Четыре главы

II

Две жизни были на прииске: дневная и ночная.

Рано утром гудела фабрика. Степь далеко разносила угрозу гудка. На рев его выползали люди. В семейных казармах, низких и длинных, раздавался плач детей и визгливая перебранка женщин.

А поодаль от прииска просыпался киргизский аул. Выскакивали голые черные ребятишки и начинали дикий гортанный концерт. Киргизки, с подоткнутыми под бешмет рубахами, показывали грязные, замызганные штаны. Они шли за водой и к табуну. Киргизы в шапках и меховых штанах ковыляли к фабрике. И каждый день повторял свое удивление рыжий штейгер. Он кричал киргизам от конторы:

— Не сопрели еще, кривоногие? На фабрике и без одежы сдохнешь от жару. Косоглазые черти!

Степенно отвечал аксакал (старший):

— Зачим дохнишь? Лучча жар не прамет.

И бесстрастно выжидал, когда ответный хохот смолкнет.

Из казарм с лопатами, ломами, кайлами, веревками шли рабочие. Потом делились. Шахтеры шли к шахтам, заводские — на фабрику. С шумом подъезжали приисковые таратайки. Тянулись из близкой деревни мужики на телегах. Фабрика давала последний исступленный вопль. Гудок смолкал. Начиналось гуденье машин и грохот бегунов. Они дробили камень, спрятавший золото, журчала вода в длинных желобах. Она уносила разжеванный бегунами камень. Оставляла драгоценные крупинки. Вдалеке динамит рвал каменную груду. Эхо повторяло стон взрывов. Все сливалось в сатанинскую музыку. Она была грозна и величава. Как проклятье. Жалки были только музыканты.

— Дунька, паскуда, чо сяла? Берись за тачку… Думать, золото высидишь?

— А твое како дело? Ночь с англичаном проблудила, так в хозява вышла. Я те зенки-то поскребу, надзирать больно!

— Ах, язви те в душу, стерва присковая!

Визжали дико и надрывно. Наступала Дунька, Белокурые волосы сбились войлоком.

Синие глаза под воспаленными красными веками стали от злости темными. На лице жирным потом размазана грязь. Как ведьма.

Федосья не сдавала. Лила потоком циничную брань и рвалась в потасовку.

Но увидел уже надсмотрщик. Грозит обеим кулаком.

Проворно обе взялись за тачку.

У дверей фабрики скулит, как собака, молодой киргиз. Хватается за живот и молит звериным воем своею дикого бога. Вчера надорвался. Сегодня пришел работать, не смог.

— У-у-й, бульна… У-у-у… Шипка бульна… Алла, уй-уй-уй…

Равнодушно проходят мимо, грязные, со своими ношами.

Эка невидаль! Всем «бульна».

Жалеет один старый Куржан. В оборванном длинном халате стоит и качает зеленой чалмой.

— Джяман… Джяман урус (плохие русские)…

Он рассказал бы, что степь эта киргизская.

Отдали свою степь за деньги. Русский денег дал мало. Пошли к нему работать. И за работу киргизам дает меньше. Русским — больше. Кочевать нельзя. Надо работать. Скот дохнет. Урус в степь болезни принес. Нужду принес. Хотел бы рассказать Куржан, да слушать некому.

— Ваньша, на праздник живем! Спиртоноса видал.

Стоит у телеги, кашляет с хрипом, а меж кашлем смеется. Не то старик, не то молодой.

Другой с испугом оглядывается.

— Иди к месту, чертово хайло! В рот те дышло… Услышит. Живьем слопат.

— А лихоманка его задери. Што вяжется? Не ему достанется.

— И не тебе. Айда, пошевеливай задом-от.

Сплюнул, пошел. А на ходу прошептал:

— На приисковый праздник с водкой будем, Ваньша!

У Ваньши глаза загорелись. Поредела застывшая в них тоска. Камнем давит второй год. Зародилась, как увидал первый раз обоз с золотом. Маленький воз — и куча солдат. Увозили под охраной в банк. Хозяин стоял, как царь.

А они все жались кучкой сзади.

И схватило сердце у Ивана.

— Кабы мне… Так же бы глядел, как хозяин.

С тех пор тяжелее стало жить. Навалилась злоба. У других ее тоже видел. Но таил и ее про себя. Жили как скованные. Один день в году только взыгрывала буйная жизнь. На приисковый праздник. Боялся его хозяин. Вызывал из города охрану. В этот день почти всегда добывали спирт. И разливалось по прииску страшное веселье. Спиртоносам грозила беда. Их расстреливали на месте. Только поймать удавалось редко. Каждый год кто-нибудь кончал праздник в могиле. Но все-таки был праздник.

Длинный рыжий Киркальди и стройный Вульмер шли к «мокрой» шахте. Смеялись и лопотали что-то по-своему.

Старик Пахом у телеги провожал их взглядом.

— Ишь аглицкие черти. Жадные! Господа, а каку рань встают. Золото караулют.

В «мокрой» шахте всегда по пояс стояла вода. Студеная, подземная. Выкачивали все время. А она все прибывала. Работали в кожаной одежде, но стыли. Смена была частая, вылезали мокрые, продрогшие. Отряхивались, как выкупанные собаки. Грелись на солнышке. Другие стояли в воде. Долбили упорную стену. Потом менялись. Ныли кости. Утром возвращались опять. Хорошо платили за эту шахту. Богатая жила в ней шла.

Завидев англичан, Егор ворчал:

— Прутся, лешаки… Своей земли мало. В чужу приехали наживать!

А старшой заступался:

— Ну-ну, богова дубина! Свое дело знай.

Егор огрызался:

— Знам не менее твово, подлизун хозяйский.

А сам настораживался. Угодливо улыбался. Сдавать стал. Кабы не выгнали. Киркальди, подходя, кричал:

— Я лезть буду. Кому со мной начинать должно?

От спусков в другие шахты доносились брань и разговоры. Целый день кипела работа под землей и на земле. Только когда гудок кричал о перерыве на обед, просыпался хозяйский дом. Но до ночи казался безлюдным. Большой и нарядный, лучше конторы, он стоял особняком. Окнами глядел на степь и холмы, еще не взрытые. Отвернулся от картины труда.

Два года назад оттуда выходил ежедневно хозяин. Закрывал чистую барскую одежду рабочей и смотрел. Горел хищный огонек в глазах. До всего сам доходил. Лазал в «мокрую». Зверем глядел на всех. Золото съело жалость. Осматривал рабочих, когда из шахты выходили. Самородки спрятанные находил. Тогда бил сам. Жестоко и долго. Откуда сила бралась в барских руках. Больше попадались киргизы. Прятали в штанах и думали, как дети, — не найдет. Цеплялись за свое добро. В «мокрой» и смерть уцепилась за него… Еще не скосила, но дышит близко. Второй год гниют легкие. Лечился за границей, лечился у русских докторов. Когда отпускало, лез опять в шахты. Теперь не встает. Оттого и безлюдным кажется дом.

Анна проснулась давно, но вставать не хочется. Во сие бывает хорошо. Прижалась к подушке и ждет. Ветерок шевельнул кружево занавесок. И замер. Испугался могильной тишины.

— Сейчас закашляет, ненавистный!.. Как долго борется со смертью… Эх, была бы посмелей, убежала бы…

А кашель точно подстерег мечту. Начался упорный, надрывный. Кажется, стену пробьет. Там сиделка двинула стулом, что-то говорит. А он все кашляет. Кончил. Теперь упал на подушки, весь синий. А сиделка смотрит — в кружке кровь и гной.

«Ах, начался день!»

В стену стучат. Зовет. Вцепилась пальцами в волосы, бьется от беззвучного плача. Опять стучат!..

Накинула дорогой капот, пригладила волосы. Постучала в стену.

— Иду!

В столовой часы тиканьем подчеркивают тишину. Позвонила.

— Настя, молоко барину.

Настя кивнула кружевной наколкой и понеслась через коридор в кухню. Там старая Митревна в одиночестве пила кофе.

— Молоко давай скорей. Проснулся!

— Поспеешь. Не помер еще?

— Нет. Однако нонче помрет. Сиделка сказывала: обиратся. Ну-ка я хлебну кофейку-то.

Проворно присела и налила чашку. Митревна неторопливо встала, перекрестилась на образ и двинулась к плите.

— Сам-от сдохнет, а она куда пойдет?

Настя фыркнула.

— Другого найдет. С одним без закону жила, ишшо пристроится. Таковска!

— Капиталы-то, однако, все ухайдакал. Ей не оставит. В конторе сказывали, англичане купили прииск-то. Без малого мильен дают… А только-только рассчитаться за машины да с рабочими. Вам, говорят, холуям, и то поди заплатить нечем будет.

— Ну, Митревна, нам хватит. Да и без хозяев не будем. Звони, звони… Не сдохнешь, дождешься…

Звонок трещал, в ушах звенело.

— Бери поднос-от. Готово.

— А наша-то боится приисковых. Никуда не выходит!

— Эдаки-то, однако, из нашего брата каки выдут — хуже чураются. Знат, блудня, как от нашей жизни сердце-то кипит.

Из коридора Анна закричала:

— Настя!

— Иду!

— Что же вы, Настя? Знаете, как раздражается барин.

— Ну, у меня не десять рук. Дали бы расчет — богу бы свечку запалила. У благородных барынь служила — угождала. Пустите-ка с дороги!

Затряслись губы от обиды. Остановилась в коридоре. Дух перевести.

Грубит ей Настя. В одну бессонную ночь жизнь ей свою рассказала. Теперь насмехается. Кто выпил душу у холопов? А сама знает — кто. Поэтому и терпит.

Опять воет проклятая фабрика. Обед кончился. Вздрогнула и сжалась.

В душе боязнь. Живут там за конторой, в земляных казармах. Боится их Анна. Когда проходила с мужем нарядная, чистая, те женщины глазами провожали. Не забыла их глаз! На женщин не похожи. Грязные, по-звериному грубые. Эти «в люди не вышли»…

Не заметила, как прошла в столовую и остановилась.

— Вас барин требуют.

— Иду Настя.

У дверей уже встречает злой, сверлящий взгляд. Подошла, наклонилась поцеловать. Отстранил рукой. Рука упала на одеяло. Задышал чаще. Уж двигаться не может.

Где затаилась у него жизнь? В глазах, верно. Жгут и одни говорят.

Спросила:

— Ну, как ты себя чувствуешь сегодня?

Хрипит шепотом. Уж горло поражено.

— Лучше. Не надейся, встану.

Метнулись к нему молящие огромные глаза. Какая-то прозрачная она стала. И робкая. Пронизала душу жалость.

— Я пошутил. Хорошо спала?

— Да, но беспокоилась за тебя. Марья Алексеевна, вы теперь отдохните. Я буду здесь.

Пожилая спокойная женщина в белом отозвалась от столика с лекарствами:

— Уж после доктора. Сейчас придет.

Опять хрипит:

— Уйдите пока. С женой поговорю.

Не спеша, мягко ступая, вышла.

«Пойдет на кухню судачить. Как все они ненавидят меня!» — заныло опять у Анны.

— К вечеру все привезли?

— Да. Но я боюсь, милый… тебе вредны эти сборища. Кричат, шумят.

— Ты глупа, как корова.

Болезнь сняла весь внешний лоск. Обнажила пустоту его. Только на прииске узнала, что скрывал он.

— Я не могу не устраивать приемов, пока не закреплена продажа прииска. О моем крахе уже говорят. Понимаешь ты, бестолочь, тратами я заставлю молчать кредиторов.

— Но ведь синдикат уже решил… Покупают. Только пустые формальности.

Сказала и испугалась. Так дико блеснули у него глаза. Но смягчился опять:

— Не решили. Кварц исследуют. Золото эти два года не шло.

Обожгло воспоминание. Задвигался на постели, закашлял.

Поставила поспешно кружку.

«Как картежник, живет азартом. Боится, что последняя карта будет бита. Неужели думает выжить?»

На прииске узнала настоящего Георгия. Под спокойной, холодной внешностью таил постоянный азарт. Жажду выигрыша.

Власти золота. Себя не щадил. Всю жизнь одна цель: настоящее богатство. Когда не считают.

Откашлялся, отдохнул и опять хрипит:

— Не может быть, чтоб я не выздоровел. Один не выдержал, нужен синдикат. Я войду в него. Человек всегда добивается, чего хочет.

А противная, липкая испарина уже пропитала белье.

Сморила усталость: закрыл глаза.

«Не умер? Нет. Дышит».

Жалко вдруг его стало.

Вот человеческая жизнь. Упал у цели. И обнажилась страшная, конечная пустота. А он уже очнулся.

— На прииске не была?

Виновато поникла головой.

— Боюсь.

— Глупо! Там охрана! Все они в моей власти. Преступники, беспаспортные! Да и где скроются в степи.

— Нет, я не бунта боюсь. А так.

— Что так? Говори.

— Разве может человек терпеть? Золото в руках держат, а живут… Ты знаешь, как живут… Я взглядов их боюсь.

Замолкла, повела глазами по комнате.

Захрипел раздраженно, со свистом:

— Каждый имеет то, что заслужил. Они рабы от рождения. Молчат, значит, могут терпеть… Дай воды, и будет. Всегда расстроишь меня.

Пришел доктор. У двери долго протирал очки. Потом тер одну о другую ладони. Когда наклонялся с Анной над лекарствами, услышала запах водки. Сегодня молчалив и сдержан. А бывает груб. И его боится Анна. И часто жалеет. Из ссыльных, женат на грубой кержачке. Несчастлив в семье. Посидел минут десять и ушел. За ним выйти Анна не смела. Догадается Георгий, будет пытать. Но знала: доктор в ее комнате оставит записочку. Так условились. Больной дремал, просыпался, кашлял, ел, давясь, через силу, чуть не каждые два часа. Говорила, помогала, а мысли плели свою сеть:

«Противен. Почему не брошу? Хочу пробыть в чистилище. Хоть этим оправдаться перед собой».

Вспомнила прежнюю Анну. Разнузданную в словах, дерзкую напускным цинизмом, но ядром хорошую. Паденье было с Георгаим. Не физическое. До него знала одного. Случайная близость. Ушла свободно и гордо держала голову. А вот с Георгием! Тут продалась. И в этом грех. За него хочет искупленья и не уходит теперь. За эти пять лет на прииске выросла в душе какая-то затаенная скорбь. Может, приисковую, не желая, впитала?

«А Володя?»

Сразу прилила краска к щекам. Загорелись даже уши. Может, из-за него и жаждет искупленья. Первые годы с Георгием вспоминала, но редко. Угарно было. Легко отогнать мысли. Кутежи, наряды, всегда на людях. Но совсем не забывала. Больше не изменяла Георгию. А вот год тому назад… К чему это проклятое воспоминание? Написала ему в тот глухой городишко. Плакала над письмом. Ждала ответа, как праздника. Думала, напишет трогательное прощенье. Написал: «Бросьте переписку. Напрасные старанья, наказаны по заслугам». И все письмо. Ударил метко.

Перед вечером сказал Георгий, чтобы она ушла, отдохнула. У себя в комнате вместо записки увидела доктора.

— Третий раз захожу. Хорошо, что увидел. Георгий Павлович умрет сегодня или завтра. Будьте готовы.

Задрожала, побледнела, ноги подкосились.

Доктор подвинул кресло.

Взглянул удивленно. Обидело недоверие взгляда. Заплакала беспомощно, по-детски.

— Тише, услышит! Что вы? Выпейте воды.

Зажала рот платком, а слезы льются потоком.

— Что вы? Анна Николаевна! Ведь вы же знали. Я не думал. Ну, перестаньте.

— Сейчас, сейчас… это нервы… Смерти испугалась.

Злоба загорелась в красных от пьянства глазах.

— Нервы! Вот там нервов нет. Взгляните в казармы. Или в аул. Вы что теряете? Георгий Павлович вас обеспечит, получите свободу. Да не плачьте же. Эх, барынька! Ну, какие у вас страданья? Умрет — забудете. Вон там рабочего запороли. Спирт нашли. А баба осталась сам-шесть. А жрать нечего. Повыла да на работу пошла. Киргизка родить долго не могла, они ее за ноги к косякам дверей кибиточных привязали, а за руки давай трясти. Ну и затрясли. Ребенок мертвый, и сама сегодня умерла. А киргизята воют. Вот это трагедия. А у вас и кусать есть чего, и жить будете с людьми, не с дикарями.

Сразу замолчала. Почему-то особенно страшно про киргизку.

— Зверье! Настоящее зверье. Как поглядишь, так нервы забудешь.

Потирает ладони. Трясет головой. Смотрит по сторонам. Вынула из шкафика приготовленный спирт и подала.

Подняла заплаканные глаза. Улыбается. Точно прибитая.

«Фу ты, пропасть возьми этих баб!»

Кое-как откланялся, ушел.

Последний гудок. С фабрики тянутся. Ноет после работы тело. Опять ревут дети. Из труб тянет кизячный дым. Ест глаза. Скорее бы сон. Но молодость и здесь жива. Парочки в степи. Поет гармошка, и оскорбляет заснувшую степь дикая похабная песня.

У кибиток Киргизии тянет свою монотонную и дикую, как его житье, песню.

А хозяйский дом засветился огнями. Началась другая — ночная жизнь. Из окон разносится далеко веселый смех. Нежно поют о красивой любви. Приехали женщины с соседнего прииска. Анна, нарядная, томная, забыла киргизку.

Читает гостям «По вечерам над ресторанами…»

И веселит уловленный шепот:

— Интересная женщина…

К больному заходили. Улыбается сквозь смертные тени на лице. Уходили быстро и забывали. Присылал раза три за Анной. Колол ревнивыми словами и отпускал.

За ужином пили искристое шампанское. Красивый Вульмер, чокаясь, шептал:

— За русскую женщину… Анна Николаевна, как счастлив, кого вы любите…

Обдавала искрами глаз, смеялась. Потом пели опять. Рокотала рояль. Пьяные инженеры говорили о красивой страсти, а в темном коридоре грубо тискали Настю.

Киркальди пробрался в кухню и приставал к молоденькой Поле:

— Пола, Пола, пойдем гулять в пола…

И заливался довольным пьяным смехом.

Поля мыла посуду и пугливо косилась на него.

Разъезжались, когда гудок возвестил новый день. Ласкал утренний холодок. Пахло степью, но на нее не смотрел никто.

Анну исступленно мучил ласками умирающий. Митревна, кряхтя, укладывалась спать и кого-то проклинала. Поля, сиделка и Настя допивали бокалы в столовой.

Настя докладывала:

— Наша-то, уж и паскуда! Муж не муж, а жила с им. А она — и глазами, и боками… Тьфу!..

Сиделка зевнула и спокойно сказала:

— Сама така будешь около их… Вон Степанида научилась: по ночам инженеру голая воду носит. Так приучил.

Когда Анна пришла к себе, вдруг вспомнила киргизку Охва-тилажуть. Потушила огонь, отдернула плотную ночную занавесь. В окно глянуло утро. Успокоил дневной свет. Легла и уснула.

А на фабрике снова начался стон, рев и жар…

Через день приехал нотариус. Потом с ним Анна ездила за двести верст в город. Закрепили продажу прииска.

В конце недели умер Георгий. Боролся отчаянно, злобно.

Умер неожиданно тихо. Был кроток с утра.

Сказал ей перед смертью:

— Нетти, дай воды.

Выпил.

— Еще.

Так три стакана.

Потом попросил:

— Согрей кофе.

Возилась с машинкой. Слышала, вздохнул глубоко. Подошла, а он мертвый.

Постояла. Провела привычным движением руки по лицу.

— Ну, кончено. Как просто!

Денег осталось только на дорогу. Скорей отсюда!..

Когда уезжала, рабочие толпились у конторы. Бритый, розовый управляющий кричал:

— Синдикат купил… Синдикат… Ну, компания! Англичане и русские.

Егор степенно допрашивал:

— Из русских каки?

Управляющий обозлился:

— А тебе, сукин сын, не все равно? Царский придворный Воейков есть. Знакомый твой или родня?

Кругом загоготали. Егор смутился.

— Оно, однако, верно, хозяева будут. А каки, все едино.

Ваньша крикнул:

— Англичане или русские — один черт. Эх, жизня! — И сразу оборвал.

Увидел Анну в дорожном тарантасе. Остановилась проститься с управляющим. Управляющий пробрался сквозь толпу, поцеловал вежливо ручку. Кучеру приказал хорошенько барыню на пароход доставить и отошел. Киргиз-кучер замедлил, подбирая вожжи.

Ваньша подскочил к тарантасу.

— Прощай, барыня-сударыня!

Испуганно откинулась в угол.

— Да ты не бойся, не тронем. Добра от тебя не видали, да и зла тоже. Не робь, поезжай!..

А толпа галдела о новых хозяевах и радовалась одному нерабочему дню.

Тронули кони. Метнулись в глазах казармы, кучи эфелей у прииска.

Дальше, дальше! Мелькнул одинокий крест. Могила Гастингса. Умер на прииске от черной оспы. Рабочие поставили ему деревянный крест. На кресте кто-то жалостливый написал: «Здесь похоронили англиского анжинера Гостинса».

Последняя картина. Прощай, прииск!