Виктор Корнев




Четыре Реки Жизни.


Повесть состоит из 4-х частей. В ней повествуется, о жизни и приключениях ребенка, подростка, а затем взрослого и пожилого человека. И все это описывается на фоне богатой окружающей природы и красивых рек. Уральской реки Сим, что у Миньяра, на реке-красавице Белой в районе г. Салават, реки Сал у Волгодонска и реки Сестра, что в Подмосковье. Там, где и происходила эта самая Жизнь.

Сайт автора http://stixij.narod.ru/



ЧАСТЬ 1.

Река Детства.












Москва 2003 г.


Глава 1. Наши игры.




У нашего барака, недалеко от входа, стояла высокая раскидистая сосна и я, будучи еще дошкольником, любил с разбегу, залезать на нее, когда убегал от старших сестер или от матери, которые хотели меня нашлепать за какую-либо провинность. Наш барак стоял на лесистом склоне горы, рядом была стена колючей проволоки лагеря (1949-й год), к которой нельзя подходить и вышки с охранниками-попками. Вдали, внизу, чуть левее, располагался городок Миньяр, с деревянными, почерневшими от времени одноэтажными домами и лишь в самом центре проглядывало несколько громадных двухэтажных кирпичных домов. А напротив барака, через широкую низину, проходила по высокой щебенчатой насыпи, железнодорожная магистраль Уфа-Челябинск, с огромным грохочущим мостом через небольшую речушку с кратким названием Сим.

Набегавшись за день по своим активным ребячьим играм, мы с удовольствием, наперегонки, считали, сколько вагонов в проходящем составе, кто первым определит марку паровоза (ИС, ФД или "Кукушка"). Более старшие ребята, что уже умели читать и определяли, куда идет проезжающий пассажирский поезд. Да и мы, «мелкотня», по одним внешним признакам, тоже стремились правильно угадать маршрут следования. Кто ошибся, получал шелбан по башке. Вот так играючи, мы учились считать и читать, постигали азы интуиции и развивали визуальную память.

Иногда мы бегали за речку, на станцию, где останавливались пыхтящие черные паровозы с вагонами. Рядом со станцией была ремонтная мастерская, возле которой кучами валялись интересные железки и механизмы. Те, которые можно было легко поднять, мы уносили для игр, с более тяжелыми забавлялись на месте. С удовольствием вдыхали запах масляных колесных букс, лазали под вагонами, дергали тормоз "Матросова" и слушали, как шипят тормоза и ходят колодки. Нас, естественно, гоняли, но мы как стая мелких воробьев, передвигались очень быстро и все под вагонами, от одного состава к другому.

Отставшему пацану, нередко доставалось по заднице от проворных охранников и машинистов, а кто был невнимателен, разбивал лоб о висящие железяки под вагонами. Но я не помню ни одного случая, чтобы кого-то из нас сильно избивали, хотя то время было голодное, послевоенное. Шел пятый год после Победы над варварами-фашистами. Со свалки мы приносили всякие интересные железки, пружины и мелкие механизмы. Большой доблестью считалось сбить подшипник или найти разорванный противогаз. Два шарикоподшипника, две доски сбитые углом и третья доска на петлях из согнутых гвоздей - вот и готов самокат для семи-десятилетнего пацана. Главное же достоинство такого устройства - это шум. Нынешние импортные самокаты за сто долларов, на бесшумном каучуковом ходу не дают того куража, что получали мы от своих самоделок. Асфальта тогда у нас еще не было, зато были хорошо укатанные, гладкие места на дорогах и тропках, да и крутых горок и склонов вокруг было предостаточно. Вот мы и гоняли, кто быстрей съедет с горки. Еще одной шумной забавой были гонки обручей от бочек или тонких тракторных дисков. Из пружинистой проволоки изгибалась специальная ручка-водило и бежишь, ведешь впереди себя это неустойчивое колесо. Чуть остановился, оно и упало, так что всегда в движении. Поэтому росли худыми и ловкими, хотя и были вечно голодными, не в пример нынешним зажравшимся барчукам.

Зимой катались на кусках толи. Тогда ею покрывались крыши строящихся бараков, а кусков и обрывков толи было навалом в округе, как и тонкой фанеры. По склону горы рос прекрасный смешанный лес. В основном из сосны и березы, но попадались елки и осины и даже раскидистые липы. Заключенные валили лес, обрабатывали его, а бревна спускали вниз по укатанным желобам. Желоба поливали водой, они на морозе леденели, становились скользкими и бревна с большой скоростью скользили по желобам вниз, где их собирали и грузили на подводы, машины или громадные тракторные сани. Поэтому не было большей радости, как взобраться повыше, успеть сесть на бревно и мчаться с горы, что есть духу. Главное, чтобы следующее бревно не догнало и не ударило в спину и не втемяшиться на скорости в стоящие рядом с желобом деревья. Когда же бревен не было мы катались по желобу на кусках толи или фанерках.

Конечно, не обходилось без синяков, заноз и шрамов, но тяжелых исходов не помню. Более взрослые ребята гнули из водопроводных труб "гонялы". Удивляюсь, почему ушлые китайцы до сих пор не освоили их производство и не заполонили мир этим нехитрым, но везде проходимым видом детского транспорта. Форма "гонял" напоминает букву U, если ее плавно изогнуть в нижней части. Катаются на "гонялах" стоя ногой на одной из труб, отталкиваясь другой ногой, как на самокатах. Нередко спускались с горок втроем, один сидит в сетчатой проволочной люльке, а двое стоят на трубах. Разве сравнить нашу активность при спуске, со спуском на нынешних тяжелых, неуклюжих снегокатах. Наиболее технически смекалистые ребята повзрослее делали зимние лежачие самокаты. На них, вместо подшипников, использовались три конька-снегурка, с округлой передней частью. Один конек поворотный, а далее широкая доска, крестом к которой прибивается доска с двумя коньками на концах, вот и готово изделие. Ложишься на это сооружение и гонишь по укатанной скользкой дороге. До сих пор в глазах случай - внизу "полуторка", уже остановилась, сигналит, а я мчусь под нее с бешеной скоростью и не могу ни свернуть, ни остановиться, тормозов-то нет! В нескольких метров от грузовика, сумел скатиться с доски и убежал. Шофер же достал доску из-под машины, закинул в кузов и укатил. Мне же пришлось держать ответ перед грозным хозяином доски и в течение нескольких дней убегать от его тумаков.

В полутора километрах от нашего барака был карьер, где взрывами динамита крошили гору и добывали таким способом щебень для стройки. На карьер нас не пускали, потому взрывами мы любовались издалека, а вот ниже карьера располагалась дробилка-сортировка и к ней от карьера шла узкоколейка для малых вагонеток. Вагонетки грузились заключенными вручную, из тачек. Тачки катали по широким доскам и опрокидывали с них камни в вагонетки. Иногда нам давали тачку и мы по очереди в ней катались - двое ведут тачку за ручки, а один сидит в кузове тачки и радуется. Когда заполнялись три вагонетки, их разгоняли несколько человек, потом один вспрыгивал на последнюю и ехал вниз до фабрики-сортировки, чтобы после разгрузки дотащить лошадьми вверх, до карьера.

Тормозились вагонетки своеобразно — большой дубиной. Ею, как рычагом упирались в последнее колесо и тормозили его. Это только потом появились вагонетки с винтовым тормозом и мотовозом. Зато эти вагонетки были самосвальными - нажал на рычаг, кузов опрокинулся и пуст. Бывало мы воровали порожнюю вагонетку, разгоняли ее, вскакивали и с гиканьем неслись вниз. Потом спрыгивали и бежали домой от охраны. Однако все наши шалости были беззлобными, по детской глупости и простоте. Когда нас ловили взрослые, а это случалось очень и очень редко, мы были достаточно шустрыми и ловкими ребятами и у нас был хороший вожак, то дальше нравоучений и легких затрещин дело не шло. Никогда в нас не кидали камнями и не били палками, а охрана даже в воздух не палила, хотя многие из них прошли войну и не одна человеческая смерть была в их памяти.

Еще у нас было шумное занятие - это сбрасывание округлых плоских каменных плит с крутых склонов горы. Хотя в наших местах и начиналась тайга и вокруг рос прекрасный мощный лес, но слой почвы был очень тонок, попадались совсем голые места, всякие разломы, выходы известковых плит и пещеры. Так вот, найдя подходящую округлую плиту, которую можно поднять втроем, мы тащили ее к краю обрыва, ставили на ребро и пускали вниз. Шум был неимоверный, мелкие деревца и кусты плита срезала, как ножом, но ни одного смертельного случая на нашем счету не было. Такие вот детские шалости.

Нередко, в углублении от вынутой плиты, появлялась струя воды, а после расчистки своеобразный родничок, с чистой вкусной холодной водой. Иногда в воде появлялась небольшая рыбка, которую мы называли "сентявкой" (голец). Такое чудо, что по склонам гор живут в камнях рыбки, я более нигде не встречал, хотя побродил по России довольно много.




Глава 2. Река Сим.


А внизу, под горой, была равнинная местность, широко простиралась извилистая долина небольшой реки Сим. Зеленели осокой пойменные луга и болотца, виднелись стожки красноватого тальника и серебристого ивняка. Под самой горой, возле нашей тропки к реке, глазели в небо два маленьких округлых озерка. Да и наверное, назвать их озерками будет слишком круто. Это были два очень больших родника, диаметром около трех метров и глубиной под два метра в середине. Они соединялись друг с другом небольшим ручейком и дальше этот ручей, извиваясь среди осоки и камышей, где-то впадал в болотистый залив реки. Главной достопримечательностью родников, была их живая вода. Да, именно живая, чистая, прозрачная, как стекло, вода. До самой середины родника, были видны зорким ребячьими зрением мельчайшие камешки и растения на глубине, многочисленные рыбки и их норки-домики. Больше воды такой чистоты и прозрачности я нигде не встречал. Воды Байкала и Ангары намного мутнее. Но это пятидесятый год, когда еще не было кислотных дождей и гари от многочисленных автомобилей и тепловозов, да и люди в тех краях еще не столь плотно жили. Рыбки на дне были двух видов: "татарки", это те, что с красными губами и "сентявки", что с обычными. Они были небольшими, до пяти сантиметров, с черными спинками и светлым пятнистым «пузиком». Ловили мы их на самодельные крючки, согнутые из нагретых на огне иголок или тонких, заточенных гвоздиков.

Леской служила обычная белая нитка, 10-й номер. Удилища росли рядом, да и были разбросаны по берегам от предыдущих рыбалок, а грузом являлся кусок гвоздя или небольшой удлиненный камешек. Почему-то о свинце мы тогда еще ничего не знали и не видели его никогда на свалках.

Дно этих маленьких озер было темным от, шевелящихся в несколько слоев, маленьких рыбешек. У них там даже были даже какие-то домики, напоминающие гнезда в каменных расщелинах, поэтому процесс ловли сводился к следующему: опускали крючок в гущу тел и дергали вверх. Зацепленная, таким образом, рыбешка оказывалась на берегу, но часто, наиболее проворные не долетали до берега и бултыхались в воду. Старшие ребята, уже имели настоящие крючки, наживляли их червяками и использовали поплавки из пробок. Мы им очень завидовали и просили дать половить такой «взрослой» снастью. После рыбалки удочки прятались на берегу, а рыба на кукане (две спички на небольшой нитке) отправлялась домой. Этой рыбой мы обычно кормили кошек и кур.

От родников тропинка вела к реке и дальше шла к большому, по нашим понятиям, деревянному мосту, с двумя быками-водорезами, заполненными огромными камнями, чтобы мост не унесло в паводок. По этому мосту ходили на станцию люди, переезжали телеги и даже огромные грохочущие полуторки и ЗИСы.

Мост был новый, построили его заключенные быстро, за какой-то месяц-другой. Еще в начале лета его не было, а в конце во всю ходили машины и мы прыгали с него в воду. Конструкция его была очень проста – у берегов небольшие выступы в виде срубов из толстых бревен, заполненных камнями и два сруба в реке, с заостренными концами и сверху настил из бревен, покрытых мощными широкими досками. По бокам моста шла высокие закрытые перила, с которых и прыгали самые смелые мальчишки. Бревна и доски крепились большими гвоздями и скобами. Строили мост заключенные, используя лишь бульдозер с лебедкой, подводы да тачки с ломами и лопатами. На следующую весну, когда вода стала переливаться через настил, его срочно укрепили тросами, чтобы не унесло. Поэтому в ледоход нас на него не пускали, зато летом мы отводили на нем всю свою крутую ребячью душу.

Старшие ребята прыгали «ласточкой» вниз головой даже с перил моста, а мелочь, вроде меня, «солдатиком», с пролета, что ближе к берегу и где глубина не превышала полутора метров, а на дне был песочек с мелкими камушками. Вот так мы учились плавать, а кто не мог доплыть до берега, того сносило течением на мель за мостом и он, нахлебавшись воды, с красными глазами и кашлем, на четвереньках вылезал на песчаный бережок погреться. Отдышавшись и согревшись мы снова бежали на мост и прыгали, кто как может. От таких тренировок, даже слабаки через десяток дней могли проплыть больше пяти метров без отдыха. К концу лета все, запросто, переплывали нашу речушку шириной в двадцать-тридцать метров. Плавали «по-собачьи» и «вразмашку», а также «на спинке». Причем никто из взрослых нас не учил и не следил за нами, как сегодняшние родители за своими откормленными трусливыми маменькиными сынками. Мы с такими не водились, презирали и задирали их. Были шустры, босоноги, загорелы, вечно голодны и с цыганским блеском в глазах.

Вдоволь наплававшись и нанырявшись до рези в глазах, а под водой мы могли держаться в течение целой минуты, потом грелись на песке или лежали на широких теплых плитах, которыми были заполнены быки-водорезы. Старшие ребята уже курили «бычки», а мы, семи-восьмилетки, еще только начинали привыкать к ароматам дыма.

В безветренную солнечную погоду мы подолгу любили смотреть, свесив головы с бревен волнорезов, в чистую прозрачную воду реки. Даже в самом глубоком месте были видны светлые камни на дне, зеленая трава, коряги ну и, конечно же, рыба и раки. В верхних слоях сверкали своими серебристыми боками стайки прожорливых «баклей» (уклеек), чуть поглубже степенно плавали чернохвостые красавцы голавли, стремительно бросавшиеся на все, что падает в воду. Почти у самого дна копошились сорожки (плотва), ельцы и подусты. На песчаных отмелях, по пятнистым и черным спинкам легко угадывались стаи пескарей и сентявок. Иногда на них устраивали облавы несколько небольших полосатых окуньков или неторопливый соменок распугивал их в разные стороны.

Если сидеть на мосту тихо, особенно в конце лета, то можно было увидеть, как из глубины медленно поднимается темный обрубок толстой палки – это страшный хозяин здешних мест, килограммовая щука. Все рыбешки старались, не роняя достоинства, не спеша покинуть опасное место, а тот, кто спешил, суетился и вел себя, не как все, обычно вызывал у щуки агрессивное поведение и настигался стремительным броском этого ненасытного хищника. Было видно, как этот «крокодил», схватив поперек зазевавшуюся уклейку или голавчика, медленно опускается с добычей на темное дно, под корягу. Можно было часами наблюдать жизнь подводных обитателей, изучая их повадки и привычки. Особенно доставляло удовольствие кормежка рыб. Наловив кузнечиков, бабочек, стрекоз, в общем все, что летало или прыгало, мы пристально смотрели, как кормятся шустрые голавли и хариусы. Кормили рыбу и ягодами и всем, что оставалось не съеденным нами самими.

А мы были прожорливыми и всеядными. Ели все, что росло рядом: и «зеленые лепешечки» и кислицу, обирали кусты черемух, боярки, полевой клубники, лесной земляники и ежевики. В пищу шел дикий лук, щавель и дикая редька. Нередко болели животы, но это быстро проходило. Первым в апреле выбрасывал свои стрелки дикий лук, со вкусом чеснока, затем мы лопали нежные листья молодого щавеля, закусывая круто посоленным черным хлебом. А уже в конце мая созревала на солнцепеках первая черемуха и клубника. На Южном Урале, не в пример другим местам, черемуха довольно вкусная и сладкая, хотя тоже вяжет рот, а зубы от нее чернеют, как у поросят. В лесу мы собирали мелкую кислицу, дикую смородину, на опушках обирали «калачики». Все это собранное добро, что сразу не было съедено, рассовывалось по карманам, когда мы шли к реке купаться и часть припасов доставалось нашим друзьям-рыбам. К концу лета они настолько привыкли к таким кормежкам, что при нашем появлении, не убегали вглубь, а наоборот подплывали поближе к нам и ждали подачки. Самые хорошие куски, как всегда, доставались самым смелым рыбешкам.

Метрах в пятидесяти вниз от моста шла отмель и длинный перекат. В сухое лето, даже мы, малыши могли вброд переходить здесь речку. Но дальше, за перекатом начинался глубокий омут. Река здесь круто поворачивала под прямым углом вправо, упираясь в высоченную отвесную скалу. Видно за многие тысячелетия, вода медленно, но верно, выигрывала поединок с этой громадой и уже отгрызла у горы долину шириной более 500 метров. Особенно страшен этот поворот в весенний паводок. Огромные, метровой толщины, бело-зеленые льдины, разогнавшись на перекате, со всей своей многотонной силой крушили не очень-то твердую скалу из слоеного известняка. Да и летом, когда вода спадала, метра на три, течение в омуте образовывало водоворот, с воронкой в центре. Даже взрослые не рисковали плавать в этих местах, поговаривали, что под водой в скале огромная пещера и там живет страшная щука величиной с бревно. Рассказывали, что однажды здесь утонул мужик - толи щука утянула, толи водоворот засосал. Мы боялись этого места и обходили его стороной, тем более, что там всегда было мрачно, прохладно и жутко из-за нависшей скалы.

Но однажды, оседлав втроем проплывающее по перекату бревно, я замешкался и слишком поздно его покинул – перекат уже переходил в глубину. И хотя до берега было меньше десяти метров, мне пришлось приложить все свои детские силенки, чтобы доплыть до берега и ухватиться за свисающие к воде ветки тальника. Помогла наука старших, не плыви поперек, а плыви чуть наискосок, тогда течение будет тебе немного помогать, а не наоборот. Обессиленный и нахлебавшийся воды, я получил урок на всю оставшуюся жизнь – на реке к течению надо относиться с уважением и быть всегда на чеку, промахи река не прощает.

Поверху, по скале над омутом шла древняя, узкая тропка, с укоренившимися кустиками и деревцами. С одной стороны почти отвесная скала, уходящая вверх, затем метровый уступ, по которому и шла эта тропка, и пятиметровый обрыв в омут. Летом это был самый короткий путь от барака к поселковому магазину за горой. В сухую и светлую пору ходить по тропке было не очень страшно, а вот в дождливую, пасмурную пору, или зимой, когда скользко, пройти по тропке было очень и очень опасно.

Мужики даже опутывали вход на тропку колючей проволокой, но летом ее опять кто-то срывал. Поэтому осенью и зимой все ходили в школу и в магазин по окружной дороге, через вершину горы. Такой путь был безопаснее, но занимал втрое больше времени.Несколько раз путь по тропке пришлось проделать и мне. Осенью я пошел в первый класс, а порядки в те времена были строгие, опаздывать на уроки было нельзя, иначе приходи с родителями. Когда страх опоздать превышал страх ухнуть со скалы в омут, приходилось идти по тропке, распластав руки по скале и держась за тонкие свисающие ветки. Не понимаю, почему взрослые не протянули вдоль скалы страховочный трос из проволоки, которой в те годы кругом было навалом. Длина опасного места не превышала 10 метров. Но всегда у нас легче запретить, чем сделать. Видно родителям было не до нас, самых «драгоценных» в этом замученном проблемами обществе. Сказали не ходить по тропке, а ходить по окружной дороге через гору, значит так и ходи, а тот, кто не выполняет указание, тот не наш человек, плевать на него, сам виноват. Это черта нашего российского менталитета – будь, как все, не высовывайся.

Помню, когда мы приехали в Миньяр, была весна. Нас поселили в частный дом, на квартиру к чалдонам. Так звали местных уральских жителей. Больше месяца, наша большая семья из трех детей и родителей ютилась в двенадцати метровой комнате. Хорошо, что еще братик не родился. Он появится на свет, когда мы уже переедем в барак, две просторные комнаты которого покажутся хоромами, в сравнении с жильем на квартире. Но частный дом был хорош тем, что стоял на высоком берегу реки. Начиналось половодье и мы, ребятня, смотрели, раскрыв рты, как плывут голубовато-зеленые льдины, унесенные чьи-то бревна, заборы и настилы. Недалеко от дома был перекинут на тросах хилый подвесной мостик, шириной меньше метра. Половины боковин из ограждения не было, да и внизу некоторые доски имели такие щели, что свободно можно было через них ухнуть ребенку в бурлящий под мостом паводок. Когда кто-то взрослый шел по мосту или был сильный ветер, мост начинался раскачиваться и скрипеть, поэтому все дети боялись по нему ходить одни. И только маме приходилось по несколько раз в день спешить на другую сторону в магазин за хлебом или на рынок. Ходили по этому мосту и другие взрослые, но так никто и не залатал прорехи в мосту, хотя рукастому мужику работы-то всего на час-два. В 2002 году этот знакомый с детства мост мельком показали по TV, в связи с сильным паводком. Удивительно, что столь хилый мост простоял более пятидесяти лет, а может это был на него похожий более младший собрат.

Остался в памяти и сундук, в который мама прятала от нас разные «вкусности» к праздникам - конфетки, печенье и даже сахар. Это сейчас всего вволю, поэтому и праздники не ждутся и не запоминаются, а тогда… Мы находили спрятанный ключ от сундучного замка и понемногу, втихаря, лакомились. Мама ахала, когда вытаскивала печенье к празднику, почему его так мало осталось и начинала проводить допросы. А когда много детей, то каждый отнекивался и валил на другого. Запомнилось так же, как я несколько раз снимал приводное колесо ножной швейной машины и катал его по улице. Возмущался отец: «Закручиваю гаечным ключом, а этот малец как-то откручивает гайки руками». А я постучу по гайке маленьким молоточком, она и откручивается легко руками. Видимо тяга разбирать различные механизмы и изучать их устройство, проснулась с раннего детства.

Еще в детстве я любил лазить по чердакам и крышам. Боязни высоты не было, а руки были очень «цепучими», не зря потом стал гимнастом. И когда нас вселили в частный дом, первое, что я сделал, это залез на дворовые ворота. В те далекие времена уральские и сибирские дворы окружались высоким деревянным забором с широкими двухстворчатыми воротами для въезда подвод. Внутри одной из створок ворот вырезалась дверь для прохода людей. Обязательной была металлическая кованая щеколда на этой двери. Ворота сверху прикрывались от дождя двускатной крышей. Все это сооружение делалось из толстых добротных бревен и досок, благо лес рос рядом. Мне не составляло труда залезть под крышу над воротами и устроить там себе «захоронку». И когда нужно было от кого-то прятаться, я взлетал с разбегу на этот почти трехметровый забор и скрывался в своем укромном месте.

Ни старшие сестры, ни мама не могли меня оттуда выкурить, пока я сам не слезу. Когда построили барак на горе в лесу и мы туда переехали, моей новой «захоронкой» стала раскидистая сосна, что росла у самого входа в барак. В бараке мы прожили больше года, я пошел в школу, родился братик, но в конце осени отца перевели в другой город и мы покинули этот маленький поселок у лагеря. Так пришлось мне распрощаться с моей первой речкой Сим и с первыми друзьями.

Будучи взрослым, несколько раз проезжал мимо этих мест в поезде по железной дороге. До боли в глазах вглядывался через мутное вагонное стекло, отыскивая среди новых построек на горе, наш первый барак. Щемило сердце от скалы, где я по тропке ходил в школу и от нашего деревянного моста, прыгая с которого мы учились плавать, любить и узнавать все, что плавает в воде или порхает над ней.


***



ЧАСТЬ 2.


Главная Река.


Глава 1. Наш двор.



После переезда в поселок, что строился в глухой южной башкирской степи, первые несколько недель, мы жили в настоящем грузовом двухосном вагоне. Посреди вагона стояла постоянно горящая железная печка на ножках и поэтому в вагоне было почти тепло. Окна отсутствовали и наше убогое жилище тускло освещала подвешенная на крючок керосиновая лампа. Тяжелые двери вагона открывались вдоль, со всех щелей к утру наметало по небольшому снежному сугробу, которым мы, детвора, умывались с криком и оханьем. Для входа в вагон была поднята на козлы широкая доска с поперечными брусьями, чтобы не скользить. Однако на ней всегда был снег и наледь и мы нередко скатывались на заднице. Вагон стоял в тупике, возле какой-то базы снабжения, где было много разных огромных труб, интересных железок и механизмов. Невдалеке водил туда-сюда вагоны маневровый паровоз «Кукушка» и будил округу своими пронзительными гудками.

Однако, вскоре наши жилищные мытарства закончились и мы переехали в шикарный четырех квартирный барак, с двумя подъездами и высоким крыльцом. Мы вселились в угловую двухкомнатную квартиру с большой кухней, длинной кладовой, в которой было окно с большой форточкой. В квартире имелось две печки, малая на кухне и большая между комнатами. В большую печь свободно залезали здоровенные метровые поленья и она служила для обогрева комнат. Но к утру наша большая квартира выстывала, особенно в ветреную холодную погоду и мы зимой обычно укрывались поверх одеял отцовской шубой. Две квартиры выходили в большой коридор, с закрывающейся на ночь дверью, в котором мы хранили дрова, санки и другую детскую мелочь.

Напротив нашего барака, метрах в пятидесяти, стоял еще один такой же барак. Слева от бараков располагалась стена сараев, а пред ними гудящая трансформаторная подстанция, вечно искрившая в сильный дождь. Трансформатор находился на высоте, а внизу, в будке, был огромный рубильник, с полуметровыми проволочными предохранителями, которые нередко сгорали, оставляя один из бараков без света. Трансформатор был огорожен высоким забором с оторванными и незапертыми воротами и это было лучшее место для смелых мальчишек при игре в прятки или в войну.

Справа, метрах в сорока, простирался высоченный и длиннющий забор гарнизона. Высотой он был более трех метров, состоял из широченных полуметровых досок, толщиной 40-60 мм. Удивительно, что это огромное сооружение, было сделано из розового бука. Где-то на западе, после войны, вырубили прекрасную рощу вековых красавцев-буков. Тогда понимание, что мы часть природы, отсутствовала у правителей и милостей от природы не ждали, а брали, сколько могли осилить. Да и не до сантиментов с природой было. Начиналась гонка вооружений и, проповедуя борьбу за мир во всем мире, властные главари, тронутые умом от идеи насадить коммунизм по всей планете, заставили весь полуголодный, избитый народ Союза работать на войну. Чем это закончилось, теперь известно, а тогда победное шествие коммунизма по всей планете, принималось за истину без обсуждений.

В центре нашего уютного прекрасного двора стоял высокий столб с лампочкой и проводами к каждому подъезду, потому во дворе было относительно светло и мы нередко играли до 10-11 часов вечера, даже зимой. Двор был очень уютен и компактен. Войти и выйти из него можно только минуя длинный неширокий проход между вторым бараком и сараями, а так как на высоких крыльцах бараков или у сараев обязательно был кто-то из взрослых, то о приходе нового человека сразу становилось известно всем. Конечно, играли мы не только во дворе, просто все начиналось с него, здесь встречались, обсуждали, куда двинем сегодня, сюда же и возвращались, после походов. А ходили и в гарнизон, у каждого в огороде была пропилена узкая закрывающаяся щель, ходили на далекие подземные склады ОРСа, где в огромных бочках хранились квашеные огурцы, капуста и другие овощи. На огромном пустыре за дорогой играли в футбол, стреляли из рогаток и самодельных луков.

Зимой обычно утро начиналось с расчистки дорожек от крыльца к колонке, что была за сараями и к самим сараям. Дворников тогда не было и в каждой семье были широкие лопаты из фанеры и тяжелые ломы-пешни для скалывания льда у колонки и в других местах. Вода в колонке всегда подтекала и за морозную ночь она обрастала льдом так, что не просунуть ведро. Семьи тогда были большими и множество разновозрастной ребятни учились на примерах старших, жизнь проходила в активных играх младших с более старшими. Помню, что игры прерывались только на сон и на школу, да когда мама звала на обед. Но были у каждого и обязанности – принести воды, в тяжеленных десятилитровых ведрах и залить в огромный бак на кухне. Зимой воду возили на санках по два ведра, расплескивая половину воды по пути, а летом приходилось гнуть позвоночник, пока донесешь. И зимой и летом приходилось пилить, рубить и носить дрова из сарая на кухню ежедневно, а зимой и по несколько раз в день. Нередко заставляли кормить кур и поросят в сарае, полоть и поливать огород, да и заготавливать лебеду и «чернушку» для ненасытного борова Борьки.

После переезда у меня появилось много друзей и моего возраста и постарше, да и ребята помладше нередко примыкали к нашей компании. Особенно дружбе способствовали коллективные игры: катание на санках, в прицеп – двое парней повзрослее везут целый поезд из нескольких саней с девчатами и мелюзгой, а игры в палочки нередко собирали до двадцати разновозрастных ребят и девчат. Да и в прятки и войну, нередко играли человек по десять. Причем не было никакого злого насилия старших над младшими, а драки были только с городскими, что жили за километр от нашего поселка и то очень редко и без жестокостей. Делить то было нечего, все жили в бедноте, но весело. Сближало и то, что отцы работали в гарнизоне, а наши матери были домохозяйками и любой проступок быстро становился известен всем. Скрепляло дружбу родителей и взаимопомощь – все строили сараи, копали погреба, огороды, мастерили заборы. Отец отгородил с трех сторон от торца барака сотки четыре, построил там сарай с погребом, этим подсобьем мы и кормились в те не слишком сытые годы.

Моими закадычными дружками стали братья Ружи: наш главарь и заводила Юрий, он был старше меня на два года, мой лучший друг Славка, что был немногим старше меня и коротышка Генка, самый младший из нас. В нашу игровую компанию входил Вовка-младший из соседнего подъезда и Володя-старший, Юркиного возраста, из барака напротив. Вот такой компанией мы обычно резались в футбол, хоккей, играли в войну и ходили на лыжах. Нередко в играх к нам примыкали и более малолетняя пацанва. Было много девчонок нашего возраста, на пару лет старше и более младшие, которые нередко увязывались за нами. Но игры наши были достаточно рисковые и жестокие, поэтому мы с ними играли только в прятки, палочки, лапту, да камешки. Очень были мы дружны с ребятами из бараков, что располагались с другой стороны гарнизона. Непререкаемым авторитетом пользовался Генка, старший по возрасту, в нашей сводной компании, очень самостоятельный, самый сильный и смелый среди нас. В любых играх он был всегда капитаном наших команд и ответственным заводилой. Его правой рукой во всех делах

считался Борис, спокойный немногословный крепыш. Жил он труднее нас всех, бедновато, зябко. Мама его подолгу работала, отец погиб на войне, старших братьев нелегкая судьбина разбросала по стране. Нередко, особенно зимой, наша троица, а когда и больше, набивались в его барачную десятиметровую комнату, грелись, резались в карты, сочиняли анекдоты и матерные песни, про друзей и девчонок. В комнате было холодно и мы, когда замерзали, начинали бегать вокруг стола, что стоял в центре довольно пустой комнаты, чтобы согреться. Этот способ я использую и поныне, когда замерзаю и вспоминаю десятилетнего Борьку.

Быстро пронеслось беспечное детство, голодная самостоятельная юность, но первые семь лет для меня не было никого авторитетнее Геннадия и Юрия, мнения и законов нашей многочисленной братвы. После смерти отца пришлось становиться старшим в семье, в пятнадцать-то лет, брать на себя ответственность в решении всех жизненных вопросов и быстро становиться взрослым. Как-то очень быстро закрутилось время, старшие ребята один за другим разъехались, кто в армию, кто на учебу, да и я окунулся с головой в техникумовскую учебу, в огород, стало не до компаний. Ребята, быстро повзрослели, у всех появились свои интересы, родители получили квартиры в разных частях уже разросшегося городка, лишь наша семья осталась в бараке. Новые соседи, новые ребята были не интересны, да и мы в 60 году, наконец-то, обменяли свою большую квартиру в бараке, с садом и тремя сараями на однокомнатную квартиру в городской пятиэтажке на первом этаже. Жить в ней стало голоднее, зато все удобства дома и не надо месить поселковую грязь идя в техникум.

А в поселке мы летом выращивали в огородах картошку и овощи, потом стали давать плоды яблони, груши, вишни. На больших участках за городом также сажали картошку и даже просо для кур и кукурузу. Черноземная земля Южного Урала давала неплохие урожаи даже при минимальном уходе, без всякой агротехники. Наверное это и спасло Россию в те тяжелые послевоенные годы, когда война и политика «пушки вместо масла», под пропагандистскую завесу борьбы за мир, обескровили крестьянство и многие из горожан перешли на подсобку. Некоторые семьи держали коров и продавали соседям молоко, по дешевке и даже вкусное самодельное масло. А вот с хлебом часто был напряг – нередко приходилось занимать очередь с вечера и отмечаться ночью.

С мукой было еще трудней, ее продавали лишь перед революционными праздниками, с руганью, мордобоем по два килограмма в одни руки. Вот и приходили всей семьей, с номерами написанными на руках химическим карандашом. Сейчас, на исходе жизни, удивляешься этой дури правителей, то ли они все в «политбюрах» были врагами своего народа, то ли агентами ЦРУ и других разведок. Так бездарно управлять богатейшей страной мне кажется одной дури мало, здесь, думаю, не обошлось без чужих зарубежных рук и голов, о чем пока история умалчивает.

А какие пироги пекла мама в те годы на праздники и отец лепил крутые сибирские пельмени, пальчики оближешь. Ни один сегодняшний «Макдоналдс» и рядом не поставить. Да и яйца от наших кур не сравнить с сегодняшними, также как и самих кур. Бывало кто-то забьет курицу, варит суп, так весь двор знает, кто варит, такой аромат. А сейчас жена варит на кухне импортные окорочка, а ты в соседней комнате и не чуешь. Наверное «нюх» потерял с возрастом. По осени отец с друзьями, нередко отправлялся на охоту на зайцев. В те годы я ничего не помню вкуснее фарша из зайчатины с макаронами – хороший тазик такой еды с солеными огурцами и помидорами семья уплетала за один вечер. Деликатесом считался большой кусок черного хлеба намазанный маргарином и посыпанный сверху сахаром. Едой всегда делились, это была норма. Один, два укуса молодых, зубастых ртов и хлеб заканчивался, поэтому компания почти всегда была голодна. Нередко утоляли жажду, после такой еды, запивая ледяной водой из колонки, а то и снегом – благо он тогда еще был съедобным. По весне сосали хрустящие, сводящие скулы, пресные сосульки с чистых крыш, а летом жевали смолу (гудрон).

Основным нашим развлечением зимой было катание на санках с горок, которые нередко сами же и заливали, и своеобразный хоккей. Выбирали расчищенный и освещенный участок дороги, обозначали ворота из палок или больших кусков мерзлого снега и гоняли в валенках найденную на помойке консервную банку. Клюшки вырезали из растущих рядом изогнутых веток американского клена. Игра сопровождалась грохотом банки и нашим ором, поэтому нередко, после десяти вечера, выскакивал из барака кто-нибудь из взрослых и разгонял нас по домам. Когда я учился в третьем классе, отец купил мне лыжи с палками. Лыжи небольшие, метровой длины и креплениями под валенки. Освоив все горки у дома, мы нашли заброшенный карьер и сломя голову, носились с его круч, прыгая на самодельных трамплинах. Через пару недель задники моих лыж треснули и приходилось раз в неделю набивать накладки, чтобы совсем не раздвоились и можно было, хоть как-то кататься. Спустя многие годы, уже после армии, на хороших лыжах я бывал на том карьере и даже не пытался скатиться с тех круч, что преодолевал в детстве. Настолько они были круты, что страшно разбиться.

На санках мы тоже катались своеобразно – или сидя на выгнутой спинке санок, упираясь лыжными палками в снег, или стоя на одной ноге и держась за приваренную дугу, отталкивались другой ногой, как приезде на самокате. Ездили и "задом на перед", лежа на спине и отталкиваясь задниками валенок или сапог. Причем при таких вычурных способах катания умудрялись развивать скорость бегущего человека. Конечно, ездили мы и обычным способом, причем вдвоем, один ложился на санки, а другой садился ему на спину и оба управляли ногами, когда неслись с горы. В конце февраля, когда начинал дуть сильный ветер с недалеких казахстанских степей, на легких санках, с куском фанеры, в виде паруса, мы катались, по выходным дням, когда почти не было машин, по скользкой накатанной дороге. Обычно, на таком импровизированном буере уезжали за полтора, два километра, потом парус выбрасывали и шли против ветра с санями на горбу.

Почему-то в те годы было очень много снега, нередко сараи заносило под крышу, да и у заборов наметались сугробы под два метра. Весной, когда воздух становился прозрачным и вкусным, а детская жеребячья энергия начинала хлестать через край, наша ребятня начинала прыгать с крыш, заборов, со всего, что торчит из-под снега. Причем старались прыгать с кульбитами, переворотами, приземляясь по пояс в мягкий глубокий снег. Помню, как я, раскачивая одной ногой в тяжелом валенке, умудрялся сделать сальто вперед с места, а уж с разбега, или с забора, тем более. Домой приходили с полными валенками снега, в мокрой одежде, за что доставалось от матерей. Конечно, были небольшие травмы, простуды, но после таких «спортивных занятий» спали, «как убитые».

По весне наш двор заливала талая вода. Она нередко подходила даже к нашему крыльцу, а соседнему бараку доставалось еще больше, там заливало крыльцо по вторую ступеньку. Вода заливала сараи, трансформаторную будку и огороды. Люди передвигались в больших резиновых сапогах, держась за заборы и проваливаясь в талый снег и лишь для нас потоп был радостью. Вся ребятня начинала мастерить и пускать кораблики, причем умудрялись делать даже трехмачтовые красавцы метровой длины. Став взрослее, уже в шестом классе, мы делали кораблики с электромоторами. Моторы тоже делали сами – отжигали жесть от консервных банок, вырезали и склеивали детали ротора и статора, мотали из тонкой эмалированной проволоки обмотки, паяли коллекторы и щетки. Батарейки выменивали у старьевщика на тряпки и цветной металл, сами делали выключатели и реле, чтобы мигала лампочка на мачте. По несколько часов не вылезали из воды, пуская электро-корабли, на ходу ремонтируя их и вылавливая, после далекого плавания. Весь вечер такой кораблик курсировал от одного крыльца к другому, направляемый умелыми мастерами-капитанами. Радости мелкотни и удивлению взрослых не было предела. Уже тогда родители гордились моей мастеровитостью. Был период, когда из подручных досок и бревнышек сооружали плотик и по одному плавали на нем. Даже из старого топчана сделали лодку, нарастили борта, а щели замазали жирной глиной. Второму мореплавателю не повезло – глина размокла, в щели пошла вода и матросик, не дотянул до берега. Лодка-топчан затонула, а бедолаге пришлось, по самые «помидоры», покидать корабль под смех большой толпы.

Как только начинало хорошо пригревать солнышко, стаивал снег в округе, подсыхали дороги и тропки, в нас просыпался древний дух охотников и путешественников. Сначала мы обходили все близлежащие водоемы и ручьи и если там находили какую-либо живность, начинали ее ловить. Доставалось, прежде всего, сусликам. В начале пятидесятых годов, степь начиналась сразу за лагерями, т.е. около километра от дома, сразу за второй дорогой. Тогда еще не было на этих просторах ни кладбища, ни огородов, а была дикая пустынная степь. На ней произрастал ковыль, с вьющимися по ветру серебристыми нежными прядями, горькая стального цвета степная полынь, да ближе к железной дороги, заросли высокой пахучей конопли. В левом ближнем углу этой огромной степи находилось небольшое озеро, поросшее черемухой, ивняком, да красноталом. Там мы и ловили первую свою рыбу - мелкую сорожку и баклю. Года через два-три невдалеке построили кладбище, озеро окружили мелкими свалками, начали распахивать степь под огороды и наше первое озеро постепенно стало мертвым болотом.

А тогда-то на нем гнездились утки, цвела запашистая черемуха и росли красные коврики дикой степной клубники. Из озера мы брали воду и заливали сусликовые норы. Ловили так, двое носят воду и льют в норы, а остальные стоят, наготове с палками у выходов, или держат петли на палках из тонкой, отожженной на костре, медной проволоки. Шкурки потом сдавали старьевщику и меняли на крючки, батарейки и даже фонарики. Так что к летней рыбалке готовились основательно, хотя и было многим всего лет по девять.


***


Глава 2. Дорога на речку.




Постепенно, не спеша, и в наши края, приходило лето, самая радостная пора для детворы. А приходило оно в ту далекую пору на Южный Урал обычно в конце мая, в начале июня, с грозами и ливнями. Плавательный сезон мы начинали с 25 мая, в это время нередко жара доходила до 20 –30 градусов на солнце, вода в реке светлела после мощного паводка и входила в берега. Но оставалось много небольших озер и заливчиков, в которых вода быстро прогревалась и можно было купаться.

Компанией в 5-7 человек, с удочками и припасами обычно отправлялись часов в десять на речку, а возвращались усталые и голодные, не раньше восьми вечера. Когда повзрослели, уже лет с десяти сначала приходили затемно, а потом вообще стали оставаться на ночь на реке и приходили домой только на следующий день, к обеду.

Обязательно брали лески и крючки, поплавки делали из гусиных перьев и березовой коры, которой по берегам было навалом. Особенно ценились наборные, из тонкого пера и пробки. Дробинки из свинца и его тонкие листы были у каждого в коробочке с крючками и все это добро тщательно оберегалось. Почти у каждого был заплечный вещмешок, в котором кроме снастей, хранилась и еда. Полбулки черного хлеба, кусок сала, в середине лета к этим деликатесам добавлялся душистый, пупырчатый огурец, лук и редиска, причем нередко и из чужого огорода. А ранней весной обходились подножным щавелем да диким луком.

Путь на речку был неблизким – почти три километра пешего пути по жаре. Но местность довольна ровная, где по дороге, где по тропкам, напрямую, через кусты и пустыри. За разговорами, с беготней и подзатыльниками друг другу, незаметно, обычно за час, доходили до речки. Но иногда возникали и проблемы.

Наш короткий путь пролегал по небольшой дорожке между двумя лагерями, которые находились в полукилометре от бараков. Один лагерь мужской, на двадцать тысяч, другой женский, тысяч на десять. Вышки с «попками», колючая проволока и запретки, с бегающими овчарками на длинных тросах, вечно облаивающие нас, как и других людей, что не в солдатской форме. Вдоль нашей дорожки шла сливная вонючая канализационная канава, но на ее берегах росла черная смородина, ежевичка и проглядывали кустистые островки клубники. Все это мы поглощали не прерывая движение, не смотря на вонь от канавы. Где-то с десяти лет мы все начали поголовно курить, наметанный детский глаз замечал "бычек" в траве за 10-15 метров и мы «хором» бросались на него. Собирали впрок в пустые пачки из под папирос, а потом курили на речке, две - три затяжки и передавай соседу. Годам к 12 научились покупать сигареты «Южные», «никому не нужные». Эти такие коротышки, за 14 копеек, их мы покупали на сданные бутылки, что собирали перед походом на речку. Зрение было настолько цепкое, что ни одна, брошенная спичка, не миновала нашего внимания. Все пачки и коробки обследовались и иногда удача сопутствовала нам, нередко находили в коробке одну, две спички, а бывало и целую папиросу, приклеившуюся внутри выброшенной пачки.

Наш прямой путь пересекала шоссейная дорога и, не дай Бог, оказаться перед ней, когда ведут заключенных на работу на ДОК или с работы. Приходилось ждать около часа времени, пока пройдут громадные колонны, разбитые по отрядам. Жуткое, тягостное зрелище представляли эти колонны на нас, 9-11 летних пацанов. Нескончаемым потоком шли шеренги худых, изможденных людей, занимая всю ширину дороги и длиной, с невидимым концом.

Впереди, по бокам и сзади каждого отряда ЗК шли многочисленные охранники-конвоиры с громадными овчарками, натасканными на людей. Исступленный лай собак, мат охранников и специфический запах, все это слышалось и ощущалось за сотню метров от дороги, где мы обычно пережидали. И такое повторялось каждое утро и каждый вечер. Иногда колонны проходили и днем, наверное из-за проверок и шмона. Пленных немцев в те годы, уже не было, сидели в основном политические статьи и работяги, что за «колосок» имели по 10 лет, от нашего «самого гуманного правосудия». «Блатарей», судя по всему, было немного, т.к. раз в месяц мы, пацанва, ходили с родителями в лагерную баню, так как другой в поселке не было. И у нас не было никаких проблем в бане, а сейчас пусти гражданских в лагерную баню…

Нашему TV надо бы почаще показывать такие реальные картины прошлого, а то ведь плохое быстро забывается, а коммунисты-сталинисты, что не отреклись от старого мира, здравствуют и поныне, имея последователей и почитателей. Чтобы молодое поколение воочию убедилось, как издевались правители над собственным народом. А то ведь наши дети и внуки не читают Александра Солженицына, неинтересно им это. Им подавай триллеры, похождение «бригад», да высосанные из пальца любовные приключения. Надо, очень надо показывать не только «Кубанских казаков», но и тормошить память молодых, страшной реальностью тех лет.

Ведь до сих пор «история КПСС» и преступные деяния ее руководителей юридически так и не осуждены, хотя во многих, бывших странах бывшего соцлагеря, такие процессы состоялись. Но если зло не вскрыто, не осуждено по закону, то и ряды оболваненных сторонников «коммунизма», с российским антинародным уклоном, будут столь многочисленны.

После форсирования дороги и грязного, глубокого оврага, наш путь шел мимо свалки и далее по зарослям высокой пахучей конопли (осенью из нее получались прекрасные стрелы) на пустырь. Вскоре в его правой части появились первые могилки будущего большого городского кладбища. На этом кладбище в 1959 году похоронили и моего отца, так рано умершего от солнечного удара.

Последний километр пути начинался после преодоления нами насыпи и полотна железной дороги, идущей на гравийно-сортировочную фабрику. С одной стороны тянулись заграждения ДОКа, с вышками, где трудились заключенные, а с другой стороны протекал небольшой ручей, засушливым летом переходящий в болотца, а по весне бурным потоком впадающий в нашу речку. С обеих сторон ручья тянулся богатейший зеленый оазис, шириной около 100 метров, выделяющийся среди жаркой ковыльной степи. В нем росли огромнейшие черемухи, со сладкими ягодами, под ними располагался колючий шиповник и боярка, с острыми шипами, длиной в палец. Все колючее царство нередко было увито диким хмелем, с нежными шишечками, а внизу зрела смородина, которую ближе к концу лета сменяла еще более пачкающая руки и рот ежевика. Но главным богатством были полянки с дикой клубникой, что сплошным красным ковром покрывали лужайки на солнечных припеках. Там же нередко рос дикий лук, щавель и столбики, огромнейшие ромашки и дикие гвоздики-«часики». На одной поляне в сто квадратных метров можно было насчитать сотни различных цветов, растений и трав. Говорят, такое разнообразие растительности можно было встретить еще лишь на Алтае. Все это богатство украшали разноцветные бабочки, стрекозы, порхающие птицы, пчелы и шмели.

Таким запомнился мне последний километр нашей дороги на речку, с одной стороны, колючая проволока, с охранниками на вышках, а с другой стороны, прекрасный ландшафт разнообразной, еще не тронутой человеком, южной башкирской степи. Нередко, зная, что созрели очередные ягоды, мы шли едва видимыми тропками через мощные кусты на наши знакомые пастбища. Тогда время в пути увеличивалось еще на час. Да и возвращаясь с реки, голодные и усталые, нередко забегали в кусты у ручья, чтобы перехватить натуральную, вкусную пищу.

При всех трудностях несытой жизни, мы всегда были веселы и шумливы. Горланили песни, сочиненные на ходу, выдумывали и рассказывали анекдоты и истории, шумно гонялись друг за другом или всем скопом на одного. Были очень активны, камнями обстреливали встречные столбы, старались попасть во все, что может разбиться и издать громкий звук.

Однажды поздно вечером, когда мы возвращались с рыбалки, нашу шумную компанию, с полными карманами камней, остановили автоматчики. Уже было довольно темно, лишь вдали светилась лампа на столбе забора ДОКа, да на дальней вышке. И вот внезапно, как из-под земли, возникли спереди и сзади, передергивающие затворы, охранники. «Стой, стрелять буду! Садись на землю» – орали они, сами удивляясь, какую мелкоту берут в плен. Старшему из нас было лет 13, а остальным не более десяти – одиннадцати лет. Покричали, что увезут в «черном воронке», заставили нас разоружиться, дали по несколько оплеух и отпустили. Мы сначала струхнули, вдруг какая-то пьянь с автоматами даст со страху очередь в нас, но пройдя метров двести и перевалив железнодорожную насыпь из гравия, дали несколько залпов по ближайшей вышке и растворились в зарослях конопли и кустов. Здесь нам была знакома каждая ямка, тропка и догнать нас могла только шальная пуля, а не тяжелые мужики в сапогах.

После того, как лагеря расформировались в 1954 году, на ДОКе остались работать многие из тех, кто раньше гнул спину под охраной, а теперь стали вольными рабочими. Но колючая проволока и забор, просуществовали еще много, много лет, пережив и охранников и бывших заключенных. Да и большинству амнистированных, выезд был запрещен, вот они и остались, бедные, в тех же бараках, чуть подремонтированных и подкрашенных, используя запретку с колючей проволокой под огороды. Разворачивалось строительство нефтехимического комбината, по всей стране гремела ударная комсомольская стройка, да и город привлекал красотой и благоустройством. Строить с нуля, в чистом поле всегда легче, чем латать старое.

Народ рвался на стройку и с Урала и, особенно, с окрестных деревень Башкирии. начиналась «Хрущевская оттепель». Даже приехали чеченцы и было с ними много хлопот – очень гордые и сплоченные, они чувствовали себя хозяевами на любом месте и не давали себя в обиду. Жилья катастрофически не хватало, поэтому неудивительно, что даже в начале 90-х годов, в не разрушенных бараках бывшего лагеря, проживали люди. А вот наши бараки снесли в начале семидесятых годов. На этом месте построили ремонтную базу и мне до боли обидно, что нет моей маленькой Родины, где прошло босоногое детство и голодная юность. Горько, что не могу склонить голову перед березкой, которую посадил пятнадцатилетним пацаном, в память об отце, у калитки нашего сада, в год его нелепой смерти. Нет ни отца, ни дома, ни березки.

Первой исчезла наша красота у ручья, по дороге на речку. Постепенно благодатный плодородный чернозем стали отдавать под садовые участки жителям. Уже к 58 году от нашего красавца-оазиса не осталось и следа - вокруг заборы, сараи, домики . Лишь редкие, сохранившиеся громадные черемухи, своей весенней белой пеной напоминали о былом. Затем, как-то постепенно, исчез огромный пустырь, где мы играли в футбол и наша детская дорога на речку, что шла между лагерями. Там высадили мелкие березки, осинки, тополя и через пять лет на месте пустыря шумел настоящий лиственный парк. А через тридцать лет все пространство от шоссе до дороги, где водили заключенных, как и пространство между бывшими лагерями, заросло непроходимым лесом. Видно этому способствовал и прекрасный, отдохнувший за много лет чернозем, загазованный и более влажный воздух в городе от близкого, дымящего в сотни труб комбината. Кладбище, вдоль которого шла наша дорожка, обнесли громадной кирпичной стеной, а вокруг его расположились садовые (мичуринские) участки – сплошные заборы. Даже большую территорию ДОКа захватили огородники, отгородившись друг от друга заборами. Строительство заборов шло постепенно, с каждым годом отхватывались все новые и новые земельные массивы и приходилось нередко искать дырки в заборах, пока они не заполонили всю территорию, где проходила наша дорога. После армии, приходилось добираться на речку только в объезд по большим автомобильным дорогам. А вот эти заборы и поиск проходов в них, еще долгие годы преследовали меня во снах.



***

Глава 3. Река.


Говорливая красавица речка встречала нас жарким летним днем горячим, обжигающим пятки, светло-желтым песком и прозрачной прохладной чистой водой. Бросив на песок одежду, а до двенадцати лет и сбрасывать было нечего, бегали на речку в одних трусах, почерневшие к концу лета, как негры, мы бросались, наперегонки в холодную бодрящую воду. Река в нашем купальном месте была не очень широкой, всего метров 50, не более, да и глубиной до 3-х метров и с довольно умеренным течением. Утонуть конечно можно, но мы девяти-десятилетние, неплохо плавали и уже тогда, пусть с трудом, но переплывали речку. Выше, метрах в ста, на повороте находился широкий шумливый каменистый перекат, где в межень, можно было перейти реку вброд, по шейку. Ниже нашего пляжа, привольно и широко раскинулся глубокий спокойный плес. Там на все лето ставили заградительные боны ДОКа, на берегу с грохотом и скрежетом неутомимо работали бревнотаски, выхватывая из воды бревна, которые направляли сплавщики длинными, с острыми наконечниками, баграми. Еще ниже по реке стоял, вечно гудящий, цилиндр насосной станции, с множеством окон, как у сегодняшних тарелок пришельцев.

Но тогда о тарелках пришельцев мы не знали, поэтому ничего не боялись и шумным стадом, разнообразными стилями, плыли на другой берег реки. Старшие ребята подстраховывали наиболее слабых, подбадривая и руководя ими. Выбравшись на правый крутой берег и подождав слабаков, наглотавшихся воды, обычно отправлялись покормиться на ближайшие поляны и кусты, полакомиться щавелем, столбцами, клубникой и черемухой, в зависимости от того, что созрело. Купанье мы нередко совмещали с рыбалкой, поэтому лазили в подводные норы крутого берега в поисках раков, чтобы ловить рыбу на их мясо, затвердевающее в воде.

На близлежащем каменистом берегу ловили больших коричневых прочных кузнечиков, с мощными, как у саранчи, челюстями. В начале лета в кучах мусора, оставшегося от половодья, искали береговушек и другую живность для насадки на крючок. На том же крутом берегу гнездились дикие пчелы и когда их было немного, мы быстро палками откапывали обоймы с глиняными кувшинчиками, в которых находились личинки пчел. Как только начиналась атака их кусачих родителей, мы бросались в воду. Кто не успел, получал болезненный укол, затем переходящий в шишку. Жало старались быстренько удалить своими цепкими ногтями. К концу лета, загорелая, задубевшая на горячем песке и ветру, редко видевшая мыло, кожа спокойно реагировала и на пчел, и на ос, на крапиву и другие колючки, а комаров мы вообще игнорировали. Высшей доблестью в нашем степном краю, было сбить босой ногой колючий красный цветок татарника, во множестве произраставший вдоль дорог и тропок. Репейнику тоже доставалось от нас, но это была забава для малышей-девятилеток. Неплохо ходили по стерне, горячему песку и камням, и лишь только колючая проволока и битые бутылки, причиняли глубокие раны и оставляли шрамы на наших заскорузлых ступнях и пятках.

Что поделать, в те годы наша страна вышла на первое место в мире по количеству колючей проволоки на душу населения, а бутылок в стране всегда было много. Кузнечиков, стрекоз, мух и прочих насекомых ловили рукой в лет, реакция была еще та! Всю живность для насадок клали в матерчатый мешок (полиэтиленовые еще не появились). Мешок отдавали самым крепким ребятам и, зайдя по берегу повыше по течению, оправлялись вплавь обратно на свой берег, где нас дожидалась одежда и удочки и самые слабаки.

Нередко приходили на наш пляж ребята и из других бараков, все были знакомы, учились-то вместе, так как школ было всего две. Сразу организовывали футбол из мешка, набитого травой, играли в камешки, карты, кто дальше кинет камень, кто больше сделает «блинов» по воде или на меткость попадания в проплывающие бревна.

Наша красавица-речка была трудягой – в те годы по ней шел молевой сплав. Зимой и весной лес заготавливался в таежных отрогах Южного Урала, а после половодья сбрасывался в верховьях реки. К нам он приходил в начале-середине июня, с заторами, плотами, но и рыба скатывалась с верховьев, вместе с бревнами, кормясь и сопровождая их. Часть бревен тонула, потом на дне разлагалась, губя мальков. И этот сплав, стоки с сельхозугодий и возведение плотин, в конце концов загубили нашу речку. Она стала такой же полуживой, как и тысячи других рек нашей страны. Появились скользкие, осклизлые камни, по весне, слабыми паводками, фарватер реки не промывается, как раньше. Смываемые с полей обильные удобрения, стоки с навозохранилищ и отходы нефтепродуктов дали рост подводной и надводной растительности. Этому способствовала повышенная загазованность воздуха выбросами с комбината, из-за этого появились обильные туманы, дожди, климат стал более влажным. Такое можно заметить лишь наблюдая за рекой в течение многих десятилетий. Мне пришлось побывать и на Волге, и на Дону, но там рост подводной и надводной береговой растительности в десяток раз менее интенсивный, хотя там тепловые условия не хуже. Здесь явная зависимость от загазованности и дождей, с повышенным содержанием углеводородов и азотных соединений. За какие-то двадцать-тридцать лет, на бетонных плитах, укрепляющих берега, образовались целые рощи из ивняка, берез, тополей и другой растительности. Настоящий лес вырос на бывших отмелях и низких заливных берегах, где раньше даже трава не росла на чистых горячих камнях и песке. Река отступила на десятки метров, изменяя русло, хотя многие тысячелетия всегда было наоборот, вода «точила камень», а рыхлые берега из гравия, глины и чернозема и подавно. На других реках такое явление мне не приходилось замечать.

Главный индикатор чистоты воды – раки, исчезли к семидесятому году. В детстве мы ловили раков десятками, залезая руками в их береговые норы. Главное здесь было не наткнуться на острый шип, что торчит из головы, быстро схватить в жменю и выбросить на берег или перехватить за туловище другой рукой, пока это чудо не очухается. Много раков было раньше и под корягами, бревнами и камнями. Бывало, отвалишь на мели бревно, а он, пучеглазый там, не поймет, что его ждет впереди. Здесь все решало отточенное годами проворство и ловкость цепких детских рук, чуть ты замешкался, рак «включает заднюю хвостовую скорость» и скрывается в глубине. Хотя вода была прозрачной, особенно к осени и даже на глубине в два метра можно было видеть пескарей, ныряние с открытыми глазами за раком редко приносили успех.

После купания, бросались на горячий чистый песок, подгребая его к самому подбородку и к бокам, чтобы скорее согреться. Такого чистого крупного песка, как на нашем пляже, в близи больше не было, да и он просуществовал не более пяти лет. Реки с течением и весенними половодьями живут своей жизнью – еще в прошлом году здесь был перекат, теперь он сместился ниже, а на его месте образовалась глубь. Так же нередко возникали и пропадали целые острова, только дадим острову имя, а он через год, два исчезает и теряется хороший ориентир.

Если раков было много, разжигали костер, жарили их на углях и лопали с хлебом. Но так, как компания нередко была большой, всегда голодной и прожорливой, то в рот отправлялись даже шевелящиеся раки. Жарили и пескарей на палочках, если успевали наловить. Как-то по весне, в разлив, нашли мы на заливных больших лужах, оставшихся после схода воды, мелких щурят. Возвращались с рыбалки голодные и злые, погода неважная, клева не было. Так мы этих щурят ловили голыми руками. Намутишь воду, они начинают «тыкаться» в поверхность воды, резкое движение и щуренок у тебя в руках. Протер его об штаны, ногтем снял мелкую чешую, чуть подсолил и в рот. А он бедный еще шевелится. Хребет и кишки выплевываешь. Животы были крепкими, переваривали все, что попадало в них и проблем не испытывали, не то, что нынешнее поколение «барчуков». Главное много не есть, а с количеством у нас всегда были проблемы.

Немного утолив голод и отдохнув, кто шел ловить рыбу, кто собирался в кружок играть в камешки, рассказывать анекдоты и рыбацкие небылицы или горланить блатные и самодельные песни. Творчество в нас било через край, как и молодая энергия. Раз, два раза в день мимо нашего пляжа проплывал, небольшой, но очень мощный и тяжелый катер. На нем был установлен мотор от автомобиля ЗИС-5 и толстая металлическая обшивка корпуса, чтобы толкать бревна и разрушать заторы. Управлял этим кораблем бронзовотелый, с мышцами Рембо, бывший зек. Едва заслышав мотор и, заметив выплывающую из-за поворота, тяжело идущую посудину, мы прекращали все свои занятия и хором бросались к воде. От катера расходились огромные, почти в метр волны, что для нас, видевших море только в кино, означало хотя бы на несколько минут, побывать там. Мы старались подплыть, как можно ближе к катеру, под самый его нос, а морячок в тельнике, бросив штурвал, отгонял нас матом и багром, чтобы мы не попали под винт.

Так же веселились, когда дул сильный северный ветер против течения, поднимая в некоторых местах, почти метровые волны. Здесь мы отводили душу по полной программе и едва живые, с кашлем и нахлебавшиеся воды, усталые и озябшие выбирались на горячий песок, чтобы через минут пятнадцать, снова побороться со стихией. Когда неподалеку проплывали подходящие бревна или таковые лежали на берегу, срочно каждый сооружал свой импровизированный плот, связывая два бревна проволокой и, найдя подходящую палку, устремлялся в самое пекло волн, угребая палкой, как веслом. За многие годы такого судовождения мы прекрасно ориентировались во всех премудростях реки, где какая глубина, какое дно, течение и куда тебя снесет в следующую минуту. Поэтому, когда смотрели, сидя на полу в солдатской столовке, сзади экрана из шитых простыней (спереди нас гоняли), фильм «Огни на реке» про пионера-героя, что сидя в настоящей лодке, с веслами, зажигал за деда бакены, удивлялись его немощи, орали и смеялись над его потугами. Нам бы эту лодку, да мы бы с бакена рыбу бы ловили, да перемет привязали.

Иногда по реке проплывал кем-то брошенный плот. Быстро находили на берегу палки, доски или куски коры для гребли и с ними в руках, устремлялись на плот, течение то, не дремлет. Приплыв на плот, гнали его к берегу. Если плот был большой, больше чем из трех бревен, то вся наша компания грузилась с одеждой и удочками на плот, а потом, гребя палками и упираясь о дно длинными шестами мы плыли в залив, что располагался на той стороне реки.

В заливе была чистейшая и светлейшая вода, она хорошо прогревалась сверху, а снизу была холодной – били родники. Много родников струилось и на его берегах. Берега залива заросли непроходимыми кустами и деревьями и мест для ловли рыбы с берега там не было, на мелководье торчали камыши и тростники, из глубины поднимались кувшинки и лилии. Да и все дно этого тихого водоема было покрыто листьями подводных растений и больше напоминало подводные джунгли, что сейчас показывают по телевидению. По поверхности воды плавали стайки серебристых баклей, неспешно проплывали, греясь на солнышке и поджидая летающую живность, чернохвостые голавли. Чуть ниже, среди подводных лиан, ходили кругами красавицы красноперки и их более ленивые родственницы красноглазые сорожки. Еще ниже, у самого дна копошились караси, зеленоватые линьки и огромные раки. Все это благостное стадо подводной живности круто меняло свое поведение, когда появлялся крупный, с колючим веером на горбе, окунь или зубастая, вся напружиненная к молниеносному броску, щука. Да и наши разговоры мгновенно прекращались, все становились серьезными, бросался якорь- камень на проволоке. Второй конец плота обычно привязывали к подводной растительности. С детства мы относились к рыбалке, как к серьезному мужскому занятию. Рыбачили с плота, в основном, лежа, глядя в щели и подводили наживку под самый рот рыбе. Если же стоять на плоту и махать удилищем, то рыба быстро уйдет с этих мест и ищи ее потом. Поэтому старались не шуметь и не маячить понапрасну.

Если позволяла погода и был жор, мы десяти - тринадцатилетние пацаны, используя столь нехитрые снасти, нередко приносили двухкилограммовый улов, пусть не очень большой, но вкусной речной свежей рыбы. Это был наш посильный вклад в те несытные годы. Когда же клева не было, начинали купаться, прыгали с плота «ласточкой» или крутили «сальто вперед, с разбега». Иногда отравлялись путешествовать на плоту по его многочисленным заливам, непроходимым островам и рукавам. Зоркими ребячьими глазами обшаривали подводные кущи и иногда находили чужие, сплетенные из тальника, «морды» (верши). Рыбу забирали себе, а «морду» закидывали в другое место, и закрывали подводной растительностью так, что несколько дней спустя, не могли найти ее сами. К концу дня, изрядно вымотавшись, голодные и похудевшие, приплывали на своем тяжелом дредноуте на свой пляж и усталые шли домой.

Нередко, по выходным дням и при хорошей погоде ходили на речку всем двором, с взрослыми парнями и девчатами, тогда родители отпускали и мелкоту, начиная с девяти лет и даже девчонок. Шли большой ватагой человек в пятнадцать – двадцать, купались, разводили большой костер, большие парни играли на гитаре и пели песни. Неплохо пели и девчата, было очень весело и хорошо!

У многих ребят отцы были заядлыми рыбаками, а это значит с вечера парилась приманка, в основном овес, пшеница, с разными добавками. Нас, пацанов заставляли запасать хороших червей, обычные огородные не годились, приходилось выкапывать «полосатиков», крепких и вонючих, в прелых досках на свалках. В этих вопросах нам не было равных, где и в какое время года можно найти хороших червей. Поднимались на рыбалку, еще по темноте, около трех часов ночи и наскоро хлебнув чая с хлебом, отправлялись с взрослыми на настоящую ловлю рыбы, чтобы к рассвету быть на реке. В начале июня, после просветления воды, на реке в районе ДОКа, неплохо шел язь поутру, на пшеницу и овес. Вот и мы, уловив охотничий азарт, увязывались за взрослыми, голодные и невыспанные.

Рыбалка шла в проводку от кошеля с приманкой, с бона из толстых брусьев, что был закреплен громадными тросами поперек реки, служа заграждением от бревен. Удивительное зрелище представляла такая рыбалка. Утро, только, только появляется кромка солнца с востока, а на узком длинном бону, посреди реки сидят десять – двадцать мужиков и серебрятся на солнце длинные лески, да резкие подсечки удилищ. То один, то другой вскакивает с места, чтобы подсачеком помочь соседу вытащить килограммового красновато-серебристого широкого и сильного красавца язя. Кто-то в сердцах матерится, язь сошел в метре от сачка. Как всегда сосед виноват, напугал. Все смачно ржут. Соленые прибаутки сыпятся со всех сторон.

Хороший клев продолжается не более часа, двух. Стая уходит. Но многие успевают за это время выхватить четыре, пять красноперых красавцев и с десяток другой сопутствующей мелочи. Конечно, и мы иногда, ловили по одному, двум подъязкам, особенно везло Юрию, эдесь он был наравне с взрослыми. Усталые, не выспавшиеся, чумазые, но гордые добычей, мы возвращались к восьми-девяти часам утра домой.


***


Глава 4. Рыбалки с ночевой.




Больше всего нам нравилось ходить на рыбалку с ночевкой. Успеваешь половить рыбу и на вечерней зорьке, и на утренней и меньше длительных изнуряющих походов. Крепко врезалась в память девятилетнему сорванцу первая рыбалка с ночевой с взрослыми, за нашей Рощей, что за километр ниже ДОКа. Большой костер, черная холодная ночь и огромные звезды на небе, необычные черные тени от деревьев и серебристые лунные дорожки на воде. Все так необычно и таинственно. Уснул только под утро, всю ночь ходил по отлогому каменистому берегу слушал всплески и кочегарил у костра. Наверное эта первая ночь, проведенная со спящим у костра отцом, вселила во мне уверенность ничего не бояться, кроме людей. Что всякая мистика и страхи, они порождение человеческой психики, а не реальные существа. И если содержать дух в чистоте и не задумываться, над чужими, больными измышлениями, то можно даже в одиночестве прекрасно провести ночь и хорошо выспаться на реке, в степи и, даже на кладбище.

В десять лет приходилось нередко ночевать с отцом на плоту, зачаленным посреди реки, на довольно широком месте с течением. Случись свалиться ночью с плота, я вряд ли доплыл до берега. К этому времени относится и мое второе полуутопление. Как-то, рано утром пришли на рыбалку, расположились на небольшом поперечном боне, у первой бревнотаски. Клев был неважнецкий, стояла сильная жара. Решили искупнуться, там же, где ловили. Поныряли, побесились в воде, а я как-то отплыл слишком далеко от бона и попал на мощное течение. Гребу против течения, что есть силы, а бон не приближается. Сбавляю усилия, сносит еще дальше, а плыть к берегу опасно – затор из бревен, может засосать под него. У голодного, усталого пацана, силы тают очень быстро, да и страх парализует волю. Спасибо Юрке и Славке, нашли длинный шест, я поднажал из последних силенок и ухватившись за него, был подтащен к бону, спасен. С тех пор против течения не плаваю и против ветра не плюю. Не делаю и других вещей против, бесполезно, себе дороже. Компромисс, это тоже позиция, хотя и люблю высказывать свою точку зрения, но если ее отвергают, в бутылку никогда не лезу. Другую силу надо уважать, а не переть против нее танком! Течение надо использовать, только наискосок, а то и по…

Вот так, набираясь рыбацкого и житейского опыта, мы уже с двенадцатилетнего возраста, стали опытными, а смелыми и ловкими еще раньше. После окончания четвертого класса перешли на ловлю крупной рыбы на переметы и все лето, через день, два ходили на ночевки, уже без взрослых. Старшому, Юрию шел пятнадцатый год, остальные были помладше, Славке четырнадцатый, а Генычу и Вовке было по одиннадцать лет. Вот такой компанией мы обычно и ходили на ночевки, за три – пять километров от дома. Иногда к нам присоединялись и более старшие ребята, силачи: Генка и Борис. Здесь нам уже никто не был страшен, ни ночью, ни днем. Мы сами могли напугать, кого угодно.

Ставили переметы поперек реки, на пескарей, причем никто нас этому не учил. Переметы были самодельными, на двадцать пять больших крючков, которые крепились на полуметровые поводки. Использовались самодельные жерлицы, донки и закидушки. Наши удилища были самодельные, из длинных прямых веток ивы или черемухи. Но у Юрия уже была отцовская удочка из бамбука с катушкой. Где-то, через год, два и у всех нас появились такие же снасти.

Приготовление к походу на ночь начиналось часов с 10-11 дня. Копались черви, покупали по буханке черного хлеба, каждый брал по куску сала, обязательна была картошка и вареные яйца. С огорода в вещмешок грузили огурцы, помидоры, редиску, лук, в общем все, что созрело, причем не всегда на твоем огороде. Не гнушались и чужими овощами и фруктами. Не всегда такой набор продуктов был у каждого, но еда была общая, как и все остальное, кроме улова и снастей. У каждого был пятилитровый жестяной котелок, из-под томатной пасты, металлическая кружка и миска. С собой брали топорик, ножи , курево и спички. Все это плотно укладывалось в вещмешок и вперед. От ночных холодов спасали легкие телогрейки, носки и фуражки. Кеды, при такой интенсивной жизни, начинали «просить кашу» уже в августе и прошивались прогудроненным капроновым шнуром, который мы добывали на свалке за магазином. А вот воду мы никогда не брали. В те годы по берегам было много родников, да и сами мы могли чувствовать выходы воды и делали родники. С годами такая интуиция пропала.

После обеда, навьюченным караваном мы отправлялись в не ближний путь. Нередко, когда мама не отпускала на рыбалку – надо полить огород, натаскать воды и т.п., приходилось обманом убегать через форточку в кладовке или в окно, что выходило в задний огород. Соберешь незаметно амуницию, перенесешь все в сарай и, через огороды, присоединяешься к друзьям. Сначала ходили на ночевки по нашей, левой стороне реки, потом обловив ее, стали осваивать и другую, более рыбную строну реки, переправляясь, где в брод, где на плоту. Иногда ночевали на плоту, зачаленном посредине реки.

Переход в брод делали за два рейса, так как груза было много. Коротышки Геныч и Вовка шли без груза, им давали удочки, которые можно было мочить и они переплывали глубокие места на спине, держа их в руках или зубах. Да и для нас главное было не упасть на сильном течении переката, споткнувшись о крупные камни. Шли наискосок, нередко попадая в вымоины и ямы. Тогда приходилось поднимать одежду и мешок выше головы и идти под водой затаив дыхание пока хватало воздуха и морда не показывалась из воды. За несколько лет таких тренировок полторы минуты ходьбы под водой было для нас нормальным, а это почти двадцать метров. Когда же вода поднималась, приходилось искать бревна, садить двоих, чтобы ногами держали бревна, а руками вещи и толкать плот, плывя сзади.

После переправы шли к своим рыбным местам, интенсивно ловили пескарей, стоя по колено в воде и постоянно мутя песок на дне. Надо было менее чем за час, поймать хотя бы тридцать живцов, размотать перемет и насадить пескарей на большие крючки. Если замешкаться, то живцы в котелке дохнут, начинают тыкаться в поверхность воды и задыхаться. Тогда надо срочно менять воду, а при этом они так и норовят выскочить из котелка. Потом их снова надо ловить, а время-то идет и отставать от друзей нельзя – все лучшие места будут заняты.

Как только, хотя бы двое, справлялись с задачей по ловле живцов, они разматывали переметы в лучших местах, насаживали пескарей, привязывали груз (большой камень) и взяв груз в руку, кто-то заплывал на глубину и бросал груз. Если камень был легким, то груз сносило течением и все приходилось повторять с более тяжелым камнем. Если шли бревна, то надо было притапливать перемет промежуточным грузом, здесь уже должны синхронно плыть двое, озираясь, чтобы не попасть под плывущие бревна и на свои же крючки. За многие годы такой рыбалки, все было нами хорошо отработано, хотя много раз теряли поводки, от зацепов за бревна, коряги и камни.

Проверяли переметы ночью и, если чувствовались удары, приходилось его вытаскивать и снова заплывать на глубину с камнем в руках, когда в метре от тебя плавает живец с крючком №14 и темнота, хоть глаз коли. Вот и приходилось плавать на спине ногами вперед, гребя одной рукой и держа в другой камень-груз. С берега друзья светили факелами, предупреждали о бревнах и корректировали курс и натяг перемета. Хорошо, если светит полная луна и очень тяжко лезть ночью в холодную воду в сентябре, в дождь и ветер. Даже сейчас испытываешь жуть, хотя прошло более сорока пяти лет. А тогда это была необходимость, одно из наших ребячьих мужских увлечений.

Но вот у всех переметы, жерлицы и закидушки наконец-то поставлены. Небольшой перекур с закусоном всухомятку и каждый разбредается по своим любимым местам, для ловли на поплавочную удочку, на вечерней зорьке. А они, в зависимости от погоды и сезона, всегда разные. На прошлой неделе здесь шел язь, а теперь лишь мелкая плотва. Зато у соседа хорошо пошел подуст – все идут «помогать», делиться надо, как говорил экономист Лившиц, спустя 45 лет. Уже тогда, я начинал специализироваться на ловле пугливых красавцев-голавлей. И когда появилась спиннинговая катушка и много лески, голавли стали моей основной добычей. Мелкую рыбу, выловленную вечером, мы пускали под уху и парениху, а крупную старались сохранить живой, чтобы принести завтра домой.

За час до захода солнца, надо было насобирать дров на всю ночь, разжечь костер, почистить рыбу, картошку и овощи, наломать веток для шалаша или хотя бы надергать для настила травы, сбегать до родника за водой для ухи и для чая. Обычно в это время самый клев, поэтому никто не хочет ходить по кустам и искать дрова, кору для факелов или чистить рыбу и Юрий, пользуясь правом старшего, кидал камни в поплавки и таким образом прекращал нашу заядлую рыбалку. Собравшись, тянули жребий, кому чистить рыбу, кто идет за дровами и так далее. Было равноправие и все были при деле, анархия и детство пресекалось на корню.

Но вот солнце село, быстро стемнело, весело потрескивая горит костер на полянке, среди высоких кустов, недалеко от крутого берега, а в котелке бурлит запашистая уха и под углями начинает чернеть печеная картошечка. Наступает самый благостный момент. На газеты выкладывается вся принесенная снедь, откладывается меньшая часть для пропитания на завтра. Все остальное сметается, с треком за ушами, в этот поздний ужин. Когда мелкой пойманной рыбы было мало, то делали парениху, это когда потрошеную, подсоленную рыбу обертывают мокрой бумагой и парят в углях. Через 10-20 минут вкусная, запеченная рыба готова. Этот самый простой и быстрый способ приготовить еду я использовал на протяжении всей жизни, лишь бумагу теперь заменяет фольга. Бывали и удачные дни, когда ловили много мелочи и делали двойную или даже тройную уху. Это когда сваренная рыба удаляется, а в отваре варится новая порция рыбы. Поутру остатки такой наваристой ухи напоминали холодец, или заливное. В уху непременно добавляли горсть пшена, лук, перец, лаврушку, укроп, а иногда и картошку. Чай заваривали смородиной и душицей с клубникой, что росли на лужайках неподалеку от наших стоянок.

Объевшись, долго лежали пузами вверх, курили, горланили песни, травили анекдоты и рыбацкие байки. Смотрели на яркое звездное небо, определяя созвездия и названия звезд. С четырнадцати лет я увлекся астрономией и здесь мне не было равных. Часов ни у кого тогда еще не было, поэтому летом определяли время по солнцу, а ночью я определял по звездам, по Сириусу и созвездию Орион. И точность наших определений времени была в пределах получаса, что вполне достаточно для рыбацких занятий.

Устав от разговоров, песен и ора шли проверять переметы и закидушки, где-то около двенадцати часов ночи. Зажигали факела, заранее приготовленные из бересты. Эти бело-черные свитки собирали днем по отлогим берегам, сушили их у костра и вставляли в расщелины палок. На рогульки от веток вешали запасные свитки. Наверное такими же факелами пользовались и наши древние сородичи, а не факелами из мазута, как показывают в фильмах. Попробуй, найди мазут хотя бы сто лет назад даже в наших нефтеносных краях . А вот береста всегда сопровождала людей и служила для многих целей. Факел из бересты горит ярко и горячо, почти не задувается ветром и дает прекрасный черный дым и копоть. Обычно мы зажигали пару факелов и искали в темноте спрятанные переметы и закидушки. Взяв в руку бечеву и слегка подтаскивая, чутко улавливали через натяг течения, есть удары или нет. Если удары чувствительны, значит хорошая рыба на крючке и перемет надо вытаскивать.

До сих пор в глазах картина. Конец августа, огромная полная луна и шатер из ярких звезд над головой. Пологий берег весь усыпан черно-серебристыми камнями с кулак и более величиной. Над нами два ярко-красных, потрескивающие искрами, шипящих факела, со струей черной копоти вверх и четыре серебристых, подпрыгивающих на камнях килограммовых голавлей, еще не снятых с крючков перемета. Эту картину дополняет танец орущих, прыгающих в охотничьем экстазе чумазых пацанов в телогрейках. Никто нас этому не учил, и факела, и переметы, и эти дикие пляски – все получалось само-собой. Лишь много лет спустя я увидел такое же поведение людей, когда показывали по телевидению дикие племена из Африки.

Оказывается, лиши современного человека приобретенных благ цивилизации и через несколько поколений мы возвратимся к исходному, дикому состоянию, конечно, не все, а те, кто выживет и приспособится. И наш детский путь тому подтверждение. Замечено, что породистые, искусственно выведенные собаки, одичавшие и изолированные от людей, через несколько поколений превращаются в породу среднюю между лайкой и дворнягой, но более выносливую и проворную.

После проверки переметов начинался неприятный труд, надо насадить на крючки новых живцов и затащить перемет вплавь. Когда рядом с твоим телом телепаются насколько огромных острых крючков, а руки заняты тяжелым камнем и ты плывешь в холодной черной воде, то бросив его, с такой скоростью плывешь обратно, словно за тобой гонится стая водяных. Страх, он тоже «зашит» в подсознании каждого из нас. «…Я знаю, страх наш главный князь, и все неведомое, тайна, над человеком держат власть»

Поверив переметы и закидушки, нередко все запутав и сделав не так, как надо, довольные или наоборот понурые, возвращались мы к своему стойбищу. Раздували полузатухший костер и в зависимости от настроения и погоды или укладывались спать или затевали дикие игры с головешками и факелами. Двое шли на открытый пологий берег к воде, а остальные, стоя на высоком берегу, закидывали их горящими головешками и факелами. Они отвечали нам тем же. Кидались не залпом, а по одному, чтобы можно было увернуться от крутящегося, разбрасывающего искра факела. Были мы шустры и ловки, поэтому попадания были очень редки. Зато красивое это зрелище – летящий над черными камнями и черной водой, рассыпающий красные искры, крутящийся факел или большая головешка. Салютов тогда в нашем городе не было, хотя стрельбу из ракетниц мы видели не раз.

Угомонившись, засыпали после часа ночи. Последний обычно мазал пальцы сажей и раскрашивал спящим рожи. Иногда первому заснувшему клали уголек на рукав ватной телогрейки и будили с криком: «Горим!». Тлеющую вату можно было потушить только водой, намочив половину рукава и пострадавший бежал, под крики и смех, к реке. Хотя нередко горели фуражки и штаны и от искр костра, особенно если спишь по ветру. К утру все инстинктивно подвигались ближе к костру, кто-то просыпался, подбрасывал дров и засыпал снова. Вот и случалось всякое. Поэтому рукава телогреек были в заплатах и дырках, нередко, раздувая костер подпаливали чубы и ресницы. Горели кеды и носки, когда их сушили у костра. Чуть зазевался – пошел дым и резина в пену и в пузыри. Хуже всего было дождливыми ночами, с холодным северным ветром. Ни клева, ни удовольствия, одни сопливые носы и дрожь по всему телу. Лишь годам к четырнадцати научились по различным приметам предсказывать погоду и клев и, в зависимости от ситуации, ходили в те или иные места, на ту или иную рыбу. А чтобы не мерзнуть под утро, стали не лениться строить шалаши при плохой погоде.

Спали довольно чутко, нередко организовывали дежурство по костру, доставалось по часу каждому. Лагеря-то только что расформировались и бывшие заключенные стали жителями нашего городка. Но редко, кто бродил по ночам у реки, за два с лишним километра от города, особенно по той, противоположной стороне. Мостов в ту пору не было, ближайший паром за пяток километров, да тот ночью не работал. Кругом правобережная степь, дикие заросли кустов и больших деревьев вокруг многочисленных озер, проток и заливов. Только мы, дикие пацаны и могли шастать по этим безлюдным, непроходимым ночью дебрям, орать и горланить так, что с противоположной стороны , за двести-триста метров, нам кричали рыбаки от костров, чтобы мы не мешали им спать

Подъем был, как всегда, перед рассветом. Сонные и чумазые мы расползались от разгоревшегося костра, протирали глаза и смеялись друг над другом, глядя в разрисованные углем чужие рожи. Умывались, грели чай и, наскоро позавтракав, спешили ловить рыбу на свои заветные места, чтобы не пропустить утренний заревой жор.

Однажды, только что встав, но еще, как следует не проснувшись, сразу начали ловить рыбу. А дело было на Длинном озере, на его крутом берегу, на мокрой от росы, траве . Помню, поймал крупную плотвичку, а она возьми и сорвись и скользит, подпрыгивая все ближе к воде. Отбросив удочку, я прыгнул за ней. Сижу под водой, как-то тепло сразу вокруг стало и соображаю, снится мне все это или наяву. Ребята на берегу уже всполошились, ладно прыгнул в телогрейке, так что-то уж долго сидит под водой согнувшись. Стали тыкать в меня палками, чтобы разбудить. Проснувшись, злой и мокрый, рыба-то из рук выскочила, вылез я на холодный берег и стуча зубами, начал отжимать одежду и сушиться у костра. Все ловят рыбу, а я совсем голый и синий от холода бегаю вокруг костра и сушу одежду. Долго потом друзья шутили над моим подводным сном.

Часам к восьми утра вытаскивали переметы и закидушки, развешивали их для сушки, пили чай и доев остатки провизии, сматывали удочки и отправлялись домой. Был у нас ритуал – перейдя речку, идти на узкий каменисто-песчаный перекат, где протока впадала в речку. Течение там было на стремнине настолько сильное, что при глубине чуть выше колен сбивало с ног. Мощный напор тугой воды стремительно нес тело в небольшой омут с чистым песчаным дном, с водоворотом и волнами. Для нас было большим удовольствием поплавать здесь, побороться со стихией и освежиться перед долгой дорогой по жаре.

Летом всегда были проблемы донести улов, чтобы он не протух, особенно часто портилась рыба пойманная прошлым вечером. Поэтому резвились недолго, подозрительной рыбе вспарывали брюхо и промывали чистой водой. Потом рыбу перематывали мокрой тряпкой с осокой, все это засовывали в сетку и клали на дно вечно вонючего вещмешка. Домой шли быстро, стараясь нигде не задерживаться и не резвиться. Улов обычно составлял от одного до пяти килограммов на рыбака, в зависимости от жора и удачи. Иногда попадались сомы и более пяти килограмм, но обычно экземпляры за килограмм были редки.

Идя домой, серьезно обсуждали причины удач и промахов, намечали планы на следующую рыбалку, а нередко умудрялись вечером этого же дня сбегать на вечерний клев. Придя домой, отдавали улов, начинался крик, кому чистить эту противную рыбу. Рыба дома практически не переводилась и давно всем приелась. Развешивалась одежда в огороде для просушки, сушились и снасти. Позавтракав-пообедав укладывались спать часов до четырех дня. Только закрываешь глаза и проваливаешься в глубокий сон, поплавок уходит на дно и ты дергаешь удочку, вот и проснулся. Снова засыпаешь и так пока не перестанет сниться клюющий поплавок. Однажды уснул, крик, будят меня – младший братик бегал по огороду и попался на крючок перемета. И смех и грех, никто не может снять ребенка, а он орет, как резанный. Вот и пришлось будить меня. Я, опытной рукой, быстро снял с крючка «крупного соменка». Получил от матушки нагоняй и с тех пор развешивал перемет только на заборе.

После ночной рыбалки много пьется воды, мучает жажда и оставшийся день ходишь невыспавшийся. Потом, на следующий день все проходит, но долго снится речка, рыба и рыбалка. Вода, вода, вода.



***

Глава 5. Наши путешествия.




К четырнадцати годам мы освоили все близлежащие водные просторы в округе 10-15 километров, от Ишимбая до Мелеуза, от Белой до Ашкадара. Все озера, реки и заливы были проплаваны, проловлены, берега исхожены, на предмет ягод и наживки. Знали где и когда берет и какая рыба, в какую погоду, куда лучше идти на ночь. Каждое место, дорога, озеро или протока имели наше название или прозвище. По ним мы и ориентировались, обсуждая друг с другом очередные походы. Была у нас длинная, едва видная Лапшинная дорога, на той стороне. На ней мы нашли когда-то этикетку, с названием «Лапша», так это имя и прилипло к дороге. Было у нас озеро «Длинное», что шло изгибаясь по той стороне, разветвляясь и переходя в ручей в некоторых местах и впадая, в конце концов, в наш Залив. На острове «Трех капитанов» был родник «Беломорский», там мы нашли пустую пачку от папирос. В глухих овражистых местах у нас была огромная черемуха с очень крупными, но кислыми ягодами и звали ее «Тенистой». Все это запомнилось в цепкой детской памяти, так, что многое сохранилось до сих пор. Давно нет ни той черемухи, зарос и исчез Залив, остров «Трех капитанов» просуществовал два года, очередным половодьем смело все его деревья и кусты и теперь там течет вода. Все меняется, а память удерживает, не отдает забытью, то былое и близкое.

Радость открытия новых мест уживалась со стремлением получить богатый улов. По весне, когда разливалась река и затопляла всю территорию ниже насосной станции, мы устремлялись туда на затопленные пойменные луга и старицы. Там вода была достаточно светлой, особенно при впадении талых ручьев. Плотва, окуни, голавлики и уклейка, были нашей первой весенней добычей. Иногда ловили и неплохих щук, на блесну и живца. Когда спадала и светлела вода, на ДОКе ставили боны, готовясь принять бревна молевого сплава, мы по бону переходили на другую сторону реки и устремлялись на залив, протоки и озера. Причем перебираться с берега на бон и с бона на берег приходилось по висячим вибрирующим тросам, которыми крепили бон к берегу, над ревущим внизу потоком. Иногда, первые два метра нижний трос шел в воде и приходилось разуваться, а далее он поднимается на высоту в два метра над прораном. А вода-то холодная, весенняя, если ухнешь, мало не покажется. Но с нами таких казусов не происходило, хотя не раз выпадали из рук удочки и мешки и неслись по течению и не всегда удавалось выловить их.

Навсегда запомнилась весенняя ловля плотвы на двух круглых озерах , соединяющимися по весне с нашим Заливом. Середина мая, солнце повернулось на вечер и припекает спину. Мы сидим каждый в своем укромном месте под раскидистыми ветлами или черемухами. Все цветет и пахнет, щебечут заливаясь соловьи, синицы, скворцы и прочая летающая живность, меча свою территорию и зазывая представителей другого пола. Туда-сюда мимо твоей головы с низким гудом проносятся шмели и пчелы. А в воде громадные стаи икряной плотвы, ходят вдоль травянистых, коряжистых подводных берегов. Клев неимоверный. На два крючка нередко попадаются по две сорожки одновременно, с шершавыми головами и толстыми пузиками. За несколько часов такой ловли, набирается килограмма три-четыре некрупной рыбы в улове.

Довольные покидаем под вечер эти благодатные места. Две недели и рыба, отметав икру, покинет здешние укромные места, до следующей весны, а эти озера к осени зарастут непролазной травой, кувшинками и лилиями.

Дальше по мере икромета и прогревания воды шла рыбалка язя в проводку, с бонов, потом приходила очередь ловли подуста и другой рыбы, но концу июня клев становился все хуже и хуже. В июне приходил лес, ночи становились теплее и мы устремлялись на ночевки облавливать свои излюбленные места все выше и выше по течению реки. Слегка повзрослев, к четырнадцати годам, мы обычно, форсировав речку, уходили по Лапшиной дороге километра за три и приходили к прекрасному месту с крутым, высотой в четыре метра, отвесным берегам. Река здесь делала поворот и каждую весну лед и мощная вода отвоевывала у берега несколько метров. Земля уносилась, а упавшие, нередко с зеленой листвой, огромные деревья, доживали свое последнее лето. На следующий год их уносило половодьем и падали другие их сородичи. Даже летом здесь был глубокий омут, крутило воду и обитали хорошие сомы и голавли. За ними и приходили мы сюда , в такую даль, в течение нескольких лет и нередко вознаграждались за усердие.

Летом в жару и засуху в берегах появлялись глубокие трещины и мы, вооружившись толстыми дрынами, постепенно раскачивая огромные глыбы, с шумом обрушивали несколько тонн берега в воду. Потом к этой земле приходили различные рыбы, заинтересованные новизной и возможностью что-нибудь ухватить из размываемой течением обрушившейся глыбы. Когда шел лес, у поваленных деревьев и коряг он тормозился, образовывался временный затор, мы залезали на это шаткое, непрочное сооружение и удачно ловили рыбу. Главное было вовремя покинуть затор при первых признаках разрушения. Непросто было убегать с затора, когда на крючке сидит хороший голавль, но все обходилось без особых жертв. Улов был для нас первичен. Мы любили такие опасные места, любили их и рыбы, здесь наши вкусы совпадали.

Часто голавлей мы высматривали притаившись на отвесном берегу, едва высунув голову из кустов или высокой травы и глядя в воду. А в ней, в полуметре от берега, за какой-нибудь корягой или большим камнем, где течение ослабевает и крутит вода, обязательно дежурили два – три полукилограммовых толстолобых красавца-голавля. Нередко в глубине перемещались и более внушительные тени.

Однажды, еще когда мы были совсем мальцами, где-то летом 54 года, поутру, мы увидели в нашем омуте чудо-рыбу. Кинули несколько огромных саранчей и корок хлеба в воду, в то место, где плавали большие голавли. Они уже начали хватать приманку, как вдруг эти килограммовые красавцы, гроза и паханы омута, бросились в рассыпную, как стайка пугливых баклюшек. А к нашей самой большой корке хлеба лениво так всплывает из темных глубин огромнейшая полутораметровая рыбина, бульк, корки нет и рыбина уходит на дно. Больше мы ее ни разу не видели, но остались в памяти ее чешуя, размером в детскую ладошку и огромнейший рот. Так вот кто по ночам так шумно ухал в воде омута, пугая нас и рвал закидушки. На следующий день, подгоняемые рыбацким азартом, весь этот огромный, глубокий омут мы перетянули переметами, понаставили жерлиц и закидушек, насадив на огромные крючки жареных лягушек и раковых шеек. Но в эту ночь поймали лишь пятикилограммового сома, да несколько щук и голавлей, а белорыбицу, а это была именно она, как объяснил отец – проходная рыба из Каспия, так и не попалась нам.

Да и чтобы мы с ней делали, сами полутораметровые, с пятидесятикилограммовой сильной рыбиной. Потом этот омут стал нашим излюбленным местом рыбалок. Много раз кто-то нам рвал поводки на переметах и леску на закидушках, возможно это были проделки той чудо-рыбы. В последующие годы Волгу начали перекрывать плотинами ГЭС и белорыбиц в наших местах мы больше не встречали.

Ловили голавлей с берега таким способом. Лежа закидывали удочку без поплавка и груза, такой способ назывался у нас «лежачий нахлыст», так, чтобы струя прибила насадку к месту стоянки голавлей. Иногда, если пугливые голавли не заметили вас, то рыбы хватают кузнечика или корку сразу в момент падения, а если заметили, то надо наживку отпускать подальше. Хватал, как всегда, самый смелый и расторопный экземпляр. Но не всегда он оказывался самым большим. Резкая подсечка и вот блестящий, весь в радуге брызг, бешено бьющейся красавец трепыхается в воздухе, на виду у всех сородичей, и поднимается вдоль отвесного берега. При такой ловле нередки сходы. Конечно, после такого зрелища стая скрывается, да и тебе приходиться менять место дислокации – минут двадцать здесь делать нечего. Поэтому ловля голавля, это сплошные передвижения, обычно вниз по течению. Вот почему так удобно ловить с заторов и поваленных деревьев, отпускать наживку по течению можно очень далеко. Сначала облавливаешь близкие места, потом все дальше и дальше, за пятьдесят и более метров, в зависимости от течения и глубин. С 55 года у нас были простейшие спиннинговые катушки и под сто метров клинской жилки диаметром 0.3-0.4 мм. На большом расстоянии трудно определить, толи тащит килограммовый голавль, толи большая наживка из раковой шейки попала в мощную струю переката. И когда, за 70 метров ты сумел подсечь хорошего голавля, то тащить его из такой дали бесполезно, обязательно забьется в траву или под корягу и уйдет. Поэтому выбираешься на берег и, быстро наматывая леску, спешишь к рыбине по берегу, спотыкаясь и перехлестывая леску через кусты и деревья.

Таким же манером ловились шустрые хариусы и широкоротые жерехи – или нахлыстом поверху, или с небольшим поплавком с грузом у поплавка, отпуская далеко по течению. Часто рыба брала у самого берега, на глубине меньше полуметра, за двадцать-тридцать метров от рыбака. Интересно наблюдать, с быстрины плывет поверху корка хлеба, медленно смещаясь к берегу и к ней, как торпеды, вспучивая поверхность воды, устремляются от берегового мелководья стая голавликов. Бурун над их головой виден издалека, особенно в тихую погоду. Конечно голавль прекрасно видит, что корка на леске, зрение и обзор у рыб лучше, чем у человека, поэтому только хитростью можно обмануть его и вызвать хватку. Подтягивая, играешь приманкой, бросаешь в воду кусочки хлеба и мелких кузнечиков, усыпляя рыбью бдительность. А если соседи жуют и рядом проплывает такая аппетитная еда, то рыба теряет контроль над ситуацией и жадно бросается на приманку. Еще принято у хищников, а голавль – хищная рыба, хватать убегающего, или того, кто ведет себя нестандартно, не так, как все. В этом, наверное и есть природный отбор, неправильно ведешь, значит чем-то слаб и не должен давать потомство. Хищники следят за этим строго, в этом и есть их главное предназначение в природе.

Половив на вечерней зорьке и переночевав, утром грузились на пойманный или связанный с вечера плот и плыли по течению, ловя на ходу рыбу, подплывая то к одному, то к другому берегу. Когда клева не было, а такое в самую летнюю жару было не раз, то купались, загорали и лежа на животах, смотрели сквозь щели плота на проплывающих внизу рыб. Шестами помогали ходу плота на тихих плесах, упираться приходилось и на быстрых мелких перекатах, чтобы не сесть на мель или не уткнуться в затор из бревен. Течение у заторов довольно сильное и нередко плот уходил под затор, а то и переворачивался, поэтому прыгать с плота на затор, даже для нас, было опасным приключением. Мы это осознавали, и имея неплохие навыки управления таким громоздким сооружением, как плот из четырех-шести бревен, старались обходить опасные участки без риска. За многие годы таких путешествий, свою реку мы знали как свои пять пальцев, где какая глубина, течение, прижим и прочие плотоводительские премудрости. Когда, после службы в армии у нас появились резиновые надувные лодки, а сплав на реке прекратился, мы еще долго вспоминали, какое это было несравнимое удовольствие – плоты в сравнении с лодками. Это, как тяжелый вездеход в сравнении с Жигулями, где сидишь, как в корыте и с минимальным обзором.

Через три-четыре часа неспешного плаванья, мы приплывали к своим домашним местам, где встречали знакомых купальщиков и менее заядлых рыбаков. Травили рыбацкие байки, делились, чем могли, отдавали им плот, а сами шли домой. Иногда, при встречном ветре и малой воде, плот двигался с трудом, приходилось его бросать и идти пешком. Часто это был более быстрый способ передвижения, хотя не столь интересный.

Такие путешествия на плотах продолжались обычно до середины осени, пока были бревна у берегов. В межень на речке образовывались огромные заторы. Это когда от берега до берега все русло реки забивалось бревнами на протяжении нескольких сот метров. Встретив такой затор, разбирали плот, вытаскивали скобы, доски с гвоздями или проволоку, а ниже затора собирали новый плот. На большой пятибревенный плот у нас уходило не более получаса работы.

Поэтому, когда смотрел по телефильм «Тайга», плевался в незнании жизни сценариста и режиссера. Одного бы из нас, четырнадцатилетнего, в ту «тайгу» и все их придуманные мучения через несколько часов закончились бы. Именно столько времени надо, чтобы разобрать хибару и построить хороший плот. Зачем рубить лес, когда сушняка всегда навалом в тайге, а на сырых бревнах нельзя плавать, они сами едва держатся на воде. Каким же надо быть городским недотепой, чтобы так глупо вести себя в тайге, где есть реальная опасность.

В конце августа и в начале осени, когда вода становится холодной и купаться уже не тянет, уровень воды падает, появляется много мелких заторов и нагромождений бревен у пологих берегов. Вот с этих заторов мы и ловили окуней на живца. Забрасывали несколько удочек с большими поплавками, наживленными сентявками и ждали, когда окунь заглотит живца. Нередко можно было наблюдать, как небольшой окунь хватает поперек сентявку, начинает поворачивать и заглатывать ее, не спеша удаляясь в глубину. Поплавок приходит в движение и начинает постепенно погружаться. Здесь главное проявить выдержку и тогда полосатый водяной тигр попадает на кукан, иначе вылетает на метр из воды и «Привет, привет всем!».

В прожорливости окуней я убедился еще в детстве. Как-то, ранним утром, один, без друзей, я переправился на плоту на другой берег, чуть выше нашего Залива. Наловил пескарей и закинул небольшой десятикрючковый перемет. Потом пошел ловить голавлей, немного выше по течению. Через пару часов вернулся, уже хорошо грело солнце, решил вытащить перемет и присоединиться к друзьям, которые загорали на нашем пляже. Стал вытаскивать перемет, а на последнем крючке огромный полосатый красавец, с колючим веером на спине. Радости не было предела, это был самый большой окунь, которого я поймал в своей жизни. Весил он более килограмма. Но главное удивление ждало меня дома. Этот обжора, кроме проглоченного моего большого пескаря имел в желудке еще не переваренного здоровенного рака. Вот это аппетит!

Наживку для окуней мы тоже ловили оригинально. Находили полулитровую, а лучше литровую стеклянную банку, горлышко банки закрывали толью и обвязывали проволокой. Потом в толи протыкали небольшую дырку. Затем клали хлеб в банку и забрасывали на веревке у пологого берега с мелкими камушками, где сновали сетявки. Через несколько минут эти голодные глупые малышки набивались в банку и становились нашей добычей. Этот нехитрый способ очень помогал нам с живцами. Главное было найти на берегу банку, поэтому старались хранить их и запоминать эти места захоронок.

Нередко прятали и удилища в зарослях кустов по берегам реки. Удилища вырезались из стройных длинных подсохших ветвей ив или черемух, растущих в глухих зарослях. В юности прекрасно работало боковое зрение – бывало, идешь по тропе и вдруг неосознанно замечаешь где-то в глубине чащобы промелькнул подходящий ствол. Идешь в заросли и действительно, вот оно родимое, прекрасное двухметровое удилище. Прилаживаешь проволокой или изолентой к нему катушку, делаешь два-три пропускных кольца, вот на такие удочки я и ловил рыбу в течение почти двадцати лет. Легкие, удобные, хотя и часто ломающиеся. После ловли бросал самодельную удочку в ближайшие кусты и шел домой налегке, попробуй, догадайся, что я с рыбалки. Иногда встречал удочки которые спрятал несколько лет назад. Где-то к годам шестнадцати, стало неудобно ходить молодому парню по пригороду, на людях, с длинными удочками на плече. Такое было простительно лишь старикам, а молодых осуждали, как лодырей. Хотя рыбалка помогла нам выжить в те голодные году, когда умер отец. Приходилось скрывать свою принадлежность к этому клану одержимых. Это сейчас нравы стали демократичнее и индивидуальность у нормальных людей не считается пороком.

Наши рыбалки прерывались на несколько недель лишь глубокой осенью. Сначала шли холодные дожди, потом ударяли заморозки и первый прозрачный ледок появлялся у закраин, вдоль берегов. Тонкий, прозрачный как стекло, прогибающийся лед привлекал рыбу, как укрытие и мы в детстве, палками глушили ее, нередко сами проваливаясь в мелкую воду. В ноябре начинались сильные морозы и лед покрывал речку в самых тихих местах. Вот тогда и начиналась зимняя рыбалка.

Помню, как я десятилетний, впервые увязался с взрослыми на ловлю окуня по первому льду. Встали спозаранку и тронулись в путь по еще не занесенной снегом дороге, на наш Залив. Переходили речку по очень тонкому, не везде прочному льду. Мужики шли гуськом в двух метрах друг от друга, взявшись за толстую веревку.

Первый проверял лед, долбя его через каждый метр острой пешней. Я, как самый легкий, шел сзади всех, в теплых валенках с калошами, катаясь на них и выделывая пируэты. Уже тогда я знал, чтобы провалиться под лед морозной осенью, этому надо очень постараться. Лед осенью предупредительно трещит, прогибается как жесть, и надо быть совсем наглым, чтобы не заметить этого. Конечно можно провалиться ночью в промоину или полынью, но ходить ночью по льду это последнее дело. Вот весной лед очень опасен, даже толстый ноздреватый он обрушивается без предупредительных трещин и звуков. Вода разъедает его и сверху и снизу, а песок и солнце прожигают его как сито, особенно на юге, в Донских краях.

Без приключений мы перешли речку по льду, быстро дошли до Залива, продолбили лунки и начли блеснить. Блесны отец делал сам – формочки из фольги заливал припоем и припаивал крючок. Мое дело было держать, что скажут и полировать блесны об валенок с пастой ГОИ. Выпиливались блесны и из кусков бронзы – они лучше играли и были уловистее, но и труда на изготовление требовали больше.

Ловить в Заливе по первому льду , да в солнечную погоду было одно удовольствие, как в аквариуме. Крупные светлые листья на дне отражали, желтые, преломленные тонким льдом, лучи солнца и всю живность под водой окрашивали в волшебные сказочные тона. Поэтому излюбленной моей позой в зимнюю рыбалку была поза лежа на льду, носом в лунку.

Играет, извиваясь и искрясь желтая блесна, вокруг нее выстраивается с десяток красноперых, с высоким гребнем полосатых окуней. Они, щелкая челюстями имитируют нападение на небольшой незнакомый объект, с нестандартным поведением на их территории. Вот прошла, играя гранями, блесна невдалеке от самого крупного экземпляра и начала удаляться от него. Бросок и блесна у него во рту. Здесь важно вовремя подсечь. И вот уже, потеряв волшебные краски, бывший полосатый красавец бьется на льду. Глупая стая видит все это , но никак не может сообразить, своим коротким рыбьим умишком, что же произошло, и ошибка повторяется вновь и вновь. Главное, чтобы не было сходов с крючка, тогда обычно стая уходит и надо долбить другую лунку, а это новый шум и потеря времени.

Пока снег был неглубокий, ходили на рыбалку почти каждое воскресение, но как только начинались декабрьские холода и метели, клев слабел, да и пробивать путь в сугробах, проваливаясь по колено, особо желающих не было. Лишь в феврале появлялся твердый наст, который выдерживал даже тяжелых мужиков и походы на рыбалку возобновлялись. Но лед был уже очень толстым, под метр толщиной и приходилось очень долго долбить лунку пешней, пока доберешься до воды. В те годы ледобуров еще не было. Да и вся рыба разбегается, когда несколько человек начинают долбить лунку. Гром такой, что за километр слышно.

Как-то раз мы прослышали, что в одном из водоемов рыба задыхается и прет полупьяной толпой по мелкому ручью в другой залив. Пришли, действительно, ручеек двух метровой ширины и в двадцать-сорок сантиметров глубиной, кишмя кишит рыбой. Крупная уже прошла, остались окуни, щурята, плотвички и подлещики меньше полукилограмма. Вот тут я впервые испытал и воочию увидел настоящий охотничий мужской азарт. Мы отсекали стайку наиболее крупной рыбы, загоняли ее на мелководье,


глушили ударами палок и ложась на снег, выхватывали добычу из холодной воды голыми руками.

Такое избиение длилось несколько часов. К концу такой рыбалки на нас было страшно смотреть. Красные от холода руки были покрыты кровоточащими ссадинами и рыбьей кровью, мокрая одежда замерзла, дыбилась и гремела на морозе, как латы. Довольные красные рожи удачливых охотников излучали отвагу и свирепость. Вот, как мы выглядели на этом поле битвы с природой. Улов с трудом донесли по глубокому снегу до дома. У каждого было больше пуда разнообразной рыбы. Дома несколько дней варили и жарили прекрасную рыбу, часть заморозили, частью угостили соседей. На следующий выходной снова пошли на ручей, но кроме сентявок в ручье другой рыбы уже не было. В снежные зимы заморы нередки, но не разу такой удачной находки не довелось повторить.




***


Глава 6. Ледоход.





В конце марта, когда высокое яркое солнце начинает струить капель с сосулек и появляются первые ручьи, снег садится, тропы становятся легко проходимыми, а клев, проснувшейся от талой воды, проголодавшейся рыбы увеличивается с каждым днем. Но здесь появлялась опасность при переходе через речку. Утром идешь, все подморожено и спокойно, а после обеда реку не узнать – вода поднялась и начинает идти поверх льда. Несется мутноватый поток в пол сапога глубиной. Где тебя ждет промоина, один Аллах знает, вот и долбишь пешней лед, через каждый шаг. Но Бог был видимо милостив, коль я до сих пор жив, хотя столько раз зарекался, выбравшись на берег живым, что не буду ходить по весеннему опасному льду. Однако хожу до сих пор.

Постепенно река набухает, лед становится синим, ноздреватым, покрывается трещинами и вот, вот должен начаться ледоход. Но лишь всего несколько раз я видел настоящее начало ледохода, хотя полжизни отдал рекам. Все дело в том, что он нередко начинается вечером или ночью, напитавшись дневными полными ручьями.

Но на этот раз ледоход случился теплым солнечным полуднем. Яркое апрельское солнце уже хорошо подсушило дорожки у реки, снег остался лишь в оврагах, да в затененных кустами и деревьями местах и исходил оттуда чистыми весенними ручьями. Теплый легкий ветерок дополнял прекрасную весеннюю идиллию.

Расположился я на пологом каменистом берегу, чуть ниже нашей тогда еще огромной Рощи, напротив сплошного массива льда на реке. Ниже по течению реки, метрах в трехстах, уже поблескивала свободная ото льда река. Лед начинался с поворота на ДОК, выше тоже попадались свободные участки на перекатах, а здесь видимо остался самый толстый лед, именно в этих местах он первым замерзал и мы здесь переходили речку по перволеду. Напряженная тишина, этот бело-синий ноздреватый лед, что на глазах медленно начинает подниматься и наползать на берег, говорили о близком начале ледохода.

Вот раздался оглушительный треск и льдина длиной далеко за триста метров и шириной от берега до берега, отделилась от сплошного массива и стала медленно набирать ход. После первого могучего удара последовали другие, не менее мощные раскаты, массив и отколовшаяся первой льдина, на глазах начали разрушаться на более мелкие, но все еще могучие куски, за двести квадратных метров. Когда первая огромная льдина, стала срезать, как нож масло, каменистый гравийный берег, где я стоял, я прыгнул на нее, решив покататься. Это же интересно, когда по берегу из камней, посуху, идет огромное белое поле толщиной более метра и срезает все на пути, как бульдозер. Но через несколько минут я пожалел об этом. Ледяное поле перекрыло путь воде и она устремилась широким ручьем вокруг льдины, быстро заливая мой путь к отступлению на берег. Пришлось рвануть спринтером по льдине вперед, обгоняя начавшийся поток и прыгать в него, где он был не очень глубок. Но все равно одним сапогом зачерпнул холодной весенней воды. Забежав на безопасный пригорок, вылил воду из сапога, отжал носок и повесил сушиться на солнцепек. Ногу замотал газетой от еды, а в мокрый сапог набил сухой прошлогодней травой и стал бегать по льдинам, уже более осмотрительно.

Загрузка...