Четвертый Дюранго

Глава девятнадцатая

На десерт был подан до греховности вкусный пирог, и после того, как Мерримен Дорр лично обслужил гостей, кроме Винса, который отказался от десерта, Дорр осведомился у него, не могут ли они поговорить наедине.

Поднявшись из-за стола, Винс последовал за ним в холл, где Дорр посмотрел налево, направо и снова налево, словно сидя за рулем и ожидая проезда.

— Понравился ли вам ленч? — спросил он Винса.

— Форель была неплоха.

— Вам не кажется, что в салате было многовато эстрагона?

— Салат тоже был превосходен. Сколько?

— Тысяча наличными, — сказал Дорр. — Никаких чеков. Никаких карточек.

— Форель была не так уж и хороша.

— Вы платите за то, что вам пошли навстречу в субботу. Затем напитки и помещение. Но главным образом за то, что вам обеспечили уединение, а по заслугам оценить его трудно, потому что ничего лучше поблизости вы не найдете.

— Наличные должны облегчить вам отчетность, — согласился Винс, вытаскивая из кармана брюк не столь уж толстую пачку стодолларовых купюр; неторопливо, чтобы Дорр мог сосчитать, он отделил от них десять купюр и протянул их хозяину заведения.

Дорр еще раз тщательно пересчитал их, и сказал:

— Я не знаю, что вы с Б.Д. собираетесь делать, но…

— Вот пусть все так и остается.

Дорр не обратил внимания, что его прервали.

— Но что бы это ни было, если вам потребуется быстро добраться куда-нибудь, можете положиться на меня и мою «Цессну». Если, конечно, Б.Д. даст «добро».

— И сколько же вы сдерете — двести долларов за милю?

— А вы должны были бы научиться слушать, — ответил на это Дорр, засовывая плотно свернутые деньги в задний карман брюк. — Услуги вам я предлагаю лишь через нее. Я хочу сказать, если она скажет мне, что, мол, вам надо куда-то поскорее добраться — отлично, я переброшу вас туда, но лишь с ее одобрения, потому что не знаю ни вас, ни вашего партнера, если он является таковым. Но если я могу что-то сделать для Б.Д., я это сделаю лишь за ее «спасибо», потому что она для меня козырной туз.

— Почему? — спросил Винс.

— Что «почему»?

— Почему из-за нее все так и торопятся чуть ли не с крыши прыгнуть?

— Потому что, если сегодня вам предлагают спрыгнуть, то это значит, что завтра вас не скинут вниз головой.

Когда Келли Винс вернулся на свое место за круглым столом, Эдер увлеченно продолжал повествование о взятке в миллион долларов.

— …и, когда апелляционный суд штата поддержал решение суда присяжных, залог за них был возвращен. Юношу отослали в тюрьму штата в Голстоне, а девушку — в женское исправительное заведение, хотя когда его возвели в 1911 году, оно так и именовалось — женская тюрьма.

— А приговор? — спросил Мансур. — Вы так и не упомянули о нем.

— Смерть при помощи инъекции яда.

— Вот как. Обоим?

— Обоим.

— Кто приводит в исполнение? Врач?

— Фельдшер.

Догадываясь, что у ее зятя в запасе длинный список вопросов, касающихся техники исполнения смертного приговора, Б.Д. Хаскинс вмешалась:

— Давайте перейдем к взятке.

Согласно кивнув, Эдер продолжил:

— От имени штата перед нами предстал лично генеральный прокурор. Он был не столько юрист, сколько чертовски толковый политик, в силу чего ныне он губернатор. Затем появился Комби Уилсон, и всем членам суда пришлось записывать его систему доводов, потому что теперь перед нами предстал знающий специалист, а не тот Комби, который обращался с амвона к пастве. И если даже кто-то из нас и не очень внимательно следил за его системой доводов, мы ловили себя на том, что согласно киваем ему, раз за разом поддерживая его тирады о существе закона, который не имеет ничего общего с тем, как его воспринимает полуграмотный судья округа в Литл Дикси.

— Литл Дикси? — переспросила Дикси Мансур.

— Так назывался тот округ моего штата, в котором брат и сестра Джимсоны впервые предстали перед судом.

— Это комплимент или оскорбление?

— Может начаться с одного, но кончиться совершенно иным образом.

— Так я и думала, — кивнула она.

Эдер обвел взглядом слушателей.

— Есть еще вопросы? — Поскольку таковых не последовало, Эдер продолжил: — Но несмотря на блистательную логику Комби, я чувствовал, что, по крайней мере, четырех из членов суда его аргументы не убедили. Дело в том, что трех из них ждали перевыборы, и они прикидывали, что, проголосовав за предание смерти двух богатеньких юнцов, они не причинят себе вреда в глазах избирателей штата, которые в большей своей части поддерживали смертную казнь. Четвертый голос принадлежал единственной странной личности из всех нас, который испытывал и, как мне кажется, до сих пор испытывает извращенное удовольствие, поддерживая смертный приговор. Во всяком случае, он никогда не голосовал за отмену ни одного из них. И должен признаться, что я испытывал определенное удовлетворение — правда, надеюсь, другого рода — голосуя противоположным образом.

— То есть, в данном случае вы выступили против смертного приговора? — спросил Мансур.

— Да, сэр, против. И безоговорочно.

— Как странно.

— Вы когда-нибудь видели, как он приводится в исполнение, мистер Мансур?

Прежде чем Мансур успел ответить, что он, конечно, хотел сделать, Б.Д. Хаскинс снова нетерпеливо прервала его:

— Давайте к делу.

Эдер улыбнулся ей.

— Вы хотите выслушать мой отчет, а не ознакомиться с моей философией, не так ли? — Не дожидаясь ответа, он продолжил: — Подсчитав раскладку голосов, я пришел к выводу, что они разделятся четыре к четырем, учитывая колебания старого судьи Фуллера.

Парвис Мансур не мог устоять перед искушением снова прервать его:

— Когда вы называете его старым, это образное выражение или констатация факта?

— Судье Фуллеру минуло к тому времени восемьдесят один год, то есть он был не просто старым, а дряхлым. Полное его имя было Марк Тайсон Фуллер, и он пребывал в составе суда тридцать шесть лет, предпочитая называть себя его живой памятью, хотя вот уже четверть столетия клерки называли его Флюгером, ибо в восьмидесяти пяти случаях из ста он голосовал с большинством.

— Был ли он компетентным судьей? — опять спросил Мансур.

— Особо толковым назвать его нельзя было, да и ленив, но он достаточно сообразителен и бесстрастен, и лучше всех умел перетягивать суд на свою сторону, даже лучше меня, а я был по этой части далеко не из последних. Но он решил остаться в составе суда вплоть до смерти, потому что его жена маялась болезнью Альцгеймера, и постоянное внимание, которое она к себе требовала, довело его чуть ли не до банкротства.

— Сколько получает член Верховного суда в вашем штате? — спросила Дикси Мансур.

— Шестьдесят пять тысяч. А главный судья — семьдесят.

— Ха! — бросила она. — Да любой клерк в Лос-Анжелесе получает примерно столько же.

— Не сомневаюсь, — согласился Эдер. — Но лишь часть из нас могла позволить себе посвятить всю жизнь суду. Другие считали, что отбыв в судейских креслах срок-другой, они обеспечат свое политическое реноме или обретут весомую репутацию, когда вернутся к частной практике. Других привлекал престиж профессии. Есть старая пословица, что судья штата — это юрист, который вхож к губернатору. Но в моем штате избрание в состав Верховного суда означало, что ты обретаешь ранг чуть ниже помощника губернатора и лишь на несколько ступенек ниже сенатора Соединенных Штатов.

Б.Д. Хаскинс бросила взгляд на часы.

— Не могли бы мы….

— Да, мэм, больше никаких отклонений.

Эдер наклонился вперед, поставив локти на обеденный стол, и посмотрел на Парвиса Мансура, ответившего ему прямым взглядом бархатных карих глаз, которые могли показаться робкими, как у газели, если бы не легкий прищур левого глаза, дававший понять, что иранец относится к его рассказу с откровенным скептицизмом. Да и само лицо Мансура отличалось некоторой неправильностью, отметил Эдер. Глаза слишком широко расставлены по обе стороны от тонкого носа, а в очертаниях крупной челюсти недоставало какого-то существенного компонента, скорее всего — усов, и Эдеру показалось, что Мансур не раз отращивал их лишь для того, чтобы сбрить.

— Продолжаю. Судья Фуллер изложил свою точку зрения через несколько дней после того, как мы кончили слушание дела Джимсонов. Ввалившись в мой кабинет, он намекнул, как рад содействовать отмене приговора в адрес этих двух ребят, после чего должен последовать новый процесс. Прекрасно, сказал я ему, меня это тоже устраивает. Затем он завел разговор, что, мол, скоро начнется непростая перевыборная кампания и продолжал нести чушь, пока не дошел до того, что на самом деле было у него на уме.

— Что же? — спросил Мансур.

— Он попросил меня предоставить именно ему право выразить в письменном виде мнение большинства, потому что, как он сказал, его глубоко заинтересовало это дело, и, кроме того, оно может укрепить его политическую репутацию, что было еще большей чушью. Но так как я уже прикинул распределение голосов, и все было в порядке, то согласился. Что он и сделал, и суд проголосовал пять к четырем за отмену вердикта и новый суд над Джимсонами. — Сделав паузу, Эдер взглянул на Келли Винса: — Пока все верно, Келли?

— Пока верно.

— Примерно через месяц у следователя генерального прокурора раздался анонимный телефонный звонок и какой-то тип, явно изменивший голос, заверил следователя, что судья Фуллер и я поделили взятку в миллион долларов, чтобы апелляция Джимсонов получила удовлетворение.

— Вот таким образом, — сказала Хаскинс. — Напрямую.

— Именно таким образом, — согласился Эдер. — Через тридцать минут после звонка генеральный прокурор самолично явился ко мне в кабинет, прокрутил мне запись звонка, что было с его стороны полной глупостью. Но так как перевыборы должны были состояться всего через несколько месяцев, я посчитал, что он думал больше о своей кампании за пост губернатора и возможных политических неприятностях, чем о законе. Прослушав запись, я любезно поблагодарил его и спросил, была ли предоставлена возможность прослушать запись и судье Фуллера.

— И что он? — спросил Мансур.

— Думаю, что эта мысль даже не пришла в голову Г.П., потому что он был удивлен и даже потрясен, и сказал, что, мол, нет, конечно же, нет, ибо он хотел первым делом переговорить со мной. Мне пришлось дать ему понять, что, как мне кажется, нам с ним больше не стоит обсуждать эту тему. Он, наконец, вспомнил, что существует такое понятие, как закон, и ушел. Было примерно половина десятого утра, и он вышел с таким видом, словно на него небо обрушилось, что в определенном смысле и произошло. Именно тогда я и решил, что мне может понадобиться хороший и недорогой юрист. И я позвонил моему зятю.

Мансур посмотрел на Келли Винса.

— То есть, конечно, вам.

— Мне, — кивнул Винс.

Джек Эдер, на которого внезапно навалилась усталость, откинулся на спинку кресла.

— Думаю, Келли сможет рассказать вам, что произошло дальше.

Переговорив с Эдером, Винс тут же позвонил домой к судье Фуллеру, но его телефон был все время занят. Он продолжал набирать его номер каждые пятнадцать минут, после чего связался с диспетчером, упомянул о срочной необходимости и попросил ее проверить, правильно ли лежит на рычажках телефон Фуллера. Проверив, она сообщила, что трубка снята.

Дом Фуллера — большое старое двухэтажное чудовище, выкрашенное белой краской, с глубоко утопленным подъездом, надпись над которым сообщала, что здание выстроено в конце 1920-х годов, когда еще не существовало кондиционеров. Оно находилось в самом центре обветшавшего района, получившее от города название исторического в тщетной попытке повысить стоимость владений.

Келли Винс дважды нажал на кнопку звонка. Когда никто не ответил, он толкнул дверь и обнаружил, что она не заперта. Первым его побуждением было сесть в машину и вернуться к себе в контору. Вместо этого он вошел в дом, повинуясь чувству, которое он описал, как «любопытство и трудно объяснимое чувство обязательности».

Широкий центральный холл вел к лестнице наверх. Справа располагалась гостиная. Слева столовая, к которой примыкала кухня. Винс вошел в гостиную и обнаружил миссис Марту Фуллер, сидящей во вращающемся кресле, которое стало популярным стараниями Джона Кеннеди; она была в длинной розовой рубашке и, вне всякого сомнения, мертва от пулевого ранения в грудь. В руках ее, сложенных на коленях, по-прежнему покоились очки в серебряной оправе.

Оставив гостиную, Винс пересек холл и вошел в столовую. Судья Фуллер сидел в кресле. Оно составляло единый комплекс с обеденным столом очень темного, почти черного дерева, скорее всего, филиппинского. Обстановку дополняли восемь стульев, резной комод и застекленная горка с фарфором.

Семь из восьми кресел стояли вдоль длинной стороны стола. То, в котором сидел судья Фуллер, было отодвинуто на три фута от торца стола, почти касаясь стены — скорее всего, для того, чтобы кровь не брызнула на страничку рукописного текста, лежащей перед двумя открытыми коробками для обуви, которые были заполнены пачками стодолларовых банкнот, перетянутыми красными резинками.

Судья Фуллер полулежал в кресле, откинув голову. В дюйме над переносицей зияла черная дырка. На полу лежал маленький полуавтоматический пистолет.

Винс так и не мог припомнить, сколько секунд или минут он стоял, уставившись на мертвого члена Верховного суда; затем он повернулся прочесть письмо. Оно лежало прямо в центре стола и было прижато зубным протезом вместо пресс-папье.

Отодвинув авторучкой искусственные зубы, Винс углубился в аккуратный почерк с завитушками, адресованный «всем-кого-это-может-касаться».

Письмо было подписано:

Снова пустив в ход ручку, чтобы вернуть протез на прежнее место, Келли Винс прошел к телефону в гостиной и позвонил знакомому репортеру. Подождав ровно пять минут, он позвонил в полицию. Первым явился репортер в сопровождении фотографа. Тот, быстро отсняв тело мертвого судьи, его жены и предсмертной записки, под разными углами принялся снимать коробки из-под обуви, забитые деньгами, когда прибыла полиция.

— Их было четверо, — продолжал Винс. — Два детектива из отдела по убийствам и двое в форме. Первым делом, они выставили репортера и фотографа. Затем стали орать на меня. Лишь потом они удостоверились, что и судья и миссис Фуллер в самом деле мертвы. Прочитали записку самоубийцы. И, наконец, принялись считать деньги. Но сколько бы раз они их не пересчитывали — как минимум раз шесть или семь — выходило четыреста девяносто семь тысяч долларов.