Четверка в четверти

Глава первая. Понедельник начинается

Первым уроком был труд, и отряд оказался разделенным на две половинки.

Мальчики выдалбливали горшочки для цветов. Они работали в самой настоящей мастерской и были все как на подбор в рабочих передниках, нарукавниках, с молотками в руках.

Девочки выкраивали платья. Они занимались в классной комнате. На учительском столе красовалась швейная машина. Матильда Васильевна рисовала на доске. А девочки лазали по полу и делали выкройки из бумаги.

В самом начале урока в слесарную заглянула Нина Григорьевна.

— Пенкин пришел?

— Нет, — просипел Зайцев и хотел, кажется, что-то разъяснить, но, видно, раздумал и громко застучал молотком.

— А что у тебя с голосом?

— Сам не знаю. Простудился.

Нина Григорьевна помчалась вниз, должно быть к директору.

В отряде с утра обнаружились отдельные люди, ничего не знавшие про статью.

Фигурный пряник был нарасхват.

Он ходил от мальчишек к девчонкам и обратно, цитировал статью и уже к концу первого часа незнавших не оказалось.

Мальчишки и девчонки бушевали.

Напрасно Андрей Тихонович призывал разместить заготовку согласно рисунку, стамеской удалить лишнюю древесину и выровнять поверхность.

Скрипели ножовки, стучали молотки, завывая на остановках, вгрызался в дерево новенький сверлильный станочек, вовсю летала стружка, но мальчишки то и дело переговаривались друг с другом, и в такт молоткам стучала одна и та же фамилия — Пенкин.

— Девочки, — молила Матильда Васильевна, — будем проводить линию бока. Из точечки «А» проведем линию. Вверху поставим цифирку десять. Влево отложим три сантиметрика. Теперь от этой точечки вон к тому крестику. Полсантиметрика.

Но девочки не хотели откладывать полсантиметрика. Они ползали по полу и шипели как змеи. Больше всех шипела Замошина.

А в это время на первом этаже в кабинете директора сидели друг против друга Иван Петрович и Нина Григорьевна. Они советовались.

Иван Петрович имел обыкновение по воскресеньям ездить в Дубки. Он отправился туда вместе с женой, дочерью и внуком. Перед прогулкой Иван Петрович обычно подходил к киоску и покупал воскресные газеты. И пока внук, охраняемый бабушкой и мамой, копался в песке, собирал листья или катался на санках, Иван Петрович проглядывал газеты. Самое важное он помечал карандашом, дабы потом прочесть еще раз, или переписать себе в тетрадь, или обратить внимание учителей.

И на этот раз внук собирал листья, мама и бабушка ходили за ним, а Иван Петрович сидел на скамейке и читал.

Сначала он прочел «Правду», потом «Известия», потом «Комсомольскую правду», потом принялся за «Неделю».

Потом к Ивану Петровичу подошел внук и принес ему большой букет желтых листьев. Иван Петрович поговорил с внуком, усадил его рядом с собой и стал показывать ему картинки. Тут он развернул «Пионерский галстук».

— Вот посмотри, Юрочка, — сказал он внуку, — какие рисуночки в этой газете…

— А что тут пишут? — спросил напрямик Юрочка.

— Здесь пишут про хороших мальчиков, — начал было педагогическую беседу Иван Петрович, — как эти мальчики хорошо учатся, примерно себя ведут, — продолжал он, оглядывая газетные странички.

Оглядев их, Иван Петрович прервал беседу с внуком и стал читать статью под названием «Всем ребятам пример». Сперва он потянулся за карандашом, дабы отметить эту статью как исключительно важную, потом отложил карандаш и стал читать подряд строчку за строчкой.

— Что ты, деда? — теребил его Юрочка. — Что там пишут?

— Там пишут… там пишут… Какую-то ерунду пишут! — позабыв про педагогику, встал со скамейки Иван Петрович. — Машенька! — позвал он жену. — Машенька! Смотри, что пишут в газете!

Ивану Петровичу теперь было не до прогулки. Главное, чего он не мог понять, — действительно ли исправился Пенкин и стал замечательно учиться, действительно ли Нине Григорьевне удалось так резко изменить положение в шестом «В»? Сомнений как будто не могло быть — обо всем об этом было написано не где-нибудь, а в газете. С другой стороны, Иван Петрович хорошо помнил, что еще две недели назад вопрос о Пенкине стоял весьма остро. К директору приходила из класса девочка (Иван Петрович забыл ее фамилию) и требовала исключения Пенкина из школы. Не далее, как десять дней назад Иван Петрович говорил о Пенкине с Ниной Григорьевной. Правда, Нина Григорьевна обещала принять самые решительные меры, клялась, что Пенкин исправится, уверяла, что он — хороший мальчик и вся беда в том, что еще не удалось подобрать к нему ключа…

Ну, конечно, за десять дней могло все измениться. Ну, а стены, стены класса. Когда успели их перекрасить? Да еще без ведома директора!

Странно было и то, что директор решительно ничего не знал о готовящейся статье! О шестидесятой школе писали в газетах не часто. На памяти Ивана Петровича было две статьи. Одна отмечала успехи школьных юннатов, другая резко критиковала уроки физкультуры. И оба раза факты корреспонденций тщательно проверялись, Иван Петрович знал об этом, а теперь… Нет, что-то тут было не так!

— Ну, зачем волноваться, — убеждала его по дороге домой жена. — Я понимаю — ругали бы школу. Но ведь вас хвалят!..

— Странная история, — не успокаивался Иван Петрович, — очень странная…

Приехав домой, он позвонил Нине Григорьевне. Нина Григорьевна еще ничего не знала о статье. Потом она выпросила газету у соседей, позвонила Ивану Петровичу, и они договорились встретиться рано утром в школе…

— Положение дикое, — говорил Иван Петрович, расхаживая из угла в угол по кабинету, — я понимаю, опровергать плохое… Но тут придется отрицать хорошее!

— Не могу понять, как это могло произойти! — разводила руками Нина Григорьевна.

— Но и газета хороша! Значит, к вам не обращались?

— Тут произошло какое-то недоразумение. Корреспондент заглянул на заседание совета дружины. И спросил, можно ли публиковать материал о Пенкине. Ему ответили, что это возможно. Но какой именно материал, мы не знали. И откуда он его взял?

— История… Я уж подумал: может быть, действительно все изменилось…

— Если бы! — вздохнула Нина Григорьевна.

— Значит, так, — Иван Петрович остановился у стола, на котором в банке из-под компота стоял букет желтых листьев, — придется писать опровержение. Набросайте, пожалуйста, черновичок, Нина Григорьевна. Завтра посмотрим, отредактируем, подпишем и отошлем в газету.

— Хорошо, Иван Петрович. А что сказать классу?

— Проведите обсуждение, что ли… Пусть Пенкин выступит, объяснит…

— Пенкина нет. Не пришел.

— Да-а…

Прозвенел звонок. Начиналась перемена.

— Вы сейчас у своих? — спросил Иван Петрович.

— Нет, у них — физика.

— Как только явится Пенкин — проведите собрание. И — не забудьте — письмо в газету!

На переменке перед физикой шестой «В», наконец, объединился. Кто-то достал клочок газеты, и он заменил Петю-Пряника. Клочок ходил из рук в руки, возбуждая новые толки. Только звено Кудрявцевой не принимало участия в разговорах. Звено загадочно молчало. И, кажется, к чему-то готовилось. Молчал Корягин. Не хихикал Ильин. Не вздыхала Шамрочка. Не хрипел Зайцев.

Зазвенел звонок.

Начиналась физика.

Глава вторая. Физика вслепую

— Сегодня девятое декабря, тема нашего урока, закройте книги, откройте тетради, кто там еще не сел на последней парте, — «Единица веса».

Сказав это все, как всегда, без единой передышки, Юлия Львовна швырнула на стол свой портфель, вытащила из него какие-то листочки, какую-то тетрадку, целлулоидовый футляр с очками и две авторучки. Из портфеля выполз еще спичечный коробок, но Юлия Львовна запрятала его обратно.

Разбросав свои вещи по столу, Юлия Львовна начала урок.

— Кто еще не записал — повторяю, кто шумит — прекратите, грамм это вес одного кубического сантиметра чистой, в скобках, дистиллированной, кто сегодня дежурный, воды.

— Я — дежурный.

— Кто это ты?

— Прудков.

— Пойди, Прудков, сотри с доски как следует, мы будем сегодня писать, воды, взятой при температуре четыре градуса Цельсия. Еще раз повторяю, грамм, закройте форточку — очень дует, кто это хочет простудиться, это вес одного кубического, что тут смешного, интересно, сантиметра, прекратите смех, чистой, в скобках дистиллированной воды, взятой при температуре, садись на место, Прудков, четыре градуса Цельсия. Однако грамм, это можете не писать, небольшая единица. Правильно?

— Правильно, — ответил на всякий случай Миронов с первой парты.

— Поэтому удобнее оказалось, откуда-то все-таки дует, за основную единицу веса, плотнее прикроите дверь, кто это там встал?..

— У меня кончились чернила.

— У кого это кончились чернила?

— У меня — у Романовой.

— Иди набирать чернила, Романова, принять величину, говорят про какую-то статью во вчерашней газете, в тысячу раз большую, еще не читала, повторяю — в тысячу раз большую грамма, слышала — хвалят Пенкина, и назвать эту величину, по физике ему еще тянуться и тянуться, килограмм, как же килограмм обозначить, в какой это было газете?

— В «Пионерском галстуке», — откликнулся Ягодкин.

— Как обозначить грамм и килограмм сокращенно, прочту сегодня, сейчас я вам изображу на доске.

Но Юлия Львовна не смогла изобразить на доске грамм и килограмм сокращенно. Юлия Львовна потянулась за очками — футляра не было. Она пошарила рукой по столу — футляр не отыскивался.

— Странно, — сказала Юлия Львовна. — Я только что, набрала чернила, Романова, садись, выложила на стол очки… Ты не видел, Миронов?

— Что, Юлия Львовна? — с трудом оторвался от своей тетрадки Миронов с первой парты.

— Ты не видал моих очков?

— Не-ет. Они, наверно, у вас в портфеле.

Юлия Львовна снова переворошила весь портфель. На этот раз оттуда окончательно вывалился коробок спичек, выглянули бумажный сверток и какая-то пластмассовая коробочка, очков среди них не было.

— Нет, я помню, что выложила очки на стол, — Юлия Львовна нагнулась, заглянула под стол, но и под столом очков не было.

Сразу вызвалось несколько добровольцев — искать очки.

Но Юлия Львовна сказала:

— Сидите на местах, еще не хватало — терять время, может быть, и не было очков, забыла дома, обойдемся и без очков.

Это Юлия Львовна сказала из гордости. На самом деле обойтись без очков Юлии Львовне было очень трудно. Она еле-еле изобразила на доске огромную букву «М», вслед за ней «К» и «Г», которые, странно пошатнувшись, глядели друг на друга.

Потом Юлия Львовна объяснила, что для измерения веса больших тел употребляются более крупные единицы, и написала на доске большую букву «Ц» и большую букву «Т». Обе они прихрамывали.

— Что значит буква «Ц», кто скажет?

Поднялось несколько рук.

— Ну, скажи ты, Мирзоян!

— А я не поднимал руку.

— А чья же это рука?

— Это моя рука.

— Чья твоя рука?

— Это Андреева рука.

— Ах, Андреева рука. Ну, скажи, Андреев, что означает буква «Ц»?..

— Буква «Ц» означает центнер, — отрапортовал Андреев.

— Садись, молодец. А что означает буква «Т»? Ну, пожалуйста, Просвирникова.

— Просвирникова больна.

— А кто же это тянет руку?

— Это — Шамро.

— А, Машечка, — обрадовалась Юлия Львовна. — Ну, скажи, Машечка, что означает буква «Т»?

— Она означает тонну.

— Не «она означает тонну». А как надо сказать, сидите спокойно, я сама спрошу, Романова!

— Буква «Т» означает тонну.

— Правильно, Романова.

После того как Юлия Львовна изложила новый материал, она приступила к опросу. Такая у нее была привычка. Сначала — новый материал, потом — опрос.

Перед Юлией Львовной лежал классный журнал, и Юлия Львовна делала вид, что просматривает фамилии.

— Кого это я давно не вызывала, — говорила Юлия Львовна, — ну, допустим, Корягин… Нет, Корягин отвечал прошлый раз… Пенкин!

И не успел еще никто ответить, что Пенкина в классе нет, хриплый Зайцев тихо-тихо перебрался на парту Кудрявцевой и встал с места.

— Расскажи мне, Пенкин, — обернулась в его сторону Юлия Львовна, — расскажи мне, пожалуйста, что такое ватерпас и что такое уровень.

— Ватерпас применяется, — начал простуженный Зайцев, — для проверки горизонтальной поверхности.

— Что это у тебя голос такой хриплый?

— Простудился, — объяснил Зайцев.

— Сквозняк у вас в классе, самый настоящий сквозняк, надо закрывать форточку, ватерпас применяется, говорит нам Пенкин, и дверь надо затворять плотнее, для проверки горизонтальной поверхности. А как, скажи, устроен ватерпас?

Зайцев рассказал и про то, как устроен ватерпас и чем он отличается от уровня, и объяснил как сделать такой уровень, который мог служить ватерпасом, и такой ватерпас, который сошел бы за уровень. Словом, он отвечал так, как обычно отвечал Зайцев, который любил отвечать по физике не меньше, чем ходить в кино.

Юлия Львовна слушала его, прямо-таки раскрыв рот. Она даже хотела подойти к хриплому Пенкину, чтобы получше рассмотреть. Но как раз в это время Миронов заорал.

— Что с тобой? — испугалась Юлия Львовна.

— Мышь пробежала. Я мышей боюсь.

— Где пробежала?

— Вон там, в углу.

— Этого еще не хватало, садись Пенкин, ты очень хорошо знаешь материал, даже удивительно, говорила я Дарье Степановне, надо завести кошку, статью сегодня прочту обязательно, из какого угла выскочила мышь?

— Из того, где Пенкин сидит.

— Надо же! Вы, ребята, видели мышь?

Удивительно, что мышь видело только звено Кудрявцевой. Зато они видели все, несмотря на то что сидели в разных местах.

— Давай свой дневник, Пенкин!

Дневник поплыл по рукам к столу Юлии Львовны.

Оля Замошина с самого начала всей этой истории не могла усидеть на месте. Она краснела, бледнела, порывалась что-то сказать, но сидевшая за одной с ней партой Зеленцова только удивленно на нее поглядывала.

— Ты чего? — спросила Зеленцова, когда Оля, не выдержав, подняла руку.

— Как — «чего»? Ты не видишь, что делается? — возмутилась Оля.

— А чего особенного делается? Ничего особенного не делается.

Оля обомлела.

А дневник все шел и шел вперед.

Оля схватила этот дневник и увидела на обложке — «Дневник ученика VI класса Пенкина Геннадия».

Оля до того оторопела, что даже оглянулась на парту, где рядом с Кудрявцевой, уткнув нос в тетрадь, застыл Зайцев.

— Сиди и молчи! — прошипела Зеленцова, и Оля, ни слова не говоря, отослала дневник вперед.

Юлия Львовна с трудом отыскала в дневнике нужную графу и внесла в нее кривобокую пятерку.

— Молодец, Пенкин, — сказала она. — Не болей. Запишите домашнее задание.

Пока записывали задание, все в классе бормотало и бурлило. Только Корягин молча бросал вокруг сердитые взгляды.

Уже когда прозвенел звонок и Зайцев вышел из класса, нашлись очки Юлии Львовны. Они лежали целехонькие под ее портфелем. Юлия Львовна очень обрадовалась.

— Вот надо же — сунула под портфель и не заметила. Я могу, конечно, и без очков обойтись, но с очками все-таки лучше…

— Ну, Нина Григорьевна, поздравляю вас! — сказала Юлия Львовна, входя в очках в учительскую.

— Что уж там говорить! — вздохнула Нина Григорьевна, здороваясь.

— Я — про Пенкина.

— Вы читали?

— Нет, не читала еще, но он мне отвечал сейчас по физике. Отличный ответ!

— Разве он пришел? — удивилась Нина Григорьевна.

— Только что пятерку получил, — говорила Юлия Львовна, ставя на место журнал шестого «В».

Нина Григорьевна побежала на третий этаж. У окна две девчонки били мальчишку. Нина Григорьевна приостановила драку. Никого из ее ребят в коридоре не было. Из физического кабинета доносился шум. Никто из кабинета не уходил. Все были в сборе. Нина Григорьевна прислушалась.

— Это неправда! — кричала Оля.

Но ее перекрыл многоголосый вой, а потом раздался спокойный бас Корягина:

— Решение принято. Хочешь идти против класса — пожалуйста.

Нина Григорьевна открыла дверь.

— Где Пенкин? — спросила она.

Наступило молчание. Шестьдесят восемь глаз смотрели в разные стороны. А потом Миронов ответил:

— Вышел. Что-то у него… одним словом, с желудком…

— Нам надо будет, ребята, обсудить статью, напечатанную в газете.

— Правильно! — сказала Оля.

Ребята стали расходиться.

Нина Григорьевна ждала Пенкина до конца перемены. Потом она заторопилась на урок в шестой «А» и, увидев в коридоре Замошину, сказала:

— Пусть Пенкин зайдет ко мне в учительскую на большой перемене.

Не успела Оля ответить, как рядом появился Корягин.

— В учительскую? Хорошо.

— И тогда решим, когда собраться. У вас какой урок следующий?

— География.

— Не забудь прислать Пенкина!

Корягин кивнул в ответ.

Глава третья. Люди после шести вечера

Хорошо человеку на улице, если он знает, куда идти.

Пенкин этого не знал.

Когда он уходил из дому, у него в голове было много мыслей, и ни одной стоящей. Главное — поскорей спрятаться от позора, чтобы его никто не мог разыскать.

Лучше всего — уехать в другой город.

Куда?

В дальнем городе Сызрани на Волге жил у Пенкина дальний родственник — то ли двоюродный дядя, то ли троюродный. Адреса его Пенкин не знал. Но адрес можно было узнать на месте, в справочном бюро. Но чтобы добраться до справочного бюро, надо было добраться до места — прикатить в эту самую Сызрань.

И Пенкин отправился на Южный вокзал. Оттуда однажды приезжал двоюродный дядя.

На Южном вокзале толпился народ. У касс выстроены были очереди. Гена встал в одну из очередей, дождался последнего и пошел читать расписание поездов.

Поезд отходил в восемнадцать сорок. Самое жесткое общее место до Сызрани стоило восемь рублей пятнадцать копеек. Пенкин сосчитал деньги. Те, что он взял из шкатулки, те, что выручил вчера за марки, вместе с теми, что оставались от завтраков. Составилось всего четыре рубля сорок шесть копеек. Не хватало целых трех рублей шестидесяти девяти копеек.

Ехать в Сызрань не получалось. Пенкин вышел на улицу и стал думать — куда деваться. Положение было аховое.

Можно пойти в газету, подумал Пенкин, и раскрыть, что произошло, но это выходило еще хуже.

Вернуться домой — нельзя.

Туда уже, конечно, позвонили из школы, и мама знает все. Мама! А ведь в школе было известно, что ее нет! Все запутывалось самым страшным образом, и ясно было одно — возвращаться никуда нельзя.

С другой стороны, и ехать было некуда. Чтобы ехать в Сызрань, надо было собрать три рубля шестьдесят девять копеек. Каким образом?

Продать альбом с марками? Но альбом лежал дома, а пробраться незаметно домой — невозможно. И кроме того, Пенкину было жаль так, ни с того ни с сего, сразу продать марки, которые он собирал с таким трудом столько лет. Нужно было придумать другой способ заработать три рубля шестьдесят девять копеек. Но сколько ни думал Пенкин, другого способа не придумывалось.

Конечно, можно было найти деньги на улице. В прошлом году Петя Ягодкин нашел на улице рубль. Наверно, где-нибудь по улице и теперь лежал рубль. Но как узнать — где именно. И потом, рубль — не выход из положения, если нужно три рубля шестьдесят девять копеек. На всякий случай Пенкин все же глядел себе под ноги, когда шел. Рубль — тоже не лишний в таком положении. Но рубль на улице не валялся.

Пока Пенкин ходил, ему захотелось есть.

Пенкин зашел в булочную. На полках лежали одна на другой булки, батоны, халы и круги черного хлеба. В сторонке у высоких мраморных столиков стояли отдельные граждане. Они пили кофе и заедали его хлебобулочными изделиями.

Это была неплохая мысль — выпить кофе и съесть булочку. Только надо было выбрать самую недорогую. В углу под стеклом лежали рожки — румяные и, должно быть, хрустящие. Пенкин любил есть рожки. Мама называла их аппетитно и ласково — рогаликами. Дома Пенкин ел их с маслом, а поверх масла еще посыпал солью. Рогалики таяли во рту!

Рогалики оказались довольно дешевые — по пяти копеек штука. Кофе стоило одиннадцать, и пить кофе Пенкин передумал — он решил взять себе чаю на три копейки. Теперь надо было заработать не три рубля шестьдесят девять, а три рубля семьдесят семь копеек.

Через десять минут заработать надо было уже три рубля восемьдесят две копейки, потому что Пенкин съел еще рогалик.

Чтобы поплотнее наесться, Пенкин посыпал на рогалик побольше соли — она стояла на столе совершенно бесплатная, и есть ее можно было сколько хочешь.

По улице курсировали воскресные люди. Некоторые из них бежали сломя голову, другие шли нормально, а то и прогуливались, никуда не торопясь.

По улицам расхаживали веселые, грустные, печальные, смеющиеся, счастливые, задумчивые, беспечные, болтливые и молчаливые люди.

У всех у них было воскресенье. Завтра начиналась новая неделя. И все, какими бы разными они ни были, отлично знали, что будут делать завтра.

Один Пенкин не знал этого.

Только он один не знал, что будет с ним завтра. Да не только завтра, он не знал, что случится с ним сегодня вечером.

А вечер уже наступал. Становилось холодно и неприятно.

После шести часов люди стали объединяться в группы, выходить из подъездов, троллейбусов и трамваев по трое, по двое.

Они стали веселее и наряднее.

Когда Пенкин спустился погреться в метро, мимо него проносились вереницы довольных собой людей. Они спешили, смеялись, шептались, пели, пили теплый виноградный сок и холодную минеральную воду. Они увозили вниз и привозили наверх пакеты, кошелки, лыжи, сумки, торты и цветы в целлофане.

Когда Пенкин поднялся наверх, на улице стало совсем темно. Тротуары стали гораздо шире. Людей становилось все меньше. Многие разошлись по театрам, кино. Сидя в хорошо отопленном зале, они заливались смехом или смотрели на сцену или на экран, смеялись и плакали. А Пенкин даже в театр, даже в кино не мог пойти, потому что детям до шестнадцати лет этого вечером не разрешалось.

Люди после восьми становились серьезными и деловыми. Они шли, уверенно притаптывая снег, прокладывая в снегу дорожку домой.

По всему городу загорались огни. Светились рекламы кинотеатров, витрины магазинов, окна домов. У каждого человека был свой дом, своя лампа в окне.

И первый раз в этой новой жизни подумал Пенкин о том, как хорошо иметь свое окно, и лампу под абажуром, и теплую комнату. Раньше он никогда об этом не задумывался. Это всегда у него было. Конечно, если вернуться и все честно рассказать, во всем повиниться… Но Пенкин вспомнил про школу, про Олю Замошину, про Нину Григорьевну и решил ни за что не возвращаться домой.

Он потопал снова к вокзалу. Пошел на перрон к поезду дальнего следования. Вагоны дышали теплом.

Сердитые проводники проверяли билеты.

Пенкин погрелся в зале ожидания. Он решил сегодня не ужинать, потому что надо ехать в Сызрань и каждая копейка должна быть на учете. С ужином, конечно, можно и повременить, но спать надо было обязательно.

Где?

По залу прогуливался милиционер.

Женщина, перевязанная крест-накрест шерстяным платком, закрывала створки киоска Союзпечати. И Пенкин подумал о том, как же это могло случиться, что газета ошиблась. Он вспомнил старичка на бульваре и… полез в портфель. Тетрадка была, к счастью, на месте. Там, на последней страничке, уцелел адрес.

Пенкин поднял воротник и побрел к Садово-Гончарной…

Гена позвонил. Сначала открылся круглый глазок в двери, за ним что-то зашевелилось, и дребезжащий женский голосок спросил:

— Кто там?

Пенкин спросил, дома ли Мирон Сергеевич, и объяснил, что сам он из Боливии.

— Мирон, к тебе человек из Боливии! — прокричала старушка за дверью.

В коридоре послышались шаги, хлопнула какая-то дверь, щелкнул какой-то выключатель, потом шаги вернулись к двери вместе с еще какими-то шагами.

Глазок опять приоткрылся, и мужской голос сказал:

— Кто спрашивает Мирона Сергеевича?

— Это я. Помните, мы сидели с вами на скамейке. Я из Боливии.

Дверь отворилась, но не целиком, а на цепочку, из-за цепочки выглянул вчерашний старичок.

— Ах, это вы?

Мирон Сергеевич отбросил цепочку и отворил дверь.

— Милости просим. Познакомься, Берта, это сын нашего посла в Боливии. Фамилия его, если не ошибаюсь, Арчибасов. Проходите, товарищ Арчибасов, проходите.

В квартире было тепло. На вешалке в прихожей висели старые-престарые шубы, под зеркалом стоял сундук, около двери висел телефон, а под ним лежала обтрепанная телефонная книга за тысяча девятьсот пятидесятый год.

— Раздевайтесь. Знакомьтесь. Это — моя жена.

— Очень приятно, — улыбнулась старушка.

Пенкин решил начать с самого главного.

— Понимаете, какая история, Мирон Сергеевич, отца неожиданно отозвали обратно. В Боливию! Срочно.

— Срочно? — забеспокоился Мирон Сергеевич.

— Незамедлительно. И он впопыхах увез с собой ключ от нашей квартиры. Я никак не могу попасть домой!

— Ах, какое несчастье! — воскликнул Мирон Сергеевич. — Как же быть? Ты слышишь, Берта, какой случай…

— Ничего, не волнуйтесь, — успокоил Пенкин. — Все обойдется. Я уже сообщил в министерство. Отцу позвонят в Боливию. И он отошлет ключ с каким-нибудь атташе.

— Зачем же такие сложности? — удивился Мирон Сергеевич. — Можно было вызвать слесаря из домоуправления.

— Что вы! — замахал руками Пенкин. — У нас такой… дипломатический дом! У каждого ключ… с секретом!

— А, понимаю, понимаю, — прошептал Мирон Сергеевич. — И что же вы будете делать?

— Да я бы хотел переночевать у вас.

— Конечно, конечно…

— Пока не пришлют из Боливии ключ.

— Понимаю… Берта, ты слышишь? Она плохо слышит.

И Мирон Сергеевич пересказал своей жене всю историю с папой-послом, срочно вызванным в Боливию, и ключом, который папа увез.

Берта Павловна сказала было, что надо обратиться к слесарю, но Мирон Сергеевич, отчаянно подмигивая Пенкину, объяснил ей, что есть… причины… по которым… к слесарю… обращаться не следует.

Берта Павловна очень обрадовалась, что Пенкин остается у них ночевать.

— У нас так одиноко, вы себе не представляете, — пожаловалась она. — А вы ужинали?

— Ну, конечно же, он не ужинал, — забеспокоился Мирон Сергеевич. — Где тут поужинаешь, когда такое несчастье!

Если Берта Павловна обрадовалась, что Пенкин останется ночевать, то узнав, что он не ужинал, она пришла в полнейший восторг и убежала на кухню.

Мирон Сергеевич провел Пенкина в столовую, усадил его на диван и стал расспрашивать о Боливии.

— Я понимаю, что вы не можете рассказать мне всего, — сказал он, — но расскажите то, что можете.

Пенкин стал рассказывать, что может. Мог он немного. Пять марок в альбоме — вот и вся информация, которой владел Пенкин. Но рассказывал он, как всегда, интересно и красочно.

Мирон Сергеевич охал, удивлялся, переживал, подпрыгивал на диване и получал, по всей вероятности, огромное удовольствие.

Прошел час — не меньше, и Пенкин решил, что Берта Павловна давно уже забыла об ужине. Но Пенкин ошибался.

— Мирон! — раздался голос из кухни.

Мирон Сергеевич извинился и направился куда-то в дебри квартиры.

Пенкин остался один и стал осматривать комнату. На стене висел ковер с оленями, у окна стоял рояль, а посредине, оттеснив прочие вещи к углам, расположился овальный обеденный стол. Пенкин отогрелся и, кажется, растворился в мягком диване. Старинные вещи вокруг него стали расти, расти и превращаться в добрых приветливых великанов… В комнате было тихо, так тихо, что только маятник часов гулко ходил туда-сюда в тишине.

Отворилась дверь, и на пороге появился торжественный Мирон Сергеевич. Он нес какое-то блюдо, а за ним вплыла в комнату Берта Павловна. Она несла шипящую и дымящуюся сковородку. Войдя, Берта Павловна пришла в ужас.

— Мирон, ты не накрыл на стол! — воскликнула она.

— Ох, Берта, я действительно забыл!

И они оба стали накрывать на стол. Потом еще долго из буфета вынимали, из кухни приносили тарелки, тарелочки, чашки, чашечки, блюдца, блюдечки…

Наконец, все уселись за стол и принялись ужинать.

Потом Пенкина поместили в маленькую комнатку рядом с кухней.

— Там жил наш племянник, — сказала Берта Павловна, — тот, который уехал в Тюмень. Мирон вам не рассказывал?

— Нет.

— Вам здесь будет удобно. Если станет жарко, приоткройте вот эту форточку. Вы любите теплое одеяло или легкое?

Засыпая, Пенкин думал о том, что он обязательно скопит деньги, обязательно поедет к дяде в Сызрань, что есть на свете добрые люди и все обязательно кончится хорошо.

Когда он проснулся, ему показалось, что все это ему приснилось — старички, ужин, вчерашние улицы и газетная статья! Но потом он понял, что все это — правда, что неизвестно, как быть, что уже понедельник и что он не пошел в школу.

Начиналась новая жизнь Пенкина. Новая жизнь, в которой было мало хорошего.

Глава четвертая. Большая перемена

Географию вела практикантка. Она была маленькая, в больших роговых очках и вся зеленая. И кофточка на ней была зеленая, и блузочка и юбочка и даже чулочки на ногах — зелененькие. Она очень волновалась и потому говорила уверенно и громко. А на задней парте рядом с Пичиковой сидела тетечка в черном костюме и не отрываясь что-то писала в черную тетрадь.

— Познакомимся, — громко сказала практикантка, — меня зовут Любовь Ивановна, — и покосилась на черную тетеньку.

Но тетенька писала себе да писала. Тогда Любовь Ивановна стала рассказывать про зону степей. Она рассказывала так уверенно, как будто сама только что вернулась оттуда. Слушать ее было довольно-таки интересно.

Вообще шестой «В» любил своего географа. Хотя Борис Дмитриевич и часто кричал на шестой «В», хотя шестой «В» и часто шумел на уроках Бориса Дмитриевича и Борис Дмитриевич часто не мог справиться с шестым «В». Он потому, наверно, и кричал, что не мог справиться. У Бориса Дмитриевича была привычка — если он сердился на кого-нибудь, то обязательно уважительно называл его на «вы».

— Перечислите, Хорошилов, моря Северного Ледовитого океана…

— Назовите, Пичикова, реки и озера Восточной Европы…

Но стоило Пичиковой верно перечислить реки и озера, он говорил ей:

— Садись, Наташа.

Так что Борис Дмитриевич недолго сердился и чаще всего говорил «ты». И все-таки, честно сказать, шестой «В» плохо слушал Бориса Дмитриевича.

Но бывали уроки, когда все слушали географию затаив дыхание. Это было тогда, когда Борис Дмитриевич рассказывал о тех местах земного шара, где побывал сам.

До войны Борис Дмитриевич ездил в экспедицию в Среднюю Азию. Жил в палатке и его чуть-чуть не укусил скорпион. Во время войны Борис Дмитриевич был краснофлотцем, и ему довелось побывать и на Волге, и на Дунае, и в Чехословакии, и в Берлине. И когда по программе попадались эти края, то ребята просто заслушивались его рассказами. Это самое интересное в географии — слушать человека, который знает землю не по карте и не по книгам, а по собственной жизни.

Любовь Ивановна была совсем молодая и, конечно, не воевала, но зону степей рассказывала так, как будто тоже сама была там. И всему шестому «В» понравилась Любовь Ивановна. И каждый нет-нет да и поглядывал в сторону парты Пичиковой, за которой писала свои записки тетя в черном костюме.

Неужели же ей не нравилось, как ведет урок Любовь Ивановна?

Но по лицу тетеньки ничего невозможно было понять.

Рассказав про зону степей, Любовь Ивановна взяла журнал и приступила к опросу. Сначала она вызвала к доске Замошину, и Замошина довольно толково, но скучно рассказала про климат тайги. Потом Любовь Ивановна вызвала «вон того мальчика с третьей парты, который болтает со своим соседом». Болтающим мальчиком оказался Мирзоян. Он очень неважно ответил про животный мир тайги. Спутал куницу с горностаем и сказал почему-то, что в тайге обитают мелкие грызуны, хотя всем известно, что они водятся в тундре.

Любовь Ивановна подошла к столу и спросила:

— Как твоя фамилия?

Мирзоян жалобно посмотрел на Корягина. Тот показал ему увесистый кулак, и Рубен ответил:

— Мирзоян.

— Нужно лучше повторять материал, — сказала Любовь Ивановна и вручила Мирзояну его дневник.

— Теперь сосед Мирзояна, — сказала Любовь Ивановна, которая радовалась, что начинает запоминать фамилии учеников шестого «В» класса.

Соседом Мирзояна был Прудков. Ему достались смешанные и лиственные леса. Прудков знал их назубок. Он рассказал и про дубы, и про клены, и про липы. Он показал на карте, где начинается и где кончается полоса смешанных и лиственных лесов. Он рассказал про животных, которые водятся в этих лесах. Он рассказал про лесопарковый защитный пояс Москвы.

Словом, было ясно, что это — отличный ответ.

Даже черная соседка Пичиковой оторвала голову от своей тетрадки и с уважением посмотрела на Прудкова.

— Достаточно, садись, — остановила Прудкова Любовь Ивановна. — Как твоя фамилия?

Прудков посмотрел на Корягина и, вздохнув, ответил:

— Моя фамилия — Пенкин.

— Пенкин, — повторила Любовь Ивановна. — А, тот самый Пенкин! — улыбнулась она и как-то особенно взглянула на тетеньку с последней парты.

И та тоже понимающе улыбнулась и закивала головой.

В дневник, посланный Кудрявцевой, была поставлена вторая пятерка, и Прудков сел на место. Оля Замошина прямо-таки вся извертелась на своем месте.

Боря Ильин стал стучать ногой под партой, чего с ним не случалось все шесть лет.

А смешливая Романова прыснула.

— А ну-ка потише! — показала характер Любовь Ивановна и объяснила домашнее задание.

К следующему разу следовало нанести на контурную карту границы зоны степей и полупустыни, а также изобразить на ней изотермы января и июля.

И как только Любовь Ивановна закончила разъяснять домашнее задание, раздался звонок.

— До свиданья, ребята! — сказала Любовь Ивановна.

И весь шестой «В», кроме Ильина и Замошиной, крикнули «До свидания!».

— Второе звено никуда не расходится, — объявила Кудрявцева, и второе звено осталось в классе.

— Звено лгунов! — отрезала Оля, проходя мимо.

Корягин остановил ее у двери, и они о чем-то тихо и зло разговаривали.

— Хорошо, я жду до завтра, — бросила Оля и вышла из класса.

Кудрявцева подошла к учительскому столу и открыла внеочередной сбор звена. Слово взял Корягин.

— Завтра Пенкин должен быть в школе, — сказал Корягин. — Понятно?

— Самый настоящий Пенкин? — уточнил Ягодкин.

— А как же сделать? — прохрипел Зайцев.

— Я предлагаю разбиться по районам. Я могу взять два района, — сказала Галя Кудрявцева. — Надо прочесать весь город.

— А если он уехал? Может быть, разбиться по разным городам? — съязвил Боря Ильин.

— Он не уехал. Я уверен, что он здесь где-то, близко. Я уверен, что он вернется в школу. Но каждый час дорог. Иначе нам придется туго. А пока его нет — надо считать, что он есть. Так решили — так и будет, — настаивал Корягин.

— А давайте сегодня вечером соберемся и перекрасим класс, а? — вдруг сказал Миронов.

И всем это предложение понравилось.

— Хорошо, — сказала Кудрявцева. — До семи часов мы ищем Пенкина. В семь собираемся здесь. Кто может достать краску?

— Я могу изобрести краску, — взялся хриплый Зайцев. — Из одной краски сделать три. На стены и парты. Только соберите деньги на одну краску.

Деньги были собраны, и тогда спохватились.

— А когда же уроки готовить?

— Надо все успеть, — сказал Корягин. — Ни одной минуты даром не тратить! Ильина освободим от окраски класса.

— Это почему? — испугался Ильин.

— Потому что ты будешь контурную карту делать за Пенкина. И вообще все уроки за Пенкина приготовишь.

— Почему это я?

— Кто за то, чтобы уроки Пенкина приготовил Ильин? — поставила вопрос Кудрявцева.

Все живо подняли руки.

— Только это нечестно, — сказал Ильин. — Имейте это в виду.

— Что нечестно?

— Делать уроки за другого.

— Конечно, нечестно, — согласился Корягин, — но другого выхода у нас нет…

Нина Григорьева ждала Пенкина в учительской.

Пенкин не приходил.

Уже вернулись с урока все педагоги. Последней пришла практикантка Любочка, и с ней строгая женщина в черном костюме, которая что-то говорила Любочке, заглядывая в свою тетрадку.

Любочка вздыхала, краснела, бледнела и охала.

— Но я так волновалась, так волновалась, — то и дело говорила она.

— А я так боялась, что вы не уложитесь, — радовалась черная тетенька. — А вы чудесно уложились!

— Как там мои ребята, Любочка? — поинтересовалась Нина Григорьевна.

— Ваши ребята — прелесть! — сказала Любочка. — Правда, Мария Степановна?

— Не все, конечно, — поправила Любочку строгая Мария Степановна. — Но есть некоторые. Например…

— Например, Пенкин! — перебила ее Любочка, довольная тем, что помнит всех наизусть. — Пенкин удивительно хорошо знает материал.

— Пенкин? — с удивлением переспросила Нина Григорьевна.

— Да, Пенкин получил вполне заслуженную пятерку, — строго сказала Мария Степановна.

Пенкин не приходил.

Тогда Нина Григорьевна решила подняться на четвертый этаж.

— Где Пенкин? — спросила она у Замошиной, которую встретила на лестнице.

Замошина спускалась по лестнице вместе с Колей Сорокиным. Она что-то горячо втолковывала ему, а он молчал и ни о чем не заикался.

Замошина остановилась, снова хотела что-то сказать Нине Григорьевне, потом передумала, пожала плечами и ответила: «Не знаю». Потом добавила:

— Спросите у Корягина.

— А где он?

— В классе.

В классе оказалось все второе звено. Все встали, как только вошла Нина Григорьевна.

— Что это вы собрались?

— Мы… по вопросу успеваемости, Нина Григорьевна.

— А…. Хорошо. А где же Пенкин?

— Я отпустила его, — сказала Кудрявцева. — У него горло разболелось. К врачу пошел.

— Что же ты, Корягин, не сказал ему, чтобы он меня разыскал?

— Совсем из головы вон, — ахнул Корягин. — Подождите, я его сейчас догоню.

И выбежал из класса.

— А Пенкин сегодня две пятерки получил! — похвастался Зайцев.

— Слышала. Это хорошо.

— А что вы с ним делать будете, Нина Григорьевна? — подольстилась Шамрочка.

— Я с Иваном Петровичем говорила, будем писать в газету опровержение.

— А если Пенкин исправится? — спросила Кудрявцева.

В это время в класс вбежал Корягин.

— Нет нигде. Ушел. Сильно болело горло.

— Жаль, — сказала Нина Григорьевна. — Он мне очень нужен. Придется к нему домой идти.

— А может быть, мы сами, всем звеном пойдем? — предложила Кудрявцева.

Нина Григорьевна внимательно посмотрела на нее и сказала:

— Хорошо, Галина. Скажите ему, чтобы он мне обязательно позвонил. Или он, или его мама.

— Ну вот и хорошо. Мы ему так и скажем, — поддержал Корягин. — Зачем вам ходить?

— И в самом деле, — сказала Нина Григорьевна, внимательно взглянув теперь не только на Кудрявцеву, но и на всех сидящих за партами. — И в самом деле. А то у меня сегодня трудный день. Пусть только обязательно позвонит. Хорошо? А завтра мы соберемся и обсудим статью в газете.

И Нина Григорьевна вышла из класса.

— Всем нам попадет без исключения, — сказал Ильин после того, как помолчали. — Всем.

Встала Кудрявцева.

— Кто за то, чтобы продолжать врать? — поставила она вопрос.

Все подняли руки. И Боря Ильин — тоже.

Глава пятая. Мышкан и другие

А в это время Пенкин, зажав под мышкой портфель, брел по городу и думал, как заработать недостающие четыре рубля без двадцати трех копеек.

Мирону Сергеевичу он сказал, конечно, что отправляется в школу.

За ночь сильно подморозило.

Уже два часа слонялся Пенкин по улице. У него замерзли сперва уши, следом за ними нос, потом ноги, а потом и руки в карманах.

Пенкин зашел в первый попавшийся подъезд согреться. Какая-то женщина с хозяйственной сумкой спускалась вниз. Проходя мимо, она внимательно взглянула на Пенкина. Пенкин подвинулся поближе к батарее. Не прошло и трех минут, как женщина с сумкой вернулась и прямо-таки уставилась на Пенкина. Пенкин отвернулся и стал разглядывать, что происходит во дворе. Во дворе, как назло, ничего не происходило, и ему пришлось довольствоваться дворовым пейзажем.

Женщина сперва потопталась у входной двери, а потом начала решительно подниматься по лестнице. Дойдя до второго этажа, она отомкнула дверь квартиры и быстро ее захлопнула, позвякав ключами.

Дальше оставаться в подъезде было совсем неинтересно. Пенкин распахнул дверь и вышел на улицу.

Он немножко согрелся, хотя, наверное, и недостаточно, потому что уши замерзли сразу, немного погодя к ушам присоединился нос, и все началось сначала.

Пришлось прибавить шагу.

Пенкин и не заметил, как очутился у кинотеатра «Призыв».

Сеанс начинался в одиннадцать сорок пять.

В конце концов собрать три рубля семьдесят семь копеек или три рубля восемьдесят семь копеек было одинаково трудно.

Смысл был не в том, чтобы смотреть картину, а в том, чтобы согреться, тем более что фильм «Жажда», который демонстрировался в кинотеатре «Призыв», Пенкин почему-то в свое время пропустил.

Он собрался было протянуть в окошко кассы десять копеек, но тут ему неожиданно подвезло.

К кинотеатру приближался школьный культпоход.

Раскрасневшиеся от мороза и удовольствия ребята выстроились у входа. Присоединиться к культпоходу, когда культпоход проходит мимо контроля, — самое плевое дело.

Пенкин выждал, пока учительница всех пересчитала, пока протянула контролерше билеты, а потом смешался с ребятами, как будто весь век с ними учился.

— Ты куда, мальчик? — спросила его какая-то вредная девчонка с косичками.

— А тебе что, жалко, Салазкина? — оборвал ее добродушный рыжий парнишка и дернул разок за косички.

Пенкин благополучно миновал контролершу и быстрым ходом проследовал в зал. Там было много пустых мест. Пенкин выбрал получше в восьмом ряду и уселся рядом с парнем в ушанке, надетой задом наперед.

Культпоход сидел вместе, а остальные ребята кто где. Почти у всех одиночных ребят на коленях лежали портфели.

«Наверно, во вторую смену учатся», — подумал Пенкин и стал смотреть киножурнал.

В журнале колхозники убирали хлеб, ребята отдыхали в пионерлагере, туристы ходили в поход, курортники купались в море, на улицах шелестели деревья. В журнале вовсю светило солнце, и Пенкину было приятно думать, что бывает на свете лето.

После журнала зажгли свет, и в зал вошло еще человек двадцать одиночных девчонок и мальчишек. Сосед Пенкина скосил глаза на пенкинский портфель и спросил небрежно:

— Сколько мотаешь?

— Чего? — не понял Пенкин.

— Мотаешь, спрашиваю, который день?

— А… Первый, — пробормотал Пенкин.

Парень презрительно покосился на Пенкина, присвистнул и сплюнул куда-то вбок.

Картину он знал наизусть. Объяснял Пенкину, что будет дальше, и успокаивал его в самых тревожных местах. От него и узнал Пенкин, что морской отряд превратится в сухопутный и отправится выполнять ответственное задание. Что город, хотя и ненадолго, получит желанную воду. Что переодетый в немецкий мундир артист Тихонов встретит девушку, которую случайно встретил в начале фильма. Так и случилось, точь-в-точь.

После фильма Пенкин с соседом пошли к выходу вместе. У дальней портьеры сосед остановился и спросил Пенкина:

— Нырнем?

— Чего? — снова не понял Пенкин.

— Останешься на второй?

— Нет, я пойду.

— Ну и я пойду. А то надоело. Девятый раз одно и то же.

И одиночные ребята и культпоход у входа обменивались впечатлениями.

— А они остались в живых? — спрашивала зловредная Салазкина.

— Да, — авторитетно разъяснял ей посторонний малыш с ранцем за плечами. — Ведь это все снималось на фронте.

— На каком фронте? — не унималась Салазкина. — Это же артисты!

— «Артисты»… Там же было написано — 1941 год.

— А когда была война? — заинтересовалась другая девочка, помладше.

— Эх, ты, в сорок первом и была!

— Ну и что? Все равно это артисты, — вмешался крикливый мальчуган.

— Помолчи, — сказал пенкинский сосед. — Правильно, это — артисты. — И в качестве поощрения за сообразительность наградил мальчугана хорошим подзатыльником.

Когда они с Пенкиным уже шли по двору, парень в ушанке указал на кого-то впереди и процедил:

— Во-он тот, чернявенький, пятую неделю мотает.

— А ты?

— Сегодня — восемнадцатый день.

— Да ну!

— А ты думал! С завтрашнего дня, между прочим, здесь пойдет мировая картина. «Верная рука — друг индейцев». Ты не видал?

— Нет.

— Будем смотреть. Твоя как фамилия?

— Пенкин, — сразу ответил Гена.

Ему в последнее время определенно расхотелось врать.

— А я — Мышкан.

— А как зовут?

— Так и в классе зовут Мышкан. И во дворе. И мать зовет. Мышкан — значит, и есть Мышкан.

Пенкин не стал спорить, а только спросил:

— Ты где живешь?

— Дома.

— А почему в школу не ходишь?

— Поинтересова-ался, — усмехнулся Мышкан. — Я сперва думал, что это и вправду кому интересно. Думал, дурак, кто из класса навестит. А им всем наплевать. Эн-Бэ в журнале проставят — и ладно.

— А мама твоя как же?

— У нее — другие заботы.

— А отец?

— Нет у меня отца. А у тебя, что ли, есть?

— У меня есть, — виновато сказал Пенкин. — Правда, мы с ним никогда и не видимся, — стал он быстро оправдываться.

— Пьет?

— Нет, все время работает.

Мышкан помолчал, поиграл слюнями во рту, но не сплюнул, а перевернул ушанку как надо.

— А что дальше делать думаешь? — спросил после молчания Пенкин.

— Еще не решил, — отозвался Мышкан. — А ну-ка, двинем в ту парадную. Живо!

Пенкин побежал за Мышканом в парадное.

— Ты чего? — спросил он Мышкана.

— Так… С училками встречаться не люблю.

— А…

Только теперь Пенкину пришла в голову мысль, что и ему надо быть осторожнее на улице — мало ли кого можно встретить.

вдруг запел Мышкан и показал кому-то через стекло язык.

— Что это за песня?

— Походная туристская, музыка Дунаевского. По пению училка. В другую школу побежала. У нее школ этих — полдюжины. Попоет, попоет, а денежки — в мешок. До чего интересно, ребята! Пошли! — сказал он повелительно.

И Пенкин зашагал за Мышканом по улице.

Теперь Пенкин поглядывал по сторонам — не попался бы кто по дороге.

На углу Мышкан остановился.

— Постой тут. У меня дельце есть, — сказал он и шмыгнул в магазин. Оттуда он вышел минуты через три с туго набитым портфелем.

— На, держи, — вынул он из портфеля две пустые винные бутылки и протянул их Пенкину. — Сунь в свой портфель.

— Ты что, пил? — стараясь казаться равнодушным, спросил Пенкин и даже попытался присвистнуть.

— Тю… Пил!.. Это у нас Витька Косой во дворе пьет. Тот — пьет. А я — нет! И не пил и не имею этого пристрастия. И даже терпеть этого не могу. Я не пью, а бутылки собираю. Тут бутылки зазря пропадают. А их сдавать надо.

Говоря это, Мышкан направился к окошку приемного пункта.

— Вот, дяденька, примите…

— Откуда у тебя, мальчик, бутылки? — строго спросил приемщик.

— Да папан просил сдать. С праздника еще остались.

— Праздник во-он когда был, уже новый надвигается, не врешь ли?

— Да не вру я, дядя, честное пионерское. Вот братан подтвердит. Давай, братан, твои бутылки, — обратился он к Пенкину.

— Ну, смотри! — сказал приемщик и стал считать бутылки.

— Две разбитые, две импортные, за остальные шестьдесят пять копеек.

— Разбитые обратно давайте!

— А зачем тебе?

— Пригодятся.

Мышкан пересчитал мелочь, спрятал непринятые бутылки и зашагал прочь.

— Как же ты — честное пионерское давал? — испугался Пенкин.

— А меня из пионеров… того… тю… поднаддали. Исключили меня из пионеров. Я теперь что угодно давать могу.

— А зачем бутылки разбитые унес?

— Потому что они не разбитые вовсе. Дядя их на свой счет мечтал списать. Каждый мухлюет по-своему. Я эти бутылки в другом месте сдам. Не пропадать тридцати четырем копейкам!

— А куда ты деньги деваешь?

— Кучу́! То кремовых пирожных съем, то сосиски с горошком. И на кино откладываю. Очень кино уважаю. Хочешь, будем вдвоем бутылки собирать. В долю. Доход — пополам.

Пенкин подумал, что смог бы быстро набрать до билета в Сызрань, но все-таки собирать бутылки было как-то нехорошо.

— Ты чего пугаешься? Государству от этого только прибыль, — толковал Мышкан.

В самом деле, государство от этого ничего не теряло. Государству нужны были пустые бутылки…

Пенкин и Мышкан договорились встретиться завтра у кинотеатра «Призыв», где пойдет знаменитый фильм «Верная рука — друг индейцев». На этом они расстались, и Пенкин двинул на Садово-Гончарную. По дороге, то ли ему показалось, то ли на самом деле, увидел Пенкин невдалеке Машу Шамрочку, шедшую по улице и оглядывавшуюся по сторонам. Недолго думая, он шмыгнул в подъезд. Потом, убедившись в безопасности, продолжил свой рейс.

Собрать на бутылках необходимую сумму денег можно было дня за три, за четыре. А за эти дни прибыл бы ключ из Боливии, и все бы прекрасно обошлось.

И Пенкин, довольный, поднимался по лестнице. Все складывалось не так уж и плохо. Единственное, что мучило Пенкина, — Галин дневник, который лежал в его портфеле.

Он вспомнил про Галю, про Корягина, и ему стало немножечко грустно. Тогда он представил себе Ильина и Замошину — грусти как не бывало.

Он даже запел походную туристскую, музыка Дунаевского.

Глава шестая. Нина Григорьевна дома

Когда на следующий день Нина Григорьевна вошла в класс, все сияло как новенькое. Стены, парты, классная доска и даже подоконники были аккуратно выкрашены.

И все второе звено смотрело на Нину Григорьевну и тоже сияло, как новенькое. И весь класс казался веселым и праздничным.

— Кто же это отличился? — спросила растерявшаяся Нина Григорьевна.

— Пенкин, — поднялся со своей парты Корягин. — То есть все мы, конечно, все второе звено, но Пенкин — организовал!

Место рядом с Кудрявцевой пустовало.

— Он тут до ночи оставался, — перехватил взгляд учительницы Корягин. — Я ему разрешил на первый урок опоздать. Очень уж он утомился вчера.

Нина Григорьевна взглянула на Замошину. Та, не поднимая глаз, записывала что-то в дневник.

Утро для Пенкина складывалось на редкость удачно.

Он то появлялся, то исчезал.

Когда выяснилось, что заболела учительница по биологии и урок проведет Антон Семенович из старших классов, Пенкин немедленно появился и получил очередную пятерку. С урока рисования он исчез, но успел оставить рисунки за прошлые две недели. На одном из них было изображено яблоко в разрезе, на другом — срисованный с учебника подъемный кран.

Не только второе звено, но уже весь класс бойко отвечал на вопросы, что Пенкин «только что здесь был», «вот-вот вышел», «сейчас, через минуточку придет».

Весь шестой «В» объяснял, что это Пенкин перекрасил классную комнату, и те, кто читал, и те, кто не читал статью, — разводили руками и восклицали: «Ай да Пенкин!» Только Оля Замошина молчала и исподлобья наблюдала за Кудрявцевой.

— Чего ты злишься? — подошел к ней Корягин после геометрии, которую Пенкин пропустил. — Ну, устал человек, всю ночь красил. Не для себя же он старался, а для всех. Между прочим, и твою парту выкрасил…

— Ты мне хоть не заливай, — оборвала его Оля.

— Вот чудачка! Не веришь, что это — Пенкин?

— Он же из дому ушел!

— Ушел и вернулся.

— И не стыдно?

— Чего стыдного-то. Вот Андрей подтвердит. Миронов! Когда вы вчера с Пенкиным из школы ушли?

— Часа в два, — сообразил Миронов.

— Дай честное пионерское! — предложила Замошина.

— Не давай ей пионерского, — остановил Корягин Миронова, который уже приготовился. Назло не давай. Подумаешь — не верит. Пришла бы вчера сама, если активистка, и парты красила. Что, плохо, скажешь, выкрасили?

— Я этого не говорю.

— А не говоришь, так и помолчи.

И Оля временно замолчала.

И Нина Григорьевна, вопреки ожиданиям, не очень доискивалась — где Пенкин. Услышав пару раз, что он «только что здесь был» и «две минуты как вышел», она сказала громко, так, чтобы все слышали, что собрание откладывается до завтра, так как директора школы Ивана Петровича вызвали куда-то на совещание.

В конце уроков Кудрявцева снова собрала второе звено, а Корягин попросил остаться звеньевых первого и третьего и еще Колю Сорокина. Они совещались недолго и разошлись с решительными лицами.

Всем было удивительно, что затеянное вранье шло хотя и трудно, но довольно-таки гладко.

А дело объяснялось просто.

Еще вчера, когда Корягин сказал, что Пенкин только-только пошел к врачу и что он, Корягин, забыл передать ее просьбу, уже тогда Нина Григорьевна поняла, что в классе творится неладное. А когда вечером Корягин позвонил ей по телефону и объявил, что ничего опасного у Пенкина врачи не нашли и что завтра он придет в школу, подозрения Нины Григорьевны окрепли.

Она долго составляла опровержение для газеты. Писала, вычеркивала, придумывала снова и, наконец, переписала начисто. Получилось шесть страниц, на которых логично и точно разъяснялось, что газета допустила ошибку, что на самом деле класс шестой «В» далеко не такой идеальный и что Пенкин — один из самых плохих его учеников.

На другой день Нина Григорьевна убедилась окончательно, что никакой Пенкин не являлся ни сегодня, ни вчера и что ребята ее обманывают.

Ей стало обидно и почему-то стыдно.

Но то, что ребята сами, без подсказки, собрались и выкрасили класс, не на шутку удивило Нину Григорьевну.

Ивана Петровича вызвали на целый день в гороно, опровержение осталось в портфеле Нины Григорьевны, классное собрание она до разговора с директором решила отложить и вообще не знала, что делать.

В учительскую в этот день Нина Григорьевна старалась не заглядывать. А когда все-таки появилась, ее осадили коллеги. Одни учителя ничего не знали об истинном положении дел и искренно радовались за школу, другие, понаслышке зная о плохом поведении Пенкина, поздравили Нину Григорьевну с тем, что он так быстро исправился и что она сумела подыскать к нему ключик.

— Я всегда говорил, — шумел добрейший Иван Львович, учитель химии, — что каждый человек — это особый состав, или, если угодно, особое соединение. Надо изучить его и добавить тот катализатор, который способен ускорить благодатную реакцию. Вот смотрите, какая ценная голова этот Пенкин! А другие? Все — разные, непохожие, и в этом все дело, и каждому потребен особый катализатор и в этом весь смысл и радость нашей работы!

А француженка Софья Карповна, не скрывая насмешки, подошла к Нине Григорьевне и спросила:

— У вас что, голубушка, знакомства в прессе?

Нина Григорьевна покраснела и еле сдержалась. Очень это показалось ей обидным.

Она шла домой и думала о том, как неудачно складывалось начало ее учительской жизни.

Дома она все рассказала маме.

Для мамы Нина Григорьевна была никакой не классный руководитель шестого «В», а просто дочка. Но и мама Нины Григорьевны, которая прожила на свете вдвое больше своей дочки, ничего не смогла ей посоветовать. Мама была ткачихой и имела дело с большими машинами. А с машинами, особенно большими, куда проще, чем с людьми, особенно маленькими.

Мама пошла на кухню подогревать обед, а Нина Григорьевна села в своей комнате к столу, вынул из портфеля пачку тетрадей и задумалась.

Шестой «В» был первым в жизни Нины Григорьевны классом. Тридцать пять маленьких людей стали за эти две четверти необходимым ее дополнением. Иногда Нине Григорьевне казалось, что это не Ира Романова и не Петя Ягодкин сидят за партой, а сама она, Нина Григорьевна, сидит и слушает учителя.

Сначала Нина Григорьевна боялась ребят своего класса. Потом переставала бояться то одного, то другого. Потом стала различать их и многих полюбила. Потом полюбила всех без разбору. Потом поняла, что стала уважать всех этих маленьких человечков.

Их было за что уважать. И Борю Ильина — за старательность и безупречные знания, и Олю Замошину — за правдивость и честность, и Корягина — за справедливость и упорство, и Зайцева — за неутомимость, и Пенкина… Да, и Пенкина стала уважать Нина Григорьевна, за его мечты и за его неожиданные ответы по литературе, когда он был «в ударе» и мог рассказать такое, о чем и сама Нина Григорьевна не догадывалась.

Потом Нина Григорьевна стала «отходить» и замечать, что все вокруг совсем не так безоблачно, как ей казалось. И что эта «безоблачность» шла оттого, что Нина Григорьевна впервые очутилась в совершенно «всамделишной» школе и не на практике, а на самой настоящей работе, что в ее классе было целых тридцать пять совершенно живых ребят, что ей было трудно, и она мучилась, а мучиться с ребятами было самой большой радостью для Нины Григорьевны. А если отбросить все это, то не только Пенкин (а особенно, конечно, Пенкин), но и многие ребята доставляли ей огорчения.

Потом Нина Григорьевна поняла, что ее огорчают не все ее мальчики и девочки в отдельности (каждый был по-своему хорош), но весь класс вместе. Вот почему на собрании она согласилась с Пенкиным, что в классе — плохо, хотя все вокруг и считали, что — благополучно.

Тогда Нина Григорьевна встретилась с Верой Сергеевной — любимой учительницей шестого «В», когда он был еще первым, вторым, третьим, четвертым «В» — той учительницей, которая вела их с первых дней поступления в школу.

Вера Сергеевна была опытная и добрая учительница, и она отлично помнила все достоинства и недостатки своих бывших питомцев. Нина Григорьевна слушала ее и удивлялась тому, как не совпадают характеристики Веры Сергеевны с ее собственными впечатлениями. Сначала Нина Григорьевна удивилась, а потом сообразила, что Вера Сергеевна рассказывает ей совсем о других людях.

Тем было не больше десяти, а этим — скоро тринадцать. Для Веры Сергеевны они остались прежними Васями, Сенями, Танями, а на самом деле Вася, Сеня, Таня превратились уже в Василия, Семена, Татьяну. В каждом из них клокотало еще не растраченное детство и в каждом уже ощущалась новая, неизведанная взрослость. Как на негативе, еще недопроявленном, еще не отмытом, нечетко перепутав свет и тени, проступал их будущий взрослый характер. Они были детьми и взрослыми сразу. И не было четких границ между юностью их и детством. Потому что это был еще и уже шестой класс.

— В общем класс хороший и, главное, дружный, — заключила, улыбаясь, свой рассказ Вера Сергеевна.

И Нина Григорьевна еще раз убедилась, что главный недостаток класса именно в том, что он недружный, что каждый в нем сам по себе. Как соединить этих разных ребят, Нина Григорьевна не знала, а было ясно — никто, кроме нее самой, не сможет им помочь. Она очень верила Ивану Петровичу, который отнесся к молодой учительнице с искренней симпатией, но знала, что не директору, а ей предстоит решить, что делать с классом.

Нине Григорьевне казалось, что в последнее время классные дела понемножку налаживались — и вдруг эта дикая история со статьей в газете, опрокинувшая все ее расчеты.

То, как повели себя ребята вчера и сегодня, было Нине Григорьевне непонятно. В то же время никогда не видела она таких горящих глаз, никогда они не были так старательны на уроке, никогда так не стремились окружить ее вниманием.

«Может быть, мне все-таки кажется? Не может быть, чтобы они все врали», — подумала Нина Григорьевна и позвонила домой Пенкину.

К телефону подошла Софья Михайловна. Нина Григорьевна не назвала себя и сказала, что она звонит из библиотеки («Ну вот и я начинаю», — мысленно проговорила она и почему-то улыбнулась).

Софья Михайловна ответила, что Пенкин вместе со своим классом ушел в поход и вернется не раньше понедельника.

Все стало ясно.

Нина Григорьевна вспомнила прошедшие два дня и убедилась окончательно, что история с Пенкиным — сплошной обман. Но она никак не могла забыть, как сияли парты и стены и глаза второго звена.

— А что, если притвориться, что я ничего не поняла? Что они будут делать дальше?

В Нине Григорьевне вдруг проснулась ученица шестого класса Нина Павлычева, которая принесла однажды на урок живую лягушку, перевязанную розовой ленточкой, и пустила ее прыгать по парте вечно трусившей Клары Таманцевой. С тех пор Клара Таманцева ничего больше не боялась. Правда, Нина Павлычева получила в ту четверть четверку за поведение.

Вспомнив про Таманцеву, Нина Григорьевна стала готовиться к завтрашним урокам.

— Завтра будет видно, — решила она.

Она уже вовсю проверяла тетрадки седьмого «А» класса, когда мама позвала ее к телефону.

Звонил ее ученик. Было плохо слышно, и Нина Григорьевна не узнала его по голосу, а он не назвал себя. Ему надо было срочно о чем-то поговорить с Ниной Григорьевной. Ждать до завтра не было никакой возможности, и он просил разрешения заехать к Нине Григорьевне сейчас, если она, конечно, не занята. Нина Григорьевна продиктовала свой адрес, подробно объяснила, как доехать с двумя пересадками, и стала ждать.

Он пришел через полчаса.

Отряхнул в передней ботинки от снега, аккуратно размотал шарф и повесил пальто на вешалку. Поздоровался с мамой Нины Григорьевны и, стараясь не следить, прошел в комнату Нины Григорьевны.

Он прошел в комнату так быстро, что автор, находившийся в это время неподалеку, не успел подсмотреть, кто это был.

И пока автор строил догадки, вошедший приступил к разговору.

Прежде всего, он сказал, что у Нины Григорьевны «чудесная квартирка» (по тону, которым он это произнес, ясно было, что квартира, в которой живет он сам с родителями, — не в пример лучше) и что он сразу же отыскал дом.

— Из метро шел направо, как я говорила? — спросила Нина Григорьевна.

— Нет, меня папа подвез на машине…

Гость не торопился начать деловой разговор, и Нина Григорьевна предложила выпить чаю. Гость не отказался, и они отправились в столовую.

Мама Нины Григорьевны спросила, какое варенье он предпочитает, и гость ответил, что любит всякое варенье.

Нина Григорьевна познакомила его с мамой, которую звали Валентина Степановна. Мама Валентина Степановна поставила на стол три вазочки с вишневым без косточек, вишневым с косточками и яблочным вареньем, и все стали пить чай.

Гость пил маленькими, аккуратными глотками, не клал локтей на стол, не причмокивал губами.

— Очень хорошее варенье, это вы сами варили? — спросил он у мамы Нины Григорьевны.

— Конечно, сама. Разве дочка когда-нибудь поможет! — пожаловалась Валентина Степановна.

Гость вежливо засмеялся, и как только Валентина Степановна вышла из комнаты, приступил, наконец, к делу.

Он объяснил Нине Григорьевне, что решился прийти к ней не без некоторого колебания. Но счел своим долгом поступить именно так. Он рассказал о том, что история с приходом Пенкина в школу и его отличными отметками есть чистейшей воды выдумка. Что за Пенкина отвечают на уроках другие ребята и что он сам принимает участие в обмане. Что вся эта затея противоречит его убеждениям и именно поэтому он решил рассказать все откровенно Нине Григорьевне, чтобы и ее не ставить в ложное положение.

— Конечно, и у нас могут быть из-за этого неприятности, — добавил он очень серьезно.

— А кто же красил класс? — спросила Нина Григорьевна.

— Второе звено под управлением Кудрявцевой. Пенкин тут совершенно ни при чем.

— А ты говорил ребятам, что это — нехорошо?

— Конечно, говорил. Но они меня не послушались. Вот почему я и решил прийти к вам.

— Почему же ты не мог этого сказать мне сегодня в школе?

Тут он немножко замялся, а потом объяснил, что не нашел ее в учительской — она рано ушла. Это было правдой — Нина Григорьевна ушла рано.

— Ну вот и все, — сказал он, отставив пустую чашку, так что трудно было определить, к чему относились слова — к чаю или к его рассказу. — Вы считаете, что я поступил правильно, рассказав вам правду?

Чувствовалось, что сам он ни чуточки не сомневался, что поступает правильно и спрашивает так, для порядка.

— Конечно, правильно.

Он поблагодарил за чай, извинился и пошел одеваться.

— Я думаю, не стоит, говорить ребятам, что это я рассказал вам… — сказал он, заматывая вокруг шеи шарф.

— А почему?

— Это может поставить меня, да и вас, пожалуй, в ложное положение, — ответил он, подумав.

Он все говорил веско, обдуманно, точно. И во всем был прав. Он показался Нине Григорьевне очень взрослым, страшно взрослым, гораздо взрослее ее самой.

Гость попрощался сперва с Валентиной Степановной, потом поклонился Нине Григорьевне, приветливо улыбнулся и вышел на лестницу.

— Какой воспитанный мальчик! — сказала Валентина Степановна.

— Да, очень, — откликнулась дочка.

Он поступил правильно.

И пионерка Нина Павлычева была неправа, когда принесла на урок лягушку, перевязанную розовой ленточкой.

Это не дело — носить в класс лягушек. Но Нина Григорьевна почему-то расстроилась. После его прихода уже нельзя было притворяться, что ей ничего неизвестно. Теперь Нине Григорьевне следовало действовать. Быстро и решительно.

Между тем автор был очень растерян — ему так и не удалось узнать, кто именно приходил в шестую главу его повести. А допытываться об этом у Нины Григорьевны не решился — она и без того была расстроена.

Долго не мог в ту ночь уснуть автор. Он перебирал в голове имена всех учеников шестого «В» и…

И, боясь навлечь на кого-нибудь из своих героев напрасные подозрения, автор не нашел ничего лучшего, как прервать свой рассказ и написать здесь поэтому —

Конец второй части.