же он не так давно посещал Петербург, где пытался устроиться библиотекарем к государыне или воспитателем великого князя, но, получив афронт, был выгнан.

– Ну что ж,- заметил граф Алексей, – человек вполне достойный. Пусть прибудет завтра к чаю, приму. У меня сей Казанов большой интерес вызывает!

На следующий день Джакомо Казанова предстал перед графом.

– О вас говорят, – начал разговор Орлов, – что вы пользуетесь особой любовью женщин? – О да, в этом моя сила! – гордо ответил посетитель.

– Но разве можно одновременно и искренне любить такое множество женщин? – продолжил граф.

– Любовь – это только любопытство, а я от природы весьма любопытен!

– Что ж,- зевнул в кулак Орлов, – сие утверждение старо как мир, в нем нет ничего оригинального!

Лицо графа стало скучным. Он сразу же потерял к визитеру всякий интерес. Ожидание увидеть нечто необычное было обмануто. Перед Орловым стоял самый обычный искатель легкой поживы, каких граф на своем веку перевидал не счесть сколько.

– Что вы желаете нам предложить? – сменил Орлов тему разговора.

– Я желал бы помочь вашему сиятельству в овладении Константинополем! – Ого! – Орлов усмехнулся. – Что же вы умеете?

– У меня светлая голова и трезвый рассудок. Я храбр и удачлив!

– Возможно, этих качеств вам и хватит, чтобы овладеть гаремом султана турецкого, но для овладения Константинополем сего, увы, недостаточно. Что вы можете еще?

– Это все! Но неужели вам, граф, не нужны люди, подобные мне?

– Милый! – Орлов от души рассмеялся. – У нас, почитай, каждый имеет и светлую голову, и трезвый рассудок, все мы храбры и удачливы да и в утехах изрядны, а потому надобности в вас не имеем!

Когда за удрученным Казановой затворилась дверь, граф Алексей повернулся к Домашневу:

– Более его не пускать! И чего они здесь бросаются на всякую дрянь! Ведь у нас последний гренадер сто очков наперед даст их Казанове!

Так бесславно закончилась попытка легендарного сердцееда стяжать себе воинские лавры во главе российского флота. Через много лет, уже седым старцем, Джакомо Казанова вспомнил о своем визите в мемуарах: «Не имея в то время сердечных дел, прискучив игрой из-за вечных проигрышей и не зная, чем заняться, я возымел фантазию предложить свои услуги графу Алексею Орлову… Читателю покажется по меньшей мере странным, что я вообразил тогда, будто был предназначен для взятия Константинополя. В моем тогдашнем возбуждении я убеждал себя, что без меня русскому графу ни за что не удастся им завладеть; действительно, он испытал неудачу, но я менее уверен сейчас, что это оттого, что меня там не было».

В русских документах сей факт за его незначительностью нигде указан не был…

Спеша к берегам Морей, корабли Спиридова держались в крутой бейдевинд. Впереди эскадры ходко бежал пакетбот «Летучий». Адмирал наставлял капитанов:

– Теперь мы вблизи супостата, а потому бить тревогу артиллерийскую, пушки зарядить, а на салинги самых глазастых!

Ночью зажженные фитили держали наготове в поварнях.

Погода стояла великолепная, а настроение у команд было самое бодрое. Вода выворачивалась под напором Дубовых корпусов изнанкой пены, будто чернозем под острием плуга.

На шканцах флагманского корабля разоткровенничавшийся Федор Орлов пояснял Крузу, что хлопья пены у бортов напоминают ему шипящее в истоме шампанское. Слыша речи такие, капитан «Евстафия» делал недоуменное лицо…

Боцманская вахта на баке. На «Евстафии» держал ее боцман Евсей попеременно со шкипером Слизовым. Оглядывая придирчиво гудящие от ветра паруса, вдыхал боцман полной грудью запах свежести и простора. Так же пахла в далеком детстве скошенная трава. Вспоминалось старику, как мальчишкой забирался он в душистый стог, а мать, бегая неподалеку, звала его голосом тревожным: – Евсей! Где ты, Евсеюшка!

Эх, время-времечко, как ты летишь! Глянул боцман вверх: никак непорядок в снастях? Кликнул матросов и полез вместе с ними устранять неисправность. На вахте отдыхать недосуг!

Еще немного – на горизонте появились крутые обрывы Морей. Впереди был порт Виттуло.

Русские моряки, конечно же, предполагали, что появление их у греческих берегов вызовет радость среди местных жителей, но того, что произошло, не ожидал никто.

Греки были восхищены прибытием российского флота. Торжественно салютовали они ему со стен монастыря Успения Пресвятой Богородицы. Протяжно звенели греческие колокола – симандры. Ночь корабли провели на рейде. А утром следующего дня адмирал Спиридов в сопровождении штаб- и обер-офицеров эскадры съехал на берег.

Встречать долгожданных друзей вышло все население от мала до велика. Во главе горожан – митрополит местный Анфим Паронаксинский, босой, но с золотым крестом на груди.

– О, Греция! – гремел митрополит басом. – Матерь всего великого и благородного! Рано или поздно ты воскреснешь, имея сынов, предпочитающих смерть рабству!

Среди встречавших – поверенное лицо Алексея Орлова в здешних местах, греческий капитан Мавромихай-леки…

После торжественной литургии адмирал привел собравшихся к присяге. Греки присягали на коленях. Подле них в парадном строю – солдаты-кексгольмцы, опустив штыки по-офицерски. Под сдержанное дыхание тысяч и тысяч людей митрополит освятил знамена повстанческих отрядов.

Спиридов зачитал обращение Екатерины II к порабощенным турками народам:

«Крайнего сожаления достойно состояние, древностию и благочестием знаменитых… народов, в каком они ныне находятся под игом Порты Оттоманской… Трудно поверить, чтоб из православных христиан… в турецком подданстве живущих, нашлись такие, которые не чувствовали бы всей цены и важности преподающихся им способов к возведению своего Отечества на прежнюю степень достоинства и к избавлению своих единоверцев, горестию и бедствиями изнуренных…

Наше удовольствие будет величайшее видеть христианские области, из поносного порабощения избавляемые, и народы… вступающие в следы своих предков, к чему мы и впредь все средства подавать не отречемся, дозволя им наше покровительство и милость, для сохранения всех тех выгодностей, которые они своим храбрым подвигом… с вероломным неприятелем одержат».

В тот же день было создано два легиона: Восточный и Западный. Команду над ними приняли кексгольмский капитан Барков и майор князь Петр Долгорукий, приходившийся генерал-майору князю Юрию Долгорукому двоюродным племянником. Общее начальство над сухопутными силами возложил на себя Федор Орлов.

Капитан Григорий Барков никому не известен, мало ли исполнительных и храбрых офицеров в русской армии, подобных ему! Князь Петр, наоборот, известен всем как решительный и отважный военачальник.

Самоназначение младшего Орлова командующим всеми сухопутными силами воспринял князь как обиду личную. С горя такого напился крепко и кричал в угаре голосом страшным:

– Долгорукие еще при Иоанне Грозном ближе к царю сидели, нежели Романовы, а про Орловых худородных тогда никто на Руси и слыхом не слыхивал!

О непотребном поведении князя стало известно Спиридову. Вызвал Долгорукого к себе адмирал, дал взбучку.

– Не я Федьку над тобой назначал, – сказал, брови грозно сдвигая, – но ордеров евойных ослушаться непозволю! Не хочешь служить честь по чести – катись к этакой матери, без тебя начальников сыщем!

Оторопел от услышанного Долгорукий, разом хмель сошел. Стал извиняться, просить слезно, чтобы Спиридов Алексею Орлову о речах его крамольных не говорил.

– То-то, – махнул рукой адмирал, – так бы сразу. Иди-ка к себе, хлебни рассольчику да готовь легион к выступлению скорому.

Ничего не ответил майор Долгорукий, склонил голову понуро и вышел прочь.

В глубине Виттулийской бухты стояло купеческое судно. Паруса убраны, якорь отдан, на мачте венецианский торговый флаг.

С Венецией у россиян мир, ведут себя купцы пристойно, ну и стой себе на здоровье! Однако в полдень отвалила от судна шлюпка и ходко пошла к «Евстафию». Взобравшись по штормтрапу, венецианский капитан кинулся обниматься к первому же попавшемуся матросу. Капитан плакал…

– Братья, – шептал он, – братья, наконец-то вы пришли, вняв мольбам нашим!

Встав на колени, целовал вычищенные до ослепительной белизны палубные доски. Узнав о прибытии столь странного гостя, поднялся наверх сам Спиридов.

– Адмирал! – сказал, вставая с палубы, капитан. – Я привел сюда судно, чтобы сдать его под твое начало. У меня два десятка пушек и отчаянная команда! – Кто ты? – спросил Спиридов удивленно. – Славянин! – был гордый ответ.

Скоро над торговым фрегатом, нареченным в честь покровителя мореплавателей «Святым Николаем», был поднят Андреевский флаг. А капитан судна Александр Полекутти получил чин лейтенанта флота российского.

Едва факт перехода на русскую сторону фрегата стал известен в Венеции, Полекутти был немедленно заочно приговорен к повешению. Тогда же по указу венецианского сената весь боевой флот торговой республики с многотысячным десантом на борту был отправлен в Архипелаг к островам Занте и Кефалония. Венеция не терпела чужаков в своих водах!

А в это время с русских кораблей спешно свозили на берег припасенный еще с Кронштадта лес для постройки трех полугалер. Имена гребным судам давали сами матросы, называли их ласково и душевно: «Жаворонок», «Ласточка», «Касатка».

А на следующий день еще одна приятная новость – пришла в порт полярка «Генрих-Корон» с командой из самых неукротимых греческих корсаров.

– Адмирал! – сказали они Спиридову, плотной стеной его окруживши. – Мы приплыли сюда, чтобы победить или умереть под твоим флагом!

Пользуясь небольшой передышкой, команды приводили в порядок свои суда. С раннего утра до позднего вечера стучали топоры и визжали пилы.

Началась жесточайшая война с крысами, которых расплодилось за месяцы плавания невидимое множество.

«На корме ниже задних портов прогрызли более десяти дыр, где кучами собирались греться и пить, воду из дыр доставали, отчего в корабле течь большая и гады все жрали, были мыши, что лазили на марс, бушприт, и жрали паруса, в крюйт-каморе патроны и картузы объедали, выпустили из бочек воду, о провизии уже не говорю!» – писал позднее один из участников экспедиции.

Иногда, озорничая, ловили матросы акул, которых за свирепость нрава и ненасытность окрестили прожорами. Удивлялись без конца, до чего живучи окаянные! Иную уже и выпотрошат, а кинут за борт, так она щелкнет зубами, вильнет хвостом и в пучину уплывет.

На «Евстафии» иеромонах корабельный, проходя как-то мимо, долго зрил одну из таких прожор, а затем, подняв кверху палец указующий, изрек громогласно:

– Тварь сия от нечистого, ибо дух и суть ее зело нечисты. Не мог Господь создать этакую отвратину! Мясо акулье в пищу не потребляли, брезговали.

Чтобы роздых командам дать и здоровье немного поправить, свозили служителей в несколько очередей на берег. Греки выходили встречать шлюпки толпами, забирали матросов к себе домой и угощали во славу.

Сын Спиридова Алексей на кораблях и не показывался. Юноше казалось, что он в сказке. С детства бредящий Индией и Грецией, он наконец-то попал в одну из этих благословенных стран. С утра до вечера лазил младший Спиридов по останкам древнеэллинских строений, срисовывал их старательно. Закуток юного археолога на «Евстафии» был доверху завален осколками амфор и кусками мраморных ваяний. Алексей был счастлив, сбывались его мечты.

В первый же день съехали на берег и Ильин с Дементарием Константиновым. Дементарий был взволнован: сколько лет да дорог позади – и вот наконец отчий дом!

Уверенно вел он русского сотоварища по узким улицам Виттуло и вдруг остановился оторопело…

На месте родительского дома были одни развалины, сад порос сорной травой… Опустив голову, прошептал Дементарий горько:

– Сам ты избегнешь смерти, но бедственно в дом возвратишься…

Подошедшие соседи, признав в седом незнакомце старшего сына скорняка Константинова, поведали печальную историю его семьи.

Вскоре после бегства Дементария с турецкого судна в Очакове отец его был брошен в долговую тюрьму, где и скончался от побоев.

Мать умерла от горя, а младший брат Варваций, снарядив рыбачью шебеку, подался куда-то в корсары.

Плакал Дементарий, рассказ этот слыша. На «Гром» он больше не вернулся.

– Мне теперь одна дорога – в повстанцы! – прощаясь, сказал он Ильину. – Пока жив, буду мстить за отца с матерью. Тебя об одном прошу: ежели брата моего где повстречаешь, то передай ему низкий поклон от меня. А это тебе обо мне на память кинжал, что от прадеда в нашем роду хранится. – Дементарий вытащил из-за пояса и протянул Дмитрию красивый кинжал в расписных ножнах.

Обнялись друзья, поцеловались троекратно и распростились навсегда.

Уже на корабле разглядел Ильин кинжал внимательнее: на тускло мерцающем лезвии был выбит восьмиконечный православный крест и одно лишь слово – Свобода!

Волонтер Федор Козловский уговорил было Петра Долгорукого взять с собой и его. Но Спиридов запретил, отчитав при этом:

– На службу не напрашиваются, но и не отказываются. Не лезь куда не след, нужно будет – пошлют!

И отправил Козловского заготовлять лес для починки кораблей. – Покажи-ка себя там, князюшка!

Козловский, впрочем, нисколько не обиделся. Скинул он шитый золотом Преображенский мундир, засучил рукава и ну топором махать, только щепки полетели! Так до самого ухода эскадры под Корон на заготовках и проторчал!

Российские матросы, на берег спускаемые, вели себя там с достоинством. Прогуливались чинно по улицам, раскланивались с жителями, деликатно угощались виноградом, апельсинами и прочими померанцами. Особенно нравились апельсины – вкус слаще сахара и от жажды помогают. Греки, смеясь, советовали их от скорбута: дескать, зубы укрепляют, особенно же хвалили кожуру. Вняв их советам, пожилые матросы терпеливо ее жевали, выкидывая прочь сочную сердцевину. Предлагали греки и морские ракушки. Показывая пример, ловко вскрывали створки и быстро уничтожали содержимое.

– Вы, братцы, извиняйте, конечно, – отводили глаза офицеры и матросы, – но слизняков не потребляем!

На третий день стоянки и до Васьки Никонова дошла очередь съезда на берег. Обратился он по такому случаю чин-чинарем. Надел белого сукна камзол с обшлагами зелеными, штаны-бркжинги белые, на голову водрузил круглую шляпу с подбоем васильковым, по цвету корабля. Васька – парень общительный и языкатый. Скоро познакомился с девкой-гречанкой. Девка – красавица, черные волосы по плечам распущены. Угощала она Ваську фисташками сладкими. А потом он, как барин, восседал у нее в доме на почетном месте в красном углу, а отец девки все подкладывал ему в тарелку угощения да подливал в стакан. Васька ел и пил учтиво, откушав, благодарил вежливо. Нельзя, чтобы на чужбине люди о российском матросе думали худо.

На улицах ребята с «Трех Святителей» да с других кораблей отплясывали вприсядку.

– Эй! Василь! Давай к нам! – кричали они, завидя выходящего из дома Ваську с девкой. – Пошли, что ли, отпляшем! – подмигнул тот девке.

– Пошли, – смеялась, тряся серьгами, гречанка. – Пошли, Васья!

Покинув Минорку, отряд Грейга прорвался сквозь шторм к берегам Италии.

Алексей Орлов встречал бригадира на ливорнской набережной самолично.

– Ты у меня наипервейший из героев! – хватал его за плечи. – Твой подвиг Россия не забудет, а я при случае отпишу матушке-государыне о всех твоих деяниях достославных!

Грейг был счастлив, сбывались его самые смелые мечты.

Сели Орлов с бригадиром в раззолоченную карету и во дворец графский поехали. Грейг в Ливорно впервые, много где побывал, а вот здесь не пришлось. По этой причине всю дорогу выглядывал из окошка, любопытствуя. Вот памятник мраморный мужу государственному в окружении четырех мавров из бронзы. – Кто таков? – спросил Орлов. – Сие изваяние есть герцог Фернандо Медичи.

Жители, усевшись верхом на ослов, беспрестанно жевали черные маслины. Лавки были забиты всякой всячиной: от оливкового масла до зеркал венецианской работы. Весенний ветер устилал мостовые лепестками первых роз, сорванных в садах.

Обедали Орлов с Грейгом под оркестр итальянской музыки. Присутствовал за столом еще и «политический агент» кавалер Дик, устало глядевший на все происходившее мутными глазами.

Орлов, хвалясь перед Грейгом силой, гнул вилки, сворачивал в трубку серебряные тарелки. Лицо его, обезображенное шрамом, краснело от натуги.

– Я, – хвастал, – в тутошних салонах наипервейший агрессор! Лакеи метались, меняя приборы.

– А правда ли пишут, что Спиридов заместо полутора десятков положенных ему по чину денщиков взял лишь семерых? – поинтересовался граф Алексей, опрокидывая в себя солидный фужер бургундского.

– Это верно, – кивнул Грейг, – говорил адмирал, что лучше на их место лекарей или мастеровых корабельных набрать.

– От скупости своей и не взял, – подумав, сказал Орлов, – а про лекарей да мастеровых для отводу глаз болтал. Я их флотскую породу знаю. За ломаную полушку удавятся! А как известие о моем главнокомандовании встретил? Злился, небось, а?

– Печалился крепко. – Грейг изучающе поглядел на графа.

– Что ж,- Орлов поднялся из-за стола, расправив плечи так, что затрещал кафтан, – то не его ума дело. Наши адмиралы российские лишь на вторых ролях хороши, а к первым и не способны вовсе. Кстати, о ролях. Ты, Карлыч, не бывал в театре италийском?

– Не доводилось. – Бригадир в недоумении поднял белесые брови.

– Ну тогда, как у нас говорят, давай с корабля на бал. Представления здесь хороши отменно, а об ахтерках и говорить нечего. Покажу заодно тебе и страсть души моей – пиитшу Мадлен Морели. Увидишь – глаз не оторвешь: очи с поволокой, ротик с позевотой. Красавица несравненная! О делах, Карлыч, завтра, сегодня гуляем!

В углу стола, уронив голову в тарелку, надсадно храпел кавалер Дик.

«Эх, не успел даже ботфорты на башмаки сменить», – думал Грейг, торопливо сбегая за Алексеем Орловым по устланной коврами лестнице.

За сахар в Ливорно платили в тот год полтину за фунт, хлеб шел по гривеннику – деньги по тем временам немалые. Команды российских судов сидели на сухарях и солонине, нового главнокомандующего волновали заботы иные…

В эти дни Алексей Орлов отправил в Петербург письмо, больно ударившее по самолюбию русских моряков. Зная неприязненное отношение Екатерины II к Спиридову, граф отписал ей свои первые впечатления о прибывшей на Средиземное море эскадре: «Признаюсь чистосердечно, увидя столь много дурных обстоятельств в оной службе, так великое упущение, незнание и нерадение офицерское и лень, неопрятность всех людей морских, волосы дыбом поднялись, а сердце кровью облилось. Командиры не устыдились укрывать недостатки и замазывать гнилое красками… Признаться должно, что если бы все службы были в таком порядке и незнании, как эта морская, то беднейшее было бы наше Отечество…»

Возможно, графу Алексею было и невдомек, что условия плавания на утлых суденышках не позволяют морякам наряжаться по последней парижской моде, а гнилое дерево красят только лишь для того, чтобы замедлить его гниение; что же касается остального, то Бог ему судья!

А «незнающим, нерадивым и ленивым» российским морякам предстояло вскоре вписать новые славные страницы в историю своего Отечества!

В то время, когда русская эскадра собиралась в путь и совершала свое нелегкое плавание в Средиземное море, морские силы Высокой Порты предприняли ряд боевых походов против России.

Уже ранней весной 1769 года, миновав Босфор, турецкий флот вышел на просторы Понта Эвксинского. Жители Стамбула вздохнули с облегчением: ведь бешеного нрава и разгульного поведения турецких моряков побаивались даже янычары.

Капудан-паше предстояло разгромить зарождавшуюся Азовскую флотилию московитов в устье Дона и разорить Запорожскую Сечь. Уходящих в поход провожал сам султан. Собрав морских военачальников в каменной беседке на пристани, он еще раз призвал их исполнить волю Аллаха.

– Гяуры не должны никогда увидеть берегов Высокого Порога со своих лодий! Я не могу ждать, пока они выстроят себе огромный флот и станут путаться у меня под ногами. Беспокойного ребенка лучше убить сразу во чреве матери, чем ждать, пока он вырастет и принесет много бед. Презренные московиты ничего не могут противопоставить великому флоту царя царей! Идите и уничтожьте их всех!

За спиной султана, облокотясь на рукоять ятагана, гордо стоял его личный кормчий Бостанжи-паша, главный советник Мустафы в морских делах. Невдалеке хищно чернела жерлом, нацеленная на Босфор, огромная пушка-амутата, хранимая еще со времен Великого Баязида как талисман былых побед.

– Аллах акбар! – кричали уходящие. – Ждите нас со скорой победой!

У Синопа флот разделился. Большая часть линейных кораблей направилась к побережью Крыма, чтобы доставить союзному хану войска и припасы. Две другие флотилии, наполнив паруса попутным ветром, устремились к северным берегам. Им предстояла задача особая…

Плывших к Очакову вел храбрый и безжалостный Асан-Кызыл-Исары. Оставив в устье Днепра три 60-пу-шечных корабля, которые за большой осадкой не могли войти в реку, он с двумя десятками судов двинулся вверх по течению.

Хорошие лазутчики были у паши, да куда им до запорожских! Едва лишь турки вошли в лиман, как попали под наблюдение казачьих дозоров.

Вскоре кошевой атаман запорожский знал все. Вызвал он в свой курень войскового старшину Филиппа Стягайлу да про новость грозную поведал.

– Нехай! – почесал бритый затылок невозмутимый старшина.

Взял он с собой казачьих полковников Логвинова и Сикуру, кликнул хлопцев побойчее. Спустили они лодки с камышом привязанным, что «чайками» за легкость и красоту звались, весла на воду – и пошли.

У Костырского урочища, где плавни обширные и река поворот делает, сели запорожцы в засаду. Коротая время, пили горилку, салом заедая, а скоро и турки появились. Уверенные в безнаказанности, шли они шумно с криками и пальбой. Две сотни пушек и тысячу отборнейших янычар имел под рукой храбрый Асан-Кызыл-Исары, ему ли таиться!

Прицелились сечевики. Свистнул зычно старшина Стягайло. И пошли палить из камышей на выбор. Метко били запорожцы. Пытался было Кызыл-Исары выстроить свои суда в боевую линию, да куда там! Первым же выстрелом из единственной пушчонки отбили казаки у флагманской галеры руль, и закрутило ее на стремнине. Вплавь спасался с нее храбрый Асан-Кызыл. А вскоре еще два разбитых судна приткнулись к мели.

– Гей, хлопцы! – выхватил острую саблю войсковой старшина.

Бросились запорожцы, закрутился бой рукопашный. Четыре знамени, десятки пушек и оба судна поврежденных захватили сечевики. Турецкая флотилия постыдно бежала в Очаков…

Уже после боя отловили казаки в прибрежных камышах с десяток янычар. Семерых отправили к генералу Румянцеву с рапортичкой о баталии, остальных же – прямо в Санкт-Петербург пред светлые очи матушки-царицы: полюбуйся, мол, как рыцари запорожских врагов державы лупят!

Вторая турецкая флотилия во главе с самим капудан-пашой тем временем пришла в Еникале. Была она огромна: четыре линейных корабля, две транспортные галеры с припасами и больше двух сотен боевых галер с войсками. Корабли, из-за мелководья пролива, остались на якорях ниже Керчи, а гребные суда, взяв в Еникале лоцманов, вошли в Азовское море. У косы Долгой обе транспортные галеры на полном ходу вылезли на мель. Одну из них кое-как сняли, а вторую разбило прибоем. Пришлось возвращаться. Озлобленные неудачей, янычары зарубили своего сераскира и, бунтуя, лупили колотушками в медные котлы. За янычарами поднялись и команды галер. Простояв без толку до глубокой осени под Керчью, флотилия вернулась в Стамбул.

Весной следующего 1770 года флот султана вновь пришел в Еникале. Два месяца простояли там турки, но зайти в Азовское море так и не решились, боясь мелей и дерзких московитов. Лишь в июне прибывший из столицы новый капудан-паша Ибрагим-Хасан увел суда ни с чем обратно. Обстановка внезапно изменилась, и теперь туркам предстояло думать об отражении русского нападения в Средиземном море.

Однако воинственный Мустафа III не терял надежд на успех в Черном море. Придворные подхалимы, поддакивая султану, сравнивали его с Александром Македонским…

– Это наше внутреннее озеро! – грозил новоявленный «Македонский» в запале своим распластавшимся ниц флотоводцам. – И нельзя пускать в него гяуров, чего бы это нам ни стоило.

Но очень скоро все изменилось. Весть о том, что русская эскадра не только достигла Срединного моря, но и высадила в Морее свои войска, была ошеломляюща. Газеты тех дней писали, что по своей неожиданности это известие было для турок таким же ударом, как в свое время вторжение Ганнибала в Италию для Древнего Рима. Раздражение султана мгновенно отозвалось яростью его ближайших подданных. Сразу же началась ужасная резня греков в Константинополе, затем массовые побоища прокатились по Кандии и Тунису. Количество истребленных греков стало своеобразным мерилом преданности султану… . Блистательная Порта пребывала в шоке. Уверенный в своем морском могуществе, султан не мог и предположить, что у московитов могут быть какие-нибудь суда, а уж о том, что с Балтийского моря есть проход в Средиземные воды, – он и понятия не имел. Вину за проход русской эскадры в Средиземное море Мустафа почему-то возложил на Венецию. Из Морей и островов Архипелага мчались гонцы, моля о помощи. Посланцев грустных вестей сажали на кол – султан пребывал в печали. И было от чего!

Нынешний, 1184 год гиджры не был похож на прошлый, 1183-й. Неудачи армии под Хотином и флота под Еникале сделали свое дело. А тут еще эти суда московитов, нацеленные в спину! Узнав об эскадре гяуров, немедленно поднял восстание египетский паша Гаджи-Али-бей, вознамерившийся отложиться от Порога Счастья и объявить себя султаном Египта. В Черногории выискался некий Степан Малый, выдававший себя за императора Петра III и подбивавший горцев к восстанию. Взялись за оружие извечные враги – персы, грозя сопредельным с ними турецким провинциям. Даже грузинские князья, вступив в союз, дерзко отказались снабжать сераль своими прекрасными дочерьми. Восставали все обиженные и угнетенные… Быстро исчезал боевой пыл войска. Сейчас уже не верилось, что еще совсем недавно в боевом порыве янычары наносили себе кинжалами раны, крича до исступления: – Саблей Москву! Саблей! Кричали, пока не падали на улицах от потери крови.

Тогда сам султан, подавая пример подданным, велел перелить свой любимый золотой сервиз в звонкие талеры, но последователей у него не нашлось.

Войско бунтовало, отказываясь воевать. Не помогали ни щедрые посулы, ни засланные в объятия дезертиров любвеобильные девы. Посулы отвергались, дев же попросту били. Тогда начались казни… Но в первую же ночь все виселицы были переломлены, а на стенах сераля начертано яркой краской: «Доставь нам мир или будешь лишен жизни». За поимку наглецов Мустафа обещал сказочное богатство, но те как в воду канули. А тут еще дерзкое появление московитов у берегов Морей. Правда, под окнами сераля было тесно от мачт. Беспорядков флот не знал, корабли были до верхних палуб завалены припасами морских арсеналов-терсанэ. Но легче от этого на душе у Мустафы не было. Повздыхав тяжко, призвал к себе султан министра по иноземным делам, умного и хитрого Ресми-эфенди.

– О мой лев, не причиняй себе хлопот! – полз к нему по коврам прибывший министр. – Угрозы от гяуров на море тебе нет никакой. Из Путурбука послал московитянин на воды Морей и в Архипелаг лишь несколько мелких судов, чтоб вертеться меж островами. Дорогой нахватал он презренных барок и дрововозок, составил себе флот из этого хлама. Опытные знатоки моря предсказывают, о несравненный, что первая же здешняя буря истолчет в щепки и размечет по морю ладьи опрометчивого гяура!

Повеселел немного Мустафа от речей таких, велел звать к себе капудан-пашу со всеми его адмиралами.

Ибрагим-Хасан-паша ехал к султану торжественно. От своего дворца в Галате до рейда на резной, красного дерева, шлюпке. Там пересел на любимую галеру «Бастарда» и на ней поплыл к берегу Сендак-Купп. Корабли и суда провожали его пальбой, великим криком и обилием флагов. На берегу влез Ибрагим-Хасан на арабского скакуна. Следом за ним, пыхтя, залезли в седла остальные адмиралы.

В серальном саду в тени кипарисов флотоводцев поджидал сам султан, беседуя с варварийскими астрологами о счастливых днях и ночах для жителей Стамбула.

– Я мечтаю, чтобы Порог Счастья стал настоящим счастьем для моих подданных! – делился он с учеными своими мыслями.

– Слышали ли вы, что говорил мне мудрый Рейсми-эфенди? – обратился султан к капудан-паше, выходя навстречу из беседки. – Плывите и топите их дрянной флот, не зная пощады! Самих же главарей разбойничьих Спиритуфа и Орлуфа тащите ко мне, чтоб подыхали на колу пред моими глазами. – О, тень Аллаха на земле! – грохнулись разом ему в ноги флотоводцы. – Мы сдуем неверных со света, как пыль с зеркала!

– Какую хитрость задумал на этот раз ты, мой лев? – обратился Мустафа III к распростертому ниц бею, в высоком тюрбане с алмазным пером. Это был любимец султана, в прошлом алжирский пират, а ныне младший флагман – патрон великого флота и обладатель почетного титула «Крокодил морских сражений». Гассан-бей* поднял голову, глядя снизу вверх на повелителя умными, преданными глазами.

– О великий из великих, царь царей и гордость всех правоверных! Я придумал страшную хитрость. Каждое твое судно сцепится с врагом и взорвется вместе с ним во славу Аллаха. Но твой, о несравненный, могучий флот больше и грозней московитова. Потому, взорвав русские корабли, твой флот заметно не уменьшится. Пусть трепещут жалкие души недругов твоих, услыша имя твое, о могущественный!

Маленький и толстый Мустафа жмурился от удовольствия:

– Мои крокодилы! Плывите и топите. Сейчас нам нужна только победа! Будьте неукротимы и не знайте жалости к проклятым кяфирам! Молясь во славу Аллаха, я буду ждать от вас радостных вестей! Дашке!

Вновь уткнулись лбами в густую траву адмиралы и поползли назад. Первым пятился адмирал Ибрагим-Хасан-паша, в присутствии султана всегда робевший, за ним Гассан-бей Джезаирли, в присутствии султана всегда красноречивый, потом остальные флагмана, в присутствии султана всегда безмолвные. Привратники-капичи с палками в руках пропустили флотоводцев из беседки, вернув им ятаганы.

В тот же день, воздев паруса, турецкий флот покинул Стамбул. Остались позади арсеналы и верфи Галаты, роскошный дворец капудан-паши и адмиралтейство, бледно-розовые иглы минаретов и полчища кипарисов в Полях Мертвых. На рейде Галлиполи суда бросили якоря. Здесь предстояло обождать отставших и окончательно подготовиться к плаванию.

Велик флот султана. Нет ему равных в южных водах. Помимо больших кораблей, на манер «французского курула» построенных, входило в него множество всяческих флотилий разбойничьих: тунисская, берберийская, дульцинистская и египетская.

Традиции Пери Рейса и Барбароссы* турецкие мореплаватели чтут свято. Правители корабельные издавна ни к чему не касаются, их дело пить кофе и повелевать! Парусами заведуют греки-навигаторы, с их голов и спрос за все.

Должность правителя на турецком флоте стоит недешево, поэтому, получивши ее, стремятся капитаны сполна возместить понесенные убытки. Сам нынешний капудан-паша подавал тому пример достойный. Еще будучи младшим флагманом, разбил он как-то на камнях греческого острова судно: разгневавшись на такое несчастье, велел Ибрагим-Хасан, чтоб жители острова возместили нанесенные флоту убытки. Ругался, что, не будь этого проклятого острова, судно осталось бы невредимым. Забранные же деньги присвоил себе вполне законно…

Желтые обрывы Галлиполи да истошные вопли имамов с марсов, созывающих правоверных на молитву, навевали на великого адмирала скуку. Ужасно болели бока. Ибрагим-Хасан уже третьи сутки валялся в своей каморе за бизань-мачтой. Мучаясь бездельем, курил трубку и давил пальцем одолевавших его клопов. Рядом крутился карлик-шут с всклокоченной бородой и безумными глазами. Шут кувыркался и целовал полу адмиральского халата: – Вот так перевернется перед тобой вождь неверных! Ибрагим-Хасан лениво улыбался.

Команды требовали развлечений, грозя бунтом. Верными оставались лишь конопатчики-калафатчи – гвардия капудан-паши. Эти морские янычары наводили в обычное время ужас на команды, но теперь и они были бессильны перед разъяренной толпой.

– Пустите их! – велел капудан-паша, видя, что матросов все равно не удержишь. – Пусть веселятся!

На берегу в тот же день начались повальные грабежи и убийства. Заполыхали пожары. Толпы распоясавшихся матросов крушили все, что попадалось им на глаза. Бывший великий визир, а ныне галлиполийский наместник Молдаванчжи-паша, видя такой разгул, запретил морякам съезжать на берег. Но и это не помогло.

– Вставайте, друзья! – кричали по утрам турецкие матросы. – Воздадим молитву Аллаху и поплывем веселиться! Ждут нас еще не тронутые лавки, блудные девы и крепкие вина! Опальный визир велел установить на берегу пушки.

– Грязные ишаки! Только суньтесь! – грозился он. – Если ваши головы пусты, то вы вполне обойдетесь и без них!

Невежественный полководец, но храбрый воин, Молдаванчжи-паша слов на ветер не бросал. Едва только забитые до отказа шлюпки приблизились к крутым берегам Галлиполи, их встретили огнем. Разгорелось настоящее сражение. Несмотря на большие потери, турецкие матросы все же высадились на прибрежные скалы и принялись безжалостно истреблять янычар наместника. Сам свирепый Молдаванчжи едва спасся от расправы бегством; вместе с ним бежал и французский советник по военным делам барон Тотт. Узнав о произошедшем бунте, султан пришел в ярость.

– Вот, – сказал он, – моя плеть, передайте ее Молдаванчжи. И если он за три дня не подавит шулюх, я отстегаю его этой плетью как последнюю собаку!

В помощь опальному визиру был спешно выслан столичный гарнизон. Получив украшенную рубинами плеть, с несколькими тысячами отборнейших воинов наместник обрушился на бунтовщиков. Свирепый Молдаванчжи сам сек головы непокорным. И если бы не вмешательство опомнившегося капудан-паши, флот султана остался бы без матросов. Некомплект по приказу Мустафы III пополнили за счет садовников сераля. Разогнав оставшихся в живых по судам и решив больше не испытывать судьбу, велел Ибрагим-Хасан поднимать паруса.

Миновав теснины Дарданелл, турецкий флот вышел в море.

– Слава Аллаху, – повеселел капудан-паша, – в море им буйствовать будет негде!

На кораблях под бой барабанов зачитали фарман султана, призывавший гемеджей храбро сражаться с неверными.

Флаг великого адмирала развевался над 100-пушеч-ным линейным кораблем. На палубах судов в кофейнях варился душистый кофе. Вахтенные заунывно и беспрестанно тянули песни.

Вдалеке голубели острова Архипелага. Флот Высокой Порты спешил добывать новую славу султану.

Из письма Екатерины II Вольтеру: «Этот флот турецкий, о котором так шумят, чудесно как снаряжен! Посадили по недостатку матросов на военные корабли садовников из сераля…»

Арматоры Качиони стерегли турецкий флот у острова Лемнос. В сражения с неприятельскими судами не ввязывались, держались поодаль. Корсары в точности выполняли спиридовский наказ «виться за флотом агарянским аки ласточки за коршуном». Но едва турки стали на якорь, Качиони не утерпел. Храбрый «туркоед» решил забраться в самую середину османского флота и выведать у словоохотливых мореходов планы капудан-паши.

Едва смерклось, велел он переодеться своим верным поликартам в турецкое платье и бесстрашно направил фелюку прямо к туркам.

– Един Бог и Магомет, пророк его! – окликнули с дозорного кончебаса неизвестное судно.

– Един Бог! – невозмутимо отозвался Качиони, выруливая мимо.

– Кто вы и куда держите путь? – поинтересовались бдительные стражи.

– От морейского наместника с посланием к великому адмиралу! – ответил «туркоед».

– Ищите его корабль в первой линии с красным фонарем на грот-мачте! – Доброй ночи! – Да пребудет с вами Аллах!

Проходя мимо турецких судов, корсары выкликали себе с них мнимых земляков и в разговоре выведывали нужные сведения.

– Жалко* что нет у нас хорошего щелчка для султана, мы бы славно запустили когти в его бороду! – сокрушался Качиони, оглядываясь по сторонам. Султанскими щелчками корсары именовали брандеры, а бородами – корабли Порты.

Уже на отходе окликнули отважных арматоров и велели подойти к борту.

– Ну уж нет! – возмутился Ламбро Качиони. – Нам это вовсе ни к чему! Бей их!

Залп картечи мгновенно смел с палубы ближайшего судна любопытных. Пока турки приходили в себя, выбирали якоря и ставили паруса, дерзкая фелюка навсегда исчезла в темноте южной ночи.

Спустя неделю адмирал Спиридов знал уже поименно весь турецкий флот, количество пушек и припасов на неприятельских кораблях и судах.

Глава вторая

Уже в Виттуло Спиридов начертал следующий план действий: пока повстанческие легионы будут освобождать Морею, эскадра, пользуясь отсутствием турецкого флота, захватит главные турецкие крепости на побережье Корон, Гаварин и Модон, а затем, опираясь на них, с подходом Второй эскадры приступит к поиску и уничтожению морской силы неприятеля.

В последний день февраля главные силы Первой Средиземноморской эскадры, выбрав якоря, направились через Массиниканский залив к ближайшей от Виттуло крепости Корон.

Корон – орешек крепкий, с ходу его не раскусишь. Крепость стояла на отвесной скале, имела многочисленный гарнизон и большие запасы. Подойдя к Корону, корабли легли в дрейф, поджидая идущие берегом греческие отряды. Вахтенные офицеры в оптические трубы высматривали на прибрежных кручах знамена с ликом Спасителя. Наконец отряды подошли.

Ударила сигнальная пушка, заскрипели шлюпбалки. Срывая с волн пену, прямо в круговерть наката устремились шлюпки десанта.

– С передовой десант сошел! – сообщили Спиридову с марсов.

– Хорошо! – Адмирал наводил предметное стекло трубы на зубчатые стены Корона. – Чего же не палят-то басурманы?

Ветер доносил с берега приглушенный рокот полковых барабанов. Спрыгнув на прибрежные камни, солдаты и матросы строились в колонны и скорым шагом двигались к крепости. Во главе десанта – подполковник Лецкий, один из бывших орловских «купцов». Передовой отряд расчищал дорогу, отгонял немногочисленных турок выстрелами, остальные, напрягая силы, тащили в гору осадные орудия. Запалив предместье, турки без боя укрылись в цитадели. Охватывая Корон в кольцо, подошли греческие отряды. Со скрипом затворились кованые ворота, грянули крепостные пушки.

Бравируя, Лецкий расхаживал под самыми стенами, высматривая слабые места. «Фортеция сия сильна крепко, приступом ее не возьмешь!» – доложил он запиской Спиридову.

– Ничего, – сказал, прочтя бумажку, без особой печали адмирал. – Кольберг куда сильнее был, а все одно пал перед штыком российским! Будем вести работы осадные по всем правилам!

Желая избежать лишнего кровопролития, послал Лецкий в Корон греков-парламентеров. Через полчаса комендант крепости Сулейман-паша выставил на стенах головы казненных послов…

Первый день осады прошел тихо, пальбы не было. С кораблей свозили на берег пушки и припасы, рыли шанцы и закладывали батареи. На второй день поутру эскадра подошла вплотную к берегу и легла в дрейф у восточного фаса крепости. Разом ударила корабельная артиллерия, сотрясая воздух тупыми короткими ударами. Вторя ей, открыли огонь и пушки осадных батарей. Турки отвечали вяло.

В гондеке «Трех Святителей» от беспрестанной пальбы дым стоял коромыслом. Готлангер Васька Никонов действовал у пушки на подаче кокоров, таскал их на плечах из кормовой крюйт-каморы. После каждого выстрела артиллеристы дружно накатывали орудия, подбадривая себя криками. Куда ни кинь взгляд, в пушечном деке всюду красный цвет: им окрашены внутренние крышки портов, артиллерийский инструмент, орудийные лафеты – сделано так, чтобы кровь, проливаемая в сражениях, не отвлекала служителей от дел ратных…

Отдуваясь, окинул Васька очередной кокор тяжеленный, дух перевел.

– Ну как, парень, страшно, поди, впервой? – окликнул его коренастый канонир, пыж в жерло прибойником забивая.

– И вовсе нет! – улыбнулся чумазый Васька. – Страшно, поди, когда ядро по тебе стукнет?

– Нет, – рассмеялись в ответ, изготовляя пушку к стрельбе, – вот тогда-то как раз ничего уже и не страшно! – Пали!

Гремел очередной залп. Рвались назад, опутанные брюками, чугунные громадины. И снова бежал Васька за кокором в крюйт-камору…

Подожженный Корон пылал. Отскакивая от стен, прыгали по камням каленые ядра.

Около полудня в мутной дали забелел чей-то парус. На пересечку незнакомцу бросились дозорные суда, будто сторожевые псы на незваного гостя. Однако тревога оказалась ложной. Возмутителем спокойствия оказалась «Венера», наконец-то нашедшая эскадру.

Еще в штормовом Немецком море маленький пинк отбился от остальных судов. Английский канал капитан Поповкин проходил в одиночку на свой страх и риск, без карт и лоцманов. В Гибралтаре «Венера» нагнала отряд Грейга, но при выходе в Средиземное море вновь потеряла его из виду. Сильный норд-вест отбросил судно далеко к берегам Африки. Команда спала, не раздеваясь, у заряженных пушек. Непрерывно жгли фитили. Было тревожно. Рядом шныряли флотилии берберийских разбойников.

На Мальте, куда занесло судно, эскадры не оказалось. Поповкин повернул к острову Корфу, но и там не нашел никого. Далее курс «Венеры» лежал к Занте. Плескались у борта волны моря Ионического, двадцать две пушки грозно смотрели в горизонт. Лишь у Занте, узнав от местных моряков, что русский флот уже достиг берегов Морей, капитан пинка повернул туда. Семен Поповкин был героем дня.

– Вот, господа, – говорил офицерам Спиридов, – вам достойный пример для подражания!

Судьба этого человека была на редкость богата взлетами и падениями. Сейчас взлет – Архипелагская экспедиция, но минуют года, и начальник галерного порта капитан 1 ранга Поповкин будет с позором изгнан за пьянство и взяточничество с флота. В жизни бывает и так…

Осада крепости продолжалась. Ежедневно русские корабли обрушивали на Корон новые сотни ядер.

Погода меж тем портилась, усиливался ветер. Крутые волны быстро наваливались шипучими пенными шапками. У якорных канатов ошалело мотало сигнальные красные буи. На третий день разразился шторм, и адмирал велел уходить в море.

– «Соломбалу», смотрите, «Соломбалу» сносит! – внезапно закричали на кораблях.

И точно, несмотря на отданные якоря, маленькое судно неудержимо волокло на камни. Вот пинк с размаху швырнуло на берег. Крик, скрежет, треск… Капитан «Соломбалы», при орденах и шпаге, ободрял команду: – Ребята, умрем с честью!

Внезапно судно приподняло на волне и с силой отбросило от берега.

– Не иначе, провиденьем Божьим спаслись соломбальцы! – крестились на кораблях.

Однако дважды чудес не бывает. Буквально в несколько минут прибоем разбило в щепки греческую полярку «Генрих-Корон»…

К вечеру вдобавок ко всему зарядил проливной дождь. Загремел гром. В полночь в «Евстафия» ударила молния. Натужно стонали обожженные и задавленные рухнувшим такелажем люди. По стародавнему обычаю пожар от молнии заливали пивом. Следующий удар пришелся в «Иануарий», а вдали, среди бушующих волн, полыхал во тьме грот-мачтой «Три Святителя». Эта ночь запомнилась русским морякам надолго.

Далеко в море, охраняя эскадру от возможных неожиданностей, несли дозор фрегат «Николай» и пакетбот «Летучий». Наполняя паруса попутным люфтом, дружно пенили они морские воды. На их долю выпало первыми встретить нагнавший эскадру отряд контр-адмирала Елманова. Встретили, проводили до Корона – и снова в дозор. Так проходили дни. Наконец утром 12 марта на горизонте появился одинокий парус.

– Дождались кого-то! – радовались матросы, разбегаясь по артиллерийской тревоге.

Несколько часов хода – и в зрительную трубу уже стал хорошо виден рангоут неизвестной шебеки.

Но флага на шебеке не было.

– Предупредительный под ветер! – махнул рукой капитан «Летучего»

Погонные пушки пакетбота коротко ударили, испустив клубы дыма. Ядра с легким посвистом легли в воду.

В ответ с шебеки грянул полновесный залп. Прибавив парусов, обнаруженное судно пыталось оторваться от преследователей. На палубе шебеки метались, путаясь в широкой мотне шароваров, потревоженные турки. Меж ними в черных просмоленных куртках – матросы-европейцы.

– Что за чертовщина? – недоумевали на «Летучем». – Какой же они нации?

– Ничего, возьмем – разберемся! – решил за всех капитан пакетбота Ростиславский*.

Над «Николаем» и «Летучим» трепетали красные флаги погони.

– Алло! – кричал в рупор с фрегата капитан Поле-кутти. – Впереди подводные каменья. Когда осман в них упрется, тогда и возьмем! – Поняли! – махнули с пакетбота.

«Святой Николай», меняя курс, заходил на пересечку. Еще четверть часа погони – и ловушка захлопнулась. Деваться беглецам было некуда: впереди камни, слева берег, справа и позади русские суда. На шебеке суматошно брасопили паруса.

– Нами одержана первая виктория на здешних водах! Ура! – выхватил из ножен шпагу капитан «Летучего». – Ура-а-а! – летело над морем. – Глядите, глядите!

Над притихшей шебекой медленно поднимали французский флаг, белый с золотыми лилиями.

– Тьфу-ты, вляпались! – ругались на дозорных судах. – Держава французская ведь только случая ждет, чтобы к нам придраться. Теперь скандала не оберешься!

Выход из затруднительного положения нашел решительный Полекутти:

– По нам первым палил? Палил. Османов на борту имеет? Имеет. Чего думать, будем брать!

С шебеки тем временем прибыл шлюпкой капитан. Уверенный в своей безнаказанности, он нагло грозил местью со стороны Версаля. К крикам француза отнеслись спокойно… Посланная же на пленное судно досмотровая партия нашла в трюмах под мешками с халвой и орехами ружья и ядра. Узнав о находке, капитан шебеки поутих. Пойманный с поличным, он сознался, что вез оружие из Туниса в Смирну для нужд тамошнего гарнизона.

– Судно и товар арестованы! – забрал у француза шпагу и пистолет Полекутти. – Взять под стражу и запереть в каюте!

В тот же день приз был доставлен и сдан адмиралу. Спиридов, благодаря капитанов, вспомнил слова петровские: – Большому делу малый почин сделан!

Захват «Генрикса» (так называлось французское судно) неожиданно обернулся огромным политическим скандалом, несмотря на то, что адмирал после конфискации контрабанды отпустил капитана Журдана вместе с судном на все четыре стороны.

Неприятность с французом неожиданностью не была еще до отплытия эскадры с Балтики. Особое внимание, по мнению Екатерины II, предстояло уделять французским судам. «Поступать относительно нейтральной, особенно французской торговли с крайнею осмотрительностью…» – писала Екатерина II Алексею Орлову. В свою очередь Орлов, понимая всю сложность взаимоотношений с Францией, предложил французской стороне утвердить в Ливорно совместную комиссию для разбора всех спорных вопросов, которые могли бы возникнуть при нечаянном захвате каперами французских судов. Однако французский консул участвовать в работе комиссии не пожелал.

Теперь сразу же замаячили в Архипелаге французские фрегаты, а посол Людовика в Константинополе предложил Порте помощь королевского флота за известные субсидии. Перед эскадрой появилась угроза борьбы на два фронта.

Консул Федор Алексиано доносил с Минорки Алексею Орлову: известие, что Версаль и бурбонские державы намереваются вскоре выслать свои эскадры для нападения, вновь подтверждаются!

Теперь все зависело от российских дипломатов. Сумеют или нет они спасти эту почти проигранную партию? И они с блеском выиграли ее! Мусин-Пушкин развернул бурную деятельность в Англии, взывая к союзническому долгу англичан, а Никита Панин через Берлин и Вену вышел на прусского и австрийского послов в Константинополе.

Значительно пополнив состояния за счет русской казны, послы Тугут и Пегелин свое дело сделали – великий визир отклонил предложения Людовика. Сделка не состоялась.

Теперь следовало дать понять Версалю, что Россию подобными демаршами не запугать!

Посол во Франции советник Николай Константинович Хотинский немедленно заявил решительный протест министру иностранных дел Шуазелю.

– Мы полны решимости в точности соблюдать международные правила, согласно договорам и трактатам коммерческим, но требуем, чтобы ваши суда прекратили перевозки оружия к нашему неприятелю, а равно съестные припасы в места, нашим флотом блокируемые. Бели же нет, то мы и впредь будем подобные суда отсылать обратно, а груз конфисковывать!

– Я передам ваши слова его величеству! – зло ответил Дюк Шуазель.

И Версаль отступил… Дело же с задержанием «Генрикса» тянулось еще без малого пятнадцать лет. Франция настойчиво требовала возвращения груза и возмещения всех издержек за счет российской казны. В 1785 году Екатерина II не выдержала:

– Мы ничего не нарушали, и деньги вам платить не за что! Бумаг по делу капитана Журдана более в коллегию не принимать!

Канонир корабля «Святой Евстафий» Алексей Ившин вместе с другими артиллеристами был отряжен в десант для установки на осадных батареях кугорновых мортирок.

Под Короном жарко, турки так и сыпали со стен пулями и ядрами. Вдобавок ко всему этому подхватил Леха где-то еще и лихоманку трясучую, спасаясь от которой пил отвар оливкового корня.

Торопясь, осаждающие работали не только ночами, но и днем, под ядрами. Глаз у Алехи острый. Разглядывая как-то неприятельский бастион, обнаружил он слабину в обороне турецкой, кинул кирку и бегом к начальнику осадному. Подполковник Лецкий, на слово не веря, полез самолично проверить слова матроса. Долго глядел на стены и не приметил ничего.

– Где же ты слабину-то отыскал, шельмец? – покосился на Леху недоверчиво.

– А вона, ваше скородие, ворота ихние под камень выкрашены, вона она, удача наша!

Пригляделся внимательнее Лецкий, и точно – ворота деревянные! Не имея времени на замену, раскрасили их турки под вал крепостной искусно.

– Знатно! – ухмыльнулся подполковник. – Ежели не знать заранее, ни в жизнь бы не углядел. Как же тебе удалось высмотреть сие? – обернулся он к матросу.

– Да утром по нерадивости басурманской щель была меж воротными половинками, вот я и узрел!

– Ну, спасибо, флотский! Удружил так удружил! – похлопал его по плечу Лецкий. – Теперь главное – с толком фортуной сей распорядиться.

Забывшись, высунул он было из-за камней голову, и сразу завжикали вокруг пули. Покатился кубарем вниз к своим подполковник, а за ним и Леха.

Вечером у костра, ложкой в котелке орудуя, рассказывал канонир сотоварищам:

– Летит пуля, жужжит, я вбок – она за мной, я в другой – она за мной, я пузом в куст – она меня в лоб, я цап рукой – ан это жук!

Смеялись матросы, хохотали солдаты, вежливо улыбались не понимающие разговора греки.

Едва нашли в обороне противника уязвимое место, сразу стали готовиться к решительному штурму. Ночами возводили против старых ворот сильную брешбата-рею, накапливали в близлежащих оврагах отряды.

Испортил все дело Федор Орлов. Оглядев ворота, заявил он ни с того ни с сего громогласно: – Назавтра буду в сей фортеции парад чинить!

И велел среди бела дня пушки для приступа открыто готовить, к воротам подтаскивать. Столь явное передвижение, конечно же, не ускользнуло от Сулеймана. Поняв, в чем дело, велел комендант Корона тотчас оббить ветхие ворота листовым железом, а сзади завалить огромными камнями. Удачный случай был упущен.

Теперь оставался один выход – рыть под стену подкоп и заложить пороховую мину.

С кораблей доставили лопаты, заступы, и работа закипела.

В Морее грунт – сплошной камень, поэтому дело продвигалось медленно. Ночами землю скрытно вывозили, а днем, заглушая удары кирок, беспрестанно палили. Пока шла работа, Спиридов решил произвести нападение на Наварин – сильнейшую турецкую крепость на побережье Морей. Кому возглавить Наваринскую экспедицию, решали капитанским советом. Мнение было единодушно – Ивану Абрамовичу Ганнибалу!

Невысокий, но плотно сбитый цейхмейстер, выслушав приказ, вскинул курчавую голову: – Сделаю как должно!

Под команду ему определили «Три Святителя» и «Иануарий», фрегат и три транспорта с десантом. В тот же день отряд покинул Коронский рейд.

Меж тем рытье подземного хода продолжалось. Землекопы, набранные из греков-добровольцев, кротами вгрызались в каменистый грунт, пока галерея не уперлась в подземную скалу. Перемазанный глиной Лецкий долго щупал непроходимый камень и велел рыть в сторону, а оттуда вести новую галерею. Свечи едва мерцали, от недостатка воздуха люди мучались страшными головными болями, но работа не прекращалась ни на минуту. Наконец настал день 1 апреля 1770 года, когда подкоп был введен под стену.

Дозорные, прижав к земле трубки, слушали, не замышляют ли чего турки. И верно, откуда-то сверху доносился подозрительный стук. Это, заподозрив неладное, велел Сулейман рыть вокруг крепости колодцы. Землекопы тотчас покинул подкоп, а трое из них поползли к стене узнать, что к чему. Работавшего в колодце турка они застрелили, а сами под градом пуль вернулись назад.

– Палить из пушек всею силой! – распорядился Лецкий, пытаясь воспрепятствовать турецким контрдействиям. Но было поздно, осажденные подорвали галерею…

Теперь приходилось начинать сызнова, благо галерея была разрушена лишь наполовину. А тут и радостная весть – отряд цейхмейстера Ганнибала взял Наварин.

Русский флот наконец-то обрел удобную гавань. Дух осаждающих был как никогда высок, люди рвались на приступ. В Короне, наоборот, царило уныние, у турок кончались порох и вода. Спиридов отдал ордер готовиться к решающему приступу.

Однако прибывший 14 апреля из Ливорно Алексей Орлов распорядился иначе. Он велел прекратить осаду и уходить в Наварин.

С сожалением покидали войска осадный лагерь. Вслед им торжествующе кричали турки. Настоящая война еще только начиналась…

Сообщения с театра военных действий за февраль – май 1770 года:

4 февраля. Имея целью захват Журжи, отряд генерал-поручика Штофельна при подходе к крепости был атакован многочисленной турецкой конницей, которая была отбита, а затем и обращена в бегство. Одновременно была отбита и неприятельская пехота, вышедшая навстречу русскому отряду из крепости. Несмотря на сильную канонаду, Московский пехотный полк под командой подполковника Петерсона смело атаковал передовой бастион. Перейдя ров, солдаты начали взбираться на вал, который был так высок и крут, что они принуждены были втыкать в вал штыки и на них подниматься. Овладев бастионом, московцы захватили восемь пушек. Сбитые с валов турки засели в домах и на улицах города, но вскоре были выбиты и оттуда, бежав в замок, укрытый на острове посреди Дуная.

Не имея возможности овладеть замком и испытывая недостаток в фураже, генерал-поручик Штофельн отошел к Бухаресту. Турки потеряли за время сражения более трех тысяч человек убитыми. В плен захвачено 20 пушек, 9 знамен и 276 пленных. Наши потери – 77 убитых и 294 раненых.

13 апреля. Отряд майора Зорича, находясь в поиске, напал на большой турецкий обоз и захватил его. Попытка трехтысячного отряда татар отбить обоз не удалась. Отбив все атаки, Зорич сумел вывести обоз. В плен захвачено большое количество пороха и съестных припасов, три тысячи лошадей и коров, 180 пленных. Освобождено 300 христианских семей. Убито более тысячи татар. Наши потери – 16 убитых.

23 апреля. В день Святого Георгия Первая армия под командованием генерала Румянцева выступила из зимних квартир к Хотину.

25 мая. Первая армия вышла из Хотина. Движению мешал необыкновенно сильный разлив рек. Войско беспокоила чума. Сообщения из Польши:

8 апреля 1770 года. Командир Люблинского отряда бригадир Александр Суворов с двумя сотнями солдат, сотней кавалерии и двумя единорогами, идя по следу тысячного конного отряда конфедератов под началом полковника Мощинского, настиг его у деревни Новодице и решительно атаковал. Ожесточенное сражение длилось более дух часов. Неприятель был обращен в совершенное бегство, в плен захвачены все пушки, обоз и знамя.

Глава третья

20 февраля 1770 года в четыре часа утра на центральной площади Виттуло барабаны пробили вместо зори генеральный марш, и греческие повстанцы выступили в поход. Князь Долгорукий повел свой легион на Месенею, капитан же Барков повернул на Спарту. С восточным легионом покинул родной город и Дементарий Константинов.

Григорий Барков – офицер неприметный. Роста малого, худ и визглив, треугольная шляпа то и дело сползает на нос. Казалось, что кто-то ради смеха обрядил недоросля в офицерское платье. Однако репутацию капитан имел самую боевую. Раны, полученные при Гросс-Егерсдорфе, Кунерсдорфе и под Берлином, говорили сами за себя, а до перевода в Кексгольмский полк был Барков одним из лучших ротных командиров в Суздальском полку полковника Суворова.

Хорошие дороги скоро закончились, и легионеры с трудом пробирались через колючие заросли маквиса. С горных троп падали камни. Впереди до горизонта громоздились бесчисленные хребты.

На третьи сутки восточный легион достиг наконец маленькой деревушки Пассаве. Здесь было решено стать на дневку, и Барков распорядился кампироваться – разбивать лагерь. Неразговорчивые маниотские женщины в черных юбках и безрукавках угощали усталых повстанцев козьим молоком. Сам Барков с Дементарием Константиновым и известным корсаром Псаро опрашивал местных жителей о турецкой силе.

А с гор спускались все новые и новые отряды. Только за сутки стоянки к легиону присоединились семь маниотских и греческих капитанов со своими людьми.

Внизу в долине, преграждая путь легиону, располагался хорошо укрепленный Бердонский замок, обойти который не представлялось никакой возможности. Оглядев поле предстоящего боя, велел Барков своим отрядам спускаться в долину. Испуганно ржали кони, люди то и дело срывались в пропасть. А внизу на зеленой равнине их уже поджидали турецкие войска.

– Ура! – Барков выхватил шпагу и первым бросился на врага.

Следом, перепрыгивая через камни, с боевым кличем «зито!» бежали легионеры. Не выдержав стремительного удара, турки бросились врассыпную. Часть их укрылась в замке, другие спаслись бегством до самой Мизитры. Их преследовала конная полусотня капитана Занети.

Окружив Бердонский замок, легионеры взяли его в осаду. На третий день турки отворили ворота и сдались на милость победителей. Дав сутки на отдых своим легионерам, Барков выступил на Мизитру.

Мизитра – не что иное, как древняя Спарта, сильнейшая крепость горного Пелопоннеса. Когда-то спартанцы с гордостью заявляли, что их столице не нужны стены, лучшая ее защита – это доблесть гоплитов. Спустя века, не очень-то доверяя своим янычарам, турецкие наместники обнесли город высочайшими стенами.

У Мизитры располагался трехтысячный турецкий карательный корпус, прибывший для подавления восстания с Дуная. Противники встали друг против друга на расстоянии ружейного выстрела.

– Поручик! – подозвал Барков храброго Псаро. – Деплояда наша будет следующая: ты с полутысячью лучших воинов обойдешь турок и ударишь им в спину, я же с остальными буду тем временем ломить с фронта.

– Понял, капитан! – широко улыбнулся Псаро. – Считай, что я уже там. До встречи!

Намного раньше назначенного времени Псаро ударил в тыл неприятеля. Одетый в ярко-красную куртку, расшитую черным шнуром, и зеленые шаровары, он был виден издалека, поспевал везде! Рядом с Псаро неотступно следовали шесть солдат-кексгольмцев, наводивших ужас на турок.

Избиваемые со всех сторон, каратели бежали под защиту мизитрийских стен. Началась еще одна осада. В первый же день по совету местных горцев Барков велел перекопать городской водопровод. Семь дней жестоко страдали от жажды турки, а на восьмой день сдались.

– Славная виктория! – радовался малорослый капитан. – Пленных напоить и отдых дать!

Спустя неделю после отправки легионов Спиридов принял решение подкрепить их армейской артиллерией, которая пока мертвым грузом лежала в трюмах. Флаг-капитан Плещеев в два дня сформировал две батареи и отправил их в Леонтари на соединение с легионами. А потому как армейских артиллеристов от болезни в строю осталось немного, подкрепил он их флотскими.

В восточную батарею, предназначенную для легиона Баркова, попал с «Трех Святителей» и Васька Никонов. На флоте все решается скоро: раз-раз – и вперед. Даже с девкой-гречанкой попрощаться Васька не успел. Неудобно вышло как-то, будто сбежал. Удастся ли когда еще свидеться?

Шли скоро, надрываясь, тащили пушки по козьим тропам. Короткая дневка в какой-нибудь горной деревушке – и снова вперед. В пути приставали вооруженные греки, и скоро батарея обросла целым отрядом. Теперь шли уже открыто, не боясь турок, а те, в свою очередь, едва завидев пушки, отходили прочь.

– И что за страна такая, – чертыхались матросы, – хоть бы дубравка али лесок какой, сплошь кручи! А басурманы, все одно, на чужую землю зарятся.

В Леонтари наконец получили батарейцы роздых. Деревушка лежала в живописной долине, цвели сады, весело журчал по камешкам ручеек… Не место, а рай земной. Скоро и легионы подошли – вначале западный, а затем и восточный.

Почти полмесяца потерял под Мизитрой Барков, пытаясь создать из вольных маниотских ватаг подобие регулярного войска. Не получилось! Упущено было и время для быстрого захвата центральных областей Морей. Ждать более было нельзя, и, оставив сильный гарнизон в Мизитре, Барков двинулся к небольшой деревушке Леонтари, где встретился с Долгоруким.

Боевые действия у князя Петра тем временем протекали тоже успешно. Нанеся туркам сокрушительное поражение под деревней Каламента и взяв до двух тысяч пленных, он приводил теперь свои войска в порядок, готовясь к новым боям.

Там же, в Леонтари, ждал Ивана Баркова и приятный сюрприз – посланные адмиралом Спиридовым два десятка солдат и столько же матросов-артиллеристов с двумя пушками.

Ряды повстанцев все пополнялись. Скоро восточный легион насчитывал уже более восьми тысяч воинов.

Из Леонтари Барков выступил на Триполицу. Был апрель, и вовсю цвели оливки.

Морея пылала огнем восстаний, и почерневший от тревог турецкий наместник Муссин-заде метался со своими янычарами из конца в конец полуострова, тщетно пытаясь затушить разгоревшийся пожар.

После двадцатидневной осады пал перед греками сильно укрепленный город-крепость Патрос. На Коринфском перешейке македонцы, наголову разгромив турок, прорвались в Морею на помощь повстанцам.

Двенадцатитысячное греческое войско под началом вождей Метаксы и Макрозанте разгромило сорокатысячную армию наместника, заманив ее в тесное ущелье. Одна за другой пали крепости Гостуна и Арта.

Русские захватили Витулло, Наварин, осадили Корон. Их легионы брали один город за другим, заняли большую часть полуострова, а флот стал хозяином в прибрежных водах.

Не находя иного выхода, Муссин-заде засыпал дорогими подарками албанских и дульцинистских разбойников, слезно молил султана о незамедлительной помощи. С Дуная подходили к нему все новые и новые войска. К Триполице спешили сорок тысяч отборнейших воинов Дунайской армии, отозванных по приказу султана с главного фронта. Впереди, во главе со своими капитанами и чербаджи – раздатчиками супа, двигались еничеры-секбаны, а за ними – лучшие отряды столичного гарнизона. В облаках пыли тянулась многочисленная конница – тимарлы-сипахи. Помимо регулярных отрядов «рабов августейшего Порога» – капукулу – собирал наместник по всей Морей и турецкое ополчение.

Муссин-заде скапливал силы для решающих боев за обладание Мореей. Морским разбойникам-дульцинио-там турецкий наместник велел опустошать прибрежные селения, алчных наемников-албанцев бросил он на захваченный восставшими греками город Миссолунги.

Не в силах защищать свой родной город, погрузились греки со всем скарбом на стоявшие в порту фелюки, но уплыть не успели. В гавань ворвались на быстроходных барках дульциниоты, бросились на беззащитные суда, но просчитались. Дружными залпами немногих пушек и ружей горожане отбили нападение. Не растерявшись, построили фелюки полукругом и приняли неравный бой! Целую неделю длилось сражение, и дульциниоты отступили. В бухте плавали распухшие трупы, на спинах мертвецов мерно качались чайки…

Греческие фелюки уплывали на Архипелагские острова. А дульциниоты уже высадились под Патрасом. Была Страстная пятница, а разбойники, ворвавшись в город, убивали людей прямо в церквах…

Обманом была захвачена дульциниотами и Анжелика. Нарушив данное обещание, албанцы вырезали поголовно всех ее жителей.

Венеция, встревоженная выступлениями греков, распространившихся на ее владения, принялась давить повстанцев своим войском.

Тем временем Муссин-заде стоял у Трипольцы, поджидая греческие легионы. Для поднятия духа по турецкому лагерю водили беглецов из-под Бердона и Мизитры. Рассказы о восстании будоражили воинственных гвардейцев султана.

– Грязные шакалы! – кричали они в исступлении. – Мы не успокоимся, пока не намотаем их кишки на свои ятаганы!

А легионы Баркова уже подходили к Триполице. Не желая кровопролития, передал капитан наместнику предложение о капитуляции на почетных условиях. Муссин-заде ответил презрительным молчанием.

– Упрямый паша! – опечалился Барков. – Придет ся биться!

Развернувшись в боевые порядки, легион двинулся на приступ крепости. Но не успел проложить и половины расстояния, как из распахнутых настежь ворот повалили тысячи турок.

– Победа! – радостно закричал храбрый Псаро. – Я поскачу, чтобы притащить проклятого Муссина за его облезлую бороду!

Обрадованные легионеры самовольно разбредались во все стороны.

«Неужто коварный Муссин так легко дал себя одолеть?» – засомневался Барков, видя, что турки не собираются расставаться с оружием.

Попытался он было образумить повстанцев, но было поздно, легионеры не слушали своего капитана. Грянули первые выстрелы. Обливаясь кровью, помчался назад Псаро:

– Братья, к оружию! Османы вышли биться! Позади тяжело бежали янычары. Муссин-заде и не думал сдаваться: наоборот, стремительно атаковал.

– Самое главное – отрезать московитов от остального сброда! – наставлял он своих сераскиров.

В считанные минуты турки разметали повстанцев и с яростью принялись истреблять разбегавшихся маниотов. Восточного легиона больше не существовало…

Янычары рубили головы жертвам, скидывая их в огромную кучу. Русские остались одни.

– Скорее строить карею! – скомандовал нерастерявшийся Барков.

Рядом с капитаном отбивался от наседавших турок Дементарий Константинов. Кексгольмцы и матросы, сомкнув ряды, ощетинились штыками. Их было всего пятьдесят семь против шести тысяч лучших воинов султана, но сдаваться они не собирались.

– Не запятнаем славы российской! Умрем с честью! – Барков взмахнул шпагой. – Залп!

Турки стремительно отхлынули. Сидевший в тени миртовых деревьев наместник был удивлен: – Растопчите безумцев!

И вновь толпа янычар, подбадривая себя криками, устремилась вперед. Залп, слабое, но дружное «ура» – и турки бежали вновь. Муссин-заде неистовствовал:

– У презренных гяуров помутился разум, они не хотят умирать! Но Аллах уже предопределил их судьбы!

Не приближаясь больше к каре, прячась за кустами и камнями, турки принялись расстреливать русских солдат на выбор. Каменные пули разили насмерть. Заслонив грудью русского капитана, упал тяжело раненный Дементарий Константинов.

Падали один за другим солдаты и матросы. Барков окинул взглядом поле боя.

– Имеется ли картечь? – окликнул матросов-артиллеристов.

– Есть малость! – ответил за всех Васька Никонов, загоняя пыж в канал ствола. – Так палите туда, где гуще!

Развернув обе пушки, пошли матросы поливать неприятеля ближним дрейфгалем – вязаной картечью. Турки попрятались. Расстреляв последние заряды, артиллеристы заклепали стволы и, скинув орудия в глубокий овраг, встали в общий строй.

– Вперед! Только вперед! – вел своих героев маленький капитан.

Происходило невероятное – крошечное каре наступало! Муссин-заде в ярости рвал бороду! – О, Аллах! Дай мне силы, чтобы задушить эту гадюку!

Куда бы ни двигалось каре, везде турки откатывались, расширяя кольцо. Со стороны казалось, будто русские беспорядочно мечутся по долине. На самом же деле Барков рвался к узкому проходу в скалах, видя там свое спасение. А в живых оставалось все меньше и меньше…

До прохода было рукой подать, а янычары добивали последних…

В наступившей темноте спаслись немногие. Из кексгольмцев уцелели лишь сержант с двумя солдатами, вынесшие на плаще тяжело раненного Баркова и знамя легиона. Поручик Псаро, отлежавшись до ночи в овраге, пробрался в Мизитру, где возглавил оборону города от турок. Кроме них ушел в горы и один из матросов-артиллеристов с раненым греком на плечах.

Несколько суток кряду нес истекающего кровью Константинова Васька по горным кручам. Идти старался осторожно, обходя многочисленные турецкие дозоры, расставленные по всем дорогам. Укрывал его ночами от стужи, днем от палящего солнца. Дементарий от слабости не мог вымолвить ни слова, лишь иногда приглушенно стонал. Переходя ручьи, поил его Васька как ребенка, а потом, взвалив на спину, тащил дальше, туда, где шумело прибоем такое далекое, но такое родное теперь для него море. Чтобы не попасться басурманам, старался Васька идти ночью, днем же отсиживался с раненым в какой-нибудь каменной гряде. Однажды все-таки нарвался на янычар. Благо тех лишь двое было. И откуда только сила взялась у измученного матроса! Расшвырял штыком врагов, взвалил на плечи умирающего товарища – и скорее дальше в горы, пока турки не хватились пропавших.

На шестые сутки у Константинова пошла горлом кровь. Долго и мучительно прощался с жизнью греческий легионер. Лишь перед самой смертью разлепил он искусанные губы: – Счастлив я, умираю на земле родной!

Схоронил товарища Васька на вершине холма. Помянул последним глотком вина из фляги. Огляделся: далеко во все стороны до самого горизонта громоздились синеватые горы, меж ними яркими лентами зеленели долины. Смахнул матрос слезу набежавшую:

– Эх, имя и отчество спросить позабыл. Пусть земля тебе будет пухом, грек неизвестный!

Закинув фузею за спину и с трудом переставляя разбитые в кровь ноги, пошел на юг.

Уже в мае подобрал маниотский дозор на одной из троп обессиленного человека. В жалких лохмотьях, но с ружьем в руках. Когда доставили к старшему, страдалец прошептал: – Матрос я с корабля «Евстафий». Дайте воды!

Судьба западного легиона была более счастливой. Долгорукий держал под своим контролем всю Аркадию, пока не получил приказ пробиться на помощь осажденному турками Наварину. Через несколько дней войска повстанцев уже вступали в город, значительно пополнив ряды его защитников.

В память о подвигах офицеров и солдат повстанческих легионов Екатерина II велела поставить в Царскосельском саду колонну с надписью: «Капитан Барков со спартанским восточным легионом взял Пассаву, Бердони и Спарту; капитан же князь Петр Долгорукий со спартанским западным легионом покорил Каламату, Леонтари и Аркадию; крепость Наваринская сдалась бригадиру Аннибалу; войск российских было числом шестьсот человек, кои не спрашивали, многочислен ли неприятель, но где он…»

Предстояло генеральное сражение за обладание Пелопоннесом. Все решалось теперь под стенами Наварина. Выстоит крепость – и восстание вспыхнет по всей Морее с новой силой, падет – и оно будет потоплено в крови…

Глава четвертая

Дмитрий Ильин попал в Наваринскую экспедицию Ганнибала случайно. Уже перед самым отплытием от Корона попросил цейхмейстер Спиридова выделить ему одного-двух корабельных офицеров для командования осадными батареями. Выбор адмирала пал на Ильина. Причина выбора была проста: «Гром» находился еще без боезапаса (он был на отставшем от эскадры «Святославе»), и поэтому командир мортирной батареи оказался как бы не у дел. Вместе с Ильиным направился к Наварину и бывший капитан пинка «Лапоминк».

Наконец-то встретившись, друзья получили возможность наговориться вдоволь…

Ганнибал определил Ильина для начальствования над будущей западной батареей, Извекова – над восточной. Каждому дал по две двадцатичетырехфунтовые пушки и по три десятка матросов.

Наварин – турецкая крепость на греческой земле, место русской славы. Дважды озарялась Наваринская бухта громом побед российского флота. И год 1770-й так же священ в нашей памяти, как и год 1827-й*. Иван Ганнибал разъяснял офицерам:

– В знаменитых местах воюем. У эллинов древних стоял здесь некогда славный город Пилос, а на Сфактерии-острове, что в бухте расположен, афиняне наголову разбили воинственных спартанцев. Нам же предстоят здесь подвиги новые. Но запомните: Наварин – орешек крепкий!

Оставив корабли поодаль от берега, цейхмейстер на шлюпке провел рекогносцировку крепости.

Наваринская бухта просторная, по окружности добрый десяток миль. Посреди бухты острова: Сфактерии и Кулонески. Вокруг лесистые горы. Сама крепость за отвесной скалой.

Свежий ветер трепал плюмаж на шляпе цейхмейстера. Увлекшись, Ганнибал почти вплотную подошел к неприятельским бастионам. Необычная фигура в белом мундире привлекла внимание турок, и те открыли пальбу. Пришлось уходить что есть силы на веслах.

По сигналу с «Трех Святителей» корабли вошли в бухту и с ходу приступили к высадке десанта. Тяжело выгребая в пене прибоя, устремились к берегу шлюпки. Считанные секунды – и солдаты вперемежку с повстанцами уже выпрыгивали на скользкие прибрежные валуны. – Ружья берегите! – кричали капралы.

В последнюю очередь свозили баркасами орудия, ядра и порох.

Робкая попытка турок остановить десант провалилась. Не выдержав штыкового удара, они ретировались в крепость. Барабаны били бой крепкий и скорый. Впереди атакующих бежал сам Ганнибал:

– Пали по палисадам! Пуля виноватого найдет! Виват Екатерина!

Русский десант дерзок, но мал. Поняли это турки, да поздно! Возводились уже вовсю вокруг крепости осадные батареи, устанавливались на лафеты свезенные с кораблей пушки. К вечеру спустились с гор многочисленные и шумные ватаги маниотские. Вся ночь прошла в лихорадочном строительстве укреплений. А когда первые лучи солнца скользнули кровавыми бликами по глади бухты, Ганнибал поднял на «Трех Святителях» сигнал: «Начать бомбардировку!».

Разом ударили корабельные орудия, выплюнув с клубами дыма первую порцию ядер. Вторя им, заговорили береговые батареи Ильина и Извекова. Турки ответили без промедления. Осада Наварина началась.

Маниотские отряды, прикрывавшие русские батареи, несли от турецкой стрельбы большие потери, но позиций своих не покидали. Вечерами из окрестных селений приходили матери и жены погибших, молча заворачивали тела в покрывала и, погрузив на ишаков, так же молча увозили…

Бомбардировка длилась без перерыва уже пятый день, наконец неприятельский огонь стал ослабевать. Осаждающие воспрянули духом: турки начали выдыхаться! А вскоре доставили на позиции и ордер Ганнибала – готовиться к штурму!

Лежа за большим, поросшим травой камнем, Ильин разглядывал в медную зрительную трубу крепость. Турки предприняли очередную вылазку. На этот раз они атаковали восточную батарею Извекова. Однако едва маниоты бросились на помощь извековцам – вторая партия турок так же стремительно атаковала пушки Ильина.

– Пали! – крикнул лейтенант, когда до неприятеля оставалось несколько десятков шагов.

Пущенная в упор картечь уложила на камни первые ряды атаковавших. Остальные сразу же смешались и бросились вспять.

– Еще разок отбилися, – утирали пот матросы. – Теперича жди гостей ночью!

По ночам со стен по веревочным лестницам спускались в поисках добычи алчные янычары. Через поросшие кустарником лощины ползли к русскому лагерю. При свете костров вспыхивали еженощно короткие, но яростные рукопашные схватки.

С рассветом 11 апреля маниотские отряды начали скапливаться в ближайших к крепости оврагах. Артиллеристы усилили огонь. Над Наварином медленно поднимался дым пожаров.

Штурм цейхмейстер Ганнибал назначил на два часа пополудни, однако ровно в полдень над цитаделью взвился белый флаг. Комендант крепости решил не испытывать более судьбу и сдался на милость победителя.

– Слава Богу, – вытер лицо грязным платком Ильин, – разгрызли-таки орех наваринский!

– Виктория полная! – радовался, сверкая глазами, Ганнибал. – Слава российская затмила славу эллинскую!

Победители вступали в город, печатая шаг. Цейхмейстер в рыжих от пыли ботфортах принимал капитуляцию гарнизона. Под ноги ему летели украшенные полумесяцами и конскими хвостами знамена и бунчуки. Поодаль, понурив головы, теснились бородатые сераскиры. Победителям достался огромный наваринский арсенал и более пяти десятков чугунных пушек. К пороховым погребам встали караулы, на городскую площадь – сильный гауптвахт, а у крепостных ворот и магазинов – пикеты. С пленными поступили милосердно: их отпустили под честное слово. Сразу же, не теряя времени, принялся Ганнибал чинить разбитые огнем стены, определил в морской дозор шлюпки и малые суда под началом капитан-лейтенанта Извекова. Дмитрий Ильин был определен им в командование крепостной артиллерией.

Спустя неделю прибыл в Наварин на корабле из Ливорно граф Алексей Орлов. Съехавши на берег, поздравил он Ганнибала с одержанной победой.

– Отныне ты – комендант сей цитадели! – заявил важно.

– Служу Отечеству! – был скромный ответ сына арапа Петра Великого.

Деятельность свою в Наварине Орлов начал с того, что велел переделать городскую мечеть в церковь Святой великомученицы Екатерины, о чем немедля отписал в Санкт-Петербург.

Из письма Алексея Орлова императрице Екатерине: «Сначала никто не хотел верить, что мы дошли до сего места, а еще, чтобы атаковали нашего неприятеля. Все думали: пошатавшись-де по морю и ничего не сделав, назад воротятся. Узнали теперь свою ошибку. Открыли глаза, не знают, что думать и что делать, с удивления окаменели. Все оборотилися, что предпринимают, неизвестно».

А через несколько дней прибыли и корабли адмирала Спиридова. Шумно стало на узких наваринских улочках. Здесь кексгольмцы стояли, там морские артиллеристы квартировали, дальше пестрый и шумный лагерь воинственных горцев. Определенные в десант матросы расходились по своим кораблям. Дмитрий Ильин, сдав по счету крепостные пушки армейскому офицеру, вернулся на «Гром», а Евграф Извеков получил назначение старшим офицером на корабль «Три Святителя».

Произошла-таки давно ожидаемая всеми на эскадре встреча Орлова и Спиридова, которая должна была положить конец существовавшему двоевластию в экспедиции. О чем шла речь между графом и адмиралом, доподлинной неизвестно, однако можно предположить, что были там взаимная резкость, упреки и обвинения. Мира между Орловым и Спиридовым не было и не будет никогда! Оба были умны и решительны, но своенравны и обидчивы. Каждый не без основания считал себя наиболее способным к единоличному командованию. Но Алексей Орлов являлся ко всему прочему братом всесильного фаворита, а Спиридов всего лишь корабельным адмиралом. И в силу высочайшего указа Спиридов подчинился Орлову, однако нанесенной обиды не простил. Не остался в долгу и Орлов. Некоторое время оба они будут прощать какие-то слабости друг другу. Но так будет недолго. Придет время, и Алексей Орлов приберет себе вся славу будущих побед, а со своим соперником расправится безжалостно. Однако все это еще впереди…

В бывшем губернаторском доме собрался военный совет. Русские военачальники решали, что делать дальше.

Алексей Орлов ратовал за организацию экспедиции для овладения лежащей неподалеку крепостью Мод он. Против этого плана резко выступил Спиридов. Аргументы адмирал приводил веские:

– Для чего вновь огород городить? Зачем уходили от Корона, когда сия фортеция была уже к полной сдаче склонна? Лишь затем, чтоб теперь опять идти воевать Модон? Не тем занимаемся, мы, граф Алексей Григорьевич, не тем! Следует нынче нам не грады отдельные измором брать, а, помогая племенам майнотским, делать наирешительное нападение флотом на морскую силу турецкую!

Но адмиральские доводы и слушать не захотели. Алексей Орлов, ярясь, кричал в лицо Спиридову злобно:

– Ты б за командами своими догляд имел получше, а как на сухопутье воевать, и без тебя разберемся!

Под нажимом главнокомандующего решено было все же Модонскую крепость осаждать. Во главе экспедиции был определен генерал-майор князь Юрий Долгорукий. Спиридов подписывать протокол заседания отказался наотрез. – Сие есть авантюр! – заявил он, уходя.

За окном особняка сбежавшего паши били вечернюю зорю барабаны. Воздух был напоен ароматом расцветающего арголидского жасмина. На душе у адмирала было тяжело, в успех модонской затеи он не верил.

К Модону выступило до пятисот солдат и матросов, сотня албанцев и более восьмисот маниотов. С моря их должен был поддерживать корабельный отряд под началом бригадира Грейга.

Войска пробирались к Модону горными тропами. Орудийные стволы тащили волоком на сбитых дубовых салазках. Намаялись страшно!

20 апреля Долгорукий подошел к стенам неприступной крепости. Сразу же началось строительство батарей и устройство осадного лагеря. В первую ночь удалось установить пять пушек. Укрепляться на каменистом грунте – дело не из легких. Землю копали далеко в лощине и таскали в мешках, насыпая брустверы. Сверху укладывали вязанные из шелкового дерева фашины. Грейг высадил с кораблей десант на небольшой, расположенный напротив крепости, островок и поставил на нем батарею.

Укрепившись, русские войска приступили к бомбардировке Модона. Турки огрызались зло, но палили неприцельно, наудачу. За несколько дней они добились лишь одного попадания, но какого! Шальное ядро попало в груду сложенных подле пушки зарядов. Взрыв – и не стало сразу семнадцати человек, даже тел не нашли… А скоро еще несчастье – от быстрой стрельбы разорвался орудийный ствол, погубив и перекалечив до двух десятков человек. Однако артиллеристы присутствия духа не теряли – война есть война.

Непрерывная бомбардировка крепости свое дело сделала: в стенах были пробиты огромные бреши и сбито более половины неприятельских пушек.

Князь Долгорукий, прячась от солнца в двойной офицерской палатке, сочинял диспозицию на штурм, когда со сторожевых постов ему сообщили тревожную весть о приближении турецких войск. То были три тысячи отборных янычар константинопольского гарнизона. Во главе войска находился сам морейский наместник Муссин-заде – лучший из полководцев Высокой Порты.

Спустя неполный час янычарские байраки, оглашая округу воинственными криками, взошли на ближайшие холмы. Там они разделились на три отряда. – Ля-иль-алла! – неслось со всех сторон.

Положение русско-греческих войск сразу стало тяжелым. Турки одновременно атаковали лагерь и форш-тадт, прорывались к крепости. Все это случилось настолько быстро, что Долгорукий не успел ничего предпринять. Осаждающие были застигнуты врасплох. Теперь все зависело только от мужества солдат и офицеров. Сумеют ли они сдержать первый страшный натиск? Успеют ли изготовиться к бою? И они выдержали!

Солдаты и повстанцы без всяких команд строились в шеренги.

– Оправляй замки и кремни! Готовь к стрельбе! – командовали на бегу сержанты и капралы, поучая остальных. – Ежели пеший, бей в полчеловека, а коли конный наскочит, лупи евойного коня в грудь да добивай самого! Из шеренг кричали задорно: – Погоди, басурман, дай штык наточить!

Было два часа пополудни. Палило солнце. Русские артиллеристы, не растерявшись, развернули пушки и ударили картечью. Турки набегали густо, и круглые русские пули быстро находили себе жертву. Помогая артиллеристам, открыла ружейный огонь пехота, паля плутонгами, как на учениях. Оставив на камнях до сотни убитых, янычары бежали. Муссин-заде, размахивая ятаганом, носился среди бегущих, давил их конем: – Остановитесь, жалкие трусы!

Из рот и батарей Долгорукому сыпались бойкие доклады: – Потерь не имеем! – Побитых нет, лишь трое нешибко ранены! – Убиенных и пораненных не имеем!

Взяв командование в свои руки, Долгорукий послал часть войск к форштадту, где продолжался жестокий бой. Но помощь опоздала, янычары уже ворвались в предместье, захватив незаконченную постройкой мортирную батарею. Оттуда они устремились к главной осадной батарее. Главная отбивалась пушечным огнем. Оглохший от выстрелов поручик – командир батареи – ободрял своих немногочисленных солдат: – Смелого пуля боится! Заряжай веселее!

Две бешеные атаки отбили батарейцы, третью отбивать было уже некому…

Разглядевши янычарские бунчуки над бруствером мортирной батареи, Долгорукий призвал к себе кексгольмского поручика Глотова: – Умри, но турок выбей!

Наскоро собрав вокруг себя небольшую команду, тот повел ее в штыки. Шли весело. – А ну-ка поразвернись!

Поручик Глотов приказ исполнил в точности: пал, но батарею отбил. Выбив турок из шанцев, солдаты заняли круговую оборону. За старшего какой-то капрал. Обозленные неудачей, турки лезли на приступ как ошалелые… Сераскиры ободряли атакующих:

– Гяуры стойки, но, хвала Аллаху, и янычары султана не навоз,!

Кексгольмцы держались, пока оставалась сила в руках да пули в лядунках. Последние оставшиеся в живых подожгли зарядный погреб и штыками пробились к своим.

Не упустив случая, ударил по осаждающим и гарнизон крепости.

– Ваше сиятельство, модонский сераскир контрвалацию против нас производит! – доложили Долгорукому.

На пресечение вылазки гарнизона был брошен последний резерв – две сотни маниотов, которых Долгорукий берег на самый крайний случай. Горцы дрались храбро, но устоять не смогли и были рассеяны. Тогда, собрав остаток своих войск в единый кулак, Долгорукий повел их на прорыв к кораблям. – На руку, в штыки! Коли, ребята!

В арьергарде, сдерживая наседавших турок, отходили матросы. Умирая, кричали они в лицо врагам:

– Ну, басурман треклятый, коли мало штыка, дадим приклада!

За главного у них Федор Козловский. Когда-то белая, батистовая рубаха бурела от крови, лицо в саже и копоти. Глянул Козловский вперед – до моря уже рукой подать, глянул назад – янычары скопом набегают.

– Братцы-матросы! – окликнул он шедших рядом. – Поколимся штыками, отбросим басурманина!

Ему не ответили, людей шатало от усталости. Лишь остановились да поворотились лицом к неприятелю: – Ну, хто на нас, гололобые!

И ударили, да так, что отбросили турок почти на добрую милю. И – скорее из последних сил за своими. Долгорукого Козловский сыскал на берегу, тот распоряжался погрузкой раненых. Тяжело дыша от бега, поручик доложился:

– За нами боле никого! Побитых вынесли всех! Прорыв к морю дался нелегко. Особенно кровопролитной была схватка у форштадта, где, засевши в домах, янычары расстреливали на выбор прорывающихся. Обойти форштадт никак нельзя, а сзади уже напирали гвардейцы Муссин-заде…

– Выбить турецкую сволочь во что бы то ни стало!- велел Долгорукий артиллерийскому майору Внукову. – Тогда прощай, князь! – усмехнулся тот мрачно. – Прощай, майор, авось на том свете свидимся! Собрал подле себя солдат Внуков:

– На смерть пойдем, ребятушки, чтобы другие жили. Кто страх имеет – уйди от позора!

За майором пошли все. Предместье брали в рост, неторопливым шагом. Майор пал под окнами первого дома, но форштадт отбили.

Теперь перед прорывающимися было только море. Первыми шлюпками забрали раненых, а потом всех остальных. Покидая рейд, корабли дали напоследок полновесный залп.

– Еще посчитаемся, мы долгов не держим! – грозили кулаками в сторону берега солдаты и матросы.

Потери отряда Долгорукого составили двести человек убитыми и триста ранеными. Турки потеряли около двух тысяч янычар.

Всю вину за модонское поражение Алексей Орлов свалил на… греков! Об этом он сразу же известил Екатерину II. Та отвечала раздраженно: «Морейская экспедиция не соответствует своим следствиям, мужественно от вас предпринятому ея отверстию, по причине сродной грекам трусости, легкомыслия и предательства, кои особливо под Модоном толико пакости причинили».

Звезда Алексея Орлова была по-прежнему в зените. Виновники модонской неудачи были найдены.

Отныне до самых последних дней своего пребывания на Средиземном море граф будет обвинять во всех своих неудачах греческих повстанцев. Что ж, так, наверно, ему было удобней!

Тем временем, находясь с флотом в Наварине, Спиридов с утра до вечера играл учения, изматывая людей до последней возможности.

– Жалеть никого не буду! – заявлял он капитанам. – Тут истина проста – больше пота, меньше крови!

Адмирала уже волновали Дарданелльские теснины. По его тайному ордеру Ламбро Качиони произвел необходимую разведку и собрал все нужные сведения по Дарданеллам. Вскоре, стоя перед Спиридовым, он отчитывался о добытых сведениях:

– По всему Геллеспонту имеются три фортеции старые. Пушки в них величины огромной, но все происхождения древнего, забиты в деревянные колоды, а то и вовсе в стены замурованы, отчего большое неудобство при пальбе имеют. Множество пушек вообще негодных. В передовой же фортеции при входе в пролив действует лишь одна кулеврина огромного размера в шестьдесят фунтов, стреляющая глыбами мраморными. – Насколько же сами фортеции крепки?

– Стены весьма ветхи, и диздары – начальники гарнизонные – боятся, что при первых выстрелах они рухнут. Главный же дарданелльский начальник, Молдаванчжи-паша, велел как можно скорее красить стены в белый цвет, чтобы издали казались они исправными.

Спиридов, разложив перед собой дарданелльскую карту, слушал корсара и морщил лоб.

– А каково движение вод в теснинах сих? – поинтересовался он чуть погодя. Качиони, казалось, только и ждал этого вопроса:

– Летом дует крепкий северный ветер и препятствует морскому ходу из Архипелага, но с первых дней осени он уступает место ветру южному, и тогда запирается корабельный ход из моря Черного.

Адмирал, что-то решая для себя, тщательно замерил на карте медным циркулем отстояние крепостей друг от Друга.

– А каковы твердыни басурманские в самом Константинополе имеются? – спросил, когда циркульная ножка уперлась в рисунок турецкой столицы.

– В самом Константинополе все заброшено и поросло травою, отчего крепости городские ветхи и во многих местах развалены.

– Почему же столь неразумно поступает султан турецкий? – удивился адмирал искренне.

Качиони со значением расправил свои огромные иссиня-черные усы. Знаменитому корсару льстило его особое положение в эскадре.

– Починка крепостей константинопольских почитается делом ненужным. По разумению османскому, Геллеспонт запирает дорогу неприятелю к столице крепко!

– Благодарствую тебя, капитан, за труды твои. Прошу отобедать со мной.

За обедом, где помимо Качиони присутствовали Плещеев и Круз, адмирал продолжил свои расспросы по Дарданеллам. Затем спросил неожиданно:

– А найдутся ли у тебя при необходимости пилоты надежные и искусные, чтобы довести эскадр наш в воды черноморские?

– Таковые имеются с избытком, – тряхнул головой Качиони, – я обещаю твердо!

Плещеев и Круз, пораженные смелостью адмиральских замыслов, застыли с ложками в руках. Первым опомнился Круз:

– Все верно! Главное – ударить хорошим залпом по сералю, да так, чтоб вдрызг! Вот это была бы виктория!

Флаг-капитан Федор Плещеев спросил более рассудительно: – Насколько правдоподобен сей прожект?

Спиридов положил на стол руки, на обшлагах кафтана сверкнули золотом по три пуговицы, положенные по полному чину адмиральскому.

– Все в руках наших, – ответил философски, – надобно только желание иметь. Но возможно сие будет лишь в случае нашей полной виктории над флотом басурманским. В первых числах сентября месяца, как только ветер в проливах переменится на попутный, надлежит нам плыть туда и идти в море Черное, бомбируя в пути своем Константинополь. Отчего, я мыслю, должен султан прийти в смятение полное и мира искать незамедлительно! Об этом мы еще в Кронштадте с Алексеем Сенявиным мечтали, чтобы, соединясь своими флотами, бить неприятеля нещадно. Но тому существует два препятствия: флот турецкий да… граф Алексей!

Вернулись в Наварин корабли Грейга из бесславной Модонской экспедиции. Присмиревший Орлов адмиралу больше не перечил. Не теряя времени даром, Спиридов вышел в море на поиски Второй Средиземноморской эскадры.

Не успели еще в Наварине похоронить умерших от ран, как новое известие – турки двинулись к крепости. Муссин-заде стягивал к Наварину свои лучшие силы.

– Была Триполица и Модон, теперь нас ждет слава победителей Наварина! – внушал он своим помощникам. – Весь мир опрокинется на врагов Аллаха и сделается орудием их погибели. Так предначертано в книге судеб!

Однако осаждать крепость наместник не решился, а, расположившись лагерем неподалеку, выжидал.

Алексей Орлов на турок со стены крепостной поглядывал, поплевывая: – Боятся гололобые виду нашего грозного! Однако обеспокоенные случившимся маниотские вожди отрядили своих депутатов к главнокомандующему.

– Османы не отступили, а пошли к озеру, от которого вода по канавам к крепости истекает, – сообщили они Орлову. – Хотят они перерыть канавы те питьевые.

– Далеко ли до озера-то? – поинтересовался тот не доверчиво.

– По короткой дороге дюжина миль будет, – прикинули греки.

– Нет, – покачал головой граф, – в этакую даль я войска посылать не буду. Кровь людская воды дороже!

Да по правде сказать, и сил у него для такого поиска не было.

Вернулись депутаты маниотские к своим вождям ни с чем. Посовещались те и пошли сами отбивать озеро.

Два дня и две ночи дрались повстанцы и отогнали турок от водопровода, но было уже поздно. Отступая, турки перекопали и разбили все трубы. Наварин остался без воды… В те дни Алексей Орлов писал в Санкт-Петербург:

«Великая государыня! Хотя кроме крепостей вся Мо-рея и очищена от турок, но силы мои так слабы, что я не только не надеюсь завладеть ею, но и удержать завоеванные места…»

Тяжело вздыхая, он макал перо в чернила и, скрипя им по бумаге, продолжал: «Лучшее из всего, что мне можно будет сделать, это: укрепить себя сухим путем и морем; зажечь огонь во всех местах… пресечь подвоз провианта в Царьград и делать нападение морской силой. Трудно будет и сие провести в действо, если скоро не придет Эльфинстон».

После долгих раздумий Орлов решился на шаг крайний – грузить войска на суда.

Несколькими днями ранее он отправил на поиски Второй эскадры несколько кораблей под началом Спиридова. На остальные погрузили людей и припасы и вывели на внутренний рейд.

С черными кругами – следами бессонницы – под глазами выхаживал Орлов взад-вперед по палубе «Трех Иерархов», рядом курил трубку мрачный Самуил Грейг. Наконец Орлов остановился и, взяв голландскую трубу, навел ее на далекий теперь Наварин. В предметном стекле полыхали пожары. Отложив трубу, граф Алексей обернулся к Грейгу:

– Нынче нам остается, Карлыч, только одно – стараться всеми силами прервать подвоз провианта в Царьград да постараться еще, ежели возможно, возвратить державе издержки, употребленные на сию экспедицию.

– Прежде всего следует искать Спиридова! – ответил, не вынимая изо рта трубки, практичный Грейг.

В последнюю ночь обороны часть маниотских отрядов прорвалась с боем через турецкий лагерь и ушла в горы. С собой унесли они и священные для горцев знамена повстанческих легионов.

К 23 мая 1770 года в Наварине остались лишь часовые. Расстреляв по неприятелю последние заряды, они скинули со стен пушки, взорвали пороховые погреба и шлюпками добрались до стоявших в бухте кораблей. Чтобы огонь был жарче, корабельные артиллеристы били по городу брандскугелями.

– С первым способным люфтом надлежит плыть нам с рейда к острову Цериго, а далее к Кикладам! – советовал Орлову капитан «Трех Иерархов».

Двое суток, поджидая погоду, корабли стояли в бухте, а затем взяли курс на запад.

Выше острова Сапиенца обнаружили паруса. Немедленно сыграли артиллерийскую тревогу. Орудийная прислуга, изготовляя пушки к бою, затыкала уши ватой.

На неизвестном корабле, находившемся на ветре, завидев отряд Орлова, опустили грот-марсель и подобрали фок-марсель, выстрелив при этом из пушки по ветру. Головной «Три Иерарха», находившийся под ветром, в ответ спустил свой марсель и, подобрав грот, пальнул из двух пушек против ветра. На этом ритуал опознания завершился. Неизвестный корабль оказался «Ростиславом», только что закончившим свое затянувшееся плавание вокруг Европы*.

За Сапиенцей Орлов разделил отряд. «Надежда Благополучия» с частью транспортов под флагом контр-адмирала Елманова взяла курс на Ливорно, имея на борту наваринских обывателей, больных и раненых. Остальные же отправились на поиск спиридовскои и эльфин-стоновской эскадр.

Сам граф Алексей писал в эти дни императрице письма безрадостные: «Ныне не остается мне другого, как стараться запереть подвоз провианта в Царьград и стараться еще, если можно, возвратить государству издержки, употребляемые на сию экспедицию».

Глава пятая

С уходом из Кронштадта Первой Средиземноморской эскадры забот там не убавилось. Теперь адмиралтейство, торопясь, готовило в далекое плавание следующую – Вторую эскадру.

Уже с 6 июля 1769 года адмиралтейств-коллегия затребовала из Ревеля три линейных корабля и два фрегата, которые надлежало снаряжать в экспедицию. В состав эскадры определили корабли: «Саратов», «Тверь», «Не тронь меня», фрегаты «Надежда» и «Африка», пинки «Чичагов», «Святой Павел», «Депровиденц».

Командующим эскадрой был назначен контр-адмирал Джон Эльфинстон, англичанин, всего лишь несколько месяцев назад прибывший в Россию в скромном звании капитана 1 ранга. Секрет назначения, однако, раскрывался весьма просто – благодетельствовал Эльфинстону не кто-нибудь, а сам президент иностранной коллегии Никита Панин.

По-русски к началу похода новоявленный командующий знал два слова. Первое – «сволош» – употреблялось исключительно для завязки разговора с подчиненными. Вторым – «пшел» – он завершал свои беседы. Немного позднее овладел англичанин еще одним. Слово было хлесткое, как удар хлыста, а потому произносил его Эльфинстон с особым удовольствием, громко и четко выговаривая каждый слог: «Ско-ти-на!»

Назначение на столь высокий пост невесть откуда взявшегося ландскнехта глубоко оскорбляло патриотические чувства русских моряков. И если в кают-компаниях высказывали свое недовольство вполголоса, то на батарейных деках, не таясь, говорили об измене. Вдобавок ко всему добился англичанин производства «сверх комплекта» в мичманы своих сыновей, благополучно поживающих в Англии.

На прощальной аудиенции, данной Эльфинстону перед отплытием, Екатерина обещала ему полную самостоятельность в действиях…*

Толстый и важный Панин наставлял своего протеже несколько по-иному:

– Алехана Орлова не бойся. Ежели что, извещай меня, а я уж на сего душегуба управу сыщу. Отписывать мне надлежит о каждом его шаге. В том твою главенствующую задачу и мыслю!

Зная милость государыни к Эльфинстону, того наперебой зазывали в великосветские салоны. Сидя там, долго и умно рассуждал контр-адмирал о своих видах на морскую войну.

Эскадру в плавание готовил тем временем Семен Мордвинов.

Эльфинстон появился на кораблях лишь перед самым уходом. Появился – и разнос учинил капитанам неслыханный. Первым возмутился, не вынеся оскорблений, капитан «Не тронь меня» Степан Хметевский. Его поддержали все остальные.

– Здесь не пиратская лайба, а корабль российский! – бросил с вызовом Степан.

– Ско-ти-на! – ревел в ответ красный как рак Эльфинстон.

И тогда, дружно послав флагмана в весьма не близкие края, капитаны разошлись по своим кораблям. Не испугался даже трусоватый капитан «Твери» Игнатьев, по прозвищу «Дадон неуклюжий».

Взбешенный столь ярко выраженной нелюбовью к своей особое, Эльфинстон поднял шум. Скандал разразился небывалый. Разбором дела занялась сама императрица, и членам адмиралтейств-коллегий пришлось несладко.

«Мятежных капитанов» по всем законам ожидало разжалование и бессрочная каторга, но на их защиту, презрев личные интересы, встал Семен Мордвинов. Честь ему за это и хвала!

Вызванный для разбора дела к Екатерине, он заявил громогласно:

– Матушка! Накажу подлецов своею властью, а менять их не надобно, уж больно в деле морском искусны да опытны сии мореплаватели!

– И это у тебя, Семен Иванович, самые лучшие? – искренне удивилась императрица.

– Истинно так, матушка! – не моргнув глазом, ответил Мордвинов. – Одно слово – орлы!

Екатерина обещала подумать над участью «мятежников», а Мордвинов рванул к фавориту императрицы Григорию Орлову. Графа Орлова уговаривать долго не пришлось: что шло во вред Панину, то было ему по душе.

Вняв советам друга сердца, Екатерина милостиво простила капитанов.

Когда до отплытия оставались считанные дни, злопамятный Эльфинстон определил своим флагманским кораблем «Не тронь меня». Товарищи ободряли Хметевского:

– Ничего, Степан, не съест. Там кляузы строчить будет некому. Да и Спиридов нас в обиду не даст!

За день до отхода отписал Хметевский письма матери с сестрой Прасковьей да одинокому помещику Куприянову, отослал им по половине своего денежного аттестата.

9 октября 1769 года, покинув кронштадтский рейд, Вторая Средиземноморская эскадра отправилась в повеленное плавание.

Осенняя Балтика хорошей погодой балует крайне редко. И корабли сразу попали в длительную полосу штормов. В первую же ночь на Поркалаудском рифе потеряли пинк «Чичагов»*. А по выходе за Дагерорт-остров ударил бешеный норд-норд-вест со шквалом и снегом.

На пронзительном ветру матросов бил озноб, худые голландские бастроги помогали мало.

Получив сильную течь, укрылась за Дагерортом «Африка». Не переставая, гремели цепные передачи помп на «Саратове» и «Не тронь меня».

Но наибольшее испытание выпало на долю «Твери». Корабль остался без капитана: окончательно испугавшийся и растерявшийся каперанг Игнатьев заперся в каюте и беспробудно пьянствовал. Оставшись за старшего, вахтенный лейтенант Скуратов* призвал к себе кают-юнгу:

– Слетай-ка, милок, за капитаном да волоки его наверх!

«Тверь» отчаянно мотало на крутых гребнях волн. Кают-юнга обернулся скоро: – Капитан плачут… они… в стельку!

– Тьфу-ты, Дадон неуклюжий! – сплюнул Николай Скуратов. – Оповещай команду – отныне я капитан!

Лейтенант с досадой утер лицо от соленых брызг. Сейчас он держал свой самый трудный экзамен.

На вторые сутки шторма «Тверь» едва не выкинуло на эзельские камни, а потом потащило куда-то на зюйд.

Давно рухнула грот-мачта, а левый борт зиял дырами пробоин, но команда не сдавалась. Люди держались до последней возможности. Только через четверо суток удалось лейтенанту Скуратову зацепиться якорями за грунт близ Либавы. О продолжении плавания не могло быть и речи, корабль едва держался на плаву. Лишь через несколько недель искалеченная «Тверь» кое-как дотащилась до Ревеля.

Флотская общественность требовала суровой расправы над струсившим Дадоном – Игнатьевым. Возглавлять суд был определен адмирал Мордвинов. Он-то и выступил против казни. Рассуждал адмирал, как всегда, здраво:

– Уж ежели в капитаны такой трус выбился, знать, в том и всей коллегии вина немалая!

Капитан 1 ранга был разжалован в матросы и без всякого пенсиона изгнан с флота в деревню.

Тем временем эскадра продолжала свой путь. По-прежнему выл и стонал ветер в парусах, дыбилась горбами растревоженная пучина. В Копенгагене нагнала эскадру «Африка», а в последних числах ноября – отставший от Первой эскадры линейный корабль «Святослав». И сразу новый скандал! На этот раз его невольным виновником стал капитан «Святослава» бригадир Барш.

За Иваном Баршем слава на флоте громкая. Бригадир морского корпуса не кончал, до всего своим умом дошел. Сам он на флоте с юнг, еще мальчишкой-волонтером отплавал пять морских кампаний.

Старшего брата Барша – Василия – чтит и помнит весь флот российский. Геройски пал он на праме «Оли-фант» под Мемелем в прошлой войне.

Не привык Иван Барш к хамскому с собой обращению и при первой же встрече выставил Эльфинстона тотчас со своего корабля.

В тот же день лишил его контр-адмирал бригадирского брейд-вымпела и сместил со «Святослава» на 66-пу-шечный «Саратов».

– Вырываю вредное семя из почвы благодатной! – пояснил он в кругу офицеров-англичан.

Тогда же и сам Эльфинстон перебрался на «Святослав», прихватив с собой Хметевского для присмотра. Новый корабль Степану не понравился. Был он сработан наскоро, неуклюже, высокие борта создавали большую валкость.

– Единственный выход – это срубить верхний дек, – пояснял ему сдававший дела Барш, – но это ведь больше двух десятков пушек. Кто пойдет на такое?

Команда на «Святославе» обученная. Особенно ж хороши были два вахтенных начальника – Козлянинов и Ханыков*. Оба толковые и многоопытные.

С выходом из Копенгагена Эльфинстон не торопился. Лишь в конце декабря покинула Вторая эскадра датские берега.

В Немецком море снова штормило. Степан Хметевский в своем дневнике писал:

«Будучи в пути, претерпевали от великих штормов, стужи, морозов, снегу и дождя великое беспокойство и несносности».

Растянувшиеся длинной вереницей корабли зарывались в набегавшую волну по самые мачты. Команды были изнурены до последней крайности.

Эльфинстон как-то, прохаживаясь по мостику, признался капитану «Святослава»:

– Русский флот – единственный, с которым мне пришлось держаться в море в декабре месяце!

Но тут же, бросив взгляд на карабкавшихся по вантам матросов, поправился: – По какому праву ваши люди в перчатках?

– По моему указу, – отвечал недоуменно Хметевский. – В вышине ветер и холод несносный, от него пальцы обмораживаются скоро, посему я и велел на мачты в варежках пошитых ходить. Но у Эльфинстона было на этот счет свое мнение.

– В перчатках у матросов теряется способность к владению руками, к тому же это развращает. Отныне на мачты лазить только без перчаток!

– Слушаюсь! – Хметевский приложил пальцы правой руки к краю треуголки.

Хлесткий удар ветра с мелким колким снегом заставил говоривших спрятать лица. Подняв воротник собольей шубы, Эльфинстон спустился вниз. Плавание продолжалось.

С каждой оказией Эльфинстон не уставал слать Панину жалобы. Жаловался он абсолютно на все, но более всего – на Степана Хметевского. «Не могу не удивляться жалобам командира и главных офицеров «Не тронь меня», постоянно доносящих мне о гнилом и ветхом состоянии корабля, – сообщал он в одном из своих очередных пасквилей. – По правде сказать, можно кое-что привести и в оправдание им, а именно – что они не привыкли ни к ветру, ни к морю в это время года и не умеют… предохранить все части судов от дурной погоды». Все же недостатки в подготовке кораблей к плаванию англичанин валил теперь на адмирала Мордвинова, сам оставаясь при этом вроде как сторонним наблюдателем.

Наконец Немецкое море осталось за кормой, а впереди в туманной дымке появились смутные очертания английского побережья.

Собравшиеся после Рождества в Портсмуте корабли и суда эскадры являли собой жалкое зрелище. Разбитые и полузатопленные, они нуждались в немедленном доковании. Но Эльфинстон по прибытии в Англию тотчас укатил в Лондон и как сквозь землю провалился. Если изредка в дальнейшем и появлялся контр-адмирал на кораблях, то не иначе как в сопровождении уэст-уайкомбского помещика Дэшвуда да секретаря адмиралтейства Стефенса. Все заботы о судах и людях легли на плечи Барша и Хметевского как старших по званию и положению. Англичане никакой помощи союзникам оказывать не желали, в чем признавались впоследствии весьма откровенно:

«Наше адмиралтейство сначала не выказывало особой готовности в оказании помощи судам эскадры, но по просьбе русского посланника г. Мусина-Пушкина портовым властям было предписание быть с русскими моряками возможно любезнее и оказывать им всякое содействие и помощь».

В Портсмуте корабли Второй эскадры застали разломанный «Северный Орел». В это время его наскоро переделывали в плавучий госпиталь.

Снятые с «Орла» орудия Хметевский и Барш распорядились установить по транспортам. – Зачем? – удивлялись англичане. – Кашу маслом не испортишь! – отвечали им.

Трем, дополнительно нанятым в Англии для перевозки провизии, пинкам прикативший из Лондона Эльфинстон велел дать имена особ именитых: «Граф Панин», «Граф Орлов», «Граф Чернышев», а капитанами определил туда своих приятелей старинных: Дашингтона, Престона и Арпольда. На больший из пинков, «Святой Павел», контр-адмирал пригласил капитанствовать своего давнего компаньона по «черным рейсам» пьяницу Бодлея, которого русские моряки быстро и точно окрестили Балдеем. Прихватил с собой Эльфинстон в дальнее плавание и двух своих великовозрастных сыновей с зятем впридачу, положив им повышенное, жалование и своевольно присвоив лейтенантские чины вместо выпрошенных у Екатерины II мичманских.

– Московия страна богатая! – внушал он своим родственникам за утренней овсянкой. – Там всего навалом, а золота – что грязи!

Между делом отстроил Эльфинстон за казенный счет себе два особняка «для представительства» в Лондоне и Портсмуте, вступил в акционеры Ост-Индской компании. Широко жил контр-адмирал, с размахом!

А на эскадре обстановка накалялась с каждым днем. С молчаливого согласия Эльфинстона на корабли хлынули агенты британской разведки. Уверенные в своей безнаказанности, вели они себя дерзко и нагло. Дело дошло до обыска, который местные власти произвели на нескольких кораблях. Солдаты врывались, грозя оружием, штыками, потрошили худые матросские подушки, приказывали сбивать замки с дверей корабельных канцелярий.

Взрыв возмущения объединил офицеров и матросов эскадры, молодежь призывала к вооруженному отпору. Лейтенант Скуратов с нанятого транспорта «Святой Павел», получив доклад от матроса, что прибывший на судно английский офицер копался в крюйт-каморе, велел связать англичанину руки и пинком вышвырнул его с судна.

Дело сразу получило широкую огласку. Тотчас прикатил из Лондона взбешенный Эльфинстон и посадил лейтенанта под арест. В Петербург контр-адмирал отослал паническую депешу:

«Мне прискорбно сообщить о крайне неосторожном поступке лейтенанта Скуратова».

Дальше – хуже: корабли стали напоминать осажденные крепости, команды на берег не пускали, у трапов стояли вооруженные караулы…

Прошел январь, затем февраль и март, а Эльфинстон все не торопился покидать милую сердцу Англию.

Лишь в середине апреля под нажимом Петербурга вывел он эскадру в море.

Дул порывистый зюйд-вест. В кормовые подзоры кораблей хлестала волна. Неся все возможные паруса, капитаны наверстывали упущенное время.

В пятницу двадцатого числа, находясь в семнадцати милях на ост-зюйд-ост от южной оконечности мыса Лизард, Вторая эскадра попала в жесточайший шторм. Хуже всех пришлось и так едва державшемуся на плаву «Северному Орлу». Корабль медленно тонул. Команда делала все возможное, но усилия были тщетны. Не Bbi-держав темпа работы, разлетелись вдребезги маломощные шкун-помпы.

Взывая о помощи, на ноке фор-марса-реи вывесили фонарь. Капитан «Орла» Жемчужников* запрашивал «добро» на срочный разговор с адмиралом. Эльфинстон приказал продолжать плавание…

– Русские по природе своей трусы, – заявил он сыновьям, – по этой причине им никогда не быть настоящими мореплавателями!

Трюмы «Орла» были полны воды, а по гондеку гуляла хорошая волна.

Корабль разваливался на глазах. И тогда лейтенант Жемчужников своевольно повернул назад. Лишь чудом добрался плавучий госпиталь до ближайшего порта. Люди и грузы были спасены.

За Гибралтаром наконец-то установилась благоприятная погода. 20 мая корабли были уже на траверсе мыса Матапан. Плавание было успешно завершено, и теперь оставалось лишь дойти до Наварина. С попутным ветром это не более двух суток.

Но Эльфинстон внезапно велел ложиться эскадре в дрейф.

Двое суток качало корабли на пологих волнах, плескалась в бочках протухшая вода, маялись от тоски и неизвестности команды. Что задумал командующий – не знал никто. На третий день с «Саратова» заметили костры на вершинах далеких гор.

Бригадир Иван Барш протер глаза: над горами развевались Андреевские флаги – условные сигналы греческих повстанцев.

Дальше – просто. Об увиденном Барш передал на флагманский корабль. Командующий спал, а так как будить его по любому поводу было запрещено, капитан «Святослава» Хметевский своевольно выслал к берегу шлюпку. Проснувшийся Эльфинстон велел вернуть ее назад. Почему? Кто знает!

Высадка на берег была произведена лишь через сутки. Обратным рейсом на флагманский корабль привезли греческого священника, седовласого и степенного.

Войдя в кают-компанию, перекрестился он на образ Николы Чудотворца и, присев на стульчик, принялся рассказывать обо всем, что знал.

Затаив дыхание, слушали офицеры «Святослава» рассказ о славных делах Первой эскадры.

Недоверчиво косился на грека лишь Эльфинстон, которому переводчик на ухо передавал суть разговора. Выслушав священника до конца, контр-адмирал развязал тугой кошелек и выкинул из него на стол несколько золотых червонцев.

– На, – придвинул он деньги греку, – получай за свое шпионство!

Простоватый драгоман тотчас перевел все слово в слово. У старца затряслись от обиды губы. Возмущенно зароптали офицеры. А Эльфинстон продолжал:

– Бери, бери, или тебе этого мало? А может, ты, паршивый грек, подослан к нам и все врешь сейчас с умыслом злодейским?

Драгоман запнулся на полуслове, не зная, что ему делать дальше.

Священник встал, опершись на посох, гордо вскинул голову:

– Грек может схитрить перед ненавистным османом, грек может провести грека, но грек никогда и ни за что не обманет русского брата! – И, тяжело ступая, побрел к выходу.

На следующее утро эскадра вошла в защищенную от ветров Колокинфскую бухту. Против селения Рупино корабли побросали якоря. Под килем было двенадцать саженей.

Эльфинстон принял решение: избавиться от надоевшего ему десанта. Попытки отговорить контр-адмирала от этого безрассудного шага успеха не возымели. Эльфинстон был неумолим.

Десант высаживался на занятый неприятелем берег в сотне милей от Наварина без продовольствия и артиллерии.

– Дали дураку простор, наплачемся теперича! – плевались солдаты, из шлюпок на берег спрыгивая.

К вечеру свезли весь десант. А спустя какой-то час лазутчики приволокли и первого пленного турка. К пленнику было не протолкнуться. Глядели как на чудо: настоящий живой басурманин!

– Гля, робя, что гололобый зубами выделывает, спужался небось!

– Глянул б я на тебя, как бы ты в ихнем полоне гоголем вышагивал!

– Басурман, а басурман, каково царя вашего кличут?!

– Грек, спроси-ка у него насчет девок. Слыхал я, на туретчине каждому по сотне жен положено. – Да ну тебя, что с ней, с сотней-то, делать?

– Известно дело чего, они своих жен в строгости держат, мне толмач грецкий намедни рассказывал.

– Брешет твой толмач, что сивый мерин. Сам кумекай, куды их такую прорву прокормить? Самого сожрут живьем!

Пленного, к всеобщей досаде, увели к начальнику десанта.

Спровадив десант, предался Эльфинстон раздумьям, что делать дальше. В раскрытые окна салона струился аромат южной весны. Над вазой с фруктами крутились мухи. Контр-адмирал думал два дня. На третий, получив извещение от греческих рыбаков о появлении турецкого флота у крепости Наполи-ди-Романи, решил он созвать капитанский консилиум.

Капитаны единодушно желали плыть к Наварину на соединение со спиридовской эскадрой. Но Эльфинстон рассудил по-своему – немедленно искать и атаковать неприятеля.

– Почему одни? – спрашивали недоуменно капитаны.

– Потому что и слава одна! – отвечал им контр-адмирал. – Завтра с рассветом поднимем паруса и поплывем навстречу туркам. Я, адмирал Эльфинстон, не оставлю и щепок от турецкого флота!

Слова Эльфинстона заглушил тяжелый сап: то, пуская пузыри, храпел в темном углу его любимец пьяница Балдей.

Поутру эскадра вышла в открытое море. Передовым – «Святослав», за ним в кильватер – «Саратов», «Не тронь меня», «Надежда» и «Африка». Поодаль держались транспорта. В преддверии скорой баталии команды переодевались в чистое платье.

Глава шестая

Залив Наполи-ди-Романи встретил русских моряков слепящим солнцем и легким попутным ветром. Скоро был обнаружен и турецкий флот.

– Помянули басурмана, а он тут как тут! – дивились матросы.

Хметевский сосредоточенно наводил прицел пелькомпаса на ближайший берег.

– Остров Специя на норд-тень-вест, – диктовал он стоявшему подле подштурману, – мыс Анджелло на ост-норд-ост.

Поглядывая на него искоса, Эльфинстон нервно похаживал по палубе.

С развевающимися флагами, под бой барабанов и гром оркестров в ордере «де баталь» русская эскадра спускалась на неприятеля.

Завидев российские корабли, турки спешно перестраивались в боевую линию.

– Алла… Магомет… Али! – протяжно кричали они, выбирая тяжелые якоря.

К полудню противники сблизились на дистанцию орудийного залпа, и «Не тронь меня», идущий головным, с ревом выпустил первую порцию чугунных ядер. Турки без промедления ударили в ответ.

«Не тронь меня», храбро атакуя, сразу же схватился со 100-пушечным неприятельским кораблем. А шедший следом «Саратов» настиг и поджег вице-адмиральский корабль. Не выдержав такого напора, вражеские флагманы вскоре постыдно бежали, спрятавшись за линией баталии. Начало сражения было для турок ошеломляющим!

И в это самое время Эльфинстон велел ни с того ни с сего убавить паруса на всех судах, бросая два передовых линейных корабля на произвол судьбы.

– Опоздаем же, разве вы не видите? – уже не кричал, а только стонал не находивший себе места от негодования Хметевский. Но контр-адмирал оставался невозмутимым:

– Не выстроясь по всем правилам, я не смею нападать, об этом говорит британский морской тактик!

– Не ведаю, как толкует ваш тактик, но знаю, что русский практик указует одно: где настиг, там и лупи! – бросил ему в сердцах Степан,

А впереди вставала султанами вода, трещали, сгорая в жарком пламени, паруса. Два российских корабля бились против четырнадцати турецких.

Не выдержав творимого на его глазах преступления, своевольно покинул строй Афанасий Поливанов*. Его «Надежда», подняв паруса, помчалась на помощь сражающимся товарищам. Лихой фрегат с ходу атаковал целую флотилию гребных турецких судов и рассеял их. Но сделать больше три десятка его пушек были бессильны. Кругом гудели ядра, кричали люди, вповалку лежали трупы. Сражение кипело вовсю.

«Отвага и мужество нижних чинов, как матросов, так и морской пехоты, в этом бою заслуживают высшей похвалы. Не обращая внимания на опасность, они дрались у своих пушек, как львы, и с криками «ура» посылали в противника залп за залпом», – вспоминали позднее об этих минутах очевидцы.

А Эльфинстон так и не приближался к месту сражения ни на один кабельтов.

Положение было критическое. Решись капудан-паша отрезать передовые линейные корабли от остальной русской эскадры – и гибель тех была бы вопросом времени. Все висело на волоске…

Капитан «Святослава» Иван Барш вызвал наверх абордажные партии. Обнажив шпагу, бригадир указывал ею предмет атаки – ближайший неприятельский корабль. На лезвии шпаги золотом сверкало: «Виват Россия».

– Примем смерть за Отечество! – говорил он обступившим его офицерам.

Рядом с Баршем его сын Николай, взятый отцом в экспедицию. Страха ни у кого не было, русские моряки готовились дорого отдать свои жизни. И случилось невероятное – противник побежал. Четырнадцать турецких линейных кораблей спасались от двух русских…

Углядев внезапное бегство адмирала турецкого, воспрянул духом адмирал английский.

– Прибавь парусов! – всполошился он. – В погоню. Однако в наступившей темноте неприятель был скоро потерян из виду. В батарейных деках зажгли боевые фонари. Эльфинстон приказал идти в темень наудачу…

С первыми лучами солнца противники вновь обнаружили друг друга. Стоял полный штиль, и паруса висели тряпками. Подцепив корабли галерами, турки торопливо утаскивали их в глубь залива под защиту крепости Наполи-ди-Романи.

Теперь русским морякам, кроме тысячи корабельных пушек турецкого флота, противостояли еще и сотни орудий береговых фортов Паламето и Бакайя. Но собранный на «Святославе» совет решил единодушно: – Атаковать неприятеля со всею фурией!

В три часа пополудни эскадра вошла в гавань и решительно напала на вражеский флот, стоявший в строю полумесяца. Стойко выдержав огонь береговых фортов, корабли сблизились с неприятелем на картечный выстрел. Особенно удачно маневрировал в тот день «Святослав».

Устранившись от участия в бою, Эльфинстон передал всю полноту власти Хметевскому, сам оставаясь бездеятельным наблюдателем. И Хметевский творил чудеса! Он попеременно разворачивал свой корабль к неприятелю то одним, то другим бортом, поражая его в упор. Ошалевшие турки отвечали неточно. А Степан уверенно вел за собой эскадру, не давая противнику пристреляться. Все шло просто великолепно, пока не опомнился Эльфинстон.

– Капитан! – закричал он, срываясь с места. – Так биться не надлежит! Это не в правилах линейного искусства, где же стройность и красота батальной линии? – И тотчас отменил уже начавшийся поворот оверштаг.

Корабль замер на месте, сразу превратившись в отличную цель для турок. В мгновение ока разлетелись оба кормовых балкона. Эльфинстон вновь растерялся. И тогда Хметевский сделал единственно возможное – встал на шпринг. Под ураганным огнем опомнившегося противника он блестяще исполнил этот сложнейший маневр. Орудия «Святослава» держали под прицелом почти весь турецкий флот. – Картуз! – хрипели осипшие от крика канониры. И картузы с порохом тут же исчезали в орудийных жерлах. Ударами прибойников их ловко досылали до казны. Затем пыжи, ядра и снова пеньковые пыжи. – Пали!

Горячий воздух ударял в лица людей, обдавая их пороховой гарью. На турецких кораблях уже занимались первые пожары. На воздух одна за другой взлетели шесть галер…

– Поднажмем, братцы, самая малость осталась! – ободряли уставших артиллеристов офицеры. – Целься вернее!

И в эти минуты, когда победа была близка, как никогда, Эльфинстон велел, обрубив якоря, уходить из бухты. Со сжатыми до боли кулаками бросился к контр-адмиралу Степан Хметевский: – Почему? Англичанин был невозмутим:

– Ночью может заштилеть, тогда неприятель атакует нас галерами. Поэтому следует убраться из его ловушки, пока не поздно.

Не было у капитана «Святослава» в запасе таких слов, чтобы высказать все, что на душе накипело. Его линкор оставлял поле брани первым. На залитых кровью палубах матросы кричали об измене. Прорезав вражеский строй, русские корабли покидали Новополийскую бухту.

Столь явное преступное поведение командующего Второй эскадрой не могло остаться незамеченным и привело к беспрецедентному для русского флота событию. На военном совете капитаны кораблей отказались выполнить приказания командующего, если он не подчиниться их требованиям. «Русские держались в это случае совершенно иного мнения, а командор (капитан корабля «Саратов» И. Я. Барш. – В. Ш.) имел даже смелость довести до сведения адмирала, что он решил отделиться от эскадры, если адмирал не намерен идти на соединение с отрядом адмирала Спиридова», – писал один из британских офицеров бывших на Второй эскадре.

Едва вдали замаячили паруса турецкой армады, капитан пинка «Святой Павел» Джеймс Престон велел ворочать на обратный курс.

– Сдается мне, что в предстоящей свалке наш адмирал обойдется и без нашей скромной помощи. К тому же судно просто забито больными! – заявил он своему соотечественнику доктору Роджерсу.

– Но как же без приказания? – наивно удивился доктор. – Каждый умирает в одиночку! – был ему ответ.

Низкобортный провиантный транспорт неуклюже барахтался в волнах, уходя к Наварину. Капитан излагал свои взгляды на ведение войны.

– Мы, англичане, слишком долго оставались в плену рыцарских сентиментальностей и кавалерских изяществ. Здесь же идет борьба за выживание, и степень жестокости определяет сегодня степень успеха. Жестокость – вот чего нам недостает для полного утверждения на этой грешной земле. Но я твердо верю, что придет время и при виде последнего англичанина будут в ужасе падать на колени властители всех народов и государств!

– Позвольте не согласиться с вами, сэр! Что бы ни творилось вокруг нас, мы, как наиболее передовая и просвещенная нация, должны быть выше всех человеческих слабостей и пороков! – Роджерс побагровел от искреннего негодования, слушая цинизм Престона.

Вдали неясно забелело, будто кто-то невзначай мазнул по горизонту краской.

– О черт побери! – сплюнул, наведя зрительную трубу, Престон. – Кажется, мы попались. – Он перегнулся через перила квартердека. – Играть аврал! Ставить грот, фор-марсели и крюйсель!

Однако, несмотря на все принятые меры, дистанция угрожающе сокращалась. Скоро стало отчетливо видно, что судно преследуют две галеры. Когда до них оставалось не более мили, Престон потуже затянул ремни своего видавшего виды чемодана: – Лечь в дрейф и спустить шлюпку!

В каскаде брызг единственная шлюпка шлепнулась в воду. В нее, торопясь, побросали провизию, мушкеты, анкеры с водой и удочки. Первым спрыгнул сам капитан, следом полетел его объемистый чемодан.

– Прыгайте, доктор! Иначе завтрашний рассвет вы будете встречать, уютно сидя на колу.

– Но как же больные, сэр? – с опаской разглядывая пляшущую под бортом шлюпку, засомневался Роджерс.

– Сейчас не время церемоний. Прыгайте, или я отваливаю.

Собравшись с духом, доктор боком свалился на днище шлюпки. Гребцы навалились на весла, и судно осталось позади.

Но «Святой Павел» покинули не все. На нем остались восемнадцать тяжелобольных матросов и солдат, а также греческий лоцман Анастасий Марко и священник отец Никодим.

– Врата райские архангелы нам, поди, ужо отворили! – поглаживая окладистую бородку, обратился к лоцману отец Никодим. – Ты, Маркач, подымай парус, какой знаешь, да на штур вставай, а я паству кликну и пушками займусь!

Лоцман недоверчиво кивнул на ближайшее орудие, дескать, дело многотрудное.

– И не сумлевайся, – ухмыльнулся Никодим, – в российском флоте последний поп палить умеет!

Подобрав рясу, он засеменил к растворенному грот-люку:

– А ну, сердешные, кончай прохлаждаться, вылезай на свет Божий! – и свесился вниз.

На зов Никодима со стонами и руганью полез на палубу немощный люд. Кое-как добрались бедолаги до пушек, закрепили их по-боевому, закатили в стволы ядра и, обессиленные, попадали рядом. На второй залп их уже не хватит… Никодим подошел к лежащему матросу: – Тебе, милай, честь особая будет!

Взвалил его на плечи и потащил в крюйт-камору, там усадил верхом на раскрытую пороховую бочку, в руки сунул пистолет.

– Как услышишь, что голосят не по-нашенски, пали, помолясь!

– Причасти хоть меня, святой отец! – разлепил матрос сжатые губы.

– Грехи я тебе, почитай, все уже отпустил, сын мой, а остальное воздастся от Господа! – Никодим, отдуваясь, грузно взбирался по ступенькам трапа.

Шумно выгребая веслами, галеры попытались обойти пинк с носа и кормы, чтобы взять его под анфиладный огонь. Но не тут-то было: опытный корсар эгейских просторов Анастасий Марко ловко вывернул судно лагом к неприятелю.

– Все, что мог, я сделал! – крикнул он Никодиму. – Теперь твой черед!

Пышная борода отца Никодима развевалась по ветру, в руках вместо кадила чадил пальник.

– Ну, держитесь, нехристи окаянные! Ужо мы вам всыпем напоследок! Матросы, обнимаясь, прощались друг с другом. Внезапно изменившийся ветер хлопком развернул над галерами сине-желтые флаги погони.

– Ну-ка, погодь чуток! – гаркнул канонирам озадаченный священник. – Чтой-то во флажках ваших флотских запутался я совсем!

С галер, разглядевши Андреевский флаг над «Павлом», кричали радостно:

– Какого лешего деру давали? Мы что, каторжные, по всему окияну за вами гонять, такие-разэтакие?

– Не богохульствуйте, ироды! – Никодим с облегчением швырнул в море пальник. – А я чуть было не принял на душу грех тяжкий!

Пересадив на пинк часть команд, галеры (то были «Жаворонок» и «Касатка») повели его к своим. Шлюпку со сбежавшими не искали. Пропадите вы пропадом!

К сожалению, в жизни справедливость торжествует далеко не всегда. Пройдут годы, и Джеймс Престон – негодяй и трус – станет контр-адмиралом и Георгиевским кавалером.

Корабли султана богато украшены золотой резьбой. На ходу они проворны и легки. Штурвалов на турецких кораблях нет. Управляются они просто: тридцать человек ворочают руль в констапельской по крикам рулевого, стоящего на шканцах. Всякий корабль имеет при себе на случай малого ветра галеру. Велик флот султана, и нет во всей вселенной силы, способной противостоять ему!

Покинув Галлиполи, Един-паша вел свои корабли в Архипелаг. Но едва задул противный ветер, поползли среди турецких команд слухи о скорых несчастьях. Чтобы как-то отвлечь матросов от мрачных мыслей, а заодно и запастись водой, завернул великий адмирал в крепость Наполи-ди-Романи. Там застал он и морейского наместника Муссин-заде, уже пожалованного Мустафой почетным титулом «Победитель греков» за сражение у стен Триполицы. Наместник сообщил, что морские силы московитов стоят в Наварине и к плаванию не готовы. Обрадованный такой новостью, решил капудан-паша застать неверных врасплох. Встреча с кораблями гяуров в открытом море для турецкого командующего оказалась совершенно неожиданной. И хотя московитов было мало, лезли они в огонь как сумасшедшие. Всем этим Един-паша был весьма озадачен. А в самый разгар боя прислал младший флагман Джезаирли ему шлюпкой записку:

«Великий адмирал! Прахоподобные гяуры прислали сюда еще свои передовые ладьи, а главный флот их с Орлуфым Спиритуфым еще только спешит к нам. Коварные кяфиры желают заманить тебя в западню и погубить. Вели спасать свой флот – надежду султана на море».

Капудан-паша больше не колебался. По его сигналу турки в полнейшем расстройстве бросились в глубь залива.

А на следующий день еще одно ужасное сражение под стенами крепости, и снова московитов невозможно понять. Они то стремительно нападали, то также стремительно уходили прочь. Обрадованный Джезаирли кричал Един-паше со своего корабля, вознося руки к небу:

– Добыча была в их руках, но псы сами испугались своего лая!

На свежем ветру трепетали полосатые, как матросы, сине-белые и красно-белые турецкие флаги, победно палили пушки. На 100-пушечном «Капудан-паше» шел совет, что делать дальше. Помимо трех морских пашей на него был зван и морейский наместник с крупнейшим торговцем Морей Ахмет-агой.

Рассевшись на коврах, собравшиеся чинно курили длинные трубки, щелкая языком, пили крепчайший кофе. Всеобщее спокойствие нарушал взбешенный появлением московитов у стен своей твердыни Муссин-заде. Наместник требовал немедленно гнать неверных в открытое море и там топить безжалостно. Слыша слова такие, вздыхал тяжко Един-паша:

– Надо быть весьма осторожным и не покидать здешней бухты. Гяуры захватили почти всю Морею. Они голодны, как шакалы, и нищи, как крысы. Но вскоре они сами покинут Левант с бесчестьем и позором. Вся их надежда на слепой случай. Ведь московиты рискуют потерять в нем лишь свой дрянной флот, мы же – часть империи! Муссин-заде отбросил четки, заскрипел зубами: – А что скажешь ты, о храбрый Гази-бей?

«Лев султана» был настроен куда решительнее своего патрона:

– Прятаться от слабейшего – позор для правоверного. Гяуры только того и ждут, чтобы удушить нас в этом загоне. И пока глупый московит бежал, надо быстрее присоединить к себе остальной флот, будучи во множестве, исполнить данную султану клятву – истребить не верных собак!

Решительного Гассан-бея поддержал второй младший флагман Джафер-бей. Но великий адмирал был упрям.

– Не будет того! – сказал он, качая огромным тюрбаном. – Случись что, первой полетит с плеч моя голова. Я буду ожидать лучшего исхода здесь! Лицо наместника покрылось красными пятнами.

– Паршивая свинья! – воскликнул он в бешенстве. – Если ты не уберешься отсюда, то завтра, клянусь Пророком, я сам разнесу твои лодки. К последней крысе у меня больше жалости, чем к тебе!

И, зло выругавшись, Муссин-заде отбыл на берег. Капудан-паша, зная решительный нрав наместника, плакал горестно:

– Что делать мне! Правитель морейский грозит смертью у берега, гяуры – в море! Ай-ай-ай, Аллах отвернулся от нас!

Гассан-бей, как мог, успокаивал своего не в меру впечатлительного повелителя:

– А может, и нет тут у неверных ничего, кроме этих лодий? Не зря они так мечутся из стороны в сторону. Верные люди доносят, что видели в Наварине паруса кораблей Спиритуфа. Если так, то с завтрашним солнцем мы должны напасть и перетопить наглых гяуров!

– Ай-ай-ай! – мотал головой безутешный капудан-паша. – Все правильно говоришь ты, о храбрый Гази-бей, но ведь пушки московитов стреляют сами собой!

– Это верно, – скривился Джезаирли, – они искусные мореходы, но сераскиры их глупы. Наместник вышвырнул их, как блудливых собак из Морей, а сегодня они бежали от нас. Настало время сокрушить их всех нашей силой и свирепостью!

– Пусть будет так, как желает Аллах! – сдался в конце концов уставший от споров Един-паша. – Вверим наши судьбы небесам!

С Гассан-беем на «Реал-Мустафу» увязался и торговец Ахмет-ага, решивший показать неверным, что такое гнев праведного мусульманина.

– Если помнишь, Джезаирли, я никогда не был последним среди славных мореходов берберийских и твоя фелюка не всегда была удачливее моей! – заявил он «Льву султана», перетащив свои сундуки в кормовую каюту. – Поверь старому другу, я тебе еще пригожусь!

Гассан-бей отмолчался. Сейчас их с капудан-пашой волновал единственный вопрос – будет или нет Муссин-заде стрелять по своим? Оба надеялись, что исполнить свое обещание он не решится.

Но разъяренный Муссин-заде свою угрозу выполнил. Турецкие матросы еще спали на своих тощих войлоках, когда крепостные пушки-коломборны дали первый залп поверх мачт. Флот султана спешно покидал негостеприимный Наполи-ди-Романи.

– Слава всемогущему Аллаху! – радовался, наблюдая за происходящим, наместник. – Пусть теперь морской паша покажет в деле, на что годны его лоханки! А мне пора уже выкидывать гяуров из Наварина!

Тем временем на Второй Средиземноморской эскадре происходили события не менее бурные. Один из приспешников Эльфинстона лейтенант Вильям Весли впоследствии писал:

«Адмирал (Эльфинстон. – В. Ш.) внимательно следил за всеми движениями турок и решил встретить их в узкости, ведущей с моря в гавань. Но русские держались в этом случае совершенно иного мнения, а командир (И. Я. Барш. – В. Ш.) имел даже смелость довести до сведения адмирала, что решил отделиться от эскадры, если адмирал не намерен идти на соединение с отрядом Спиридова».

Этот капитанский бунт был почище кронштадтского! И хотя неповиновение в боевой обстановке – дело далеко не шуточное, капитаны в своем требовании были тверды. Эльфинстон, скрипя зубами, вынужден был отступить…

Над «Святославом» взвился сигнал: «Следовать за мной». Ветер меж тем крепчал. Эскадра уходила на зюйд-вест, убрав все паруса, кроме наглухо зарифленных марселей. К утру корабли были уже на траверзе Цериго.

– Вижу пять вымпелов! На крамболе борта правого! – внезапно закричал впередсмотрящий флагманского корабля.

Свистки артиллерийской тревоги мгновенно разбросали людей по предписанным местам. Чем ближе подходили неизвестные суда, тем меньше они походили на неприятеля: уж больно ладно стояли паруса и четко держался походный ордер. Не дожидаясь дополнительной команды, капитаны устремились вперед, навстречу идущему отряду. Два часа хорошего хода – и простым глазом стали видны многометровые полотнища Андреевских флагов.

Матросы кричали «ура!», подбрасывая ввысь широкополые шляпы-цилиндры. – Господи! Велик мир, а все тесен! Офицеры были сдержаннее:

– Первым, господа, «Евстафий Плакида» под полным адмиральским флагом, далее – «Святители» и «Иануарий», а вот концевой, никак, призовая шебека!

Эскадры сошлись на параллельных курсах и отдали якоря. Вдали в дымке тумана чернели горы, где-то там, у местечка Рупино, сражался с превосходящим неприятелем брошенный на произвол судьбы десант подполковника Борисова…

Корабли валяло из стороны в сторону. Спиридов терпеливо ждал к себе Эльфинстхша. В этом не было ничего особенного: старшему нужен был доклад младшего.

Прошли сутки. Так и не дождавшись к себе контр-адмирала, Спиридов передал ему распоряжение Орлова: – Немедля снимать с берега брошенный десант!

Эльфинстон ответил презрительным молчанием. Тогда Спиридов, отправив свои корабли за десантом, сам съехал на «Святослав» к англичанину. Не ради уважения – ради дела! Эльфинстон принял адмирала надменно, говорил дерзко, тыча Спиридову под нос указ императрицы о своей полной независимости. Стараясь оставаться спокойным, предложил Спиридов англичанину пойти на хитрость. Суть ее заключалась в следующем: адмирал спустит свой флаг; турки, не догадываясь об объединении эскадр, попытаются их атаковать, и они, заманив неприятеля, истребят его.

– О'кей! – сразу заважничал Эльфинстон. – Только отныне я буду считать вас своим младшим флагманом и требовать полного повиновения!

Лицо Спиридова вспыхнуло от негодования и обиды. Теперь уж вспылил он.

– Сопляк! – кричал адмирал в лицо наглецу. – Мой флаг, как никак, на грот-стеньге поднимают, а твой на крюйсе болтается! Ты ж, батюшка мой, ко всему не только наглец оказался, но и шельма изрядная. Куда подевал деньги казенные – двести тыщ рублев, что в путеплавание тебе дадены были? Отвечай!

Денег у Эльфинстона не было. Все ушло на шумные пьянки с дружками и постройку особняка в Портсмуте. Пойманный с поличным, англичанин оторопело молчал.

– Вор ты! – бросил ему в лицо Спиридов и вышел, хлопнув дверью.

Командующие расстались врагами. Контр-адмирал тотчас назло всем демонстративно снялся с якоря и повел свою эскадру куда глаза глядят.

Чтобы не бросать его одного вблизи неприятельского флота, Спиридову пришлось последовать за ним.

А Эльфинстон, казалось, совсем потерял рассудок. Он то поднимал сигнал погони, то вдруг слал Спиридову выговора. Адмирал молча терпел все его выходки. Уйти – значило бросить Вторую эскадру на верную гибель. На горизонте все время крутились турецкие фелюги с хищно наклоненными вперед мачтами. А где-то совсем рядом бродили и главные силы капудан-паши.

Злясь на Спиридова, англичанин срывал всю ярость на Хметевском. После очередной стычки, закончившейся бурными объяснениями, потребовал Эльфинстон, чтоб адмирал обменял строптивца на капитана «Трех Святителей» англичанина Роксбурга. Спиридов ответил согласием.

– Ну как тебе Эльфа, адмирал английский? – поинтересовался он, едва Хметевский вступил на борт «Евстафия».

– Одно слово – аспид! – вздохнул тот. – Насилу вырвался!

Корабль «Три Святителя» сразу же пришелся Степану по душе. Ладно сработанный известным мастером Ульфовым, он по праву считался одним из лучших в русском флоте. Понравился и старший офицер линкора Евграф Извеков, о подвиге которого в Датских проливах был каперанг немало наслышан.

Принимая дела, не ведал еще Степан Хметевский, что именно на этой палубе пройдут лучшие годы его службы.

На третьи сутки после встречи Второй эскадры, под вечер, к Спиридову постучался флаг-капитан Плещеев.

– Что там у тебя стряслось? – поинтересовался адмирал.

– Имею, Григорий Андреевич, сообщить вам известие тайное и страшное! – почти шепотом начал он.

– Садись! – Спиридов жестом показал на стоявший рядом стул.

Полный Плещеев грузно уселся, положив себе на колени туго набитый бумагами портфель желтой кожи.

– По произведенному мною самовольно сыску на контр-адмирала Эльфинстона имею я сведения о многих его шпионских деяниях в пользу британской короны и в ущерб нашей. Мною же выявлены и многие клеотуры на кораблях обеих эскадр.

– Обвинения твои тяжелы, но в таком деле нужны доказательства верные. – Глаза адмирала были грустны и усталы.

– Доказательства, к великому моему сожалению, имеются в превеликом достатке. Прежде всего по сношениям Эльфинстона с главою службы секретной в бытность его в Англии имею я письмо верное от человека из Лондона. Действия же сего господина в бытность его в море Мидитерранском и вовсе не оставляют мысли для сомнений. На сей счет тоже бумаги многие имеются. Мною же выяснено, что многие офицеры английские тайно меж собой в записках сношаются. За главного ж меж ними некто Эффингейм – зять Эльфинстона, который в Лондон через Роттердам письма о делах наших потайные шлет! – Покажи бумаги твои! – протянул руку адмирал.

– Вот! – Плещеев, щелкнув замками портфеля, вывалил перед Спиридовым груду бумаг. – Вот все записи перехваченные, а вот и копия с перлюстрированного письма, что намедни отослал он морскому лорду Гауксу.

– Знал я, что вор и подлец, а теперь оказывается, что и враг лютый. Следует тебе, душа моя, верных людей к Эльфинстону приставить, чтобы за ним да конфедентами его смотрели в оба! – Сие уже мною исполнено! – А что фискалы твои о Грейге прослышали?

– На сей счет имею подробное письмо из крепости Гибралтарской о разговоре промеж командором и тамошним флагманом британским. И писано там, что флагман тот просил командора помнить свое Отечество английское и служить ему по всей чести.

– Ну и что Самюэль? – Адмирал весь напрягся в ожидании.

– Командор на те притязания ответствовал, что считает себя россиянином, отчего промеж них большой скандал вышел. – Верно ли сие? – Вернее нету!

– Ну ладно. – Спиридов тяжело откинулся в кресле. – Вся надежда теперь на тебя, так что не оплошай, душа моя. Эльфинстон – орешек крепкий, не по зубам нашим, здесь высочайшая власть нужна. Будем ждать Орлова, тогда все и обмыслим. Бумаги ж свои тайные береги как зеницу ока, держи под замком и охраняй в канцелярии судовой. От тех бумаг многое зависеть для дела нашего будет…

Незатейливая спиридовская хитрость со спуском флага удалась вполне. Попавшийся на удочку Гассан-бей решил еще раз попытать счастья, прихватив с собой лучшую половину флота. Он устремился навстречу русской эскадре. Противники быстро сближались. За кормами российских кораблей ласково плескались эгеиские воды. «Весь… день 23-го мая они (русские моряки) имели тихий ветер из NW-четверти и мало продвигались вперед лавировкою; но 24-го подул ветерок с юга, и около полудня открылся неприятельский флот… под островом Специя. Вследствие того оба адмирала, Спиридов и Эльфинстон, сделали сигнал общей погони».

В четыре часа пополудни прогрохотали первые залпы… и турки повернули вспять. «Лев султана» быстро понял свою ошибку и теперь пытался оторваться от столь неожиданно сильной эскадры гяуров. В погоню за ускользающим врагом помчался «Саратов» неудержимого Барша, следом – остальные.

А ветер падал. Видя, что на парусах уйти от гяуров не удастся, велел Гассан-бей тащить корабли галерами.

Флагман Эльфинстона «Святослав» метался из стороны в сторону, англичанин пребывал в полнейшей растерянности.

– Тьфу ты, – складывая подзорную трубу, ругался Спиридов, – уж хоть бы нападал по-людски, а то, пока мыслию по древу растекается, паша басурманский пятки салом смазывает! Подымай сигнал «Гнать за неприятелем!»

Корабли Первой эскадры устремились вдогонку за турецким флотом. К ночи ветер спал совсем. Однако, умело сманеврировав, Спиридов все же настиг алжирского разбойника. В это самое время Эльфинстон поднял сиг- нал о прекращении погони. Вторая эскадра покидала поле боя, зато Первая атаковала!*

Впереди всех мчался в гудении всех парусов «Три Святителя». В отчаянной попытке настигнуть неприятеля Хметевский спустил на воду все гребные суда. Гнулись ясеневые весла, скрипели уключины, покрывались потом матросские спины. И корабль настиг турок! Ввязавшись в драку сразу с четырьмя линейными кораблями султана, погнал их впереди себя. Русская артиллерия работала на славу. Но трудно тягаться шлюпкам с галерами-катыргами, турки постепенно оторвались от настырного московита.

Позднее Хметевский вспоминал об этих горячих минутах с нескрываемой досадой: «Чтоб мне турецкие корабли атаковать, сжечь и потопить, все, стоя у борта, кричали с великой охотой: «Родимый Батюшка, ваше сиятельство, Боже, помоги нам…»

Поняв, что Гассан-бей ушел окончательно, Спиридов велел через Федора Орлова всем возвращаться. А сам вызвал к себе на борт Эльфинстона. Отбросив антимонии, пригрозил адмирал англичанину, что отныне в случае неподчинения он просто-напросто отберет у него все корабли. Угроза неожиданно подействовала, и Эльфинстон несколько притих.

А дозорные фрегаты уже волокли перехваченный французский транспорт. Капитан судна предъявил коссамент на груз табака из Салоник. Разговорившись, он сообщил русским морякам, что, не далее чем день назад, его судно было задержано и осмотрено турками, флот которых состоял из полутора десятков вымпелов.

– Имеются ли войска в Салониках? – полюбопытствовали дотошные досмотрщики.

– Восемь тысяч отборнейших воинов под началом четырех пашей! – был незамедлительный ответ.

Наблюдательного француза отпустили с миром. Плавание продолжалось. В течение нескольких последующих суток ничего существенного не произошло, если не считать стычки младшего Орлова с Эльфинстоном.

Дело обстояло следующим образом. Маясь от скуки, напросился Федор Орлов съездить с первым подвернувшимся поручением к Эльфинстону. Встретившись, они тотчас принялись хамить друг другу как могли. Началось с того, что, задетый за живое наглостью Орлова, Эльфинстон хорошенько ругнул его по своей обычной привычке. Не привыкший к такому обращению со свой особой, Федор без долгих раздумий полез в драку. Насилу разняли. На прощание контр-адмирал пожелал юному графу сдохнуть без причастия, тот же, не найдя других аргументов, отомстил обидчику метким плевком.

Эскадры меж тем подходили к острову Зея, где было решено дать роздых уставшим командам. Больных снесли на берег, здоровые штопали паруса и креновали суда. «Устрицы по всему днищу поприлипали так крепко, что их отбивали и отколупывали ножами… Черви, жрущие обшивные доски, собою весьма малы, рогаты и несколько похожи на морских раков… Едят они дерево, кое помягче, крепкое или совсем обходят или поменьше, что им вкусно, сжирают все».

Но отдохнуть и починиться не удалось. Местные рыбаки принесли тревожную весть: – Вблизи появились турки!

Поиск неприятельского отряда был поручен Эльфинстону. Три линейных корабля и два фрегата вышли в море. Негропонтский рейд, где накануне видели вражеские суда, был, однако, пуст. Лишь у самого берега уныло качалась на волнах ветхая турецкая фелюка. Захват судна Эльфинстон поручил своему зятю, лорду Эффингейму, вместе с которым послал в поиск и сыновей. В полночь суденышко было взято на абордаж. Эффингейм горделиво доложил адмиралу, что фелюка отбита лихой атакой. Лорд беспардонно врал: команда суденышка сбежала на берег еще засветло. Довольный одержанной победой, Эльфинстон притащил фелюку к эскадре, на виду у которой она и рассыпалась… Глядя на плавающие доски, на кораблях смеялись: – Не попал по коню кнутом, так хоть по оглоблям!

После неудачи у Негропонта стало очевидно, что турки улизнули из здешних вод окончательно, и Спиридов повернул обратно.

А вскоре достигла русских моряков печальная весть – пал Наварин. Все ходили будто оглушенные, еще бы: ведь пал последний оплот экспедиции в Морее.

На следующий день показались вдали неизвестные суда. По бортам цвета охры и по четкости маневров быстро определили – свои! То был отряд бригадира Грейга. На грот-брам-стеньге «Трех Иерархов» реял кейзер-флаг, поднятый по дерзкому своеволею Алексея Орлова. Прогремела тридцатизалповая салютация. Орлов ждал к себе обоих адмиралов.

И Спиридов и Эльфинстон сразу же высказали ему свои взаимные претензии. Главнокомандующий разбираться не стал: – Оба хороши! Екатерине отписал он по этому поводу следующее: «Если бы Эльфинстон хоть чуть проиграл, от бешенства… его могли бы все в порте быть заперты и неизбежно погибнуть, а теперь все мы вместе, что Бог даст»*.

В конце встречи Спиридов попросил Орлова подождать, пока прибудет вызванный им с «Евстафия» флаг-капитан Плещеев. Далее разговор шел уже при наглухо закрытых дверях. Выслушав доклад Плещеева о преступной деятельности контр-адмирала Эльфинстона, Орлов долго молчал, перебирал представленные ему бумаги. Затем задумчиво посмотрел в открытое окно адмиральского салона.

– Не могу я, едва вступив в командование обеими эскадрами, начинать с ареста одного из командующих. Чтобы в Петербург под конвоем отправлять, мне надо самому приглядеться к деяниям его.

– Деяния имеются, ваше сиятельство, и вы об этом знать уже изволите! – сдерзил Плещеев. Но Орлов пропустил дерзость мимо ушей.

– Верно говоришь, каперанг, но спешить я все же на сей раз не стану.

Пятнадцатого июня корабли подошли к острову Парос и, найдя укромную бухточку у местечка Трия, принялись пополнять запасы воды.

– Худая стоянка лучше доброго похода! – шутили на кораблях.

Парос – жемчужина Эгейского моря, родина Фидия и Праксителя.

Солдаты и матросы, будто дети, радовались густоте трав, воркующим в зелени голубям: – Вот где, Господи, благодать-то!

С «Ростислава», торопясь, перегружали на «Гром» бомбы. На «Саратове» спустили бригадирский брейд-вымпел. Злопамятный Эльфинстон добился своего: Ивана Барша* отстранили от капитанства. Сдавшего командование «Саратова» бригадира определили в младшие лейтенанты… Так были оценены заслуги этого боевого офицера.

Наступала пора решающих сражений на море. Российская эскадра, покидая гостеприимный Парос, держала курс к анатолийским берегам. Где-то там, по сведениям арматоров Лабро Качиони, должны были находиться морские силы Великой Порты. Русские моряки выводили свои корабли с великой верой в успех. Им нужна была только победа!

За резными окнами кормовой адмиральской каюты лениво плескалась волна. «Реал-Мустафу» легко покачивало. Возлежа на подушках, Гассан-бей Джезаирли и торговец Ахмет-ага потягивали кофе и поругивали нерешительного великого адмирала.

– Ясно одно, – рассуждал Гассан-бей, – гяурам долго без портов в здешних водах не продержаться, нам следует истощить их в бесплодных скитаниях в море, а затем внезапно напасть и истребить!

– Светел твой разум, Джезаирли, – кивнул головой Ахмет-ага, – но послушай и мой совет. Не нравятся мне рыбаки, что крутятся все время подле нас. Поверь мне, пока их ладьи будут рядом, презренный Спиритуф будет знать о нас все!

Гассан-бей, поднявшись, подошел к растворенному окну и в раздумье глянул в голубую даль, где белели косые паруса греческих фелюк.

– Ты верно говоришь, Ахмет, – обернулся он к приятелю. – В самом деле: что делать здесь рыбакам? Зато есть чем заняться корсарам! Немедленно возьми несколько быстрых фрегатов и разгони этих негодяев. Пойманных казни на месте, а разговор по этому поводу с капудан-пашой я беру на себя.

– С этого дня у гяуров забот поприбавится! – самодовольно ухмыльнулся Ахмет-ага и запахнул стеганый халат.

– Время – высшая из драгоценностей, так не будем терять его даром!

В тот же день по всему Архипелагу разгорелись кровопролитные схватки греческих арматоров с фрегатами Ахмет-аги. И горе было тем несчастным, кто попадал в его руки, живые завидовали мертвым… Корсары бились отчаянно, но пока они вели неравную борьбу с легкими силами турок, линейные корабли Высокой Порты исчезли…

Дальнейшие попытки Спиридова и Ламбро Качиони найти их ни к чему не привели…

– Искать! Искать! – требовал адмирал у арматоров. – Делайте что хотите, но я должен знать: из-за какого угла нанесет мне удар Един-паша!

В помощь грекам он выслал все, что только было у него под рукой. Но капудан-паша будто растворился со своей армадой среди бесчисленных островов Архипелага. Джезаирли и Ахмет-ага задачу свою выполнили блестяще!

Сообщения с театра военных действий за первую половину июня 1770 года:

1 июня. Армия генерала Румянцева выступила из лагеря у реки Раховец и двинулась вперед скорым маршем.

9 июня. Передовые отряды армии подошли к реке Прут и стали здесь лагерем. Одновременно к Пруту подошел из Молдавии корпус генерала Репнина.

10 июня. Турецкая конница атаковала авангард армии – корпус квартирмейстера Боура, но была отбита. Русская кавалерия преследовала неприятеля двадцать верст. Крупные силы татар и турок скопились в трех верстах ниже местечка Рябая Могила.

Из Восточной тайной экспедиции:

Июль 1770 года. В начале месяца галиот «Святая Екатерина» и гукор «Святой Павел» были изготовлены к новому плаванию. Перед самым выходом в море, изучая течение реки Камчатки, перевернулся на челне и утонул капитан 1 ранга Петр Креницын. В командование экспедицией вступил капитан-лейтенант Михаил Левашов. Исследования продолжались…