Чет и нечет (полный текст)

ОСЕНЬ

На школьном крыльце стоит женщина в строгом синем костюме. Седеющие волосы туго зачесаны назад. Лоб выпуклый: люди с такими лбами никогда никому ничего не забывают.

Можно уехать на север, на запад, на юг, на восток, но все равно в конце концов придешь и подашь папку с табелем и характеристикой вот такой суровой женщине в синем костюме.

Завучи всюду одинаковые. Директора бывают разные.

Рядом с ней - высокий, грузный человек, голова огромная, круглая, как шар, пегие волосы ежиком, лицо плоское, в грубых насечках, как на заветренном степном камне. Глянул на Машу, глянул на Витю - зарубки вдоль щек раздвинулись, складки на лбу пошли вверх: что-то человек сказал сам себе про двоих новеньких, пришедших утром первого сентября на школьный двор, огороженный низким глинобитным забором, отрезавшим от пустыни вытянутый прямоугольник. Есть места, где можно не тратиться на асфальт для двора: все гладко и каменно от природы.

Не у кого спросить, кто этот головастый человек, но он стоял там, где рядом с завучами всегда стоят директора, и он, конечно, был директором школы.

- Степанова Маша - восьмой «Б», - протрубила завуч густым женским басом. - Степанов Витя - пятый «Б».

Отойдя, Маша оглянулась на директора. С широкого лица ей подмигнул хитрый, глубоко запрятанный глаз: трусишь?

«Трушу! Все опять с самого начала!» Она положила руку на плечо Вити и ощутила невозмутимое спокойствие брата. Бочком сквозь галдящую, толкающуюся ребятню к ним подобрался Салман. Он не постригся и не принарядился по случаю первого школьного дня, только пришил несколько самых разных пуговиц к старой школьной куртке.

- Где твой портфель? - спросил Витя.

- Дадут портфель! - ухмыльнулся Салман. - Книжки дадут. Тетради. В школе все есть. Ты в какой класс?

- Пятый «Б». А ты в каком?

- И я в пятый «Б». У нас Вася будет.

- Вместе сядем? - обрадовался Витя. Про Васю - кто это? - пропустил мимо ушей.

- Давай, - равнодушно сплюнул Салман. - Вася скажет: «Иди к Мазитову, он один сидит», а ты не чикайся. Понял? Но сам не просись. Он скажет - сядешь.

- А если не скажет?

- Скажет, - уверенно обещал Салман. - Я один сижу. Место есть - Вася скажет.

И опять Витька не спросил, злой учитель или ничего. Мало Витьку жизнь колотила - потому и беззаботный, неприметливый. Пришел в школу, а ведь наверняка не знает: новенькому из городка полагается от ребят в первый день по шее, чтобы не зазнавался. Новеньких из городка обязательно испытывают, далеко ли слезу держат. Салман поглядел на белый чубчик, на чистенькие Витькины руки и подумал снисходительно: «Ладно, сядешь с Мазитовым, не будет тебе по шее - это уж точно». И на Машу перевел острый взгляд: «А тебе что будет? Знаешь?»

Пустых мыслей у Салмана сроду не водилось, но тут с чего-то заворочались: ну, а если бы не Витька в пятый «Б», а Витькина сестра? Нет, лучше от нее подальше! Опасный для Салмана человек!

Маша не торопилась. В длинном коридоре, как во всех школах, пахло непросохшей масляной краской. И еще какой-то пробивался сквозь ремонт извечный тяжеловатый дух. Маша еще не знала: так пахнет в домах, построенных из самана. На неровных, досиня заселенных стенах висели плакаты и монтажи, вроде бы все на русском языке, русскими буквами, но не каждый поймешь. Однако если слева на кумаче написано: «Кош кельдыныз», а справа «Добро пожаловать» - кое-что можно понять. Отец объяснил ей и Вите: здесь в одних классах преподают на казахском языке, а в других - на русском. Во всех «А» - на казахском, во всех «Б» - на русском. Но и в русских классах учатся ребята-казахи и есть уроки казахского языка. Для детей военнослужащих они не обязательны, но отец советует Маше и Вите ходить на эти уроки: никакое знание не бывает лишним.

Маша шла долгим коридором и замечала: вот учительская, вот пионерская, вот канцелярия, вот кабинет физики. Прежний опыт подсказывал: новичку первым делом надо изучить школьную географию - где и что размещается, начиная от учительской и кончая уборной.

- Ты, оказывается, не из бойких. - Маша ощутила у себя на плече тяжелую, властную руку, увидела синий рукав костюма. - Пойдем со мной, у меня первый урок в твоем классе. - Светлые, будто выгоревшие глаза с красными прожилками смотрели испытующе. - Тебе понравилась наша школа?

- Да. - Сколько раз ей уже приходилось врать, отвечая на такой вопрос.

Рыжий мальчишка обогнал их: «Здрасссте, Серафима Гаврилллна!» - и скрылся за дверью. Витя мог бы в нем узнать Ржавого Гвоздя, что встретился ему и Салману в степи, за арбой старика.

Входя в класс, Серафима Гавриловна подтолкнула Машу на лобное место меж дверью и доской:

- Я привела к вам новую ученицу Степанову Машу. Она приехала издалека…

- …и живет в военном городке! - выскочила девочка с первой парты в правом ряду. Что это у нее на лице? Веснушки? Нет, мелкие черные родинки.

- Маша Степанова - дочь офицера и живет в городке, - подтвердила Серафима Гавриловна.

- В той квартире, где жил Алик! - добавила всезнайка с пестрым лицом.

- Фарид #225;-а-а… Когда говорят старшие…

- …то дети должны молчать! - тонким голоском подлизы пропел рыжий.

Он сидел позади Фариды. Рыжий, с голубыми глазами, но скуластый - неужели казах? А рядом - смоляной чуб свесился на поллица, зато глаза как плошки и нос картошкой - наверное, русский.

За третьей партой сидела девочка. Коротко стриженная, с густой блестящей челкой по самые брови - тонкие, стрелками разлетающиеся к вискам. Откуда взялась здесь такая - столичная! И почему эта замечательная девочка сидит одна? Неужели Машу сейчас посадят к ней?

Серафима Гавриловна словно угадала Машины мысли:

- Доспаева, рядом с тобой место свободно?

- Нет! Нет! - Доспаева, как курица, растопырилась над партой. - Со мной сидит Шолп #225;н.

- Но где она?

- Приедет.

- Почему опоздала? Это не похоже на Байж #225;нову. Сауле, ты не знаешь, что с ней могло случиться?

- Не знаю.

- Шолпашка приданое шьет! Шолпашку мать не отпустила. Шолпашкина сестра замуж выходит! - Большое удовольствие для Фариды - сообщать новости.

- Фарида, как всегда, в курсе, - заметила с досадой Серафима Гавриловна.

Старшая сестра Шолпан тоже училась в здешней школе, но после шестого класса родители оставили ее дома. Люди, живущие по старым степным обычаям, считают шестой класс пределом девичьего образования. Но Шолпан, слава богу, уже в восьмом. Серафима Гавриловна знала: если на шестом не остановили - значит, школьница чего-то добилась, настояла на своем. Но мало ли какие бывают неожиданности.

В классе понимали, отчего хмурится завуч. Одна только новенькая не понимала.

- Но ты отвлекла нас от дела, - сказала Серафима Гавриловна Фариде. - Где мы посадим новенькую?

- Со мной! - крикнул рыжий с голубыми глазами.

- Ак #225;тов, ты лучше помолчи. У тебя есть сосед - Кудайберг #233;нов.

- Да я его сейчас вышвырну! - Рыжий уперся руками в соседа, тот двинул плечом, и Акатов плюхнулся на пол. - Ах, ты так!

- Нурл #225;н Акатов! - повысила голос Серафима Гавриловна. - Смотри, как бы я тебя не выгнала из класса.

За тремя рядами парт люди веселились в полное свое удовольствие. Им-то хорошо смеяться. Маша поняла: ей пора действовать решительно.

- Если вы не возражаете, я сяду за последнюю парту. Она свободна?

- Правильно! - одобрила Серафима Гавриловна. - Сама выбрала. Садись.

Маша пошла на место. Мимо Сауле Доспаевой, надменно опустившей глаза, мимо рыжего Нурлана, улыбающегося ей от уха до уха.

- Ну, восьмой «Б», - принялась распекать Серафима Гавриловна, - неважно вы подготовились к новому учебному году. Настроение, я вижу, нерабочее. Не все явились к началу занятий. Допустим, у Байжановой семейные обстоятельства. А где Садвакасов?

- Во-о-он бежит Садвакасов, - спокойно сообщил чернявый Ку-дайбергенов, показывая рукой в окно.

Все повернулись туда.

- Ух и жмет!

Маше с последней парты видно: в трех окнах одинаковая плоская степь, к осени вовсе облезшая и облинявшая, по степи кто-то бежит в школьной серой форме, в школьной фуражке. И даже красивая Сауле загляделась на бегущего с какой-то неловкой улыбкой.

- У Еркина секундомер! - оповестила восьмой «Б» Фарида. - В универмаге заказывал. Специальные часы. Нажимаешь кнопку - стрелка останавливается.

- Значит, он бежит и думает, что время остановилось? - развеселился Нурлан Акатов. - Пока Садвакасов бежит, уроков не будет?

- Человек тренируется, - объяснил Кудайбергенов. - У Еркина вся дорога от садвакасовской зимовки до школы размечена. Сто метров - камень. Всего пятьдесят три камня. Пять тысяч триста метров.

- Весь год будет бегать? - удивились в классе. - И зимой тоже? С Васей советовались?

- С каким это Васей?! - пригрозила Серафима Гавриловна.

- Мы у Василия Петровича рулетку брали, когда мерили. Как пульс считать, он Еркину показал, - объяснял классу Кудайбергенов.

Маша подумала: он, наверное, очень положительный, на вид русский, но фамилия…

- Да кончится ли когда-нибудь это безобразие! - вскипела Серафима Гавриловна. - Пора уже себя взрослыми почувствовать! Восьмой класс!

- А в клуб нас теперь будут пускать по вечерам? - пропищал Акатов. Для Маши он уже совсем понятный: во всех прежних классах тоже были такие клоуны.

В раскрытой двери показался запаренный бегун:

- Разрешите войти?

- Явился, не запылился! - добродушно приветствовала Серафима Гавриловна. - Садись, коли пожаловал.

Он, тяжело дыша, пошел меж рядов. Мимо первой, второй, третьей парты… Сюда он шел, к Маше. На ходу он бросил Кудайбергенову: «Семнадцать и три». Взглянул недоуменно на Машу: откуда здесь взялась? Сел рядом, достал из-за пазухи тетрадку, из кармана шикарную заграничную ручку:

- Расписание сказали?

- Нет, - ответила Маша.

От его куртки шел еле слышный запах дыма, горький, знакомый запах. Маше вспомнился Мусаб, где жили давным-давно, и пестрый удод над очагом. Такой же был горьковатый щекочущий дым.

Сосед оперся спиной о беленую стенку, отдыхал. Тетрадка лежала перед ним. На обложке свою шикарную ручку пробовал - ярко пишет ручка, - с удовольствием выводил свое имя и фамилию: Еркин Садвакасов.

Серафима Гавриловна объясняла, какие разделы будут проходить в восьмом классе по алгебре и по геометрии. Сосед пошмыгал носом.

- Ты Степанова. Твой отец полковник. - Не спросил, а ей втолковал - будто она сама не знает.

Тут его и засекла Серафима Гавриловна:

- Садвакасов! Что-то ты там разговорился с интересной соседкой. Иди-ка к доске. Есть хитрая задачка - все лето тебя дожидалась.

Еркин вскочил словно ошпаренный.

Из школы за Машей увязался рыжий Акатов. Сама виновата: могла уехать на автобусе, как все ученики из городка, но вздумала пройтись пешком. С Садвакасова, что ли, собезьянничала? Теперь вот отдувайся.

- Понимаешь, тебе одной гулять опасно! - посмеивался Акатов. - Пустыня! Муюн-кум! Тут хищные верблюды водятся. Могут напасть на беззащитную иностранку.

- Отстань, - просит Маша, но безуспешно.

- Польщен вашему вниманию! - кривляется Акатов. - Нет, не так… Польщен вашего внимания… Скажи, пожалуйста, какой тут нужен падеж? Родительный или творительный?

Маша не отвечает. Рыжий не хуже ее знает русский язык.

- Хочешь, я тебе свою тайну открою? У нас в степи говорят: тайну можно многим доверить, но сохранит ее только один. Вдруг ты и есть этот человек?

У Нурлана Акатова в самом деле завелась одна скверная тайна, про нее он не сказал даже Кольке. Тем более не расскажет этой девчонке из городка. Просто захотелось под смешок безопасно разболтать, распылить свою тяжесть.

Они миновали переезд. Полосатый столб, на нем приколочены дощечки: «Берегись поезда» - «Поездан сактан».

Показался крайний дом военного городка. В городках окна глазастые. Кто-то уже видит: восьмиклассница возвращается из школы - в первый же день! - не одна, с провожатым. С мальчишкой! Вот они, нынешние детки. Что скажет Мария Семеновна? «Берегись, Маша» - «Маша, сактан».

За спиной визгнули тормоза: зеленый военный «газик», дверцу распахивает лейтенант Рябов.

- Маша, вы домой?

Возмутительный вопрос! Куда еще она может идти в этот час со школьным портфелем?

- Здравия желаем! - нахально откозырнул Рябову непрошеный провожатый. - Разрешите доложить? Назначен сопровождать иностранную леди. Несу, так сказать, конвойную службу. Замечания будут?

- Вольно! - засмеялся Рябов.

- Иными словами, можете убираться? - прищурился Акатов. - Что прикажете, леди, передать Коле Кудайбергенову, моему лучшему другу? Я вернусь, а он меня взволнованно спросит: «Маша что-нибудь велела передать?»

- Не смущайтесь, - сказал Рябов. - Это же Акатов. Человек известный. Артист.

- Я не смущаюсь! - буркнула она.

- Что ж, поехали. - Рябов пропустил Машу на заднее сиденье «газика». - На Акатова не обижайтесь. Он любит дразнить, разыгрывать. Ребята прозвали его Ржавым Гвоздем. Наверное, не только за цвет волос, за характер тоже.

Рябов довез Машу до въезда в жилой городок, а сам покатил дальше - в километре видны зеленые ворота с красными звездами на обеих створках.

Дома Витя разгуливал в мамином, до пят, байковом халате.

- Ты чего так вырядился?

- Удобная одежда. - Витя подобрал полы, повернулся перед ней. - Свободная. Не жарко в халате, если жара. Если холод - греет. Традиционный наряд жителя пустыни. Проверено веками.

- Тебе все игрушки! Играешь, играешь… Когда ты начнешь серьезно относиться к жизни? - голосом старшей говорит Маша.

Здешних ребят Рябов знает хорошо. В части он считается вроде ответственного за шефство над школой. Под его начальством приезжают солдаты на школьные вечера, на матчи со старшеклассниками. По пути, в автобусе, Рябов напоминает Муромцеву: «Только без драк. Понятно?» Володя Муромцев - москвич, из интеллигентной семьи - слушает наставления с корректной улыбкой, отвечает туманно: «Наши первыми не полезут, но навряд ли обойдется…» Рябов и сам понимает: навряд ли… Часть многое делает для школы, стадион помогли оборудовать; Лева Кочарян, мастер на все руки, печи переложил. Недавно в городке аквариумы появились - школе рыбок дали на развод. Но все налаженные шефские отношения летят к чертям, стоит на школьном вечере кому-то на кого-то неосторожно поглядеть: тому же Кочаряну на Амину из десятого «А», пышную девушку монгольского типа с крепким румянцем на скулах. У Амины поклонник - здоровенный десятиклассник Исабек. Майор Коротун возмущается: «Ненормальные отношения с местным населением». Зато директор школы Ахметов посмеивается: «Какие ненормальные? Молодость!»

Рябову симпатичен грузный, медлительный директор.

Канапия Ахметович родился и вырос здесь, в Чупчи. За год до войны он закончил десять классов и поехал в Ленинград, в педагогический институт. Оттуда ушел на фронт.

Однажды он рассказывал Рябову, как его часть отступала с боями через южные области России - по степи, почти такой же, как казахская степь, только покороче под Воронежем степной простор. Там, в степи, колонну солдат нагнала «эмка», и сидевший рядом с шофером дивизионный комиссар приказал Ахметову: «Садитесь, покажете, как ехать». Он сел позади, рядом с молчаливым адъютантом. Дивизионный комиссар, полуобернувшись, расспрашивал Ахметова, кто он и откуда родом. Ахметов рассказывал про казахскую степь, про то, как в детстве пас овец, как закончил в поселке школу и поступил в институт.

«Пасли с отцом овец, а после поступили в институт?» - не поверил комиссар.

И тут Ахметов понял: никакой это не комиссар! Это немец-диверсант! Чего бы комиссару удивляться, что сын пастуха учился в институте.

Удивиться мог только чужой. Русский язык знает, а этого не знает -не жил в нашей стране. А двое с ним наверняка и русского не знают, вот отчего молчат.

Как только он понял все, тут же и диверсант почуял, что раскрыт. Счет пошел на секунды: кто опередит. А шофер гнал «эмку», ни о чем не догадываясь. На счастье Ахметова, машина влетела в пыльный городишко, запруженный повозками. Ахметов рванул дверцу и вывалился из машины. Но пока очухался - диверсантов и след простыл. Только приметы их записали - там, где полагается. Этот случай и привел Ахметова в отчаянные десантные войска. Он приземлялся с парашютом в Польше и Словакии, видел разную жизнь. Вспоминая чужого, который так чисто говорил по-русски, Ахметов думал: почему же, посылая на опасное дело, диверсанта не предупредили, что он может на советской земле встречать людей, которые родились в юрте, в курной избе и стали учеными, артистами, директорами. Всему нашему чужого научили, а такого знания не дали, не захотели открыть.

В тот день директор школы пригласил шефа из городка по делу малоприятному.

- Наша родная милиция недавно посетила школу, - отпыхиваясь, выкладывал Канапия Ахметович. - Участковый Букашев, вы его знаете. Поступили сигналы, что появился перекупщик смушек. С ним видели какого-то мальчишку. Букашев считает, что, возможно, из нашей школы.

- Каракуль? - Рябов покрутил головой. - Дело серьезное. Букашев про кого-нибудь из ребят у вас особо спрашивал?

- Как всегда, про Мазитова из пятого «Б». Про Акатова из восьмого «Б»…

- Насчет Акатова - чепуха. Талантливый мальчишка. На прошлом вечере пел что-то свое. Прирожденный артист.

- Я помню его деда, акына Садыка. Не первой руки акын, но, случалось, выступал на больших айтысах, вместе с Джамбулом, с Нурпейсом Байганиным… Они - орлы, а он - крикливая лягушка. По-нынешнему сказать: не стеснялся подхалтурить. По пирам с домброй таскался… - Директор говорил все медленнее, неохотнее. - Вы, наверное, осудите меня, но я, вопреки своим учительским обязанностям, не беспристрастен к своим ученикам, не даю каждому в своем сердце места поровну. В уме - да, но в сердце - нет. Вы знаете младшего сына Мусеке?

- Еркина? Я с ним не раз в шахматы сражался, в тогыз-кумалак. Умный парень.

- У казахов есть такая похвала человеку: «журекты». Это значит «львиное сердце». Львиное сердце мы противопоставляем волчьему, ненасытному. Журекты! Такой человек не идет как собака за чужим караваном. Он сам поворачивает коня на истинный путь. Он бывает послушен, но только тому, что справедливо, хотя нелегка ему такая покорность. И он не покоряется ничему, что не выдерживает испытания разумом. - Директор шумно отдышался. - А ваш любимец Акатов - легкий человек. Все, что он делает, не серьезно. Если добивается успеха - легкий успех. Проступок совершит - легко отделается.

Во время этого разговора пришла Серафима Гавриловна. Она относится к лейтенанту как к вчерашнему школьнику. Не раз по просьбе солдат Рябов уговаривал Серафиму Гавриловну отменить контрольные в десятых классах наутро после бала, но она стоит на своем: «Всю жизнь назначаю после школьных вечеров контрольные. После вечеров нельзя давать новый материал - мысли не тем заняты». Лейтенант возмущался: «Это живодерство», - но безуспешно. С Серафимой Гавриловной ему никогда не договориться.

- Я сказал лейтенанту насчет каракуля, - сообщил ей директор. - Из разговора с Геннадием Васильевичем кое-что прояснилось.

- Мазитов? - спросила она, очень желая подтверждения.

- Возможно. Однако Геннадий Васильевич считает, что надо поискать кого-нибудь потрусливей, помягче…

Рябов удивился: разве он это говорил?

По машине видно, если она издалека: тащит на себе что-нибудь диковинное. Грузовик Паши Колесникова нес на переднем бампере черно-синий комок перьев - подбитую птицу.

Прогремел пустым кузовом через весь Чупчи, пронес хвост пыли мимо универмага, чайной, почты, обогнул школу и остановился у даревянной арки с надписью: «Интернат чупчинской средней школы». Арка стоит триумфально: без ограды, сама по себе. За ней два одинаковых дома под шифером.

Открылась дверца, на подножку выбралась девочка в старушечьем пальтеце из черного плюша, в большом цветастом платке. Это о ней - о Шолпан Байжановой - расспрашивала Серафима Гавриловна в первый день занятий ребят из восьмого «Б».

С другой стороны спрыгнул на землю белобрысый Паша, снял с бампера убитую птицу с маленькой свернувшейся набок головой.

- Шалпан, гляди-ка! Помнишь, через перевал ехали - синие галки над дорогой гонялись.

Шолпан издали боязливо глядела на мертвую галку.

- Красивая. Возьми.

- Жалко птицу, - Шолпан отступила на шаг.

- Да ты не из храбрых! - он удивленно присвистнул. - А я-то думал, храбрую везу. Сидишь на дороге с чемоданчиком, одна-одинешенька, кругом степь безлюдная. На твое счастье, я в ту сторону заехал по ошибке. А если бы не заехал?

- Сидела бы. Еще ждала. Немного ждала, немного шла. Я дорогу знаю.

Родители не торопились отправлять Шолпан в школу, старшая сестра была занята своим счастьем, приездами жениха. Шолпан дошила все, что велела мать, взяла давно приготовленный чемодан и пошла.

Паша Колесников был родом из Вологды. В Чупчи его занесла солдатская служба. Он рассказывал Шолпан: на первом году службы заплутал в степи, хотя вроде все видно насквозь. Ориентир получил - ехать, чтобы курган с черной макушкой оставался справа. Он и ехал - курган справа. Жилья впереди никакого.

Наконец крыши увидел. Подъезжает ближе - военный городок. Полный круг сделал с курганом справа. За это его прозвали Магелланом. Еще раз доказал, что земля круглая.

Служа в Чупчи, Паша ездил с другими солдатами в подшефный колхоз на комсомольско-молодежную ферму. К солдатам еще встречается неправильное отношение со стороны некоторых граждан. Девчат стращают: не ходите с солдатами, они послужат и уедут, а вы останетесь брошенными. Ну да ничего! Уговорил он свою Тоню, поженились, поехали к старикам в Вологду. Тоне там понравилось: красиво, зелено. Но пожили и вернулись: в Чупчи простору больше насчет работы.

Колесников рассказывал аульной девчонке свою жизнь, потому что она молчала, а он боялся заснуть от ровности степной дороги. Чуть придремлешь - сыграешь кверху колесами.

Шолпан про такую шоферскую беду не знала. Всю дорогу удивлялась: зачем дядя Паша так откровенничает? Она про себя не умела рассказывать. Даже Саулешке.

Паша размахнулся, забросил птицу в кусты чия. В сухом высоком чие что-то заворочалось.

- Вылезай - хуже будет! - потребовал Колесников.

- Ну и вылезу! - Из чия поднялся мальчишка в новом форменном костюме. Не обманули Салмана и в этом году - костюм выдали в школе, пальто, ботинки.

- Мазитов! - У Шолпан откуда-то взялся строгий учительский голос. - Ты почему не на уроках?

- А ты почему? - огрызнулся Салман.

- Иди-ка сюда! - постращал Колесников.

- Накось! - Салман сделал неприличный жест.

- Я тебя! - Паша притопнул - будто вдогонку.

Салман сорвался бежать, но почуял - не гонятся. Пошел обратно - сторожко, крадучись. Кинулся в куст чия, вытащил синюю галку, со всех ног припустил в степь.

- Вовсе дикий, - определил Паша. - Ладно, бывай, Шолпана, я поехал. Ты живи - не робей. - Он догадывался: чего-то неладно у девчонки в старушечьем плюшевом пальтишке. Ведь так, за здорово живешь, не сядет человек посреди дороги.

Один из двух интернатских домов курился прозрачным дымком. Здесь интернатская кухня, столовая, и здесь живут девочки - их всегда меньше, чем мальчишек, занимающих весь другой дом.

На крыльце Шолпан старательно зашоркала ичигами по распластанной мокрой мешковине. Выскочила из дома распаренная тетя Наск #233;т, обхватила Шолпан горячими влажными руками, притиснула к большому рыхлому телу, обцеловала.

- А я смотрю, кто же приехал? - Тетя Наскет поворачивала Щолпан, выпутывала из платка. - А это Шолпана моя приехала! умница моя! - Тетя Наскет встряхнула платок, осудила молчком: стар и дыряв - аккуратно сложила. - Подружка твоя прибегала. Беспокоится.

Шолпан стаскивает ичиги, в одних носках идет по крашеному полу в спальню. Восемь кроватей, восемь тумбочек, один большой стол. Шолпан открывает дверцу тумбочки. Старые книжки на месте, кто-то новые положил - для восьмого класса. Заглянула в шкаф - на плечиках висит новое форменное платье, два фартука: черный и белый. Уже, значит, выдали форму всем интернатским.

Присев на корточки, она проворно перекладывает из чемодана в тумбочку небогатый запас белья и кое-какие мелочи: шерсти некрашеной клубок, счастливый камешек с дыркой, привезенный Саулешкой из Крыма, пучок фазаньих перышек. Потом бежит в умывалку - и вот уже сидит на кухне, напротив тети Наскет, запускает ложку в густое варево из свеклы, капусты, фасоли, сала и перца.

- Новеньких много? - любопытствует Шолпан.

- В первый класс шестерых привезли… - Тетя Наскет тяжко вздыхает.

- Борща не едят? - сразу догадывается Шолпан, из-за чего печаль.

- Двое-то сразу стали. Сарсеке #233;в Аскарка из Тельм #225;на и Наз #225;рова Куляш из Байсерк #233;. А другие ни в какую. Ни борща, ни котлет, ни голубцов. Я к Канапие Ахметовичу: разрешите в первой четверти лапшу подавать. Он ни в какую: на лапше весной посидите, в первой четверти надо овощей побольше.

- Правильно! - Шолпан расправилась с борщом, тетя Наскет придвинула ей сковороду жареной картошки. - В прошлом году всю четвертую четверть лапшу ели.

- Так картошка на исходе была, - мрачнеет тетя Наскет. - В этом году я умная стала, вдвое больше засыпала.

- Люблю картошку! - Шолпан вилкой соскребает хрустящие корочки.

- Теперь-то любишь! - Тетя Наскет ставит перед ней стакан киселя.

Она работает в интернате столько лет, сколько самому интернату. Директор Канапия Ахметович любит пофилософствовать с ней о сложностях воспитания: на прозорливость интернатской поварихи, живущей тут же, при ребятах, директор полагается не меньше, чем на опыт своего завуча. Хотя тетя Наскет не все выкладывает директору. С Серафимой Гавриловной у поварихи ладу не бывает. Из-за витаминов. Повариха верит: лук и чеснок берегут от всех болезней. Поэтому все интернатские - кроме старших девочек - приносят с собою в классы острый витаминных дух, изгнать который Серафима Гавриловна не в силах - даже при ее энергии и умении доводить свои педагогические замыслы до победного конца.

В первые осенние дни, когда дети чабанов из дальних аулов, еще нигде не бывавшие, ничего не видавшие, отказываются от еды, недоверчиво отодвигают тарелки, тетя Наскет и кричит на новеньких и плачет. А что поделаешь! Не едали малыши дома ни капусты, ни свеклы, ни киселей. И Шолпан когда-то испугалась «зеленых тряпок», плавающих в тарелке. Щей испугалась.

- Спасибо! Наелась! - Она привычно бежит к мойке, трет мочалкой тарелку, споласкивает стакан.

- Сегодня еще разок пообедаешь, - распоряжается тетя Наскет. - С тобой за компанию они все съедят. Ты к Сарсекееву Аскарке присмотрись. Ему в шефы Нурлана дали. Какой из Нурлана шеф? - тетя Наскет осуждающе поджимает губы. - На деньги стал поигрывать. Сама видела: играл за базаром.

- Может, он просто так, не на деньги? В школе запретили асыки*, но ведь все играют потихоньку.

* Игра вроде русских бабок.

- Или я не разбираюсь, когда на так, а когда на деньги? Он с деньгами из дома приехал. Сам заработал, отец от себя дал. Не шибко умный у него отец. На что ученику деньги? Живет на всем готовом.

- С кем же он из ребят играет? Мы поговорим на совете интерната.

- То-то и есть - не с интернатскими. Я его за базаром видела. Знаешь с кем? С Мазитовым.

- С Сашкой?

- С ним бы еще ничего. Нурлан со стариком играл.

Шолпан знает: если альчик катают ногой - игра на деньги, если за базаром со старым Мазитовым - вовсе плохо для Акатова Нурлана из восьмого «Б». Шолпан летом видела: Мазитов приехал к отцу, совсем мало говорили, отец прогнал Мазитова.

Прибегают из школы первоклассники, Шолпан садится с ними за стол. Аскарка ей нравится: с уроками сам справляться будет - сразу видно по Аскарке; а воротничок пришить, брюки погладить - разве трудно?

Больничные ворота уже заперты, и сторож Мазитов долго не открывает. А ведь сам Доспаев его предупредил: Шолпан пропускать через проходную. И вместе с Сауле, и если Шолпан одна.

- Тебе чего? - Сторож вышел, неприятно позевывает. Каждый раз он прикидывается, что не узнал девчонку.

Съежившись, Шолпан шмыгает мимо него в приоткрытые ворота и уже совсем другим человеком идет по просторному больничному двору.

Семь лет назад отец все же привез ее в Чупчи. Женщина в белом халате ощупывала Шолпан, прикладывала к груди и спине холодные железки. Русская женщина по-казахски спросила отца: «Вашей дочери уже девятый год - почему так поздно привезли?» - «Болеет, здоровье слабое». Отец обманывал: Шолпан не болела и не слабая. Весной мороз ударил, снегом все позанесло, а она помогала матери принимать ягнят, теплых, мокреньких. Зачем отец обманывает? Боится? Она тоже напугалась. Но тут пришел в белом халате казах, поглядел на Шолпан и крикнул кому-то: «Сауле, иди сюда!».

Главный врач Доспаев не похож ни на кого в Чупчи. Люди всегда делают так, как велит Доспаев. Он не председатель колхоза, не начальник из района - наказать не может. Его слушаются потому, что он главный врач. Доспаев сказал директору: «Шолпан Байжанову записать в первый класс «Б». Она тогда еще ни слова не знала по-русски, но Канапия Ахметович согласился: «Ладно. Байжанова пойдет в первый «Б», но ты, Сауле Доспаева, отвечаешь за нее». И девочка, меньше ростом, чем Шолпан, важно сказала: «Да, я за нее отвечаю».

…Шолпан подошла к дому в дальнем углу двора, к самому старому дому на больничном дворе и во всем Чупчи. Резные наличники, тяжелые ставни, деревянная галерея вокруг. Дом поставил прапрадед Саулешки, ссыльный польский повстанец. В голой степи дом и рядом больничка. Лекарь удивлял всех знанием степных трав, как истинный «чупчи». Возле его дома и больнички пристроился аул и стал называться Чупчи.

- Шолпашка! Наконец-то! Приехала! - На галерею вылетает Саулешка, теряет и подхватывает на бегу домашние тапочки.

В прихожей, на старинной вешалке из оленьих рогов, Шолпан с огорчением замечает солдатскую шинель. Володя здесь. Шолпан стыдно: почему недобро подумала о Володе? Его у Доспаевых ласково встречают, Софья Казимировна Володю зовет: «Приходите, не забывайте».

Столовая ярко освещена. Пыхтит, посвистывает серебряный самовар. На крахмальной скатерти вазочки с вареньем, сахарница, фарфоровая дощечка для сыра, Софья Казимировна вносит с кухни на деревянном резном блюде горячие, подрумяненные сухарики.

- По-вашему, Володя, совету я держала их в духовке меньше, чем обычно. Они на мой вкус чуть-чуть мягковаты.

- И очень хорошо. - Володя берет сухарик, надкусывает. - В самый раз… Т #243;сты… - он медлит после этого слова: все ли знают? - мамина специальность. Мы из Англии привезли отличный т #243;стер. А сейчас и наша промышленность выпускает неплохие. - Он с незастенчивым смущением берет еще сухарик. - Но тонкости кулинарии не для солдатского аппетита.

- Ешьте, ешьте! - говорит Софья Казимировна. - Шолпана, вот тебе самый румяный. Ты нынче задержалась у своих. Мы уже волновались.

- Чепуха! - резко бросает Сакен Мамутович. - Что могло с ней случиться? Ничего.

Лицо у него сегодня усталое и голос надтреснутый. Была операция? Какая? Очень трудная и опасная? Шолпан знает: спрашивать не полагается.

- Я позавчера был в районе на пленуме. Среди лучших чабанов назвали и твоего отца. Сдал двести девяносто три смушки, из них девяносто шесть процентов высшим сортом.

- Двести девяносто четыре!

- У Садвакасова триста. Не такой уж большой разрыв.

- Отец говорит - зима будет плохая в этом году.

- А когда она была хорошая? Бураны - худо, оттепели - худо. - Он поворачивается к Сауле: - Кстати, на пленуме я видел новое начальство из городка, полковника Степанова. Он сказал, что у него дочь и сын, оба школьники. Дочь, кажется, в восьмом.

- В нашем, - нехотя говорит Сауле.

- Вы уже подружились?

- Пап, ну разве можно так вот сразу и подружиться!

- Можно. Я лично верю в дружбу с первого взгляда, - неторопливо прихлебывает чай Сакен Мамутович. - А вы, коллега?

Коллега - это Шолпан.

- Я тоже верю… в дружбу… - Колючий сухарь с сыром застревает у нее в горле.

- Мы с вами, коллега, единомышленники, - заключает Доспаев.

- Она, видите ли, сделала такое одолжение и стала ходить на уроки казахского языка, - говорит Сауле, и Шолпан понимает, кто «она», - Алик не ходил, а она ходит. Канапия Ахметович спрашивает ее легче легкого и ставит пятерки.

- Но она же раньше казахским не занималась. Нельзя спрашивать с нее, как с вас, - заступилась за новенькую Софья Казимировна.

- С кем она сидит? - спросила Шолпан.

- С Еркином. Он в первый день опоздал, а она сама уселась на последнюю парту. Ты же знаешь, какой Еркин! Подошел и сел рядом. Ну а теперь Гавриловна прокатывается по их адресу. Для потехи. Ничего, конечно, нет, а то Фарида бы уже разнесла на весь Чупчи… Да, вот тебе новая сплетня, на этот раз про саму Фариду, Кто-то написал на баскетбольном щите: «Ф+Н=Л».

- Про Фариду? И еще про кого?

- Нурлан грозится, что поймает, кто пишет, и голову оторвет! - смеется Сауле.

Софья Казимировна не оставляет без внимания гостя в солдатской гимнастерке. Даже в военной форме - воротник хомутом - Володя Муромцев держится раскованно, с этакой утонченностью. Что дается человеку с детства - дается на всю жизнь. Володя Муромцев родился в Индии, его отец там работал в советском консульстве. Володя лет до четырех не говорил по-русски, только по-английски - с родителями, няней, поваром, садовником. Потом Муромцевы переехали в Англию, однако Володин отец навсегда сохранил в душе привязанность к Индии. В эту страну многие влюбляются, например художник Николай Рерих.

- Отец был с ним близко знаком, - рассказывал Володя. - Рерих прекрасно писал горы, а я потрясен здешними просторами. Удивительное ощущение вольности дает человеку степь.

- Очень рада, что вам здесь нравится! - Для Софьи Казимировны самый дорогой подарок - похвала степи и Чупчи. Академик Садвакасов очень верно сказал: у нее в роду все были привязаны к этой земле едва ли не больше самих казахов.

- Сауле мне разрешила порыться в книгах у нее в комнате. Должен вам сказать: книги у нас из тумбочек не пропадают. Вообще ничего не пропадает - и книги тоже.

- Конечно, - разрешает она. - А что вас интересует?

- Шеллер-Михайлов, Боборыкин и Данилевский! - насмешливо отвечает за Володю Сауле.

- Почему эти? - Доспаев, устало чертивший ложечкой по скатерти, поднял голову, настороженно поглядел на солдата.

- Данилевского я и раньше читал. Исторические романы. И, по правде сказать, не думал, что этого писателя когда-то издавали многотомными собраниями сочинений. О Шеллере и Боборыкине только слышал. А тут - сочинения. Если издавали, значит, авторы пользовались популярностью. Читали, спорили о них. И вдруг все исчезло, ушло…

- Если вас интересуют исчезнувшие авторы, - оживилась Софья Казимировна, - то на чердаке вы найдете комплекты старых журналов. Что за чепуха иной раз печаталась рядом с Толстым, Чеховым!..

Володя восхищенно крутил головой:

- Как я вам завидую, Сауле! В вашем доме столько книг! И сам дом такой старинный.

- Ее не интересует старина. Только будущее, - говорит Доспаев. - Она у нас астроном и увлекается фантастикой. - Он коснулся больного места Софьи Казимировны: она хотела видеть дочь врачом, а Сауле то в геологи собиралась, то теперь в астрономы.

Доспаев встал, резко отодвинул стул:

- Прошу меня извинить… Соня, я загляну ненадолго в послеоперационную.

Шолпан поняла: Сакен Мамутович все время помнил о ком-то, лежащем в послеоперационной палате, - помнил и ложечкой чертил по столу, вспоминал в руках какой-то хирургический инструмент. Неужели Сакен Мамутович что-то сделал сегодня неправильно? Нет, не может быть. Он никогда не ошибается.

- Коллега, я буду рад, если вы составите мне компанию.

- Я? - Шолпан растерялась: ее зовут в больницу? В самую главную палату?

- Шолпаша, - мягко вмешалась Софья Казимировна, - в спальне за дверью возьми мой халат.

Шолпан вприпрыжку поспешала по двору за Доспаевым. В детском отделении огни уже погасли, а в других корпусах жил в окнах слабый свет и на койках люди в пижамах лежали и сидели, занятые своими делами.

- Послушай, Шолпан, почему тебе не нравится этот москвич из городка?

- Да я…

- Впрочем, какое нам с тобой до него дело! Правда?

- Правда! - честно сказала Шолпан.

В коридоре хирургического корпуса при появлении Доспаева возникло беспокойство: куда он идет в неурочный час? По обе стороны приоткрывались двери, хотя никто не пробежал в обгонку, всех оповещая. Из-за столика, отсекающего конец коридора, поднялась женщина в белой чалме, скрученной из накрахмаленной марли. Медсестра Роза Хасановна. Ее племянница Фарида учится с Шолпан в одном классе.

- Добрый вечер, Сакен Мамутович! Ах, вот кто с вами! Мне показалось - Сауле. Здравствуй, Шолпана! Вы напрасно беспокоитесь, Сакен Мамутович. Больная только что уснула.

- Прошу вас не регламентировать мои обязанности.

- Виновата! - Она обиженно поджала губы.

Там дальше дверь была - сразу за столиком. Доспаев распахнул ее резко, бесшумно. В просторной, слабо освещенной палате стояла посередке всего одна кровать, на кровати лежал кто-то, очень маленький. Шолпан подумала: девочка. А разглядела - желтолицая старушка. Лежит навзничь, слышно прихрапывает. Сакен Мамутович сел на табурет у кровати, Роза Хасановна встала за его спиной. Доспаев отрывисто спрашивал ее о чем-то, Шолпан непонятном, она почтительно отвечала: «Да», «Нет», «Сколько?»

И тут Шолпан поняла: старушка не спит. Старухи чуткие. Они от слабого шороха просыпаются. А эта прихрапывает и прихрапывает. Она не спит. Ее лекарства успокоили. В палате живет не ее сон, а что-то чужое. И страшное. На это нельзя глазеть только из любопытства. Приходя сюда, надо что-то знать и делать здесь, в послеоперационной палате. И надо иметь право здесь хоть до чего-нибудь дотронуться. У Шолпан такого права не было.

Доспаев поднялся и вышел. За ним - будто на веревочке - Роза Хасановна и Шолпан.

- Пойдем, Шолпан, посмотришь операционную.

Сакен Мамутович, на минутку, - остановила его Роза Хасановна. - Уж раз вы пришли… Я собиралась утром сказать, но, наверное, можно и сейчас?

- Можно, - кивнул Доспаев. - Все можно. Что там у вас?

- Полчаса назад муж мне прямо сюда позвонил из Алма-Аты, из управления дороги. Ему предлагают хорошее место с повышением. В Аягузе. И я…

- Одним словом, - перебил ее Доспаев, - вы собираетесь уезжать. Когда?

- Муж сказал: две недели - крайний срок. Конечно, медсестру сразу не подыщешь. Но ведь ничего не поделаешь. Жена за мужем, как нитка за иголкой.

- Напишите завтра заявление.

- Завтра?

- Сейчас напишите и оставьте, чтобы мне передали. - Никогда не видела Шолпан у Сакена Мамутовича такого недовольного лица.

- Прошу, коллега! - Он открыл дверь с табличкой «операционная», щелкнул выключателем. Сразу же Доспаев и Шолпан оказались в темноте, вовсе невидимки, а свет огромной лампы со многими отростками весь устремился на узкий стол, зачехленный больничной простыней.

- Здесь мы оперируем… - Доспаев пощелкал выключателем. Резкий свет исчез, горели матовые шары под потолком, ровно освещали всю комнату: стеклянные шкафы по стенам, блестящие инструменты на стеклянных полках.

- Типичная операционная сельской больницы. В больших городах сейчас такого не увидишь. Каменный век. Впрочем, ту больную не спасли бы нигде. Ни в Москве, ни в Ленинграде. Она верила, что я ее спасу. Но я ничего не смог сделать. Разрезал, посмотрел и зашил. Сыну ее сказал всю правду, а ей - ничего. Когда я ее выпишу, она будет уверять меня, что чувствует себя гораздо лучше. Но я знаю: ей осталось жить не больше года. И ты, Шолпан, теперь все знаешь, но - я уверен! - никому не скажешь. Твоя первая врачебная тайна.

- Да, - почти неслышно ответила Шолпан.

- Ты не спрашиваешь, какая операция, какая у бабушки болезнь?..

- А можно спросить?

- Спрашивай.

- Почему она в больницу пришла? У нее что-нибудь болело?

- Ей уже восемьдесят лет, и у нее никогда ничего не болело. Она вырастила девятерых детей, и теперь у нее семнадцать внуков и четыре правнука. Детишки подглядели, что бабушка боится есть мясо. Только чай пьет с лепешкой. Старший из сыновей привез ее в больницу. Она никогда прежде не лечилась. Осмотры, анализы, рентген. Старых людей все это пугает, отталкивает. А бабушке все казалось интересным. Как будто тут театр, и она смотрит, что происходит на сцене. Глаза молодые, блестят от любопытства… У нее рак. В печени, в почках… всюду. Страшно? Да?

- И ничего не болело?

- В том-то вся подлость рака. В молодом организме он действует стремительно. У старого человека болезнь нередко течет замедленно. Старые люди могут дольше протянуть, чем молодые. Вот так-то… Хочешь обойти операционную, поглядеть, что в шкафах?

Он остался у двери, стоял, тяжело опустив руки в карманы халата. Щолпан пошла мимо стеклянных шкафов, не спрашивала, сама пыталась угадать; для чего берут вон те ножницы с загнутыми концами? Вон ту блестящую трубку, соединенную со стеклянной колбой?

Она глядела и запоминала на будущее и в стекле всюду видела себя. И всюду за ней, в близкой памяти, неотступно следовало: палата с одной - посередке - кроватью и на белом, почти не смятом, с желтым лицом маленькая, как ребенок, старушка спит не своим сном.

Третья линия стеклянных шкафов возвращала Шолпан к Доспаеву, терпеливо ее дожидающемуся.

- Мне нельзя дольше оставаться в Чупчи, иначе я кончусь как хирург, - говорил Доспаев. - Буду топтаться на месте, приучусь повторять: «Медицина в данном случае бессильна», хотя бессилие будет только мое собственное. Знаешь ли ты, Шолпан, что существует огромный разрыв между тем, что делают боги медицины, и как лечим мы, рядовые врачи в рядовых больницах?.. Конечно, я могу отправить своего больного туда, на вершины. Но для этого я должен вовремя поставить диагноз. В состоянии ли я ставить диагнозы здесь, в этих примитивных условиях? Мне надо, пока не поздно, поработать в хорошей клинике, с сильным руководителем. Только тогда…

Шолпан подошла ближе, и Доспаев замолчал на полуслове. С ней ли сейчас говорил?

- Я все посмотрела. Спасиоо.

- Нравится тебе здесь?

- Очень.

- Тогда слушай меня внимательно. Будет разговор очень для нас с тобой важный.

Шолпан заметила, что руки Доспаева в карманах халата еще потяжелели, напряглись.

- Хочешь ли ты когда-нибудь стать здесь главным врачом? - Он глядел на нее испытующе.

- Я? - Она почти испугалась.

- Хочешь, - уверенно кивнул он. - Хочешь лечить, хочешь строить здесь, в Чупчи, новые корпуса, хочешь ездить по аулам в машине с красным крестом. Вот и добивайся. Будешь здесь главным врачом. Договорились, коллега?

- Договорились.

Вот и прекрасно. - Доспаев достал сигареты, спички и не спеша закурил.

В столовой по-прежнему оживленно разговаривали о чем-то интересном. За час отсутствия - или это лишь кажется Шолпан? - Саулешка стала еще красивей.

- Не мог себе позволить уйти, Шолпаша, без вас! - Володя вскочил, прищелкнул каблуками кирзовых сапог. - Нельзя ли нам поторопиться? У нас в части построже, чем в школьном интернате.

- Я одна дойду! - Шолпан покраснела.

Она понимала: Володя так делает нарочно, не по-настоящему. Но Саулешке все нравится: как он разговаривает, как себя держит. Володя не похож на здешних ребят. Он гораздо уверенней их и в то же время умеет вести себя проще. Даже со сторожем Володя здоровается с приветливой улыбкой, угощает сигаретой, проходная перед ним распахивается сразу. Володя говорит: надо уметь со всеми находить общий язык. Почему же он тогда не понравился Сакену Мамутовичу?

- В самом деле, Шолпашка! - командует Сауле. - Зачем идти одной? Володя тебя проводит!

Володя идет рядом с диковатой подругой Сауле и улыбается своим умным мыслям. В той среде, где он вырос, молодые люди не часто и не охотно идут служить в армию. Володя, несомненно, мог после десятого класса поступить в институт, но не захотел. Сын дипломата и сам будущий дипломат видел себя в будущем не на посольских приемах в Лондоне или Нью-Йорке. Азия - вот самый перспективный регион! Муромцев решил: он поступит в институт востоковедения, а до этого непременно отслужит в армии. Военная служба - лучшая школа для будущего дипломата! Уметь приказывать, уметь подчиняться, в любой обстановке быть коммуникабельным - на этом стоит вся система воспитания в английских закрытых школах для отпрысков лучших семейств. Володя нашел для себя такую школу в степном военном городке. Ему повезло - он попал служить в Азию. Еще повезло - нашел в богом забытой пустыне старинный интеллигентный дом. Таких домов не много сыщется и в Москве: дворянские предки, великолепная библиотека… И Сауле! Ей скоро пятнадцать, через два года она закончит школу, приедет в Москву, в университет. Непременно приедет. Во-первых, умная, во-вторых, волевой характер, в-третьих, выпускники здешних школ держат вступительные экзамены, оказывается, не в МГУ, а у себя в республике. Игольные уши, через которые в Москве так трудно протиснуться, для здешних все-таки пошире.

Он шел и улыбался своим славным планам на будущее. Двадцать четыре красоты дал аллах женщине, но первая красота - ум. В Москве прохожие будут оглядываться: какая пара! Известный английский писатель женился на египтянке - вот что современно!

Он простился с Шолпан у ворот интерната. Не полагалось в Чупчи, чтобы солдат из городка показывался так близко у ворот. Но Муромцеву на чужие правила плевать, есть его собственные: «Всегда провожаю знакомых девушек до самого дома». А тут - как назло! - навстречу Шолпан выкатился одноклассник: Нурлан ее искал-дожидался - дырку заштопать на новом плаще.

И Аскарка еще не спал: в столовой, заткнув уши, зубрил стихи из букваря. Уши заткнуты - а Шолпашу свою не прозевал: далеко пойдет Сарсекеев Аскар. За Шолпашей и за Нурланом, несущим пострадавший - где же это? - плащ, Аскарка шустро прошмыгнул в комнату старших девочек:

- Моей бабушке сегодня операцию делали! Дядя Уразб #233;к приехал, казы* привез, курт. Хочешь, принесу? - и умчался за гостинцами.

* Колбаса из конины.

Бабушка Аскарки! Вот кого Шолпан видела сегодня в послеоперационной.

- Что с тобой, Шолпан? - спросила Амина, девятиклассница. - Ты как стенка белая! - И выставила Нурлана за дверь: - Завтра придешь. Видишь - человек устал.

Аскарка влетел в комнату, прижимая к животу в обеих руках домашнее угощение:

- Вот! Ешь, Шолпан! Все ешьте! Мне дядя Уразбек много привез. Я всех угощаю. Бабушке операцию сделали! Я к ней завтра в гости пойду. Она скоро поправится. Дядя сказал: до ста лет проживет!

Страшно стало Шолпан - страшней, чем в больнице. Аскарка здесь радуется, а бабушка там спит не своим сном. Он говорит: «До ста лет проживет», а ей только один год остался. Шолпан услышала - где-то далеко? Нет, в самой себе! - громкий плач: так в ауле отпевают покойника, славя его земные дела. Плач слышен только ей, остальным досталось ее молчание.

Девять детей, семнадцать внуков. Все приедут хоронить бабушку. Место выберут открытое, вольное, могилу выроют, чтобы лежала бабушка головой на запад. Каждый горсть земли бросит: «Да сопутствует тебе добрый дух». После все уйдут, а старики отсчитают сорок шагов и повернут обратно, громко заговорят: бабушка добрая была, ласковая, заботливая… Старики верят: пока люди отошли на сорок шагов, в могилу опустился архангел Жебра #250;л, спрашивать стал покойницу: праведно ли жила? Но кто себя хвалить станет! Потому и должны родичи вовремя вернуться к могиле и погромче - меж собой - потолковать, чтобы услышал их Жебраил… А после весь год будут в семье горевать, и со всей степи люди поедут к Аскаркиному отцу со словами утешения: «Да произрастают ее ветви».

Можно ли такое наперед знать и видеть? Нет! Но Шолпан перешагнула какую-то черту, за которой можно: она видела смерть на год вперед, как видят то, что уже случилось прежде. Зачем она позволила себе узнать такое, что слабые люди не могут, не должны, не хотят знать?

Шолпан уняла свой не слышный никому крик, сказала Аскарке голосом старшей сестры:

- Спасибо за угощение. Завтра, если пустят в больницу, покажи бабушке тетрадки, альбом по рисованию.

- Салфетку тоже показать? Я ромашку вышил на уроке труда!

- Ромашку!

Сакен Мамутович говорил: больная любопытная, ей все интересно. Может, посмеется: будущих мужчин в школе учат вышивать!

- Покажи обязательно. А теперь иди спать.

Аскарка мигом выкатился за дверь.

- Никакой на ночь зубрежки! - Амина скользнула рукой по пуговицам тесного халата, полуголая побежала к выключателю. - Гашу свет!

В комнате она осталась с этого года старшей. Амина встречается с солдатом из городка и не стесняется выкладывать про себя и про своего солдата все, что меж ними было. После ее ночных - в темноте - признаний девочки стыдятся своих мыслей. Тетя Наскет знает о ночных разговорах и жалеет девчонок, но куда денешься: надо им кое-что знать для жизни, а у кого спросишь, сладко ли целоваться, - у Гавриловны, что ли?

Кто-то из девочек говорит озабоченно:

- Шолпашка еще не спит. Вы при ней не очень-то… Шолпашка? Ты спишь?

- Нашли маленькую. Она уже в восьмом. Я вот после седьмого. Мы в ак-суек играли, мне один говорит: «Пойдем».

- И ты с ним пошла?

- А ты, Жамал, как бы поступила?

- Я бы не пошла, - тянет толстуха Жамал.

- Много ты понимаешь! Мне тетя Хадиша объяснила, что можно позволять, а что нельзя.

- Тетя Хадиша? Ей завтра сто лет. Нашла советчицу. Сейчас все по-другому. У нас летом городская сестренка гостила. Встречалась с нашим мальчишкой. А когда она уезжала… Мы стоим - и он стоит. Как ей с ним у всех на глазах попрощаться? Она давай всех подряд целовать - мальчишек, девчонок. Последним его поцеловала.

- Я бы на его месте обиделась. Зачем она всех?

- Дура! Целуются-то по-разному… Спроси Амину. Амина! Ты что? Спишь?

- С вами заснешь… - ворчит Амина.

Интернатская хлипкая койка скрипит под ней, Амина воюет с провисшей сеткой, ей хочется раскинуться пошире - хоть стаскивай тощий тюфяк на пол. Вся комната ждет - прислушивается к ее возне, к тому, как она ворочается с богу на бок, оглаживает себя.

Шолпан свертывается в клубок, натягивает одеяло на голову.

В ту ночь Шолпан приснилось: едет она по степной дороге, рядом за рулем не шофер Колесников, а Сауле. «Когда же Сауле выучилась водить машину?» - удивляется Шолпан. Она не спрашивает, куда они едут. Сауле знает куда. Сауле спешит, спешит, спешит… У дороги стоит Еркин, в руке давешняя синяя птица; он машет птицей Сауле и Шолпан: «Остановитесь!», но они пролетают мимо. Шолпан кричит Сауле: «Подожди! Подожди!» - и просыпается.

Странный сон забылся бы скоро, как забываются все сны. Но через несколько дней в школе Шолпашке попадается на глаза синяя птица. Не комок блестящих перьев, а как живая красуется синяя птица на шкафу в кабинете биологии и белый ярлычок: «Работа учеников 5-го «Б» Мазитова Саши и Степанова Вити».

Доспаев сделал операцию тяжелую и ненужную, уступил просьбам Уразбека. Операцией он не причинил вреда, но и не помог. У ее сыновей теперь совесть чиста - испробованы все средства спасения. Свою совесть Доспаев отпустить на покой не мог.

В ноющую рану совсем некстати в тот вечер добавлял соли будущий дипломат Володя Муромцев, этакий красавец и говорун. Черт бы его побрал! К нему жену приревнуешь, не только дочь. И ведь не врет - на самом деле в Индии родился, в Англии рос… Каково с ним девочке четырнадцати лет из степного поселка?

Не хотел Доспаев слишком часто видеть у себя в доме эти синие глаза, этот прозрачный искушенный взгляд.

Неприязнь к чужаку в доме вовсе лишила Сакена Мамутовича душевного равновесия в тот вечер, когда он - не рано ли? - заговорил с Шолпан о ее праве стать здесь главным врачом.

В тот вечер, оставшись вдвоем с женой, Сакен Мамутович сказал:

- Не нравится мне, что у нас стал бывать этот самоуверенный москвич.

- Почему?

- Неужели надо объяснять?

- Пожалуй, не надо, - мягко улыбнулась она. - Я ведь понимаю, чем он тебе не нравится. Распустил все перышки, как фазан…

- И наша Сауле глядит ему в рот.

- Да, ей с ним интересно. Володя не такой, как здешние ребята. Мне тоже было интересно, когда он рассказывал про Индию, про Рериха. Дедушка в студенческие годы бывал на художественных выставках. Я помню его рассказы о Рерихе. И знаешь, с кем он вместе был как-то на вернисаже в Петербурге? С Мишей Фрунзе. Они же одноклассники, вместе учились в гимназии.

- Что же ты при госте об этом не вспомнила?

- Слишком хорошо помню деда! - засмеялась она. - Я спросила его однажды, почему он не пишет воспоминания о Мише Фрунзе. А дед знаешь что ответил? «Меня к ним в дом не за тем приглашали, чтобы я там подглядывал да записывал». У дедушки характер был кремень. Саулешка, между прочим, не только в тебя, но и в него.

- И все-таки ей уже четырнадцать, а этот тип…

- Старается держать себя с ней, как с младшей, с подростком. А она… Вот что я тебе скажу, Сакен. Она властная, гордая - мы же с тобой знаем. И сейчас не такой у нее возраст, когда можно расспрашивать. Да и нехорошо, если девочка слишком откровенна с матерью. Будто две женщины. Не люблю таких отношений. Мне кажется, мнение матери дочь может понимать и не советуясь. И мы с тобой, не спрашивая, чувствуем всегда, что с ней. А ее собственный взгляд на жизнь должен быть ее собственным, чем-то непохожим на наш…

- Так что же с ней?

- Не знаю, но догадываюсь. У них с Шолпашкой всегда считалось, что Еркин Садвакасов - Шолпашкина любовь. Шолпаша очень цельный человечек, и детская любовь к Еркину тоже у нее цельная, строгая. Думаю, что даже с Сауле она не говорит об этом. А там, в школе, появилась другая девочка. То ли она в Еркина влюбилась, то ли он в нее. Что ты хочешь - восьмой класс! Я вижу: Саулешка очень близко принимает к сердцу происходящее. Очень близко. Та девочка ей неприятна. А что если ей самой тоже нравится младший сын Мусеке?

- Саулешке?

- Он для нее не такой, как другие. Каждое слово его что-то особое значит, каждый поступок. Он ведь действительно неглупый и самостоятельный. Ищет в жизни чего-то своего. В прошлом году они все поступили в комсомол, и Еркин сказал, что в школе поступать не хочет - после подаст, когда начнет работать. С ним долго спорили, пока, наконец, убедили. Садвакасовы все с характером…

- Да что ты мне объясняешь! - вспылил Доспаев. - Что я, никогда не видал этого мальчишку? Имея старшего брата-академика, можно пойти в чабаны и делать вид, что собираешься искупить вину всех Садвакасовых, оставивших Чупчи. Проболтается года два в чабанах, а после брат пристроит в любой институт.

- Ты сейчас раздражен и потому несправедлив. А раньше, я видела, тебе нравился Еркин.

- Не обо мне речь. О Саулешке. О том, что ей он - может быть! - нравится.

- Если есть у Саулешки тайна, то для всех так и останется тайной. И для нас с тобой. И для Шолпаши. У нашей Сауле сильный характер. Для девочки ее лет иметь сильный характер нелегко. Иной раз это может стать самым слабым, уязвимым местом. Сильная воля. Привычка быть первой. Обязанность помогать тем, кто нуждается в защите. И при этом какой-то наивный деспотизм.

- Деспотизм? Пускай так. Она деспотична, как маленькая ханша, но зато не переменчива в дружбе. Она многое дала Шолпаше и многому сама у нее научилась.

- Шолпаша какая-то странная вернулась из хирургического. Она очень впечатлительная. Зря ты ей разрешил войти в послеоперационную.

- А мне обидно! - Доспаев заговорил как бы в шутку: верный способ выразить иной раз самые трудные свои мысли. - Мне обидно, что садвакасовский щенок смеет не обращать внимания на нашу Сауле… Впрочем, что это мы на ночь разболтались? Спать, спать… - Он задремывал и вдруг совершенно ясным голосом спросил: - В хирургию кого можно перевести?

- А-а… Вот еще что случилось сегодня… - Она все поняла. - Возьми на место Розы Манур #253; из терапии. Умница и руки быстрые.

За стенкой, в детской, полуночница Сауле сидит за столом, где следы ножичков и ожоги от увеличительных стекол за целый век. Не решается задачка из отпечатанного на стеклографе сборника конкурсных задач; неслыханная новинка для Чупчи этот сборник, выписанный Володей из Москвы, от приятеля, специально для Сауле. Она не ляжет спать, пока не решит простую на вид, но со скрытым подвохом задачу про треугольник.

Еркину показать задачу - он решит какой-то необъяснимой догадкой. Сауле не догадчица, ее метод - последовательность мысли.

Самая прочная фигура в геометрии - треугольник. Три крепко связанных точки… Шолпашка, я… Кто же третий? Новенькая? Придет же в голову такая нелепая, непоследовательная мысль. Или догадка?

На новом месте будущие отношения могут зависеть от первого дня, а в первый день новичок все делает словно впотьмах, вслепую - то есть он действует, сообразуясь только со своими обычаями, а обычаи других ему неизвестны. Все другие приладились к сложившимся общим правилам, а он один - не в ногу. И потому весь на виду: каков есть, без прикрас.

Маша это чувствовала очень остро. Оторвавшись от прежней школьной среды, она оставила где-то там всю свою внешнюю современность, обретенную в спортивных победах и во многом другом, что там ценилось, а здесь еще неизвестно, ценится или нет. Ее внешняя современность была как скорлупа, она защищала ее слабости и прятала недостатки. И раскололась, как скорлупа, открыв мягкое, незащищенное.

Маша понимала: вся она в этой школе на виду - со всеми своими недостатками. А сама-то про других ничего не знает - разве что немного про Фариду, про Акатова и Колю Кудайбергенова. Эти двое, как плюс и минус, притянулись друг к другу. Маша догадывалась: с пустяка у нее могут начаться плохие отношения с Сауле Доспаевой, а Сауле - не Фарида, Сауле в классе уважают. Непонятный отказ девочки, которая Маше сразу понравилась, тоже был обидой.

Многое бывает обидой в первый день - и после сказывается. Дня через два комсорг класса Доспаева спросила Машу, какая ее интересует общественная работа?

- Тренером по плаванию!

Маша не заявила бы так ни Кольке, ни Акатову, ни Фариде, помня отцовские слова: не дери нос перед ребятами из аулов. Но Сауле не аульная, она постоличней Маши. Сауле спросила снисходительно:

- А еще?

- Зимой - по конькам!

Сауле обещала подумать насчет поручения и через неделю спросила: не пойдет ли Маша вожатой к третьеклассникам? Сауле спросила: «Не пойдешь ли?»

И Маша потому ответила: «Не пойду», хотя могла бы сказать, как подумала: «Ой, что ты! Вожатой?! Я не справлюсь!»

Сауле тоже могла заметить ее растерянность и подлинную причину отказа, но не пожелала.

Они не поссорились - ссорятся друзья. Они поговорили вежливо и официально. Никто и внимания не обратил на их короткий разговор, даже сосед по парте Еркин. У него своя жизнь - Маше непонятная.

Она стала учить казахский язык, и Голова поручил Еркину помочь новенькой правильно произносить казахские слова.

В учебнике «Казак тили» к букве «к» привязан снизу хлыстик. Это особенное «к». В нем звучит клекот степной птицы: «ккказаккк». Буква «о» перепоясана ремешком, она выкатывается из горла не круглая, ее надо в горле как бы сжать с боков, сделать чуть похожей на «е» и на «у» - сразу на оба эти звука. Маша помнит, как старый Мусеке произнес «Пошкин».

Ей не привыкать сидеть за одной партой с мальчишкой. Два года у нее был сосед Вовка Огуренков. Руки в цыпках, уши лопухами, на кончике носа капля. От куртки пахнет табаком, голубятней, мальчишечьей уборной. В портфеле - проволока, гайки. И не ищи там линейку с циркулем. На что же тогда соседка по парте? Все школьное она принесет. Выручит, подскажет, даст списать, не бросит на произвол судьбы. Быть нянькой при несмышленом - вот что значит сидеть с мальчишкой за одной партой. И он же тебе напишет: «Маша, давай дружить». На темной улице догонит, толкнется мокрыми губами в щеку. Первый поцелуй - от какого-то Огуренкова. А пришел провожать - полез на фонарный столб: все смотрел, не идет ли поезд.

У Еркина руки в красных заусенцах, космы жесткие торчат, от куртки пахнет дымом, как в Мусабе, где живет пестрый удод. Но нянька ему не требуется, нет…

- Тридцать семь и восемь! - жалуется на дочь Наталья Петровна. - Ничего удивительного. Здесь такой жуткий ветер - насквозь пронизывает. Прошлое воскресенье мы с Машей еле дошли домой с базара. Меня до костей пробрало. Думала, слягу. И тут еще старика встретили какого-то зловещего. На шпиона похож, но, конечно, самый натуральный спекулянт. Останавливает своего ишака и спрашивает, не купим ли мы кофты китайские, чистая шерсть. Я бы купила, но с таким жуликом опасно связываться.

- Еще бы! - заметил Степанов.

- Я с ним вообще не стала разговаривать. Тогда он на Машу поглядел ехидно и сказал: «Девчонка твоя вовсе никуда. Возраст непригодный. Однако вырастет - большой заплатят калым…» Отвратительный старик. От одного его взгляда мороз дерет, а тут еще ветер невозможный. Я Маше тысячу раз говорила: кончай ходить в куртке на рыбьем меху, есть зимнее пальто, совсем новое, в прошлом году брали, есть шапка из песца, очень красивая… Так нет! «Без снега не надену!» И вот результат - простуда. Витя ходит в шубе, в шапке и здоров. А она?.. В школу со всеми на автобусе, зато из школы одна, пешком, пять с лишком километров по открытой степи… Разве это прогулка? Гуляют на свежем воздухе. А здесь нет воздуха, здесь один только ветер. Вот и простудилась.

- Что же ты оплошала? - отец кладет Маше на лоб холодную, пахнущую перчаткой ладонь. - Я думал, ты у нас закаленная. Как в песенке - ни мороз не страшен, ни жара, удивляются даже доктора.

- Доктор сегодня будет, - сообщает мама. - Из здешней больницы детский врач. Воображаю, какие тут у них врачи. Мария Семеновна говорит, что тут вообще насчет культуры уровень самый низкий.

- Не знаю, откуда у нее эти сведения! - Отец недоволен. - Чепуха на постном масле. Незачем тогда обращаться в больницу. Есть своя медсанчасть.

- Да, но Мария Семеновна опасается - вдруг дифтерит. Перезаразим всех малышей.

- Дифтерит? Откуда ему здесь взяться? Сама говоришь - только ветер, даже воздуха нет.

Из поселка привезли детского врача.

- Меня зовут Софья Казимировна. А тебя как? Покажи, Маша, язык. Рубашку сними - послушаю… Раньше она у вас бронхитом болела? Страшного ничего не вижу. На дифтерит никаких подозрений. На скарлатину, корь - тоже. Все дело в перемене климата, поживешь - привыкнешь. Ты ведь с моей Сауле в одном классе? Я скажу сегодня девочкам… Да, дней десять посидишь дома. У вас еще есть дети?.. Разденься, Витя, до пояса. Дыши… Не дыши… У тебя, Витя, все в порядке.

Наталье Петровне очень понравилась врачиха из поселка: кто бы мог подумать, что в этой дыре живет такая милая интеллигентная женщина! Без лишних церемоний Наталья Петровна собирает на стол, крупно и щедро режет сыр, колбасу, зовет Софью Казимировну на кухню согреться чайком.

- Вы в Чупчи уже давно? - Наталья Петровна готова от души посочувствовать: мы с вами товарищи по несчастью.

- Всю жизнь, - просто отвечает врачиха. - Я здесь родилась. Здесь и умру.

Наталья Петровна неопределенно качает головой.

- А мы всю жизнь кочуем… - Она привычно рассказывает о себе все, что - по ее убеждению - положено рассказать для доброго знакомства, и Марии Семеновне рассказывала и многим другим людям: ездит всю жизнь, ребят растит без бабушек и опыта семейного воспитания. Маша в поезде родилась, а Витя в Мусабе, где жара сорок градусов…

Наталье Петровне никогда не мешает, если собеседница не умеет ответить той же откровенностью. У каждого свой характер, у нее - такой, какой вынесла из детского дома.

Дверь Машиной комнаты открыта, все слышно.

- Из детского дома нас, девчонок, отправили в ремесленное. На ткачих учились. Закончили - и всем на фабрику, а мне, круглой отличнице - путевка в техникум… - с удовольствием вспоминает Наталья Петровна. - И совестно, и гордость заиграла: я из всех особенная! В общем, много воображать о себе стала. Наметила к тридцати годам стать директором фабрики - не меньше. Или уж секретарем райкома партии. Откуда только бойкость взялась! Стала на собраниях, на активах слово брать. К третьему курсу - секретарь комитета комсомола техникума, член райкома. На комсомольской работе и познакомилась с мужем своим будущим. Техникум у нас девчачий - вот и дружили с воинской частью. Комиссия по распределению каждый год за голову хваталась: некого распределять, все замужем за военными… А тридцать лет мне исполнилось, когда на Чукотке жили. Ни фабрики, ни райкома. Счастье еще, что курсы медсестер открыли для жен офицеров…

- Так вы медсестра? У нас в больнице скоро появится вакансия.

Софья Казимировна знает: Доспаев не любит принимать на работу женщин из городка. Они уезжают так же внезапно, как и появляются. Но для них самих какое мучение от вечной временности и неопределенности! Простоватая говорливая полковничиха вряд ли справится с обязанностями операционной сестры, но в терапии или в детском отделении ей вполне по силам. А дети у нее славные. И девочка, одноклассница Сауле, и особенно Витя… Как часто бывает с женщинами, не имеющими в доме мальчишек, Софья Казимировна испытывает особую симпатию к разным мальчишеским увлечениям, и Витя со своими рыбками, кактусами, чучелами привел ее в восторг: она пообещала непременно прислать ему скальпель, очень нужный, когда обдираешь шкурку на чучело.

Кто бы знал, сколько выйдет неприятностей из-за этого скальпеля!

Наталья Петровна провожает Доспаеву до машины:

- Я так рада с вами познакомиться. Надеюсь, мы еще будем встречаться.

Для нее это не пустые слова. Наталья Петровна в любом новом месте заводит широкие знакомства. Она уверена: для здешней врачихи возможность бывать в военном городке у жены полковника - большое удовольствие.

При всем опыте жизни и усердном чтении книг о хорошем тоне Наталья Петровна не понимает разницы в воспитании между собой и Софьей Казимировной - тем более не понимает, что гостья никак этого не показала, садясь на кухне за щедрый, но неприглядный стол. Софью Казимировну не коробит ничто в степной юрте и в любом здешнем доме, где ее угощают по-простому, от души. Она выросла в уважении к обычаям степи. Однако в квартире вполне современной, где хозяйка одета по моде, неприятно видеть этакую развязную простоту. Полковница вполне симпатична Софье Казимировне, но нет желания затевать «мы к вам - вы к нам» во вкусе женщин из городка.

Проводив Доспаеву, оживленная Наталья Петровна заходит к Маше:

- Когда поправишься, непременно пригласи в гости дочку здешних врачей. Я и не думала, что здесь может найтись девочка из вполне приличной семьи.

- Ладно, - вяло отвечает Маша, - я все сделаю.

Наталье Петровне ответ не нравится:

- У тебя странная появилась привычка. Если ты мне говоришь: «Ладно, все сделаю», то непременно после поступаешь по-своему и, наоборот, ничего не делаешь.

Маша молчит. Трудно объяснить маме то, в чем сама еще не можешь разобраться: как ко мне относится Сауле Доспаева?

Мама любит во всем ясность: «Давай разберемся». Но в жизни, наверное, не всегда надо спешить разбираться. А то развинтишь жизнь по частям, как Витька развинтил будильник, потом составишь все по своим местам, все, как было, но… тикать уже не будет, перестанет стучать: тик-так. Витька теперь крутит в руках какую-то медную загогулину: «Вот эта деталь лишняя, некуда приставить».

За окном ветер скребется: к утру тронешь подоконник - пальцы ознобишь в снежной пыли. Снег здесь сухой и легкий - как песок пустыни. Снег проходит сквозь самую малую щель…

Утром - звонок в дверь, нетерпеливый стук. Степановым привезли из степи пару сайгаков. Коротун уже давно выхлопотал разрешение на отстрел.

Маша выбегает в коридор, с ужасом глядит на стылые туши в пятнах запекшейся крови. Отца звали ехать на отстрел, отец отказался - не нравится ему гонять на «газике» за вспугнутым стадом. Но все равно Степановым принесли, положили на пол окровавленных сайгаков. Всем так всем. Во всех кухнях городка сегодня будут варить консервы из сайгачатины, в городках все делают коллективно. У Овчинниковых молодой и неопытной хозяйке не до запасов, у нее на руках грудной ребенок. Консервы варит Овчинников с помощью своего друга Рябова, а Витя у них за научного руководителя. Без него лейтенанты сварганили бы консервы кое-как, а Витя, оказывается, и до знакомства с Марией Семеновной знал: в небрежно законсервированном мясе может образоваться смертельный яд.

Маша глядит в окно. Дым из всех труб городка: стандартные дома разводят пары, сейчас поплывут неизвестно куда.

Витька уже давно пришел из школы. Допустим, у него было пять уроков, а в восьмом «Б» шесть. И еще, допустим, собрание.

Все равно пора. Но кто же придет? Сауле Доспаева? А вдруг Гавриловна съехидничала: «Садвакасов, твоя соседка по парте! Тебе и идти!»

Однако звонок застал ее почему-то врасплох. Маша спешит затолкать под матрац валявшиеся на стуле трусики, сбросить в ящик скукоженные горчичники, взбить волосы расческой, застегнуть воротничок ночной байковой рубашки, расправить одеяло… Как все просто было, когда в той школе к ней прибегали свои девчонки, Наташа со Светкой, а тут… Кто же пришел? Только бы не Еркин!

Маша слышит обрадованный мамин голос:

- Проходите, проходите! Она будет очень рада. - И для Маши, погромче: - К тебе из школы!

Входит мама, и за ней - не Сауле, не Еркин! - сияющая родинками Фарида. Всего лишь Фарида.

- Ты только подумай, - говорит мама, - Фарида мне сказала, что я буду работать в терапии. Уже решено.

Фарида без стеснения разглядывала Машину комнату. Еще никто из ребят тут не был. Только Сашка, но он не считается. Первая у Маши гостья - Фарида. Это даже обидно.

- Я тебе уроки принесла. Доспаева говорит: «Кто хочет пойти к новенькой?» Все молчат. А я и раньше тут бывала. Алику носила новогодний подарок, он отказывался, ему сладкое вредно, ты, говорит, сама съешь, а я ему сказала: «Чего я, пряников не видала? У меня тетя Бик #233; работает в продмаге, московские конфеты достает…» - Фарида выкладывает все без передышки. - Мы с Аликом сели вместе чай пить, весь кулек съели, это давно было - в четвертом классе, с Аликом тоже никто не дружил, он чуть что - сразу ревет… Я и сама презираю, если мальчишка не храбрый. У нас самый смелый в классе, по-твоему, кто? Акатов! В прошлом году на спор с крыши прыгнул, я Еркину сказала, чтобы он тоже, а Еркин прыгать не захотел. Конечно, ему-то зачем, его и так все уважают, у него на отару волки напали, а отца не было. Еркин ружье взял, на коня сел, как раз туман был, а он все не возвращается. Шолпашка, говорят, очень переживала, их отары летом рядом всегда и юрты тоже, племянник Еркина к ней прибежал, он городской, не привык, панику поднял. Шолпан к Исабеку кинулась, а Еркин уже вернулся. За волка премия полагается - пятьдесят рублей. Еркин на все деньги хронометр купил - бегать. Он сегодня по истории пятерку получил, а по химии тройку, по физике никого не спрашивали, по английскому сочинение задали: «Мой друг», пятнадцатого у нас шахматный турнир с городком. Ты к пятнадцатому поправишься?

Лицо Фариды сияет, кончик носа подрагивает, как у кролика.

- Вчера утром машина приехала с отгона. Там, в песках, сейчас все чабаны на зимних пастбищах, а летние в горах. Дядя Паша Колесников приехал на станцию, доски грузил, цемент. Наши ребята ходили посылки получать из дома. Нурлану ничего не прислали, он очень разозлился, он за модой следит, а старики у него отсталые: то брюки в полоску ему купят, то рубашку вместо крупной клетки - в мелкую. Он им в прошлый раз посылку вернул и передал, чтобы деньги посылали, он сам все купит. Они обиделись, ничего не прислали, а Нурлан последние потратил: в универмаге брюки купил, чешские, двадцать два сантиметра ширины, последняя мода; у него не хватало сорок восемь копеек, ему моя тетя Рая в долг поверила. Он теперь переживает, как отдавать, а старики подвели… Зато Еркину отец много прислал. Дядя Паша у Еркина всегда ночует. Привез ему сапоги хромовые, тулуп болгарский, мяса на всю зиму хватит. Я давно знала: Еркину отец мяса пришлет. Люди рассказывали, Мусеке жеребеночка забил, Жумабик #233;-апай казы делала, все другое делала, лучше нее никто у нас в Чупчи казы не приготовит, даже моя тетя Гуля: она там в автолавке торгует - не понимаешь? - разъездной магазин! Летом по джайляу разъезжает, а зимой куда поедешь? Торгует на месте, только называется - разъездная лавка. У тети Гули финский домик, такой же, как у радистов, как медпункт, там на зимовье раньше одни лишь саманухи стояли, а теперь знаешь какой поселок построили. Во всех домах паровое отопление, даже баня есть… И еще дома строят, дядя Паша за досками приехал, он сам нездешний, он солдат, а жена у него здешняя, из Тельмана. У Нурлана в Тельмане дядя живет, тоже очень талантливый, у него в роду все талантливые, дед Нурлана с самим Джамбулом вместе выступал, у Нурлана домбра есть, от деда осталась, ценный инструмент… - Фарида переводит дух. Если уж рассказывать - так рассказывать все, и про себя тоже. - Мне Акатов просто жуть как нравится! Он самый остроумный в классе. Я замечаю, он на меня иногда та-а-ак глядит!.. А тебе уже кто-нибудь понравился из наших мальчишек?

- Ни… никто.

- Садвакасов, конечно, умный, брат у него академик, все Садвакасовы в ученые вышли. Ты у Еркина ручку американскую видела? Ему старший брат все заграничное присылает, но Еркин никем из девчонок не интересуется. Я в пятом классе в него влюби-и-лась! - Фарида выразительно округляет глаза. - Но тебе не советую. Намучаешься, намучаешься. Шолпашка в него по уши, а он ей на вечерах ни одной записки; я Нурлану каждый вечер пишу, но, конечно, не подписываю себя, пусть поволнуется… Мы теперь подруги с тобой? Ты в Нурлана не влюбляйся. Ладно? Ты в Кольку! У них дом новый, в прошлом году достроили. Колька, конечно, по Саулешке страдает, но ведь не обязательно ему и в этом году по Саулешке. Колька русский - ты не знала? Его дед еще давно, когда с басмачами воевал, фамилией поменялся с одним узбеком; он этого узбека от смерти спас, вот и поменялись. Такая замечательная героическая история, мы Колькиного деда на пионерский сбор хотели пригласить, Гавриловна отсоветовала: у Кольки дед старый, ветеран, но выпить любит. Нет, ты не думай, Колька сам не такой, у него брат кузнец самый лучший в Чупчи, а про узбека я точно не знаю, ты сама Кольку спроси, я завтра к тебе приду, Кольку с собой позову и Нурлана… Ладно? Мы все трое придем, можем в домино сыграть, Колька любит играть в «морского козла», а ты умеешь?

Маша еле успела вставить: «Умею», и Фарида во весь опор мчится дальше. Колька Кудайбергенов называет ее сорокой, но сам-то он не догадался к Маше прийти. И Доспаева сама не пошла. И никто другой не сказал коротко: «Я пойду».

- Обязательно приходи завтра! - просит Маша на прощание. - И Нурлану скажи, и Кольке.

- Мы теперь подруги! Конечно, приду!

Маша за два месяца столько не узнала о Чупчи, сколько от Фариды за два часа. Кто бы мог подумать, у совсем обыкновенного Кольки Кудайбергенова в роду такая удивительная, приключенческая история. И Еркин… Все мальчишки хвастуны. А он хоть бы разок сказанул небрежно про волка!..

Под вечер никого, кроме Маши, в квартире нет. Мама спустилась к Марии Семеновне. Витька - у Овчинниковых: приглядывает за лейтенантами. Папа сегодня поздно вернется - с утра предупредил. Тихо в квартире - слышишь, как в батареях переливается вода. Кто-то ключом поскребся в замочную скважину, отворил дверь, топает в прихожей… Витька? Маша - босиком через комнату - выглядывает в коридор. Сашка сидит на полу, разувается, оглянулся волчонком:

- Меня Витька послал… Рыбок кормить.

Странный он какой-то, Сашка, Витькин приятель. У Витьки всегда приятели странные. Где раньше жили - Толик ходил, никто от него слова не добился, кроме: «Витя дома?» - и то шепотом. Но кто сообразил клетку с Хомкой в купе потихоньку пронести? Толик! У Витьки с ним сейчас научная переписка. Витька умудрился пойманного суслика приятелю переправить, а сам будет в природных условиях наблюдать. Болтаются с Сашкой по степи, градусник в норы опускают.

- Сашка! - зовет она. Он нехотя является:

- Ну!

- Возьми там на сковородке для вас с Витькой котлеты.

- Не! Мы у лейтенанта печенку сайгачью жарили, - шмыгает носом Витькин приятель.

- У меня сейчас девочка из нашего класса была.

- Знаю Фариду. - Сашка ухмыляется.

- Что ты в ней нашел смешного? - строго осаживает Маша.

- Сама на стенках пишет: «Фы плюс Ны».

- Ты видел?

Сашка мотает головой.

- Не видел - зачем наговаривать?

Сашка в упор глядит на Машу и молчит. Не то сказал - теперь будет молчать. Лоб вспотел, будто жарко, а на самом деле - Маша уверена - только от упрямства. Она Сашке как-то сказала: «Что к нам один ходишь? У тебя брат, сестра есть? Привел бы…» Сашка после этого неделю не показывался. Теперь вот стоит, потеет от упрямства, молчит. И тут он - и нет его. Странный человек, чудак какой-то, совсем несовременный.

Спасибо, кто-то пришел к Степановым, легонечко в звонок тычет: не Витька, не мама, скорее всего солдат из части…

- Не слышишь, что ли? - говорит Маша странному человеку. - Звонят! Иди открой!

Сашка усмехнулся, взглядом кольнул, пошел. С кем-то там у двери - бу-бу-бу, не разобрать. Коридором протащил в кухню тяжелый мешок. Спросить, что ли, кто приходил? Нет уж, не надо. Пускай маме докладывает.

Маша устраивается поудобнее, лампу придвигает поближе, открывает «Мушкетеров». Рябов узнал, что она больна, принес все пять томов.

Сколько времени прошло? Уже отец дома, Витя шлепает по квартире в мамином халате; Сашки нет - домой потопал. Мама вернулась от Марии Семеновны.

- Как дела? - Отец берет у нее из рук, захлопывает «Мушкетеров». - Температуру мерила? Забыла… Ну и ладно, кому она нужна. Давай-ка упросим маму. Теплые носки надень, кофту, с нами посидишь, чаю попьешь.

В кавказских колючих носках Маша с удовольствием выбирается на кухню. Под всеми широтами у Степановых была и будет привычка вечерами сходиться на кухне: тут всегда у них уютней, домовитей, чем в других комнатах.

- Тебе с молоком или без молока? - спрашивает мама.

- Ей с молоком и с медом, - советует отец.

- Ма-а-ам… - тянет Витя, - а конины кусочек дашь?

- Но ты же сам слышал. При тебе Саша передавал. Казы полагается два часа варить, целиком, не резать. Я для гостей приберегу, тогда и попробуешь.

- На Ноябрьские?

- Подождешь и до Ноябрьских! - непреклонно заявляет мама. Маша не может понять: о чем они говорят?

Витя продолжает бунтовать - не всерьез, для потехи:

- Не хочу котлет из сайгачатины! Хочу древней пищи воинов Чингисхана!

- Ничего, потерпишь… - упорствует мама.

Маша замечает в углу возле холодильника аккуратно сложенный черно-пестрый мешок. Тот самый мешок. Сашка, сгибаясь, волок его сегодня по коридору, а перед тем у двери - бу-бу-бу неизвестно с кем.

Витя сразу подхватывается:

- Ты погляди, чем он перевязан! Думаешь, веревка? Аркан! Понимаешь, он свит не из пеньки, не из джута, а из шерсти животных, то есть не из шерсти, ну например, из конского хвоста… - Кучу сведений выложил Витька, вместо того чтобы толком сказать, откуда взялся черно-пестрый мешок.

- Ты что, спала днем? - зачем-то спрашивает мама.

- Она зачиталась, - смеется отец. - «Мушкетерами».

- Мне все-таки скажут, откуда мешок? - ворчит Маша.

- Помнишь, старичок у нас был? Здешний чабан, очень симпатичный. Он прислал папе казы. Полуфабрикат конской колбасы.

- «Полуфабрикат»! - ученый младший братец фыркает. - Ну ты, мам, скажешь!

- Но ведь тот мальчик велел передать: в сыром виде есть нельзя, два часа варить. Конечно, полуфабрикат.

Сашка! И «тот мальчик»? Кто?

- Еркин приходил, младший сын Мусеке, - говорит Маше отец. - Он, кажется, в твоем классе?

- Ну! - Маша слышит в собственном голосе Сашкину манеру, дурацкое «ну!», означающее «да».

Ну Сашка, ну вредный тип! Значит, открыл Еркину, но нет, чтобы Машу позвать, хотя бы крикнуть ей, кто пришел. «Бу-бу-бу…» Взял мешок, будто он в доме хозяин, и выпроводил Еркина, а она, Маша, рядом была, ни о чем не догадывалась, хотя знала от Фариды: Еркин из дому посылку получил, значит, могла бы предположение сделать, не прислал ли Мусеке что-нибудь и полковнику Степанову? Он ведь деликатный очень… Папа ему чаю привозил… Непременно надо было ждать от Мусеке подарка, а Маша не сообразила, хотя Фарида ей вовремя все новости принесла.

- Что же ты к Еркину не вышла? - упрекает отец. - Тем более, вы в одном классе. Выздоровеешь - непременно исправь свою оплошку. Он славный парень, собирается стать чабаном, как и отец.

- Совсем слабо учится? - Мамина реакция на известие, что кто-то в Машином классе решил пойти в чабаны, а не в институт.

- Вовсе не слабо, - обижается за Еркина Маша, - по математике самый способный.

- Алгебру арабы придумали, я читал, - встревает Витя, - а геометрию греки… Пап, это правда, что геометрия - наука земледельцев, строителей? А вот алгебра и астрономия на Востоке больше развивались, где пастухи со скотом кочевали и караваны ходили торговые…

- Что ж ты думаешь, здесь земледелия не знали? Тут, брат, существовало земледелие высокой культуры - поливное. Километрах в двухстах от Чупчи ученые раскопали стариннейший город, сеть арыков. Ты расспроси Рябова, он ездил на раскопки.

Маша вылезает из-за стола, идет к себе.

- Не засыпай! - наказывает мама. - Я вот приду, горчичники поставлю.

Это не называется - плачет. Это называется - ревет в три ручья.

- Господи, да что с тобой? - Мама сует Маше градусник. - Я так и знала. Тридцать девять!

Приходит папа, гасит свет:

- Спи, Машка! Утро вечера мудренее.

Ночью городок снялся с якоря, отправился в дальнее плавание по стране. Знают ли в поселке, что городок уплывает из Чупчи каждую ночь - до зыбкого утра? Есть в городке карта его долгого ночного путешествия. На трансформаторной будке, на глухой беленой стене солдаты пишут свои города: Кострома, Тула, Горький, Юхнов, Балаково… Москву не пишут, из Москвы ребята не такие, чтобы писать, да и город не такой, не Юхнов. Уж не москвич ли, остроумец, однажды рядом с Балаково приписал: «Рио-де-Жанейро». Коротун увидел, приказал забелить: «Острить будете в другом месте!» Коротун знает: писать свои города - традиция, а традиции в армии - святое дело.

Городок плывет сквозь ночь на снах и бессонницах, на памяти и надеждах, на прошлом и грядущем, на радостях и печалях. С великой скоростью городок каждую ночь поспевает облететь немеренные расстояния и к зыбкому утру тихо причаливает, встает на якорь рядом с прижавшимся к земле степным поселком.

С первым сухим, как песок, снежком тут все окрест стало черно-белым, словно не на Земле - на другой планете. У человека нездешнего, если долго ехать по черно-белой ровной степи, сдают с непривычки нервы - особенно у молодых солдат.

Как-то полковник подвез из райцентра директора школы, по дороге осторожно говорил о резкой контрастности: о черно-белой земле, о том, что радиосвязь с чабанами современная, а дорог нет, что до сих пор держатся за архаичное кочевое скотоводство, а корма подвозит вертолет.

- Прибавьте еще одно степное противоречие, - запыхтел директор, - такое достижение НТР, как ваша техника, и такой поселок, как наш Чупчи, такая - из самана! - школа. - Морщины на огромном лице раздвинулись в усмешке. - А насчет техники, конечно, военная тайна. Но в поселке ее каждый мальчишка знает, каждая старуха тоже. Старухи у нас самые любопытные - больше, чем дети. Тоже противоречие? - Канапия Ахметович закашлялся как засмеялся. - У нашего великого поэта Абая есть восьмистишие-загадка. Я вам сейчас скажу…

Их восемь доблестных богатырей,

Что меряются силою своей,

Верх то один берет, а то другой,

Но кто из них окажется сильней?..

Такая вот загадка, Николай Сергеевич. Скажу сразу ответ, потому что загадка-то не в загадке, а в ответе…

Раздумье нас к разгадке привело:

То лето и зима, добро и зло.

Сверх этих четырех - то день и ночь,

Нечетное и четное число.

Полковник задумался:

- Странный список богатырей. Неравные соединены понятия. Добро и зло, день и ночь, чет и нечет…

- Узор мысли! Восток любит символику. Мы первые в человечестве абстракционисты - поглядите на орнамент казахской кошмы!

- Орнамент? Да-а-а… - медленно говорил Степанов. - Я видел у Мусеке великолепную кошму. Узор черно-белый, причудливый, а приглядишься - симметрия полная, белое поле точнехонькое такое же, как черное…

- Жена Садвакасова даровитая была художница, - с печалью отозвался директор. - Я надеялся, что кто-нибудь из ее детей станет поэтом. Но вслед за Кенжегали все занялись точными науками. Какой-то из великих математиков сказал о своем ученике, увлекшемся стихотворством: «Ему для математики не хватило воображения». Может, бывает и наоборот? Кому-то не хватает точности представления о мире, а то стал бы поэтом. Ведь в поэзии наивысшая точность слова - не так ли? Ученый или художник? Тоже два богатыря, два противоположных пути познания.

Некоторое время они ехали молча, потом Канапия Ахметович заговорил:

- Из русских поэтов я люблю особой любовью Кольцова - он степняк, простор понимал. Я в кольцовских местах воевал, под Воронежем… - Ахметов шумно отдышался. - Вы, Николай Сергеевич, откуда родом?

- Брянский.

- Лесной человек. В эту войну самый большой подвиг мой степной народ совершил, однако, под Москвой, а там леса. Вам Мусеке рассказывал, где воевал?

- Да, с Карпенко, под Москвой.

- Он жаловался как-то: до сих пор часто снится, как в лесу заплутал. Торная дорога, видите ли, Мусеке не понравилась: чего петляет? Решил: напрямик двину. Пословицу русскую ему откуда знать: «Только вороны прямо летают». Пошел напрямик. Полсуток ходил. Выбрался наконец на колею. Совсем извилистая: петля на петле. По ней быстро дошел. Так тоже бывает?

- Ваша речь - очень извилистая дорога! - смеясь, заметил Степанов. - Оттого, что едем по прямой?

- Такой уж я хитрый! - простовато признался директор. - Вы ведь меня собирались по пути о дочери спросить - как она учится. Да? О сыне. Однако мы уже в поселок въезжаем, а педагогический разговор не начали. Я только успею сказать: у вашего сына опасный товарищ.

- Витя своих друзей выбирает сам.

- Меня радует ваш резкий ответ, - запыхтел Ахметов. - Нащ завуч Серафима Гавриловна очень надеется на Витю - он хорошо влияет на Салмана Мазитова. Весьма вам благодарен за то, что подвезли.

Выбираясь из «газика», директор школы изрядно накренил своей тяжестью машину.

В последний момент он решил: «Не скажу полковнику о подозрениях Серафимы Гавриловны насчет Мазитова - что он непременно причастен к истории с каракулем».

Отчего-то именно сейчас, подъезжая к Чупчи в армейском «газике», директор школы вдруг уверился совершенно: нет, не Мазитов. Мысль эта каким-то образом следовала из отвлеченной беседы со Степановым, отцом Маши, девочки с беспокойной душой, и такого мягкого по характеру Вити, который дружит с самым крепким кремешком в Чупчи - с Сашкой Мазитовым.

Ахметов давно пришел к убеждению: истина - самая неожиданная находка; чаще всего ее найдешь не там, где ожидал.

Салманова голова только на уроках работает туго и лениво. Во всей остальной своей жизни он человек быстрый, сообразительный и очень усердный. Учителя и не догадываются, какие у него замечательные способности, хотя можно бы догадаться: дурак и лодырь давно бы пропал при такой жизни, а Салману ничего не делается.

Знание, приведенное в систему, делает человека сильным. Салман знает: сколько баранов привезли на воскресный базар; кто своим товаром торгует, кто перекупщик; в бане в пивном ларьке из-под прилавка торгуют водкой; в универмаге у продавщицы Райки есть черный ход, отец Салмана этим черным ходом тоже ходит; Амина встречается с черным Левкой из городка, они встречаются в мазаре Садыка и запирают железную дверь; «Ф+Н=Л» пишет на стенках сама Фарида, про Кольку тоже написала она…

Много знает Салман, о чем другие проведают не скоро. В окно поглядел и своими ушами подслушал, какие умные речи говорили на педсовете учителя: дружба с Витей Степановым очень полезна для Салмана Мазитова.

Витя учится без двоек, даже без троек, по ботанике знает в сто раз больше, чем учительница, но Мазитов для него первый человек. За это можно Витьке простить слабость характера. Ящериц, птиц и мышей убивает для чучел Салман, Витька закрывает глаза, затыкает уши. Но что правда, то правда: снять скальпелем мышиную шкуру или птичьи перья с кожей - тут Витька мастак. Скальпель Доспаева подарила. Чтобы Витька его не потерял, Салман эту замечательную вещь прячет к себе в карман.

Чучел они за осень наделали много. Салману мало радости тащить в школу чучело на лакированной доске. Если умеючи взяться, продать можно. В школе покупные чучела стоят, Салман цены прикинул: и по пять рублей есть, и по десять, и по двадцать. А Витька свои отдает задаром. За почет, за надпись на доске: «Работа учеников 5-го «Б» Мазитова С. и Степанова В.». Обошлись бы и без почета. Даже если три рубля взять за синюю галку - сколько всего можно купить. Витьке такое полезное знание в башку не приходит. Неоткуда прийти: у Витьки в доме полно еды, одежда есть, все есть.

Не случалось прежде, чтобы Салмана звали в городок, а теперь зовут. Отец у Витьки добрый, и мать не жадная, и сестра понимает: Салман ее младшему брату верный и надежный друг. Она Салмана по голове гладила: «Очень жесткие у тебя волосы. Разве ты злой?» После обиделась: зачем Садвакасова к ней не пустил? Салман ее боится немножко. Никого не боится, ни Головы, ни Гавриловны, ни Букашева, а перед Витькиной старшей сестрой потеет, как трус. Друг брата обязан быть заступником сестры, потому что брат - слабый человек: он делается умным только на уроках, а в жизни ничего не понимает - в этом Салман убеждался не раз.

Недавно вечером сидели у аквариума. Люстру погасили, зажгли в зеленой воде свет, рыбки медленно плавали - красиво! Пришла Витькина сестра, села рядом на диване, стала рассказывать. Она, когда маленькая была, птицу руками поймала. Кипел казан с бельем, птица села на деревянную крышку - чуть не свалилась в огонь. Они тогда в Мусабе жили… Потом Витька вспомнил. Он, когда маленький был, заблудился в высокой траве, выше его роста, - шел, ничего не видел. Маша сказала: «Я помню, ты не в траве, ты в кукурузе заблудился, тебя полдня искали…» Потом стали вспоминать, как отца и с ним какого-то капитана на льдине унесло в море. О дяде Леше вспомнили. Витькин отец в войну мальчишкой был, двенадцати лет. Фашисты его расстреляли вместе с родителями; дядя Леша вытащил живого из ямы с мертвыми. Сыном полка оставил, а после отвез в суворовское училище, сам демобилизовался, агрономом работал. Осколок в нем остался еще с войны. В бою не убил - в поле убил. Давно - Витя маленький еще был, он дядю Лешу плохо помнит, сестра помнит лучше. Она рассказывала: дядя Леша услышал поговорку «Когда на вербе груши вырастут», что выходит никогда, и назло поговорке привил у себя под окошком на вербу ветку с груши. Витькина сестра груши с вербы пробовала - кислые…

Хорошо сидели, вспоминали Витька и сестра, а после поссорились: какое море синей - Берингово или Черное. Витька ей сказал: «Ну и дура». Он не злой, он добрый, только слабый. Такого отца сын может во всем офицерском ходить, а ходит дома в халате: «Живу в пустыне». Такой брат сестре не защитник. Салман еще не знал, от кого и от чего будет защищать Витькину сестру, - незнание простилось бы кому другому, но только не Салману. Его дело глядеть и соображать. Иначе какой он Витьке друг? Не пустил Садвакасова - правильно сделал. Салман знает: не надо пускать Еркина - он опасный, сердце твердое.

По соображениям Салмана выходило: еще враг у Витькиной сестры Сауле Доспаева. Здесь Салман немного хотел перехитрить самого себя. Он знал: бывает и так, что сначала люди чувствуют друг к другу неприязнь, как он сам к Витьке, а потом могут стать истинными друзьями. Салман не хотел, чтобы Витькина сестра подружилась с Сауле. В доме у Мазитовых не любили всю доспаевскую семью. «Я бы на месте Доспаева…» - презрительно сплевывает отец. Был бы он не сторожем, а главным врачом, другие, умные порядки завел бы в больнице. И у матери Салмана свои счеты с больницей.

Год назад в детской палате умерла одна из Салмановых сестренок. У Доспаевой в палате лежала. «По ее вине умерла», - клялась мать.

Салман, конечно, помнил: тоненько попискивала сестренка, а матери все не было - базарничала. Он хлеба принес, но девчонка не ела, выплевывала. Все он помнил, как было. Но он-то ничем не мог помочь. А в больнице и молоко есть и лекарства. Почему не вылечили? Ну ладно, сторож Мазитов для вас плохой работник. Но разве маленькая виновата? Других спасали, а ее не спасли. Такие уж вы люди, Доспаевы.

Салман не ленился, когда видел: есть возможность напакостничать Сауле. Ее характер он знал: для Саулешки мелочи не существуют, она выше всяких пустяков. Что ж, поглядим! Он был изобретателен на самые дурацкие мелочи и с мальчишеской мстительностью понимал, как может унизить Сауле, заставив ее думать о копеечных неприятностях. Как-то раз он заметил: она внимательно на него поглядела, и был рад, словно нашел на земле десятку: прежде Сауле Доспаева будто и не знала, что живет в поселке Салман Мазитов.

Голова увидел его во дворе, остановил:

- Как живешь, Мазитов? Какие новости? - Морщины на большом лице выразили живейшее ожидание: будто Мазитов только и делал, что снабжал директора школы интересными новостями.

Салман - зубы на замок.

Морщины собрались в печальное выражение.

- Ты умный человек, Мазитов, даже слишком умный. А что у тебя получается? Горе от ума. Разве не так?

Салман не поддался на хитрость Головы. Прикинулся дураком и молчал.

- Я уезжаю, Мазитов, на неделю. Надеюсь, за это время ничего ре случится? Можешь обещать?

- Могу, - Салман разжал зубы. Обещать все можно. Такое место школа: больше обещай, меньше делай.

Салман знал: Гавриловна завела синюю папку, собирает документы, чтобы упечь Салмана в колонию. Папка сделалась очень толстая, но Голова к себе на стол не принял - у Гавриловны пока хранится. Салман много думал: чего ждет Голова? Так и не понял. Иногда пугался: что-то видит Голова, а Салман не видит, может крепко промахнуться.

Фарида привела в городок Кольку и Нурлана. Колька держался неловко, а Нурлан - в белом плаще, хотя и грязноватом, зато модном - с чувством пожал руку Наталье Петровне:

- Наконец-то я имею удовольствие с вами познакомиться. Оч-чень приятно!

Наталья Петровна пришла в себя только на кухне; рассудила спокойно: каких манер требовать с восьмиклассника, выросшего в поселке?

Нурлан принес с собой гитару. Как он ею обзавелся - целая история.

Владелец его души, старый черт Мазитов, настойчиво подталкивал: знакомься с солдатами. В универмаге Нурлан приметил уверенного парня из городка, купившего китайскую вазочку на подставке черного дерева. Продавщица Рая, Фаридкина молодая тетка, хихикала и глазами стреляла; другой бы сомлел, а солдат взялся научно втолковывать - Райке! - какое древнее искусство перегородчатая эмаль, какую эмаль делали в Византии, какую в Китае. Рассказывал, а сам на Нурлана косился: «Погоди, парень, ты мне, кажется, пригодишься». Вышли вместе, и Нурлан показал солдату из-за пазухи золотистую шкурку. «Оч-чень интересно! - усмехнулся солдат, и к Нурлану тут же перешло-прилипло это шикарное «оч-чень». - Но этот товар, - солдат затолкал шкурку назад, под плащ Нурлана, - не по нынешней моде. Про дубленки слыхал? Вот и переходи на дубленки. Для ваших мест - перспективный бизнес… Ты, я вижу, человек деловой, - продолжал солдат в тоне доброго покровительства, ставящем Нурлана в положение услужливое: он это чувствовал, внутренне протестовал, но отделаться уже не мог. - Не поможешь ли мне раздобыть что-нибудь из старинных вещиц, из творений здешних умельцев?.. Ширпотреб, даже иноземный, меня мало интересует…»

Нурлан вспомнил, домбра деда Садыка висит без дела на стенке у дяди Отарбека в Тельмане.

«Продай! - предложил Володя. - А то, может, махнем? У меня гитара есть, самый модный сейчас инструмент».

Гитару Володя купил в Москве у одного «жучка» за два червонца и уже после, дома, обнаружил внутри бумажный ярлык фабрики имени Луначарского: цена семь двадцать. Ярлык Володя, конечно, отскоблил. Песенкам под гитару, закружившим вдруг всю Москву от школьников до людей весьма почтенных, та же полагалась цена - Володя прекрасно знал! - но они вошли в некий неписанный перечень вещей, какими полагалось владеть умному человеку. Володя тайком потрудился, попотел у магнитофона, освоил и хрипотцу доверительную, и манеру пригнусавливать для задушевности.

Уходя в армию, он не забыл прихватить с собой гитару; она ему сослужила верную службу, помогла утвердиться в положении своего парня, а потом и вывела в лидеры. Но теперь, когда вся рота забренчала и захрипела, Володя без сожалений расстался с гитарой.

Нурлану за дедову домбру Володя - в придачу к гитаре - напел весь модный репертуар. Рыжий мальчишка на удивление оказался переимчив: суть схватил, саму манеру московско-переулочного исполнения. Хотя под казахскую домбру - рыжий Володе показывал - поют совсем по-другому: высоко-пронзительно, в долгий крик. Но всего удивительнее вот что оказалось для Володи: мальчишка пел дешевку, ширпотреб, а слушаешь - за сердце берет.

В городке, у Степановых, Нурлан распелся, показал себя во всей красе. Отец Маши и с ним лысый майор пришли послушать. Нурлан примечал: полковнику нравится, а уж майор так и млеет от восторга. Потом отец Маши тихонечко вышел, а майор остался с ребятами. Нурлан еще поддал жару, майор не вытерпел - протянул руку к гитаре:

- Дай-ка теперь я.

Коротун долго настраивал гитару, пощипывал струны, прислушивался, склонив голову. Потом брови страдальчески вскинул и начал:

Синенький скромный платочек…

Голоса у Коротуна не было, но ему казалось, он недурственно поет и главное - с душой. От прилива чувств он побагровел, лысина заблестела капельками, но Коротун ничего не замечал. Песенка фронтовых лет увела его далеко - туда, где он был лейтенантом с задорными усиками, в щегольской бекеше, в сапогах со шпорами.

Маше стало жаль Коротуна: почему он не замечает, как смешон?

Зато Нурлан - вот артист, умеет притворяться! - сидел будто завороженный райским пением.

Коротун домучил «Синий платочек» и, кажется, собирался еще что-то спеть, но бойкая Фарида выставила красный сапожок, повертела, полюбовалась и невинным голоском спросила:

- Маш, а Маш… Ты же хотела Кольку спросить про его деда. Коль, а Коль… Расскажи!

- Да чего там… - забубнил смущенно Колька.

- Не буду вас стеснять! - Коротун догадался, что ему намекали: не пора ли уйти?

Нурлан - к досаде Фариды - вроде бы даже обиделся на нее за безголосого майора. Она мигом застрадала: какой Нурлан впечатлительный! Вслух предложила:

- А может, и нам пора? Надоели больному человеку.

- Ничего не надоели, - сказала Маша. - Скучно целый день одной.

- Я бы пожил один, - позавидовал Колька. - Мне дома и минуты покоя нет. Малышня лезет… Вчера только отвернулся - уволокли паяльник и комод разрисовали. А от бабки кому попало? Мне! - Он сидит за Машиным письменным столом, разбирается в будильнике: куда приладить оставленную Витей «лишнюю» детальку? - А зимой прошлой они Курбана обрили. Я машинку для стрижки чинил, а они уволокли. Морозы начинаются, а у нас пес с одного бока голый. Что делать?! - пришлось жилетку шить из овчины.

Нурлан побренчал струнами:

- Не крути, рассказывай про фамилию.

- Всегда эта Фаридка заскочит! Ну сорока! - проворчал Колька, навинчивая рычажок завода. - Сейчас посмотрим, ходит или не ходит. - Он накрутил рычажок до отказа, поднес будильник к уху, счастливо заулыбался. - Тикает! Ей-богу! Тикает! Сейчас звон проверим. - Он еще покрутил рычажки: - Без звона будильнику грош цена! - Прислушался озабоченно, перевел стрелки, и будильник в Колькиных руках залился оглушительным звоном. - Голосистый! - похвалил Колька. - Орет, как бабкин кочет! - Он поставил будильник Маше на тумбочку: принимай работу.

- Ты мастер!

Будильник стучал деловито, по-Колькиному.

- Да там был-то пустяк! - отмахнулся мастер.

- А я что говорила? - вставила Фарида. - Я всегда говорила: у Кольки технический талант. У Нурлана музыкальный, а у Кольки технический.

Колька сразу заскучал. Собирал будильник - интересно, а разные там спасибо и комплименты, какой он мастер, Колька не любит. Ему бы еще чего сейчас в руки - он бы занялся с удовольствием, но Нурлан - ни словечка из губ не выпуская - струнами явственно вытренькивал: «Ра-а-аскажи про де-е-еда-а-а, ра-а-аскажи про де-е-еда…» Научил чертов Ржавый Гвоздь свою гитару разговаривать человечьим голосом.

- Ты сам расскажи! Ты от деда слышал столько раз.

- И расскажу! - загорелся Нурлан. - Если хочешь знать… Если хочешь… я песню сочиню!

Нурлан с маху бросил пальцы на струны - и нет Ржавого Гвоздя, есть другой человек, красный кавалерист в шлеме островерхом.

В любой роли Нурлану легко и просто. Всё он знает: как глядеть как ходить, какие найти слова. Но кто подскажет, как сыграть ему себя самого, Нурлана Акатова? Фаридка? Она вся тает от восторгу таращит влюбленные глаза. «Фы плюс Ны». Он еще доберется, кто по всему поселку такую дурость пишет.

Через неделю чья-то рука написала на небеленой стене одноэтажного поселкового клуба: «Коля К., люби не по красоте, а по сердцу». Колька самолично замазал жидким саманом первый признак девчачьего интереса к его особе, а также выпад против Сауле. Заодно Колька проштукатурил и все трещины: не пропадать же задаром ведру самана.

Приходя к Степановым вместе с Нурланом, Колька вовсе не интересовался аквариумом, хотя однажды помог Вите исправить подводное освещение. Колька с малолетства не признавал игрушек - любил настоящее дело.

Нурлан - на почве любви к гитаре и песне - подружился с Коротуном.

Маша, когда пришла в школу после болезни, уже была подругой Фариды, а это - за две недели отсутствия - поставило ее в классе на определенное место, соответственно сложившимся там за школьные годы отношениям. Она поняла: испытательный срок кончился, шарик вкатился в лунку. Что тут стало теперь? Чет или нечет?

…У казахов пятнадцать лет - возраст совершеннолетия. А у нас?

Тебе уже четырнадцать - не маленькая! Тебе еще только четырнадцать - что ты стала о себе воображать? Тебе четырнадцать - пора быть самостоятельной… Тебе четырнадцать? Кому нужны твои рассуждения!..

В четырнадцать лет человек оказывается на ничейной земле. На вспаханной полосе, где отпечатывается каждый твой шаг. Отец рассказывал Маше - давно, еще маленькой. На границе есть контрольно-следовая полоса - рыхлая, взбитая в пух земля. Один нарушитель пытался обмануть пограничников - привязал к ботинкам коровьи копыта, но пограничники сразу заметили, корова перешла границу какой-то очень странной походкой.

Когда папа рассказывал про нарушителя на коровьих копытах? Очень давно. Еще в Мусабе. Маша помнит: тесный дворик с глиняными стенами, посередке, на очаге, котел с кипящим бельем. Маша тянется к огню, выкатывает из-под котла дымящиеся комочки, у дыма щекочущий в носу, звериный запах. Откуда ни возьмись - птица Перышки пестрые, коричневые с белым, пестрый хохолок, нос длинный. Птица сидит на деревянной крышке котла. Ее одурманило едким мыльным паром, а то она не далась бы в руки маленькой девочке. И Маша - будь она постарше - разве потянулась бы ловить птицу голыми руками? Птицу не возьмешь голыми руками. Только сетью, ловушкой. Но Маша тогда ничего не знала. Она просто дотянулась через едкий дым и взяла удода за бока. Может быть, не окажись рядом несмышленой малолетней девчонки, удод, ошалев от мыльного пара, свалился бы в кипящую воду или дымные угли… Да, очень дымный горел огонь под котлом и пахнул дым незабыто - такой особый, щекочущий в носу запах. Когда Еркин сел рядом за парту, от его суконной куртки чуть слышно донесся тот - из Мусаба - дымок очага. Маша помнит: с удодом в руках побежала к терассе, огибавшей весь дом. Споткнулась на повороте - носом в потрескавшуюся глину, а удод вырвался, посидел на перилах, отдышался и взлетел - поминай как звали. На Машин рев прибежал отец. Он-то и назвал - по ее слезному, взахлеб описанию - пеструю длинноносую птицу удодом. И чтобы утешить, стал рассказывать случай про нарушителя на коровьих ногах.

Очень давно это было. Еще в Мусабе. Почему какие-то случаи, обрывки разговоров человеку запоминаются, а многое другое уходит бесследно? Что случается с человеком в тот миг, который врезался в память со всеми незначительными подробностями? Произошла какая-то вспышка? Но чем она могла быть вызвана? Главная причина, по которой вдруг так четко сработала память, потом забывается, а остаются самые простые подробности. Почему же люди что-то главное забывают, а мелочи помнят?

Тогда, в Мусабе, Маша была еще маленькая. А теперь ей четырнадцать лет, и она не потянется взять птицу голыми руками, глупым незнанием своим не спасет попавшего в беду.

Маше уже четырнадцать, и ей еще только четырнадцать. Она идет по вспаханной полосе: с одной стороны детство, с другой - взрослая жизнь. Из одной ушла, а в другую ей еще идти: не поперек, а вдоль полосы, глубоко отпечатывая каждый свой шаг. Что же такое привязать к ногам? Какой хитростью всех перехитрить?

В четырнадцать лет человеку неохота, но приходится обманывать. Он врет, как ему кажется, легко и свободно, потому что уже привык скрывать свои мысли, прятать подальше чувства. Ему ничего не стоит лишний раз соврать, однако перед ложью и после нее во рту появляется привкус горечи - у самого корня языка, там, где обычно начинается ангина, где врач давит чайной ложкой: «А ну скажи: а-а-а!» Горечь неправды возникает там, где рождается первый звук речи.

Зачем же тогда говорить, что юность открыта и непосредственна. Эту ложь не могли придумать четырнадцатилетние. Ее придумали другие про них.

Четырнадцатилетние знают: скованы все их движения и самолюбие настороже. В четырнадцать лет человек не понимает сам себя: таким, каков он есть и - всего вероятней - будет. Он начинает придумывать себя заново. Совершенно заново. И за то, каким он себя придумывает, никто не в ответе - только он сам.

Чем больше человек придумывает, тем меньше он сам про себя после помнит. Оттого все люди очень ясно и чисто помнят раннее свое детство, но редко кто помнит, каким был в четырнадцать лет. Многое, что бывает перед шестнадцатью, исчезает, пропадает, рассеивается, как горьковатый дым.

Шолпан проснулась среди ночи: кто-то плакал в спальне старших девочек.

Она сама вот так же, бывало, плакала в мокрую подушку. Ночь в интернате - для невидимых слез: от обид, от тоски по дому - мало ли от чего! Темно - не видно, не стыдно. Такой одинокой нигде не бываешь, как ночью на плоской интернатской подушке. В доме столько ребят, а ты одна-одинешенька. В степь от всех уйдешь - это не одиночество, просто ты сама с собой. Иногда хочется побыть только с собой, подумать без помех. А одиночество - это другое. Когда люди рядом, близко, но не с тобой.

Плачет Амина. Но не встанешь, не подойдешь к ней. Ведь Амина надеется - никто не слышит, все спят.

Весь интернат уже знает: Амина перестала встречаться со своим солдатом, с Левкой Кочаряном. Левке мать написала, что не хочет знать никакой другой невесты, кроме той девушки, которая ждет Левку на родине.

Исабек обрадовался: прибежал, вызвал Амину в коридор. Но она сразу же вернулась - сердитая. Не нужен Амине силач Исабек. А кто нужен? Левка!

Шолпан прислушивается к всхлипываниям, вспоминает недавние бесстыдные рассказы по ночам Амины о встречах с солдатом. Левка всплывает перед глазами Шолпан, и ее трясет дрожью отвращения.

Она приказывает себе: спать! Ложится ничком, натягивает на затылок одеяло.

Нет, не заснуть Шолпашке под сдавленные всхлипы. Встает, бежит босиком через комнату в другой угол, к Амине. Все молчком.

Амина словно ждала: распахнула одеяло, обняла Шолпашку, так и трясется от рыданий.

Летом, на джайляу, веселые старухи кричали Амине вслед: «Славная кобылка! Кто ее взнуздает?» Старухам аульным только дай поозорничать. Им все можно - они свое прожили.

Не скажешь, что у Амины красивые глаза, нос, губы. Разглядываешь ее лицо - ничего особенного. И не надо разглядывать. Любоваться надо. Все в Амине жило, рвалось на волю, под синее небо, на зелень травы. Не обидно шутили старухи: «Молодая гладкая кобылка играет в своем табуне». А теперь куда пропала вся радость? Амина ходит как потерянная.

Шолпан залезла под одеяло, прижалась своими птичьими ребрышками и чувствует: тяжелой тоской налито крупное, сильное, жаркое тело Амины. Ухо щекочут мягкие губы, шепчут бессвязно:

- Глупая ты моя, никому верить нельзя, ты бойся, ты саму себя бойся… Вот узнаешь, тощенькая ты, тихая, все узнаешь… Ты не уйдешь, серьезная, я давно замечаю, ты без оглядки кинешься, себя не пожалеешь… Меня вот жалеешь, себя забудешь…

Запах жаркого тела, мокрой наволочки, цветочного мыла, духов… Шолпан водит ладошкой по вздрагивающему от плача, горячему сквозь ситец плечу. Откуда-то она догадалась: у Амины будет ребенок. Как догадалась? Сама не знает. Есть в жизни Шолпан что-то ей самой неясное, чем она никогда не сможет поделиться с Сауле: не плакала никогда Сауле ночью в интернатской кровати.

Амина всхлипывает все реже, сквозь сон. Шолпан перебежала к себе, забралась под остывшее одеяло: колени к подбородку, руками притянула голяшки, дышит часто, согревается… Может ли человек желать мучений самому себе? Холодные ладони скользят по птичьим ребрышкам, кожа покрывается гусиными пупырышками… Пусть впереди, в жизни, которая придет, будут у нее и мучения - все будет, все…

Днем о таком не вспомнишь - днем все по-другому. А ночные мысли, хотя и бессонные, сродни сну. Какой ты увидишь сон, человеку не дано выбирать, как бы ни была сильна воля и холоден рассудок. Сон свершается сам по себе. Так отчасти приходят и ночные мысли. Днем на мысли есть управа, она в тех делах, которыми ты занят. Эти дела - даже независимо от твоего желания, но согласно твоим действиям, работе рук - правят всеми мыслями, как бы далеко они ни залетали. Ночные мысли бродят бездеятельно, однако без них человек многое не мог бы постичь. Так же и без снов не все нам в жизни понятно. Они бывают вещими, потому что во сне, пока мозг отдыхает, какие-то клетки действуют самостоятельно, бесконтрольно и потому превышают возможности мышления.

Родившись на свет, человек живет-поживает и понемногу начинает соображать головенкой, что к чему и для чего, зачем день сменяется ночью, а лето - зимой. Он научается разным словам, понемногу усваивает их назначение и познает на своем опыте: слова требуют действий, действия - слов. Но человеку еще долго остается неизвестным, на каком из сотен человеческих языков он говорит, на каком понимает близких людей и они понимают его радости или обиды. Иногда он общается с миром сразу на двух языках: одни слова для бабушки в белом кимеш #233;ке, другие для бабушки в платочке с черными горошинами, но не находит в своем двуязычии ничего странного - привык с рождения.

Шолпан до восьми лет знала только свой дом и свой аул. Все заложенное в те годы жило в Шолпан на родном казахском языке: по-казахски назывались движения рук, расчесывавших гребнем волосы, лепивших тесто; на казахском языке говорило упрямство, с каким она каждый год уезжает из дома в интернат, с каким усаживает себя за книги, когда вся комната спит. На родном языке думает Шолпан о Еркине. Она встречает его в дальней, будущей своей жизни, приехавшего издалека, усталого, с красным от ветра лицом. Она принимает у него из рук косматый обмерзший тулуп, опускается на кошму помочь ему, окоченевшему с дороги и потому неловкому, стащить с ног задубелые сапоги. В этом поступке, совершенном на родном языке, не может быть ничего унизительного для ее человеческого женского достоинства. Напротив, она знает: правильно и прекрасно так делать… даже если тебе трудно пояснить то, что ты делаешь, русскими словами, тоже теперь для Шолпан необходимыми, живущими в лад со многими привычными движениями и поступками.

Когда она шила себе платье или меняла белый крахмальный воротничок на форменной куртке Аскара, своего подшефного, Шолпан не «приметывала», а «пристебывала». В школе несколько лет девочек учила домоводству женщина из городка, жена старшины-сверхсрочника, родом сибирячка. Поэтому движения рук бравших иголку, снимавших ножом с картофелины тонкую кожуру, пробовавших, послюнив палец, накалился ли утюг, Шолпан осознавала на том русско-деревенском, сибирско-украинском языке, на котором их показала учительница домоводства.

Учась в доме у Сауле русскому языку, Шолпан узнала и польские обозначения простых вещей и действий, но откуда-то ей сразу стало понятно: эти слова - для дома Сауле, их незачем выносить в школу или в интернат.

В старинном доме, построенном польским революционером, жили в шкафах книги, привезенные прапрадедом с родины или выписанные прадедом из Варшавы и Кракова, но польская речь отмирала, для нее не было в Чупчи живительной почвы. Она стала домашней, комнатной - как цветы на подоконнике, птица в клетке. На польском языке говорили о самых простых вещах, но для подрастающей Сауле в доставшихся ей от матери польских словах жила не только особая, родная домашность. В них хранилась семейная память о прекрасных людях, которые прожили свою жизнь честно и по справедливости. Простые комнатные слова, как домашние боги, остерегали от всего мелочного, недостойного, чего не простили бы люди, когда-то жившие в старинном доме, первом доме Чупчи. Наверняка здесь никогда прежде не переходили на польский, чтобы скрыть от других что-либо хитрое и недостойное. Хотя иногда люди, живя среди чужих, так поступают со своим родным языком, радуясь этой возможности и не понимая, насколько это оскорбительно для родного языка: служить обману.

На каникулах Сауле и Шолпан ездили с классом на экскурсию в Алма-Ату. По картинной галерее ребят водила строгая женщина-экскурсовод. Полированной указкой она словно нанизывала картину за картиной. Шолпан растерялась: не запомнить всего, не записать.

- Шолпашка! Гляди! - Фарида подскочила, чем-то обрадованная. - Девятый вал! Художник Айвазовский! У нас в чайной такая же висит, даже побольше.

- Девочка, у вас в чайной висит копия, и, полагаю, неважная, - высокомерно глянула на Фариду женщина-экскурсовод. - А здесь подлинник.

Но ребята уже радостно гомонили перед картиной Айвазовского, словно после долгих странствий по чужим краям встретили земляка, одноаульца.

- Всегда так! - Женщина с указкой отошла к Серафиме Гавриловне. - Со всеми экскурсиями из сельских школ. Дойдут до Айвазовского и рады: знакомого встретили! У нас есть бронза Лансере: казах на лошади. Великолепный местный колорит. Казалось бы, вот где надо ожидать бурных эмоций. Но нет! Поглядят - и дальше. То же самое и с Хлудовым. Не бог весть какой талант, но кисть добросовестная, отличное знание казахского быта. Должно сегодняшних школьников интересовать прошлое народа? Нет! Проходят и мимо Хлудова. В залах современной живописи у нас есть великолепные работы современных казахских художников: Тансыкбаев, Урманче… Но они не будут иметь такого успеха у ваших ребят, как Айвазовский. Я уже привыкла. Увидят мои экскурсанты «Девятый вал» - и к нему. Общий эмоциональный взрыв. Я бы еще назвала знаете кого? Шишкина, его лес с медведями. В Третьяковке вам скажет любой экскурсовод… Популярность. Тысячи или даже миллионы копий повсюду, во всех широтах, в пустынях и где-нибудь в Атлантике на траулерах…

- Да, конечно… - льстиво поддакивала Серафима Гавриловна, тушуясь перед женщиной с полированной указкой.

- Скажите, пожалуйста, - подошла к ним Сауле, - в здешней галерее есть работы Рокуэлла Кента? - Голос Саулешки звучал резко, вызывающе.

- К сожалению, нет, - живо и как-то, уважительно отозвалась женщина-экскурсовод. - Вас интересует Кент?

- Да. Мне очень понравились его иллюстрации к «Моби Дику».

- Мне посчастливилось быть на выставке Рокуэлла Кента в Москве!

Женщина покраснела от гордости, заговорила с Сауле какими-то птичьими словами, Шолпан непонятными, хотя разговор шел на русском, втором ее родном языке. После, на улице, она спросила Саулешку:

- Ты спрашивала про художника… Он великий?

- Кент? - Сауле сердито усмехнулась: - Знаменитый! Не в нем дело. Просто имя вспомнилось, первое попавшееся из новых. Я на ребят разозлилась. Охота показывать себя дикарями. Получили, называется, художественное воспитание в чайной.

Шолпан на это ничего не сказала. В большом городе множество нового и интересного пролетало мимо нее, стороной, не подпуская близко к себе, даже отталкивая сердито: куда ты лезешь, дуреха! Но Шолпан не обиделась на город. Она во всем обвинила себя, свою аульную неразвитость.

Она не знала, что сама к себе несправедлива. Очень часто смятение человека перед новым и неизвестным выказывает не ограниченность, а напротив, большую, чем у других, способность что-то постичь во всей возможной полноте познания.

После поездки Шолпан стало по-новому удивлять многое привычное. В годы юности такие перемены нередко совершаются после долгой болезни: встаешь и заново учишься видеть знакомый до песчинки мир. Впрочем, долгая болезнь - тоже путешествие в другую жизнь.

Шолпан стала думать: надо уже теперь определить наперед самое главное, без чего в большом мире можно потеряться, как в степи, когда не видно ни солнца, ни звезд.

В мыслях о главном она не могла пока определить, где оно и как его искать. Предстояло найти не потерянное и потому уже известное, а что-то неведомое: можешь его с первого взгляда по неопытности не узнать, не узнав - легко пройти мимо своего, самого главного в жизни. Какое оно?

Шолпан часто думала о чем-то неизвестном ей. Оно тоже имеет свое слово, и его предстоит услышать, понять, ввести в свои мысли и поступки.

Когда она со всеми ребятами ехала поездом из Алма-Аты домой, Шолпан увидела на одной маленькой станции саму себя. В плюшевом пальтишке, в шали с кистями, она стояла у переезда с ведерком, прикрытым пестрой тряпицей. Что несла она в ведерке? Айран? Странным показалось Шолпан: она строит догадки, стоя за пыльным окошком вагона, о том, что сама же несет в жестяном ведерке со скрипучей дужкой, не очень-то тяжелом - она явственно почувствовала вес своей рукой.

Девочка в плюшевом пальтишке осталась на переезде, а Шолпан покатила дальше. Рядом с ней стояла у окошка Сауле - обняла Шолпан, потерлась щекой о щеку:

- Хорошо!

По-казахски сказала Сауле или по-русски? Шолпан не заметила. Какая разница? Просто - хорошо.

Колька вертелся у соседнего окошка, тайком косил в их сторону.

В тот год, когда Колька поступал в первый класс, начала работать в Чупчи молодая учительница, никого в поселке не знавшая. Колька рос самостоятельным человеком. Сам купил в универмаге папку с хитрой железкой внутри, сам разобрался, как устроен скоросшиватель, наколол свою метрику, медицинскую справку и поволок «личное дело» в школу.

- Кудайбергенов, ты в какой класс должен записаться - в казахский или в русский? Что тебе дома велели? - спросила новая учительница.

Самостоятельный человек не нашелся как ответить. И тут в канцелярию вошла знакомая Кольке по страшным рассказам старших ребят Гавриловна:

- Этого запишите в первый «Б»! - И Гавриловна при Кольке объяснила приезжей учительнице: под фамилией Кудайбергеновых в Чупчи живет русская семья; еще в гражданскую войну семиреченский казак Фетисов поменялся фамилией с узбеком Кудайбергеновым.

Колька и прежде слыхал старую семейную историю: как его дед спас товарища своего, узбека, и как они решили поменяться фамилиями. «Сапогами трудно меняться, - рассказывал дед, - потому что ноги у людей бывают разные. Шинелями тоже - рост неодинаковый. Именами не сменяешься - их нам матери дают. А фамилиями можно. Решили - и сменялись. Он за меня на поверке ответил, я - за него. В полку не сразу привыкли, путали. Но перекличка каждый день - привыкли. А список полка как был, так и остался. Никаких перемен, все бойцы на месте…»

Вернувшись из школы учеником русского первого «Б», Колька стал наново выспрашивать деда: не поменялась ли заодно жизнь от такого обмена фамилиями? При этом Колька проявил природную консервативность: ему не хотелось, чтобы случились перемены. Он добивался от деда надежных заверений: от перемены фамилии ничего не переменилось и не могло перемениться.

Дед Колькину тактику мигом раскусил:

- Ишь ты… Чтобы тебе все без перемен. Да как же это мыслимо - без перемен. Ежели мы с другом моим боевым фамилиями разменялись - значит, и судьба на судьбу. Так оно и вышло. Убили Фетисова. Басмачи, гады… Убили.

Тут дед мрачно умолк, и Колька полдня бился: упрашивал деда рассказать, где и как погиб тот, который с дедовой фамилией заполучил деду назначенную гибель. Наконец дед сжалился:

- Я уже, значит, демобилизовался, а он в кавбригаде служил, у Карпенки. В тридцатом году опять басмачи объявились. Карпенко их загнал за Чу, в киргизские горы. В тех горах и попал в плен к басмачам боец Фетисов. Ему допрос со зверствами, как водится у басмачей. Курбаши спрашивает: «Кто такой? Как зовут? Какие планы у командования?» Известно, чего им, басмачам, надо. А друг мой язык на замок - молчит. Курбаши ему с подходом: «Ты же наш. Ты мусульманин». А дружок ему в ответ: «Я боец красной конницы Фетисов». Уже после один пленный басмач показывал, как все было. Курбаши налетает: «Врешь! Ты не русский! Ты мусульманин!» А он на своем стоит: «У тебя, бандит, мой документ в руках! Разуй глаза! Записано: «Фетисов!» Басмачи его ножами пырять, а он им: «Нет и не будет у меня другого имени. Фетисов я, и точка». - Дед поник головой, смахнул слезу со щеки. - Так и погиб Фетисов-герой. Нашли его конники истерзанного: грудь ножами истыкана, глаза выколоты, язык отрезан. Там, в киргизских горах, и похоронили. Написали на камне: «Красноармеец Фетисов. Зверски убит басмачами. Спи спокойно, товарищ, мы за тебя отомстили». До сих пор, сказывают, камень при дороге лежит. Люди читают и думают: «Эк, занесло тебя, русского мужика, помирать в такую даль…» Как же ты хотел, чтобы без перемен? Нет, так не бывает. Иной раз ночью не спишь - камень могильный на грудь давит…

По-дедову выходило: и Колька живет судьбу не свою, а того внучонка красного бойца, что мог родиться в узбекском дому. Бабушка осерчала: «Ты чего блажишь? Ты чем малому голову забиваешь?» Но у Кольки голова отличалась устройством не бог весть каким мудреным, зато в работе прочным и надежным. Кольку не запутаешь. Поразмыслив степенно, он определился жить, как живется: хоть Кудайбергенов, хоть Фетисов - фамилия вполне ладная. А то привели в первый «Б» пацануху из городка - Тамару Бублик. Учительница вызывает - все хихикают. Две четверти хихикали. После зимних каникул как рукой сняло: привыкли. В третьем классе Тамару Бублик без всякого смеха выбрали звеньевой. Из четвертого она уехала с отцом куда-то под Берлин. Там, наверное, тоже: две четверти хихикали, потом выбрали старостой или председателем отряда. Колька думал: все девчонки в офицерских семьях такие - инициативные, но Маша Степанова совсем другая, совсем…

Когда в городок на Чукотке приехали Коваленко со своим Ванькой, Маша училась уже во втором классе.

На арифметике решали примеры; учительница что-то свое выводила в классном журнале на последней странице.

- Коваленко! - Учительница подняла голову. - Коваленко Ваня, ты кто по национальности?

- Не знаю! - вскочил Ванька. - Честное слово.

- Спроси у родителей, а завтра подойдешь ко мне.

Еще несколько ребят учительница спросила, какой они национальности, а Машу не спросила. Почему? Папа объяснил:

- У тебя простая русская фамилия. Можно и не спрашивать. 2 Коваленко - фамилия украинская. Но есть и русские с такой фамилией. Потому в школе и спросили.

У Маши с того времени отложилось в памяти без всяких стараний с ее стороны: Степановы - русская фамилия, очень простая. Если бы где-нибудь спросили, кто она по национальности, Маша знала, как ответить: русская. Но ее нигде и никогда не спрашивали, потому что она Степанова да еще Маша - чего проще. Может быть, где-то на земле таких простых и понятных вещей не знали и потому могли бы спросить Машу: кто она? Но до таких далей Степановы еще не доехали.

- Ты много ездила по свету, - сказал ей Канапия Ахметович. - Ты наш человек. Кочевого племени.

Директор преподает и русский и казахский. Нурлану он ставит по казахскому языку тройку. Маше - пятерку. Она догнала его в коридоре:

- Канапия Ахметович, не ставьте мне пятерок.

Он недовольно подвигал морщинами:

- Ты думаешь, я ставлю тебе пятерки за то, что ты дочь полковника? Я ставлю отметки за успехи. Для человека, который не знал ни одного казахского слова, у тебя очень большие успехи. Например, сегодня ответила все падежные окончания. Наверное, сосед тебе хорошо помогает. - Морщины мягко расплылись. - Я заметил: писали русский диктант, ты держала тетрадь, чтобы Садвакасов глядел. Он не стал списывать. Характер. У него по русскому четверка. У тебя за первый диктант тоже четверка. Я, наверное, диктую для тебя непривычно?

- У меня и в той школе была четверка.

- Очень уважаемая отметка. Пятерка по русскому - редкая птица даже в России. В десятых классах пятерка только у Люды Власенко. В девятых нет чистых пятерок. У вас в восьмом «Б» сестра Люды - Валя Власенко тройки получает. Такие вот дела… Пятерка только у Сауле Доспаевой. У Акатова тройки по казахскому, по русскому - без всякого различия. Болтает бойко, понимания нет. У Кудайбергенова честная тройка - по казахскому, по русскому. У твоего соседа четверка. У наших учеников соседствуют в дневниках тройки по истории с пятерками по геометрии, но по русскому языку и по казахскому всегда отметка одна. - Директор шел по коридору, Маша за ним. - У меня, Степанова, с детства два родных языка. Два - равновесие моей жизни. Я учился в Ленинграде, на факультете русского языка и литературы. Всюду бы удивлялись - казах чисто говорит по-русски. Всюду, но не в Ленинграде. У нас, у казахов, к этому городу особая любовь. Там принял славу Чокан Валиханов, наш первый ученый, там учился наш лучший писатель Мухтар Ауэзов. Ты еще про них узнаешь. Ты еще много узнаешь про нас, казахов… - Директор остановился перед фотографией старой женщины: темное скуластое лицо, белый головной убор, как у казахских старух. - Вот погляди. Знаменитая Марьям Жагор кыз. На фотографии она уже старая. Когда была молодая, ее не так звали. Она русская - Мария, дочь Егора, тезка твоя - Маша. Полюбила парня-казаха, сложила о своей любви песню «Дударай». Вся степь теперь поет… В нашей степи, Марьям, издавна живут в тесном соседстве казахи, русские, украинцы. Такую нам судьбу подарила история. Люди, выросшие здесь, не пили воду из разных колодцев. Кто здесь вырос - казах, русский или украинец, - особые качества характера приобрел, какие, наверное, в других местах не встречаются.

Старая песельница глядела с фотографии мудрыми далекими глазами: «Ну что, Марьям?» Та же у глаз степная зоркость, как у старого Мусеке.

На вечере Акатов играл на домбре, пел «Дудар #225;й-д #253;дар…», глядел на Машу, смеялся голубыми глазами - рыжий Акатов, артист…

Нурлану года четыре было, когда брат отца, дядя Отарб #233;к, взялся ему втолковывать про славный род Бугуч #250;, давший степи великого акына Садыка. Нурлан усвоил: есть люди из рода Бугучи и есть другие люди, не такие как бугучинцы, а всегда хуже. Отец Нурлана происходил из рода Бугучи, а мать принадлежала к другому роду - Мингит #225;й. О мингитаевцах Отарбек говорил с кривой усмешкой, и Нурлан обрадовался, что лицом он никак не мингитаевец, а истинный бугучинец.

Дядя Отарбек заставил его выучить родословную до седьмого колена, и Нурлан знал: он сын Кум #225;ра, а Кумар - сын великого Садыка, а Садык - сын Аката, а Акат - сын Нургали, а Нургали - сын Амантая… Дядя Отарбек втолковывал ему: вся земля вокруг Чупчи испокон веков принадлежала бугучинцам. Однако в школе учительница истории рассказывала: владел всей здешней землей Ерж #225;н Акп #225;ев - султан, выхлопотавший себе русское дворянство.

Лет в пять Нурлан узнал: он рыжий! И раньше, когда отец брил ему голову, Нурлан видел на лезвии ржавые волосики, но такие же, ржавые, росли на отцовской голове. Как все, что привычно с первых дней жизни, цвет волос не бросался в глаза, ничего не значил. Но вот в один из первых весенних дней Нурлан забегался с ребятами, сдернул шапчонку со взмокшей головы, кинул в небо. И тут ему крикнули: «Рыжий! Рыжий!» Испугался, нахлобучил шапчонку, убежал домой. Спросил мать: «Разве я рыжий?» - «Ты не рыжий, ты казах со светлыми волосами». Так он узнал: и бугучинцы, и мингитаевцы, и люди из многих других степных родов все вместе - казахи. И он, Нурлан Акатов, сын Кумара, тоже казах. Казах со светлыми волосами. В тот год отец поссорился с колхозом, и они из аула перебрались в Чупчи. Отец поступил работать на станцию, купил недорого развалюху на Железнодорожной улице. Все одноаульцы - бугучинцы и не бугучинцы - повадились, приезжая в Чупчи, гостевать у Кумара. Хочешь не хочешь, а всех привечай - таков казахский обиход. Мать Нурлана варила для гостей, ребятишки без присмотра бегали по улице. Нурлан сдружился с чернявым Колькой, жившим по соседству.

Год с небольшим продержался Кумар в разнорабочих. Тем временем чабанам намного повысили заработок. Кумар вернулся в аул. Как сын чабана, Нурлан с первого класса имел право на интернат, на полное государственное обеспечение. После чупчинского житья он бойко болтал по-русски и потому попал в русский первый «Б». Так уж сложилось в степи: дети председателей, директоров, агрономов, зоотехников поступали всегда в русский класс, а ребята из семей рядовых колхозников - в казахский. Кумар торжествовал: его сын устроен, как сыновья начальников.

Нурлан жил, беззаботно пользуясь двумя языками. В пятом классе, когда стали учить английский, он спросил учительницу: «Американцы тоже по-английски говорят? А как же они этот язык между собой называют?» Учительница не поняла: «Что значит называют?» Нурлан продолжал допытываться: «Французы говорят по-французски, итальянцы - по-итальянски. А американцы? Выходит, что не по-американски, а по-английски? На букваре у них «инглиш» написано? Или, например, у нас Гавриловна, когда злится, говорит: «Тебе русским языком сказано!» А как же у американцев? Завучи, когда злятся, что говорят? «Тебе английским языком сказано!» Да?»

Учительница, конечно, сразу же придралась: «Какая такая Гавриловна, ты что себе позволяешь!» Нурлану не удалось выяснить, как называют свой язык американцы. По английскому он получал тройки, как и по всем предметам, но перед комиссиями блистал произношением кратких фраз. Ребята-казахи, с малых лет овладевшие вторым языком, проявляют большие способности к изучению иностранных языков, а Нурлан к тому же по натуре очень переимчив.

Надо задобрить выведенную из терпения Колькину бабку? Нурлан разведет мехи дедовой гармошки и затянет протяжную: «Моя подружка бессердечная мою любовь подстерегла…» Или другую: «Отец мой был природный пахарь…» Бабка все простит и Нурлану и Кольке. И клеенку чернилами залитую, и дыру на Колькиных штанах.

Майор из городка тоже слезу утирает, слушая, как поет Нурлан. Сыну Кумара, внуку Садыка, понравилось ходить в городок. Все думают: он кадрится к Степановой. А Нурлан ходит к лысому майору. Жена майора откроет дверь, крикнет в глубину квартиры: «Коротун! Твой кунак пришел!» Сколько раз ей говорил Нурлан: нет кунаков в степи, тамыры есть, но жену майора не переучишь.

Нурлан с ней не пререкается, идет к майору, садится рядышком да диван - и пошло…

Ты сейчас далеко-далеко.

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти нелегко,

А до смер-р-ти - четыре шага…

Нурлан знает: солдаты Коротуна не любят, прозвали Уставчиком, но ему плевать на прозвища, если человек плачет от хорошей песни. Нурлан еще придет, посидит с майором на диване, споет ему: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…»

В субботу тетя Наскет велела Акатову сводить в баню Аскарку и еще троих первоклассников. Нурлан в предбаннике раздал своим подшефным по куску мыла, по мочалке, втолкнул мальчишек в моечную и пропал. А там шайки гремят, вода хлещет, пар столбом, голые бесстыдно расхаживают, вениками друг друга лупят; кто крякает, кто блаженно орет во все горло…

Еркину тоже когда-то жуткой казалась битком набитая парная, а теперь он во вкус вошел, любит похлестаться веником. Напарившись, он, ошалелый, выбрался из белого жаркого облака и натолкнулся на четверых голых мальчишек, тесно прижавшихся друг к другу посреди банной кутерьмы: испуганные, немытые, с зажатыми в кулаках кусками мыла и мочалками, без единой шайки на всех. Видно было, что они стоят так неизвестно сколько времени. Еркин сразу признал в них интернатских. По глазам признал. Поселковая мелюзга бойко глядит на мир знающими глазами, а у этих четверых глаза вовсе незнающие - открытые до самого донышка ребячьей души.

Как они на него поглядели! Как на батыра-освободителя! И не такими уж оказались бестолковыми неумехами, когда он каждому раздобыл по шайке, каждого для начала окатил теплой водой, каждому взбил на башке пышную мыльную пену. Они у него потом разыгрались, как жеребята на траве, спины друг другу терли, обливались, под душ бегали. Даже уходить не хотели, до скрипа отмытые, крепкие, гладкие. В предбаннике Еркин разыскал приметные интернатские пальтишки, всех четверых одел, воротники туго застегнул, фуражки прихлопнул, напоил в буфете лимонадом и вывел на улицу… И тут нос к носу столкнулся с обеспокоенной Шолпашкой.

- А где Акатов?

- Я откуда знаю!

- Мы ему покажем на совете интерната!

Непонятно отчего Еркин стоял перед Шолпан в чем-то виноватый. Хотя кругом виноват Нурлан Акатов, Ржавый Гвоздь, пустой и ненадежный человек.

Мать Еркина часто болела, и он - последний сын - родился хилым. Отец объяснил: Еркин станет сильным, только если сам постарается. Отец рассказывал про богатыря Хадж #250;-Мук #225;на, непобедимого борца, объездившего весь мир. Юношей отец Еркина гонял овец на ярмарку в Куянды и видел: Хаджи-Мукан боролся с китайским богатырем, припечатал его обеими лопатками к ковру. Еркин вызывал соседских мальчишек на поединок и, если одолевал, кричал, сидя на противнике: «Я казахский богатырь Хаджи-Мукан!» А когда Еркин оказывался на спине, то оседлавший его победитель - рыжий Нурлан или Колька Кудайбергенов - орал во все петушиное горло: «Я казахский богатырь Хаджи-Мукан!»

Мать уже не вставала. Однажды Еркин, надувшись с вечера кумыса, проснулся ночью по нужде, вышел полусонный из юрты и отвернул в сторонку - да не в ту. За юртой дядя отца, вскоре умерший Абик #233;, и еще кто-то беседовали с отцом разгневанными голосами. «Ты разве не казах?» - выкрикнул в досаде Абике. Никем не замеченный, Еркин заполз в юрту, укрылся одеялом и сразу заснул. Утром память принялась возвращать ему ночное: влажный вкус тумана, кашель сгрудившихся овец, запах остывшего дыма, конский храп… Еркин вспомнил: ночью, за юртой, Абике уговаривал отца взять в дом вторую жену, чтобы помогала первой, которая уже стара и больна. В этих уговорах и взорвался вопрос: «Ты разве не казах?» Еркин заторопился найти отца, удержал его, уже вскочившего на лошадь: «У меня одна мать. Я не хочу другой матери. Ты не казах». Отец сверху ответил, как ножом обрубил натянутый аркан: «Я твоих глупых слов не слышал!» И ускакал.

Отец не привел в дом вторую жену ни тогда, ни после смерти матери. Хозяйничать пришла старшая сестра отца, вдовая Жумабик #233;-апай. Мать была росточка небольшого - в одиннадцать лет Еркин дорос до ее сапожек, до овчинной шубы. Стал надевать и сносил, затерял все, что оставалось от матери из будничных вещей, а праздничные одежды и серебряные украшения отец хранил в сундуке - для будущей жены Еркина.

В другом сундуке хранились книги, оставшиеся в доме от старших братьев и сестер Еркина. Он до школы выучился читать; буквы - одни и те же - удивили его своим умением складываться и в казахские и в русские слова. Еркин узнал: слова растут, как растет трава, как растет в степи ягненок, становясь овцой. Кенжегали приезжал, когда Еркин был еще маленьким. Сказал младшему брату: «Э, да ты уже совсем джигит». Еркин быстро спросил: «А ты джигит?» Старший брат оглядел себя и решил, что все дело в стрижке, в одежде: «Я тоже немного джигит». После Еркин спросил отца: джигит ли Кенжеке? «Джигит», - спокойно сказал отец. «А ты?» - «И я когда-то был». Слово «джигит» наполнялось смыслом. Он читал у Абая: казах тоже дитя человека… Он совершает зло не оттого, что у него нет разума, а оттого, что в сердце его нет твердости. И люди, которых называют «ловкими джигитами», ведут друг друга к беде, возбуждая возгласами: «Ай да батыр!» Но человек, который отступил от пути истины, от пути чести, предался темным делам, хвастовству и не проверяет себя, - это не богатырь, не джигит и даже не человек.

Еркин учил свое сердце твердости. Он прочел про знаменитых абиссинских бегунов и стал бегать, вырабатывать выносливость. Отец пешком ходить не любит, даже полкилометра сделает в седле. Он сказал Еркину: «Раньше в степи не бывало знаменитых бегунов, бывали знаменитые скакуны, но степь и многого другого раньше не знала. Мы, казахи, любим перенимать все хорошее у других народов. Почему бы тебе не научиться древнему искусству абиссинских джигитов?» И Еркин стал бегать каждый день. После отмеренных пяти километров дыхание постепенно выравнивается и пульс - Вася научил считать! - возвращается к норме, зато в крови долго держится жар, как угли под теплом. Сидишь на уроках уже будто спокойный, а кровь внутри бежит горячая. Оттого ты и спокоен, что внутри горячо. В степи костер еще и землей присыпают - чтобы дольше не остыл.

Разглядывая издалека уже решенное свое будущее, Еркин видел там степь с вольными стадами овец и в этой степи свой дом. Он подъезжал к своему дому будущего то верхом, то на сильном вездеходе, каких еще нет в Чупчи, но они нужны чабанам и потому будут. В доме Еркин видел простор высоких комнат, книги и ружья, ковры на стенах и на полу. Он понимал: заслышав стук копыт или рев мотора, из дома выбежит навстречу та, которая стала хозяйкой, но кто она, Еркин разглядеть не мог. Легче всего ему было увидеть в своем будущем доме Шолпашку. Она войдет туда, зная наперед, что там есть, и что должно быть, и как устроить всю жизнь. Но во всей ее назначенности войти в его дом Еркину представлялся вроде бы не им самим выбранный путь жизни, а кем-то для него заранее определенный. Его садвакасовское упрямство восставало против чужой воли. Он не знал еще того, что дается не умом, а годами опыта: человеку смолоду труднее всего соглашаться с тем, что всего вероятней потом сбывается.

Летом, на джайляу, он как-то увидел: всадник скакал по утренней земле с той стороны, откуда поднялось солнце.

Еркин лежал ничком в прохладе травы. Солнце было низко. Человек на коне, скача во весь опор, был охвачен огненным сиянием и потому неузнаваем. Так уж получилось, что между Еркином, всадником и солнцем пролег один прямой луч: редкий случай расположения трех произвольных точек. Человек на коне скакал во весь опор, все время оставаясь для Еркина на одной прямой с солнцем и все время неузнаваемый, а ведь наверняка кто-то из местных, знакомый Еркину.

Еркин понял тогда: свет не только открывает взгляду каждую былинку на земле, каждое движение малой ящерки или змеи-стрелки. Свет - когда он обильный и нестерпимо яркий - может прятать в себе. Значит, яркое тоже затемняет. Еркин проверил свои мысли лунной ночью и убедился: при лунном свете, белом и слабом обнаруживаешь многое из того, чего не замечал днем при солнце.

Теперь случилось что-то похожее: Еркин видел Машу каждый день, сидел за одной партой, изучил все ее привычки: грызет ручку, чертит на промокашке кошачьи морды, - а лица ее не помнил, оно скрывалось светом, нестерпимо ярким.

Ее младший брат заявился к Еркину в дом с коробкой, крест-накрест перевязанной белым шнуром.

- Мама велела тебе передать. Сама пекла.

Ее младший брат глядел на Еркина русскими глазами - светлыми, но такими же незнающими, как у аульных ребят.

- Чего это у вас на стенке? Плетка? А-а, камча… А это что? А это? Правда или нет, что чабаны приколачивали к дому овечьи берцовые кости, чтобы духи отару охраняли.

Еркин ходил за дотошным гостем по своему дому, ставшему вдруг вроде музея, и думал: «Он, наверное, не плохой, не как Салман-ворюга, но какой он - не придумаешь правильного слова, совсем другой, чем я…» Далеко еще было до лета, когда Витя Степанов собрался прийти заправским помощником к отцу Еркина. Ее брат всерьез готовился к будущему лету, раздобыл учебник по овцеводству для зоотехникумов и многое уже выучил, что положено знать человеку в степи, но все им сказанное представлялось Еркину невзаправдашним: не видел он Витю будущим летом в садвакасовской юрте.

Еркин снял со стены, протянул ее брату старую камчу с сайгачьим копытцем на рукояти:

- Если нравится - возьми.

Витя смутился:

- Я не хотел выпрашивать. Я читал: по вашему обычаю хозяин отдает вещь, если она понравилась гостю.

Еркин подумал: «Много чего знаешь, но для знающего слишком нерасчетливо сыплешь словами».

Уходя, Витя бережно сунул камчу за пазуху, будто не прожила она свой век у седла, на морозе, на ветру, а только красовалась на стене точеным копытцем в серебряном ободке. Но уж теперь ей такая судьба: праздно висеть в доме у Степановых, как седло кочевника праздно висит в городской квартире кого-то из друзей Кенжегали.

Еркин принес полковнику казы, а дверь ему Салман открыл глянул свысока, точно он тут хозяин: «Тебе, копченый, чего?»

Еркин всегда сторонился Салмана, как заразного. Отец приучил Еркина с малых лет: не привередничай в еде, умей спать где придется, но будь разборчив в друзьях, если не хочешь оказаться забрызганным грязью.

Почему же ее брат из всех здешних ребят никого не нашел, чтобы привести в дом, - только Салмана?

Старый Мусеке зимовал с отарой за двести километров от Чупчи, в песках. Еркин жил в мазанке один, каждый день бегал свои пять километров, не гнался за секундами, искал в беге уверенности, долгого запаса сил. Вернувшись из школы, затапливал печку, переложенную по-новому мастеровитым Колькой. Когда саксаул занимался ровно и пламя рвалось горизонтально, показывая установившуюся тягу, Еркин сталкивал с чугунной крышки обе конфорки, вываливал на огонь с полведра мелкого, сбрызгнутого водой угля. Через час чугунная плита накалялась докрасна. Еркин кочергой разбивал корку угля, выпуская сине-малиновый свет земных недр. Предусмотрительный Колька поставил дверцу на винте, закрывающуюся герметически, - и вьюшки не надо. Еркин не боялся угореть. Чайник на чугунной плите оставался горячим до утра.

У Еркина есть будильник, но ему неинтересно вскакивать по звонку, он решил потренироваться на подъем в назначенное с вечера самому себе время и стал просыпаться за секунду до того, как будильник начнет звонить-колотиться на столе. Все в его жизни шло назначенным правильным порядком. Будущую жизнь степи он видел построенной разумно, чтобы все люди хорошо жили: и казахи, и русские, и украинцы - все, кому дорога эта земля.

Салман притащился к школе затемно. Еще ни следа на ледяной изморози, устлавшей за ночь весь двор. Окна классов подряд черные, не горит свет в учительской, директор не приходил. Только в коридоре тетя Дуся - она в школе живет - домывала пол шваброй, и от мокрого пола воняло едучим порошком, которым всегда присыпана мальчишечья уборная. Туда, в мальчишечью заповедную, Салман и собирался незаметно прошмыгнуть мимо тети Дуси, мимо мокрой швабры, которая так и целит по нетерпеливым ногам.

В уборной он напился из-под крана, поплескал холодной водой в глаза, слипшиеся после бессонной ночи. Салман еще не решил, пойдет он сегодня на уроки или нет. Ему не хотелось после всего виденного ночью слоняться по Чупчи и не хотелось сидеть в классе, рядом с Витей, быть непременно вызванным с занятий к Гавриловне… Ничего в жизни ему не хотелось, но утро оказалось злым, морозным, и некуда Салману пойти в тепло, кроме как в школу. Вот он и стоял теперь в мальчишечьей уборной, свежеприсыпанной зловонным порошком, и ему с тоски пришла мстительная мысль написать на стенке про Ржавого Гвоздя: пускай все узнают правду… Салман вытащил из портфеля толстый красный карандаш-великан, Витькин подарок, и вывел печатными буквами: «Акатов - предатель».

Выглянул из уборной и увидел: тетя Дуся покончила с мытьем. Прогулялся не спеша по коридору, оставляя на полу белесые следы хлорки - даже занятно их видеть после своих же черных следов на утренней хрусткой изморози. Поднялся по железной лесенке на чердак и надежно припрятал свой школьный портфель, удивляясь меж делом: зачем сегодня прихватил из дома книжки-тетрадки, такую обузу? Или не хотелось ему их оставлять в переворошенном чужими руками домашнем хламе?

Из чердачного оконца Салман увидел: прошагала через школьный двор Гавриловна, не заметила Салмановых заячьих петель на белой, как чистая тетрадь, земле. Гавриловне еще не полагалось знать о происходившем ночью. Не раньше третьего урока ей станет все известно, прикинул Салман, прислушиваясь к доносившимся снизу, из школьного коридора, громким - как у всех женщин - голосам Гавриловны и тети Дуси, поминавшим того, кто наследил спозаранку. Голоса захлопнулись в какой-то комнате, наверное в учительской, и тут Салман услышал у дверей школы скрип притормозившей легковушки. Выстрелила закрытая сгоряча недовольной рукой дверца. Салман поспешил к люку, ведущему в коридор, и увидел: коридором идет главный врач Доспаев.

Салман подумал: «Уже знает! Сказали. Отец-то у него работал». Он неслышно слез по железным ступенькам, подкрался к учительской, куда вошел Доспаев. Из комнаты в темный тупик коридора падала узкая полоса света.

- Сауле скрывала от нас, что в школе какие-то негодяи преследуют ее мелко и пакостно. Но в конце концов мы с женой догадались. И там, где недавно кто-то швырял в нее мокрой известкой, я нашел хирургический скальпель, кстати, мой собственный…

- Скальпель? - охнула Гавриловна. - Какой ужас!

- Ишак безмозглый! - выругался шепотом себе в кулак притаившийся за дверью Салман. Он понял: сегодняшнее ночное дело до главного врача еще не дошло. Ему доложат только в десять. Но то, с чем Доспаев спозаранку примчался к Гавриловне, оказалось тяжеленным довеском к ночной беде - не зря отец говорил: когда враг берет за ворот, собака хватает за полы.

- Нет, я не собирался за спиной у школьных учителей учинять следствие. Все получилось чисто случайно. Вчера в больницу привели на рентген ваших пятиклассников. Я спросил Витю Степанова: «Ты потерял скальпель?» Понимаете, ему жена как-то подарила скальпель. Он покраснел и признался, что обронил где-то.

- Степанов Витя? Он очень тихий, дисциплинированный мальчик, он никогда…

- Не знаю! Не знаю, кто у вас тихий, кто не тихий.

- Конечно, нам надо было посерьезней взглянуть на не совсем правильные отношения между Сауле и Машей Степановой, - сказала Гавриловна. - Я бы не назвала это враждой, но…

- Мешок дерьма! Свиной ублюдок! - обозвал себя Салман, но душа его, не облегчилась бранью, заныла и затосковала. - Дурак я! Дурак! - Салман двинул себя кулаком в зубы.

И опять вспомнился ему - в который раз за утро - уверенный стук в дверь, отцовские босые прыжки - от двери к окну, от окна к печи, - истошные крики матери, когда вошли четверо: два казаха, русский и татарин, все не местные, но откуда-то они знали, что и где им искать в бедном жилье больничного сторожа. Они отыскивали и выкладывали на стол пачки денег, пересчитывали, записывали… Даже Салман, знавший, что у них в доме тайно живут деньги, поразился огромному богатству, которое пряталось в хибаре. Он раньше отца догадался: милицию навел на их дом Ржавый Гвоздь. Зря отец доверил Акатову рисковое дело. Старый способ пересылки товара был верней. Но зачем-то понадобилось старому черту связаться с Ржавым Гвоздем, поехавшим с классом на экскурсию в Алма-Ату. Видно, хотел покрепче запутать Акатова, а вышло наоборот. Влип, значит, Акатов в Алма-Ате. Трус Акатов. Трус и предатель…

…Голая лампочка под провисшим прокопченным потолком светила все ярче. Вечером она горит вполнакала, потому что весь Чупчи жжет электричество, а тут поселковая трансформаторная будка работала на один мазитовский дом, где чужие люди при неза-вешенных окнах считают деньги, много денег. Салман заметил: не отец стыдится, что при таком богатстве жил как нищий, а чужие чувствуют себя неловко, считая деньги в мазитовском голом доме, где с ломаных кроватей поднялись и глядят на них разбуженные ребятишки, у которых сейчас, посреди ночи уведут в тюрьму отца. Салман уже понимал: отца уведут. Понял сразу, едва милицейские вошли - четверо, друг за другом. А младшие догадались, заревели на все голоса, когда за отцом захлопнулась низкая набухшая дверь. Мать выбежала следом, сыпала проклятиями в спины тем, кто увел из дома хозяина, унес кровные денежки, слала каждому из четырех «Проклятие твоему отцу и матери!»- и обоим казахам, и русскому, и татарину. Вернувшись в дом, повалилась на постель и начала кататься по ней, хватая зубами то руки свои, то в блин умятую, сальную подушку. Салман спрыгнул со своей лежанки, погасил свет. У него в кулаке размякла плитка шоколада, из жалости подсунутая милицейским. Салман в темноте нашаривал зареванные рты малышей, вталкивал сладкие обломки. Малышня зачмокала, стала утихать, а он наскоро собрался, выкатился на улицу. Сухой заморозок ожег воспаленные от ночного яркого света глаза. Салман подумал: явись милиция летом, он в час прихода нежданных гостей спал бы себе спокойно в мазаре, ничего бы не знал, не ведал. Ни страха, ни злобы - ничего.

Он стоял в школьном коридоре за печью и чувствовал себя жалким сусликом. Некуда деваться: нора залита ледяной водой, вода подымается все выше, выталкивает суслика в руки врагов. Даже самый трусливый зверь - суслик, заяц - кусается, пускает в ход когти, когда приходит безвыходный час. Салману хотелось царапаться, драться. Не оброни он, растяпа, тот скальпель, Салман мог бы сейчас броситься с острием в кулаке на ненавистного Доспаева. Все равно теперь колонии не миновать: заведенная Гавриловной папка полна до краев, и уж Гавриловна-то разберется, кто мстил Саулешке за Витькину старшую сестру, за себя ли - все одно…

Он упустил время, когда мог незаметно уйти из школы. Необдуманно, глупо упустил или неосознанно удержал здесь сам себя, чтобы напоследок повидаться с Витей. И вот - получилось: Салман, хотя и без книжек-тетрадок, запрятанных на чердаке, сидит за своей партой в пятом «Б», рядом с ничего не знающим Витей. Измученный бессонной ночью, он угрелся и вздремнул. Учителя не тронули Салмана ни одним вопросом, ни одним замечанием: пришел, сидит - и на том спасибо. Так прошли два урока; третьим была физкультура, но Василий Петрович не повел пятый «Б» в зал - объявил классный час.

Салман вздрогнул и проснулся: «Конец! Попался! И Витьку не успел предупредить!»

Василий Петрович грозно хмурился, оглядывал притихший от любопытства класс и примечал всех заерзавших, в чем-то перед ним грешных. Хитрые учительницы всегда сплавляли Васе - мужчине, фронтовику, офицеру - самые озорные классы, хотя, по правде сказать, у них, у женщин, куда больше имелось сноровки управляться со школьной вольницей. Они проникали с женской зоркостью во все школьные дела и делишки, держали в своих руках все нити классных симпатий и антипатий, тонко выслушивали сплетни, действовали намеком и подсказкой, в то время как Василий Петрович предпочитал по доброте своей: уж рубить - так рубить сплеча.

Горячность его и отходчивость не остались для ребят секретом, и они умели пользоваться слабостями учителя. Возможно, как раз поэтому доверенные Василию Петровичу разболтанные классы благополучно преодолевали трудные полосы своей жизни и мало-помалу оказывались на ровном пути. В этом, возможно, скрывалась главнейшая педагогическая тайна, обнаруживать которую не входило ни в интересы ребят, ни в интересы начальства, потому что - объясненная - она утратила бы всю силу.

Василий Петрович отыскал взглядом закадычных приятелей - Степанова и Мазитова. В который раз подумал: «Чего у них общего?» - и приступил к делу, вынудившему заменить урок физкультуры классным часом. Ни он, ни завуч еще не были оповещены об аресте отца Салмана Мазитова. Сделать это обязан был участковый Букашев, а он повез алма-атинского следователя по аулам, к сообщникам Мазитова. Директора тоже не было в поселке, он уехал на совещание в область.

- Позор всему пятому «Б»! - гремел над классом голос, привыкший подавать команды. - Совершен отвратительный поступок!

Салман Василия Петровича никогда не боялся и Вите с первого дня растолковал: любая учительница в школе строже, чем классный руководитель пятого «Б». Любой учительницы больше надо бояться. А Вася пускай сам боится, как бы Мазитов его не подвел.

Заскучал Салман, пока Вася раскочегаривался, но слушал в оба уха. Он знал: Витька умно соображает только на ботанике и на догадку скор только на арифметике, а сейчас до Витьки до последнего дойдет… Ну вот… Ну наконец-то… Салман краем глаза повел на оседа по парте, увидел испуг на чистеньком лице с аккуратной етлой челочкой.

- Сашка? Разве ты?!

Еще никто из самых трусливых подлиз не ткнул пальцем в Салмана Мазитова, а единственный друг Витя Степанов испугался, вот когда ударила Салмана предательски в спину Витькина слабость, которую раньше всегда прощал. Слепой дурак Салман Мазитов! Купили тебя сладким чаем, хлебом с колбасой, золотыми рыбами…

Салман бросил в чистенькое испуганное лицо: «Суслик! Предатель!» - и пошел из класса. От злости он будто оглох. Не слышал, кричат ему вслед или нет. Он уходил пустым коридором, не унижаясь трусливым бегством, но и не медля, а то подумают: он еще надеется на прощение. У входных дверей тетя Дуся преградила ему путь шваброй. Салман отшвырнул универсальное оружие тети Дуси, и вот он уже во дворе школы - виден из всех окон. Виден учителям - они любят глазеть во двор, пока кто-то вызванный к доске царапает решение. Виден всем лодырям - они-то не смотрят на доску, смотрят на волю. Многие сейчас видят: навсегда уходит из этой проклятой школы самый ненавидимый ею ученик - бывший ученик. И пускай книжки-тетрадки, купленные не за его - за школьные деньги, сгниют на чердаке: Салман Мазитов никогда не вернется сюда.

- Сашка! Погоди! - услышал Салман.

Витя бежал через двор, натягивая пальтишко.

- Сашка! Постой!

Салман нагнулся, схватил с земли промерзлый кизяк.

- Ну ты, суслик! Не лезь. Пришибу!

- Да ты что?! - Витя остановился.

- Не лезь! - Салман угрожающе покачал рукой с промерзлым увесистым комком, повернулся и пошел. Сначала куда глаза глядят - подальше от поселка, от школы. Потом сообразил: пешком далеко не уйдешь. Повернул на гудок поезда - к станции.

Оглянувшись, Салман увидел: Витя упрямо идет за ним. Витя откуда-то знал: его дело теперь идти за Сашкой, не отстать. Он слушался сейчас только своего мальчишеского инстинкта, близкого инстинкту зверей и птиц, но выражающего все лучшее, что есть в человеке.

Книжник и в практических вопросах неумеха, Витя не только успел выскочить из класса за Салманом, но - словно подтолкнутый под руку чем-то, ему неведомым, - догадался сдернуть с вешалки у дверей свое пальтишко и шапку. Будто с самого начала предвидел: очень долгий им предстоит путь.

Они сделали круг по степи, теперь Витя видел впереди станцию: Салман шел прямиком к ней, не оглядываясь, не отвечая своему преследователю. За семафором, в километре от станционных построек, пережидал длинный товарный состав. Салман нырнул под платформу - Витя за ним, весь дрожа от страха: вот поезд тронет, огромные тяжелые колеса наедут, раздавят. Но состав терпеливо стоял. Вынырнув по другую сторону, Витя увидел быстро убегавшего Салмана. Он тоже побежал, жалобно выкрикивая:

- Сашка! Постой!

Салман заметил: чуть отодвинута дверь товарного вагона - сантиметров на сорок, не больше. Он подпрыгнул, цепко повис и протиснулся в щель. Вскочил на ноги и приналег изо всех сил - закрыть щель. Но тяжелая дверь не поддавалась.

Витя с первого раза сорвался, но со второго подтянулся на руках и лег животом на пазы, по которым ходят такие двери; ноги его болтались в воздухе, лицом он уткнулся в замусоренный чем-то едким пол вагона… И тут состав дернулся, резкий толчок стронул тяжелую пластину двери, не поддававшуюся мальчишеским усилиям. Салман еле успел схватить Витю за шиворот, втащить в вагон - дверь задвинулась и стало темно.

Прогремели под колесами стрелки, поезд убыстрял ход.

- Попались! - сказал Витя. - Теперь нам не спрыгнуть.

- А мне и не надо спрыгивать! - Салман сплюнул набежавшую кислую слюну. - Я вовсе решил уехать из дома. Понимаешь? Убежать. Зря ты за мной, суслик, увязался. Я далеко еду.

- Куда далеко?

- Во Владивосток! - с ходу придумал Салман и сам тут же накрепко поверил в первую выдумку, выводившую его из отчаянного тупика. - Во Владивосток…

- Далеко… Давай лучше слезем на следующей станции.

- Ты слезай! Я не хочу. Я во Владивосток.

- Да все равно поезд не в ту сторону идет. - Витя тоже сплюнул, чувствуя кислоту на губах. - Во Владивосток надо ехать от нас через Новосибирск. А этот поезд на юг идет, в Ташкент.

- Ты откуда знаешь? На юг, на север… Сам в кукурузе заблудился.

- Я тогда маленький был. Чудак ты, Сашка. Сейчас часов одиннадцать. Солнце было от нас слева. Значит, едем на юго-запад… Слушай, что за порошок тут в вагоне рассыпан? Все время плеваться хочется. Химия какая-то! Выбираться надо отсюда. И вообще еще неизвестно, исключат тебя из школы или нет… Хочешь, я с моим отцом поговорю?..

- А этого не хочешь? - Салман сложил кукиш, повертел у Вити ред носом. - Сегодня ночью моего отца в тюрьму забрали.

- В тюрьму! За что?

- За хорошие дела! - Салман подошел к двери, налег плечом. - Сейчас я тебе, Витька, открою, сейчас открою. Ты спрыгнешь. - Он тужился изо всех сил, но впустую. - Открою, и катись отсюда на первой же станции! Я тебе больше не друг. Мой отец вор, хуже вора. Ну, чего стоишь? Помоги, суслик несчастный! Столько лет живешь на свете, ничего в жизни не понимаешь. Сын вора я! Понял?

- Понял… Отца посадили, но ты же не виноват… Я же тебя знаю. Ты честный!

- Ничего ты не знаешь! - заорал Салман. - Я тоже вор! На базаре воровал? Воровал! Одеяло украл? Украл! Что? Испугался? Не бойся, у вас дома я ничего не украл. Хватит разговаривать - толкай дверь!

- Вместе слезем! - упрямо повторял Витя. - Вместе!

Сколько они ни толкали - дверь не поддалась. Поезд получил «зеленую улицу» и все дальше увозил их от Чупчи.

А там уже поднялась тревога, уже стало известно: ночью арестовали больничного сторожа Мазитова, его сын Сашка бежал из поселка и с ним Степанов Витя. Не такой уж тихоня этот Степанов. Кое-что знал про делишки Мазитовых. В мальчишеской уборной написано: «Акатов - предатель». Чьим написано карандашом? Степанова. Почему про Акатова? Он милиции, оказывается, сообщил про Мазитова.

Множество глаз видело: оба хулигана припустили из школы куда-то в степь. Из расспросов стало известно: они еще с лета шастают вдвоем по степи - значит, есть у них там укромные местечки…

…- Сдохнем мы тут от дуста, как клопы! - сплюнул Салман.

- Нет, не дуст. На фосфор похоже. - Витя облизнул палец, макнул в порошок. - Жжется немного, - посопел нерешительно и все же спросил: - Ты зачем камнями в ту девчонку бросал?

«Ничего не понимает! - горестно удивился про себя Салман. - Откуда только берутся такие беспонятные люди?»

Вечером Колькин братишка-третьеклассник пошел в интернат на кино про Тарзана. Заграничный фильм при каких-то загадочных обстоятельствах зажился у школьных киномехаников, стал считаться Интернатской собственностью. Новые поколения умельцев, крутившие кино в интернате, очень удивились бы, если бы районный кинопрокат заявил свои права на географический фильм со слонами и обезьянами.

Притопав домой после кино, братишка шепнул Кольке: «Ржавый Гвоздь вовсе смылся из интерната. Воспитатели еще не знают, но среди ребят ходит такой разговор». Колька забеспокоился: если уж мелочь пузатая болтает про Нурлана, значит, случилось.

Не теряя времени, Колька подался в интернат. В учебной комнате подремывал на клеенчатом диване дежурный воспитатель Дюсупб #233;к Жунусович, по-школьному Дюк. Спальня старших ребят пустовала. Колька полез в Нурланову тумбочку и понял: Ржавый Гвоздь на самом деле смылся. Дюку Колька, конечно, ничего говорить не стал, а Дюк - лодырь: перед сном поверок не устраивает, ночью спален не обходит - дрыхнет в учебной комнате. Значит, есть время разобраться без паники, что случилось с Нурланом.

В темном коридоре кто-то дернул Кольку за штаны, жарко шепнул: «Держи записку». Выйдя на крыльцо, на слабый свет лампы в металлической сетке, Колька с оглядкой прочел из горсти: «Прощай, Кудайбергеныч! Когда устроюсь, напишу. Твой несчастный друг Н. Акатов».

- Ты что? Сразу не мог принести? Брату моему не мог передать? Он же был у вас тут в кино! - напустился Колька на выскочившего за ним Аскарку.

Этого шустрого первоклассника уже вся школа знала. Учитель пения у него голос обнаружил и абсолютный слух. Аскарка на вечере выступал, пел-заливался: «И мой сурок со мно-о-о-ю… И мо-о-ой всегда и мо-о-ой везде…»

- Ты чего же такой несообразительный! - отчитывал Колька юную школьную знаменитость. - Важное дело, а ты записку в кармане солишь!

- Нурлан сказал: только самому Кудайбергенову передать, завтра в школе передать, никому не показывать, никому ничего не говорить… - Аскарка работал под заправского подпольщика, партизанского связного.

Справедливый Колька сменил гнев на милость: первоклассник-то ничего, кремень-человек, неплохая смена растет старшему поколению.

Из интерната Кудайбергенов припустил не домой, а на садвакасовскую зимовку. Дома ему сейчас делать нечего. Если деду сказать: «Нурлан попал в беду» - дед протянет ехидненько: «А-а-а… Внук старого Садыка? Помню я Садыка. Тоже был артист. За рубль заставишь, за тысячу не остановишь». Послушать деда - так от Садыка никакого доброго семени пойти не могло: и отец Нурлана не работник и отцов брат, Отарбек из Тельмана, вовсе балалаечка без струн - ни к какому делу не пристал и теперь определили его заведовать клубом. А какой там клуб на отделении? Клуб с колоннами на главной усадьбе, а на отделении мазанка небеленая, раз в неделю заезжает кинопередвижка. Но Отарбек и веника в руки не возьмет: «Я заведующий. Руковожу культурно-массовой программой. Для подметания прошу выделить штатную единицу…»

Так уж выходило: встревожившись за друга, Колька сразу же вспомнил про Отарбека. И прежде, при всех передрягах, Нурлан имел обыкновение подаваться за помощью и советом не к толковым людям, а к балаболке Отарбеку.

Что с Нурланом теперь-то? Не из-за двоек же…

Кольке и в голову не пришло, что побег Нурлана мог быть связан с передрягой, приключившейся летом в Алма-Ате. Мазитов дал Нурлану увесистый чемодан и сказал адрес, куда отнести. Нурлан понес и налетел на милицию, арестовавшую спекулянтов и караулившую, кто еще придет с товаром. Нурлана допросили и отпустили. Мазитова он настолько боялся, что даже Кольке ничего не рассказал. Поэтому Колька начисто забыл, как в Алма-Ате притопал Нурлан откуда-то очень поздно и клацал зубами…

Еркин лежал на кровати, глядел в потолок.

- Ты чего? Заболел?

- Нет. Так просто лежу. - Еркин встал, аккуратно прибрал постель. Один зимует, а дом держит не хуже любой поселковой хозяйки. Только отчего-то смурной стал в последнее время.

Весть о Нурлановом побеге Еркина не шибко удивила. Он рассказал Кольке: с неделю назад Ржавый Гвоздь приходил на садвакасовскую зимовку с разговором ни о чем.

«Хорошо тебе живется, Садвакасов».

«Я думал, ты лучше живешь, веселее».

«А ты в моей шкуре был? У меня, может, сейчас ни минуты покоя нет… - Нурлан полез в карман, вытащил папиросы. - Да что ты понимаешь, лошадиные нервы…»

Нурлан не первый раз пробовал прилепить ему какое-нибудь лошадиное прозвище - Скакуна или Тулпара, - но понапрасну: к Еркину прозвища не прилипали, потому что он их сам не замечал.

«Курнуть хочешь?» - Нурлан колупнул ногтем пачку.

«Зачем?»

«Да ладно тебе придуриваться. Все курят, а ты - «зачем»…»

Нурлан задымил:

«Ты не знаешь, кто про меня примеры на стенках решает: «Ны плюс Фы?»

«Не знаю».

«Найду - убью. На что она мне, Фаридка? Про тебя вот ничего не пишут, хотя можно, я знаю… Ты мне объясни. У тебя отец чабан, у меня отец чабан. Я веселый - надо мною смеются. Ты молчишь - тебя уважают, за умного считают. Почему? Объясни, если умный. Мне Фаридку пишут, лучше не нашли. Тебе не пишут, хотя есть кого. - Нурлан засмеялся, как американец в кино: ха-ха-ха, все зубы напоказ. - Домбра-то у тебя чего висит? Играешь для себя? А чего на вечерах не выступаешь?»

«Зачем мне на вечерах?»

«Зачем, зачем… Заладил одно слово. Скучный ты человек, Садвакасов».

«Зачем пришел к скучному?» - равнодушно спросил Еркин.

Он видел: Нурлан пришел с каким-то важным разговором, но по характеру своему пустому размелочился, распетушился - пух по ветру пускает. Так и не узнал Еркин, зачем к нему приходил Нурлан. Иное дело - Колька Кудайбергенов. С Колькой все сразу можно понять. Понял - соображай, что делать.

Пока соображали, Исабек пришел, послушал их и удивился: чего сидят - не едут в Тельман за Ржавым Гвоздем?

- Завтра с утра поедем, - согласился Еркин. - Колька у деда Серка возьмет. А мне лошадь достанешь?

- Хоп! - кивнул Исабек.

…Они выехали спозаранку и потому ничего не знали о побеге двоих пятиклассников.

Название аула - Тельман - произносится с ударением на последнем слоге - словно по-местному, по-казахски. Здесь когда-то организовался один из первых в степи колхозов, взявший имя немецкого героя-коммуниста Эрнста Т #233;льмана. По новости говорили прилежно: «Имени Эрнста Тельмана», потом упростили: «Мы из Тельмана…», а с годами укатали на степной лад: «Где живешь?» - «В Тельм #225;не».

У крайних домов аула Еркин придержал коня, перевел на медленный шаг. Не любят в степи дуралеев, скачущих к жилью во весь опор, будто с вестью о вражеском нашествии или еще какой беде.

Они ехали куцей улочкой. В Тельмане казахи, украинцы и немцы жили в тесном соседстве, но на отличку. Украинец белил хату и расписывал наличники. Немец не тратил деньги на излишества, весь хозяйственный пыл вкладывал в надворные крепчайшие постройки. Казах мазанку не белил, двор держал голым, как ладонь: пускай степь с разбега докатывается до самого порога.

Из всех казахских дворов самым открытым, проезжим вдоль и поперек стоял двор Отарбека. Еркин огляделся: негде и лошадей привязать. Выручила посыпавшаяся из дверей мелюзга - приняла поводья. Вместе с ней вырвался на улицу звон струн и высокий рыдающий голос.

- Здесь наш друг-приятель! - Еркин толкнул покосившуюся на одной петле дверь.

В единственной комнате духота, не прибрано. Посередке, на кошме, лист газеты, миска с вареным мясом, зеленая бутылка, два захватанных стакана. Колька онемел от такого пьяного безобразия, а Еркин чинным гостем пошел к газетине-дастархану, сел и сказал певцу:

- Ты пой, пой… Извини, если помешали.

Нурлан откинулся на кошме, ударил по струнам:

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в земля-а-а-нке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой…

Я хочу, чтобы слы-ы-ышала ты,

Как тоскует мой голос живой…

Отарбек всхлипнул, выкатил откуда-то еще два грязных стакана. Бритая голова Нурланова родича белела пролысинами. Он тазша - плешивый после болезни, перенесенной в детстве. Такую аульную напасть сейчас уже не встретишь.

Еркин будто не замечал, что ему наливают из зеленой бутылки.

- Еще спой.

- Русскую? - Нурлан держался задирчиво. - Оч-чень сильная песня. Романс старинный. Тебе посвящаю! «Гори, гори, моя звезда…»

Колька начал злиться: «Ладно! Ори, ори, моя звезда! Покажу после, как всякие штучки выкомаривать…»

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет никогда…

Нурлан пел без пижонства, по правде пел, нараспашку - с казахской и с русской удалью. Старинный романс он перенял у Коротуна, но майор, когда пел, изламывался весь от грустных чувств, глаза подкатывал, а Нурлан откуда-то знал: это поется со строгим лицом и не в тоске, а светло, счастливо.

У Еркина - против воли - горячо стало в груди, тревожные токи побежали по крови. Думал про Нурлана: «Бесстыдный он, что ли? Сам открылся напоказ». Думал про себя: «Я так никогда не смогу, не вывернусь наружу - сдержусь, поводья не отпущу. Я как Сауле - разумом живу, не сердцем. Неверно живу. Надо по-другому жить».

Еркин знал: Нурлан вовсе не сердцем живет - болтовней. Но позавидовал Нурлановой безоглядной открытости, осудил свою неизменную выдержку. Всегда Еркин словно перепоясан тугим ремнем, всегда словно с удилами в зубах: грызи - не перегрызешь за всю жизнь, не выплеснешь горя, не разбросаешься радостью, как бросаются сластями на аульных свадьбах. А зачем? Отпустил бы поводья, поглядел, куда занесет. Испытал бы, каково голову терять.

Нурлан последний раз ударил по струнам:

- Че-го при-е-ха-ли? - спросила гитара.

Колька выпалил:

- Тебя, дурака, проведать!

- Совет держать, - сказал Еркин. - Один ум хорошо, два лучше…

Отарбек тут же придрался:

- Ты, выходит, умный? А я, по-твоему, не советчик сыну моего любимого брата?

- Простите, агай! Мы ждем вашего совета.

Отарбек важно отклячил нижнюю губу, цыкнул темной от насвая* слюной на выщербленный пол, закатил торжественную речь. Нурлан талант. Нурлану не нужна вонючая чупчинская школа. Вы хотите, чтобы он пас овец или в конторе щелкал на счетах? Никогда! Таланту необходима вольная жизнь. Нурлан из рода Бугучи, внук Садыка. В любом доме ждет Нурлана заслуженный почет, еда и ночлег. Пора вернуть в степь добрые традиции, когда певца кормила домбра и он не ломал шапку ни перед кем.

* Жвачка.

Сколько бы старший ни болтал, младшим слушать и помалкивать. Отарбек всласть наговорился о талантах любимого племянника и завел долгую речь о самом себе. Он, Отарбек, выдающийся сын народа, загубленный злодейкой-жизнью и завистниками-одноаульцами. Если бы не жена - ей каждый день давай еду! - если бы не председатель - ему каждый день выходи на работу! - разве стал бы Отарбек в других условиях заведующим каким-то клубом? Он бы высоко вознесся!..

Еркин насмешливо посапывал. В народе считается: все тазша большие хитрецы и ловкачи. А этот? Мешок дырявый, вся глупость сыплется наружу.

Колька взорвался наконец:

- Нурлан! Какого лешего ты молчишь!

Нурлан словно ждал, чтобы ему подали в спектакле нужную реплику: голову, скорбно уронил на грудь, пятерней вцепился в рыжие патлы:

- Мне, Колян, теперь все равно… Саданут под сердце финский нож - и точка, отпел свою песню Акатов!

- Ты что? Сдурел?

- Нет! - Нурлан искусно дрогнул голосом. - Нет, Колька, друг ты мой единственный! Мне теперь не найти спасения. Сам видишь: вынужден от них скрываться. Но они меня под землей достанут, под водой отыщут.

- Кто «они»?

- Тебе знать не надо. - Нурлан вздохнул тяжело. - Тебе, Колян, жить да жить, а я человек конченый.

- Иди ты к лешему! - обозлился Колька и демонстративно встал: ты, мол, Еркин, как хочешь, а я уйду.

- Прощай… - Глаза Нурлана наполнились слезами. - Ты меня не знаешь - я тебя не знаю. Месть банды не только мне грозит, но и всем моим друзьям.

- Какая банда? - насторожился Отарбек.

Тут Нурлан развернулся! В красках расписал. Однажды он помог милиции напасть на след крупной банды, окружить тайную квартиру В Алма-Ате. Бандиты яростно сопротивлялись. Двое из них перескочили дувал, оглушили милиционера и скрылись в неизвестном направлении. Полковник, весь седой, много раз тяжело раненный в таких схватках, мужественно сказал Нурлану: «Не буду от тебя скрывать - тебе теперь надо остерегаться их мести». Полковник предложил Нурлану: «Под чужим именем устроим тебя жить где-нибудь подальше, в Сибири или на Кавказе», но Нурлан решил: не буду трусом - и вернулся в поселок…

- Однако здесь… - На этих словах голос Нурлана трагически оборвался: пусть поработает фантазия слушателей!

- Не ожидал от тебя такой подлости! - Отарбек вскочил, заметался. - Ты хочешь навести беду на мой дом? - Он кинул племяннику плащ, шарф. - Я не трус, но у меня жена, дети!

Еркин встал, подмигнул Кольке: «Готово, спекся!» Нурлану сказал озабоченно:

- Твой дядя прав. Ты не должен прятаться у него в доме. Поедем.

- Поедем, - мрачно согласился Нурлан, берясь за чемоданишко.

- По стаканчику! На дорогу! - захлопотал Отарбек.

- Спасибо, агай! - отказался Еркин. - Нам нельзя туманить голову. Думать будем, как Нурлану помочь. До свидания.

- Не поминайте лихом! - подыграл Еркину Колька. Он давился от смеха, чуть не лопнул: до чего все лихо получилось! Другого бы пришлось уговаривать, спорить до хрипоты, а Нурлан сам себя выставил из дома Отарбека. Сам! Собственной бессовестной брехней!

Во дворе Отарбекова мелюзга слегка передралась - кому выполнить почетную службу - и подвела нерасседланных лошадей.

- Ко мне за спину сядешь! - сказал Колька Нурлану.

- Счастливой дороги! - Отарбек вышел побыстрее спровадить мальчишек и убедиться, что соседи не очень-то любопытничают. - Лишнего не болтайте. Где были, у кого… Длинный подол ноги опутывает, длинный язык - шею.

Нурлан глянул на дядю изумленно: от него ли слышит? Колька клятвенно стукнул кулаком в грудь:

- Могила!

Со двора взяли вскачь. Лошади, видно, ошалели от надоедливой Детворы. Трясли головами, скалили желтые зубы, словно переговаривались на скаку: «Ну дела… И не говори!»

Жалостливый Колька никак не мог забыть неухоженную мелюзгу Отарбека:

- Где же твоего дяди жена? Заболела, что ли?

- Чего ей сделается! - буркнул Нурлан. - На ферме. Коров доит.

- Так что же он? - удивился Колька. - Жалуется - детей кормить надо. Жена-доярка раза в два больше него получает. Какая у завклубом зарплата?

- Не знаю!

Только сейчас, сидя за спиной Кольки, Нурлан понял: дикую чушь нес Отарбек. Нурлан подался к нему сразу же, как побывал у чупчинского участкового Букашева. Участковый спросил: «Проведал или нет Мазитов, что тех, в Алма-Ате, взяли?» Нурлан сказал: «Не знаю». Он и вправду не знал. От Букашева шел - только бы не встретить старого черта. И скорее в Тельман. Отарбеку темнил: надоела школа. Дядя обрадовался: «Иди ко мне в клуб заместителем». Какой заместитель? Отарбека давно надо гнать из клуба, назначить вместо него женщину, будет подметать - другой работы там нет. Разве Нурлан не знал? Отлично знал! Но притворялся: всерьез принимал уговоры. Эх ты, Нурлан Акатов, знаменитый артист!

Крыши Тельмана остались далеко, приплюснулись к земле. Нурлан завозился у Кольки за спиной, забарабанил кулаками по ватнику:

- Стой! Дальше не поеду!

Еркин, скакавший чуть впереди, остановился:

- Что там у вас?

- Думаете, связали, как барана, и повезли? - Нурлан скатился на землю, глядел на ребят снизу вверх. - Думаете, и разговаривать с Акатовым нечего? Хитрецы нашлись - выманили от дяди Отарбека. Я бы и сам от него ушел!

- Куда? - Колька возмущенно завертелся в седле. - Куда ушел? Под чужим именем на Кавказ?

Еркин высвободил ногу из стремени.

- Нурлан прав. Поговорим.

Неподалеку увидели развалины зимовки, отпустили лошадей, сели в затишке, по-степному, на корточках. Нурлан охлопал карманы: закурить бы. Поглядел на Кольку. Тот сроду не дымил, у Кудайбергеновых на этот счет следили строго, но вытащил из-за пазухи пачку «Севера». У Нурлана нос благодарно взмок: что ни говори, а есть на свете верная дружба.

- Поговорим! - Нурлан, старый курильщик, затянулся жадно. - Врал я вам. Нет никакой банды, но все равно я кругом в дерьме. Гаду Мазитову служил. Люди пальцами показывать будут: «Акатов - мазитовский хвост», «С Акатовым не связывайся - продаст». Некуда мне деваться.

Не знал еще Нурлан: сегодня спозаранку красный карандаш вывел жирно на стенке мальчишеской уборной: «Акатов - предатель». Не знал Нурлан и того, что мстительную надпись мало кто в школе успеет увидеть: даже Гавриловна услышит про нее с чужих слов, а сама, наведавшись после уроков в мальчишечью заповедную, обнаружит сквозь клубы дыма лишь расплывшееся на стенке розовое пятно. Красные буквы исчезли после большой перемены - так полагал Вася, то есть Василий Петрович: он-то видел их своими глазами. Кто стер? Серафима Гавриловна терялась в догадках, но розовое пятно осталось тайной, каких в школе бывает не так уж много. Только годы спустя, когда Аскар Сарсекеев закончит десятый класс с золотой медалью, он расскажет Серафиме Гавриловне на выпускном вечере: будучи робким первоклассником, увидел в уборной позорные слова и решил: это непорядок, Акатов интернатский, а интернатские своих не выдают. Поразмыслив деловито, небрезгливый Аскарка сгреб с пола мокрую горсть едучей хлорки и размазал ладошкой по красным буквам. Кожу обожгло нестерпимо, но он водил и водил рукой по стенке, пока буквы не утонули в розовой каше. Впоследствии, когда проходили древнюю историю, Аскарка узнал про юношу, сжегшего правую руку на огне, и кое-что припомнил из своего опыта; от хлорки у него слезла кожа с ладони, но он стойко помалкивал до конца уроков, а в интернате тетя Наскет смазала ожог подсолнечным маслом, забинтовала стираной тряпицей: до свадьбы заживет! - и Аскарка сел писать упражнение. Ладошка-то у него не правая сгорела - левая… Не так прост был Аскарка в молодые еще лета, в первом классе.

- На кого хочешь я тогда думала, только не на тебя, несмышленыша… - скажет ему много лет спустя на выпускном вечере Серафима Гавриловна. - Я же помню, каким тебя в интернат привезли. Маленький, испуганный, гололобый. Время-то как летит. Не успеешь оглянуться…

…Если о времени призадуматься, о годах, пролетающих чередой, то самое для таких дум колдовское место - чтобы степь открытая лежала перед тобой, а за спиною шептала, осыпаясь, древняя глина. Случается с человеком внезапное и необъяснимое озарение; будто все, что с ним сейчас происходит, что он видит, чувствует, говорит, все уже было с ним когда-то, а сейчас вернулось, повторилось, припомнилось: ветер шарит в окаменевшем бурьяне, лошади фыркают и прядают ушами, трое сидят по-степному, держат совет.

Одному из троих это почудилось или всем троим одновременно открылось что-то из будущего? Будущее часто вмешивается в людские сегодняшние мысли и дела, всегда и всюду вмешивается - и сейчас тоже бродило неподалеку от развалин, приглядывалось к троим, усевшимся в затишке.

- Ну ладно, вернете вы сбежавшего Акатова в родную школу. А дальше что? Вы подумали? - кипятился Нурлан. - Собрание созовете. Доспаева скажет: «Акатов, встань и отвечай!»

- А что собрание? - пробурчал Колька. - Найдется кому за тебя заступиться на собрании.

- Сам я, значит, за себя не заступлюсь? Струшу? В штаны навалю?

- Я тебе не говорил: трус. Ты сам сказал.

Еркин вытянул камчой по сапогу:

- Если долго преследовать труса, он храбрецом станет!

- Тебе, Садвакасов, не чабаном быть! Тебе зубы дергать в больнице. Или хирургом оч-чень тебе подходит. Возьмешь ножик и - чик! - отхватишь у человека полсердца. Вы, Садвакасовы, жалости не знаете.

- Уйми ты свой язык! - одернул Колька. - Тебе Отарбек сказал про лишнюю болтовню? Сказал. Повеситься можно на твоем длинном языке.

Еркин занялся рукоятью камчи:

- Вернешься в Чупчи - заставишь всех себя уважать. Много сил уйдет, много времени. Но постараешься - заставишь. А убежишь… - Еркин поцокал языком. - Убежишь - дурная слава твоя еще долго проживет в степи, по всем аулам разлетится. Столько человеку не прожить на земле, сколько у нас в степи помнят нечестные дела.

Колька кивнул солидно:

- Он прав. Вернешься - снимешь с себя. Не сразу. Однако снимешь.

- Что снимешь? Всю шкуру снимешь… - заныл Нурлан. - И девчонки задразнят. У них не языки, а жала каракуртов! - Рыжий артист картинно схватился за голову и повалился на землю.

- Больно много ты о девчонках стал думать! - рассудительно заметил Колька. - И вообще кончай свои спектакли. Думай, что будем в школе говорить.

Нурлан, лежа, приоткрыл хитрый глаз:

- Что ни придумай - Голову не обдуришь.

- А его и нет в школе. Через неделю вернется.

- Значит, для Гавриловны придумать! - обрадованно поднялся Нурлан. - Так бы и сказал, а то тянешь. Для Гавриловны проще простого.

- Много придумаешь - много вопросов задавать будут. Мало придумаешь - мало спросят. Скажешь, как было, - вовсе никакого разговора, - рассуждал неспешно Еркин. - У тебя была причина в Тельман податься? Была. У нас с Колькой была причина за тобой поехать? Была. О чем говорить? Вовсе не о чем.

- Слушай, а он здорово придумал! - обрадовался Колька. - Коротко и ясно. Поехали - приехали.

- Ладно! - Нурлан встал. - Темные вы люди. Не знаете: чем проще роль, тем артисту труднее. И вообще вы ни фига не понимаете, как артистам живется! Прошлой зимой у нас в клубе артист выступал. Со сказками про Алдар-Кос #233;. Чапан драный, шапка облезлая - живой Алдар-Косе. Он серьезно говорит - все в клубе смеются. Он смеется - а ты плачь. Вот кто такой настоящий артист! Рваную шапку снял, чапан сбросил - вот он я! Черный костюм, рубашка с галстуком. Люди хлопают, он им кланяется: спасибо. Понимаете? Не ему люди кланяются, а артист - людям. Но все видят: талант, знает свое дело. Людям - отдых, ему - работа, оч-чень трудная. Я читал про дирижера: за один концерт он столько физических сил расходует, сколько шахтер за две смены. Шахтер! А вы… - Нурлан махнул рукой.

Что-то возникло вдали, где небо, сгустившись серо, сходилось со степью.

- Летит, - Колька вскочил. - Вертолет.

Вертолет тянул низко над степью, покачивал округлым брюхом. Еркин вспомнил: летом на джайляу, неподалеку от садвакасовской юрты, садился такой же винтокрылый, только поменьше. Овцы повалили на его стрекот, окружили небесного гостя. Привычка у них кидаться к вертолету, потому что зимой, когда буран погуляет или когда вся степь в ледяной непробиваемой корке, на отгон везут сено и тракторами и вертолетами: рев мотора для современной овцы - зазывная песня.

- Ищут кого-то, - определил Колька, когда винтокрылый на миг завис над мазаром.

- Меня? - трухнул Нурлан.

- Ну, с чего, дурья башка, стали бы тебя с таким форсом искать? Может, из солдат кто заплутал. Вроде Паши Колесникова. Помнишь, как он Магелланом стал…

Вертолет удалился в сторону зимних пастбищ.

- К чабанам полетел.

Оттуда, где скрылся вертолет, вскоре вынырнула машина - «газик».

Колька присвистнул:

- А «газик-то»… к нам!

«Газик» не рыскал, бежал нацеленно - словно собака, учуявшая след.

- Солдат за рулем, - разглядел глазастый Колька. - Сейчас узнаем, что тут армия ищет. Их на нас вертолет навел. Ей-богу!

- Искусственный спутник ищут… Здесь у нас упал! А что? Вполне возможно! - Нурлан стянул с шеи красный шарф, замахал, как флагом: - Сюда! Спасите наши души! Идем ко дну! Последние минуты героического дрейфа через Северный полюс! Привет из космоса! От Белки и Стрелки.

- Ори, ори, - ворчал Колька, зная, что в «газике» за ветром и шумом мотора все равно крика не слышат. - Выкричишься - полегчает.

Метров за десять до мазара, «газик» развернулся полукругом, подкатил правым боком. В переднем оконце - знакомый майор. Спрыгнул на землю:

- Послушайте, ребята, вы сегодня не встречали в степи двоих из вашей школы? Степанова и Мазитова.

- Они так далеко не ходят, - сказал Еркин.

- Сегодня могли и дальше забраться.

- Случилось что-нибудь?

- Да так… Ничего особенного. - Коротун ни с кем посторонним не собирался вдаваться в подробности. - Вы что? В школе сегодня не были?

- Мы в Тельман ездили… - заспешил оправдаться Колька. Еркин дернул его за рукав.

- Сашка Мазитов плохо знает степь, далеко не пойдет, зря будете искать. У Сашки в поселке места есть: развалюхи, кошары пустые… Там смотрели?

Коротун оглядел всех троих, словно на выбор, и остановил взгляд на Нурлане.

- Вот что, парень… Поедешь со мной. Довезем до Чупчи, по дороге покажешь, где еще можно пошарить. - Майор откинул переднее сиденье, подтолкнул своего «кунака» вглубь.

«Газик» по-собачьи рванул песок задними колесами, умчал в сторону поселка.

- Найдутся, никуда не денутся, - говорил солдат-шофер. - Я пацаном сколько раз из дому бегал. Батя мой умер - он с войны инвалидом пришел, на пять мирных лет только и хватило. Ну, а мать больно скоро замуж вышла… Отчим что?.. Неплохой мужик, я с ним сейчас вполне… а пацаном в двенадцать лет злился: на чердаке ночую, на поезде укачу… Милиция поймает, вернет - я опять в бега… Три месяца в психичке пролежал, с такими же бегунами. Оказывается, заболевание есть психическое детское: из дому бегать… Обследовали меня, расспрашивали, я чуть вправду умом не тронулся. Спасибо, отчим приехал, забрал меня из дурдома под свою ответственность, а я еще разок его подвел, до Одессы добрался. После как отрезало - не тянет… Вроде переболел и выздоровел… Может, и с ребятами в таком роде случилось. Как вы считаете, товарищ майор?

- Разговорчики… - У майора, роняющего слезу над песней, имелся для подчиненных другой, заскорузлый голос. - Не забывайте, произошло неприятнейшее чепе в семье офицера. Лишняя болтовня дает пищу обывательским слухам.

Нурлан обозлился: так, так… Значит, беспокоимся о чести мундира?.. Боимся лишней болтовни… Сашку заложим, офицерского сынка вытащим…

- Слушай, парень… - Коротун, кажется, забыл, что у Нурлана есть имя. - Слушай, парень, что за тип у вас в поселке - Мазитов?

- Мазитов? - дурашливо переспросил Нурлан. - Отрицательный тип. Могу охарактеризовать. Хотите? Устное сочинение на тему «Образ Мазитова».

- Можешь не сочинять, - разрешил майор. - Вашего Мазитова сегодня ночью арестовали. Мы получим о нем достаточные сведения из официальных источников. Меня сейчас больше интересует его сын. Я к нему уже давно присматривался.

- К Сашке? Думали, иностранный шпион? Оч-чень похож!

Солдат за рулем фыркнул.

- Острить будешь в другом месте! - отрезал Коротун. - Сейчас отвечай на вопросы. Давно ли сын Мазитова занимается темными делами? Какими конкретно? А также в частности - про каракуль…

- Вас понял! - Нурлан как бы со стороны удивился совершенному своему спокойствию. - Ученик пятого класса Салман Мазитов… Запишите: его настоящее имя Салман. Так вот, Салман Мазитов уже давно никакими темными делами не занимается. Салман Мазитов послал ко всем чертям своего дорогого папашу. Начисто отвязался от старого жулика. И между прочим - запишите, а то забудете! - Салман отошел от своего папаши задолго до приезда примерного мальчика Витеньки, которого вы ищете с помощью вертолета. Прошу занести мои показания в протокол. А также ответить на мой вопрос. Послал бы кто-нибудь вертолет персонально за Сашкой Мазитовым? За ним одним?

- Ты брось выламываться! - прикрикнул Коротун. - Говори нормальным языком.

- Есть говорить нормально! - отчеканил Нурлан. - Мой нормальный язык - казахский. А вы по-казахски понимэ? Сколько лет здесь служите? Почему до сих пор не изучили?

- Меня, парень, на такой крючок не поймаешь. Понял?

- Оч-чень вас прекрасно понял! - ухмыльнулся Нурлан. - Так вот насчет темных делишек… Мазитову помогал я.

- Врешь! - сказал Коротун. - Болтаешь.

Нурлан набрал побольше воздуха и захохотал, как хохочут негодяи в американских фильмах: ха-ха-ха!

- Да брось ты выламываться! - попросил Коротун обыкновенным голосом. - Дело-то ведь серьезное. Уголовное дело. Ты мне, Нурлан, все толком объясни.

Нурлана заело: вспомнили наконец, как его зовут. Коротун разволновался, заговорил вроде бы даже ласково:

- Давай, Нурлан, выкладывай все по правде. Я ж тебе друг.

Нурлан ожесточенно подумал: «Почему вы раньше доброго слова сказать не могли? Теперь что? Какая может быть теперь правда?» Скучно стало, как барану, которому горло перерезали.

- По правде, товарищ майор, ничего не получится.

- Ну смотри, - Коротун обиделся, - тебе же хуже.

- Вы меня не пугайте! - взорвался Нурлан. - Я пуганый.

- Вот ты как заговорил?

Нурлана понесло, как легкое семечко степным ветром. Он выложил Коротуну про все свои делишки с Мазитовым.

Майор слушал и все больше мрачнел. Обманулся он, оказывается, в этом мальчишке. Думал, душа у него светлая, сердце отзывчивое. А на поверку - дрянной человечишка, мозгляк и трус.

Коротун так и выложил Нурлану:

- За все за это не могу я тебя уважать. Трус ты и предатель. Человек, не имеющий понятия о чести и совести.

У Нурлана враз заныли все зубы: «Скука зеленая! Чего я с ним в откровенность залез? Какая мне нужда Сашку защищать?»

- С таким, как ты, на фронте, - пилил майор, - с таким пропадешь. Да я тебе никогда руки не подам.

Нурлан подскочил, ударился башкой в брезент:

- Надоело! Выпустите меня!

Но из «газика» с заднего сиденья сам не уйдешь - надо, чтобы вылез сидящий впереди.

- Ты старшего выслушай. Для пользы твоей говорится. Можешь не беспокоиться, в городок к нам не увезу. Высадим в поселке.

- Да плевал я!..

Он в самом деле дурак с длинным языком: нашел у кого искать поддержки, сочувствия, хотя бы желания выслушать, понять!

На краю поселка шофер притормозил. Майор не шевельнулся на переднем сиденье. Шофер вылез:

- Давай, парень, вытряхивайся!

- Мерси вас! Гуд бай! Чао! - Нурлан решительно пошагал в интернат. Ух и расскажет он сейчас там такие ужасы, что у всех глаза на лоб повылазят!

Издали Еркин увидел: в окне горит свет, из трубы курится дымок. Наверное, Исабек хозяйничает. Чайник сообразил вскипятить, лепешек напек по-казахски на сухой сковородке. Еркин почувствовал: зверски жрать хочется. В доме Отарбека кусок в горло не шел, а утро, когда с Колькой наскоро пожевали холодной баранины, отошло в дальнюю даль.

Ну и день… Пролетел быстро, а оглянись - сколько в него вместилось!

Дурацкая догадка стукнула: а что, если там отогреваются ее брат и Салман? Вспомнил: дарил ее брату камчу. Вспомнил светлые, русские, незнающие, как у аульных ребят, глаза: «Мы с тобой та-мыры?» Ее брат мог прийти сюда, Салман не мог, а Витя мог. Он обычаи знает. И доверчивый. Еркин наконец понял, какой Витя: доверчивый.

Еркин теперь ясно видел Витю в своей будущей жизни. Ехал на вездеходе по степи к горам, встретил очкарика, ставящего мудреные приборы у сусличьих нор, и сразу узнал Витю, хотя не виделись столько лет. Ее брат оглянулся и сказал: «Слушай, Еркин, синяя птица уже прилетела из Индии. Пора сеять в степи кормовые кактусы».

Еркин толкнул дверь и вошел.

Глянули доверчивые глаза, но не Витькины. За столом сидела Шолпан. Как сюда попала? Еркин знал: просто пришла, как все делает и говорит - просто.

Он сел у порога, стянул сапоги:

- Не нашли.

Она прошла к порогу, взяла сапоги, поставила к печке:

- Тетя Наскет гуляш с макаронами дала для тебя. Есть хочешь?

- Хочу.

Он ел со сковородки жадно, давился. Шолпан поставила на стол горячий чайник, села напротив. Он тянул чай, шумно отдувался.

- Мазитова теперь из школы исключат, - рассказывала Шолпан. - У него отца посадили - теперь Мазитова примут в колонию. Гавриловна говорит, ему в колонии будет лучше.

- Всем будет лучше. - Еркин подпер кулаками сонную тяжелую голову.

- Сауле к ней ходила. Чтобы Мазитова не исключали. А то получилось - из-за Саулешки.

Еркин не понял: почему Саулешка ходила к Гавриловне просить за Мазитова - почему Саулешка, а не Маша?

Ему казалось: сегодняшний день переполнился, пошел расплескивать - побежало из переполненного дня, как из казана в огонь, задымило мокрыми угольками.

Он не видел: Шолпан натянула плюшевое пальтишко, накрылась большим платком. Дверь в холодную ночь приотворилась чуть-чуть - и не пройти человеку. Может, не Шолпан выскользнула из старой садвакасовской землянки, а дух прежней здешней хозяйки: ее платья лежат в кованом сундуке, ее камзол, пряжки, браслеты… Все впору Шолпан, и она не ушла - она здесь?

Салман осторожно приподнял край матраца, в уши ворвался грохот. Грузовик ехал по городской улице. Тут не соскочишь - людей табун.

С грузовика он изловчился смыться в тихом месте. Шофер зашел в дом, а позади, в проулке, никого. Салман успел выползти из-под матрацев, перевалился через борт - мотор взревел, за грузовиком захлопнулись глухие ворота.

Салман пошел на шум большой улицы. Впервые увидел не в кино трамваи, троллейбусы, но не жадничал глазами: еще насмотрится разных городов, а теперь нельзя терять времени.

Выбрал старуху на вид подобрее:

- Бабушка, помогите больницу найти.

- Тебе какую? Детскую?

- Ну! - Салман мотнул головой. Не ошибся он в старухе. Сам не догадался бы про детскую спросить.

- Три квартала пройдешь, повернешь налево…

Больничная проходная для Салмана не загадка. Она для того поставлена, чтобы не впускать и не выпускать. Но кто умеет - пройдет. Или сторожа перехитрит, или «подмажет», чтобы ворота не скрипели.

У проходной толклись женщины с узелками, банками, бутылочками. Неумехи. Салман мимо них шустро сунулся в дверь - будто он свой, здешний. Уже во двор проскочил, но вдруг цапнули за ворот:

- Ты куда? Сегодня день неприемный, - и вытолкали на улицу.

- Кто у тебя в больнице? - Женщины с узелками сочувственно обступили Салмана.

Он потер глаза кулаком:

- Брат…

- В каком отделении лежит?

- А я откуда знаю!

- Желтухой болеет или дизентерией?

- Ничем не болеет. Здоровый.

- Так если здоровый, чего же ты… - завела одна из теток, но другая ласково к себе потянула:

- Ты, может, устал, проголодался? Я дочке передачу несла - не берут. Ты поешь… - расстелила на лавочке салфетку белей снега.

Вспомнился в приемнике разговор насчет людской жалости: «Главное, чтобы сразу тебя пожалели. Скажи: папка нас бросил, мамка замуж вышла, я к бабушке еду. Тебя и кормить будут и от контролера спрячут». Не врали пацаны в приемнике: кормят Салмана, пожалели. Но отчего-то еда в горло не идет. Тетка чужая, а жалко. Дочке передачу несла - не взяли.

Накормленный в приемнике досыта, он теперь наелся взапас, высосал молока всю бутылку. В приемнике Салман и куревом разжился и поднабрался кое-чего полезного. Там разные ребята околачивались и даже девчонки - из дому беглые. На окнах решетки, у ворот - милиционер. Воспитатель нудил: «Когда вспомнишь, как тебя зовут, откуда прибыл, - приди и скажи». После снова заглянул, напомнил: «Ну как? Думаешь?» Салман сказал правду: «Думаю». Он очень сильно думал: как из приемника убежать?

Один пацан постарше Салмана года на три: «В седьмом классе учусь. Надо бы в восьмом, да на второй год оставался. И все из-за того, что к отцу бегаю», - спросил Салмана:

- Ты тайны хранить умеешь?

- Умею.

- Отец у меня морской адмирал во Владивостоке. Я к нему бегаю.

Салман не поверил; зачем много раз бегать, надо один раз. Пацан улыбнулся печально:

- Это кажется - просто. Ты сам попробуй - узнаешь.

Салман свою тайну про отца-вора не сказал, только про Витю: что в вагоне случилось.

- Хана твоему корешу. В прошлом году на Алма-Ате Первой распечатали вагон, а там покойники. Пацаны местные. И уехать никуда не уехали. На одну ночь закрылись от милиции - и кранты…

У Салмана чуть не отнялись руки-ноги, но он свой подлый страх усмирил: «Я-то живой. Отчего же Витьке кранты? Ну, слабже он меня. В котельной не ночевал, в мазарах змеиных не жил. Непривычный к плохому. Понятное дело - сомлел. Но ведь теплый был. Я-то живой, не сдох…»

Ночью снилось ему: синяя птица взлетела со шкафа в биологическом кабинете, сбросила с лап полированную подставку - так, нога об ногу, скидывают сапоги - и забила крыльями в окошко. Стукается о стекло - не может вырваться на волю. Надо бы окошко открыть, а Салман не может с места стронуться: ноги к полу прикручены - как лапы птичьи к дощечке. Рвется Салман птицу выпустить, а ни с места. Кто-то догадался, широко распахнул окно. Но не видит Салман против света, кто окно распахнул, кто птицу выпустил. Свет все резче - глаза болят. Он ладонями закрылся и понял: в комнате посреди ночи зажгли электричество. Воспитатель по кроватям пересчитал: все на месте? - погасил свет. Салман подумал успокоенно: синяя птица зато на воле. И с тем уснул.

Утром ели за длинным столом котлеты с кашей. Салман шепнул сыну адмирала:

- Давай вместе убегать.

- Отсюда не убежишь. Милиционер у ворот. И нельзя мне сейчас во Владивосток ехать. Отцовская эскадра вчера ушла в плавание. Придет через полгода. У меня самые точные сведения. А откуда - объяснить не могу. Военная тайна.

- Полгода… - Салман от души посочувствовал. - Чего же ты полгода делать будешь?

- Подожду. Мать за мной приедет. Ей телеграмму дали. Поживу дома. А через полгода сбегу непременно, доберусь до Владивостока, и отец меня возьмет юнгой на боевой корабль.

- Лучше сразу во Владивосток, - сказал Салман. - Чего тянуть! Там подождем.

- Мать жалко… - Сын адмирала отвернулся, завозил носом. - Плачет, когда убегаю…

Милиционер открыл ворота грузовику. Воспитатель вышел на крыльцо:

- Не надоело вам, голуби, лодырничать? Все дети учатся, а вы от школы бегаете. Идите потрудитесь немного. Ваши же матрасы на дезинфекцию пора свозить.

И вот тут-то Салман все шустро сообразил, но виду не подал, даже с лавочки не стронулся.

- Адмирал, иди матрасы таскать! - орали из кладовки. - Адмирал, поднимай паруса, плыви сюда! - Беглый народ волок матрасы, кидал в кузов, плясал на мягком.

- Тебе, Иван Непомнящий, особое приглашение требуется? - ехидно спросил воспитатель.

Салман встал с лавочки будто нехотя, но все жилки в нем натянулись: помоги, птица, не упустить случай! Сын адмирала Салмана в кузове матрасом прихлопнул - никто и не заметил. Верный парень. Только откуда он знает, ушла или не ушла из военного порта отцовская эскадра? Чего лишнего сообразить на этот счет Салман не хотел. Мог, но не хотел. Ему сначала до Владивостока доехать, а там он решит, что к чему. Владивосток не Чупчи: жить можно. Но сначала Витьку найти, Витьку домой вернуть. Ему-то ни к чему в юнги.

- Что же с братом твоим случилось? - спрашивает тетка, сворачивая салфетку.

Салман уже прикинул: ближе к правде надо.

- Отравился нечаянно. Надышался. В сарае мешки с порошком лежали. Яд какой-то.

- Так чего же ты сюда пришел? - заохала тетка. - С отравлением не в детскую возят. Ты на Пастера иди. Погоди, я тебя в троллейбус посажу, а то заедешь не туда.

…Табличка на заборе: «Улица Пастера». Проходная. Тетки с узелками. Салман остерегся лезть в проходную - к теткам пристроился разузнать. Они его надежд не обманули. У них как раз беседа шла - ах! ах! - про мальчика из седьмой палаты. Там у одной из теток сын лежит: рыбой отравился. Так вот в ту самую седьмую палату, где теткин сын после промывания желудка вполне поправляется, вчера привезли со станции мальчика беспамятного. Лежит, в себя не приходит, а кто такой и откуда - неизвестно.

Тетки пригорюнились понимающе:

- Медицина бессильна… Помрет мальчик. И мать, бедняжка, знать не знает.

- Ну! Раскаркались! - прикрикнул на теток Салман.

Там Витька - в седьмой палате!

Скрип, скрип - открылась больничная проходная. Почудилось Салману или на самом деле похож на отца здешний больничный сторож. Барыга, сразу видно.

- Вы бы, девушки, шли по домам. Нечего тут дожидаться.

Салману ворота подмазать нечем. Его дело - собачонкой скулить:

- Дяденька! Мне в седьмую палату. Мальчик там отравленный. Вчера со станции привезли…

- А ты ему кто?

- Брат!

- Интересно… - оглядел его сторож. - Значит, брат?.. - Синий халат раздулся от смеха. - Я, что ли, его не видел - мальчика отравленного? А ты меня обмануть хочешь. Нехорошо, нехорошо. Тоже еще брат нашелся. Блондинчик он, а ты копченый. Разная у вас нация. Никак не спутаешь. Так что уходи отсюдова, чтобы я тебя больше не видел. Ну, скажи по совести, какая ты ему родня?

Салман зубы оскалил:

- Брат!

- Ты, я гляжу, вредный! Чего тут крутишься? Воровать пришел?

Из проходной вышел пижон с чемоданчиком, в белом плаще, как у Ржавого Гвоздя.

- Можно на минуточку? - окликнул его сторож. - Как там у вас, доктор, мальчик отравленный? Помер? - и глазом поводит на Салмана.

- Мальчик? Пока в тяжелом состоянии. - Доктор посмотрел на Салмана: - Ты что, к нему?

- Крутится у ворот и брешет, будто мальчик отравленный ему брат родной. Так я ему и поверил. Нация совсем другая…

- Но почему так уж сразу и не верить? - засомневался доктор. - Ты говоришь - брат? - серьезно спросил Салмана, без подковырки.

- Папка нас бросил, мамка замуж вышла, - радостно зачастил Салман, - мы к бабушке едем…

- Вместе ехали? Это хорошо. Что ж, пойдем к брату. - Он взял Салмана некрепко за плечо, подтолкнул в проходную, повел больничным двором. - Плохо твоему брату. Надо бы мать телеграммой вызвать. Если мать не хочешь - бабушку. Адрес скажешь?

- Не скажу. Брата вылечишь - он скажет.

- Такой, значит, выдвигаешь ультиматум?

Салман вопроса не понял, промолчал.

- Так это ты сегодня из приемника утек?

- Ну, я! - буркнул Салман.

- Если не возражаешь, я в приемник позвоню, скажу им, чтобы тебя не искали, ты у нас переночуешь…

В тесной белой комнатушке молодой врач надел халат, нарядил Салмана в больничную пижаму. На белой тумбочке - белый телефон. Салман слышит, как наговаривают из приемника.

- Вы этот народ не знаете, а мы знаем. Все он врет. И убежит он от вас. Знаем мы этих бегунов не первый год. Все они говорят, что папка бросил, мамка замуж вышла. Да, поголовно. Да, все едут к добрым бабушкам. Есть у нас один, к отцу адмиралу бегает, но он, поверьте, исключение…

На эти наговоры молодой врач возражает твердо:

- Я за него отвечаю! Никуда он от своего брата не уйдет! Адрес? Нет, адреса он пока не дал. Как зовут? - прикрыл ладонью трубку, вопросительно поглядел на Салмана.

- Сашка, - выдавил Салман.

- Его зовут Саша. Он мне сейчас очень нужен… С тем, с другим? Плохо пока. Его фамилия? - Он опять прикрыл ладонью трубку: - Фамилию брата скажешь?

- Вылечи - он скажет! - уперся Салман.

Он рассчитал наверняка: Витю в больнице пусть вылечат, Витя сам все расскажет. Салмана хоть бей, хоть пытай - не дознаетесь. Витин отец - полковник, командир части. Его фамилию, адрес нельзя говорить. Салману-вору вовсе нельзя фамилию полковника в плохое дело записать. У Витькиного отца на груди шрам от фашистской пули, ему плохие вести опасны. Уже было у Степановых с дядей Лешей: осколок на войне не убил - в поле убил. Салманово дело - молчать. Витю пускай лечат. Витя скажет. Люди разберутся: Витя не вор. Мазитов пускай вор, фамилия испорченная, можно сказать, если случится одному влипнуть, а сейчас он с Витькой, как брат с братом, - не Мазитов, неизвестно кто. Сашкой зовут - на том и хватит.

Витя лежал за стеклянной загородкой, лицо на подушке далекое, синее. Салман руками в спинку кровати впаялся - никуда он отсюда не уйдет. Его и не гнали. Табурет под колени двинули: сиди. Он сидел, смотрел, течет кровь: по стеклянным трубкам, длинная игла входит в Витькину руку, светлая жидкость мелеет в стеклянном пузырьке.

Ночью Салман вышел в коридор, разбудил дежурную сестру, задремавшую за столиком:

- Адрес пиши! Матери телеграмму!

- Какой адрес? - отмахнулась она. - Спят все. Иди ложись. Тебе постелили вон там на диване.

Утром, заглянув за стеклянную ширму, молодой врач увидел: Салман сидит на табуретке, не спит. «Характер у стервеца!»

Салман не пропустил той минуты, как начало теплеть лицо на подушке, щелочкой проглянул Витькин беспонятный взгляд и тихо, радостно прояснился:

- Сашка… живой…

По щекам Салмана побежали слезы, и он засмеялся.

- Дайте ему валерьянки! - приказал врач.

Степановы всю ночь не спали. У Натальи Петровны начался сердечный приступ, прибегала Мария Семеновна, делала уколы, ругательски ругала этого мерзавца Сашку Мазитова. Пунктуально каждый час звонил Коротун: ничего нового.

Витин портфель Маша спрятала у себя в комнате, чтобы никому не попадался на глаза, не расстраивал. Маша вынула из портфеля книжки, тетради - все аккуратное, чистенькое. Ничего не нашлось в Витином потфеле такого, что могло бы объяснить, почему он вместе с Сашкой удрал из Чупчи. И тем понятней стала Маше ее собственная вина во всем случившемся. Она больше всех виновата: сестра, а не знала, не догадывалась.

Ночью пошел снег. Он летал над степью и словно боялся касаться земли.

Утром у школьных ворот Машу ждал Еркин в длинном косматом тулупе. Было еще темно.

Если бы ты не приехала, - сказал Еркин, - я бы не пошел в школу, я бы пошел к тебе.

Про брата он ее не спросил. Он понял не спрашивая: Витю еще не разыскали. Еркин и Маша вместе вошли в класс. Маше показалось, ребята встретили их настороженно. Сауле поднялась со своего места, пошла навстречу.

- Маша! - Сауле говорила не ей одной, а громко, для всех. - Моя мама и… - она чуть запнулась, - и мой отец просили передать извинения твоим родителям. Это ужасная ошибка. Твой брат ни при чем…

Ребята обрадованно повскакивали с мест, обступили со всех сторон Машу, Еркина и Сауле.

- Ты молодец, Саулешка!

Один только Еркин глянул неодобрительно.

- Покрасовалась? Ну и хватит! - Не понравилось ему, с какой жестокой прямотой просит прощения гордая Саулешка. Больше всего на свете хотелось Еркину взять Машу за руку, увести отсюда.

Но Фарида в красных сапожках уже взлетела на парту:

- Маша! Сауле! Вот здорово! Пожмите друг другу руки!

- Разве они ссорились? - услышал Еркин удивленный вопрос Кольки.

Колька полез через спины стащить «сороку» с командного поста, но опоздал. Маша протянула Сауле открытую ладошку. Под заострившимися взглядами ребят девочки строго совершили рукопожатие и, помедлив, разняли руки. Будто все необходимое теперь исполнено, и больше обеим ничего не надо.

Не понравилось Еркину их рукопожатие. Прав Колька: Маша и Сауле не ссорились, вообще ничего меж ними не было - Сашкины пакости не в счет, его злоба, больше ничья, даже Витька вовсе ни при чем… Еркин знал: что-то неправильное произошло, в таком серьезном деле и вдруг послушались Фариду.

Он не хотел даже думать о том, как трудно сейчас гордой Саулешке. Он не размышлял ни минутки, кто прав, кто неправ. Он чувствовал только одно: надо защитить Машу.

За окнами медленно высветлялся новый день. Электрический свет, при котором начался первый урок, все больше желтел, мутнел - вершилось каждодневное противоборство: ночной свет отступает под напором дня, прячется внутрь стеклянных шаров под потолком. О нем все забывают, но приходит всевидящая Серафима Гавриловна.

- Опять днем с огнем? - Она протягивает руку к выключателю, щелчок - и день окончательно торжествует. - Степанова! Только что звонили из городка. Нашлись путешественники.

Еркину казалось: из одной жизни он переместился в другую. Сам остался тот же, но вокруг все стало другое, непривычное. И степь, куда он после уроков брел вместе с Машей, стала другая; они шли без дороги по черно-белой земле, как по другой, неизвестной Еркину планете. Далеко отсюда до весны, до зеленой степи, до озер алого мака, в которые кидаешься с седла… И Маша там никогда не бывала - в степной весне.

- Знаешь, мама говорит: «Все дети как дети, а ты с Витей как кошка с собакой». Я больше всех виновата: сестра, а не знала, не догадывалась… - Знаешь, я тогда звонок слышала, но не подумала… На Сашку разозлилась, а он ведь не нарочно… Знаешь, я в поезде родилась, это всегда со мной, в характере осталось… - Она рассказывала ему обо всем своем, самом обычном, чего и не скрывают никогда, но и не рассказывают беспричинно: о Мусабе, где жил пестрый удод и где дым очага похож на чупчинский, о дяде Леше, которому отец обязан жизнью и которого в мирном поле убил осколок войны. - Папа себе простить не может: почему не уговорил лечь на операцию… Теперь у нас на всем свете никого. Тебе, наверное, трудно понять. Садвакасовы - большое сильное дерево. Хорошо быть веткой сильного дерева.

Еркин тоже рассказывал свое, отдавал все, что само всплывало в памяти: как играл с мальчишками в казахского богатыря Хаджи-Мукана, как спутники над степью летают, синяя автолавка заворачивает к юрте отца, отец весело тратит деньги, ночная орава мальчишек скачет за двадцать километров к чабанам-киргизам в кино…

Никого нет, они вдвоем в степи, но Еркин все время чувствовал чей-то настороженный взгляд: переменившаяся сегодня степь глядела на них во все глаза. Кто вы такие? Зачем складываете вместе свою память? В какую дальнюю дорогу снаряжаетесь?

Еркин видел раньше не раз перемены, которые совершают в степи зима, весна, лето. Видел перемены, совершаемые трудом людей. Впервые понял: есть другие перемены, совершающиеся необъяснимо.

На пути из поселка в городок стоит мазар, сложенный - как и в старину - из саманного необожженного кирпича, но с дверцей из железного прута, - заказ райисполкома, выполненный искусно местным кузнецом, братом Кольки Кудайбергенова. Здесь похоронен член Союза писателей акын Садык, Нурланов дед.

- Я внутрь уже заглядывала, - сказала Маша. - А войти можно? Не запрещается?

- Можно.

Железная дверца, крашенная голубой краской, скрипнула сварливо. Они вдохнули мерзлую глиняную пыль, перемешанную с сухим снегом. На стенке низко - слишком низко! - нацарапано: «Амина».

Разве Еркин не знал, кого частенько прячут разбросанные в широкой степи полуразваленные и новые мазары? Знал. Он отвел глаза от имени, нацарапанного слишком близко к земле.

Амина… Этим летом на джайляу он ее возненавидел. Идет, бедрами качает - мужчины, отцы взрослых сыновей, поворачивают бороды ей вслед. Кенжегали - городской человек, ученый! - тоже закосил глазами. Наверное, и раньше такое происходило при Еркине, но он умел понимающе отворачиваться. Натыкался ночью в траве на парня с девушкой и молча уматывал куда подальше, держал язык на привязи: чего он, маленький, что ли? Но прошлым летом возмущался: проходит Амина, и отцы взрослых сыновей теряют достоинство. А она тут с солдатом.

- Ты о чем задумался? - спросила Маша. - Тут холоднее, чем на ветру. Пошли?

Еркин заслонил спиной голубую железную дверцу, совсем близко притянулись светлые доверчивые глаза.