Четвертый

Глава 1

Старик сидит покосившись, будто наспех выструганный табурет. Седой как лунь, иссушенный, впалая грудь под источенным временем комбинезоном вздымается медленно, словно нехотя. При дыхании его лицо кривится. Совсем чуть-чуть, едва заметно — но бесчисленные вздохи обкатали некогда красивое лицо, сгладили все выступающие черты.

Старик некрасив, и он об этом знает. Он все еще знает многое. Не знает — помнит. Перебирает и ворошит спутанные обрывки мыслей и образов, из раза в раз пытаясь удержать расползающуюся по швам память.

Старик сжимает в здоровой руке крохотный кусочек заостренного металла. Что это было? Обломанный кусок фоторамки с чьими-то улыбающимися детьми? Кусок обшивки навигационного компьютера?

Старик не знает, да и не хочет знать. Механически, с методичностью метронома, он царапает крохотный, с ладонь, кусок камня. Глаза слезятся от ветра.

Шкряб. Шкряб. Шкряб.

Старик не прерывает своего монотонного занятия даже тогда, когда вокруг него начинают собираться дети. Он слишком хорошо знает правила. Он сам их когда-то установил. Наверное.

Старик не помнит. Дети приходят отовсюду, каждый вечер. Собираются к нему, притягиваются к одиноко сидящей на уступе фигуре. Всегда в одно и то же время, едва дневной свет начинает угасать, дети начинают окружать сидящего старика. Смотрят снизу вверх, с безразличием разглядывая его руки, одежду, волосы… В темных глазах угасают последние отблески заката.

Старик знает, что раньше дети приходили реже. Он даже знает, почему.

Старик старательно гонит от себя это знание, всякий раз надеется, что оно просто тихо уйдет. Исчезнет в той беспорядочной белесой мути, в которой с пугающей частотой скрываются другие воспоминания. Скрываются навсегда. Сколько из них он успел передать? Успел ли? Но Знание коварно. Упрямо цепляется крючковатыми гибкими конечностями за остатки памяти, напоминает о себе. Каждый вечер.

Старик упрямо продолжает царапать камешек, стараясь не смотреть на окружающие его лица. Каждый раз он убеждает себя, что это всего лишь дети. В том числе — его. Но взгляд все равно предпочитает не поднимать.

Когда свет окончательно меркнет, перед глазами старика появляется пара ладоней. Грязных, темных, с криво обкусанными ногтями. Фаланга мизинца на левой руке отсутствует, а на запястье правой аккуратно повязан прямоугольный черный камень, плоский и широкий. На гладкой поверхности неглубоко высечены знакомые символы.

Старик берет протянутую ему глубокую миску из погнутого и исцарапанного металла. Скорее, тазик, а не миска. Тоже дань правилам, и старик в который раз благодарит себя за то, что настоял именно на этой форме подношения. Нагибаться до земли он уже давно не может, а дети сами не сообразят. Интересно, у остальных было так же?

Миска доверху наполнена плоскими окатыми камнями, похожими друг на друга как капли воды. Ха, воды… Близоруко сощурившись, старик пристально разглядывает содержимое. Болезненно кривится, а потом обреченно вздыхает.

— Почему опять не разломали?

Старик не ждет ответа, его он тоже знает. Дети бесхитростны и нелюбопытны, но этот другой. Про себя старик зовет его Четвертым. Почему? Он не помнит. Ум Четвертого извилист и боек, насколько это слово вообще здесь применимо.

Старик с трудом поднимает руку и оглядывает металл запястья, тускло и тревожно мигающий оранжевым. Откуда-то изнутри приходит жгучее желание выругаться и сплюнуть, но старик давно разучился это делать. Он лишь вздыхает и опускает руку в миску.

На кисти уже не двигается ничего, кроме большого пальца. Да и тот сгибается медленно, словно в замедленной съемке. Старик цепляется за смутно знакомые слова, катает их в своих мыслях, будто гурман, пробующий незнакомое блюдо. Замедленная съемка. За-мед-лен-ная. Зачем? Кем?

Детям нет дела до его размышлений. Как завороженные, они смотрят на руку. Та двигается рывками, промахивается — но упрямо продолжает свое дело.

Кр-р-рак!

Треснувшая под давлением металла галька с хрустом разваливается на две неравных половины.

Кр-р-рак!

Из полой сердцевины падает в миску крохотный полупрозрачный комочек.

Кр-р-рак!

Осиротевшие каменные обломки с дробным перестуком падают вниз, скатываются по откосу и исчезают в пропасти. А рука уже тянется за следующей жертвой.

Кр-р-рак!

Четвертый смотрит жадно. Его глаза горят, короткие пальцы нервно дрожат и поглаживают камень на запястье. Каждое движение он сопровождает шумным выдохом.

Кр-р-рак!

Миска успевает почти опустеть, когда огонек на запястье сменяется багрово-красным, после чего пропадает насовсем.

Старик неверяще и беспомощно смотрит. Неловко прикасается к металлу второй рукой, едва не опрокидывая стоящую на коленях миску. Огонек остается глух к его призывам, рука остается недвижимой. В скопившейся на дне посуды жидкости темнеет последний целый камень.

Старик обреченно выдыхает и с усилием откидывает конечность в сторону. Та повисает мертвым грузом, почти касаясь камней кончиками пальцев. Перекошенное плечо рывком опадает еще ниже. Это должно было произойти. Или, быть может, уже происходило? Как долго огонек помогал ему? Месяцы? Годы? Неудивительно, что он устал.

Старик тоже устал. Устал от этого желтого неба, устал от вечного солнца. Устал каждый день заставлять себя просыпаться. Устал от неизменного вида пропасти, на дне которой призывно блестят обломки всей его жизни. Здесь нет облаков, которые могли бы ненадолго спрятать привет из прошлого, заставить забыть. Даже ночь не в силах заслонить своим покрывалом то, что лежит внизу. Здесь не бывает настоящей темноты.

Но больше всего старик устал дышать.

С трудом удерживаемая исхудалой дрожащей рукой, миска щедро делится своим содержимым. Кадык ходит с усилием, десны привычно цепляются за металл, царапают его пеньками зубов.

Старик морщится от гнилостно-соленого запаха, но выпивает до дна. Полупрозрачные комочки один за другим проваливаются вниз по иссохшему горлу, будто горошины биогеля в пищевой синтезатор. Рот невольно наполняется слюной, а запах из миски становится еще невыносимее. Посудина падает на камни с металлическим звоном и скатывается вниз. Ни один из детей не делает попытки ее поймать, зато к последнему камню, мокрому и влажно блестящему от содержимого своих собратьев, тянутся сразу несколько темных ладоней. Одна оказывается быстрее других, возносит беглеца над вскинутым лицом удачливого ребенка и сжимается.

Кр-р-рак!

Старик невольно отворачивает лицо в сторону. Лишь бы не увидеть их глаза. Шея отзывается глухой тянущей болью, которая волной прокатывается по спине и уютно гнездится где-то внутри. Надо размять, иначе ночью не уснуть. Рука почему-то не двигается и старик оставляет свои неловкие попытки дотянуться до спины. Сейчас не время. Дети ждут. Может, сегодня получится?

Старик не знает, что должно получиться, но искренне надеется на успех. Надежда — верная спутница, такая же старая, сломленная и уставшая, как и он сам. Забытая. Но других спутников у старика нет.

— С утра мы все просыпались и шли в душ. С потолка били струи воды, горячей, или даже холодной. Мы сами могли выбирать. Чистой, прозрачной воды. Мы брали в руку зубную щетку…

Голос старика под стать ему самому. Тихий, надтреснутый. Слова звучат неразборчиво, царапают горло и сливаются в невнятное бормотание. Нет ни пауз, ни интонаций, речь настолько тихая, что старик сам с трудом себя слышит.

Но дети внимательно слушают. У них отличный слух, родители позаботились об этом.

Слушают, но не слышат. Лишь одна пара темных глаз выглядит живее остальных. Слишком сильно дрожат веки. Но заметить это некому.

А старик продолжает говорить. Цепляет хвостики воспоминаний из памяти и неспешно их разматывает, перепрыгивает с одного на другое.

— …даже по потолку. Хотя и потолков там не было, разве что в кольце. Мы часто туда ходили, нельзя всегда быть в невесомости. Так нам говорили. Нам много чего там говорили. Где быть. Куда смотреть. Что делать. Мы слушали. И музыку. Нельзя было не слушать. Но мы иногда не слушали. Хотя надо было слушать...

Старик прерывается. Он в очередной раз загоняет себя в ловушку, не в силах вырваться из душных объятий очередного обрывка воспоминаний. Слушать, слушать, слушать. Им много что говорили. Что они долетят. Что процесс уже закончен. Что можно будет дышать. Что нужно готовиться. Что будет зелень и вода.

Они говорили, что корабль надежен. Путешествие безопасно.

Какой корабль? Старик не мог вспомнить. Пропасть впереди притягивала взгляд, переливалась внизу крапинками зеленого. Миска раньше тоже светилась, старик хотел найти другую. Зачем? И нашел ли? Сказал ли он все это вслух?

Дети слушают.

— У нас всегда был свет. Почти такой, как днем. Но ласковый, не такой яркий. От него не болели глаза, а кожа оставалась светлой и гладкой. Мы включали его и читали. Можно было читать без света, у нас было много книг.

Слова льются неспешно, почти без остановок. Горло старика давно пересохло и саднит, его голосом можно перетирать песок в мелкую пыль. Но он не останавливается. Быть может, это в последний раз. Что-то связанное с рукой. Старик не помнит. Мыслями он далеко-далеко, среди бесконечных россыпей звезд. Здесь красивые звезды. Яркие, как огоньки на панели безопасности. И переливаются похоже. Красным и оранжевым. Ими можно любоваться всю ночь.

Вот только почему взгляд все время возвращается к пропасти?

Старик продолжает говорить обо всем, старательно оттягивая концовку. Она всегда приходит внезапно, выныривает из памяти и непрошенной гостьей врывается в рассказ. Сколько старик не пытается ее избежать, как бы не гонит от себя намертво отпечатавшиеся в памяти картины — слова упорно находят путь наружу. А остановиться он не может. Или не пытается.

Но пока концовка не пришла, старик спешит. Спешит рассказать обо всем, поделиться с детьми тем немногим, что у него еще осталось.

Четвертый подходит совсем близко, жадно слушает, не сводя взгляда с изможденного лица старика.

Невесомость. Лампы. Связь. Еда. Вода. Космос. Книги. Вода. Дом.

Невесомость. Фильмы. Зеленое. Музыка. Терраморфирование.

Невесомость. Вода. Еда. Одежда. Полет. Путешествие. Планета. Гравитация.

Катастрофа.

— А потом лампы замигали красным. Нам сказали, что это не учения. Но послушали не все. А те, кто послушал — все равно не успели.

Концовка все-таки приходит. Старик пытается замолчать, но не может. Знакомые слова отдаются на сердце глухой болью.

— Вы знаете, что такое спасательная капсула? Маленькая рукотворная… пещера. Человек там едва поместится. Даже двигаться не выходит, ты можешь только лежать и смотреть на зеленые огни. И надеяться, что они не успеют стать красными. Вы помните, как я рассказывал вам про Землю и телепортационные установки? Капсула это почти то же самое. Ты заходишь внутрь, ложишься, а спустя короткую вечность падения оказываешься здесь.

Старик трет рукой грудь и горько заканчивает:

— Здесь не было ничего. И никогда уже не будет. Только эта проклятая тяжесть.

Старик замолкает, на его глазах блестят слезы.

Не дождавшись продолжения, дети молча начинают расходиться. Их лица пусты и ничего не выражают. Изредка, кто-то из них наклоняется и подбирает с земли камень, после чего идет дальше.

Кр-р-рак!

Перед стариком возникает требовательно протянутая рука. Тот вздыхает и вкладывает в ладонь исцарапанный плоский камень.

Глаза Четвертого темнеют бездонными провалами, жадно ощупывают взглядом символы. Насмотревшись, он разворачивается и тоже уходит.

Старик остается один.

Некоторое время он обессилено вглядывается в небо, но шея устает слишком быстро, вынуждая вновь смотреть на обрыв. Получилось?

Огонек так и не возвращается. Мертвый металл теперь действительно мертв, тянет плечо вниз, к этим проклятым камням. Быть может, утро и солнечный свет его оживят? Старик в это не верит, а места для пустых надежд в его голове давно не осталось. Разговор с детьми разогнал туман, приподнял завесу над утерянными воспоминаниями — но теперь беспросветная белесая муть вновь забирает свое.

Растворяется дымкой память о корабле. Уходят в никуда впечатления о путешествии, ужас от пережитой катастрофы. Благословение и проклятие старика.

Лишь одно воспоминание всегда остается с ним. Планета никогда не забывает напоминать ему о нем. Напоминает при каждом судорожном вздохе, каждом неловком движении. Сколько здесь? Тринадцать? Пятнадцать?

Прекрасное воспоминание о той легкости, с которой старик мог раньше двигаться. Не ползать, а ходить. Не ходить, а летать. Дышать полной грудью, без бесконечной боли и усилий. Спать, не чувствуя давящую сверху тяжесть. Часами говорить. Помнить.

Усталый старик неловко сползает с возвышения. Без руки это сложно и он не до конца уверен, что сможет с утра забраться обратно. Больно бьется коленями.

Старик закутывается в драное одеяло, кладет голову на набитый тряпками пакет и смотрит в небо. Дань привычке, не более. Здесь никогда не бывает холодно, а самодельная подушка давно стала тверже любого камня.

Раньше старик ходил спать куда-то еще. Он не помнит, куда. Теперь перестал. Он вообще перестал ходить.

Над головой призывно горят далекие звезды.

Старик успевает забыться беспокойным сном, когда его поднимают с камней чьи-то сильные руки, взваливают на широкое плечо. Старик испуганно кричит, пытается сопротивляться — но тщетно, хватка у несущего его ребенка железная. Перед глазами мелькают камни плато, голова безвольно болтается.

Наконец, Четвертый останавливается на самом краю обрыва. Бережно снимает затихшего старика с плеча и втискивает его в грубо слепленную из плоских камней полую конструкцию, напоминающую стоящий вертикально гроб. Внезапно оживший протез хватается за бортик, но сопротивляться грубой силе ребенка он не в силах. Срывается, оставив на камне несколько глубоких параллельных царапин.

Четвертый смотрит в расширенные от ужаса глаза старика, мычит что-то неразборчивое и показывает пальцем наверх. С легкостью поднимает тяжелую каменную дверь и наглухо закрывает нишу. Изнутри доносится дикий крик и металлический стук, но ребенок не обращает на них внимания.

Он поднимает с земли грубо сплетенную из всевозможных обрывков веревку, туго обматывает гроб. Упирается двумя руками, шумно сопит, но все же сталкивает неподъемную конструкцию вниз. Каменная гробница падает в пропасть.

Охваченный паникой и первобытным ужасом, старик едва замечает, как притяжение планеты внезапно пропадает. А заметив — сразу успокаивается.

С головы будто срывают плотное ватное одеяло. Избавленный от бесконечной пытки повышенной гравитацией, мозг внезапно оживает, белесая муть разом исчезает и старик вспоминает все.

Смешно. Когда он начал считать себя стариком?

Внутри каменного гроба почти нет света, но что-то просачивается сквозь щели. Перед глазами грубо намалеваны зеленые кляксы.

Свист ветра. Сколько у него? Секунд двадцать, не больше.

Эх, Четвертый, Четвертый. Хотя, какой ты Четвертый? Ты был двадцать третьим, появившимся из чудом уцелевшего при аварийной посадке репликатора. Лаборатории для будущих биоформ всегда берегли больше, чем жилые отсеки. Колонистам ведь нужна еда, грубая рабочая сила. Терраформированная планета это просто голый кусок камня. А при такой гравитации, завезенные с Земли растения и животные просто не смогли бы нормально выживать.

Жаль, что репликатор остался всего один. А знаний Зои хватило лишь на выведение примитивных сухопутных моллюсков, способных накапливать внутри своих раковин атмосферную влагу. Кто же знал, что эти проклятые твари будут так отвратительны на вкус, а с оболочкой справится не каждый молоток?

Да и чего ждать от простого стажера? Наверняка маститые профессора смогли бы с помощью репликатора вырастить фруктовые поля. Или придумать каких-нибудь мясных колобков, питающихся камнями. Но все профессора остались в жилых отсеках на дне пропасти. И вскоре он к ним присоединится.

Десять секунд?

Зоя. Лучик света, глоток воды в этой безжизненной пустыне. Ты была самой жизнерадостной из всех. Даже когда стало понятно, что спасения не будет, ты не опустила руки. Пока остальные в отчаянии метались по камням плато, ты сидела у репликатора и работала. Тратила жалкие запасы биомассы и оставшиеся крохи энергии. Для чего? Ради безумной идеи оставить после себя хоть что-то. Или кого-то.

Рабочие особи не умеют думать. Не имеют пола, не имеют чувств. Это просто живые роботы, бесконечно исполняющие заложенную в них программу. Сильные, выносливые, их всегда выращивают на месте, исходя из потребностей колонистов и условий планеты. Люди не смогли бы долго выжить, питаясь только моллюсками. Рабочим особям все равно, что употреблять в пищу. И они могут жить очень долго.

Ах, как они смеялись, продумывая заложенные при создании правила и ритуалы. Несколько светлых дней счастья среди бесконечного однообразия этой проклятой планеты. Они были полны сил, у них были запасы еды и воды. И даже гравитация тогда казалась не такой сильной.

Джим хотел, чтобы его качали на руках и подносили вскрытые ракушки прямо ко рту, обмахивая при этом тряпками, как какого-нибудь падишаха.

Исайя вещал с трибуны.

Зоя учила детей играть.

А он рассказывал им о своей жизни, пересказывал книги и фильмы. Пока не начал забывать.

Особей было мало, поэтому выжившие договорились об очередности. Каждому должен был достаться свой вечер радости.

Была ли безумием идея Зои о том, чтобы пробудить в детях разум?

Три секунды?

Две?

Прощай, Джим. Прощай, Исайя. Прощай, Сеймур.

Прощай, Четвертый. И удачи тебе.

Прощай, Олег Маркеев, младший охранник шестого лабораторного блока “Гудспида”. Ты никогда не любил свою фамилию и работу, хотя кому теперь какое дело? Интересно, стукнуло ли мне тридцать пять?

Прощай, Зоя. Прощай, любимая.

И здравствуй.

Четвертый простоял на краю обрыва до следующего вечера, после чего шумно фыркнул, развернулся и пошел к опустевшему каменному сиденью.

Умный ушел домой, где хорошо. Всегда должен быть умный, тогда здесь будет хорошо.

Четвертый сел. Взял в руку плоский камень и принялся неумело, но старательно царапать его ногтем.

Вокруг него начали собираться дети.

Загрузка...