Четыре голубки

Глава первая

Лето потихоньку близилось к концу. Правда, это и летом-то назвать было сложно: над землей постоянно мели юго-западные ветра, а иногда налетали шквалы и приносили с собой хмурые дни с тучами и моросящим дождем. Повсюду разрослась плесень, расплодились улитки и слизняки, в одежде откладывала яйца моль, процветали поганки и другие грибы, размножились древесные жуки.

А на континенте, как поганки, вырастали французские флаги. Цены на товары в парижских магазинах за год взлетели в двенадцать раз, но французские армии маршировали повсюду, и их добыча, включая сорок миллионов франков золотом, наводнила столицу. Пруссия, Сардиния, Голландия и Испания уже заключили мир или запросили его. Австрия едва держалась. Союзники Англии получили пробоину ниже ватерлинии. Вопреки мнению короля, Питт стал размышлять о соглашении с врагом по ту сторону Ла-Манша.

В конце концов, и к этому мнению склонялось всё больше людей. Англия воюет лишь за принципы, скорее даже за точку зрения. Ей ничего не нужно от Франции, да и вообще от кого бы то ни было — ни прибыли от торговли, ни заморских владений, ни превосходства на суше или на море. Англия просто ненавидит якобинскую пропаганду и кровавые революции. А скорее всего, худшее уже позади. Революционеры, ставшие богатыми и успешными, обычно забывают о революции. Возможно, стоит попытаться. Ради мира можно даже отдать какие-нибудь мелкие острова или часть заморской территории. За последние два года Англия потеряла в Вест-Индии сорок тысяч солдат, почти все пали жертвами тропических болезней. Это высокая цена за империю, а толку от этого никакого.

Дома, за исключением мелких вспышек радости по поводу какой-нибудь победы флота, жизнь была мрачной, под стать погоде. Закрытие всё большего числа европейских портов для английских торговцев привело к веренице банкротств, а это, в свою очередь, отразилось на банках: многие мелкие банки были вынуждены закрыться. Налоги и государственный долг увеличивали бремя, а ради защиты свободы на кон поставили саму свободу.

И в разгар этих событий Питт выдвинул несколько ошеломительных новых идей по поводу большей справедливости по отношению к беднякам. Он попытался отклонить мрачные решения Спинхэмленда [10] и предложил ввести государственное страхование, пенсии по старости, займы на покупку скота, обучение ремеслу для мальчиков и девочек, а также семейные пособия в размере шиллинга в неделю на ребенка для всех нуждающихся. Эти меры восхитили некоторых его сторонников, но многие просто взбеленились. Росс прочитал об этом в «Меркьюри» и подумал, что во время войны это достойный способ бороться с якобинцами. Если бы он мог голосовать в парламенте, то проголосовал бы за Питта.

В точности так же, хотя и по другим причинам, считал сэр Фрэнсис Бассет. Как язвительно предрекал лорд Фалмут, сэр Фрэнсис только что получил дворянский титул и стал именоваться бароном Данстанвиллем из Техиди, и потому заверил Питта в поддержке той небольшой группы парламентариев, которую он контролировал, и в необходимости довыборов в Пенрине.

В Нампаре жизнь текла своим чередом. Библиотеку и второй этаж практически достроили. Чердак и кладовку для яблок над бывшей спальней Джошуа Полдарка превратили в коридор, ведущий в две новые спальни над библиотекой. Из спальни Джошуа Полдарка вынесли старую дубовую кровать с балдахином, шкаф разломали, а тяжелый камин заменили на более легкий.

Окно со скрипучим переплетом, всегда дающее знать перестуком о поднимающемся ветре, то самое окно, через которое однажды запрыгнул Гаррик, чтобы успокоить хозяйку в ее первую ночь в Нампаре, тоже уничтожили. Вставили более широкую раму со стеклами получше. Трещины в стенах заделали и оклеили стены почти белыми обоями с рисунком. Потолок между балками заново оштукатурили и покрасили. Теперь эту комнату превратили в новую столовую, она стала такой светлой, будто пробили еще два окна. Неровный дощатый пол закрыли ярким турецким ковром, оставив голыми лишь самые углы. Установили новый стол с восемью подходящими стульями из кубинского красного дерева, по новому и элегантному образцу. Обошлось это весьма недешево.

Но еще предстояло купить (еще даже не заказали) новую фарфоровую посуду и столовое серебро, графины и всё прочее. Поразительно, какими потрепанными начинают выглядеть все вещи, стоит лишь облагородить комнату и сделать ее светлой и элегантной. Росс хотел на несколько недель отвезти Демельзу в Лондон, чтобы там заказать всё необходимое, но она отказалась, сказав, что лучше делать всё постепенно. Больше такое веселье не повторится, так давай его продлим, какая разница, если не всё будет гармонировать?

Если столовая была почти закончена, теперь обедали уже в ней, то библиотеку еще и не начинали меблировать. Отделку комнаты полностью завершили. Там работал штукатур лорда Данстанвилля, и Демельзе хотелось бросить все дела и целый день глазеть на него — с каким мастерством, скоростью и ловкостью он трудился, как создавал декор, будто во мгновение ока. И комната обрела рифленый карниз, а на потолке — два круглых плафона по мотивам греческой мифологии, размещенных точно в нужном месте и идеально совпадающих. Во время работы штукатур жил в доме, обошелся он в целое состояние, но Демельзе не было жалко ни пенни. Получилось изумительно.

Стены под карнизом отделали светлыми сосновыми панелями, купили кое-какую мебель: два стола из яблони на «лапах», кушетку, приставной столик из розового дерева с инкрустацией из тюльпанового, хороший ковер местного производства. Но все равно комната еще не была закончена. Это было только начало. Пока что все предметы мебели вроде бы гармонировали друг с другом, но нужно было соблюдать осторожность. Разговоры об этом затягивались на долгие вечера. К примеру, на одной стене следовало разместить книжные полки, чтобы комната по праву могла называться библиотекой, но немногочисленные книги Росса по большей части были старыми, потрепанными и зачитанными, выглядели они неподобающе. Но Россу не нравились красивые книги, которые он видел в Трелиссике и Техиди. Золотое тиснение на переплетах из марокканской кожи казалось ему не созданным для чтения украшением.

Джереми исполнилось пять лет, а Клоуэнс скоро исполнялось два. Ходила она быстро, но плохо говорила. Ее единственная понятная фраза была «Еще немного!», девочка постоянно произносила ее за столом, когда все съедала со своей тарелки. В хорошую погоду Демельза брала детей с собой на пляж, где они втроем бегали босиком по воде, а Клоуэнс часто садилась в неподходящий момент. Однако холод от воды вокруг ягодиц только заставлял ее радостно вскрикивать.

Иногда они выходили на лодке в море из бухты Сола, чтобы порыбачить. Время от времени видели тюленей, соскальзывающих с края скал при их приближении, и это невольно на краткий миг возвращало Демельзу к визиту в Треготнан и прощанию с Хью Армитаджем.

— Что бы ты ни сказала, Демельза, что бы сейчас ни сказала, ты всё равно останешься в моем сердце, куда бы я ни отправился. Ты будешь рядом со мной, как воспоминание о человеке, которого я когда-то знал и любил, если позволишь.

— А я не позволю, Хью. Прости, но я с радостью буду твоим другом, я и правда твой друг. Но и всё на этом. Как я уже говорила, ты заблуждаешься, решив, что встретил идеал, создание, которое ты сам мысленно сотворил, и ни одна женщина не поднимется на этот уровень.

— Я могу делать, что хочу.

— Но это неправда! Таких женщин не бывает! Ты знаешь, что я дочь шахтера и у меня нет никакого образования?

— Я не знал. Разве это важно?

— Мне казалось, что для человека твоего круга воспитание многое значит.

— Я не знаю, недооцениваешь ли ты мой класс, но ты явно недооцениваешь меня.

— У тебя есть ответы на все мои слова.

— И они бесполезны без твоей доброты.

— И насколько же я должна быть доброй?

— Разреши мне писать тебе.

— Могу я показывать твои письма мужу?

— Нет.

— Вот видишь.

— Неужели ты не можешь позволить мне такой малости? Скорее всего, я уеду на несколько лет.

— Но Росс всё равно заметит письма! — возразила Демельза, сдавая позиции.

— Я могу устроить тайную доставку.

— Но это придаст всей затее дурной привкус.

— Могу я хотя бы присылать тебе стихи?

Демельза заколебалась.

— Ох, Хью, ну как ты не понимаешь? У меня счастливый брак. Двое чудесных детей. Всё, чего только можно пожелать. Я хочу быть к тебе доброй. Ты очень мне нравишься. Но ты же понимаешь, что я не могу дать ничего, кроме доброты...

— Что ж, тогда буду писать тебе обычной почтой, и можешь показывать письма Россу, даже можете читать их вместе и добродушно посмеиваться над глупым юным лейтенантом, страдающим от щенячьей любви. Но...

— Ты прекрасно знаешь, что мы никогда так не поступим!

— Позволь закончить. Вы можете вместе смеяться, уверен, добродушно, и Росс, вероятно, простит мое помешательство по той причине, что это юношеское чувство, и я его перерасту, но ты ведь знаешь, что это не так, Демельза, ты знаешь. Ты знаешь, что это не юношеское чувство, я это не перерасту, зайдя в первый же порт. Ты знаешь, что я люблю тебя и буду любить до конца дней...

Такое признание любой женщине непросто выбросить из головы, а уж тем более женщине с темпераментом Демельзы. Она не стала меньше любить Росса, семью и дом, не утратила способность получать удовольствие от бытовых мелочей, подобно цветку у дороги. Но эти слова остались в ее памяти, часто согревая сердце, а иногда звенели с ошеломляющей ясностью, словно их произнесли лишь вчера, и ей нужно ответить.

Пару раз заезжали старый волосатый баронет, Хью Бодруган, и его юная мачеха Конни, и сэр Хью поинтересовался у Росса, нельзя ли купить долю в шахте. Росс вежливо ответил, что пока не нуждается в дополнительном капитале, но искренне заверил, что как только ему понадобится продать акции, он первым делом предложит их сэру Хью. Бодруган хмыкнул и уехал недовольным. По крайней мере, так решил Росс, но сэр Хью явно продолжал питать надежды, поскольку через пару дней прислал в подарок Демельзе пару черно-белых поросят новой породы, которые должны набрать больший вес, чем любые другие.

Два поросенка были так малы и очаровательны, что немедленно подружились со стареющим Гарриком и стали любимцами детей — те иногда позволяли поросятам забежать в дом. Росс торжественно предупредил, что если продолжится в том же духе, то однажды настанет день, когда поросята так растолстеют, что их не удастся выпихнуть через дверь. Демельза назвала их Прилив и Отлив.

В сумрачные дни конца лета мотыльки доставляли в доме столько проблем, что стоило зажечь свечу с приоткрытым окном, как комната наполнялась порхающими привидениями всех форм и размеров. Им объявили войну. Чтобы развлечь детей, Демельза как-то вечером устроила вместе с ними сахарную охоту. Сахар смешали с пивом в кувшине и в сумерках намазали сладким пивом пеньки и столбы изгороди. После этого оставалось только обойти двор с ведром воды и собрать мотыльков со сладкой поверхности — они приникли к ней, дрожа от удовольствия, и пили жидкость — и сбросить их в воду. Но Демельзе надоело это занятие раньше, чем детям. Мотылки были слишком красивыми, чтобы их убивать, и почти половину она выпустила. А потом всё испортил следующий по пятам Гаррик, которому пришлось по вкусу сладкое пиво, и он стал вылизывать пни вместе с мотыльками, пока его не остановили.

Но вопреки погоде, или, возможно, потому что солнце всё же иногда пробивалось через тучи, шторма были слабыми и не доставляли неприятностей, а в сентябре дождей стало меньше, урожай выдался неплохим. По всему Корнуоллу и в большей части Англии собрали лучший урожай зерна за четыре года, и как нельзя кстати. Несмотря на обедневшую породу и упадок, внезапно пришедший на смену благоприятным условиям первых военных лет, Уил-Грейс принесла хорошую прибыль, и Росс вложил дополнительные средства в судостроительное предприятие Блюитта в Лоо и обсудил с капитаном Хеншоу покупку нового и более мощного подъемника для шахты.

Росс сделал Заки Мартина, оправившегося от болезни, капитаном подземных работ. Хеншоу не мог за всем уследить, а шахтеры, как и все прочие, нуждались в присмотре. Некоторые добывали только богатую породу, оставляя ту, что похуже, внизу. В медной шахте такое практиковалось, но только не в оловянной, если не считать вольных рудокопов, которые тем самым увеличивали свой заработок. Некоторые, самые пронырливые, еще к тому же припрятывали хорошую руду весь месяц перед аукционом по распределению участков, чтобы заявить, будто их штрек приносит меньше, и выторговать большую долю в прибыли. А стоило заключить с ними контракт, как качество руды чудесным образом улучшалось. Заки также обнаружил, что кое-кто сговаривался и богатую руду подкладывали в тачки тех, кто добывал более бедную. Дополнительную прибыль потом делили.

Всё это было частью жизни, и никто особо не переживал по этому поводу, мол, пусть их останавливает начальство. Считая, что он и без того платит щедро, Росс считал себя обязанным это остановить.

Когда пришло время следующего еженедельного визита к Морвенне Уитворт, Дуайт убедился, что ей лучше, и решился на неприятный разговор с ее мужем. Спустившись, он спросил викария, и его проводили в кабинет. Без длинных предисловий, учитывая, что всё равно совет будет воспринят в штыки, Дуйат вынес свой медицинский вердикт. Но он ошибся в этом человеке. Гнев и напыщенность прошлой встречи испарились. Осборн справился о жене, и впрямь довольно бесцеремонно, но больше не стал возражать против своего вынужденного воздержания. Как он и предполагал, заявил Осборн, с женщинами иногда такое случается. Главное, чтобы она выздоровела. Ее недуг всем доставляет беспокойство, чем скорее она поправится, тем лучше. У жены викария много обязанностей, и эта слабость и болезнь просто никуда не годятся. К этому времени многие женщины уже носят второго ребенка после первого и выполняют свой долг в полной мере.

Дуайт уехал не то чтобы с теплыми чувствами к священнику, но понимая, что под наружностью бестактного и туповатого человека, несомненно, отталкивающей его жену, скрывается персона более добрая, чем он изначально предполагал.

Добравшись до дома, он съел тарелку супа, выпил бокал канарского и пошел в кабинет, где и обнаружила его Кэролайн, когда вернулась в пять часов.

— Что такое? — спросила она, ворвавшись в кабинет словно ветер. — Говорят, ты не обедал. Ты болен?

— Нет. Я не голоден.

— Тогда почему ты не лечишь своих пациентов, как обычно в это время дня? Что не так? Дуайт, ты болен.

Он закрыл книгу и улыбнулся.

— Я устал. Решил сегодня изменить привычке.

Кэролайн присела на край стула, откинула волосы с плеч и заглянула мужу в глаза.

— Вытащи палец из книги, — потребовала она, — иначе я решу, что ты не слушаешь.

Дуайт рассмеялся и подчинился.

— Кто ближайший доктор отсюда? — спросила она.

— Ты видишь его перед собой.

— Не увиливай. Я позову доктора Чоука.

— Боже упаси! Ты могла бы с таким же успехом послать за мистером Ирби.

— За ним тоже, если хочешь. Хотя в этом доме лекарств и настоек столько, что можно открывать аптеку, но я не знаю, что тебе давать.

— Кэролайн, мне не нужны лекарства. Хороший ночной сон творит чудеса.

— Чудеса... Я скажу тебе, что сделает хороший ночной сон. Он вернет тебе немного энергии, которую ты растратишь за полдня, осматривая несчастных больных, и затем ты снова сляжешь, чувствуя себя больным и изнуренным. Разве не так? Скажи мне, что я не права.

Дуайт задумался.

— Мужчине полезно работать. Работа стимулирует ум, а ум в конце концов будет стимулировать тело.

— Скажи-ка, что еще полезно для мужчины? Любить жену?

Он вспыхнул.

— Если у меня иногда бывают неудачи, то причина в теле, а не в чувствах. Ты заверила меня...

— Если физические проблемы — результат болезни после тюрьмы, то я прошу тебя хотя бы пытаться. Но ты постоянно тратишь каждый атом своих вновь обретенных сил на работу, стоит только чуть-чуть появиться силам, как они растрачиваются. И тогда возникают вопросы по поводу чувств.

Сквозь щель в дверях проковылял на толстых лапках Гораций и заскулил, но на него не обратили внимания. Он перекатился на спину, но снова остался без внимания.

— Неужели у тебя возникают вопросы, Кэролайн?

— Скажи мне, чем ты сегодня занимался? — спросила она.

— Сегодня? Утром осмотрел дюжину несчастных бедняков, собравшихся за дверью для прислуги в ожидании совета и помощи. Потом пошёл к мистеру Тренкрому, у него разыгралась астма. Затем, поскольку пришла пора навестить дальних пациентов, я заехал к полудюжине, пока добирался до Труро, а там посетил мистера Уитворта и мистера Полвела. Ну и поехал домой. Добравшись, еле дышал, и с желудком у меня было не очень, так что поел совсем немного. Но теперь мне полегчало.

Кэролайн нервно поднялась, натянутая как струна, подошла к окну, взяла книгу и не глядя повертела её в руках.

— А знаешь, чем я сегодня занималась? Утром целый час приводила себя в порядок, потом час провела с Майнерсом, обсуждая дела поместья, потом набрала немного цветов в пустую гостиную, а после сменила наряд и два часа каталась верхом с Рут Тренеглос. Я пообедала с ней, её потным мужем и выводком шумных детишек и вернулась домой. Ты не заметил, пересеклись ли наши пути хоть в одной точке?

— Нет, — сказал Дуайт, помолчав с минуту.

Гораций прыгнул ему на колени.

— Но мы же никогда не стремились к тому, чтобы проводить каждый день бок о бок, — добавил Дуайт.

— Да, дорогой, бок о бок — никогда. Но не так далеко друг от друга.

— А тебе кажется, мы сейчас отдалились друг от друга?

Она обернулась. Голос по-прежнему звучал мягко, но его это не обмануло.

— Когда я полюбила тебя, дорогой, дядюшка этого не одобрил. Он считал, что у тебя нет ни репутации (а это неправда), ни денег (а это верно). Моим суженым должен был стать Анвин Тревонанс, меня воспитывали, подготавливая к жизни, подобной той, что вёл он. Но я полюбила тебя, а ты полюбил меня, и нам обоим никто другой не был нужен. Но даже тогда мы ссорились, или, вернее, расходились в вопросе о том, как станем жить после свадьбы. Моих доходов, даже без денег дядюшки Рэя, хватало, чтобы ты мог начать дело в Бате, как и собирался. И... надо было нам сбежать, но мы этого не сделали, ведь ты предпочёл, или мне тогда так казалось, твоих здешних пациентов браку со мной и фешенебельной практике. Мы расстались, и расстались бы навсегда, если бы не вмешался Росс Полдарк, заставивший нас снова встретиться, так что мы чуть не стукнулись лбами. И... вот мы с тобой помирились. Но ты тогда служил во флоте, и последствия этого мы чувствуем до сих пор...

— Почему ты все это говоришь, Кэролайн?

— Потому что я так страдала, ожидая тебя, а твоё возвращение вернуло меня к жизни. И я не хочу, чтобы люди говорили, или чтобы ходили слухи, я не хочу даже допускать мысли о том, будто у нас с тобой такие разные интересы, что, несмотря на всю нашу любовь, Росс Полдарк ошибался.

Дуайт встал, столкнув Горация, и пес заворчал на коврике.

— Но дорогая, ты же не можешь так думать.

— Могу, конечно, и даже если это неправда — так думают другие.

— Какая разница, что скажут другие?

— Если это отражается на нас — это имеет значение.

Дуайт нетвёрдо стоял на ногах, и потому присел на край стола. Этим вечером его узкое задумчивое лицо казалось хмурым, покрытым морщинами. Он выглядел таким, каким и был — больным человеком с сильной волей.

— Скажи, что же я должен изменить? — спросил он.

В следующую минуту Кэролайн встряхнула головой, откинув волосы назад, и опустилась на колени рядом с Горацием, на коврик.

Она заговорила слегка изменившимся тоном — совсем немного другим, так что только он один мог уловить разницу:

— Знаю, я такая рассеянная...

— Неправда.

— ... и легкомысленная, и...

— Ну, только внешне.

— У меня нет никаких идей, кроме мыслей о...

— У тебя множество идей.

— Дуайт, — сказала она. — Я так стараюсь попросить у тебя прощения, но если ты всё время станешь меня перебивать — ничего не получится.

— Нет, это я должен просить прошения за то, что так грубо тобой пренебрегал.

Она села, прислонившись к креслу и поджав ноги.

— Тогда я не стану перечислять свои недостатки. Просто прими то, что я люблю деревенскую жизнь, верховую езду и охоту, мне нравятся гости и нечастые званые вечера, а тебе — нет. И у меня, как ни хотелось бы, нет настоящего интереса к медицине. Если речь идет не о достойных людях, коих слишком мало, я не вижу смысла их лечить. Мир перенаселён. И всюду полно людей. В общем, как это ни грустно, я сказала бы — позволь им умереть.

— Я тебе не верю. Это допотопные убеждения твоего дядюшки, а вовсе не твои.

— Нет, мои! Это очень даже мои убеждения, поскольку касаются моего мужа. Он пренебрегает двумя вещами. Своей женой — и мне это очень обидно. Но, что гораздо важнее, он пренебрегает собой. Это твоё единственное прегрешение, Дуайт, и из двух зол второе гораздо хуже первого.

— Ты не права, Кэролайн, я в этом уверен. Если я мало уделял тебе внимания, мне очень жаль, и я постараюсь, я очень постараюсь это изменить. Но второе — совсем не так. Да, я не вполне здоров, но и не сильно болен. Я уверен, это пройдёт за год или два, но считаю, что моё состояние не зависит от количества пациентов или от того, как много сил я трачу на их лечение.

— Ну что же, — сказала она, — если ты не станешь проявлять осмотрительности ко второму, прояви внимание хотя бы к первому.

— Я постараюсь проводить с тобой больше времени после обеда, буду меньше работать по утрам...

— О да, ты постараешься... Ты попытаешься сделать и то, и это, но что из этого получится? Работа... для тебя это как наркотик, Дуайт, как пьянство для иного человека. Он клянётся, что бросит, а потом через пару дней сворачивает на старую дорожку...

Дуайт опустился на колени рядом с ней, на коврик, и Кэролайн заметила, как он пошатнулся. Он поцеловал её и сел рядом. Гораций заворчал и по привычке ревниво тявкнул.

— Завтра я начну с чистого листа. Вот увидишь. Твой пьяница исправится.

— Ты же знаешь, не так давно я проводила целые дни у постели умирающего от диабета. Дядюшка долго страдал. Он был при смерти почти всё время, пока ты отсутствовал. И мне стали отвратительны и вид, и запах болезни — таблеток, микстур, ночных горшков, несъедобной пищи, высохшего тела, всё это угасающее, полуживое состояние, в которое он погружался на моих глазах. Я молода, Дуайт. Молода, и легкомысленна, хотя ты и делаешь вид, что это не так. Я люблю тебя, хочу быть юной рядом с тобой и радоваться жизни! Ты вернулся чуть ли не из мёртвых. И я не хочу, чтобы ты возвращался к смерти. Не хочу сидеть у твоей постели. Видишь, какая я эгоистка. Подожди, не перебивай, дай договорить. — Она остановилась, небрежно смахнула слёзы с глаз и продолжила: — Я знала, что вышла замуж за доктора. Я это понимала, была к этому готова. То, что ты должен продолжать врачебную практику, было частью сделки. Я никогда так это не называла, но всегда понимала именно так. Я не ждала и не хотела, чтобы ты превратился в деревенского помещика-мужлана, чтобы угодить мне, но и ты ведь не ждал, что я стану забитой мышкой, смешивающей снадобья или выписывающей рецепты для мужа. Ты женился на мне, я твоя жена в радости и в горе, и с этим ты должен считаться! Кроме того, что я жена доктора, я молодая леди с поместьем, а ты не только доктор, но и землевладелец, у тебя есть обязательства. Нужно найти компромисс для обеих сторон жизни, или же мы рискуем... мы можем проснуться однажды утром и обнаружить, что между нами больше ничего нет.

Маленький мопс упорно карабкался на её согнутые колени, а когда хозяйка взяла его на руки, попытался лизнуть волосы.

— Гораций делает то, что должен сделать я, — сказал Дуайт.

— Должен или хочешь?

— Хочу.

— Но не должен, а иначе я не оставлю тебя непорочным.

— Думаешь, я сам не хочу того же?

— Но ты нездоров. Ты нездоров, Дуайт. Я же вижу, как тебе нехорошо.

— Это пройдет. Уже прошло.

— Возможно. Хотя я сомневаюсь. Отстань, Гораций, у тебя слишком шершавый язык, — Кэролайн отбросила рыжие волосы подальше от пса. — Итак, дорогой, я готова стать требовательной женой в одном, но не в другом. Я требую, чтобы ты меньше работал. И требую, чтобы хотя бы время от времени ты проводил со мной весь день и делал то, что я хочу. Но пока что не требую ничего более, даже если хочу этого больше всего на свете...

— Как и я.

— Что ж, тогда докажи.

— И докажу.

— Нет, — Кэролайн поднесла руку к губам. — Не сегодня. Сначала выполни другие мои требования. Так будет лучше для нас обоих.

Они сидели на выцветшем персидском ковре, держась за руки, но Горацию каким-то образом удалось втиснуться между ними своим толстым тельцем, причем в такой позе, что его нелегко было вытащить.

Пока что небольшая семейная сцена закончилась. Она истощила обоих. Дуайта — в основном потому, что он стал причиной ссоры. К тому же он потратил слишком много нервной энергии. Кэролайн осознавала свою победу, но также и то, насколько тщательно ее нужно теперь поддерживать, ведь она знала, насколько муж решителен и упрям. Она сожалела, что не поговорила с ним начистоту раньше. Но поскольку он только что буквально вернулся из лап смерти и не мог оправиться от болезни, ей было сложно выступить против увлечения мужа. Брак не обещал быть легким. Это стало ясно через несколько месяцев после свадьбы. Но Кэролайн была полна решимости победить. Ее решимость и упрямство не меньше, чем у Дуайта. Вопрос был не в том, любят ли они друг друга. Вопрос заключался в том, что из этого может получиться.

Глава вторая

Оззи Уитворт получил письмо от доктора Эниса. В письме говорилось, что из-за собственного недомогания доктор вынужден ограничить практику ближайшим к дому районом, и потому, если не произойдёт внезапного ухудшения состояния миссис Уитворт, не сможет в дальнейшем её посещать. Доктор сообщал мистеру Уитворту, что по его мнению, миссис Уитворт теперь вполне поправилась после болезни, последовавшей за беременностью. Для дальнейшего укрепления здоровья ей предписывались прежняя диета, тихая и спокойная жизнь, а также исключение всякого рода потрясений для нервной системы. При соблюдении этих предписаний, считал доктор, в дальнейшем за здоровье миссис Уитворт можно не опасаться. Со всевозможным уважением, доктор остается покорным слугой... и так далее.

Прочитав письмо, Оззи фыркнул и бросил его на чайный столик, чтобы его смогла прочесть и Морвенна.

— Как видишь, мы утомили его светлость, придётся нам теперь вернуться к доктору Бенне.

— Ох, дорогой, — воскликнула Морвенна, дочитывая письмо. — Какая жалость! Он был так любезен, как добрый друг. С ним можно было поговорить по душам.

— Что ты, очевидно, и делала, милочка. Больше, чем многие женщины сочли бы приличным рассказывать постороннему мужчине. Я имею в виду, любому, кроме мужа.

— Он был моим доктором, Оззи. И я даже не думала обсуждать с ним ничего, что не относилось бы к моей болезни.

— Об этом можно поспорить. Что ж, теперь ты снова в порядке, поправилась, пополнела, и я не сомневаюсь, что скоро сможешь снова приступить к исполнению обязанностей жены викария в нашем приходе.

— Я уже пытаюсь. Я весь день занималась делами. Уверена, мне ни к чему перечислять их тебе, ведь ты сам говорил о них сегодня утром. Для меня это был счастливый день, мне удалось сделать так много, и хотя сейчас я устала, это приятная усталость, совсем не то, что прежнее утомление. Я очень надеюсь, что и завтрашний день будет таким же.

Оззи хмыкнул.

— Сегодня вечером я играю в вист у Кархаррака, так что вернусь поздно. Скажи Альфреду, чтобы не ложился спать и дождался меня. — Он вынул часы из кармана модного жилета и взглянул на них. — Эта девчонка задерживается. Что она там делает так долго?

Морвенна сняла очки.

— Ровелла? Она ушла всего час назад, а сейчас разгар дня. Вряд ли с ней что-то случится.

— Я имею в виду не физический ущерб, а моральный, — ответил Оззи. — Мне известно, что она отправилась в библиотеку за книгами. Вы обе проводите над книгами полдня. Слишком долгое чтение развращает, особенно подобное чтение. Оно ведёт к мечтательности, к бессмысленным грёзам. Теряется связь с подлинной, благочестивой жизнью. Ты же знаешь, Морвенна, я никогда не поучал тебя. Быть методистом или ханжой — не для меня. Все в этом мире должны трудиться не покладая рук. Но мы не можем стараться изо всех сил, если живём чужой жизнью при помощи книг. Это расслабляет, это вредно для вас обеих. — Он допил свой чай и встал. — Я побуду час в кабинете.

— Мне хотелось как-нибудь обсудить с тобой, — сказала Морвенна, — обучение Сары и Энн. Пока я болела, Ровелла была очень загружена и не могла уделять им так много времени, как хотелось бы. Не думаю, что им это повредило, но Сара чересчур бойкая. Помощь Ровеллы так нужна мне и ребёнку, что я была бы рада, если бы она занималась только этим.

— В другой раз, — нетерпеливо сказал он, — обсудим это как-нибудь в другой раз.

Когда он вышел, Морвенна устало подумала о том, что имя её сестры как-то особенно действует на Оззи. Иногда он, казалось, относился к ней с открытой враждебностью, называя её «эта девчонка», и Морвенна опасалась, что он решит, будто сестра не выполняет своих обязанностей, и отошлёт её домой. Иногда он выглядел шутливым и дружелюбным, а в тех редких случаях, когда обращался к ней — достаточно вежливым. Но они никогда не общались спокойно, как подобает зятю и юной невестке. Морвенна снова надела очки и перечитала письмо Дуайта. Его отказ стал для неё большой потерей, она теряла доброго друга, а их, что ни говори, совсем немного.

Она побрела в сад, потом спустилась к реке, на своё любимое место, но вода спала, от грязи пахло гнилью и сыростью, а Леды и трёх её друзей не было. Морвенна бросила крошки хлеба и печенья на берег, откуда лебеди смогут их подобрать, когда вернутся, если водяные курочки и другие птицы не сделают этого раньше. В этом месте ей когда-то хотелось утопиться, задохнуться в грязи, чтобы избежать супружеской жизни. Она ещё не отказалась от этих мыслей, но недавно полученное письмо от Джеффри Чарльза, пусть и не дало надежду, но всё же придало ей новые силы.

Что касается Ровеллы, Морвенна ценила и её общество, и помощь, но ежедневно общаясь в доме, они почти не говорили по душам, как сёстры. Морвенна знала, что если бы на ее месте была Гарланда, они бы постоянно тепло и непринуждённо шептались, поддерживая друг друга каждый день. Что бы ни происходило, Ровелла всегда была сама по себе, разговаривала сухо и прохладно и смотрела на всё критически. Она охотно помогала, но общение с ней никогда не было душевным. Возможно, в её характере чего-то недоставало.

Оззи Уитворт, который сидел в своём кабинете, сочиняя очередное письмо Конану Годольфину о всё ещё вакантном приходе Сола и Грамблера, мог бы дать своей жене любопытные дополнительные пояснения о характере Ровеллы Чайновет. Более того, в этот момент он был совершенно не способен сконцентрироваться на письме, он ждал, он хотел услышать шаги Ровеллы. Её шаги.

Всё это его очень беспокоило. Он не слишком усердно молился — разумеется, кроме публичных молитв, которые предписывались саном. В душе он молился немного, но относительно сестры своей супруги он несколько раз просил у Господа помощи и указаний. Но ничего не получил.

Временами он думал о том, что с ним далеко не всё в порядке, как, например, сейчас, когда он чувствовал присутствие этой девушки, прислушиваясь к её шагам. Это происходило довольно часто, и ни одна женщина прежде не вызывала в нём таких чувств, даже жена, которую он так хотел перед свадьбой. Когда Ровелла была дома, он как будто слышал её дыхание. Возможно, поскольку он знал, что происходит, когда она так дышит, он и не мог выбросить этого из головы. Временами случались очень неловкие моменты, когда её образ проплывал перед глазами, заставляя его запинаться, сбивая с толку.

Она бродила по дому в узких и длинных, плохо сшитых платьях, и Оззи представлял контуры ее тела под этой плохо скрывающей их материей. И конечно же, ее ступни в своих руках, чудесно прохладные и тонкие, такую нежную кожу, хрупкие косточки, обворожительно хрупкие. В доме Ровелла вела себя безупречно. Ни единым движением лукавых, глубоко посаженных глаз не выдавала на публике то, что случилось между ними предыдущей ночью.

Иногда Оззи задумывался, а не ведьма ли она, посланная в этот мир специально, чтобы вселять в него зло, пусть она еще и ребенок. Потому что она знала о соблазнении мужчин больше, чем его первая или вторая жена могли бы вообразить. Казалось, она знала даже больше женщин легкого поведения в Оксфорде или тех, что промышляют на набережной их городка. Конечно, она была куда свежее и на редкость соблазнительной. Ее поведение в постели, когда Оззи неловко пытался ее раздеть, было вызывающим. Она плевалась, изгибала тело как кошка, предлагала свои изумительные груди, а потом отказывала, кусалась, ухмылялась и хмурилась, а когда наконец он набрасывался на нее, вся предыдущая игра становилась частью процесса, и Оззи чувствовал то, чего никогда не ощущал прежде.

Это было восхитительно и кошмарно, и обычно он ненавидел Ровеллу. Больше всего его возмущало, как низко он пал. Он опустился на уровень пятнадцатилетнего мальчишки, умоляющего, спорящего, обманутого. А потом, в самый чувствительный момент, она вдруг называла его викарием, словно издевалась, бросала вызов, подвергала сомнению его достоинство.

Но иногда Оззи казалось, что он ее любит. Несмотря на заурядную внешность, Ровелла обладала потрясающим обаянием, и иногда, после бурной страсти она поглаживала его брови, будто пытаясь восстановить его самооценку. Ни одна женщина не поглаживала Оззи по бровям, и ему это нравилось. Разумеется, прежде он всегда относился к женщинам, как к существам, созданным лишь для того, чтобы доставлять удовольствие. Он никогда раньше не видел, чтобы женщина сама получала от этого удовольствие, и потому подозревал, что под маской котенка прячется тигрица. В этом было что-то противоестественное. И в приступах морального раскаяния Оззи понимал, что она — само воплощение зла. В Библии, по которой он читал проповеди каждую неделю, достаточно примеров подобных женщин. Там еще больше примеров зла в мужчинах, но об этом он старался не думать.

Он также осознавал, пусть даже не осознавала этого Ровелла, какая ловушка его поджидает, если он не разорвет эту связь. Отношения начались частично по причине отсутствия нормальных отношений с женой. Если у него осталось хоть какое-то здравомыслие, необходимо придумать предлог и отослать Ровеллу домой. Теперь, когда Морвенна поправилась, он всё больше рисковал, что всё раскроется, и не говоря уже о прочих последствиях, ему была отвратительна мысль, что жена обретет моральный предлог для того, чтобы ему отказывать. Даже если этого не случится, всегда остается риск, что об этом пронюхает прислуга и по приходу разлетятся слухи. Пока место в Соле под вопросом, лучше избежать подобного. Но вопреки всем разумным и осмотрительным доводам, кое-что перевешивало всё остальное: Ровелла. Таких, как она, больше не найти. Таких никогда прежде не было и больше не будет.

Итак, Ровеллу следовало бы отослать домой на следующей неделе. Или неделю спустя. Ей всего только пятнадцать, совсем еще дитя. Пусть она и дочь декана, но похоже, она не испытывала ни малейшего беспокойства по поводу прелюбодеяния, даже по поводу того, что она согрешила с мужем собственной сестры. Долг Оззи — поговорить с ней о грехе. Его долг — показать ей неправедность ее поведения, не говоря уже о собственном. Им нужно поговорить. Трезво и как полагается, а не предаваясь безумной страсти, и тогда она согласится уехать...

Оззи услышал в коридоре шаги, которые так жаждал услышать. Ровелла вернулась домой. Она читает слишком много книг. Возможно, из этих книг и научилась разврату. По вечерам ей следует играть в вист или в крикет, вместо того чтобы склоняться над книгой. Когда-нибудь Оззи ее научит. Нет, это рискованно. Ничто не должно намекать, что он уделяет ей особое внимание. Если они будут осторожны, очень осторожны, то ее еще нескоро придется отправлять домой.

Джуд Пэйнтер был человеком, чья обида на жизнь стала притчей во языцех. Начинал он как шахтер, потом подружился с отцом Росса и переехал в Нампару вместе со своей так называемой женой Пруди. Он был неотъемлемой частью той эпохи, когда Джошуа Полдарк вел разгульную жизнь. Другим компаньоном Джошуа был Толли Трегирлс, но Толли всегда отличался большим безрассудством. Даже в те времена Джуд не любил приключения на свою голову и сомневался в их удачном исходе, уверенный, что весь мир ополчился против него.

Когда Росс вернулся из Америки после смерти отца, он оставил Пэйнтеров в доме, но затем посчитал их ненадежными и выкинул. Они поселились в убогой хибаре в северном конце деревни Грамблер. Джуд довольно долго работал на мистера Тренкрома и его «торговлю», но слишком часто напивался и болтал, а более осторожным его коллегам это не нравилось, они помнили ту ночь в феврале 93-го года, когда таможенников предупредили о выгрузке и нескольких их товарищей приговорили к высылке или к тюремному заключению.

И потому в один прекрасный день мистер Тренкром, тяжело дыша, как мопс Кэролайн, заехал в коттедж Пэйнтеров и рассчитал своего работника. Вскоре после этого по счастливой случайности погиб могильщик церкви Сола, и Джуд занял его место.

Эта работа подходила его характеру и возрасту. Теперь, в шестьдесят с гаком, работа была тем, от чего он всячески пытался увильнуть, но не возражал немного потрудиться, если в охотку. Он обычно просил уведомлять о необходимости выкопать могилу за пару дней, к тому же работа на воздухе всегда ему нравилась. Он мог отбросить пару лопат земли и перекурить, а кроме того, это занятие помимо нескольких пенсов давало предлог улизнуть от Пруди.

Ему нравились похороны. Тоска собственной жизни казалась менее горькой, когда он наблюдал печаль других людей. Ему нравилось смотреть и отпускать замечания по поводу горя двух вдовушек, которые терпеть не могли мужей. Он с готовностью обсуждал в пивнушке Салли Треготнан добротность гроба или отсутствие оной, болтал даже дома, пока Пруди не велела ему заткнуться. Могилы бедняков и отсутствие гробов были другой интересной для него темой.

И хотя большая часть клиентуры была детьми и людьми молодыми, которых унесла та или иная эпидемия, особое удовольствие Джуд находил в похоронах сверстников. Каждую могилу он созерцал с облегчением и облизывал губы при мысли, что пережил очередного покойника. В подпитии по вечерам он с радостью рассказывал любому, кто готов слушать, сокращенную биографию усопшего, подчеркивая его неудачи и ошибки. Учитывая, что прожил он в деревне всю жизнь и теперь был одним из старейших ее обитателей, Джуд знал всех и каждого, а алкоголь, как водится, разжигал костер воспоминаний, так что прошлое вскипало, как молоко, и становилось куда богаче подлинной жизни.

В зависимости от настроения слушателей, иногда им нравились эти рассказы, а иногда нет. Временами они считали эти истории отличным развлечением и позволяли Джуду болтать, иногда раздражались при одном звуке его голоса и шикали на него. Как бы ни возмущался таким поведением Джуд, это подтверждало его уверенность в несправедливости всего сущего.

Как-то в сентябре он шел на кладбище в особо пессимистичном и раздраженном состоянии духа, поскольку накануне вечером Эд Бартл выкинул его из пивнушки. Скончалась старая тетушка Мэри Роджерс, владелица крохотной лавки в Соле, и Джуду предстояло заняться ее погребением. За ромом он выплеснул недовольство пастором Оджерсом и его речью у могилы: «Наша сестра ныне покоится с миром и готова к жизни в добродетели».

— Добродетели? Чего-чего? Эта старая швабра со своей грязной лавчонкой? Да от нее и полпенни не в жисть не дождаться, в долг ни на полпенни не отпустила бы! Ни полпенни, ни четвертушки! Стоило открыть дверь и войти в лавку, так она тут как тут, выплывает из подсобки и только и думает, как тебя обдурить. — Джуд отхлебнул рома. — Добродетель, ага! Добродетель! Обхохочешься. Прям до слез. Да тетушка Мэри спелась с Уолласом Бартлом, когда ей было пятьдесят восемь, а ему двадцать один, все знают, чем они занимались в той подсобке...

Джуду не позволили допить ром, поскольку он упустил из вида, что Эд и Уоллас Бартлы — кузены, и Эд может возражать против подобных высказываний. Джуд явился домой раньше и трезвее обычного за многие месяцы.

И потому на следующий день он тщательнее обычного искал причины для жалоб на несправедливость мира. Он немного полаялся с Пруди, но это не дало ему утешения, и Джуд отправился на работу. Чтобы опустить тетушку Мэри Роджерс на достойный уровень, предстояло насыпать над ней два фута земли.

Стоял погожий денек, солнечный, с обрывками облаков высоко в небе, и добравшись до кладбища, Джуд прислонился спиной к могильному камню с надписью «Пенли. Отец и мать решили покоиться вместе, и потому лежат здесь, а я упокоюсь рядом». Эта надпись всегда приходилась ему по вкусу, да и камень был удобный, с легким наклоном, как раз под спину. Джуд раскурил трубку, а потом вздремнул, но около полудня пробудился, взялся за лопату и закончил с тетушкой Мэри. И тогда он заметил крадущуюся псину.

Джуд всегда ненавидел собак. Ненавидел их лай, походку, виляющие хвосты и свисающие языки, их горячее дыхание и мерзкую привычку нюхать под хвостом у других собак. В глубине души, очень глубоко, Джуд был пуританином. Он без труда об этом забывал, когда дело касалось его собственных привычек, но это проявлялось в его предубеждениях. Он считал собак негодными созданиями. Вечно что-то лижут, вынюхивают, роют, просто непотребство на четырех лапах.

А из всех собак больше всего он ненавидел двух бродяжек, оскверняющих святое место. Они были бездомными, бегали сами по себе, гнусные надоеды, вечно рыскали вокруг и что-то вынюхивали, подвывали и дрались, тявкали на него издалека и «унавозили», как он это называл, всё кладбище.

Сегодня Джуд увидел одного из двух псов — большую дворнягу неопределенно-бурого цвета и с явной примесью колли. Псина копошилась в мягкой земле у могилы Джеймса и Дейзи Эллери и их шестерых детей. Ко всему прочему, собака решила зарыть кость.

Джуду это показалось особенно гнусным оскорблением, он знал обо всех костях, уже закопанных в этом месте, и не желал никаких добавок. А потом он отметил: мало того, что псина повернулась спиной, так и могильные камни в том углу образовали нечто вроде тупика, откуда некуда деться, если Джуд сумеет застать собаку врасплох. Джуд считал, что всех собак следует повесить, а уж этих двух и подавно, стоит только их схватить, но в поимке и заключалась трудность. Он взял лопату с длинной ручкой — «ленивку», как он ее называл, и стал подкрадываться ближе.

Трава между могилами была высокой и мягкой, и ветер дул в противоположную от него сторону. К своему собственному удивлению, Джуду удалось подобраться на нужное для удара расстояние. Он занес лопату над головой, но тут псина его услышала. Джуд вложил в удар все горести недели, но собака отпрыгнула и с визгом убежала, поскольку лопата попала ей по ребрам и хвосту. Инструмент ударился о камень и выскочил из рук Джуда, тот потерял равновесие и упал.

Падая, он заметил над могилой ту суку, а с ней и вторую псину — они скалились на него, а потом перепрыгнули через Джуда и убежали. Джуд почувствовал царапанье лап по спине и легкий укус в зад, а потом он сел, стряхивая землю с лысой головы и матерясь во все горло.

Маленький Найджел, последний из семейства Эллери, пораженно застыл, увидев выбегающего из церковного двора разъяренного мистера Пэйнтера, держащегося за седалище и повторяющего:

— Меня укусили! Укусило гнусное отродье безумной дворняги!

Джуд припустил к дому, находящемуся совсем рядом, и маленький Найджел последовал за ним, повторяя слова Джуда высоким дискантом, так что когда они добрались до последней хибары, их сопровождало уже с десяток человек.

Когда прибыла кавалькада, Пруди заваривала чай для кузины Тины из Марасанвоса. Пруди делала чай, когда только могла себе позволить, подаренный Демельзой большой чайник опустошался лишь раз в неделю, туда просто время от времени добавлялся кипяток и новая щепотка заварки.

— Меня укусили! — завопил Джуд с порога. — Укусил бешеный пес. Это неправильно. Неподобающе! Точно бешеный, язык прям вываливается. А сама псина размером с теленка. Сбила меня на землю и растерзала, пришлось отбиваться голыми руками!

— Мать твою за ногу! — Пруди вскочила с чайником в руке, поставила его, подозрительно взглянула на Джуда, опасаясь, что он выживет и будет и дальше доставлять неприятности, но зная его способность раздувать из мухи слона. — О чем это ты, что за бешеный пес? Куда он тебя укусил? Не вижу никаких укусов. — Она посмотрела через плечо Джуда на группу поддержки. — Что за бешеный пес? Вы видели бешеного пса?

Все заговорили разом, объясняя, что не видели, и повторяя слова Джуда. Тот прикрикнул на них, обнажив в ухмылке два оставшихся зуба.

— Вот тута меня цапнули. Может, еще где, кто его знает. Пошлите за дохтуром! Меня укусил бешеный пес! Это небезопасно!

— Эй вы, а ну пошли отсюда вон. А я гляну, в чем дело. Вон, вон! И ты тоже, Тина.

— Ы-ы-ы, — ответила Тина.

— Пошлите за дохтуром! — вопил Джуд, хватаясь за зад.

— А ты погодь. Хватит дрожать. Где там тебя цапнули? За задницу что ли? Так спускай штаны и дай поглядеть. Нагнись-ка. Вон над тем стулом.

Джуд с ворчанием сделал, что велено. Обозревая выставленную напоказ обширную область, Пруди нахмурилась.

— Тута что ли? — ткнула она.

— Ага! Цапнут бешеные псы, и хрясь! И ты уже копыта отбросил. Бешеные псы...

След от укуса был маленьким красноватым пятнышком, не больше дюйма в длину, кожа даже не прокушена.

— Да чтоб тебя, это ж ерунда, старый олух! А развопился, как сосунок...

— Это был бешеный пес, точно говорю! Пошли за дохтуром!

Джуд напирал, но Пруди раздраженно отвесила ему подзатыльник, заставив снова нагнуться.

— Погоди, я с этим сама разберусь! — сказала она.

Чтобы вскипятить чайник, в очаг подбросили немного хвороста. Чайник вскипел, но хворост всё еще теплился. Пруди наклонилась к очагу и достала палочку с тлеющим концом. Она громко сдула пламя и ткнула угольком в зад Джуда.

На следующий день Демельза отправилась в церковь Сола. Она пошла туда с Джереми и Гарриком, но Гаррик в последнее время не отваживался удаляться от дома дальше соснового бора у шахты Уил-Мейден и нового молельного дома. Он знал пределы своих сил, и после короткого отдыха на вершине холма, положив голову на лапы, быстро взбодрился и поскакал вниз, к дому. Демельза подозревала, что он устроил это представление специально для них, как престарелый джентльмен, но ему исполнилось тринадцать, так что он имел право на мелкие странности.

Джереми решил вернуться вместе с Гарриком, и дальше Демельза пошла одна. День снова выдался прекрасным, паршивое лето перешло в солнечную осень, и Росс попросил ее узнать, не начал ли Боуз, каменщик из Сент-Агнесс, работать над могильной плитой тетушки Агаты. Демельза собрала небольшой букет, чтобы положить на могилу, и взяла полгинеи для Пруди Пэйнтер.

Добравшись до церкви, она обнаружила, что работа еще не началась, а Джуда нигде не было видно, но Демельза остановилась ненадолго, чтобы рассмотреть надписи на кладбище. Тут покоились отец Росса, его мать и брат.

«Памяти Грей-Мэри, возлюбленной жены Джошуа Полдарка, упокоившейся 9 мая 1770 года в возрасте 30 лет. Quidquid Amor Jussit, Non Est Contemnere Tutum» [11].

А также Джошуа Полдарк из Нампары, графство Корнуолл, эсквайр, умерший 11 марта 1783 года в возрасте 59 лет». А на маленьком камне рядом было написано: «Клод Энтони Полдарк, умер 9 января 1771 года в возрасте шести лет».

Демельза вытащила из кармана юбки листок бумаги и карандаш и записала латинские слова. Она спрашивала Росса, что это значит, но он ответил, что давно позабыл латынь, даже если и знал. Но Демельзе очень хотелось узнать. Родители рассказывали ей о репутации Джошуа в молодости, о его коротком, но счастливом браке и возвращении к прежним привычкам после смерти жены. Она видела лишь испорченный влагой миниатюрный портрет матери Росса, а портретов отца не видела вовсе, даже среди картин Тренвита.

Утром пришло письмо от Хью Армитаджа. К счастью, Росс отправился вместе с Джеком Кобблдиком взглянуть на больного теленка, и Демельза сунула второй листок в карман до его прихода. Именно на обратной стороне этого листка она записала латинское изречение.

Хью отправил письмо с борта фрегата «Аретуза». Хотя адресовалось письмо ей, оно было написано сухим и официальным слогом. «Дорогая миссис Полдарк! Прошу, передайте вашему мужу и моему освободителю теплейшие приветствия и заверения в дружбе», а подписано: «Заверяю вас, миссис Полдарк, что я ваш покорный и смиренный слуга». Демельзе показалось, что между строчками она почуяла нотку меланхолии. Больше печали, чем жизни. Возможно, такова особенность всех поэтов — горевать по бесчисленным трагедиям и вселенской любви. Безответной и отринутой. А даже если и взаимной, то всё равно отринутой, потому что она выдохлась или предмет страсти умер и покоится в сырой земле. Как здесь. Как сейчас. Памяти Грейс-Мэри, упокоившейся в мае 1770 года в возрасте тридцати лет. Quidquid amor jussit... Как там дальше?

А Хью, похоже, влюблен и вынужден писать письма в море, под жестокими ветрами и во время войны. Но всё же жалел он не себя, а всё человечество. А его поэмы, на каком бы расстоянии он ни находился, становились всё откровеннее и более страстными. Демельза вытащила листок и огляделась, прежде чем прочесть, как будто кто-то из мирно спящих здесь мог заглянуть через плечо и не одобрить.

Стихи были короткими. Ветер пошелестел бумагой в ее руках.

Коль та, кого желаю, чувством воспылает,

Вручу ей сердце сам,

Колени преклоню и дань отдам за то, что принимает,

За то, что соизволит понимать,

Что все мое – ее, ее на вечность,

На день и бесконечность.

Я губы ее буду целовать,

Любви не допустить чтоб быстротечность.

Подойдя ко второму из двух огромных дымоходов заброшенной шахты Грамблер, где над проваленной крышей старого сарая хлопали крыльями пригревшиеся на солнце голуби, Демельза встретила Уилла Нэнфана, и он, радостно хихикая, поведал ей о вчерашних злоключениях Джуда. И дальше она шла, понимая, что её встретят печальным рассказом о случившемся. Однако, когда дверь перед ней со скрипом отворилась, Демельза увидела то, чего не ожидала — замечательный фингал вокруг подбитого глаза Пруди. Джуд лежал ничком на кровати, пытаясь курить, но дым то и дело попадал ему в глаза, он кашлял и ругался слабым голосом, как человек, которому недолго осталось жить.

— А, это ты, — сказал он.

Несмотря на постоянные одёргивания Пруди, Джуд никогда не забывал, что Демельза приехала когда-то в Нампару жалкой маленькой служанкой — нищая, голодная, неграмотная, такую и в дом впускать не стоило. Она, конечно, стояла намного ниже старших слуг — Пруди и его самого. Может, она с тех пор изменилась, выросла, стала хозяйкой в доме — всё потому, что Росс Полдарк сжалился над ней, но это не меняло того, откуда она пришла и какой была прежде. Но потом он добавил:

— Прошу, входите, хозяйка, — припомнив не только тычки Пруди, но и то, что Демельза иногда давала им деньги. — Я тут страдаю весь день. Вы небось слыхали?

— Да, — сказала Демельза, — я тебе очень сочувствую.

— Да ничего такого с ним не случилось, — встряла Пруди. — Ленивый старый козел. Садитесь, дорогуша, принесу вам чашечку чая.

Демельза уселась на шаткий стул. Она заметила, что зеркало, которое она подарила им в прошлом году, треснуло, а один стул прислонили к стене, как пьяного, потому что две ножки у него были сломаны. Похоже, тут произошла стычка.

— Псины! — буркнул Джуд, приподнимаясь на локте. — Надо было повесить весь гнусный выводок! Это неправильно! Чтоб бешеные псы шлялись по двору! Хорошо еще, что меня до смерти не загрызли!

— Да просто царапина! — прогрохотал голос Пруди из другой комнаты. В честь гостьи она решила найти чистую чашку. — Царапина, как от пинцета! И только-то! Всего-навсего!

— А ты что сделала, а? — раздражение Джуда всё нарастало, но вдруг перешло в стон. — Прижгла меня горящим поленом! Прижгла рану и сделала её в два раза больше! Швабра старая!

Разговор продолжился на тех же высоких тонах, пока Пруди заваривала чай. Демельза с радостью бы отказалась, но прямо у порога она сунула Пруди полгинеи, и та бы обиделась, если бы гостья не осталась на чай. Это был ее способ поблагодарить, и Демельза знала, что Джуд сегодня о подарке не услышит.

— Я была в церкви, — сказала она, осторожно отхлебнув горячую черную жидкость, — хотела посмотреть, не начал ли Боуз работать над могилой мисс Агаты, но он не начал. Ты не знаешь, он уже всё измерил?

— И духу его там не видал, — ответил Джуд. — Капитана Росса я видал пару раз. А Боуз, он не был на кладбище с тех пор как поставил этот кривой камень старику Пенвенену. Ох, и как же мне хотелось, чтоб камень рухнул прям ему на голову. Вот же тупица... А капитана Полдарка я еще в июле видал...

— Джуд, глиста мерзкая! — рявкнула Пруди. — Держи свой чай. Чтоб ты захлебнулся!

Джуд взял чашку и пролил немного чая на запястье. Он едва слышно ругнулся и стал пить.

— Видал капитана Полдарка как-то вечером в июле. Я как раз закапывал Бетси Кодл. И тут гляжу — капитан Полдарк у дерева поджидает...

— Джуд, вошь поганая! — гаркнула Пруди. — Закрой пасть!

— А что такое? Что я сделал-то? Чего не так? А? Ну видал я капитана Полдарка, и чего, теперь и сказать нельзя? Чего такого-то? В общем, вижу я — идет к нему дамочка, ну я и решил, что это вы, хозяйка. Ну надо же, думаю, прям как два голубка, и тут — хрясь! А это, оказывается госпожа Элизабет Уорлегган-Полдарк, так-то вот. Ну, и они поздоровались, он шляпой раскланялся, и пошли они, значит, к Тренвиту рука об руку.

— Еще чаю? — спросила Пруди Демельзу, дохнув ей в лицо. — Боже ты мой, да вы к нему почти не притронулись, а я весь свой выдула. Дайте-ка еще подолью.

— Благодарю, не стоит, — ответила Демельза. — Прекрасный чай, но слишком горячий. Я не могу задерживаться, дома много дел. Мы собрали зерно, но кое-что еще осталось.

Пруди расправила черное платье, которое выглядело так, будто в нем хранили картошку.

— Ну вот, дорогуша, как мило, что вы пришли нас навестить, правда, Джуд?

Джуд скосил налитые кровью глаза и получил в ответ взгляд Пруди, показывающий, что как только гостья уйдет, она вытрясет из него все мозги. Вчерашнее лечение по сравнению с этим покажется ангельским бальзамом. Джуд резко сел и поморщился, задев рану.

— Я... а что я... — он замолчал. — Когда придет этот Боуз, я скажу ему, что вы заходили и хотите знать, что он приступил наконец-то, да? Верно, хозяйка? Вы этого хотите?

— Я этого хочу, — согласилась Демельза.

Она сделала еще глоток чая, он обжег горло. Она встала.

Джуд снова боязливо сощурился на Пруди и попытался сказать гостье на прощание что-нибудь приятное.

— Как там ваша малышня? — спросил он Демельзу, когда она подошла к двери.

— Прекрасно. У Клоуэнс режутся зубки, и по утрам она бывает непоседливой, но в основном счастлива и довольна.

— Как ее мамаша, — сказал Джуд, обнажив десны в слабой улыбке. — Как ее мамаша.

— Не всегда, — сказала Демельза. — Не всегда.

Они вышли на солнечный свет. Пруди снова разгладила платье и кашлянула. Но промолчала, поскольку, хотя не очень быстро соображала, но пришла к выводу, что не стоит извиняться за Джуда — это лишь подчеркнет необходимость в извинениях.

— Джуд что-то быстро сдает, — сказала Пруди, хмуро глянув на солнце. — Очень быстро. Ни в чем положиться нельзя. Половину времени не знаешь, где он шляется, а вторую половину еще того хуже. Спрячу от него это золотишко, а не то еще проглотит. Спасибо, хозяйка, что помогаете.

Демельза посмотрела в сторону Тренвита.

— Уорлегганы сейчас живут в доме? Мы их не видели.

— Да, думаю, они еще здесь. В прошлом месяце я видала юного мастера Джеффри Чарльза верхом на лошади. Но теперь он наверное вернулся в школу.

— Полагаю, он вырос.

— О да, высокий, как колосок. Даже выше своего отца.

— Что ж, мне пора. До свидания, Пруди.

— До свидания, хозяйка.

Пруди стояла в двери и смотрела, как Демельза идет обратно в Нампару. Потом она с грозным видом вернулась в коттедж.

Глава третья

Джордж вернулся из Лондона в начале августа, но лишь в середине месяца добрался до Тренвита. Он с раздражением узнал из письма Элизабет, что она поехала к морю, и его долгое отсутствие после возвращения в Корнуолл призвано было подчеркнуть недовольство.

Но когда он наконец-то присоединился к жене, то был полон противоречивых чувств. В Лондоне он получил массу приятных впечатлений. Он встретился там со многими значительными и титулованными лицами, явно признавшими его достоинства, он виделся с принцем-регентом и леди Холланд в театре Рэнилэ, где арендовал ложу, и некоторые мужчины там до сих пор носили шпаги. Его представили членам парламента, которые сегодня вели себя с торжественностью членов верховного суда, а завтра — с легкомысленностью трактирных гуляк. Джорджу недоставало Элизабет, поскольку ее прирожденное умение вести себя правильно в этих случаях было бы бесценным.

Джордж понял, что карьера члена парламента ему нравится куда больше, чем какая-либо другая. Прежде он этого не понимал, но теперь знал точно. Но все же по возвращении домой его гордость и сдержанность не позволили удовлетворить любопытство родителей и ответить на их вопросы. Единственным человеком, которому он мог бы поведать обо всем, была Элизабет, а она находилась в десяти милях от дома, несмотря на его распоряжение.

Борясь с зародившимся в душе червячком сомнения, ненависти и ревности, он всё равно понимал, что жаждет с ней повидаться. Если подозрения лишены оснований, то он без причин разрушал собственную жизнь, а также жизнь жены и детей, и это в то время, когда дела процветают. С другой стороны, если подозрения правдивы, то что ему остается? Чужой ребенок и женщина, которую он до сих пор страстно желает.

Если и случилась измена, то это было до свадьбы, а ведь она отложила свадьбу на месяц. Означает ли это вину или невиновность? Причиной может оказаться и то, и другое, но уж точно женщина, придумавшая коварный заговор, не стала бы этого делать. Измена, если она и случилась, то до свадьбы, и если бы Джордж узнал об этом до женитьбы, то это ничего бы не изменило в его желании обладать Элизабет. Награда была слишком велика. Награда, которую он всегда хотел заполучить и никогда заполучить не надеялся, и как бы горько ему ни было, он все равно ее хотел.

Ничего не изменилось. Близость и удовлетворение от обладания притупляли чувства, когда Элизабет была рядом, но когда они расстались на несколько недель, Джордж понял, что по-прежнему ее пленник.

Две вещи делали ее неотразимой. Уравновешенная жена, воспитанная в семье с бесчисленными поколениями дворян, всегда умеющая превосходно одеваться, любезная, держащаяся с достоинством, красивая, юная, умная и непринужденная. Но с другой стороны, существовала и менее сдержанная жена, которая так многое ему позволяла. Не просто жена, а женщина, нагая, с длинными волосами, упавшими на плечи и грудь, его женщина и ничья больше. В эти мгновения он был ее единственным хозяином и господином. Джордж не был любителем плотских утех, его больше интересовали коммерция и власть. В течение несколько недель в Лондоне ему несложно было сохранять верность жене. Две дамы из общества сделали ему определенного рода предложения, и он без малейшего сожаления их проигнорировал.

Но в жене он нуждался, и нуждался именно сейчас.

И потому после холодного прощания в июне встреча была далеко не такой холодной, как бы одна сторона его натуры этого ни желала. Не обращая внимания на суетящихся слуг, Джордж поцеловал Элизабет в губы и пожал руку Джеффри Чарльзу (отметив натянутое и официальное поведение мальчика), поднял Валентина из его стульчика, поцеловал его и отметил, как он прибавил в весе. У Джорджа даже нашлось доброе слово для родителей Элизабет (которые, к несчастью, страдали от простуды), а за ужином открыли бутылку французского шампанского.

И наконец, к концу вечера, когда опустились долгие сумерки и зажгли свечи, Джордж потребовал то, что полагалось по праву мужа, и Элизабет ему не отказала. Потом они немного поговорили, и в новом, расслабленном состоянии духа он рассказал о том, что делал в Лондоне и о намерении в следующем году устроиться там и взять жену с собой.

Несколько недель дела шли прекрасно. Элизабет отчитала Джеффри Чарльза за его поведение.

— Запомни, дорогой, дядя Джордж — щедрый человек и хочет быть тебе хорошим отцом. Пусть тебе и претит то, как он поступил в прошлом году, но не забывай, что ты еще юн и иногда должен предоставлять решения старшим. Не смотри на меня так, а то я рассержусь... Конечно, это Морвенна во всем виновата, ее безответственность, если бы она не забылась, то и нужды бы так поступать не было. А если ты думаешь, что мы на тебя сердимся, то ты ошибаешься. Мы злились только на нее, ты сам видишь, что я не возражаю против твоих нынешних встреч с Дрейком Карном, хотя мне кажется, что ты проводишь с ним слишком много времени. Стой! Это пройдет. Ты всегда был моим любимым сыном, ты это знаешь, и я думаю, я верю, что и ты меня любишь. А если так, то пусть эта любовь и направляет твое поведение в этом доме. Дядя Джордж, как ты по-прежнему его называешь, твой отчим и мой муж. Если вы с ним ссоритесь, если ты ведешь себя с ним враждебно и непослушно, это не только огорчает его, это обижает меня. Это может разрушить мое счастье. Разрушить самую дорогую часть моей жизни.

И Джеффри Чарльз изменил поведение.

На третий день своего пребывания в Тренвите Джордж подошел к Элизабет с ледяным выражением лица и заявил, что Том Харри сказал ему, будто Джеффри Чарльз проводит каждую свободную минуту каникул с тем наглым щенком, который в прошлом году проник в дом и ухлестывал за Морвенной. И тогда Элизабет попыталась увещевать мужа.

— О, вреда в этом нет, — сказал он, — разве что родственные связи того болвана. Я поражен, что именно ты поощряешь его дружбу с братьями Демельзы Полдарк.

— Я не поощряю ее, Джордж. Ничего подобного. Но Джеффри Чарльз сейчас в трудном возрасте. Если на него надавить, то легко сломать, но он это запомнит и обратит против тебя, против нас, а через несколько лет его уже будет не так легко держать под контролем. А вернейший способ поощрить эту дружбу — запретить ее. Ты и сам прекрасно знаешь. Если просто оставить его в покое, не вмешиваться, скорее всего, всё само собой рассосется на следующих каникулах или около того. Не забывай, насколько Джеффри Чарльз впечатлительный мальчик, а самые сильные впечатления он нынче получает от однокашников по Харроу. Контраст их разговоров и манер с этим молодым кузнецом проявится сам собой. Если Джеффри Чарльзу некому будет противостоять, то он вскоре обнаружит, что его больше ничто не привлекает.

Джордж поиграл монетами в кармашке для часов.

— Вероятно, это мудро, Элизабет, но во мне вскипает ярость, когда я вижу, что Полдарки крутятся вокруг мальчика, будто специально бросают нам вызов, и прямо у нас под носом! Это...

— У нас под носом, Джордж? Да это в двух милях.

— Ну, значит, рядом с нашими шахтами. Я прослежу, чтобы он не смел пересекать наши границы... А две мили — это ничто. Они словно специально дразнят нас этим юнцом. Теперь я жалею, что не отправил его в тюрьму, когда имел возможность.

— Это только всё усложнило бы.

— Ты виделась с кем-то из них, с тех пор как приехала?

— Нет, — ответила Элизабет, в первый раз солгав. — Они никогда не приходят в церковь.

Джордж больше ничего не добавил и удалился в кабинет. Таким образом, Джеффри Чарльз сократил число визитов к Дрейку, но больше не обнаружил на своем пути никаких препятствий. Однако Джордж об этом деле не забыл. В нем росло убеждение, что Дрейк Карн виновен в происшествии с жабами. Больше никто не имел таких детальных сведений о передвижениях Джорджа, никто не желал выставить его идиотом. С той поры осколки всех свидетельств сложились воедино.

Однажды, когда приехал Танкард, Джордж сказал ему:

— Мастерская Пэлли, та, что принадлежит теперь юному Карну. Мы владеем прилегающей землей?

— Нет, сэр. Кажется, нет. Она принадлежит фермерам. Треветану вроде бы. И Хэнкоку. Могу узнать, если желаете.

— Узнайте. Узнайте об этом месте всё, что сможете. Проверьте, владеет ли Карн правами на землю. Проверьте колодцы и ручьи. Узнайте, кто его основные клиенты. Не считая наших шахт, поблизости только Уил-Китти и Уил-Дрим. И редкая работенка для фермеров и сквайров. Посмотрим, как мы можем ему помешать.

— Да, сэр.

— Но ничего не предпринимайте без моего прямого указания. Вы можете высказывать предложения, но решения буду принимать я.

— Да, сэр.

— Нет нужды спешить, но доложите мне к концу месяца.

Три или четыре раза Джордж заезжал к Бассету, и они все вместе обедали в Техиди, а Джеффри Чарльз был так мил с маленькой мисс Франсис Бассет. Потом Бассеты приехали отобедать в Тренвите. По такому случаю Джордж пригласил сэра Джона Тревонанса и его брата Анвина, Джона и Рут Тренеглосов, а также Дуайта и Кэролайн Энисов. Дуайт почти не принимал участия в разговоре за столом и пару раз отметил, что Джордж немного раздражает нового барона Данстанвилля. И дело было не просто в различных воззрениях, скорее, Джордж принял точку зрения Бассета и довел эти принципы до крайности, куда сильнее, чем сам Бассет. Зная Джорджа как человека, которого прежде всего волнуют собственные интересы, Дуайт решил, что заметил фальшивые нотки, и гадал, заметил ли их Бассет.

На следующий день Уорлегганы обедали у Тренеглосов, а значит, им пришлось объехать вокруг владений Полдарков, о которых предпочитали не упоминать. С ними отправился Танкард, поскольку Джордж хотел взглянуть на Уил-Лежер, ту шахту, что он недавно закрыл, и решить, как с ней поступить дальше. Он получил полный отчет, но как любой хороший коммерсант, предпочитал увидеть всё собственными глазами.

На пригорке рядом с ныне пустующей сторожкой, где когда-то обитал Дуайт, Джордж остановил лошадь и всмотрелся в Уил-Грейс и Нампару, лежащие на краю узкой долины, почти у самого моря. Он изучал их несколько минут.

На Уил-Грейс кипела работа. Почти настало время пересменка, подъемник получил новую порцию угля, и из трубы поднимался дым. Насос поднимался и опускался, стучали дробилки, женщины в чепцах работали на промывке, нагруженный караван мулов готов был тронуться в путь, чтобы отвезти руду в Сол.

— Как я вижу, пристройку закончили, — отметил Джордж.

Элизабет подъехала ближе.

— Что-что?

— Пристройку к дому. Ты же знала, разумеется.

— Нет, до этой минуты не знала... Как по мне — никаких перемен. А, ты про то крыло.

— Они добавили один этаж и перестроили библиотеку. Бассет рассказал мне вчера вечером, что они наняли штукатура из Бата.

— Он там был?

— Бассет? Вряд ли. Не думаю, что его приглашали.

Поднялся ветер, и Элизабет придержала рукой зеленую треугольную шляпку.

— Я редко туда заезжала, даже когда была замужем за Фрэнсисом. А после его смерти Росс обычно приходил ко мне раз в неделю, так что не было нужды туда ездить.

— Это когда он обманом лишил Джеффри Чарльза прав на процветающую шахту.

Элизабет дернула плечами.

— Он считал шахту банкротом и выкупил долю, считая, что тем самым помогает нам. Олово нашли только полгода спустя.

Джордж улыбнулся.

— Наконец-то я вынудил тебя броситься на его защиту.

Элизабет огляделась, но Джеффри Чарльз уже уехал вперед вместе с грумом. Она не улыбалась.

— Твоя подозрительность не делает тебе чести, Джордж. Как в этом случае, так и во всех прочих.

— Каких прочих?

— В любых, которые приходят тебе в голову. Ты известный человек, член парламента, судья, а также мой муж и отец Валентина... Мне кажется, что ты слишком значительный человек, чтобы так мелочиться.

Ветер дунул им в лицо, и лошади забеспокоились. На шахте зазвонил колокол, из-за ветра звук казался далеким.

Элизабет намеренно провоцировала мужа, предоставив ему решать, добавить ли что-то еще, но момент она выбрала удачно. Никто не станет бросать отвратительные обвинения вслед женщине, едущей верхом по продуваемой ветром вересковой пустоши, когда её сын и грум ждут всего в двадцати ярдах впереди.

И всё же это был вызов. Сейчас она говорила более жёстко, чем когда-либо раньше. Джорджа встревожила её осведомлённость о его настроении, а возможно, и о его причине. Его обеспокоила готовность жены к бою. Это означало, что ему следует быть внимательнее и не выдавать себя, иначе это действительно закончится сражением.

— Что за здание там, между деревьями, на подъёме к дому Чоука? — спросил он.

— Кажется, это новая часовня.

— На земле Полдарка?

— Думаю, да. Её вроде бы построили из камней старой шахты.

— Похоже на хлев.

— Всё это сделали методисты в свободное время.

— И конечно, это была идея братьев Карн.

— Без сомнения. Мне жаль, что мы выселили их из молельного дома у Тренвита. Досадно, что нас теперь не любят из-за такой мелочи.

— Незачем нам перед ними заискивать.

— Я никогда ни перед кем не заискиваю. Но нам жить среди этих людей.

— Уже недолго, — сказал Джордж.

— Что ж, — ответила Элизабет, — я очень этому рада. С нетерпением жду переезда в Лондон.

Джордж взглянул на неё.

— Прошлой ночью Тревонанс спросил о моей должности в суде. В этом году я только один раз участвовал в заседании. Но я не намерен совсем оставлять эту местность. В конце концов, это наследство Джеффри Чарльза.

Элизабет кивнула, но промолчала.

— Когда я в последний раз встретил Росса, — продолжил Джордж, — он спрашивал, не подумываю ли я продать Тренвит.

— Он тебя спрашивал? — Элизабет покраснела от изумления.

— Возможно, сейчас, когда на шахте дела идут хорошо, ему кажется, что у него достаточно денег, чтобы выкупить Тренвит.

— Это невозможно! Как ты и говорил, он принадлежит Джеффри Чарльзу.

— Что ж, — Джордж посмотрел вниз, на Нампару, и сильнее натянул вожжи. — Я могу понять его честолюбивые планы. Но что бы он здесь ни сделал, он ничего не достигнет. С таким же успехом он может пытаться сотворить оглоблю из свиного хвоста.

С тех пор как Дрейк оставил Эмму Трегирлс в компании Сэма, Дрейк больше не видел девушку. Сам он редко удалялся от своей наковальни. Это была его работа, и она его завораживала, он был рожден для этого, умел делать это лучше всего на свете, а в благодарность Россу и Демельзе обязан был преуспеть. Несмотря на печальное настроение, Дрейк иногда оглядывал свои владения и радовался им. Час за часом он старался сделать их лучше, а каждый час, проведенный в другом месте, был потерян понапрасну, потому что кроме работы его ничто не интересовало.

А если ему нужна была компания, он мог пообщаться с клиентами. Фермер приводил подковать лошадь и сплетничал, пока Дрейк работал, или плугу требовалась новая рукоятка, или нужна была железная крестовина для стены коттеджа, или шахтер приносил лопату для починки. Высокий и бледный юноша понравился Кэролайн Энис, и она взяла в привычку присылать ему заказы. Иногда она заезжала лично и расхаживала по двору, похлопывая по юбке хлыстом.

Но только не Эмма Трегирлс. И вдруг как-то в среду в начале октября, в свой выходной, она явилась с крюком, на котором вешали над огнем чайник. Он погнулся и нуждался в починке, но Дрейк считал, что с такой задачей вполне справился бы и слуга в Фернморе.

— Обождешь? — спросил он.

— Ага, — ответила она, села на перевернутый ящик и стала наблюдать за Дрейком.

Пока он нагревал крюк, оба молчали. Эмма была, как обычно, в алом плаще, шарфе, голубом платье и крепких ботинках — своем лучшем наряде, она сидела, закинув ногу (на удивление стройную) на ногу и слегка ею покачивая. Дрейк решил, что лицо у нее приятное. Смелость придавала ей свежести, она была открытой и то ли не знала, то ли не хотела замечать никаких запретов. Мужчин всегда привлекают девушки, не притворяющиеся застенчивыми и не ханжи. Но в конце концов они соглашаются с вердиктом других женщин и общества и начинают таких девушек презирать.

— У тебя тут мило, — сказала Эмма.

— Да, теперь стало лучше.

— Всё прибрано и аккуратно. Ты ведь сам прибирался, да?

— Да.

— А брат, что, никогда не приходит на помощь?

— Время от времени. Но у него своя жизнь.

— И вечные молитвы. А ты сам часто молишься, Дрейк?

— Да. Иногда.

— Но не слишком часто, да? Не как твой братец, он и рта не раскроет, чтобы Бога не помянуть.

— Может, и так. Мы все созданы разными.

— Да, — согласилась Эмма, и разговор затух.

Крюк раскалился докрасна, Дрейк вытащил его из огня, положил на наковальню и стал придавать ему форму. Эмма смотрела на его длинные жилистые руки с закатанными выше локтя рукавами, на напряженное лицо.

— Дрейк, — позвала она.

Он поднял взгляд.

— Дрейк, ты когда-нибудь смеешься? Радуешься? Ты вообще когда-нибудь смеялся?

Он задумался.

— Раньше — да, я часто смеялся.

— Когда еще не стал методистом?

— Нет, позже.

— А Сэм? Он когда-нибудь смеется?

— Да, иногда. От радости.

— Но просто так, когда весело, как все молодые люди?

— Не особо. Сэм серьезно относится к жизни. Хотя раньше он был не таким.

— Правда? Когда?

Дрейк осмотрел крюк, поворачивая туда-сюда, и стукнул по нему еще несколько раз. Потом он окунул его в ведро с водой. Пар с шипением поднялся в небо.

— Готово, хозяйка. Вот.

Эмма молчала, и Дрейк на мгновение задумался, стоит ли рассказать ей про Сэма что-нибудь еще. Он встретился с ней взглядом.

— Когда отец стал методистом, мы тоже вместе с ним. Я был совсем мальцом, но Сэму было четырнадцать. Он никогда с нами не ходил. Вечно отсутствовал, когда пора было идти в часовню. Уж сколько они ссорились! Но когда отец обратился, то вместо ремня перешел к уговорам. Лет до двадцати Сэм был паршивой овцой. Ну не совсем паршивой, конечно. Легкомысленным, так сказать. Вечно веселился. Постоянно устраивал какие-нибудь проделки. То эля перепьет, то хлебнет рома. Дрался. Делал ставки на бегах. Он был лучшим борцом в семье после отца. На всех ярмарках выступал. Сонни Карн, так его тогда звали.

— Почему Сонни?

— От Самсона, наверное.

Шипение прекратилось.

— И что же его так подкосило? — спросила Эмма.

Дрейк засмеялся.

— Сэм бы так не сказал. Он бы сказал, что это его спасло.

— Так что?

— Ему нравилась одна девушка, и не просто нравилась, а ее брат был его другом, и оба умерли от тифа. Они обратились к Богу за месяц до смерти, а он — сразу после. Он сказал, что увидел радость на их лицах вместо боли. Несколько недель после этого он страшно страдал и боролся с сатаной, пока не изгнал зло и не превратился в дитя Господа.

— Теперь ты прямо как он говоришь.

— А не должен?

Она встала и подошла к ведру с водой, взяла из рук Дрейка клещи и крюк и отложила их на скамью.

— Отличная работа. Сколько я тебе должна?

Они стояли совсем рядом. Дрейк давно уже не приближался так к женщине.

— Почему ты спросила о Сэме?

— Он меня беспокоит.

— Что? Почему?

— Он в меня влюблен, Дрейк.

— А ты?

— Ох, — пожала плечами она. — Это не имеет значения. Я ему отказала.

— Он хотел на тебе жениться?

— Да. Смешно, правда? Он и я. Коса и камень. Он думает, что сможет меня изменить. А я бы отравила его праведную жизнь. Честно, так оно и было бы. Ты можешь представить меня среди методистов? Курам на смех, правда ведь?

Дрейк отвернулся. Она говорила с легкостью, в ее глазах не было и намека на озабоченность.

— Почему ты сюда пришла, Эмма?

— Починить крюк, зачем же еще.

— Ну...

— Но я просто решила упомянуть Сэма.

Дрейк пощупал крюк. Он уже остыл.

— С тебя два пенса.

Эмма дала ему два пенса.

— Он сделал тебе предложение, а ты ему отказала. Разве на этом всё не кончилось?

Она взяла крюк и стукнула им по скамье.

— Да.

— Так ты опять его погнешь и снова вернешься сюда.

— Я пришла сюда, потому что мне не с кем больше поговорить, и ты мне нравишься. В тот день, когда я зашла с рычагом, это было из любопытства, и я к своей досаде столкнулась здесь с Проповедником Сэмом. А ты мне по-прежнему нравишься... Но Сэм — твоя плоть и кровь. Он и мне не чужой, да уж, скажу я тебе, но ничего в этом хорошего нет!

— Ты его любишь, Эмма?

Она нетерпеливо дернула плечами.

— Люблю? Я не знаю, что такое любовь. Но я уже не могу быть такой свободной, как привыкла! Могу выпить пару-тройку пинт, смеяться и веселиться, никто не заметит разницы. Люди называют меня шлюхой. А кто такая шлюха? Женщина, продающая свое тело. Я никогда никому не продавалась! Я не такая распущенная, как говорят... И ни о чем сделанном не жалею. Но с тех пор как я встретила Сэма, когда мы поговорили, я больше не нахожу в этом удовольствия! Лучше бы я никогда его не встречала!

После паузы Дрейк ответил:

— Так ты осознала свои грехи, Эмма?

Крюк снова со звоном грохнулся о скамью.

— Нет! К черту твои мерзкие проповеди! Никаких грехов я за собой не чувствую. Грех? Грех — это когда вредишь другим людям, а не наслаждаешься жизнью! Иногда я думаю, что Сэм — на редкость дрянной человек. Ты что думаешь, я для счастья родилась? Росла в бедности, а потом меня сбыли с рук, чтобы горбатилась до самой смерти, ни на секунду не была себе хозяйкой, полуголодная, без надежды на что-то лучшее, а вокруг только мужчины-надоеды тянут лапы. Теперь я живу у Чоуков, это лучше, чем где-то еще. У меня есть время для себя, по полдня каждые две недели. И я хочу быть счастливой, наслаждаться тем, что имею, пить ром, флиртовать с мужчинами, делать ставки на ярмарке в Соле. У меня есть своя постель и достаточно пищи. Почему это грех? Какие грехи я совершила, разве что сделала несколько человек счастливее? Иди ты к черту вместе со своим проклятым братцем! Провалитесь вы пропадом!

Она действительно разозлилась. Эмма дрожала всем телом и размахивала крюком, словно хотела зарезать Дрейка.

— Эмма, — сказал он, — я не могу отвечать за Сэма. Но по правде говоря, когда приходишь к Богу, как пришел он, то поначалу ощущаешь свои грехи, а потом — прощение, освобождение и радость от спасения. В конце концов ты почувствуешь такую радость, как никогда прежде. Вот что он проповедует. Вот почему пытается заставить людей понять! Он хочет, чтобы ты была счастлива, но как полагается, счастливее, чем была когда-либо в прошлом!

Эмма положила крюк.

— Ну, со мной это не пройдет, вот что я тебе скажу. Да ты только глянь на них, на методистов, как они бродят вокруг, рты перекошены, брови нахмурены, боятся с гусем поиграть, потому что это сатана в обличье гуся. Это они-то счастливы? Да они прокляты, как ты этого не видишь!

Дрейк вздохнул.

— Нужно делать то, что мы считаем правильным, сестра. Я и сам хлебнул горя, ты наверняка слышала. Не мое дело — давать тебе советы. Но мне жаль, что ты разочаровалась в Сэме. Жаль и тебя, и его. Но если тебя не трогают его обещания, ты вряд ли сможешь с ним поладить.

Эмма плотнее завязала шарф.

— А мне жаль, что с вами обоими это случилось. Вы будто упали в шахту с водой и утонули.

Она ушла, и Дрейк уставился ей вслед. Он не вошел в мастерскую, пока не потерял из виду ее фигурку далеко на холме.

Глава четвертая

За исключением короткого рождественского периода, зима выдалась чудесной. По сравнению с тем, что было два года назад, Англия казалась совершенно другим островом посреди дружелюбного моря. За неприятными месяцами с морозными ночами последовали солнечные дни, подернутые туманной дымкой, а в Корнуолле не было даже морозов. Всю зиму цвели примулы, пели птицы, а ветра главным образом дули с востока и совсем слабо.

Росс и Демельза вместе с детьми 21 декабря купались. Из ледяной воды было приятно выбраться на воздух, и когда они вытирались полотенцами, низкое солнце выглядывало из-за моря, отбрасывая от них длинные призрачные тени на молчаливый берег. Уже дома они, всё еще мокрые, стояли у камина, хохотали, ели дымящийся суп и пили пунш. Джереми впервые попробовал алкоголь, который ударил ему в голову, и мальчик покатывался со смеху, а Клоуэнс серьезно взирала на брата, думая, что он сошел с ума.

На Рождество погода испортилась, с востока налетел шквал и пошел снег, Росс вспомнил, что именно так начинался январь 95-го, но меньше чем через неделю буря улеглась и снова показалось солнце.

Увы, помимо хорошей погоды лорду Малмсбери, посланному в Париж, чтобы обсудить с французами условия мира в Европе, радоваться было нечему. Ему дурили голову до середины декабря, а потом отправили обратно. Директория не желала мира. Испания теперь тоже присоединилась к французам и объявила войну. Была захвачена Корсика, французы высадились на одном конце острова, а британцы остались на другом. Императрица Екатерина умерла, а ее приемник Павел, безумец и тиран, не собирался таскать для англичан каштаны из огня. За день до того, как Малмсбери отослали домой, из Бреста вышел французский флот из сорока трех кораблей и с шестнадцатью тысячами солдат на борту под командованием решительного юного Гоша, обошел британский флот и направился к жаждущей освобождения Ирландии.

Лишь капитан сэр Эдвард Пеллью, герой сражения, во время которого захватили в плен Дуайта, снова оказался в нужном месте в нужное время и ночью направил единственный фрегат прямо в сердце французской флотилии, поджег, что сумел, и вызвал панику, в результате чего три вражеских корабля разбились о скалы. Но большая часть армады достигла бухты Бэнтри, и пока Росс с Демельзой наслаждались купанием, собиралась высадить в бухте войска. Но тут пришел рождественский шторм, куда более ценный для Англии, чем ее блокирующая эскадра, ветер дул всю неделю и сделал высадку невозможной. Разочарованный французский флот повернул домой.

Когда о его побеге стало известно, в Англии почувствовали скорее тоску, чем облегчение. Если такое произошло однажды, то почему не может повториться? Вера в блокирующую эскадру пошатнулась. Вера в грозный английский флот и вовсе была потеряна. Всё больше и больше банков задерживали платежи, а стоимость государственных облигаций упала до пятидесяти трех фунтов.

В Нампару больше не приходило известий от Хью Армитаджа, а его имя редко всплывало в разговорах. Но Россу казалось, что его тень все равно витает между ними. Пока Хью был в Корнуолле, они пару раз разговаривали о Хью, о его увлечении Демельзой, о ее чувстве незащищенности, как преданные любовники обсуждают возникшие проблемы, но не считая это настоящей угрозой собственной любви. Когда он был в Корнуолле. А после его отъезда поначалу было то же самое, но Россу казалось, что нечто в последнем письме от Хью в сентябре расстроило Демельзу и стало мешать их товарищеским отношениям.

Он дважды спрашивал жену, всё ли в порядке, разумеется, не упоминая Хью, и каждый раз она отвечала, что всё хорошо. Перемена в ней и впрямь была столь незначительной, что человек менее близкий вряд ли бы заметил. Демельза вела себя, как и прежде, была веселой, оживленной, говорливой, остроумной и наслаждалась жизнью и детьми. Они своим чередом обставляли новую библиотеку, и Демельза за этим присматривала. Она дважды ездила с Россом в Труро, чтобы выбрать стулья. А еще они ездили за покупками в Падстоу и Пенрин. К обеду приглашали Энисов. Демельза всегда была при деле. Занимаясь любовью, она дважды отвернулась от поцелуев Росса.

В январе Росс с величайшим раздражением узнал, что викарием Сола и Грамблера назначили преподобного Осборна Уитворта. На следующей неделе, когда стояла ясная погода, приехал и сам мистер Уитворт вместе с женой и свояченицей, переночевал в Тренвите со старшими Чайноветами и прочитал проповедь. Оказалось, что он решил увеличить жалованье Оджерса до сорока пяти фунтов в год.

— Это показывает, — заметил Росс, — цену обещаниям лорда Фалмута.

— Что? Ты его просил?

— Да. Когда мы были там в июле. Он сказал, что запишет.

— Наверное, он забыл, Росс. Он слишком большой человек, чтобы просить его о таких вещах.

— Ничего подобного, если он смог бы извлечь из этого выгоду.

— И как это место получил Оззи, как ты считаешь?

— Вероятно, смог повлиять на декана и капитул — ведь его мать была из Годольфинов. И, разумеется, Джордж, ведь он занимает самый большой дом в приходе и стал членом парламента.

— Что ж, надо полагать, Элизабет будет рада, ведь предпочтение оказали мужу ее кузины.

— Зато Оджерс рад не будет. Это конец его надеждам на лучшую жизнь. Теперь он знает, что до конца дней будет рабом.

— А если бы ты стал членом парламента, Росс, у тебя было бы больше влияния?

— Кто знает? Один Господь. Я им не стал и не стану.

— Не зарекайся.

— В любом случае, ты сама сочла меня неподходящим для подобного поста.

— Это ты отказался, Росс, не я. Я знаю, перед этим ты спросил меня, и мы поговорили, но ты уже решил отказаться, разве не так? Я подумала, что мне стоит поддержать тебя и сказать, что ты прав, а то бы ты вечно казнился.

— Да-да, я помню твой девиз. Что ж, дорогая, возможно, когда-нибудь я повзрослею и тоже стану покупать и продавать места в парламенте, как все остальные. Может, даже смогу примириться со своей разборчивой совестью, если буду оказывать милости только друзьям, а не самому себе, и отказываться от оплаты. Тогда моя душа засияет благородством.

— Не могу сказать, что я сильно беспокоюсь о мистере Оджерсе, — сказала Демельза. — Он довольно несносен. Но миссис Оджерс так тяжко трудится, а дети выглядят как нищие. А Оззи Уитворт и без того слишком высокого мнения о себе, жаль, что теперь у него появился повод для еще пущей самоуверенности.

Оззи и впрямь был доволен. Как только его вызвали в Эксетер, чтобы произвести в сан, он старательно написал несколько писем с благодарностями Конану Годольфину, Джорджу Уорлеггану и другим, кто помог в его борьбе, поскольку в делах он был человеком скрупулезным, и никто не знает, когда снова понадобятся друзья. Он провел в Тренвите приятный уикенд, последний в январе, а во время поездки с двумя женщинами и грумом кавалькада выглядела впечатляюще.

Для Морвенны эта была первая дальняя поездка после болезни, но она прекрасно держалась. После прописанного Дуайтом лечения ее здоровье с каждым днем улучшалось. По правде говоря, в сентябре случился рецидив, продлившийся пару недель, она слегла и отказывалась говорить с кем-либо из домашних, даже с Ровеллой, и уж точно не с Оззи. Доктор Бенна объявил, что это легкая болотная лихорадка, которую она подхватила на реке, и прописал слабительное и перуанскую кору. Это лечение принесло свои плоды и вернуло семье веру в их доктора.

С тех пор сил у нее прибавлялось, пусть она и оставалась печальной и молчаливой, и визит в Тренвит показал, что она снова в превосходной форме. Возвращение в этот дом стало другого рода испытанием: каждая комната навевала воспоминания о трагедии первой любви. Зная о том, что рядом Дрейк, Морвенна почти кричала от искушения встать на заре в воскресное утро и сходить с ним повидаться, но в последний момент испугалась. Оззи мог встать до ее возвращения, и тогда быть беде. Да и в любом случае, какой смысл что ей, что Дрейку бередить старые раны? Морвенна знала — он по-прежнему ее любит, а он знал, что любит она, и этого достаточно.

Церковь была полна, а преподобный Кларенс Оджерс суетился вокруг нового викария и помогал ему со службой. Оззи прочитал проповедь из Первого послания к Тимофею. «Пустые споры между людьми поврежденного ума, чуждыми истины, которые думают, будто благочестие служит для прибытка. Удаляйся от таких. Великое приобретение — быть благочестивым и довольным. Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем». Он решил, что это подойдет. Своевременная проповедь в период беспорядков. (На прошлой неделе в Сент— Джасте снова возник голодный бунт). Оззи подумывал собрать штук пятьдесят своих проповедей и опубликовать их. В Эксетере он познакомился с услужливым печатником, который обойдется недорого, а печатные труды прибавят значимости его имени. Он считал, что это произведет хорошее впечатление на нового архидьякона, и пригласил его погостить в своем доме при церкви святой Маргариты, когда тот в следующий раз посетит город.

После службы Оззи встретился с остальной семьей Оджерс, все они явились в Тренвит на обед. Элизабет прислала письменные указания слугам приготовить обед на двадцать персон, но Чайноветы были не в состоянии за этим присмотреть, и организовано было всё из рук вон плохо. Оззи решил, что перемолвится словечком с Джорджем во время следующей встречи.

Домой они вернулись в понедельник утром, Оззи оставил Оджерсу список проблем, о которых он должен немедленно позаботиться: заросший церковный двор, плохо закрывающаяся дверь, мыши в ризнице, ткань на алтаре, дыры в сутане, невнимательность хора во время проповеди, забытые слова и ошибки в догматах. Оззи отметил и другие вещи, но начать следовало с этого.

Добравшись до дома, Морвенна побежала наверх, посмотреть, как там Джон Конан в ее отсутствие, а Оззи, не спускавший глаз со стройных ягодиц Ровеллы всю дорогу домой, пригласил девушку к себе в кабинет.

Она спокойно вошла и встала у двери, рассматривая деревья и реку.

— Закрой дверь, — с ноткой нетерпения велел Оззи.

— Да, викарий.

— Возможно, сегодня уже поздно. С каждым днем это становится всё сложнее...

— Как скажете.

— Вовсе не как скажу, ты прекрасно знаешь. А иначе я сделал бы это прямо сейчас!

— Да, сейчас было бы неплохо, — согласилась она.

Оззи посмотрел на нее с похотью и гневом одновременно.

— Ты... ты не должна...

— Что, викарий?

Он стряхнул пыль с сюртука, по обыкновению сложил руки за спиной и уставился на Ровеллу.

— Ступай, помоги сестре. Неподобающе, что мы так надолго остались наедине. Я думал, что должен сказать тебе про сегодняшний вечер. Это будет сегодня, ну ты понимаешь.

— Да, — кивнула она. — Сегодня.

И той же ночью, когда Оззи получил свое, она сказала ему, что ждет ребенка.

Ровелла рыдала в его объятьях, а Оззи жалел, что ему не хватит смелости утопить ее в реке.

Иногда ему казалось, что Господь посылает ему слишком суровые испытания. По правде говоря, он выбрал стезю не по призванию — его матушка, решив, что он не сможет сдать необходимые для карьеры юриста экзамены, посчитала карьеру священника достойной альтернативой для сына судьи. Однако Оззи добился успехов, он прочел множество духовных книг и, несмотря на естественную легкомысленность юного джентльмена, достиг вполне заслуженного положения.

Но природа наделила его плотским аппетитом, и чтобы подчиняться церковным законам, ему просто необходима была жена. За смертью первой последовала женитьба на второй, а та после рождения ребенка отказала ему по совету доктора. И теперь все его мысли занимала сидящая за их столом девушка с потрясающей фигурой и таким же как у него аппетитом, она соблазнила его притворной скромностью, завлекла наверх заученным разговором о греческих героях, а затем разделась и набросилась на него, вела себя не как дочь декана, а как самая развратная уличная шлюха.

Вот так он попал в ее сети, ногами и руками запутался в паутине из ее прелестей и собственного воздержания. Вот так он позволил, чтобы его обольстило это развратное дитя. Так он нарушил седьмую заповедь и восстал против всех законов общества, чьим лидером являлся.

Так это продолжалось, но продолжалось втайне. Теперь эта Медуза Горгона, рыдающая у него на плече, носит в своем чреве свидетельство своего позора, и скоро это нельзя будет утаить. И свидетельство его вины. Его вины. На всеобщем обозрении. Он виноват в том, что имел связь с женщиной, почти что ребенком, причем сестрой собственной жены. Это невыносимо, невозможно. Церковь, архидьякон, церковные служители... Что станет с его должностью, да и вообще c его положением в церкви?

— Ну, будет тебе, — сказал он, — не думаю, что это так.

— Ох, это так, — всхлипнула она. — Это так! В прошлом месяце у меня не было того, что положено, а на этой неделе это должно было начаться во второй раз. И меня постоянно тошнит, как будто я отравилась! Несколько недель я молилась и надеялась, что всё обойдется!

Они некоторое время лежали молча. Хотя Ровелла не перестала плакать, Оззи не был полностью уверен, что эти слезы не преувеличение, чтобы выжать из него жалость. Его рассудок был отравлен и не мог выбраться из той трясины, куда погрузился после ее признания, но постепенно вновь заработал. И выбор был ужасен. Если она покончит с собой... Если он сможет убедить ее пойти к одной старухе... Если ее можно будет отослать к какой-нибудь старой перечнице, которая усыновит новорожденного... Если ее можно было бы с позором отправить к матери... Если можно было бы обвинить другого мужчину...

Конечно, он будет отрицать всякую свою ответственность. Ее слова против его, а кто не поверит слову уважаемого священника против утверждений истеричной и полубезумной девицы? Послать ее домой с позором, сказать ее матери, чтобы сама с этим разбиралась. Вряд ли кто-нибудь в приходе узнает. Морвенна может узнать, но сама будет заинтересована хранить всё в секрете, что бы там ни думала.

Ровелла отодвинулась от него и вытерла слезы простыней. В Оззи зашевелился червячок сомнений. Несмотря на молодость, Ровеллу не так-то легко было обвести вокруг пальца. Если она решит хранить молчание, то так и сделает. Но если решит заговорить, то выскажет обвинения во весь голос, не задыхаясь от рыданий. Она добьется своего, вопреки его возрасту и положению. Ситуация была кошмарной, и Оззи даже разгневался на Господа.

— Нужно как следует над этим подумать, — сказал он, как будто до сих пор не раздумывал.

— Да, Оззи.

— А теперь мне нужно идти. Поразмыслим над этим завтра при свете дня.

— Не говори Морвенне.

— Нет, нет. Разумеется нет!

— Это так ужасно.

— Да, Ровелла.

— Не хочу даже знать, что обо мне могут подумать.

— Может, никто и не узнает.

— Это будет сложно скрыть.

— Да, я тоже это понимаю, — ответил он крайне раздраженно.

— Может, вы что-нибудь придумаете, викарий?

— Да, да. Нужно подумать и помолиться.

— Я готова покончить с собой.

— Да-да, милая.

Неужели он может надеяться?

— Но не покончу, — сказала Ровелла, вытирая слезы.

Глава пятая

В начале февраля Данстанвилли обедали с Полдарками в Нампаре. С первой минуты, когда Росс упомянул о такой возможности, Демельза была настроена против. Одно дело — обедать в доме знати, но развлекать их в таком маленьком доме и с неопытными слугами — совсем другое. А из всех знатных людей этих она боялась больше всего. Она бы скорее предпочла пригласить трех лордов Фалмутов и пару Валлетортов по той простой причине, что не могла выбросить из головы Бассетов своего детства, а точнее, помнила о трех братьях, мачехе и сводной сестре, до сих пор живущих в развалюхе в полумиле от Техиди.

Выйдя замуж за Росса, она не испытывала трудностей, когда приходилось иметь дело с мелкой рыбешкой — Бодруганами, Тревонансами, Тренеглосами и так далее. Даже с лордом Фалмутом у нее установилось взаимопонимание (в тех редких случаях, когда они разговаривали, Демельза отмечала блеск одобрения в его взгляде), но барон и его супруга, пусть всегда и относились к ней благосклонно, терпели ее, как считала Демельза, лишь из-за Росса.

К тому же бедность, предшествовавшая последним двум годам достатка, и вовсе лишила ее развлечений в обществе, и потому она от этого отвыкла. Нельзя же начинать светское общение с двух самых богатых и утонченных людей в Корнуолле, которые наверняка знают, кто она такая и где родилась.

Некоторое время Росс выслушивал эти возражения, но потом сказал, что будет крайне невежливо их не пригласить, поскольку Бассет уже несколько раз выражал желание взглянуть на работу рекомендованного им штукатура.

— Я и без того слишком часто тебе повторял, — добавил Росс, — что в Англии классовая структура общества не настолько закостенела, как тебе кажется. Банкир Томас Куттс женился на горничной брата, и теперь она вращается в обществе принцев. А кроме того, во всех странах, как и в Англии, жена принимает титул и положение мужа. Почему, ты думаешь, Франсис Хиппсли Кокс стала сначала леди Бассет, а потом леди Данстанвилль? Потому что вышла за Фрэнсиса Бассета!

— Ох, так ведь она и при рождении была из благородных.

— Это не имеет значения. Теперь она леди Данстанвилль, а ты — миссис Росс Полдарк, и если кто-то станет обращаться с тобой неподобающе, я вышвырну его из дома, будь он самим королем. Уж после стольких лет ты должна была это понять.

— Да, Росс.

Россу не нравилось видеть ее в таком унылом настроении. Обычно ничем хорошим это не заканчивалось.

— Ох, я всё понимаю про Бассетов, Техиди и остальное. Постарайся выбросить это из головы. Просто будь собой. Не надо притворяться, тебе ведь нечего скрывать. Скорее есть чем гордиться.

— А кто будет готовить обед, Росс?

— Джейн знает большинство твоих блюд. Может, на ранней стадии ты могла бы присмотреть...

— И на поздних тоже. Если Джейн узнает, что у нас за столом будут барон и баронесса Данстанвилли, то у нее будут так дрожать руки, что она уронит гуся в очаг и прольет горчичный соус на яблочный пирог.

— Уверен, миссис Заки могла бы прийти. Если она в состоянии принять ребенка, то и блюда сможет в очаг сунуть.

— А кто будет прислуживать за столом в белых перчатках? Джек Кобблдик?

— Никто не наденет белых перчаток. Эна прекрасно умеет прислуживать, а Бетси-Мария ей поможет... Всё образуется, любимая. Прости, но иначе я буду выглядеть нелюбезным. Если им не понравится наша деревенская стряпня, пусть убираются в свой дворец и хоть сгниют там.

— Мне кажется, скорее они уберутся в свой дворец и обхохочутся там.

— Это не сделает им чести. Если бы они не хотели приехать, то не стали бы намекать. И благородные люди никогда не смеются над простотой, а лишь над претенциозностью.

— А как я смогу показать ей верхний этаж? Внизу довольно мило, если выгнать свиней и Гаррика на кухню, но в нашей спальне нет новой мебели, а уборная снаружи.

— Так гораздо полезней для здоровья. Что до остального, то покажи ей комнату Джереми. Она простая, но новая и свежая, и там красивое зеркало.

Демельза поразмыслила над этой мрачноватой перспективой. Росс обнял ее зе плечи.

— Я на тебя полагаюсь.

— Возможно, не стоило бы.

— Всегда стоит.

— Что ж, если мне придется, то так тому и быть, но при одном условии: мы пригласим Дуайта и Кэролайн, чтобы немного их разбавить.

— Я как раз собирался это предложить...

Обед состоялся во вторник, в середине февраля. Демельза тщательно продумала меню, поскольку знала — что бы там ни говорил Росс, ей придется до последней секунды присматривать за стряпней. Она выбрала гороховый суп, который можно приготовить загодя, вареный язык — совсем простое блюдо, затем будут жирная индейка, фаршированная беконом, ее любимые пирожные с малиновым джемом, а под конец — сидр со взбитыми сливками и пирог. За день до этого Росс съездил к мистеру Тренкрому и купил у него полдюжины бутылок лучшего кларета из Франции. Вместе с женевскими ромом, бренди и излюбленным портвейном Демельзы, напитков было достаточно, и отличных напитков. Бассеты, несмотря на богатство, пили мало, и обед закончился в сытой, расслабленной манере под приятную беседу.

А поговорить было о чем: пала Мантуя, и сопротивление в Италии подходило к концу, последние итальянские порты закрылись для английских торговцев, а Австрия, единственный оставшийся бастион, еле-еле держалась. Попытка вторжения в Ирландию не удалась из-за погоды, но со дня на день могла произойти новая, тем более, когда испанский и голландский флот перешли на сторону французов. Как только войска освободятся от завоевания Европы, их перекинут на побережье Ла-Манша. В следующий раз могут напасть уже не на Ирландию. Повсюду набирали добровольцев, в каждом крошечном порту вербовали людей на флот. Шахтеров не трогали, но они вступили в патриотические отряды сопротивления французам.

Позже они перешли в новую библиотеку, и все восхитились работой штукатура, а потом, поскольку день выдался изумительным, прогулялись к Дамсель-Пойнту, и Демельза к своему ужасу оказалась в паре с лордом Данстанвиллем. Путь шел по узкой тропе вокруг Длинного поля, и не было никакой надежды нарушить этот порядок, пока они не доберутся до утесов. Росс с леди Данстанвилль возглавляли процессию, а Дуайт и Кэролайн так подло остались вместе и замыкали ряды.

Беседа хозяйки дома с гостем концентрировалась главным образом на урожае. Это была легкая тема, и возникающие время от времени вежливые вопросы позволяли ей продолжаться. Демельза давно уже поняла, что мужчины любят звук собственного голоса, и новоиспеченный барон — не исключение. Но нельзя сказать, чтобы его слова были скучными: он был точен, остер на язык и полон новых идей. Через некоторое время Демельза расслабилась, предположив, что если предоставить говорить по большей части ему, то тем меньше времени останется на размышления об изъянах в ее воспитании.

Они добрались до конца поля, там начинались скалы и заросли дрока. Барон остановился и посмотрел на пляж Хендрона. Росс и леди Данстанвилль шли впереди, Дуайт вытаскивал колючки из туфли Кэролайн.

— Как вы знаете, — сказал Бассет, — наc охраняют скалы, но длинные песчаные отмели как эта или в Гвитиане, представляет собой удобное место высадки для врага, если повезет с погодой. И это внушает опасения о безопасности наших берегов.

— Если враги явятся, — ответила Демельза, — не думаю, что их с радостью примут.

Бассет взглянул на нее.

— О, не сомневаюсь. Но наши неопытные новобранцы против закаленных ветеранов войны в Европе... Что до флота, то это отдельный разговор.

Демельза посмотрела на море. Этим утром пришло еще одно письмо от Хью с очередным стихотворением. И снова ей удалось утаить стихи от Росса. Письмо содержало простое перечисление событий за четыре месяца. Служба на флоте была монотонной и тяжелой, а сражались они куда чаще с течениями и ветром, чем со вражескими кораблями. Бесконечные вахты, бесконечные патрули, а потом вдруг откуда ни возьмись возникал французский корабль. Демельза надеялась, по крайней мере, надеялась частичка ее души, что тон письма показывает угасание его интереса. К сожалению, стихи эту мысль не подтвердили. Они были длиннее прежних и менее откровенными, но не оставляли никаких сомнений в чувствах. А в последней строчке письма говорилось, что, возможно, Хью прибудет в Косанд в следующем месяце, чтобы навестить родителей, а вероятно, и дядю.

— ... так что, надо полагать, он сделал верный выбор, — закончил фразу Бассет.

Демельза в панике облизала губы.

— Простите?

— Я говорил, что это трудный возраст для мужчины во время войны. Думаю, главным образом он отказался именно поэтому. В двадцать семь лет он, разумеется, присоединился бы к своему полку. В сорок семь он куда охотнее бы принял место в парламенте.

— Да, подозреваю, что так, — сказала она с опаской.

— Блестящий подвиг во Франции два года назад доказывает его предпочтение принимать активное участие в войне, и я верил, что он будет полезен в Палате общин. Но мои ожидания не оправдались.

— Наш сосед занял его место, — сказала она.

— Да, это так. И он показывает себя очень... прилежным членом парламента.

Росс с гостьей стояли на краю каменистой вересковой пустоши, спускающейся к бухте Хендрона. Франсис Данстанвилль выглядела рядом с ним такой миниатюрной.

Бассет снова остановился.

— Между вашими семьями пробежала черная кошка. Что послужило причиной вражды, миссис Полдарк?

Демельза встала на камень и посмотрела на пляж.

— Вон там — Темные утесы, милорд, те, о которых вы спрашивали.

— Да, я вижу.

— Эта вражда слишком давняя, чтобы я могла объяснить. А даже если и могла бы, то это не мое дело. Вам следует спросить Росса.

— Мне не хотелось выносить это на публику. Не стоит показывать грязное белье всем подряд.

— Грязное белье никому не стоит показывать, милорд.

Он улыбнулся.

— Не стирать его на публике, да? В любом случае, вражда между кузенами и соседями неприемлема. Ее следует оставить в тех давних временах, когда началось это соперничество, тем более, когда идет война и предстоит сражаться с общим врагом. Передайте это капитану Полдарку, хорошо?

— Если вы передадите мистеру Уорлеггану.

Бассет бросил на нее косой взгляд.

— Мне сообщили, что вина лежит главным образом на Полдарке.

У Демельзы заколотилось сердце. Она встретилась взглядом с бароном и медленно выдохнула.

— Милорд, вы, верно, меня поддразниваете.

— И в мыслях не держал, мадам, мы не настолько близко знакомы. Что за шахта стоит на том утесе?

— Уил-Лежер. Уорлегган закрыл ее два года назад.

— На земле Полдарка?

— На земле Тренеглоса. Но Росс открыл ее десять лет назад.

— Старая вражда и соперничество умирают неохотно.

— Как и старые шахты.

— Как я вижу, в вашем лице капитан Полдарк нашел стойкую защитницу, мэм.

— А как же иначе?

— И правда. Я даже боюсь что-либо прибавить.

— Милорд, не думаю, что вы чего-либо боитесь. Но к слову о вражде...

— Что?

— Нет, ничего, просто дурацкая мысль.

— Прошу вас, продолжайте.

— Что ж... Говоря о вражде, разве вы сами не враждуете с лордом Фалмутом?

Он удивленно посмотрел на Демельзу и засмеялся.

— Туше. Но будет правильнее сказать, что это он враждует со мной. Я ничего такого не чувствую.

— Так значит, виноват Боскауэн?

— А теперь, мадам, надо полагать, это вы меня поддразниваете.

Демельзе показалось, что его улыбка стала холодной, как будто она слишком далеко зашла. Но через мгновение его лицо разгладилось, и он протянул руку, чтобы помочь ей перебраться через валун.

— Вы несомненно знаете, миссис Полдарк, что лорду Фалмуту не нравится способ, которым я вырвал из его рук место члена парламента от Труро, и наверняка во время всеобщих выборов он потеряет и второе место. В конце концов, мы годами соперничали на этом поприще. Но я со своей стороны не возражаю заключить соглашение. Теперь, когда я переместился в Палату лордов, положение изменится. Я контролирую Пенрин. Я контролирую или могу побороться за некоторые другие города. Но не вижу смысла продолжать баталию.

— Вообще-то, сэр, я не очень в этом разбираюсь. — Она задумалась. — А значит, мой ответ все-таки был неподобающим.

— Вовсе нет, вы ответили с подлинным женским остроумием.

Демельза могла только догадываться, куда Росс тащит леди Данстанвилль. Они исчезли из вида, и она предположила, что они спускаются по скалам к бухте Нампара. Дуайт и Кэролайн остались далеко позади, Кэролайн сняла туфлю.

— Милорд, — сказала Дмельза, покопавшись в кармане, — могу я попросить вас еще кое о чем? Росс сказал мне, что вы хорошо знаете латынь.

— Едва ли. В Кэмбридже я читал на латыни и греческом и с тех пор кое-что изучил...

Демельза вытащила лист бумаги.

— Вы бы сделали мне одолжение, если бы объяснили, что это значит. Это с кладбища в Соле, но по определенным причинам мне хотелось бы знать...

Он взял листок и нахмурился. Ветер шелестел травой под их ногами.

— Quidquid... О, это значит... «Что бы то ни было»... Нет, это значит «Что предопределено любовью, нельзя отринуть».

— Благодарю вас, милорд. Что предопределено... Я это запомню.

— А что на обратной стороне?

— Ничего, совсем ничего, — Демельза поспешно забрала листок.

— Думаю, эта латынь — цитата. Где вы это прочли?

— На могильном камне.

— Весьма необычное место. Но хорошее изречение.

— Да, хорошее, — согласилась Демельза.

Они спустились к бухте Нампары, а потом поднялись обратно в долину — за ручьем с бурой водой, по скрипучему мостику и к дому. День клонился к вечеру, Данстанвилли выпили чаю и с наступлением темноты уехали вместе с двумя грумами. Энисы остались подольше, а потом тоже уехали. Полдарки вернулись в гостиную, где ярко горел огонь, и зажгли свечи. Демельза пошла на кухню узнать, всё ли в порядке, а Джереми и Клоуэнс с шумом ворвались за ней в гостиную, как вода из прорванной плотины, и взяли на себя задачу развлекать родителей, не переставая болтать.

Когда дети наконец-то отправились спать, Демельза протянула ноги к огню и пригладила взъерошенные волосы.

— Ох, я устала так, как будто весь день пахала в поле. Ну и испытание ты мне устроил, Росс.

— Но это был большой успех. Никто не станет отрицать.

— А ты видел, как Бетси-Мария сунула палец в суп лорда Данстанвилля? А потом облизала палец!

— На его кухне каждый день случается и куда худшее, он просто этого не видит.

— Надеюсь, он и этого не увидел!

Росс вытащил трубку и стал ее набивать.

— А Эна уронила пирожок, и он укатился под стул Дуайта, — сказала Демельза. — А видел бы ты кухню за десять минут до их прихода! Прямо как поле битвы, все натыкались друг на друга! И я думала, что индейка будет полусырой! Миссис Заки забыла ее нафаршировать, пока не...

— Всё было великолепно. Слишком обильная еда выглядела бы претенциозно. Во всем графстве они не нашли бы более вкусной пищи, если уж на то пошло. А как ты справилась во время прогулки с Фрэнсисом Бассетом?

— Неплохо, я думаю. Он пытался меня спровоцировать, а потом я его спровоцировала, но всё прошло хорошо. Если бы я так его не боялась, он бы мне даже понравился.

— И что же это были за провокации?

— Ну, он сказал, что ты должен наладить отношения с Джорджем Уорлегганом.

Росс вытащил из камина уголек и прикурил трубку. К потолку поднялся синевато-бурый дым.

— По крайней мере, он хотя бы снизошел до того, чтобы это заметить. Надеюсь, ты напомнила ему, что мир заключают двое, как и развязывают войну.

— Я напомнила о его собственной вражде с лордом Фалмутом.

Росс уставился на нее.

— Вот это да! Весьма храбро с твоей стороны.

— Я выпила три бокала портвейна.

— Четыре. Я видел, как ты тайком отхлебнула четвертый перед уходом. И что он ответил?

— Он был вежлив. Не думаю, что он обиделся. Но он сказал нечто странное, Росс. Сказал, что хочет примириться с лордом Фалмутом.

Он долго молчал, тишину прерывало лишь мычание коровы на заднем дворе.

— Судя по тому, что сказал мне Фалмут, — ответил наконец Росс, — не думаю, что он готов к примирению. Но мысль интересная. А на каких же условиях? Что до меня и Джорджа, то хорошо бы иметь более дружеские отношения с соседом, но все мои попытки примирения, года три или четыре назад, не встретили энтузиазма, а проблемы с Дрейком в девяносто пятом году всколыхнули всё по новой. А кроме того...

— Кроме того?

Он поколебался, раздумывая, стоит ли упоминать встречу с Элизабет, и решил этого не делать.

— А кроме того, произошло нечто еще, весьма неприятное. Дрейк столкнулся с проблемами в мастерской Пэлли.

Демельза быстро подняла взгляд.

— Дрейк? Он мне не говорил.

— И мне тоже. Он не из таких. Но до меня дошли слухи. Его новую изгородь сломали. Кто-то отвел ручей, и теперь у него осталась только вода из колодца, а зимой он пересыхает. А у пары человек починенные им вещи ломались на следующий же день.

— И ты думаешь?..

— А кто же еще?

— Но почему? Это же такая мелочь! Даже Джордж не стал бы...

— Даже Джордж. Да.

— Он и так уже разрушил любовь Дрейка, чего ему еще надо?

— Думаю, Джеффри Чарльза снова стали часто видеть у Дрейка.

— У Дрейка что, холера?

— Нет... Просто родственные отношения с тобой, а значит, и со мной.

— И что мы можем сделать?

— Пока ничего. Возможно, всё закончится. Это настолько мелочно, что должно закончиться. Но кто знает, какие новые проблемы возникнут между мной и Джорджем.

Демельзе хотелось спросить Росса, зачем он встречался с Элизабет и какую новую чудовищную неприязнь и ревность это может породить. Неужели он снова посеял мрачные семена ненависти? Но она не смогла об этом заговорить. Не могла унизиться до того, чтобы спрашивать.

Позже тем вечером Демельза осталась в спальне одна и до прихода Росса взглянула на латинское изречение и перевод, который она записала под ним карандашом. «Что предопределено любовью, нельзя отринуть».

Эти несколько слов куда лучше и живее показали ей родителей Росса, чем любые его рассказы или оставшиеся в доме предметы. Грейс-Мэри, высокая и стройная, со смуглой кожей и темными волосами, всего в тридцать лет умирает, страдая от боли, в этом доме, а рядом с ней сидит в полумраке отец Росса. А когда ее не стало, когда она не могла больше взять его за руку, заговорить с ним или улыбнуться, когда ее похоронили в песчаной земле и Джошуа Полдарк остался один, он воздвиг надгробие и высек эти слова. Что предопределено любовью, нельзя отринуть. Демельзе казалось, что они говорят о любви больше, чем все стихи Хью Армитаджа.

Несправедливо это сравнивать, потому что Хью молод и страдал совсем по-другому. Но Джошуа, или неизвестный латинский поэт, выражали более глубокое страдание.

Глава шестая

— Могу я с вами поговорить? — спросила Ровелла, протиснувшись в дверь кабинета и закрыв ее за собой.

— Что? Что такое? — сердито рявкнул Оззи.

Уже две недели он не заходил в ее комнату и не говорил с ней, не считая необходимых формальностей. Дважды за это время он нарушал благословенное одиночество Морвенны, требуя положенное по праву, от чего, казалось, с такой готовностью отказался. Все вокруг его раздражали, при звуках его шагов слуги разбегались, как потревоженные насекомые, обе его дочери рыдали после отцовских выволочек, церковные служки обижались на резкость, мистер Оджерс получил желчное письмо, поскольку не отчитался о том, что сделано для исправления указанных ему недостатков.

Преподобный Уитворт находился в тупике, а он был не из тех, кто умеет прятать досаду, хотя в этом случае постарался скрыть ее причину. Теперь он холодно посмотрел на заслонившую ему вид фигуру. Никаких свидетельств ее состояния, пока что она выглядела еще более худой, чем прежде, даже лицо заострилось и вытянулось, длинное свободное платье болталось на плечах, как на вешалке. Оззи не мог понять, что соблазнительного он в ней нашел, это же просто ребенок-переросток с унылой физиономией: бледная, невзрачная, как брошенная кукла. Неужели это и впрямь произошло? Как он мог позволить себе настолько отвратительное, развратное поведение, он, приближающийся к среднему возрасту священник с безупречными характеристиками, и она, нелепая и недостойная девчонка? Или это был странный сладострастный сон? Глядя на нее сейчас, он не мог такого представить.

— Чего тебе? — спросил он.

— Я хотела просто сказать пару слов... Могу я сесть? Иногда я чувствую слабость.

Он махнул на кресло жестом скорее снисходительным, чем приглашающим. Все ночи Оззи проводил без сна — неслыханное дело — взвешивая стоящие перед ним возможности. Он долго размышлял о имеющихся в продаже снадобьях для избавления от нежелательных детей. (А если удалось бы избавиться и от матери, то для нее это стало бы счастливым избавлением от унижений и позора). Но было непросто, в особенности для священника, добраться до одного из этих притонов и купить подобную микстуру. Да и Ровеллу будет непросто убедить отправиться в такое место.

С другой стороны, он мог вообще ничего не делать, ничего не говорить и не обращать на девчонку внимания, пока она не скажет кому-то еще, а тогда с величайшим достоинством и жалостью к юной грешнице отрицать свое к этому отношение и ответственность. В конце концов, Ровелла каждый день уходила из дома. Кто может знать, чем она занималась? Или можно обвинить Альфреда. Хотя жаль терять хорошего лакея.

— Мне кажется, — сказала Ровелла, — мне кажется, викарий, что может быть... Возможно, я нашла выход.

Он перелистнул страницы счетной книги.

— О чем это ты?

— Ну... Если я выйду замуж...

Его сердце ёкнуло, но он постарался не изменить выражения лица.

— Каким это образом?

— Думаю, один молодой человек мог бы на мне жениться. По крайней мере, он показывал определенный интерес. Разумеется, точно я не знаю. Это лишь предположение, надежда...

— И кто он?

— Конечно, он ничего о нас не знает, о моем состоянии. Возможно, он меня отвергнет. Как поступило бы большинство мужчин... Не знаю, захочет ли он дать свою фамилию той... той...

Она запнулась, вытащила платок и вытерла длинный нос.

— Так кто же он?

— Артур Солвей.

— Кто, черт возьми... А, ты про того молодого человека из библиотеки...

— Да.

Разум Оззи заработал быстрее, чем когда бы то ни было.

— Но почему? Зачем ему на тебе жениться? Ты чем-то с ним занималась?

Ровелла посмотрела на него сквозь слезы.

— Ох, викарий, как вы можете так говорить?

— Но именно так я и говорю! — он встал и выпрямился во весь рост, его снова переполняла уверенность. — Этот... этот ребенок, которого ты носишь, наверняка его! А ну, говори! Скажи мне правду, Ровелла, как своему зятю и другу...

— Правда в том, — ответила Ровелла, что я ни разу не оставалась с ним после темноты или наедине, когда подобное могло бы случиться. Вы сами об этом позаботились! Постарались, чтобы я не могла надолго выйти.

Оззи вспыхнул, и некоторое время они переругивались. Он не мог не заметить ее решимости, скрытой под покорностью и беспокойством. Спор закончился, когда она спокойно сказала:

— Я не была ни с кем кроме вас, викарий, я ношу вашего ребенка и готова объявить это всему свету.

Повисла тишина. Оззи прошелся по кабинету и рухнул в кресло.

— Откуда ты знаешь, что он женится на тебе?

— Он просил моей руки на прошлой неделе.

— Боже мой!.. И что ты ответила?

— Я сказала, что не могу ответить без вашего согласия и согласия матушки. Еще я сказала, что ответ вряд ли будет положительным.

— Почему?

— Его социальный статус ниже моего. Его отец плотник.

— И он совершенно ничего не знает о твоей ситуации?

— Совершенно ничего не знает! — Она подняла голову. — Я никому не говорила, как вы и велели. Если вы...

— Да-да. И ты думаешь, если он женится на тебе, то никогда не узнает?

— Конечно, он должен узнать! Соврать я не смогу! Я удивлена, что вы подумали, будто я собираюсь его обмануть!

Оззи сердито посмотрел на нее.

— Тогда что ты предлагаешь?

— Если бы вы дали разрешение на брак, я пошла бы к нему и сказала правду. О нет, не всю, — добавила Ровелла, когда Оззи попытался возразить, — не о том, чей это ребёнок, только то, что я в ужасной беде, и брак с ним спасёт меня от позора. И если он даст этому ребёнку своё имя и отцовскую любовь, я буду ему хорошей женой, а он породнится с благородным семейством.

Чем дольше он слушал, тем больше ему казалось, что это и правда выход из положения — лучший, какой он только мог представить. Но это выглядело слишком легко. Тут таились некоторые опасности.

— Ты его любишь?

— Конечно, нет. Но нищим выбирать не приходится. Если это спасёт меня от позора, да и вас тоже...

Он поморщился. Пока она говорила, в его душу стала закрадываться ревность от мысли, что другой мужчина будет наслаждаться её соблазнительной чувственностью. Однако последние три слова пробудили в нём совсем другие чувства.

— А что насчёт твоей матери и Морвенны? Придётся всё им сказать и получить их согласие.

— Думаю, они согласятся, если узнают о моём положении. И я скажу им, что Артур Солвей — отец ребёнка.

— Богом клянусь, девочка, кажется, ты всё хорошо обдумала!

— Я несколько недель не думаю ни о чём другом. Как же иначе? Мои мысли всё время к этому возвращаются.

Он кивнул. Это имело смысл. Он начинал испытывать к ней тёплые чувства. Если дело удастся устроить таким образом, растает, наконец весь этот ужас, стоявший у него за спиной.

— Ты сохранишь в тайне всё остальное?

— Разумеется. Мне совсем ни к чему говорить о том, что здесь происходило.

— Значит... если ты всё спланировала в своей милой головке, Ровелла, ты, должно быть, продумала и остальное?

— Остальное? О чём это вы?

— Ну, как ты собираешься взяться за это?

— Я ничего не могла сделать без вашего разрешения, и потому не строила планов. Но если вы согласны, тогда мне стоит увидеться с мистером Солвеем завтра в библиотеке и всё ему сказать.

— Но в библиотеке вы ведь не будете одни?

— У него там отдельный стол. Мне кажется, в некотором смысле, там мне будет легче поговорить с ним.

— И что дальше?

— Если он согласится, я попрошу его прийти повидаться с вами.

— Зачем?

— Просить моей руки. Всё должно выглядеть правильно, чтобы Морвенна ни о чём не догадалась. Вам с ним надо будет обсудить кое-какие вопросы.

— Что за вопросы?

— Он беден, Оззи, очень беден. Как библиотекарь, он зарабатывает пятнадцать фунтов в год. Он много работает по вечерам, переписывая документы для нотариуса, мистера Пирса, это ещё три фунта в год. Он полночи работает, и жильё у него, я уверена, жалкое. Меня с ним ждёт тяжёлая жизнь, но я не жалуюсь, я это заслужила...

— Да. Что ж...

— Но для ребёнка, он ведь будет ваш...

— Вот как? И чего же ты хочешь?

— Пожалуй, маленький подарок поможет нам начать совместную жизнь. Можно рассматривать это как свадебный подарок вашей... вашей свояченице. Морвенна будет довольна.

— Cколько ты хочешь?

Похоже, Ровеллу испугал этот вопрос.

— До сих пор я не заходила так далеко в своих планах. Я лишь надеялась, что вы сами это решите. — Она снова начала всхлипывать. — Если бы... если я скажу, что приду к нему не совсем без гроша, вероятно, он более благосклонно посмотрит на... на это предложение.

Оззи потёр нос. Девчонка, конечно, хитра. Но разрешить всё таким способом было бы огромным облегчением. С новыми доходами от Сола он может позволить себе быть великодушным, и так приятно стать добрым и щедрым зятем, и он будет прекрасно выглядеть в глазах Морвенны и миссис Чайновет. Девчонка, пойманная на прелюбодеянии. Он не бросит в неё первый камень. Он, викарий, поступит так, как проповедует. Двадцать пять гиней он вполне может себе позволить — больше, чем годовой доход этого жалкого типа — и это всё уладит. Благодарение Богу за такой благополучный исход.

Он немного поколебался — для пущего эффекта. А потом сказал:

— Очень хорошо, милая. Если молодой человек примет твоё предложение, пришли его ко мне. Он получит от меня небольшой подарок, который поощрит его и поможет вам начать совместную жизнь.

Артур Солвей пришёл не на следующий день, а днём позже, как и договаривались, когда Морвенна отправилась на чай к Полвелам. Ровелла подумала, что пусть её лучше не будет дома, когда Артур появится в первый раз. И это решение оказалось удачным.

Солвей был высокий и тощий, с узкими, почти как у Ровеллы, плечами и юным добродушным лицом. Он носил очки и сутулился, как школьник. Потел и волновался. В общем, совершенно не тот тип, что способен противостоять викарию, в чью пользу выступала не только почтенная должность, но и более высокое происхождение и воспитание. Но молодой человек всё же бросил викарию вызов. Неясный шум в комнате постепенно перерос в гневные голоса, главным образом, голос Оззи. В конце концов они стали очень громкими, и вскоре Солвея почти что вышвырнули из комнаты, и он стремглав выбежал из дома. Мистер Уитворт захлопнул за ним входную дверь и вернулся в свой кабинет, дверью которого он тоже хлопнул с такой горячностью, что затрясся весь дом.

Спустя десять минут Ровелла решилась заглянуть в кабинет. Оззи стоял у окна, сжимая и разжимая кулаки. Полы его сюртука подрагивали от каждого движения, а лицо покраснело от злости.

— Викарий?..

Он обернулся.

— Это ты его подучила?

— Чему? В чём дело? О Господи, что-то пошло не так?

— Да как ты смеешь поминать Господа! Всё пошло не так, и лучше уже не будет! Наглый гаденыш! Останься он еще на мгновение, и я бы его придушил!

Ровелла скрестила руки.

— Ох, Оззи, но что не так? Когда я надеялась... Когда я думала, что мы наконец-то нашли решение проблемы...

— Что не так? Скажи этому прощелыге, что если еще раз явится в мой дом, я велю арестовать его за вторжение и отправлю в тюрьму!

Ровелла подошла к его столу.

— Расскажите мне. Я должна знать.

Оззи повернулся и взглянул на нее.

— Этот маленький подарок, чтобы он на тебе женился — на падшей девушке пятнадцати лет, без гроша за душой, беременной, без семейных связей и внешности, так вот, он ожидает, точнее требует, этот невежественный осел, свадебный подарок в тысячу фунтов!

Ровелла стояла перед Оззи, закрыв лицо руками, а он неистовствовал, многократно повторяя слова «наглый», «выскочка» и «гнусный». Во время короткого просвета во время бури Ровелла сказала:

— Не знаю, что на него нашло.

— И я не знаю! Наглость и бесстыдство этого парня просто поразительны! Что ж, Ровелла, выбрось его из головы. Он не для тебя, ты не выйдешь за него с моего благословения и даже с малюсеньким подарком! Попомни мое слово.

— Я думала, что вы можете предложить нам самое большее сто фунтов.

Оззи резко умолк.

— Ах, так ты думала о ста фунтах, вот как? Ты уверена, что не вложила в его голову эту тысячу? Ты точно не сказала ему о десяти тысячах?

— Нет, викарий, нет, клянусь! — простонала она. — Клянусь! Да как мне такое могло прийти в голову?

Оззи пристально посмотрел на нее.

— Иногда мне кажется, что ты способна на всё! Временами я думаю, что сам дьявол присутствовал при твоем рождении. Твоим отцом не мог быть божий человек. Служитель церкви. Человек, собственными руками возлагающий благодать на других!

Ровелла громко зарыдала.

Мистер Уитворт упал в кресло и облокотился о стол. В нем еще кипел гнев, но где-то в глубине зарождалось прежнее желание.

— И что же мне теперь с тобой делать?

Ровелла не переставая плакала. Однако вдруг сглотнула слезы.

— Может быть, я еще раз с ним повидаюсь и вразумлю.

— Он должен понимать, наверняка подозревает, что у меня есть и другие мотивы, чтобы сбыть тебя с рук! Ты сказала ему, дала ему причины для подозрений?

— Нет! Нет! Никогда! Я так с вами не поступлю, викарий, если меня не принудят.

— Кто это может тебя принудить?

— Может быть, я с ним повидаюсь, — всхлипнула она. — Может быть, я смогу его вразумить.

И она повидалась с Артуром Солвеем и с бесконечным терпением устроила новую встречу этих двоих. Потея, с дрожащими руками и подгибающимися коленками, хотя и со внушенной Ровеллой уверенностью (сама она не присутствовала, но ни на минуту не давала о себе забыть), Артур Солвей стоял на своем. Оззи согласился на сотню, а потом, в качестве последнего предложения — на две, это было больше, чем его дополнительный годовой доход от Сола. Солвей снизил претензии с тысячи до семисот фунтов, но разрыв был слишком велик. Осборну могли бы напомнить, как сам торговался с Джорджем Уорлегганом, когда претендовал на руку Морвенны, но не напомнили.

И тут наконец начала показывать зубки Ровелла.

— Вы не понимаете, — сказала она как-то Оззи, — в какой нищете живет мистер Солвей. Если вы считаете его жадным, то подумайте о его семье. Его отец живет на набережной, в принадлежащем городскому совету доме. У него девять детей, из них только Артур смог выбиться в люди. У старшей девочки припадки, старший брат в услужении в Кардью, потом идут еще три девочки, трехлетний брат, еще одному — полтора года, а мать опять на сносях.

— Размножаются как крысы, — сказал Оззи.

— Живут как крысы, — ответила Ровелла. — Ох, викарий, прошу, поймите его положение. Из тех денег, что он зарабатывает, он еще пытается помочь семье. Они платят две гинеи в год аренды за коттедж, а его отец в прошлом году заболел и не мог расплатиться, так что городской совет забрал его инструменты и кое-какую мебель. И теперь он не может зарабатывать! Он попросил помощи в приходе, и ему предложили отправить семью в работный дом. Но вы же понимаете, что это значит разлуку с женой и детьми и разрушит то малое, что у него еще осталось. Он честный и работящий, как и Артур, но сейчас живет на милости городского совета. У детей даже башмаков нет, едят они только хлеб и картошку, а ходят в лохмотьях, которые подарили соседи...

— Ты многое о них знаешь, — подозрительно заметил Оззи.

— В первый раз я ходила с ними повидаться вчера днем. У меня прямо душа болит!

— Так значит, ты можешь позволить себе быть с ними щедрой, да? На мои деньги! На двести фунтов! Которые я тебе предложил! Да это в четыре раза больше, чем ты заслуживаешь!

— Тсс! Морвенна услышит.

Оззи сглотнул.

— Боже милосердный, да ты просто наглая попрошайка! Не желаю больше этого слушать! Неужели ты думаешь, что если я снизойду до этих несчастных и предложу им двести фунтов, они не будут на седьмом небе от счастья? Да с них хватит и ста восьмидесяти и моего благословения. Это мое окончательное слово. А теперь ступай и займись делами. Возвращайся ко мне самое позднее послезавтра, или я заберу свое предложение обратно.

— Да, викарий, — ответила Ровелла. — Благодарю вас, викарий.

И она ушла.

Вернулась она вечером следующего дня.

— Я с трудом смогла получить сегодня весточку, потому что присутствовала Морвенна, пришлось сделать всё очень быстро, но я передала ему ваше сообщение, Оззи, и он отказался.

— Отказался!

— Прошу вас, подождите. Я спорила с ним и умоляла, но он сказал, что не может согласиться на меньшее. Он сказал... Я не особо в этом разбираюсь, Оззи, но он сказал, что купить и обставить коттедж выйдет дороже, а семьсот фунтов, даже если он мудро их вложит и будет усердно трудиться, принесут едва ли достаточно, чтобы содержать меня и семью. Вот что он сказал. Мне очень жаль. Он настроен решительно.

— Тогда пусть убирается к дьяволу! — взорвался Оззи. — И ты вместе с ним. Это самое наглое вымогательство! Будь вы оба прокляты! Я не шучу! Проклинаю вас обоих! Прочь из моей комнаты! И не смей плакать. Ты слишком часто прибегала к этой уловке. Выметайся, я сказал!

— В конце концов, — всхлипнула Ровелла, — я уговорила его на шестьсот фунтов. Но не думаю, что он согласится хоть на фунт меньше, а если не согласится, то у меня не будет мужа!

— Могу лишь сказать, — ответил Оззи, — что вы друг друга стоите.

Несмотря на эти события, в доме всё в основном шло по-прежнему. Джон Конан Осборн Уитворт расцветал и был шумным и навязчивым, все говорили, что он вылитый отец. Ровелла потихоньку обучала Сару и Энн французскому и латыни, они тоже могли становиться на редкость шумными и навязчивыми в отсутствие папочки. Морвенна жила насыщенной жизнью жены викария, но была по-прежнему замкнутой.

Преподобный Уитворт посовещался с парой друзей о том, не стоит ли ему избраться в городские советники, но все посчитали, что это слишком решительный шаг и нужно подождать возвращения на Пасху Джорджа Уорлеггана. Слуги вытирали пыль, полировали и драили, и перешептывались между собой. Мистер Уитворт дважды в неделю по-прежнему играл в вист, и во время партий Морвенна и Ровелла шили и вышивали вместе в гостиной на втором этаже. Они и раньше не особо живо беседовали друг с другом, а теперь и вовсе перестали.

На следующей неделе Ровелла принесла Оззи лист бумаги.

— Когда папу хватил удар, — сказала она, — у него отнялась правая рука, и он не мог писать находящимся под его руководством священникам. Мне тогда было всего одиннадцать, но я лучше всех в семье писала, и он просил меня сесть рядом и диктовал. Потом я обычно делала копии для его архива. После его смерти я сохранила некоторые письма на память и на прошлой неделе попросила маму прислать их мне. Я их почитала. Одно было написано викарию в Южном Петервине по поводу девушки, которой он сделал ребенка. Как я понимаю... как я понимаю, его отстранили на три года...

Оззи взглянул на нее так, будто в комнату вошел сатана. Ровелла положила листок на стол и выскользнула из кабинета. Оззи пробежался глазами по письму, перескакивая через предложения, а потом снова к ним возвращаясь.

Там говорилось:

Любезный мистер Борлас!

Поскольку ваша вина отягощается многими обстоятельствами, должен заметить, что не вижу, чем ваш поступок можно оправдать. Бога ради, сэр, как вы могли полностью забыть, что вы священник, христианин и джентльмен, преступить законы религии, морали, гостеприимства да и вообще человечности? Посмотрите, на какие несчастья вы обрекли женщину, заставив ее пожертвовать своей честью и добродетелью, поразмыслите над тем, существует ли в мире более бесславное и отвратительное деяние, чем обольщение. Убийцы и насильники жестоко надругаются лишь над телом, их поведение во многих смыслах более простительное, чем поведение соблазнителя.

Предположим, что дело обстоит по-другому, что сообщница по преступлению разделяет с вами вину, но разве следовало вам пользоваться глупостью неразумной девицы? Скорее вы должны были бы приложить все усилия, чтобы оградить ее от беды и позора, и в будущем она стала бы достаточно разумной, чтобы самой их избегать. Разве не предполагается как нечто само собой разумеющееся, что ваш долг — всячески пытаться внушить ей уважение к религии и чести? Где же был ее друг, отец и брат? А ведь именно ими вы должны для нее быть: учеником, проповедником и миссионером Христовым.

С каким лицом вы убеждаете паству возрадоваться Христу и жить в добродетели, если ваше собственное поведение предполагает, что в этом нет необходимости? Как вы можете пробудить в других надежды или внушить страх, если сами так открыто показываете, что вам страх неведом? Но вряд ли я скажу по поводу этого отвратительного события нечто, что вы еще не слышали или что не подсказала вам собственная душа...

Мистер Уитворт уставился на лист бумаги, как перед этим смотрел на Ровеллу — словно увидел перед собой змею. Как раз после Пасхи с ежегодным визитом в Труро приедет архидьякон, и Оззи пригласил его остановиться в своем доме...

Он встал, в ярости разорвал письмо пополам и швырнул его в камин.

V

— Я вызвал тебя, чтобы объявить мое решение, — сказал Оззи. — Я решил любезно огласить его сначала тебе, а потом уже информировать твою сестру. Ты вернешься к матери. Ты не годишься для того, чтобы обучать моих дочерей и быть компаньонкой моей жены. С тех пор как ты приехала, а в особенности после Рождества, ты вела себя дерзко и бесстыдно, что в разговорах, что в манерах. Твое поведение стало невозможно контролировать, ты не слушала моих советов, свободно разгуливала по округе и развратничала. Я больше ничего не могу для тебя сделать и предоставляю твоей матери возможность что-то изменить. Приготовься к отъезду на следующей неделе.

Ровелла стояла перед ним в коричневом платье, в нем она выглядела более худой, проглядывал лишь намек на те изгибы, что так его привлекали. Теперь Оззи ее ненавидел, смертельно ненавидел.

— А как же ребенок? — спросила она.

— Какой еще ребенок? Ничего не знаю ни о каком ребенке. Это несчастное отродье — результат твоих прогулок по городу и полностью твое личное дело.

Ровелла об этом уже подумала.

— Я обвиню вас, викарий.

— Никто тебе не поверит. Мое слово против твоего.

— Пятьсот пятьдесят фунтов, и я уговорю мистера Солвея.

— Ты ничего не получишь!

— Я дочь декана. Люди ко мне прислушаются. Я напишу епископу.

— Это всего лишь обвинения истеричного ребенка.

— На вашем животе есть шрам, викарий. Его оставил мальчик, которого вы мучили в школе. Он воткнул в вас нож. Вам повезло, что вы не получили более серьезных повреждений.

Оззи облизал губы.

— Я рассказал это тебе в шутку. Это может знать любой.

— А на ягодицах у вас родинка. Особой формы. Я нарисую ее для епископа.

Мистер Уитворт не ответил.

— Если дадите мне перо, я могу нарисовать ее для вас, — сказала Ровелла. — Вам, наверное, трудно рассмотреть. Она черная и слегка выпуклая. Если дадите мне перо...

— Чтоб ты сдохла, — прошептал Осборн. — Я скорее тебя удавлю, чем заплачу хоть пенни тебе или этому тощему сопляку, за которого ты надеешься выйти замуж! Я не позволю наглой пятнадцатилетней потаскухе диктовать мне, что я должен делать! Не могу даже вообразить, что тебя действительно воспитал твой отец. Убирайся из моей жизни! Раз и навсегда! Вон!

Они сошлись на пятистах фунтах.

Глава седьмая

Неделю спустя французский десант на четырех кораблях, состоящий из самых отъявленных подонков и возглавляемый американцем, неожиданно высадился в Илфракомбе и Фишгарде, и доставил немного неприятностей, перед тем как поспешно ретировался и уплыл обратно во Францию. Но поползли слухи, что враг вторгся в Бристоль и на западное побережье и захватил обширную территорию. Многие забирали деньги из банков и хранили золото там, где считали более безопасным в случае вторжения. Теперь это стало происходить по всей стране, клиенты осаждали банки, пытаясь забрать деньги до того, как станет слишком поздно. Они считали, что страна вот-вот обанкротится, и в подтверждение этих слухов банк Англии приостановил платежи.

В Труро положение было очень напряженным, все три банка находились под давлением, вопрос заключался в том, выстоят ли все три, или одному или даже двум придется закрыться. В конце концов стало ясно, что два самых больших и молодых банка справляются лучше, главным образом потому, что все знали о богатстве и положении в промышленности Уорлегганов и богатстве и положении в обществе лорда Данстанвиля. Третий, самый старый и мелкий, по-прежнему более известный как банк Паско, несмотря на более длинное название, оказался на грани краха. По словам Харриса Паско, два других банка вместо того, чтобы ему помочь или хотя бы не вмешиваться, использовали свои возможности, чтобы лишить его кредитов и тем самым обеспечить собственное выживание. Но после нескольких дней возрастающего напряжения, когда лорд Данстанвиль прибыл из Лондона, политика изменилась, банк Паско получил новые кредиты и был спасен.

Росс приехал в Труро на следующий день, после того как худшее было уже позади. Харрис Паско похудел, и седых волос у него прибавилось, как будто со дня их последней встречи прошло не два месяца, а два года.

Паско, похоже, хотелось поговорить не о собственных бедах, а о более глобальных опасностях, как будто размышления над общими перспективами помогали позабыть о собственных чувствах.

— Питт уже много лет ходит по краю пропасти. Влияние войны на экономику... Кризис был неминуем.

— И он возник из-за кучки французов, спаливших сарай, а потом удравших при первом признаке сопротивления! Во времена королевы Элизаветы такого бы не случилось!

— Это была искра. Другая сделала бы то же самое. Это кризис силы духа, Росс. Несколько плохих урожаев, не считая последнего... Нам пришлось закупать продовольствие за границей. Только в прошлом году на иностранное зерно потрачено два с половиной миллиона фунтов. Плюс затраты на содержание армии и задабривание союзников — в прошлом году Австрии дали в долг шесть миллионов фунтов, а еще поддержка Ирландии. И всё это финансируется путем заимствований, а рост цен и падение производства идут рука об руку. Всё стало дороже, и всё меньше людей имеют деньги на покупки. Даже помощь бедным стала обходиться дороже, потому что бедных стало больше. А кроме того, хотя это, конечно, очень умозрительно, во время бунтов из-за обесценивания французской валюты росли иностранные вложения в Англию. Теперь, когда там установилось новое правительство и после успехов их армии, франк выглядит более стабильным, и приток золота в Англию иссякает.

— И что же теперь будет?

— Теперь? Мы продолжим кое-как тянуть воз. Банк Англии выпустит банкноты в один и два фунта. Он также заявил, что имеет более чем достаточно средств, чтобы удовлетворить любые требования по ассигнациям. Это успокоит страну. Но будут ли обычные люди д-довольны бумажными деньгами, когда они привыкли к золоту? Уж точно не в провинции. Уж точно не у нас.

— Для Труро самое худшее позади?

— С-скорее всего так. К счастью, мы были осторожны, получая кредиты и выпуская векселя, поскольку, как вы знаете, ни один банк не сможет выполнить всех обязательств, если это потребуется в короткий срок. Разумеется, мы понесли серьезные потери, пришлось продать ценные активы куда ниже истинной стоимости, чтобы остаться на плаву.

— А пару лет назад все расширялись, деньги текли рекой, проценты по кредитам были низкими...

— Ситуация изменилась, и люди мудрые ее оценили и сделали выводы. Но кто первым начал уменьшать обязательства, урезать кредиты, копить активы, собирать долги и обращать бумаги в золото? Никто не знает, но это случилось, один последовал за другим, и началась лавина. А если такое начинается, никто не знает, когда это закончится.

— Джордж Уорлегган сейчас в Труро?

— Приехал где-то за неделю до паники. Сегодня утром вернулся в Лондон с почтовой каретой.

— А Элизабет?

— Насколько я знаю, она осталась в Лондоне.

— Банк Бассета оказал вам помощь?

— Только в самом конце. А иначе мы бы обанкротились из-за каких-то пяти тысяч фунтов.

— Значит, он не стал вам мстить за голосование.

Паско встретился с Россом взглядом.

— Почти до самого конца я считал по-другому.

Остаток весны прошел под знаком кризиса и борьбы с кризисом. Мрачное настроение страны, лишенной и денег, и идей, быстро сменилось радостью после новостей о большой победе на море над испанцами. Адмирал Джервис уничтожил вражеский флот, в два раза превосходящий собственный, и избавил страну, как раз вовремя, от опасности союза между испанским и французским флотом. Помимо Джервиса и других адмиралов все повторяли и еще одно имя. Похоже, что действия коммодора Нельсона были самой блестящей и необычной тактикой, не говоря уже об исключительной личной храбрости. Его имя называлось в числе выдающихся морских офицеров, как имя Бонапарта — среди французских генералов.

Но радость от новостей об этом сражении вскоре омрачилась кошмарными известиями о мятеже на британском флоте в Портсмуте. По правде говоря, это было довольно уважительное восстание против невыносимых условий, некоторые требования удовлетворили, и всё закончилось без особого ущерба, но в других портах пошли слухи, и уверенность нации подверглась новому потрясению.

Росс всё больше беспокоился, словно считая комфортную жизнь сквайра в тихом болоте западного побережья неподобающей для человека, способного носить оружие. Занятия с ополченцами не были адекватной заменой, поскольку они казались Россу неэффективными и трусливыми. Демельза с радостью бы прятала от него еженедельную газету, если бы догадывалась о его настроении. Росс всё больше времени проводил на встречах с соседями-землевладельцами, обсуждая способы обороны. Но остальные, похоже, больше беспокоились о мерах против внутреннего восстания.

В конце февраля мисс Ровелла Чайновет обвенчалась с мистером Артуром Солвеем в церкви святой Маргариты в Труро. Церемонию провел викарий церкви святой Марии. Викарий местного прихода вел невесту к алтарю. Он никогда в жизни так не радовался, как сбывая с рук свояченицу. Церемония стала для него кошмаром, в особенности вопрос, который его коллега задал собравшимся: «Если кто-нибудь может назвать причину, по которой эта пара не может заключить брак, то пусть назовет ее...». Его выводило из себя, что приходится устраивать этот фарс в собственной церкви, хотя девчонку надо бы выгнать из города с позором, как падшую женщину.

Миссис Чайновет не присутствовала. Она была глубоко шокирована полученным от Ровеллы письмом, а еще больше — оскорблена социальным статусом отца будущего ребенка. Она никогда не могла понять младшую дочь. По характеру Ровелла была похожа на отца Амелии Чайновет, печально знаменитого Трелони Трегелласа, всю жизнь пытавшегося поддержать на плаву компании, которые не могли устоять при первой же волне. Но маленькая Ровелла, как можно было подозревать, обладала способностью к выживанию, несвойственной ее дедушке.

Приехала Гарланда, чтобы помочь Морвенне — та после беседы с Ровеллой снова слегла от потрясения. Свадьба была скромной. Прибыл плотник вместе со старшей дочерью, той самой припадочной, но к счастью, во время церемонии ничего такого не случилось. Жена его не сопровождала, поскольку со дня на день ждала появления десятого ребенка. Плотник оказался не столь раболепным, как представлялось Оззи. Он был тихим и вежливым, но не снял шляпу и обладал своего рода гордостью, которая и объясняла его нахальный отказ отправиться в работный дом и принять милостыню, предлагаемую городским советом. Это также объясняло его наглый отказ освободить дом из-за задержки арендной платы. Артур Солвей — тощий и хилый, с узкими плечами, дерзкий и жадный Артур — явно пошел в отца.

Выглядел Артур Солвей куда более скованным, чем его юная невеста, которая и в лучшем платье выглядела безвкусно, но вовсе не тушевалась. Осборн отказался приглашать их к себе домой после свадьбы, но двое его слуг принесли в церковь чай и пирожные, и гости остались и болтали еще почти час. Молодая пара нашла жилье на Ривер-стрит, они собирались жить там, пока не подыщут подходящий коттедж.

Теперь их жизнь довольно неплохо устроилась. Артур Солвей повидался в банке с мистером Харрисом Паско и объяснил, что получил наследство и может его вложить, и мистер Паско посоветовал ему рискнуть, несмотря на угрозу неплатежеспособности страны, и вложить деньги в государственные облигации. При текущей упавшей цене они принесут ему доход примерно в тридцать фунтов годовых. Вместе с жалованьем в библиотеке и небольшими дополнительными приработками это даст ему достаточный доход. Но всё же после заключения соглашения и до свадьбы Ровелла часто задумывалась, не могла бы она вытянуть больше. Иногда ей казалось, что можно было бы добиться еще сотни, иногда, вспоминая выражение лица Оззи во время последнего, самого тяжелого раунда переговоров, она понимала, что он запросто мог бы ее прикончить.

Как только новобрачные уехали, две сестры вернулись в дом викария, а Оззи угрюмо удалился к себе, чтобы переодеться перед карточной игрой. Когда он впервые разговаривал с женой по поводу позора Ровеллы, то объявил, что, раз уж она сестра Морвенны, он намерен дать этой несчастной пятьдесят фунтов, чтобы она не скатилась с этим гнусным соблазнителем до полной нищеты. Хотя она не заслуживает такой щедрости. Он также не станет, хотя и должен был бы, сообщать о недостойном поведении молодого человека его работодателям. Разумеется, тот этого заслужил, но он не только потерял бы работу, а и позор Ровеллы вышел бы наружу.

Следует соблюдать видимость респектабельности и ограничиться сожалениями по поводу того, что сестра миссис Уитворт выбрала неподобающего мужа. Какая жалость, заявил Оззи, сложив руки под полами сюртука, величайшая жалость, что новобрачные будут жить в Труро. Он надеется, что Морвенна не станет поддерживать отношения с сестрой.

— Скорее всего нет, — ответила Морвенна.

Зная о ее близости с семьей Чайновет, Оззи приятно удивился этому ответу и понял, что Морвенна столь же нетерпима к аморальности, как и он.

Когда Оззи удалился играть в вист, сестры скромно поужинали и поболтали о том о сем перед сном. На следующий день Гарланда возвращалась в Бодмин. Не было и речи о том, чтобы в доме викария поселилась еще одна сестра. Оззи сказал, что во время банковского кризиса много потерял, и больше они не могут позволить помощницу по дому и с детьми. Его дочерей придется послать в школу, а Морвенна сможет больше времени проводить с собственным ребенком.

Для Гарланды визит оказался утомительным, и она не сожалела о том, что он закончился. Выслушав многочисленные материнские жалобы, хотя и неясные, потому как в Бодмине никто не должен был узнать правду, она прибыла в дом викария, где трое его основных обитателей, казалось, были на ножах. Мистер Уитворт, что вполне понятно, был оскорблен и разозлен позором свояченицы. Морвенна лучше скрывала свои чувства и обращалась с несчастной сестрой с долей жалости, но явно считала, что ее поведение ложится пятном на семью и ее саму, поскольку младшая сестра находилась на ее попечении.

Ровелла же периодически плакала и ходила как в воду опущенная, ведь именно такого поведения ожидали от нее семья и общество, но на деле почти не изменилась, и даже можно было заподозрить, что и не раскаивается в содеянном. До самого дня свадьбы она продолжала вести себя как прежде: читала, постоянно читала, занималась с девочками, молча сидела за обеденным столом, но была тихим центром грозового облака, зависшего над домом викария.

Гарланда старалась как могла разрядить обстановку: коротко рассказала о событиях в Бодмине, когда выпала возможность, а в остальном ограничилась обсуждением будничных проблем. Очевидно, что всё касающееся свадьбы, за исключением самых простых приготовлений, было под запретом, иначе бы кто-нибудь ее упомянул, но никто этого не сделал. И вот прошла свадьба, тощий нервный жених и немногочисленные гости держались скованно, выпили чаю с пирожными, а потом счастливая пара в двуколке отбыла в новое жилище. Ровелла поцеловала сестру так, как будто собралась на вечернюю прогулку. Артур взял Гарланду за руку и улыбнулся, заглянув в глаза, но не попытался ее поцеловать, словно никогда не допускал таких вольностей с юными леди.

А затем они уехали, Оззи отправился играть в вист, и две сестры сели в гостиной у камина в последний раз.

Гарланда заметила, что сестра сильно изменилась. Раньше ее немногословность проистекала от застенчивости, но с близкими людьми она всегда была откровенной. Теперь всё стало по-другому. И хотя Морвенна целиком посвящала себя обязанностям жены викария, с домом она справлялась не так хорошо. Собственной внешностью она тоже пренебрегала. В семье из одних девочек она всегда была самой щепетильной, заботилась о чистоте и аккуратности даже во время самых шумных потасовок. Когда матери не было рядом, она часто присматривала за младшими сестрами, хотя и сама была не намного старше, следила за их одеждой и прическами. Теперь же ее платье выглядело неприбранным, как и весь дом.

Но всё же ее фигура обрела прежнюю форму, и здоровье улучшилось, так что Гарланда уже не видела перед собой то изнуренное и увядшее создание, что описывала ей мать, побывавшая в июле в Труро с визитом, чтобы посмотреть на внука. Если бы дело было только во внешности, то волноваться не о чем.

Но Гарланда понимала, что перемены в поведении сестры — симптомы более серьезного заболевания. Если она не любит мужа, то вполне естественно, что будет обращаться с ним с наносной любезностью, как и все остальные. Но разве такое отношение должно распространяться на всех, включая сестер? А до сих пор это касалось даже ее собственного сына. Морвенна вела себя с ним скорее как нянька, чем как мать.

Понимая, что в Бодмине захотят узнать все подробности, в последний вечер Гарланда заставила себя обсудить не только свадебные банальности, но и дважды заводила разговор о менее тривиальном предмете — грехопадении Ровеллы. Во второй раз Морвенна отложила шитье, близоруко прищурилась, улыбнулась и сказала:

— Дорогая, я просто не могу об этом говорить. Только не сейчас. Пока еще это слишком больно. Прости, дорогая. Ты была так терпелива.

— Нет-нет. Я понимаю твои чувства, Венна.

— Скажи маме, что я ей напишу. Так будет лучше.

— Элизабет не пришла на свадьбу. Как и мистер Уорлегган. Ты их приглашала?

— Они до сих пор в Лондоне. К счастью. Кажется, они возвращаются на следующей неделе.

— Так ты расскажешь Элизабет правду?

— Правду? — Морвенна подняла голову. — Правду — нет. О нет. Какой в этом смысл? О правде лучше помалкивать. Достаточно будет, если я скажу Элизабет, что Ровелла неудачно вышла замуж.

Вскоре после этого сестры отправились спать. В семь должна была подъехать карета, так что встать придется рано. Когда Гарланда поднялась на второй этаж, Морвенна пошла посмотреть, заснул ли Джон Конан, и когда убедилась в этом, подоткнула одеяльце и легла в постель. Она взяла книгу, чтобы отвлечься от тревог дня, но поскольку книга была из библиотеки, то навеяла неприятные мысли.

Наконец, Морвенна отложила книгу и наклонилась, чтобы затушить свечу. Тут явился Оззи, по-прежнему в элегантном вечернем сюртуке, сорочке с оборками, ярко-желтом жилете в полоску и плотно сидящих панталонах, выставляющих напоказ его крепкие и толстые ляжки.

Морвенна убрала руку от свечи.

— Почему ты так рано вернулся?

Оззи фыркнул.

— Пирс свалился с приступом желчной колики, сыграв всего шесть раундов. Сказал, что боль слишком мучительна, чтобы продолжать. Если бы не мнение остальных, я бы вообще его исключил. Вечно он нездоров в последние дни!

— Так ведь он же стар, да?

— Значит, ему следовало нас предупредить! К тому времени как он вышел из игры, было поздно искать замену.

Мистер Уитворт подошел к зеркалу и стал себя рассматривать, поглаживая шейный платок. Он поймал взгляд Морвенны, наблюдающей за ним в зеркале. В последнее время он редко заходил в эту комнату, поскольку пока она болела, они спали отдельно, и с тех пор не воссоединились, не считая тех редких случаев, когда он требовал положенное. Конечно, уже не с той чудовищной регулярностью, как в первые дни, но Морвенна тут же поняла, зачем он пришел. В конце концов, сегодня партия в вист не удалась.

Несколько секунд он продолжал рассматривать себя в зеркале и попытался заговорить о свадьбе, но диалога не получилось. Пару раз жена поддакивала, но ничего больше не прибавила, просто позволила ему продолжать. И наконец Оззи умолк.

Настала тишина. Маятник французских позолоченных часов над камином отбрасывал косые тени на стену.

— Морвенна, — сказал Оззи. — Ты наверняка успела вечером отдохнуть после сегодняшних событий...

— Нет, Оззи, — ответила она.

Он по-прежнему не поворачивался.

— Нет? Не отдохнула? Но весь вечер ты...

— Это был ответ на тот вопрос, который ты собираешься задать. Я надеюсь... Надеюсь, что ты не станешь его задавать.

— Я хотел сказать...

— Прошу, не говори, и тогда... тогда этот разговор закончится, не начавшись.

— Милая, мне кажется, ты забываешься.

— Я думаю... Я думаю, Оззи, что это ты забылся, явившись сегодня сюда.

Когда он повернулся, его лицо было почти серым. Морвенна никогда так откровенно не восставала против него, и от ярости Оззи раздулся, как обычно и бывало.

— Морвенна! Что это еще такое?! Я зашел по-дружески тебя навестить перед сном. Разумеется, я думал, и до сих пор думаю о естественных отношениях мужа и жены, и ожидаю, что ты, как моя жена, исполнишь свой долг, предначертанный священным браком...

— Что я и делала до сих пор. Но больше не буду.

Оззи не желал больше слушать.

— Попытка... Даже попытка отказать мне показывает своенравие и неповиновение, которых я никогда в тебе не замечал. И не стану замечать, потому что это следует игнорировать. Но предупреждаю, что я...

— Нет, Оззи, — сказала она, садясь в постели.

— Что это еще значит, твое «нет»?! — почти закричал он. — Святые угодники, да что за блажь пришла тебе в голову, с чего ты возомнила, будто можешь отказывать в любви и удовольствии мужу, если твоя обязанность — давать их ему? Что за...

— Прошу тебя, Оззи, покинь эту комнату и больше не входи сюда, ни сегодня, ни в другие ночи!

— В другие ночи? Да ты в своем уме? — Он стал развязывать шейный платок. — Уж конечно, я не уйду. И разумеется, получу всё, что мне нужно.

Морвенна глубоко вздохнула.

— Ты... ты именно с этими жестокими словами овладел Ровеллой?

Его руки застыли и слегка дрогнули. Оззи отложил платок.

— Что за непристойные и распутные мысли пришли тебе в голову?

— Лишь те, что навеяло твое поведение.

Оззи посмотрел так, как будто собирается ее ударить.

— Неужели ты думаешь, что я мог хоть пальцем тронуть эту бесстыдную, распутную девку, покинувшую наш дом навсегда?

Морвенна закрыла лицо руками.

— Ох, Осборн, ты считаешь меня слепой?

Повисла тишина.

— Мне кажется, — наконец произнес он, — что в твою сестру вселилось зло, которое можно изгнать лишь особыми церковными таинствами. Но никогда не думал, что подобными измышлениями она попытается опорочить мое имя перед тобой.

— Я сказала, что я не слепая, Оззи. Не слепая! Ты знаешь, что это означает? Неужели ты думаешь, будто я никогда не видела, как ты крадешься по лестнице в ее комнату? Неужели ты думаешь, что мне не хватило смелости хотя бы разок последовать за тобой?

Одинокая свеча моргнула от жеста Морвенны, и тени скривились, словно от только что произнесенных слов. Отныне ничто уже не будет прежним.

Осборн снял сюртук и повесил его на стул. Он потер рукой глаза, потом снял жилет и сложил его рядом с сюртуком. То ли это вышел из него гнев, то ли просто стало меньше одежды, но он выглядел каким-то мелким.

— Мои слова о твоей сестре правдивы. В ней живет зло, которое и сводит других с ума. Я никогда не думал, что между нами может что-то случиться, мне и в голову бы не пришло ничего подобного. Это она мной овладела. На время я стал одержимым. Больше мне нечего добавить.

— Нечего?

— Что ж, совсем немного. Разве что о том, что твоя болезнь лишила меня естественного выхода для чувств. Она... она этим воспользовалась, как хищница.

— И как же она сумела выйти замуж за этого несчастного, которого едва знает, чтобы скрыть свой позор?

— Не думаю, что у тебя есть право задавать такие вопросы!

— А ты имеешь право возвращаться ко мне после того, как она нас покинула?

— Случившееся ничего не значит, с моей стороны это было просто временное помутнение.

— И потому ты решил помочь прикрыть ее позор?

— За определенную цену.

— А... Так я и думала.

Оззи снова побагровел.

— Мне не нравится твой тон. Совершенно не нравится, Морвенна.

— А мне не нравится твое поведение.

Оззи подошел к окну, раздвинул шторы и выглянул наружу. Он никогда не видел свою мягкую, покорную жену такой жесткой и язвительной, или чтобы она отвечала в таком духе. Обычно было достаточно чуть повысить голос и сурово ее отчитать. Разумеется, он находился в невыгодном положении, и сильно невыгодном, поскольку неправильно себя вел, а она это обнаружила.

Оззи был ошеломлен тем, что она всё узнала, и гадал, как давно, он злился, потому как жена порицала его за то, что было вызвано ее нездоровьем. И уж конечно, сам тот факт, что она знала, делал ее в некотором роде сообщницей. Если она знала, то должна была немедленно отослать сестру обратно в Бодмин, как поступила бы любая достойная жена. Возможно, сестры вместе замыслили против него недоброе! Оззи понимал, что никогда уже не выберется из их сетей, и всем сердцем жалел о том, что женился на этом бесполезном создании. Правда она родила ему сына, но во всем остальном была просто занозой, раздражающей его плоть, с той самой минуты, как они поженились.

Оззи повернулся и уставился на жену, сидящую в постели в ночной сорочке из тонкой шерсти, с пепельно-серым лицом и трагическими темными глазами. Ее длинные белые руки сжимали простыню, гладкие черные волосы спускались по плечам. Уже три недели у него не было женщины.

Это чудовищно несправедливо. Оззи облизал губы.

— Морвенна... Твоя сестра уехала. И никогда не вернется. Случившееся между нами, хотя это сущая безделица, закончено навсегда. Вероятно, виноваты мы оба, да, оба. Уверяю тебя, я сильно мучился. Лишь Господь может кого-то обвинять. Но только не мы с тобой. Не смертные. А значит, я предлагаю закрыть эту страницу и начать всё сначала. Нас соединили как мужа и жену, и никто не может нас разлучить. Наш союз был благословлен, Господь подарил нам сына. Давай вознесем короткую молитву и попросим Бога снова благословить наш союз, чтобы он принес новые плоды.

Морвенна покачала головой.

— Я не стану с тобой молиться, Оззи.

— Тогда я помолюсь один, и вслух. Рядом с этой постелью.

— Можешь молиться, не стану тебя останавливать. Но прошу тебя удовлетворять свои желания где-нибудь в другом месте.

— Это невозможно. Я связан с тобой данными в церкви клятвами.

— Это не помешало тебе опозорить мою сестру.

— Тогда ты должна помочь мне впредь избегать подобных ошибок. Это твой долг. Священный долг.

— Я не смогу его исполнить.

— Ты должна. Ты поклялась.

— Тогда мне придется нарушить клятву.

Дыхание Оззи стало глубже, его снова стали наполнять гнев и раздражение.

— Ты должна помочь мне, Морвенна. Мне нужна твоя помощь. Я произнесу короткую молитву.

Он подошел к изножью кровати и встал на колени в своих плотных желтых панталонах. Морвенна в ужасе уставилась на него.

— Господь наш, создатель и защитник всего человечества, — начал он, — дающий духовную благодать, творец вечной жизни, пошли нам благословение, как мужу и жене, чтобы мы снова стали плотью единой. Мы молим тебя...

— Оззи! — взвизгнула Морвенна. — Оззи! Ты до меня не дотронешься!

— ...окинь милостивым взглядом рабов твоих, чтобы мы покорно и смиренно вошли... — Он прекратил молитву и посмотрел на жену. — Ты не можешь мне отказать, Морвенна. Это противоречит наставлениям церкви. Это против законов страны. Ни один судья не осудит за насилие над женой. Само понятие брака делает это немыслимым.

— Если притронешься ко мне, я буду защищаться!

— Всемогущий и вечный отец наш, освятивший таинство брака еще в те времена, когда человек был невинен...

— Оззи! — в отчаянии прошептала Морвенна. — Оззи! И я сделаю кое-что еще. Послушай меня. Если ты сегодня или когда-либо возьмешь меня силой, на следующий день я убью твоего сына.

Молитва прекратилась. Мистер Уитворт опустил сложенные для молитвы руки и наконец-то посмотрел на постель, на скорчившуюся в муках женщину, которая отпрянула от него к балдахину кровати.

— Что? Что ты сделаешь?

— Думаешь, я люблю нашего сына? Что ж, люблю. Некоторым образом. Но не так сильно, как ненавижу то, что ты сделал. Мы связаны брачными клятвами, и я не могу тебя покинуть. И если... если ты согласишься никогда ко мне не прикасаться, никогда даже не дотрагиваться до меня, я буду твоей женой, пусть только внешне, буду заботиться о твоем сыне, буду хорошей матерью твоим дочерям, буду присматривать за домом и помогать в делах прихода. Никто не обвинит меня в том, что я пренебрегаю своим долгом! Но если ты приблизишься ко мне, дотронешься до меня, возьмешь меня силой, завтра или послезавтра я убью твоего сына! Клянусь, Осборн, Богом клянусь! И никакие твои слова не изменят моего решения!

Он встал.

— Да ты обезумела! Свихнулась! Боже милостивый, ты совершенно выжила из ума! Тебя нужно держать под замком в Бедламе! [12]

— Возможно. Возможно, именно это и произойдет со мной, когда Джон Конан умрет. Но до этого ты не сможешь меня запереть, потому что я ничего не сделала, а я буду отрицать, что угрожала тебе или ему. Но я это сделаю, Осборн. Клянусь! Клянусь перед Господом! Клянусь тебе!

Оззи стоял, облизывая губы и глядя на поднятую им бурю. Неужели это та тихоня, на которой он женился? Эта исхудавшая, скрюченная мегера со следами слез, готовая наброситься на него с шипением, как кошка, стоит ему сделать одно движение в ее сторону? И угрожать подобным! Убийством их сына! Джона Конана Уитворта, его первенца мужского пола и наследника! И ведь он и ее сын! Неужели она на это способна? Бред! Это просто истерика взвинченной женщины, которая довела себя до безумия из-за каких-то настоящих или выдуманных страданий. Оззи припомнил ее припадки во время родов. Всё это явно часть того же нервного расстройства. Завтра она наверняка забудет всё сказанное сегодня. Но всё же... не лучше ли сейчас ее оставить? Не лучше ли, не безопасней ли на сей раз не доводить ситуацию до накала, в особенности когда в доме находится ее мерзкая сестра?

Ну и денек! Кошмарная свадьба, оскорбившая его до глубины души, неудачная партия в вист из-за этой старой клячи Пирса, а теперь еще это! Оззи снова посмотрел на Морвенну — вдруг ее настроение изменится, вдруг, выпустив пар, она расплачется, и он сможет утешить ее, а потом, чуть позже, как бы ненароком разделит с ней постель.

Но слезы на ее лице были слезами решимости, а не смирения. Она по-прежнему не в себе. Оззи понимал, что опасно потакать ей даже один раз, ведь она решит, будто может командовать и впредь. Он мог настоять на своем, сокрушить ее физическое сопротивление и получить положенное по праву. Перспектива вполне привлекательная, и это будет несложно, но высказанная угроза звучала в его голове тревожным эхом. Если сейчас овладеть ей, то весь завтрашний день он будет беспокоиться о здоровье своего сына. Возмутительно, но факт. Завтра настанет другой день. Без Ровеллы в доме и в пределах видимости всё покажется другим.

— Ты переутомилась, Морвенна, — сказал Оззи. — Ты была нездорова, и я не хочу снова тебя расстраивать. Я тебя покину. Оставлю тебя подумать над твоим положением в этом доме и долгом по отношению ко мне. Но чтобы я больше никогда не слышал подобных слов! Никогда! Даже произнося их, ты навлекаешь на себя проклятье! Изгони зло из своих мыслей, а иначе и впрямь сойдешь с ума, и тебя придется отправить в специальное заведение. Как дочь своего отца, помолись о прощении за то, что ты впустила в свой разум такие мысли. Я тоже помолюсь за тебя. Если через день или два тебе не станет лучше, я пошлю за доктором Бенной.

Он развернулся и вышел, с ненужной силой захлопнув дверь за собой. Это был достойный исход, как он полагал, временное отступление. Но он забыл свой сюртук и шейный платок, и это показывало, насколько поражение его ошеломило.

Глава восьмая

Накануне Пасхи Дрейк узнал, что Уорлегганы возвращаются в Тренвит, и решил зайти к миссис Уорлегган.

Джеффри Чарльз не приехал домой на Рождество, поскольку родители были в Лондоне, а Дрейк знал, что пасхальные каникулы в Харроу длятся всего две недели, так что вряд ли он приедет в Тренвит.

Этим визитом Дрейк не собирался показывать свою самонадеянность или что-то в этом роде, он просто хотел всё прояснить. Хотел несколько минут уважительно поговорить с миссис Уорлегган о Джеффри Чарльзе и тех нападках, которым подвергался. Он несколько раз видел миссис Уорлегган издалека и знал, каким уважением она пользуется в окрестных деревнях, но не верил, что она в курсе происходящего.

Сначала он хотел указать на то, что высоко ценит и любит Джеффри Чарльза, но не искал этой дружбы. Хотя живя здесь, он не может отказать мальчику или не разговаривать с ним, когда он заходит. Дрейк ценит эту дружбу и надеется, что она продлится всю жизнь, но если мистер и миссис Уорлегган эти отношения не одобряют, а похоже, так оно и есть, то пусть они сами положат им конец. Если они этого желают, то пусть запретят Джеффри Чарльзу приходить в мастерскую Пэлли, и всё на этом закончится.

Он никоим образом не станет возобновлять дружбу. Но знает ли миссис Уорлегган, что землю на холме, чуть выше его мастерской, купил мистер Коук, а всем известно, что он представляет Уорлегганов, и в результате текущий мимо мастерской ручей отвели в другое русло, и теперь в засуху у Дрейка недостаточно воды для нужд кузницы? Знает ли она, что были сделаны попытки, и частично они увенчались успехом, отравить воду в его колодце, бросив туда дохлых крыс? Знает ли она, что часто телеги и другие вещи, которые он ремонтирует, на следующий день снова находят сломанными? Знает ли она, что некоторые люди перестали приходить, потому что опасаются последствий?

Вот что он надеялся высказать, спокойно и учтиво, а потом хотел спросить, может ли она каким-то образом прекратить эти действия. Предположим, она скажет, что он всё это вообразил, и на этот случай Дрейк припас кое-какие доказательства.

Он понимал, что его могут не впустить в Тренвит-хаус. Понимал, что он всего лишь скромный ремесленник, а мистер Уорлегган его не любит. И надеялся, что ему повезет перехватить миссис Уорлегган в деревне. Но он ее не видел.

И потому в четверг на Страстной неделе решил нанести визит. День выдался ясным, но с порывами восточного ветра, так что на солнце было жарко, а в тени приходилось дрожать. Ночью поднялись волны, они продолжали перекатываться и поднимать фонтаны пены, когда ветер касался гребней. Небо было ярко-голубым, а местность вокруг словно выцветшей.

Поскольку дело было официальным, Дрейк не пошел по запретной тропе напрямик, а направился к воротам и дальше по главной дорожке. Он много раз ходил здесь, чтобы повидаться с Морвенной и Джеффри Чарльзом два года назад. Каждый раз, когда он проходил через ворота, возвращалась сладкая боль воспоминаний, а прогулка по дорожке добавляла страданий.

Когда впереди показался дом, из того леса, где Дрейк собирал колокольчики, вышел мужчина. Дрейк узнал Тома Харри и слегка ускорил шаг, чтобы избежать встречи с ним.

— Эй! — крикнул Харри.

Дрейк почти дошел до вторых ворот, ведущих в сад.

— Эй, ты! Куда это ты собрался?

Тогда Дрейк остановился. Харри держал в руках палку и прибавил ходу, его лицо перекосилось.

— Ну и?

— Иду к миссис Уорлегган, надеюсь, она любезно уделит мне пять минут, — ответил Дрейк.

— Уделит тебе? Зачем это?

— Пришел просить ее о милости. Просто поговорить с ней о личном деле. Я лишь хочу войти через заднюю дверь и попросить. Если она откажет, я уйду.

— Ты уйдешь еще до того, как доберешься до дома! — рявкнул Харри.

Неприязнь Тома Харри к братьям Карн за прошлый год только возросла. Во-первых, Сэм, проповедник Библии, попытался своим гнусным путем окрутить его девчонку, завлекая ее на молитвы методистов. Пускай это ему не удалось, пускай она смеялась над Сэмом каждый раз, когда они проходили мимо, но Том не был полностью убежден, что Эмму не заговорили, не наложили на нее какое-нибудь злобное библейское проклятье. Потому что, хотя она по прежнему была его девушкой, но временами становилась задумчивой и рассеянной и реже смеялась тем звонким смехом, который мог распугать всех ворон и так ему нравился.

А во-вторых, год назад пошли слухи, достигшие ушей Тома, что неприятности с жабами, а значит, и все проблемы, с которыми он из-за этого столкнулся, были работой Дрейка Карна, младшего брата, того, кто сейчас стоял перед ним и нагло и самоуверенно требовал права пройти, силой ворваться в Тренвит-хаус и поговорить с госпожой Уорлегган. Такого ни один приличный человек не потерпит. А Том Харри уж точно не собирался терпеть. Он сунул в рот два пальца и резко свистнул.

Дрейк уставился на него. Этой встречи он всячески старался избежать. Он не боялся Тома Харри, хоть с палкой, хоть без, но совершенно не хотел, чтобы визит превратился в потасовку. Вряд ли он сумеет пройти дальше, если здоровяк егерь преграждает вход, и уж точно попытка убедить миссис Уорлегган в справедливости его жалоб не увенчается успехом, если у одного из ее слуг окажется разбита губа или нос, а Дрейк предстанет перед ней примерно в таком же виде.

— Ну, — сказал он, — если ты меня не пропустишь, я зайду в другой раз. Это мирная просьба, я не собираюсь врываться силой. Так что желаю хорошего дня.

— Ну уж нет, — ответил Том Харри, сжав губы в ухмылке. — Ты просто так не уйдешь. Наглому выскочке вроде тебя нужно преподать урок за то, что проник в чужие владения. Да тебя и за меньшее могли бы упечь в тюрьму!

Дрейк услышал за спиной шаги и повернувшись увидел еще двух егерей. Они были похожи на Харри, Дрейк уже видел их вместе в Грамблере и Соле.

— Мы тут поймали нарушителя границ, — сказал Харри. — Наверняка браконьер. Небось расставлял капканы в наших лесах. С ним нужно разобраться. Что скажете?

У одного в руках была палка, а у другого — собачий поводок. Они подступили к Дрейку и окружили его. Сначала они поглядели на него, а потом на своего вожака, поскольку не привыкли, что у них просят совета, и не вполне понимали, о чем их спрашивают.

— Думаю, лучше отвести его в дом, — сказал один. — Пусть мистер Уорлегган с ним разберется.

— Нет, — ответил Харри. — Мы же не хотим быть с ним так строги, правда? Его просто надо проучить. Чтобы не вздумал совать сюда нос. Просто слегка отдубасить. Взять его!

Дрейк резко метнулся к Харри, а потом стремглав промчался между двумя другими егерями. Кто-то вцепился в его сюртук и разорвал его, а потом сюртук слетел с него, и Дрейк побежал. В его ноги упала палка, он споткнулся, но не упал. И припустил к лесу.

Дрейк был куда быстрее трех преследователей и быстро бы от них оторвался, если бы не одно «но». По первому полю бежать было легко, потом он перебрался через стену и оказался на пашне, перед лесом. Он как обычно перепрыгнул через стену, опершись на нее одной рукой, но не учел, что некоторые мышцы на ноге онемели из-за удара палкой, и ногой зацепил верхний камень. Вместо того чтобы легко приземлиться, он рухнул и подвернул лодыжку, боль пронзила его правую ногу.

Дрейк поднялся на колени и встал на ногу, но она не выдержала, и он упал. Он попытался снова, прыгая на одной ноге. Но в это время егеря посыпались на него, как из телеги с кирпичами, с кулаками и палками. Они сбили его наземь, а потом, озверев из-за того, что он чуть не сбежал, избили до беспамятства.

Они стояли вокруг него, тяжело дыша, с пылающими лицами. Лишь один из трех, мужчина по имени Кент, выглядел обеспокоенным.

— Наверное, этого хватит, Том. Он уж точно больше сюда не придет. Оставь его.

— Оставить его? Только не на нашей земле! Это было бы пренебрежение долгом.

— Похоже, его придется подлатать.

— Неа. Крысу невозможно ранить. Хоть все кости переломай, она всё равно заползет в свою нору, а назавтра уже будет вынюхивать, как ни в чем не бывало!

— Может, теперь отнесем его в дом? — спросил другой.

Том Харри покачал головой. Мистер Уорлегган явно решил бы, что они превысили полномочия. А если вдруг они наткнутся на миссис Уорлегган, то могут и работы лишиться.

— Неа. Бросим его в пруд. Это уж точно остудит его пыл.

Пруд находился на другой стороне рощи и примыкал к основной дороге между Солом и Сент-Агнесс. Ей пользовались все, имеющие достаточно средств на овцу или козу, чтобы отвести животных к водопою, сюда же гнали и скот Тренвита. На другой стороне дороги была общественная земля, где проводили праздники и пасли скот, насколько возможно было кого-то пасти на этой голой пустоши. Вся вода стекала с пустоши в пруд, и в сырую погоду он растекался на несколько ярдов во все стороны и становился на четыре фута глубже. В засуху, в особенности после долгого сухого сезона вроде нынешнего, он съеживался до четверти обычного размера и до половины в глубину, зарастал зеленой тиной и наполнялся пометом тех животных, что из него пили.

— Поднимайте его, ребята, — велел Том Харри.

Они потащили Дрейка по лесу, подошли к краю пруда, качнули его пару раз и кинули в воду.

Холодная вода привела его в чувство, Дрейк перекатился на спину и сел, задыхаясь и отплевываясь, его голова и плечи находились над грязной поверхностью пруда.

— Сыграем? — прокричал Том. — По пенни за попадание! Вы как? По пенни за попадание.

Ему удалось уговорить одного, но Кент не стал принимать в этом участия. Том и еще один егерь набрали камней и глины и начали бросать их в Дрейка. Некоторые броски не достигли цели, но некоторые попали. Дрейк попытался встать, но не смог, погрузился в воду, опять сел и медленно пополз к другому краю пруда. Мучители с хохотом преследовали его, споря, кто точнее попал и по поводу выигранной ставки. В том месте, где пруд сужался, дистанция между ними сократилась, и внушительного размера камень, брошенный Томом, угодил Дрейку в висок. Дрейк медленно погрузился под воду. Глубина была не больше нескольких дюймов, но он упал лицом вниз, а потом всё-таки перевернулся и всплыл лицом вверх, частично находясь над водой, а частично под ней. По поверхности расплылись пузыри.

— Черт бы тебя драл, да ты прикончил парня! — пробормотал Кент и вошел в пруд, схватил Дрейка за ворот окровавленной рубахи и вытащил на берег, опустив на мягкую тину. На воде осталось розовое пятно.

Кент вытер пальцы и выпрямился, посмотрев на двух других. Они подошли ближе и уставились на неподвижное тело. С губ Дрейка слетала кровавая пена.

Том Харри плюнул в него и сказал:

— Это за жаб, говнюк. В следующий раз хорошенько подумай.

Потом он развернулся, но остальные не пошевелились.

— Бросьте его! Он очухается. Оставьте его здесь! Пусть его подберет братец-святоша.

Удивительно, но в таком месте, где никакое движение не проходит незамеченным, никто не видел происшествие в пруду. Первым заметил тело один из сыновей Уилла Нэнфана, он осторожно приблизился, чтобы поглазеть, а потом побежал рассказать матери. Шар Нэнфан была сильной и привлекательной женщиной с чудесными золотистыми волосами, с годами потускневшими. Она вышла из коттеджа вместе с двумя маленькими дочерями, воскликнула «Господи ты боже мой!», перекатила Дрейка на спину, смыла кровь и грязь с его губ и ноздрей с помощью крепкого десятилетнего мальчугана отнесла его в свой коттедж. Там его положили на земляной пол на кухне, побрызгали в лицо ледяной водой из колодца, похлопали по щекам и привели в чувство. Вызвали Уилла Нэнфана, пасущего овец, он осмотрел парня, ощупал сломанные кости и сказал, что пошлет за доктором Чоуком.

Дрейк отказался, как отказался и называть имена нападавших. Он просто сообщил, что это были три бродяги, пытавшиеся его ограбить. Он их не знал и вряд ли опознает при встрече, они закрывали лица. Он снова закашлялся, когда ему дали рома, и выглядел так, будто его вот-вот стошнит, но попросил дать ему десять минут, и тогда он пойдет домой. Уилл Нэнфан сказал, что лучше послать за Сэмом, но Дрейк ответил, что его брат до шести на шахте, не стоит его беспокоить, через десять минут он и сам встанет на ноги.

Шар сказала, что это просто стыд и позор, она много раз обращала внимание на такого привлекательного юношу, а теперь не знает, может, его лицо изуродовано навсегда. Губы его распухли, по щеке тянулся порез, бровь рассечена, а под глазом фингал. Она сделала примитивную перевязку щеки, чтобы остановить кровотечение, и приложила холодный компресс к раздувшейся лодыжке, а потом заявила, что Дрейку следует спокойно лежать час или два, прежде чем даже подумать о том, чтобы выйти во двор. Дрейк возразил, что ему нужно всего десять минут, но повторив эти слова уже несколько раз через длительные промежутки, в конце концов сдался и впал в полузабытье, от которого его пробудил Сэм.

— Они тебя вызвали? — спросил Дрейк. — Не стоило этого делать.

Но Сэм ответил, что уже шесть часов, он как раз возвращался со смены. Тогда Дрейк удивился:

— Неужели уже так поздно? У меня, наверное, горн потух!

Через полчаса они отправились домой, солнце просвечивало через туман над морем, как раскаленная докрасна монета.

По пути Сэм вытянул из брата всю историю. Хромая так медленно, что темнота застала их в пути, Дрейк, одетый в позаимствованный сюртук, заставил Сэма поклясться, что тот сохранит тайну.

— Это не ради меня, но видишь ли, не нужно между нами лишних осложнений. Может, я зря решил, что...

— Какой же ты тупица, — мягко сказал Сэм. — Тупица. Я должен был пойти с тобой. Этот Том Харри — унылый человек, живущий во грехе. Его ждут муки ада. Но мы не сможем предотвратить осложнений.

— Не можем, но капитан Росс не должен узнать, это важно.

— Да... Да... Трудно будет сохранить это в секрете в деревне. Тебя никто не видел?

— Вроде нет. Кажется нет. Понимаешь, я не хочу стать причиной вражды между Полдарками и Уорлегганами. Если об этом станет известно, кто знает, что за этим последует? Мы так многим обязаны капитану Россу. Если он узнает, то неизвестно, что он может натворить. А ведь он может, Сэм. Ради Демельзы и себя самого.

— Христианский долг — преломить хлеб прощения. Но, Дрейк...

— Погоди, дай передохнуть несколько минут. Что ты говорил?

— Наш долг также — следовать по тому пути, что избрал для нас всевидящий Бог. Рано вставать и не давать волю чувствам, быть трудолюбивыми и аккуратными, чтобы Отец небесный возрадовался за нас, увидев наши чистые души. Но... Не вижу, как ты можешь продолжать работать на кузнице по соседству, Дрейк, когда тебя так донимают. Когда разрушают всё, ради чего ты трудился. И теперь...

Дрейк поднялся и снова двинулся дальше.

— Вот что я тебе скажу, — произнес он. — Я не сдамся.

— Да... — Сэм всмотрелся в разбитое лицо брата. — Но я за тебя боюсь.

— За мою душу?

— И за нее тоже, ты сам прекрасно знаешь. Но больше боюсь за твое земное существование и благополучие. Еще немного, и сегодня тебя бы утопили. Или переломали бы ребра. Я попрошу у Бога прощения за то, что слишком беспокоюсь о земной жизни брата, но случившееся с тобой меня очень встревожило, не будет нам обоим покоя, пока мы боимся за твою жизнь и безопасность... Может, если бы ты продал мастерскую, то нашел бы похожую в Редрате или Камборне, поближе к дому. Тогда ты бы...

— Я не сдамся, — повторил Дрейк.

Больше до самой кузницы они не разговаривали. Сэм не отвел брата наверх — вдруг завтра он не сможет спуститься. Он принес коврик и одеяло. На кухне нашелся кусок вареного кролика, и Сэм подогрел его и подал с картошкой и ячменным хлебом. А потом удовлетворенно наблюдал, как Дрейк съел несколько ложек.

После ужина Сэм всё убрал и произнес молитву. Он собирался остаться на ночь, но перед сном хотел понять, что на уме у Дрейка. Слепая решимость стоять на своем выглядела трудновыполнимой. А кроме того, нападки могли и усилиться. Сэм всё это высказал.

Дрейк кивнул.

— Да, это верно.

— А Росс и Демельза... Я всё понимаю, — сказал Сэм. — Но если ты не втянешь их в эту заварушку...

— Я сделаю то, что собирался сделать сегодня. Схожу к миссис Уорлегган.

— Тогда я пойду с тобой. В одиночестве ты напросишься на что-нибудь еще похуже. Вместе...

— Нет... Не впутывайся в это, Сэм. Я найду другой способ с ней повидаться.

— Какой способ? Она иногда выезжает на прогулку верхом, но не думаю, что она будет рада...

— Когда она вернется в Труро, я повидаюсь с ней там. В городском доме не будет егерей.

— Там будут лакеи. И они не лучше.

— Они меня не знают. Я рассчитываю, что она меня примет. Я расскажу ей всё и попрошу помощи.

Сэм немного поразмыслил.

— Ты никогда с ней не разговаривал?

— Никогда.

— Она была против твоей дружбы с Джеффри Чарльзом.

— Да, но позволила ему приходить ко мне прошлым летом.

— И почему ты считаешь, что она поможет?

Дрейк с бесконечным терпением сменил позу, корчась от боли.

— Мне кажется, она любит честную игру.

Глава девятая

Уорлегганы остались в Тренвите вплоть до третьей недели апреля. Многочисленные ссадины Дрейка зажили. Порез на лице превратился в шрам, синяки на теле почти прошли, он начал ходить не прихрамывая. Но похоже, его лицо уже никогда не станет прежним. Шишка на челюсти не уменьшалась, осталась рассеченной и бровь.

Демельза ничего не знала до второй недели апреля, а потом рассвирепела, что подобное могло произойти, расстроилась при виде младшего брата и при мысли о том, что он никогда не избавится от злого рока, преследующего его с тех пор, как он встретил Морвенну. Она не поверила заявлению, что он не знает троих нападавших и не сможет их опознать. Демельза сразу предположила, что он наткнулся на кого-то из егерей Уорлеггана.

— Однажды я сама это испытала, как-то с Гарриком, — сказала она, — и когда Росс вернулся домой, то пошел в Тренвит и предупредил Джорджа, что любое повторение подобного дорого ему обойдется. Я попыталась помешать Россу пойти, не хотела дополнительных неприятностей между семьями, но он не прислушался и всё равно пошел.

— Я тоже не хочу неприятностей, — сказал Дрейк.

— Так значит, это они.

— Я этого не говорил.

— Это всё усложняет.

— Просто не говори капитану Россу. Были это егери или бродяги, не имеет значения, но если ты скажешь ему, что меня избили, это возбудит его подозрения, в точности как у тебя.

— Он всё равно узнает. Но сейчас он с ополчением и не вернется до пятницы.

— Тогда, если он услышит, скажи, что это пустяки. Скажи, что у меня просто пара синяков и ничего серьезного.

— Но если это егеря, а не бродяги, это может повториться.

— Нет, если я буду осторожен. А я буду осторожен, Демельза.

Восточный ветер продолжал мести по двору, создавая маленькие пыльные водовороты и задувая горнило без помощи мехов. Демельза запахнула плащ и откинула с лица прядь волос.

— Эти нападки на тебя...

— Прекратятся, я уверен.

— Как? Что их остановит?

Дрейк улыбнулся, хотя и кривовато.

— Терпение, сестренка. Помнишь, как всегда говорит Сэм: «Своими испытаниями, опасностями и ловушками Господь расчищает мне путь».

— Ох, Сэм... Я люблю Сэма, да кто бы не любил? Но он не умеет обращаться со злобными людьми. Да к тому же заботится только о душе.

— Может и так. Но надеюсь, что мне не понадобится его помощь, ни духовная, ни какая-либо еще. У меня есть план.

— Какой план?

— Не могу сказать, сестренка. Чтобы всё не испортить.

Демельза посмотрела на брата. В последнее время он резко возмужал.

Ей было жаль, что это чудесное обаяние юности исчезло.

— Береги себя, — сказал она. — Если на тебя снова нападут, я скажу Россу, хочешь ты того или нет.

— Я буду осторожен.

Дрейку легко удалось узнать, когда Уорлегганы уехали в Труро. Как только он об этом услышал, он взял немного хлеба и сыра и пошел в город. Теперь, когда мистер Уорлегган стал членом парламента, никто точно не знал, сколько они пробудут в Корнуолле, но вполне разумно было предполагать, что как минимум пару дней до отъезда в Лондон они проведут в Труро.

Дрейк оказался прав. На следующее утро он постучался в дом и застал там Элизабет. Дрейк назвался горничной у задней двери, а потом лакею с враждебным каменным лицом, попытавшемуся изгнать гостя на кухню. Дрейк спросил, может ли он увидеться с миссис Уорлегган, но не стал называть причину визита. Он посчитал, что его вряд ли выгонят, не сообщив хозяйке, а она, узнав его имя, вряд ли откажется его принять, решив, что дело касается Джеффри Чарльза.

Миссис Уорлегган приняла его в большой гостиной на первом этаже. Она была в белом, ее излюбленном стиле: простой корсаж и пышная юбка, затянутая на талии, кружева у шеи и на рукавах. Она выглядела спокойной и нетронутой годами. Хотя Дрейк часто видел ее прежде, в церкви и на верховых прогулках, он, как и многие мужчины, был потрясен ее красотой и юностью. Элизабет же, напротив, видела его лишь издали. Дрейк тоже произвел на нее впечатление: высокий, светлокожий юноша с темными глазами и шрамом на лице, с мягким корнуольским выговором и скромными, но уверенными манерами. Он напоминал ту женщину, которая вызывала у нее неприязнь, но всё же был другим. Когда он начал говорить, Элизабет вспомнила его возмутительную дерзость по отношению к ее кузине Морвенне и неприятности, которые он причинил ее мужу и сыну. И осознала, насколько дерзко с его стороны было явиться сюда сегодня.

Поэтому она почти не слушала его слова, Элизабет закрыла глаза и приготовилась позвонить в колокольчик, чтобы его выпроводили. Но потом то одна фраза, то другая заставили ее насторожиться. Она отдернула руку.

— Вы предполагаете, смеете предполагать, что эти... эти нападки, о которых вы говорите, дело рук наших служащих?

— Ну да, мэм. Мне неловко вас беспокоить, но я твердо уверен, что вы ничего об этом не знаете. Если...

— Не знаю? То есть вы хотите сказать, что это происходит по указанию мистера Уорлеггана?

— Не могу это утверждать, мэм. Может, кто еще велел мистеру Коуку купить ферму над моей землей и перекрыть мне воду. И Тому Харри, Майклу Кенту и Сиду Роу, тем, что меня избили до беспамятства. И эта бровь, мэм. А одной стороной носа я до сих пор не могу дышать...

— А чем вы занимались, когда они вас схватили?

— Шел по дорожке, мэм, в надежде повидаться с вами и предложить, что больше никогда не буду встречаться с мастером Джеффри Чарльзом, если меня оставят в покое.

Элизабет стремительно подошла к окну. Ей по-прежнему хотелось выгнать этого молодого человека, страшно хотелось отрицать каждое его слово и провозгласить лжецом. Но трудность заключалась в том, что она не была в этом уверена. Она знала, насколько Джордж восставал против того, что этот юноша получил кузницу, о неприязни, почти ревности Джорджа из-за продолжающейся дружбы с Джеффри Чарльзом. Джордж думал, или его вынудили думать, что Дрейк специально обосновался там, чтобы раздражать Уорлегганов и бросать им вызов. Элизабет также знала, что егерям велели со всей строгостью обращаться с нарушителями границ.

Но ведь не с теми, кто просто идет по дороге, чтобы с ней повидаться! Она задумалась, насколько может верить рассказу Дрейка Карна. Он мог прийти сюда и ради какой-нибудь проделки. В конце концов, он имел наглость регулярно являться в их дом два года назад, когда там жили Морвенна и Джеффри Чарльз. Нельзя поощрять дерзость. Она повернулась и посмотрела на Дрейка, встретившись с ним взглядом. Насколько хорошо ее сын разбирается в людях? Ведь этого молодого человека Джеффри Чарльз предпочитал куда более подобающей компании равных ему по положению мальчиков. Карн не выглядел наглым лжецом. Но как можно об этом судить?

— Расскажите еще раз, — попросила Элизабет. — Всё с самого начала. Когда, как вы уверяете, начались эти проблемы?

И он рассказал всё снова.

— И вы можете это доказать?

— Тетушка Молли Вейдж, что живет на холме надо мной, говорит, будто видела ломающих мою изгородь мужчин, когда меня не было дома, людей из Тренвита, так она говорит, она узнала их по одежде. Джек Муллет говорит, что всем известно — стоит мне что-то починить, как люди из Тренвита снова это ломают. Никто не видал в тот день Тома Харри, Сида Роу и Майкла Кента, но у меня остались отметины, которые это доказывают, мэм. Простите, мэм, но прошло уже почти три недели, как это случилось, но по моему лицу вы сами видите, и прошу прощения, но...

Он распахнул куртку и задрал рубашку, показав уже побледневшие синяки на ребрах.

— Достаточно, — сказала Элизабет, у которой перехватило дыхание. — Хватит. Думаю, вы предполагаете...

— Что здесь делает этот человек? — воскликнул Джордж Уорлегган с порога.

Дрейк вспыхнул и запахнул куртку на незаправленной рубахе. Джордж приблизился на пару шагов и остановился, сложив руки за спиной.

— Это Дрейк Карн. Он хотел увидеться...

— Я знаю, кто он. Но по какому праву его впустили в этот дом?

— Я как раз собиралась тебе сказать. Он хотел увидеться со мной, и я решила, что будет правильным узнать, чего он хочет. — Она кивнула Дрейку. — Полагаю, вам следует уйти.

— Это уж точно, — сказал Джордж. — И я дам указания, чтобы его выкинули вон, если еще раз сюда сунется.

— Ступайте, — велела Элизабет.

Дрейк облизал губы.

— Спасибо, мэм. Я не хотел проявить неуважения... Простите, сэр. Я не хотел никого расстраивать или беспокоить.

Он медленно двинулся к двери и прошел рядом с Джорджем. Дрейк был высоким, сильным и худым, и даже в такой ситуации держался с достоинством.

— Стой, — сказал Джордж.

Дрейк остановился. Джордж позвонил в колокольчик. Через некоторое время пришел слуга.

— Выстави этого человека вон, — приказал Джордж.

Джордж вышел вслед за Дрейком, ни слова не сказав Элизабет. До ужина они друг друга не видели. Джордж сидел за столом с каменным лицом, но к середине трапезы заметил, что лицо Элизабет еще больше похоже на камень.

Джордж заказал карету на восемь утра, а значит, упаковать вещи следовало накануне. В конце концов, когда слуги на время удалились, он спросил жену, всё ли готово.

— После полудня я вообще ничем не занималась.

— Почему это?

— Потому что я не позволяю кому-либо говорить со мной в таком тоне, как ты выговаривал мне перед Дрейком Карном.

— Да я почти вообще с тобой не разговаривал! Но Карна не следовало принимать.

— Позволь мне самой об этом судить.

Джордж поднял брови. Теперь он понял, насколько Элизабет сердита.

— И что сказал этот выскочка?

— Что ты пытаешься выгнать его из собственной мастерской.

— И ты в это веришь?

— Нет, если ты скажешь, что это неправда.

— Это не совсем неправда. Его присутствие там — намеренный вызов. И как ты сама видишь, позволяет ему поддерживать дружбу с Джеффри Чарльзом.

— Так значит, стоило прибегнуть к давлению, например, перекрыть ему доступ к воде, повредить изгородь, которую он построил, угрожать деревенским жителям, которые ему симпатизирует?

— Боже мой, я не знаю этих подробностей! Детали я оставляю другим. Возможно, они превысили границы полученных полномочий.

Элизабет промокнула губы салфеткой, обдумывая собственное скрытое недовольство и частично пытаясь его сдержать.

— Если ты выше того, чтобы вдаваться в детали, Джордж, то почему же ты не выше того, чтобы снизойти до такой мелочи, как запугивать мальчишку, который случайно перешел тебе дорогу?

— Как я погляжу, брат Демельзы умеет убеждать, — ответил Джордж.

Он намеренно использовал это имя, чтобы вызвать застарелую неприязнь и воспоминания.

— И значит ли это, что тебе следовало натравить громил из поместья, чтобы те избили молодого человека до беспамятства и искалечили его, возможно, на всю жизнь?

Джордж взял печенье, разломал его и отправил кусок в рот.

— Про это я не в курсе. Как ты прекрасно знаешь, я не сторонник насилия. Что он тебе рассказал?

Элизабет пересказала, наблюдая за мужем.

— Разумеется, он явился не с добрыми намерениями. Это уж точно. Это ведь он выпустил жаб в пруд, ты это знала?

— Он так сказал?

— Стал бы он признаваться? Но доказательств хватает. Я не сомневаюсь, что он собирался сделать какую-нибудь пакость, когда его схватил Том Харри. Он же просто выскочка, умеющий втереться в доверие, неудивительно, что он произвел на тебя приятное впечатление.

— Но даже если он занимался браконьерством, Харри не имел права обращаться с ним подобным образом.

— Если это правда, Харри будет наказан.

— Это всё?

— А что же еще?

— Его нужно уволить.

— Из-за слов этого мальчишки?

— В этом нужно разобраться. Думаю, ты совершаешь чудовищную ошибку, Джордж.

— Какую?

— Я... я прожила в Тренвите почти полжизни. Я не была счастлива с Фрэнсисом, как ты знаешь, но Полдарки жили там двести лет и заботились о деревенских обитателях. Ты ведешь себя по-другому. Я не оспариваю твое желание большей уединенности, лучше обозначить границы, поддерживать дистанцию с деревенскими. Это твой выбор. Я твоя жена, и потому это и мой выбор тоже. Но... ты ведь не хочешь вызвать к себе неприязнь, даже ненависть, а именно это и сделают Том Харри и его громилы, если ты от них не избавишься. Ты встречаешься с ними, только когда проводишь там свободное время. А как они себя ведут в твое отсутствие? Как ведут себя с другом Джеффри Чарльза? Ты можешь себе представить чувства Джеффри Чарльза, когда он об этом узнает? Какая между вами может возникнуть дружба, как я могу надеяться восстановить дружбу между моим сыном и мужем, если происходит подобное, пусть и не по твоему указанию, но по крайней мере после того, как ты выразил неудовольствие? Скажи мне, Джордж. Скажи мне!

Он не смог ответить, поскольку прибыл слуга, чтобы затушить свечи, а другой подал бренди. Супруги сидели в напряженной тишине напротив друг друга, их взгляды пересекались и расплывались в мерцании свечей. Казалось, слуги будут торчать в комнате до скончания века, стоило одному выйти, как являлся другой. Элизабет отказалась от бренди и встала. Джордж тоже поднялся и вежливо стоял, пока она не покинула столовую. Потом он потребовал наполнить бокал и положил на него руки, согревая напиток и слегка взбалтывая, чтобы насладиться ароматом. Он понимал, какой кризис угрожает его отношениям с Элизабет.

Всё разрешилось в ее спальне. Джордж вошел, когда она расчесывала волосы. Это был ежевечерний ритуал, который она не доверяла горничной. Элизабет расчесывала их нежно и ритмично, на нее это оказывало усыпляющий эффект, готовило ко сну. Она всегда жаловалась, что каждый вечер на щетке остаются волосы, но новые вырастали так быстро, что всегда оставались густыми. Как и не теряли цвет.

— Твои сундуки до сих пор не до конца собраны, — сказал Джордж с контролируемой любезностью. Полли говорит, ты не дала ей указаний, чтобы она могла закончить.

— Да, не дала.

— Могу я спросить почему?

— Потому что не думаю, что будет разумно завтра поехать с тобой.

Джордж закрыл дверь и сел в кресло, скрестив ноги и слегка опустив плечи в той угрожающей манере, как он всегда делал во время конфликтных ситуаций. Элизабет сидела к нему спиной, но оба видели лица друг друга в зеркале.

— И что же хорошего будет, если ты останешься?

— Лишь то, что раз мы так далеко расходимся в поведении, симпатиях и понимании, пожалуй, будет лучше и жить раздельно.

— Неужели всё это... это твое нынешнее состояние происходит из-за визита мстительного мальчишки?

— Нет, — медленно произнесла Элизабет. — Но это была последняя капля, последняя капля.

— Ты находишь его точку зрения более приемлемой, чем моя?

— Вовсе нет. Но его приход, его слова углубили различия и трещину между нами.

— Объяснись подробней. Ты полагаешь, что наша жизнь зависит от того, каких я нанимаю слуг, как я их наказываю, каким образом ограничиваю доступ к моей... к твоей собственности? Это первая причина твоей обиды. Огласи и остальные.

Она прекратила расчесывать волосы, опустила взгляд на туалетный столик, а потом подняла его и посмотрела на мужа в зеркале.

— Я полагаю, что наш брак тонет в подозрениях и ревности.

— То есть теперь ты нападаешь не на слуг, а на меня.

— Ох, Джордж!.. Слуги — это лишь симптом. Разве не так? Признай, что мы не имеем общих позиций даже для того, чтобы начать этот спор. Твоя неприязнь к Дрейку Карну... Я знаю всё, что ты можешь против него высказать... Мне он не нравится, и я всей душой желаю избавиться от него. Но это... эти мелочные нападки, и даже еще кое-что похуже... Неужели всё это родилось только из-за того, что он брат Демельзы и шурин Росса?

— Ах, — ответил Джордж, выпрямив ноги, — я всё гадал, когда дойдет до этого.

— До чего?

— Ты говоришь, что моя неприязнь к юному Карну проистекает от того факта, что он шурин Росса. А разве твоя вера во всё, что он сказал, то, как ты пытаешься выгородить его, обвинив слуг, проистекает не из того же источника?

Элизабет отложила щетку. Ее сердце билось так, будто в нем циркулировала не кровь, а куда более вязкая жидкость.

— Я сказала, что наша совместная жизнь тонет в подозрениях и ревности. Разве твои слова это не подтверждают?

— Думаешь, я подозреваю и ревную к Россу?

— Ну разумеется. Разумеется. А разве нет? Разве это не снедает тебя, не разъедает все твои успехи, не отравляет семейную жизнь, не омрачает каждое достижение?

— И что, все мои подозрения беспочвенны?

Элизабет повернулась к мужу, волосы раскинулись по ее плечам.

— Расскажи мне о своих подозрениях, и я отвечу.

Джорджа передернуло от ярости.

— Я считаю, что ты до сих пор любишь Росса.

— Это не всё! Не все твои подозрения.

— Разве этого недостаточно?

— Более чем. И именно поэтому ты приставил ко мне слежку в Труро, шпионил за мной, как за преступницей, чье преступление известно, но не хватает доказательств! А вдруг я встречусь с Россом в какой-нибудь темной подворотне? А вдруг я назначу ему свидание? Этого определенно достаточно. — Она встала и запнулась, а потом откашлялась, словно в попытке обрести дополнительную уверенность. — Но это не всё! Я должна выуживать из тебя остальное?

В последний момент его природная осторожность, здравый смысл торговца подсказали сдержаться и молчать. Джордж не был готов озвучить свои худшие подозрения и тем самым потерять жену. Ситуация выходила из-под контроля. Он не хотел давать волю чувствам. Чутье подсказывало ему, как действовать во время обычной кризисной ситуации, но только не нынешней, когда дело касается женщины. Это всё равно что пытаться оседлать прилив.

Он встал.

— Довольно, — сказал он с командными нотками в голосе. — Мы уже достаточно сказали. Утром можем продолжить, когда придем в себя.

— Нет, — возразила Элизабет с такой же решимостью. — Если тебе есть что сказать, выскажи это сегодня.

— Что ж, давай заключим сделку. Ты поедешь со мной завтра, как мы договаривались, а я напишу Танкарду перед отъездом с указаниями о том, чтобы преследования Карна прекратились. Другие проблемы и разногласия можно уладить позже.

— Нет, — повторила Элизабет. — Позже это будет невозможно, Джордж. Сейчас или никогда.

Он направился к двери, но остановился на полпути. Ее губы побелели от гнева. Добрые намерения катились к черту, и Джордж поднял руку, как будто хотел ударить жену. Она даже не моргнула.

— Почему ты обращаешься со своим сыном так, будто он не твой сын? — спросила она.

— С Валентином?

— Да.

Джордж облизал губы.

— А он мой?

— А как может быть по-другому?

— Это ты мне скажи.

— А если я скажу?

— Если ты скажешь?

— Ты мне поверишь? Ты хоть на одну секунду поверишь, что я говорю правду от всего сердца? Конечно же нет! Вот почему тебя пожирает ревность! Вот почему я считаю нашу совместную жизнь невозможной! Это должно прекратиться! И сегодня же!

Он опустил руку и уставился на Элизабет взглядом разъяренного быка.

— Ты должна сказать мне, Элизабет! Должна сказать мне! Должна сказать!

Она поколебалась, качнулась на каблуках, и отступила к своему будуару, ветер всколыхнул ее волосы. На мгновение Джордж решил, что она решила на этом подвести черту и окончательно с ним расстаться, и он навсегда потеряет свою самую ценную добычу. Но Элизабет вернулась так же быстро, как и ушла. В руке она держала Библию. Она подошла к мужу и положила книгу на стол.

— А теперь послушай, Джордж. Выслушай мои слова. Клянусь на Библии, как добрая христианка и в надежде на спасение, что я никогда, никогда не отдавалась никому, кроме первого мужа Фрэнсиса и тебя, Джордж. Этого достаточно? Или даже клятвы не хватит, чтобы тебя убедить?

Повисла долгая тишина.

— А теперь, — сказала Элизабет, и слезы наконец хлынули по ее щекам, — я закончила. Я уже знаю, что даже это было бесполезной тратой времени! Утром я уеду в Тренвит. Мы можем прийти к соглашению о раздельном проживании. Я могу жить с родителями. А ты делай, что душе угодно. Это конец...

— Нельзя давать этому выйти из-под контроля, — хрипло произнес Джордж. — Элизабет, послушай меня. — Он почувствовал, что тонет в зыбучих песках. — Я совершил ошибку...

— Неужели?

— Что ж, да. Да... Если твои слова... Ты должна дать мне время подумать...

Он кашлянул, пытаясь избавиться от скопившейся желчи.

— О чем подумать?

— Разумеется... Я принимаю твои слова, конечно же, принимаю. Полагаю, меня ввели в заблуждение... пожалуй, я слегка обезумел. Подозрения и ревность, как ты сказала, лежали в основе...

Она ждала.

— Но ты же знаешь... — сказал Джордж.

— Что?

— Подозрения и ревность, ты можешь их проклинать... и правильно сделаешь... но они показывают, пусть и таким извращенным способом, насколько ты для меня важна. Это правда. Возможно, ты так не думаешь, но это правда. Любовь... любовь может становиться очень эгоистичной, когда ты считаешь, что ей что-то угрожает. В особенности когда она дороже жизни. О да, — поспешил добавить он, когда Элизабет уже готова была заговорить. — Неправда, что недостаток доверия означает отсутствие любви. Природа человеческая так противоречива...

Элизабет сделала шаг в сторону. Он последовал за ней.

— Послушай, — сказал он. — Сильные чувства, которые я к тебе испытываю, настолько велики, что даже полная уверенность не смогла бы дать мне успокоения. Не плачь...

— Как я могу не плакать! — набросилась на него Элизабет. — Долгие месяцы твоя сильнейшая, отвратительная неприязнь, твоя холодность ко мне и к собственному сыну...

— Она закончится, — сказал Джордж, по-прежнему охваченный эмоциями, заставившими его отбросить прирожденную осторожность. — Отныне и навсегда. С сегодняшнего дня. Еще не поздно. Мы можем начать всё сначала.

— Сегодня, — с издевкой сказала она, — возможно, сегодня ты так считаешь. Но что будет завтра и послезавтра? Всё начнется заново. Я не могу... Я не стану это выносить!

— Как и я. Обещаю, Элизабет, всё изменится. Послушай меня. Не плачь...

Она отказалась от предложенного носового платка и вытерла поток слез рукавом ночной сорочки. Элизабет вернулась к туалетному столику, рассеянно взяла щетку и снова ее отложила.

— Я не хочу с тобой расставаться, — сказала она. — Действительно не хочу. Все мои сегодняшние слова — чистая правда. И даже больше. Но я покину тебя, Джордж. Клянусь, я это сделаю, если когда-нибудь...

— Этого не будет. Потому что я не позволю.

Джордж снова придвинулся ближе и рискнул поцеловать ее в лоб, и Элизабет не отпрянула.

— Что ж, — сказала она. — Я поклялась. Никто не мог бы сделать большего. Так поклянись и ты! Даже не упоминать, не думать об этом, не лелеять гнусные подозрения...

— Клянусь, — ответил Джордж и взял из ее рук Библию.

Им по-прежнему управляли чувства. Никогда в жизни он не был так взволнован. Завтра, вопреки клятве, которую он собирался принести, Джордж, в точности как и предсказывала жена, снова задумается. Но возможно, уже совсем по-другому. Он не должен, не может, потому что чуть всё не потерял. Так значит, Валентин все-таки... Клятва Элизабет его убедила. Учитывая ее спокойные, но твердые религиозные убеждения, вряд ли она стала бы рисковать бессмертием души даже ради сохранения брака, солгав на Библии. Его охватили противоречивые чувства. Близость потери и радость от того, что ее удалось избежать. Его глаза увлажнились, он пытался заговорить, но не сумел, потому что в горле стоял комок.

Элизабет прижалась к нему, Джордж обнял ее и поцеловал.

Глава десятая

Тени обреченности над Англией всё удлинялись, а тени начала лета между тем становились всё короче, солнце поднималось выше. Разразился новый мятеж на флоте, куда хуже первого, офицеров на многих кораблях команда заключила под стражу, на многих кораблях развевались красные флаги восстания. В Англии начиналась революция, похожая на французскую, а голландский флот с тридцатью тысячами солдат собрался у острова Тексел, готовясь к вторжению. Казалось, даже дворцовая стража на грани того, чтобы захватить Тауэр и монетный двор.

Да и погода установилась ясная — превосходная погода для вторжения. А жизнь текла своим чередом. Фермеры заботились о животных и урожае. Шахтеры добывали руду. Люди цокали каблуками по мостовой, делая покупки, но покупали всё меньше и меньше. Дамы жаловались на невиданную жару. По всему графству ощущалась нехватка воды. Море покорно лизало стальные берега, почти не поднимая брызг. Рыбаки чинили сети и готовились к сезону сардин. В Соле намечалась ярмарка, и несмотря на угрозу войны, все готовились к привычным гонкам и соревнованиям борцов. Толли Трегирлс занимался организацией поединков. Джереми Полдарк подхватил корь и заразил сестру, но болезнь протекала легко и не вызвала осложнений. Дуайт Энис выглядел лучше, но, словно для разнообразия, теперь нездоровилось Кэролайн. Демельза надеялась, что это не от разочарования.

Однако Росс был разочарован, пусть и по другой причине. В чем удовольствие — командовать ротой лодырей? Так он сказал Демельзе. Но если он покинет ополчение и присоединится к отрядам милиции, то его могут недолго думая отправить в любое место Англии, ему придется оставить не только шахту, но и жену и детей без защиты. Если французы, голландцы или испанцы высадятся, то скорее всего на этом побережье, и он предпочел бы сам их встретить.

Если ему придется покинуть Корнуолл, то лучше уж вернуться в настоящую армию. Теперь, когда половина флота подняла мятеж, армия внезапно обрела популярность.

— У меня она популярна не будет, — сказала Демельза. — Еще и двух лет не прошло, с тех пор как ты вернулся после предыдущей авантюры.

Итак, настало лето. Корнуольское море стало бледно-голубым, а погода — теплой и ясной и не предвещала перемен. Ничего похожего на яркий кобальт, приходящий вместе с северо-западным ветром, ни на прозрачные кружева зеленого, как при восточном ветре. Теперь ветра не было, уже несколько дней полного безветрия, словно полуостров превратился в трехпалубник, застрявший в штиле, а воздух нагрелся на солнце. Согбенные деревья скрючились в привычных позах, будто склонились перед бригадиром, который вдруг куда-то делся. Травы стояли не шелохнувшись, дым поднимался самодовольными спиралями.

Как-то в июне, после того как Росс уехал в Фалмут на встречу с военными и провел ночь в доме Верити, Демельза отвела детей к пруду у берега, неподалеку от Дамсель-Пойнта. Они купались в зеленых глубинах, а потом ловили креветок и других забавных созданий, шнырявших в воде среди водорослей и морских анемон.

Глубины, конечно, неподходящее слово. В детстве Демельза видела море только издалека и так и не научилась плавать. Росс научил бы ее, но постоянный прибой на пляже Хендрона делал это почти невозможным. Так что пруд был мелким, но Джереми мог в нем плавать, а Клоуэнс могла стоять, держа голову над водой. А Демельза ненадолго зашла в более глубокий пруд неподалеку и к своей радости перебралась на другой берег, не утонув.

Было еще раннее утро, меньше десяти, когда они вернулись домой, радостно смеясь. На небе собралось несколько облачков с рваными краями, но не стоило принимать их всерьез, скоро их поглотит жара.

Дети с криками вбежали в дом, им было мало утреннего купания, теперь они собирались пойти на пляж вместе с детьми Мартинов и Скобблов, под присмотром Эны Дэниэл, чтобы построить огромную песчаную стену перед наступающим приливом. Демельза вынесла плетеный стул в тени старой сирени у входной двери и стала расчесывать спутанные пряди мокрых волос, когда увидела двух всадников, спускающихся по долине.

Она внезапно узнала их, скорее инстинктивно, чем с помощью зрения, влетела в дом и переоделась в будничное, но красивое зеленое льняное платье, сняв свободный саржевый пеньюар, в котором была. Она уже спустилась в гостиную и быстро прихорашивалась, когда вошла Джейн и объявила, что ее спрашивает джентльмен.

Хью Армитадж с грумом. Хью был в светло-сером длиннополом сюртуке для верховой езды, черных бриджах и сапогах. Шейный платок был завязан неплотно, жилета он не надел. Он выглядел старше и менее привлекательным. Но потом он улыбнулся и наклонился, чтобы поцеловать ей руку, и Демельза поняла, что его обаяние никуда не исчезло.

— Демельза! Как удачно, что я застал тебя дома. И как я рад снова тебя видеть! Росс здесь?

— Нет. Ты приехал так неожиданно! Не знаю...

— Я приехал в Треготнан лишь в понедельник. И при первой же возможности навестил тебя.

— Ты в отпуске?

— Ну... в некотором роде... Как ты? Как ты поживаешь?

— Справляемся, благодарю... — Они неуверенно посмотрели друг на друга. — Прошу, садись. Выпьешь чего-нибудь?

— Не сейчас, благодарю. Я... Сейчас мне не нужно ничего освежающего.

— Тогда твоему слуге? Может, пиво или лимонад?

— Уверен, он не откажется, но мы не торопимся.

Он подождал, пока Демельза сядет, и сел сам на край стула. Он загорел, но выглядел неважно. Или, может быть, просто в его глазах стояла тревога.

— Как твои дядя и тетя?

— Прости, я совсем позабыл про манеры, — сказал он. — Когда я вижу тебя, то забываю обо всем. Они шлют самые теплые пожелания. Тетушка собиралась приехать сегодня с обоими детьми, чтобы попросить вас выполнить обещание, но Джон-Ивлин, это младший, подхватил простуду, и миссис Говер решила, что будет небезопасно брать его с собой. Я знаю, мне следовало подождать пару дней, но погода такая чудесная, что жалко терять время.

— Росс уехал только пару часов назад, ему будет жаль, что вы разминулись... Обещание? Какое?

— Росс пригласил нас, вы оба пригласили, летом устроить прогулку и посмотреть на тюленей.

— Да? — улыбнулась Демельза. — Боже мой, так я и думала, что ты об этом. Какая жалость!

— Когда он вернется?

— Наверное, не раньше вечера. Я точно не уверена.

Ей не хотелось, чтобы Хью знал о том, что Росс далеко.

— Тогда в другой раз. Но я так рад тебя видеть, все приятные воспоминания вновь всколыхнулись. Это как приехать в зеленый оазис посреди голой пустыни.

— А разве в пустыне не бывает... как это называется? Миражей.

— Не смейся надо мной. Хотя бы поначалу. Пока я не привыкну, что снова тебя вижу.

Ответ ее растрогал. Она нахмурилась и печально сказала:

— Что же смешного в том, что человек пытается спрятать свои чувства? Разумеется, я тоже рада тебя видеть, Хью. Но этот летний день куда больше подходит для веселья, чем для романтики. Может, посидим снаружи и поговорим немного в прохладе? Ты можешь отправить своего беднягу грума в конюшню, пусть расседлает лошадей, чтобы они отдохнули.

Они вышли, немного неловко, словно слегка парализованные. Принесли еще одно кресло, Демельза захватила веер, а Джейн предложила им холодный оранжад из погреба. Некоторое время текла приятная беседа.

Хью покинул флот на неопределенный срок, и никто не знает, как долго это продлится. Он рассказал о службе, о коротком, но кровопролитном сражении, в котором участвовал — оно длилось всего час из девяти месяцев, проведенных им в море. Слава Богу, похоже, что мятежи в Норе, Плимуте и других портах закончились. После тех дней, когда судьба страны висела на волоске, один корабль за другим спускал красный флаг и снова отдавал командование офицерам. Зачинщиков арестовали, они дожидались суда. Многие требования удовлетворили.

— Я целиком и полностью согласен с высказанными жалобами, — сказал Армитадж. — Флотом всегда пренебрегали и обращались с моряками отвратительно, многие меры запоздали на столетия. Но что касается мерзавцев из Нора, я бы с удовольствием лично вздернул их на рее.

— Звучит свирепо, — отозвалась Демельза.

— Война — жестокая штука, смею сказать. Мы сражаемся за жизнь, и я не знаю, победим ли. Страна как будто потеряла веру в саму себя и больше не желает драться за принципы, в которые верила. Мы стали слишком вялыми и словно заснули. — Он помолчал, и его лицо разгладилось. — Но зачем я тревожу тебя этими мыслями? Лишь потому, что считаю тебя слишком умной для того, чтобы удовольствоваться пустой болтовней. Расскажи мне о своей жизни после нашей последней встречи.

— Это будет пустая болтовня.

— Что ж, я рад услышать всё, что ты скажешь. Я счастлив и тем, что просто сижу здесь.

Демельза рассказала кое-что, но без привычной оживленности. Обычно любые слова легко слетали с ее губ, но только не теперь, и она была рада, когда крики, смех и детские голоса в доме ее прервали.

— Это мои дети со своими друзьями, — объяснила она. — Собираются построить большую песчаную стену против прилива.

— Ты пойдешь с ними?

— Нет-нет. За ними есть кому приглядеть. Утром я уже водила их купаться в пруду.

Хью встал, потер глаза и посмотрел в сторону пляжа.

— Так скоро прилив?

— Да. Вскоре после полудня. Но это не полный прилив. Самый высокий здесь всегда около пяти пополудни.

Некоторое время они молчали. Демельза смотрела, как пчела тянет нектар в цветке сирени. Пчела ползла на отяжелевших ногах, как пьяная, с одной тычинки на другую, будто толстый солдат, нагруженный трофеями. Сирень уже начала отцветать, но в воздухе еще стоял сильный аромат.

— Так почему бы нам не пройтись? — спросил Хью.

Оглядываясь назад, Демельза вспоминала свои не очень четкие возражения против этой просьбы. Захваченная неожиданными чувствами, она не сумела вовремя понять, что возражений и не требуется, достаточно было бы вежливого отказа. Но вместо этого она высказала несколько причин, и каждая даже в ее собственных ушах звучала всё более слабой, и, в конце концов, столкнувшись с его искусительными возражениями на эти предлоги, неожиданно сказала:

— Что ж, почему бы и нет.

Пока они шли вниз, к бухте Нампары, рядом нашептывал звонкую мелодию ручей, высокий грум торжественно нес весла и уключины, а Демельза думала о том, было ли для нее неприемлемым согласиться на эту просьбу. Она до сих пор не вполне хорошо разбиралась в поведении аристократии. Россу может это не понравиться, когда он узнает. А больше ничье мнение значения не имело. Но что плохого в этой прогулке? Даже если не брать в расчет слугу, тюлени сами по себе могут выступить в роли дуэньи.

— Почему вода в ручье такая красная? — спросил Хью.

— Из-за олова с шахты.

Но когда они добрались до маленького галечного пляжа, вытянули из пещеры ялик и подтащили его к морю, Демельза поняла, что грум не выступит в роли дуэньи.

— Сколько это займет времени? — спросил Хью.

— О, наверное, около часа. Трудно сказать точно. Там может и не оказаться тюленей.

— Что ж, Мэйсон, останься здесь. Нам понадобится твоя помощь, чтобы вытащить лодку обратно.

— Да, сэр.

— Ох, я сама могу это сделать, — сказала Демельза. — До сих пор я вытаскивала ее сама.

— Мэйсон может подождать здесь или в доме, — ответил Хью.

— А почему бы ему не поехать с нами, чтобы грести?

— Нет... Если ты позволишь, я сам сяду на весла.

Она задумалась.

— Такое редкое удовольствие — говорить с тобой, — сказал Хью, — и мне бы хотелось делать это наедине.

— Ну ладно.

Демельза, привыкшая забираться в лодку с голыми ногами и по колено в воде, с удовольствием предоставила перенести себя в нее двум мужчинам, словно фарфоровую безделушку. Она села на корме и повязала растрепавшиеся волосы зеленым шелковым шарфом.

Море мягко танцевало в солнечном свете. Хью снял длинный сюртук и сел на весла в одной сорочке, кожа на его руках была светлой, с темными волосами, похожими на веснушки. Демельза вспомнила, как впервые увидела его орлиный профиль в Техиди, но резкие черты были не совсем как у хищника: тонкие кости — слишком хрупкими, форма лица скорее аристократичная, чем агрессивная. В лодку он сел без шляпы, волосы были связаны лентой на затылке.

В ялике имелась мачта и небольшой парус, но сегодня ветер поднимали лишь они сами, когда гребли по воде. Вскоре Хью вспотел, и даже легко одетой Демельзе стало жарко.

— Давай я немного погребу, — предложила она.

— Что? — улыбнулся Хью. — Не могу этого допустить.

— Я прекрасно умею грести.

— Даже думать не смей.

— Тогда греби медленней. Туда больше мили.

Он стал грести спокойней, не прикладывая больших усилий, просто поддерживая курс. Они проплыли на запад, к Солу, держась не более чем в сотне ярдов от громады утесов. То тут, то там появлялись пляжи, песчаные языки бухт, доступные только со стороны моря. Лодок видно не было. Рыбаки Сола, любители и профессионалы, всегда находили более богатую добычу в водах за бухтой Тревонанс.

Хью остановился и вытер рукой бровь.

— Я счастлив, что ты поплыла со мной. Это ведь Драйден [13] сказал: «Пусть завтра хоть потоп, я прожил этот день».

— Что ж, такая погода может не простоять долго.

— Дело не в погоде, дорогая Демельза. Есть кое-что еще, о чем бы я хотел тебе сказать.

— Надеюсь, это не то, о чем тебе не следует говорить.

— Это то, о чем бы мне говорить не хотелось, уж поверь.

Демельза посмотрела на него с удивлением, а Хью снова улыбнулся, выпустил из рук весла и посмотрел на свои ладони.

— Удивительно, насколько редко приходится офицерам сидеть на веслах. Когда-то у меня были мозолистые руки, но те времена давно миновали.

— Что ты хотел сказать?

— Как ни печально, я должен сказать тебе, что я не покинул флот на неопределенный срок. Я покинул его навсегда. Меня списали. Иначе меня бы здесь не было. В военное время редко дают отпуск.

— Списали?

— Ну, не как мятежника. Наш корабль можно назвать счастливым. Капитан Грант сделан из того же теста, что Коллингвуд и Нельсон. Но всё же это был своего рода мятеж. По крайней мере, неспособность действовать.

— Неспособность действовать? С твоей стороны? Как такое возможно?

— Твоя недоверчивость греет душу, любовь моя. Что ж, не совсем так, но, как я сказал, это своего рода отказ подчиняться. Всё из-за моих глаз. Раньше они отказывались распознать флаг с двухсот ярдов, а теперь — и с пятидесяти. Прямо как моряки-мятежники, мои глаза не желают подчиняться.

Демельза в недоумении посмотрела на него.

— Хью, прости... Но что ты пытаешься сказать?

Он снова начал грести.

— Я говорю, что не вижу отсюда берег, вот что. Скажи, куда направить лодку.

Демельза по-прежнему молча смотрела на него. Она опустила руки в воду, потом вытащила их, и капли упали рядом на банку.

— Но тебе становилось лучше! Ты так сказал, когда мы впервые встретились.

— Становилось, но потом стало еще хуже. Я ходил к двум специалистам в Лондоне, один из них — корабельный хирург, а другой — частный доктор. Оба пришли к выводу, что ничего нельзя сделать.

День внезапно перестал быть жарким для Демельзы.

— Но даже близорукий может служить на флоте, пусть на берегу или...

— Только не с моим диагнозом. Говорят, что мне осталось недолго.

— Недолго?

— О, всё это обернуто в латынь, как майское дерево ленточками, но из их диагноза ясно, что с глазами у меня что-то не в порядке, и где-то через полгода я последую по стопам Мильтона [14], хотя не обладаю и толикой его таланта.

— Сейчас сезон появления детенышей? — спросил Хью.

— Для этого вида — нет. Тюлени по большей части приносят детенышей в это время, но эти обычно позже, в сентябре или октябре. Так мы подметили. Вообще-то я не очень много о них знаю.

— А сезон спаривания?

— То же самое. Тогда бы наверняка их слышал — они такие шумные.

— Демельза, не смотри так печально, иначе я пожалею, что тебе рассказал.

— Как же я могу смотреть по-другому?

— Может, доктора ошиблись. Они так мало знают. А сегодня такой чудесный день. Вспомни слова Драйдена.

— Тогда почему ты мне сказал? Почему?

— Потому что больше пока никто не знает, даже семья, и мне нужно было кому-то рассказать, а ты мой самый близкий друг.

Демельза заметила скрытое напряжение в его добродушно-насмешливом тоне.

— Это всё усложнило.

— Расскажи мне больше о пещере.

— Она вон там. Не больше чем в четверти мили. Греби левым веслом. Это большая пещера. Раньше туда сливала воды шахта, но она закрыта уже больше полувека. Чуть позже скалы будут просто усеяны тюленями. Сейчас, если повезет, увидим нескольких.

— Прошу тебя, я уже жалею, что рассказал.

— А ты рассчитывал, что я обрадуюсь или буду вести себя как ни в чем не бывало?

— Нет... Прости. Было эгоистично не понимать, что это для тебя значит. Я... очень польщен.

— Не стоит. В том, что я расстроилась, нет ничего лестного.

Хью перестал грести и глубоко вздохнул.

— Вот как... Но это не должно испортить сегодняшний день. Разумеется, мне следовало всё тебе написать. Но посмотри на меня... Послушай меня.

— Что ж... — Демельза подняла взгляд.

— Мы живем в нестабильном мире, — мягко произнес он. — Полноценная жизнь так коротка. Завтра могут высадиться французы или голландцы и будут опустошать всё вокруг, убивать и жечь. Через неделю какой-нибудь корабль в Плимуте или Фалмуте может привезти холеру. Или оспу. Полгода! Даже если они не ошиблись, у меня есть полгода. Представь, если бы мятежникам, которые сейчас ожидают приговора, дали бы полгода жизни и веселья? «Пусть завтра хоть потоп, я прожил этот день». Неужели я не убедил тебя забыть мои слова или хотя бы не обращать на них внимания?

— Это легче сказать, чем сделать.

— Улыбнись, прошу тебя. Когда я впервые тебя увидел, ты не улыбалась в течение всего обеда, пока мы не спустились к озеру. А потом как будто просыпались бриллианты.

— Ох, что за вздор, Хью.

— Прошу тебя. Одну улыбочку. Я не стану грести, пока ты не улыбнешься.

— Я и сама могу грести, — ответила Демельза.

— Это будет мятеж в открытом море, а у меня нет подходящей реи.

Демельза неуверенно улыбнулась, и Хью радостно вскрикнул.

— Тише! — сказала она. — Ты их вспугнешь. Они такие пугливые, так что можно ни одного не увидеть после стольких трудов.

— Тюленей? Ах, ну да, мы же на них приплыли посмотреть.

Он снова начал грести в сторону утесов.

Солнце стояло над головой, и тени стали совсем короткими. Скалы возвышались под таким углом, что солнце освещало всю выходящую к морю сторону, и даже находясь в десяти футах от утесов, лодка была полностью на солнце. Демельза снова захотела сесть на весла, потому что она знала, как подойти к пещере и не побеспокоить животных. Но Хью греб сам. По мере их приближения со скал спрыгнуло с десяток крупных самок.

На скалах у входа в пещеру лежало потерпевшее крушение судно. Большая часть давно развалилась, но нос и отдельные балки корпуса до сих пор сохранились в тех местах, куда не обрушивались волны, и с них свисали водоросли, как саван с покойника. Рядом находилась полоска мелкого песка длиной не больше тридцати футов с обрывистыми берегами.

Они услышали громкие крики тюленей, а время от времени раздавалось странное постанывание, как будто человеческое, словно в пещере скрывались давно утонувшие моряки. Здесь, несмотря на прекрасную погоду, было четко видно, как море поднимается и опадает, это были даже не волны, а дыхание океана.

— Не думаю, что мы их вспугнули, — сказала Демельза, когда они завернули за угол.

У входа в пещеру нежились на солнышке несколько серых тюленей, некоторые крупные, другие — подростки. Хью прекратил грести, и лодка медленно двинулась к животным. Поначалу казалось, что тюлени не замечают чужаков, потом, что проявляют любопытство, но не тревожатся. Один за другим они переводили взгляды на ялик. Их морды были похожи на человеческие лица — ребяческие, но усатые, невинные, но мудрые. Один забавно гикнул, а детеныш рядом откликнулся блеянием. Другой зевнул. Из пещеры доносилось многоголосье звуков.

— Я слышала, им страшно нравится музыка, — тихо сказала Демельза. — Говорят, иногда сюда приплывает Пэлли Роджерс и играет на флейте, а они собираются вокруг его лодки.

Они подплыли чуть ближе к ближайшей самке, и она приподнялась, изогнув спину, и резкими скачками передвинулась дальше по скале. Солнце слишком приятно пригревало, чтобы она решилась броситься в море.

— Жаль, что здесь нет тетушки, — сказал Хью. — И детей. Но всё же я немного беспокоюсь, потому что если эта группа внезапно нырнет в воду, то может перевернуть лодку.

— Это возможно.

— Ты умеешь плавать?

— Могу держаться на воде.

— Мне жаль, что их здесь нет, — произнес Хью спустя некоторое время, — потому что они были бы очарованы. Но я счастлив, что их здесь нет, потому что очарован я.

— Я рада.

— О, не из-за тюленей, хотя я никогда прежде так хорошо их не рассматривал, и благодарю, что привезла меня сюда. Но я очарован тем, что провел это утро с тобой.

— Что ж, — неуверенно ответила Демельза. — Утро почти подошло к концу, так что я думаю, нам стоит ненадолго заглянуть в пещеру, а потом вернуться домой.

Ялик остановился, уткнувшись в заросшую тиной скалу. Когда океан снова выдохнул, Хью пришлось взмахнуть веслом, чтобы предотвратить удар. Для тюленей этого оказалось достаточно. Один за другим они с трудом подтягивали толстые и скользкие тушки к краю камней, отталкивались ластами, соскальзывали и ныряли в море. На несколько мгновений началось столпотворение. Головы и тела кружились и фыркали около лодки. Она качалась и дергалась, а прежде спокойное море буквально вскипело и покрылось мелкими волнами. Потом так же быстро, как это началось, буря закончилась, лодка пришла в равновесие, и они смотрели на пустые скалы в полной тишине, если не считать криков потревоженных чаек.

Демельза засмеялась и вытерла брызги морской воды с лица и платья.

— Тебе сильно досталось! — сказал Хью.

— Это меня охладит. Не думаю, что мы напугали самых старых тюленей в глубине пещеры. Но двигайся осторожно и не слишком углубляйся.

Море вокруг переливалось голубизной, пронзенной черными тенями скал, но в устье пещеры, куда не попадало солнце, становилось прозрачным нефритово-зеленым и освещало потолок большой пещеры отраженным светом. Когда они оказались в мире теней, то после яркого солнца смогли различить лишь, что пещера уходит глубоко в темноту. Но слева открывался вход в еще одну пещеру с галечным дном, усыпанным плавником, водорослями и рыбьими скелетами. На этом пляже лежали крупные темные животные. Хью опустил весла, чтобы замедлить движение, и на них уставились два десятка морд более зрелых тюленей, чем они видели снаружи, выглядели они более свирепыми и явно знали, что такое добро и зло, что такое жизнь и неминуемая смерть.

Один тюлень разразился из темноты жутковатым низким воем. Это был крик ветра и волн, но в нем чудилось нечто человеческое, как и в самом море. В крике не было вражды, но не было и надежды. И вдруг тюлени пришли в движение: лавина шлепающих тел будто ринулась в атаку на лодку. Ялик резко дернулся и чуть не утонул в пенистой воде, он трясся, колотился и кренился в окружении неистового рева и фырканья, потом лодка с силой ударилась о каменную стену пещеры. А затем снова успокоилась, и ее пассажиры уставились на огромных сверкающих животных, кружащихся в воде по пути в открытое море.

Спектакль закончился. Хью погреб обратно на солнечный свет. В ялике оказалось шесть дюймов воды, но Хью осмотрел борт, которым они ударились о скалы, и не обнаружил повреждений, за исключением нескольких царапин на крепкой древесине. Они оба вымокли, и оба смеялись. И ни одного тюленя в поле зрения.

— Я более чем когда-либо, — сказал Хью, — чувствую облегчение от того, что не привез сюда миссис Говер. Ты всех друзей приглашаешь в это чудесное приключение?

— Я и сама раньше ни разу не была в пещере! — ответила Демельза.

Он снова засмеялся.

— Что ж, я рад, что мы отважились. Но предположим, что мы потеряли бы лодку и не смогли бы выбраться?

— Я думаю, мы могли бы вскарабкаться наверх.

Он нахмурился и вгляделся в утес.

— Я раньше забирался на деревья, но сюда бы не рискнул. Мне жаль, что ты так промокла.

— А мне жаль, что промок ты.

Он огляделся.

— Вон там полоска песка. Мы могли бы вылить воду из лодки. А иначе тебе придется держать ноги в воде всю дорогу домой.

— Это неважно. Я не простужусь.

Но Хью погреб в сторону пляжа и спрыгнул на берег. Когда Демельза последовала за ним, океан снова сделал выдох и поднял ялик с такой ироничной легкостью, что тот опустился на берег совершенно без усилий. Хью всё же позволил Демельзе помочь ему перевернуть лодку и вылить оттуда воду. Потом они сели на песок, разглядывая свою одежду и решив высушить ее на солнце.

— Демельза...

— Что?

— Позволь мне заняться с тобой любовью.

— Господи Иисусе, — выдохнула она.

— О, я знаю, как дурно об этом просить. Я знаю, с моей стороны и неправильно, и неблагоразумно даже произносить подобное. Я знаю, выглядит так, будто я играю на твоей доброте, и это непростительно. Я знаю, что это выглядит неподобающе, даже пытаться, даже думать о попытке с добродетельной женщиной, чей муж вызволил меня из тюрьмы. Я всё это знаю.

— Нам пора возвращаться, — произнесла Демельза, запинаясь на каждом слове.

— Дай мне пять минут просто посидеть рядом с тобой.

— Чтобы сказать еще что-нибудь?

— Возможно, чтобы объяснить мои чувства, и тогда ты бы не думала обо мне так дурно.

Демельза сжала в руке песок. Она опустила голову, и волосы упали, закрыв лицо. Потом она сбросила туфли и зарыла ноги в песок.

— Я не думаю о тебе дурно, Хью, хотя и не понимаю, почему ты это сказал, в особенности сегодня.

Он стряхнул воду с сорочки.

— Сначала позволь кое-что объяснить. Ты считаешь чудовищным то, что тебя просят изменить Россу. И в узком смысле так оно и есть. Но могу я попытаться выразиться точнее? Отдавая любовь, ты не уменьшаешь ее. Любя меня, ты не разрушишь свою любовь к Россу. Любовь лишь создает и приумножает, но никогда не разрушает. Ты не предашь свою любовь к Россу, отдав частичку любви мне. Ты лишь умножаешь любовь. Нежность не сродни деньгам — чем больше ты даешь, тем больше получаешь от других. Ты ведь чувствуешь что-то ко мне, правда?

— Да.

— Тогда скажи, могла бы ты почувствовать ко мне столько же, столько же тепла и понимания, если бы не любила Росса?

— Возможно и нет. Я не знаю.

— Любовь — это не имущество, которое можно спрятать в кладовку. Любовь отдают. Это благословение и целебный бальзам. Ты знаешь притчу о хлебе и рыбе? Ее всегда понимают неправильно. Христос раздавал духовный хлеб. Вот почему его хватило на пять тысяч человек. Это чудо происходит постоянно.

— Пять хлебов любви, — сказала Демельза, — а чем были две маленькие рыбки?

— Ты очень сурова, Демельза.

— Нет, я вовсе не сурова.

Прямо над их головами низко пролетела чернокрылая чайка, взмахнув крыльями на фоне солнца. Еще две кричали на вершине утеса. Жара лишила небо всякого цвета. Казалось, что в бухте нечем дышать.

— Ты сказала, что не понимаешь, почему я попросил тебя об этом, в особенности сегодня. Я попросил об этом сегодня только потому, что другого дня не будет, никогда не будет. Не из-за моей болезни, а просто из-за бытовых обстоятельств. Такого дня больше не представится. Ты можешь думать, что я бесчестно прошу тебя сделать это из жалости. Ты права. Но вовсе не из жалости к человеку, теряющему зрение. А из жалости к тому, кто любит тебя больше всего на свете и думает, что навсегда останется перед вратами рая.

Демельза поерзала с некоторым раздражением.

— Это неправда, Хью! Любовь — это не рай! У тебя ошибочные представления. Любовь — та, о которой ты меня просишь, земная, совершенно земная. Прекрасная, пожалуй, иногда напоминает золотой рудник, в который хочется углубиться. Но она земная, земная. Неправильно говорить о рае. Любовь для людей и всегда остается по эту сторону врат, ее легко потерять, иногда она даже похожа на звериный инстинкт, хотя куда выше него. Она часто возвышает, уносит... но... но не стоит заблуждаться. Чудовищное заблуждение — считать, что это нечто другое.

Оба замолчали. Хью посмотрел на нее темными чувственными глазами.

— Так ты думаешь, что я использовал неверные аргументы. Мои доводы кажутся тебе неблаговидными?

Демельза посмотрела на него сквозь дымку волос и улыбнулась.

— Я не знаю, что означает это слово. Но наверное так.

— И как же мне тебя убедить, что ты посоветуешь?

— Но я не хочу, чтобы ты меня убедил...

— А есть риск?

— Не риск. Риск — неверное слово.

— Тогда надежда.

— И не надежда. Но Хью, ты должен понимать, что ты меня волнуешь, и это не жалость. Хотелось бы мне, чтобы это была жалость.

— Я рад, что это не так.

— И эти красивые слова, которые ты произнес про любовь... Что ее можно разделить. Могу я спросить, ты считаешь, что можно разделить и другие вещи — такие как верность и доверие?

Он встал на колени и сел на пятки. Большие темные пятна воды на его батистовой сорочке постепенно высыхали.

— Нет, — тихо сказал он. — Ты победила. — Он покачал головой. — Ты победила.

Демельза стала чертить фигуры на песке. Ее сердце стучало, как барабан. В горле пересохло настолько, что она не могла сглотнуть. Она чувствовала себя голой, несмотря на платье. Демельза тихо простонала и попыталась подавить этот звук, но это ей не вполне удалось.

Хью посмотрел на нее и подвинулся ближе, почти коснувшись.

— Что такое?

— Прошу, давай уйдем.

— Могу я хотя бы просто тебя поцеловать?

Она подняла голову и откинула назад волосы.

— Это будет неправильно.

— Но ты это позволишь?

— Наверное, я не смогу тебя остановить.

Он двинулся еще ближе, и в то мгновение, когда дотронулся до нее, понял, что выиграл сражение. Хью взял ее лицо в ладони, как кубок, из которого собрался пить, а потом поцеловал. Серьезно, не улыбаясь, он прикоснулся губами к ее векам, щекам, волосам и вздохнул, словно ему достаточно было согласия и больше он уже ничего не хотел.

— Хью...

— Молчи, любимая, молчи...

Он обнял ее левой рукой за затылок, поддерживая голову, и Демельза откинулась на песок. Тогда дрожащей правой рукой он стал расстегивать пуговицы на ее платье.