Четвертый Рим

1. гипноз

Братья медленно шли по длинному стеклянному переходу между двумя зданиями на высоте десятого этажа. До сих пор Луций не мог толком сообразить, как им удалось скрыться. Их настигли у метро «Каширское», когда они выходили из автобуса, наконец решившись направиться в лицей. Не успели они сделать несколько шагов, как с визгом подкатило такси, вплотную подобравшись к тротуару, и из него посыпались, словно черный перец из банки, горбоносые люди. Луций понял, что это за ними. Кавказцы только еще оглядывались и жестикулировали, показывая на них, а юноша уже, подхватив за руку брата, мчался к черной пасти метро.

— Стой, мальчикы, застрелю! — истошно закричал ближайший к ним боевик, а затем вся гвардия дружно погрузилась в машину, рассудив, что до метро бежать не менее двухсот метров. Однако впереди такси маячил, не давая завернуть, тот же самый обгорелый автобус, который привез ребят на Каширку. Понукаемый пассажирами, таксист попытался преодолеть высокий поребрик и забуксовал. Пока пассажиры вылезали, пока подталкивали машину на тротуар и снова садились в нее, братья уже были у входа в метро. Рычащее такси буквально спрыгнуло с поребрика и, виражируя, подъехало к выходу из метро секунд на тридцать позднее. За это время ребята успели добежать до середины эскалатора, и если бы на ступеньках его, как когда-то, толпился народ, чувствовали бы себя в безопасности. Но эскалатор был пуст. И только преследователи перемахнули через разбитые штакетники, как, не теряя времени, начали стрелять вниз, видимо, желая получить братьев хоть мертвыми. Однако те уже были почти внизу и, преследуемые громом выстрелов, влетели на перрон. Тотчас под прикрытием колонн они побежали к переходу, не обращая внимания на редкие тени «залетных», которые одни только и остались хозяевами городских подземелий, не считая немногочисленных электричек. Существование метро объяснялось исключительно неукоснительным соблюдением закона: с пассажирами можно делать все, что хочешь, но машинистов и обслуживающий персонал не трогать под страхом скорой и неминуемой смерти. Поэтому еще случались одинокие поезда на мрачных станциях, и при некотором везении и терпении можно было их использовать для передвижения.

Теперь выстрелы и крики, несущиеся с эскалатора, только помогали братьям, потому что «залетные» шума не переносили, справедливо полагая, что там, где шум, там и смерть рядом ходит, и старались отойти. Одним духом добежали они до перехода, чтобы, раз уж не задалась поездка, скользнуть под Каширским шоссе, совсем оторваться от преследователей, вырваться наверх и там уж вернуться в дом Лининых покровителей, но, достигнув лестницы, они вдруг увидели, что часть эскалатора перегорожена мелкой сеткой и пройти через нее никак нельзя. Чуть ли не сунувшись в сетку головой, так велик был страх и желание бежать дальше, братья поняли, что она поставлена не напрасно. Вместо перехода была перед ними громадная дыра с битым камнем внизу.

Подгоняемые ужасом, они помчались дальше в самый конец перрона и, услышав уже недалеко возгласы и пальбу, рискнули спрыгнуть вниз на рельсы. По рельсам они забежали в темноту, думая, что дальше за ними не погонятся, и встали разом, крепко взявшись за руки и шумно дыша.

В самом деле, долгое время никто не появлялся на рельсах, даже крики затихли, можно было подумать, что погоня прекратилась. На самом деле кавказцы тщательно прочесали весь перрон, выискивая братьев за каждой колонной или кучей мусора, коих в метрополитене было великое множество. Потихоньку приближаясь к краям перрона, они прекратили бессмысленную стрельбу и выкрики, пока не соединились у стены. Тогда им, видимо, стало ясно, что единственное место, куда могли удрать беглецы, это железнодорожное полотно.

И уже чуть успокоенные и поверившие в исчезновение врагов, братья вдруг увидели, как вдали, в освещенной части перрона, так же медленно и аккуратно, как и они, спустился сначала один человек, потом за ним еще и еще. Ребята, которые к этому времени отдышались и остыли, вновь бросились бежать, но в полной темноте это оказалось очень трудно. Узенькая дорожка, идущая вдоль рельс, хоть и была прямой, однако вовсе не гладкой. Она изобиловала невидимыми в темноте пустыми бутылками, обломками пластмассы и железа, какими-то деревяшками и тряпьем, о которое спотыкались братья в своем спешном беге. Далеко позади них преследователи зажгли фонари и, чертыхаясь и смеясь, продолжали погоню. Луций подумал, что теперь с фонарями кавказцы очень быстро их догонят, поскольку не может человек бежать в темноте так же быстро, как по освещенной дороге. К тому же, даже если бы они и запаслись фонарем, вряд ли смогли использовать его без риска себя обнаружить. А так у них все-таки был шанс, что, не видя их или наскуча погоней, преследователи повернут назад. Однако надеждам его не суждено было сбыться. Далеко позади раздался все сметающий утробный вой приближающегося поезда и появились первые светлые блики от электрических огней. Потом раздался лязг и скрежет — это состав тормозил у перрона. Тотчас далекие искры фонарей погасли и надежда поселилась в сердцах братьев, однако ненадолго.

Как только поезд тронулся и пришлось им остановиться и сжаться, чтобы его пропустить, родилось у Луция подозрение, что преследователи могли перебраться в кабину машиниста и, не торопясь, продвигаться вместе с поездом. И верно, состав не разгонялся, слепящий сноп огня был все еще далеко и приближался чуть заметно. Однако уже нельзя было двигаться без того, чтобы не быть заметным в его огнях. Братья присели на корточки, стараясь слиться с мрачными и голыми кирпичными стенами тоннеля и понимая, что это невозможно в ярчайшем свете прожектора, как вдруг Луций обнаружил ранее не заметную, а теперь высветившуюся небольшую стальную дверь в половину человеческого роста. Не смея надеяться, он потянул за толстый приваренный засов, и дверь приоткрылась. Они проскользнули, согнувшись в три погибели, в узкий стальной лаз. И успели вовремя. Совсем близко за дверью лязгнули колеса поезда и раздался тот же визжащий звук.

— Они нас засекли, — прошептал Василий, хватаясь за рукав брата. — Я боюсь.

Но Луций его не слушал. Изо всех сил он нажимал на внутренний засов. Такой же ржавый, как и внешний. Он задвинул его в тот самый момент, когда дверь задрожала от ударов снаружи. Однако, чтобы ее взломать, требовалась противотанковая мина или фаустпатрон. Не дожидаясь, пока бандиты поймут тщетность своих усилий, братья осторожно двинулись по темному проходу, который, к счастью, становился все объемнее. Наконец, по нему уже можно было идти выпрямившись. До сих пор они шли в полной темноте, пока не вышли в поперечный слабо освещенный коридор. Не встретив никого, беглецы миновали многочисленные раздевалки, машинные залы и неожиданно вышли в вестибюль какого-то здания. Сжавшись за колонной, они с удивлением смотрели на раскрывшийся перед ними мир.

Святящийся яркими огнями огромный зал, поддерживаемый десятками колонн из серого мрамора, был весь наполнен снующим вперед и назад народом. И как они были одеты! Мужчины были в красных и белых плащах, а женщины в легких разноцветных накидках, напоминающих мужские рубашки с коротким рукавом без ворота. У многих к поясам были подвешены короткие мечи в бронзовых сияющих ножнах. Совсем близко от братьев прошел человек в металлическом коротком панцире и с маленьким топориком на левом плече. Его круглое румяное лицо было залито потом. Он бесцельно шел вдоль стены, когда заметил изумленно выглядывающих из-за колонны братьев. Тотчас человек в панцире приободрился, взмахнул топориком и что-то прокричал. Прибежали еще два стража, как про себя окрестил их Луций, и, взяв топорики наперевес, повели братьев к центру зала. Почему-то никто из участников этого карнавала или спектакля не обращал на ребят, ведомых под строгим конвоем, никакого внимания, будто их появление здесь было самым заурядным делом.

Приведя их прямо под двери громадного лифта, прозрачная шахта которого располагалась в самом центре зала, охранники остановились, один из них нажал кнопку вызова и подождал, пока не приехала кабина и не отворились ее створки.

— Десятый этаж, комната двадцать один, — сказал охранник невозмутимо и ушел вместе со своим приятелем.

Волей-неволей, когда двери отворились на десятом этаже, братья вышли и двинулись по стеклянному переходу, соединяющему их здание с другим. Комната двадцать один оказалась первая по счету на большой площадке соседнего здания.

Постояв несколько секунд перед дверью и ничего не услышав, братья, после некоторых колебаний, постучали. Дверь отворила молодая женщина, всю одежду которой составляла коротенькая юбочка и перевязь, прикрывающая левую грудь. Правая же не была прикрыта ничем, так же как и великолепная, похожая на две розовые жемчужины попка, потому что юбочка оказалась всего лишь передником. Это обнаружилось сразу же, едва девица повернулась к ним спиной и, всплеснув руками, принялась звать на помощь каких-то своих подруг, называя их благозвучными, но не московскими именами. Когда возвышенно окрещенные девицы появились, то оказалось, что надето на них еще меньше, чем на первой. Это не помешало им жестами и смехом увлечь мальчиков в кладовую, где те буквально силой были освобождены от своей вполне цивильной одежды.

Обалдевшие от уймы выпавших на их долю приключений, братья почти не сопротивлялись, когда девицы со смехом и щебетанием умастили их тела какими-то кремами и затем одели в легкие, похожие на простыни туники. Вещи же их, несмотря на сопротивление и возмущенные вопли Луция, были собраны в один большой узел и упрятаны в ячейку со странной надписью на ней «До определения». После чего первая девица, привстав на цыпочки, поцеловала Луция в лоб, при этом целомудренном жесте ее вторая рука как бы мимоходом прошлась по низу его живота, а потом предприняла настоящий натиск в местах самых сокровенных, от чего юноша смог освободиться, только пятясь до самой двери и открыв ее задом.

— Если не найдешь ничего интересного, возвращайся после десяти, — на прощание прошептала ему бойкая гардеробщица, — пойдем на пир вместе и братика твоего захватим.

Луций очень странно ощущал себя без трусов, продуваемый снизу доверху, но по сравнению с тем, что могли они ожидать в случае захвата их горцами, жизнь казалась ему сказкой. Не зная, куда податься, вновь вызвали они лифт и вздумали отправиться вниз, чтобы спросить, где тут можно перекусить. О возвращении подземным ходом в метро юноша почему-то и не помышлял, просто держал глубоко в памяти как ценную информацию, воспользоваться которой пока не собирался.

В вестибюле было пусто. Они прошли почти до выхода на улицу, когда уткнулись в стеклянную дверь безо всяких запоров или ручек. По виду дверь была намертво заклинена, и у них не было никакого желания проверять это.

— Что, бедные птички, — услышали они голос за спиной, и чья-то мягкая рука ударила Луция по плечу, — тоскуете о потерянной свободе?

Юноша оглянулся и увидел невысокого круглого человека в маске и кожаных трусах. Большой кожаный футляр торчал у него под мышкой, а на ремне висели снабженные специальным крючком золоченая ложка, вилка и нож. Когда Василий повернулся следом за братом, с губ толстяка сорвался возглас удивления.

— Что же грустит этот цветочек! — спросил толстяк с энтузиазмом, и взгляд его с жадностью прошелся по выпуклостям мальчика.

— Хорошо бы пообедать в дружеской компании, — осторожно проговорил Луций, который, увидя в мужчине старожила решил, что именно тот должен привести их к обеденному столу.

— В закрытом кабинете отдельно от всех, — спросил мужчина, — или в одной из общественных едален клуба? Я так понимаю: вы новички?

— Мы здесь недавно, — сообщил юноша уклончиво, — но во всяком случае достаточно давно, чтобы проголодаться. Кроме того, нам не хватает друга, чтобы ознакомиться с местными достопримечательностями и освоиться.

— У меня есть немного времени, чтобы составить вам компанию, — признался толстяк, — к тому же я и сам не прочь заморить червячка. — С этими словами он направился к лифту, коротко кивнув братьям, чтобы они шли за ним.

На этот раз лифт проехал всего два этажа и остановился. Они вышли в помещении, которое было устроено как зимний вечнозеленый сад, да еще и зоопарк в придачу. Громадный холл был переполнен клумбами и гигантскими цветочными горшками. Между ними стояли клетки с попугайчиками, стеклянные ящики со змеями, а в некоторых местах на металлических цепях были привязаны звери и покрупнее.

Пятившийся с раскрытым ртом Василий, не желая пропустить ничего из массы интересных вещей, раскрывшихся перед ним, был буквально выброшен толстяком из кустов, за которыми с видом, не обещающим ничего хорошего, развалился гепард с серо-желтыми пушистыми лапами и алчущими глазами. Хотя на шее зверя был одет толстый бронзовый ошейник, когда он встал, цепь оказалась достаточной длины, чтобы словить мальчугана, замешкайся он еще чуть-чуть.

— Какой болван это придумал! — рассерженно проворчал Луций, крепко взяв брата за руку и пообещав задать ему трепку, если он еще раз будет зевать.

Толстяк, коротко рассмеявшись, сказал, чтобы они перестали дрожать, так как звери хорошо обучены и берут добычу только по приказу. Правда, вернуться и погладить гепарда он не предложил. Через несколько шагов искусственные джунгли расступились, и братья неожиданно оказались у стенки круглого бассейна, вокруг которого были установлены длинные каменные ложа. Почти на каждой лежанке находился так же легко одетый, как и они, мужчина, а то и двое. Вокруг бассейна скользили одетые в разноцветные куртки здоровенные мужики с подносами, при виде которых у ребят засосало под ложечкой и закружилась голова.

Лишь братья прилегли осторожно на ложе, как по мановению толстяка к ним подлетел слуга с подносом и расставил в изголовье несколько тарелок с дымящимся мясом, зеленью, сыром, фруктами и еще многим таким, о наличии чего в Москве братья и не подозревали.

— Все, что вы видите, это, так сказать, прелюдия, небольшая ароматная увертюра перед настоящим обедом. Лучше нагружайтесь мало-помалу и обратите основное внимание на спектакли, которые скоро начнут представлять, — напутствовал их новый приятель, который, так и не сняв маску водрузился на ложе рядом с ними.

Дальнейшие его слова заглушил громкий всплеск воды, и со дна бассейна сопровождаемый шлейфом из воды и пены вынырнул громадный черный сияющий крокодил. Не долетев метра полтора до бортика, он упал назад, злобно щелкнув пастью.

Только братья утолили первый голод и по совету толстяка прервались для лучшего пищеварения, как по всему залу раздались рукоплескания и крики. Не понимая, чем вызван весь этот гвалт, Луций перевел взгляд на толстяка, но увидел, что тот кричит и машет руками не меньше остальных. Через несколько секунд два здоровенных полуголых служителя в одинаковых красных туниках и косынках, повязанных на затылке, внесли в зал девушку. Слово «внесли» не соответствовало истине, потому что, хотя девушка была совсем хрупкая и худенькая, а слуги крупные и мускулистые, каждый шаг давался им с трудом. Девушка дергалась, царапалась, лягалась, чем необычайно затрудняла продвижение здоровяков. Когда они втащили ее прямо к бортику бассейна, Луций увидел, что девушка совсем голая, даже без набедренной повязки. Рот ее был окровавлен, видимо, в процессе движения она, когда могла, кусала своих мучителей. Подведя пленницу к краю бассейна, слуги разом растянули ее руки в разные стороны и силой принудили прислониться к гранитному борту.

Держа ее как бы распятой, с прижатой к стенке спиной и выдвинутыми вперед обнаженными грудями, стражи застыли, не обращая внимания на крики и плач их жертвы. Тотчас раздался еще более страшный всплеск, и крокодил, совершив еще более мощный прыжок из воды, показал раскрытую пасть как раз за спиной девицы.

— Что она сделала? — спросил юноша присевшего на край скамьи толстяка, который, чтобы не пропустить ни одной детали, даже привстал и сдвинул на лоб маску.

Толстяк ничего не ответил, и Луций увидел, что перед девушкой встал некто, одетый в белый плащ, с длинной блестящей иголкой кинжала в руке. Тотчас слуги, убедившись, что их помощь больше не нужна, отошли в стороны и скрылись за колоннами.

Человек в плаще неотрывно смотрел на девушку, словно желая ей что-то внушить, и медленно вращал блестящий кинжал перед ее лицом. Жертва, только что отчаянно кричащая, застыла, беспомощно глядя на вращающийся кинжал. Лицо ее, несмотря на многочисленные красные пятна и царапины, показалось Луцию юным и приятным, хотя и искаженным страхом.

Мужчина в белом сделал шаг вперед, и девушка, прикованная взглядом к кинжалу, отпрянула назад и вскочила на опоясывающий бассейн барьер. Тотчас все возлежащие вскочили и бросились к бортику, не желая пропустить самый интересный момент соприкосновения тела девушки с водой. Видимо, такого же мнения был и крокодил, потому что при всеобщем возбуждении он высунул голову из воды и взмахнул страшными челюстями. Однако гомон и движение сняли с девушки наведенные человеком в плаще чары. Она оглянулась, зашаталась, отчаянно крича, на самом краю бассейна и вдруг неимоверно гибким движением выпрямилась и рванулась вперед. Сбитый с ног маг или гипнотизер метнул ей вслед кинжал, но только задел плечо девушки. Стражи вновь выступили из-за колонн, и спустя мгновение вся толпа уже летела прочь от бассейна и уставленных едой столов за беглянкой.

У бассейна остались только вновь нацепивший маску толстяк и братья. Мужчина проводил равнодушным взглядом вопящую толпу недавних сотрапезников и повернул голову к ребятам.

— Вам, наверно, любопытно узнать, что все это значит, — спросил он усмехаясь, — я не против удовлетворить ваше любопытство, только сначала надо кое-что упорядочить.

Взгляд его уставился на неподвижное пятно у бассейна — тело гипнотизера в белом плаще. Гипнотизер не шевелился, и когда братья во главе с толстяком подошли поближе, они поняли почему. В суматохе кто-то успел сунуть гипнотизеру его же кинжал под лопатку и проткнуть его насквозь.

Толстяк носком сапога перевернул гипнотизера на спину и долго вглядывался в худое остроносое лицо старика. Потом без видимых усилий приподнял умирающего человека над бассейном и разжал руки. Луций хотел и не мог оторвать взгляд от белого плаща, который, как ему казалось, долго-долго трепетал, падая вниз. Как только раздался хлопок от соприкосновения тела с водой, черное раздвинутое пополам рыло нависло над плащом и, ухватясь за него, повлекло мага вниз, под воду.

— Лучше он, чем она, — произнес толстяк таинственные слова и, перегнувшись через барьер, стал смотреть внимательно в угол бассейна, где шла какая-то возня и поднимался со дна красный дым.

2. ИСЦЕЛЕНИЕ

Луций проснулся оттого, что рядом с ним кто-то плакал. Он приоткрыл глаза, на ощупь протянул руку и коснулся сотрясаемого рыданиями горячего тела брата. Тот лежал рядом с ним на каменном ложе, покрытом толстым верблюжьим одеялом, откинув простыню, и рыдал. Юноша обнял его и прижал к себе.

— Ты что? — спросил он почему-то шепотом, хотя комната, которую толстяк определил им для сна, была пуста и заперта самим же Луцием изнутри.

— Мне страшно, — прошептал мальчик. — Слышишь, кто-то кричит!

Юноша прислушался, но ничего не услышал.

— У тебя, мой милый, по-моему, нервы разыгрались, — сказал он брату. — Да это и немудрено после встречи с кавказцами. Как мы ноги от них унесли, до сих пор не представляю.

— Вот, вот! — вдруг вскричал Василий, приподнимаясь на локте. — Разве ты не слышишь?

Луцию, которому как раз приснилась Лина, с мягкой улыбкой обнимающая его за шею, так хотелось приклонить голову к подушке и забыться, что он совсем было рассердился на братишку, но что-то в голосе мальчика поразило его и заставило присесть на кровати. Василий тотчас сел рядом. Он мелко дрожал и с трудом унимал рыдания.

— Брат, где мы? — спросил Василий, да так жалобно, что у Луция от нежности и любви к нему сжалось сердце. — Куда мы с тобой попали? Это вообще не Москва. Посмотри на их одежду, а что они все говорят. По-моему, мы с тобой в сумасшедшем доме. Пожалуйста, давай уйдем отсюда.

— Нам бы хоть несколько дней здесь переждать, — вздохнул юноша. — Разве тебя кто-нибудь обидел?

— Пока еще нет.

Вдруг Василий замолчал и крепко сжал запястье брата. На этот раз Луций и сам услышал где-то вдалеке то ли человеческий крик, то ли еле слышный вой животного.

— Мне сон приснился, — со слезами рассказывал мальчик. — Будто какие-то люди привели меня в большую комнату. Там посередине табурет, а на нем сидит чучело, громадное, рогатое, с головой до потолка. И надпись под ним в рамке: «ИБЛИС». Только мы туда вошли, как из другой комнаты выбежала громадная черная собака с желтыми подпалинами на плечах и вытянутой мордой и завыла перед изображением этого самого Иблиса. А потом посмотрела на меня, оскалилась, и… я увидел, что у нее на морде кровь…

— Так это же сон, — терпеливо убеждал брата Луций, — во сне что только не приснится…

— Так вот же она воет, — всхлипнул мальчик. — Разве мы спим?..

И в самом деле очень далеко, но вполне различимо вновь прозвучал на высокой, почти визжащей ноте вой животного.

— Да тут все ясно, — успокаивал брата юноша, хотя от этих звуков у него самого мурашки пошли по коже. — Где-то воет запертый хозяином пес, во сне ты услышал его и сразу выстроилась картинка.

— Нет, — упорствовал Василий, — я даже знаю, где эта комната с надписью «Иблис» и рогатым чучелом. Я же во сне шел из нашей спальни по коридору направо, потом по узкой лестнице вниз. Там открытая дверь с цифрой ноль, выведенной золотом на белом, а за ней следующая черная с тремя засовами. Вот эту дверь и отперли люди, которые меня привели. И люди эти были не в римской одежде, а в длинных белых накидках и шароварах, как одеваются на Востоке. Я такое придумать бы не смог.

— Хорошо, — сказал Луций после некоторого раздумья. — Сейчас ночь, наша дверь крепка и заперта изнутри на щеколду, так что никто не может в нее войти. Но обещаю тебе, что рано утром, пока ты еще будешь спать, я обязательно спущусь вниз и проверю твой рассказ. Завтра, кстати, толстяк обещал нас свести на какое-то интересное зрелище, от которого все обитатели этого клуба без ума, так что выспись как следует.

Ничего более не говоря, Василий сонно вздохнул, крепко прижался к брату, накрылся с головой одеялом и снова заснул. Сон его, правда, был хоть глубок, но тревожен, потому что он часто дышал, вскрикивал и иногда с его губ срывался легкий стон. Однако на все попытки юноши его разбудить он отвечал недовольным бормотанием, так что тот оставил наконец брата в покое. Некоторое время Луций лежал, прислушиваясь, не раздастся ли еще раз этот ужасный, похожий на собачий вопль, полный страдания, но все было тихо. Тогда он еще несколько секунд помечтал о встрече с Линой и сам заснул.

Утром, верный обещанию, данному брату, Луций встал очень рано и быстро соскочил с постели. Василий спал. Не желая будить мальчика, Луций бесшумно оделся и вышел из комнаты. Помня о рассказе брата, он пошел было по длинному каменному коридору, но вдруг остановился. Столько реализма было в рассказе Василия, и так необычна была атмосфера дома-города с названием «Римский клуб», что юноша почувствовал себя голым и беззащитным в своей белой простыне с застежкой, изображающей тунику.

Дикие звери, пресмыкающиеся, распинаемые девицы и пронзаемые кинжалами жертвы — все это кричало о постоянной опасности. Картина вчерашней расправы над заклинателем представилась ему во всех деталях. Он вспомнил, как толстяк перевернул гипнотизера на живот и, прежде чем скинуть в воду, вытащил у того из спины кинжал. Только что он сделал с кинжалом потом: заткнул за пояс или отбросил в сторону? Луций по памяти стал искать вход в пиршественную залу, в которой накануне они пробыли до вечера, пока по распоряжению толстяка их не отвели в спальню.

Найти ее оказалось на удивление просто. Посередине залы у бассейна незамытые пятна крови свидетельствовали о том, что отсюда началась погоня за девушкой. Луций огляделся, обошел бассейн, держась подальше от его стенок, и наткнулся на кинжал именно в том месте, куда его отшвырнул толстяк. Вздохнув, он ополоснул ржавый от крови клинок и, обернув его куском плаща гипнотизера, аккуратно привязал к туловищу под мышкой. Потом решил вернуться в спальню, чтобы проснувшийся Василий не слишком испугался его отсутствия.

В коридоре Луция задержала шеренга слуг, несущих рыцарские доспехи, причем каждую минуту на каменный пол летели то бронзовый меч, то железный панцирь или стальной щит. Падение предметов сопровождалось разнообразной и сочной руганью. Юноша постепенно сообразил, что люди эти вовсе пьяны. Не скрываясь, он пошел за шеренгой, но команда носильщиков внезапно затормозила. Пока старший из них докладывал охране о причине, приведшей его в личные покои Хиона, Луций было попытался ускользнуть. Однако ожидающий рядом с ним слуга, в руках у которого была длинная алебарда с обитым медью древком и сверкающим лезвием, сел, шатаясь, на пол и тут же заснул. Едва подхватил Луций выпадающий из рук мужчины предмет, как раздалась команда «Вперед!», и ничего еще не сообразивший юноша был поставлен в строй.

Луций впервые видел Хиона так близко, и с удивлением и неприязнью рассматривал невысокого широкоплечего вождя с энергичным крестьянским лицом и голым, как яйцо, черепом. Перед Хионом стоял его домоправитель с толстыми плечами и толстой задницей и все время откидывал назад прядь сальных редких волос.

— Меч Александра Македонского! — вдруг истошным голосом заорал домоправитель.

Из шеренги склонившихся перед Хионом слуг вышел один и смиренно положил в ноги хозяину большой меч. Хион тут Же под аплодисменты присутствующих выжал его над головой, как штангу, и, зафиксировав вес, положил обратно.

— Тяжелый, — выдохнул он, потирая дрожащие от напряжения руки и выжидательно глядя на эконома, — я что, таким должен махать?

— Александр махал, — уклончиво ответил домоправитель и по его сигналу из шеренги вышел второй слуга и положил перед гордо задравшим голову хозяином дребезжащий, натертый до блеска металлический панцирь. — Доспехи божественного императора Нерона! — хрипнущим голосом вскричал эконом и потянулся вниз — помогать Хиону одеваться.

Хион только качнул доспех ногой но, признав металл настоящим, натягивать на себя отказался.

— Ты мне, Хейдарович, еще лошадь Калигулы подсуропь, — ехидно посоветовал он домоправителю. — С каких херов ты знаешь, что оно все императорское?

— Экспертизу проводили, — уклончиво заявил эконом, но испытывать судьбу не стал и кивком головы предложил слугам высыпать на ковер весь прочий металлолом. Выросла небольшая куча невостребованных изделий, из которых внимание Луция привлек ультрасовременный арбалет с оптическим прицелом, к которому была прикреплена табличка с надписью: «Лук царя Итаки Одиссея».

Уяснив, что его шулерство не проходит, толстая бестия Хейдарович ни капли не устыдился, а нашарил за пазухой большую амбарную книгу и стал ее перелистывать.

— Вы, Юрий Иванович, прекрасный хозяйственник, но с воображением у вас плохо. Я вам выставил атрибуты государственной власти различных времен и народов как символ вашего величия, а вы меня хуями за это обложили.

— Брань на вороту не виснет, — рассудительно ответил ему Хион, вовсе не реагируя на то, что его обозвали неведомо каким Юрием Ивановичем, — что у тебя еще?

— Я о животных, — сказал эконом, лихорадочно перелистывая страницы в поисках нужной, — которых мы получили взамен гуманитарной помощи из Африки. Так им еды осталось всего на три дня, да и то консервы. Сырого мяса для тигров и прочих кошек нет. Вместо сена буйволы перешли на комбикорм, а сказать, чем мы кормим носорогов, так просто язык не поворачивается. Полягут звери, не дождавшись вашего триумфа.

— Ты мой триумф не трожь, — одернул хозяин зарвавшегося слугу, — а то я тебя самого в качестве сырого мяса тиграм употреблю. Ты лучше скажи, подлец, где фураж? Половину валютного оборота тратим на этих фуфлыжных хищников, отдачи никакой, а ты говоришь, что все мясо уже проедено. Что же они у тебя его тоннами жрут? Сено два совхоза косят денно и нощно для этих живоглотов, а ты еще вызверился на комбикорм. Да вообще, какой идиот выписал этих зверей, когда в городе и людям жрать нечего!

— Вы, — перешел в атаку эконом, тряся над головой книгу. — Кто хотел, чтобы все было как в древнем Риме: гладиаторские бои, травля христиан — при данной ситуации, наоборот, язычников, — жертвоприношения в сектах! Звери не виноваты, что у вас мания величия.

При этих словах Хион, как пушинку, схватил тяжеленное копье и, в точности повторяя движения Ивана Васильевича на известной картине, запустил им в Тимура Хейдаровича. Тот с неожиданным проворством отклонился, и копье, пролетев в вершке от его живота, мирно вонзилось в паркет. Исчерпав таким образом свои аргументы, Хион присел в кресло и стал слушать своего оппонента дальше.

— Именно тоннами, — подтвердил эконом свою последнюю мысль. — Это вам не коты и левретки, а взрослые хищники с тренированным аппетитом. По данным нашего ЦСУ, один лев может съесть за день средних размеров быка. А их у нас вместе с тиграми и ягуарами двенадцать штук. Хотите экономить на популярности, наловите в Муромских лесах зайцев да куропаток и травите ими военнопленных, а благородных животных не следует мучить голодом.

Хион почесал в затылке, изучив переданные домоуправом цифры, и спросил с надеждой:

— Вот я читал, в Индии слонов давали на постой… может, и нам так разобраться… Или другое… постой, постой… — продолжил он, вглядываясь в красные морды трезвеющих слуг. — Может, этих скормить? Сэкономим вдвойне на рационе.

— Да что вы, — отмахнулся Тимур Хейдарович, — политически не выдержанная акция. Сразу упадем в общественном мнении. Потом, свои ребята, за вас в огонь и воду…

— Да шучу я, шучу, — отмахнулся Хион, — просто я смотрю до дня «X», они нас просто разорят своим хищническим аппетитом.

С этими словами Хион окинул критическим взглядом своего помощника по хозяйственной линии и стал, ни слова не говоря, вокруг него прогуливаться, обозревая со всех сторон круглый живот последнего и мясистые ляжки. Одетый в один хитон Тимур Хейдарович безропотно терпел выходки шефа, только отвислые его щеки налились краской.

— Слушай, — спросил наконец Хион, — а сам ты с каких хлебов так разжирел? Когда журналистом работал в экономическом отделе, совсем стройный был, а сейчас прямо вылитый порося. Ты, часом, у моих зверей мясо не кроишь?.. Денег я, конечно, дам, — заключил Хион, — да только пойдем проведем показательную экскурсию на ту зоологическую площадку, где у тебя звери томятся. Заодно еще раз проверим их аппетит. А может быть, и твой.

Процессия с пустыми на этот раз руками потянулась к выходу вослед за степенно шагающим начальством. Ошельмованный Тимур Хейдарович что-то доказывал хозяину, размахивая в такт движению коротенькими ручками, а сам Хион только смеялся и заставлял слуг по очереди изображать то рычание льва, то конское ржание, то вой пантеры. Дождавшись, когда процессия, которую он замыкал, миновала очередной поворот Луций благополучно отстал.

Уже подходя к спальне, юноша увидел, что дверь, которую он плотно прикрыл, уходя, наполовину открыта. Сердце его забилось сильнее. Прибавив шаг, он заглянул за дверь и остановился. Василий, все так же завернутый с головой в одеяло, мирно спал. Луций перевел дух и собрался было уходить, как внимание его привлекла смятая белая тряпка. Когда он проснулся, ее не было. Приподняв двумя пальцами тряпку, он вдруг понял, что это такая же туника, как и на нем, только покороче и поуже. Это была одежда Василия.

— Брат, — позвал юноша, полный неясных предчувствий, — брат, проснись!

Однако Василий не пошевелился. Луций подбежал к кровати и сдернул с мальчика одеяло. Тотчас с криком он отскочил назад и, задыхаясь от ужаса, прижался к стене. Черный пес с треугольной пастью и следами крови на морде медленно поднялся с кровати и зарычал. Юноша, не помня как, достал кинжал и уставил лезвие на зверя. Тот присел, потом с рыком рванулся вперед, но в последний момент, когда кинжал уже касался его груди, извернулся, как кошка, приземлился на все четыре лапы и выскочил в дверь.

Потрясенный юноша сел на кровать и молча, тяжело дыша, обвел комнату изучающим взглядом. Кроме скомканной туники и следов крови на простыне, впрочем, старых, почти черных, в спальне, казалось, ничего не изменилось. Он медленно встал, обошел ложе, встряхнул одеяло, и из-под него выпала маленькая фигура, вырезанная из черного камня. Скульптурка изображала задрапированное в ткань человекоподобное существо с тремя лицами, причем одно из них ангельской красоты было украшено венцом, другое обезображено рогами, а третье принадлежало старику с горящими глазами.

Мрачная скульптура, несмотря на малые размеры, производила ужасное впечатление законченностью деталей и линий и той невероятной жизненной силой, которую вдохнул в нее древний художник. Опасаясь за жизнь брата, Луций, перебарывая страх, овладевший им с новой силой, побрел из комнаты, руководствуясь ночным сном Василия. Все оказалось точь-в-точь, как рассказывал брат, и через несколько минут спуска Луций застыл перед дверью, на которой сияла цифра ноль, выведенная золотой краской на белом фоне. Из-за двери раздавались глубокие, хотя и негромкие звуки музыки, и юноша после некоторого колебания открыл ее. Следующая кованая черная дверь в окончании крохотного коридорчика была открыта. Перед Луцием вырисовалось громадное, уходящее вдаль помещение, внутри которого юноша разглядел в тусклом свете толпу тесно прижавшихся друг к другу людей. Чад зажатых в их руках факелов ел глаза, но люди этого не замечали. Факелы не могли разгореться, как и людям, им не хватало воздуха. Увидев, что все окружающие его фанатики босиком, юноша сообразил снять туфли и сунул их в карман.

Цементный пол сразу остудил ноги. Луций оглянулся. Путь назад уже был закрыт прибывающими по двое, трое людей. Он пробрался к стене, чтобы укрыться за одной из колонн. Пока на юношу никто не обращал внимания. Холодное черное изображение у него в руке вдруг потеплело и, казалось, вздрогнуло. Посереди залы Луций увидел статую с ангельским ликом. Точно такую, которая была у него в руке, только во много тысяч раз больше. Все взгляды были устремлены на статую. Ее взгляд притягивал собравшихся, гипнотизировал и заставлял беспрекословно повиноваться.

Луций вжался в нишу, чтобы уйти, оторваться от сверлящих его глаз, но не мог. Раздался шум, верующие раздвинулись и пропустили молодого мужчину с пластичными движениями рук и красивым чуть накрашенным лицом. Он пробежал по инерции несколько шагов и повалился лицом вниз к ступеням, ведущим к стопам божества. Потом вскочил и замер, вглядываясь куда-то за гудящую и аплодирующую толпу.

— Я чувствую трепетный шаг великой и могучей праведницы! — истерично крикнул он в толпу.

Гул утих. Ассистент жрицы вслушивался в ее приближающиеся шаги, и зал напряженно следил за ним. Когда он склонился, фанатики последовали за ним, приветствуя жрицу. Она подняла их движением руки и застыла на ступеньках.

Жрица была боса. Ее черные волосы небрежно рассыпались по грубому короткому платью. Высвечивающее из лохмотьев точеное тело было украшено замершей на груди ниткой крупного жемчуга, такие же сережки сверкали в ушах. Удлиненными широко раскрытыми глазами женщина гордо лицезрела присутствующих, и они бессознательно сдвинулись к ней. Их остановил высокий голос жрицы.

— Многие меня считают целительницей. Но все прекрасно знают, что своими слабыми руками, — она протянула верующим ладони и показала их, — я не могу вылечить даже комара. Но я никого не обманываю. Я посланница нашего великого демона-искупителя. Он сейчас здесь, среди нас. Кто он?

— Иблис! — заревела толпа. — Бог зла, снизойди к нам!

— Жертву! — крикнула жрица. — Жертву Сатане! Мы найдем ее среди нас, среди тех, кто под маской веры скрывает страх, кто не возлюбил дьявола, как любим его мы. Они могут притворяться сколько угодно, но всевидящее око нашего владыки разыщет их.

Прислушайтесь, — продолжала она, — в вас входит чувство единения со всем мировым злом от вашего подземного отца!

Протянутые к верующим руки звали принять слова жрицы. Даже Луций, испытавший внезапный ужас при мысли о еще не найденной жертве, ощутил против своей воли легкие, чуть заметные робкие толчки. Постепенно они становились настойчивее, тверже, и уже не толчки, волны теплоты накатили на него, успокоили, обласкали, проникли в душу и больше не отпускали. Они наполнили юношу, и он уже не разбирал, где лицеист, пришедший спасать брата, а где жаждущий крови фанатик.

— Ты растворяешься в лучах Бога-Сатаны, — продолжала нашептывать жрица, — сливаешься с ним, уходишь от гнетущей реальности, забываешь близких и воскресаешь к великой жизни во Зле. Вот она — встреча с прекрасным, вдохнувшая в каждого из нас чудовищную силу. Я и сама чувствую, — закончила жрица, и голос ее зазвенел, будто полетел вниз ручеек серебряных монет, — готовность на великие подвиги во славу его.

Ассистент подвел к жрице незрячего мужчину.

— Один из наших ослеп, — проговорил он. — Чужой бог наказал его за любовь к нашему Богу.

Жрица взяла голову слепого в ладони и кивнула головой:

— Да, он точно один из наших. Попробуем ему помочь.

Она плюнула на пальцы, провела ими по закрытым глазам мужчины и повелела открыть их, но слепой медлил. Он боялся разочарования, если вдруг чудо не произойдет. Зал подбадривал несчастного, и он решился. Его веки судорожно дернулись, и в зрачки ударил поток света.

— Вижу, о Сатана! — закричал ошеломленный мужчина и, несмотря на резкую боль в глазах, бросился к ногам целительницы.

— Воздай дьяволу! — решительно отвергла она благодарность.

Мужчина поцеловал ступени пьедестала и, оторвавшись от них, обвел зал широко открытыми, прозрачными, как у невинного ребенка, глазами. Издав радостный клич, он бросился в пляс и в полном безумии пригласил жрицу разделить его радость в танце, посвященном злому богу. Она опустилась на колени, поцеловала прах перед ступнями ангелоподобного бога и что-то увлеченно горячо зашептала, но ноги ее уже не выдерживали. Ее охватила мелкая ритмичная дрожь.

— Выйди к нему! Выйди! — скандировал зал. В такт танцу начали сжиматься и разжиматься пальцы жрицы. Иногда она склоняла набок голову, и тогда длинные волосы захлестывали разгоряченное лицо, и приходилось вновь и вновь отбрасывать их движением головы. И вот, сметая мелодию, ритм движения, в танец включилось все полуобнаженное гибкое тело. Жрица бросилась в зал, и верующие в силу великого бога потянулись, чтобы удержать ее; она отступала, как бы опомнившись, но руки взметались вновь и вновь, чтобы обнять ее и прижать к себе.

Музыка становилась все оглушительнее и бравурнее. Опьяненные вином и музыкой верующие, срывая с себя одежду, выделывали самые немыслимые телодвижения. Через несколько минут во всем громадном мрачном зале были слышны лишь сладострастные звуки, стоны и прерывистое дыхание. Это верующие занимались любовью прямо на полу. Извергнув семя, некоторые мужчины бросались к алтарю Сатаны и оскопляли себя на его ступенях, возбуждая еще не насытившихся чужой плотью.

Разгоряченные, с горящими глазами люди упивались предсмертными стонами и жуткими криками оскопленных. Появились ассистенты в красных хитонах с белыми поясами, они перевязывали полумертвых людей полотенцами и уносили. Один из несчастных вырвался и, извиваясь из последних сил, подполз к жрице, потянулся к ней руками, но затих.

Сверкающий взгляд жрицы, казалось, пронзал полумрак. Луций тщетно пытался скрыться от него за колонной, когда целительница безошибочно высмотрела среди голых совокупляющихся верующих единственного понуро стоящего в одежде юношу.

— Вот он, — закричала она, — хватайте его! Вот наша искупительная жертва!

Прежде чем толпа бросилась на него, Луций развернулся, толкнул черную стальную дверь и закрыл ее за собой на все три засова. Потом он рванулся вперед, но не тут-то было. Дверь, ведущая в коридор, не поддавалась. Луций оказался в ловушке. Ему оставалось слушать, как фанатики безуспешно пытаются разбить стальную дверь, и готовиться к схватке.

Наконец раздался звонкий голос жрицы: «Идите, я сама с ним разберусь», потом громкий хлопок в ладоши и выкрик: «Охрана!»

3. ЖРИЦА

Измученный безуспешными попытками открыть входную дверь, Луций обессиленно присел в сенях. Постепенно духота закутка сморила его, и он сам не заметил, как задремал. Спал он недолгим и тревожным сном. Когда юноша открыл глаза, в зале за дверью была полная тишина, так что через несколько минут напряженного вслушивания Луций рискнул отодвинуть засовы.

Громадный зал был пуст и мрачен. Мертвых фанатиков давно унесли, пол замыли от блевотины и крови. Только громадный черный бог с ангелоподобным ликом сурово смотрел вдаль, не обращая никакого внимания на припавшую к его стопам женскую фигурку. Стараясь шагать как можно осторожнее и тише, Луций прошел краем зала за колонны и очутился в маленьком притворе с еще одной дверью. Не раздумывая, он толкнул ее, и она поддалась. Помещение было полно диковинных вещей, но потом, как ни старался, юноша не мог вспомнить, каких именно. Мерещились ему какие-то причудливые вазы и амфоры, чудовищные колбы и реторты, фигуры зверей, внезапно оживающих и снова каменеющих, и еще многие другие предметы. Как во сне, прошел он кабинет алхимии и попал в убранный в чисто восточном стиле зал, обитый голубым шелком, многочисленные низенькие диванчики и пол которого были устланы коврами. На одной из лежанок сидела хорошенькая девочка лет десяти и громко плакала. Она была в легкой полупрозрачной накидке и плотно обтягивающих блестящих рейтузах. Крупные слезы стекали по прекрасному лицу и падали на грудь. Девочка с интересом посмотрела на Луция и стала понемногу успокаиваться. Видимо, она не считала приличным рыдать при посторонних.

Луций осторожно, чтобы не напугать девочку, приблизился к ней, сел на краешек дивана и улыбнулся. Девочка тоже улыбнулась, потом вскочила так резко, что накидка упала с ее плеч, обнажив черный кружевной бюстгальтер, более уместный на зрелой женщине.

— Ты чья? — поинтересовался юноша, не зная, как спросить о брате.

Девочка утерла последние следы влаги с румяных щек и защебетала:

— Он говорил, что ты обязательно придешь, что ты не оставишь его на заклание, и еще он говорил, что я узнаю тебя потому, что ты не такой, как все.

— Ты говоришь о Василии? — переспросил Луций, и девочка согласно кивнула.

— Вы нисколечко не похожи, — продолжала она щебетать, — и ты красивее.

— Где он? — вновь спросил юноша с придыханием и замолчал, боясь спугнуть легкую, как птица, девчонку.

— Он наверху, — спокойно отвечал ребенок, — в гримерной. Он же будет главной жертвой на Черной мессе. Сейчас его разрисовывают.

— Где же гримерная? — заторопился Луций, представляя брата связанным в руках изуверов.

Девочка встала на легкие ножки, подвинулась к юноше вплотную, взяла его за руку и долго рассматривала большими серыми глазами.

— Ты чужой, — сказала она наконец. — Я не могу привести тебя в гримерную, меня наставница накажет.

— Неужели тебе не жалко? — попытался воздействовать на нее Луций. — Его же убьют.

— Жалко, — всхлипнула девочка и вдруг бросилась Луцию на грудь. В то время как одна рука ее ласкала под туникой его спину, другая обняла шею юноши, а нежный язычок защекотал мочку уха. — Если ты меня поцелуешь, — шепнула девочка, — тогда, может быть, я проведу тебя, но я хочу очень крепкий поцелуй.

Крепко схватив Луция, она приникла к его губам. Руки юноши невольно сжали хрупкий стан и отпустили.

— Давай поженимся, — зашептала девочка, и ее нежные пальчики, как по клавишам, забегали по его телу под туникой.

— Меня зовут Лена.

Луций попытался отстраниться, но девочка, тяжело дыша, еще сильнее к нему прижалась. Ее руки что-то делали с ним, отчего он вдруг забыл обо всем. Девочка помогла ему сбросить тунику и села на юношу верхом.

— Я же тебя разорву, — шептал Луций уже не в силах сопротивляться ее изощренным прикосновениям.

— Я стала женщиной в семь лет, — успокаивала его она, — а теперь мне уже одиннадцать, не бойся за меня.

Кудрявая головка удобно устроилась у юноши на груди, а голая попка ритмично ходила вверх и вниз… Очнулся Луций оттого, что в диванную кто-то вошел. Он открыл глаза и увидел жрицу, которая неуверенно, даже с какой-то растерянностью переводила взгляд с обнаженной девочки на юношу.

— Я знаю, кто ты, — сказала она, — можешь не объясняться. Эта маленькая стерва наверняка наобещала тебе золотые горы, только чтобы ты с нею лег, не правда ли?

Резкий голос женщины, контрастирующий с ее тонко очерченным, очень белым, трепетным лицом, заставил юношу вскочить и быстро натянуть тунику.

— Так вот, — продолжала жрица, подходя почти вплотную к Луцию и почти касаясь его губ чувственным ртом. — Она тебе налгала. Твой брат избран жертвой, и тут даже я ничего не могу поделать. Он обречен, но пусть это тебя не огорчает. Человеческая жертва Иблису может растрогать Бога, и тогда он возьмет твоего брата к себе в услужение. Каждый из нас в любой момент отдал бы жизнь за такую участь. Только боги очень разборчивы.

Мои люди не могли разбить дверь и наказать осквернителя Храма. Когда ты убежал, я припала к ногам Бога с мольбой о смерти, но смерть не пришла. Мне оставалось лишь биться в рыданиях во славу Иблиса, осыпая себя проклятиями, пока, разбитая, я не затихла и не впала в забытье. Тут мне предстало видение. Сатана нагнулся ко мне и произнес: «Не отчаивайся. Это я скрыл юношу от толпы. Он должен остаться здесь и служить мне. Иди, я укажу тебе другой путь, как его найти». Я попыталась подняться, но от долгого лежания на камнях меня начало знобить, и я без сил опустилась на ступени, чувствуя, что меня охватывает приступ лихорадки. Тогда Бог сам спустился ко мне, взял меня за руку и повел, сказав: «Следуй за мной, но знай, что сломить недуг может только одно средство». И я, боясь отпустить его руку, последовала за ним. Помоги мне, и, быть может, я смогу помочь тебе. Я все-таки не маленькая девочка, а полновластная хозяйка Храма.

Жрица неожиданно встала на колени и обняла бедра Луция. Машинально он попытался вырваться из ее горячих рук, но они еще крепче стянули его. Прекрасные, в мягких слезах глаза женщины молили быть с ней, и он подчинился им.

— Ты поможешь мне? — с надеждой спрашивала жрица вновь и вновь, исполняя волю своего бога.

— Да, если ты поможешь мне. Мне нужен брат. За него я все сделаю для тебя.

Женщина, ласково улыбаясь, настойчиво притягивала юношу к себе. Он чувствовал, как безразличие сменяется в нем желанием новых ласк.

— Но она, — кивнул Луций на девочку, стесняясь чужих глаз.

Жрица хлопнула в ладоши, и тотчас из другого, скрытого входа вбежали храмовые слуги. По знаку своей госпожи они бережно взяли диван, на котором уснула утомленная девочка, и унесли ее. Девочка не проснулась, а лишь блаженно потянулась.

Спокойные пальцы жрицы убаюкивали юношу. Она склонила его голову себе на грудь. Ее руки длинными волнистыми движениями струились по его волосам. Луций не мог уже противиться ласкам жрицы. Он прижался к ней и отдался ее упругому зовущему телу. Жрица упала на ковер, помогая юноше. В это время из отброшенной туники выпала статуэтка бога. Однако жрица не заметила этого, и Луций потонул в ее объятиях в тысячу раз более сладостных и изощренных, чем объятия девочки.

Когда юноша пришел в себя, перед ним стояла жрица уже полностью одетая и очень взволнованная. В руках она держала каменную фигурку Сатаны.

— Откуда это у тебя? — спросила жрица, и Луций увидел, как в ее прекрасных глазах промелькнул ужас. — Это очень редкая и древняя вещь, я только слышала про нее, а вижу впервые.

Юноша объяснил, что нашел статуэтку у себя в спальне, но жрица только покачала головой.

— Ты путаешь, — возразила она. — Значит, он наслал на тебя затмение. Еще ни один человек, который носил это, добром не кончил, — продолжила жрица, по-прежнему недоумевая. — Но от моих людей ты теперь защищен. Можешь идти наверх, тебе даже не нужна моя помощь. Покажи людям, которые готовят мальчика, эту статуэтку и скажи: «Именем Сатаны я забираю его». Никто не посмеет противиться.

— Ты меня дождешься? — спросил Луций с надеждой. — Мы сейчас вернемся.

Юноша не заметил, с каким ужасом и мольбой смотрела на него жрица, когда он запихивал фигурку в карман.

Луций не узнал брата в том накрашенном, насурьмленном мальчике, которого ему вытолкнули служители культа в наскоро напяленной первой попавшейся одежке. Когда Василий стер грим, то оказалось, что щеки его исцарапаны, а на скуле чернеет огромный синяк. Но главное, что он был жив, и ни один последователь Сатаны не посмеет его вернуть назад. Юноша решил, что пока мальчик находится в Римском клубе, грех выбрасывать статуэтку, производящую такое сильное действие на фанатиков. Он утешил брата и пообещал, что никогда не будет более с ним разлучаться. Когда Василий заснул, свернувшись в комочек на диване, юноша вновь обратил внимание на неподвижно сидящую у стены жрицу.

«Разве можно служить злым богам, — подумал Луций. — Мог бы я, например, спокойно смотреть, как ребенка волокут на алтарь и хладнокровно режут, как ягненка. Что это за бог такой, который принимает в жертву невинную душу, и что это за служительница, подчиняющаяся его волеизъявлению? Как могла эта прекрасная юная женщина, которая только что убаюкивала его после бурных ласк, как мать, так сломаться в своей прежней жизни, чтобы стать прислужницей дьявола. Что же могло произойти за столь короткий в человеческом измерении срок, чтобы отвести от естественного добра к полному злу. Или, может быть, таких прислужниц с юности готовят к поклонению злу, тогда сидящая перед ним женщина — просто чудовище, не ведающее что творит». Но юноша знал, что это не так.

— Сколько лет ты служишь жрицей? — задал он невинный с виду вопрос.

Жрица пододвинулась к нему, вытянула белую руку из-под свободно развевающейся золотистой хламиды, сквозь прозрачный шелк которой были видны ее голые плечи и округлая грудь. Юноша не смог преодолеть внутреннее сопротивление и отодвинулся.

— Ты не об этом хотел спросить, — улыбнулась жрица и почти насильно взяла руки Луция в свои горячие пальцы.

— Ты хочешь узнать, как душой моей завладел Сатана, где, как ты считаешь, я оступилась и ушла по дьявольской дорожке. Будь честен со мной, милый, это так?

Когда Луций кивнул, жрица продолжила:

— Могу тебе сказать, как ты, наверно, и сам догадался, — и снова тонкая улыбка скользнула по ее коричневым накрашенным губам, — что высших служителей культа готовят годами. Так и я проходила обучение у великих учителей сатанизма. Но прежде чем попасть в такую школу, — поверь мне, это более сложно, чем в богословскую академию, — нужно самому прийти к богоотступничеству, постигнув много подвигов зла.

О своем пути мне трудно говорить, кроме того, я не хочу сбивать тебя с толку софизмами, в которых не отличить правду от лжи. И не думай, что я хочу оправдаться перед тобой, хотя не скрою, за те немногие часы, которые мы провели вместе, ты как-то вошел ко мне вот сюда, — ткнула она себя под левую грудь длинным тонким пальцем. — На самом деле… — она улыбнулась и так неожиданно крепко прижалась к юноше, что он не решился развести ее руки, — на самом деле мне хочется, чтобы ты как можно дольше не забывал этот день, и я готова чуть приоткрыть тебе мои мысли и отточить свои. Ведь мы будем говорить о предмете, который я пропустила через свою жизнь, а ты знаешь лишь умозрительно через свою мораль. Только, пожалуйста, не спорь со мной, а просто отвечай на вопросы, потому что на низших ступенях служения мы регулярно проводим диспуты, в которых обязаны выступать и за ту и за другую сторону.

Конечно, человеческое жертвоприношение кажется преступлением на уровне здравого смысла. Но что останется от твоего здравого смысла, если чуть-чуть сдвинуть плоскости логики. — Она внимательно посмотрела на него. — Тебя вряд ли воспитывали в какой-то вере, по-моему, ты сирота?

— Почему ты так решила? — спросил Луций чуть отвернув от жрицы голову. Тщетность недавней петербургской поездки стала настолько ясной, что он чуть не сплюнул, желая подавить горечь во рту. — Мои родители живы, просто я с детства не живу с ними.

— Ты с детства, а твой младший брат — никогда. Какая разница — живы они или нет, если их нет рядом с тобой. Итак, ты — сирота и вряд ли воспитан в лоне какой-нибудь из религий. Признайся, так?

— Так, — отвечал юноша, не понимая, куда она ведет.

— Тогда ты наверняка не видишь ситуации, при которой человеческое жертвоприношение было бы добром.

— Нет, — сказал Луций твердо.

— Но если мы верим в Сатану и признаем, что он существует, следовательно, принося в жертву одного, мы спасаем тысячи. Скажи, что лучше: гибель одного человека или миллионов? Ужасно горе одной матери, но если этим спасаются тысячи матерей, которых иначе дьявол оставил бы без их детей?..

— Не знаю, — ответил юноша. — Я не могу тут считать. — Он посмотрел на спящего Василия и решил, что не мог бы пожертвовать им даже ради спасения всех мальчиков из его интерната. — Я думаю, что невозможно считать добро как кусочки сахара, — запинаясь произнес он. — Конечно, если бы ты сказала, что одной жертвой можно было бы выкупить у смерти всех людей сразу, тогда я бы еще заколебался, а так…

— Наверно, ты имеешь в виду судьбу Иисуса, который своей смертью искупил все человеческие грехи? Ответь мне, пожалуйста, — и вновь она улыбнулась ему нежно и покровительственно, как маленькому ребенку, — раз с жертвоприношением мы ничего не выяснили, может ли быть добро без зла?

— Конечно, — произнес Луций убежденно. Он даже вскочил с дивана и зашагал по комнате. — Я верю, что когда-нибудь зло будет побеждено. Ему не должно быть места в мире.

— Скажи тогда, как узнать, что люди делают друг другу именно добро, если зло исчезнет. Когда засуха губит урожай: это добро или зло? Не со стороны людей, а со стороны засухи?

— Не добро и не зло, — отвечал юноша после некоторого размышления. — Это стихийное бедствие. А к природным явлениям не применимы категории человеческого бытия.

— Следовательно, можно сказать, что добро и зло пришло в мир с человеком, который один ведает результаты поступков. Наверное, ты не будешь возражать, что в настоящее время наш мир являет своего рода равновесие добра и зла. И может быть, тебе покажется справедливым, что добро может существовать только в борьбе со злом, и значит, зло есть необходимый элемент развития. И никогда без зла добро не станет таким сильным, чтобы воцарился на Земле новый Золотой век. Вспомни, что происходит с твоими мышцами без тренировки.

— Не знаю, — все так же осторожно отвечал Луций. — Мне всегда казалось, что может быть найдена высшая цель, служение которой и будет добро. Качество такого добра будет определяться результатом в достижении цели, и не потребуется сопоставлений со злом.

Он не стал договаривать, что видел для себя эту цель в служении Предвечному. Сдерживало же бесповоротность его решения лишь то, что Слово Высшего Божества не было открыто людям.

— Я не хочу тебя разубеждать, — сказала жрица в замешательстве, не способная противостоять аргументам Луция, но интуитивно чувствуя, что если бы ей удалось внушить ему новую высшую цель, то, возможно, удалось бы обратить юношу.

Как бы ища поддержки, она увела его в зал Сатаны. Обходя зал по периметру и направляя небольшой предмет цилиндрической формы на вдетые в бронзовые кольца на стенах факелы, она зажигала их. Так что, через несколько минут сотни колеблющихся ярких огней озарили все вокруг.

— Что это у тебя? — спросил Луций, удивленно наблюдая, как тонкая белая игла восстает из рук жрицы и поражает факелы ярким огнем.

— Лазерная зажигалка, — пробормотала женщина небрежно. — Так, игрушка, хочешь, я тебе ее подарю? Только обращайся с ней аккуратно, потому что на предельной интенсивности она может обжечь не хуже старого славного огня. — Вновь прижавшись к юноше, жрица положила ему в карман зажигалку. — Все это — мелочи, — проворковала она, — технические причуды. Единственно, что достойно внимания в этом мире, — это человеческий разум и этика Сатаны.

— Послушай, — прервал ее Луций, — все, о чем ты говоришь, конечно, вещи очень важные, но меня-то более интересовало, как ты, такая умная и добрая, пришла к злому богу. Почему ты, такая милая и желанная, веришь только во Зло и поклоняешься пожирателю младенцев?

— Не говори так! — испуганно воскликнула жрица и обвела полным смятения взглядом ярко освещенную залу. — Он покарает тебя за твои слова, он не любит, когда его так называют. Чтобы понять, как я пришла к своему повелителю, надо все-таки понять, что твои рассуждения об абсолютном добре не применимы к человеческой жизни. Ты же категорически решил с этим не соглашаться и потому не хочешь выплывать, даже когда тебе протягивают руку помощи.

По природе своей человек агрессивен и подл, но, чтобы мир не взорвался, вынужден подчиняться правилам общежития, которые выработала религия. Так она загоняет свободную природу человека в рамки своих догм и стрижет всех по одной модели. Для того чтобы стать свободным и раскованным, нужно выйти за рамки связующих догм и иметь возможность совершать все, что желает природа. Тогда все твои изначальные качества будут развиваться без помех. Мне было легче прийти к истинному владыке, так как мои родители были очень религиозные люди и с раннего детства сумели воспитать во мне стойкое отвращение к христианской религии.

Мы жили в большом многоэтажном доме на Кутузовском проспекте с высокими потолками и светлыми четырехугольными комнатами. Прямо под нами был фирменный магазин, где можно было все, что угодно, купить за валюту. Мне очень нравилось мороженое, которое там хранилось в прилавках с охлаждением, и было в каждой коробке этого мороженого четырнадцать сортов. Однако мои родители, хотя и имели деньги, крайне редко позволяли себе тратить их на меня. Не чаще чем раз в полгода они устраивали праздник, приглашали ко мне других детей, и тогда они покупали это мороженое. Мне было тринадцать лет, когда я вытащила из материнской сумочки деньги и спустилась вниз купить сладостей. Хотя по нашим законам воровство не грех, не думай, что я просто взяла кошелек у матери из-за непреодолимой жажды наслаждения. Нет, она, придя домой, побила меня ни за что, просто потому, что была сильнее, но главное — она видела, что во мне зреет дух противоречия и неприятия ее любимой религии. Поэтому то была не кража, а месть, и пирожные и мороженое четырнадцати сортов должны были эту страсть подсластить… Я вышла из магазина, болтая фирменным пакетом, и тут же столкнулась с ним. Он был ослепителен и, должно быть, где-то в глубине души меня узнал, потому что только посмотрел на мой битком набитый пакет и сказал: «Неужели ты готова все это съесть одна?»

Он был взрослый мужчина, а я девчонка, но мы сразу стали с ним разговаривать, будто всегда были вместе. Я сказала: дескать, самая большая беда, что мне негде съесть все это, а он ответил, что с удовольствием предоставит мне кусочек стола за удовольствие поглядеть, как я лопну. Я была очень закомплексованным и запуганным ребенком. Все мне в один голос говорили, что нельзя ни с кем знакомиться на улице, особенно с добрыми дядями, которые любят маленьких девочек, но сейчас я забыла обо всех советах. У него была такая улыбка, будто он готов в одиночку бороться со всем миром, и, наверно, так оно и было. Ему было двадцать пять лет, левый глаз у него все время подмигивал потому, что он был снайпером на Кавказской войне и там привык его жмурить. По дороге он стал меня расспрашивать, верую ли я в Бога, и когда я ответила, что сама толком не знаю, это ему не понравилось. На груди у него висел крест на массивной цепи, и так же, как моя мать, при всяком удобном и неудобном случае он осенял себя крестным знамением. Когда мы пришли к нему в дом, оказалось, что он художник, причем религиозного толка, потому что на стенах было больше развешано икон, чем картин.

Больше я не вернулась к матери. Я стала его натурщицей, женой, хозяйкой и другом, и мы прожили семь лет, но пришел Шамир и взял художника заложником. При отходе они сожгли состав с заложниками, и пепел, которым он стал, перешел мне в грудь. Из-за любви к нему я поверила в его бога, но, как только художника не стало, выкинула христианского бога из своей груди. Мы никому не мешали, жили тихо и не творили зла. Во всяком случае я не творила, а он всем делал добро своими картинами и своей верой. Но богу этого было мало, и он забрал моего возлюбленного. Дальше, наверно, нечего рассказывать. Кто ищет, тот в конце концов находит, а мне нужен был самый грозный бог, чтобы свалить дряхлого христианского божка.

— Расскажи мне, как твой бог встретил тебя, — попросил Луций.

— Мне не разрешено говорить о таком всуе. Я и так слишком много тебе наговорила. Вам не стоит оставаться к службе, и я бы рекомендовала уйти отсюда до полуночи. Рим гостеприимный город, и если у вас есть деньги, вы всегда сможете развлечься. Если же денег нет, я снабжу тебя любой суммой, которую ты назовешь.

— У меня есть деньги, — сказал юноша, — но я не представляю куда нам идти.

— В любой триклиний, — ответила жрица просто. — Только учти, что кроме нас есть еще десятки религий, смотри, не попадись им на зуб. И мальчика береги, красота и юность делают его заманчивой добычей.

— Что ж, нам пора? — спросил Луций.

— О нет, — воскликнула жрица, — тебе нечего спешить! Наша братия-сатанопоклонники начнут собираться поздним вечером, а сейчас еще середина дня. Чтобы выйти отсюда, вам хватит и получаса. Я сама провожу вас в ту спальню, из которой забирали мальчишку. Пока пусть он спит в диванной, здесь его никто не тронет, а мы пройдем ко мне, где до вечера будем пить молодое вино, смотреть видео и заниматься любовью. Еще не пробило двенадцати, мой дорогой!

Обняв юношу за плечи, жрица повлекла его из залы с догорающими факелами. Луций не стал будить Василия, полагая что под охраной слуг жрицы он будет в полной безопасности.

4. СОВРАЩЕНИЕ

Василий мирно спал, воскрешая во сне перипетии минувшего дня и тихонько всхлипывая от страха. В это время в диванную вошел, посапывая и оглядываясь, невысокий полный мужчина с широким плоским лицом и маленькими подкрашенными глазками. Он был одет в расшитый золотыми нитями плащ с багряной оторочкой и короткую юбочку из переплетенных стальных нитей. На левом боку у него висел длинный меч в богато изукрашенных ножнах, на правом — толстый кошель. Заметив мальчика, мужчина улыбнулся и стал кружить вокруг него, словно коршун вокруг ягненка, причем его объемный живот и отвисшие щеки колыхались в такт шагам. Убедившись, что мальчик крепко спит, он снял с себя плащ, прикрыл Василия, а сам, стараясь не бряцать юбочкой, лег рядом. В лишенной окон диванной было темно и жарко. Мужчина недолго лежал неподвижно. Неуклюже, стараясь произвести как можно больше шума, он приподнялся и с размаху сел на ложе.

— Какой прелестный мальчик! — восхитился он, увидев в полутьме, как на мгновение открылись и закрылись глаза Василия. — Удивительно красивое лицо, благородный овал, гладкая кожа. Если бы мне удалось поцеловать мальчика в губки, я бы подарил ему прекрасный перочинный нож с двадцатью лезвиями, который лежит в правом кармане моего плаща.

При этих словах Василий зачмокал, как бы во сне, губами и чуть приподнял голову. Тогда, приблизив к притворщику лицо, мужчина решительно над ним склонился и стал осыпать его щеки, шею и губы жадными поцелуями. Если Василию и показались ласки неприятными, то перенес он их в высшей степени стойко, так велико было желание получить диковинный нож. На его удачу, мужчина оказался вовсе не обманщиком. Получив свое, он нашарил в кармане плаща нож, необычайную толщину рукоятки которого мальчик ощутил, когда мужчина расстегнул ему ворот рубашки и положил тяжелый предмет на грудь. Тотчас Василий схватил нож и потихоньку поднес его к глазам, наслаждаясь наборной сияющей ручкой и массой различной формы лезвий, назначение которых мальчик не мог даже угадать. Осторожно скосив глаза на незнакомца, мальчик, к радости своей, увидел, что тот уже спит, прикрывшись багряным рукавом плаща. Усмехнувшись, Василий приподнялся и было присел, всецело отдавшись созерцанию вожделенного приобретения, как вдруг незнакомец пробормотал сквозь сон еле слышно, но достаточно различимо:

— Если я добьюсь от спящего мальчика счастья полного и желанного, то пригоню ему в подарок самый лучший на свете огненно-красный мотоцикл японской фирмы «Хонда» вместе со шлемом и перчатками. Скорость этого мотоцикла триста километров в час, но мальчик мне милее.

При этих словах Василий напрочь позабыл о ноже и, изобразив сонливость, сам пододвинулся к мужчине. Не совсем еще понимая его желания, он испытывал слабость во всех членах при мысли, что станет владельцем хромированного чуда о двух колесах. Лежащий рядом человек сразу показался ему очень милым и мужественным, и мальчик не возражал, когда тот расстегнув рубашку до пупа погладил ладонью его грудь, а потом начал гладить и все тело. Наконец мальчик почувствовал, что с него снимают шаровары, и тело его перекосилось от боли. Однако не переставая удовлетворять желание, мужчина все время шептал ему о технических характеристиках «Хонды» и тем самым не позволял ускользнуть с ложа.

Закончив, он оставил Василия с обнаженной попкой и заплаканным лицом на диване, а сам быстренько ушел, обещав поутру вернуться с подарком. Мальчик, потихоньку приведя в порядок одежду, решил никому не рассказывать о случившемся, а получив обещанную награду, всячески избегать незнакомца. Изнуренный насилием, Василий закрыл заплаканные глаза и сам не заметил, как снова заснул.

Приснился ему римский воин в полном боевом облачении. На нем был железный шлем, причем широкие нащечники почти полностью закрывали лицо, которое тем не менее показалось мальчику знакомым. Небольшой гребень над шлемом был украшен черным пером, туловище прикрывал нагрудник из плоского куска бронзы на кожаной подкладке, а бронзовый пояс защищал живот, имея снизу зубцы, снабженные металлическими пластинами, которые покрывали бедра подобно юбке. На боку в длинных ножнах висел широкий поясной меч. Воин как бы нависал над мальчиком и, прижав палец к губам, казалось, призывал к молчанию.

«Не хочу я молчать!» — почему-то рассердился Василий и…проснулся. Он широко открыл глаза, потому что воин не исчез, а, наоборот, продолжал смотреть еле обозначенными сквозь прорези глазами, вынуждая к молчанию. Мальчик открыл рот от удивления и страха, но прежде чем он закричал, воин сдернул с лица шлем, и Василий узнал чеканное лицо Никодима.

Тот весело засмеялся, присел на кровати и сказал:

— Опять двадцать пять?! Когда вы с братцем перестанете в приключения таскаться. Здесь голову потерять легче, чем в носовой платок высморкаться. Твой брат на меня вечно бочку катит, а я, между прочим, рискуя жизнью, до вас добрался, чтобы отсюда вытянуть. Видишь, в гвардию вступил к этому, как его… порфироносному, что ли, короче одному из главных.

Ты, Вася, старайся им на глаза не попадаться, — заботливо продолжал Никодим, кроме шлема сняв нагрудник и оставшись в одном кожаном поясе. Он присел точь-в-точь как и предыдущий поклонник на краешек дивана и потрепал мальчика по затылку. — Где твой брат блондает, — спросил он как бы ненароком, — разве можно такого малыша одного оставлять?

— Ушел, — всхлипнул Василий и заерзал, потому что боль в заднем проходе не прекращалась. — Он меня от заклания спас. Меня хотели отдать Сатане на съедение в качестве жертвы, но он познакомился с жрицей и меня отпустили.

— Познакомился с жрицей и сатанисты тебя отпустили? — недоверчиво переспросил юноша. Было видно, что быт Римского клуба ему хорошо знаком. — Да ты, брат, чудом выжил, можно сказать, второй раз на свет родился. Поздравляю!

И снова, повторяя движения предшественника, Никодим схватил мальчика в охапку и стал целовать и гладить всего, правда, ничего не обещая взамен. Василий, по опыту зная, чем кончаются подобные ласки, попытался вырваться, но ничего подобного — руки у Никодима были как железные. Преодолевая слабое сопротивление Василия, он успел стянуть с него шаровары, но быстро отпустил мальчика и прикрыл одеялом, потому что в коридоре раздались шаги.

5. ПОДАРОК

Напуганные житейскими передрягами, выпавшими на их долю, братья долго не решались покидать свою спальню. Луций в очередной раз поклялся никогда больше не оставлять Василия одного, а услышав, что тому неизвестно, кто должен с часу на час привести в подарок «Хонду», вовсе напрягся и только и думал, чем вооружиться поосновательней. Он почти не спал всю ночь, опасаясь, что вновь призовет жрица, и моля таинственного отца Климента дать силы устоять против соблазна. При этом любой шорох, а ими был наполнен буквально весь Римский клуб, заставлял его напрягаться и приподнимать голову, ибо, ни за что не желая признаваться в том, он ждал знака от нее. Однако жрица так и не появилась и не прислала за ним никого, но в ночной тишине он бодрствовал не один. С разных сторон доносились до него то взрывы истерического смеха, то ругань и удары, то звон разбитой посуды и залихватские песни. Прямо под окном уже в рассветном белесом полумраке вдруг услышал он топот копыт по каменному подиуму, звуки команд и раздирающий пространство крик, похожий на вопль дикого раненого животного. И тем страшнее была наступившая после этого крика тишина.

Только под утро юноша задремал, и сон его не был свободен от присутствия жрицы. Она явилась ему в облике зрелой женщины с огромной глубины иссиня-черными глазами в строгом закрытом платье из темно-зеленой тафты. Ее всегда распущенные волосы были собраны в пучок и заколоты бриллиантовой диадемой. И во сне он не мог поверить в близость с подобной женщиной, и под ее изучающим взглядом юноша собрался и… мгновенно проснулся.

Сначала спросонья он решил, что она где-то рядом, и искал ее даже не руками и не взглядом, а просто ловил призывное ощущение тепла, но наткнулся лишь на холод и пустоту. В отчаянии вскочил Луций с постели, проклиная себя за то, что проспал призыв. Однако посмотрев на часы, стоящие на высоком камине, убедился, что спал всего несколько минут, и вновь нырнул в кровать, что в общем не принесло успокоения его душе.

Итак, проснувшись рано утром, он продолжал лежать без движения, пока его брат слонялся по комнате в ожидании подарка. Подарок запаздывал, и наивный мальчик ощутил первые позывы голода. Через некоторое время, когда уже каминные часы пробили двенадцать дня, он объявил, что если тотчас не поест, то станет рвать желчью от голода.

— Ну что ж, — вздохнул Луций, — пойдем, только не отходи от меня ни на шаг.

Пока он мрачно раздумывал, как им пообедать, по возможности ни с кем не встречаясь, дверь спальни отворилась от сильного удара, и одетый точно так же, как и накануне, на пороге появился Никодим.

— Ну вы и спать горазды! — воскликнул он, нисколько не смущаясь мрачного взгляда Луция, которому уже успел пожаловаться Василий, рассудив, что лучше малым отвлечь брата от большего греха.

Однако сам Василий глядел на мускулистого Никодима с каким-то смутным интересом, потому что боль, терзавшая его весь вечер, куда-то ушла, а вместо нее появилось новое ощущение, которое он, впрочем, еще никак не мог понять. Никодим, почувствовав на себе заинтересованный взгляд, приосанился, поправил на поясе меч со сверкающей позолотой рукояткой и продолжал.

— Как, — говорил он, — разве вы не знаете, что приглашены на пир счастливейшим из смертных, основателем Римского клуба и прочая, прочая, прочая…благородным Хионом. — Тут глашатай сбавил спесь и перешел на товарищеский тон. — Странно, что он прослышал о вас, но, видимо, мир не без добрых людей, и учтите, — добавил он, потому что братья отреагировали на его слова по-разному: Василий сделал глотательное движение, а Луций резко качнул головой, — …учтите, что приглашение на пир к главе всех наших римлян это своего рода индульгенция, которая выдается крайне редко и служит прикрытием от любых разборок и приставаний здешней полицейской челяди.

Я тоже буду там, — поспешил он ответить на безмолвный вопрос Василия. — Хион отрядил меня трубачом, чтобы после каждой перемены вин я возвещал, сколько лет жизни он потерял. Человек он доброжелательный, так что, думаю, вы получите от пира не только большое удовольствие, но и пользу от его защиты. Ибо, видит бог, я вас оградить от происходящего здесь не сумею.

— От тебя бы самого оградиться, паскудник, — вполголоса пробормотал Луций, но, чуть подумав, решил, что есть все-таки надо, а мерзавец, хоть проявляет себя как блудливый козел и подхалим одновременно, все-таки никогда не желал им зла. Да и вообще, если серьезно мыслить о побеге, значит, надо познать Римский клуб изнутри, потому что без особого пропуска не только не впускали сюда, но и никого не выпускали.

Отбросив сомнения, братья последовали за Никодимом, который через несколько переходов привел их к двери с надписью: «Всякий, кто выйдет отсюда без приказа, лишится головы». Несмотря на простоту и лапидарность, надпись все-таки показалась Луцию внушительной и заслуживающей внимания. Толкнув дверь, Никодим прошел внутрь огромного помещения, все стены которого были украшены фресками, изображающими человечка с плоским лицом и небольшими глазками в чрезвычайно величественных позах.

Вот этот мужчина, еще совсем молодой, стоя на коленях перед кроткого вида старичком в короне, несомненно, Российским монархом, получает весьма ценную награду, о чем свидетельствует высочайшее внимание присутствующих на церемонии зевак. На другой стене тот же самый мужчина в седле и с мечом в руке на лету срубает голову закованному в кандалы звероподобному азиату в черном халате с золотыми пуговицами. На третьей фреске он же в одной набедренной повязке, а его пухлые плечи и грудь служат восхищенным достоянием десятка прекрасных юных девиц в полном неглиже. Даже на потолке какой-то черт с крыльями возносил присмиревшего героя за подбородок на высокую трибуну. Рядом искусной рукой была изображена Фортуна с рогом изобилия и три парки, прядущие золотую нить. Чтобы рассмотреть картину, братьям пришлось так задирать головы, что они не заметили, как оказались в центре облицованного мрамором зала с фонтаном и сафьяновыми кушетками, на которых расположилось множество разного народа.

Никодим подвел братьев каждого к своему месту. К их удивлению, в изголовье кушетки Василия было золотыми буквами выведено на латыни, греческом и русском его имя. На кушетке же Луция, гораздо более просторной, изображен был во всю длину жирный вопросительный знак, к тому же рисованный черной краской.

Растянувшись во весь рост, Луций осторожно осмотрелся. По окружности триклиния, так же как и он, возлежало множество людей, обративших свой взор к огромному мраморному столу. В самой его середине прилег на передние ноги ослик коринфской бронзы с вьюками на спине, которые были полны с одной стороны кипящими в масле коричневыми колбасками, а с другой — жареными курицами, обрызганными маком и медом. Только юноша сглотнул слюну, как к его лежанке подошли два мальчика в коротких белых плащах и беретах. Не говоря ни слова, они стащили с братьев сандалии и омыли им ноги ледяной водой, предварительно старательнейшим образом остригши ногти. При этом они пели патриотические песни и в такт притопывали. Только насухо вытертые и вновь обутые братья собрались приступить к трапезе, как зазвучала симфония в классическом стиле с обилием духовых и ударных инструментов.

Четыре воина, держа на вытянутых руках малюсенькие подушки, внесли хозяина пира. Его лысая голова высовывалась из широкого шарфа с пурпурной оторочкой и свисающей там и сям бахромой. Василий тотчас узнал его по багряному плащу и хотел было крикнуть: «Где мой мотоцикл?» — но почему-то передумал и протянул руку к курице.

Мужчина, многократно изображенный на стенах и потолке, не обращая ни на кого внимания, сделал полный круг на плечах охранников и был осторожно опущен ими на самое высокое место за столом. Тут он хлопнул в ладоши. Мгновенно четыре девчушки, у каждой из которых в носу торчало серебряное кольцо, внесли громадную плетеную корзину. В ней, расставив крылья, сидела огромная индейка из дерева и соломы. Под звуки пронзительной музыки, изображающей, по-видимому, возмущение наседки, служанки принялись шарить в соломе и, вытащив оттуда большие желтые яйца, раздали их пирующим. Радушный хозяин обратил внимание на это зрелище и сказал:

— Друзья, я велел подложить под индейку страусовые яйца. И ей-ей боюсь, что в них уже страусята вывелись. Попробуйте-ка, съедобны ли они?

По примеру других гостей Луций взял тяжелую серебряную ложку, лежащую справа от него и разбил яйцо, которое оказалось из слоеного теста. Он чуть не бросил свое яйцо, заметив в нем что-то, напоминающее цыпленка, но затем услышал, как Василий воскликнул счастливо: «Ну и вкуснятина!» Поковыряв корочку, Луций вытащил из яйца жирную перепелку, приготовленную под соусом из перца и яичного желтка.

Заметив, что юноша изготовился вслед за перепелкой съесть и тесто, возлежащий по соседству сотрапезник предупредил его:

— Молодой человек, советую не слишком налегать на первые блюда. Всего ожидается более десяти перемен, так что не опростоволосьтесь. Вы, видно, впервые на пиру у нашего благодетеля? — И на молчаливый кивок Луция продолжил: — Так вот, знайте, что кругом стола спрятаны среди гостей специальные люди, которые строго следят, все ли перемены пробуют гости. Ведь отказ хоть от одной из них — оскорбление для хозяина. Хион так готовился к приему, что грех обидеть его отказом от еды. А грех наказуем.

Поблагодарив за сведения, юноша с большим сожалением отказался от оболочки яйца. По знаку, данному Хионом, который почти ничего не ел, а только строго наблюдал за пирующими, вновь грянула музыка, и тотчас мальчики стали уносить подносы с закусками. В суматохе упало одно серебряное блюдо, Хион заметил это и велел подвести виновного отрока к себе. Разине надавали затрещин, а блюдо бросили обратно на пол. Один из мальчиков вымел его вместе с остальным сором за дверь. Мальчик же, уронивший блюдо, был уведен в дальний конец зала прямо напротив Хиона, где с него сняли всю одежду и цепью приковали к одной из мраморных колонн, поддерживающих свод.

— Что с ним сделают? — спросил с болью Луций, в то время как Василий, увлеченный экзотической едой и никогда ранее не пробованным вином, трудился над жареной с фисташками курицей.

Сосед его, в котором он с удивлением признал встреченного в первый день появления в клубе толстяка, только пожал плечами.

— Кто знает, что придет в голову нашему почтенному Хиону, — сказал он уклончиво. — Может быть, он велит его освободить за уже понесенные страдания. Тогда он приковал его к колонне для контраста. А может быть, он заставит его проглотить это самое блюдо. Очень веселый человек наш Хион и с великолепным чувством юмора. Впрочем, сами увидите.

В это время отворилась одна из дверей, и слуга бросил на стол серебряный скелет, так устроенный, что его сгибы и позвонки свободно двигались во все стороны. Скорее всего скелет управлялся дистанционно, потому что, чуть полежав, он встал, взял невесть откуда припасенный бурдюк с вином и пошел, вихляя тазом, по краю стола и орошая из бурдюка всех присутствующих. Обойдя таким образом полный круг, он легко спрыгнул со стола, отбросил бурдюк, выпрямился и, звеня металлом при каждом движении, отправился к скорчившемуся у колонны провинившемуся. Мальчишка при виде его вскочил и попытался спрятаться за колонной, но скелет легко, в один прыжок, настиг его и, словно шутя, разорвал связывающие того железные звенья. Чем немало удивил Луция, который полагал, что серебро гораздо менее прочно, чем железо. Освободив таким образом мальчишку, скелет чисто человеческим движением повалился на колени и посмотрел пустыми глазницами в сторону Хиона, как будто ожидая какого-то знака.

Видимо, знак был подан, потому что скелет схватил обнаженного мальчика одной клешней за горло, другой за поясницу, высоко поднял над собой и застыл. Казалось, он ждал дальнейших приказаний от хозяина, который, задрав голову, пил из большой серебряной чаши с гравировкой громадными буквами: «Только для столетнего фалернского».

Похоже, вино опьянило патриция, потому что, забыв о мучениях слуги, он вдруг произнес речь.

— Столетнее! — воскликнул он патетически. — О ком из нас можно это сказать?! Значит, вино живет дольше, чем мы, жалкие людишки. А раз так, давайте пить, ибо в вине жизнь! Посмотрите на этот скелет, — продолжал он, указывая на застывший кусок серебра, сжимающий в рычагах человеческую плоть. — Никогда не мог поверить, что все мы станем такие. Когда впервые я узнал, что все мы смертны и мое тело, такое совершенное и теплое, станет добычей гниения и червей, вся моя природа взбунтовалась против непреложности этого божьего закона. Часами лежал я без сна и все думал, как превозмочь эту напасть — смерть. И решил я, — тут он понизил голос до шепота, — что единственный способ обмануть старуху — это прожить тысячу жизней за один отведенный срок. Вот я перед вами, друзья мои, любовник и воин, политик и поэт, гуляка и государственный деятель. А иногда для разнообразия и палач!

— Не надо! — крик мальчика взметнулся высоко под потолок и осекся.

Клешня скелета так сжала его горло, что он не мог издать ни звука. Хион с интересом следил, как пальцы скрываются в худенькой шее и черный ручеек обвивает серебряные кости рук.

— Наказание паче преступления, — сказал вдруг Хион, когда ноги слуги перестали дергаться в воздухе, и тотчас стальные кисти разжались и выпустили то, что осталось от мальчишки.

Набежавшие слуги унесли скелет и еще живого мальчика с передавленным горлом. Василий как-то притих, ему уже не хотелось никаких подарков, и голод у него прошел совсем. Однако вновь вошли прислужники и в сопровождении почетного эскорта внесли на серебряных противнях новые блюда. Посередине каждого подноса располагался украшенный крыльями заяц, а вокруг него жареные лесные птицы и жареное мясо дикого кабана, приправленное брусникой и черемшой. Общество разразилось рукоплесканиями, причем больше всех аплодировали восседающие рядом с грозным хозяином, и с усердием принялось за изысканные кушанья.

Краешком глаза юноша заметил, что во время всей трапезы гости не поднимались с мест и не ходили свободно за исключением его соседа слева, который, объевшись, вдруг во время всеобщего смеха встал с места и куда-то отлучился. Человек, взгромоздившийся на освободившееся место, показался Луцию очень знакомым. И когда новый сосед поднял голову, рассматривая фреску на потолке, юноша безошибочно узнал в нем директора своего лицея. Мысли Стефана Ивановича блуждали, видимо, где-то очень далеко, да и Луций старался скрыться от случайного взгляда, потому что директор, казалось, не собирался признавать его.

Луций глубоко задумался о том, не следует ли ему обнаружить себя, чтобы поставить точку над поездкой, да и вернуть сохраненные им документы Пузанского, которые покойные носил в особой папочке. Однако боязнь за судьбу брата, который при неудачном для него решении директора мог бы остаться здесь навсегда, перевесила, и юноша отвернулся как можно дальше к Василию, чтобы не быть замеченным. Вместе с тем, находясь совсем близко от своего шефа, Луций не мог автоматически не прислушиваться к переговорам, которые вел директор с вернувшимся толстяком. К тому же было забавно наблюдать, как два тучных переевших господина пытаются уместиться на кушетке габаритами с односпальную кровать.

— Римский клуб — прекрасный полигон для отработки идеологии, — жаловался толстяк, — но больше нет сил терпеть самоуправство этого идиота. — Толстяк мотнул головой в сторону Хиона, который, нагрузившись фалернским, сполз с сиденья и пытался показывать приемы борьбы воину, который был на две головы его выше и раза в полтора шире в плечах.

— Погоди, дай срок, — отвечал, понижая свой бас до громкого шепота, Стефан Иванович. — Пока его трогать нельзя, он же казначей и вся подпитка группировок идет через него. Но как только работа наша принесет плоды, мы отправим его собирать сыроежки и рыбку удить на природе. Подрывает подлец уважение к нам своими безобразиями. Да вот взять сегодняшний пир, на эти деньги можно батальон добровольцев одеть и вооружить.

— Вы с ним говорить не пробовали? — спросил толстяк.

Директор только крякнул и приподнялся, чтобы лучше рассмотреть молодую женщину, лежащую напротив него за фонтаном. Невольно продлив его взгляд, Луций увидал свою жрицу. К его удивлению, она была одета именно так, как и приснилась ему, и даже бриллиантовая диадема скрепляла ее собранные волосы. Огромным нервным импульсом юноша задержал желание броситься к ней и обнять ее драпированные шелком плечи.

Похоже, что и на Стефана Ивановича жрица произвела ошеломляющее впечатление, ибо, пошептавшись с толстяком, он вдруг вытащил из кармана короткой туники кожаный кошель и, порывшись в нем, извлек золотое кольцо с громадным черным камнем, вспыхнувшим на свету радугой огня.

— Иди, — произнес он, передавая кольцо толстяку, — преподнеси ей от меня. Это же жрица Сатаны, черный камень ей поможет.

Буквально через несколько секунд после того, как толстяк пошептался с жрицей и передал ей драгоценность, она спрыгнула с кушетки и смеясь обогнула фонтан. Подбежав к сопящему от усилий перевернуться Стефану Ивановичу, она ловко прилегла рядом и, хлопком подозвав ближайшего слугу, вытянула у него из рук две большие полные хмельной влаги серебряные чаши.

Луций лежал так близко от них, что при желании мог бы коснуться рукой плеча директора. Но ни для Стефана Ивановича, ни для жрицы он просто не существовал. Жрица, он это отчетливо видел, вдруг вырвала нить из туники директора и, омочив ее в вине, стала чертить в воздухе какие-то иероглифы.

— Я отвожу от тебя напасти и злобу богов, — улыбалась она. — Ты большой человек, а скоро станешь еще больше. Я омочила частицу твоей одежды в вине, надеясь, что она передаст мне часть твоей силы и твоего счастья. Ты сам не знаешь, какой подарок сделал нашему богу. Черный бриллиант, который ты мне подарил, с этой ночи займет почетное место среди пожертвований на алтаре.

— А какое место ты займешь этой ночью, баловница? — чуть хрипя, засмеялся Стефан Иванович и нежно обнял жрицу. — Могу я надеяться, что это место будет спальней и для меня.

Жрица не отстранилась, но ее голос стал звучать чуть глуше, а глаза, наоборот, еще больше заблистали.

— За этот камень ты мог бы скупить на ночь всех девок клуба, — сказала она лукаво. — А ты просишь, как милости, свидания с бедной священнослужительницей. Неужели я тебя в самом деле так распалила? Или ты хочешь воспользоваться жрицей, чтобы услышать Его?

Директор отрицательно покачал головой.

— Я хочу тебя, — сказал он грубо. Луций не слышал ответа жрицы, потому что кругом вдруг начался невероятный шум. Набежавшие слуги постелили перед кушетками ковры с вытканными на них эпизодами охотничьих баталий. Поднимая страшный лай, в триклиний вбежали грудастые черные псы, италийские, как их называли легионеры, и со свирепым лаем стали носиться по коврам. Вслед за ними внесли громадное блюдо, под весом которого шаталась добрая дюжина слуг. Они тащили изрядного бычка с шапкой на голове и с корзиночкой, полной яблок, груш и винограда, в зубах. Бычка окружали поросята из слоеного теста, которые как бы присосались к нему. Рассечь тушу вызвался какой-то гигантских размеров юный блондин, очень хорошо одетый, но явно служащий по другому ведомству. Вытащив охотничий нож, он с силой ткнул бычка в бок, и из разреза выпорхнула стая дроздов. Поднялась суматоха, потому что к ножке каждой птицы был привязан номерок, определяющий подарок, который причитался счастливцу, поймающему дрозда.

Василий, забывший было и думать об обещанном даре, вдруг встрепенулся и бросился ловить нахального дрозда, севшего над его головой на выступ колонны. Ему показалось, что Хион непременно должен отблагодарить его за вчерашнее и поэтому на лапке дрозда под номерком скрывается для него знатный подарок.

Однако в ответ на энергичные попытки согнать его, дрозд ответил большой белой каплей, упавшей Василию в тарелку, и перескочил по колонне к самому потолку. Мальчик так старался поймать птицу, что привлек внимание самого Хиона, который, делая вид, что не узнает его, потребовал у мажордома дробовик и вместо него получил духовой пистолет. При общем торжественном молчании Хион задрал горбоносую голову и прицелился. Однако звук, который раздался после этого, вовсе не походил на выстрел, хотя был сочнее и громче.

Хион отложил пистолет и отер пот с лица. Подбежавший служка поднес ему в медном тазе душистой воды для умывания рук, после чего Хион сообщил:

— Извините, друзья, но у меня уже несколько дней нелады с желудком. Иногда как забурчит в животе, подумаешь, бык заревел. Никто из нас не родился запечатанным, так что я запрещаю вам удерживаться. Поверьте мне, газы попадают в мозг и производят смятение во всем теле. Я знал многих, кто умер от того, что не решался в этом деле в общественных местах правду говорить.

Как бы в подтверждение его слов, видимо, не вынеся чрезмерного сгущения атмосферы, с потолка свалился дрозд и шмякнулся прямо в блюдо со специями. Собравшиеся усердно принялись пить, пытаясь подавить смех. Одна жрица, откинувшись назад, смеялась так, что Стефан Иванович вынужден был обнять ее за плечи, чтобы она не слетела с кушетки. Хион невозмутимо отдал слугам пистолет и что-то стал нашептывать мажордому. Тот крикнул служке, стоящему с тазом и полотенцем за спиной Хиона. Служка достал контуженого дрозда из блюда и отстегнул от его лапки номерок.

— Бери, — шепнул он Василию, подходя к его кушетке и протягивая номерок.

Подарки вылились в новую демонстрацию щедрости хозяина. Но когда слуги выкатили новенький мотоцикл, сияющий хромом и оргстеклом, и подкатили его к кушетке Василия, хор восхищенных голосов смолк и воцарилось молчание.

— Этот редкий подарок ценой в десять тысяч американских долларов предназначается отроку по имени Василий за особые услуги, оказанные им принципалу! — важно провозгласил мажордом, и к смущению Луция, тут же все взгляды устремились на его брата.

Юноша видел, как, пробормотав проклятие, вскочил с места директор лицея, а мрачная личность в плаще и с изображением рогатого падшего ангела на груди вдруг поднялась из дальнего угла и сразу осела, потому что мажордом продолжал:

— Господин Хион берет мальчика под свое покровительство и предупреждает, что любые действия, направленные против него, будут им рассматриваться как преступления против империи.

Тотчас Василию накинули на плечи голубой плащ с черной оторочкой из соболя, посадили на седло мотоцикла и, крепко держа, сделали с ним круг почета вокруг триклиния.

Луций не мог понять, как отнестись к случившемуся. Он медленно повернул голову в сторону Стефана Ивановича и увидел, что жрица уже упорхнула на старое место, а директор беседует со стройным юношей в полном боевом обмундировании римского воина. Разговор, судя по всему, касался и их судьбы, потому что Стефан Иванович нетерпеливо бросал персты вперед, на чем-то настаивая, а воин остужал его, приводя разные весьма мудрые причины. Как понял Луций, речь шла о том, чтобы взять в оборот его брата, который после провала путча оставался для заговорщиков основным источником информации для свержения регента. Воин на все резоны своего визави отвечал уклончиво, видимо, не имея полномочий или желания отказать директору наотрез, но и не собираясь идти против Хиона.

6. ПЕРЕГОВОРЫ

В какой уже раз зазвучала тихая умиротворяющая музыка, со стола вновь убрали всю посуду и в триклиний ввели трех белых свиней в намордниках и с колокольчиками на шее. Глашатай объявил, что это двухлетка, трехлетка и шестилетка. Тотчас гости захлопали в ладоши и радостнее всех мальчик в голубом плаще, который вообразил, что станут показывать фокусы. Хион рассеял недоумение.

— Которую из них вы хотите увидеть на столе? — спросил он. — Потому что мелкую дичь и мужики изготовят. Мои же повара привыкли целого теленка в котле варить.

Тотчас позвал он повара и, не дожидаясь выбора, велел заколоть самую крупную свинью. Он еще разглагольствовал, когда подали блюдо с огромной свиньей, которая заняла половину стола. Все были поражены стремительностью приготовления блюда, потому что за столь ничтожный промежуток времени и куренка невозможно ощипать. Хион, приняв суровый и величественный вид, все пристальнее вглядывался в свинью.

— Как так! — вскричал он. — Свинья не выпотрошена? Честное слово, не выпотрошена! Позвать сюда повара!

Подбежал опечаленный повар и покаялся в том, что забыл выпотрошить свинью.

— Как это забыл? — взвыл Хион. — Можно подумать, что ты забыл лишнюю ложку соли бросить. — Раздевайся, я сам тебе выпотрошу!

Без промедления повар разделся донага и, понурившись, встал чуть позади ложа хозяина. Все стали просить за него, говоря:

— Это бывает. Пожалуйста, прости его. Хион, выслушав гостей, повеселел и подмигнул повару:

— Ну если ты такой забывчивый, вычисти свинью на наших глазах.

Повар снова надел засаленную тунику и вооружившись ножом, дрожащей рукой полоснул свинью по брюху. Все отвернулись, ожидая волны зловония из прожаренного свиного брюха. Однако из разреза сами собой посыпались тяжелые кровяные и жареные колбасы. Гости приветствовали происшедшее рукоплесканиями, а колбасы быстро разобрали. Только Стефан Иванович с пренебрежением и яростью следил за новыми шутовскими выходками Хиона.

Тут Луций начал замечать, что голова его не так ясно соображает, как в начале пира. Дело в том, что кубок его так же, как и у других пирующих, никогда не был пустым. Вино, которое в него подливали голоногие мальчики, было легким и на вкус напоминало виноградный сок, но действие его было хоть медленным, но неотвратимым. Причем отказаться от очередного тоста считалось чуть ли не преступлением, и пирующие относились к каждому возлиянию очень серьезно. Наполненный до краев коварным молодым вином, Луций почувствовал, что настроение его вдруг улучшилось. Улыбаясь, наблюдал он, как новая группа гостей, очень важных черных господ в чалмах и белых костюмах-тройках, разлеглась в триклинии, и специально приуроченные к этому часу танцовщицы закружились вокруг лож, призывно сияя голыми бедрами и грудями под тонкими, прозрачными накидками.

Однако мозг юноши был еще не настолько затуманен, чтобы не услышать беседу Стефана Ивановича с двумя черными шейхами в зеленых тюрбанах, положенных посетившим Мекку паломникам. Хотя смысл разговора ускользал от его разгоряченного вином рассудка, однако беседа запомнилась абсолютно вся.

— Поймите нас, — говорил директор лицея, вмиг превратясь из скучающего мизантропа в гостеприимного, сияющего улыбкой тамаду, — войдите в наше положение. Мы пригласили вас специально, чтобы решить задачу с начинкой положительно. Но кроме чисто коммерческих есть еще и этические трудности. Здесь в абсолютно закрытом мире нашего клуба мы можем говорить спокойно, без риска, что нас подслушают. Потому что ни один из шпионов западных правительств, какие бы секреты он здесь ни записал, не сможет их вынести, если не имеет статуса члена клуба или гостя особого внимания, как вы, например. Так вот, основная проблема, с которой мы столкнулись при попытке получить необходимые средства в обмен на нашу продукцию, состоит в том, что необходимо избежать всякой гласности в этом вопросе.

— Вы, стало быть, не хозяин в своем государстве? — осведомился черный гость, демонстрируя если не безупречное, то во всяком случае приличное знание русского языка. — Я не могу понять, как вы здесь ведете дела, — продолжал он с нескрываемым раздражением. — Вы предлагаете товар по цене, не буду скрывать, в несколько раз ниже мировой. Кроме оплаты мы все берем на себя: доставку, нейтрализацию продуктов распада, полную анонимность сделки и перевод денег на счета любых западных банков, которые вы укажете. А ведь речь идет о миллиардных суммах, и нам не так легко найти благовидный предлог для инвестиций, не привлекая внимания прессы. И вот теперь, когда и деньги готовы к переводу, и все наши службы безопасности в готовности номер один, вы начинаете оттягивать процесс. Нам известна дурная репутация русских на мировом рынке, но здесь-то случай особый — ваша элита лично заинтересована в этих средствах. И продаете вы товар, который идет на уничтожение.

— Да в этом и проблема! — воскликнул Стефан Иванович, который выслушивал своего собеседника со все возрастающей яростью, — давайте вернемся к истории вопроса. По соглашению с американцами еще аж пятнадцатилетней давности мы должны уничтожить тысячу одну стратегическую ракету с ядерными боеголовками. В течение десяти лет американцы строили нам в Камышине завод по уничтожению ядерных зарядов с полной их нейтрализацией без необходимости последующего захоронения. Мы с опозданием ровно в пять лет начали наконец завозить со всей территории бывшего Союза эти ракеты. На заводе сидит смешанная международная инспекция, в состав которой, кстати, входят и представители мусульманской Африки. Представьте себе, американцы получают информацию, что завод, который стоил налогоплательщикам несколько миллиардов долларов, оказался прикрытием для передачи ядерных материалов третьей силе. Парадокс в том, что Запад готов заплатить сумму, в десять раз превышающую стоимость завода, лишь бы заряды не покидали нашу территорию. На такой скандал даже мы не можем пойти. И вы не должны упрекать нас в корысти. Вы наши самые надежные союзники, от которых у русских патриотов секретов нет. Вы знаете, на что должны пойти ваши деньги — на организацию мирного государственного переворота в рамках ныне действующей конституции. Нам надо купить парламент, и за это мы готовы отдать вам начинку наших ракет.

— Вместе с носителями, — быстро сказал негр и улыбнулся, открывая рот, полный золотых зубов.

— Мы просчитывали и такой вариант. Для этого нам нужно организовать волнения в Поволжье и на несколько дней вывести инспекторов в Москву. Скажем, жители потребуют переноса экологически вредных производств из Камышина в Магадан. Только для этого нам нужна финансовая поддержка — аванс.

— Сумма?

— Тридцать процентов от суммы сделки, включая стоимость носителей.

— Гарантии?

— Нестабильность нынешнего либерального режима и…

— Однако эта нестабильность не помешала полному провалу вашей затеи в Петербурге.

— Москва — это не Питер. Мы не ждем практически никакого сопротивления. Сейчас наши войска охраняют государя и его двор, парламент, Государственный банк и все другие мало-мальски значимые учреждения. Мы не будем печатать прокламации и выводить толпы на улицы. Это будет вполне цивилизованный переворот. Но для гарантии победы нужны деньги — минимум миллиард долларов.

— Мы же предлагаем вам три, вы не берете, — поразился золотозубый.

— Что значит — не берем? — возмутился директор лицея. — Я же говорю вам абсолютно доверительно: малейшая утечка информации может погубить сложившееся равновесие идей и симпатий между Америкой и Россией. Мы должны быть крайне осторожны, потому что для того, чтобы провернуть эту сделку, нам нужно валютное прикрытие. До сих пор вы охотно в нас вкладывали. Что вас смущает сегодня?

— Неудача в Петербурге, — помедлив, ответил шейх. — До сих пор мы верили вам, во всяком случае во внутриполитических вопросах. К тому же весь исламский мир испытывает не проходящее чувство благодарности за вашу честную позицию в тысяча девятьсот девяносто восьмом году, когда Запад в очередной раз пригрозил высечь Ирак и проиграл семидесятилетнему Хусейну. Однако деньги любят счет. И если вы не способны гарантированно и абсолютно взять ситуацию под свой контроль, мы ищем гаранта на стороне. И такой есть. Могу я вам его представить?

— Конечно, только я не могу один говорить за все правительство национального спасения. — Стефан Иванович щелкнул пальцами правой руки, и к нему подбежал мальчик, одетый, так же как и другие служки, в котором Луций узнал бывшего однокашника. Директор что-то шепнул ему на ушко и вновь обратился к своему собеседнику: — Номинально глава Исполнительного комитета партии — Хион. Я попрошу его принять участие в наших переговорах.

Хотя Луций почти ничего не понял из беседы заговорщиков, его заинтриговал подслушанный диалог, и когда Стефан Иванович, отдуваясь, сполз с ложа, юноша, выждав мгновение, пошатываясь пошел за ним, делая вид, что ищет туалет.

Директор лицея и его золотозубый гость не суетясь покинули триклиний и вошли в неприметную, обитую серым сукном дверь напротив. Луций примостился в самом конце коридора и ждал, пока не появился совершенно трезвый Хион, который еще совсем недавно виртуозно демонстрировал следы глубокого опьянения, и два высоких темнолицых человека в традиционной одежде мусульман высокого ранга. Все они, не оборачиваясь, прошествовали все к той же двери. Вслед за ними появились два стража в коротких туниках и кожаных фартуках с медными бляшками для защиты от дротиков и стрел и встали на часах у двери.

Луция никто не замечал, потому что он скрывался за выступом стены. Опьянение все не покидало его, и не думая об опасности, он стал прикидывать, как ему услышать окончание разговора. Смутно он представлял, что случайно услышанная им информация была не хуже той ядерной бомбы, которую хотели продать заговорщики.

Неслышно ступая, Луций вышел на лестничную клетку и задумался. Потом поднялся этажом выше и прикинул, на каком расстоянии от него находилась комната совещаний. Расположение помещений на этажах зеркально повторялось, и он не раздумывая пошел по пустому коридору и, отсчитав четыре двери, остановился перед пятой. Он тихонько толкнул покрашенную белой краской дверь, и она подалась. Это явно была спальня. Под балдахином стояла кровать с обтянутыми красным шелком спинками. Таким же шелком была обита остальная мебель и стены, так что во всей обстановке выделялось лишь трюмо с громадным зеркалом. На инкрустированном столике лежало разрезанное на две половины яблоко, перед ним — длинный широкий нож. Не думая, как будет выбираться назад, юноша закрыл найденным ключом дверь изнутри, подхватил со столика нож и не торопясь отдернул ковер. Под ковром обнаружился, как он и думал, новенький паркетный пол.

Аккуратно вонзив нож в трещину между паркетинами, Луций стал разбирать пол. Это оказалось довольно легко, и уже через несколько минут он услышал голоса, звучащие хоть и глухо, но довольно разборчиво.

— Господа, — услышал он нервный голос Хиона, в котором не было даже намека на самодовольство, — мы ценим ваше желание выступить гарантами за нас перед вашими соотечественниками, но поймите нас правильно, мы не можем заложить Эрмитаж или Третьяковскую галерею. Как бы ни легла историческая карта, мы не можем проигрывать народное достояние.

— Речь идет об одной конкретной вещи, — быстро сказал незнакомый Луцию голос, который мог принадлежать лишь одному из арабов — переводчику при своем брате по крови. — Господин Аббас считает, что у вас в Москве есть один предмет скорее даже не искусства, который он мог бы приобрести в качестве покрытия под расчет одного миллиарда долларов. Причем господин Аббас считает, что от перемещения этого предмета за пределы территории России, так сказать его выдворение, ничего, кроме пользы, не последует, а русский народ впервые получит прибыль от самого разорительного на Земле предприятия.

Луций слушал со все возрастающим недоумением, безуспешно пытаясь понять, о чем, собственно, идет речь. Внизу вдруг раздались приветствия и поцелуи, и голос директора представил вновь прибывших.

— Чтобы придать конкретику нашим переговорам, мы пригласили уполномоченных лиц из института хранения драгоценного объекта. Отношения между нашими структурами столь доверительны, что все соображения, которые выскажет наш досточтимый коллега, директор упомянутого института, можно считать нашими. В двух словах я охарактеризую его творческий потенциал. Михаил Семенович окончил Первый медицинский институт и высшую школу КГБ одновременно. Он потомственный хранитель объекта, его дед и отец работали в институте. Прежде чем возглавить организацию хранения, Михаил Семенович прошел длинный путь от младшего научного сотрудника лаборатории левой ноги до заведующего отделом головного мозга, академика, лауреата Государственных премий. Прошу, Михаил Семенович.

Переводчик перевел, а окружающие ласково похлопали. Голос у Михаила Семеновича оказался молодой, задорный, с растяжкой на гласных «о» и «а».

— Сама постановка вопроса, — начал он, — говорит о том, что вы, господа, не имеете достаточно полного представления о проблеме. Нельзя без изучения биографии, научно-революционных взглядов и исторического значения выносить вердикт о рыночной стоимости курируемого нашей фирмой объекта. О какой вообще стоимости может идти речь, если объект уникален, имеет невероятную с точки зрения прошлого мировую известность и до сих пор является предметом почитания народов Азии, Африки и остального мира. Откройте любую энциклопедию, любой календарь, и вы найдете даты рождения и видимой смерти объекта. Влияние, которое объект оказал на планету, может быть сопоставимо только с рождением Христа, Антихриста, ядерной бомбы.

Тут необыкновенно деликатно повел свою партию Стефан Иванович. Отметив полное совпадение взглядов с Михаилом Семеновичем и дипломатично откашлявшись, он заметил:

— Объект пережил себя многократно, и, как мне кажется, если бы мы решились отдать его временно на хранение в дружеские руки, то в духовном смысле это ничего бы для России не изменило. Несомненно, что как его друзья, так и его враги, возможно, и сами того не ведая, несут в себе генетический отпечаток гениальной личности, так что в этом смысле объект и его дело бессмертны.

— Именно, — веско подтвердил Михаил Семенович и продолжил: — Потому-то ничего, кроме смеха, не могут вызвать попытки келейно установить стоимость объекта. Только аукцион, и при этом за стол торгов должен сесть весь мир!

Собравшиеся вежливо поаплодировали. Затем прорезался скучающий голос переводчика.

— Для господ из Эмиратов очень престижно было бы в связи с вышесказанным все-таки получить мумию в качестве политического залога. Они готовы к аукционным сражениям, но, дорожа временем, предлагают, как коммерсанты и монархисты, поднять стоимость его до полутора миллиардов долларов. Более того, из уважения к национальной святыне господа дипломаты готовы закупить на средства национального банка тонну розового масла для содержания объекта, и вообще не считаться ни с какими расходами.

При словах «розовое масло» послышалась возмущенная реплика Михаила Семеновича:

— Уважаемые господа, видимо, спутали по незнанию истории России две политические фигуры: уважаемый объект и проститутку Троцкого!..

Не желая больше слушать затянувшиеся торги, Луций потихоньку стал приводить пол в порядок и выползать из комнаты. Однако едва, отворив дверь, он увидел римского воина, который стоял, опершись на копье вполоборота к нему, так что был виден только его суровый профиль. Луций осторожно шагнул назад, но, видимо, воин все-таки что-то услышал, потому что последовал за ним. Луций уставился на вошедшего, ища лазейку к загороженной воином двери или прореху в доспехах, куда можно было бы сунуть кинжал. Ни того, ни другого он не обнаружил.

Воин поднял голову, и юноша узнал Никодима. Вместо ненависти к этому проходимцу, который вверг его в смертельное опасное путешествие и чуть не снасильничал над его братом, он испытал, и уже в который раз, огромное облегчение. От внезапно охватившей его слабости Луций прислонился к стене, чтобы удержаться на ногах. Никодим прижал два пальца к губам и молча показал на дверь. Когда они зашли в какую-то заставленную мягкой мебелью комнатку, Никодим с наслаждением поставил в угол копье, снял нагрудник, пояс, окованный бронзовыми вставками, отстегнул меч и вытянул вперед руки.

— Просто чумею, — пожаловался он. — Надо быть тяжелоатлетом, чтобы таскать, не снимая целые сутки, эту амуницию. — Он небрежно пнул брошенный на пол нагрудник. — Я бы на твоем месте тоже записался в легионеры. Во всяком случае получил бы передышку на несколько дней. За это время я бы подготовил тебе дорогу в город.

— Мне или нам? Луций сел на один из перевернутых диванчиков, очень внимательно рассматривая приятеля, его крепкую шею, худое полуобнаженное тело с крепким рельефом мышц. Потом заглянул в его глаза… и ничего в них не увидел, кроме доброжелательности.

— Парнишке все равно придется остаться, — сказал Никодим равнодушно. — Если удастся, я его пристрою…

— Себе в постель! — переспросил Луций и поднялся.

Никодим остался сидеть, словно не замечая, что его друг схватил приставленное к стене копье. Он равнодушно зевнул, потом засунул руку в карман кожаных штанов и извлек из них сигару и зажигалку. Закурил, небрежно пуская дым вверх и запрокидывая голову. Запахло крепкими ароматными травами и гарью. У Луция закружилась голова от едкого запаха «травки».

— Не удержался, — пожал плечами Никодим. — Я же не святой. Потом лучше я, чем этот потный пожиратель пиявок. Думаешь, зря он мотоцикл Ваське подарил?

Луций схватил копье наперевес и, не помня себя, бросился вперед. Никодим стоял неподвижно, слегка расставив ноги и подав вперед корпус, будто ожидая, когда острый бронзовый наконечник пропорет ему грудь. Не доходя до него полшага, Луций остановился и швырнул копье Никодиму под ноги.

— Будьте вы все прокляты! — крикнул он. — Если бы не ты, сволочь, я бы спокойно учился, и брат бы не купался в грязи.

— Не шуми, истеричка! — холодно предупредил его приятель. — Внизу услышат. — Он бросил с размаху сигару в угол, поднял копье и вновь аккуратно прислонил его к стене. — Складно говоришь, только забыл про склад с оружием, который твой братец раскопал. По какой причине вы сюда и попали. Я тебе советую во всем и всегда винить только себя. Тогда ты не будешь считать себя щепкой в бурной реке, а скорее умелым пловцом. Ты свяжи всю цепь событий и поймешь тогда, что иначе и быть не могло, как сидеть тебе в Римском клубе и ждать, пока душка Никодим тебя отсюда выведет. Как сейчас, например. Ведь ты хрен без меня сможешь вернуться в триклиний. Первое, что тебя спросят, где ты пропадал столько времени, да перепроверят. И что ты ответишь?

Луций промолчал. Ясно было, что Никодим гораздо лучше него разбирается во внутренней жизни клуба, и без него так или иначе не обойтись.

— Раз ты ко мне так враждебен, — продолжал тем временем бывший друг, — что даже чуть не проткнул копьем, я с тобой прекращаю дружеские отношения и перехожу на деловые. Хочешь вернуться без проблем назад, расскажи мне подробно, о чем шел разговор внизу, нет — твое дело. Я тебя выручать не буду.

— Чей же ты все-таки шпион? — спросил Луций, насмешливо оглядывая Никодима. — Неужели в самом деле татарский? Тяжелая у тебя жизнь: всех выслеживать.

— Пустые хлопоты, — парировал Никодим. — Ты прекрасно знаешь, что я тебе не отвечу ни да, ни нет. Чтобы ты не строил иллюзий, знай, что за тобой следят, мой мальчик, и твоя судьба сегодня будет активно обсуждаться членами клуба. И представляешь, как прозвучит известие, что ты исчезал как раз во время столь важных переговоров. У меня же есть убедительные объяснения и достоверные свидетели, что ты решал со мной вопрос о поступлении на действительную службу. Ну как, будешь говорить?

7. ГЛАДИАТОРЫ

Вернувшись в триклиний, Луций отметил, что на пиру вроде ничего не изменилось. Хозяин возлежал на прежнем своем месте, а гости были еще пьянее, чем раньше.

— Дорогие мои! — вдруг воскликнул Хион, поднявшись с места и, к возмущению Луция, послав воздушный поцелуй его брату, который теперь возлежал недалеко от возвышения в окружении обхаживающих его слуг. — Не пора ли нам позабавиться представлением из жизни древней Эллады. Сейчас актеры изобразят нам презабавную вещицу. Вот ее краткое содержание. Жили-были два брата Диомид и Ганимед с сестрою Еленою. Проводили они время так весело, что Елену похитили, а дружок их Аякс помешался. Так говорит нам Гомер о войне троянцев с греками. Вот это все вам сейчас и покажут в лучшем виде.

Хион кончил, все завопили от радости и застучали серебряными кубками о столы. Тотчас на серебряном блюде четверо слуг внесли вареного теленка с шлемом на голове. За ним следовал старый приятель Луция с обнаженным мечом, изображая сумасшедшего и рубя вдоль и поперек, он насаживал куски мяса на лезвие и раздавал изумленным гостям. После того как весь теленок был разрублен, Никодим схватился за голову и с криком швырнул меч в потолок. Потолок затрещал с таким грохотом, что затряслись стены. Луций вскочил вместе с основной массой гостей, достаточно трезвых, чтобы соображать. Неспособные встать подняли головы вверх, ожидая, какую весть возвестят небеса.

Потолок разверзся, и огромный обруч, на котором сидела обнаженная девица, стал медленно опускаться. На нем висели золотые венки и склянки с духами, которые девица начала отвязывать и кидать в публику.

Вдруг безо всякого перерыва раздались крики и ругань, и в триклиний вбежали два толстенных повара в белых халатах, с глиняными амфорами на плечах. Тщетно пытались гости примирить их. Повара продолжали ссориться и совершенно не желали никому подчиняться, пока один другому одновременно не разбили амфоры палками.

Пораженный наглостью этих пьяниц, Луций уставился на драчунов и увидел, что из амфор вывалились на стол устрицы и вареные крабы, которые слуги подобрали, разложили на блюда и стали обносить гостей. Однако юноша уже не мог съесть ни кусочка. Единственным его желанием было забрать брата и потихоньку исчезнуть хотя бы к себе в спальню. Василий возлежал теперь довольно далеко от него, а на все призывные взгляды и гримасы Луция не реагировал: то ли не видел, то ли не хотел. Последний раз погрозив кулаком, юноша решил подобраться к брату поближе и обратить его внимание на себя. Только он поднялся с ложа, как к нему подошел Никодим, только что изрезавший в пух и прах теленка.

— Зря стараешься, — заметил он, — брата тебе никто не отдаст. Хион приготовил его для себя. Видишь, как его блюдут служки. Да и сам он, плененный мотоциклом, не хочет уходить от своего благодетеля. Отдал бы мальчика мне — был бы он целее. Но мое предложение остается в силе: ты мне перескажешь все, что слышал, а я тебя даже и с братом выведу из клуба. Как, это мой вопрос, но я тебя не обману.

— Когда? — спросил Луций, решившись все-таки поверить Никодиму.

— Этого я сейчас сказать не могу, — уклонился тот. — Скажем, в течение следующей недели. Во все дни, кроме выходных, здесь народу очень мало. Члены Римского клуба занимают ключевые посты в правительстве, армии и полиции, поэтому вынуждены трудиться как и остальные граждане России. Только вечером и в выходные дни они позволяют себе побыть в роли римских патрициев.

— Я все-таки не пойму, — задумался Луций, — кто придумал Римский клуб и зачем?

— Это история долгая, — рассмеялся Никодим. — Как-нибудь, когда мы будем изолированы от местных шпионов, я тебе ее поведаю. А здесь это небезопасно. Постепенно вставай и иди за мной, пока все увлечены представлением Хиона.

Потихоньку выбравшись из триклиния, школьные друзья направились в спальню Луция, поскольку Никодим с тех пор, как записался в легионеры, жил в общей казарме, куда при всем желании штатскому попасть было нельзя. О том, как он оказался в охране клуба, Никодим не распространялся, но Луций понял, что туда подбирают самых доверенных и близких людей.

Время уже было совсем позднее, и они, никого не встретив, почти беспрепятственно добрались на этаж братьев. Однако в самом начале коридора Никодим застыл и стал прислушиваться. Луций тоже замолчал и вдруг услышал странные звуки, доносящиеся из-за двери. Сначала это была как бы отдаленная стрельба и уханье взрывов, потом целое море ликующих криков, через которые прорывался чей-то бархатистый, хорошо поставленный голос.

Никодим осторожно толкнул дверь, и она поддалась. Жестом указав приятелю следовать за ним, Никодим отодвинул тяжелую, не пропускающую свет портьеру и вошел. Луций увидел, что они находятся в самом последнем ряду громадного зала, видимо кинотеатра, потому что далеко впереди был громадный экран, а к нему тянулись ряды кресел, кое-где заполненных людьми. Бесшумно прошел он за своим поводырем несколько шагов и уселся в последнем ряду.

На экране несколько секунд стояла тишина, а потом тот же хорошо поставленный голос начал передавать новости: «Мы продолжаем хронику последних событий из Санкт-Петербурга. Несмотря на то что сопротивление сторонников регента в основном подавлено, в центре города в Доме книги еще засела горстка снайперов, которая ведет прицельный огонь по случайным прохожим и войскам Национального фронта». На экране возник столь полюбившийся Луцию Невский проспект. Вместе с камерой он проехал от площади Восстания к Казанскому собору. Невский был пуст, не было ни машин, ни людей. Тротуары были усыпаны сорванными вывесками, битым стеклом, клочьями одежды. Кое-где аккуратными кучками лежали подготовленные к транспортировке трупы. Крупным планом оператор показал известный магазин «Фарфор — стекло» на углу Невского и Садовой. Во весь рост появились двое мужчин с автоматами и мордами алкоголиков. Один из них, заржав, навел автомат на витрину и прошил ее очередью.

Тотчас послышался комментарий диктора: «Наши новоявленные Ротшильды, которые окопались в Петербурге под покровительством бывшего регента, в основном лица кавказско-сионистской национальности, теперь на своей шкуре могут испытать, как относится простой народ к капитализму. Их имущество будет отобрано и роздано нуждающимся, квартиры изъяты в фонд государства, а тем из них, кто сможет доказать свою непричастность к деяниям оккупационного режима, позволено будет трудиться производительно».

Тут же Невский пропал, и на экране возникло знакомое Луцию ястребиное лицо. Регент стоял со скрученными за спину руками, а вокруг него суетились люди с повязками. Один из них выгреб из его карманов все, что там находилось, другой аккуратными похлопываниями по бедрам и животу пытался найти никогда не носимое главой страны оружие. Желая, чтобы регент повернулся, обыскивающий грубо пнул его в спину. Регент никак не отреагировал. Он был на голову выше окружающего его сброда, и глаза его глядели в видимую лишь ему даль.

— Глава оккупантов сдался сам, чтобы избежать, как он выразился, нового кровопролития, что в переводе на русский язык значит избежать гибели нескольких десятков приверженцев, которых теперь будет судить военный трибунал русского народа, — прокомментировал картинку на телеэкране диктор.

Следующий эпизод кинохроники диктор отрекомендовал как «наши на митинге». Над Дворцовой площадью реяли давно исчезнувшие флаги со странной аббревиатурой «СССР», мельтешили портреты никому не известных вождей. Потом крупным планом оператор показал насаженную на палку голову какого-то несчастного, которую тащил перед собой здоровенный детина в черной униформе. Вообще людей в форме было очень много. Среди степенных, как на подбор бородатых казаков в папахах сновали офицеры и солдаты в каком-то сером, никогда не виданном обмундировании и вовсе ряженые в разноцветных мундирах. В то время как люди в униформе казались совсем молодыми, плакаты и знамена несли сплошь старики. Среди портретов новых вождей Луций с удивлением заметил и знакомые лица. Пронесли изображение Хиона, с лицом, опрокинутым вверх, потом рядом с ним портрет директора лицея почему-то в генеральском мундире.

Видимо, камера в руках оператора дрогнула, потому что вдруг на экране отразился угол площади, на котором несколько человек избивали ногами молодую черноволосую девчонку в очках и длинной юбке. Диктор показал ее лицо как раз в тот момент, когда от очередного удара с нее слетели очки и открылись ослепленные болью прекрасные близорукие глаза и сапог над ними.

Этот эпизод диктор оставил без внимания, и быстренько камера заскользила дальше, переехала через Фонтанку, показала одного из клодтовских коней с отшибленной снарядом головой, потом переместилась к Елисеевскому магазину, где ворочалась темная толпа, из которой вырывались и убегали отдельные люди с пакетами, сумками и мешками. Вдруг послышались клацание гусениц и грохот моторов. Это с площади Восстания на Суворовский проспект выехала колонна танков и пошла в сторону Смольного — видимо, не все очаги сопротивления были еще подавлены.

— Следующее сообщение с мест восстания против клики регента смотрите через час, — как ни в чем не бывало прокомментировал диктор и экран потух. Тотчас, пока не зажегся свет, Луций и Никодим выскользнули из зала.

— Знаешь что, — озабочено сказал Никодим, — мне надо на несколько минут исчезнуть, а тебе лучше вернуться в триклиний. Как я понимаю, завтра Москву объявят на чрезвычайном положении, а в такие моменты лучше быть на виду, чтобы не давать повода для ненужных подозрений. Притворись пьяным и возвращайся, а я через несколько минут тебя прикрою, когда вернусь.

Луций, отсутствие которого осталось незамеченным, вернулся обратно в триклиний. Больших усилий стоило ему вновь растянуться на ложе, а на еду он вообще смотреть не мог. Однако и уйти, как он понимал, без прикрытия Никодима, было опасно, поскольку события явно уплотнялись.

Луций закрыл глаза и вновь увидел колонну танков, идущих по набережной Невы.

«Господи, какой прекрасный город был. Сытый, довольный, гуманный. Город богатых людей, потому что единственный нищий, встреченный им в Санкт-Петербурге, был так безнадежно пьян, что и милостыню просить не мог своим неподвижным языком, а только показывал пальцем на кружку». Он вспомнил залитые огнями безмятежные площади, свой номер в «Англетере» и почему-то бар, набитый продуктами, веселый дом богемы, где каждого встречали радушием и вкусной едой.

Теперь все это гибло под катками национализма, вернее, тех людей, которые на волне «всемирного хамства» завоевывали власть.

«Все повторяется», — горько подумал Луций. Он вспомнил уроки Пузанского, который рассказывал о том, как сто лет назад уголовники уже брали власть, убивая прекрасную страну во имя будущего рая на земле.

В это время Хион, вытянувшись во весь свой рост, сошел с возвышения и заключил в объятия очень толстую белокурую женщину с красивым обрюзгшим лицом и жирными руками, сплошь увешенными браслетами. Рядом с ней стояла миниатюрная черноволосая девушка с сеткой из червонного золота на волосах и золотой ладанкой на шее.

— Вот, — представил их публике хозяин, — это мои дочь и жена, Виктория и Фортуната. Обычно они не ходят на пиры, но сегодня необыкновенный день, о котором многие из вас уже слышали. А для тех, кто еще не знаком с последними известиями, сейчас выступит наш дорогой гость — очень известный писатель Виктор Топоров. Давай, Витюша, не тушуйся.

Тотчас на возвышение, освобожденное Хионом, вбежал маленький седой мужчина с сияющим лицом, в котором Луций признал старого знакомого из Петербурга.

— Господа! — закричал он звонким, ликующим голосом. — Русский народ победил. Вся жидо-масонская зараза из Петербурга выжжена. Теперь очередь за Москвой! Чтобы не быть голословным, я сейчас прикажу вывести к вам пленников. Вместе с председателем мы решили исключительно из гуманности дать им возможность с оружием в руках защитить свою жизнь. Гладиаторские бои, которые мы перед вами проведем, будут отличаться одной особенностью: тот, кто выживет, будет освобожден от всякого судебного преследования.

Оркестр грянул марш, зрители захлопали и засвистели, тотчас десятки служек заполнили середину триклиния, вынося стол с остатками блюд на нем. В центре триклиния они расположили круглый красно-черный ковер, вокруг него выстроилась охрана с копьями наперевес. Охранники образовали длинный узкий коридор от самых дверей, по которому одетые в черную униформу гвардейцы Топорова провели десяток людей с завязанными назад руками.

Люди эти, подгоняемые копьями легионеров, сгрудились в середине ковра. Тотчас вышел один из гвардейцев и стал резать им веревки на руках. По одному он отводил пленных за край ковра, а глашатай зычным голосом объявлял:

— Первый заместитель префекта… генеральный директор акционерного общества… главный редактор демократической газеты…

Особое оживление вызвало в зале появление среди пленных сына регента и рядом с ним диктора Петербургского телевидения — очень красивой юной женщины в домашнем халате, одетом, как показалось Луцию, на голое тело. Как только последнему пленному были развязаны руки, тотчас ковер взяла в кольцо усиленная охрана, так, чтобы они ни в коем случае не смогли добраться до пирующих.

Топоров хлопнул в ладоши, и один из его телохранителей вышел на середину ковра. Не глядя, протянул он руку в сторону, и тотчас в ней появился бронзовый меч с коротким широким лезвием. Навстречу ему стража вытолкнула невысокого пожилого мужчину в генеральском мундире, штанах с лампасами и точно с таким же мечом. Высокий и длиннорукий охранник не торопился нападать. С усмешкой он смотрел, как дрожит опущенный острием к земле меч в неумелых руках генерала. Затем генерал выпрямился, подобрал живот и с ругательством бросился на противника. Тот с пренебрежительной усмешкой сделал шаг в сторону и, когда его противник проскочил мимо, резко взмахнул рукой. Меч распорол надвое мундир и брюки, так что генерал под гомерический хохот присутствующих остался в одном исподнем. Вне себя он отшвырнул меч в сторону и попытался натянуть брюки, однако они остались у него в руках. Охранник глядел на генерала с тем же брезгливым выражением, которое возникает у человека, поставленного перед необходимостью прихлопнуть слишком назойливую муху так, чтобы не испачкать мебель.

Он дождался, пока генерал нагнулся, чтобы поднять меч, а потом одним поворотом кисти отрубил ему руку по локоть. Генерал с неописуемым удивлением посмотрел на лежащую на ковре собственную руку, которая по инерции еще продолжала сжимать меч. Он, видимо, еще не почувствовал боли и пытался зажать невредимой рукой артерию, когда новый удар меча сделал все его усилия бесполезными. Безголовое туловище несколько секунд стояло неподвижно, потом упало навзничь, оросив густыми черными брызгами победителя. Луция чуть не стошнило при виде крови. А на ковер тем временем вывели молодую женщину-диктора. С ужасом уставившись на обезглавленное тело, она присела на корточки и спрятала лицо за распущенными волосами. Луций сам не понял, какая сила вытолкнула его на ковер.

Боец не торопился нападать на девушку, видимо, этому его не учили. Увидев Луция, он ожил, оскалил зубы в мрачной улыбке, и сам, наклонившись, подал юноше меч. Однако режиссеров спектакля такой поворот событий не устраивал. Тотчас Хион хлопнул в ладоши, и несколько вооруженных служителей оттеснили Луция с ковра за спины охраны. Девушку осторожно подняли на руках два телохранителя Топорова и положили на ложе.

Топоров встал, подошел к отрубленной голове генерала и крикнул:

— Русские не воюют с женщинами и детьми. Эта проститутка была любовницей регента и идеологическим знаменем наших врагов, но мы перевоспитаем ее!

Толпа зрителей скандировала:

— Бой! Хион медленно сполз с ложа и на нетвердых ногах побрел к Луцию. Остановившись против него, он поднял вялую руку и потрепал юношу по щеке.

— Молодец, — похвалил он, — настоящий рыцарь. Рад, что у моего возлюбленного Васи такой брат.

Слова отдались громом в ушах Луция. С невероятным трудом он превозмог себя, чтобы не броситься на толстяка. Хион, видимо, не замечая его состояния, побрел на середину зала. Кряхтя, он поднял запачканный кровью меч и отер его полой своего плаща. Потом повернулся к пленникам.

— Когда вы тявкали на нас с высоты своего положения, — презрительно произнес он, — то казались очень храбрыми. Чего же теперь приуныли? Есть тут хоть один мужчина? Даже девку свою не можете защитить. Дерьмо! — и, махнув рукой, он отошел от пленных.

— Сам ты дерьмо! — четко разнеслось по залу. Это сын регента, молодой стройный парень в коричневой рубашке с золотой цепью на шее, которую, видно, не успели сорвать, вышел вперед. — Дай мне меч!

Хион с усилием повернулся и не глядя швырнул меч. Молодой человек в коричневой рубашке подхватил его на лету и выпрямился. Пирующие одобрительно загудели.

— Выродились бойцы, — пожаловался знакомый Луцию толстяк. — Наши ребята косят пленных как пшеницу. Этот парень, видно, не трус, раз сам лезет в драку.

Пожалуй, только телохранитель с мечом, да Никодим, только что вернувшийся в триклиний, могли по достоинству оценить храбрость юноши. Уже по первому движению руки, когда он принял позу фехтовальщика и поднял меч вверх, они увидели, что парень держит холодное оружие едва ли не первый раз в жизни. Телохранитель и на этот раз не торопился нападать. Не глядя на своего противника, он проделал несколько движений мечом, а затем стал вращать его так быстро, что могло показаться, будто у него в руках крутится велосипедное колесо.

Сын регента долго стоял в неподвижности, видно, не зная как противостоять этому напору стали. Потом, улучив момент сделал резкий выпад в сторону телохранителя. Тот отступил назад, лениво перебирая ногами. Длинная рука его, вроде бы безо всякого участия хозяина, парировала яростные выпады. Казалось, ему ничего не стоит разом прервать наскоки своего противника и уложить его рядом с обезглавленным трупом генерала. Видимо, юноша понимал это, потому что, сделав пару-тройку резких движений, он отступил к краю ковра и перевел дыхание. И он, и окружающие понимали, что жить ему осталось не более минуты. Однако торжество правосудия испортила Фортуната. Исполнившись пьяного умиления, она с визгом бросилась к сражающимся и, растолкав охрану, упала на шею молодому человеку. Тот, растерявшись, едва не поразил ее мечом, но вовремя сообразил, что перед ним дама.

— Такой хорошенький, — завизжала Фортуната, — и этот изверг его на моих глазах проткнет. Не пущу! — и, повиснув на шее юноши, она умудрилась повалить его на спину, сама оказавшись наверху. — Когда резали генерала, я и слова не произнесла, — продолжала женщина, — ходить без головы — это генеральское дело, но детей корчевать не дам!

— Уймись непутевая женщина, — тщетно увещевал ее Хион, подойдя на заплетающихся ногах к рингу и пытаясь нагнуться, чтобы прикрыть голые ноги и зад Фортунаты. Однако силы его покинули окончательно, и он грохнулся на жену, так что юноша вовсе скрылся под двумя грузными телами. Пирующие застыв от неожиданности, наблюдали, как барахтается Хион, не в силах слезть с дебелой жены. Луций, несмотря на свою озабоченность, искусал губы, чтобы не рассмеяться при попытках Хиона отползти в сторону. К тому же совсем растерявшийся сын регента не вовремя вздумал подняться, чем полностью перетасовал колоду, так как Хион оказался внезапно внизу, на нем с торжествующим воплем возлегла Фортуната, а молодой человек с глупым видом сел на ее зад.

— Роковой треугольник, — услышал Луций у себя за спиной голос Никодима. — Идиотка, сорвала бой!

Луций повернулся к Никодиму, который что-то жевал, расстегнув нагрудник и положив меч на ложе.

— Ты мало того что сексуально озабочен, еще и кровожаден!

Впервые за время их общения Никодим обиделся всерьез.

— Дурак ты, — сухо ответил он. — Ты бы прежде, чем незрелые суждения высказывать, поинтересовался причинами, как ты говоришь, моей кровожадности, подумал бы о том, что я тепло относился к администрации Питера и с неприязнью к националистам. Далее, при минимальной привычке рассуждать тебе бы стало ясно, что поворот в моих взглядах мало реален. Значит, я владею неведомой тебе информацией. Ей-богу, чтобы сделать такое заключение, даже твоего ума хватит. Этот парень, — показал он на юношу, который высвободился из-под душащей его в объятиях Фортунаты, — по моему досье, великолепный спортсмен. Чуть ли не чемпион федерации по прыжкам с шестом. Конечно, он не умеет фехтовать, но стоит ему чуть освоиться или заменить оружие более грубым, у него появится шанс.

Скучно, — заорал вдруг Никодим, набрав полные легкие воздуха, — даешь бой с трезубцем!

Как и следовало ожидать, пирующие оживились и поддержали Никодима протяжными воплями и швырянием металлической посуды об пол. Фортуната, расслышав громкие крики о сети и трезубце, поднялась, расправила свободное до откровенности платье и, повернувшись к Хиону, который тоже умудрился встать и даже добрести до своего ложа, воскликнула:

— О мой повелитель, глас народа — это божий глас! Прикажи этим мрачным охранникам убрать мечи и копья. Да здравствует сеть и трезубец!

С этими словами она легко подбежала к Хиону и, упав на колени, стала целовать его руку. Хион поглядел на жену с хитрой улыбкой.

— За что люблю, — громко сказал он, приподнимая ее и усаживая между ног, — умная баба, а главное, вовремя умеешь дурой притвориться.

По его знаку труп генерала убрали, причем голову с обещанием набальзамировать и передать в музей изящных искусств несли на подносе отдельно; ковер перевернули и посыпали песочком, а бойцов развели по разным углам. Оставшись без меча, телохранитель впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Видимо, он почувствовал, что речь уже идет не о работе палача, а о борьбе не на жизнь, а на смерть с умелым противником. Когда же юноша скинул рубашку, обнажив мускулистое тело атлета, телохранитель стал беспокойно вертеть головой, питаясь поймать взгляд Хиона и одновременно заручаясь поддержкой собственного хозяина — Топорова.

— Трезубец мне, — услышал Луций его просьбу, обращенную к двум слугам, которые несли на громадном бронзовом подносе трезубец и кусок рыболовной сети, сплетенной из очень крепкой лески.

Не обратив внимания на просьбу, слуги прошли на середину круга и передали трезубец сыну регента, его сопернику же сунули в руки сеть, которую он тут же стал расправлять, искоса поглядывая на юношу. Хион дождался, пока телохранитель расправил сеть, и поднял ее края над головой, после чего хлопнул в ладоши.

Сын регента взял трезубец наперевес и бросился вперед. Телохранитель приготовился накинуть на нападающего сеть, но юноша использовал оружие как шест. С размаху воткнув трезубец в деревянный пол, он отпустил его рукоятку и, выгнувшись, как кошка, перелетел через сеть. Не устояв на ногах, юноша кубарем покатился по ковру и, пока охранник с сетью разворачивался, успел подняться и стремглав броситься на него. Запутавшись в сети, двое бойцов перекатывались по ковру, пытаясь схватить друг друга за горло.

Присутствующие поддерживали их нестройными криками. Тут же заключались пари, причем более всех усердствовал Никодим, который без зазрения совести принимал любые ставки за сына регента. Борьба, впрочем, не оказалась слишком затяжной. Преимущество в силе юноши было столь велико, что не прошло и минуты, как он завернул противнику руку за спину, а свободной рукой стал давить на подбородок, так что голова охранника, несмотря на сопротивление, стала отъезжать от позвоночника, пока не послышался громкий хруст сломанных костей. Сеть напряглась и взлетела вверх, отброшенная сильной рукой. Юноша встал и пошатываясь отошел к краю ковра. Телохранитель остался лежать лицом вниз, но когда слуги захотели унести его и, перевернув, попытались втащить на носилки, он вдруг застонал.

— Не понимаю, как это может ожить человек со сломанной шеей? — вслух выразил общие сомнения Хион, на что ему резонно и так же громко ответила Фортуната:

— Значит, у него сломана не шея, а рука. Ее ответ всех удовлетворил. Оставшихся пленных увели, вслед за ними пронесли носилки с изувеченным телохранителем, причем толпа улюлюкала и кричала вслед: «Слабак», «Заяц полудохлый!»

Победителя гладиаторского сражения взяла под свое покровительство Фортуната. Вместо разодранных в сражении рубашки и брюк выдали ему прекрасный халат не хуже, чем у Хиона. По приказанию Фортунаты слуги принесли серебряный таз и омыли раны юноши чистой водой, после чего умастили его тело розовым маслом. Хион смотрел на все проделки жены с поразительным безразличием, и все чаще его взгляд останавливался на Василии, которому все больше нравился и сам пир, и события, которые на нем происходили. Вид же брата стал ему почему-то неприятен, и когда Луций подошел вплотную к его ложу, Василий отвернулся и занялся разговором с мальчиком-слугой, чтобы его не замечать. Так что Луцию пришлось отойти, опустив голову.

8. СВАДЬБА

В завершение пира вновь выбежали мальчики с духами в серебряных тазиках и натерли ими ноги возлежащих, предварительно опутав голени от колена до самой пятки цветочными гирляндами. Остатки духов были вылиты в сосуды с вином и светильники.

Умиротворенный Хион подозвал к себе Василия и повелел ему возлечь на ложе рядом с собой. Тотчас появился увенчанный виноградными лозами отрок, обнося гостей корзиной с виноградом. Затем он запел тонким пронзительным голосом:

Хион шепнул Василию, что песня исполняется специально для него, и мальчик все доверчивее прижимался к своему благодетелю, который кормил его из рук виноградом. Видя его расположение, Хион объявил, что внесет Василия в завещание. Все засмеялись, но Хион, оставив шутки, велел немедленно принести из своих покоев проект завещания и зачитать его. После того как посыльные вернулись с сообщением, что текста нигде не могут найти, он вначале воспылал притворным гневом и распорядился всех слуг, участвовавших в поисках, перепороть, но потом сменил гнев на милость и поведал, что сочинит документ заново прямо здесь в триклинии. Первым делом повелел найти он скульптора и заказать ему памятник, потому что без этой статьи расхода ему трудно планировать другие распоряжения.

Когда явился скульптор, разодетый в полосатую тогу, Хион перевел на него оценивающий взгляд и так заговорил:

— Что скажешь, друг сердечный? Ведь ты воздвигнешь надо мной памятник, как я тебе заказал. Хотелось бы мне и после смерти пожить. Желаю, чтобы вокруг праха моего были яблони и вишни, а если климат и успехи сельского хозяйства позволят — виноградник. Ибо большая ошибка украшать дома при жизни, а о тех домах, где нам дольше пребывать, не заботиться. Пусть на памятнике изобразят всю мою жизнь. Ни от чего я не хочу отказываться.

В молодости был я автомобильным вором, за что честно отбыл наказание в Сибирской тайге. Поэтому на первой фреске изобрази меня в самом цветущем возрасте с топором в руках перед елкой. После первого неудачного опыта коммерции поменял я профессию и стал солдатом. Воевал я с армянами против турок, с грузинами против чеченцев и абхазов, получил чин капитана, поэтому на второй фреске я завещаю изобразить меня в офицерском мундире на вершине горы с автоматом в руках, и по периметру все мои боевые награды, если поместятся. Без ложной скромности скажу, что подоспел я в Москву очень вовремя, когда татарва, как пятьсот лет назад, обратала Русь и город стоял в осаде. Тут как нельзя пригодился мой боевой опыт, и тогда впервые возглавил я отряд добровольцев, с которыми отстоял укрепрайон вдоль реки Рублевки. Поэтому на следующей фреске изобрази меня стоящим над полуразрушенной Москвой с мечом в руках и удирающих во все лопатки татар.

Тут все зааплодировали и выпили за здоровье доблестного воина. Приосанившись, Хион продолжал.

— На фронтоне изобрази, мой друг, разбитую урну с моим прахом и мальчишечку, — показал он кивком на Василия, — рыдающего над ней. Над урной — часы, так, чтобы каждый, кто пожелает узнать, который час, волей-неволей прочел бы мое имя. Вы сами знаете, кем я являюсь в последние годы, поэтому мне кажется уместной будет такая надпись, идущая вокруг памятника: «Здесь покоится господин Хион Триумвиратор, градоначальник Москвы, украшавший собой Тайный Совет при государе. Благочестивый, мудрый, верный, он вышел из народа и умер великим государственным мужем».

При последних словах голос Хиона задрожал, и он заплакал в три ручья. Плакала Фортуната, плакал скульптор, плакал маленький Василий, прижимаясь к жирному плечу Хиона, а затем все пирующие и вся челядь дополнили триклиний рыданиями, будто их уже позвали на похороны. Наконец, когда и Луций готов был расплакаться, поддавшись общему настроению, Хион, утерев слезы и сопли, сказал:

— Итак, если мы знаем, что обречены на смерть, почему бы нам не пожить в свое удовольствие. Будьте же все здоровы и веселы!

С этими словами Хион притянул к себе Василия и, не стесняясь присутствующих, поцеловал в губы. Фортуната, до сих пор очень спокойно относившаяся к увлечению мужа, вдруг вскочила с ложа и стала кричать, размазывая по лицу пьяные слезы вместе с румянами и тушью.

— Я угробила на тебя лучшие годы! Я отдала тебе свою молодость без остатка. Ни один мужчина не смел дотронуться до меня! — Тут она обнаружила руку сына регента у себя на груди и грубо ее оттолкнула. — Ты же принялся заигрывать с мальчиками. Что же мне теперь одной засохнуть в постели?

— Дает! — с восхищением обратился Хион к Стефану Ивановичу.

Тот посмотрел в сторону Фортунаты с большим уважением к ее актерским способностям и кивнул. Хион сполз с ложа и подозвал Фортунату. Обняв ее за плечи, он незаметно ущипнул Василия за пухленький зад.

— Ублажила ты меня. За такую любовь не грех и выпить. Верю, верю, что ты меня любишь, верю. Поднимем бокалы во славу жизни!

С этими словами Хион схватил мальчика в охапку и смачно поцеловал. Луций больше не смог выносить всего этого. Понимая, что не может вырвать брата из рук градоначальника, он, не думая, следят за ним или нет, поднялся с ложа и вышел.

— Вот и состоялась наша помолвка! — закричал Хион, высоко поднимая мальчика над головой. — Теперь очередь за свадьбой.

— В этом что-то есть, — усмехнулся Стефан Иванович. — По-нашему, по-римски!

— Что же ты стоишь как столб! — взорвался Хион. — Поздравляй нас.

— Поздравляю! — хохоча отозвался директор лицея и крепко пожал руку хозяина. — Желаю нарожать побольше детей. Прелесть, — он поднял двумя пальцами подбородок Василия и причмокнул от восхищения. — Тебе просто нельзя не позавидовать.

— Ты чего ждешь, жена? — взревел Хион, сверля Фортунату узкими, злыми глазками. И снова не понять было — пьян он или притворяется. — Да ты не волнуйся, — пробормотал он ей на ухо, — минутная прихоть, не больше.

Фортуната, решив, что долг приличия ею выполнен, подошла, к мальчику и в свою очередь стала покрывать поцелуями его щеки, лоб и губы. Василий, ничего не понимая, почувствовал, как жгучая краска стыда растеклась у него по щекам.

— Как они стыдливы! — хохотала Фортуната, и ее почти обнаженная мягкая грудь коснулась губ мальчика. Тот неожиданно для себя поцеловал ее.

Заметив это, Хион нахмурился и грубо схватил Фортунату за руку:

— Для любви втроем он еще не дорос, — пробормотал он.

— Такой наивный мальчонка, — улыбаясь, шептала Фортуната. — Когда он тебе надоест, я, пожалуй, возьму его слугой к себе.

— Служанкой, — поправил ее муж. Услышав его слова, Василий засопел и отвернулся. Слезы побежали по его круглым щекам. Никодим, наблюдая за мальчиком издалека, пришел к выводу, что для него есть шанс. Небрежной походкой римского легионера подошел он к ложу Хиона и нежно погладил мальчика по голове.

— Это еще кто? — выпучил на него глаза Хион.

— Я его дядя, — без смущения представился юноша. — Знаю его с рождения. Замечательный мальчик. Красавец!

— Хорошо, утешь его. Я объявляю тебя распорядителем свадьбы. Справишься?

— Рад служить вашей милости! — вытянулся в струнку Никодим. И обращаясь к Василию, спросил: — Чего ты плачешь, дурачок. Не рад чести, которая тебе выпала?

— Я перестану быть мужчиной? — спросил Василий и икнул.

— Да что ты! У одного правителя был точно такой же мальчик…

— Расскажи мне про него, — обрадовался Василий.

— Он справил свадьбу со всей пышностью и ввел мальчика к себе в дом на правах второй жены, одел его по-царски и возил в «мерседесе» по городу.

— Разве тогда уже были «мерседесы»? — удивился мальчик.

— «Мерседесы» были всегда. На заседаниях, торжествах и в путешествиях они всегда были вместе. А Хион, можно сказать, знатный путешественник.

— Правда?

— Конечно. Будешь ездить с ним по всему миру. — Ну а потом… — юноша сознательно задержал последнюю фразу.

— Ну же… — не выдержал Василий.

— Не томи! — вскричала Фортуната.

— Он подарил мальчика своей любимой жене, и после смерти правителя они поженились.

— Не уверена, в моем ли ты вкусе. Сейчас это просто не рассмотреть, — пожала плечами женщина. — Но идея прекрасная!

— Посмотрите, свадебный наряд прикатил! — забила в ладоши Виктория.

В триклиний вошла жрица, которая исчезла сразу после объявления свадьбы, со своей юной ассистенткой. В руках Лена держала свадебную тунику, которую она бережно разложила перед мальчиком. Василий судорожно оттолкнул одежду и в испуге поднял глаза на жрицу.

— Не бойся, миленький, — заворковала она. — Это же свадебный наряд, а не похоронный или жертвенный.

— Ну, утешила, — рассмеялся Хион. Василий робко потянулся к тунике и попытался надеть ее, не вставая с ложа. Девочка помогла ему подняться, оправила на нем длинную тунику и, нежно обнимая, перехватила бедра белым поясом из овечьей шерсти.

— Я сама его ткала. Носи его всегда, затягивай потуже, и он будет тебе верной защитой от колдовства и дурного глаза, — тихонечко шептала она, повязывая пояс замысловатым узлом.

«Неужели она во все это верит?» — пронеслась мимолетная мысль у Василия.

Жрица, отступив на шаг, придирчиво рассматривала мальчика. Наряд ему был к лицу, и она, довольная, сравнивала его с бутоном. Лена надела склонившемуся в раздумье Василию венок из белых гвоздик, накинула сверху огненно-рыжее покрывало почему-то с двумя рогатыми оленями зеленого цвета и взяла за руку.

— Вот кого бы надо поженить, — в восхищении перешепнулись жрица с Фортунатой.

Девочка в самом деле была очень хороша в новой длинной серой юбке и розовой кофточке из полупрозрачного шифона. Она взяла Василия за руку и с очень серьезным видом повела вокруг триклиния.

«Слава богу, что Луций этого не видит», — вздохнула жрица, отворачиваясь.

По мере продвижения процессии к ней добавлялись все новые и новые люди из числа приглашенных на пир. Они пьяной гурьбой окружали Василия и Лену и сопровождали их.

— Слушай, а на ком Хион женится, на ней или на нем? — спросил Никодима один из только что проспавшихся гостей.

— На обоих, — ответил Никодим и отвернулся. Процессия обошла триклиний и затормозила у возвышения, на котором ее ждал жених и почетные гости. У всех были чрезвычайно серьезные, величественные лица. Толпа радостно сгрудилась позади Василия. Хион вышел к нему вместе с Фортунатой и почтительно приветствовал. На большом подносе вынесли два бокала с шампанским и пшеничный каравай. Хион бережно взял руку мальчика в свою.

— Не откажи, — проворковал он, поднося к губам Василия бокал.

Мальчик залпом выпил шампанское и сам поцеловал Хиона в дряблые щеки.

— Утешил, — умилился жених, тоже выпил свой бокал и лихо разбил об пол. — Негодник, я тебе легковушку подарю, если будешь хорошо себя вести.

Жрица отстранила ненужный поднос и обратилась к разомлевшим от своих мыслей жениху и невесте.

— Хоть и изрек в свое время Гораций: «Настоящим браком будет, который заключен по желанию сочетающихся, хотя бы никакого контракта и не было», но я все-таки подготовила брачный контракт на две недели с включением в него со стороны жениха нового автомобиля «Ягуар» для невесты.

— Что это такое «Ягуар»? — переспросил Василий у Никодима и, получив ответ, выхватил из рук жрицы авторучку с золотым пером и быстренько, раньше Хиона, подписал контракт.

Пышущий оптимизмом жених тоже расписался, не читая, и крепко, уже в который раз, поцеловал мальчика в губы.

— Как шерсть, остриженная прядями, плотно соединена между собой, так и муж да составит с женой единое целое, — возвестила жрица, усаживая Хиона и Василия на покрытое шкурой ложе.

С неистовым хрюканьем слуга втащил упирающуюся белую свинку пудов на пять весом. В какой-то момент свинье удалось выпутаться из веревки, и все гости с пьяным гоготом начали ловить ее, бегая как безумные по триклинию и смеясь.

— Не бойся, — прошептал Никодим Василию, которого все-таки било крупной дрожью. — Это глупая шутка, которая кончится через две недели. И ты снова увидишь своих друзей по интернату и любимого брата.

— Я не хочу никого видеть, — ответил мальчик, глотая слезы. — Мне стыдно.

В это время слуги вновь поймали свинью, и вся процессия начала весело распевать:

С последними словами песни обнаженный до пояса слуга заколол жертвенную свинью, и кровь ее обрызгала всех присутствующих.

9. АНИТА

Потрясенный и опечаленный мерзостной сценой свадьбы, которой он никак не мог помешать, Луций вернулся в выделенную ему спальню. Более всего его изумлял и приводил в ярость сам Василий, покорно и даже с удовольствием отдававшийся всем перипетиям брачной церемонии. Он стал совсем чужим, этот самовлюбленный мальчишка с наглым, как у козла, взглядом развратных синих глаз. И все же юноша чувствовал свою вину в происшедшем. Он лежал без сна на кровати, переживая за брата и мучась от неумеренного обжорства последних дней, когда в комнату без стука вошел Никодим в неизменном костюме римского воина.

Никодим молча прошел к кровати, на которой лежал Луций, сбросил меч с поясом прямо на пол и грубо схватил приятеля за ладонь так, что тот вынужден был приподняться.

— Валяешься здесь, — грубо проговорил он, — а эти суки регента расстреляли прямо у него во дворце. Да и сына его, похоже, та же участь ждет!

— Да ты у нас скрытый демократ, — язвительно усмехнулся Луций, — а я полагал, что ты монголо-ланкийский шпион, так сказать, проверенный в делах. Мало ли кого в наше время убивают. По всем панихиду служить, что ли? Ты вот обещал меня отсюда вывести вместе с братом. Сделка прошла. Так что давай, выполняй обязательства. На мне судьба брата висит. Перед отцом с матерью ответственность, если даст бог живьем увидеть.

От слов Луция Никодим вроде опомнился, даже румянец появился на бледных щеках. Глаза его заблестели, как обычно, холодным блеском, и острый ум включился в работу.

— Костюм тебе справим, как у меня, — подумал он вслух. — Ну ладно, это не проблема. Мальчишка в покоях Хиона, это ясно. Взять его будет нелегко, потому что… — Тут Никодим хотел продолжить в том плане, что «мальчишка внезапно превратился в настоящую шлюху», но воздержался, взглянув на Луция.

Как и обещал, Никодим вернулся через час, сделав все необходимые приготовления. Он швырнул приятелю пакет, велев переодеваться, и поведал информацию о Василии. Тот, по его словам, был бодр и весел, о брате не пожелал даже и слушать и мечтал лишь о том, что Хион подарит ему спортивный автомобиль.

— Еще раз подумай, — предложил Никодим, — стоит ли брать мальчишку с собой. Он продаст нас первому же часовому.

— Мой брат пойдет со мной, — заупрямился Луций, — даже если придется нести его на руках!

— Предварительно дав по голове дубиной, — мрачно усмехнулся Никодим, — потому что по доброй воле парня от Хиона за уши не оттащить.

— Мне бы только с ним переговорить, — зловеще изрек Луций, но на приятеля его слова не произвели никакого впечатления.

Поздно ночью друзья отправились за Василием. Апартаменты Хиона, как и других постоянных членов клуба, находились почти под крышей здания. Юноши доехали на лифте до шестнадцатого этажа и вошли в небольшое уютное фойе. Проход в коридор был отгорожен бронзовой дверкой, посередине которой располагался лик Хиона со скорбно поджатыми губами. Вокруг портрета на шестнадцати клетках изображались различные события жизни владельца апартаментов.

На этот раз ни у Никодима, ни у Луция не было желания знакомиться ближе с историей жизни государственного деятеля, и они просто позвонили. В глазок настороженно глянул охранник, однако признав Никодима, он приветливо раскрыл дверь. Никодим остался беседовать с охранником «за жизнь», а Луций отправился на поиски брата. К сожалению, боевой друг, обещавший в случае тревоги взять на себя охранника, не мог подсказать Луцию, как тому действовать, поскольку никогда не бывал в покоях для знати.

Луций прошел анфиладу роскошно обставленных комнат и холл и проскользнул на балкон, откуда открывался вид на внутренний дворик. Отделенный от остальных помещений зал напоминал собой скорее крытый стадион с круглым бассейном посередине. Рядом с водой в самых непринужденных позах возлежали обнаженные девицы. Одни потягивали что-то из высоких сиреневых бокалов, перед другими стояли бутылки с яркими красивыми этикетками. Несомненно, это был гарем Хиона, а с балкона развратный политический деятель мог выбирать себе супругу или просто подглядывать. Наблюдения за точеными фигурками и грациозными движениями наложниц невольно пробудили в юноше героические наклонности. Он уже прикидывал, как бы освободить их всех разом, когда под балконом обнаружил брата, очень мило сидящего на бортике бассейна со стаканчиком мороженого в руках.

Рядом с мальчиком стояли две девочки примерно его возраста, вовсе без одежды. Они, смеясь, что-то ему рассказывали, и, к смущению Луция, естество Василия вдруг отчетливо поднялось и вытянулось. Тотчас стайка женщин окружила мальчика. Ласково тормоша и целуя, они передавали его друг другу, как бы невзначай задерживая руки на интимных местах мальчика. Наблюдая за потоком нежностей, обрушившихся на его брата, Луций впервые подумал, что тому по-своему не так уж и плохо в гареме, а если спасать Василия, то делать это надо немедленно, пока его не затянула нега сибаритства. В это время наиболее разгоряченные девицы стали жадно хватать член мальчика и сладострастно водить им по гениталиям.

Выбрав балкон как ориентир, юноша бросился искать выход к бассейну, который был, безусловно, где-то поблизости. Он открывал все двери подряд. За некоторыми из них находились люди, но одеяние воина ограждало от лишних вопросов. В конце концов, пройдя чуть ли не полный замкнутый круг по коридорам, Луций ткнулся в очередную дверь и влетел в комнату с широкой белой кроватью на белых ножках у окна. Из-за ведущей на балкон противоположной двери доносился плеск воды, смех и крики купающихся. Осторожно выглянув, юноша обнаружил рядом с собой вышку для прыжков в воду, из чего заключил, что находится над самой глубокой частью бассейна. Увиденная внизу картина успокоила сердце Луция. Его распутному братцу удалось-таки вырваться из любовного плена, и он неторопливо отмерял круги по воде, не решаясь все же чересчур приближаться к бортикам. Утихомирившиеся девицы вернулись на исходные позиции и как ни в чем не бывало безмятежно потягивали недопитые напитки.

На всякий случай Луций припер кроватью входную дверь, создав при этом такой грохот, словно по паркету проехал средней мощности бульдозер. Потом юноша присел на кровать с другой стороны и стал дожидаться, пока купальщицы не уйдут восвояси. Он был твердо уверен, что Василий будет плавать до бесконечности. Юноше удалось даже вздремнуть, хоть и ненадолго. Проснулся он от того, что кто-то толкал приоткрытую дверь и грубо чертыхался. Судя по всему, хозяин помещения, возвращаясь домой после тяжелого дня, никак не мог уразуметь, что мешает ему открыть дверь. Рвущийся мог в любую минуту поднять тревогу, и Луций бросился к балкону. На его глазах бассейн покидали последние девицы, вполне миролюбиво беседующие с Василием. Уходя, они выключили за собой свет, и лишь подсвечиваемая снизу зеленоватая вода призывно поблескивала почти в полной темноте.

Юноша снял одежду, завязал ее в простыню и голый вылез на балкон. За его спиной кровать неотвратимо отодвигалась в глубь комнаты, и, не дожидаясь появления неизвестного собственника, Луций спрыгнул вниз. Летел он неожиданно долго и при соприкосновении с водой умудрился потерять узел с одеждой и оружием. Грохот, с которым юноша погрузился в воду, казалось, должен был разбудить весь клуб. Вынырнув, беглец осторожно подплыл к краю бассейна и затаился в тени. Некоторое время он ожидал, не поднимется ли переполох, но все было тихо. Потом в покинутой Луцием комнате загорелся свет, и какой-то человек, выглянув на балкон, огласил воздух громкими ругательствами, но юношу не заметил и с треском захлопнул дверь. Луций стал торопливо нырять, пытаясь отыскать узел, однако, несмотря на подсветку, идущую от основания стенок бассейна, не смог обнаружить ничего, кроме ровного голубого сияния. Он доставал до дна и шарил по нему руками, но каждый раз его пальцы встречали только кафель облицовки. Запыхавшись, он вынырнул на поверхность и поднялся по мраморным ступенькам. Его босые ноги ощутили мягкий ворс ковра, а голое тело теплое дыхание легкого ветерка с примесью тропических ароматов из сада внутреннего дворика.

Постепенно глаза юноши привыкли к полумраку. Осторожно ступая, он дошел до едва различимой скамейки с забытым кем-то купальным полотенцем. Луций, не долго думая, схватил его, и чувство беззащитности, на которое обречен всякий голый человек, прошло тотчас, как только он обернул полотенцем бедра. Ободренный юноша, крадучись, перебежал к покрытой ковром лестнице и начал неспешно спускаться. Прямо перед последней ступенькой располагался дверной проем, прикрытый плотной шторой, через которую пробивался яркий свет. Луций осторожно приблизился к шторе и чуть отодвинул ее. Перед ним была комната с зеркальными шкафчиками, фенами, креслами и диванчиками, где девицы, видимо, совершали туалет и переодевались. Юноша смело отдернул штору и вошел в раздевалку. Он рассчитывал поживиться какой-нибудь одеждой, но его расчеты не оправдались. Кроме открытых купальных костюмов, ажурных трусиков и тапочек, он ничего не нашел, хотя и перерыл все шкафы.

Правда, в последнем шкафчике Луций обнаружил пляжный халатик, принадлежащий, по-видимому, очень миниатюрной девушке, так что было совершенно неясно, как его использовать. На всякий случай юноша прихватил халатик с собой, обмотав вокруг шеи как шарф.

Внезапно в раздевалке погас свет. От неожиданности Луций закричал и, не разбирая дороги, как потревоженный кабан, бросился к выходу. На лету он наскочил на низенькую скамейку, перекувырнулся и буквально головой вперед въехал в портьеру. Не желая терять времени, он сорвал тяжелую занавеску с головы и продолжал движение, распрямляясь на ходу. Так никого и не встретив, юноша пробежал еще несколько шагов и остановился. Тотчас за его спиной раздался мелодичный смех, и чьи-то нежные руки легко обняли его плечи.

— Дурачок, — услышал он, — ты от кого бегаешь? — С этими словами его уверенно повели за собой. Через минуту Луций оказался в комнате, где, кроме ковров и подушек, ничего не было, а рядом с ним в бикини из пятнистого рысьего меха полулежала одна из ранее видимых им купальщиц. Огромные коричневые глаза и рассыпанные по загорелым плечам кирпично-красные волосы дополняли облик семнадцатилетней русалки.

Девица вела себя с простотой невинного подростка. Для начала она нарядила юношу, приказав ему отвернуться, в шелковые розовые трусики с кружевами, которые, на взгляд Луция, ничего не прикрывали и моментально стали трещать по швам. При этом она так смеялась, что расстегнулись бретельки лифчика. Завершив манипуляции с гардеробом, девица велела Луцию спрятаться, для чего набросала на него целую гору подушек, и села сверху. Юноша не знал, кому она отдавала приказания, но когда его вновь освободили, на ковре была расстелена скатерть, дымился заварной чайник на самоваре, вокруг были расставлены розетки с вареньем и сладости.

Во время чаепития Луций усиленно делал вид, что не замечает откровенных взглядов, которые бросала на него девица.

— Так, — заметила девушка после того, как они утолили первый голод. — Я нашла тебя абсолютно голым, без всяких документов, да еще в полотенце с буквой «А». Это мой инициал — Анита. — Она положила прохладную руку на его плечо. — По всем законам Римского клуба — ты мой!

Луций ничего не мог ответить, да и не хотел. Комната с коврами на полу и на стенах закружилась перед ним. Он вобрал в себя ее теплые плечи и нежную грудь и даже любопытные глаза — открытые, когда их нельзя открывать, не смутили юношу.

Когда Луций оторвался от девушки, Анита лежала рядом обнаженная, неподвижная и бледная, как простыня, которую она отбросила в сторону.

— Боже мой, — вздохнула она, розовея. — Так не может быть.

Девица прижалась к Луцию всем телом, вытянулась, щекоча его мягкими пушистыми волосами. Снова волна огня и желания подступила к юноше, но он отогнал ее.

— Ты слыхала о новой свадьбе Хиона? — спросил он прямо. — О том мальчике, на котором он, грешно сказать, якобы женился. Ты ведь состоишь в его гареме?

— Состоишь в гареме, — захихикала Анита, — вот ты скажешь! Я его секретарь по интимным вопросам. Гарем, — вновь захихикала она, — какое слово архаичное. Нас таких секретарей пять. По рангу председателя клуба. Да, Хион взял какого-то мальчишку. А что тебе до этого?

— Этот мальчишка — мой брат, — признался Луций. — Он сбежал от меня и попал в сети к Хиону. Я, собственно, пришел за ним.

Он сообщил, что упустил узел с одеждой, отчего и оказался в таком виде. Анита, услышав его рассказ, задумалась.

— Сиди здесь и не рыпайся, — наконец решила она. — Пойду пробегусь по комнатам, может, чего и узнаю.

Вернулась Анита довольно быстро, ведя за ручку руля мотоцикл с восседающим на нем Василием, который одновременно правил и, отталкиваясь ногами, передвигал «Хонду».

— Спал в обнимку с мотоциклом в спальне Хиона, — доложила Анита, ссаживая мальчика. — Самого председателя нет. Я еще с вечера знала, что ночевать он будет в городе. Вы поговорите, а я пойду в соседнюю комнату. Посплю. А то ночь была беспокойной, — и обняв мимоходом Луция, она плавной упругой походкой вышла из комнаты.

— Нет, — отвечал Василий на все просьбы, увещевания и угрозы брата. Даже ссылка на родителей не помогла. Оставалось только забрать его насильно. Однако делать это надо было очень осторожно. Вновь приходилось ждать.

10. ПРОВИДЕНИЕ

Поздно проснувшись, Луций стал припоминать сладостные эпизоды последних любовных побед. Без сомнения, он пользовался неоспоримым успехом в Римском клубе, и по всему чувствовалось, что возможности его в такого рода делах были совершенно не ограничены. Однако столь удачно складывающаяся ситуация отчего-то все меньше радовала, а воображение его невольно возвращалось к свадьбе брата. Да еще где-то на задворках сознания постоянно маячил образ Лины. Так что поднялся с постели юноша с окончательно испорченным настроением. Более того, его не оставляла мысль о том, что какая-то посторонняя сила постоянно вмешивается в работу его мозга, отравляя малейшую радость от удовольствия, которое он еще лишь предвидел.

Не в силах переносить непрошеное воздействие, Луций поднялся на десятый этаж в двадцать первую комнату к ячейке с надписью: «До определения» и, как этого и следовало ожидать, не нашел узел с прежней одеждой. Тотчас его мозг успокоился и он прикинул сложившуюся ситуацию. Впрочем, думать особенно не приходилось. По всему было видно, что с Римским клубом пора завязывать, и уходить приходилось одному.

В спальне юношу ждал отец Климент. В синей застиранной пижаме и резиновых тапочках священник, возможно, выглядел несколько непривычно, но не для Луция, наблюдавшего его в самых разнообразных одеяниях. Появление священника, с которым как и со всеми остальными персонажами прошлой жизни юноша решил порвать окончательно и бесповоротно, на этот раз было совершенно некстати и, более того, неприятно.

— Сегодня вы не совсем вовремя, — криво усмехнулся Луций вместо приветствия. — Я столько звал вас, наконец дождался… И зачем?.. Чтобы сообщить о собственном увольнении. Я благодарен вам за науку, но хватит с меня богов. Пора смываться, пока я еще не забыл ход, который привел меня сюда.

— Я не держу тебя, — спокойно ответил священник.

— В чем вообще ваши функции? Казалось бы, пропадает живая душа, мой несчастный брат, по неразумию полностью погрязший в разврате и роскоши. А вы хоть раз пришли ему на помощь! Я согласен, вы спасли мне жизнь в лицее, открыли мир и, подозреваю, оберегали меня. Но я и так проживу, а нет, не подохну безвольно, а этот несмышленыш… Почему вы не спасете его! Разве не в помощи другим людям благая цель существования? Почему не покарать противных божественному и человеческому началу этих мерзких последователей Сатаны и не спасти заблудшего агнца, проявив тем самым величие Добра и его превосходство над Злом?

Взгляд священника совершенно неожиданно потеплел, а на устах его возникло подобие улыбки.

— Я думал: они обратили тебя.

— Вот еще, — передернул плечами юноша и тоже внезапно улыбнулся под действием чар наставника.

Вновь став совершенно серьезным, отец Климент ответил юноше.

— Можно открыть глаза страждущему, направить заблудшего, но невозможно никого подгонять на истинном пути. Все зависит от самого человека. Конечно, большинство людей колеблемы, как трава, и все определяется для них порывом ветра. Они с радостью следуют воле обстоятельств, забывая любые неудобные на данный момент побуждения души. Редкий дух способен открыть праведный путь, но куда тяжелее его пройти, ибо требуется разорвать многие оковы и снять многие запоры внутреннего озарения.

— Так вы верите в судьбу? — поразился Луций.

— Происхождение добра и зла остается непонятной тайной лишь для непосвященного. Посвященный в эзотерические учения смотрит духовным взором и видит не один плоский мир, а три. Он зрит мир животного начала, где властвуют силы тьмы и неизбежная Судьба, светлый мир Духа, обитель освобожденных душ, где царствует Божественный закон и погруженное в полутьму человечество, которое колеблется между верхним и низшим мирами.

— Отчего-то я не замечаю других идиотов, которые скакали бы как ваньки-встаньки из одного мира в другой? — скорее задал вопрос, чем просто констатировал факт Луций.

— По тому, сколько дано, так и спросится.

— Не сказать, чтобы от вашего поучения что-либо прояснилось в мозгах, — вздохнул юноша.

— Гений посвященного — Свобода. Ибо в тот момент, когда человек познает истину и заблуждение, он свободен выбирать между Провидением, которое ведет к истине, и роком, который сам выполняет нарушенный закон справедливости. Духовная вселенная исходит из акта воли, соединенного с действием разума. Добро есть то, что заставляет подниматься к божественному закону Духа, направляя человечество к единению, а Зло влечет человека в мир материальных наслаждений, следовательно, к разъединению. Истинное назначение человека в том, чтобы собственными усилиями подниматься все выше и выше. Рамки его свободы расширяются до бесконечности во время подъема и безгранично сужаются при падении. Ибо каждая потеря божественного в душе расширяет рамки Зла, уменьшает понимание истины и ограничивает способности к добру. Есть и критические точки взлета и падения, когда возвращение назад невозможно…

— Вот, значит, в чем причина явления пастыря — овца забрела на кромку обрыва. А вы спешите спасти меня для высшей цели?

— Да.

— И хотите этого? Или ваше желание не имеет значения? — напряженно спросил юноша.

— Я люблю тебя, — просто ответил священник, — и верую, что как ты был моим учеником, так и я стану твоим. Но ты прав: мои любовь и вера не имеют значения. Я просто проверяю одну теорию.

— Отец Климент, возьмите меня отсюда! — вместо того чтобы возмутиться, вдруг упал на колени Луций.

— Ты пал слишком низко, и я не могу спасти тебя. Ты сам должен очистить светильник в душе…

— …новыми испытаниями, — дополнил юноша, усмехаясь, а священник, не комментируя реплику, продолжал:

— Над прошлым человека господствует рок, над будущим — свобода, а над настоящим вечно сущее — провидение. Из их взаимодействия возникают бессчетные доли, и ад, и рай для человеческих душ. Но помни, что Зло, являясь разногласием с божественным законом, не есть дело Бога, а человека, потому существует лишь относительно и временно, а Добро же, будучи в согласии с божественным законом, существует реально и вечно. Побори зло, раскрой в душе дороги добра, тогда придешь ко мне, и более того, сам станешь пастырем!

— Не хочу никого пасти! — закричал юноша и бросился из комнаты.

Однако побег продолжался недолго. Выскочив в коридор, Луций заметил шествующую от лифта процессию во главе с Хионом и Стефаном Ивановичем. Юноша стремительно захлопнул дверь и бросился обратно в спальню, но отца Климента в его апартаментах уже не было, и все равно Луций прошептал, обращаясь к нему:

— Верую в Высшую цель, служение которой есть Добро! Знаю, она для меня в постижении Предвечного. Но как все сделать?

— Твоя жизнь есть путь к Единому Вездесущему. Ты принесешь слово его людям, — прошелестел ответ невидимого священника.

При мысли, что наставник не оставил его, на душе Луция стало спокойнее, и он почувствовал себя готовым к встрече с силами зла.

1. АКАДЕМИЯ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА

Стефан Иванович, сопровождаемый молодым генералом в черном, расшитом знаками царского дома мундире, торопясь, вошел в Дубовый зал, где уже находилось человек девять-десять заговорщиков. Сразу напротив входа, прорывая однотонную поверхность отделанных резным деревом стен, висела аналойная икона, изображающая Георгия Победоносца, пронзающего копьем змея. Перекрестившись на икону и тяжело вздохнув, директор лицея занял место рядом с приведшим его генералом и стал слушать.

Выступал министр безопасности империи, причем на самой высокой ноте.

— Чтобы свергнуть регента, нам даже не понадобилось вводить регулярные московские дивизии, — возбужденно говорил он. — Как мы и предполагали, разложившийся буржуазный режим не смог себя защитить. Сопротивление оказали какие-то лавочники, которым солдаты подожгли баржи с товаром. Практически никто из списка к изоляции не оказал сопротивления. Двое-трое пытались ускользнуть, но безуспешно. Только что последние верные регенту части, запертые в Царском Селе, выкинули белый флаг прямо на крыше Екатерининского дворца.

Подвожу итоги: регент низложен и, по моим сведениям, убит в сутолоке, возникшей при его аресте. Сын его арестован и теперь среди других рабов находится в Римском клубе, тренируется мальчик. Всякое сопротивление подавлено, и город святого Петра вновь с Москвой.

— А что император? — спросил Хион, переводя взгляд на генерала в черном кителе, который сопровождал Стефана Ивановича по длинным коридорам военной академии.

Генерал встал, коротко поклонился присутствующим и передернул плечами.

— Только что я разговаривал с французом, — сказал он. — Не могу сообщить ничего утешительного. Как только он узнал о смерти регента, причем я неоднократно пытался донести до него, что мы все очень, очень о ней скорбим… Так вот, только услышав, что его креатура уничтожена, он самолично начертал указ о мобилизации всех войск, которые находятся в его, как верховного главнокомандующего, юрисдикции. Я с трудом уговорил его дождаться приезда начальника штаба и вас, — кивнул он Хиону, — для согласования действий. Кроме того, он насмотрелся душещипательных передач телевидения, которое смакует все подробности ареста.

— Скоро перестанет лезть не в свое дело, — пообещал Хион, отдуваясь и пряча ярость за плавными, неторопливыми движениями.

— Что же, господа, мы будем делать с императором, который не понимает Россию? Воспитанный в чужой стране, знающий о наших проблемах только понаслышке, да картинкам детских приездов, он практически волею здесь присутствующих был возведен на российский престол. Но если он настоящий царь-самодержец, то единственное, о чем должен мечтать, — это о возрождении империи российской. Он же, окружив себя слюнявыми французишками, талдычит лишь о правопорядке и законе.

— Положение наше непростое, — встал низкорослый Топоров. — Если мы сейчас императора низложим, над нами весь мир смеяться будет. Скажут: не успели пригласить, так сразу и пинком под зад выставляете его. И убрать нельзя — романовская кровь. Выход, пожалуй, один — надо создать комиссию по изучению обстановки в Петербурге под руководством его величества и торжественно забодать его в Питер. А там мы ему такое количество документов и свидетелей представим о бесчинствах регентской власти, что он его вдругорядь прикажет из могилы вырыть и расстрелять. Как ваше мнение, господин флигель-адъютант?

— Пойдет, — мотнул головой генерал. — Сейчас закончим и пойду его уговаривать, чай все же родственники.

— Проблема императора не ограничивается питерским эпизодом, — предупредил Топоров. — Беда в том, что, генетически принадлежа к коренным русакам, по своему воспитанию, окружению, духу император самый средний француз. И родина его — Франция гораздо больше значима для него, чем Россия. И я не уверен, что мы долго сможем держать его даже в качестве декоративной фигуры.

— Я бы хотел, чтобы сейчас несколько слов нам сказал человек, отвечающий за политико-историческую формулу нашего фронта, уважаемый директор Римского лицея, — предложил Хион.

Стефан Иванович встал, сурово оглядел присутствующих. Большинство из них было в военной форме. Практически тут сидели все, кто имел реальную власть в Москве. Поэтому путч имел скорее воспитательное, чем практическое значение. Стефан Иванович поднял рюмку и обвел широким жестом присутствующих, как бы мысленно чокаясь с ними.

— За победу, — сказал он, — за горькую победу. Почему горькую, наверно, не надо объяснять. Русская кровь пролилась в Петербурге, и мы не можем об этом не скорбеть. Отравленная идеей обогащения, Северная Пальмира не могла подняться до общенационального порыва. У сытого горизонт сужен его кормушкой. Мы разрушили капиталистический Санкт-Петербург, чтобы в будущем, построив новую государственность, сделать благополучной всю державу. Кажется, чего проще, соедини на карте два кружка чертой и получишь два островка, две столицы, соединенные имперской железной дорогой. Но разве вся вселенная не была свернутой внутри себя геометрической точкой и разве не из этой бесконечно малой, незримой точки развернулось все ее пространство?

Россия — это та же вселенная, и только от нас зависит, чтобы стянутое историческими недоумками пространство развернулось вновь в великую державу. Собирательство — достойное занятие царей и великих государственных мужей. Можно расширять территорию мешком с деньгами, можно мечом, а можно тем и другим. Мы скорбим потому, что понятие человеческой морали не стыкуется с государственной, и эта нестыковка, как ножницами, режет человеческие судьбы. Сегодняшняя победа — это воплощение двух рефлексий российского духа: возрождения и особости. Трижды история ввергала нашу родину в такой омут, из которого не могла бы воскреснуть никакая другая нация. Нашествие Батыя разрушило внешний покров государственности Руси, оставив в неприкосновенности дух и религию. Затем бесовские игры Петра уничтожили традиции, обычай, духовный мир и культуру россиян и вместо него дали табак, водку и бритые лица. И наконец после ренессанса девятнадцатого века мы пережили внутреннее коммунистическое нашествие. И только теперь, почти через сто лет, в сузившейся до размеров двух губерний стране мы в четвертый раз обретаем сами себя. Я пью за Четвертый Рим!

Стефан Иванович залпом выпил рюмку и отшвырнул ее в сторону. В это время дверь кабинета распахнулась, и в нее вошел невысокий человек в сером неприметном костюме с кейсом. Поклонившись присутствующим, причем удостоив Хиона отдельным легким кивком, человечек прошел в конец стола.

— Представляю, — проговорил Хион небрежно. — Прошу любить и жаловать нашего полицейского префекта. Похоже, у него свежие новости. Вадим Павлович, уважаемый, доложись.

Полицейский префект с готовностью открыл рот.

— Господа, в наших планах произошла небольшая накладка, но как говорится: что ни делается, все к лучшему. Как вы знаете, после отъезда императора на свою загородную дачу, точнее дворец, — поправился он, — мы планировали ввести в город Вторую бронетанковую дивизию и изолировать верный императору гарнизон. Однако примерно час назад солдаты гарнизона под действием наших агитаторов вышли из казарм и, крича «За Русь единую и неделимую», окружили Кремль. По дороге произошли ничего не значащие случаи погромов инородцев, зацепили, правда, и центральный рынок, но это только от излишнего возбуждения. Так что поздравляю вас с удачным началом. Надеюсь, к утру все и кончим, сопротивляются только отдельные подразделения, и какие-то штатские открыли стрельбу у МИДа. Скорее всего в чаянии пограбить.

— Не увлекайтесь, господа, внешним успехом, — сурово предупредил Хион. — Я предпочитаю, когда события развиваются по плану. Тем более что в народе до сих пор живет еще какой-то фанатический восторг перед домом Романовых. И хотя все наши действия мы осуществляем под лозунгом борьбы с предателями за царя-батюшку, не исключено, что государь получит искаженную информацию от своего ближайшего окружения и захочет приехать в Москву. Поэтому на всех дорогах, ведущих в столицу, надо выставить танковые заставы из особо надежных подразделений. И особо предупредить командиров, что за жизнь императора они отвечают головой. Заодно не мешает организовать вокруг загородного дворца радиоглушение, чтобы никакие сообщения нельзя было получить. Насчет спецтелефонной связи мы уже распорядились.

— Император полностью изолирован, — встал министр безопасности, известный Стефану Ивановичу еще со времен Первой Крымской войны. — Он не сможет даже выехать из дворца, потому что мы взорвали на дороге противотанковую мину и сделали тем самым проезд невозможным.

— А по воздуху? — спросил Хион. — Личный вертолет императорской семьи ведь не находится под вашим контролем.

— Тут ничего не сделать, — согласился министр. — Мы не можем блокировать взлет, не подвергая его величество опасности разбиться. А для этого ситуация не созрела.

— Что значит не созрела! — взорвался Хион. — Вы представляете позицию соседних государств, которые завтра получат информацию, что мы пригласили на трон государя, дабы через несколько лет его уничтожить. Да с нами после этого никто и разговаривать не будет, не говоря уже о кредитах и кредиторах.

Очарование победы повисло над столом, как ароматный дым над курильней. Победные реляции о захвате без сопротивления все новых и новых районов города следовали одна за другой. Молодцеватый генерал, потерявший глаз и часть руки в боях за Самару, держа мел черной, обтягивающей протез перчаткой, отмечал на громадной карте Москвы все новые и новые этапы продвижения мятежников от Кремля к окраинам. Ни у кого уже не было сомнения в успехе переворота.

Старая гвардия во главе с министром обороны хлопала рюмку за рюмкой и недвусмысленно поглядывала на молодцеватого племянника царя во флигель-адъютантском мундире с явным желанием укусить. По просьбе Хиона тот связался по спецсвязи с императорским дворцом и в течение получаса разыгрывал перед императором партию политического покера, желая удержать от поспешных поступков.

Когда же поступило сообщение, что войска дошли до Каширского шоссе и заняли международный телеграф, даже самые закоренелые скептики во главе с Топоровым позволили себе расслабиться. Писатель выпил на брудершафт с одноглазым героем прошлых войн и произнес тост:

— Вот теперь, господа, я в самом деле могу вас поздравить с победой. Не вижу никого, кто посмел бы заслонить собой обреченный режим. По-моему, пора подключать к чистке тайную полицию.

Хион, не торопясь, поднялся, подошел к иконе и поклонился святому Георгию в пояс.

— Господа, — обратился он к вставшим с бокалами в руках окружающим. — Прямо из сердца вырываются слова: «Свершилось великое дело!» Но свершилось ли? Ведь мы стоим у самого начала глобального нашего пути, и слово «свершилось» сможем произнести только, когда дойдем до исторических наших границ, а до них еще ой как далеко — сотни государств и тысячи народов. Я хочу обратиться к тем, кто, еще не вкусив сладости победы, уже пытается замесить горькое тесто раздора: не переиграйте, господа генералы и гражданские. — Слово «генералы» он подчеркнул, словно бросил в лицо чуть перебравшим военным. — Фронт национального спасения не позволит никому самоличную расправу над полезными его членами.

Наступила неловкая тишина. Видно, смущенный словами главы партии министр обороны поставил недопитую рюмку и отошел от стола. В это время звякнул монитор на журнальном столике, дающий возможность оперативно управлять ситуацией. На экране появилось лицо начальника штаба мятежных войск, худого полковника со впалыми щеками в роговых очках.

— Охранные войска императора вошли в город, — лаконично сообщил он. — Они продвигаются на уровне аэропорта Шереметьево с явным желанием выдвинуться к окружной. В связи с приказом о безусловной охране личности императора и с явным подозрением, что он находится среди наступающих войск, лишены возможности открыть заградительный огонь. Какие будут указания?

— Рано праздновать собрались, — пробурчал одноглазый генерал и, не дожидаясь приказаний, подошел вплотную к экрану.

— Полковник, — спросил он, — вы хорошо меня слышите? — И в ответ на утвердительный кивок приказал: — Вывести ближайшую бронетанковую часть на пересечение окружной с шоссе, по которому передвигается противник. Занять позицию таким образом, чтобы императорские части никак не могли миновать танки. В случае отхода войск противника не преследовать. На огонь отвечать огнем на поражение. Для корректировки мы вам вышлем два армейских вертолета.

— Еще не кончен бал, — криво улыбнулся Топоров и добавил, обращаясь к министру обороны: — Какое соотношение наших и императорских частей?

— Двадцать к одному, — процедил министр и отвернулся к монитору. Он никак не мог преодолеть застарелую неприязнь к штатским, которые лезут управлять армией.

— Дело в другом, — добавил генерал в васильковом мундире с золотой перевязью на груди, желая смягчить грубость своего шефа. — В драчку могут вмешаться разные нежелательные элементы, та самая пена, которая в дни потрясений всегда перетекает со дна малин на улицы города. Тогда прольется кровь, много крови, которой сейчас еще можно избежать. Император не понимает этого или плюет на кровь русских, заботясь о мнимом конституционном разрешении событий.

— Вызовите штаб! — приказал Хион, собственно, ни к кому не обращаясь, но по тому, как забегали мундиры и штатские, стало ясно, кому принадлежит истинная власть.

На экране возник тот же самый худощавый и вроде бы сонный полковник. Сначала он хотел непотребно выругаться, что его отрывают от дела в самый разгар операции, но, узнав градоначальника, поднес руку к уху и вопросительно на него посмотрел.

— Каждые пятнадцать минут сообщать мне о передвижении войск! — приказал Хион, не глядя на экран и от ярости теребя зажатую в руках серебряную ложку. — Кроме того, перекройте гвардейцам отступление. Зажмите их в клещи, пусть сворачивают с бетонки на проселочные дороги. Авось растекутся без боя. Насколько возможно, держитесь без выстрелов, — предупредил он полковника.

Стефан Иванович посмотрел на хмурые лица рождающегося правительства великой империи и позволил себе улыбнуться.

— Вы не правы, господа, — проговорил он. — Если вы при каждой тактической заминке будете так нервничать, то мы вряд ли покорим исконные пространства России. Я понимаю, на всех нас давит синдром былых поражений, но тогда мы защищали отдельные города и местности. Теперь мы вызрели громадную цель. Пусть сегодня император захватит аэропорт, завтра он вернет его новому правительству с извинениями. На вашем месте, — он обратился к сгрудившимся в углу военным, «битым генералам, — как он подумал про себя, — генералам, до сих пор проигрывавшим все битвы, но не потерявшим ни личной храбрости, ни тяги к новым войнам», — я бы сверял все свои действия с глобальной стратегией.

«И все-таки их надо менять», — решил будущий глава кабинета и по лицу Хиона, на котором гнев сменялся ледяным спокойствием, понял, что тот мыслит так же. Сам он был уверен в сегодняшнем дне, и более того, глядя на карту Москвы, уже видел на ней очертания других земель и цвета других стран.

2. ИЕЗУИТ

Если раньше Иезуит не чувствовал себя готовым проповедовать, то после ареста в Римском клубе за антигосударственную деятельность и подстрекательство к мятежу ему оставалось лишь вспоминать солнечный свет, голубизну неба, зелень травы и другие атрибуты живой природы, где дух его, как ему казалось и о чем свидетельствовали величайшие умы сумасшедшего дома, призван был вознестись в высшие дали. Не радовал его и единственный слушатель, судя по всему, отринутый поклонниками Сатаны. Монах, не способный из темницы, в которую был заключен, увидеть паству и показаться ей сам, оказался лишен даже возможности обратиться к анонимным слушателям. Стены и потолок тюремной камеры были оштукатурены толстым слоем алебастра, именуемым «шубой», и такая примитивная защита полностью изолировала любые звуки. Тусклый свет мерцал из узкого окна темницы, выходящего в коридор, которое кроме обычной решетки было еще забрано сеткой из проволоки.

Достойно отвечая на вызов небес, Иезуит в упоительном экстазе не обращал ни малейшего внимания на кандалы, которые стягивали его руки и ноги. Безучастный слушатель, который с божьей помощью и великим тщанием, возможно, смог бы разобрать половину говорящегося, был прикован длинной цепью к стене. Вместо того чтобы внимательно прислушиваться, юноша, представляющий в одном лице всю аудиторию и паству проповедника, лежал на нарах, отвернувшись лицом к стене. Малоразборчивая речь монаха не мешала Луцию вспоминать.

Очередная попытка освободить Василия привела юношу в темницу и теперь, перебирая в уме последний разговор с отцом Климентом, он утешал себя тем, что лишь провидение могло сыграть с ним такую шутку.

К вечеру в камере стало совсем темно. Голодный и отягощенный железом, Луций вовсе перестал слушать монаха и задремал. Однако сон его продолжался недолго. Лязгнула засовами сначала входная дверь, потом прилегающая к ней решетка, загорелся слабенький электрический свет. Вошли два охранника в длинных теплых плащах и бронзовых шлемах. Один из них вынул связку ключей, нашел подходящий и молча, ничего не объясняя, снял с юноши оковы. Второй проделал ту же самую операцию с кандалами его соседа. После чего на окованном по краям маленьком деревянном столе появились две миски, хлеб и кастрюля с дымящимся варевом.

— Поешьте, — учтиво предложил охранник, — и ни о чем не беспокойтесь. Да будет сон ваш крепок!

Последнее слово он произнес с особым ударением, и Иезуит, видимо, его понял. Он взял коротенькую алюминиевую ложку и стал истово хлебать похлебку, предварительно покрошив в нее хлеб. Луций посмотрел на свою миску, и его чуть не стошнило.

Однако монах отложил ложку в сторону и, дождавшись, когда охранники вышли, сурово приказал:

— Ешь!

— Неохота, — вяло отбивался Луций, но Иезуит был неумолим.

— Для свободы нужны силы! — веско сказал он, и Луций покорно взял ложку в руки.

Действительно, после еды юноша почувствовал прилив сил. Проникнувшись к монаху доверием, он стал рассказывать ему про Лину, потом почему-то стал убеждать, что жрица очень хороший человек, только пошедший по ложному пути, и она его очень любит. Иезуит слушал его внимательно, как это делает врач у постели больного, узнавая новую для себя симптоматику. При этом он все время тер сбитые цепями кисти рук и изредка стрелял глазами в сторону дверей, будто ожидая каких-то новых вестей с воли.

По прошествии получаса язык юноши стал заплетаться. Свет маленькой лампочки, запрятанной в пыльный серый плафон, померк в его глазах. Он откинулся всем телом на шконку и заснул. Иезуит крепился несколько дольше. Он кряхтя прошелся вдоль нар, потом прильнул к окошку, безуспешно пытаясь хоть что-то высмотреть в коридоре, но вскоре тоже прилег на койку и скрестил руки на груди.

На этот раз дверь камеры отворилась без всякого стука. Вслед за охранником в темницу вошли четверо людей в черной монашеской одежде. Они внесли громадный деревянный крест, который сразу же положили на пол. После чего охранник вышел и запер дверь снаружи.

Тотчас в руках у монахов как бы сами собой загорелись свечи, которые они вытаскивали из-за пазухи и расставляли по краям креста. Потом двое из них осторожно приподняли тело погруженного в глубокий сон Иезуита и положили на крест, раскинув его руки по перекладинам. Первый из вошедших, видимо главный, порылся в сутане и достал узкий и длинный наконечник копья. Как только он дотронулся острием до предварительно обнаженной груди Иезуита, все тело того пошло волнами, а потом застыло в глубоком трансе, не подавая признаков жизни. Чтобы убедиться в успехе, монахи сняли собрата с креста и прислонили к стене, где он застыл в той же позе распятого. Голова Иезуита запрокинулась, руки и ноги не гнулись, глаза были плотно прикрыты веками. Удовлетворившись осмотром, монахи произвели ту же самую процедуру и с Луцием, после чего положили обоих катотоников назад на шконки и стали стучать в дверь, требуя их выпустить. Видимо, со стражей все у них было согласовано, ибо тотчас двери отворились и монахи выскользнули из камеры.

Только они ушли, как часовой поднял тревогу. Он вызвал начальника охраны и дежурного по тюрьме, а также тюремного врача и, открыв двери камеры, продемонстрировал неподвижные тела Луция и Иезуита. В связи с началом запланированного восстания это мелкое событие никого не волновало. Начальник охраны приказал дежурному подготовить рапорт о ритуальном самоубийстве заключенных в связи с тяжелым нервным расстройством, а часовому передать тела в руки родственников, если такие объявятся. После того как начальство удалилось, на сцену снова вышли монахи, которые подкупили охрану, чтобы доиграть свои мистерии. На свет появились, видимо, заранее подготовленные два каменных саркофага, куда не без усилия засунули Иезуита и Луция.

Луций проснулся оттого, что тесно стало его членам, стиснутым в каменном гробу. С большими усилиями перевернувшись с живота на спину, увидел он над головой яркое иссиня-черное со сполохами молний небо, и ледяные брызги дождя оросили его лицо.

Он поднялся, опираясь на руки, и упал набок на твердую мокрую землю. Было очень мокро. Только редкие лучи солнца, вдруг летящие сквозь сумрак дождя, говорили, что день в разгаре. Каменный саркофаг вскоре стал сосудом для дождевой воды. Где-то рядом под напором ветра шумели редкие деревья. Луций огляделся. Цепь гор уходила черными вершинами в пелену дождя. Сам он оказался на пронизываемой ветрами вершине, а под ним, в долине, возле залитого водой саркофага стоял на коленях Иезуит.

«Молится пню», — подумал с отвращением юноша, не увидев на привычном месте ни Древа Добра и Зла, ни каменного креста, и пошел на другую сторону горы, где в отвесной глубине цвело синее в белых бурунах море.

В поисках спасения от стужи он обхватил свои плечи руками и только тут заметил, что стоит голый. Он понял, что спасение от смерти и тьмы в теплой силе прибоя, в прыжке вниз через климатические пояса в глубь соленой воды. И с верой в провидение Луций прыгнул с обрыва. Действительность оказалась еще многообразнее его видения. Пролетев в свободном падении несколько сот метров, он потерял сознание от недостатка воздуха и, не приходя в себя, вонзился в нижние горизонты атмосферы. Влекомый своей звездой, он безболезненно встретился с землей и, чудесным образом облекшись в цивильную одежду, вдруг оказался у подъезда высотного дома, ухоженного и теплого, каких он не встречал в Москве. Предвидя необходимое ему место, он вошел в лифт и, не нажимая кнопки, оказался на четырнадцатом этаже.

Открыл ему плотный мужчина средних лет в сером костюме. Вместо галстука тлел у него на шее рубиновый факел из драгоценных камней.

— Боже мой, — сказал мужчина, хищно осклабившись и обняв Луция за плечи, повлек его за собой сквозь пустой и полутемный холл. В маленькой, замечательно освещенной свечами и электричеством гостиной, где был накрыт стол шампанским и фруктами, Луций, к великому своему удивлению, увидел среди шумных веселых гостей отца Климента в костюме спортивного покроя, который сидел в окружении двух цветущих юных женщин и разрешал возникший между ними спор.

Только гостеприимный хозяин велел разлить всем вина в честь вновь прибывшего, как случилось нечто, повергшее Луция в уныние, потому что внезапно померк свет от свечей и люстр, и вся зала погрузилась в полную темноту. Темнота эта нисколько не смутила хозяина, который, как удалось Луцию разглядеть, поднял полный бокал перед собой и объявил:

— Господа! Прошу вас замолчать на мгновение, потому что не каждый день нас навещает столь достойный человек, как наш юный гость. Я пью за его здоровье не только потому, что он чудом своего спасения стал подобен отцу нашему, но и потому, что в его чудесном спасении от смерти вижу я отблеск божественной благодати. Дадим же ему слово, дабы он собственными устами провозгласил нам истину.

— Я вас не знаю, — сказал Луций вставая, — и это мне не оправдание, но я и себя не знаю. Не потому, что это вообще невозможно, а потому, что я не удосужился понять, кто я? Мне все равно, кто меня слушает и что из этого может произойти. Мне все равно, в какую форму выльется месть тех, кого я обижу, и радость мною возвеличенных. Насколько помню, я никогда серьезно не задумывался ни над своим происхождением, ни над своими поступками, ни над своими мыслями, всегда вредными и опасными казались мне идеи о собственных моих месте и роли в этой жизни. Потому я никогда не пытался проанализировать мир, в котором я волей-неволей существую во взаимоотношениях с собой, принимая за истину данность происходящего. Я только играл с собой и с природой других людей в игры, где ставкой была их любовь и уважение, их счастье или разлад, их жизнь или небытие, но не мои. И когда эти люди, привлеченные моим духовным полем, уходили, неся с собой ледяной кусок моего равнодушия, я не видел своей вины. И я никогда не анализировал, почему сцепление вещей идет таким, а не другим путем, почему все, кто меня окружает, отступают с пустыми руками, ведь я обещал им добро и щедрость, а дарил только пустую оболочку своей нелепой низшей души. Лелея мою верхнюю душу, низшую наставники оставили на меня, и я, в полной мере наслаждаясь удовольствиями для себя, стал зомби.

Чем я могу похвастаться перед вами: людьми или измышлениями моего духа, — так только тем, что вы меня совершенно не занимаете. Внутри у меня боль, которую не утолят ни реальность любящих, ни фантомы без души и тела. Когда я думаю о тех, чьи судьбы я разрушил, о своем брате, который завял без моего пристального взгляда, о девушке, исчезнувшей за сугробами моего равнодушия, о моих родителях, которые пропали в вихре политической игры и о которых я ничего не знаю, то понимаю тщетность и вред своего существования. Потому что я не учился любить, а просто верил на слово тем, кто, будучи заинтересован во мне, дергал за леску, привязанную к поплавку моих желаний. Что стоит мое чувство собственного достоинства, если я размазал достоинство любящих меня? Какова цена астрального тела без света добра в душе? Мне все равно, где я и что со мной, потому что я не искал природной души ни во внешнем мире, ни внутри своего духа. И не смею искать я жатвы, если не сеял ничего.

Только Луций сказал последние слова, как исчезли и стол с пирующими, и веселая музыка, и будоражащие плоть прекрасные женщины. Снова был он на вершине горы, и каменный гроб, до краев заполненный водой, стоял рядом, и вода чуть плескалась в саркофаге под порывами ветра. Юноша засмеялся, чувствуя прикосновение чего-то, не имеющего названия и долженствующего быть ужасным, но не для него.

— Привет, — сказал он, — привет тебе, кто позвал меня, я даже не знаю, еще живого или уже мертвого. И чем ты можешь испугать меня, каким судом, если я уже совершил суд в своей душе?

— Я принимаю твою исповедь, — сказал Иезуит важно, — потому что вижу, она идет от сердца, а не от рассудка. Только ведь мало толку в том, чтобы признать свое поражение, когда надо измениться самому и изменить все вокруг. Я пришел к ним со словом Божьим, потому что Логос разит сильнее, чем бронза и железо, но они отвергли слова, они слов не боятся. Значит, мы должны не говорить, а делать. Надо разрушить этот вертеп, а весь сброд, его населяющий, выгнать из прелюбодейского клуба на улицы Москвы.

Луций осмотрелся. Он сидел в самой обычной комнате в глубоком мягком кресле за полированным столом, на котором попыхивал самовар с заварным чайником на нем. Напротив в высокой горке с хрустальными стеклами сияли серебряные блюда и кубки. Пламенели иконы в ярких лучах люстры цветного стекла. Рядом с окном на тумбочке стоял телевизор с плетением антенн вокруг него. До того как юноша очнулся, монах, видимо, просматривал какие-то передачи, потому что в руках он вертел пульт управления, а на экране метались и падали человеческие фигурки. Луций вспомнил мистерию, в которой участвовал, и сердце его сжалось от беспричинной тоски. Жаль ему было просыпаться, и все казалось, что он не доделал во сне чего-то необычайно важного, но и полной уверенности, что он спал, у него не было, ибо как тогда мог он выбраться из тюремной клетки? Иезуит смотрел на юношу, как будто ожидая ответа, и Луций, напрягшись, суммировал услышанное.

— Мысль все разгромить, конечно, чисто русская и не новая, — произнес спокойный, уверенный голос за плечом юноши.

Повернувшись, Луций встретился взглядом с удивительно синими глазами отца Климента, яркость которых могла соперничать со сверкающими очами святых на стене.

— Прежде чем рушить этот храм непотребства, не худо бы узнать, как он возник и кто его сделал таким. Луций, наверно, лучше нас с тобой, мой друг, постиг, что за идеи стояли в основе создания клуба. Как ты считаешь, Луций, чем уничтожать, может быть, стоит подумать о переделке? Вот у нынешнего моего собрата иное мнение.

— Вы, отец Климент, схоласт, — довольно невежливо пробурчал Иезуит. — Вы вещаете о победе добра, но само по себе зло не исчезнет, наоборот, сегодня зло побеждает, и его-то должно уничтожить, чтобы расчистить путь добру. Зло сидит в каждом из нас, и чтобы уничтожить его абсолютно, надо стереть с лица земли весь мир. Правда, вы так не думаете, но и со злом тягаться не советуете. Тогда я вас спрошу: хотите вы маленький мирок под названием Римский клуб уничтожить тотально или выборочно, или перестроить его, не уничтожая? И отдаете ли вы себе отчет о каждом пути и о тех последствиях, которое принесет не уничтоженное зло. В настоящее время Римский клуб — это ящик Пандоры, из которого зараза грозит перекинуться на весь мир.

— Я никогда не верил в возможность построения Царства Божия на смерти, но и воспрепятствовать вам я не в силах, ибо множится зло на земле нашей.

Юноша отметил про себя, что отец Климент всячески избегал называть монаха по имени. Тот же сам так и не представился.

— Ради авторитета христианской нашей церкви мы не можем спокойно смотреть, как антихрист пытается завладеть Россией! — решительно продолжал Иезуит. — Сейчас псевдохристиане во главе мятежа, который залил кровью Питер и выплеснулся на улицы Москвы.

— Бывает, что великие империи рушатся от незначительного толчка, — все также задумчиво констатировал отец Климент.

— Я зову людей, — сказал монах обрадованно, — хотя их мало. С начала мятежа все входы в Римский клуб взяты под контроль. Но и внутренние войска клуба, за исключением небольшой охраны, выведены на улицы, и мы воспользуемся этим.

— Ты, конечно, с нами, — обратился Иезуит к юноше. — Впрочем, тебе деваться некуда. Ни выйти отсюда, ни брата вызволить ты в одиночку не сможешь. Тем более что нас, как беглецов, уже, наверное, хватились.

— Вы учили меня, — сказал Луций, с укоризной глядя на бритое равнодушное лицо священника, — что вознесение человечества совершится тогда, когда каждый человек сможет воспроизвести в себе Христа. Обряд, который я прошел вместе с ним, — он кивнул в сторону монаха, — сделал меня посвященным. Разве я не должен теперь начать новую жизнь?

— Как посвященный, ты должен бороться со злом во всех его обличьях, — обронил Иезуит, — и не тебе, овце, спорить с пастырями твоими. Посмотри, что творится на улицах Москвы, — ткнул он, не глядя, мощной рукой в экран телевизора.

Юноша уставился в экран, а Иезуит проговорил через его голову, словно того и не было, отцу Клименту:

— Далек еще твой ученик от истинного понимания Бога!

3. ДОРОГА

О пользе чтения газет никто Лине не рассказывал. И напрасно. Потому что не было в этот месяц в Москве ни одной газеты как левого, так и правого направлений, которая не предсказывала бы в конце августа военный переворот. Узнав о том, что Луций пленен в Римском клубе, Лина решилась освободить его. Оскорбленная невниманием девочка окончательно запретила себе думать о юноше, когда принесенное кем-то из друзей отца известие списало и злобу, и обиду. С раскаянием вспоминала она несправедливые мысли и даже равнодушие к судьбе Луция. Алексей, человек более чем авторитетный в некоторых кругах, долго сопротивлялся желанию дочки проникнуть в запретный Римский клуб, но уяснив, что девочку не переспорить, махнул рукой и отдал ей трех бойцов из личной своей охраны. Сам он, конечно, тоже не читал никаких газет, но и без этого знал все, что ему нужно по нынешней жизни. Впрочем, если бы не внезапный отъезд в Крым на похороны одного из закадычных дружков, конечно, никогда бы он не разрешил Лине выходить из хорошо укрепленного загородного особнячка.

Однако в отсутствие Алексея связанные приказом бойцы не могли сопротивляться желанию дочери босса, и хоть знали, что в городе неспокойно, все же плохо себе представляли истинные размеры политической бури. Они выехали рано утром на двух автомашинах: специальном «ниссане» с усиленной до состояния брони обшивкой кузова и замыкающей «вольвой», в которой за рулем сидел Линин дядюшка, а девочка притулилась рядом.

Уже на первой дясятикилометровке трассы после Солнечногорска получили они предупреждение, которое должно было бы остановить их. Прямо по встречной полосе параллельно их курсу, лязгая гусеницами, шли танки. Увидев впереди танковую колонну, водитель «ниссана» из осторожности снизил скорость и так шел в отдалении за потоком бронетехники. Редкие встречные машины, в основном легковые, сворачивали на обочину и останавливались, пропуская мимо себя стальные утюги. Лишь зеленая «Волга» не затормозила, как остальные, а продолжала движение, справедливо полагая, что танки удовлетворятся асфальтированной частью трассы. Она приближалась к путешественникам, и оставалось ей миновать всего два танка, когда один из танкистов вдруг резко бросил машину на обочину. При столкновении танк подмял под себя «Волгу» и проехал по ней, скребя гусеницами по железу.

Лина отчетливо видела водителя, который пытался открыть свою дверь, и за ним в глубине автомобиля женщину и девочку, свою ровесницу. Мать и девочка бросились друг другу в объятия, в то время как гусеницы давили крышу у них над головой. Крыша провалилась, и громада танка прикрыла рвущееся под гусеницами месиво из стекла, человеческого мяса и железных обломков. По инерции «вольва» прокатила несколько десятков метров и остановилась. Лина выскочила из машины. Ее рвало прямо на дорогу, а лицо девочки, испуганно прячущей тело в объятиях матери, казалось, навсегда застыло перед глазами. Остановился и «ниссан», далеко пропустив вперед танковую колонну. Трое бойцов вышли из нее и тактично подождали, пока Лина не придет в себя. Дядька молча протянул ей стакан с водой. Она сполоснула рот, потом лицо и, боясь оглядываться, села в машину.

— У него, суки, чистого пространства и слева и справа было по пять метров, — зло сказал высокий плечистый Паша, бывший чемпион Москвы по кикбоксингу.

— Так пьяные они в жопу, — рассудил старший, толстый с загорелым лицом «авторитет» по кличке «Клюв».

— В город едут царя свергать, как сто лет назад, — добавил, подумав, Линин дядя. — А чего, братва, не повернуть ли нам назад, пока и нам дыхалку не перехватили. Что мы против регулярной армии?

Клюв его не поддержал.

— Слышь, дед, ты чего такой застенчивый. Нам отец родной сказал слушать дочку, как самого себя, а ты здесь только родственник. Если в городе в самом деле трам-тарарам, то лучше времени нету, чем ее, — кивнул он на Лину, — доставить в этот самый знаменитый клуб, оставить тебя в качестве охраны и пощупать двойку-тройку музеев. Ментовские ксивы я на всякий случай с собой прихватил.

— Точно! — загалдели бойцы, окружив Лазаря. — Другого такого золотого момента просто не будет. А Линку мы враз в клуб определим.

— Нам надо найти вора Егора, — согласился с ними Лазарь. — Он живет на бывшей площади врага народа Ногина, а в клуб захаживает каждый день, цапает столовое серебро и заодно харчится. Он у них канает за одного из учредителей.

— Нет, братва, так дело не пойдет, — рассудил, подумав, Клюв. — Мы девочку не можем без охраны оставить. Стало быть, надо нам в городе заховаться у своих людей, разыскать Егора. Пока дядя за ним слетает, мы, глядишь, в один музей занырнем.

— В Оружейную палату! — обрадовался Паша. — Я еще с детства этим музеем интересуюсь.

— Пойдем в тот музей, где нет охраны, — решил Лазарь. — Что касаемо антиквариата, я дам сто очков вперед любому искусствоведу. Однако как бы нам не влететь под раздачу. Армия что-то не слишком церемонится с мирным населением.

— Ничего, прорвемся, — утешили его легкомысленные бойцы и, усадив девочку, двинулись к Москве.

Еще несколько раз попадались им раздавленные машины на обочинах, потом пролетела над головами целая кавалькада военных вертолетов, направляясь к Москве. Лазарь все мрачнел и угрюмо косился на Лину, размышляя, не повернуть ли назад. Однако сделать это оказалось не просто. Поглядев в смотровое зеркало, дядя увидел новую колонну бронетранспортеров, которые шли в нескольких сотнях метров сзади. Надо было или пропускать их, или ехать на предельной скорости. Просигналив фарами идущему впереди «ниссану», Лазарь резко ускорил движение, так что колонна вскоре стала не видна.

Через двадцать минут бешеной езды открылась перед ними панорама Москвы, куда они попадали по бывшему Ленинградскому, а ныне Государственному проспекту. Переехав длинный мост с линялыми, украшенными императорским гербом флагами, они остановились у двухэтажного здания ГАИ самой современной архитектуры. Пока они мчались пригородными улочками Москвы, смущало дядю то обстоятельство, что ни одного человека нигде не было видно. Да и впереди, далеко в центре, бухали пушки словно днем, не вовремя устроили салют. Остановились они потому, что здесь был всегда работающий телефон — невероятная редкость для монархической Москвы. Несмотря на рекламируемую ненависть к «ментам», Лазарь — человек весьма гибкий — сохранял среди них нужных людей, которых по необходимости подкармливал.

Решив найти известного вора Егора, он рассудил, что проще всего сделать это по телефону, не въезжая совсем в Москву, да и обстановочку узнать не вредило. Вместе с кикбоксером Пашей они вышли из машины и направились к входу в здание. Гаишников они нашли в первом же кабинете, куда заглянули в поисках знакомого дядиного полицейского. Было их всего пять человек в форме. Вернее, пять трупов. Гаишники лежали на животах, сомкнув руки на шее. У всех пятерых были размозжены затылки. Лазарь аккуратно обошел лежащих и подошел к телефону. Как ни странно, аппарат работал. После нескольких пробных звонков ему удалось нащупать нору, в которой таился Егор.

— Здорово, дед, — услышал он знакомый, с легкой картавостью голос. — …Да, я в клубе. В городе чистка, советую валить, если еще вены не закупорили… Какой там музей. Солдатня всех режет, царя скидывают, а ты говоришь — музей. Вали домой и отсиживайся, пока власть не устаканится… В клуб ты не попадешь, потому что здесь тоже чистка. Кто кого чистит, непонятно, но трупы есть… Если очень надо, добирайся до Садового кольца и дуй в МИД. Охрана в ем давно перебита. Там поднимай свои копыта до десятого этажа, выходи из лифта и жди меня. Есть свой ход в клуб… Божусь на пидараста, не до музеев сейчас. Кстати, позвонишь мне, если не сможешь дотянуть до центра, чтобы мои ребята зря не высовывались. Покедова, браток.

Когда Лазарь бросил трубку, лицо у него было весьма озабоченным. Случайно он выглянул из кабинета и далеко на подъеме увидел серую гусеницу, которая, казалось, еле ползла по Государственному проспекту. Это нагоняли их бронетранспортеры.

Уяснив обстановку, Клюв решил свернуть с центральной магистрали и проехать к МИДу набережными Москвы-реки. У метро «Сокол» они ушли налево и углубились в никем не заселенные места. Целый ряд обгорелых и полуразрушенных кварталов оставался в этом далеко не окраинном массиве Москвы с тех пор, как татарские танки проутюжили с трех сторон город. Безлюдные руины с покрытыми мусором и осколками кирпича дорогами, с остовами когда-то многоэтажных зданий и трухлявыми пнями от спиленных в холодные зимы деревьев пользовались дурной репутацией даже у преступного мира Москвы.

Машины медленно пробирались вдоль нескончаемого ряда обломков, лавируя между глыбами бетона, ржавыми кусками железа и остатками перекрытий. Нежилые кварталы тянулись вплоть до въезда в Крылатское. Тут перед мостом магистраль стала шире и появились первые признаки жизни. Навстречу на предельной скорости вылетел мотоцикл и, вильнув, скрылся в руинах.

Внизу, на спуске с моста, стояли кучкой несколько мужиков и баб в ватниках и цветастых юбках. Увидев машины, они встрепенулись и, бодро перебирая ногами, вертя над головой какими-то палками, стали взбираться к проезжей части. Однако сколь ни проворны они были, машины ехали значительно быстрее, и когда толпа высыпала на мостовую, уже отдалились метров на сто пятьдесят.

— Смотри, братва, а у них ружья! — воскликнул Клюв и громко скомандовал: — Пригнись!

В самом деле послышались гремучие гулкие звуки, это палки в руках мужиков и баб превратились в ружья. Олег, усатый и здоровый, как боевой верблюд, тоже бывший чемпион, но по классической борьбе, схватил ручной пулемет и хотел разбить заднее стекло «ниссана», однако Клюв остановил его.

— Проехали, — сказал он веско. — Эти, по-моему, просто обкурились. Стреляют в белый свет, как в копеечку. Побереги, брат, патроны.

Клюв как в воду глядел. Проехав мост, они резко свернули налево, оставив в стороне Олимпийский трек, построенный еще в золотое время общего благоденствия, желая выбраться на Рублевское шоссе. Однако на въезде в туннель они увидали угрюмую тушу танка, перегородившего путь. Точно такой же танк стоял на въезде в рукав, так что вся правительственная трасса оказалась недоступной. Пришлось развернуться и проехать обходным путем вдоль набережной Москвы-реки, а потом по треку, на редкость чистому, аккуратно засаженному елочками вдоль трассы. Поплутав между домами, они все-таки выехали на дорогу и помчались вперед к центру города. Не сворачивая на Кутузовский проспект, откуда доносились гул тяжелых машин и трескотня выстрелов, они прямиком домчали до Ленинского проспекта и свернули на него. Немногочисленные машины, все как одна, гнали на предельной скорости, не обращая внимания на светофоры. Бойцы поглядывали по сторонам. Мысли их выразил Олег, вздохнув: «Хоть бы один ювелирный магазин, бля муха!»

Внезапно Клюв затормозил. За ним встал и Лазарь. Пошептавшись с Клювом, он снова сел в машину с Линой и, свернув в боковой рукав, остановился.

— Девочка, — сказал дядя нежно, — ребятам надо поразмяться. Я понимаю твое состояние, к сожалению, это не последняя смерть, какую тебе придется видеть. Невозможно прожить в Москве без мужества, а сколько тебе понадобится мужества в Римском клубе, одному богу известно.

— Хорошо, — вздохнула Лина, шмыгая носом, — я уже успокоилась. Но зачем, зачем он на них наехал!

— Пьяный в жопу, — мудро заметил Лазарь. — Прости, конечно, за эту грубость, но только в остекленелом состоянии можно заставить воина стрелять в ридну матку. Ты вот что, — продолжал дядя с некоторым колебанием в голосе, — ты посиди в машинке буквально считанные минуты, закнопись и никому не открывай.

— Дядя, ты куда? — спросила девочка испуганно. Она огляделась. Улица, словно ныряльщик перед смертельным прыжком, замерла в полной неподвижности. С правой стороны от рукавчика, в который они въехали, стоял многоэтажный соломенного цвета дом с магазином на первом этаже.

Вообще-то в Москве с магазинами было плохо, ибо какой дурак будет торговать, когда один или два налета в день обеспечены, но вдоль правительственной трассы, где через каждые пятьдесят метров были натыканы полицейские, магазины кучковались густо. Сегодня же в городе, похоже, трудно было найти живого полицейского, поэтому время для налета казалось Клюву самым подходящим. Искать ничего и не надо было: вывески говорили сами за себя.

— Айда, — махнул рукой Клюв, и бравые ребята рысью маханули к дому.

Лина, оставшись одна, задумалась, сама не зная о чем, пригрелась в теплом салоне и задремала. Разбудил ее громкий стук по жестяному кузову. Она, оторопев, открыла глаза и увидела какие-то мрачные, заросшие щетиной морды, которые заглядывали через боковые оконные стекла. Одна из них, большеносая и сухая, протиснулась почти в самое лобовое стекло и застучала деловито кулаком по крыше.

— Открывай, деваха, приехали. Да побыстрее, а то камнями окна разобьем и выволочим тебя силой!

Лина затравленно огляделась по сторонам. Вокруг нее, словно кобели на собачьей свадьбе, столпились нищенски одетые люди со свирепыми испитыми лицами.

4. ПРОЩАНИЕ С АНИТОЙ

Последний инструктаж проходил уже совсем в другом помещении, как понял Луций, — молельне одной из христианских сект. Голый каменный склеп был украшен только иконостасом на стене, да двумя чугунными шандалами с зажженными свечами. На каменных скамейках кроме юноши восседали еще семь монахов разного возраста в черных рясах и клобуках. Говорил Иезуит. Окончательно стряхнув с себя оцепенение после заключения, он стал, по мнению Луция, олицетворением злой энергии.

— …Вас восемь человек, и кроме того, я девятый. Наша эзотерическая объединяющая церковь считает число девять совершенным и чистым. Баланс сил сейчас таков, что государь и покровитель церкви нашей может быть изгнан назад в Европу, что навсегда заклеймит позором наш народ. Еще и двадцати лет не прошло, как стали мы восстанавливать церкви после адского владычества, и пригласили на царствие отца нынешнего государя. И если мы снова отправим в изгнание, а то и хуже, семью Романовых, то третий раз они на русскую землю не ступят, а проклянут недостойный народ люмпенов.

Мы не можем остановить националов там, на улицах Москвы, где они, ведомые антихристом Хионом, не встречают сопротивления от упавшего духом народа, опираясь на танки. Но мы можем обескровить их тыл, пока они избивают наших братьев снаружи.

Главарь хлопнул в ладоши, и тотчас закутанные с головы до ног молодые послушницы выступили из дальнего прохода в часовне и разложили перед бойцами целый ворох оружия. Каждый выбирал по собственному вкусу. Луцию достался полуметровый иберийский меч. Прямой клинок с двумя остро наточенными лезвиями оканчивался сверкающим острием. Далее он взял деревянный щит, покрытый кожей какого-то животного, скорее всего бычьей, опоясанный полосками серебра, и широкий кинжал. Клинок его с выемкой по бокам таинственно мерцал золотой арабской вязью, рассыпанной от рукоятки вниз. Кроме оружия каждому полагался длинный плащ с капюшоном и бронзовая бляха с двуглавым орлом в качестве отличия.

Обрядившись с помощью прислужниц, Луций все равно не почувствовал себя готовым уничтожать людей только за то, что судьба угораздила родиться им на другой стороне баррикад. Иезуит прочитал короткую молитву, прося небо вдохновить его на правильное решение, а мелко ступающие монашки приволокли громадный с метровым экраном телевизор на колесиках.

— Полчаса созерцания, — объявил Иезуит. — Прямая трансляция с улиц Москвы. Смотрите и сами поймете, против кого боретесь.

Уже после первого кадра Луция чуть не стошнило. Крупным планом он увидел штык автомата и насаженного на него младенца. Более таких кадров не было, но вся картина избиения мирных жителей, заподозренных в свободомыслии и капиталистическом уклоне, прошла перед ним за неполные полчаса. Иезуит знал, что делал.

Сам он, одетый точно так же, как остальные, шел впереди, держа в руке копье с длинным крепким древком и острием в форме лаврового листа. Осторожно ступая босыми ногами, они дошли, никого не встретив, до кабины лифта и спокойно съехали на первый этаж.

Этот этаж, как имеющий связь с внешним миром, охранялся сразу несколькими легионерами. Опираясь на длинные копья, они стояли между колоннами, оживленно обмениваясь мнениями о штурме столицы. Старший из них — пожилой мужчина с огромным животом и сияющими накладными эполетами довольно загоготал, увидев подкрепление.

— Держу пари на сестерций, что вы, ребята, пришли нас сменить! — зычным голосом прокричал он и подошел к Иезуиту, тесня его громадным своим брюхом. — Разве я не прав? Скажи, брат, мы в самом деле можем присоединиться к штурму и вдоволь поохотиться в спальных районах? Телек смотрите? Шикарно там наши жидов полощат!

Не меняя выражения лица, предводитель ударил охранника копьем в живот, чуть отведя древко назад и молниеносным движением послав его вперед. Толстяк придушенно охнул, собрался закричать, но силы уже оставили его. Иезуит очень хорошо знал, в какие точки надо бить.

Солдаты с минуту в оцепенении наблюдали, как дергается в агонии их начальник, потом разом подняли руки. Видимо, биться с многочисленным отрядом показалось им менее привлекательным занятием, чем грабить город. После того, как трое легионеров были обезоружены и связаны, Иезуит приказал запереть их в одной из кладовок.

До сих пор все монахи казались юноше на одно лицо, но постепенно он стал выделять среди них индивидуальности. Оказывается, не все монахи безоглядно следовали распоряжениям Иезуита, некоторые имели собственное мнение и вовсе не собирались его скрывать.

— Вы плохой стратег, — обратился к Иезуиту мощный высокий мужчина с бритым загорелым лицом и единственный, имеющий на вооружении исконно русское оружие — крепкую круглую дубинку, которая, скорее всего, прежде была ножкой дубового кресла, — иначе бы вы не оставили в нашем тылу профессиональных военных, предварительно их не обезвредив. Думаете, опытным воинам трудно освободиться от пучка веревок, да и картонная дверь не долго продержится.

— Твоя кровожадность меня смущает, — перебил его предводитель. — И если бы сегодня мы не нуждались в каждой паре свободных рук, я бы отправил тебя составить компанию тем, чьей смерти ты алчешь. Чтобы не томить других, скажу тебе, что никакими силами не смогут охранники подняться выше первого этажа, потому что лифтовые шахты, после того как мы спустились, я обесточил, а дверь черного хода заклинили послушницы.

Римский клуб — это мозг мятежа, соединенный слухом и зрением с внешним миром — Москвой. Мы должны уничтожить сам мозг — компьютерный центр со всеми вложенными в него программами, телевизионную студию — уши и глаза мятежа и сопротивляющихся легионеров — его мускулы. Счастье наше, что внутри клуба не подозревали врагов заговора, и поэтому Хион и его компания не сочли нужным оставить хотя бы сотню воинов. И что бы мы делали даже с десятью воинами на каждый этаж?

— Как у них с современным оружием? — спросил худощавый монах в очках, с вьющимися русыми волосами. — Что стоит всех нас положить из одного автомата!

— На территории Римского клуба владение огнестрельным оружием запрещено под страхом смертной казни, — сухо ответил Иезуит. — Дурно же вы думаете о командире вашем, если смеете даже тень неуверенности иметь. Что же вы пошли за мной, если полагаете, что могу я вас завести под стрелковое оружие! Наверно, не копьями и мечами я бы вас вооружил, а минометами и гранатами. Приободритесь, робкие. Во всем здании сейчас не более двух-трех десятков вооруженных людей, и, переходя с этажа на этаж, мы отключаем физическую и информационную энергию, так что в тылу у нас никого нет и не может быть. Другое дело, что после победы над собственными согражданами примчатся в клуб мятежники продолжать бесовские развлечения, так мы и должны подготовить им встречу.

Начальный этаж оказался одним из самых трудных. Мало того что почти в каждом зале была своя секта, и потому некоторые из них были набиты непонятным народом, который никак не поддавался контролю, пришлось спускаться в отгороженный кованой решеткой подвал, где на многочисленных дверях, уводящих взгляд в проходы из стальных прутьев, висели тяжелые замки. За решеткой в десятках просторных клеток сидели самые разнообразные звери, все громадные и свирепые. Луций не сразу смог по достоинству оценить этот факт, потому что никак не мог понять, зачем такое количество диких животных собрано в одном месте.

Звери скорее всего были голодны. Они рычали, визжали, свистели и всячески выражали негодование задержкой завтрака. От диких воплей и вони у юноши разболелась голова. Однако он не выказывал своего состояния, пока их предводитель не дал команду двигаться дальше.

Без всяких приключений прошли они следующие пять этажей, выявляя одиноких легионеров и членов Римского клуба. Когда они попадали на собрания сект или молельни чужих церквей, Иезуит приказывал никого и ничего не трогать, ибо иногда число сектантов неизмеримо превосходило число воинов эзотерического христианства. Единственное, что они делали, — это, переходя с этажа на этаж, обесточивали за собой все, не беря во внимание то, как будут выбираться обитатели нижних этажей.

Первое сильное потрясение Луций испытал, проводя чистку тринадцатого этажа. Пройдя анфиладу комнат и несколько больших зал, он попал прямо к бассейну, в котором искупался недавней ночью. Теплая вода стекала в бассейн из большого закрытого желоба, и тут же на мелководье, прибитая к краю бассейна, качалась в белой пене одетая в красный халат женщина с погруженным в воду лицом. Уже предчувствуя несчастье, он, не раздеваясь, прыгнул в бассейн и через несколько секунд вынес на бортик ту юную девушку, которая приютила его ночью. Никаких повреждений не было на ее прекрасном загорелом теле, только распущенные в беспорядке волосы, да раскрытый в напряжении рот говорили, что смерть ее была насильственной. Несколько минут просидел юноша перед ней, бросив в сторону жалкое свое снаряжение, потом еще более воодушевленный местью положил девушку навзничь на ковер у бортика бассейна и пошел, сжимая в руке меч, с жарким тяжелым комом в груди вместо сердца.

Первое серьезное сопротивление оказала им толпа паломников на четырнадцатом этаже. По иронии судьбы эти люди и в самом деле приняли их за легионеров. Смуглые, в длинных белых одеяниях, они сидели рядами перед большим экраном, на котором разворачивались события мятежа. Их предводитель — необычайной толщины индус в очках, с окладистой бородой и в чалме, повязанной прямо над маленькими выпученными глазками, — подошел к Луцию, приняв его почему-то за старшего, и затараторил, перемежая русские слова с арабскими и повизгицая от негодования.

Только несколько секунд спустя юноша понял, что индус возмущается по поводу малочисленности жертв на улицах и предлагает помощь своих людей, которые, как он смачно выразился, «зальют Москву кровью выше Кремля». Когда Луций понял индуса, мрачная ярость овладела им. Сам не до конца разумея, что делает, он вытащил меч из ножен и полоснул им по разваливающимся от собственного веса губам муллы. Тотчас лицо, маячившее перед ним, расцвело красными ручейками, индус отшатнулся, зажал окровавленный рот и повалился на пол.

Откуда ни возьмись набежали женщины. С рыданиями и криками они подняли раненого и понесли в глубь комнаты, точнее зала. Паломники вскочили со скамеек и обернули в сторону монахов опоясанные чалмами головы, и поскольку они представляли множество национальных меньшинств, населяющих столицу, то и головные уборы у них были самые разнообразные. У одного свернутый кольцами мохеровый шарф, у другого — самого громкого и агрессивного — обыкновенный ком не слишком чистых лицевых полотенец. Не найдя никакого другого оружия, паломники стали отрывать прикрепленные к стенам скамейки и разбивать их о деревянный пол, дабы вооружиться.

— За что ты его? — спросил недружелюбно юношу один из монахов. Луций не успел ответить, на него налетела сразу целая куча паломников, которую он с трудом отгонял протянутым ему копьем. Постепенно число и ярость нападающих увеличились и, проткнув нескольких, наиболее горячих, мечом, Иезуит, к вещей славе господней прекрасно владеющий оружием, постарался обеспечить достойное отступление.

И тут произошло то, чего Луций всячески избегал. Один из паломников, более других раздосадованный ранением наставника, рыжий толстощекий мужик с громадными ручищами, видимо уверенный в себе, все-таки исхитрился, крутясь, словно взбесившийся, пес вокруг юноши, достать его толстой, расщепленной по краям доской. Тычок разодрал Луцию щеку, кровь залила его лицо и дала новый импульс дикой, всепоглощающей ярости. Толстое лицо самодовольно улыбающегося паломника вспыхнуло перед глазами юноши, и он, смахнув с щеки кровавый след, бросился вперед. Луций в одно мгновение изрубил жалкое орудие мести и, когда толстяк завопил от страха, погнал его обратно мимо целого ряда дверей в зал. Хотя Иезуит кричал ему и звал назад, Луций не успокоился, пока не подрубил толстяку ногу на бегу, и когда тот с размаху покатился по полу, юноша настиг его и, не помня себя, погрузил клинок в плотное, как сырое тесто, тело. Вопли толстяка отрезвили его. Не смотря, ранил ли он его или уже убил, не желая добивать стонущее, катающееся существо, он бросился с поднятым мечом назад, сквозь густую толпу паломников, нанося и отражая удары, и оказался у лифта, где его ожидали монахи с окровавленными мечами и копьями и Иезуит с фанатичным блеском в глазах. Впрочем, напуганные паломники не столь уж рьяно преследовали их, видя собственное бессилие. В отряде был ранен только Луций, да еще один молодой монах получил сильный удар по руке и мучился от боли.

После того как бойцы отделились от врагов лестничной площадкой, Иезуит обратился к Луцию со словами укоризны.

— Они говорили, а ты совершил, — выговорил он сурово. — Тигр тоже кровожаден, однако ты не уничтожаешь всех тигров, а только того, кто причинил тебе непосредственный вред. Эти паломники, наверно, настоящие отбросы, и дай им волю, в самом деле грабили бы и убивали с легкостью, но мы же не они. Теперь нас осталось только семеро, потому что этот парень уже ни на что не способен со сломанной в двух местах рукой, да и тебе не мешает зашить рану, иначе останется шрам на всю жизнь. Но душевный шрам я бы не хотел тебе врачевать, потому что ты убил человека, не защищаясь, а в запале и из мести.

— Однако дай ему волю, — возразил ему юноша, чье лицо было замазано кровью, которую он в пылу драки не смог унять, — так дай ему волю, он и его собратья всех бы нас измесили, как крыс.

— Что же нам теперь уподобляться любому человеческому отребью, которое встретится у нас на пути? Они убивают инстинктивно, не чувствуя разницы между добром и злом. Мы же осознанно, беря на душу грех и мучась содеянным.

— Так что же, не убивать, — спросил с вызовом рослый монах, — послать все это гнездо разврата к чертовой матери и пойти к проституткам выспаться?

Иезуит мрачно покачал головой.

— Не мир я вам принес, а меч, — сказал господь. — И разве не жгло его душу сознание того, что сказанное входит в противоречие с основными заповедями. И разве не мучился он, надрывая свое сердце в поисках компромисса между совестью и долгом, и разве не сознавал он в отчаянии, что компромисса нет. Ибо где долг, там и необходимость. И я говорю вам, и меня терзают сомнения при виде пролитой крови врага, — особо подчеркнул он последнее слово, — но вслед за господом я повторяю: не мир мы принесем Римскому клубу языческому, а меч. Ибо мы в защите и защищаем жизнь от скверны, — так закончил он свою противоречивую проповедь.

Следующий этаж очистили они от редких легионеров безо всякого сопротивления, а на пятнадцатом Луция постигло горе.

Пятнадцатый этаж, тот самый, на котором располагался вход в апартаменты Хиона, оказался столь необъятным, что монахи попарно разбрелись по нему и не могли собраться более часа. Выманив из-за двери апартаментов охранника и добежав по памяти до покоев хозяина клуба, юноша не нашел там брата. В том, что тот был здесь, совсем недавно убеждали неубранные тарелки с остатками завтрака и еще теплая чашка китайского фарфора с чаем.

В задумчивости присел Луций на мягчайшую кровать, протянул руку, чтобы забрать фотографии: его и Василия, сиротливо смотревшие на него с журнального столика, когда вдруг его внимание привлек плоский листочек белой бумаги, через который проступали написанные чернилами на другой стороне слова. С похолодевшим сердцем вытянул он придавленный зажигалкой листок и некоторое время держал его в руках, не осмеливаясь перевернуть.

«Здравствуй, дорогой брат, — прочитал он. — Найди меня, пожалуйста, потому что мне очень страшно. Хорошо мне только ночью, когда никого нет. Вчера ко мне приходила жена Хиона мириться. Она похожа на старую змею, только толстую. Я ей сказал, что хочу уйти, только не знаю как. По-моему, она мне не поверила. Если ты меня не заберешь сегодня, мне кажется, я умру».

На письме не было ни подписи, ни даты. Луций ошалело вертел его, пытаясь еще что-либо в нем разглядеть, потом сунул в карман и резко поднялся. Не боясь шума, он в ярости взмахнул мечом, разрубив столик пополам, и побежал к выходу.

5. МАГАЗИН «ВСЕ ДЛЯ ВАС»

Раздвинув облепивших машину с Линой бродяг, высокая фигура в оборванном черном пиджаке с запрокинутыми вверх руками, в которых с трудом помещался большой камень, подскочила к капоту и засадила булыган в лобовое стекло. Стекло затрещало и прогнулось, по нему пошли зигзагообразные белые трещины. Толпа удовлетворенно завыла, детина в пиджаке нагнулся, подобрал с натугой каменную глыбу и вновь начал поднимать ее над головой, напыжась, словно штангист, берущий непосильный вес. Лина до мельчайшей черточки видела его искаженное круглое лицо с большим поцарапанным носом и злорадным выражением сощуренных глазок.

Прежде чем камень достиг верхней точки, в девочке проснулся боевой дух отца. Тысячу раз она сидела рядом с водителями и наблюдала, как они заводят машину. Более того, Алексей, уступая просьбам девочки, посадил ее как-то за руль и дал возможность проехать несколько метров. Лину словно приподняло невидимой внутренней силой и переметнуло на водительское сиденье. Она нажала одной рукой на газ и одновременно выжала педаль сцепления. Поворот ключа заставил машину взреветь и дернуться точно перед прыжком.

Оборванец с камнем в руках застыл, не зная, кидать ли его или отпрыгнуть в сторону. Миг раздумья его погубил. Почти против желания Лины машину швырнуло вперед. Алкаш согнулся пополам, и его голова угодила точно в место удара камнем. Несколько мгновений он ехал на капоте, обернув к Лине окровавленное, помертвевшее лицо, потом скатился вниз, и с хрустом прошлись по нему колеса. Девочка бросила руль, машину еще раз швырнуло в сторону, и мотор затух. Снова толпа окружила машину, скрюченные руки рвали ручки двери, били в окна салона, и снова Лина вертела ключ зажигания, пытаясь оживить омертвелый двигатель, но искра жизни никак в него не возвращалась. Треснула обшивка машины, камни крошили металл дверей, ухватистые руки тянулись к девочке через разбитые стекла. Ее выволокли, обдирая платье острыми осколками стекла, швырнули на землю и образовали вокруг нее прямоугольник.

Двое здоровых приземистых ханыг осторожно, как ребенка, принесли труп в черном пиджаке, с вывернутыми ногами и покрытыми густой коростой крови грудью и шеей. Из сурово молчащей толпы вышла, шаркая ногами, вылитая ведьма, согнутая, со сдвинутыми к кончику горбатого носа очками, в намотанном на шею грязно-зеленом платке. Она ухватила Лину за волосы и с невероятной для хлипкого тела силой приподняла над землей.

— Вот твой жених, — прошептала она, с ненавистью глядя на девочку, — будь ты проклята в семени своем! Сейчас вас и обвенчаем, посаженой матерью будет вам сыра земля.

— Целуй его, — закричали из толпы. — Целуй жениха, сука! В один гроб их!

— Но сначала паровозик, — вышел из толпы тот самый сухой и большеносый бомж, который первым подбежал к машине. — Мужики, скидывай штаны!

Тотчас он вертко стянул ремень с бумазейных мятых портов, и сами брюки полетели ему под ноги. С Лины стащили, несмотря на сопротивление, одежду и положили лицом вниз на землю.

Сухопарый мужик с воплем: «Благословите, братцы!» — поднял руку с зажатыми в ней трусами и молча рухнул на землю.

Оскаленная усатая морда Олега мелькнула в толпе. С другой стороны появился Клюв. В руке у него был раскрытый нож. Толпа смешалась, попятилась, сухопарый мужик лежал, обратив к небу голые ягодицы. Из шеи у него торчала наборная ручка финского ножа. Дядя, не обращая внимания на злобный шелест и гул вокруг него, быстро поднял Лину и понес к машине. Толпа угрожающе колыхалась за ним.

Лазарь уже донес племянницу до машины, когда из орущей и мятущейся толпы выскочил маленький мужичок в длинном до пят комбинезоне и схватил его сзади за горло. Дядя, не разжимая рук, протащил его на себе несколько шагов, потом раздался выстрел, мужичок осел, но рук не распряг, и Лазарь тянул его на себе уже мертвого.

Толпа развернулась и побежала прочь от машины. На земле осталось лежать три неподвижных тела. Дядя нырнул в «ниссан» с Линой на руках, а вынырнул с автоматом. Он озверело повел стволом вслед убегающим и дал длинную веерную очередь. В толпе послышались стоны и крики. Две женщины упали и замерли. Остальные, не поднимая упавших, на рысях обогнули угол дома. Лазарь швырнул автомат на сиденье и выругался.

— Будь я проклят, если еще хоть на минуту оставлю девчонку, да мне за нее брат голову вывернет мордой внутрь.

Лина после второго потрясения долго не могла оправиться, она сжалась на заднем сиденье единственной оставшейся у команды машины, всхлипывая и трясясь от обиды и холода. Потом как-то незаметно она пригрелась и забылась коротким, но глубоким сном. Тем временем они уже добрались до проспекта, названного именем великого садовода, и свернули налево, желая пробиться самым коротким путем к центру. По веселым лицам Клюва и его друзей можно было поверить, что налет на магазин закончился успешно и взяли они немало.

Однако жадность и не таких фраеров губила, и роковой для бригады Клюва оказалась следующая остановка. Уже видно было вдалеке здание МИДа в обрамлении двух высотных домов гостиницы «Белград», и можно было подумать, что нет препятствий для подъезда и прохода к честнейшему вору Егору, как усатый Олег высмотрел по ходу следования вывеску коммерческого магазина, и этим все чуть не погубил.

Клюв, подмигнув дяде, затормозил, и, не раздумывая, трое молодцов бросились к входным дверям. Дверь магазинчика с храбрым названием «Все для вас» была распахнута настежь, что свидетельствовало о крайнем идиотизме владельца, пройти мимо которого воры не могли никаким образом. Вбежав вовнутрь, налетчики остановились, потрясенные открывшимся их глазам изобилием. Под потолком горели образцы разнообразных люстр, холодильники и стиральные машины отливали белой краской в углу, в другом расцветали ярким оперением ковры, вещь вовсе в столице позабытая. Боксер Паша огляделся по сторонам и увидел хозяина магазинчика, пристроившегося у кассы рядом с продавщицей. Напротив них перед прилавком стоял какой-то ополоумевший клиент в сером, сшитом по французской моде костюме, каких и вообще в российском захолустье быть не могло. Вся эта картина мирного труда на ниве торговли настолько разнилась с суровой реальностью, что Паше на миг расхотелось убивать. Олег, человек организованный совсем просто, сунул два пальца в рот и разразился прямо-таки лесным свистом. Клиент присел, так что его макушка оказалась ниже уровня прилавка, и вдруг в руках его мелькнул черный с круглым барабаном револьвер.

Перестрелка началась стихийно и кончилась печально как для бывшего борца, так и для клиента в фирменном костюме.

Олег бил и стрелял всегда наверняка. Прежде чем клиент успел спустить курок, он уже бросился плашмя на пол, дабы уменьшить поражение тела, и расстрелял противника в упор. Однако тот, уже теряя сознание и падая, случайно надавил на курок, и шальная пуля пробила Олегу голову. Он умер почти мгновенно с тем же хищным выражением лица, которое отличало его при жизни. Хозяин магазина выскочил из-за прилавка с поднятыми руками. Выражение лица у него было точь-в-точь такое, будто он вчера свалился с Луны и еще никак не мог привыкнуть к здешней атмосфере. Приплясывая от страха и возмущения, он бросился к клиенту и пытался приподнять его огрузневшее тело, но тот уже безмолвствовал. Клюв, который видел много мертвых людей, плюнул от возмущения, увидев распластанного на полу Олега. Вид у того был, как он рассказывал потом, мертвее мертвого. Подскочив к хозяину, он ударил его ногой в челюсть, отчего владелец магазина совершил обратный прыжок за прилавок и очень тихо замер вместе с еле живой от страха продавщицей.

В это время к входу подъехала грузовая машина. Послышались звуки команды и топот одновременно опустившихся на землю ног. Клюв и Паша, только услышав солдат, метнулись в глубь магазина. Причем уже исчезая за дверью, ведущей в подвал, Паша успел четким, как на ринге, ударом повергнуть продавщицу, чтобы она не болтала лишнего. Когда вбежавшие на звуки выстрелов солдаты и члены фронта Национального спасения ворвались в магазин, кроме уткнувшегося носом в пол клиента и тихо стонущей продавщицы, они никого не увидели.

С грехом пополам хозяин магазинчика поднялся, отодвинул неподвижное тело лежащей без сознания женщины и, увидев подмогу, закричал срывающимся слабым голосом:

— Там они, господа, за дверью, в подвале прячутся!

Офицер молча посмотрел на его налитую синевой челюсть и скомандовал прочесать подвал. Десяток солдат, вооруженных не хуже командос любой современной армии, — это у войск императора Всея Руси не было, как говорили, даже ватных штанов, чтобы перезимовать, — рванулись по мановению его руки в подземелье, где хранились товары.

6. ЛИЗ

Информационный центр Римского клуба, как и полагали монахи, венчал основное здание. Собственно весь предпоследний, шестнадцатый этаж представлял собой гигантский компьютерный комплекс.

Просчет учредителей клуба был в том, что они не ждали неприятностей изнутри. Вход на этаж прямо с площадки перед лифтом был снабжен строгими запретительными надписями. Однако этим и ограничивалась охрана. Монахи беспрепятственно дошли до центрального входа, где стоял на посту пожилой полицейский, который при виде отряда даже не удивился. Мельком взглянув на подошедших, он с решительным видом повернулся к ним спиной и уставился на телеэкран.

— Историю не повернуть вспять, — выкрикивал самодовольный диктор в кожаном пиджаке и черных очках, — и мы с удовлетворением можем сказать: монархия в России окончательно свергнута!

По знаку Иезуита один из монахов подошел к полицейскому совсем близко и резко взмахнул рукой. Ошеломленный страж порядка, не пикнув, уткнулся лбом в стол и застыл так, широко расставив руки.

С треском распахнулась дверь в Информационный центр. Луцию сразу же бросилась в глаза целая пирамида, скорее даже стена из цветных телевизоров, на каждом из которых возникало все время одно и то же изображение входящих на территорию Римского клуба легионеров с автоматами наперевес. Иногда по велению невидимого оператора экран приближал их лица. Так попеременно возникали в тысячах дробящихся копий лица директора Лицея, знаменитого устроителя пиров, и многих других знакомых и до сих пор неизвестных.

«Возвращаются!» — прошептал юноша и остановился. Далеко в глубь помещения, освещенного ровным мягким светом из круглых отверстий в потолке, шли белые длинные столы, уставленные сверкающим или матовым электронным оборудованием. За столами сидели программисты и операторы. Иногда кто-либо поднимался, чтобы размяться или облегчить свое существование хорошей сигаретой. Никто как бы не Замечал вновь прибывших, пока Иезуит заплетающимся от ярости языком не скомандовал: «Вперед!»

Над столами, над прекрасными полированными агрегатами и телами испуганно задергавшихся людей взлетели мечи. Мужчины, женщины, подростки метались по громадному залу, натыкаясь друг на друга, словно овцы на бойне. Монахи шли двумя шеренгами навстречу друг другу, перекрыв оба выхода, и рубили и кололи без разбора направо и налево. Их не интересовало: живой это человек или персональный компьютер. Крики убиваемых людей мешались с бравурной музыкой, звучащей с экранов телевизоров.

Юноша не двигался. Сжимая рукоятку меча, он смотрел на бойню, учиняемую во имя господа, и не находил различия между боевиками в рясах и солдатами на улицах города. Мимо него пробежала девушка, почти подросток. На спине ее, под правой лопаткой темнело черное пятно. Девочка, в тщетных попытках спастись, рухнула буквально под ноги Луция и пыталась заползти под стол, у которого он стоял. Появление раненой девочки оказалось последней каплей, переполнившей душу юноши. Он наклонился к ней и осторожно приподнял с пола.

— Пошли, — сказал он, — я уведу тебя. В аду криков о помощи, стонов и взрывающихся телеэкранов, возможно, она его не расслышала. Тогда Луций взял раненую на руки и осторожно вышел из зала. Полицейский лежал у стола, раскинув руки и ноги, и пришлось перешагнуть через него. Девочка постанывала при каждом движении юноши, но глаз не открывала. Он шел по коридору, оглядываясь, в поисках надежного убежища, пока не добрел до железной двери с надписью: «Аварийная». Положив осторожно девочку на пол, Луций потянул дверь за ручку, и она отворилась. С внутренней стороны торчал в замочной скважине ключ, что очень обрадовало юношу.

В комнате царил полумрак, поэтому он первым делом развел заслоняющие свет черные шторы на окне. Помещение оказалось большим и просторным, в одном его углу стоял широкий диван с подвинутым к нему столиком, а вся противоположная стена тоже была уставлена десятками видеоэкранов. Прежде всего Луций хотел освободиться от своей ноши, поэтому он аккуратно положил девочку на диван и содрал с ее плеч окровавленную кофточку. К счастью, раны он не обнаружил. Удар прошел по касательной, оставив над ключицей глубокую царапину, из которой все еще сочилась кровь. Обморочное состояние девочки скорее объяснялось общим впечатлением от картины массовой гибели людей.

Обведя комнату взглядом, юноша обнаружил дверь в углу. Он не замедлил войти в нее и увидел, что к комнате относится несколько санитарных помещений от туалета до маленького бассейна. Тотчас открыв воду, он наложил девочке повязку из обрывков ее кофточки и, устроив как следует на диване, прикрыл сорванной с окна тяжелой портьерой.

Затем, словно вспомнив о каком-то неотложном деле, вытащил из замка ключ и вышел, закрыв за собой дверь на два оборота. Тяжелая железная дверь должна была послужить препятствием для той напасти, которую он уготовил Римскому клубу. С другой стороны, если бы что-нибудь с ним случилось, она бы смогла продержаться до прихода спасателей. Радуясь, что до последнего момента девушка не пришла в себя и, стало быть, не могла его тревожить бессмысленными вопросами, Луций вышел из коридора на площадку не замеченного в ходе атаки и потому не обесточенного грузового лифта, связывающего Информационный центр со складом, и спустился в самый низ. Лифт он оставил открытым, вбив пару деревянных клиньев из спичек под кнопку «Пуск».

Прежде чем начать открывать клетки с дикими зверями, он определил для себя некоторый принцип действий, дабы самому не попасть в когти некормленных хищников. Для этого он прошел в самую глубь подвала, полностью уставленного стальными клетками и деревянными загонами, в которых, кипя от возмущения, буйствовали буйволы. Лишь упершись в стену, Луций стал ослаблять засовы на начинавших ряд клетках с громадными кошками, которые метались взад и вперед, будто его и не замечая. Он не открывал дверцы совсем, а оставлял зверям возможность сделать последний шаг: то ли отереться о металл боками, то ли, бесясь от голода, непроизвольно двинуть лапой, отчего бы они неминуемо вырвались на свободу. Так, скользя от клетки к клетке и видя, что животные продолжают свои движения, как бы не замечая, что замки в общем-то сняты, он постепенно набрался смелости и стал полностью освобождать запоры, следя лишь за тем, чтобы двери не открывались сами. Пока он подошел к последней клетке, где, скорчившись, сидел громадный лев, прошло почти полчаса, и за все это время ни один зверь не подумал проверить крепость оков, которых на самом деле уже не было. Лев голодный, но неподвижный или уставший буйствовать, следил за действиями юноши угрюмым взглядом песочно-желтых глаз и вдруг без предупреждения прямо с места прыгнул навстречу, наставив лапы. Если бы его целью было схватить своего освободителя, то он, несомненно, достиг бы ее, но зверь, видимо, хотел скорее напугать, потому что, сделав молниеносный выпад, он вдруг на лету затормозил и упал, сгруппировавшись, на пол.

Луций не стал искушать судьбу, а метнулся к выходу и, поощряемый короткими победными воплями почуявших свободу зверей, во весь дух добежал до лифта. Он так и не сумел понять, как это тигрица успела проскользнуть раньше его. Тем не менее она была в лифте, и юноша отчетливо видел ее желтый с черным бок и громадные выступающие клыки. Тигрица, задрав голову, обнюхивала пульт управления, но, учуяв человека, вдруг вышла из кабины и оскалила зубы. Луций, даже вооруженный мечом и кинжалом, инстинктивно чувствовал малую эффективность своего снаряжения против разящих клыков тигрицы.

Не поворачиваясь спиной к зверю, юноша сделал несколько крохотных шажков назад, лихорадочно выдергивая из ножен меч и вытаскивая кинжал. С дрожью в руке он выставил меч вперед и продолжил отступление, преследуемый тигрицей, которая так же медленно ползла вслед за ним, выбирая время для прыжка.

Оглушительный рев потряс Луция. От неожиданности он метнул в зверя кинжал левой рукой. Никак не нацеленный кинжал со звоном ударился о каменную стенку и рикошетом отлетел тигрице в бок, вонзившись у основания крестца. Юноша находился перед ней, поэтому тигрица решила, что сзади на нее напал другой, более опасный противник. Рыча от ярости, она вцепилась в пораженное место и клубком покатилась по площадке в противоположную от Луция сторону. Занятая болезненным ранением, она каталась по площадке, визжа и стеная, потом с грозным рыком бросилась в другой коридор, где вдали показалась человеческая фигура.

Юноша понимал, что только чудо спасло его на этот раз от гибели. Из оцепенения его вывел другой, еще более громкий тигриный рык, ему ответил второй, потом третий, словно завыла разом стая демонов. Не оборачиваясь, Луций прыгнул в лифт и нажал на кнопку. Смерть была у него за спиной, потому что уже в закрывающиеся двери просунулась когтистая широкая лапа, да так и осталась в кабине отхваченная молниеносным ударом меча. Двери захлопнулись, и под одновременно злобный и жалобный вой Луций полетел вверх.

Девочка сидела на корточках перед мониторами и манипулировала правой рукой пультом управления. Молча подойдя, юноша уселся рядом и, не беспокоя ее, стал внимательно следить за ее действиями. Всего мониторов было около двадцати, и Луций понял, что каждый из них обслуживал один этаж. Кроме общего пульта на каждом мониторе была еще система переключателей, так что по желанию оператора можно было заглянуть практически в каждое помещение любого этажа.

— Покажи подвал, — потребовал юноша, и девочка подчинилась его приказу.

После серии беспорядочных переключений она включила монитор, отвечающий за нулевой этаж. Снова Луций увидел гигантский подвал с десятками стальных и деревянных клеток, только на этот раз они были пусты. Остались лишь буйволы, которые никак не могли рискнуть покинуть загоны. Никого не было и в коридоре, где только что находился юноша. До сих пор он не перекинулся с девочкой ни одним словом, и теперь, когда понял, что звери им выпущены и это безвозвратно, он обратился к ней.

— Как твоя ключица? — спросил он девочку, которая напряженно всматривалась в экран, так что виден был только ее профиль и прядь черных спускающихся на щеку волос.

Девочка искоса посмотрела на него и ничего не ответила. Луций встал, поискал вокруг глазами, нашел чашку и пошел в ванную. Там он ополоснул лицо и руки, наполнил чашку водой, после чего вернулся назад. Девочка, как он узнал, вернувшись из ванной, ее звали Лиз, продолжала возиться с пультом. Видимо, она хотела найти вполне определенный зал, но не знала, как это сделать. После серии переключений на экране возник гигантский храм Сатаны со статуей злого бога. Как всегда, десятки поклонников молились в различных нечеловеческих позах, казалось, удерживаемые только своей верой и духовным напряжением.

Юноша с отвращением поморщился и, пытаясь отвлечься от тяжелых воспоминаний, принялся перебирать кнопки на пульте управления. Случайно ему удалось вызвать звук. Наполнивший комнату гул показался ему странно знакомым. Звериный вой — вот, что он услышал. Вой, казалось, шел отовсюду, но верующие делали вид, что не замечали его. Переключая камеры, Луций навел изображение на вход в помещения секты. Он увидел, что перед дверью с внутренней стороны группировались служители с топорами и копьями, из последних сил сдерживая идущий снаружи натиск.

Внезапно одна из створок подалась, выбитая мощным ударом, и клубок коричневых и желтых тел ринулся в пролом. В поисках пищи львы и тигры умудрились подняться из подвала на следующий этаж и, почуяв сквозь щели в дверях запах человеческого мяса, пытались выломать их. Несмотря на беспорядочные удары, которыми осыпала их стража, хищники прорвались сквозь подставленные мечи и копья и стали терзать и убивать коленопреклоненных людей. Вопли погибающих, мечущихся поклонников Сатаны смешались с торжествующим рыком опьяненных кровью животных.

В это время из притвора вышла жрица. Обнаженная до пояса, в шелковых облегающих талию шароварах она застыла, запрокинув назад голову, и в одно мгновение словно поднялась над толпой. Завидев ее, верующие бросились к ней, надеясь на защиту, которую она, как выяснилось, не могла им дать. Пестрое тело промелькнуло в воздухе, и тигр с окровавленной пастью и лапами перепрыгнул окружавших жрицу, сбил ее с ног и покатился вместе с ней по полу. В тот миг, когда их тела соприкоснулись, в руке женщины вспыхнул некий предмет, напоминающий хрустальное многогранное яйцо, и тонкий раскаленный луч ударил хищника, выжигая глубокие порезы на атласной шкуре.

Сплетенные, как пара возлюбленных, прекрасная женщина и зверь несколько мгновений катались по земле, оставляя кровавый след, потом тела распались. Тигр, перерезанный почти надвое, остался лежать на земле, а жрица приподнялась на локте и что-то приказала страже. Приблизив изображение к ней вплотную, юноша увидел, что правая половина ее тела от плеча до бедра была одной сплошной кровавой раной. Несколько мгновений женщина смотрела на него в упор, не видя и не чувствуя его присутствия. К ней подбежала стража и, осторожно положив на носилки, понесла в покои. Одна рука жрицы неподвижно свисала вниз, теряя по дороге капли крови, вторая продолжала сжимать хрустальный предмет.

Увидев, что их сородич убит, звери, а их было не менее десятка, пришли в полное неистовство. В то время как львы продолжали кромсать и увечить в слепой ярости бессильных сопротивляться им людей, тигр и тигрица напали на окружавшую жрицу стражу. Бойня продолжалась несколько секунд. Исколотые и изрубленные звери остались лежать в нескольких метрах от сородича, но и носилки с раненой жрицей уже некому было нести. Все ее защитники, мертвые или тяжело раненные, распростерлись на земле. Жрица, на мгновение придя в сознание, попыталась встать, чтобы спастись бегством, и не смогла. Хрустальное оружие выпало из ее руки и, потеряв силу, покатилось по залитому кровью полу. Громадный зверь с размаху опустился на носилки и одним ударом лапы снес жрице голову.

Лиз выхватила из рук Луция пульт и швырнула его в стену. Изображение на мониторе погасло.

— Ты садист, убийца! — закричала девочка, содрогаясь. — Как ты можешь на это смотреть и смаковать. Лучше бы ты оставил меня умирать вместе с матерью!

Луций холодно посмотрел на нее и отвернулся.

— И аз воздам, — сказал он. — Перед тобой были поклонники зла на своей последней оргии. Или ты не слышала о таких? Что, серьезно не слышала? Но ты же жила в Римском клубе и ничего не слышала о человеческих жертвоприношениях? Счастливчик! А моего брата, между прочим, только случай спас от гибели в раскаленном медном чреве Сатаны. Так что они получают по заслугам.

— А моя мать, — спросила она. — А я? Мы мирно жили. Я училась в лицее. Пришли твои друзья… убийцы. Мать я видела, когда ей в спину воткнули саблю. За что? Чем мы виноваты?

— Что, женские лицеи тоже есть? — спросил Луций вежливо.

Он оглядел девушку и нашел, что она очень красива. У нее были пышные черные волосы, яркое лицо с громадными удлиненными глазами и немного вздернутым носом и хорошо очерченные пухлые губы. Тело ее он не мог разглядеть из-за прикрывающей его портьеры, но припоминал, что оно было не хуже лица.

— За что? — спросил он насмешливо. — Разве когда убивают и грабят, то интересуются, кого и за что? Да я тебя уверяю, что есть за что. Берешь, селишься на вулкане или в Римском клубе, смотришь, как лава сжигает других, а потом спрашиваешь, за что!

— Ты что, не понимаешь? — спросила она потрясенно. — Ты в самом деле не понимаешь?.. Я пришла к матери, принесла ей обед. У нас лишних денег нет. Мать не может тратить их на еду. Я ношу ей обед из дома. Мой отец — офицер гвардейского полка. Он сейчас на дежурстве. Нам не хватает денег, понимаешь? И ты считаешь, что это вполне нормально, когда мою мать убивают прямо на работе, и убили бы меня, если бы не ты… Мама, — зарыдала девочка. — Боже мой.

Она повалилась на пол и застыла в безмолвной муке. Не зная, что делать, Луций присел рядом с ней на корточки и стал осторожно поглаживать ей голову с шелковистыми нежными волосами, округлую щеку, плечо. Он подумал, что шок у девочки прошел и она с каждой секундой все острее начинает чувствовать свою потерю. Полагая, что Лиз может простудиться на полу, он просунул одну руку ей под голову, а вторую под бедра и поднял ее вверх. Потом осторожно снова положил на диван. Головка девочки легла ему на руку, она открыла глаза и, слабо улыбнувшись, посмотрела на него.

— Прости, — проговорила она сквозь слезы.

— А я своих родителей даже оплакать не могу, — вдруг вырвалось у юноши. Девочка удивленно на него посмотрела, и он продолжил: — Да нет, плакать умеет каждый. Просто я уже много лет не знаю, живы ли они. Мне было десять лет, когда их арестовали, и они исчезли навсегда. Так и не знаю: живы они или нет.

— И они тебе не писали? — спросила Лиз, в этот миг от души жалея Луция и уже не перекладывая на него вину за смерть матери.

— Без права переписки, — ответил юноша. — Жили по приютам да детским домам. В конце концов нам посчастливилось. Попали в привилегированные учебные заведения вроде твоего, да не судьба.

— Где сейчас твой брат? — вдруг спросила Лиз. Она поднялась и села на диване, скрестив ноги.

— Где-то здесь, совсем рядом, — мрачно произнес Луций. — Точно где, не знаю. Он не захотел со мной уйти и остался с…

— С кем-нибудь из учредителей, — кивнула головкой девочка. — Это обычно. Почему-то наши хозяева предпочитают мальчиков.

— Если ты знаешь, что такое Римский клуб, — хотя бы с точки зрения самой заурядной морали, значит, тем более и твоя мать знала. Как же она могла работать в самом бесчеловечном месте во всей Москве?

— Таким оно стало, когда пришли твои монахи с мечами, — взбунтовалась Лиз. — Мама работала программистом, много она могла знать!

— Если бы хотела услышать — услышала, если бы захотела узнать — узнала, — рассудил Луций. — Проще всего прячась от зла: закрыть глаза, заткнуть уши и валить все на других. Как бы я хотел так устроиться!

— И что, не получается? — усмехнулась Лиз.

— Вначале не давали, — грустно ответил юноша, — а теперь, цохоже, сам не могу. Смотри, сколько нас стояло в стороне, и что? Сначала развалили Россию, потом разгромили Питер, теперь Москву и все во имя великой национальной идеи!

— Давай обо всем забудем, — примирительно произнесла девочка и прижалась к Луцию. — Только не делай ничего со мной, ладно?

— Не бойся, — ответил юноша, думая о своем и рассматривая найденный в аварийной мелкокалиберный спортивный пистолет, который хранился вместе с мишенями в особом шкафчике.

7. МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ

Увидев, что к входу в магазин подъехал грузовик с солдатами, Лазарь решил не искушать судьбу. «Ребята тертые, — подумал он, — неужто сами не выскочат. А мне надо девочку сопроводить в надежное место». Он не глушил двигатель и потому мгновенно рванул вверх по Плющихе, не без сожаления попрощавшись с попавшими в ловушку бойцами. Однако всего через несколько десятков метров он остановился. Впереди на повороте преграждала путь настоящая баррикада, сложенная из вывороченных кусков асфальта, покореженных остовов машин, снятого с колес грузовика и разбитого автобуса. Возле баррикады суетились люди в форме, водружая знамя с двуглавым орлом. Какой-то явный самоубийца в длинном плаще и с развевающимися на ветру длинными волосами что-то кричал, повернув лицо к Садовому кольцу, размахивал руками и приплясывал.

Вдруг раздался такой грохот, какого дядя на своем веку, пожалуй, и не слышал. Высотное здание гостиницы «Белград» расцвело, как будто озаренное изнутри салютом. Только это был, конечно, не салют, а супервакуумная бомба, уже знакомая Лазарю по прошлым войнам. Здание словно раскрылось изнутри, разрезанное взрывом пополам. Одна часть повалилась в сторону, а вторая аккуратно накрыла баррикаду вместе с ее защитниками. Обломками попутно завалило несколько этажей противоположного корпуса и стоящих рядом домов. Когда дым и пыль рассеялись, а это произошло нескоро, ландшафт Плющихи совершенно изменился. Вместо ровной улицы, заканчивающейся поворотом на кольцевую магистраль, параллельно Садовому кольцу в нескольких десятках метров от него легло бесформенное многометровое крошево из камней, металлических ломаных конструкций, стекла, бумаги и дерева с редкими вкраплениями человеческих останков.

Снова Лазаря поразило безмолвие, царящее на улицах столицы. Казалось, катастрофа никого не удивила. Ни одно окно не открылось, никто не вышел спасать погребенных и откапывать мертвых. Зато раздался тяжелый гул и над завалом появился вертолет, за ним второй. Грузные птицы перелетели развалины и закружились над широкой мостовой. Тонкой паутиной заблестели лестницы, по которым, ловко перебирая руками и ногами, спускались солдаты в полной военной амуниции.

Лина, которую разбудил грохот рушащегося здания, смотрела на происходящее с каким-то детским воодушевлением. Ее, так потрясенную гибелью задавленной танком семьи, вовсе не взволновала мысль о сотнях людей, безвинно погребенных под рухнувшими обломками здания. Лазарь не стал дожидаться, когда из чрева воздушных кораблей появится бронетехника, а резко включил задний ход и нажал на газ. Упрямый, когда дело касалось выполнения задания, он не оставлял все же мысли проехать в МИД. Не обращая внимания на то, что его машина была единственной крутящейся без настоящей брони по центру города, он съехал на набережную и завернул под мостом налево. Там вместо того, чтобы выехать на кольцо, они проскользнули мимо руин бассейна «Чайка» и задами попытались проскочить к торцу МИДа. Несколько раз стреляли вслед машине гражданские и военные лица, буквально на задворках МИДа путь перегородило небольшое бревно, по обоим концам которого стояли люди с винтовками. Лазарь принял решение мгновенно. Он выскочил с автоматом из «ниссана» и, открыв огонь, разогнал мародеров. Потом пустив машину на самой малой скорости, ловко переехал бревно.

Подбираясь к облупленной задней стене МИДа, они объехали толпу молодых ребят в спортивных костюмах с деревянными битами и клюшками в руках. Те стояли плотным кругом и только поднимали и опускали свои дубинки. Человек, весь в крови и белой пене, пролез было мимо одного из спортивного вида молодцов, но тот ударом ноги вновь загнал его в круг. На «ниссан» они не обратили никакого внимания и продолжали свое дело.

Лазарь подогнал машину к самой стене МИДа, выключил двигатель и, выходя, приказал девочке, пока оставаться в салоне. Снаружи яснее была слышна пальба и гул занимающей центр города бронетехники. Где-то вдали, за Окружной магистралью барражировали самолеты, там что-то ухало, взрывалось и блестело.

— Бомбят царский дворец, — догадался дядя, еще раз огляделся и, увидев, что двор пустынен, направился к ближайшей двери МИДа.

Подойдя к двери, Лазарь по понятным только ему признакам понял, что ею не пользовались уже минимум несколько дней. Вздохнув, он достал из бокового кармана куртки пистолет с привинченным к нему глушителем и расстрелял замки. После сильного удара ногой дверь отворилась. Дядя с племянницей проскользнули внутрь и прикрыли за собой дверь. Они оказались на лестнице, видимо, ведущей из столовой, потому что из подвала несло всеми пищевыми ароматами. Поднявшись наверх, они вновь оказались перед дверью, теперь уже открытой. Толкнув ее, родственники вышли в коридор, конец которого скрывался вдали. Бесконечная ковровая дорожка вела мимо обитых кожей дверей с номерами и табличками, на которых уже не было фамилий. Дядя толкнул наугад одну из дверей и попятился. Громадный полированный стол, занимавший добрую треть кабинета, был похож на разделочную доску для мяса. Хозяина кабинета, видимо, положили ничком на стол и потом добивали штыками.

— Какой там этаж блатной, — пробурчал Лазарь, пройдя уже с добрый километр и не увидев конца коридора. — Так без ориентира здесь можно идти годами.

— Одиннадцатый, — прошептала Лина. Она уже забыла о всех печальных происшествиях этого утра и жила только предстоящей встречей с Луцием.

Без приключений поднялись они на одиннадцатый этаж, вот только вместе с ними в кабине ехал очень молчаливый субъект в выходном синем костюме и сияющих ботинках. Поднимался он, сидя на полу кабины, и его голова клонилась вниз под неестественным углом. Приехав на нужный этаж, они вышли, а их попутчик остался в кабине, причем было ясно, что за один день он имеет возможность накатать по зданию министерства столько, сколько никогда бы не накатал при жизни.

Одиннадцатый этаж был точной копией подвального или первого, этого они не знали. И Лазарь решил, что нет смысла куда-либо отходить от лифта. Вор Егор должен был проделать точно такой же путь по улицам Москвы и не менее опасный по таинственному Римскому клубу, поэтому мог и припоздниться. Впрочем, Егор оказался человеком пунктуальным. Не прошло и пятнадцати минут, как распахнулись двери кабины, и из нее выскочил маленький вертлявый человек с выступающими вперед зубами и тонкой шеей. Он подскочил к Лазарю и стал его тискать, приговаривая:

— Не было бы счастья, да несчастье помогло. Где бы я тебя, старого разбойника, мог еще застукать.

— Егорушка! — растроганно бормотал дядя, похлопывая своего дружка по тощей спине. — Друг родной, где же мы вместе последний раз дохали?

— Да на Красной Пресне, в следственном изоляторе. По одному же делу шли. Али ты забыл? — изумился Егор. — А перед энтим в Сибири, в Новороссийской пересылке. При мне еще был килограмм шоколадных конфет, и я ехал, как король, до самой Забайкальской зоны. И недавно это было — в одна тысяча девятьсот девяносто четвертом году.

Вспомнив прошлое, старые воры вернулись в современный мир.

— Мальчик у ней там, — кивнул Лазарь на Лину, которая притулилась на стуле в углу, мечтая о скорой встрече. — Пацан, кстати, очень даже симпатичный. Без тебя нам в клуб не пройти и не выйти. Учреждение серьезное, и мы в нем будем как глухие.

— И слепые, — добавил Егор серьезно, — потому что Римский клуб, я вам скажу, не для случайных людей даже и старой воровской закалки. — Тут старик прервался и стал прислушиваться к чему-то очень еще отдаленному. — Кабина, кажись, едет, — сиплым голосом произнес он. — Как бы не к нам? Вовсе было бы нежелательно под разборку ментовскую вляпаться. Пойдем, брат, закроемся, авось прбнесет.

— Чего же при тебе дуры нет? — осведомился дядя с подозрением. — Какой же ты вор без дуры.

Егор молча раздвинул углы пиджака и показал заткнутый за пояс тонкий и длинный лучевой пистолет.

— Против взвода голов во сто солдатиков не сдюжим, — покачал он головой. — Я-то бы тряхнул стариной, да девка без нас не жилец.

— Понимаю, — отозвался Лазарь с неожиданным в таком рассудительном человеке сожалением. — Только ведь в кабине их не более десяти. Дверь откроется, а мы туда гранатку самопальную, всех и порешим, чтобы не катались.

— Если только так, — нехотя согласился Егор. — А ты, девочка, — обратился он к Лине, — дуй по коридору в первую дверь и там на ключик и заперися. Есть там ключик изнутри, я сам вчерась вставлял.

Лина ушла, а бывалые бойцы изготовились сбоку от лифта. Вот кабина уже оказалась этажом ниже и в самом деле пошла к ним. Егор достал свой лучемет ограниченного действия, а Лазарь вытащил из небольшого пластикового пакета аккуратный предмет, напоминающий не то луковицу из металла, не то шибко потертые старинные часы. Кабина поравнялась с ними и… проехала дальше.

— На следующем этаже тормознулись, — закряхтел Егор, крутя болыпеухой головой. — Ушлые бляди, не иначе нас скрадывают.

— А как узнали? — шепнул ему в ухо товарищ, и оба вора отступили с площадки в коридор.

— Да хули тут узнавать, — просипел ему в ухо Егор. — Тут и подслушки и гляделки на каждом квадратном метре помещения. — Я полагал, что разбили их при штурме, ан нет, видимо, за жизнь договорились с национал-русятами.

Гулко стукнул крепкий сапог в закрытую дверь, и хорошо знакомый голос Клюва произнес:

— Не стреляй, старый пень, уложишь нас без покаяния. Слышишь, входим.

Двери лифта распахнулись, и Клюв с Пашей появились в коридоре. У Клюва заплыл левый глаз, а Паша прихрамывал на одну ногу, но вид у обоих был донельзя довольный.

— Ушли вместе с кассой, — сказал Клюв вместо приветствия. — Солдаты как на первую обойму из моего еврейского папы накололись, — любовно похлопал он ствол «узи», лежащий у него на левой ладони, — так и сели на задницу. Офицерик им командует, а они ни в какую. Тут Паша отличился, нашел дырку всего-то ничего и пролез через нее наверх.

— Ухлопал офицера, — счастливо засмеялся Паша, — как на мишени снял!

— Ушли без единой царапины, — похвастался Клюв, — и общак весьма подрос.

— Это вы называете «без царапины», — хмыкнул Лазарь, — а Олега где потеряли?

— Царствие ему небесное, знатный пацан был, — перекрестился Клюв. — Еще братва поставит ему памятник на могиле.

— Ушел от нас Олег, — сказал Паша, потупившись и как-то теряя румянец. — По случайке кони отбросил. Фраер уже мертвый в него пальнул. От живого бы Олег извернулся.

Пока он рассказывал, как было дело, старые воры только качали головами, приговаривая: «Судьба, брат, судьба!»

— Где травмировались, — строго спросил Лазарь. — Опять пошли по баловству?

— Что мы, дети малые, — обиделся Клюв, — без команды в сторону не свернем. Задача же есть: Линку пасти. Какие-то ошалелые спортсмены навесили. Гурьбой шли мимо нас. Паша даже посторонился, так они его битой по ноге ошарашили. Пришлось немного задержаться. По-моему, одного насовсем положили за его ногу, да мой фингал.

— Ну что, братва, — предложил Егор после недолгого молчания. — Забираем дочку и шпенделяем вперед до моих хором в Римском клубе. Скажу вам по чести, ни в какой другой день, кроме нонешнего, вам бы в Римский клуб живыми не войти. Тут каждый человек под такой контроль ложится, что никакой чужой и близко не подойдет. А если и подойдет, то очень потом жалеет. Однако со вчерашнего дня оголен клуб, вся охрана ушла царя добивать, поэтому пройдем мы внутрь безо всяких хлопот. Кроме того, по моим понятиям, идет там в главном корпусе бойня, только кто кого бьет, пока неизвестно. Вперед, братва, пока лифты нас возят. А то электричество отключат, зависнем над Москвой и сгнием без покаяния.

Вызвав лифт, бандиты все в него погрузились и, на всякий случай держа оружие наготове, направились вниз.

8. БИТВА ВО ДВОРЕ

В то время как самые кровожадные хищники атаковали поклонников Сатаны, их менее осторожные могучие соседи, привлеченные беспорядочной пальбой и криками восторга возвращающихся легионеров, бросились во двор. Расстреляв в салюте последние патроны, бойцы закрыли ворота и, побросав возле них огнестрельное оружие, вход с которым в Римский клуб был запрещен, окружили Хиона и Стефана Ивановича.

Унизанные венками триумфаторы гордо и взволнованно отвечали на горячие поздравления, когда были сметены не разбирающими дороги животными. Оказавшись запертыми в замкнутом пространстве и возбужденные видом крови и криками первых раздавленных жертв, два громадных черных носорога и бегемот начали охоту за людьми.

Одной из первых жертв нападения стал Хион. Он разговаривал с директором лицея, который с огромным интересом разглядывал золотой талисман с гигантским рубином на крышке. Медальон с собственным портретом Хион всегда носил на толстой золотой цепи и надевал только в самых торжественных случаях. Стефан Иванович давно положил на него глаз и только искал случая обменять на что-либо из ряда вон выходящее: красивого девственника или вновь изобретенное оружие, которое по его заказу безуспешно разрабатывала лаборатория. Внезапно Хион замолк на полуслове с открытым ртом и с лица его мгновенно сошла краска. Он хотел поднять правую руку и не смог. Директор лицея с ужасом увидел, что из груди предводителя в том самом месте, где висел талисман, вдруг вырастает длинный костяной рог. Он прекратил расти прямо перед глазами Стефана Ивановича, и тот в изумлении разглядывал его покрытый кровью кончик. Потом рог исчез и унес с собой Хиона.

Крики боли, визг, рев взбесившихся животных достиг ушей директора лицея. Он огляделся. Прямо у закрытых ворот громадный зверь рвал на части тело какого-то злополучного легионера. В этом монстре, похожем на вставшую на дыбы чудовищную лягушку, Стефан Иванович узнал бегемота. Справа от него черный, с опущенной мордой носорог яростно мотал головой, стараясь вырвать рог из тела Хиона. Второй носорог держал бой с целым отрядом легионеров, вооруженных ножами и немногими кинжалами. Однако бой был неравный. Оружие без особого результата соскальзывало с толстой шкуры зверя.

Оглядевшись, директор лицея пришел к выводу, что оборону организовать не удастся, а надо пробраться к воротам в город и открыть их. С этой целью он попытался собрать обезумевших от страха людей, но вскоре понял, что ничего не добьется. В это время Фортуна, казалось, повернулась к легионерам лицом. Носорог, который только что проткнул Хиона, освободил-таки рог от измятого трупа и устремился вперед. В слепой ярости он наскочил на бегемота, и два гигантских зверя вступили в схватку друг с другом, не обращая внимания на мелькающих вокруг них людей.

Третий же носорог получил-таки проникающие ранения в туловище и даже в верх незащищенного брюха и, выбившись из сил, медленно продвигался вперед, пошатываясь из стороны в сторону. Однако паника не прекращалась. Легионеры так тесно сгрудились у закрытых изнутри дверей в Римский клуб, что полностью закупорили все подходы и только мешали друг другу. Пока одни из них крушили дверь, другие, работая кулаками и рукоятками ножей и кинжалов, пытались прорваться сквозь толпу подальше от двора, усеянного трупами людей, третьи, поняв бесперспективность попыток, поодиночке устремлялись ближе к воротам. Так вокруг Стефана Ивановича собралось уже несколько десятков уцелевших, когда ситуация во дворе снова изменилась. Сначала упал и покатился набок раненый носорог. В своем падении он увлек на землю и смял несколько легионеров, но, раз упав, уже не мог подняться и только слабо перебирал ногами.

К сожалению, подойти к воротам оказалось невозможно, потому что схватка гигантских зверей проходила прямо на площадке перед ними. У Стефана Ивановича и его людей была единственная возможность спастись — это напасть на зверей, пока они были заняты друг другом, но он, увидев, что с одним носорогом покончено, и не соображая, какова на самом деле сила и неуязвимость грозных животных, непростительно промедлил. Директор лицея соблазнился талисманом, который слетел с шеи Хиона и лежал на земле, бросая кровавые отсветы на изуродованные трупы людей, усеявшие двор. Стефан Иванович подбежал к нему, схватил… и очутился прямо перед мордой бегемота, который, спасаясь от преследовавшего его носорога, сделал круг и оказался в отдаленном углу двора.

Директор лицея швырнул ненужный талисман прямо в разинутую пасть зверя и побежал. Он бежал так быстро, как никогда не бегал даже в дни своей спортивной молодости, но бегемот бежал еще быстрее. Не иначе Стефан Иванович чем-то его приворожил, потому что, не обращая внимания на осыпающих его ударами легионеров и на своего прежнего врага — носорога, который тщетно ревел у ворот, бросая ему вызов, бегемот шутя, в три прыжка, догнал человека, ухватил его громадными клыками за плечо и подбросил по ходу движения, мотнув головой вверх. Стефан Иванович замахнулся специально приготовленным кинжалом, но как-то мгновенно и безболезненно очутился на земле. Гигантская туша раздавила его и, не обращая внимания на случившееся, снова побежала по кругу. Из груди бегемота, словно иголка из спальной подушки, торчал маленький кинжальчик директора лицея. Последний уже не видел, как на сдавленных у входа в клуб легионеров набежал, брызжа кровью и пеной, упустивший добычу носорог и раздавил под собой сразу несколько человек. Раз за разом он бросался на кучку людей, пока вместо них не осталась кровавая стонущая каша. Бегемот, видимо, до этого проткнутый рогом своего врага, наскочил на второго, издыхающего носорога и упал рядом с ним.

Несколько человек, еще живых, но тяжело раненных, пытались отползти в сторону, разгребая руками раздавленные тела и замирая, когда топот бочкоподобных ног сообщал им, что носорог рядом. Однако никому из них не суждено было остаться в живых, потому что привлеченные запахом свежей крови, проломив ослабленные двери, во двор с громким урчанием влетели несколько гигантских кошек — леопардов и тигров. Сначала они набросились на трупы, а потом, одурев от обилия пищи, стали играть еще с живыми, беспомощными людьми, словно кошки с мышами. Оставшийся в живых носорог вначале нападал на них, но потом понял безнадежность своих атак, от которых тигры лениво уворачивались, убежал в коридор вместе с другими животными и устроил бойню оставшимся в живых обитателям первого этажа и подвала.

Потом, когда проводилось властями Москвы дотошное расследование, никто так и не смог объяснить, зачем понадобилось в Римском клубе такое количество крупных хищников, почему клетки оказались открыты, а звери, как нарочно, три дня не кормлены, и только погибший Хион мог бы поведать, что зверей готовили для расправы с плененными монархистами.

Василий, несмотря на все просьбы покровителя участвовать в триумфе, не захотел выйти из своей спальни. Он валялся, как и все последние дни, до двенадцати часов в постели, без интереса рассматривая свою «Хонду», на которой так и не удосужился проехаться. Надо сказать, что Хион нанял ему инструктора по вождению мотоцикла, с которым мальчик каждый день занимался почти целый час. Правда, до вождения дело не дошло, но инструктор неоднократно показывал Василию, как заводить мотоцикл, как на нем ездить, и однажды даже посадил за руль, а несколько раз мальчик упражнялся в езде на одном месте.

Сегодня, когда он точно знал, что на этаже кроме него всего может быть несколько человек, Василий решил без помех доехать на «Хонде» по длинному коридору от своей спальни до трапезной. Выбравшись из шкафа, в котором он спрятался от брата, мальчик подошел к своему мотоциклу и завел его именно так, как это делал его учитель, а потом на малом ходу поехал по бесконечному коридору. Рев двигателя и чудесное ощущение полета-езды на мощном, подчиняющемся малейшему повороту руля аппарате так его заворожили, что он не слышал крики людей, в основном поваров с кухни, на которых напали два леопарда-гурмана.

Однако на повороте мальчик вынужден был сбавить скорость и случайно оглянулся. Он увидел, и это ему показалось продолжением утреннего сна, что за ним, опустив большую голову, бежит пятнистый зверь, медленно перебирая лапами и держа на отлете длинный прямой хвост. Если бы Василий мог притереть глаза, он бы сделал это, но ему было никак не оторвать руки от руля. Сначала он сбавил скорость почти до нуля, но зверь, уже подбегая, вдруг встал на задние лапы и рыкнул. Жаркое дыхание опалило Васин затылок, он поддал газу и помчался по коридору, не замечая, что леопард, увидев ускорение мальчика, не стал его преследовать, а, презрительно фыркнув, вернулся на кухню, где вповалку лежали задранные повара и сбитые с крюков мясные туши. Не ведая, что преследование прекратилось и он в коридоре один, Василий в панике все увеличивал скорость. Ему казалось, что звериные лапы уже ложатся ему на спину, а зловонное дыхание все также опаляет затылок.

«Хонда» легко поддавалась его усилиям и, ревя громче тигра, мчала его с огромной скоростью навстречу крутому повороту. Поворачивать на скорости Василия никто не учил. Когда он увидел, что перед ним стена, то изо всех сил нажал на тормоз. Мотоцикл опрокинулся, и неопытный наездник со всей скорости полетел через руль в открытое окно. Он широко раскинул руки, словно пытаясь задержаться, и так парящей птицей вылетел навстречу солнечному дню.

9. ТУННЕЛЬ

Никто, кроме вора Егора, не смог понять, как банда очутилась вовсе вдалеке от здания МИДа, на тихой улочке, которая вывела их на площадь, всю усеянную тлеющими головешками и золой.

— Однако Даниловский рынок здесь был, — крутанул головой Лазарь, оглядываясь. — Весело его сожгли.

— Видать и пограбили, — оживился Клюв. — Рынок был знаменитый, хавки, шмоток хоть жопой ешь. Чего это мы вечно еблом щелкаем?

— Гвардейцы тут дрались с мятежниками, то бишь националами, — сообщил молчавший до сих пор Егор. — Вчера сражение происходило, и ряды торговые сожгли они, можно сказать, бескорыстно. Ни один хрен на этом не поживился, да мало кто и в живых остался. Так что, не завидуй, малый, чужому горю.

Давайте, ребятки, думать, — продолжал Егор. — Без правильной идеи в живых нам сегодня не быть. Или те, или другие обязательно подстрелят или возьмут на цугундор. Но это вряд ли, потому что есть приказ всех вооруженных чужих расстреливать на месте, а у нас на пятерых минимум десять стволов. Есть у нас два пути: или экспроприировать машину потому, что за своими идти далеко, да и бесполезно, или пройти внизу по туннелю метро. Должен вам сказать, что второй путь безопаснее, хотя и там могут ребятки из подземных городов глотки перерезать, уже бывали случаи такие. Поверху же ехать — точно попасть в переделку, зато быстро.

— Слушай, отец, — обратился к Егору Паша, — а дрезину в метро нельзя позаимствовать или электричку захватить. Как бы нам совместить полезное с приятным?

— Можно-то, можно, — после некоторого раздумья отозвался Егор, — только что с энтой дрезиной делать? Рельсы под землей во многих местах разобраны или взорваны, а если целые, значит, под них подложена взрывчатка. Там ходить можно только пешком.

— Сколько же нам надо станций пройти? — спросила Лина, которая до сих пор молчала, все еще приходя в себя после утреннего приключения.

— Да всего три, — невозмутимо ответил Егор. — С одной ночевкой, если не будет больших завалов, и доберемся до Каширки.

— А поверху за полчаса, — задумчиво произнес Лазарь. — Ну что, братва, рискнем!

Подходящий автомобиль они нашли не сразу, в третьем по счету дворе, расположенном позади самого большого в Москве здания, в котором теперь жило несколько десятков тысяч человек. Все эти люди существовали очень тихо, и никто не вышел протестовать, когда банда, обнаружив зеленый свеженький автомобильчик, занялась им всерьез. Трудно сказать, кто мог пользоваться таким транспортом в многоэтажном доме, когда распределением последних литров горючего занималось правительство. Был это, несомненно, человек не простой, однако не вышел он на вопли и стоны сигнализации, утихомирить которую удалось, лишь пробив изнутри датчик пистолетным выстрелом.

Все пятеро погрузились в машинку, и Лазарь в экстазе от стрелки, указывающей на полный бак горючего, мягко тронулся с места. Огромным желанием его было не выезжать на основную магистраль, а проехать задами, и на протяжении первых нескольких кварталов ему удавалось эту позицию выдерживать. Однако, обогнув несколько многоэтажных домов, население которых тупо провожало взглядами столь редкое в их обиходе транспортное средство, они оказались вынуждены либо окунуться в дебри нежилых кварталов, либо выезжать на основную магистраль.

— Поехали, — махнул рукой Клюв, видя, что старая гвардия колеблется. — Всего-то нам пятнадцать минут езды, и мы у цели, да и того меньше. Авось проскочим!

Они выехали у виадука на Каширское шоссе, и снова их поразила особенная пустота и тишина города, не сравнимая даже с его обычным запустением. Егор вертел головой во все стороны, остальные бандиты сидели настороженно, сжимая в руках оружие и мечтая скорее очутиться под защитой любых стен чуть потолще, чем жестяные стены салона.

Беда пришла неожиданно. Едва Лазарь успел набрать скорость, как вдалеке послышался гул, и Паша, вытаращив глаза, протянул вперед руку, показывая на бегущую уже перед ними гигантскую тень вертолета. Дядя резко увеличил скорость и молился, чтобы вертолет оказался мирным, летящим по своим делам. Прямо перед ними уже тянулся спуск в туннель, когда впереди с нетерпимым для ушей грохотом, расцветая фантастическими языками огня, взорвалась акустическая бомба. Упади она ближе, для экипажа все было бы кончено, но бомба взорвалась с большим недолетом и скорее ослепила всех, чем оглушила. Только у двоих — Егора и Клюва из ушей появилась кровь и то ненадолго. При следующем взрыве они уже были в туннеле и, не снижая скорости, выжимая все возможное из двигателя, рвались вперед. Однако, не доезжая двух десятков метров до выезда из туннеля, Лазарь затормозил.

Вертя головами и делая глотательные движения, все, кроме Лины, вышли из автомобиля и стали держать совет. В туннеле пахло болотом и ржавчиной, спущенная дядей назад машина стояла посреди длинной и глубокой лужи, однако никто этого не замечал. Все говорили громко, почти кричали, но после звуковой бомбы с трудом слышали себя и других.

— Надо немедленно убираться! — визжал Егор. — Этот сукин сын подождет минуту-другую, а потом вызовет танки.

— Как ехать? — хмуро кричал ему в ухо Лазарь. — Звуковой бомбе никакие затычки не воспрепятствуют. Тут нужен специальный шлем. Поэтому нам без какой-либо хитрости не выбраться.

— А хитрость простая, — завопил Клюв, да так громко, что девочка испугалась, не услышат ли его с крутящегося над толщей земли вертолета. — Две снайперские винтовки, да добрый придел — и он наш! Паша, выходи, брат, из транса.

Бывший боксер, который не переставая тер уши и ругался про себя, вытащил сноровисто из машины объемистую сумку, поставил на капот и стал собирать из нескольких труб нечто похожее на телескоп. Правда, было неясно, зачем телескопу спусковое устройство и куда девались из него линзы. Собрав свое оружие, Паша вставил в него снаряд, напоминающий мужской член с оторванной мошонкой, и пошел, точнее, побрел по воде к ближайшему выходу. Из той же волшебной сумки Клюв вместе с дядей вытащили обыкновенный многозарядный карабин и снабдили его, умело привинтив, оптическим прицелом. Клюв схватил карабин, несколько раз прицелился в закопченный свод и побежал к другому выходу.

После этого наступила долгая тишина. То ли вертолет так неудачно скользил над туннелем, что не было возможности в него прицелиться, то ли по каким-то другим причинам, но ни Паша, ни Клюв не проявляли признаков жизни. Егор и дядя с нетерпением ждали хоть каких-нибудь результатов вылазки, но потом плюнули, забрались в машину и вновь стали держать совет.

— Осталось нам езды раз плюнуть, — горячился Егор. — Зови ребят, газанем под сто пятьдесят и через три минуты мы в клубе!

— Или в морге, — огрызнулся Лазарь. — Пойми ты, я за девчонку отвечаю перед братом, разве я могу ею так рисковать. Вот Клюв вернется, расскажет обстановку, может, вертолет подобьют или еще что, тогда и газанем.

Егор развел руками и сказал, что пойдет проведает Пашу. Только он сделал несколько шагов, как сильный взрыв потряс свод туннеля. С потолка и стен посыпалась штукатурка, погас еле брызжущий электрический свет, и все смолкло. Лазарь включил фары и на первой скорости поехал вперед. Егор вытащил свой лучевой пистолет из кобуры и, держа его двумя руками, медленно шел перед машиной, вглядываясь в просвет. Дойдя почти до выхода, он показал дяде скрещенные руки, что тот понял как сигнал остановиться. Сам Егор со всевозможными предосторожностями подошел к выходу из туннеля, но тотчас отпрянул назад и, рванув на себя дверцу машины, закричал ошеломленному Лазарю:

— Гаси свет, Пашка вертолет подбил!

— Где он, — спросила девочка, которая из всех подручных своего папаши выделяла Пашку за твердый характер и открытый нрав.

Дядя очумело выключил фары, и все очутились в темноте. Правда, впереди виднелся выход из туннеля, но был он таким тусклым и расплывчатым, что Лине показалось: ехать до него многие километры.

Девочка повторила вопрос, и тогда Егор, виновато отвернувшись, пробурчал, что, мол, Паша свое дело сделал, а летчики тоже не вовсе идиоты, и перед падением нажать рычаг и провести бомбометание — пара пустяков. Только Лина стала соображать, что все его бормотание просто-напросто означает, что Пашу она никогда больше не увидит и боль от новой потери начала в нее проникать, как сзади, у въезда в туннель, послышались выстрелы и взрывы гранат.

— Это Клюв отбивается! — закричал дядя и выскочил из машины. Обежав ее, он открыл дверцу и сунул Егору ключи. — Я вместе с Генкой задержу солдат, — сказал он задыхающимся быстрым шепотом, — а ты рви когти. Езжай в клуб, старый мошенник, и девку передай ее парню. Все, брат, до следующей встречи в аду!

Схватив автомат, старый вор бросился к въезду в туннель, где выстрелы раздавались все чаще, а эхо разносило их все громче. Егор буквально прыгнул на водительское место. С ревом и скрипом машина рванула вперед и стремительно миновала место, где отброшенный взрывом на мостовую лежал, еще сжимая в руках ненужную более трубу, Пашка.

Буквально через две минуты бешеной езды они были уже у величественного здания перестроенного Онкологического центра. Казалось, никто за ними не следовал, но когда Егор оглянулся, то заметил далеко за спиной стремительную серую точку. Не успели они въехать на территорию Римского клуба, как точка увеличилась в несколько раз и стала их нагонять.

Егор решительно припарковался прямо у закрытых ворот и, схватив девочку за руку, бросился бежать вдоль гигантской стены под прикрытие расположенной под вестибюлем стоянки для машин. Они по длинной лестнице сбежали вниз и очутились на широкой площадке, со всех сторон заставленной машинами со знаком «РК» — Римский клуб. Вор, знающий в гараже все ходы и выходы, по-прежнему не выпуская Лининой руки, пробежал открытое пространство между рядами машин и нырнул в маленькую неприметную дверцу, которая вновь плотно закрылась за беглецами.

Тотчас они оказались в пылающем аду. Густые клубы дыма повисли над ними, где-то трещало и ревело пламя, поглощая внутренности главного корпуса. Стало нечем дышать. На ощупь Егор смог найти выход и выскочить обратно во двор.

— Римскому клубу конец, — высказал свои соображения Егор, наблюдая, как горят и пламенеют окна последних этажей. Однако второй корпус, по-моему, цел.

Он запрокинул голову, внимательно осматривая гигантский второй корпус, и тут Лина заметила высоко в небе фигурку, медленно перебирающую руками и ногами.

10. ПОЖАР

Услышав безумный крик брата, последовавший за грохотом взрыва мотоцикла, Луций бросился к грузовому лифту. Когда он выскочил во двор, бойня была уже полностью завершена. Возле ворот одиноко стоял, оплакивая погибшую самку, вернувшийся к ней носорог. С обрубка его рога стекала на землю кровь. Наконец, расчистив месиво из тел, он лег рядом с ней, брюхом к брюху, а мордой к входу в здание.

Юноша нашел брата по ковбойскому костюму, о котором тот мечтал всю жизнь. Все было цело: брюки с бахромой, кожаные сапожки, пояс с игрушечным револьвером, выглядывающим из-под джинсовой куртки, даже шляпа висела на спине, только белесые волосы почернели от запекшейся крови, а когда Луций повернул брата к себе лицом, то не увидел на нем черт, смятых ударом о каменные плиты.

В гнетущей тишине одиноко прозвучал выстрел, и Луций, непроизвольно выпустив из рук тело брата, схватился за левое плечо. С шестнадцатого этажа донеслись крики и рыдания. Юноша поднял голову и увидел в окне Лиз, направляющую пистолет на себя.

Пока Луций спускался к брату, девочка решила отомстить ему за смерть матери и устроенное в клубе побоище. Она взяла найденный юношей спортивный пистолет, подошла к выходящему во двор окну, тщательно прицелилась и выстрелила. Она видела, что попала, и теперь ей осталось свести последние счеты с жизнью.

— Нет! — закричал Луций. — Ты должна жить! — С этими словами он поднялся и пошел к занимающемуся пожаром от загоревшегося мотоцикла зданию.

Носорог поднял голову, поглядел налитыми кровью глазами на юношу, но не стал сниматься с места. Во двор хлынули прибывшие на помощь атакованным вооруженные мятежники, и зверь, тяжело вздохнув, двинулся на них.

Хотя в здании уже довольно сильно тянуло гарью, грузовой лифт все еще работал, и Луций, не задумываясь, взлетел на шестнадцатый этаж. Едва завидев его, Лиз радостно закричала: «Живой! Живой!» — и бросилась к юноше. Она обнимала его, целовала и, то смеясь, то плача, причитала: «Родной мой! Милый! Как я могла!»

Луций, не зная другого выхода, крепко прижал к себе девочку здоровой рукой, и она, прильнув к нему всем телом и положив голову на грудь, счастливо затихла. Пробираясь по вентиляционным каналам, огонь грозил перебраться и на их этаж. Юноша схватил девочку за руку, и они бросились к лестнице, чтобы спуститься к переходу в соседнее здание.

Пуля только обожгла Луцию кожу, но боль была жгучей и никак не проходила. Пробежав два пролета, он понял, что должен остановиться и перевязать рану, если не хочет истечь кровью. Они вскочили в первую попавшую комнату, где, кроме ковров и одинокого ложа, ничего не было, и затворили за собой дверь. Юноша скинул куртку, и Лиз тщательно перетянула ему кровоточащую рану куском содранной с кровати простыни. Перед этим она продезинфицировала плечо невесть откуда взявшимся пузырьком с йодом, отчего Луций чуть не потерял сознание. Однако им надо было торопиться, потому что с каждым мгновением в комнате усиливался запах гари и за окном уже начали восходить черные клубы дыма.

Юноша осторожно подошел к двери и замер от какого-то шума в коридоре. Жестом он приказал девочке молчать и оглянулся по сторонам в поисках оружия. На ковре над ложем висела, зацепившись рукояткой за один гвоздь, а изогнутым кончиком за другой, восточная сабля с обнаженным клинком и украшенной серебром рукоятью. Живо прыгнув на кровать, Луций снял ее и, опершись на саблю здоровой рукой как на трость, шагнул вниз. В этот момент дверь отворилась, и в нее влетел спасающийся от преследования мужчина в форме легионера.

Тяжелый рык зверя послышался за дверью, и она содрогнулась от мощного удара тяжелой лапы. Не обращая внимания на Луция и Лиз, легионер изо всех сил сдерживал дверь. Юноша подумал, что независимо от того, поведет себя незнакомец как друг или враг, в тесной комнате у них практически нет шансов на сопротивление могучему зверю. Он подошел сбоку к расширяющейся щели и изо всех сил погрузил в нее острие сабли. Послышался крик, точь-в-точь напоминающий человеческий, и натиск на дверь ослаб.

Мужчина оглянулся, отбросил ненужный обломок копья, который зачем-то держал в руках, и как сумасшедший бросился к ложу. Пыхтя и стеная, он придвинул его к двери и с трудом, в одиночку стал поднимать стоймя, желая укрепить таким образом свою баррикаду. Поняв, что Луций не собирается ему помогать, он скверно выругался и закричал:

— Идиот! Ты чего стоишь? Они через пять минут вернутся с подкреплением! Тащи кресло. Мы подопрем дверь.

Отученный за последнее время получать команды, Луций вспыхнул и промолчал. Он только переложил саблю в здоровую правую руку и ткнул безоружного легионера острием сабли в грудь.

— Разбирай свое заграждение, — сказал он спокойно, — кто бы ни вернулся по твою душу, боюсь, что раньше сюда придет огонь.

Его спутница втянула обеими ноздрями воздух и закашлялась.

— Торопись, — продолжал юноша, — здание горит, и единственная наша надежда — это через переход пройти в другой корпус. Что касается Римского клуба — ему крышка.

С неимоверным усердием легионер, подбадриваемый Луцием, стал разбирать баррикаду. Его замешательство и страх с каждой минутой усиливались потому, что ветер переменился и черно-серые клубы дыма обложили окно. Однако когда проход был освобожден, никто не стал торопиться.

— Кто тебя преследовал, — спросил Луций, — звери или люди?

— Какие звери, — раздраженно отмахнулся легионер. Он хотел подобрать обломок копья, отброшенный вгорячах, но юноша заступил ему дорогу. — Меня окружили какие-то монахи. Они уже перебили уйму народу, а теперь добивают тех, кто сумел уцелеть. Я оторвался от них, — похвалился мужчина, — потому что я чемпион легиона по бегу в полном снаряжении, а вся моя когорта погибла. Надеюсь, пожар их задержит.

— Стало быть, звери остались внизу, хотя бы в своем большинстве, — возблагодарил судьбу Луций. — Иначе мы недалеко бы ушли.

— Позвольте мне отправиться с вами, — попросил легионер. — Одному сейчас невозможно спастись, а если ты возвратишь мне копье, мы, во всяком случае, сможем дорого продать свою жизнь.

Луций скептически на него посмотрел. Легионер был рыжий, коренастый, с простодушными голубыми глазами. Похоже, он был не из тех, что наносят коварный удар в спину, а прямого столкновения юноша не боялся. Наклонившись, он швырнул мужчине сломанное копье и осторожно приоткрыл дверь. Сразу же они услышали треск пожара и тяжелые клубы горячего дыма обволокли их. Откуда-то снизу неслись вопли и вой сгорающих заживо животных и людей. Во весь дух небольшой отряд бросился по коридору. Они подбежали к грузовому лифту в тот самый момент, когда в конце коридора уже начал коробиться и вспыхивать паркетный пол. Дрожащей рукой юноша нажал кнопку вызова, и, к удивлению его, она загорелась. После короткого гудения двери отворились, и они влетели в кабину. Сразу же в лифт наволокло столько дыма, что стало трудно дышать.

Помолившись Предвечному и перекрестившись, Луций нажал кнопку десятого этажа, ничуть не веря в благополучный исход. Кабинка помчалась с треском вниз, но, пролетев два или три этажа, остановилась. Юноша и легионер изготовились и с замиранием сердца стали ждать, кто ворвется в лифт. Однако площадка была пуста. Цифра одиннадцать горела над дверью. Луций непрерывно нажимал кнопку десятого этажа, но лифт, казалось, умер. Все попытки двинуться на нем были безуспешными.

Лиз первая вышла из лифта и крикнула юноше:

— Лучше нам пойти пешком, потому что, если нас заклинит между этажами, мы изжаримся на медленном огне. И вообще при пожаре лифт — это самое опасное место.

— Как ты? — спросил ее Луций, видя что девочка побледнела и потирает раненую ключицу левой рукой. Сам он при энергичном бегстве сбил повязку, и теперь рану саднило и жгло.

— Ты меня не бросишь? — не обращая внимания на легионера, девочка вдруг обняла юношу и крепко прижала к себе. — Когда ты рядом, вся боль у меня проходит.

Луций нетерпеливо отстранил ее.

— Дурочка, — сказал он нежно. — Не для того я тебя вытаскивал, чтобы бросить. Ты еще будешь учиться в своем лицее, так же, как и я в своем. Только я уверен, что этот лицей уже не будет называться римским.

— Хватит любезничать, — прервал их излияния легионер и взял обломок копья с торчащим медным острием на изготовку. — Успеете еще намиловаться, а сейчас надо выжить. — Он ткнул копьем вдаль коридора. — Пойдемте скорее!

Однако коридор, по которому они попытались бежать, скорее подходил для бега с препятствиями. Видимо, недавно здесь шло сражение, потому что кругом валялись вырванные взрывом обломки, куски штукатурки, присыпанные пылью трупы людей и обломки мебели. Немало минут они потеряли, штурмуя громадный трехстворчатый шкаф, который наглухо закупорил коридор. Пришлось большим куском каменной стены с торчащей из него арматурой вышибать среднюю дверь, а потом протискиваться сквозь узкое темное пространство, забитое платьями, костюмами, шубами и сыплющимся постельным бельем.

Луций, орудуя здоровой рукой, шел первым и думал, что они будут делать с задней стенкой шкафа, пробить которую было уже нечем. К счастью, никаких стенок больше не было, и, отстранив от себя последнее шелковое платье, юноша прямо из шкафа шагнул снова в коридор. Тут его ноги запутались в рваном белье, он перевернулся через голову и, не выпуская сабли, упал на пол. Шаря в поисках опоры, он вдруг ощутил на плечах чудовищную тяжесть и услышал приглушенные проклятия легионера, который с размаху сел ему на плечи. На легионера упала Лиз, и все трое долго ворочались на заваленном одеждой полу, пока не смогли освободиться.

Юноша поднял голову и увидел, что его лицо находится прямо на уровне чьего-то сапога. Он приподнялся и чуть не угодил в жаркий дымный костер, вокруг которого сидели трое мужчин в форме легионеров. Они давно и весьма скептически наблюдали за судорожными передвижениями Луция и его команды, но не делали никаких попыток вмешаться. Юноша сел на корточки и тут же ощутил, что чья-то рука сует ему рукоятку отброшенной им в свалке сабли. Сразу обретя уверенность, он оперся спиной о стену, чтобы мгновенно вскочить, если понадобится, и внимательно оглядел рассевшихся вокруг костра людей. Не обращая на него никакого внимания, один из них встал, перепрыгнул через огонь и стал срезать с туши громадного, неподвижно лежащего животного куски красного мяса. Его товарищ ловко нанизывал мясо на острые кусочки дерева и расставлял на самодельных рогульках, вбитых в пол с обеих сторон костра.

Идиотизм этих людей, которые, ни о чем не думая, жарили мясо, рискуя через несколько минут сами быть зажаренными, потряс юношу. Лиз села рядом с ним, плечо к плечу, инстинктивно чувствуя, что жарившие мясо люди не опасны. Молчание затягивалось и один из легионеров прервал его самым простым способом. Не спрашивая, он сунул Луцию, признав в нем старшего, длинную щепку с нанизанным на нее уже прожаренным красно-черным куском мяса.

— Пить будете? — спросил его товарищ и, не дожидаясь ответа, швырнул юноше через костер круглую бутыль с забитой в горлышко пробкой.

Луций неловко поймал ее здоровой рукой и прижал к себе.

— Дай мне, — оживился легионер и вытащил бутылку из онемевшей руки юноши.

Луций передал Лиз расщепленный кусок дерева, играющий роль шампура, и перевел взгляд на знакомый профиль сидящего боком к нему человека.

— Никодим, — сказал он без всякого выражения, устало глядя вдаль, — вечно ты попадаешься на моем пути. Хочешь пей, — обратился он к попутчику, — а мы сгорать не собираемся.

— Торопыга, ты мой торопыга, — ответил ему Никодим, глядя в сторону, — вечно себе лучшую бабу подберет и смотрит монахом! Десятый этаж перекрыт, там монахи воюют с легионерами. Знатно бьются, молодцы!

— Вы же сами легионеры, — сказал Луций подозрительно, — чего же вы тут ждете?

— Да ничего, — проговорил Никодим безразлично. — Если хочешь быть убитым, иди. Никто тебя, брат, не держит.

И это слово «брат» воскресило в Луции все, что он питал к Никодиму: от самого плохого, до почти родственного.

— Не откажи мне, друг, выпей за помин души брата моего Василия, который погиб час назад.

Никодим только посмотрел на него и подставил обломок стакана под струю белой влаги, текущей из бутылки.

— Сегодня многие погибли, — сказал он без всякого выражения, — и еще многие погибнут до того, как солнце угаснет. Пусть земля будет пухом брату твоему.

Луций ждал, что его старый друг и недруг начнет расспрашивать о гибели Василия хотя бы из вежливости, но тот молчал, неподвижным взглядом уставясь в огонь. Вглядевшись, Луций поразился, как сдал Никодим за последнее время. Чеканные его черты как бы притухли и смягчились, волосы поредели, а широкие плечи безвольно опустились. В самой позе юноши били в глаза горечь и уныние, не свойственные прежнему веселому и дерзкому плуту.

— Что вы, бля, за люди русские?! — вдруг спросил Никодим, не меняя положения. — Только к вам приходит власть полиберальнее, вам ее сразу ногами затоптать и плясать на собственных костях. Я — татарин — боролся против ваших националистов, как мог. В итоге царя свергли и вырос новый бобон — четвертый Рим. Даст этот Рим своим согражданам по мозгам. А согражданам только бы плетей по жопе да пойла в глотку. И счастливы!

Луций молча пожал плечами, чем еще более озлил Никодима.

— Ты видел Хиона — хозяина Римского клуба? — спросил тот. — Это он на пиру так выпендривался. А теперь для него вся страна — обеденный стол, и начнут хионы валять кровавую ваньку.

— Хион не начнет, — вяло отозвался разморенный теплом и жареным мясом Луций, — его бегемот слопал.

— Бегемот слопал! — От восхищения Никодим привстал с места и вдруг зашелся злым хохотом. — Народный фольклор, ей-богу! С какого спрашивается хера травоядный бегемот сожрет такого жирного Хиона?

— Всех сожрал, — отвечал его друг кратко. — Ты бы пошел вниз и посмотрел. Я зверей выпустил из клеток, — сказал он устало. — Правда, сейчас их самих огонь дожирает.

— Каких еще зверей? — вскинулся Никодим, но потом махнул рукой и снова уставился на огонь. — Впрочем, какая разница! Одного Хиона слопали, а другие слопают и бегемота и носорога…

Его слова перебили шум и выхлопы огня, которые прорвались сквозь паркетный пол и теперь липли уже к стенам коридора. Пока еще дым стелился только в начале коридора у окна, но ясно было, что через несколько минут расположившихся вокруг огня людей ждет мучительная смерть в пламени.

Не выпуская бутылки, Никодим поднялся с места и стал отдавать четкие и единственно возможные в данной ситуации приказы. Предварительно он объяснил Луцию, что на последнем этаже в противоположном от грузового лифта конце устроена канатная дорога, используемая для интимных визитов членов клуба.

Через несколько минут, оставив занявшийся пламенем коридор, они отступили на площадку. Лестница на семнадцатый этаж оказалась свободной, и по команде Никодима солдаты выстроились за ним, держа в руках копья и мечи. Замыкали шествие Лиз и Луций, которые не могли принять участия в схватке. Все этажи были разбиты до основания. Монахи постарались на славу, уничтожая аппаратуру, людей и мебель. Стояла полная тишина, прерываемая только треском загорающегося паркета.

Пройдя половину последнего этажа и заглядывая в поисках канатной дороги во все уголки, они в конце концов вбежали в анфиладу комнат, представлявшую собой нечто вроде клубного музея.

На стенах и полу висели и валялись холсты, статуи с отбитыми руками и ногами, осколки стеклянных витрин, какие-то маски и разрезанные гобелены. На персидском ковре распластались пронзенные копьем обнаженные мужчина и женщина. Изящные ножки оплетали бедра мужчины, точеные руки прижимали к себе мужественную грудь, а рассыпанные по ковру золотые волосы нежным сиянием освещали все вокруг. Застигнутые в экстазе влюбленные составили бы конкуренцию любому из имеющихся в музее произведений искусств, если бы не громадное черное кровавое пятно, расползшееся по спине мужчины к пальцам женщины и уродующее гармонию тел. Лежащих окружали столь же выразительные многочисленные парочки и отдельные самоудовлетворяющиеся и неудовлетворенные индивиды в самых откровенных позах, также искромсанные сабельными ударами. Только внимательное наблюдение и отсутствие следов крови обнаруживало в порушенных восковые фигуры.

Из музея любви беглецы попали прямо на приемную площадку канатной дороги, взломав, правда, для этого потайную дверь. Она представляла собой небольшую открытую галерею, вдающуюся метров на десять в глубь здания. Тросы канатной дороги крепились к усиленной внутренней несущей стене здания, а с другой стороны стены находилась пустая каморка смотрителя. Дорога содержалась в идеальном порядке, хотя и непонятно было, пользовались ей или нет.

Кабинку для пассажиров, к сожалению, не удалось обнаружить. По всей видимости, она располагалась на другой станции. Обесточенный пульт управления, как и следовало ожидать, не подавал признаков жизни. В противоположном здании находился двойник этого пульта, кроме того, кабинка должна была иметь собственный аварийный электродвигатель, но, чтобы перегнать кабину, необходимо было преодолеть стометровую пропасть между домами. Сделать это можно было, только перебирая канат на весу руками на высоте более пятидесяти метров от земли. Луций обвел взглядом бойцов и понял, что рассчитывать не на кого. Его смущала раненая рука, и он вопросительно глянул на Никодима, тот лишь отрицательно мотнул головой и был прав. Кто-то должен был позаботиться о том, чтобы первой отправилась в пригнанной кабинке Лиз, а Луция бы солдаты не послушались. Вместительность же кабинки была неизвестна.

Луций тяжело вздохнул, причитающая Лиз, несмотря на рыдания, укрепила повязку на переставшей кровоточить руке, поцеловала его на прощание, и юноша шагнул к краю.

— Не бойся, я отправлю ее к тебе первой, — напутствовал его Никодим. — И удачи тебе, — проговорил он, не веря в счастливый исход, отвернулся, потряс трос, как бы пробуя его на прочность, и все же, не выдержав, крепко обнял друга и прошептал, целуя: — Держись, чертяга!

Как бы повторяя ритуал, стражники поочередно обняли юношу, провожая в смертный путь. Не в силах дождаться завершения тяжелой сцены, Лиз бросилась было с площадки в коридор, но Никодим перехватил ее и прижал к себе, смотря, однако, поверх головы девочки на друга.

— С богом, — проговорил Луций, перекрестился, проверил раненой рукой прочность натяжения каната, почувствовав, что пока еще вполне владеет ей, натянул обнаруженные на его счастье брезентовые рукавицы и отправился в путь. Расстояние его не смущало, если бы он еще знал, как поведет себя левая рука. Впрочем, легкая ранка от пневматической пули не должна была сыграть существенную роль. Провожающие тотчас бросились к барьеру.

Луций дал себе зарок не глядеть вниз, что бы ни случилось, и следил лишь за двумя тросами толщиной в два пальца каждый, которые висели над его головой. На его удачу, вечер был тихий, солнечный и совершенно безветренный, и юноша, стараясь не замечать пути, пытался растворить все нарастающую боль в плече, саднящее жжение в ладонях и тяжесть тела в ослепительной голубизне неба.

После первой четверти пути молящие о спасении стражники с тревогой отметили, что левое плечо юноши начало краснеть. Пятно крови расползалось все шире, зато боль прошла, и юноша стал убеждать себя, что с теплом в него входит легкость, и так исчезает усталость, но держала левая рука все хуже. Луций, продолжая движение, стал обдумывать и тут же отбрасывать различные способы перебраться на верхний трос, и как-то удерживаясь за него, то ли идти, то ли ползти по нижнему. Вскоре он начал притормаживать, зависая на все более долгие мгновения на правой руке. Потом он вовсе перестал доверять раненой руке.

Теперь Луций стал напоминать марионетку с разрегулированным механизмом управления. От неравномерного движения юноша перешел к скачкам. Он с самого начала двигался правым боком вперед, но теперь он старался выносить здоровую руку в прыжке с тем, чтобы она пролетала над тросом, используя левую лишь для страховки.

Луций не отрывал глаз от неба, справедливо не доверяя происходящему под ним. Уже в последней четверти пути раздался взрыв, и воздушная волна подбросила юношу так, что его ноги вывернуло выше головы, и он непроизвольно схватил ими трос. Обломки перехода, подорванного пожарными со стороны монахов, чтобы не пропустить огонь в невредимое здание, взлетели вокруг Луция, не задев его, и так же благополучно для него посыпались вниз. Еще более удачной оказалась поза, непроизвольно принятая юношей. Вероятно, ему с самого начала надо было передвигаться в лежачем положении, обхватив трос руками и ногами, но не это занимало Луция. Главное, что он теперь чувствовал себя значительно увереннее и мог продвигаться практически без помощи левой руки, которая обессиленно опала.

Когда Луций добрался до кабинки подвесной дороги, слабые очаги пожара в этом здании в зоне перехода были потушены, и пожарные блокировали основное здание, уже не подвластное спасению, с тем чтобы остановить продвижение огня. Все системы второго корпуса были включены, и Луций простым нажатием рубильника отправил двухместную кабинку в путь. С трудом отдирая впившиеся в разодранные до мяса ладони куски брезента, по тишине в здании он понял, что с подвигом монахов, как и с самими атакующими, было покончено. И действительно, их всех расстреляли из автоматов прямо у перехода.

Неотрывно следя за противоположной площадкой канатной дороги, Луций одновременно регистрировал взглядом все новые всплески огней, вырывающиеся из окон. Столб огня уже взметнулся над крышей, а к крикам людей и реву животных прибавился грохот рушащихся перекрытий, когда кабинка прибыла на место.

Первой, как и было обещано Луцию, в кабинку вошла Лиз, за ней заскочил Никодим и посыпались стражники, от которых безуспешно пытался отбиться юноша. Однако они лезли и цеплялись со всех сторон, и Луций, не дожидаясь окончания схватки, поднял опущенный рубильник, и вагонетка плавно двинулась вперед. Видно лишившаяся прочности стена здания, на которой крепился трос, не выдержала, и громадная панель последовала за кабинкой, рухнув на суетящихся на земле пожарных. Потерявшая опору кабинка по диагонали понеслась вниз, продырявив со всего размаху пожарную машину и сплющиваясь от удара. Хлынувшая из машины пена залила весь двор, скрывая трупы людей и животных. Кабинка с Лиз, Никодимом и стражниками, пробив плиты двора, ушла под землю, и горящие обломки здания продолжали сыпаться вниз.

11. БУДДИЙСКАЯ ОБЩИНА

Кровь выходила из-под пальцев правой руки, которой Луций зажимал плечо, и капала на паркетный пол, ей уж напитался левый рукав туники и стал влажным и тяжелым. С бега он сбился на шаг, но все равно двигаться становилось все труднее и Луций еле брел, отталкиваясь здоровым плечом от стены коридора, если его совсем заносило. Когда юношу в очередной раз бросило на стену, от толчка неожиданно открылась дверь, и он ввалился в большую мрачную залу, освещенную свечами и наполненную дымом и запахом благовоний, источаемых подвешенными к потолку горшками. Он узнал восседающего на возвышении бурята, который, напялив на себя вишнево-красную накидку, по всей видимости, изображал будду, и, потеряв сознание, плашмя ударился об пол. Мгновенно признав в раненом любимого ученика отца Климента, бурят решил спасти его.

Луций не видел, как по указанию бурята к нему подбежали послушники и унесли в заднюю комнату, а выскочивший в коридор с тряпкой мальчик затер следы крови. Юношу умыли, перевязали и облачили в желтую накидку, покрывающую раненое плечо и оставляющую свободным правое плечо и часть груди. Окровавленную тунику тут же уничтожили. Затем его осторожно вывели из комнатушки и посадили напротив покрытого грязной занавеской стула, по-видимому, изображающего трон. Бурят, сойдя с пьедестала, ласково обнял раненого и заговорил, высоко подняв голову:

— Обращаюсь к почтенной общине с нижайшей просьбой не отказать сему отроку во вступлении в ряды. Свидетельствую о его глубочайшем уважении и похвальном исполнении заветов Светлейшего и законов как в мире земном, так и небесном. Ибо юноша сей необыкновенен и большое счастье нашей вере обрести его.

Повторяй за мной, — шепнул он Луцию. — Я прибегаю к Будде, я прибегаю к Закону, я прибегаю к Общине!

Обессиленный Луций, слыша за спиной крики вбежавших в зал легионеров, громко, насколько мог, повторил слова бурята.

Обшарив глазами зал и не найдя ничего подозрительного, охранники выскочили наружу. Послушник принес юноше горшок для подаяний, нижнюю рубаху и длинную холстяную куртку, похожую на френч. Бурят, вернувшись на свое место, объяснил Луцию, что сейчас начнет задавать ему вопросы, на которые надо отвечать коротко «да» или «нет», потому что это часть обряда, и не удивляться их внешней бессмысленности.

— Человек ли ты?

— Да.

— Мужчина ли ты?

— Мужчина.

— Независим ли ты?

— Да.

— Нет ли у тебя долгов?

— Нет.

— Не состоишь ли ты на царской службе?

— Нет.

— Дали ли тебе согласие родители?

— Их нет, — безнадежно проговорил Луций, собирая последние силы.

— Имеешь ли ты полных двадцать лет?

— Нет.

— Есть ли у тебя все необходимое, милостынный горшок и одежды?

Юноша, пошарив вокруг себя и нащупав сверток с одеждой и горшок, утвердительно кивнул.

— Высокая община, прислушайся, — патетично продолжил бурят. — Этот Луций, мой ученик, желает Упасампада. Ему восемнадцать и он сирота, но я готов заменить юноше родителей до достижения им двадцати лет. Так он имеет все, горшок для подаяний и одежды. Если общине благоугодно, да пожалует она Луцию Упасампада со мной как наставником. Таково предложение. Высокая община, прислушайся, — и еще трижды повторил свой текст бурят, прежде чем закончил следующей фразой: — Кто из преподобных за Упасампада для Луция со мной, как наставником, тот пусть молчит, кто против — пусть говорит!

Поднялся ближайший к буряту с правой стороны лысый, бородатый мужчина с недобрыми, сверкающими глазами. Оскорбленный до глубины души невиданным вниманием, высказанным незрелому и не истребившему в себе жажду насилия юноше, он решил проверить его чудесные знания, разрекламированные их наставником.

— Известны ли тебе четыре источника помощи, которыми ты должен добывать необходимое?

— Да, — сказал Луций. — Это куски пищи, которые удается выпросить; одежда, подобранная на свалке; постель на сырой земле; моча как лекарство.

Смягчившийся заместитель бурята, укрепляя юношу, перечислил подаяния, которые не возбраняется принимать дополнительно в качестве добровольных подношений. Бурят лишь скрипел зубами, видя нарушение обряда, но не вмешивался, ожидая конца испытания.

Так же легко отвечал юноша, многократно просвещаемый бурятом на другом жизненном плане и на остальные вопросы. Вдруг Луция повело вперед, и он, едва успев повернуться на правый бок, растянулся клубочком на полу с оставшимися в позе лотоса ногами. Пораженные глубиной ответов юноши, спрашивающие притихли, а бурят вновь обвел зал глазами и объявил:

— Община жалует Луция Упасампада со мной как наставником. Община за это, поэтому она молчит; итак, я принимаю!

Послушники измерили тень, символически определяя время, и возвестили год, день и состав общины, принявшей Луция в монахи. Затем заместитель бурята, атаковавший юношу первым, сообщил ему четыре вещи, подлежащие оставлению: половые сношения, даже с животными; ничего не отнимать, даже былинку; не убивать никакое живое существо, даже червя или муравья; не хвалиться высшим человеческим совершенством.

— Правильно живет община учеников Господа; прямо живет община учеников Господа; верно живет община учеников Господа; достойно живет община учеников Господа, — заголосили буддисты хором. — Она достойна приношений, достойна подаяний, достойна даров, достойна благоговейного приветствия, она — высшее поле для добрых дел людей.

Бурят спустился с возвышения, сел к юноше, взял за руку и, не услышав биения пульса, склонился над ним. Он закрыл глаза, сотворил торжественную молитву и обратился к Луцию:

— Настало время найти путь. Твое дыхание сейчас остановится. Я подготовлю тебя к встрече с чистым светом; ты воспримешь его, как он есть в мире промежуточного состояния, где все вещи подобны ясному безоблачному небу, а обнаженный незамутненный разум — прозрачной пустоте, у которой нет ни границ, ни центра. Познай себя в это мгновение и останься в этом мире. Я помогу тебе. Думай о том, что в любом образе будешь служить на благо всем живым существам, число которых беспредельно, как просторы небесные.

«Как все просто, — подумал юноша. — Повтори внятно и отчетливо трижды или семь раз: „Мое сознание, сияющее, пустое неотделимо от великого источника света; оно не рождается и не умирает, оно немеркнущий свет, — и увидишь в пустоте сознания чистый свет и, осознав себя не собой, превратив „я“ в „не я“, навсегда достигнешь освобождения“».

Луций загадал, что поступит так, если увидит перед собой Древо Добра и Зла, сконцентрировал внимание, но ослепительно ровное сияние не выпускало его. «Неужели это свечение — единственное, что ждет меня?» — с ужасом подумал юноша, вспоминая захватывающие путешествия с общиной отца Климента и ужа Эскулапа.

Бурят находился в неменьшем недоумении, чем Луций. Он видел, что юноша остановил свое колесо смертей и рождений, найдя нирвану. Им был узнан изначальный чистый свет, и он достиг освобождения, но подобное переходное состояние между жизнью и смертью может продолжаться лишь мгновение, а оно явно затянулось и непонятно было, в какую сторону качнется маятник. Ища выход из неприятной ситуации, бурят бросился в противоположную крайность, безуспешно пытаясь пробудить движение жизненной силы в теле юноши, но по-прежнему лишь зеркальцем можно было зафиксировать слабое дыхание умирающего, а надо было либо закончить обряд на первой ступени промежуточного состояния, либо спускаться дальше в темноту исхода. Однако понять, как правильно действовать, было совершенно невозможно.

Боясь дискредитации в глазах общины, бурят попытался потянуть время. Он торопливо зашептал что-то неразборчивое, даже не пытаясь отдавать отчет в произносимых словах, но при этом неотрывно смотрел на юношу, стараясь проследить его реакции. Однако зрачки Луция по-прежнему были совершенно неподвижны. Тогда бурят, озлобившись, решил призвать умирающего к порядку.

— Если ты не узнаешь своих собственных мыслей, если не воспримешь это наставление, тогда свет испугает тебя, звуки устрашат, видения ужаснут и ты будешь обречен вечно блуждать во мраке.

Ритуальные устрашения никак не подействовали на юношу, и у бурята не прибавилось ясности насчет его состояния. Луций же, барахтаясь между жизнью и смертью, по-прежнему безуспешно пытался изгнать изводящий его свет.

— Не привязывайся к тем, кого видишь, но размышляй о Сострадательном, — продолжал свое бурят.

«…сострадательное»… — услышал Луций и, оторвавшись от видений, вспомнил вечно сострадающую ему и только что преданную им за то Лину, но из-за содеянного им по отношению к девочке она не могла прорваться к нему, и мысль о ней ушла за пограничную полосу сияния. Собственно конца у света не было и не существовало никаких рубежей. Просто где-то присутствовало нечто, откуда все исходило и куда все исчезало, все за исключением не ослабевающего ни в одной своей точке ослепительного свечения.

— Уйдя из этого мира, ты увидишь места, хорошо знакомые на земле, и своих родственников, как это бывает во сне, — не останавливался бурят.

Юноша внезапно увидел изможденные лица отца и матери. Он давно уже не вспоминал их и даже смирился с мыслью о смерти родителей и вот теперь увидел. И это не могло быть воспоминанием. Люди, которых он видел, были намного старше образов, хранившихся в его памяти. Родители, которых он помнил, никогда не старели. Они всегда были тридцатилетними, как на старинной фотографии. Эти же, вовсе не старые люди — как прикинул Луций, отцу должно быть сорок пять лет, а матери — сорок — выглядели лет на пятьдесят — шестьдесят. Отец был в застиранной синей пижаме, из-под коротковатых брюк которой выглядывали завязки кальсон, а мать в того же цвета халате. Обуты оба были в серые резиновые тапочки. Стоя в замызганном коридоре, они шушукались о чем-то с ребячливо-радостным выражением на старческих лицах. Видно было, какое счастье для них, седых, морщинистых, убогих, тайком ото всех перекинуться парой слов.

Луций заскрежетал зубами, попробовал приподнять голову и вновь провалился в ослепительно яркое свечение.

— Ты видишь своих родных и близких и обращаешься к ним, но не получаешь ответа. Увидав, что они оплакивают тебя, ты думаешь: «Я мертв! Что делать?» — и жестоко страдаешь, словно рыба, выброшенная из воды на раскаленные угли. Ты будешь страдать, но страдание тебе не поможет, — продолжал бурят.

«Действительно, — задумался юноша, — он прав. Страдание не поможет. Я должен вытащить своих родителей из заточения. Пусть мне не удалось спасти брата, но должен же я хоть для кого-то что-то сделать в этой убогой жизни!»

— Густой, наводящий ужас мрак надвинется на тебя, и оттуда послышатся крики «Бей! Убивай!» и другие угрозы.

«Как все знакомо, — устало подумал Луций. — Вновь биться с очередными врагами на этот раз за собственных родителей. И так всю жизнь. Может быть, действительно дело в его карме? Но разве он один вынужден так жить?! Сто пятьдесят миллионов находятся в таком же положении. А как просто уйти…»

Как будто почувствовав сомнения юноши, бурят усилил натиск. Он в очередной раз поднес зеркальце к губам Луция и не обнаружил дыхания, приподнял веки умирающего и увидел закатившиеся зрачки. Ободренный мыслью, что наконец-то все пошло как следует, бурят продолжил:

— Когда к тебе придет мысль: «Увы! Я мертв! Что делать?!», а твое сердце похолодеет и ты испытаешь безмерную скорбь, не думай о разных вещах, но представь твоему уму пребывать неизменным. Не ищи покинутого тела, ты не найдешь ничего, кроме страданий, отринь жажду иметь тело; смири ум; действуй так, чтобы остаться вне телесных пределов.

Тут юноша вдруг увидел двух бритоголовых толстячков, сидящих по разные стороны ручейка. Они перебрасывались черными и белыми камушками из сложенных рядом с ними кучек и обговаривали, на небо или под землю тащить пустое тело Луция.

— В одно мгновение проявляется взаимное разделение.

— В одно мгновение достигается совершенное просветление, — говорили они друг другу при каждом броске.

— Слушай последний раз, — воодушевленно прогнусавил бурят. — Твой разум в промежуточном состоянии не имеет твердой опоры, легковесен и пребывает в непрерывном движении, и любая твоя мысль, благочестивая или нет, обладает огромной силою; потому не размышляй о нечестивом, но вспомни какой-нибудь обряд или, если не знаешь обрядов, прояви чистую любовь и смиренную веру!

— Люблю Лину! — проговорил, приподнимаясь Луций, и в тот же момент в открывшуюся дверь вбежала девочка.

1. ПОДЗЕМНЫЙ ХОД

Отбежав на безопасное расстояние от горящего здания Римского клуба, Луций, не выпуская Лининой руки из своей, остановился и стал лихорадочно соображать, как, собственно говоря, спасаться. У него не было никаких сомнений, что густой дым и языки пламени из горящих зданий скоро привлекут солдат мятежников, которые вряд ли станут разбираться, кто они и зачем слоняются по улице. Нужно было куда-то спрятаться, чтобы в спокойной обстановке обдумать, каким образом добраться до Лининого дома. Однако долго размышлять ему не пришлось.

Из-за облаков вдруг вынырнула черная ракета и понеслась к земле, оставляя за собой белый слоистый след. Прямо над горящим зданием клуба она раскололась, и, словно акульчата из брюха матки-акулы, из нее вылетели десятки маленьких торпед. Не дожидаясь, пока они вонзятся в охваченное дымом, гудящее от огня здание, Луций вновь подхватил девочку и изо всех сил бросился бежать прочь от рушащихся домов. Взрывная волна настигла их уже довольно далеко от гибнущего Римского клуба, бросила на землю, засыпала глаза гарью и понеслась дальше. А когда с неба на асфальт просыпался ливень каменных осколков, они уже были почти в безопасности у входа в тот самый туннель, в котором немногим более часа тому назад погибли сопровождавшие Лину боевики. Только вход в туннель преграждал танк.

Гораздо позднее юноша узнал, что гибнущая гвардия императора не придумала ничего лучше, чем направить единственную имеющуюся в ее распоряжении ракетную систему на здания Римского клуба, справедливо, но весьма бестолково полагая его источником мятежа.

Обратный путь казался бесконечным, но теперь они могли спастись лишь подземным ходом, который привел Луция в Римский клуб. Пробираясь ползком, то и дело задевая груды земли, вывороченные взрывами камни и обломки металла, огибая тлеющие остатки спекшихся от сильного жара бесформенных предметов, беглецы наконец оказались в непосредственной близости от входа в здание, когда вдруг сверкающий красный луч словно зажег воздух вокруг них.

За колеблющимся светом последовал громоподобный рык: «Немедленно вернитесь! Даем вам минуту на раздумья. Через шестьдесят секунд открываем огонь!»

— Пятьдесят девять, пятьдесят восемь… пятьдесят… — бубнил равнодушный, как метроном, голос.

— Что будем делать? — спросил в отчаянии Луций.

Он почувствовал, как теплые волосы Лины коснулись его лба. Девочка прижалась к нему, будто искала и нашла единственную в мире защиту.

— Только не сдаваться, — прошептала она. — Я ни за что не хочу попадать им в руки. Может быть, здесь можно спрятаться?

В отчаянии юноша схватил ее здоровой рукой и бросился в прогоревшее окно.

— …Тридцать три, тридцать два… — продолжал бубнить равнодушный голос, и под этот кошмарный отсчет Луций повернулся к стене и стал шарить по ней мокрыми от выступившего пота ладонями, пока не нащупал тонкую щель, отделявшую железную дверь от камня. Никакой ручки у этой странной двери не было, кое-где она была покрыта ровным слоем штукатурки, и юноша понял, что тот самый пожар, который уничтожил Римский клуб, стал для них спасительным, потому что содрал с двери маскирующий ее покров.

Обдирая руки, он просунул их под дверь, рванул ее изо всех сил, теряя сознание, и та чуть приотворилась. Всего на несколько сантиметров, но их оказалось достаточно, чтобы худенькая Лина, а за ней с громадными усилиями и Луций сумели в нее просунуться. И только юноша захлопнул дверь за собой, как грянул взрыв. Их тряхануло, и от раскаленной двери полыхнуло острым жаром. Однако Луций с торжеством понял, что взрыв обезопасил их — ибо теперь все стены первого этажа должны были спечься в один непроницаемый кокон, в котором уже невозможно было отделить стеклянную массу от камня и стали.

Еще не успев как следует ощутить весь ужас своего недавнего положения и то огромное преимущество, которое они теперь получили, сделавшись недосягаемыми для мятежников, беглецы вновь впали в уныние от неопределенности нового положения.

Они находились в узком коридоре, освещаемом только раскалившейся до малинового цвета дверью, от которой они в несколько прыжков удалились. Было невозможно сомневаться, что дверь запаяна намертво и что во всяком случае обратного пути у них нет. Через несколько минут слабое свечение, которое исходило от раскаленного металла, стало блекнуть и в конце концов они оказались в полной темноте. Луций хотел было двинуться дальше, но девочка явно была не в силах сделать вперед ни шага. Она стояла, прижавшись к юноше, и он с трудом сдерживал дрожь ее исхудавшего тела.

Не зная, чем ее утешить, Луций погладил Лину по мягким, испачканным пылью и растрепанным волосам и сказал:

— Не бойся, радость моя, мы только что избежали самой ужасной смерти, какую только можно предположить. Я понимаю, как ты устала и как страшно тебе в этом темном коридоре, но я с тобой и клянусь, что буду защищать тебя, пока жив.

Приободрив таким образом девочку, он взял ее за руку еще крепче, чем раньше, и повел, точнее, потащил за собой по абсолютно темному, но, к счастью, ровному коридору. Некоторое время они шли, не различая ничего впереди. Луций более всего боялся забрести в тупик и в блужданиях потерять последние силы, но его опасения оказались напрасными. Не прошло и десяти минут, как коридор раздвоился, причем в конце каждой его половинки забрезжил далекий свет. Не зная, какое направление выбрать, юноша направился вправо, где свет показался ему чуть ярче.

Чувствуя, как Лина с каждой минутой все более виснет у него на руках, и прошагав до конца коридора, Луций уткнулся в дверь со светящимся желтым пятном. Оно представляло собой точную копию «солнышка», как его рисуют дети, — то есть желтый блин с ресницами, только светящийся. Луций хотел уже стукнуть по двери ногой, но какие-то смутные опасения его удержали. Сначала он решил оставить девочку у двери, а самому отправиться исследовать левый коридор, но поостерегся и, обняв Лину за плечи, увлек с собой.

Второй коридор оказался гораздо длиннее первого, и Луций не один раз пожалел, что вздумал зачем-то его обследовать. Еще большее его сожаление вызвал тот факт, что когда они добрели все-таки до брезжащего в темноте отверстия, то обнаружили лишь вход в вентиляционную шахту, в которой, видимо, флюоресцировали какие-то микроорганизмы. Проклиная себя за напрасно потерянное время, ведь если бы он сразу постучался в отмеченную знаком солнца дверь, возможно, девочке была бы уже оказана какая-нибудь помощь или хотя бы она была накормлена, юноша без колебаний двинулся в обратный путь, как вдруг почувствовал, что они в коридоре не одни.

Впрочем, сколько ни вглядывался он в темноту, но так ничего не увидел. Однако подходя к раздвоению подземного хода, Луций уже отчетливо услышал за собой шаги. К его сожалению, шаги услышала и Лина. Она прижалась к нему всем телом и задрожала, не говоря ни слова. Рискуя на каждом шагу наткнуться на выступ каменной стены и расшибиться, Луций, не отпуская от себя девочку, поспешил добраться до ответвления. Шаги преследовали его несколько томительных секунд, потом стихли. Он снова вышел к двери, на которой было нарисовано теплое солнце нетвердой рукой ребенка, и обнаружил, что она слегка приоткрыта и из нее льется розовый, еле приметный свет.

Некоторое время они стояли прислушиваясь, не понимая, чего можно ждать от этой, вдруг открывшейся двери. Луций сожалел, что умудрился в здании, битком набитом оружием, ничего с собой не взять. Потом оставив девочку за спиной, легонько отодвинул дверь и шагнул за порог. Далеко-далеко впереди дрожал рассеянный огонь, напоминающий пригоршню светлячков, выброшенных в траву. Он подхватил девочку под руку, прикрыл за собой дверь и медленно, по расширяющемуся ходу пошел вперед к колеблющемуся, меняющему яркость источнику света.

Так они шли довольно долго. Уже ясно стали видны колеблющиеся языки пламени, охватывающие небольшой полукруг костра, и согнувшиеся в три погибели силуэты то ли людей, то ли животных, смотрящих в огонь, как позади, на этот раз довольно близко, вновь послышались шаги. Луций обернулся и с трудом сдержал невольный крик. Крадучись, стараясь держаться в тени, за ними шли несколько человек. Их лица были почти неразличимы.

Юноша чувствовал себя зажатым между двумя группами подземных жителей, но ему ничего не оставалось делать, как идти вперед к безмятежно гревшимся у костра людям. Когда через несколько шагов он обернулся, то увидел, что крадущиеся позади него люди остановились, как-то сжались у стены, отчего стали почти невидимыми и не слышными. Тем зримее вырисовывались три скорчившиеся у костра фигуры, которые что-то жарили на стальном пруте, перекинутом через костер и установленном на двух поперечинах. Когда беглецы подошли совсем близко, сидящие, поглощенные своим замечательным занятием, наконец-то их заметили. Луций ожидал любого исхода первой встречи с хозяевами, но действительность превзошла все ожидания.

Подземные жители заметили беглецов, лишь когда те подошли вплотную, внезапно вскочили, повалив жарящиеся тушки каких-то мелких животных прямо в костер, и распростерлись ниц. Ничего не понимая, кашляя от чада и едкого запаха горящего мяса, Луций и Лина с удивлением смотрели на скорчившиеся на земле фигуры людей, которые, даже не вспомнив о своем обеде, вымаливали у них прощение. Обхватив головы руками, люди лежали на земле и, видимо, не думали вставать. Иногда легкие порывы ветра раздували уголья, и в подземелье становилось светлее. С удивлением Луций увидел, что лежащие у его ног были одеты в абсолютно одинаковые клетчатые рубашки и черные брюки. Обуты они были в старинного вида кеды из белой толстой материи. Более юноша ничего не мог разглядеть, потому что внезапно за его спиной возникли легкие тени преследователей. Беглецы почувствовали, как их оттесняют к костру, и, испуганные обилием пришельцев, попытались вжаться в стену. Последние, ни слова не говоря, сгрудились вокруг лежащих покорно фигур и стали неторопливо и согласованно наносить им удары по плечам, бокам и рукам. Луция поразила не столько даже неумолимая жестокость нападающих, сколько та покорность, с которой жертвы переносили удары.

Когда клубы едкого дыма, валящего из костра, застлали все перед глазами, юноша попытался под их прикрытием ускользнуть от палачей. Однако не успели они с Линой пробраться в покатый коридор, как и жертвы, и их мучители вдруг вскочили и бросились им вслед. Пока беглецы сделали несколько робких шагов, подземные жители успели обогнать их и, сгрудившись, встали на пути. Все они были одеты совершенно одинаково, только наказанные как бы по инерции прикрывали головы и лица руками. Луций загородил девочку своим телом и приготовился к отпору. Он не ожидал от встречи ничего хорошего. Однако из толпы вышел невысокий худой мужчина, потирая одной рукой кисть другой, и подошел вплотную к юноше.

— Все, что ты сейчас видел, незнакомец, ты похорони в своей душе навсегда, — произнес он, четко отделяя одно слово от другого. Впрочем, ни в выражении его лица, которое Луцию удалось разглядеть, ни в словах не было ничего угрожающего, разве что сама атмосфера закопченного подземного лабиринта и группа молчаливых людей впереди, преграждающих дорогу. — Тебе, наверно, кажется, что мы подвергли вот их, — он ткнул рукой вбок, — зверской и не нужной экзекуции. На самом деле тебе посчастливилось присутствовать при справедливейшем наказании горстки отщепенцев, которые, нагло попирая все законы и установленные конституционные свободы нашего общества, посягнули на стратегические запасы страны. Тем самым они, во-первых, подрывают экономическую мощь государства, во-вторых, поскольку эти крысы, среди которых наверняка были и самки, могли бы принести многочисленное потомство, эти грязные обжоры и преступники проедают наше будущее вообще, не заботясь о том, что будут есть и как будут жить наши дети и правнуки.

При этих словах несчастные жертвы вновь повалились на каменный пол, а сотоварищи вновь начали их методично колотить, причем оратор был чем-то вроде дирижера. Он размахивал руками, поворачивал лицо то вправо, то влево и сжимал кулаки. Ошеломленные нелепым и трагическим зрелищем беглецы стояли, прижавшись друг к другу, и ждали. Наконец экзекуция вновь прекратилась, и истязатели и жертвы потянулись по коридору. Повинуясь жесту оратора, Луций и Лина пошли вслед за ними. По мере того как свет костра гас, впереди разгорался другой свет, бледный и мертвенный. Вскоре пологий пол сменился ведущими вниз ступеньками, и все вышли на каменную площадку, освещенную лампами дневного света. Кроме той двери, через которую они вошли, на площадке, служащей, очевидно, чем-то вроде холла, были еще четыре двери с большими светящимися надписями. Вся безликая толпа сгрудилась у центральной двери все с той же эмблемой и гордой надписью: «ГОРОД СОЛНЦА». Коренастый мужчина, по-видимому главарь, достал ключ и отпер замок.

Город Солнца оказался гигантским залом, заполненным стоящими в три яруса железными кроватями. Между узкими проходами бродили люди с ведрами и тряпками, другие, стоя на коленях, скребли каменный пол, который вовсе не становился от этого чище. Освещенный гирляндами лампочек зал тянулся так далеко, что противоположная стена скрывалась во мраке. В самом центре помещения оказалась свободная площадка. Посреди нее стоял громадный деревянный топчан, покрытый коричневым покрывалом. Невысокий мужчина, который явно был здесь главным, взошел на помост и сел в кресло, за которым стояло огромное алое знамя с вышитым на нем серпом и молотом. На знамени имелось также изображение человеческого лица в профиль с прищуренным взглядом и острой бородкой.

— Вы мои гости, — сказал мужчина, жестом приглашая беглецов сесть на краешек топчана у себя в ногах. — И я уверен, что, услышав историю нашего солнечного города, вы непременно захотите остаться.

Тут он хлопнул в ладоши, и четверо худущих мужчин с трудом поднесли большой поднос, на котором стояли черный котел с дымящейся перловой кашей и две банки консервов. На одной крупными буквами было написано удивительное словосочетание: «Частик в томате», на другой — «Завтрак туриста».

— Вот как мы живем! — гордо сказал мужчина и представился. — Меня зовут Алексей Насреддинович. Я мэр нашего солнечного города и внук последнего председателя Верховного Совета СССР. Мой отец вместе со всеми несгибаемыми коммунистами ушел в подполье после того, как враги нации и предатели узурпировали власть в августе тысяча девятьсот девяносто первого года. Вместе с нами ушел народ, — и мэр показал на безмолвные ряды трущих пол людей. — Советская власть хорошо позаботилась о судьбе наших внуков. Стратегические запасы перлового концентрата и частика в томате у нас практически неисчерпаемы. Даже не разводя местных животных, мы можем протянуть еще несколько столетий. В принципе наш подземный город был задуман как бомбоубежище для дубль-генерального штаба на случай ядерной бомбардировки. Но по мере того как внешний враг скукоживался, основные функции города сместились в сторону стратегического склада питания. Жители города счастливы потому, что у них есть все, от кинозала до библиотеки, в которой больше ста томов прекрасных книг.

— Сколько же всего жителей в городе, — недоумевающе спросил юноша.

Он вдруг решил, что мрачное помещение, в которое они попали, только подземный пропускной пункт в прекрасный солнечный город, но слова мэра развеяли все его иллюзии.

— Вместе с вами двумя будет четыреста двадцать четыре! — ликующе сообщил мэр и предложил поскорее начать праздничный обед, чтобы передать кашу согражданам, пока она не остыла.

После каши с крошечным кусочком маленькой черноватой рыбки мэр счел обед законченным и, потирая живот и все время повторяя, что никогда так вкусно не ел, пожелал узнать, что все-таки происходит наверху, поскольку следящие антенны вышли из строя в результате каких-то незапланированных взрывов, а двое разведчиков, многократно проверенных и преданных, исчезли без следа на верхних горизонтах.

Услышав, что в городе происходит бунт против царской фамилии и регент захвачен в плен и казнен, мэр крайне взволновался и тут же на помосте созвал Верховный Совет. Высший законодательный орган включал все взрослое население города, обладающее правом голоса, и таких набралось шесть человек, не считая мэра.

Великолепная семерка все в тех же клетчатых рубашках и кедах уселась, болтая ногами, на помосте, и когда мэр поведал о сложившейся политической ситуации в столице, очень воодушевилась. Первым слово взял очень старый и безволосый член Совета, который, шамкая беззубым ртом, сообщил, что у него как ответственного за сохранность партийных архивов сохранились фамилии всех врагов коммунистической идеи в Москве и что, поработав пару часов над бумагами, он может выдать проскрипционные списки всех врагов народа и партии в третьем и даже в четвертом колене.

— Вместе с адресами? — спросил его другой член Совета, чуть помоложе, и, услышав положительный ответ, живо вскочил с места, сказав, что бежит чистить свой наган, оставшийся еще от прадеда — героя Перекопа.

Остальные члены Совета тоже взволновались, требуя слова, и пока мэр их успокаивал, Луций и Лина потихоньку сползли с помоста и стали продвигаться в сторону выхода. Никто не обращал на них внимания, потому что не дававший никому слово мэр с места в карьер объявил мобилизацию всех способных двигаться граждан.

— Еще вчера было слишком рано, — кричал мэр, рубя воздух кулаком с зажатой в нем вилкой, — а завтра будет уже поздно!

Поскольку беглецы быстро удалялись к дверям замечательного города, то последующие призывы и выкрики доносились до них все глуше. Правда, у самых дверей еще услышал Луций энергичную реплику «найти и уничтожить», и следом ударило ему в затылок слово «до тла».

2. БУНТ

— Послушайте, — сказал Нарцисс кучке пациентов психушки, которые собрались вокруг пруда и восхищенно разглядывали его залепленный зеленой ряской животик, — вы когда-нибудь задумывались: почему мы все так плохо живем? Посмотрите на Орфея, это же нежнейшей конституции человек. Душа его кроме духовных услад требует трюфелей и страсбургского пирога, а чем он прикрыт?

Тут все присутствующие внимательно посмотрели на певца, и обнаружилось, что прикрыт он тем, что дала ему при рождении мать, то есть собственной кожей. Правда, в срамных местах как спереди, так и сзади виднелись следы прикрепленных утром лопухов, но сами они уже давно облетели.

Среди больных оказались две дамы, которые внезапно обнаружили давно забытое чувство стыда и потупили глаза, и два историка, которые злобно заскрежетали зубами из-за того, что Нарцисс с Орфеем коварно задумали лишить их внимания масс. Подул легкий ветерок, и волосы Тойбина зашевелились от возмущения.

— Мы, — сказал он, — духовная элита, соль этой земли, а другую нам никто не даст. Жаль, что вы еще не созрели до Высшей Истины, а то бы мой коллега нам сейчас поведал, каким образом можно нажать на выходящую из фонтана ось истории, чтобы перевернуть весь земной шар.

— Я чувствую, — горячо вступился Губин, — что наработанной нами духовной энергии хватит не только на то, чтобы перевернуть земной шар, но и забросить его за Млечный Путь!

Историк поплевал на руки и растер ладони, чтобы показать свою готовность перейти от слов к делу. В толпе психов раздался слабый ропот, и на каменный обод фонтана взлетел экспансивный маляр Коля.

— Я им все морды разрисую, этим врачам-трепачам! — закричал он. — Пять лет глотаю таблетки, колюсь как лошадь после водопоя, а толку ни на грош. С каждым даем все более вспыльчив и зол, насосались медики нашей кровушки, пора ихнюю пустить!

С этими словами неизлечимый шизофреник бросился на случайно проходящую мимо сестричку и сорвал с нее халат. Атакованная испуганно заверещала и попыталась удрать, но толпа больных окружила ее и стала усиленно искать вещественные доказательства заговора.

Оставив несчастную женщину в розовой сорочке и шлепанцах, больные сделали из халата белый флаг и направили ее в качестве парламентера к сестре-хозяйке. Среди выдвинутых больными требований были: увеличить в два раза сухой паек, одеть всех пациентов в шелковые портьеры и признать их Всемирным правительством земного шара. Когда сестричка, размахивая халатом, как белым флагом, бросилась в хозяйственный флигель, больные под предводительством историков уселись под солнышком в саду и стали ждать капитуляции.

Привлеченные шумом и криками потихоньку из главного корпуса стали подтягиваться все новые и новые пациенты. Через полчаса вокруг стихийно возникшего прямо на лужайке штаба восстания уже скопилось несколько десятков вполне официальных больных. Почувствовав силу, историки решили больше не ждать и — как принято у революционеров — захватить больничную кассу и единственный уцелевший в кабинете главного врача телефон. Тут же постановили глушить пленных таблетками до полного перерождения личности.

В качестве положительного примера Тойбин привел несчастного психолога, который после поимки его и пленения навертел факелы из медицинских книжек и только рыскал по ночам в больничном саду в поисках любого движущегося предмета, предлагая тут же на месте совершить половой акт.

— Он настолько углубился в природу, — закончил историк свою поучительную притчу, — что предлагал заняться свободной любовью одиноко растущей ветле и пытался залезть ей в дупло рукой.

Узнав про эту сногсшибательную перемену с одним из главных гонителей, все приободрились и выразили желание для начала захватить столовую, чтобы подкрепиться перед основным сражением. Губин разделил мятежников на пятерки, поставил во главе каждой бригадира и велел вооружаться оружием пролетариата — булыжником. Перед штурмом он произнес небольшую речь.

— Если поглядеть со стороны, — сообщил Губин внимательно слушающей его армии душевнобольных, — то можно подумать, что мы ввязались в героическое, но безнадежное дело. На самом же деле не столовая или даже гардероб привлекают нас. Это только начальные задачи нашего движения, которые будут реализованы попутно, в процессе захвата всей полноты власти в стране и в бывшем Советском Союзе…

— Во всем мире!!! — прервали историка выкрики с места, и он, поправившись, продолжал: —…Естественно, что далее мы произведем выплеск энергии в остальной мир и захватим его.

Затем оратор коротко остановился на известных в мировой истории случаях, когда небольшие группы убежденных в своей правоте людей захватывали при правильной постановке дела целые страны и континенты. Особое внимание он для воодушевления собравшихся уделил подвигам испанских конквистадоров в Южной Америке и коммунистов-ленинцев в России. И те, и другие брали не числом, а зверской жестокостью к врагам и прекрасной организацией.

Воодушевившись, колонна больных, сметая на своем пути редкие преграды в лице дежурных санитаров и медсестер (напуганных реальной жизнью вне стен сумасшедшего дома и впущенных назад психами исключительно из милости), прошла вестибюль больницы и штурмом взяла помещение столовой. Когда все расселись по местам, оказалось, что число восставших уже перевалило за сто, и они так же устрашающе звенели своими мисками и ложками, как римские легионеры мечами о щиты.

После того как Тойбин предложил сварить поваров прямо в котле за саботаж и махинации со сливочным маслом, те вылезли из подсобок и стали накрывать на стол. Бдительный профессор заметил, что вскоре к шеф-повару подбежала та самая, раздетая до белья, сестричка и стала с ним о чем-то шушукаться. Однако, как ни напрягал он слух, как ни пытался подкрасться поближе, ничего нового услышать ему не удалось. Тогда Тойбин, тут же в столовой посовещавшись с инициативной группой, решил после обеда создать управление внешней разведки, чтобы оперативно подслушивать все разговоры противника.

Шеф-повара с целью устрашения и отвращения от любых каверз схватили и привязали спиной к громадному мешку с мукой так, что он вовсе не мог двинуться. Правда, ушлые повара, чтобы освободить своего шефа, пошли на шаг, полный такого коварства, что даже многоопытные историки не могли ему противостоять. Громогласно заявив, что начало нового витка истории необходимо отметить блинами со сметаной, они стали с большой скоростью черпать муку из привязанного к их шефу мешка и вскоре наполовину его опорожнили. Никто им ничего не сказал, потому что блины в самом деле вышли замечательными и, хотя все россказни о сметане оказались надувательством, блюдо так и шло на «ура». Как только шеф-повар почувствовал, что вес в мешке поубавился, он быстренько вскочил на четвереньки и убежал, семеня конечностями, вместе с остатками фуража на спине.

После сытного обеда силы армии многократно возросли, и захват средств связи и больничной кассы произошел как бы автоматически. Испуганный персонал, не оказывая практически никакого сопротивления, сгрудился в актовом зале и с ужасом наблюдал за развитием мятежа.

Ведомые воинственными историками больные прошлись по лаборатории и разбили все пробирки и склянки с лекарствами, предварительно распробовав наиболее привлекательные. Затем те, кто не заснул под действием лекарств, строевым маршем прошли по всем коридорам больницы, сгоняя прячущихся или ничего не подозревающих людей в одно место, все в тот же актовый зал. Когда облава завершилась, из нападавших в состоянии двигаться было всего два десятка наиболее активных сумасшедших. Однако армия медперсонала была так напугана, что безо всякого сопротивления выделила из своих рядов несколько человек, которые по приказу историков принялись связывать остальных и складывать их рядами на пол. В результате операции громадный палас в центре актового зала оказался весь занят лежащими на нем людьми. В знак доверия и за заслуги перед Всемирным правительством земного шара вся связывающая своих коллег бригада была произведена в сумасшедшие и отправлена за барбитуратами, анаболиками и другими психотропными средствами, предназначенными для грядущих экзекуций. Та легкость, с которой больным удалось захватить клинику, вскоре повергла их на новые подвиги.

Среди взятого в плен персонала Тойбин велел разыскать сестру-хозяйку, и четверо психов-порученцев привели ее в актовый зал, где воинственный историк соорудил себе штаб-квартиру, и поставили перед ним.

— Ключи! — повелительно скомандовал Тойбин и протянул вперед руку ладонью вверх. — Где ключи от складов?

Ответом ему было молчание. Пережившая пять президентов и восемь директоров клиники сестра-хозяйка считала захват больницы временным недоразумением и вовсе не собиралась допускать в самые сокровенные свои хранилища банду голодранцев. К сожалению, воспитанная на безграничном уважении и страхе перед ней больных, она не поняла всей грандиозности произошедшей в психушке революции. По мановению историка здоровенные руки психов подняли ее в воздух, перевернули вниз головой и стали трясти. Из бездонных карманов, составлявших, казалось, весь наряд медсестры, стали вываливаться металлические деньги, косметика, перочинные ножи и шариковые ручки. От непривычки висеть вниз головой сестра-хозяйка кричала истошным басом, дрыгала ногами и плевалась в пол, но от ритмичной тряски открылись самые потаенные ее карманы, из которых вылетели пачки крупных ассигнаций и, наконец, вожделенная связка ключей.

— Так-то, старая дура, — сказал Тойбин, — не хотела отдавать по-хорошему, теперь, считай, все потеряешь.

Он приказал посадить ключницу под замок в одну из палат строгого режима и не спускать с нее глаз. В этот миг в актовый зал вбежала медсестра в розовой сорочке, за которой гнался врач-психиатр, пресытившийся не способной в должной мере удовлетворять его женой и вышедший на вечернюю охоту. Спасаясь от его загребущих рук, медсестра, не разобравшись, впрыгнула на шею Губину и так застыла. Тотчас психиатра взяли в плен и как перековавшегося поставили наблюдать за другими медсестрами и врачами. Полуголую женщину, чтобы не возбуждать излишнего внимания к ней, Тойбин повелел взять в качестве проводника для похода на склад. Дабы не могла повторить она подвиг Сусанина, пожертвовавшего собой ради монарха, руку медсестры привязали к запястью самого могучего больного и гуськом, сбиваясь с шага на прыжки, поскакали вниз, в подвал психбольницы.

Медсестра в самом деле знала дорогу на больничные склады и через десять минут хождения по разным закоулкам привела историков и сопровождающее их войско к громадной железной двери с пятью дырками, расположенными перпендикулярно полу. Методом тыка пять крепких замков были расшифрованы и открыты, и с грохотом и визгом железная дверь распахнулась.

Перед революционерами возник темный вход. Медсестра указала выключатель, и в глубине хранилища зажглась тусклая лампочка. Озираясь, больные зашли внутрь хранилища и остановились в недоумении. Со всех сторон их окружали громадные кучи разнообразной одежды. Громоздились целые ярусы одеял и матрасов, военное обмундирование, в которое можно было одеть целый полк, соседствовало с баррикадой из саперных лопаток и противогазов, скрывающей бесконечные ряды всякого хлама. Спотыкаясь и перепрыгивая через завалы старых светильников, болотных сапог и садовых ножниц, которыми можно было, учитывая их количество, постричь всю сибирскую тайгу, больные вышли во второй склад, целиком состоящий из больших холодильных камер.

Оказалось, что в громадной связке ключей были и маленькие острые ключики от холодильных камер. Раскрыв дверь одной из них, Тойбин вместе с двумя доверенными психами вошел в ледяное помещение и увидел ряд замороженных коровьих туш, очертания которых терялись где-то вдали. Качнув одну из туш, он установил, что она промерзла насквозь и понадобится не меньше суток на разморозку. Сглотнув слюну, историк приказал своему воинству снять несколько туш и с трофеями возвращаться назад. Сам же он был заворожен видом громадного, похожего на заиндевелое бревно осетра, поднять его и то с большим трудом смогли шестеро больных.

Увидев, что все его войско нагружено, как говорится, «выше крыши», Тойбин приказал возвращаться. Однако тут произошла небольшая суматоха, так как потерялась привязанная медсестра. Пока ее спутник был занят погрузкой туш на плечи своих друзей, она потихоньку освободилась и убежала в неизвестном направлении. Поискав ее несколько минут, историки рассудили, что бедная женщина вернулась, не выдержав холода в своей легкой одежде, и уже не думая о ней, повели свой отряд, тяжело груженный мясом и осетром, назад. Когда революционеры подошли к выходу, оказалось, что дверь склада заперта снаружи. Видимо, медсестра коварно закрыла их, а сама смоталась. Тойбин приказал сделать факелы из ваты, которую тут же нащипали из большого одеяла. При свете факелов он внимательно осмотрел тушу осетра и велел психам использовать ее как таран.

Заледенелая рыба весила не меньше двух центнеров и по крепости превосходила дерево. С пятого удара дверь раздробилась на отдельные лучинки и стружку, и с победными воплями больные вырвались на свободу. Как стадо бизонов, сметающее все на своем пути, бунтовщики-революционеры промчались мимо Орфея с Нарциссом, а те даже не подняли на них глаза.

Судорожно раскрывая рот, Орфей издавал какие-то нечленораздельные звуки словно немой, безуспешно обращаясь к другу, который не замечал ничего, кроме окружности собственного живота. Наконец Нарцисс поднял глаза и в ужасе закричал. Тина пруда пошла красными мазками, и вдруг эти пятна одновременно превратились в их мозгах в родной образ.

— Анита, — прошептал Нарцисс, — зачем ты не взяла нас с собой? — и зашлепал к Орфею, который спустился к другу.

Обнявшись, они плакали, стоя по колено в тине, пока сумасшедший певец, отстранившись, не запел впервые за последние пять лет.

3. РЕШЕТКА

Бесконечные переходы вывели, наконец, Луция и Лину в сухой коллектор со слабым запахом благовоний. Беглецы с удивлением рассматривали идеально круглый проход, пытаясь отыскать источник аромата. В конце прохода они уткнулись в глухую бронзовую перегородку. Ее обрамляли, как бы поддерживая свод, полуразрушенные красные и черная колонны. Внимательно ощупав крошащуюся под пальцами поверхность, они не нашли какого-нибудь замка или запоров и в недоумении отошли назад в небольшой зальчик с выщербленным каменным полом, который мог служить не чем иным, как накопительной площадкой для входящих.

Измученный болью в раненом плече, Луций сел прямо на пол, прислонившись спиной к стене. Лина примостилась рядом и, вытянув ноги, положила на них голову юноши. С видимым трудом перебирая ногами, Луций передвинул их так, чтобы занять горизонтальное положение. Слабым движением он попытался поднять коротенькую юбку девочки еще выше, и она, улыбнувшись и стараясь не беспокоить его голову, сдвинула ткань на себя, сколько было возможно. Луций блаженно завертел головой на нежной теплой коже. Он даже пытался целовать манящую плоть, но Лина, нежно гладя колючие, местами обгорелые в пожаре волосы, быстро успокоила его. Вскоре юноша затих и впервые за последние дни заснул, успокоенный присутствием той, к которой стремился. Лишь изредка он дергался от боли в плече, и тогда Лина нежно гладила его.

Понимая, что Луцию более всего необходим отдых, Лина сама решила найти выход из тупика. Сняв с себя футболку, она подложила ее под голову юноши и стала ощупывать осыпающиеся колонны. Она была уверена, что обязательно обнаружит кнопку, открывающую дверь. И действительно, водя руками по черной колонне, она задела за угловатый выступ орнамента, и бронзовая плита ушла в стену, открывая темные сени.

Пройдя их, они уткнулись в лаз настолько узкий, что двигаться по нему можно было лишь на коленях. Спускаясь все глубже под землю, беглецы застыли на краю уходящей вертикально под землю воронки.

В сумрак отверстия свешивалась висячая железная лестница, и Луций стал решительно спускаться. Лина, не отставая, следовала за ним. Достигнув последней ступени, юноша дрогнул. Слабенькое освещение прекращалось у его ног, а колодец бездонно уходил вниз. Возвращаться они не могли, но и пути вниз не было, и Луций безнадежно поднял глаза на достигшую его рук Лину. Девочка совсем не отчаивалась. Она высмотрела углубление в стене слева от юноши и возбужденно указала на него. Отпустив лестницу, он перескочил на вырубленные в камнях ступеньки, ведущие наверх к блеклому свету. Приняв девочку, юноша перевел дыхание, и они зашагали наверх по спиральной лестнице, пока не вышли к бронзовой решетке, закрывающей проход в широкую галерею.

Луций вначале тихонько, а затем все сильнее затряс решетку, не видя никакого выхода из западни. Внимательно осмотрев стены вокруг решетки и не найдя никакого механизма их открытия, Лина присоединилась к нему и, схватив прутья обеими руками, тоже принялась трясти их. Однако вскоре поняв бесплодность своих попыток, они прекратили безнадежное занятие. Луций задумчиво смотрел в даль галереи, думая, следует ли звать кого-либо на помощь или все же попытаться как-то выбраться самим, а девочка, схватившись обеими руками за решетку, безвольно повисла на ней, закрыв глаза.

Обеспокоенный юноша обнял Лину, и она, рыдая, горячо прильнула к нему. Нежно прижимая к себе девочку здоровой рукой, Луций повлек ее на пол возле решетки, снял футболку и принялся изучать бретельки лифчика. Она, опустив глаза, внимательно и даже радостно наблюдала, как он расстегивает и стаскивает с нее юбку, затем трусики. Тут Лина закрыла глаза, дав возможность без смущения любоваться своим телом, и даже подложила руки под голову. Почувствовав поцелуи юноши на щеках, шее, груди, она вновь открыла глаза, желая видеть удовольствие, которое он получает. Ей хотелось что-то сделать с руками, оставшимися у нее под головой, но она никак не могла найти им применения.

Отпихнув одежду Лины, Луций быстро разделся, и теперь уже силой забрав руки девочки своей здоровой рукой, завел их ей за голову, и не имея возможности распрямить согнутые ей в коленях ноги из-за раны, просто навалился всей тяжестью тела, распрямляя девочку под собой.

Почувствовав на себе горячее тело юноши, Лина совершенно неожиданно для себя испытала неудобство от навалившейся на нее тяжести, но, вспомнив о раненом плече Луция, не стала его отталкивать, чтобы не сделать больно. Она пожалела его, и от этого чувства ее опалило волной тепла, слившегося с теплом юноши. Чувство тяжести исчезло, наоборот, стало неожиданно легко. Она слегка поменяла положение и расслабилась, все сильнее отдаваясь ощущению невесомости, вносимому в нее горячим телом юноши. Луций, восприняв ее поведение как сигнал к активным действиям, нежно и вместе с тем сильно и решительно раздвинул ноги девочки.

Она вскрикнула от боли и дернулась в его объятиях, но он не отпустил ее, а внимательно следя за горящими глазами и то ослабляя, то усиливая толчки в зависимости от подергивания век и слабых стонов, слетающих с ее губ, чтобы не сделать девочке больно, все глубже проникал в нее. Когда же тело юноши победно вздрогнуло, и он радостно вскрикнул, Лина лишь недоуменно посмотрела на него. Она оттолкнула его и, испытывая боль и жалость к себе, уставила неподвижный взгляд в потолок. Луций что-то успокаивающе шептал ей, ободряя, а она обвиняла его, не понимая, зачем он так обошелся с ней.

— Теперь ты доволен? — спросила она сухо.

— Очень, — ответил он ей и нежно поцеловал в губы. — Еще никогда мне не было так хорошо!

И тут она испугалась, что могла бы не удовлетворить его, и обрадовалась за него. И от этой радости ей стало хорошо.

Девочка притянула Луция к себе и, крепко прижав, скомандовала:

— Теперь лежи тихо. Я буду слушать, как стучит твое сердце во мне…

Луций тоже решил последовать примеру девочки и вскоре почувствовал правой стороной груди, как тянется к нему ее сердце.

— Никогда не думала, что любить так интересно! — развеселилась Лина.

— Я тоже, — впервые за последнее время не смог сдержать смеха юноша.

— Давай так и будем лежать, ничего не делать и не вставать.

— Я раздавлю тебя.

— Мне не тяжело. Наоборот, очень приятно. Луций не вняв пожеланию, а воспользовавшись благоприятным положением, нежно, чтобы не сделать больно самому для него дорогому на свете существу, вновь овладел девочкой. Испытывающая счастье не от удовольствия, а от радости, которую доставляла юноше, Лина старательно выполняла указания более опытного партнера. Закончив, Луций, еще очень слабый после ранения, растянулся рядом с девочкой, а она с любопытством и нежностью стала гладить и целовать его.

Вначале она сдерживала себя боязнью за состояние раненого юноши, но вскоре утробно застонала и, воспользовавшись его согласием и стараясь давить не слишком сильно, забралась на него. Только теперь она испытала истинное наслаждение, разраставшееся в ней все сильнее. Не в силах удержать в себе удовольствие, Лина громко закричала и, дернув ногой, ударила с силой по крайнему пруту решетки, отчего та, дрогнув, поднялась.

Пройдя за решетку и миновав галерею, влюбленные выяснили, что вновь оказались в тупике. Юноша попытался покопать валявшейся в глухом коридоре лопатой, но, поскольку наталкивался лишь на камень и металл, оставил эту затею; затем обстучал черенком стены и обнаружил едва заметные контуры круглой дверки. Тогда он изо всех сил ударил в нее черенком, и дверь распахнулась в порушенный сад.

4. ЗВУКОВИЗОР

Выброшенный взбунтовавшимися согражданами в раскрытое окно второго этажа Нарцисс вскочил на ноги и бросился к фонтану. Впервые вступившись за другого, поэт едва не расстался с жизнью, но решимости спасти друга-певца у него не убавилось.

— Бежим! — закричал он еще на бегу. — Историки возбудили толпу и идут убивать нас!

— Не оружием защищают боги, а живым словом, — кротко ответил певец и пописал в фонтан. — Сохраняй спокойствие. Никакой враг не проникнет в нашу цитадель.

— Но я нахожусь по другую сторону барьера, — по-прежнему испуганно проговорил Нарцисс.

— Иди на мою сторону, — повелел ему друг, и Нарцисс мгновенно перемахнул бордюр, плюхнувшись в жижу. — Настал мой час, — продолжал Орфей загадочно.

Однако пыл певца был совершенно напрасен. Заляпавшийся в грязи Нарцисс пришел в такой ужас от своего подпорченного вида, что забыл обо всем на свете. Он бы выскочил из фонтана и помчался мыться в стан мятежников, но мысль о том, что придется шагнуть в тину, парализовала его. Нарцисс застыл, как цапля, на одной ноге и молчал. Зато Орфей прочно стоял на ногах.

— Идем, — тянул он Нарцисса. — Наше место в центре восстания!

— Остановись! — панически завизжал Нарцисс. — Ты обрызгаешь меня.

— Ну что ж, — глубокомысленно согласился певец, — разум обладает содержанием лишь через существование, — и почесал затылок, пораженный мудростью собственного высказывания.

Орфей нагнулся и вытащил из-под стопы предмет, напоминающий формой и размерами побуревший от времени кирпич. Он пробежал пальцами по ряду клавиш, пробуя их, и над ним появилось слабое голубое сияние, как у экрана телевизора. В зависимости от строя мелодии цвет облачка менялся то плавно, то вспыхивая вдруг всполохами. Воплощаясь в душу инструмента, певец временами жмурился, потом открывал глаза, убеждаясь в гармонии изображения и звука.

Когда Орфей заиграл, Нарцисс встрепенулся и начал чиститься, а пациенты, забыв о бранных делах, потихоньку потянулись во двор слушать чудесную музыку. Удивительный инструмент воспроизводил не традиционные звуки, а голоса природы, и когда исполнитель касался клавиш, слышалось пение птиц, шум листвы, стрекот кузнечиков… Звуки не уходили, а, сплетаясь между собой, рисовали картины в воздухе.

Трудно было определить, что это скорее: пение или декламация, но тонко найденное чувство единения с природой не проходило. Лица слушателей невольно разгладились и умиротворились, а Орфей наставлял их.

— Эвохэ! — поддержал певца Нарцисс. — Сольемся с природой, друзья, — объяснил он значение возгласа, и вновь, не удержавшись, воскликнул: — Эвохэ!

— Эвохэ! — дружно закричали пациенты забавное слово и пустились в пляс вокруг фонтана.

— Обвиняет прогресс, а сам пользуется электронным звуковизором! — торжествующе вскричал Тойбин.

— Шарлатан! — в тон ему возмутился Губин и метнул в Орфея палку, как копье.

Сил на дальний бросок не хватило и тирс, не долетев до постамента, ткнул Нарцисса в бедро. Копье лишь слегка поцарапало кожу, но на ней выступила кровь, и поэт, вытаращив от ужаса глаза, упал в обморок. Успех вдохновил Тойбина, и он, схватив камень, запустил им в Орфея. Однако камень упал, не долетев до бордюра.

Пальцы Орфея стремительно забегали по клавишам, и в головах слушателей одновременно раздался резкий пронзительный вой.

Столь могучий эмоциональный взрыв даже вернул к жизни Нарцисса. Он удивленно рассматривал собравшихся, корчившихся в муках на земле. Орфей же, казалось, ничего не замечая вокруг себя, продолжал нагнетать ужас на толпу. Нарциссу пришлось довольно основательно подергать друга за ногу, прежде чем тот оправился от экстаза.

Мелодия вновь начала приобретать гармонию. Слушатели, приходя в себя, недоуменно вертели головами, проверяли уши, глаза, другие части тела. Некоторые хотели было вернуться в больницу, но чарами музыки Орфей остановил их и запел.

После этих слов ропот недоумения потряс толпу, ибо из открывшейся прямо в постаменте никем никогда не замечаемой дверки появился Луций с лопатой в руке и следом за ним Лина. Тотчас Орфей, отложив инструмент, спустился к юноше.

Ослепленный дневным светом юноша с трудом воспринимал происходящее. Умиротворенность обстановки и благожелательность встречи усыпили его бдительность, и он, легкомысленно посчитав, что лопата ни как инструмент, ни как оружие ему больше не понадобится, с удовольствием отбросил ее.

Находящиеся в недоумении пациенты переминались с ноги на ногу, ожидая продолжения зрелища. С каждой минутой состояние их становилось все опасней. Оценив ситуацию, Орфей вновь взял звуковизор. На этот раз тихие звуки музыки навевали покой. Они сморили больных, и те почти все уснули стоя.

Неизвестно, что приснилось другим больным, но Луций увидел рядом с собой, на месте фонтана, баньян и ужа Эскулапа под ним, потом сразу же горную долину с каменным крестом и оперяющимся лебеденком. Как только оборвался калейдоскоп картинок, в саду сумасшедшего дома появилась небольшая группка прихожан, ведомых отцом Климентом.

Погруженные в собственные переживания историки даже не заметили Луция и Лины. Брошенные собственным войском, они пристроились на травке и разрабатывали дополнения к гениальному генеральному плану, бездарно проваленному незадачливой толпой.

— Как ты классифицируешь вражеские действия? — испуганно интересовался Губин.

— Это магия, потому что никаким человеческим оружием нас не одолеть, — глубокомысленно закачал головой Тойбин.

— Вот только как этому слабоумному Орфею удалось вызвать потусторонние силы с помощью звуковизора?

— Он усыпил в них страдание, — отметил Губин и заерзал на начавшем крошиться гниловатом пеньке. — Люди существуют в ненависти и преступлениях, в бедствиях и любви и, страдая, познают. Эта же, играющая на низших страстях музыка тянет их в пропасть.

— Без страдания нет прогресса, — согласился Тойбин.

— Но мы же с тобой есть! — обнял он друга.

— Что же нам делать, чтобы спасти революцию? — спросил живо Губин, привстав от нетерпения.

— Ничего, — отрезал Тойбин. — Мы же ученые и лучше других знаем, что ход истории изменить нельзя.

— Это без сомнения, — закивал Губин. — Пока же займемся перегруппировкой сил.

— Изображая недеяние, мы создадим впечатление отказа от борьбы, что неминуемо подорвет бдительность врага. А сами просто выждем благоприятный исторический момент. Итак, ни слова более!

Поклявшись хранить тайну, историки разошлись в разные стороны, чтобы скрыть все следы военного совета.

5. БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Осененные отцом Климентом до обеда и после него сумасшедшие забыли о своих недавних подвигах и совершенно успокоились. Часть из них осталась в палатах, другие ближе к ночи вышли во двор и расположились на свободных пеньках, смешавшись с прихожанами.

— Погрузись в собственную глубину, прежде чем подниматься к началу всех вещей. Сожги плоть огнем мысли, отделись от материи, как отделяется пламя от дерева. Пусть мысль твоя устремится в эфир подобно лебедю, — торжественно напутствовал отец Климент застывшего перед ним Луция.

На участвовавшего в масонском и буддийском посвящениях, в эзотерических и сатанинских мистериях юношу велеречивость обращения священника, сказать по правде, не произвела особого впечатления. Он сам ободряюще кивнул заметно нервничающему наставнику, но к данному ему совету отнесся со всей ответственностью. Укрепленный отец Климент отошел к Лине, которая нуждалась в успокоении значительно больше.

На место священника выдвинулся проповедник очередной религии, в котором юноша без труда признал ближайшего друга лицейского старосты Эола — Квинта Гортензия. Помня произошедшее с тем превращение, Луций ничуть не удивился встрече. Облаченный в потускневшую от невзгод желтую портьеру, кришнаит, когда всмотрелся, тоже признал недавнего однокашника. Он ласково обнял его и шепнул доверительно, красноречиво кивая на Лину:

— Ты всегда был крутым парнем, но если не выбросишь девчонку из головы, сгоришь ни за что.

Отец Климент с трудом удержал Лину, готовую наброситься на кришнаита.

— Почему ты считаешь этого юношу не готовым? — сурово спросил священник.

— Лишь непоколебимый праведник, наделенный божественной природой, может увидеть Лотосоокого господина, — смело отвечал новый послушник общины отца Климента.

— Это как раз о моем Луции, — отодвинулась Лина от кришнаита и зашептала, обращаясь к любимому и ко всему миру:

— Они хотят всю твою жизнь забрать себе, лишить тебя всего, не давая ничего взамен. Всегда ты мог рассчитывать лишь на собственную выдержку; ну и иногда на мою помощь, — улыбнулась девочка. — А тебе, кроме жертв, ничего другого не довелось испытать, милый мой. Помнишь, как ты поклялся более не поднимать руки ни на одно живое существо? Ты даже не мог убить в подземном переходе крысу, от которой я так визжала, — вспомнила девочка и неожиданно рассмеялась. — Сколько ты возился с братом и сколько вынес за это. А тебя постоянно заставляют уходить от себя… и от меня, — добавила девочка грустно после небольшого раздумья. — И разве есть хоть одна вещь, которую ты не мог бы отдать другому? — Подумав, Лина добавила: — Впрочем, кроме меня, — еще раз подумав, она возмутилась: — Но я же не вещь!

Я знаю, ты никому не хочешь мстить. Всегда ты лишь пенял на себя, и никто не сумел бы отговорить тебя от сегодняшнего испытания. Отец Климент сказал мне, что, как Христос, ты поведешь за собой любовью. Я не расстроилась. Христа всегда сопровождала Мария, я стану, как она. Знай, что бы ни случилось, я никогда не расстанусь с тобой!

Лина расплакалась, не в силах вынести несправедливости, обрушившейся на ее Луция, жалея его и себя.

— …Все эти качества присущи праведным людям, наделенным божественной природой, — вдруг прозвучал голос Квинта. Все это время, как оказалось, он разъяснял свою позицию одновременно девочке и отцу Клименту, которые, понятное дело, не слышали ни одного его слова.

— Успокойся, девочка, — ласково обнял Лину отец Климент.

Клавдия хотела было указать молодым, но лишь тяжело вздохнула, вспомнив сбежавшую с китайцем Машеньку, которую она столь долго наставляла.

Луцию было очень радостно слышать слова Лины о нем, хоть он и не замечал ничего вокруг себя, не испытывая, впрочем, большого интереса к ожидаемой процедуре. Он, конечно, помнил о гибели мальчика, общавшегося с Предвечным, и не мог быть до конца уверен в удачном ходе испытания, хотя со стороны Провидения, в которое он безоговорочно уверовал в последнее время, это было бы по крайней мере удивительно. Действительно, стоило ли провести его через столько испытаний, чтобы прервать жизнь в самом начале долгого пути, который все больше открывался перед ним.

Вспоминая происшедшее в его короткой жизни, он отмечал в себе изменения. Множественные религиозные знания, приобретенные за последний год, переплавлялись в нем в веру. Она росла и распространялась, но не могла вырваться наружу, ибо не было объекта поклонения. Дорога расширялась и распрямлялась, светлел горизонт, он, сам сын человеческий, готов был к встрече с другим Сыном Человеческим, зная, впрочём, что эта встреча лишь веха, пусть невероятная, невообразимая и потому не представимая в форме осуществления и последствиях, и все же только отметка на его жизненном плане. При этом он еще ничего не совершил и потому не мог себя сопоставить ни с одним великим учителем, праведником или пророком, и не понятно было, что о нем нацарапают на астральном плане липики-перфораторы, или говоря иначе: кто этот Луций, о котором он размышляет и за которого рассуждает, и все же он знал, что сегодня многое должно определиться в его жизни.

Не состоявшееся произойдет, невыученное познается, столбовая дорога томилась ожиданием, только он почти так же смутно, как и в самом начале пути, представлял того, к кому она ведет. Сегодня ему давался шанс попытаться узнать что-то о том, в чье существование он уже почти верил и которому был почти готов служить, и не использовать его Луций не мог. Он должен был овеществить идею Верховного Божества миров вселенной или…

Это «или» было совершенно не понятно. Как не понятно было любое существование без Лины. Собственно, она являлась еще одним свидетельством присутствия Провидения в его судьбе, и никакого пути без нее просто не могло быть.

Тут Луций невольно оторвался от своих мыслей и посмотрел на Лину. Девочка поймала его взгляд и, покраснев, сделала движение навстречу, но отец Климент ласково и вместе с тем настойчиво удержал ее, а Луций, отчего-то вздохнув, вернулся к своим мыслям. Впрочем, оказалось, что ни о каком «или» он всерьез размышлять не собирался, а все это время думал о вопросе Предвечному. Юноша никогда не говорил с отцом Климентом о том, что тот пытался узнать, используя его как проводника. Луцию казалось, что их интересы полностью совпадают, и он полагал выяснить все интересующее его через вопросы священника. Однако на всякий случай следовало быть готовым и без посторонней помощи узнать мнение Предвечного о самом себе и отношении Его к людям. Ибо никакой веры, не согласуемой с его выстраданными убеждениями, Луций в мир никогда бы не понес.

Размышления юноши прервал подошедший к нему отец Климент.

— Готов ли ты, сын мой?

— Готов. Священник взял юношу за руку и опустился вместе с ним на колени. Испуганная бледностью любимого, Лина встала на колени по другую от него сторону и взяла за свободную правую руку. Луций тревожно сжал руку девочки.

Отец Климент обратился к Предвечному:

Поддерживая просьбу священника, Орфей заиграл за их спинами на звуковизоре. Нежная, слегка тягучая мелодия успокоила присутствующих, их окутал желтоватый туман, в котором высветились едва заметные до того силуэты. К сияющим на небе звездам прибавились новые звездочки, повисшие над садом. Часть людей что-то замурлыкала себе под нос, другие закружились в легком танце.

Постепенно музыка стала строже и возвышенней, туман поголубел, затем посинел, круговерть звездочек угомонилась, и на ночном небе ровно засветило тяжелое спокойное солнце. Пробовавшие голоса христиане двинулись друг к другу и, собравшись вместе, запели псалом.

Несмотря на всю подготовку и самоподготовку, не в силах противостоять Высшей воле, Луций высвободил руки и, шатаясь, как лунатик, побрел к фонтану. Взобравшись на постамент, он сел на него, свесив вниз ноги и болтая ими в воздухе. Не отходящая от юноши ни на шаг Лина прижалась спиной к постаменту и так застыла, откинув голову юноше на колени.

Луций зарылся руками в волосы Лины и заговорил:

С последними словами пальцы юноши впились в голову Лины. Она вскрикнула, на глаза у нее навернулись слезы, но юноша, не замечая причиняемой боли, давил все сильнее. Девочка безуспешно пыталась сбросить с головы сжимающие ее руки, потом превозмогла боль и, успокоив свои пальцы, стала ласкать ими сведенные кисти юноши. Его заледеневшие пальцы оттаяли и порозовели, постепенно Луций очнулся и приподнял безвольно опущенную голову. Сняв с себя руки юноши, Лина стала целовать их, а от слез, капающих на его пальцы, Луций окончательно пришел в себя. Все отчетливее стала вырисовываться стоящая перед ним Лина, и вот он уже признал ее широко расставленные синие, как небо, глаза, даже в минуту его слабости с обожанием смотрящие на него. Соскочив с постамента, юноша встал на колени перед Линой, уткнувшись головой в упругую ткань живота, а девочка гладила и гладила его непокорные волосы и радостно улыбалась.

Тусклое светило послало тепло, и оцепеневшие участники мистерии зашевелились и обступили обнимающихся влюбленных. Пораженные мужеством молодых, они стремились засвидетельствовать им свое восхищение.

— Стойте! — удержал их юноша горько. — Я был лишь инструментом в чужих руках, ничего не видящий и не слышащий слепой, глухой идиот. Я жду толкования больше вас, — и он обратился к священнику: — Отец Климент, просвети нас.

— Не скоро ты вступишь в обоюдный контакт, но ты совершил главный шаг и узнал ответ.

— Я скажу тебе, — шепнула Лина и крепко прижалась к Луцию. — Я слышала все!

— Садитесь, — пригласил их Нарцисс и подвинулся на бордюрном камне.

Орфей вновь заиграл на звуковизоре, и полевые цветы словно бы закивали молодым.

— Ты не боишься, что и мы станем такими же, как они? — показала Лина в сторону сумасшедших.

— С чего это вдруг? — поразился Луций.

— Ведь мы же влюбленные, разве не так? А все влюбленные немножечко сумасшедшие.

Они вновь поцеловались и, смеясь, сели на землю.

— Ха-ха-ха! — поддержал удачную, на его взгляд, шутку Лины рыжий ассириец, решивший прогулять в саду свою прекрасную спутницу. — Это они про нас! — Он крепко поцеловал в губы танцовщицу Машеньку, и только после этого опустил с рук на землю. Распаленный возлюбленный не замечал вокруг себя ни участников мистерии, ни маленького человечка, скользнувшего в психушку следом за парочкой.

— На этот раз придется потерпеть, — мгновенно вскочила на ноги женщина, смущенная толпой, и покрутила пальчиком перед самым носом распаленного мужчины.

— Ам! — грозно щелкнул зубами сапожник, но тут же вновь громко захохотал и легонечко хлопнул Машеньку по заду. Она доверчиво прижалась к нему, смущенно перебирая блестящие пуговицы на кожаном переднике.

Выследивший прелюбодеев Ван, возмущенный всей глубиной бесстыдства, творящегося на его глазах, больше не смог сдерживаться.

— Попались! — завизжал он, брызжа слюной. — Коварная обманщица, — перешел китаец на личности. — Я обучил тебя тысяче нефритовых толчков, и где благодарность? Ты спуталась с мерзким огнепоклонником! — Он сверкнул глазами в сторону ассирийца, прикладывающегося к фляжке и, видя невозмутимость того, продолжил: — Одна инь и один ян должны постоянно помогать друг другу, тогда двое будут в общении, и их выделения будут питать друг друга. Даю тебе последний шанс — возвращайся!

Ван широко развел руки. Машенька грациозно забрала фляжку у нового возлюбленного и, глотнув, нежно шепнула китайцу: — Вали отсюда, старый пень, пока жив! — Тут она ласково улыбнулась ассирийцу и еще крепче прижалась к нему.

Сапожник благосклонно принял ласку. Привлекая к себе Машеньку одной могучей ладонью, другую он демонстративно сжал в кулак, отваживая отвергнутого поклонника. Потрясенный Ван горько зарыдал и направился к психологу, чтобы получить научное объяснение коварства танцовщицы. Благосклонно выслушивая китайца, врач незаметно и вместе с тем неотвратимо сдвигался к Машеньке. В свою очередь, очарованная безумной страстью, сверкающей во взгляде психолога, женщина не отрывала от него глаз, а грудь ее вздымалась все шумней и тревожней.

Вдохновленный Орфей запел.

— Нисходя на землю и восходя в космос, светлые потоки духа и темные потоки чувства рождают иллюзию красоты, — выговорил долго оттачиваемую фразу Квинт.

— Но мир земли существует для людей, и человек не тварь, воющая на луну, а красота для мужчины в женщине и для женщины в мужчине. Не так ли, друг? — легонько хлопнул Орфей по плечу Нарцисса.

— Не только, — ответил тот и слегка раздвинул лилии, мешающие ему наблюдать свое отражение в пруду.

— …И в самих мужчине и женщине, — улыбнувшись закончил певец.

— Нет, — возразил отец Климент. — Красота в Боге, а человек лишь ее отражение на земле.

— Мы не согласны с тобой, — вновь обнял Орфей Нарцисса. — Красота в людях, но она может быть божественна.

— Красота во мне… и в боге, — подумав, добавил Нарцисс. — Хоть я и не видел богов, красивее себя.

Выслушав друга, Орфей запел о всесилии чувства в разумном мире.

Волшебная музыка раскрыла все двери, и двое пожилых узников сумасшедшего дома в застиранных синеньких пижамках и серых резиновых тапочках впервые за последние десять лет вышли на улицу. Луций узнал родителей, а они, плача, благословили его и Лину.