Четыре танкиста и собака

1. Неудачный день

Альпинист, бегун-спринтер или пловец знают, что последние метры до вершины, финишной ленточки или до берега самые трудные. То же самое и на войне.

Весной 1945 года у армий, сражавшихся с фашистами, не было недостатка в оружии. К берлинской операции готовились, как к бою в последнем раунде, — привлекались все силы.

В начале апреля вдоль Нейсе и Одера, словно сжатый кулак, замерли в ожидании на своих исходных позициях две ударные группировки: двенадцать советских общевойсковых армий и две польские. На 250-километровом фронте притаились в окопах более сорока двух тысяч орудий и минометов, более шести тысяч танков и самоходно-артиллерийских установок. На аэродромах ожидали команды семь с половиной тысяч самолетов. Это была большая сила, огромная. Но и противник не был слаб: озверелый, на хорошо укрепленных позициях, он ценил у себя каждый ствол, каждую пару гусениц, каждого солдата, способного взять оружие, не на вес золота, а на вес крови.

Нашлось где-то у Одера и место для эскадрона вахмистра Калиты и для экипажа «Рыжего». Там они были нужны. Но еще целый день танкисты вынуждены были ждать на берегу моря, потому что всякое передвижение к Одеру могло происходить только под покровом темноты.

Кос загнал Вихуру и Саакашвили в подвал и приказал им выспаться. Без особого удовольствия они выслушали приказ. Шофер жаловался, что гарь от сожженных «Пантер» все равно не даст уснуть, а Григорий молчал и только через каждый час вставал: подходил к узкому окошку посмотреть на «Рыжего».

Танк стоял метрах в двадцати. Днем на краске хорошо были видны царапины от осколков и пуль, а также глубокие, будто шрамы на коже старого кабана, следы снарядов. Сорванный с противооткатного устройства, с вмятиной у дула, ствол выглядел как культяпка, а сам танк был похож на калеку.

— Бедняга… — шептал Григорий и сокрушенно качал головой.

Возвращаясь на свою лежанку, он вытирал рукавом мокрые щеки: левую энергичным движением, а правую осторожно, так, чтобы слезы не разъедали запекшуюся кровь.

Около полудня усталость все же взяла свое, и он глубоко заснул. Спал спокойно и проснулся только тогда, когда тяжелая рука Густлика дотронулась до его плеча.

— Поужинаем — и на Берлин пора, — сказал Елень и, видя, что механик без слов поднимается, добавил: — Замаскировал я танк…

С башней, покрытой брезентом, «Рыжий» был похож на человека с завязанными зубами.

— Если кто спросит, можно сказать: новое оружие, поэтому и замаскировали, — объяснил Григорий.

Поели, собрали свои пожитки и, как только начало смеркаться, двинулись на юг. Впереди Вихура с Лидкой в машине, за ними танк. Саакашвили давил на педаль газа изо всех сил. Кос не останавливал его, и Григорий уже несколько раз сигналил грузовику: мол, что так медленно. Раньше всех, кто этим вечером отправился в путь, они достигли рокад, параллельных фронту дорог, ведущих к Одеру. Те, кто должен был наступать на Берлин, видимо, уже заняли исходные позиции, и на дорогах было пусто. Можно было гнать во всю мочь, только притормаживая чуть на поворотах.

К полуночи справа заблестела широкая поверхность воды.

— Уже Одра? — спросил Густлик.

— Нет. Озеро Медве, — ответил Янек, который с картой в руках непрерывно следил за дорогой.

На рассвете у перекрестка им встретились двое связных. По приказу генерала один из них сел в грузовик, и Вихура с радиостанцией отправился в штаб армии. Второй провел танк к реке. В предрассветной мгле показал экипажу глубокий окоп, выложенный дерном.

— Это ваш, — сказал связной. — Устраивайтесь, а я побегу за мастером.

Оружейник, по-видимому, был недалеко, так как пришел минут через пятнадцать. Должно быть, ему генерал уже рассказал, в чем дело, и он, ни о чем не спрашивая, быстро пожав всем руки, взобрался на башню, обстукал орудие, словно дятел, и принялся за работу.

Светало. Туман рассеивался, и вскоре можно было различить густые кроны сосен. Не успели танкисты съесть по куску хлеба с консервами — на завтрак, как впереди, за одинокими стволами и зарослями растущего на откосе прибрежного кустарника, заголубело небо, украшенное кое-где барашками облаков. Достаточно было сделать несколько шагов, раздвинуть ветви распустившегося орешника и ольхи, украшенные желтыми пушинками ветки вербы, чтобы увидеть реку.

Кос, сидя на броне за башней, видел лишь небо, на котором по невидимым линиям каких-то огромных кругов скользили пары наших патрулирующих истребителей. Иногда где-то внизу стрекотали скорострельные «флакфирлинги» — счетверенные зенитные пушки. Изредка то с одной, то с другой стороны фронта постреливал автомат, рявкал миномет, но все это не нарушало фронтового покоя — затишья перед бурей.

Рядом с Косом на брезенте, который Черешняк раздобыл на подземном заводе, сидел Шарик, лежали части разобранного орудия и ключи. Каждую минуту из люка высовывалась голая по плечо и черная от мазута рука и слышался голос Саакашвили:

— Подкладку… второй болт… банку с суриком, с красным… гайку… ключ на двадцать один… на восемнадцать, торцовый…

Пес пытался мешать, придерживая предметы лапой, но Янек отбирал их, протирал ветошью и послушно подавал, напевая что-то себе под нос.

Томаш сидел в нескольких шагах от него между деревьями, протирал маслом снаряды к пушке. Уловив мелодию песни, которую мурлыкал Янек, он начал подтягивать, присвистывая и с тоской поглядывая на гармонь, прислоненную к пню. Однако работу прервать не решился. Время шло. Густлик с котелками в руках и с термосом на спине отправился искать кухню, чтобы раздобыть обед. Около танка по-прежнему раздавались команды мастера, и медленно росла горка протертых снарядов.

Тени сосен стали короче, запахло нагретой смолой, когда наконец из башни выпрыгнул улыбающийся Григорий и, помогая выбраться мастеру, объявил:

— Кончили.

— Можно стрелять? — обрадовался Кос.

— Противооткатное устройство в порядке, — ответил пожилой, коротко стриженный, широколицый мужчина со спокойными, уверенными движениями заводского мастера. — Вот только одна забота… — Он прошел по броне на переднюю часть танка, снял брезент и показал на конец ствола. — Глубокая вмятина, надо отпиливать.

— Что отпиливать?

— Ствол.

— Как ствол?

— Просто отпилить, немного покороче будет, — объяснил мастер, соскакивая с брони на бруствер окопа.

Григорий, собираясь мыть руки, поставил на ящик из-под снарядов металлическую банку с соляркой, ведро с водой, достал мыло и полотенце.

— Гражданин хорунжий, это затруднит ведение прицельного огня, уменьшит бронебойную силу, да и вообще так нельзя, — запротестовал Янек.

— Можно. Под Студзянками у танка хорунжего Грушки то же самое было.

— Мастер мыл руки и с усмешкой поглядывал на командира танка.

Шарик гавкнул от радости, что скучная работа кончилась. Кос взобрался на танк и заглянул внутрь башни: по другую сторону от только что отремонтированной пушки, левее прицела, были прикреплены ордена и фотография, с которой смотрел первый командир танка. Во время ремонта на фотографию упала капелька масла, она медленно сползала вниз. Кос осторожно снял ее пальцем. Рядом весело залаял Шарик.

— Ничего-то ты, глупый, не понимаешь, — буркнул Кос, но оказалось, что он был не прав: лай овчарки извещал о возвращении Еленя и о скором обеде.

— Экипаж, обедать! — закричал Густлик из-за танка.

Кос повернул голову, потому что Елень, поставив на траву два котелка, наполненных дымящимся мясом, и положив вещмешок с хлебом и консервами, начал выбивать на жестяном термосе барабанную дробь.

— Янек, давай этот балахон на подстилку!

Кос отложил ключи и стряхнул брезент, в центре которого белой краской четко был нарисован знак, предупреждающий о химическом заражении. После этого он расстелил брезент в тени сосен. Томаш расставил котелки, нарезал толстыми ломтями хлеб и разложил их на чистом льняном полотенце. Шарик улегся в нескольких шагах под деревьями, делая вид, что не голоден: пусть сначала экипаж поест, а потом уж и он закусит тем, что останется…

— Ну и густой же здесь лес! — Елень наклонился к Янеку, продолжая откручивать крышку термоса. — Больше пушек, чем деревьев. Если захочешь по нужде в кусты — черта с два: под каждым если не танк, то пушка, если не миномет, то штаб. Разговор у кухни был, будто армия наша переправляться через реку не будет: русские по дружбе нас на свой плацдарм по мосту пустят. Мы даже ног не замочим…

И, желая показать, как они обойдут противника, если будут атаковать с соседнего плацдарма, он чуть не опрокинул термос и не разлил содержимое.

— Осторожней! — сказал Кос.

— С фланга по фрицам! — Елень подул на ушибленные пальцы и добавил со злостью: — Обед притащил, про стратегические планы толкую, а ты — как бревно.

— Не до веселья теперь.

— А что случилось?

— «Рыжему» ствол будут пилить. — Кос показал глазами на приближающегося вместе с Григорием хорунжего.

— Ствол? Нашему «Рыжему»? — угрожающе переспросил Густлик. — Да я этого фрайера… — И он сжал кулаки.

— Не смей! — Кос положил ладонь ему на плечо.

— Раз надо, значит, надо! — согласился Елень в сразу же добавил: — Подожди. Попробуем по-хорошему. У нас там кое-что припрятано.

Тем временем оружейник подошел к брезенту, улыбнулся и спросил:

— Угостите?

— А как же, пан хорунжий! — Елень вскочил, усадил оружейника на почетное место и налил ему в котелок супу. — Суп гороховый, с салом, прямо с кухни. Пахнет! И густой, как и положено перед наступлением. Томек, подай-ка хлеб.

— Теплый еще, — поблагодарил механик и уже хотел было поднести ложку ко рту, но Густлик придержал его за руку:

— Минуточку. — Видя недоумевающий взгляд офицера, добавил: — Айн момент, как ответила гадалка Гитлеру на вопрос, сколько ему осталось жить.

Он подбежал к танку, нырнул в открытый люк и вылез со старой бутылью, найденной в подвале дворца Шварцер Форст. Потом наполнил два стакана, которые принес Саакашвили.

— А вам на том берегу дам выпить, — заявил Густлик в ответ на умоляющие взгляды друзей. — Гражданин хорунжий, будьте здоровы, как наш «Рыжий».

— Будем здоровы. — Хорунжий посмотрел сквозь стакан на свет, выпил, смакуя вино, и ответил со знанием дела: — Старое… Старше, чем весь ваш экипаж.

— Я думаю, вам бы, наверное… — начал Густлик, вытирая ладонью губы, — я говорю, вам бы ведь не понравилось, если… ну, понимаете… если бы вам что-нибудь отрезали? — хитро добавил он, заглядывая мастеру в глаза.

Тот молчал, целиком занятый едой. Кроме обычного фронтового гула, может быть более нервного перед наступлением, чем обычно, доносился теперь частый стук топоров — это саперы готовили переправочные средства.

Янек свистнул. Шарик подошел к танку, вернулся с миской и получил свою порцию.

Гулко завыл тяжелый снаряд и разорвался в лесу, в нескольких десятках метров. Все пригнулись, а Томаш пододвинул гармонь к сосне. Крупный осколок упал на середину брезента и разорвал ткань. Черешняк быстро схватил его, но еще быстрее бросил и начал ругаться, дуя на обожженные пальцы:

— Черт! Брезент испортил, теперь протекать будет.

— Саперов — как дятлов, — произнес техник, накладывая себе мяса и каши. — Что ни день — переправа.

— Гражданин хорунжий, — Янек вернулся к делу, о котором ни на минуту не переставал думать, — мы ведь на «Рыжем» с самого начала. И не бросили его, хотя нам давали новый танк, с восьмидесятипятимиллиметровой пушкой.

— Мотор сменили, — вставил Григорий.

— Каждая царапина у него на броне — вот как на теле, — добавил Елень.

Хорунжий отставил котелок и протянул руку к ближайшему из них:

— Автомат!

Взяв поданный ему Густликом автомат, он сунул в ствол кусочек кости и, возвратив оружие, сказал:

— На, стреляй!

— Так ведь разорвет, — возмутился Елень. Он выбросил кость и, вынув из кармана платок, начал старательно чистить дуло оружия.

— А того не понимаете, что пушку вашу тоже разорвет. Знаю, что вас мучает. Я сам еще сопляком на завод пошел. Когда работал, то мне приходилось ящик подставлять, чтобы до станка дотянуться. Если машину любить, если за ней ухаживать и не обижать ее, она отблагодарит. Но с вашим «Рыжим» иначе чем пилой не обойдешься. Ни времени, ни запасных частей. А через несколько дней на плацдарме получите новый ствол…

Из-за деревьев выбежал запыхавшийся Вихура, в шапке, сдвинутой на затылок, в расстегнутом у горла мундире.

— Ребята! — закричал он издалека. — Не дали мне патрули прямо к вам подъехать, пришлось оставить мою развалину метрах в пятистах отсюда. Привет! Хорошо, что к обеду успел! — добавил он, видя расставленные котелки и термос. И только тогда заметил офицера.

— Извините, гражданин хорунжий, не заметил. Капрал Вихура. Разрешите?

— Садитесь, — прервал его мастер и жестом указал место.

— На, бери. — Елень протянул шоферу котелок. — Самая гуща, со дна.

— И он воткнул ложку, показывая, что она стоит.

Вихура ел молча, посматривая по сторонам.

— Ну, за работу! — Оружейник повернулся к Григорию. Оба встали и подошли к танку. Хорунжий свернул самокрутку, прикурил и, взяв ножовку, стал примериваться к стволу.

— Чего это он? — спросил Вихура. — Рехнулся?

— Досталось нам от «Пантеры». Теперь пилить нужно, — со злостью пояснил Янек.

— Дело табак. — Вихура кивнул головой и засунул в рот кусок говядины. — Тринадцатое…

— С полным ртом не разговаривают, — начал поучать Елень.

— Тринадцатое, говорю, несчастный день…

— А все-таки не ушли фрицы от нас.

Раздался скрежещущий звук распиливаемого металла. Все вздрогнули, но никто не посмотрел в ту сторону.

— Столько несчастий в один день! Ротмистр ранен, «Рыжего» покалечили. И с Марусей ты не встретился…

— Чепуха. Предрассудки, — возразил Кос.

— Ребята, — сказал Вихура почти шепотом, — я слышал, как генерал в штабе говорил, что вы будете переправляться с первой дивизией.

— По мосту? — спросил Янек.

— Нет, на пароме. Перед дивизионной артиллерией. Я вас прошу, не рвитесь вы уж очень вперед…

— А я тебе советую не выезжать из окопа! — сердито крикнул Янек. Его все больше раздражал скрежет стали. — Зачем ты вообще сюда притащился?

— Не кричи на меня, заикой сделаешь, — отрезал Вихура. — Я приехал, чтобы сказать вам, где Огонек. Хотел подбросить, но если ты так кипятишься… — добавил он вставая.

— Подожди, — попросил Кос и повернулся к Еленю: — Нельзя, конечно, отлучаться от машины, но Маруся была у моря, ждала…

— Успеешь за час туда и назад? — спросил Густлик шофера.

— За полтора.

— Э-э, рискнем! Езжай, командир, мы тут пока за тебя…

Кос вскочил на ноги и потащил Вихуру в лес. Вдогонку за ними бросился Шарик.

— Должен же Янек ее повидать, — пояснил Елень Черешняку. — А то у танка полствола, а у командира полсердца.

— Пан плютоновый… — начал Томаш.

— Чего тебе?

— Хорунжий обещал дать нам за рекой новый ствол.

— Ну, обещал.

— А откуда он возьмет?

— С разбитого танка.

— А если наш разобьют?

— С нашего ствол не снимешь — обрезанный.

Елень со злостью мотнул головой и закрыл ладонями уши, чтобы не слышать резкого скрежета металла и глупых вопросов. Ясно ведь как божий день — в каждый танк может попасть снаряд, каждый танк может сгореть, и нечего об этом болтать. Несмотря на жару, Елень напялил на голову шлемофон и затянул ремешок под подбородком. Оградив себя таким образом от мира звуков, он лег под сосну и закрыл глаза.

Солнце, проникая сквозь ветви, чуть пригревало его щеки, а апрельский ветерок ласкал их, как когда-то давным-давно на лесных полянах Бескид. Затосковал Густлик по дому, которого не видел уже четыре года. И хотя он знал из писем, что отец и мать его живы, тоска была столь острой, что он почувствовал комок в горле и боль, как от раны.

Боль эта мучила его долго, но в конце концов стихла, и тогда появилось ощущение, что, может быть, все происходящее — только сон. Он осторожно приоткрыл глаза, чтобы проверить. Увидел, как хорунжий вытер пот со лба и передал пилу грузину. Григорий взял ее и неохотно склонился над стволом.

Елень снова закрыл глаза и передвинулся еще глубже в тень, куда солнце почти не проникало и где стоял полумрак. Лучше бы ему пальцы отрезали, чем «Рыжему» ствол. Да и как теперь он будет стрелять?.. Но недолго он размышлял. Усталость взяла свое, и он заснул.

— Пан плютоновый, мастер уже собирается уходить! — громко сказал Томаш.

— Командир не вернулся? — Густлик рванулся и сел под сосной.

— Нет.

— Надо проверить обязательно… — бормотал он себе под нос, влезая на танк, затем нырнул в люк и через минуту снова появился. — Подождите минуточку, пан хорунжий! — позвал он мастера, который уже стянул с себя комбинезон и застегивал пуговицы гимнастерки. — Один момент, как говорила гадалка. Мы потихонечку раза два стрельнем — и сразу назад, на место. Никто и не узнает.

— За это могут здорово всыпать. Внеплановый огонь.

— Но мы ведь вашу работу проверим, пан мастер. Томек, в машину! Едем! — приказал он высунувшемуся из переднего люка Григорию.

Все трое исчезли в танке и закрыли за собой люки. «Рыжий» с куцым стволом выполз из окопа, немного попятился, а затем, свернув в сторону, чтобы объехать окоп, рванул напрямик. Подминая под себя заросли кустарника, выехал к обрыву высокого берега.

Хорунжий, застегивая ремень, наблюдал за танком. Он успел свернуть из газеты цигарку и закурил, прежде чем грохнул первый, прицельный выстрел.

После выстрела Елень внимательно смотрел в прицел: попадет ли снаряд в одинокое голое дерево на валу, предохраняющем от паводков.

— Неплохо, — пробормотал он, когда темный фонтан разрыва вырос рядом с деревом.

Снова зарядил, чуть повернул ствол и выстрелил во второй раз, а затем еще, в третий и в четвертый.

— Коротка пушка, да хороша стрельбушка, — сказал он с одобрением.

Ветер разносил остатки дыма от последнего выстрела, когда внезапно огненный столб вырвался из вала, подбросив дерево в воздух.

— Вот те на! — удивился Густлик, как охотник, стрелявший по зайцу, а попавший в кабана. — Что за холера?! — выругался он и приказал: — Гриша, давай назад! Газу!

Танк рванулся назад. Едва он успел съехать в окоп, как с того берега долетел густой, нарастающий гул десятков взрывов. Зашелестели ветки от взрывной волны.

Все трое быстро выскочили из машины, немного озадаченные тем, что произошло. Затихающее эхо разрывов еще висело в воздухе.

— Ну как ствол? — спросил хорунжий.

— Нет худа без добра, — кивнул головой Густлик. — Разлет немного больше стал, но в общем-то кучно.

— Вот только втихую вам не удалось это сделать. — Оружейник по очереди пожал руку каждому.

— А потом дадите новый ствол? — решил убедиться Елень.

— На том берегу. Я ведь обещал. Привет!

Едва оружейник скрылся за деревьями, как к танку подбежал связной от пехотинцев.

— Гражданин сержант, — обратился он к Григорию. — Командир роты спрашивает, кто стрелял.

— Стрелял? Кто? — Саакашвили сделал удивленное лицо. — Разные тут стреляли. Как обычно на фронте.

Солдат минуту стоял задумавшись, поглядывая на лица танкистов, но, поняв, что ничего другого не услышит, отдал честь, повернулся кругом и побежал назад.

— Ну что, оглохли? Беги, Гжесь, посмотри, дымит ли еще, а ты бери гармошку и играй.

Не успел еще вернуться Саакашвили и Черешняк едва взял первые аккорды, как к Густлику энергичным шагом подошел толстый сержант.

— Здравия желаю, танкисты!

— Привет!

— Сержант Константин Шавелло. Через два «л», — представился он, протягивая руку.

— Плютоновый Елень. Через одно «л».

— Одно «л»? Ну и шутник… Командир батальона спрашивает, это вы стреляли?

— Нет.

Сержант удивленно поднял брови и отошел на несколько шагов. С окопной насыпи он без труда забрался на танк и понюхал пушку.

— Значит, ствол ни с того ни с сего порохом завонял? — спросил он, соскакивая на землю.

— Духами ему пахнуть, что ли? — буркнул Густлик.

— Ну и шутники вы, танкисты, — засмеялся толстяк, отходя. — Так я и передам: мол, не стреляли, а из дула порохом — как пивом изо рта…

— Дымит и горит, — доложил Гжесь, выждав, пока сержант отойдет. — Должно быть, случайно — в склад с боеприпасами.

— Сто чертей! Сплошные приключения! Оставили нас с Вихурой в танке, так вы ствол под снаряд подставили, а теперь…

— Что теперь? Если бы в другое место целился…

— Не болтай глупости. Целился, куда надо. Если бы да кабы…

— Экипаж машины, ко мне! — приказал поручник, которого привел сержант Шавелло.

— Не стреляли, вишь, а из дула порохом несет.

Танкисты встали перед офицером по стойке «смирно»; тихонько вздохнула гармонь в руке Томаша. Поручник передвинул планшет, открыл его и вынул блокнот.

— Состав экипажа танка 102, — говорил он и одновременно писал. — Командир?

— Сержант Ян Кос, — ответил Густлик.

— Механик?

— Сержант Григорий Саакашвили.

— Через два «а». Ясно… Пулеметчик?

— Рядовой Томаш Черешняк.

— Заряжающий?

— Плютоновый Густав Елень.

— Так кто же вы в конце концов? — Офицер слегка наморщил лоб.

— Я же говорю — Елень. Командир на минуту отошел, чтобы…

Но поручника уже не интересовало, зачем отошел командир, он отдал честь и скрылся между деревьями.

— Сейчас Кос вернется, а может, и нет, — заметил Густлик. — Должен был управиться за полтора часа, а уже два прошло.

Полтора часа — это всего девяносто минут, и Кос об этом помнил. Дорога туда заняла тридцать восемь, на обратный путь он оставил с запасом — сорок. Таким образом, на встречу оставалось только двенадцать. До этого он никогда так не высчитывал время. Случилось, правда, еще во время учений, что «Рыжий» из-за него не выполнил задачи, но это было давно, до того, как они попали на фронт. И даже до того, как он стал командиром.

Теперь он стоял перед Марусей, между грузовиком Вихуры и землянкой, у входа в которую развевался небольшой флажок с красным крестом. Он держал девушку за руки, и оба молчали, смущенные взглядами чужих людей и подавленные тем, что времени так мало.

— Вахмистр не сказал мне, что ты здесь. А то бы я прибежал.

— Трудно нам встречаться.

— Ты из-за этого так расстроена?

— Нет.

— А из-за чего? Я ведь вижу.

— Янтарное сердечко другой подарил.

— Вихура нашел, я взял у него, а она просила… — начал объяснять Кос.

— Каждому уступаешь, кто просит?

— Только янтарные.

— Маруся! — позвал кто-то из землянки.

Сидевший чуть в стороне Шарик побежал в ту сторону и тявкнул, рассерженный тем, что кто-то смеет мешать.

— Сейчас! — крикнула девушка и сказала Яну: — А настоящее?..

— Ты же знаешь.

— Знаю, но хочу еще раз услышать.

Вихура дал два коротких сигнала, показывая, что пора, и махнул рукой.

— Твое. Все твое. Если хочешь, возьми Шарика. — Он погладил овчарку.

— Скоро война кончится…

— Как только кончится…

— Не загадывай, милый, боюсь.

— Сестра! — Из землянки выглянул солдат с забинтованной головой.

— Иду! — Девушка взмахнула рукой и быстро заговорила: — Утром наши ходили за Одер на разведку. Принесли трофейные конфеты. Бери, это тебе. Пора, Ян.

— Да, Огонек! До свидания!

И он решил: пусть все смотрят — обнял Марусю и крепко поцеловал.

— За Одером встретимся! — крикнула она, убегая к своим раненым.

— За Одером! — повторил он.

Опустив стекло кабины, он смотрел назад, пока белый флаг не скрылся за стеной стволов, а потом долго разглядывал небольшую жестяную коробочку, в которой постукивали конфеты.

— Это которые сосут, да? — спросил Вихура.

Кос не ответил, а может, даже и не слышал. Он внимательно смотрел на лес вдоль дороги. В лесу стояли сосредоточенные перед наступлением войска: на огневых позициях под пестрыми маскировочными сетками, рядом с дивизионными 76-мм пушками и 122-мм гаубицами, торчали тяжелые пушки-гаубицы и дальнобойные орудия со стройными стволами; в складках местности притаились приземистые минометы крупных калибров; в тени сосен зеленели танки. Свисающие с ветвей шнуры телефонных кабелей сплетались над землянками штабов в толстые узлы.

Дорога была пустынной. Изредка пылили навстречу колонны с боеприпасами или саперный грузовик с плоскодонным понтоном. Даже на перекрестках дорог — никого.

— А отсюда тебе пешком надо, — сказал шофер и остановил машину.

Шарик выскочил первым и побежал в лес.

— Пока, Вихура! Спасибо. — Кос пожал измазанную мазутом руку товарища.

— Я бы остался с вами, да под броней душно. И места для пятого нет.

— Ясно.

— Раньше времени будешь.

— Ну, всего хорошего!

Грузовик тронулся дальше. Кос вошел в кусты и неожиданно почувствовал, как кто-то положил ему руку на плечо. Удивленный, он обернулся и увидел перед собой сержанта в каске, застегнутой под подбородком, и с ремнем через плечо.

— Армейский комендантский патруль. Ваш пропуск.

Янек оглянулся, словно выискивая, куда бы убежать, но там уже стояли двое с автоматами. Шарик вернулся и выглядывал из кустов, ожидая приказа.

— У меня нет пропуска.

— Снимите ремень, — приказал старший патруля.

— Мой танк находится в полукилометре отсюда. Я только…

— Снимите ремень, — повторил сержант. — Ваша собака?

— Нет, — ответил Кос. — Пошел отсюда! — отогнал он овчарку. — Разрешите мне объяснить?..

Объяснения не потребовались. Сержант считал, что поскольку у него есть право задерживать солдат, то чем больше он их приведет, тем лучше выполнит задачу, — довольно частая ошибка среди начинающих, слишком ретивых стражей порядка. А может быть, он просто хотел показать, что умеет нести службу лучше, чем другие…

Как бы там ни было, но в мрачной землянке у развилки дороги Янек нашел многочисленную, разношерстную компанию. Сидели здесь задержанные патрулями всевозможные комбинаторы и лодыри, но были и такие, которых поймали в кустах, когда они неосторожно удалились на какие-нибудь сто метров от своих окопов. Были даже такие, как сидевший рядом с Косом и с жаром объяснявший:

— Велика беда, что указательный не двигается, зато средний сгибается. — Он показал ладонь и подвигал пальцами. — Но врач уперся, и я утек без документов. Мой дядя шкуру бы с меня спустил, коли узнал бы, что я переправу через Одру в госпитале пролежал.

Кос посмотрел на часы, встал с нар и начал барабанить кулаками в дверь.

— Чего тебе? — спросил часовой.

— К командиру. Немедленно доложите.

— Сейчас, — услышал он ленивый голос за дверью.

— Я с вами, — встал солдат, убежавший из госпиталя. — Товарищ сержант подтвердит…

— Кто к командиру? — В приоткрывшихся дверях показалась голова сержанта. — Не все. Один только.

Он проводил Коса между деревьями к раскладному столику, за которым сидел молодой симпатичный хорунжий в чистеньком мундире с ремнем, пахнущим еще свежевыделанной кожей.

— Ну, что случилось? — спросил он, желая казаться добродушным, и отложил в сторону раскрашенный боевой листок, который на фронте называли «молнией».

— Гражданин хорунжий, в пятистах метрах отсюда стоит на позиции мой танк. Можете меня наказать, но не так, чтобы экипаж остался без командира. Во время переправы каждый ствол на учете.

— А откуда вы знаете, что будет переправа?

Из кустов выглянула собачья морда. Кос посмотрел в ту сторону и не расслышал вопроса.

— Что? — переспросил он.

— Откуда вы знаете о переправе?

— Все знают, — пожал плечами Кос, стараясь жестом отогнать собаку.

— Вы что, не умеете стоять по стойке «смирно»?

— Пойдешь ты, наконец, домой?! Умею, гражданин хорунжий.

Офицер огляделся, увидел Шарика, нырнувшего в кусты, и распетушился

— задержанный пытался над ним подшучивать!

— Ваша фамилия?

— Сержант Ян Кос.

Лицо хорунжего моментально изменилось.

— Врет, нагло врет, — сказал он стоящему рядом сержанту. — Минуту назад я как раз получил «молнию». — Он взял в руки листок и прочитал текст под рисунком, изображающим нечто похожее на танк. Танк извергал огонь. — «Экипаж танка 102 под командованием сержанта Яна Коса метким огнем уничтожил гитлеровский склад боеприпасов на передней линии фронта…» Так откуда у вас документы на имя Яна Коса? — Хорунжий встал и приказал сержанту: — Возьмите еще двух человек, машину и доставьте его немедленно в штаб армии, к командиру нашего батальона. Доложите: шпионил, при нем собака. Знаете, что делать в случае попытки к бегству?

Обвинение было столь необоснованным и грубым, что Кос почувствовал себя как боксер, получивший сильный удар в челюсть. Он даже не обратил внимания на наставленные ему в грудь и в спину дула автоматов, пропустил мимо ушей насмешки сержанта.

Всю дорогу он размышлял, почему хорунжий, парень всего на год или на два старше его, недели две назад окончивший офицерское училище, не захотел проверить его слова. Почему предпочел обвинение доверию, причем самому элементарному: послал бы кого-нибудь к ближайшему танку с проверкой. Ну ладно, черт с ней, с явной несправедливостью, но во время переправы каждый танк…

Газик с фургоном из реек и фанеры целый час петлял по проселочным дорогам, задевая верхом за нижние ветви, и наконец остановился перед кирпичным строением, наверное охотничьим домиком.

Коса провели в помещение. Он долго ждал в разных коридорах, потрясенный случившимся, тяжело вздыхал и никак не мог собраться с мыслями. Из этого состояния его вывела команда:

— Войдите!

Высокий поручник открыл двери и пропустил его вперед себя в большую светлую комнату, в которой за массивным столом сидел седоволосый майор.

Поручник встал по стойке «смирно» и доложил:

— Комендантский патруль недалеко от переднего края задержал человека, имеющего документы на имя… — он заглянул в солдатскую книжку, которую держал в руках, — сержанта Коса.

На стенах были видны светлые прямоугольники — следы висевших раньше портретов, кое-где виднелись отметины от пуль. Услышав свою фамилию, Янек перестал рассматривать стены, он остро ощутил, что именно здесь все должно разрешиться.

Майор взял книжку, долго рассматривал фотографию, морщил брови, словно что-то припоминая, а затем неожиданно предложил:

— Садитесь.

Поручник пододвинул стул.

— Я не сяду, гражданин майор. Я должен немедленно возвращаться к танку. Уже вечер, а ведь утром…

— Что утром?

— Каждый знает, у кого есть глаза и уши.

— А вы умеете наблюдать. Хорошо. Значит, вы сержант Кос…

— У вас в руках моя солдатская книжка, гражданин майор.

— Документы не всегда говорят правду. Вы, может быть, помните, в каком бою последний раз принимал участие ваш взвод?

— Не взвод. Танк. Уничтожение морского десанта.

— Ага, знаете об этом. А кто мог бы подтвердить, что вы — это именно вы, а не кто-то другой?

— Экипаж. Плютоновый Елень, сержант Саакашвили.

— А в штабе армии?

— Да, конечно!.. Генерал… Достаточно позвонить…

— Выйдите и подождите в коридоре, — приказал офицер разведки, а когда двери за Янеком закрылись, жестом остановил поручника, протянувшего руку к телефону. — Не нужно. Это тот самый парень, на которого мы писали наградной лист после боя с «Херменегильдой». Отошлем его прямо к генералу, и пусть тот делает с ним, что хочет… Нет у вас чего-либо более интересного, чем сержант без пропуска?

— Радиограмма с той стороны фронта. — Поручник подал лист бумаги с расшифрованным текстом.

— Чего же вы тянули? — буркнул с неудовольствием майор и, медленно прочитав радиограмму, спросил: — Далеко этот Кандлиц за Одрой?

— Сорок километров. Небольшой испытательный полигон среди леса, северо-восточное Берлина.

— «Йот-23» прав. Дело с этими противотанковыми снарядами чертовски важное, но пусть он будет особенно осторожен. Именно теперь, когда считанные дни отделяют нас от конца войны…

2. Переправа

Ожидание в неуверенности — самая глупая штука на этом свете. В сложной обстановке, когда понимаешь, в чем дело, и знаешь, где враг, а где друг, — можно действовать, бороться… Но если не знаешь, то и не поймешь, что происходит.

— Прилип Янек к девушке и оторваться не может, — ворчал Елень, но никто из экипажа в это не верил. Да и сам говоривший тоже.

Чтобы быстрее шло время, они работали еще более старательно, чем при командире. Черешняк под присмотром Еленя чистил ствол пушки. Саакашвили аккуратно укладывал ключи в металлический ящик для инструментов, укрепленный на танке. Однако все думали об одном. Наконец Григорий заговорил:

— Густлик…

— Чего?

— Надо было сказать тому поручнику, что Кос не стрелял.

— А-а, черт! Я же сказал, что никто не стрелял.

— Что нам могут сделать?

— Я думаю, головы не оторвут.

— Глупо, — вмешался Томаш, не переставая двигать банником.

— Что глупо? — насторожился Елень.

— Глупо умирать в конце войны.

— А в начале умнее? — спросил Густлик.

— Тоже нет…

Минуту стояла тишина. Каждый был занят своими мыслями. Черешняк снова спросил:

— Зачем нам за реку идти? Наше ведь только досюда.

— А ты хотел бы, чтобы за тебя другие фашистов добивали? — рассердился Саакашвили.

— Если кабан в огород забрался, ты его только до межи отгонишь? — поддержал Густлик.

— До войны их трещотками пугали, — оживился Томаш, вспомнив Студзянки. — А теперь почти у каждого обрез. Выстрелит из засады — и двойная польза: картошка цела и мясо на колбасу есть…

— Могли покрышку проколоть, — прервал его Саакашвили.

— Пешком бы уже сто раз пришел. Гляди-ка, вечереет.

— Ну и что, черт возьми?

Из-за деревьев выскочил Шарик, подбежал к танкистам, заскулил.

— Что такое? — нахмурился Густлик. Он опустился на колени, заглянул под ошейник и, ничего не найдя там, начал гладить продолжавшего скулить Шарика. — Жаль, что мы его говорить не научили… Что-то случилось, ребята, с нашим командиром.

— А может, ему там весело, и он собаку отослал, — запротестовал Григорий. — Шарик бы в беде его не оставил.

После этого разговора все долго молчали, а когда заходило солнце, без единого слова поужинали, и Густлик приказал отдыхать. Опустилась ночь, между деревьями сгустилась темнота. Только на лесную полянку около танка ложился свет далеких звезд. Трое друзей сидели на броне за башней, прижавшись друг к другу, как птенцы в гнезде. Скучный Шарик лежал рядом, согревая им ноги.

— Танкисты! — услышали они тихий голос Шавелло.

— Чего? — неприветливо отозвался Густлик, а Шарик угрожающе заворчал.

— В гости вас приглашаем, познакомиться. Завтра нам вместе воевать придется.

Сержант вынырнул из темноты. Его доброе круглое лицо белело, словно полная луна. За ним маячила еще чья-то молчаливая фигура.

— Познакомимся, когда командир вернется.

— Чего это вы, как совы, нахохлились? Вам радоваться надо, что в склад попали.

— Девушек мало, танцевать не с кем.

— А гармошка-то у вас есть, танкисты? Если все не хотите, то отпустите к нам гармониста.

— Хочешь — иди, — буркнул Густлик.

Томаш молча встал.

— Солдат инструмент понесет, — сказал Шавелло и, обернувшись к стоящему сзади молодому пехотинцу, приказал: — Возьми гармошку.

— Не нужно. Я сам, — запротестовал Черешняк.

— Не нужно так не нужно, — согласился сержант и остановил своего молчаливого помощника. — Перед боем попеть неплохо — ночь короче кажется, — приговаривал он. — Хорошая песня воевать помогает…

— Густлик, — тихо позвал Григорий, — а если Томаш к утру не вернется?

— Дадут нам пулеметчика из пехоты.

Из глубины леса донеслись легкие аккорды, а затем низкий мужской голос затянул песню. Ее подхватили еще несколько голосов.

— Вернется, конечно вернется, — убеждал сам себя Саакашвили.

— Само собой, — кивнул головой Густлик, но голос его прозвучал не очень уверенно.

Теперь уже целый хор из пехотинцев пел песню.

— Мало того, что танк покалечен, так еще и без командира, — досадовал Густлик.

— У нас в Грузии говорят: палец покалечишь — вся рука болит.

Хор умолк, только сержант Константин Шавелло, вторя гармошке Черешняка, что-то пел, импровизируя на тему песни.

— И все из-за девчонки, — ворчал Григорий. — Лучше, когда солдат одинокий, как мы.

— А что твоя Аня?

— Ханя. Ничего из этого не получится.

— Гжесь, хочешь вина?

— Нет.

— Почему? Грузины любят…

— Да, но только в веселой компании, с друзьями…

Шарик рванулся, заскулил, но Елень придержал его.

— Тихо, пес.

Невдалеке послышался шум мотора, потом все смолкло, и появилась плотная фигура человека, приближавшегося к танку. Густлик его узнал.

— Гражданин генерал! — Он соскочил на землю и встал по стойке «смирно». — Докладываю: экипаж в составе двух человек. Третий подыгрывает пехоте, а сержант Кос…

— Подожди, не завирайся. Не хочу, чтоб ты выдумывал.

Овчарка, которую Елень держал за ошейник, вырвалась и побежала в лес.

— Зови третьего.

— Рядовой Черешняк, ко мне!

Мелодия оборвалась.

— Теперь рассказывайте, что там было со стрельбой, но только правду.

— Правда такая… Нужно было опробовать пушку…

Подбежал Томаш и, увидев генерала, встал по стойке «смирно» рядом с Григорием.

— Григорий подкатил, я — бах! — и готово.

— С первого выстрела?

— С четвертого. Я четыре раза, чтобы разлет посмотреть и…

— Что — и?

— Никто бы и не заметил, если бы не влепил в самую середку ихнего склада.

— Так это правда, что именно ваши снаряды попали?

— Один только, четвертый, товарищ генерал. Что правда, то правда.

— Командир танка! — позвал генерал.

Из-за ближайшей сосны выбежал Кос и встал на правом фланге своего экипажа. Шарик бежал за ним, подпрыгивая от радости, но, заметив, что все стоят навытяжку, тоже присел на задние лапы, как и полагается дисциплинированной собаке.

— Приказом командующего армией, — торжественно произнес генерал, — экипаж танка 102, уничтоживший склад боеприпасов противника на передней линии фронта, награждается медалями «Отличившимся на поле боя». Командир — серебряной, остальные — бронзовыми. Вручение наград состоится в ближайшие дни. — Генерал на минуту остановился и совсем просто добавил: — Не ожидали?

— Как снег на голову, — искренне признался Густлик. — Янек же…

— Знаю. Он не стрелял. Но не хотите же вы, чтобы я доложил командующему армией, что сержант Кос удрал без пропуска к девушке и что его нужно, собственно говоря, наказать?

— Нет, конечно, — признался Густлик.

— У нас в Грузии… — начал было Саакашвили, но замолчал.

Генерал продолжал:

— Так бывает: совершишь иногда подвиг, а никто и не заметит, не наградит. Зато в другой раз выйдет так, как у Янека. В итоге — все правильно.

— Гражданин генерал, я во время форсирования… — начал было Кос.

— Погоди. Все вы заслужили медали еще за «Херменегильду». А сейчас — трое спать, один — на пост. Поспите хотя бы немного до рассвета.

После отъезда генерала улеглись не сразу. Нужно ведь было рассказать друг другу о приключениях минувшего дня, а о некоторых событиях по два, а то и по три раза. Почти час у них заняло «знакомство» с сержантом Шавелло и его пехотинцами.

Часам к двенадцати ночи осушили они бутылку вина. Янек рассказал, как он открыл кран у бочки в подвале дворца Шварцер Форст. Все смеялись до слез, а потом, убаюканные постукиванием автоматов из-за Одера и приглушенным тявканьем минометов, заснули так крепко и глубоко, как умеют только солдаты.

На посту стоял сначала Елень, потом Черешняк, который, не желая никого будить, дождался рассвета.

Туман от реки, словно медленно закипающее молоко, взбирался по крутому обрыву берега; порывы свежего ветра разносили его лохматые пряди между стволами дремлющего леса, опутывали ими артиллерийские щиты, вплетали их в маскировочные сети, заливали песчаные окопы колышущимся белым паром.

За башней, на двигателе, крепко спали три танкиста, накрытые плащ-палатками; подушки им заменяли шлемофоны. Они даже не проснулись, когда из-за реки Альте-Одер ударила тяжелая батарея и польский берег всколыхнулся от взрывов.

Когда эхо разрывов утонуло во мгле, где-то рядом, по другую сторону танка, деловито застучал топор. Легкое постукивание разбудило спящего с краю Григория. Он открыл глаза, соскочил с брони и увидел Черешняка, который кончал уже обтесывать довольно толстое, более чем двухметровой длины бревно.

— Зачем это ты? — тихо спросил Саакашвили. — Почему меня вовремя не разбудил?

И, не дождавшись ответа, сделал несколько взмахов руками, подскоков и приседаний. Желая согреться и размяться после сна, он затанцевал вокруг удивленного Томаша, который вертел головой, выжидая момент, чтобы ответить.

— Все ставят. И справа, и слева…

— Что ставят?

— Столбы. С орлами. Здесь ведь граница.

— Хочешь иметь свой собственный?

— Нет. Но руки тоскуют без дела, и если бы сержант Кос приказал…

Шарик тоже проснулся, стремительно шмыгнул в лес, так же стремительно выскочил оттуда и начал носиться большими кругами вокруг танка.

— А на чем орла нарисуешь?

— На доске, — ответил Черешняк и, нагнувшись, полез в свой набитый всякой всячиной вещмешок, вытянул довольно большой кусок гладкой широкой доски.

Григорий вынул из кармана огрызок химического карандаша, которым он писал письма Хане, и быстро набросал контур орла.

— Это так вы на посту стоите, сынки? — послышался голос Коса за их спиной. — Эх, сказал бы вам вахмистр Калита пару ласковых слов.

— Янек, посмотри, — прервал его Григорий, показывая рукой на столб и доску. — Будем ставить?

— Надо бы красной и белой краски.

— Красной хватит. После ремонта сурик остался…

Тем временем Томаш выстругал своим садовым ножом два колышка и проделал шилом отверстия в доске и в столбе. Прикрепил одно к другому без гвоздей, а механик достал из танка банку с суриком.

— Ставь сюда. — Саакашвили показал, как приставить столб к броне танка, и, усевшись на него верхом, размазал пальцем краску по доске. Получился фон.

— Густлик! — Янек потряс силезца за плечо. — Вставай!

— Ох, — зевнул Елень, широко открывая рот. — Жалко, что у нас сегодня наступление. — Он сладко потянулся. — Приснилась такая славная девушка и говорит: «Только тебя люблю, Густличек. Свадьба будет…» Разбудили меня, и не знаю теперь, когда она будет, — жаловался он вставая. Затем, смочив руки росой, протер лицо и шею.

— В первое воскресенье после войны, — заверил Кос. — Иди сюда и посмотри. — Он взял Еленя за рукав и подвел к Григорию.

— Неплохо, — похвалил Густлик. — Но если бы меня пораньше разбудили, то я бы вам еще лучше рисунок сделал. А это что такое? — показал он пальцем на белые линии, бегущие по обе стороны от когтей орла.

— Польский орел и грузинские горы. Ведь Саакашвили рисовал.

— Ну пусть так, — согласился Густлик, поднимая столб на плечо. — Где ставить будем?

— Идемте. — Кос двинулся первым с саперной лопатой в руках и задержался над откосом. — Здесь.

Быстрыми взмахами лопаты он углубил небольшую воронку от гранаты. Шарик помогал, разгребая землю лапами. Густлик установил столб. Григорий и Томаш кинули в яму несколько камней. Кос подсыпал землю, а товарищи утрамбовывали ее; сверху положили большие куски дерна, снятого с бруствера окопа для танка. Когда все было готово, они отошли на несколько шагов, чтобы посмотреть издали.

— Экипаж!

Кос подал команду спокойно, не повышая голоса, и сам встал по стойке «смирно», отдавая честь. Томаш и Григорий — тоже. Густлик стоял с непокрытой головой. Шарик присел и замер.

Именно в эту минуту со стороны костшинского плацдарма послышался гром артиллерийской подготовки, которая обрушилась на немецкие позиции, расположенные в десяти километрах к югу.

— Началось, — сказал Кос. — Какое сегодня число?

— День Херменегильды был в пятницу, сегодня понедельник. Значит, шестнадцатое, — подсчитал Елень, поплевал на руки и вытер их.

Томаш посмотрел на вспыхнувший горизонт, на небо, перечеркнутое огненными стрелами, и украдкой перекрестился.

— Много наших погибнет, — шепнул он механику, но так тихо, чтобы другие не слышали.

Саакашвили слегка кивнул головой и продолжал рассматривать ветки деревьев с едва распустившейся молоденькой листвой, которая начала дрожать от звука далеких разрывов.

Прибежал связной от пехотинцев и доложил командиру танка:

— Гражданин сержант, у нас начинается через пятнадцать минут, а пять минут спустя вместе начнем двигаться к переправе.

— Хорошо, — ответил Кос, постоял еще минуту с наморщенным лбом, что-то высчитывая в уме, а затем сказал: — Две тысячи пятьдесят пять.

— Чего две тысячи? — спросил Саакашвили.

— Две тысячи пятьдесят пять дней с момента нападения на Вестерплятте.

Вдалеке все сильнее громыхала артиллерийская канонада. На участке 47-й советской и 1-й польской армий еще царила тишина, но уже свертывались маскировочные сети над насторожившимися минометами, поднимались из походного положения стволы различных калибров, направляя черные жерла на противоположный берег. Пехотинцы затягивали ремни, примыкали штыки, загоняли патроны в патронники.

Снова прибежал запыхавшийся связной, молча подал командиру листовку и скрылся.

Экипаж сгрудился вокруг Янека. Шарик вскочил на броню, просунул свою любопытную морду между головами танкистов и заглядывал через плечо командира.

— «Генералам, офицерам, подофицерам и солдатам Войска Польского! — читал Кос при свете занимавшейся зари. — Товарищи по оружию! Славой одержанных побед, своим потом и кровью вы завоевали право принять участие в ликвидации берлинской группировки противника и в штурме Берлина…»

Он на минуту остановился, чувствуя, как от волнения к горлу подкатывает ком. От ближайших окопов доносился звучный голос Константина Шавелло, читавшего ту же самую листовку.

— «Храбрые солдаты! — читал он нараспев. — Призываем вас к выполнению этой боевой задачи со свойственной вам решительностью и умением, с честью и славой». С честью и славой, — повторил Шавелло и добавил от себя: — Вот как нам, гражданам Польши, русский маршал пишет: «От вас зависит, чтобы стремительным ударом прорвать последние оборонительные рубежи врага и разгромить его. Вперед, на Берлин!»

Кос взглянул на часы — стрелка приближалась к трем часам двадцати минутам, — а затем долго смотрел на членов своего экипажа, не слыша слов сержанта Шавелло…

Холод все сильнее сдавливал виски. Окружавшая тишина вызывала нетерпение. Первая команда «Огонь!» — а затем вспышка и гул залпов принесли облегчение. Стремительно нарастал ураган выстрелов, криков, взрывов. И тогда Кос рукой подал команду «К машине!».

Танк с цифрой 102 на башне вышел на откос и остановился у пограничного столба с белым орлом на красно-оранжевом фоне, с орлом, который рвался в полет с вершины грузинской горы. Танк открыл огонь по другому берегу Одера, где частые разрывы покрывали низинные, изрытые окопами поля и неровные скаты насыпей. Укороченный ствол пушки изменил внешний вид танка, и неосведомленный человек мог бы подумать, что это оружие нового образца.

Из окопов, из леса, окружавшего танк, стали выбегать солдаты. Сержант Шавелло, постучав прикладом по броне, крикнул в сторону открытого верхнего люка:

— Танкисты, давайте с нами!

По крутому склону пехота скатилась вниз, а за нею, разрезая песок, словно корабль воду, двинулся танк. Химики прикрыли реку дымовой завесой, и при ясном уже свете дня видны были люди, бредущие по пояс, по грудь в клубах все сгущающегося дыма.

Дым прикрывал и «Рыжего». Янек, высунувшись из башни, подсказывал водителю, который почти ничего не видел:

— Влево. Еще чуть-чуть… Хорошо. Тише… Стоп!

— Готово. Малый вперед! — кричал сапер с парома.

— Вперед! — повторил Кос.

Офицер, руководивший переправой, пятился назад и руками показывал, какую гусеницу привести в движение, какой притормозить. Сквозь дым было видно лишь его грудь, голову и руки. По скрипу бревен экипаж «Рыжего» определил, что танк взошел на помост, а по плавному покачиванию, что они уже на пароме. Когда Саакашвили выключил двигатель, танкисты услышали плеск воды.

— Давай, давай! — кричал сапер.

Резкое тарахтение моторок доносилось сквозь стихающий уже грохот артподготовки. Паром дрогнул, от помоста поплыла башня, окруженная нечеткими фигурами саперов и пехотинцев.

С противоположного берега долетели первые снаряды неподавленной немецкой батареи. Разрывы всколыхнули берег, воду, прорвали дымовую завесу. Паром начало сильно качать.

— Все еще бьют, — заметил Густлик, разглядывая берег в перископ.

— Вслепую бьют, — ответил Кос.

— Глаза болят от дыма, и в горле першит, — пожаловался Григорий. — Вам наверху легче.

— Так иди сюда. Пока плывем, тебе все равно нечего там делать. И Томаша забери.

— Я не пойду, — заявил Черешняк. — Дым как дым…

Они втроем стояли у перископов, глядя на желтоватые клубы дыма, медленно плывущие над рекой. На противоположном берегу теперь уже только изредка гремели разрывы. Неожиданно они выплыли из густой завесы дыма. С моторных лодок, тянувших паром, застрочили ручные пулеметы и начали поливать немецкие окопы длинными очередями.

Окопы молчали, но из бункера, построенного в береговой дамбе, блеснул огонь орудия, стрелявшего прямой наводкой. Танкисты не услышали даже свиста снаряда — волной первого взрыва перевернуло одну из буксирующих лодок. Секунду спустя «Рыжий» дал ответный выстрел. Расчет был неточен: снаряд не долетел, взметнув вверх фонтан прибрежной грязи и песка.

Второй снаряд из бункера разорвался у парома — осколки пробили левый борт моторки, буксирующий трос ослаб и провис, лодка начала погружаться в воду.

Следующие два снаряда Кос всадил прямо в бункер, вверх взлетели искореженные бревна.

Паром, лишенный тяги, начал медленно разворачиваться, силой отдачи после выстрелов его опять отнесло в полосу дыма. Танкисты услышали голос сержанта Шавелло и увидели, что пехотинцы сбрасывают на воду резиновые понтоны и самодельные плоты и под прикрытием огня танка гребут что есть силы к западному берегу.

Оставшись одни, танкисты дали еще несколько очередей из пулемета и послали на берег шесть или семь осколочных снарядов. Видно было, как пехотинцы на подручных средствах добрались до мелководья, как бегут они по колено в воде, ведя огонь из автоматов. Потом все опять окутало дымом.

В густом облаке дыма течение уносило паром с танком, медленно разворачивая его. Треск очередей вступившего в бой десанта постепенно стихал.

— Так нас и к Гданьску отнесет, — неожиданно сказал Томаш и рассмеялся собственной шутке.

— Скорее, к Щецину, — буркнул Кос и приказал: — Проверь, Густлик, что там, на пароме.

Елень открыл люк, спрыгнул с брони и, обойдя танк кругом, заглянул в понтоны.

— Никого, — доложил он высунувшемуся из башни Косу. — Вот нашел два багра. — Он показал два шеста с железными наконечниками.

На паром соскочили Янек и Григорий. Через передний люк вылезли Томаш и Шарик.

— Вынесет нас из дыма прямо под пушки — и поджарят, как барашка. Лучшей цели не придумаешь, — заметил Саакашвили.

— Река поворачивает, течение может прибить нас к берегу, — размышлял вслух Кос.

— К фрицам, — вставил Густлик.

— Лишь бы пристать. Или нам удастся замаскироваться, или… Так просто они нас не возьмут. Ищите дно.

Томаш и Густлик встали на понтонах, опуская багры в воду.

— Есть, — тихо сказал Черешняк, стараясь затормозить движение парома.

— Держу, — ответил ему Густлик. — Дно…

Поочередно нащупывая дно и упираясь в борт понтона, они направляли паром на мелководье.

— Слева приближается берег, — шепнул Елень. — Это не наш.

— Будет наш, — заверил Янек. — У нас все равно нет выбора. Подтащим? — обратился он к Григорию.

Они сложили около гусениц автоматы, сбросили сапоги и куртки. Один за другим, тут же у борта, соскочили в воду. Бредя по грудь в воде, они ухватились за оборванные тросы. Шарик с минуту крутился на пароме, потом прыгнул в воду и поплыл вслед за своим хозяином.

Не прошло и минуты, как командир и механик уже вышли на мель и, таща за собой, словно бурлаки, паром, начали шаг за шагом приближаться к виднеющимся сквозь дым зарослям.

— Ивняк густой, как лес, — сказал Янек, тяжело дыша. — Может, прикроет.

Он оглянулся на паром и понял, что надежды его не оправдались: из кустов, окружавших заливчик, выскакивали солдаты в пятнистых маскировочных куртках и незаметно для Томаша и Густлика, склонившихся с баграми у борта, прыгали на паром.

— Немцы! — крикнул предостерегающе Кос.

Вместе с Григорием он бросился по воде обратно к парому, на котором они оставили оружие. Рядом плыл Шарик. На их глазах разыгрался бой.

Услышав возглас Коса, Густлик обернулся и одним ударом багра сбил с ног двух первых немцев. Третьего Томаш столкнул в воду. Елень потянулся за автоматом, закинутым за спину, Черешняк — за винтовкой, стоящей у танка, но немцы их опередили. Удар, еще удар, удар прикладом — и они упали, сваленные с ног, на помост.

В сторону стоящих по грудь в воде Коса и Саакашвили повернулись дула автоматов.

— Ком, ком хер!25 — кричал им унтер-фельдфебель.

— О, ви грос зинд ди польняше фише26, — смеялся другой над мокрыми и безоружными танкистами.

Пока немцы покрикивали, Янек тихо приказал плывущей рядом овчарке:

— Домой, Шарик, Марусю ищи… Пошел…

Немцы подняли с помоста Еленя и Черешняка со связанными руками. Из воды вытащили Коса и Саакашвили и тоже связали им руки.

А тем временем Шарик нырнул между понтонами под паром, вынырнул с другой его стороны и, мерно загребая лапами, поплыл через реку, окутанную дымом. Уши он прижал к голове, а морду держал высоко над волнами.

Прошло довольно много времени, пока немцы сообразили, что собака исчезла.

— Во ист дер хунд, ду, во ист дайн…27

Лязгнул взведенный затвор автомата, очередь полоснула по воде у самой морды Шарика.

— Варте маль28. — Унтер-фельдфебель остановил неудачливого стрелка и, приложив к плечу винтовку Томаша, тщательно прицелился.

— Из моей? — возмутился Черешняк и, изловчившись, ударил фрица ногой под колено. Раздался выстрел, пуля пошла высоко в небо. Немец встал и, показывая на едва заметную в дыму голову собаки, приказал:

— Фойер!

Затрещали частые очереди, а унтер-фельдфебель подошел к Томашу и со всего размаха ударил его кулаком по лицу.

3. Атака на смерть

К югу от Костшина Одер очень похож на Вислу под Грудзендзем. Перемешали в нем свои холодные от тающих в Судетах снегов воды не только обе Нейсе, Быстшица и Бубр, не только Мала-Панев, которая берет свое начало южнее Ченстохова, и Барыч, стекающий с Тшебницких высот, но и Варта с Нотецом, вобравшие в себя воды южной части Поморского приозерья, Куяв, Земли Любушской и широкой Велькопольской низменности, вплоть до самых истоков на Краковско-Ченстоховском плоскогорье. Медленно несет Одер к морю свои воды, собрав их почти с половины территории Польши. Его волны удерживают большие корабли. А ширина реки такова, что ласточки не сразу пускают своих птенцов перелетать на противоположный берег.

Когда Шарик получил от Янека приказ вернуться, он еще не знал, какой длинный путь ему предстоит, — противоположный берег был затянут дымом. Одно он только понимал: случилось несчастье, нужно голову держать низко над водой и прижать уши. Услышав всплески от пуль первой очереди, он приналег изо всех сил, стал часто менять направление. Конечно, вода это не луг или лес, здесь не замаскируешься… Первая пуля просвистела высоко над головой. Раздались еще две длинные очереди: одна легла правее, другая — левее. Потом Шарик сразу нырнул в густую пелену желтоватого дыма, который укрыл его от пуль.

Шарик почувствовал, что устал. Он расслабился, сделал глубокий вдох и поперхнулся. Его вынесло на гребень волны, и в это время налетел целый рой пуль, пущенных наугад. Одна из них укусила в лапу, точно обожгла. Укусила так сильно, что свело мышцы и боль дошла до спины. Он сбился с ритма, хлебнул воды и, может быть, впервые почувствовал, что если берег еще далеко, то он, Шарик, не доплывет и огорчит Янека, Марусю, весь экипаж.

Берег был далеко, однако овчарка не замечала этого, потому что клубы дыма с места переправы все еще затрудняли видимость. Может быть, это и к лучшему. По крайней мере, можно было надеяться, что вот-вот за очередной полосой дыма появится песчаная отмель и лапы наконец коснутся дна. Это помогало превозмочь судороги, боль в груди и даже страх, который заставлял скулить и выть от отчаяния.

Но настала минута, когда мышцы отказались повиноваться, ослабла напрягшаяся до предела воля. Он закрыл глаза, вытянул лапы и погрузился в воду. Стало темно и холодно. Нос задел за что-то мягкое и противное, а раненая лапа зацепила за колючую проволоку, намотавшуюся на корягу. Он все-таки сумел оттолкнуться от дна и всплыть на поверхность. С минуту безуспешно работал лапами, вращаясь в водовороте, а потом сообразил, что раз ему удалось достать дно, то, хотя берега и не видно, в этом месте уже мелко.

Он осмотрелся и, заметив в нескольких метрах по течению реки небольшой островок, повернул к нему. Плыл с высоко поднятой головой, как будто силы вновь вернулись к нему. Наконец добрался до берега и пошел по песку, вырываясь из холодных объятий реки. С каждым шагом тело его становилось тяжелее, словно наливалось свинцом. Инстинктивно он попытался стряхнуть с шерсти тяжелые капли, но повалился и потерял сознание.

На островке едва хватало места для двух ивовых кустов да почерневшего от сырости бревна, принесенного половодьем. Даже птицы не вили здесь гнезд — так он был мал и пуст. А рядом на воде были видны следы боя, который шел выше по течению: солдатская пилотка, сломанное весло, разбитая и перевернутая вверх дном деревянная лодка.

Прошло, наверное, с полчаса, прежде чем над бревном поднялась и снова бессильно упала голова собаки. Шарик лежал на боку в медленно высыхающей луже и тяжело дышал. Затем он подтянул раненую лапу и, скуля, начал слизывать с нее кровь. Он смертельно устал, глаза сами закрывались. Голова то и дело тяжело тыкалась в песок.

Все это время невдалеке громыхал бой, и с каждым порывом ветра долетали сюда его звуки. Вдруг собака услышала четкое «ура» атакующей пехоты. Шарик поднял голову и огляделся: вражеский берег был далеко, свой — близко.

Овчарка собрала последние силы, повернулась и вползла в воду. Она постояла с минуту и, оттолкнувшись от дна, поплыла, все дальше и дальше удаляясь от острова. Ее голова то исчезала в волнах, то появлялась снова. Течение помогало собаке, несло к польскому берегу, и наконец лапы коснулись спасительного широкого песчаного мелководья.

Выбравшись на берег, Шарик даже не стал отряхиваться, чтобы не тратить время. Ведь Марусю нужно найти как можно быстрее. Оставляя за собой мокрые следы, припадая на переднюю лапу, овчарка потащилась по дну обрывистого оврага, чтобы выбраться наверх и направиться к лесу.

Пробираясь сквозь кусты, она припадала к земле, когда рядом проходили чужие, но сегодня никто не обращал на нее внимания: все были заняты начавшейся переправой и боем, который шел на противоположном берегу. Собаке все труднее было подниматься на лапы, мышцы сводила судорога, рана горела, а голова сделалась невыносимо тяжелой.

Никем не замеченная, овчарка добралась до дороги, по которой еще вчера ехала со своим хозяином к Марусе, осмотрелась по сторонам и, выбрав нужное направление, заковыляла дальше. Споткнувшись о корень, упала, ударилась лбом. Хотела спрятаться в кустах, но в глазах потемнело, и все вокруг исчезло.

…Когда Шарик очнулся и открыл глаза, то отчетливо увидел над собой две человеческие фигуры. Они о чем-то говорили, при этом один пренебрежительно махнул рукой, а другой уже поднял автомат, чтобы выстрелить.

При виде оружия Шарик рванулся и зарычал. Узнав сержанта из комендатуры, он хотел было помахать хвостом, но из этого ничего не получилось.

— Смотри за ней, чтобы не убежала, — уходя, приказал сержант солдату.

Сержант скоро вернулся с молоденьким хорунжим.

— Та самая. Узнала, даже хотела хвостом повилять.

— Я сразу догадался, что тот парень лазутчик, — сказал хорунжий. — Собаку с донесением послал через реку. Поэтому она такая мокрая и усталая. Возьмите ее и привяжите покрепче, а я в штаб позвоню.

Офицер ушел, а овчарка, позволив привязать на шею ремень, лежала на тропинке, набираясь сил, и доверчиво ждала помощи, посматривая на проходящих по дороге советских пехотинцев.

Солдаты шли не так, как на параде, но шаг их был твердый, и в такт ему колыхался ровный ряд касок.

Прошло одно подразделение, за ним, за последней шеренгой, на небольшой дистанции двигалось следующее. Шарик вдруг рванулся, натягивая ремень на шее: впереди подразделения шел Черноусов, а в первой шеренге на правом фланге рядом со здоровенными верзилами шагала маленькая санитарка Маруся-Огонек. Только было запевала затянул песню, как старшина неожиданно приказал:

— Отставить!

Ухо разведчика уловило собачий лай. Ну конечно, совсем близко лаяла, повизгивая, собака.

— Что это? — спросил он, поворачиваясь к Марусе.

— На Шарика похоже, товарищ старшина.

— Разведчики!.. Стой! Вольно.

Разведчики остановились, а Черноусов, свернув с дороги, увидел лежащую под сосной овчарку с ремнем на шее и со связанными передними и задними лапами.

— Какого черта! — выругался старшина и, не обращая внимания на часового, достал нож и разрезал ремни.

— Старшина! — хотел остановить его подбежавший хорунжий. — Не трогать! Это немецкая овчарка! На немцев работает.

— Ошейник видели? — спросил Черноусов.

— Это каждый может сделать. И не ваше дело, оставьте собаку.

Черноусов спрятал нож в ножны, встал и внимательно посмотрел на молодого офицера.

— Собака не немецкая, наша. Вот видите…

Шарик приподнялся, неуверенно встал на отяжелевшие лапы и, подняв морду, лизнул разведчика в руку.

— Не трогать, я сказал! Патруль!

Сержант и солдат встали рядом со старшиной с автоматами наизготовку.

— Да что вы? Пугать задумали? — Черноусов усмехнулся и, вложив в рот два пальца, задорно свистнул. Разведчики тут же окружили своего командира. — Ну что? Будете еще пугать? — обратился Черноусов к хорунжему и, повернувшись к своим, спросил: — Узнаете собаку?

— Еще бы! Это Шарик! Наш Шарик!

— Берите его на плащ-палатку. Он ранен и порядком измучен.

Огонек забинтовала овчарке лапу, перебитую пулей, и уложила ее в брезентовые носилки, подвешенные на двух винтовках, а Черноусов, по-уставному отдав честь офицеру, вернулся на дорогу, вполголоса приговаривая:

— Видали, какой начальник? Молодой, да ранний.

— Но почему собака здесь? Что с Янеком и ребятами? — беспокоилась Маруся.

— Поживем — увидим, — неопределенно сказал старшина Черноусов и, чтобы успокоить ее, добавил: — Может быть, они уже под Берлином?..

Разведчики построились без команды.

— Шагом… марш!

Не прошли и трех шагов, как кто-то в первой четверке свистнул и затянул песню, песню о дороге на Берлин.

До Берлина было рукой подать: от пограничного столба, который установил на берегу Одера экипаж «Рыжего», до самых Бранденбургских ворот по прямой всего шестьдесят семь километров. Кажется, недалеко, но все дороги и тропинки перерезаны противотанковыми рвами, бетонными заграждениями и металлическими ежами, минными полями и траншеями, а низины затоплены водами рек.

На рассвете 16 апреля в наступление перешли два советских фронта, а в их составе две польские армии. Еще никто не знал, когда будет прорвана оборона и как скоро закончится война.

Когда ранним утром паром с танком 102 в лавине наступавших войск подошел к западному берегу Одера, были среди фашистов такие, кто верил в перелом в войне, верил в гениальные политические планы фюрера, которому удастся столкнуть между собой союзников, верил в чудо-оружие, уничтожающее одним залпом целые пехотные дивизии противника и сметающее его танки. Они верили и старались бросить все силы на последнюю чашу весов грандиозной битвы.

На небольшом полигоне Кандлиц, укрытом среди лесов северо-восточнее Берлина, два противотанковых орудия вели огонь по танку Т-34. Один за другим снаряды попадали в башню, так сильно изуродованную, что трудно было не только различить номер, но даже распознать, что на ней изображено — орел или звезда.

Минута затишья — и снова грохот выстрелов, скрежет стали, разрываемой снарядом и насквозь прожигаемой палящими лучами взрыва.

На сигнальной мачте башни подняли флаг, означающий прекращение огня, однако одно орудие сделало еще выстрел. Снаряд попал в корпус ниже башни.

От удобного морского бинокля, укрепленного на штативе в наблюдательном бункере, поднял улыбающееся, счастливое лицо уже седеющий мужчина.

— Посмотрите, пожалуйста, господа! — сказал он с гордостью. — Из двенадцати — десять навылет.

— Неплохо. Поздравляю с отличным изобретением! — Тучный бригаденфюрер СС протянул руку, чтобы поблагодарить конструктора. — Сколько снарядов может дать ваш завод?

— В месяц мы можем…

— Я вас спрашиваю, господин инженер, о дневной продукции. Пятьсот или тысячу?

— Около трехсот.

— А если я отдам в ваше распоряжение отдел боеприпасов концлагеря Крейцбург? Вы, кажется, забыли, что сегодня на рассвете на южном и центральном участках берлинского фронта большевики перешли в наступление.

Третий наблюдатель, стройный, белокурый с симпатичным лицом капитан, только что оторвал взгляд от своего бинокля и повернулся к разговаривающим.

— Немецкие войска не отступят от берегов рек. — Щелкнув каблуками, он вытянулся. — Приказ фюрера: «Любой ценой удержаться на Одере!»

— Согласитесь, капитан, что даже несколько сотен снарядов нового образца облегчили бы нашим войскам выполнение приказа фюрера, — вставил конструктор.

— В этом приказе говорится: «Потерять время — значит потерять все»,

— сказал офицер. — Реорганизация предприятия сократит выпуск продукции, поэтому никто из нас не должен поступать необдуманно. Мне бы хотелось, герр бригаденфюрер, посмотреть, как эти снаряды поражают движущиеся цели. Подкалиберные рикошетируют больше, чем обычные. А как поведут себя кумулятивные? Не знаю, может ли эта прожигающая броню струя…

— Я понимаю, — оборвал эсэсовец, — но чрезмерная осторожность похоронила уже многие акции абвера.

— Так же как и поспешность, которая часто не давала возможности другому ведомству…

— Хватит, — оборвал его бригаденфюрер и крикнул: — Шарфюрер Верт! Затребуйте сюда исправный Т-34 из какой-нибудь дивизии. Со всеми потрохами, чтоб ничего не успели растащить, — объяснил он адъютанту, который вырос как из-под земли.

Адъютант выслушал приказ, щелкнул каблуками и, не говоря ни слова, удалился.

— Господа! Прошу к обеду!

— С удовольствием, — обрадовался конструктор и первым протиснулся в узкую щель, ведущую из бункера.

Капитан слегка коснулся рукой плеча эсэсовца и тихо спросил:

— Что нового в положении на Одере?

— Дела не так уж плохи, Клосс, — ответил тот. — Бои идут на первой и второй позициях. Третьей им не прорвать без ввода танковых соединений.

— Прямо против Берлина…

— Они увязнут на Зееловских высотах и на Альте-Одер, — заверил бригаденфюрер, подталкивая капитана к выходу. — Русские или поляки могут защищать свой дом с упорством цепной собаки, но у них в груди совсем не рыцарские сердца, которые вели далеко на восток отряды Вихмана, Альбрехта Медведя и Генриха Льва.

Обед был скромен. В пустующей комнате, недалеко от укрепленной батареи, за столом, обитым клеенкой, гости ели жареное мясо на жестяных тарелках. В спиртном недостатка не было: бутылки привезли с собой. Подвыпивший конструктор теперь громче, чем хотелось слушавшим, объяснял преимущество своих снарядов:

— Вращательное движение, вызванное нарезным стволом, в значительной мере уменьшало пробивную силу кумулятивного снаряда, уменьшая скорость струи газа с десяти километров в секунду до величины… Невращающийся снаряд стабилизируется вращающимся пояском на неподвижном корпусе…

— Конструктивные особенности являются государственной тайной, — холодно заметил Клосс.

— Ты прав, Ганс, — согласился инженер. Он допил свою рюмку, налил следующую и поднялся с места, побледневший от обильной пищи и большого количества выпитого вина.

— Вы знаете, как называется наше самое мощное чудо-оружие? Наш чудо-фюрер. — Он чокнулся с сидевшим напротив эсэсовцем.

Оба военных едва коснулись губами своих рюмок. Не время было для хвалебных речей. Возвеличивание фюрера до гения звучало как должное там, в Варшаве, в Париже или под Москвой, но здесь, в Кандлице, почти на подступах к Берлину…

Шарфюрер Верт незаметно вошел, наклонился над ухом своего начальника и о чем-то вполголоса доложил.

— И все они здесь? — спросил начальник.

— Так точно, герр бригаденфюрер, — ответил адъютант.

— Господа, — с улыбкой начал эсэсовец, — у меня для вас есть приятная неожиданность: перед нашими пушками стоит не только исправный Т-34 с нестандартной пушкой, но и весь его экипаж. Танк был захвачен сегодня утром у Одера.

— Экипаж? — удивился конструктор.

— Да. Я приказал, чтобы танк был со всем оборудованием, чтобы ничего не демонтировали, а они прислали со всем экипажем, — смеялся он, вставая из-за стола.

— За работу, господа!

Набросив плащи на плечи, они вышли. Слева под весенним солнцем поблескивал бункер с узкими темными щелями. Справа от него, в неглубоких окопах, зеленели на позиции два противотанковых орудия. Около них стояли навытяжку артиллеристы и отслуживший свое, с протезом вместо ноги, офицер, руководивший опытными стрельбами.

И тут же стоял покрытый пылью танк с надписью на броне — «Рыжий» и его экипаж, без головных уборов и ремней, в обмундировании, которое свидетельствовало о недавнем бое. У рядового под глазом был огромный синяк, а на щеке брюнета, кожаная замасленная куртка которого выдавала механика, кровоточила рана.

— О, да это же поляки, — удивился бригаденфюрер.

Тень пробежала по лицу капитана, дрогнули мускулы на щеках. Он окинул взглядом лица солдат и спокойно сказал:

— Никакой разницы, это такой же танк, как и остальные.

— Храбрые поляки под Берлином, — удивлялся эсэсовец, рассматривая пленных. — Немыслимо. Какая-то чепуха.

Он замолчал, прошел еще два раза вдоль короткой шеренги, взвешивая решение, и приказал:

— Боеприпасы из танка выбросить, все до единого снаряда и патрона. Где ремни и головные уборы? Верните их. Я хочу с ними поговорить как с солдатами…

Артиллеристы бросились выгружать боеприпасы, один из них принес недостающее обмундирование. Эсэсовец взял конфедератку ротмистра и, держа ее в вытянутой руке, подал танкистам.

Те стояли неподвижно, исподлобья глядя на немца.

— Кто из вас говорит по-немецки?

— Я, — ответил Кос.

— Каждый враг, который пересек немецкую границу, будет уничтожен, но я хочу дать вам возможность, если вы мужчины…

Томаш закачался и оперся о плечо Саакашвили. Затем надел конфедератку и, застегивая ремень, с ненавистью посмотрел на эсэсовца, облаченного в черную форму. Он ничего не понял, моргал опухшим подбитым глазом, чтобы лучше видеть, и старался глубже дышать, едва сдерживая нарастающую в желудке тошноту.

— Переведи! — закончил бригаденфюрер.

Он отошел на два шага и с видом победителя посмотрел на конструктора и Клосса, а потом тихо добавил: — Это будет хорошая шутка.

— Да, но я считаю, было бы лучше… — начал капитан и, наклонившись к самому уху эсэсовца, закончил свое предложение шепотом.

— Он обещает… — начал Янек, обращаясь к экипажу.

— Не верю ни одному его слову, — буркнул Густлик.

— Подожди, я должен им объяснить, — предложил Кос. — Он обещает, что, если один из нас доведет танк с расстояния тысячи метров до ста от этих орудий, мы будем свободны.

— Как это? — удивился Томаш.

— Он утверждает, что нас перебросят за линию фронта.

— Четыре минуты хода. Они успеют выпустить восемьдесят снарядов, — вполголоса подсчитывал Саакашвили. — Но калибр небольшой…

— Снаряды экспериментальные. Там стоит остов танка, дырявый, как дуршлаг.

— Я вам точно говорю, что эта эсэсовская свинья все врет, и думает, что мы законченные идиоты.

Со стороны Берлина донеслись глухие, далекие раскаты. Нет, это было не эхо от разрывов бомб, это надвигалась гроза. Вверх вздымалось, образуя серую наковальню, огромное облако, темное снизу. Предгрозовой порыв ветра перекатывал песок под ногами.

— Скажи ему, что я поеду, — сказал грузин, стиснув зубы.

— Гжесь… — начал Кос, но не закончил, встретив гневный взгляд Саакашвили.

— Кто из вас самый храбрый? — спросил бригаденфюрер, подходя ближе вместе со своими коллегами.

— Я поеду, — сказал механик и сделал шаг вперед.

— Ты поляк? — удивился эсэсовец.

— Для тебя поляк, черт бы тебя побрал! — вскипел грузин.

Эсэсовец усмехнулся, кивнул в сторону капитана и, подняв брови, заметил:

— Мой коллега предлагает… Переведите.

— Его коллега предлагает, — переводил Кос, — чтобы весь экипаж находился в танке.

— Чтоб ты сдох! — буркнул со злостью Густлик.

Шанс спастись был один из ста. Всего один шанс, что они сумеют проехать девятьсот метров, прежде чем танк остановится, объятый пламенем, прежде чем они погибнут, уничтоженные осколками разрываемой брони. И потом, даже если бы судьба им улыбнулась, оставался один шанс из тысячи, что этот высокопоставленный эсэсовец с двумя дубовыми листьями и серебряным квадратом на воротнике черного мундира и с черепом на фуражке сдержит свое слово. Их просто решили расстрелять «оригинальным» способом, и теперь им предстояло принять участие в жестокой игре — в атаке на смерть.

Первым тронулся залатанный вездеход с конструктором и офицерами, за ним «Рыжий». Танк вел немец, перегонявший машину с линии фронта на полигон. Экипаж стоял на броне, держась за поручни на башне.

— Хлопцы, бежим! — предложил Густлик.

— Далеко не убежишь. — Кос посмотрел на небольшой грузовик с вооруженными солдатами, который замыкал колонну. — Этот гад подумал бы, что мы боимся умереть в танке.

— Зря мне эта девушка приснилась. Свадьбы не будет.

Ехали в молчании, прижавшись плечами друг к другу. Каждый думал о своем.

— Медаль-то отцу вышлют? — спросил Томаш.

— Вместе всегда веселей, правда, Гжесь? — бросил Кос.

Грузин повернул голову, в его глазах стояли слезы.

Из первой машины начали что-то кричать. Капитан, встав на сиденье, показал рукой на остов обгоревшего танка. Башня, дырявая, как решето, выглядела вблизи как череп расстрелянного человека.

— У тебя много горючего? — спросил Елень.

Саакашвили кивнул головой и слегка улыбнулся, думая о том, что разница в общем-то небольшая, будет ли «Рыжий» пылать час или сгорит в несколько минут.

Когда он сделал шаг вперед перед строем и дерзко ответил гитлеровцу — на это потребовались все силы и остаток мужества. Сейчас он чувствовал, что мышцы у него словно из ваты, а сердце вот-вот выскочит из груди.

Немецкий механик затормозил и аккуратно поставил танк на исходную позицию. От орудий его закрывала невысокая двухметровая стена из бетона, выщербленная снарядами. Янек слегка толкнул Григория — пора сойти с брони танка и построиться.

Конструктор сидел на заднем сиденье машины и глупо улыбался, вытирая пот со лба.

Бригаденфюрер жестами объяснял Саакашвили, что после получения сигнала он должен начать движение, развернуться и гнать прямо на орудие.

Кос безразлично смотрел на все происходящее вокруг, словно лично его это не касалось, пока вдруг не вспомнил, что ведь он — командир экипажа. Механик и Томаш стоят рядом с ним, а Густлик… Где Густлик?

Прикрывая лицо ладонями, из-за танка показался Елень. За ним появился немецкий капитан, тот самый, который предложил, чтобы весь экипаж поехал в танке в полном составе. Офицер подскочил к Густлику и ударил его по лицу, потом в живот. Силезец согнулся, упав на колени, затем с трудом поднялся.

— Что случилось? — крикнул эсэсовец, вставая в машине.

— У этой собаки патроны были в кармане… — Капитан одернул мундир, стряхнул с лацканов следы пыли и вытащил из кармана шесть автоматных патронов.

— Ах вот как?! — удивился эсэсовец. — У каждой игры есть свои правила, которые нельзя нарушать, — со злорадством поучал он, обращаясь к тяжело дышащему Еленю.

Заработал мотор, и штабная машина двинулась в сторону орудий. Экипаж, теперь уже в полном составе, стоял около танка. Его охраняли солдаты с автоматами.

Черешняк приложил ладонь к распухшему глазу и что-то тихо прошептал. Саакашвили вытер мокрый лоб. Кос не мог подавить дрожь.

— Крепко тебе досталось? — шепотом спросил он Густлика.

— Да, крепко, — тяжело дыша, ответил Елень.

— У тебя были патроны в кармане?

— Нет. Это он сам мне их всунул.

— Сволочь!

— Не совсем.

— Почему?

Со стороны орудий поднялась в воздух ракета.

— Вперед! — приказал немецкий часовой.

На секунду все застыли как парализованные, а потом Кос более высоким, чем обычно, голосом скомандовал:

— По местам!

Натренированными движениями они быстро взобрались на броню, скользнули внутрь танка, который был для них домом, а сегодня должен был стать их братской могилой. Кос отклеил фотографию первого командира танка, снял оба его ордена и спрятал их в нагрудный карман.

Саакашвили пропустил вперед Томаша, сел на свое место, но не прикасался к рычагам, не ставил ноги на педали. Сцепив пальцы, он пытался остановить дрожание рук. Над открытым люком стоял часовой с направленным на него автоматом.

Григорий подумал, что было бы проще рвануться вперед, заставить часового выстрелить: пусть сразу, поскорее всему конец. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть черного отверстия ствола автомата, сделал глубокий вдох и почувствовал признаки приближающейся грозы.

Как только верхние люки захлопнулись, в танке стадо темно: глаза еще не отвыкли от солнечного света.

— Ребята! — позвал Густлик, приседая за спиной Григория. — Прежде чем я по морде получил, капитан сказал, чтобы мы не поворачивали под стволы пушек, а вели танк прямо к терновнику, а там дорога по выемке ведет к лесу…

— Как он это тебе объяснил? — быстро спросил Кос.

— По-польски.

— Все равно догонят, — вставил Томаш.

— Но у нас есть возможность, Григорий, слышишь?

По лицу механика, который как завороженный смотрел на ствол автомата, катились крупные капли пота. Нервно дергались мышцы на скулах, зубы выбивали дробь.

— Гжесь, слышишь? — еще раз повторил за его спиной Кос и приказал:

— Ложимся на дно, не упускать же такую возможность!

Саакашвили слегка кивнул головой, показывая тем самым, что все понял. Он вздохнул, облизал высохшие губы и взялся за рычаги. Потом потянулся влево, к кнопке стартера, нажал на нее и при этом случайно коснулся острия сабли. Сабля зазвенела. Он отдернул руку. Звон стих.

Он снова протянул руку и взялся за рычаг. До его слуха донеслись знакомые мелодии, затем они ослабли и вновь зазвучали, но уже яснее. Прикрыв глаза, чтобы свет радужными лучами проникал под веки, он прислушался.

Слов он еще не понимал. Это мог быть и Амиран Даресданидзе, созывающий танковый экипаж, и Георгий Саакадзе, призывающий восставших бороться против сафавидских захватчиков. Но призыв звучал, он был обращен к нему, Саакашвили.

Горное эхо неслось по зарослям терпкого кизила, над фиолетовыми лучами пахучей травы реханди, парило над виноградниками. Все сильнее звучал ритм песни, все настойчивее уносил ее вверх, и вдруг Саакашвили понял, что это Дедамитца — мать-земля благословляет идущих в бой грузин. Он глубоко вздохнул и неожиданно для себя, для экипажа и для часового запел сильным чистым голосом:

— Картвело тхели хмалс икар…

Часовой, не совсем понимая, что нужно делать, поднял выше автомат, а в это время со стороны орудий взметнулись вверх две ракеты и засветились на потемневшем небе. Он решил не делать шума и, забросив автомат за спину, процедил:

— Ну, давай вперед, поющий смертник… — И, как бы уступая танку дорогу, спокойно отошел к стоящему в укрытии грузовику.

Засвистел сжатый воздух, заработал двигатель, набирая обороты, и одновременно яснее зазвучали в ушах грузина голоса, сливающиеся в песню. Глухой бас двигателя усилил мелодию, перешел на высокие обороты и рванул танк с места.

— Видишь вон те кусты? — показал Кос механику.

Саакашвили кивнул головой, продолжая петь, затем легко потянул на себя правый рычаг, добавил газу.

Раздались два первых выстрела — один снаряд ударил в бетонную стену, второй коснулся башни и отлетел рикошетом вверх.

Танк, описывая небольшой полукруг, набирал скорость. Солдаты на грузовике что-то кричали, но шофер не отважился выехать из-за укрытия на простреливаемое поле.

«Рыжий» теперь полным ходом мчался прямо на грузовик.

Несколько солдат вскинули автоматы, но, прежде чем они успели сделать первые выстрелы, люк механика захлопнулся, как забрало. Немцы разбежались в разные стороны. Однако не всем удалось уйти, потому что танк протаранил машину, разбил двигатель, смял кабину, как старую газету, и вдребезги разнес деревянный кузов.

В объективах приборов, находящихся в наблюдательном бункере, все это было видно как на ладони. Столб светлой пыли поднялся над разбитой автомашиной, прикрывая очертания движущегося среди высокой травы танка. Рядом во все стороны разбегались крохотные фигурки солдат.

— Проклятье! — заорал бригаденфюрер и выбежал из бункера. Было слышно, как он кричит на артиллеристов и ругает их последними словами за то, что они не стреляют.

— Наши люди… — пробовал объяснить хромой офицер-артиллерист, показывая на солдат.

— Огонь! — приказал эсэсовец.

Немецкий капитан все это время не отрывал глаз от бинокля. Он видел, как танк завершил полукруг, разогнался до предельной скорости и достиг гряды цветущего терновника, который рос по обочинам дороги, ведущей к лесу. Башня танка то показывалась, то исчезала в неровном ритме движения. Одно за другим били орудия. Заряжающие вошли в ритм, наводчики ввели поправки. На броне появились первые следы попаданий.

Вернулся запыхавшийся эсэсовец и припал к окулярам бинокля.

— Достали их! — заметил капитан и за его спиной поднял вверх большой палец.

Никто из экипажа танка не видел этого пальца, поднятого в пожелании удачи. Томаш и Густлик лежали на дне танка, стонавшего от ударов снарядов. Кос подполз к своему постоянному месту и прилип к прицелу снятого пулемета. Широкая грунтовая дорога полигона поднималась на вершину небольшого холма.

— Близко! — крикнул Янек, увидев прямо перед собой деревья.

Григорий, сжимая рычаги, прильнул к перископу и уже не пел. В ответ на слова Коса он отрицательно покачал головой к процедил сквозь зубы:

— Нет. Теперь они запляшут.

Высоко вверху пропели два снаряда, и огонь неожиданно прекратился. Янек поднялся в башню, припал к перископу и сразу все понял: немецкие артиллеристы, направляя стволы орудий вслед за танком, передвигали их влево. Правая пушка уже не могла вести огонь, и офицер дал команду развернуть орудие.

Артиллеристы быстро вытащили сошники, и расчет второго орудия стал перетаскивать пушку на новую позицию.

В это время танк замедлил ход, покачнулся, замер на минуту, выбираясь из выемки. Вот он перевалил через насыпь, накренился вперед и ринулся на врага. Артиллеристы еще вбивали сошники орудий. Хромой офицер отдавал приказания, солдаты подносили снаряды из ящиков, но им уже не суждено было выстрелить. Танк обрушился на орудия и раздавил их. Тех, кто не успел отскочить, он вмял гусеницами в землю и, не задерживаясь ни на секунду, помчался дальше.

Из бункера вышел капитан Клосс с пистолетом в руке и с улыбкой посмотрел на удаляющийся, едва заметный за деревьями силуэт танка. Возле бункера сидел офицер-артиллерист и отстегивал сломавшийся протез, напевая себе под нос старую фронтовую песенку об убитом товарище, лучше которого не найти.

— Верт! — позвал бригаденфюрер своего верного адъютанта. — Сообщите в соседние части и на позиции зенитных орудий об этом взбесившемся пустом ящике. Пусть целятся спокойно. В танке нет ни одного снаряда.

В то время когда звонили телефоны и радиостанции передавали тревожные сигналы, в середину ползущей через лес вражеской колонны автомашин с боеприпасами с боковой дороги врезался танк, похожий на привидение. Башня была в пробоинах, подкрылки болтались и дребезжали, к броне передней части корпуса прицепились неизвестно где сорванные обломки металлических предметов.

Прежде чем водители успели заметить орла на броне, танк столкнул одну из машин в кювет, набрал скорость и, ударив сзади очередную жертву, свалил и ее с насыпи. Бензин из разбитого карбюратора вылился на коллектор, вспыхнуло пламя, начали взрываться снаряды.

Грузовики, идущие в голове колонны, увеличили скорость и у въезда на мост разнесли пост службы регулирования движения. Солдаты охраны выстрелили вверх, но водители уже загнали машины на мост и остановились, воткнувшись в колонну артиллерийских орудий, двигавшуюся с противоположной стороны.

В образовавшуюся на мосту пробку с ходу врезался «Рыжий» — затрещали перила, посыпались в воду раздавленные машины.

Танк заметили на немецких позициях зенитных орудий, расположенных на ближайшей высоте. Сверкнул огонь выстрела, и на мосту разорвался первый снаряд. Командир батареи в бинокль наблюдал за пробкой на мосту, видел темный силуэт танка, показавшийся из груды разбитых машин. Шесть мощных стволов 88-мм калибра уверенно удерживали танк в прицеле. Дорога за мостом опускалась и насыпь закрывала танк, поэтому офицер, не медля, скомандовал:

— Огонь!

Снаряды попали в цель. Их мощный удар сорвал башню и, перевернув ее, отбросил на насыпь. Похожая на пустую скорлупу огромного ореха, она слегка дымилась. Офицер усмехнулся и спрятал бинокль в футляр.

«Рыжий», неторопливо передвигая гусеницы, сполз с шоссе по крутой насыпи, преодолел мелкий ручей в низине и выкатился на поросший кустарником пологий берег. Движение это напоминало бесплодные усилия перерезанного пополам дождевого червя.

Металлическая прямоугольная коробка с черным кругом вместо башни выползла на вспаханное поле, зацепила прошлогоднюю скирду и повалила ее на себя. Сталь погрузилась в сырую землю, корпус осел, гусеницы вхолостую перемешивали грязь. Двигатель захлебнулся, потом вновь взревел, опять захлебнулся и, наконец, заглох.

Наступила мертвая тишина, тишина, которая обычно предшествует буре. Из-под бесформенной копны гнилой соломы виднелись только часть гусеницы и угол передней части танка.

Медленно двинулась заслонка перископа механика и упала — так закрываются веки смертельно раненного человека.

4. Подрывная команда

Юго-западный ветер развеивал дым над бомбардируемым Берлином и все больше прижимал к земле грозовую тучу, в центре которой время от времени сверкали молнии. Когда по радиосети, соединяющей батареи противовоздушной обороны, передавали тревожное сообщение об уничтожении танка западнее Ритцена, в наушниках уже стоял сплошной треск.

— Прорвана оборона на Альте-Одер? — запрашивали друг друга радиотелефонисты, прикрывая ладонями микрофоны.

— Нет. Один танк. С первого же выстрела ему «шляпу» сняли, — хвалились зенитчики. — От нас видно.

— Что видно?

— Башню этого танка…

Никому и в голову не пришло пойти по следам гусениц и найти сам танк, который, как слепой, смертельно раненный зверь, переполз через высотку и, придавленный стогом прошлогодней соломы, завяз во вспаханном поле.

Налетел резкий, порывистый ветер — предвестник грозы — и принес с собой первые крупные капли дождя, расплескал их по скирде, спрятал в соломе. Те, что упали на металл, оставили темные пятна, превращаясь в пар на теплой броне. Сверкнула яркая молния, загрохотал гром, начался ливень. Потоки воды быстро заполнили борозды, смывая следы гусениц. Сверкало и грохотало так часто, словно природа хотела показать, что она способна сравниться с мощью артиллерийской подготовки.

Свет молний, проникая в танк, вырывал из мрака неподвижные фигуры членов экипажа.

Григорий еще не пришел в себя после лихой езды: лежал на спине, раскинув руки, и хватал воздух короткими глотками, как будто с трудом отгрызал кусок за куском. Томаш, втиснутый в излом брони, левой рукой придерживал вещевой мешок, а в правой инстинктивно сжимал топорик. Густлик сидел на корточках за спиной Янека, который находился на месте механика, осматривая местность.

— Далеко до этого дома? — тихо спросил Елень.

— Близко.

— А до леса?

— Метров двести по открытому полю.

— В дождь, может быть, проскочим?

— С вышки увидят.

— А когда ехали, что же они — не видели?!

Черешняк молча прислушивался и, потеряв самообладание, резко заявил:

— Они нас видели и придут. Придут и подожгут. Я в этом гробу не останусь.

— Сиди, не бойся. — Густлик положил тяжелую ладонь на его колено. — Солома после дождя мокрая…

— Тише, вы! — прервал их Кос, с минуту прислушиваясь к глухому шуму, который доносился сквозь свист ветра, и опять уткнулся в объектив перископа.

За редеющими косыми полосами дождя он увидел выезжающую из леса полевую кухню, которую тянул небольшой старый трактор. На сиденье под брезентовой крышей сидел солдат, одетый в резиновый плащ с капюшоном. Он ехал в направлении двухэтажного дома в виде башни, вмурованного в высокую стену. Под самой крышей сверкали умытые дождем форточки.

Трактор подъехал к воротам, которые, однако, оставались закрытыми. Только после того как солдат ударил колотушкой по рельсу — один раз и после этого еще три, — кто-то внутри открыл небольшое окошечко в стене. Приехавший с кухней подал термос, получил назад пустой и одну за другой просунул три буханки хлеба. Потом уселся на свое место под брезентовой крышей и поехал, покачиваясь на выбоинах грунтовой дороги.

— Привезли обед, — объяснил Кос.

— Много? — спросил Густлик, который, избежав смерти, ничего не имел против того, чтобы перекусить.

— Термос и три буханки хлеба.

— Шесть человек. Что там может быть?

— Не знаю. Даже повару не открыли, он постучал и просунул все через окошко в стене.

— Это опять какой-нибудь испытательный полигон… Как бы нам здесь снова не перепало.

— И то правда. Надо удирать. — Он повернулся и озабоченно посмотрел на механика. — Григорий… Гжесь, сможешь?

Грузин молча кивнул.

— Я попробую, — предложил Елень. — Пока идет дождь…

Он развернул свое мощное тело и начал осторожно раздвигать солому в задней части танка, прокладывая себе узкий тоннель. Сначала двигался медленно, потом добрался до менее плотных слоев и наконец почувствовал дождь на ладонях, прохладу ветра на лице. Сдвинул шлемофон с головы и через паутину соломы внимательно осмотрел залитое водой поле. Вокруг никого. Как барсук, выполз он из поры и, повернув голову, тихо позвал:

— Вылезайте.

Первым, извиваясь как уж, выполз Янек, и вдвоем они помогли выбраться Саакашвили, вытягивая его за левую руку. В правой грузин судорожно сжимал саблю.

— Единственное оружие, — как бы оправдываясь, шептал он.

Минута молчания тянулась бесконечно.

— Вот дьявол.

Вместо головы Черешняка они увидели в соломенном коридоре туго набитый вещмешок.

— Тьфу! — Елень махнул рукой. — Смерти боится, но еще больше боится за свой мешок. Такого быстрее пуля найдет.

— Ну нет, — заверил Томаш, вычесывая пальцами стебельки из волос.

Все четверо прокрались на другую сторону стога. Дальше начиналось чистое поле, на которое слева смотрели узкие, как бойницы, окна из-под крыши белого дома, а с башни — часовой с пулеметом.

— Он был там? — спросил Густлик.

— Нет. Сейчас только вылез.

— Чтоб ему пусто было!

Елень не мог прийти в себя от холода. Тело сотрясала нервная дрожь. А дождь все шел, и тиковый мундир начал темнеть от влаги. Грузина колотило от холода, и он с нетерпением подгонял остальных:

— Ну идемте же. Я могу первым.

Кос внимательно изучал поле. Единственная возможность спастись — это по глубокой ложбине, описывающей едва заметный полукруг, пробраться в сторону леса. Под прикрытием стога нужно было пробежать два метра в сторону, упасть в ложбину и в дождевой воде, по жидкой грязи, ползти не поднимая головы.

— Ребята, застегните шлемофоны, чтобы вода в уши не попадала, — приказал Кос и согнулся, чтобы прыгнуть первым.

За Косом с большим трудом последовал Григорий, которому очень мешала сабля.

— Дай-ка этот ножичек, — остановил его Густлик и, выждав немного, как заяц, прыгнул в ложбину.

Ливень забрызгал грязью лица и гребенчатые шлемы так, что головы стали похожими на глыбы глины, которые неизвестно почему медленно передвигаются по полю.

Последним полз Томаш. Через каждые три-четыре метра он останавливался на минуту и подтягивал веревку, на которой был привязан его вещмешок.

Никем не замеченные, они добрались до первых деревьев, петляя среди пней и высматривая наиболее надежное укрытие. Наконец Янек нашел небольшую ложбинку, поросшую кустами орешника и ольхи, которые успели уже одеться листвой. Они забрались в самую густую чащу, накрылись брезентом, что раздобыли еще на подземном заводе, и прижались друг к другу, как волчата в логове.

— Пригодился и чехольчик, хоть на голову не капает, — стуча зубами, проговорил Густлик.

— Весь в дырках… Ни к черту… — вставил Томаш.

И он сразу, же подумал о том, что дырявый или целый — все равно домой этот брезент не потащишь. Коня отец получил от генерала в Гданьске, корову пригонит плютоновый, что на левом берегу Вислы живет, а вот дождутся ли они сына своего — это еще не известно.

Долго молчали. Боялись двинуть онемевшими ногами, чтобы не растерять тепло, которое собралось под брезентом. Только когда где-то высоко, покрывая шум ливня, просвистел тяжелый снаряд, все вздрогнули и переглянулись. Кос промолвил лишь одно слово, но таким тоном, будто произносил имя любимой девушки:

— Дальнобойная… Останемся живы, Томек, — я тебе целую палатку найду. Наши денька через два могут быть здесь.

Черешняк не ответил. Все прислушивались к тишине, которую нарушали барабанящие по брезенту капли затихающего дождя.

— Хоть бы немного солнца, — вздохнул Григорий. — Все промокло. У нас в Грузии даже зима теплее…

Янек достал из кармана гимнастерки фотографию командира и его ордена, старую фотографию отца, все это тщательно завернул еще раз и спрятал вместе с ухом тигра.

— Придут по следам и сожгут танк, — огорчился Томаш.

Снизу потянуло холодом, и Еленя передернуло.

— Все равно его теперь не отремонтируешь.

— И гармонь там осталась.

— Остались мы без крыши над головой, — сокрушался грузин.

— И с пустым брюхом, — добавил Густлик.

— Ты думаешь, их точно шестеро? — тронул его за плечо Янек.

— Кого шестеро? — не понял Густлик.

— Ну там, за стеной.

— Раз три буханки хлеба, значит, шестеро.

— А нас четверо.

— Но если с саблей и топориком… — без энтузиазма добавил Елень. — Вот если бы винтовку… Не сидели бы здесь… — оживился он. — За стеной и суше, и безопаснее…

— Хватит разговоров, — оборвал Кос. — Внимание, экипаж! — Он повернулся, встал на колени, и, будто очнувшись от сна, все окружили командира.

— Когда повезут ужин… — Он заговорил так тихо, что пришлось наклонить головы, чтобы лучше слышать.

Дождь вскоре прекратился, и они вылезли из-под брезента. Янек приказал размяться, произвести рекогносцировку местности в радиусе полукилометра и одновременно поискать оружие. К сожалению, ничего не нашли. Обнаружили лишь лесной завал и минное поле на просеке…

Грязь на гимнастерках начала подсыхать и кусочками крошиться, когда последовала команда занять выжидательную позицию. С этой минуты никто не должен был проронить ни слова. Сменялись по два человека. Слушали внимательно: с востока доносились непрерывные глухие раскаты канонады, но в лесу было тихо.

Григорий первым уловил далекое урчание двигателя и поднял руку. Молча заняли уже установленные места в засаде.

Шум мотора был слышен все яснее. По дороге пробежал заяц, и Янек решил, что это хороший признак, потому что зверь ничего не учуял.

По лесной дороге громыхал старый трактор, за ним на прицепе — полевая кухня. Под брезентовой крышей сидел тот же широкоплечий солдат, рядом с ним на перекладине сушился плащ с капюшоном. Дорога шла по широкой просеке через редкий лес, стволы деревьев были далеко друг от друга. Еще сверкали лужи и блестела мокрая трава.

Там, где были большие выбоины, трактор замедлял ход, тарахтел на первой скорости, осторожно карабкаясь, чтобы не расплескать ужин. Металлические колеса шли по выдавленным колеям, между которыми на неровной дороге торчали корни, старая трава и кое-где бурел замшелый камень.

Когда задние, высокие колеса поравнялись с незаметным на первый взгляд холмиком посреди дороги, из-под вымазанного грязью брезента появились руки и схватились за тракторный прицеп. Кос поднялся с земли, вскочил на трактор и, оказавшись за спиной немца, свистнул.

Изумленный солдат сорвался с сиденья, выхватил плоский штык из ножен на поясе, но сильный удар в подбородок свалил его на землю. Солдат сразу же, как хороший боксер, вскочил на ноги, не выпуская из рук оружия. Он уже хотел броситься на Янека, но в эту минуту подоспели Густлик и Томаш. Елень едва успел уклониться от удара; Черешняк огрел солдата по голове, тот потерял сознание. Сильные руки потащили его в лес.

Янек остановил трактор, отрегулировал двигатель на малые обороты и проверил захваченную винтовку. Не выпуская ее из рук, он соскочил на землю, заглянул в боковые контейнеры в поисках чего-нибудь, чем можно было бы подкрепиться, нашел буханку хлеба и круг колбасы.

— Гжесь! — закричал он и, когда Григорий прибежал, показал ему найденные продукты: — На четверых!

Саакашвили разрезал хлеб и колбасу саблей. Кос взял свою порцию, но едва успел откусить, как из леса появился Черешняк со своим вещмешком и топориком в руках. За ним шел Густлик, переодетый в немецкий мундир, на ходу надевая ремень с подсумком.

— Ну как? — спросил Кос.

— Завернули, забросали травой, — ответил Густлик.

— Палатка-то пропала, — с сожалением заметил Томаш.

— Тебе же новую обещали…

Янек раздал хлеб и колбасу, а затем вместе с Григорием и Томашем улегся на металлическом полу кабины трактора. Густлик посмотрел сбоку, не видно ли кого, стукнул по чьей-то высунувшейся ноге, сел за руль, прибавил газу и резко рванул с места.

— Не дергай, — поучал его из-под сиденья Григорий, — сцепление спокойнее выжимай.

Елень с набитым ртом не мог ответить и только, опустив вниз руку, успокаивающе похлопал механика.

Дальше события развивались быстро; они дожевывали последние куски, когда трактор подвез их к воротам в высокой стене. Густлик затормозил и, не заглушая двигателя, сошел с трактора; посмотрел вверх, проверяя еще раз, нет ли кого на вышке. Взял термос и поставил его на край узкой полки. Затем решительно стукнул колотушкой один раз, немного погодя — еще три раза. С минуту подождал, хотел постучать снова, но тут засов заскрипел, и ставня отворилась. Показалась фигура немца, рука потянулась к термосу.

— Ну, давай наконец, — буркнул он.

Густлик отодвинул немного термос, чтобы труднее было достать. Солдат, потянувшись за термосом, наклонился и всунул голову в отверстие. Елень левой рукой притянул его за плечо к себе, а правой изо всех сил ударил кулаком по шее.

— Готов, — произнес он.

Кос подскочил сбоку и помог ему вытащить немца.

— Не пролезет, черт! Толстый очень, — шепнул Густлик.

— Отпустите его, — приказал Янек, ставя винтовку к стене. — Я попробую.

Немец скатился обратно, а Кос, сложив руки над головой, просунулся в отверстие. Елень схватил его за бедра и втиснул, как буханку в печь.

Кос упал на руки, сделал кульбит, окинул быстрым взглядом двор, зеленую клумбу с разноцветными анютиными глазками, плоский бункер, шлюз, противоположную стену. Взяв автомат оглушенного немца, Янек подскочил к воротам и рванул огромный висячий замок на толстых скобах. На счастье, соседняя с воротами калитка была закрыта только на засов. Достаточно было его отодвинуть, чтобы она без звука открылась. Во двор один за другим ворвались Густлик в немецком мундире, Саакашвили с саблей в руке и Томаш со своим топориком.

— Останься здесь, — приказал Кос Черешняку. — Отвечаешь головой, — добавил он, показывая на немца, лежащего без сознания.

Все это происходило здесь, у ворот, около будки часового, в тени, под аккомпанемент работающего на малых оборотах двигателя. Но, несмотря на это, наверху услышали шум, кто-то поднимался на вышку к пулемету. Чтобы увидеть, что делается под самой вышкой, немец перегнулся через поручни и, прикрыв глаза от лучей заходящего солнца, спросил:

— Вилли, зачем ты открыл ворота?

Кос молниеносно поднял автомат к плечу и, откинувшись назад, сделал почти вертикально только один выстрел. Немец дернулся, голова и плечи перевесили, и он начал сползать вниз.

Немец сползал все быстрее, но, прежде чем он оказался на земле, танкисты отскочили, и Кос скомандовал:

— Вперед! Еще четверо!

Они забежали за угол дома и прижались к стене. Саакашвили притаился под окном. Янек бросился в открытые двери, за ним Густлик.

В больших высоких сенях у стен стояли деревянные ящики, на толстых крюках лежали весла, в углу виднелись спасательный круг, свернутые канаты и две пары резиновых рыбацких сапог выше колен. В глубине винтовая лестница вела на второй этаж.

Кос толкнул дверь направо и вбежал в пустую комнату, в которой стояла одна табуретка и телефон на небольшом столике.

В это время из левой комнаты в сени вышел уже пожилой обер-лейтенант с противогазом, полевой сумкой и биноклем на груди. Он с удивлением посмотрел на Еленя и спросил, возмущенный выстрелом:

— Это ты стрелял?!

За его спиной в открытых дверях появились две головы в касках. С минуту все молчали, разглядывая странного солдата в немецком мундире, с лицом, вымазанным грязью. Вдруг обер-лейтенант принял строевую стойку. Густлик тоже встал по стойке «смирно» и покорно выслушал нотацию сапера.

— Здесь специальная подрывная команда. Ни один человек…

За спинами немцев появился Григорий со своей саблей в поднятой руке.

— Правого, — приказал ему Густлик.

— Вас?29

— Капуста и квас, — буркнул Елень, «угощая» офицера прикладом.

— Ваша, — заревел грузин, ударяя рукоятью сабли в прикрытый каской лоб немца справа.

Третий вывернулся, отскочил в сторону и скрылся в сенях направо. Густлик бросился за ним, но не успел и сильно ударился о захлопнувшуюся дверь.

Немец бросился к телефону, схватил трубку:

— Алло, говорит подрывная команда… «Хохвассер»… Подрывная команда…

Янек вернулся из дальней комнаты, подскочил и упер ствол автомата ему под ребра.

— У нас все в порядке, — подсказал он шепотом.

— У нас все в порядке, — послушно повторил тот, положил трубку и поднял вверх руки.

Всех троих пленных связали веревками, которых было достаточно в сенях, и посадили у стен под веслами. Обер-лейтенант понемногу начал приходить в себя, а тот, которого Саакашвили ударил рукоятью сабли, прикладывал связанные ладони ко лбу, на котором выросла здоровенная шишка цвета спелой сливы.

Елень и Саакашвили присели на ящиках. Кос встал у приоткрытых дверей и крутил в руках бинокль обер-лейтенанта, изредка поглядывая во двор. Немного посовещались.

— Бункер пустой? — спросил Кос.

— Я проверял, — кивнул головой Густлик.

— Одного не хватает. Может быть, их пятеро было?..

— Раз, два, три. — Елень подсчитал сначала автоматы, которые были у них в руках, а потом показал на оружие, лежащее на полу. — Один еще где-то должен быть.

— Гжесь, — приказал Янек, — найди этого последнего. Он без оружия и не уйдет незамеченным. Он где-то здесь, в доме. А мы приведем в порядок трактор, прежде чем начнут искать повара.

Саакашвили кивнул головой и с автоматом наизготовку, с саблей на ремне пошел на поиски немца.

Кос поддел штыком крышку одного из ящиков. Елень вскрыл другой.

— Где взрыватели? — спросил он пленных.

— Не надо. — Кос махнул рукой и показал внутрь ящика, в котором лежали мины разных калибров. — Обойдемся без взрывателей. У них не хватает взрывчатых материалов, берут что под руку попадется.

— Они все лучшее израсходовали в Варшаве. Но что они тут хотели взорвать? — Густлик поплевал на ладонь.

— Потом. Сначала кухня, — оборвал Кос и осторожно взял две мины.

Густлик еще раз проверил, хорошо ли связаны пленные, закрутил конец веревки на вбитый в стену крюк, который служил подпоркой для весел. Большой моток тонкого шнура он засунул в карман. Осторожно, без особых усилий взвалил себе на плечи ящик с минами и вышел вслед за Янеком.

Тем временем Томаш работал у ворот, чтобы не томиться в бездеятельном ожидании: убитого он подтащил к стене и уложил в дровяном сарайчике, где стояли лопаты, вилы, старые цветочные горшки и другой огородный инвентарь. Нашел большую банку с немецкими надписями, открыл ее и, понюхав, спрятал в карман: при прививке фруктовых дичков весьма необходимая вещь. Затем вышел во двор и, ткнув ногой немца, которого оглушил Густлик, решил про себя, что тот очнется не скоро.

Томаш посмотрел через калитку, не идет ли кто, на поле со сваленным стогом, под которым после дождя уже не видно было танка, — везде тихо и пустынно, только рядом неторопливо тарахтит трактор.

Вздохнув, он начал опустошать контейнеры полевой кухни. На вытянутую левую руку одну за другой уложил три буханки, прижав их подбородком.

— Вот так набрал, — неожиданно услышал он за спиной голос Густлика.

— Один черный, белого и в помине нету, — буркнул он, делая вид, что ему все безразлично.

— Неси в дом, а мы здесь сами, — приказал Кос.

— Давай быстрей, — поторапливал его Густлик, видя, что Томаш собирается что-то сказать. — Потом скажешь.

Оставшись вдвоем, они действовали быстро, без лишних слов. Сначала посадили и привязали к рулю трактора убитого на вышке немца, а потом принялись за мины.

Работа была рискованная, требовала выдержки и умения; неразорвавшаяся мина очень опасна: порой едва ее коснешься — и конец. А здесь трактор не только трясется, но то и дело вздрагивает, дергает прицеп и чуть дымящуюся кухню.

— Готово?

— Порядок.

— Иди за стену.

— Я?

— Ты.

— Ты же командир!

— Вот именно. Проваливай.

Недовольный тем, что ему досталось, как минуту назад Черешняку, Елень отступил и смотрел, как, стоя на тракторе, Янек сильно выжимает сцепление, включает передачу и очень осторожно трогается с места, понемногу прибавляя газ. Когда трактор рванулся. Кос перешел на прицеп, соскочил с него и двумя огромными прыжками достиг рва у дороги.

Трактор медленно удалялся на второй скорости. Выждав еще немного, Кос повернулся в канаве, пополз назад в направлении ворот и, будто под сильным огнем, бросился в калитку прямо в объятия ожидавшего там Густлика.

— Я весь взмок, пока тебя ждал.

— Удирай!

— Я еще раз посмотрю, как покойник управляет.

Елень осторожно высунул голову и посмотрел в трофейный бинокль. Стекла приблизили трактор, неторопливо ползший вверх. Под кухней и сзади на прицепе висели мины, взрыватели болтались в нескольких сантиметрах от земли. Один из них коснулся камня, зацепился за пего. Елень убрал голову, стер пот со лба.

— А если не взорвется?..

Раздался взрыв. Они увидели над стеной черный дым, бесформенные куски металла в нем. Танкисты с удовлетворением посмотрели друг на друга.

— Это было бы… — бросил Густлик и вытянулся, будто докладывая: — Герр оберст, наш бравый повар подорвался на мине.

Кос тщательно запер калитку.

— Сейчас только бы шестого найти и сидеть тихо, пока наши не придут.

— Неплохо было бы что-нибудь перекусить, а?

5. Обер-ефрейтор Кугель

Получив приказ найти пропавшего немца, Саакашвили шаг за шагом обследовал местность, прилегающую к шлюзу. А увидел он не так уж и много: высокую кирпичную стену, окружавшую прямоугольный двор с круглой клумбой в центре, на которой цвели анютины глазки — желтые, голубые, фиолетовые. Вдоль стены тянулась молодая прозрачная изгородь из кустарника и росло несколько молодых тополей.

Когда-то здесь, видимо, было очень красиво, но сейчас за клумбой, у самого края шлюза, виднелся бетонный бункер, плоский, как сплющенный гриб, камуфлированный в черно-зеленый и бронзовый маскировочные цвета. «Гриб» исподлобья смотрел на три стороны света темными глазницами бойниц.

Переплетенные спирали колючей проволоки преграждали к нему путь. Нужно было обойти бункер, чтобы по крутой лестнице добраться до стальной двери, на которой кто-то черной краской намалевал кривые буквы.

Дверь была приоткрыта. Саакашвили вошел внутрь, нащупал выключатель и был очень удивлен, когда у потолка под сетчатым колпаком засветилась небольшая лампочка. В бункере имелись два небольших боковых погребка, видимо для боеприпасов, и несколько закрытых металлическими плитами погребков — не настолько больших, чтобы там мог спрятаться человек. Может быть, здесь аккумуляторные батареи для освещения?

Выходя, Саакашвили присмотрелся к надписи на двери. Написано было, конечно, не по-грузински и не по-русски, поэтому, прочитав с большим трудом лишь «Кугель» и «Пудель», он оставил это занятие.

Шлюз был глубоким. Потемневшие от сырости, коричневые от мха каменные плиты были уложены вертикально на высоту нескольких этажей. Внизу стояла пустая баржа. У Григория закружилась голова, когда он смотрел на эту баржу, и ему пришлось отступить назад и схватиться за чугунный выступ, отполированный канатами. Гжесь присел на нем отдохнуть.

Закрытые ворота шлюза отделяли его от большого озера. Узкий с перилами деревянный мостик вел на другую сторону, но туда незачем было идти: ровная пашня, разрытая рвами и окопами, переходила дальше в трясину, а надпись «Внимание! Мины!» не манила на прогулку.

«С противоположной стороны никто не придет, можно быть спокойным», — подумал Саакашвили и решил доложить об этом Янеку. Посмотрел еще на север, где ровные, защищенные насыпями поля пересекал канал, и повернул в сторону дома.

Ноги подкашивались, он чувствовал слабость во всем теле. Пока искал шестого немца, пока выполнял приказ, старался ни о чем другом не думать, а теперь снова почувствовал боль в висках — будто сдавили черен — от мысли, что нет «Рыжего». Танк, подбитый на Балтике, сегодня был разоружен, а потом уничтожен, уничтожен, уничтожен…

Григорий обошел заграждения вокруг бункера, машинально миновал клумбу и цветочные грядки. Наученный солдатским опытом, он, вместо того чтобы сразу войти в сени, посмотрел сначала в маленькое окошко в стене, в котором кто-то давно выбил стекло, а паук сплел густую паутину.

С удивлением увидел, что пленные, вместо того чтобы сидеть у стены, лежат на полу, будто разбросанные взрывом. Однако сразу догадался, что не двигался только офицер, которого Елень нокаутировал прикладом. Тот, с шишкой на лбу, скорчившись, старался натянуть канат, конец которого был зацеплен за крючок. Третий, сидевший раньше с краю, вытянулся, поднял руки и пальцами пытался ухватиться за разбросанное на полу оружие.

Вот он что-то сказал своему приятелю, тот еще раз оттянул связанные ноги так далеко, как только мог. Немец, который тянулся за оружием, рванулся, выпрямился, схватился за ремень.

Теперь у него дело пошло быстрее. Он сел, поджал колени и, воткнув между ними приклад, взвел затвор. Теперь он мог стрелять, несмотря на связанные руки.

Но прежде чем он поднял глаза и направил ствол на дверь, Саакашвили подскочил и ударом ноги выбил у него оружие. Тяжело дыша, он стоял над немцем. Из головы не выходила мысль о танке. У него дрожали губы. Сидящий с краю пленный казался ему все более похожим на бригаденфюрера СС, стоило заменить лишь знаки различия на мундире.

Вытащив треть сабли из ножен, Саакашвили отступил назад. Потом, не сводя глаз с пленных, он снова сделал полшага вперед, как бы выбирая дистанцию для удара.

Немец поднял связанные руки, чтобы закрыть голову. При виде связанных рук Григорий опомнился. Оперся о раму и вытер ладонью пот.

В двери появился Томаш. Осмотревшись, он аккуратно сложил хлеб, втащил за ворот все еще не пришедшего в себя немца, которого Елень оглушил у калитки, и молча смотрел то на Григория, то на пленных, ожидая, что будет дальше.

Григорий горячо заговорил:

— Они могут посылать нас на смерть, убивать и расстреливать безоружных, а их нельзя. Понимаешь? Нельзя. Им можно…

— Понимаю, — кивнул головой Черешняк. — Елень объяснял. Но посадить в подвал можно.

— Точно, — начал успокаиваться механик. — Здесь неплохие подвалы.

Вдруг дом задрожал и над шлюзом загромыхали раскаты нескольких взрывов; резко захлопнулась дверь.

— Уже минами достают, — обрадовался Саакашвили.

У гладкоствольного орудия радиус действия небольшой, и залп из полковых минометов свидетельствовал о том, что линия фронта находится не далее пяти километров.

— Это гражданин командир и гражданин плютоновый подорвали кухню. — Черешняк вывел его из заблуждения. — Имитируют артиллерийское попадание…

Он черпал чашкой воду из ведра и по очереди поливал то одного, то другого пленного. Они начинали приходить в себя, когда возвратились Елень и Кос.

— Ну вот, все собрались. Гуляш в термосе…

— Подожди, — прервал его Янек. — Сначала надо выставить охрану.

— Я пойду, — добровольно вызвался Томаш.

— Хорошо, — кивнул головой командир и обратился к механику: — Что это ты их на веревке держишь?

Саакашвили удивленно осмотрел веревку и ничего не ответил.

— Чтобы отправить в подвал, — выручил его Черешняк, задерживаясь на лестнице. — Там стены толстые и замки крепкие.

— Вот именно, — подтвердил Григорий и добавил: — Этот за оружием тянулся…

Забыв, что он должен отвести их в подвал, отошел в угол и прилег на канатных катушках, уткнув голову в ладони.

Остальные члены экипажа обменялись взглядами. Томаш вздохнул и отправился на пост. Янек повел пленных в подвал; Елень резал хлеб, мыл миски, приготовляя еду.

— Гжесь, возьми саблю и помоги, — попросил он, держа большую банку консервов в вытянутой руке.

— Нет, — мрачно ответил Саакашвили.

— А шестого не нашел?

— Нет.

— Я допрашивал пленных, — вмешался Кос, вешая ключ на крючок у двери. — Утверждают, что никого здесь больше не было, что их было пятеро.

— Хлеб брали на шестерых — упирался Елень, вскрывая банку штыком.

— Может, собака была? — предположил Янек с грустью.

— Пудель, — неожиданно сказал Саакашвили.

— Почему пудель? — удивился Кос.

— А кроликов, случайно, ты нигде не видал? — полюбопытствовал Густлик.

— На бункере написано «Пудель».

Янек выбежал из сеней, но вскоре вернулся.

— Точно — собака?

— Чепуха. Кто-то намалевал: «Глупый Кугель стреляет в пуделя».

— Что это значит? — заинтересовался грузин.

— Такая присказка: якобы глупая пуля выстрелила в пуделя. Бессмысленная. И с ошибкой, потому что пуля, по-немецки «кугель», женского рода, и должно быть не «глупый», а «глупая»…

Елень поставил миски с гуляшом, разложил намазанный консервами хлеб на столе, принесенном из комнаты, и крикнул:

— Томек, спустись хоть на пол-лестницы, получи свою порцию.

Первые куски разбудили голод. Прошло больше четырнадцати часов после завтрака на правом берегу Одера, а легкий перекус в лесу, как утверждал Елень, только раздразнил аппетит. Ели не спеша, старательно, молча, брали добавки.

Через открытую дверь доносилась канонада приближающегося фронта, был виден шлюз и бункер, погружающийся в темноту, — до захода солнца оставалось не более получаса.

Густлик потянулся, отложил ложку и подошел к крутой лестнице, ведущей на наблюдательную вышку.

— Томек, хочешь добавки? — задирая вверх голову, спросил он.

— Нет.

— Видишь чего-нибудь?

— Ничего.

Елень вернулся к столу.

— Швабам в подвал отнести?

— До утра попостятся, — решил Кос.

— Конечно. А теперь у нас еще есть время. — Елень начал загибать пальцы левой руки: — Обед был…

— Ужин, — поправил Кос.

— Ужин я еще съем, вот отдохну только. Значит, обед был, на голову не капает, наши все ближе…

Когда западный ветер стихал, из-за Одера отчетливо были слышны не только залпы орудий, но и треск стрелкового оружия — словно кто семечки на горячей сковородке поджаривал.

— Только бы не пришли, — вздохнул Кос.

— Не придут. У них эта специальная подрывная команда — святая святых.

— Даже если они и догадаются, то можно защищаться, пока артиллерия или танки стену не развалят.

— А «Рыжего» нет, — произнес Саакашвили.

С минуту все молчали. Янек положил механику руку на плечо и тряхнул его.

— Гжесь, не надо. Выживем — будет другой.

Густлик встал, расправил плечи.

— Пойду выкупаюсь. — Взял с окна большой кусок коричневого мыла и положил в карман. — Когда мы топали через поле — стыдно сказать, куда мне грязь заползла.

— В воду сразу после обеда?

— Не после обеда, а перед ужином. Снимите все грязное, я вам выстираю.

На дне шлюза царил полумрак. Мелкие брызги воды, поднимаемые взмахами рук, серебрились под лучами проникавшего света. Плеск волн, ударявшихся о стены, повторяло глухое эхо.

Переплыв водоем по диагонали, Елень ухватился за стальной прут и, опустившись по шею в воду, отдыхал. Он заметил, как из стены бьет тонкая струйка и крутой дугой падает вниз, подчеркивая огромную силу воды, запертой воротами шлюза.

Густлик представил себе эту силищу, и на мгновение ему сделалось не по себе. Он нырнул поглубже. Когда собрался вынырнуть, неожиданно обнаружил на небольшой глубине у ворот шлюза несколько замаскированных тяжелых фугасов, соединенных толстой проволокой. Вынырнув немного в стороне, он заметил комплект тротиловых шашек, прикрепленных к стальным распоркам ворот. Измерил на глаз расстояние до баржи, стоящей в противоположном углу, и легко, чтобы не зацепить провода, оттолкнулся ногами от ворот и поплыл на спине, ритмично работая руками.

С борта баржи свисала веревочная лестница. Елень вылез по ней из воды и, шлепая по палубе босыми ногами, проверял, не высохло ли обмундирование, которое было развешено на причале. Неприятно заскрежетал стальной крючок в каменной стене.

— Тоскливо скрипит, — проворчал он.

Насвистывая, Густлик старательно намыливался и думал о том, что, когда вернется к своим старикам и будет рассказывать о своих приключениях на войне, ему, наверное, не поверят. Да и рассказ может выйти не больно красивый. Вот хотя бы сегодня: были на волосок от смерти, потом захватили важный объект в тылу врага, но вместо того чтобы сидеть с оружием наготове и распевать национальный гимн, размахивая красно-белым флагом, он намыливается и черт знает что насвистывает. Решил и про стирку, и про купание не рассказывать.

Зачерпывая ведром воду, он начал лить на голову одно ведро за другим, чтобы сполоснуться. Мыльная вода стекала на доски, просачиваясь в трещины. Слышно было тихое журчание. Каждый звук отдавался эхом, и это усилило отчаянный крик снизу:

— Ты что, другого места не мог найти, идиот?

Густлик от неожиданности выронил ведро и отскочил за рулевую будку. Кто этот немец, который называет его идиотом и недоволен тем, что здесь, а не в другом месте он моется?

После короткого замешательства он пришел в себя, прикрыл бедра полотенцем, схватил короткий багор и соскочил вниз, под палубу.

Здесь лежали открытые и закрытые ящики с боеприпасами, фаустпатронами, но никого не было. На корме он заметил дверь, закрытую на засов. Рванул ее и скомандовал:

— Выходи!

Из-за двери высунулся немец в мундире, без ремня, облитый мыльной водой. Он поднял руки, увидев направленное на него острие багра.

— Обер-ефрейтор Кугель, — испуганно отрекомендовался он.

— Ты взят в плен, — сказал Елень. — Не надо было снизу подглядывать, тогда мыло не попало бы тебе в глаза.

— Яволь, герр… Но я не знаю этой формы…

— Марш! — Елень выгнал его на палубу. — Я тебе покажу, что это за форма. Кругом! Смирно!

Немец послушно повернулся кругом и встал по стойке «смирно», а Густлик за его спиной быстро надевал гимнастерку и натягивал брюки, изучая взглядом металлические ступеньки на стене шлюза и соображая, как отсюда выбраться. Сокрушенно подумал: как же рассказывать этот эпизод? Опустить намыливание и ополаскивание? Тогда почему, спросят, этот Кугель не высидел под палубой и обнаружил свое пребывание криком?

У входа в сени, у самого стола, за которым обедали, сидели в нижнем белье вымывшиеся Янек с Григорием. Они чистили и проверяли оружие, набивали магазины автоматов.

— Трудная мелодия. Напой еще раз, — попросил Кос.

Саакашвили повернул голову и тихо запел:

— Картвело тхели…

Янек подпевал ему, стараясь правильно произносить слова.

— Слова трудные.

— Ты думаешь, для меня польские легче? Пшепрашам, попроше, пшиноше… Трудные, но красивые. Твои — как свист сабли, рассекающей воздух, мои — как крик орла в горах.

— Ну наконец-то! — смеясь, Янек схватил его за плечи. — Ты опять прежний Саакашвили, а не выжатый лимон.

— Посмотри, — сказал Григорий, показывая во двор.

По дорожке вокруг клумбы шел немец в мундире, без ремня, и в поднятых руках нес мокрые брюки и куртки. За ним шагал Густлик с багром в правой и двумя фаустпатронами в левой руке.

— Не было шестого, а он есть, — торжественно объявил он. — Не искал

— сам нашелся.

— Где он был?

— Закрылся в складе на барже. Там гора боеприпасов и этого добра. — Он положил на стол «трофеи».

— Теперь нам и танк не страшен, — успокоился Янек.

— Может, провинился, и обер-лейтенант посадил его под арест? — добавил Елень.

— Почему не в подвал?

— Не знаю. — Он повел плечами, кончая развешивать на веслах выстиранную одежду, которую подавал ему пленный. — Но если его спросить, он скажет. Опусти руки, — жестом показал ему Елень и начал представлять Косу: — Обер-ефрейтор…

— Обер-ефрейтор Кугель, — быстро добавил тот. — Я из подрывной команды «Хохвассер».

Кос встал и, не выпуская из рук автомата, в который вставлял магазин, подошел к пленному, всматриваясь в его отекшее лицо и выцветшие глаза, за очками в деревянной оправе. Во взгляде сержанта было столько презрения, что обер-ефрейтор отступил на шаг и ударился о ручку весла.

— Янек… — Густлик легко толкнул командира. — Ты его знаешь?

— Нет.

— Так почему ты на него так смотришь?

— Глупый Кугель застрелил пуделя. Понимаешь, этот Кугель мужского рода. Этот шкуродер застрелил собаку.

— Не застрелил, — по-польски ответил пленный. — Не застрелил, ошибка, — повторил с твердым акцентом, но правильно. — По-немецки это значит «сделать ошибку», так же как по-польски «быка стшелич»30.

— По-польски говорит? — удивился Елень.

— Поляк? — не смягчая взгляда, спросил Кос.

— Немец, — запротестовал тот.

— Почему ты знаешь польский язык?

— Я из Шнайдемюля, по-польски этот город называется Пила, я там был в зингферайн.

— В хоре, — подсказал Густлик.

— Да, в хоре, а в нем была одна девушка. Думал, она станет моей женой, а она не хотела говорить по-немецки.

— Что означает эта надпись? Что за ошибка? Почему ты спрятался на барже?

— Не спрятался.

— Его там заперли, — сказал Елень.

— Они посадили меня под арест, потому что я говорил: не надо взрывать шлюз и уничтожать город.

— Кто должен был взорвать шлюз?

— Наша подрывная команда «Хохвассер».

— Зачем?

— Здесь озеро, — показал вверх рукой, а потом опустил ее. — Шлюз держит воду, а внизу — у канала Ритцен. Когда противник войдет в город, тогда команда затопит его и не пустит противника дальше. Гитлер сказал: «Любой ценой удержаться на Одере».

— А ты бы хотел пустить воду? — спросил Елень.

— Найн, — подумав, ответил немец. — Гитлер капут, но Германия, люди нихт капут. В Ритцене мой дом и розы. Четыреста роз. «Хохвассер» уничтожит розы, все уничтожит и ничего не изменит: война проиграна…

— Немец говорил это с истинной болью в голосе. Потом замолчал и стоял с опущенной головой. Как всегда, в минуты тишины еще отчетливее слышно было артиллерийскую канонаду. — Я говорю… Герр обер-лейтенант, никто сюда больше не придет. Достаточно перерубить провода — и город будет спасен. Теперь, когда нет нацистов, шлюз останется и розы тоже останутся…

Немец стоял в сенях лицом к двери. Лучи заходящего солнца отражались в стеклах очков и освещали его лицо. Танкисты, внимательно слушая, неподвижно стояли перед ним. В том, что говорил Кугель, была какая-то правда, которая заставляла их забыть о войне и думать о том, как спасти город и розы…

Слова пленного прервал резкий металлический удар колотушки у ворот: один удар, пауза и еще три удара.

Ситуация изменилась мгновенно. Янек и Саакашвили моментально связали обер-ефрейтора и заткнули ему рот кляпом. Густлик надел немецкую куртку, пояс и шлем.

— Присматривай за ним, — приказал Кос грузину, а сам с Еленем, схватив оружие, побежал к воротам.

Стук раздался снова.

— Подожди! — крикнул Елень и, надвинув шлем на глаза, выглянул в окошко в стене.

На другой стороне стоял солдат с сумкой на груди. Ствол автомата торчал за плечом.

— Пакет. — Связной протянул конверт и книгу для расписки. — Повар отдал богу душу, — сообщил он.

— Да, мы видели, — по-немецки ответил Густлик.

Связной сел на велосипед и укатил, а Елень закрыл окошко и задвинул засов.

— Этот Томаш, черт бы его побрал, ничего не видит, — ворчал он, отдавая пакет Косу. — Прочитай-ка, что там Гитлер пишет.

— Надо лампу зажечь.

Вернувшись в сени, они закрыли двери, опустили занавески на окна. Саакашвили зажег карбидную лампу — электрическое освещение было только в бункере. Елень поднялся на несколько ступенек и спросил:

— Томаш, ослеп ты, что ли?

— Я видел, но подумал, что проедет мимо.

— Много будешь думать, быстро состаришься. Докладывай…

— Все идет неплохо, ребята, — оживился Кос. — Штаб нашего отдельного специального саперного батальона сообщает, чтобы мы были в готовности, потому что завтра на подступах к Ритцену можно ожидать появления польских большевистских частей, то есть нашей армии… Вытащи у него кляп и развяжи руки.

Саакашвили выполнил приказание и пододвинул немцу табуретку.

— Садись.

— Теперь можем вернуться к прерванному разговору, — усмехнулся Кос.

— Значит, ты предложил обер-лейтенанту не выполнять приказ, а он посадил тебя под арест на баржу, стоящую в заминированном шлюзе…

Несколько минут тянулось молчание. Где-то недалеко раздались залпы тяжелой артиллерии. Показались языки пламени. Немец встрепенулся.

— Это наши, — успокоил его Густлик и добавил: — Можешь меня поблагодарить, что твои не отправили тебя к богу в рай.

Опять молчание. Немец сидел с опущенной головой.

— Где фугасы и откуда их должны были подорвать? — спросил Кос.

Немец поднял голову и, окинув танкистов недоброжелательным взглядом, произнес:

— Ни слова больше.

— Ни слова? А почему?

— Фронт еще не прорван. Я не хочу, чтобы город был затоплен. Ни обер-лейтенантом, ни вами.

Кос так и подскочил.

— Ты думал, что фронт уже позади? Тебе людей не жалко, а только розы! Посади его, Гжесь, в подвал, только отдельно от тех.

Саакашвили кивнул очкарику головой и первый стал спускаться по лестнице. Елень стоял задумавшись, Кос ходил взад-вперед.

— Сидит, — сказал Григорий и бросил ключ на стол, на котором лежало оружие.

— Отмокает, — сказал Густлик.

— А мы-то собрались пригласить его в нашу компанию. Обер-ефрейтор Кугель, спаситель роз и городков… — продолжал Кос с хмурым задумчивым видом, меряя сени шагами. — Чуть-чуть и мы бы сделали такую же ошибку…

— Застрелили бы пуделя, — поправил Елень.

6. Жребий

Кос быстрыми шагами ходил взад-вперед по сеням. Елень то и дело заслонял лампу ладонью, чтобы не погасла от движения ветра, посматривал на командира экипажа и наконец не выдержал:

— Далеко тебе еще?

— Докуда?

— Не знаю докуда, но ты все ходишь и ходишь…

— Отцепись, — буркнул Янек. — Хожу, потому что думаю…

— О чем? Может, нам скажешь?

— Скажу.

Он присел на табурет между Еленем и Саакашвили, посмотрел внимательно им в глаза.

— Ребята… — Янек быстро вывернул нагрудные карманы, вынул мокрый сверток, нашел толстый карандаш и, отодвинув оружие, начал чертить. — Здесь мы, здесь озеро и шлюз… Дальше канал, а внизу Ритцен. Город, конечно, укреплен, в стенах бойницы, в подвалах окна с автоматами. Все это можно затопить.

Все трое еще ниже склонились над столом.

— Под шарнирами ворот заложен тротил, а провода ведут в бункер, — подсказал Густлик. — Только проверить, в порядке ли взрывная машинка, и взорвать.

— Прямо сейчас?

— А чего ждать?

— Наших. Город должен быть затоплен, когда пехота пойдет в атаку. Не позже и не раньше. Оборона будет прорвана, дивизии выйдут на Зееловские высоты и… на Берлин.

— А как узнать время наступления? — спросил Саакашвили и, машинально развернув вынутый Косом сверток, увидел ордена, тигриное ухо и две фотографии.

Янек взял фотографию и принялся так внимательно ее рассматривать, будто увидел впервые. Улыбка озарила его лицо.

— Надо сообщить обо всем нашим, и по сигналу взорвем.

Замигала лампа, пламя немного ослабло, потом снова вспыхнуло. На стене заколыхались большие тени.

— Надо перейти линию фронта.

— Я могу, — предложил Григорий.

— Я пойду, — решил Кос, касаясь уха тигра. — У меня большой опыт — по тайге ходил. Могу передвигаться бесшумно, как Шарик.

— Нет, командир, тебе нельзя идти. Ты должен командовать, — возразил Григорий.

— Правильно. Ты должен командовать, — поддержал его Елень. — Если немцы что-нибудь пронюхали, придется защищать шлюз, а тогда надо уметь командовать.

— Это не танк.

— Да, не танк, «Рыжего» больше нет, — печально сказал Саакашвили.

— Все равно: командир ты, и никуда тебе нельзя идти.

— Пусть жребий все решит. — Янек взял со стола коробку, вынул три спички.

— Подожди. Жалко ломать, — удержал его Елень, достал три патрона и поставил в ряд на столе. — Кому достанется зажигательный, тот и идет, — показал он на патрон с черной головкой.

Кос посмотрел на него и ничего не сказал. Одно дело — тащить спички, это похоже на забаву. Совсем иначе выглядели патроны с золотистыми, сверкающими медными гильзами, несущие в себе смерть. Он почувствовал на миг холодок в груди.

— Согласен, — сказал Григорий, поднимая шлемофон. — Кому черный — тому в путь.

— Хорошо, — согласился и Янек.

— Нет, — неожиданно услышали они решительный голос с лестницы.

Черешняк подошел к столу, положил еще один патрон.

— Хочешь идти через фронт? — спросил Густлик.

— Если мне достанется… — ответил Томаш.

Кос протянул руку, взял положенный Томашем патрон и с минуту вертел его в руках.

— Ты ушел с поста?

— Сверху плохо видно.

— А ты знаешь, о чем идет речь?

— Знаю. Уши у меня не заложены ватой, слышал, — усмехнулся солдат.

Янек внимательно посмотрел ему в глаза и молча поставил четвертый патрон рядом с тремя. На стене застыли огромные тени членов экипажа.

Григорий глубоко вздохнул и одним движением смахнул все патроны в шлемофон.

— Кому? — спросил он.

— Сам бери, — сказал Кос и почти одновременно с ним протянул руку.

Саакашвили быстрым движением достал патрон, пододвинулся к лампе и отложил — не тот.

Кос не спеша разжимал пальцы. Увидев головку патрона, он с досадой бросил его на стол. Теперь они оба с Григорием внимательно смотрели на оставшихся.

Густлик как будто оттягивал время, но, когда Томаш незаметно перекрестился и протянул руку, он задержал его.

— Забыл, что говорил вахмистр Калита? Поперед батьки в пекло не лезь. Сейчас я… — Елень достал патрон и поставил его на стол.

Три пары глаз пристально смотрели на Томаша. Он поднял руку, но тут же отдернул ее. И так было ясно: в шлемофоне остался зажигательный.

— Пан плютоновый, позаботьтесь о вещмешке, — тихо произнес он.

— Хватит тебе с этим плютоновым! Не знаешь, как меня зовут?

— Густлик.

— Ну вот, — хлопнул он Томаша по плечу и на миг притянул к себе.

— В немецком обмундировании пойдешь? — спросил Кос.

— Нет, в своем.

— Почти высохло. — Янек потрогал висящее на веслах обмундирование.

— А портянки мокрые. Возьми мои.

— Я сажи наскребу, — предложил Григорий. — Ее надо растереть с маслом, намазать лицо и руки, чтобы быть совсем незаметным.

— Туч сегодня нет. Полярная звезда будет с левой стороны, — сказал Янек.

— Я умею ориентироваться по звездам. Приходилось ночью пробираться по лесу, — ответил Томаш.

Сбросив немецкие брюки, он надел свои. И теперь старательно наматывал портянки, расправляя их; натягивал грязные сапоги.

— Месяц скоро спрячется, тогда и пойдешь, — решил командир экипажа.

Томаш прикрыл веки, точно его слепил свет.

— Пойду до темноты, чтобы глаза привыкли.

Он повернулся кругом и вышел в соседнюю комнату. Сел на стул, спиной к окну, сдвинул фуражку на глаза…

Через минуту скрипнула дверь и вошел Кос.

— Не разговаривай ниже чем с командиром полка. Все объяснишь так, как слышал. Они могут взять этот город без потерь. Пусть дадут с исходных позиций три длинные красные очереди в направлении шлюза. Как пойдет вода, у них будет четверть часа, чтобы без огня ворваться в Ритцен.

— Три длинные очереди, четверть часа, — повторил Томаш. — Не забуду. Лучше ничего не записывать.

— Вот, если хочешь, кисленькие конфеты, — сказал Янек и вышел.

Черешняк на ощупь открыл жестяную коробку, положил леденец в рот.

В открытое окно заглянул Густлик.

— Томек…

— Что?

— Давай я пойду.

— Нет, пан плютоновый… Густлик… В танке гармошка осталась…

— Найдешь другую. Давай я пойду, а?

— Нет. Конфет хочешь?

— Какие конфеты? Ты что, рехнулся?

Томаш остался один. Издалека с порывом ночного ветерка донеслось эхо автоматных очередей и разрывов мин.

Едва узкий месяц скрылся за темными тучами на горизонте, под стеной шлюза замаячили четыре фигуры.

— Готов? — тихо спросил Кос.

— Готов, — глухим голосом ответил Черешняк.

Заскрипели засовы калитки. Саакашвили обнял Томаша, отыскал в темноте его ладонь и вложил в нее эфес сабли.

— Подержи в руке. Она придает смелость.

— Будешь возвращаться, захвати пива, — пробасил Густлик.

Открылась дверь, и на фоне ясного неба они увидели фигуру Черешняка в полевой пилотке, с автоматом на груди. На вымазанном сажей лице сверкали только белки глаз. Тень закрыла выход, и он исчез.

— В добрый путь! — сказал Кос, закрывая дверь.

Все трое вернулись в сени. Саакашвили снова зажег лампу.

— Закончим с оружием — и спать.

— Я первый заступлю на дежурство, — вызвался Григорий.

Янек в знак согласия кивнул головой. Помолчали. Некоторое время слышно было только позвякивание стали.

Густлик, вынимавший патроны из магазина к немецкому автомату, первый прервал молчание.

— Молодец Томаш! Хороший человек из него будет.

— Будет, если перейдет, — уточнил Григорий.

— Дорога трудная, — добавил Кос.

— Эх, чуть не забыл, мы же еще не ужинали.

Густлик взял два больших куска хлеба, плоским штыком разрезал банку консервов пополам, намазал консервы на хлеб и начал есть.

— Вам тоже намазать? — спросил он, постукивая по железу.

— Давай, — согласился Григорий. — Только потоньше, чтобы челюсть с шарниров не сорвалась.

В этот момент раздался сильный условный стук в ворота.

Переглянувшись, схватились за оружие. Густлик первым бросился в соседнюю комнату, перескочил через перила и подбежал к стене.

— Кто там? — спросил он по-немецки грозным голосом.

Тишина. Только грохотом напоминал о себе далекий фронт.

— Кто там, черт возьми?!

Все трое притаились у ворот с оружием наготове.

Снова тишина. Елень осторожно приоткрыл окошко и выглянул. Потом закрыл его, открыл дверь и, осмотревшись еще раз, втащил какой-то большой предмет.

— Что это? — прошептал Кос.

— Сейчас увидим, — ответил тихо Григорий.

Вместе с Косом они вошли в сени, Густлик следом за ними; он положил на стол гармошку, а на гармошку грязную, еще мокрую от дождя уланскую фуражку ротмистра с потемневшим от сырости околышем. Кос не знал, смеяться или сердиться. Саакашвили прыснул со смеху, зажимая рот ладонью.

— Ну и скопидом! — закричал Густлик. — Если на дороге ему попадутся подковы, то он не дойдет до цели, начнет их собирать.

Григорий заступил на дежурство. Он не захотел стоять на вышке, потому что Черешняк сказал, что сверху видно лишь линию фронта на востоке, где время от времени вспыхивали разрывы, и зловещее зарево на западе — над Берлином. Лучше было слушать, сидя перед входом в сени. Поблизости никаких звуков, кроме монотонных всплесков со стороны шлюза. Иногда ворочались пленные в подвале или вздыхал кто-нибудь из друзей. Григорий сидел, прислушивался и прикидывал в уме, как уговорить остальных членов экипажа, чтобы, несмотря ни на что, не бросать «Рыжего». В бригаде несколько танков после срыва или повреждения башни использовались как тягачи, которые вытаскивали поврежденные танки с поля боя. Танковый тягач приносит много пользы, но если экипаж не согласится переходить на техническую службу, то можно было бы поставить новую башню. Все равно должны были менять пушку…

Незаметно сзади подошел Янек Кос и присел рядом.

— Еще не время сменять, — запротестовал Саакашвили.

— Знаю, но не спится, — прошептал он. — Я все думаю, хорошо ли, что Томаш пошел. Самый молодой из нас, недавно на фронте.

— Но ведь жребий…

— Не все можно решать жеребьевкой.

— Знаешь, Янек, надо подумать нам насчет «Рыжего».

— Не беспокойся о «Рыжем». Кто знает, что принесет нам завтрашний день. Да и до утра еще далеко.

Зашевелился Елень на своей постели из канатов и вскоре подсел к ним.

— У швабов подрывная команда — святое подразделение. А тут еще и специальная, — объяснял он. — Так что до утра, наверни, никто не придет, если только с завтраком…

— Ты почему не спишь? — спросил Янек.

— Мухи кусают… Интересно, дойдет Томаш к нашим?

Все молчали. Со стороны Одера донесся звук, который быстро перерос в грозный гул моторов. Почти одновременно разорвалась осветительная бомба и затявкали зенитные пушки. Потом содрогнулась земля, все шире разливалось рыжее зарево пожара.

Все трое встали и, подняв голову, пытались рассмотреть на черном от дыма небе улетающие самолеты.

— Советские или польские? — раздумывал Густлик.

— Все равно. Штук шесть было, — сказал Григорий.

— Сбросили на Ритцен, — сказал Кос. — По всему видно, утром наши будут брать город.

— Бомбардировка могла помочь Томашу.

— Или помешать.

— Хороший солдат из всего пользу извлечет, — сказал Григорий. — Когда-то давным-давно персы окружили замок Ксани. Защитники замка храбро оборонялись, но у них не было еды, а главное — воды. Тогда один из лучников пустил стрелу в орла, пролетавшего над стенами замка. Мертвая птица упала во двор, вместе с рыбой, которую держала в когтях. Начальник не разрешил съесть рыбу, он выбросил ее через бойницу. Персы нашли рыбу и сняли осаду, уверенные в том, что у защитников еще много и пищи и воды.

— Все будет в порядке, — успокаивал Густлик друзей. — Томаш не так глуп, как кажется.

— Помните, как Скшетуский удрал из Збаража? — Янек немного подумал и спросил: — Может, лучше было бы двоих послать? Если бы один не перешел или с пути сбился…

— Я могу… — оживился Густлик. — В швабском мундире… Если даже кто и спросит…

Раздался условный сигнал, но какой-то тихий, деликатный.

— Вернулся… — шепнул Кос и инстинктивно потянулся за автоматом.

Все трое спокойно подошли к воротам, заняли заранее определенные места и приготовились к бою, хотя и не верили еще в нависшую опасность.

— Кто там? — лениво спросил Густлик.

— Открывай, — ответил спокойный голос.

— Что за спешка? Здесь специальная подрывная команда «Хохвассер», — говорил Густлик, а тем временем медленно приоткрывал окошко, чтобы взглянуть, кто там.

— Здесь СС, — прозвучал резкий ответ. — Открывай!

— Четверо, — шепнул Елень Косу.

— Впускай. Только не стрелять, — приказал Янек, едва шевеля губами.

— Один момент, — громко ответил Густлик, стучавшим, вытаскивая засов и широко распахивая калитку.

На территорию шлюза вошел офицер в черном мундире, а за ним трое здоровенных верзил с автоматами.

— Где обер-лейтенант?

— Один момент! — повторил Густлик. Он хотел закрыть калитку, но последний эсэсовец вставил сапог между дверями, исподлобья глянув на Густлика. Согнувшийся Елень поднял глаза и неожиданно, разжимаясь как пружина, ударил снизу автоматом.

Кос напал на первого справа. Навалился, подсекая ноги, свалил его на землю, а когда тот попытался встать, пригвоздил к месту ударом по шее.

Григорий стоял дальше всех. Прежде чем он напал, эсэсовец выхватил пистолет. Его врасплох застал блеск клинка, он отступил, защищаясь от удара, и, получив удар в грудь, упал на траву.

Офицер прицелился в Саакашвили из пистолета, но, получив в запястье удар эфесом сабли, выронил оружие и бросился бежать. Григорий кинулся за ним, зацепился ногой за труп и упал. Эсэсовец перебежал уже через газон с цветами. Он перескочил через барьер и, бухая сапогами, побежал по мостику на другую сторону шлюза.

Его силуэт отчетливо был виден на фоне неба, и Кос дал очередь. С разбегу эсэсовец перелетел через мостик и угодил в глубокий колодец шлюза.

Запыхавшиеся, разгоряченные борьбой, все трое несколько секунд ждали всплеска воды. Только потом облегченно вздохнули.

— Вынужден был, — оправдывался Кос — Иначе удрал бы и явился с подмогой. Или напоролся бы на мины на той стороне шлюза и наделал шуму.

— Может, не обратят внимания, — успокоил его Елень. — Мало ли кто стреляет?

— Но эсэсовцы сообразят: четверо пошли и не вернулись. Не видать нам спокойной ночки.

— Такой же, как у тебя был, — сказал Григорий, подавая Янеку поднятый с земли длинноствольный пистолет эсэсовца. — Бери и перестань завидовать моей сабле.

Кос взял пистолет.

— А ты у нас, Гжесь, герой… Я имею в виду тот случай на полигоне… Я бы тебе за это и коня дал.

— Каждый сделал бы то же самое, — прервал его Саакашвили. — О «Рыжем» надо подумать: двигатель хороший, корпус целый, только бы сменить башню…

— Еще не время, — многозначительно сказал Янек. — Сейчас мы — как тигры в клетке: у нас есть когти и зубы, но, пока нас не освободят, мы не можем сдвинуться с места… Через час или два спохватятся, что патруль не вернулся…

— Так взорвем шлюз — и в лес.

— Не дождавшись условного знака?

— Да, ты прав. Надо ждать, — сказал Густлик.

— А чтобы не было скучно, подготовим кое-что.

Не откладывая, взялись за работу. Первым делом из баржи, стоявшей на дне шлюза, вытащили наверх боеприпасы. Потом Саакашвили и Кос ломами пробили в стене дыру, через которую можно было обстреливать всю местность перед домом.

Густлик то и дело бегал по лестнице.

— Внимание! — покрикивал он, сбрасывая очередной мешок с песком, подготавливая амбразуру.

Кос пододвинул тюфяк, встал на колени и, приспосабливаясь к прикладу немецкого пулемета, сказал:

— Пехота нам не страшна, не подойдет. Гжесь, разбери-ка кусок крыши над головой. Не люблю, когда мне черепица за ворот сыплется.

— Хорошо.

Саакашвили взобрался на мешки и легкими ударами лома начал отдирать по нескольку черепичных плиток сразу, обнажая почерневшие деревянные стропила.

— А когда дом разрушат, — размышлял вслух Кос, — пройдет с полчаса, прежде чем они стену преодолеют, потом еще с полчаса, пока задушат нас в бункере. Да и то если только танками.

Внизу раздался телефонный звонок. Он не умолкал, становился все требовательнее и настойчивее.

— Обругать швабов? — предложил Густлик.

— Давай, — согласился Кос.

Григорий остался у пулемета, а они вдвоем побежали вниз. Янек прокатился по перилам, а Елень тяжело стучал по ступенькам.

— Подрывная команда «Хохвассер», — доложил он.

С минуту слушал, а потом, впрочем не особенно убедительно, ответил, что эсэсовцы ушли.

Опять долго слушал, потом сморщил нос и положил трубку, в которой продолжал звучать чей-то захлебывающийся голос.

— Эсэсовцы приходили за этим Кугелем, который был заперт на барже. Кто думал, что из-за него будет столько хлопот! Лучше бы его забрали.

Голос в трубке смолк, и именно этот момент показался Косу роковым. Он взял провода, подключенные к телефону, и вырвал их одним движением,

— Жребий брошен.

— Где? — удивился Густлик.

— Так сказал Юлий Цезарь, перейдя через реку Рубикон и начиная войну.

— Откуда ты знаешь?

— Еще в школе на уроке истории проходили.

— А мне некогда было зубрить. Но как кончится война, в неделю по книжке буду читать.

— Ну, старина, что будем делать в последний момент перед боем? — спросил Янек.

Густлик стоял с опущенной головой, занятый своими мыслями, и только через минуту ответил:

— Не знаю, как ты, а я припрячу гармошку в бункер, чтобы не потерялась. А то Томаш расстроится…

Добродушно ворча, он взвалил вещмешок на плечо, взял инструмент и направился во двор. За ним вышел Кос с фуражкой ротмистра в руках. Оба прошли через клумбу, не обращая внимания на распустившиеся цветы.

Бетонный гриб бункера маячил в темноте, а перед ним блестели заграждения, раскинутые низко над землей. Густлик вошел в бункер. Кос только заглянул, подавая ему фуражку.

— Положи на гармошку.

Янек немного подождал, посматривая на ворота шлюза, на его бетонные стены и баржу, стоявшую внизу.

— Отсюда уже некуда отступать.

— Разве только как трубочист. — Густлик показал на металлическую лестницу, ведущую к воде. — Спустился бы по ней, сел на эту посудину и поплыл бы.

Оба рассмеялись.

— Знаешь что, Янек, — сказал Елень. — Томаш, наверно, уже у наших, а если нет, то спрятался так, что до конца войны сам черт его не найдет. А здесь будет жарко, как в пекле.

— Придется попотеть…

— Я скажу тебе: не он, а мы вытащили черный жребий.

Кос не ответил. Прислушивался к журчанию ручейка, просачивавшегося сквозь ворота шлюза.

— Может, еще несколько этих фаустпатронов вытащить? — спросил Елень.

— Не помешает.

Янек, как кошка, спустился по перекладинам. Густлик бросил ему веревку и через минуту уже тащил прицепленный к ней деревянный ящик.

— Экипаж! — крикнул Саакашвили из окна, выходившего в сторону шлюза.

— Вылезай, — сказал Елень и быстрей стал тянуть веревку.

Почти одновременно показались голова Коса и деревянный ящик. Танкисты схватили автоматы и побежали назад.

Из-за стены доносился шум автомобильного мотора и голоса. Янек первым вскочил на ступеньки. Густлик на мгновение задержался, чтобы погасить лампу.

Кто-то сильно ударил в металлические ворота — раз, другой. Раздалась автоматная очередь. В ответ застрочил пулемет, установленный на втором этаже.

Елень вздохнул, взял один из ящиков с боеприпасами для минометов, взвалил на плечи и двинулся вверх по лестнице.

— Ребята! — крикнул он. — Я тут отличные ручные гранаты принес.

Он поставил ящик на землю, вывинтил предохранитель взрывателя и через отверстие в крыше бросил мину вверх. Она вылетела, как из ствола миномета, перевернулась в полете головкой вниз. Еще секунда — и внизу раздался мощный взрыв, заглушивший все остальные звуки.

7. Свой

Черешняк хорошо помнил окрестности. Когда он сидел на вышке над шлюзом, то внимательно присматривался к местности. Сначала он чуть замешкался, но после того как положил у калитки гармошку и фуражку ротмистра, зашагал уверенно по придорожному рву на холмик, потом через поле, пересекая борозды.

В туманном небе едва поблескивали звезды, те же самые, что и над Студзянками. Вот Полярная звезда, по ней нетрудно определить любое направление: восток — справа, по ту руку, в которой ложку держат или карабин, запад — слева, с той стороны, где сердце бьется, а юг — за спиной.

Прошло немного времени, и, никого не встретив, Томаш добрался до леса. Немецкий лес был редкий, не такой, как Козеницкая пуща. Быстро, но осторожно, минуя опушки, он шел вперед. Иногда на минуту останавливался, отыскивал нужную звезду и снова шел.

Он уже подумал, что без труда доберется до канала, но в лесу начали попадаться большие поляны. Остановился. Перед ним была широкая, пахнущая смолой свежая вырубка. Слева на ней он заметил тень тяжелого орудия в окопе, а на бруствере силуэт часового. Осторожно попятился несколько вправо, но тут же заметил другое орудие и даже услышал голоса и мелодию, исполняемую на губной гармошке. Он отступил, залег, а потом пополз по-пластунски. Когда часовой смотрел в его сторону, Томаш замирал и даже опускал веки, чтобы в темноте не были заметны белки глаз.

Все ближе была противоположная сторона леса, между пнями стали попадаться молодые березки. Скоро он удалился от опасного места и мог уже встать и продолжать движение под прикрытием ранней листвы, издававшей терпкий весенний запах.

Войдя в лес, Томаш потихоньку побежал, чтобы наверстать потерянное время. Он разогрелся и немного осмелел.

Не снижая темпа, пересек небольшой сырой дуг и на другой его стороне, в двух шагах от первых деревьев, зацепил ногой за проволоку, которая низко тянулась над землей.

Падая, Черешняк услышал с обеих сторон оглушительный звон пустых банок. Он бросился под ель и замер. Сколько раз он сам натягивал проволоку, подвешивал консервные банки и смеялся, когда немецкие патрули натыкались на нее ночью, а теперь сам попался в расставленные сети.

На стоявшем невдалеке танке, который он не заметил, приподнялась маскировочная сеть. Из-под нее вылез солдат, огляделся вокруг, внимательно прислушиваясь к шуму, направляя то вправо, то влево ствол автомата.

Звон жестяных банок всполошил, видимо, спящего зайца, который сначала замер от страха, а потом сорвался с места и, удирая, почти налетел на лежащего Томаша. Испугавшись еще больше, заяц отскочил в сторону и понесся прочь большими прыжками.

— Глупый заяц пляшет в лесу, — сказал немец своим и снова скрылся в башне.

Томаш вытер пот с лица и, присматриваясь, чтобы снова не попасть на проволоку, пополз дальше. Вдруг он замер, уткнул лицо в траву: рядом что-то зашуршало. Он испуганно поднял голову и увидел, что другой заяц запутался в маскировочной сети, которая была раскинута между деревьями.

Черешняк немного подумал, достал нож, схватил зайца за уши, чтобы не вырывался, перерезал сеть и выпустил пленника на свободу.

Он прополз еще метров сто, пока не решился встать, укрытый стволами. На этот раз идти долго не пришлось: проволока снова преградила дорогу. Несколькими спиралями она расстилалась по земле вправо и влево. Шансов обойти проволоку почти не было, да и в разрывах между проволокой могли стоять часовые.

Томаш заметил старый дуб, крона которого почти касалась земли. Он влез на дерево и, перебираясь по веткам, преодолел проволочные заграждения.

Несколько минут он шел спокойно, пока шум моторов не предупредил его о близости дороги. Он свернул вправо и вскоре попал в глубокие окопы, на счастье пустые, тянувшиеся вдоль невысокого откоса и опушки леса.

Дальше расстилался луг, почти весь покрытый колючей проволокой, за которым блестела вода канала. Надпись «мины» и череп с перекрещенными костями не сулили ничего доброго для тех, кто захотел бы преодолеть это препятствие. Слева лес кончился. Сидя в кустах, Черешняк видел перед собой асфальтированное шоссе, прикрытое кустами. Правее виднелась ферма моста над каналом. При въезде на мост стояли часовые. Они задерживали каждую машину, при свете фонаря проверяя груз и документы. У Черешняка не было никаких шансов проскользнуть незамеченным.

Он нащупал в кармане патрон с черной головкой и подумал, что вместо того чтобы сидеть на вышке шлюза и выполнять приказ, он должен ломать себе голову, как поступить. На лбу у него выступил холодный пот.

Часовые не спеша проверяли документы, и у моста образовался затор. В конце колонны за легковой машиной остановились четыре грузовика, которые тянули скорострельные зенитные пушки. Офицер, видимо командир батареи, вылез из кабины, подошел к часовым и о чем-то громко с ними заговорил.

До Черешняка долетали отдельные слова, среди которых повторялось знакомое название — город Ритцен.

Томаш образованностью не отличался и уж конечно иностранных языков не изучал, но за пять лет оккупации нахватался военных терминов и сразу догадался, что в городе оборудованы противотанковые рубежи и что наши войска готовятся атаковать Ритцен.

Прислушиваясь к разговору, он внимательно разглядывал грузовики, на которых под брезентом сидели дремавшие артиллеристы. Один соскочил с грузовика и, исполняя обязанности часового, прохаживался возле своей машины.

Накрытые брезентом пушки тоже будто дремали и похожи были на тонкошеих горбатых верблюдов, которых он однажды видел на ярмарке уже во время войны.

Томаш внимательно разглядывал пушки, переводя взгляд с одной на другую. Он заметил, что на последней развязалась петля веревки и небрежно зашнурованный чехол раскрылся.

В воздухе просвистел тяжелый снаряд, пролетел над мостом и взорвался в поле на противоположной стороне дороги. Артиллеристы всполошились, стали прыгать с машин, метнулись в сторону леса, залегли. Двое лежали в нескольких шагах от Черешняка.

— Назад! — кричал офицер.

Услышав команду, солдаты возвратились, но вой второго снаряда снова заставил их броситься на землю. Снаряд был небольшой и взорвался на другой стороне моста.

— Встать! Встать! К машинам! Быстро на ту сторону!

Солдаты вскочили, столпились у грузовиков, помогая друг другу взобраться. Никто не заметил, как один из бежавших исчез за последним орудием.

Третий снаряд разорвался уже совсем близко, выбросив груды земли на шоссе.

Ревели моторы, третий грузовик пытался объехать недвигающуюся вторую машину, слышались проклятия. Артиллеристы выглядывали из-под брезента, всматриваясь в сторону фронта и опасаясь новых снарядов. Никто и не обратил внимания, как под брезент последнего орудия проскользнул человек и ловкие руки изнутри завязали развязанную веревку.

Колонна двинулась по мосту, подгоняемая окриками часовых и регулировщиков.

В воздухе снова засвистело. Почти одновременно четыре снаряда хлестнули по каналу, смели заграждения на берегу, слизнули будку регулировщика. Над головами продолжали свистеть осколки, рикошетом отлетавшие от фермы моста.

Один осколок прорвал брезент на последнем орудии, попал внутрь, зазвенел о металлическую стойку. Черешняк отклонил голову, а потом нагнулся пониже, подул на горячий осколок и выбросил его. Он ощупал порванный брезент, проверил, можно ли его зашить, но пришел к выводу, что вода все равно будет протекать и делу не поможешь. И потом это вообще его не касается.

Сейчас главным вопросом было, остановится ли колонна за мостом, и в таком месте, чтобы спрыгнуть и скрыться в кустах или хотя бы остаться на асфальте. Пока никаких намеков на остановку не было. Спускаясь вниз, машины увеличили скорость, а потом свернули на улицу в предместье города. Дальше стали все чаще попадаться большие дома, загудел под колесами разводной мост над каналом, и машины остановились на довольно большой площади.

Слева стоял дом из потемневших кирпичей, стена которого вертикально опускалась в воду, а в окне за мешками с песком торчал ствол пулемета. Справа за ровным рядом деревьев поблескивал канал, а вдали маячили возвышающиеся над водой дома.

Офицер стоял на газоне, среди поломанных цветов, жестами показывал место стоянки и покрикивал:

— Первое и второе орудия… Поляки начнут атаку с этого направления. Третье и четвертое орудия…

Солдаты схватили лопаты и энергично принялись раскапывать газон, подготавливая огневые позиции для орудий.

— Ты хочешь есть? — спросил один артиллерист другого.

— Как волк.

— Подожди, я сейчас что-нибудь принесу, — успокоил товарища первый.

Солдат воткнул лопату в землю, подошел к последней пушке и снизу вверх старательно начал расшнуровывать брезент.

— Ты что здесь делаешь? — спросил его часовой.

— Чшш… — Солдат протянул пачку сигарет, чтобы он замолчал.

Часовой взял сигарету, заложил ее за ухо и отошел на несколько шагов. Стоя у стены, около выбитого окна, он видел, как артиллерист сунул голову внутрь и уже влез до пояса под брезент.

Часовой пожал плечами, повернулся и отошел к другому орудию. Видимо, поэтому он не заметил, как артиллерист вдруг дернулся назад, но сразу же как-то обмяк и влез под брезент, а вернее, его туда втащили. С минуту снаружи торчала неподвижная согнутая нога, но и она скоро исчезла.

В воздухе нарастал гул моторов.

— Батарея, внимание! — приказал офицер.

По этому приказу солдаты покидали лопаты, бросились готовить пушки к бою. Часовой оглянулся и успел заметить, что, прежде чем артиллеристы добежали до последней пушки, от нее отделилась черная фигура и скрылась в окне первого этажа. На секунду часовой остановился, соображая, кто же из солдат задумал удрать, потом лишь пожал плечами, проверил, не выпала ли заложенная за ухо сигарета.

Перескочив через подоконник, Черешняк сразу же бросился на лестничную клетку и поднялся на второй этаж: он хорошо помнил объяснения Густлика о том, что гитлеровцы любят укрываться или в подвалах, или на крышах. На этаже действительно никого не оказалось, однако Томаш спрятался в темном углу за кафельной печью, прислушался. Отсюда ему была видна площадь, изрытая окопами, автомашины, подъезжавшие к дому, орудия, с которых артиллеристы спешно срывали брезент. Стволы смотрели в небо, подносчики подносили снаряды.

На четвертом орудии нашли труп и стащили его на траву. Кто-то подбежал к офицеру и доложил об этом, но тот только махнул рукой, занятый исключительно самолетами — пролетят или будут атаковать?

В небе сверкнул огонек, разгорелся — и все залило ярким светом. Горящая магнезия, наполнявшая бомбу, озарила площадь и пушки. Шум двигателей заглушал команды офицера, он отчаянно жестикулировал, наконец резко опустил руку, и почти одновременно все четыре пушки открыли огонь, посылая в воздух трассирующие снаряды.

За печью Томаш чувствовал себя в безопасности, но понимал, что если не воспользуется налетом, то уже не выберется из этого города, куда он неожиданно заехал. Он оторвался от стены и на цыпочках двинулся к окну, выходящему к каналу. Посмотрел вниз и отступил. С минуту думал, что же предпринять. Потом на веревке, которой был зашнурован брезент, затянул петлю и зацепил ее за крюк, на котором держалась раньше оконная рама. Снял сапоги и поставил их у стены. Осмотрелся, выбрал широкий старомодный стул и бросил его в канал. Всплеск воды не привлек ничьего внимания.

Быстро перекрестившись, Томаш перелез через подоконник и по веревке начал спускаться вниз со второго этажа. Босыми ногами он нащупывал выступы на стене, чтобы хоть немножко опираться. Он был уже у воды, когда заметил окно в подвале, из которого торчал ствол пулемета. Попробовал переместиться в сторону, но вес собственного тела тянул его прямо на ствол. Он замер, не зная, что предпринять, и висел, как большая спелая груша.

В небе выли самолеты, рядом грохотали зенитки. Неожиданно в воздухе просвистела серия бомб, и в тот же миг погасла осветительная бомба, висевшая в воздухе. В темноте нарастал резкий свист. «Прыгать или не прыгать?» — колебался Томаш.

Пламя разорвало темноту ночи. Одна из бомб взорвалась на площади. Силой ударной волны Черешняка сбросило в воду.

Орудия начали замолкать, несколько артиллеристов пытались сбить пламя с автомашины. Затихал гул самолетов.

Командир батареи приказал перенести убитого артиллериста в сени кирпичного дома. Он отошел в сторону, снял шлем и, вытирая вспотевший лоб, тихо разговаривал сам с собой:

— Кто мог это сделать? Партизаны? В Германии?

Он не мог понять, кто убил солдата, а мысль о большевиках-партизанах, действующих в сердце Германии, показалась ему абсурдной. Долгое время он бессмысленно смотрел на воду канала, освещенную заревом пожара, загрязненную поломанной мебелью, жестяными банками и бутылками. Под мостом качалась ярко освещенная пустая бочка из-под бензина. Лязг затворов вернул его к действительности. Он направился к орудиям.

Только теперь задвигалась веревка, спускавшаяся со второго этажа по кирпичной стене к самой поверхности воды. Свободный конец веревки натянулся, а другой быстро подскочил вверх, потом упал и погрузился глубоко в воду, не оставляя следа на поверхности, кроме небольшого водоворота.

В водовороте некоторое время вращался сброшенный в воду стул, а потом торчащие вверх ножки поплыли по течению. Под этими ножками показался круглый, как у рыбы, рот, набрал воздуху и снова скрылся под водой.

Черешняк терпеливо плыл, маскируясь стулом, подобно тому, как перед этим ждал момента, чтобы сдернуть веревку. Надеялся, что если незамеченным вырвется из города, то дальше будет легче.

Он нащупал твердый грунт под ногами. Идти было легче, чем плыть, хотя он не мог идти быстрее, чем плыл стул. Откуда было знать, не наблюдает ли за ним с берега внимательный взгляд опытного разведчика?

Канал тянулся между двумя насыпями. Берега заросли камышом и тростником. Где-то невдалеке шел бой — каждую минуту раздавались приглушенные, но резкие очереди, затихали и снова трещали в различных местах. Потявкивали минометы, шипели белые осветительные ракеты и цветные — сигнальные.

В этом свете, разрывающем ночную темноту, виднелись предметы, плывущие по течению: алюминиевый котелок с крышкой, немецкая полевая фуражка, похожая на лыжную шапочку, какой-то неясный предмет, который мог быть трупом собаки или человека.

Все это сопровождало Черешняка в течение долгих минут, а может, даже и часов. Он потерял счет времени. Дрожь пробегала по телу, в голове шумело от напряжения. Он знал одно: канал идет на северо-восток, а раз так, то каждый метр приближает его к своим.

Иногда он сомневался, доберется ли вовремя. Свои могли отступить на километр или два на этом участке — на войне всякое бывает. Если так, то все полетит прахом. Вдобавок пропадут сапоги, оставленные в кирпичном доме на площади, где стояли орудия.

Шлепая по воде, Томаш заметил, что русло канала меняет направление, но не подумал, что отсюда, наверно, уже недалеко. Немного прибавил шагу. Даже об осторожности забыл — так ему хотелось увидеть, что там, за поворотом.

За поворотом вода разливалась шире, но как раз здесь, в конце узкой части, котелок и фуражка застряли в густых спиралях колючей проволоки, которые пересекали канал. За проволоку цеплялись тряпки, ветки, тростник и другие предметы, так исковерканные войной, что их трудно было распознать. Вода булькала и пенилась.

Томаш придержал стул, перевернутый вверх ножками, похожими на голые мачты парусного фрегата. Боялся запутаться в проволоке. Ждал и чувствовал, как от холода мышцы сводит судорогой. Веки стали тяжелыми. На секунду он, видно, даже задремал.

Вдруг затрещали автоматы. Упала в воду мина, вырывая колючую проволоку. Несколько ручных гранат разорвалось на насыпи.

— Левее, левее… Погоди… Быстрее, черт возьми! Помоги… Огонь!

— слышались обрывки немецких окриков.

Тут же за валом бил пулемет, виднелись вспышки на конце ствола. В ответ ему ударили другие пулеметы, неожиданно раздался гул голосов, самый желанный сейчас для Томаша:

— Ура-а-а-а! Ура-а-а-а!

Охрипшие, неистовые голоса слышались все ближе. Немцы выскочили на насыпь, за ними — наши пехотинцы. В короткой рукопашной схватке несколько человек упало, остальные побежали дальше.

Один из лежавших немцев, минуту назад орудовавший штыком, вскочил, прыгнул в воду, а потом поплыл к противоположному берегу. Когда он миновал погруженный в воду и зацепившийся за проволоку стул, то неожиданно пошел под воду, как будто попал в водоворот. Еще секунду махал руками, булькал и наконец затих.

Шум наступавших удалялся, а из-за насыпи неожиданно донеслись новые голоса:

— Окоп есть. Только углубить.

— Ставь трубу.

Черешняк поднял голову прислушиваясь.

— Подносчик, давай мины.

Теперь он был уверен: свои. Набрал воздуху и крикнул:

— Эй, земляки!

— Кто звал? — показались головы, а над ними стволы винтовок.

— Я.

— Кто ты? — басом спросил один из минометчиков. — Где ты?

— В воде.

— Так вылезай.

Черешняк отцепился от стула, несколькими мощными взмахами рук пересек канал, но силы покинули его, и он едва выбрался на берег.

— От нашей пехоты отстал? — недоверчиво спросил его солдат.

— Нет.

Томаш попытался встать, рванулся, но упал на колени: ноги ему не повиновались.

— С той стороны фронта, — сказал он тихо. — Проведите меня к командиру полка.

Он не помнил, как и каким путем провели его в подвал разваленного снарядами дома, где находился временный командный пункт — телефоны, радиостанции, а в глубине над столом, сооруженным из бочек и двери, наклонились офицеры и наносили цветными карандашами обстановку на карты. Томаш обратился к командиру полка — тот сидел у стены на скамейке — и начал свой рассказ, не успев снять грязного, мокрого обмундирования. Около его босых ног образовалась огромная лужа.

Полковник молча выслушал его и попросил одного из штабных писарей, выделявшегося своим ростом среди остальных:

— Дайте ему сухую телогрейку и полотенце. Зубы у него стучат.

Телефонист подал трубку.

— На проводе четырнадцатый из «Росомахи», — доложил он.

— Ты далеко вышел? Я спрашиваю, Берлин видишь? Нажми. Что до рассвета — то твое. Нет такой равнины, где бы пехотинец не спрятался. Подави минометным огнем… Доложи через час.

Полковник отдал трубку и продолжал смотреть на Черешняка, который надел чистую рубашку и заканчивал натягивать на себя тесные брюки.

— Пей. — Он налил из котелка в кружку, подал ему и, подождав, пока солдат выпьет, спросил: — Теплее теперь?

— Теплее. — Томаш усмехнулся, выливая последнюю каплю водки на землю.

— Итак, ты говоришь, как только я открою огонь из автоматов над тем шлюзом, то роты смогут идти в атаку по плотине, потому что твои ребята затопят город и противник не сможет обороняться…

В подвал вбежал запыхавшийся хорунжий из комендатуры. Выглядел он по сравнению с другими офицерами элегантно: форма отутюжена, пряжка ремня блестит. Нетрудно было догадаться, что он прямо из офицерского училища.

— Гражданин… — начал он докладывать.

— Подождите, — остановил его командир и снова обратился к Черешняку: — Из одного хорошо пристрелянного пулемета на плотине можно положить десятки гитлеровцев.

— Три длинные красные очереди, потом пятнадцать минут пауза, — повторил Томаш. От усталости опускались веки, и его начало знобить.

— Человек перешел линию фронта, — объяснил командир хорунжему. — Вчера утром экипаж его танка немцы взяли в плен, но танкисты удрали и

— больше того — захватили шлюз выше Ритцена…

— Экипаж танка? — удивился хорунжий.

— Да, — подтвердил полковник.

— Танк называется «Рыжий», — объяснил Томаш.

— А командир сержант Кос? — докончил хорунжий.

— Откуда вы знаете?

— Позавчера в полдень я арестовал шпиона, у которого были документы на имя Яна Коса. Отослал его в штаб армии.

— Что ты на это скажешь?

Черешняк только пожал плечами.

— Что я должен был сказать — сказал. А теперь поспать бы.

— Выведите его и подождите рядом, — приказал полковник хорунжему.

— Таких, как ты, надо усыплять девятью граммами олова, — бросил хорунжий, подходя к Черешняку и подталкивая его к выходу.

За дверьми подвала слышались голоса. Столкнувшись в дверях с выходящими, вошел поручник в шлеме.

— Советские разведчики перешли на нашем участке, взяли немецкого офицера, — доложил начальник охраны штаба.

— Давай их сюда.

В подвал вошел немец — лейтенант, слегка оглушенный и мокрый, а за ним, не в лучшем виде, его конвоир.

— Товарищ полковник, пленный взят в Ритцене. Докладывает старшина Черноусой.

— Допросите, — приказал командир полка своему начальнику штаба и протянул руку разведчику: — Спасибо. Вышли не к своим…

— Какая разница.

— Вы говорите по-польски?

— Немного. Под Студзянками вместе с первой польской танковой бригадой воевали, да и потом приходилось… с экипажем танка «Рыжий»…

— Невероятно! — удивился командир.

— Точно, товарищ полковник, — заверил Черноусов.

— Экипаж хорошо знаете?

— А как же!

— Хорунжий, — позвал он, — приведите этого специалиста по плаванию…

Офицер ввел Черешняка, который с трудом открывал глаза и зевал.

— Узнаете? — спросил полковник русского.

— Нет, — покачал головой удивленный Черноусов. — Никогда не видел.

В подвале воцарилось молчание. Прекратили даже допрашивать немецкого офицера. Через открытые двери доносилось эхо далекой стрельбы, где-то рядом ухали минометы.

— А мне показалось, что ты честный парень, — произнес полковник уставшим голосом. — Чуть было не поверил тебе и погубил бы людей. Продался фашистам?

— Я правду говорю, — возразил Томаш. — Три красные очереди.

— Молчи! — крикнул командир и обратился к хорунжему: — Через полчаса полевой суд, приговор исполните перед рассветом.

— Так точно… — Хорунжий вытянулся и доложил: — Во время обыска, товарищ полковник, у него в кармане найден нож со следами крови и подозрительная коробка с химическими средствами. Наверно, яд, с помощью которого…

— Мазь для прививки деревьев, — неохотно уточнил Черешняк. — Вчера нашел.

— Сам ее сожрешь.

Офицер схватил Томаша за плечо, чтобы вывести, но в этот момент из коридора в подвал ворвалась овчарка, зарычала на хорунжего, оскаливая зубы. Когда офицер отступил на шаг, собака прыгнула Черешняку на грудь в начала лизать ему лицо.

— Не удержала, — объяснила Маруся через полуоткрытые двери.

После минутного замешательства все повскакали с мест.

— Пошел… Пусти… Не трогай…

— Ваша собака? — опросил Черешняка полковник.

— Экипажа. Значит, и моя. — Томаш кивнул головой. — Шарик.

— Собака первой польской танковой бригады, — доложил старшина Черноусов и, шевеля пушистыми светлыми усами, добавил: — Раз она узнала, значит, все в порядке. Это свой парень.

8. Приказы и люди

В то время, когда в подвале восточнее Ритцена решалась не только судьба Черешняка, но и всего плана освобождения города путем взрыва шлюза, три танкиста из экипажа «Рыжего» вынуждены были вести бой по его обороне. Кто знает, может, и прав был Елень, утверждая, что не Томашу, а им выпала злая доля.

Трещали пулеметы, в небе висели осветительные ракеты. По запаханному полю шла в атаку немецкая стрелковая цепь.

На этаже дома, который еще вечером занимала подрывная команда «Хохвассер» («Половодье»), точно были распределены обязанности у амбразур: Григорий, словно слившись с прикладом пулемета, бил короткими спокойными очередями, а Густлик подавал ему ленты и через определенное время пускал ракеты, чтобы осветить поле. Янек целился долго, стрелял из винтовки редко, но каждая его пуля попадала в цель — то задерживала и сваливала бегущего, то приподнимала лежащего, чтобы в следующее мгновение распластать его на земле.

Несмотря на это, враг подступал все ближе, все более прицельным становился его огонь. Автоматные очереди крошили кирпич, песок сыпался из распоротых мешков.

— Внимание! — услышали они голос немецкого офицера. — Рота, в атаку…

— Пора сплясать оберек!31 — крикнул Кос и, отложив винтовку, взял автомат.

— Трояк32, — поправил Густлик. — Нас ведь трое…

Последних слов не было слышно. Саакашвили и Кос били длинными очередями, а Елень, выпустив две осветительные ракеты, отступил на два шага от стены и стал бросать гранаты. Он брал их из открытого ящика, вырывал предохранительную чеку и широким взмахом, прямо как осадная машина, бросал с интервалом две-три секунды между стропилами ободранной крыши.

Противник не выдержал огневого шквала и начал отходить. Еще некоторое время обороняющиеся преследовали его короткими очередями и треском одиночных винтовочных выстрелов.

— Вторая отбита, — сказал Кос. Он отложил оружие и тотчас же начал набивать пустые диски.

— Третья, — поправил Густлик, так же машинально набивая пулеметную ленту.

— Я не считаю тех, что подъехали на машине. Им недолго удалось пострелять.

— Ну конечно, я же их уложил минами.

Тем временем Григорий, у которого левая щека была покрыта засохшей мыльной пеной, приладил кусок разбитого зеркала на мешке и, окуная помазок в лежащую на полу немецкую каску, продолжал бритье.

— Четвертая, — поправил он друзей. — Первый раз — когда четверо эсэсовцев приехали.

Кос поднялся и посмотрел через амбразуру на поле.

— Сиди, командир. Я хоть одним глазом, но все вижу. Хочу закончить бритье, а то вода стынет. — Григорий, морщась, начал скрести бритвой по щеке.

Сержант взял котелок и, запрокинув голову, долго пил. Потом вытер губы ладонью и глянул на часы.

— Через час рассвет. Пока какую-нибудь пушку не подтянут, нас отсюда не выкурят.

— Подтянут, — уверенно сказал Густлик.

— А ты откуда знаешь? — Григорий замер с поднятой вверх бритвой.

— Они ведь тоже не дураки, — сказал спокойно Елень и добавил: — Пока есть время, можем немного перекусить.

— И с пленными нужно что-то делать. Сидят с вечера в подвале и не знают, что с ними будет. Слышат выстрелы и не знают, кто в кого… — размышлял Кос, вопросительно поглядывая на товарищей.

— Пусть сидят, — пожал плечами Густлик. — Когда их друзья дом разрушат или гранату в окно им подбросят, мы не будем виноваты.

— Они бы не задумывались, — сказал Григорий. — Они бы нас просто…

— Он провел бритвой у горла.

Кос слушал, хмуря брови, и в душе был зол на друзей, которые, вместо того чтобы все хорошо обсудить и что-то посоветовать, опять увиливают. Лицо его посуровело, желваки дрогнули.

— Наблюдайте за полем. Я с ними разберусь, — сказал он, вставая. Достал из кобуры длинноствольный маузер, зарядил его и стал спускаться по лестнице.

Саакашвили сделал шаг, хотел было что-то сказать, но раздумал. Еще раз проведя бритвой по гладковыбритой щеке, тщательно ее вытер, вложил в футляр и опустил в карман.

— Пойдем, полью, — предложил Густлик, поднимая канистру с водой. — Пока умоешься, я присмотрю за полем.

Грузин плескал в лицо водой, старательно тер его, фыркал, потом, не вытирая лица, спросил:

— Хлопнет их?

— Ну и что?

— Ничего. Они бы нас не задумываясь расстреляли. Но все же…

— Нужно было их оставить в подвале. Этот Кугель…

— Кто?

— Обер-ефрейтор, которого приволок с баржи… — Он замолчал, услышав шаги и хруст черепицы под ногами.

— Ребята! Поблизости никого нет? — услышали они голос Янека где-то около ворот.

— Пусто, — ответил Густлик, делая попытку просунуть голову в амбразуру, чтобы увидеть, что делается внизу.

Лязгнули засовы, затем послышался скрип калитки. Из нее вышли четверо пленных с поднятыми вверх руками и построились в шеренгу спиной к воротам.

— Марш! — скомандовал Янек.

Они ровным шагом сошли с дороги. Старались идти в ногу и держать равнение, несмотря на то что на вспаханном поле это было очень трудно.

Саакашвили поправил саблю, воткнутую между мешками, опустился на колено у пулемета, повел слегка стволом и взял фигуры на прицел.

— Далеко отпускает, — недовольно сказал Густлик. — Вдруг кто сбежит?

Он не заметил, что Кос уже вернулся, и, только когда скрипнули расшатанные доски, вздрогнул и оглянулся.

— Ты их откуда?.. — начал он, стараясь скрыть удивление и беспокойство.

Янек повел плечом и, не дожидаясь конца вопроса, резко повернулся к механику, который целился из ручного пулемета:

— Григорий!

— В чем дело? — смутился грузин и, только сейчас поняв ситуацию, добавил: — Я не стреляю.

— Ты чем забавляешься?

— Ах, ты их отпустил!.. Ты думаешь, что у Гитлера мало людей, и даришь ему четверых, — с усмешкой сказал Густлик, однако в голосе его звучало облегчение.

Издали они услышали крики. Это пленные, приближаясь к своим, начали кричать:

— Камераден! Не стреляйте!..

Кос в бинокль видел их темные силуэты на фоне светлеющего неба.

— Дали слово, что до конца войны не возьмутся за оружие, — тихо сказал он, не отрывая глаз от бинокля. После долгой паузы Кос опустил бинокль и, подойдя к Еленю, спросил измученным голосом: — Я неправильно поступил? Но ведь оставить их в подвале — это почти наверняка сжечь их живьем. Ты сам говорил, что немцы в любую минуту подтянут орудие.

Он был так смущен и озабочен, что Густлик решил его успокоить. Но что можно сказать в такой ситуации? Он слишком хорошо знал солдат гитлеровского вермахта: достаточно одного приказа, чтобы они изменили своему слову и вновь взялись за оружие.

Издали зазвучала длинная очередь. Янек поднес бинокль к глазам и увидел, как упали двое пленных. Остальные бросились в сторону, но далеко им убежать не удалось: упали, настигнутые пулями.

— Сволочи… — тихо выругался он.

— Всех? — спросил Елень.

Кос кивнул головой.

— Их эсэсовцы учат: пленный — это трус, а трус никому не нужен, поэтому расстрел, — объяснил Густлик и, нахмурив брови, посчитал на пальцах: — Их было четверо…

— Кугель не хотел идти.

— Он был прав. Что ты будешь с ним делать?

— В бункере есть небольшое укрытие для боеприпасов. Если мы уцелеем, то и он останется жив.

— Ну вот и хорошо.

— Приведи его, — сказал Кос, подавая ключ.

— И консервы подогрею. Какая война с пустым животом!

Забросив автомат за спину, Густлик спустился на первый этаж и начал выбирать консервы из запасов немецких саперов. Двое наверху плюс он сам, — значит, три банки, посчитал он на пальцах левой руки. Вспомнив о пленном, добавил четвертую. Оглянувшись, заметил в окне свое отражение, вежливо кивнул ему головой, и пятая банка полетела в ведро. После этого Густлик разыскал самую большую сковородку, приготовил две буханки хлеба. Затем отрезал солидный ломоть и спрятал в карман. Наконец, взяв немецкий штык, которым уже раз открывал консервы, спустился в подвал и открыл замок.

— Доброе утро, Кугель.

— Доброе утро, господин унтер-офицер.

— Вставай.

— Нет.

— Вылезай!

— Не хочу.

— А я тебе приказываю. Выходи!

Грозный голос тотчас оказал свое действие, а штык в руке Еленя совеем сбил с толку обер-ефрейтора. Поднимаясь по ступенькам с поднятыми вверх руками, он пытался оглянуться, чтобы увидеть, как близко от его спины находится острие штыка. Но Густлик уже сунул штык за пояс.

— Бери, — показал он на ведро с консервами и сковородку.

В сереющей тьме уходящей ночи и при голубоватом свете начинающегося дня они пересекли двор, миновали заграждения и крытым ходом пробрались в бункер. Елень споткнулся в темноте и чертыхнулся. Кугель засуетился, завесил все три амбразуры и включил свет — электрическую лампочку, покрытую сеткой в углублении бетонного потолка.

В то время как Елень штыком вскрывал консервы, обер-ефрейтор достал из шкафчика плитки древесного спирта, зажег их и нагрел над пламенем сковородку. Розовые блики играли на стеклах его очков.

Густлик посматривал со стороны на спокойное, слегка потемневшее и осунувшееся со вчерашнего дня лицо Кугеля. Затем молча отстранил его рукой и вывернул из банок густой гуляш, который начал скворчать на горячей сковороде.

— Соль и перец, — сказал Кугель, подавая ему две пачки, которые снял с полки.

Взгляд Еленя стал тяжелым и подозрительным. Тот, поняв, в чем дело, насыпал две щепотки на тыльную сторону чуть согнутой кисти и слизал их. Густлик сделал то же самое, чтобы еще раз проверить, и лишь после этого посолил и поперчил говядину.

— Стараешься, — пробормотал он.

— Потому что от вас многое зависит. Не нужно затапливать Ритцен. Гитлер капут, но Германия…

— Не болтай. Вчера нас учил, достаточно.

— Где мои камерады?

— Твои камерады? Мы их отпустили, но ваши сами… — Густлик рукой показал, как их прошили очереди.

Этого немец не ожидал. Он отшатнулся, будто его ударили, прижался к стене и стукнулся головой о бетон.

Густлик спокойно раскладывал гуляш в четыре котелка и, пользуясь случаем, снимал пробу. Обер-ефрейтор смотрел на него, и выпиравший кадык его дергался вверх и вниз, когда он проглатывал слюну. По количеству котелков немец понял, что завтрак только для поляков, и отвел глаза в сторону.

— Держи, ты, шваль, — подавая немцу котелок, рявкнул Густлик, так как нагретая ручка жгла ему ладонь.

Когда тот, удивленный, взял котелок, силезец положил сверху вынутый из кармана кусок хлеба.

— Спасибо, господин унтер-офицер, — обрадованно поблагодарил Кугель и с удивлением спросил: — Но где четвертый товарищ? Где господин Томаш?

— Слишком много хочешь знать. Залезай в кутузку! — Он жестом показал на открытую бетонную каморку.

Немец послушно вошел, но, поставив котелок на пол, быстро обернулся и придержал коленом дверь.

— Погодите, господин унтер-офицер, — поспешно попросил он и почти лихорадочно добавил: — Нет немцев, нет поляков, есть люди… Один дает пулю, другой — хлеб. Погоди… я все скажу…

Густлик после вчерашнего больше не доверял ему, но из любопытства выпустил немца и смотрел, что тот будет делать. Кугель, продолжая говорить, подошел к стене, нажал пальцем на что-то. Открылся металлический ящик, в котором на крючках висели ключи с номерками. Обер-ефрейтор покрутил одним из них в замке шкафа, вделанного в стену. Внутри было оружие: два автомата, снайперская винтовка с оптическим прицелом, коробка с патронными лентами к пулемету и три ручки от подрывных машинок.

Елень молча взял снайперскую винтовку и повесил ее через плечо. Кугель собрал все ручки. В другой стене, рядом с амбразурой, он показал замаскированную нишу, а в ней подрывные машинки. Вставил ручки в машинки, затем достал картонный лист с планом и показал Еленю.

— Мины, мины, мины… — указывал он пальцем в разные места. — Будет чем обороняться, пока господин Томаш вернется. А этот нельзя! — Он показал на отдельно стоящий детонатор, к которому был подсоединен пучок проводов в водонепроницаемой оболочке. — Не трогать. Вода уничтожит мой дом, другой дом, целый город. Зачем? Ваша победа, а Гитлер капут без того, чтобы уничтожать…

Густлик, слушая все увеличивающийся поток слов, нахмурил брови, подтянулся и вдруг, как учили в вермахтовских казармах, когда его насильно взяли в немецкую армию, рявкнул, оборвав немца на полуслове:

— Обер-ефрейтор Кугель!

Немец замер, вытянувшись в струнку.

— Нидер!

Не задумавшись даже на четверть секунды, сапер упал, не сгибая ног, прямо перед собой смягчив удар руками.

— Ауф!

Немец вскочил, как пружина, движением, заученным во время муштры, и без единой мысли на лице ждал дальнейшего приказа.

— Нидер!.. Ауф!.. Нидер!.. Ауф!..

В такт жестам и приказам Еленя пленный падал на бетон, вскакивал, опять падал. Это продолжалось минуту, может быть полторы. Наконец, когда дыхание сапера стало прерывистым и свистящим, Густлик наклонился над лежащим и уже нормальным голосом спросил:

— Ну что лежишь, как глист на морозе?

— Ир бефель… ваш приказ…

— Бефель, бефель… Видишь, Кугель, какой ты глупый. Будет бефель — пол-Польши сожжешь и не спросишь зачем. Я вынужден был прийти сюда, под Берлин, хотя это мне и не по дороге, чтобы ты о людях вспомнил.

— Господин унтер-офицер…

— Мауль хальтен… заткнись… И не учи других мыть руки, если сам в грязи по уши. Ладно, давай ешь свой завтрак, а то остынет, — махнул он рукой.

— Можно мне туда? — спросил Кугель, показывая в противоположную сторону, на другой отсек бункера.

Густлик с недоверием посмотрел на немца и вошел внутрь отсека. Он был пуст: гладкие стены, под потолком с одной стороны кабель, с другой — окошко, узкое, как бойница, выходящее в сторону шлюза; и только пустой деревянный ящик валялся на полу. Елень открыл окошко и выглянул.

— Ладно, заслужил, — немного подумав, сказал силезец, поправляя на плече снайперскую винтовку. — Неси еду сюда.

Кугель моментально все принес и сам помог замкнуть дверь, прислушиваясь к щелчку поворачиваемого ключа. Затем сел на ящик, поставил котелок на колени и начал есть гуляш с хлебом. Откусывая хлеб, он поглядывал на кабель под низким потолком и на открытое окно, через которое виднелся утренний серый рассвет, и грустно улыбался.

В полутора километрах восточное Ритцена, в разломе толстой, выщербленной снарядами стены на расстеленной соломе расположились советские разведчики. Рядом лежала опрокинутая взрывом приземистая стопятка.

Становилось светло, и вот-вот должно было взойти солнце. Одни чистили оружие, другие переобувались иди пришивали оторванные пуговицы. Были и такие, кто просто отдыхал, заложив руки за голову и положив ноги на лафет. Однако все с вниманием, улыбаясь, слушали Томаша, который, удобно расположившись между старшиной и санитаркой, рассказывал о своих приключениях.

— …Как только сержант Кос сказал, что кто-то должен перейти линию фронта с донесением, я сразу понял, что не кому другому, а именно мне придется это сделать. Ведь сам сержант должен был остаться, чтобы командовать. А если выбирать из троих…

— …То только тебя, — тем же тоном продолжил Черноусов, который в это время сворачивал цигарку, доставая щепотью махорку из плоской завинчивающейся коробки из апельсинового дерева. — Елень и Саакашвили не то чтобы плохие солдаты, но с рядовым Черешняком их, конечно, нельзя сравнить…

Томаш внимательно смотрел на старшину, решая, серьезно говорит усач или с насмешкой. Вверху пролетела мина и взорвалась где-то вдали. Несколько разведчиков прыснули со смеху.

— Служишь мало, а рассказываешь, как старый солдат, — добавил Черноусов.

Только теперь Черешняк сообразил, что старшина посмеивается над ним, и поспешил объяснить:

— Нет. Но всегда всю самую тяжелую работу мне приходилось делать. Так было дома, так и сейчас, в армии.

— Орден получишь.

— Медаль уже обещали.

— За что?

— А мы по ошибке в склад боеприпасов попали…

Все веселее и громче смеялись разведчики. Шарику это не понравилось, и он, приподняв лежащую на коленях у Маруси морду, залаял.

— Обещали, да не дали. Пока только конфеты получил от сержанта Коса. — Томаш достал из кармана коробку. — Наверно, растаяли.

— Это я ему дала, — улыбнулась Маруся.

— Есть можно, — сказал Черноусов. Он начал раскалывать ножом загустевшую массу. Ломал ее на куски в угощал сидевших поблизости разведчиков.

— Если бы у меня была такая коробка с закручивающейся крышкой, как у товарища старшины, то они бы не слиплись.

— Такая? — с усмешкой спросил Черноусой и, пересыпав махорку в кожаный мешочек, подал ему. — Бери. Вижу, хорошим солдатом будешь.

Подошли два пехотинца. Один нес термос, другой в вещмешке хлеб и пачку сахара. Их привел толстощекий старшина роты.

— Здорово, союзники, — приветливо сказал он разведчикам и, козырнув, представился: — Сержант Константин Шавелло. Через два «л».

— Старшина Черноусов, милости просим, — приветствовал его русский.

— Раз вы попали в наш полк да еще языка нам привели, — сказал Шавелло, — такого не должно случиться, чтобы вы ушли, не поев.

Поднялся шум, все задвигались, звякнули котелки. Первую порцию передали Черноусову, а затем Марусе и Томашу. Сержант пожал старшине руку, со старомодной галантностью чмокнул в руку застеснявшуюся санитарку и, узнав Черешняка, раскрыл объятия.

— Матка боска Остробрамска! А что же ты, гармонист, здесь делаешь? Мы думали, что вы уже до Щецина, до самого моря на танке добрались. А где же друзья?

— За линией фронта.

— А гармонь?

— Тоже там осталась.

— Подожди, подожди… Юзеф! — крикнул он, обращаясь к одному из солдат. — Давай к нашим! Чтобы одна нога здесь, а другая там. Неси гармонь! Ну и встреча…

В это время из-за стены появился хорунжий из военной комендатуры и позвал:

— Рядовой Черешняк!

— Здесь, — отозвался Томаш.

Тот подошел, остановился и стал ждать, пока солдат встанет.

— Следует отвечать: «Есть!» Я пришел сообщить вам, что дело частично выяснено. Я связался со штабом армии и установил, что подозреваемый, которого вчера арестовали, действительно сержант Кос и что вы тоже состоите в составе экипажа танка за номером «сто два».

— Это для меня не новость, — кивнул головой Томаш. — Это для вас новость, гражданин хорунжий.

— Не старайтесь острить. До конца действий под Ритценом мне приказано наблюдать за вами.

— Пожалуйста, — пригласила Маруся хорунжего в завтраку и рукой сжала морду Шарика, который хотел залаять. — Нам будет приятно.

— Благодарю, — с неохотой ответил офицер.

Улыбка девушки решила дело. Хорунжий сел, взял котелок и начал есть, поглядывая на окружающие его улыбающиеся лица. Только Шарик зарычал, оскалив зубы. С чувством выполненного долга он по знаку Огонька замолк и подставил лоб, чтобы она погладила.

Со стороны фронта доносился перестук пулеметов. Как это обычно бывает во время еды, деловито позвякивали ложки. Молчание угнетало хорунжего, и он решил напомнить:

— Мы уже раньше встречались. Пес узнал меня, а вы нет.

— Ошибаетесь, товарищ лейтенант. Мы тоже узнали, — возразил Черноусов.

— И пригласили?

— Пес, даже самый умный, глупее человека. Кто его хоть раз обидит, на того он и ворчит. А мы знаем, что вы не со зла… Просто по молодости…

— Такая служба…

— Нет, не служба… Если позволите сказать старому солдату, у вас другое — неправильный подход к человеку.

— Ну да, а вы, конечно, знаете, какой нужен подход к человеку, — усмехнулся офицер. — Может, научите?

— Поживешь — сам узнаешь, — усмехнулся Черноусов, кивая головой. — Сколько может быть шпионов? Один на десять тысяч честных людей, а может, и на сто тысяч. Поэтому каждого встречного не стоит хватать. Упаришься, прежде чем поймаешь, кого нужно.

— Благодарю за угощение и науку. — Хорунжий со злостью отставил котелок и поднялся. — Я свое дело и сам знаю.

— Вот и гармонь принесли, — вмешался в разговор сержант Шавелло, которому очень не нравился назревавший международный конфликт. — Разрешите, гражданин хорунжий, разрешите, пани, разрешите, товарищ старшина, — обращался он к ним по очереди, соблюдая субординацию и в то же время выражая уважение к прекрасному полу; правой рукой он показал на рядового: — Сын брата, который от рук фашистов принял мученическую смерть.

— Рядовой Юзеф Шавелло, — вытянулся парень, успев отдать гармонь Черешняку.

— Пожалуйста, садитесь. Послушайте с нами, — пригласила Маруся.

Томаш пробежал пальцами по клавишам. Сержант Шавелло неизвестно с какой целью надел очки в проволочной оправе и попросил:

— Давай что-нибудь хорошее.

На металлических уголках гармони блеснуло восходящее солнце, и полилась мелодия…

9. Сигнал

Бой за шлюз разгорался, как подожженная мокрая еловая ветка — после четырех стремительных атак, ожесточенность которых нарастала с каждым разом, наступила пауза. Около леса дымились остатки автомашины — зажигательная пуля попала в бак с бензином.

Кос лежал навзничь и, опираясь на мешки с песком, смотрел сквозь голые стропила на небо, а кончиками пальцев правой руки, как слепой, ощупывал все утолщения и углубления на затворе снайперской винтовки, которую принес Густлик. Он делал это с нежностью человека, которого война заставила полюбить оружие.

В воздухе висела тишина, и только со стороны фронта доносился перестук пулемета. Янек глубоко вздохнул, поправил кирпич, положенный под голову вместо подушки, и оглянулся на Густлика, который кончил завтракать и вытирал кусочком хлеба остатки жира в котелке.

— Такая же винтовка была у сибиряка под Студзянками.

— Лучше. Это же новая, — с гордостью сказал Елень, похлопывая винтовку по прикладу, и, погладив рукой по животу, добавил: — Не люблю драться на пустое брюхо. Теперь пусть начинают.

— Пусть. Даже танки сумеем задержать на минных полях. Но было бы лучше, если бы они сами задержались, пока наши не дадут сигнал.

— Думаешь, он дошел? — спросил Саакашвили, который с биноклем сидел у амбразуры и наблюдал за полем.

— У него был шанс. Небольшой, но все же был.

— Поверят ему?

— Конечно. — Густлик махнул рукой. — На него только глянут — и поймут, что он ничего не выдумал.

— Поверят, — подтвердил Кос и посмотрел на небо. — Солнце всходит. Или наши, или немцы — кто-то должен начинать…

Как бы в ответ откуда-то из-за горизонта ухнули минометы, в воздухе медленно просвистели мины и, пролетев над зданием, разорвались во дворе.

— Этими горшками они стену не прошибут, — пробормотал Густлик, пригнувшись рядом с Янеком. — Разве только обмануть нас хотят…

Опять разорвались две мины, и осколки застучали по крыше. Григорий, сидевший под стеной, выглянул через амбразуру и доложил:

— Там за «Рыжим» устанавливают орудие.

Он дал короткую очередь и отскочил, пригибаясь. Янек взял у него бинокль и во время очередной паузы между разрывами проверил слова грузина.

— Зажигай!

— Что? — поразился Григорий.

— Заслон. Солома высохла.

— «Рыжего»?

— Зажигательные в ленту! — приказал Кос, вырвав несколько обычных патронов из металлических держателей. — Где они? — напрасно искал он в ящиках.

Пользуясь наступившей паузой, Елень достал из кармана горсть патронов с черной меткой и молча начал набивать ленту.

— Быстрее, черт! — ругался Кос. — Почему в карманах носишь?

Опять зашипели мины. Пришлось прилечь, переждать разрыв. Едва подняли головы под аккомпанемент посвистывающих осколков, как Густлик, усмехнувшись, обратился к командиру:

— Как бы не проиграть в этой лотерее.

Янек прилег к пулемету, прижал к плечу приклад, но ему помешал Григорий.

— Нет! — Он дернул Янека, и оба скатились между мешками. — Ведь это «Рыжий»!

Сначала их ослепил блеск, затем оглушил взрыв, и посыпался град кирпичных осколков. Только после этого они услышали грохот орудия. Кос потянул за мешок, свалил его на Григория и, подскочив к пулемету, дал длинную очередь.

Солома вокруг гусениц задымилась, на ней показались язычки пламени и замигали, с каждой секундой разгораясь все ярче. Прежде чем артиллеристы сумели еще раз выстрелить, взорвались баки и взрыв взметнул вверх клубы темно-вишневого дыма.

На мгновение установилась тишина. Затем снаряд в стволе орудия взорвался. Начали рваться ящики с боеприпасами. Минометы замолкли. Григорий неподвижно смотрел на огонь, пожирающий ходовую часть любимого танка. Лицо его было каменным, и только по щекам двумя извилистыми струйками текли слезы.

— Ну, ты что? — Кос достал из-под мешков саблю и подал Григорию таким жестом, как ребенку, чтобы он перестал плакать, дают любимого медвежонка. — Нельзя было иначе.

Из леса выскочил низкий бронированный тягач на гусеничном ходу. Он тащил за собой орудие. Описав по полю дугу, тягач остановился между деревьями подальше от пылающего стога. Кос понял, что пришла минута, которой они боялись, и приказал Еленю:

— Бери пулемет — и вместе с ним, — он кивнул головой на Григория, — займите бункер.

— Я бы хотел…

— Взрывай минное поле как можно позже. Когда танки подойдут к стене.

— Янек, но…

— Выполняй, — ледяным тоном прервал его Кос.

Елень против воли поднял руку для отдания чести. Затем, не говоря ни слова, взял пулемет в левую руку, а правой обнял Саакашвили. На первой ступеньке лестницы он еще раз оглянулся на застывшего у амбразуры Коса, держащего у щеки приклад снайперской винтовки.

Прикосновение гладкого дерева и холод металла винтовки нервирует лишь молоденького новичка — настоящего же снайпера успокаивает. Янек не чувствовал теперь никакого волнения. Даже близкий разрыв был не в состоянии оторвать его от оптического прицела с восьмикратным увеличением, через который он видел низкий силуэт орудия, черным жерлом ствола смотревшего прямо ему в лицо.

Вражеские артиллеристы выбежали из глубины леса и в мгновение ока отцепили пушку. Тягач отъехал, а они старательно укрылись за щитком. Не видно ни одного. Но вот из-за пня, пригнувшись, вышел подносчик со снарядом в руках. На какую-то долю секунды его плечо очутилось в перекрестии прицела, и палец Янека мягко нажал на спуск. Грянул выстрел, фашист выпустил снаряд из рук и как подкошенный упал на траву.

Кос, зная, что сейчас нельзя медлить ни секунды, перебежал в другой конец чердака и укрылся за толстой трубой печи. С бьющимся сердцем он ждал выстрела пушки.

От удара дом задрожал. Снаряд отбил угловую часть его с амбразурой. Янек бросился вперед, упал на кучу кирпича, над которым висело облако оранжевой крошки, от которого несло тротилом. И поймал цель в кружок прицела.

Командир орудия выглянул, посмотрел на дымящийся дом и поднял руку, чтобы подать новую команду, но не успел: раненный в голову, он упал навзничь.

Наводчик, однако, заметил вспышку на крыше около трубы, немножко передвинул ствол и скомандовал:

— Огонь!

Заряжающий выстрелил, расчет поспешно зарядил пушку в третий раз.

Наводчик через окуляр визира стал смотреть, как расползается дым, редеет пыль над разбитой трубой, а подброшенный кверху кусок стропила, падая, сбрасывает несколько рядов черепицы.

Янек сразу же после выстрела в командира орудия бросился к лестнице и уже внизу услышал разрыв второго снаряда, удар балки о крышу и звяканье бьющейся черепицы. Пробегая вдоль стены, он добрался до калитки и, приоткрыв ее, вскинул к плечу винтовку в третий раз.

Отсюда пушка была видна хуже, чем сверху: над запаханным полем едва виднелся ствол и верх щитка с прямоугольным окошком открытого визира. Он взял на прицел этот черный прямоугольник и неподвижно застыл. Ждал.

Сверху все еще падали обломки черепицы, сыпалась кирпичная крошка, но Кос стоял, как высеченный из камня. Только палец на спусковом крючке медленно сгибался, чтобы произвести выстрел в нужный момент.

Пуля разбила прицел, ранила командира орудийного расчета, который, схватившись руками за голову, споткнулся о станину и упал в траву. Заряжающий хотел ему помочь, но, как только высунул руку за щит, получил пулю в локоть. Остальные растерялись; беспорядочно ползая, они старались укрыться от пуль. Пушка молчала. Еще одна пуля попала в остатки прицела и разбила стекло, которое осыпало пушку мелкими брызгами.

В эту звенящую тишину вдруг ворвался нарастающий гневный рокот. Из-за деревьев выползли три немецких танка с десантом на броне и остановились на окраине леса. Еще через минуту к ним подъехали два самоходных орудия. Остановились. Массивные чудовища будто исподлобья смотрели глазищами своих толстых стволов. Они выглядели грозно даже в своей кажущейся вялости в неподвижности — только моторы глухо урчали да чуть вздрагивали усы антенн.

Немецкий командир через перископ осматривал предполье — запаханный, легко понижающийся откос, а на нем остатки машины и сожженного танка, орудие без расчета, несколько десятков темно-зеленых трупов. В глубине находился объект атаки — продырявленный снарядами дом с отбитым углом на высоте второго этажа и стены, окружающие шлюз. Поворот перископа — справа два танка, слева два орудия.

— Самоходные орудия? — бросил немец только одно слово.

— Готовы, — ответил ему в наушниках голос артиллериста, и одновременно над броней поднялась рука в толстой кожаной перчатке, подтверждая готовность к открытию огня.

В танке не слышно было ни выстрела, ни свиста нуди, которая высекла искру о сталь и рикошетом попала в поднятую руку. В наушниках послышался крик гнева и боли.

— Внимание! — подал сигнал командир. — Всем танкам и самоходным орудиям…

Стволы опустились, как бы присматриваясь к цели, и одновременно выбросили пять клубов огня.

Пять снарядов разбили угол здания, свалили стену, выбросили вверх фонтаны разрывов.

Через амбразуру бункера Густлик увидел этот залп и во второй раз подумал, что в ночь перед форсированием Одера ему напрасно приснилась свадьба. Он схватил котелок с водой, сдул с поверхности кирпичную пыль, отпил несколько глотков, а остаток выплеснул на голову сидящего под стеной Григория, который был подавлен тем, что сгорела ходовая часть «Рыжего».

— Одурел? — Григорий сорвался с места.

Елень, не отвечая, ударил его в грудь открытой ладонью, да так, что грудь загудела.

— Как врежу сейчас! — Григорий размахнулся.

— Потом, — удержал его Густлик. — Я хотел, чтобы ты перестал унывать и разозлился. Теперь бери пулемет.

Дым и пыль осели. Через треугольную дыру в сорванных с петель воротах Елень увидел вдали мчащийся танк, а рядом, совсем близко, под сваленной с крыши балкой, руку, присыпанную землей, и светловолосую голову.

— Гжесь! — крикнул он хриплым, не своим голосом и показал ключи детонаторов. — Стена слева, потом ворота, а вон тот ключ — хата. Как подойдут — взрывай.

Последние слова он договорил уже у двери, после чего выскочил в извилистый окоп. Остановил его пронзительный вой снарядов. Загремели близкие разрывы, посыпались куски земли и дерна.

Еще свистели и жужжали осколки в воздухе, когда Густлик оторвался от стены окопа, выскочил и побежал к воротам, вернее, в ту сторону, где они были, а сейчас на смятых листах жести горела масляная краска. За разбитой стеной видны были три танка, а сзади, в просветах между ними, ползли самоходные орудия.

Густлик наконец добрался до места, где лежал Янек, отвалил кусок стены, отодвинул балку и приподнял с земли друга, который, хотя и был в бессознательном состоянии, однако не выпустил снайперской винтовки из судорожно сжатой ладони. Глянув на танки, он заметил, что они останавливаются для прицельного выстрела.

— Двадцать один, двадцать два, — бормотал он, убегая с контуженым на руках, — двадцать три, двадцать четыре…

Он знал, что четырех секунд достаточно, чтобы прицелиться, и поэтому, не ожидая, упал на дорожку, укрываясь за пышной клумбой, и растянулся рядом с Косом. В это же мгновение на них обрушился свист и грохот разрывов. Снаряды били в стену дома и крошили ее, увеличивая разлом.

Тяжелые осколки вспарывали дерн. Густлик положил тяжелую ладонь на голову друга: может быть, это хоть немного защитит. Он почувствовал острый рывок за ногу. Осторожно подвигал стопой, согнул ногу в колене, чтобы проверить, целы ли кости и мышцы. Все в порядке. Видимо, зацепило только подошву. Тут же вскочил, вскинул Коса на плечи и бросился к входу в бункер.

Саакашвили через бойницу видел только танки, приближающиеся и увеличивающиеся прямо на глазах. Он ждал, когда они подойдут настолько близко, чтобы можно было очередью по смотровым щелям ослепить их перед входом на минное поле.

Когда Елень открыл люк, воздухом смело пыль с бетона. Григорий прикрыл глаза ладонью, отвернулся и только теперь заметил, что Густлик, с лицом, изменившимся до неузнаваемости, укладывает на полу потерявшего сознание Коса.

— Янек, Янечек… — В голосе силезца звучали отчаяние и страх.

Он рванул мундир на груди лежащего. Пуговицы разлетелись в стороны. Густлик осторожно приложил ухо к груди Коса. Сердце билось неровно и слишком тихо. Он торопливо касался рук и ног, отбросил со лба волосы, стараясь найти рану. Осторожно стер кровь с разбитой щеки.

— Танки! — хрипло крикнул Григорий.

Вражеские машины подошли так близко, что скрылись за остатками стены. Был виден только тот, который находился напротив ворот, а в глубине за ним — самоходное орудие. Танк сделал короткую остановку и плеснул огнем. Одновременно раздался грохот нескольких разрывов. Один снаряд попал в броневой колпак бункера, и внутри с потолка посыпалась штукатурка.

— Густлик!

Силезец не обращал внимания на крик. Он тонкой струйкой лил воду из котелка на голову и грудь Коса, лицо его выражало отчаяние и надежду.

Саакашвили понял, что в эту минуту он может рассчитывать только на себя. Он прижался к бетону у самого края бойницы, чтобы быть под защитой стены, немного приоткрыл рот — под верхней губой сверкнули белые зубы.

Танк приближался, вой двигателя становился невыносимым, стальное лязганье гусениц резало уши. Дульный тормоз на конце ствола уже миновал разбитый угол здания и надломленный бетонный столб ворот. Из-за башни на землю посыпался десант, стрекоча автоматными очередями.

Григорий в течение нескольких секунд сжимал ручку подрывной машины и затем резко повернул ее.

Бетон задрожал под ногами. На несколько секунд туча пыли, из которой в стороны вырывались языки пламени, заслонила все вокруг. Затем вверх вырвался белый сноп дыма, и немного прояснилось. Не далее чем в полусотне метров от бункера горела «Пантера», в которой рвались снаряды.

Янек открыл глаза и спросил слабым голосом:

— Стреляют?

— Жив! — как ошалелый закричал Густлик. — Жив! Сто чертей тебе в глотку! Жив!

Он выплеснул остатки воды Косу на лицо, посадил у стены, обмотав ему голову мокрым полотенцем, и только после этого бросился на помощь Григорию.

— Наскочили?

— Один.

Елень смотрел, как под ударами снарядов разваливается стена ограды. После того, что случилось с «Пантерой», танки не решались входить на минное поле. Они ссаживали десант, который изредка постреливал.

— Готовят какую-то ловушку…

Янек зашевелился, с усилием выпрямил ноги и приподнялся, опираясь ладонями о шершавую бетонную стену. Поправил мокрый компресс, похожий на индусский тюрбан. Медленно двинулся дальше, опираясь плечом о стену, и, не выпуская из рук снайперской винтовки, встал у третьей амбразуры.

В это мгновение из окна дома на первом этаже с шумом и свистом метнулась в их сторону струя пламени. Они отскочили. Дым ворвался внутрь.

Густлик с проклятием бросился, к контактам и повернул ручку правой группы мин.

Стены дома рухнули, похоронив под собой огнеметчика и других пехотинцев, которые проникли туда. Однако теперь бункер открылся для самоходного орудия, которое, притаившись на поле за дорогой, сразу же открыло огонь.

— Разобьет! — крикнул Григорий после первого удара снаряда, простреливая из пулемета предполье, чтобы прижать пехоту к земле.

— А может, и нет, — ответил Густлик и, схватив два фаустпатрона, выбежал из бункера.

Саакашвили и Кос услышали еще один орудийный выстрел, а затем тяжелый взрыв, который сдвинул орудие с места. Едва гусеницы дернулись, как второй фаустпатрон, словно футбольный мяч после сильного удара, просвистел над полем и попал в боковую броню. Самоходное орудие охватило пламя.

— Не разобьет! — победно кричал Густлик, вбегая в бункер. Он еще больше обрадовался, когда увидел, что Кос, прижавшись щекой к прикладу, стреляет из снайперской винтовки. — Стреляешь? Я уж думал… Тьфу, даже не скажу, что думал.

Кос с легкой усмешкой, однако немного скривившись от боли в голове, обнял его за плечи.

— Что меня — кирпичом стукнуло?

— Балкой, — ответил Елень.

— Нехорошо, — сказал Янек.

— Могло быть хуже, — посмеивался Густлик.

— Отходят, — сказал Саакашвили, наблюдая через амбразуру, как отползает пехота и три машины дают задний ход.

— Так, — встревожился Кос. — Станут вне досягаемости фаустпатронов и будут лупить снарядами по нашему колпаку, пока не раздолбают.

На минуту в бункере повисло молчание. Еще один выстрел из винтовки, еще две очереди из пулемета — и, словно подтверждая слова Янека, рядом разорвался снаряд. В амбразуру полетели песок и осколки. С потолка открошилось несколько камней, которые слабо держались в бетонной массе.

Осколок попал в лежащую в углу гармонь Томаша, клавиши и металлические кнопки рассыпались по бетону. Елень бросился к ней, но разбитый инструмент лишь бессильно вздохнул.

— Черт бы их побрал! — выругался Густлик и спросил: — А нам что делать?

— Сам знаешь: только ждать.

Елень, о чем-то думая про себя, поставил в угол саблю Григория и вещмешок Черешняка, положил сверху фуражку ротмистра, поправив ее, чтобы, лежала прямо.

— У него уши опухнут, когда узнает о гармошке, — пробормотал Густлик, а затем, присев на корточки рядом с Косом, обратился к нему:

— Янек, а если мы тихонько в шлюз, на баржу и по течению… Ведь сигнала, который должен быть, не будет, а?

Два снаряда один за другим ударили по колпаку, и на левой стене вырисовалась небольшая, но хорошо заметная трещина.

Янек знал, что это означает близкую смерть, однако в ответ на предложение Густлика отрицательно покачал головой. Затем подошел к амбразуре и посмотрел в поле. На переднем плане пылали «Пантера» и самоходное орудие, два столба светлого дыма подпирали ясное небо.

В предохраняющей от паводков насыпи, одной из тех, которые густой вогнутой решеткой лежат на низких полях между Одером и узким рукавом, протекающим по старому руслу и называющимся рекой Альте-Одер, пехотинцы в течение одной ночи отрыли командный пункт полка, поспешно замаскировав его пучками тростника и увядшими ветками.

В небольшом убежище, имеющем с западной стороны длинную смотровую щель, стояли несколько штабных офицеров и радистов, телефонист и командир полка, который охрипший голосом кричал в трубку:

— Я говорил, что время перед рассветом — твое! А теперь лезь по голой земле, ползи, но к насыпи должен добраться… Что будет потом — мое дело. Вперед, черт возьми! «Барсук» и «Куница» на исходных позициях. Ждем тебя.

Телефонист на лету поймал брошенную трубку.

— Привести советского разведчика и этого босого танкиста.

— Есть! — ответил начальник охраны штаба и вышел, отвернув брезент.

Полковник в бинокль осматривал луга предполья, городские дома, окруженные зеленью и белизной садов, начинавших цвести. Сады тянулись по лесистому откосу Зееловских высот. Немного левее, над горизонтом, виднелись два светлых столба дыма и слышен был резкий звук непрерывно стреляющих орудий. В то же время вокруг КП было спокойно — лишь трещали автоматы да вели огонь две или три батареи батальонных минометов.

— Хитрецы, — пробурчал полковник, обращаясь к начальнику штаба. — Мы у них под носом, а большинство орудий молчит.

— Ждут, — кивнул головой майор и добавил: — Дамбы — как ловушка. Если даже танкист говорит правду, то за ночь его друзей могли вытеснить из шлюза.

— Ночью не вытеснили, — усмехнулся полковник и показал рукой на узкие столбы дыма на горизонте. — Однако не знаю, теперь…

— «Барсук», — сказал телефонист, подавая трубку.

— Слушаю… Так… Понял… Ждать, только ждать, пока не будет приказа.

Брезентовый полог приподнялся, и вошли Черноусов с Черешняком, а за ними проскользнул хорунжий из комендатуры и остался у дверей.

Полковник никому не дал доложить. Взял Томаша за руку и подвел к смотровой щели.

— Где ваш шлюз?

— Не видно.

— Там? — спросил со злостью полковник и показал рукой вправо.

— Нет. Примерно там, где вон те два столба дыма. Пора бы, гражданин полковник…

— Не мудри. — Командир качнул головой и, легко оттолкнув его, спросил Черноусова: — Много заграждений на плотинах?

— Нет.

— В зданиях?

— Немного. Но над самой землей в стенах сделаны амбразуры. Есть для стрелков, но есть и большие, для орудий, для стрельбы прямой наводкой…

— Около моста на площади расположена зенитная батарея, — вмешался Черешняк и в ответ на вопросительный взгляд полковника сказал: — Я видел.

— Издалека?

— Совсем близко, — многозначительно произнес тот и добавил: — Был договор, чтобы на рассвете красные очереди…

— Старшина, — сказал полковник, не слушая Черешняка. — Остаетесь при штабе до взятия Ритцена, а там встретите своих. Так я договорился по телефону. Город — как ворота в стене. Когда сорвем их с петель, две армии через них двинутся.

— Есть просьба, товарищ командир полка…

— «Четырнадцатый» из «Росомахи», — доложил телефонист.

— Ну и как? — бросил полковник в трубку и с минуту слушал. — Хорошо. Остальное меня касается, как умершего свадьба. Ты на плотине? На плотине?.. Хорошо. Сиди… Что с того, что у вас там пекло! Сделаешь шаг назад — под суд отдам, а кто первым в город ворвется — тому не пожалею награды.

Окончив разговор, он бросил по привычке трубку и приказал начальнику штабной охраны:

— Давай на позицию пулеметной роты, и пусть дадут три длинные трассирующие очереди на те два дыма. Красными. И низко над землей…

— Они уже ждут, — ответил, козыряя, офицер и вышел.

— Есть просьба, товарищ командир полка, — повторил Черноусов.

— Какая?

— Ждать при штабе для того, кто не привык, скучно. Прошу разрешить присоединиться к батальону «Росомаха». Там у меня знакомый сержант, и товарищ полковник говорил…

— Что говорил?

— Насчет медали. Польской пока у меня нет, — показал он на гимнастерку, откидывая плащ-палатку.

Полковник посмотрел ему в глаза, крепко пожал руку и только потом сказал:

— Хорошо.

Черноусов, козырнув, сделал поворот кругом. За ним вышел Черешняк, а за Черешняком, как тень, — хорунжий. Они молча двинулись к передовой, а затем, пригнувшись, побежали по открытому месту. Только в траншее офицер придержал Томаша за плечо:

— Рядовой, вы куда?

— Со старшиной.

— За каким чертом?

— Чтобы поближе… Там товарищи остались, — показал он рукой в сторону шлюза.

В нескольких десятках метров в стороне, с соседнего укрытия, вырытого в насыпи, закудахтал басом ДШК — крупнокалиберный пулемет. Плоской дугой, словно железный прут, раскаленный в огне, перечеркнула небо длинная трассирующая очередь.

10. Половодье

Снаряды повредили бетонное перекрытие блиндажа. Трещина на левой стене увеличивалась с каждым попаданием и наконец разошлась настолько, что образовалась длинная щель с рваными краями, через которую пробивался рассвет, грязный военный рассвет с задымленным небом.

Густлик взглянул вверх красными от пыли глазами, вздохнул и прошептал:

— Не дождемся мы этого сигнала…

Дал очередь из автомата по немцу, приподнявшемуся бросить гранату. Немцев было больше десятка. Прячась за остатками стены и в руинах дома, они ловили мельчайшую оплошность обороняющихся. «Рано или поздно кто-нибудь из них попадет в амбразуру — и тогда конец, — думал Елень, — если только перекрытие раньше нам на голову не свалится».

Два танка и самоходное орудие методически выпускали снаряд за снарядом. К счастью, с фронта амбразуру прикрывали развалины, и снаряды, падая в плоское перекрытие под острым углом, рикошетом отскакивали и с воем, как бы злясь, падали на минное поле за шлюзом, взрываясь вместе с насыщенной тротилом землей.

Густлик снова посмотрел в щель и в первое мгновение не поверил своим глазам, он даже потер ладонью лоб и глаза, — бурую голубизну неба прошили рыжие полосы трассирующей очереди.

— Красная! — закричал он, перекрывая треск пулемета и разрывы снарядов.

Ему не ответили ни стреляющий из пулемета Григорий, ни Янек, притаившийся со своей снайперской винтовкой.

За те несколько десятков минут, которые прошли после того, как была разбита гармонь Черешняка, бой изменил их до неузнаваемости: Саакашвили до крови разбил раненую щеку о бетон, висок Янека, прикрытый чалмой из мокрого полотенца, стал фиолетовым. Оба почернели от дыма, смотрели глубоко запавшими глазами, жадно ловили ртом воздух. Они то отскакивали, то снова приникали к амбразурам, пошатывались, оглушенные непрерывным грохотом и пьяные от порохового смрада.

Гильзы густо устилали пол, звеня при каждом движении ноги.

Кос прицелился и выстрелил. Граната с выдернутой чекой выпала из руки немца, закатилась в кирпичи и с сухим грохотом разбросала их во все стороны.

Один из танков двинулся с места, подполз поближе, стараясь выбрать удобную позицию, с которой он мог бы всадить снаряд в амбразуру.

— Вторая! — крикнул Густлик, показывая на низкую вишневую полосу, и протянул руку в сторону переключателя.

— Подожди, — удержал его Кос.

— Вот бы успеть! Фрицы чувствуют, что повредили эту коробку. Лезут, как собаки к колбасе.

— А что, если это еще не сигнал?

Они перекрикивались, ни на секунду не отходя от амбразур. Затем послышался треск автоматной очереди Еленя, еще одной очереди из пулемета Григория и звук одиночного выстрела. Они ждали, покусывая губы. Пульсирующая в висках кровь отсчитывала драгоценные секунды.

Янек положил руку на переключатель. Даже если бы в этот момент обвалилось перекрытие или внутрь влетела ручная граната, то он все-таки успел бы, хотя бы последним судорожным движением мышц, повернуть металлический рычаг. И если это в самом деле сигнал, если вода дойдет до Ритцена, когда двинутся войска… Тогда никто не смог бы сказать, что Косу слишком рано доверили командование.

— Третья, — прошептал он, видя, как вдоль шероховатого края расколотого бетона проносятся одна за другой красные ласточки, протягивая запачканную дымом красную ленточку.

— Третья! — крикнул он охрипшим голосом.

Все заулыбались, и Кос, облегченно вздохнув, повернул ключ детонатора. Это мгновение придало смысл всей их борьбе. Они глубже натянули шлемофоны. Янек прижал ладонями мокрые обрывки своей повязки к ушам. Еще какое-то мгновение они ждали взрыва, а потом на их лицах застыла гримаса полного разочарования.

Кос повторил движение ключом и снова какую-то секунду ждал. Напрасно. Прикладом он разбил бакелитовый корпус, вырвал кабель и прижал его к контактам аккумулятора. Не двигаясь, они подождали еще несколько секунд, хотя уже знали, что взрыва не будет. Янек сорвал с разбитой головы полотенце и швырнул его в угол. Он почувствовал, как его ладони стали влажными, а между лопаток, посредине спины, потекла струйка пота. Зря, все зря…

Из бездействия их вывела разорвавшаяся невдалеке граната. Они машинально осыпали пулями подступы к бункеру и притаились с оружием у амбразур, понимая, что их шансы резко упали.

И вдруг Густлик взвыл. Протяжный нечленораздельный звук вырвался из самой глубины его груди. Он прыгнул, рванул дверь, ведущую в убежище, повернул ключ и опять дернул, почти вырывая замок.

— Ух, зарежу эту свинью!

— Стой! — Кос припал к нему, схватил за плечо.

— Смотри. — Густлик сбросил его руку.

Он показал на разорванный, торчащий во все стороны пучок проводов под потолком и на сидящего в углу обер-ефрейтора с окровавленными губами, который руками прикрывал голову, ожидая удара.

— У него был нож?

— Зубами, сволочь, перегрыз. Выслуживался, чтобы я его здесь оставил… — Слезы бешенства текли по щекам Еленя. Он перехватил автомат в правую руку, перевел затвор и прицелился.

— Что ты этим изменишь? — остановил его Кос. — Ворота шлюза все равно с петель не сорвешь.

Елень опустил автомат. Минуту стоял, словно его оглушили, потом приподнял голову и посмотрел Янеку в глаза.

— Говоришь, не сорву? — Секунду он еще раздумывал, затем, захлопнув дверь камеры, где сидел пленный, сказал громким шепотом: — С петель?.. Задержите еще хоть на две минуты…

Он бросил автомат на пол и моментально скрылся за дверью.

У Саакашвили кончилась лента, он схватил вторую и перезарядил пулемет.

— Ошалел? — спросил он Коса, кивком головы показывая в сторону люка, через который выскочил Густлик.

Кос дал очередь, вторую, отскочил от амбразуры, через которую от близкого разрыва сыпануло песком, и только тогда ответил:

— Только чудо может спасти нашу пехоту под Ритценом.

— А нас? — спросил Григорий. Он дал длинную очередь, подождал минуту, но ответа не получил.

Стукнув люком, Елень припал у края окопа, который защищал вход в бункер. Перед ним было несколько метров ровной как стол поверхности — взлохмаченный газон, затем — бетонное обрамление шлюза с толстым кнехтом для швартовки. Над самой землей посвистывала очереди пулеметов, пули срезали траву, рикошетировали от стальной тумбы, царапали бетон, словно хотели выдавить кровь из камня.

Густлик подождал, пока разорвется очередной снаряд, и в тот момент, когда на секунду замолкли очереди, а пыль и дым заслонили все вокруг, он бросился вперед и соскользнул через край бетонного обрамления шлюза. Нога на несколько сантиметров не достала до скобы лестницы, сила инерции рванула его вниз, но в последний момент он успел уцепиться за веревку, с помощью которой вместе с Косом перед этим вытаскивал ящики с боеприпасами. Он раскачался на ней, зацепился ногой за скобу; подтянулся и перешел на лестницу.

Задыхаясь, он сбежал вниз на палубу баржи. Извиваясь как уж, укрепил еще два каната за подвижный гак, расположенный на буе. Затем схватил фаустпатрон, прилег у борта и начал старательно целиться в среднюю петлю стальных ворот шлюза.

Густлик нажал на спуск. Огненный язык пламени вылетел из ствола, тяжелый фаустпатрон ударил в металлический болт и лишь погнул его.

Однако не это нужно было Густлику. Положив на плечо трубу следующего фаустпатрона, он прицелился в то место, которое высмотрел во время купания и к которому саперы привязали проволокой взрывной заряд.

У основания дамб, ведущих через подмокшие низинные луга к Ритцену, в неглубоких окопах, за брустверами, едва прикрывавшими головы, под автоматным и минометным огнем лежали пехотинцы, готовые подняться в атаку. Бездействие растягивало минуты, а страх, как влага, вползал под мундиры, проникал до костей.

В кого-то попал осколок. Раненый застонал, зашевелился и тут же был ранен снова. К нему подползла Маруся. Почти не поднимая рук над землей, она старалась разрезать ножом рукав. За ней, прижав уши, Шарик тащил в зубах санитарную сумку. Он полз, прижимая морду к земле.

Черноусов оглянулся на девушку и беспокойно пошевелил усами. Немного дальше, около босого Черешняка, лежал хорунжий из комендатуры. Он пробовал вытереть перчаткой брызги грязи с портупеи и со злостью бормотал:

— Что у них, глаз нет?.. Не заметили очереди… Немногие останутся в живых, пока твой шлюз взорвут.

Грохнул минометный залп — и в нескольких метрах впереди замолк укрытый в воронке пулеметчик. Хорунжий прислушался — не отзовется ли? Поняв, что солдат или убит, или тяжело ранен, решил показать, кто здесь храбрый. Вскочил и побежал.

Томаш выскочил за ним, в три прыжка догнал его и подставил подножку. Оба упали, и только благодаря этому автоматная очередь прошла над их головами. Еще прыжок — и они скатились в воронку.

— Промазали, — с легкой усмешкой сказал офицер, широко открытым ртом ловя воздух. — В следующий раз запомни: не путайся под ногами, — добродушно ворчал он, одновременно освобождая пулемет из рук убитого.

— Не будь дураком, не давай убивать себя.

— Рядовой, вы это мне?

— Нет. В партизанах так говорили. Поговорка такая.

Налетел огневой вал с нашей стороны. Стреляли орудия и минометы. Почувствовав, что это уже подготовка к штурму, немцы также ответили сильным огнем: ровными очередями били пулеметы, полевые орудия били прямой наводкой. Близкий разрыв снаряда обсыпал песком лежащих в воронке.

— Черт бы их побрал! — выругался хорунжий, сплевывая темную от песка слюну.

Томаш не понял, или офицер ругает фрицев, или злится на то, что сержант Кос еще не взорвал шлюз. В ответ на слова офицера он на всякий случай заметил:

— Нужно избавиться от них, а то заживо похоронят.

Огонь не утихал, не давая ни одной из сторон преимущества. На поросших лесом холмах за поселком блеснуло, вверху просвистели снаряды, и тяжелый батарейный залп рванул землю, поднял шесть фонтанов грязи в двухстах метрах за плечами пехотинцев.

— Холера! — буркнул беспокойно хорунжий.

Какое-то мгновение казалось, что наша артиллерия как бы ослабила темп, что враг берет верх, но внезапно на той стороне вспышки стали появляться реже, грохот начал смолкать.

Хорунжий отряхнул мундир, еще раз выплюнул песок и, пристроив ручной пулемет на краю воронки, открыл стрельбу. После двух очередей он высунулся, чтобы лучше видеть, и вдруг крикнул, вытянув руку к Томашу:

— Вода!

— Я же говорил, — спокойно пробормотал Черешняк.

— Вода! За такое дело должны орден…

— Гражданин хорунжий не вернул мне нож и мазь…

— Вперед! — услышали они певучий голос, во все же более могучий, чем шум стрельбы.

Они увидели тучную фигуру сержанта Шавелло, который поднимался с земли. Рядом, из воронки, выскочил щуплый Юзек, вырвался вперед, чтобы прикрыть дядю.

— Ребята! Даешь Берлин! — закричал своим Черноусов и рванулся вперед с развевающейся за плечами накидкой.

Хорунжий сорвался с места, поскользнулся на влажном песке, но, взмахнув ручным пулеметом, удержал равновесие и побежал вслед за первыми пехотинцами.

С пожелтевшей травы, с подмокших борозд, из неглубоких окопов поднимались солдаты, взбирались на дамбу и, разогреваясь, увеличивали темп. Страх перед неизвестностью, который мучил их, когда под огнем ожидали приказа, остался теперь за плечами. Злость, предшествующая рукопашной схватке, росла в груди у них, и вдруг впереди разнеслось хриплое и грозное:

— Урр-а-а! Урр-а-а!

Командир, стоя в стороне, смотрел в бинокль. Он видел, как вода из каналов заливает луга, видел бурые клочья пены, кипящие между домами Ритцена, но, несмотря на это, лицо его было хмурое и напряженное.

— Подтяните пулеметы и немедленно откройте огонь через боевые порядки стрелковой роты. Если у немцев есть на крышах хотя бы несколько пулеметных гнезд… — Он замолчал и махнул рукой штабу: — Идемте.

Когда они подошли к дамбе, то увидели в ста метрах перед собой девушку в каске, которая, стоя на коленях, перевязывала какого-то пехотинца. Затем вскочила и побежала вперед, а за ней — немецкая овчарка, держащая в зубах санитарную сумку.

Со стороны Ритцена, как ошалелые куры, внезапно закудахтали скорострельные пушки. На фоне черных холмов и темно-синего неба над стрелковой цепью вспыхнули осветительные снаряды. Несколько снарядов разорвалось на дамбе, в нескольких метрах перед девушкой и собакой.

— Вызови полковые минометы, — приказал полковник сопровождавшему его радиотелеграфисту с зеленым ящиком на плечах. — Быстрее, сынок, быстрее!

Удары двух фаустпатронов и взрыв части заряда, заложенного саперами, сорвали петлю и вырвали несколько листов из ворот шлюза. Вода, прорываясь через эти пробоины, стекала водопадом, усиливающимся с каждой секундой.

— Экипаж, ко мне! — крикнул Густлик с палубы баржи, стараясь перекричать шум. — Экипаж!

Мощь бьющего с высоты потока начала со скрежетом гнуть ворота.

— Экипаж!

В бункере слышали только взрыв. Кос понял, что случилось, и отдал приказ отходить. Он подтолкнул упиравшегося Григория в сторону люка.

И вот на бетонном обрамлении шлюза на фоне уже ясного неба показался Саакашвили с автоматом через плечо, с саблей на боку. Он ловко вскочил на лестницу и начал поспешно спускаться вниз.

В тот момент, когда он соскочил на палубу, вода сорвала ворота с другой петли, ударила в корму баржи. Наиболее натянутый швартов лопнул со звоном.

— Янек! Янек! — хором кричали Густлик и Саакашвили. Заливаемые высокой волной, они удерживали баграми баржу у металлического крюка.

На фоне неба показалась горбатая фигура Кугеля с вещмешком Черешняка на плечах, с фуражкой ротмистра, которую он перекладывал из руки в руку, медля сходить по скобам.

— Быстрее! — рявкнул Елень. — Погибнем из-за этой гниды. Янек!

Они услышали очередь, и через минуту появился Кос. Он, стоя на скобах лестницы, сделал несколько последних выстрелов из автомата.

Граната, брошенная немецким пехотинцем, описала в воздухе дугу и, попав в бурлящий водоворот в шлюзе, с шумом разорвалась.

— Держи! — крикнул Кос, бросая автомат, а затем и снайперскую винтовку, чтобы освободить руки.

Густлик подхватил оружие на лету. Но, как только он выпустил багор, лопнули натянутые канаты. Багор выскользнул и из рук Григория. Баржа, освободившись, без труда вырвала носовой швартов. Вода, которая полностью сорвала половину ворот, начала раскачивать вторую.

Видя баржу, уносимую течением, Янек оттолкнулся от бетонной стены и прыгнул. Стремительный водоворот подхватил его, покрутил несколько раз и выбросил на поверхность.

Он глотнул воздуха и поплыл. Пена слепила, била в лицо, вода заливала уши, заглушая все звуки. Волны старались перевернуть его, подмять под себя. «Только бы вырваться из шлюза, только бы вынесло на берег», — мелькнуло у него в голове. Он пожалел, что не успел сбросить сапоги, с каждой секундой все сильнее тащившие его вниз.

Вдруг что-то ударило его по голове и обожгло, как бичом, шею. Прежде чем он понял, что это канат, его руки судорожно схватились за шершавую пеньку. Он почувствовал рывок, и какая-то сила потащила его вперед. Он по плечи высунулся из воды и в нескольких метрах перед собой увидел просмоленный борт баржи, а над ним Еленя, который выбирал конец не хуже, чем якорный подъемник.

У Янека внезапно потемнело в глазах. Боль в плечах и ладонях исчезла, утих шум в голове, глаза застлала холодная пелена, и он погрузился в огромную, лохматую тишину.

Затем боль и шум битвы стали возвращаться. Приоткрыв глаза, он увидел над собой усатое лицо Григория и хмурое лицо Густлика. Понял, что еще не время для отдыха.

— Долго? — спросил он.

— Может, минуту, — ответил Саакашвили.

— Несет, как сорванный початок, по склону. А шлюз еще виден, — добавил Елень, опершись на длинный руль. — К левому или правому берегу править? — спросил он, привыкнув к тому, что приказы должен отдавать Кос.

Янек сел и с минуту смотрел на гладкие насыпи, между которыми со скоростью лошади, идущей галопом, их несло половодье. С помощью Григория он встал на ноги. По обеим сторонам тянулись темно-зеленые луга, кое-где покрытые яркими желтыми пятнами.

— В этих зарослях не спрячешься. Правь прямо. В Ритцене больше шансов попасть к своим.

Под штурвалом на мокрой палубе лежал Кугель. Услыхав название города, обер-ефрейтор повернул в сторону сержанта печальное лицо и сказал:

— Никc Ритцен. Ритцен капут…

Опоясанную каналами площадь в центре Ритцена покрыла желтая пенящаяся вода. Волны перекатывались через набережную, заливали подвалы и первые этажи домов. Заглушили шум, погасили огонь. Последним замолчал пулемет, который с рассвета выпускал очередь за очередью и мимо которого ночью спускался по канату Черешняк.

С шумом и хлюпаньем перемешивались проклятия и команды. Вода выламывала двери, срывала мешки с песком, выдавливала наружу окна, уносила технику и оружие, валила с ног людей. На позициях немецких скорострельных орудий вспыхнула паника, но командир батареи быстро ее прекратил. Артиллеристы перетащили орудия из окопов повыше, на газон, и продолжали вести огонь. Вода доходила до осей колес, часть снарядов намокла, однако имелся еще запас на автомобилях. Солдаты по колено в воде переносили их на руках.

Крик «урр-а-а» и резкий треск автоматов приближались с каждой минутой. Наблюдатель, разместившийся на одном из этажей, подбежал к окну со стороны площади и закричал:

— Поляки!

Офицер, стоящий на сиденье вездехода, поднял руку вверх, выждал, пока стрелковая цепь выскочила с улиц на площадь, и скомандовал:

— Огонь!

Языки пламени вырвались из стволов, которые, как собаки на поводках, начали дергаться от каждого выстрела. И этот неожиданный ливень снарядов заглушил крик пехоты. Глухо трещали автоматные очереди, почти неразличимые из-за победного гула зенитной артиллерии.

Справа, за рядом растущих на площади деревьев и за каналом, появились на этажах домов немецкие пехотинцы и начали вести из окон пулеметный огонь.

Именно в этот момент, когда казалось, что атака захлебнулась, что она распадается на ожесточенные схватки штурмовых групп за отдельные дома, на противоположной стороне треугольной площади показался из-за домов нос речной баржи, которую несло течением. В первый момент на нее никто не обратил внимания, но внезапно эта старая деревянная коробка загремела, как крейсер. Из-за бортов, как бешеные, строчили два пулемета. На носу раз за разом появлялась вспышка, и фаустпатроны начали рваться между орудиями.

Немецкие солдаты, затаившиеся в домах и укрывшиеся за стенами, могли перестрелять экипаж баржи в течение минуты — доски не защищали его от пуль, но они этого не сделали. Только что они были вынуждены покинуть старательно подготовленные укрытия в подвалах и, едва заняв в мокрых мундирах новые позиции и произведя первые выстрелы, обнаружили, что на них напали с совершенно неожиданного направления. Кто-то закричал, что их окружают, кто-то, бросив оружие, загремел сапогами по ступеням, и за ним бросились остальные.

Расчет одной из зениток развернул ствол в сторону новой цели, но, прежде чем он успел произвести выстрел, запылал стоящий рядом автомобиль.

Заглушенное на несколько мгновений, снова послышалось «урр-а-а» наступающей пехоты.

Баржа, гремя выстрелами, подплывала все ближе, когда внезапно из окна за каналом кто-то метнул гранату. Грохнул взрыв, на корме загорелась палуба, и повалил густыми клубами дым.

— Не погасить! — крикнул Густлик, выпуская очередной снаряд.

— Прыгай, — приказал Кос.

Не зная, где еще канал, а где мель, они прыгали за борт, стараясь попасть поближе к деревьям.

— В спину печет, а в сапогах мокро, — ругался Елень, выпуская последний фаустпатрон.

— За мной!

Отдав приказ, Янек побежал первым и прыгнул в окно кирпичного дома. За ним Григорий, потом Кугель с вещмешком и последним Густлик, который присматривал за ним. Скрылись вовремя, так как немецкие пули ложились все гуще, стучали о стальные щитки и стволы исчезающих по очереди под водой орудий.

Пылающая баржа скрылась за домами. Через минуту среди покинутых орудий и машин только плескалась вода. Затем, строча из автоматов по окнам, ворвались наши пехотинцы во главе с хорунжим и Томашем.

Из дома, шлепая по колено в воде, выходили артиллеристы с поднятыми вверх руками.

— Знакомые. Это те, что меня ночью подвезли, — объяснял Черешняк и громко считал: — Восемь… двенадцать… пятнадцать… девятнадцать…

— Что это за идиот нам пленных считает? — загремел из глубины сеней грозный бас.

За последним немцем показался ствол пулемета, который, как винтовку, несли в одной руке, а затем грязное измученное лицо силезца.

— Томек! — Елень широко раскинул руки, но заколебался и, вместо того чтобы схватить в объятия, начал объяснять: — Твой мешок приехал на обер-ефрейторе Кугеле, а вот гармонь разбило, хоть и в бункере была. Ты не огорчайся: вся баржа сгорела, все пропало…

— Э-э, ладно, — сказал Томаш, хотя ему было жаль гармошку, и сделал полшага вперед.

Они крепко обнялись.

Григорий, с лицом, измазанным грязью и кровью, сдвинул шлемофон на лоб. Янек оперся на подоконник. Они с улыбкой наблюдали за этой встречей, но тут прибежали оба Шавелло, а с ними запыхавшийся Черноусов. Начались объятия, похлопывания, оклики, из которых ничего нельзя было понять.

Рядом пробегали цепи пехотинцев, продолжавших бой, перебиралась через воду батарея минометчиков, неся на вьюках стволы и плиты своих 82-миллиметровок.

Вода уже начала сходить, опадала, едва доходя до половины голени. Подошел командир полка с несколькими штабными офицерами, связистами и радистами, несущими на плечах радиостанции. Он остановился около танкистов и, прежде чем они успели доложить, спросил:

— Кто первым был в городе?

Черноусов и Томаш глянули друг на друга и почти одновременно показали на стоящего в стороне хорунжего, облепленного грязью, с бурым пятном от мазута на рукаве, с разорванным о колючую проволоку голенищем.

— Младший лейтенант первый, — сказал старшина. — Хотелось мне получить польскую медаль, но у него ноги сильнее.

— Хорунжий два раза пехоту поднимал в атаку, — добавил Черешняк.

Полковник молча достал из кармана медаль «Отличившимся на поле боя» и приколол на грудь вытянувшемуся в струнку офицеру.

— Во славу родины!

— За документом обратишься завтра к начальнику штаба… А вы кто? — обратился он к танкистам.

Кос сделал шаг вперед и доложил:

— Товарищ полковник, мы экипаж танка «Рыжий».

— Водопроводчики?

— Не понимаю.

— Вы открыли кран. Благодарю, я этого не забуду. — Он начал по очереди пожимать руки всем троим.

Командир полка еще держал в своей руке ручищу Густлика, когда сзади к Янеку подкралась Маруся и ладонями закрыла ему глаза.

— Это ты! — догадался парень, и по его тону было ясно, кого он имеет в виду.

— Я. — Всхлипывая от радости, она бросилась ему на шею.

— Экипаж! — сдержанно сказал полковник при виде этой сцены.

Все стали по стойке «смирно», но рука Маруси оставалась на плече Янека. Нетерпеливо повизгивал Шарик, который не понимал, то ли ему бросить санитарную сумку и приветствовать своих, то ли сидеть по сигналу «Смирно».

— Оставайтесь в этом доме, вымойтесь и обсушитесь. Здесь вас найдет ваш начальник.

— Наш генерал? — спросил Густлик.

— Да. А пленных мои пехотинцы заберут.

— Только он останется. — Кос показал на Кугеля.

— Почему? — Командир полка нахмурил брови.

— Мы его уже знаем. Он пригодится коменданту города, когда начнут здесь наводить порядок.

— Хорошо, — кивнул головой полковник, козырнул и ушел за своим полком.

Только сейчас Маруся, которая стояла, прижавшись к Косу, забрала у Шарика сумку, и он начал прыгать от радости, забрызгивая всех грязью и водой.

— Не радуйся, Шарик, — грустно сказал Саакашвили, придерживая лохматые лапы на своей груди. — «Рыжий» сгорел. Остались мы без брони над головой.

— Поздравляю, — обратился Черноусов к хорунжему.

— Я тоже, хотя позавчера и не желал вам добра, — пожал ему руку Кос и добавил: — Действительно, пойдемте сушиться.

Они двинулись в прихожую, толкаясь в дверях.

— С вами лучше потерять, чем с другими найти, — сказал хорунжий.

— Что мы! — ответил Черноусое. — Люди как люди.

— Пан хорунжий! — Идущий сзади Черешняк придержал офицера за руку.

— Вы бы отдали мне нож и мазь, а то потом забудете.

11. Бой часов

Нередко время бывает дороже хлеба и патронов. Только не искушенный в солдатской службе новобранец станет раздумывать, мешкать, терять драгоценные минуты в ожидании часа отдыха. Бывалый же фронтовик умеет в мгновенно по команде уснуть, и вступить в бой, едва проснувшись. На коротком привале во время марша он, не мешкая, почистит оружие, пришьет пуговицу, подкрепится сухарем с консервами, зная, что судьба впереди неведома и в любой миг может последовать новый приказ. Умение беречь минуты полезно всякому, кто не склонен бесцельно растрачивать дни своей жизни, а солдату необходимо так же, как и умение метко стрелять.

Когда после овладения Ритценом командир полка приказал экипажу «Рыжего» ожидать прибытия начальника штаба бронетанковых войск армии, танкисты вместе с разведчиками Черноусова тут же обжили кирпичный особнячок на центральной площади.

Первый этаж оборудовали под баню и прачечную, а второй — под комнату отдыха, в большом полупустом зале.

В окна, давно лишенные стекол, а кое-где и рам, выбитых взрывной волной, врывались солнечное тепло и торопливый, пульсирующий говор прифронтовой дороги. В сторону участка прорыва немецкой обороны через город шли батальоны пехоты, двигались артиллерийские дивизионы, ползли тяжелые колонны саперов и транспорты с боеприпасами. На безоблачном небе, словно на огромной голубой чаше, сверкая на солнце, вычерчивали широкие круги два патрульных истребителя.

Аромат весенней свежей зелени смешивался с острым запахом бензина и масла, а рокот автомобильных моторов — с гулом шагов и лязгом оружия. Неслись возгласы и говор, а порой, словно порыв ветра, набегали, разрастались и замирали вдали песни, песни о Катюше, которая выходила на берег; о реке, широкой и глубокой, как Висла, и о Висле, похожей на Волгу; о дымке от папиросы. Слова русские и польские сплетались так, что порой трудно было отличить, кто движется в колонне, кто поет. Солдаты, русские и поляки, заимствовали друг у друга не только махорку и патроны, не только сухари и гранаты, но и слова. Никого не удивляло, если русский спрашивал, например: «Ктура годзина?»33 или покрикивал: «Напшуд, до дьябла!»34, а поляк говорил: «бомбежка» и «картошка». Никто этому не удивлялся, ибо в совместном труде и в совместной борьбе нужен и общий язык.

— распевал Саакашвили и не по-грузински, и не по-русски, и не по-польски, а на языке, для всех совершенно понятном.

Он стоял у покрытой одеялом доски, положенной одним концом на подоконник, а другим на перевернутый шкаф, в набедренной повязке из клетчатого платка, похожий на шотландца, и гладил брюки большим портновским утюгом на углях. Он то и дело размахивал им по воздуху, раздувая угли, а когда снова принимался за дело, пар клубами вырывался из-под мокрой тряпки.

На клубах пара, как и на воде или на огне, можно гадать, можно узнать по ним будущее, а порой они свиваются так прихотливо, что ясно виден то танк, означающий дружбу, то лес, предсказывающий дальнюю дорогу, то лента из девичьих кос. Однако сегодня, хотя Григорий и брызгал, не жалея воды, ничего не хотело показываться. Сквозняк из окна начисто сдувал пар, и гадания не получалось. Была бы хоть Лидка, можно бы о сердечных делах поболтать. Голодный голодного всегда поймет. Но она где-то при штабе на командирской радиостанции работает. А там офицеров — что патронов в автоматном диске, и один лучше другого…

Григорий брызнул водой, пришпарил утюгом, с остервенением проехался им по штанине. И что это его вдруг так вывело из себя? То ли Черноусов, монотонно стучащий молотком, то ли Томаш, насвистывающий одну и ту же мелодию.

Черешняк сидел босиком на корточках в углу, подле висевшей на гвозде конфедератки ротмистра и отыскавшегося вещмешка. С унылой миной он пришивал пуговицу, орудуя похожей на шило иголкой и толстой, вдвое сложенной нитью в три локтя длиной. Перед тем как сделать очередной стежок, ему приходилось вытягивать правую руку до отказа, но зато была уверенность, что пришито на сей раз будет крепко.

Томаш шил и размышлял о несправедливости судьбы. Вот, например, хорошая гармонь пропала, а никуда не годные сапоги, оставленные им возле дома в тылу у врага, не пропали. Так и стояли на прежнем месте все время, пока он пробирался через линию фронта, и даже, когда пехота наступала, никто их не тронул, не говоря уж о том, что не разорвало их гранатой. А ведь пропади сапоги — что делать, боевые потери, — ему, ясно, выдали бы новые: не ходить же солдату босиком. А пусть бы и не выдали, он и сам по праву отобрал бы у первого встречного фрица, отобрал бы по праву военного времени. А как же иначе? Где это видано, чтобы на войне какой-то там фриц топал в целых сапогах, а ты голыми пятками сверкал.

Рядом на табуретке в рубашке с засученными рукавами сидел Черноусов. Зажав между колен перевернутый на спинку стул и надев на одну его ножку, словно на сапожницкую лапу, сапог, он прибивал оторванный каблук, ритмично стуча молотком. Наконец старшина снял сапог, осмотрел его и, облегченно вздохнув, протянул Томашу:

— Носи, до победы недалеко, должен выдержать.

Увы, надежде старшины закончить на этом сапожницкие упражнения не суждено было сбыться: с другой стороны один из его разведчиков, худенький, щуплый паренек, уже протягивал вперед босую ногу и подсовывал еще один сапог — аккуратный, изящный, с мягким голенищем.

— Вот черт! — Старшина поперхнулся, едва не проглотив зажатые в углу рта гвозди. — Да сколько у вас ног?

— Две, — предварительно удостоверившись, ответил разведчик и добавил, указывая на аккуратный сапожок: — Это Марусин. Я ей свой отдал пойти с Янеком погулять.

Старшина улыбнулся, но тут же грозно зашевелил усами и указал на связку уже починенных раньше сапог.

— А это что! Расплодились, как тараканы.

— Что такое таракан? — спросил Черешняк, подтягивая короткие голенища.

— Таракан? — переспросил Саакашвили и пожал плечами. — Забыл, как это называется по-польски… Ну знаешь, черный такой, шесть ног, быстро бегает и очень вредный.

— А, знаю, — рассмеялся Томаш, — у нас в партизанском отряде такая загадка была. Это эсэсовец на лошади.

— Неправильно! — рассердился Григорий. — Зачем насекомое обижаешь? Я сейчас вспомню, по-польски это похоже на название одной пустыни… Кызыл-Кум, Кара-Кум, Кара-мух?

— Люх, — уточнил Черешняк. — Не «мух», а «люх».

Сзади, за его спиной, басовито забили часы. Томаш нахмурился, вздохнул и с досадой принялся снова пришивать пуговицу. Саакашвили и Черноусов обменялись понимающими взглядами, покосились на заряжающего и тоже вернулись к прерванным занятиям.

А часы продолжали бить размеренно и чинно, с продолжительными паузами. Затихал уже девятый удар металлического гонга, когда из-за закрытой двери донесся голос Еленя:

— Дорогу, союзники!

Все с любопытством взглянули в сторону двери. С минуту никто не показывался, потом лязгнула щеколда и в дверь просунулась нога. У Густлика, как видно, были заняты обе руки, и он пытался поддеть и открыть дверь носком сапога. Наконец он предстал в дверном проеме, потный, сияющий, с растрепанными от ветра волосами, и, опершись о косяк, остановился, чтобы дать всем возможность полюбоваться добытым трофеем.

Виноградная лоза с листьями величиной с мужскую ладонь, старательно вырезанными из дерева, вилась у него по плечам, по бокам до самого пояса. Среди веток и листьев блестел латунный диск с римскими цифрами и стрелками, а чуть выше массивные дверцы прикрывали дупло, из которого в любой миг могли выпорхнуть горластые кукушки и оповестить время. Венчала все это декоративная доска, на которой недоставало только фамильного герба бывшего владельца. Никто не вымолвил ни слова, и Елень, уверенный, что все онемели от восторга, решил сам дать необходимые пояснения.

— Музыкантов в этом Ритцене не оказалось. Я, Томчик, обшарил с полета домов, а то и больше, заглянул в десяток лавчонок, и нигде ничего. Тут мне и пришла ценная идея… Гляньте, хлопцы, на эти часы… С музыкой! С кукушками и с музыкой…

Черешняк встал, швырнул на вещмешок мундир и шило, не боясь, что спутаются нитки, однако, вместо того чтобы броситься с распростертыми объятиями к Еленю, только покачал головой и, облокотившись о подоконник, отвернулся к окну.

Елень шагнул вперед, дверь за ним захлопнулась.

— Ты что уставился, как на покойника? — набросился он на Саакашвили. — Часов, что ли, никогда не видал?

— Густлик, дорогой, — отозвался Григорий и, поставив утюг на одеяло, подошел к приятелю, — неоригинальный ты человек.

— Какой?

Прежде чем Григорий успел ответить, раздался звучный троекратный удар гонга, и в комнату со стены полилась мелодия штраусовского вальса. Продолжая сжимать в руках принесенное «чудо часовой техники», Густлик поднял голову и теперь только увидел развешанные на крюках и гвоздях часы: простые ходики, часы с боем, с органом, с колокольчиками и курантами; круглые и овальные; с римским циферблатом и с арабским. Все они тикали, размахивали маятниками, и все показывали разное время.

— Эти принес гвардии старшина Черноусов, — тоном музейного гида стал объяснять и показывать Григорий. — Эти — его разведчики, а те, что сверху, — я. Гармошку никто не нашел, и поэтому все…

Не стихла еще мелодия вальса, как из объятий Густлика, тарахтя крыльями, выскочила деревянная птица и во все горло провозгласила: «ку-ку!»

— Возьми! Бери, а то шмякну об пол! — разозлился Елень.

«Ку-ку!» — пронзительно вскрикнула вторая.

Саакашвили подхватил «гнездо» с бойкими кукушками, повесил на гвоздь и хотел остановить. Но едва он подтянул вверх гирю, как вся махина вырвалась у него из рук и бешеным галопом поскакала вперед, оглушительно тикая и кукуя на ходу.

В этот не самый подходящий момент в дверях появился человек в гражданском костюме, с красной повязкой на рукаве и постучал в притолоку.

— Обер-ефрейтор Кугель! — представился он, приложив руку к фетровой шляпе. — Заместитель коменданта города по гражданским делам.

Шлепнув ладонью по деревянному циферблату, Елень усмирил кукушек и при виде немца приосанился, приняв вид, подобающий солдату победоносной армии.

— Вползай, — разрешил он прибывшему. — Как с розами?

— Розы? — Немец сделал печальный жест, потом немного оживился. — Сирень цветет около кирпичного завода, там высоко — и вода не дошла. Немножко есть людей. Старик, ребенок, женщина.

— Заботься о них. Да смотри кабель больше не рви, а то во второй раз спуску тебе не будет. — Густлик подсунул ему кулак под нос.

— Хорошо, — поспешил согласиться Кугель. — Теперь нужно только соединять кабель, восстанавливать, ремонтировать. В ратуше уже убирают, вот-вот часы пойдут…

— С этим можешь не торопиться, — буркнул Елень.

— Я умею быть благодарным, — произнес немец. — Велел вот принести для вас подарок на память, а потом что-то скажу.

Он отступил в сторону, дал знак своим сопровождающим, и те втащили на лямках, перекинутых через плечо, как и пристало профессиональным носильщикам, большой продолговатый предмет, завернутый в скатерть.

— Что это, гроб или шкаф? — спросил Елень.

— Шкаф, — радостно осклабился бывший обер, помогая ровнее устанавливать в углу комнаты принесенный предмет. — Шкаф, а внутри…

— Шнапс, — подсказал Густлик.

— Нет. — Кугель приподнял угол скатерти и стал под ней копаться. — Чтобы время шло хорошо, — добавил он таинственно, а потом одним движением, словно открывая памятник, сбросил скатерть… с больших кабинетных часов. Весело звякнув, они стали бить так громко, будто хотели разбудить весь мир.

Это уже было слишком даже для флегматичного Еленя. Не в силах овладеть собой, он перекинул автомат со спины на грудь, подскочил вплотную к гостю и яростно прошипел:

— Катись колбасой!

— Их ферштее нихт! — наморщил брови Кугель и переспросил: — Колбаса? А сыр надо?

— Сгинь, мигом! — во весь голос заорал Густлик, занося руку, но на полпути задержал ее и замер, вытянувшись по стойке «смирно».

В комнату в черном танкистском комбинезоне вошел генерал. Усталым движением он стащил с головы шлем, открыв лоб, совсем белый по сравнению с запыленным и загорелым лицом.

Кугель и два его помощника проскользнули между штабными офицерами и автоматчиками охраны, поняв, что тут сейчас не до них.

Две-три секунды царило неловкое молчание. Черноусов ждал, что поляки сами отдадут рапорт своему командиру, но потом, когда начали мерно и чинно бить кабинетные часы, подаренные обер-ефрейтором, и он и Елень одновременно выступили вперед:

— Товарищ генерал…

— Гражданин генерал… — переплелись их голоса. Верх одержал мощный бас силезца: — Группа советских разведчиков и экипаж танка «Рыжий» находятся…

Густлик умолк, подыскивая подходящую формулировку. Воспользовавшись наступившей паузой, неожиданно вмешался Саакашвили и тихим, грустным голосом, совсем не по-уставному произнес:

— Нет больше «Рыжего»… Остались мы без брони над головой…

— Я знаю, — спокойно ответил генерал и, указывая на дым, валивший от одеяла из-под раскаленного утюга, добавил: — А сейчас останешься еще и без штанов.

Григорий схватил утюг, плеснул, водой из котелка на тлеющее одеяло.

— Потеряли мы машину. Дело было так… — начал было рассказывать Густлик, но, услышав за спиной мелодичные серебряные звуки музыкальной шкатулки, наигрывающей менуэт, сбился и умолк.

— Я знаю, — выручил его генерал. — В сложной ситуации вам встретился немецкий капитан, указавший направление отхода. Этот же капитан два часа спустя обо всем доложил нам по радио.

— Вот черт… — буркнул Елень и, скрывая удивление, подтвердил: — Так точно, гражданин генерал.

— А где командир танка?

Черноусов выступил на полшага вперед и доложил:

— Он с Марусей пошел в город искать гармонию.

— Между ними давно уже гармония…

— Гармошку Черешняка, — пояснил Густлик. — Ту, что осталась от Вихуры. Пропала она.

— Напомните сержанту Косу, что он до сих пор не представил мне рапорта.

— Какого рапорта?

— Письменного. Он знает. У нас была с ним беседа на эту тему, когда его из контрразведки доставили…

Генерал умолк, и в наступившей тишине явственно раздалось тиканье обер-ефрейторского подарка и, что совсем уж некстати, бешеный галоп густликовского «чуда техники», выстреливающего секунды со скоростью пулемета. Однако генерал, казалось, не услышал, или, вернее, не заметил этих звуков, занятый своими мыслями.

— Товарищ механик, — обратился он к старшему по званию из танкистов, и Саакашвили, отставив утюг, вытянулся по стойке «смирно».

— В четырнадцать часов я ввожу в бой маневренную танковую группу с рубежа пять километров западнее Ритцена. В одиннадцать пятнадцать всему экипажу быть в сборе.

Часы с маятником, случайно заведенные Григорием, как раз показали одиннадцать, и над самой головой командира, выскакивая из резной виноградной листвы, наперебой хрипло закуковали кукушки.

Генерал удивленно взглянул на часы.

— Ерунда. Вам надо их сверить. — Он повернул голову и увидел стену, увешанную часами. — Это что еще такое? Мародерство!

Деревянная птаха прокуковала последний раз и юркнула в свое убежище. В комнате воцарилась тишина. Нарушил ее Томаш своим спокойным звучным голосом:

— Они же не золотые, и такие здоровенные, что их не утащишь. Они просто взяты в плен, гражданин генерал.

— В плен, говоришь? — задумался командир. — Возвращают время, украденное войной… Ну ладно, — махнул он рукой и напомнил: — Буду здесь в четверть двенадцатого.

Танкисты стояли еще по стойке «смирно», провожая офицеров штаба армии, когда из-за двери осторожно выглянул Кугель.

— Господин унтер-офицер, — робко обратился он к Еленю.

— Подслушиваешь?

— Нет.

— Что тебе?

— Кое-что сказать.

— О часах?

— Нет. На кирпичном заводе прячется один немец. Он бежал из концлагеря на заводе боеприпасов в Крейцбурге…

— Слушайте, что я вам скажу! — воскликнул Саакашвили, до этого задумчиво хмуривший брови.

— Подожди, — прервал его Елень и повернулся к обер-ефрейтору. — Пусть не боится. Дай ему поесть и что-нибудь из одежды. — Густлик, похлопывая Кугеля по спине, легонько вытолкал его из комнаты: ему любопытно было послушать, что хочет сказать Григорий.

— Вы слышали, генерал сказал: танковую маневренную группу. Значит, нам дадут танк.

— Горит, — показал Густлик на утюг, из-под которого снова валил густой дым.

— Пускай горит, доска толстая, — махнул рукой Григорий.

Схватив в правую руку саблю, а в левую свои недоглаженные брюки и размахивая ими, как флагом, он пустился по комнате вприсядку.

— Гамарджвеба! Победа! Звыченство! — выкрикивал он на всех известных ему языках.

— Нет, нас, наверное, возьмут как десант, — покачал головой Томаш.

Слова Черешняка подействовали на Григория как ушат холодной воды. Он остановился и умолк. Потом нехотя залил водой тлеющую доску, поставил на мокрое дерево утюг и, прыгая на одной ноге, стал натягивать брюки.

Густлик тоже было помрачнел, насупился, но его природный оптимизм скоро взял верх.

— Как прикажут, так и будет, — махнул он рукой. — Только война идет к концу, людей становится меньше, а танков все больше, так что могут и дать.

— Нужно Янека поскорее найти, — напомнил Саакашвили.

— И Марусю, — добавил Черноусов.

— А то, гляди, начнут думать, как сделать, чтобы после войны людей было больше, тогда скоро их не жди, — рассмеялся Густлик. — Где вот только их искать?

— Как это где? — не отзываясь на шутку, ответил старшина. — За городом, где зелени много. Немец говорил, что рядом с кирпичным заводом сирень цветет.

С рассвета, после того как был захвачен Ритцен и кончилось наводнение, они не теряли времени даром, и теперь перспектива возвращения на передовую не застала их врасплох. Все успели уже вздремнуть после трудов бессонной ночи, и никто не захотел оставаться в доме. На поиски Янека отправились все трое.

В центре городка трактор, сотрясаясь от натуги, стаскивал с улиц во дворы разбитые орудия, а многочисленные группы, сформированные Кугелем, сметали с тротуаров битое стекло и груды штукатурки, разбирали развалины разрушенного бомбой дома. Войска неудержимым потоком все еще катились на запад, в сторону поросших лесом холмов.

Боковые же улочки были пустынны и не носили никаких следов войны. Шаги танкистов отдавались негромким эхом. В железных скобах под воротами, в окнах и на трубах торчали шесты, палки, жерди, а на них развевались полотенца, наволочки, простыни, удостоверяя шелестом белого полотна, что захваченный город не намерен оказывать сопротивления. Кое-где в окнах мелькали порой бледные лица, торопливо отступавшие в полумрак квартир.

Друзья свернули в проулок, держа направление на трубу кирпичного завода, и неожиданно встретились с нестарым еще человеком, толкавшим перед собой детскую коляску, нагруженную пакетами, свертками и объемистым мешком фасоли. Немец сделал было движение, словно собираясь все бросить и бежать, но, поняв, видимо, что шансов у него мало, пересилил себя и продолжал идти навстречу, низко опустив голову.

Танкисты с любопытством смотрели на его зеленый свитер и серые штатские брюки, заправленные в новенькие армейские сапоги. Свитер и сапоги либо только что были выданы, либо просто украдены с военного склада.

— Мой размер, — на глаз определил Черешняк, когда встречный поравнялся с ним.

Мужчина отпустил ручку, и коляска с разгона прокатилась еще несколько метров. Вытянувшись по стойке «смирно», немец медленно поднял руки. Теперь только друзья заметили, что вместо правой руки от локтя у него кожаный протез на металлических шинах.

— Если брать, так бери, — буркнул Елень.

— Нет, — решил Черешняк, — дохожу в старых.

Не оглядываясь больше на инвалида, они пошли дальше.

— Интересно, скольких он расстрелял, прежде чем потерял руку? — спросил Григорий и, не ожидая ответа, сам тут же добавил: — А может, и не расстреливал…

Мостовая кончилась, и вдоль рва мимо большого сада они вышли на окраину города. Дальше тянулся пустырь, поросший редким кустарником и сначала полого, а потом все круче поднимавшийся вверх. На склоне рыжели заросшие бурьяном печи, серела крыша сушилки и торчала труба, изгрызенная снарядами.

Приятели остановились среди яблонь, покрытых лопнувшими бледно-розовыми почками, готовыми вот-вот совсем распуститься. Густлик, выступив на шаг вперед, стал осматривать в бинокль местность и сразу же на фойе рыжеватой поляны заметил овчарку.

— Старшина правильно говорил, — произнес он, обращаясь к друзьям. — Шарик здесь, — значит, и хозяева недалеко.

Положив руки на автомат, он широким шагом двинулся вверх по склону. За ним, в нескольких шагах по обе стороны, следовали Григорий и Томаш. Один просматривал местность справа, другой — слева, прикрывая ведущего, — эта привычка сохранится еще долго после войны. Когда-нибудь в будущем сын или дочь обратят на это их внимание, а они улыбнутся смущенно и обратят все в шутку, ибо фронтовые привычки становятся смешными в мирное время.

В апреле 1945 года шла еще война, но здесь, на окраине Ритцена, было тихо и спокойно. Звуки боя долетали сюда приглушенные расстоянием, а движение на шоссе отсюда слышалось, как шум далекой реки.

— Пан плютоновый, — проговорил Черешняк после некоторого раздумья.

— Я же разрешил называть меня по имени, — обернулся Елень.

— У меня такой вопрос, что лучше по званию.

— Ну, что тебе?

— Если бы мы не так спешили вперед, меньше бы людей погибло, а?

— Неправильно, — горячо возразил Саакашвили. — Если фрица не гнать, то он через километр зароется в окопы, нашвыряет мин, и опять его выкуривай… Надо гнать, пока не опомнится.

— Это одно, — поддержал его Елень. — А другое дело — в лагерях и тюрьмах томятся люди. Что ни час, то смерть новые тысячи косит. — Он задумался на минуту и вспомнил: — Кугель говорил, что здесь на заводе какой-то узник прячется, бежавший из лагеря…

Они подошли к Шарику, который давно уже поглядывал в их сторону, махал хвостом, но с места не трогался.

— Где Янек? Где Маруся? — спросил Григорий.

Пес заскулил и ткнул носом в палку: ведено, мол, караулить, так что с места сойти не может.

— Ну, я это возьму. — Густлик поднял палку. — Теперь пошли?

Опустив к земле нос, ловя четкий запах следа, собака двинулась в сторону трубы и печей, полускрытых неровностью местности.

— Давайте покричим, — предложил Томаш, набирая в легкие воздух.

— Молчи, — остановил его Густлик и добавил с лукавой миной: — Застигнем их врасплох.

Все трое рассмеялись и пригнулись пониже, чтобы Янек не заметил их раньше времени. Бежавший впереди Шарик вдруг остановился и застыл с поднятой передней лапой, словно делал стойку на зверя. Он не издал ни единого звука, только ощетинил на загривке шерсть и яростно оскалил клыки.

Выражение озорного веселья вмиг слетело с лиц танкистов. Пригнувшись к земле, они взвели затворы автоматов. Потом, скрываясь за кустами, осторожно двинулись вперед, пока перед ними не открылся вид на основание трубы и лечь для обжига кирпича.

Там стоял здоровенный детина в сапогах и черных брюках галифе. Сжимая в руке пистолет, он выглядывал из пролома в стене печи и поминутно бросал нетерпеливые взгляды на часы.

Григорий и Томаш вопросительно взглянули на Густлика. Елень прижал палец к губам, а потом широким взмахом руки показал, чтобы они обходили печь с тыла. Сердце у него сжалось в предчувствии беды. «Черт его знает, сколько там в развалинах сидит таких вот с пистолетами».

Затем он вместе с Шариком отступил немного назад и пополз к заводу через заросли сирени.

Со стороны города, с ратуши, донесся глухой, низкий бой часов, пробивших половину одиннадцатого и возвещавших уцелевшим жителям о том, что начался отсчет нового времени.

12. Расставание

Еще тогда, на рассвете, когда она прикрыла ему глаза своими маленькими ладошками, от которых так сладко пахло йодом и свежестью, уже тогда вместе с радостью от встречи он ощутил где-то в глубине души смутную грусть. Он подавил это чувство, забыл о нем, прижав к себе девушку, стройную и гибкую, как лесная лань. Не вспоминал он об этом чувстве и потом, занявшись туалетом, чисткой оружия и обмундирования, но сейчас эта льдинка печали возникла вновь и никак не хотела таять.

Обнявшись, они шли по склону холма, среди кустов, покрытых яркой весенней зеленью. Город, отступая вниз, издали казался привлекательнее, спрятав серые стены домов среди бледно-розовых ветвей садов и прикрывшись красными шапками черепичных крыш. Янек подумал, что где-то там между домами цветут розы обер-ефрейтора Кугеля, и порадовался, что они уцелели; благодаря своевременно принятым мерам напор воды был ослаблен, и это спасло от затопления более удаленные от канала улицы.

Маруся, словно почувствовав, что он думает не о ней, заглянула ему в глаза и остановилась. Янек прижал ее крепче, поцеловал. Губы у нее были словно весенний дождь — ароматные и свежие. Шарик, шнырявший впереди в кустах, тут же вернулся, тявкнул и прыгнул, коснувшись их передними лапами. Высунув кончик розового языка, он протягивал морду то к ней, то к нему: тоже, наверное, хотел поцеловаться.

— Не мешай, Шарик, — попросила Маруся.

Янек поднял с земли палку, сделал вид, что поплевал на нее, и забросил подальше в кусты. Овчарка бросилась за ней, схватила и хотела нести обратно, но ее приковала к месту резкая команда:

— Стеречь!

Шарик присел возле палки, недовольно заскулил, но прижал уши — приказ есть приказ.

Огонек рассмеялась:

— Вот как приказы выполняет.

— Как и мы, — ответил Кос. — Налево, направо, прямо, шагом марш, стой… — невесело закончил он.

Встречались они в последнее время часто: армия, в которую входили разведчики Черноусова, действовала по соседству, примыкая флангом к польской армии. В уставах ничего не говорится о подразделениях, связанных особой дружбой, но на практике командующие фронтами охотно выделяют на соседние участки войска, которым уже приходилось сражаться плечом к плечу, а командующие армиями выделяют на стыки дивизии, имеющие опыт взаимодействия. Знают друг друга члены их штабов, командиры полков, а если есть дружба — легче побеждать и реже поражения.

В этом и таилась причина частых встреч под Варшавой, под Гдыней и в Гданьске, на восточном и западном берегах Одера. Когда армии действовали по соседству, тогда и удавалось встречаться сержанту Косу с Огоньком, хотя, правда, не надолго — на день, на час, на несколько минут. Отсюда и этот холодок грусти при каждой встрече. Того и жди, последует приказ — одному вперед, а другому оставаться на месте.

— Давай сегодня же и напишем, — проговорил Янек, продолжая, видимо, давно начатый разговор. — Сразу как вернемся. Я своему командующему армией, а ты своему.

— Тебе-то проще: попросил разрешение на свадьбу, и все, — ответила она грустно. — А мне надо писать рапорт не только о переводе в другую часть, не только о сиене формы, но и о смене родины.

— Нет, зачем, — возразил он. — Теперь все будет не так, как до войны. Граница теперь не стена, а мост. Ведь и я никогда не забуду ни последних лет, ни Ефима Семеновича, ни избы из кедрачей в Приморье. Будет теперь у нас у каждого по две родины…

— Придется разлучиться со старшиной Черноусовым, а ведь он стал для меня вторым отцом, — продолжала она, не обращая внимания на слова Янека. — На берегах Волги, на выжженных полях, остались женщины и тысячи искалеченных пулями и осколками. Какие бы слова я ни писала в рапорте, они будут значить, что я не хочу вернуться к этим людям.

— Нигде после этой войны, а в Польше особенно, не будет недостатка в людях, которым понадобятся твои добрые руки, твоя помощь, — тихо ответил Янек. — В том, что ты говоришь, конечно, много правды, все верно, но только я не могу теперь представить себе жизни без тебя.

— И я без тебя, — прошептала она.

— Значит, надо писать. Сегодня же.

С минуту они стояли молча. Война приучила их к проблемам, хотя и решаемым ценой жизни или смерти, но однозначным: там враг, здесь друг; там позор, здесь слава; там фашизм, здесь свобода. Логика войны не оставляла места для сомнений, а частности разрешал приказ.

Теперь же им обоим предстояло решать вопрос, касавшийся не столько последних дней войны, сколько грядущих дней мира. А приказ надо было отдать собственному сердцу.

— Улыбнись, — попросила девушка.

Голос и взгляд ее, словно ветерок, согнал тучу с его лица. Он тряхнул головой и, схватив Марусю за руку, потащил за собой по травянистому склону в сторону кирпичного завода. Они бежали, весело смеясь. Огонек слегка прихрамывала: чужой сапог был ей все-таки немного великоват.

Завод встретил их могильной тишиной. Громада изгрызенной снарядами трубы; длинная, заросшая бурьяном печь с зияющим проломом в стене; брошенные тачки и ржавый котел… Оба невольно притихли.

Янек обнял девушку, долго и нежно целовал ее лоб, щеки, губы. Потом она, тыча пальчиком то в себя, то в него — как это делают дети, играя в считалочку, — продекламировала по слогам:

— Я те-бя лю-блю. А ты?

В заброшенной печи раздался какой-то звук. Янек мгновенно обернулся и схватился за рукоятку маузера. По мелкому, как пыль, песку скатывались комочки жженой глины. Янек пожал плечами, сделал шаг вперед и через пролом вытащил из печи серый кирпич:

— Необожженные, пересыхают и лопаются.

— Пойдем обратно. Нам же надо еще сегодня написать рапорта.

— Успеем. Подожди тут минутку. — На обрыве за печью он заметил распустившуюся сирень.

Маруся присела на опрокинутые тачки, сняла с нога взятый напрокат сапог и, старательно вытряхнув из него камешки, стала перематывать портянку.

И вдруг она услышала сзади шорох; хотела обернуться, но не успела: кто-то громадный и сильный одной рукой схватил ее за горло, другой — натренированным движением воткнул в раскрытый в крике рот кляп и, выкрутив за спину руки, потащил за собой. С минуту она еще видела снятый с ноги сапог, валявшийся возле тачки на утрамбованной глине, поросшей кое-где кустиками свежей травки, а потом на голову ей набросили пропахшую потом куртку из грубого солдатского сукна.

Карабкаясь по крутому обрыву сзади печи и насвистывая песенку, Янек выбирал в кустах сирени самые распустившиеся ветки, лиловые и белые, складывая их в букет. Взглянув вниз и не увидев на опрокинутых тачках Маруси, он не удивился, решив, что ей, наверное, вздумалось поиграть в прятки.

Подпрыгивая и пригибая высокие кусты, он сломал еще несколько веток, обвязал букет вынутым из кармана обрывком провода и побежал вниз, прыгая через камни. При этом он весело распевал:

— Это я, это я, выйди, милая моя…

Возле тачек он остановился и внезапно умолк, увидев брошенный сапог. Переложив цветы в левую руку, он хотел было расстегнуть кобуру, но в тот же миг в спину ему уперся ствол и кто-то сзади выхватил из кобуры его маузер.

— Молчать. Кругом, — шепотом проговорил нападавший и, крепко ухватив его за плечо, заставил выполнить приказ.

Повернувшись, Кос остолбенел: в проломе печи стояла Маруся с кляпом во рту и скрученными руками, а рослый эсэсовский офицер упирался штыком ей в шею — кожа слегка вдавливалась под острием.

— Ваша девушка… Смерть или жизнь. — Тот второй, что направлял на него пистолет с расстояния двух шагов, медленно подбирал слова. — Труп или живой, — пытался объяснить он на ломаном русском языке, жестами показывая, что хочет переодеться.

Янек утвердительно кивнул головой, а тот, растопырив пальцы руки, продолжал объяснять:

— Пять костюмов… гражданских, не военных. У тебя десять минут. — Он снова показал на пальцах, что речь идет о пяти костюмах и десяти минутах. — Или… — Эсэсовец, стоявший возле Маруси, отвел штык и изобразил выпад. — Ясно?

Кос вторично кивнул и по разрешающему жесту немца бросился бежать в ту сторону, где к склону ближе всего подступали дома городка.

Он бежал. Голова, ноги, руки, все тело были будто налиты страхом. Кусты, трава и приближавшиеся дома виделись ему сквозь липкую серую мглу, пронизанную блеском штыка, приставленного к Марусиной шее.

Янек не заметил и даже потом, значительно позже, не мог вспомнить, в какой дом он забежал, из какого шкафа не то сундука вынул пять мужских костюмов. Опомнился он только на обратном пути, споткнувшись о труп солдата, которого догнала на окраине города какая-то шальная очередь. Убитый лежал навзничь, распластав руки, а рядом валялись в траве выпавшие из сумки яйцеобразные гранаты в крокодиловых оболочках. Кос машинально отметил, что взрыватели в них вставлены, и тут же вспомнил, что каждая из них дает свыше ста осколков с радиусом убойной силы в пятьдесят метров.

Задержавшись всего на долю секунды, он продолжал бежать дальше. Подъем становился все круче, затрудняя бег. По лицу текли крупные капли пота, заливали глаза, мешали смотреть. Груда одежды, переброшенная через левую руку, становилась все тяжелее. Основания трубы не было еще видно за скатом, когда он, боясь опоздать, стал кричать:

— Алло! Алло! — Он жадно хватал воздух и, когда был уже совсем близко, спросил: — Кому отдать костюмы?

— Мне, — ответил эсэсовец в рубашке и черных брюках галифе, выходя ему навстречу с автоматом в руках. — Ты говоришь по-немецки? — заметил он с удовольствием и протянул руку, чтобы забрать одежду.

Кос отступил на шаг назад.

— Где девушка?

Со стороны города звучным одиночным ударом отозвались часы, возвещая половину какого-то часа. Немец секунду прислушивался, не ударят ли еще раз, а потом поднял дуло автомата и, переменив тон, гаркнул:

— Твоя девушка, ты, идиот… — Он схватил левой рукой пиджаки и брюки, а выражение его лица не сулило ничего доброго.

Поняв, что рассчитывать на эсэсовское слово не приходится, Янек одним движением швырнул одежду на ствол автомата. Приглушенная очередь разорвала воздух. Кос вырвал чеку из зажатой в руке гранаты, схватил немца за горло и подсунул ему под самый нос рубчатый корпус.

— Моя девушка или…

Немец высвободил уже автомат из-под одежды, но при виде гранаты опустил оружие.

В этот момент внутри печи рухнул штабель кирпичей, сквозь отверстие в стене вырвался клуб рыжей пыли и раздались испуганные крики. Словно из катапульты, оттуда выскочили два эсэсовца, сделал сальто в воздухе третий, свалился на землю четвертый — их гнал Шарик.

Вдруг из темного жерла печи вышли Густлик и Томаш, засучивая рукава и оглядывая кулаки.

— Четверо были внутри, а этот пятый, — пересчитал Елень. — Ты зачем им одежду нес?

— Они грозились убить Марусю. — Кос показал глазами на Григория, выводившего под руку девушку из кирпичной печи, и, виновато улыбнувшись, добавил: — Постойте, а то я держу в руке гранату без чеки, у меня уже пальцы одеревенели.

Янек подбежал к трубе, в отверстие, пробитое снарядом в метре от земли, швырнул стальное яйцо и отпрыгнул в сторону.

Раздался приглушенный взрыв, в воздухе просвистело несколько осколков, наружу вырвался клуб сажи, и вдруг откуда-то снизу донесся стон, а потом слабый призыв:

— Люди! Помогите!

— Черт, — встревоженно выругался Густлик и первым бросился в траншею, ведущую под трубу.

— Томаш, посторожи этих живодеров, — сказал Янек.

Схватив автомат, он бросился за Еленем.

— Огонек, что с тобой? — допытывался Григорий, глядя на побледневшее лицо девушки.

— Милая ты моя! — испуганно воскликнул Томаш.

— Ранили. В последний момент ткнул меня штыком. — Маруся кончиками пальцев коснулась липкого пятна, проступившего на левом рукаве гимнастерки. — Ну ничего, это легко, до свадьбы заживет.

Тем временем Густлик на руках вынес из-под трубы очень исхудавшего человека с бритой головой. Нетрудно было догадаться, что это тот пленный, о котором упоминал Кугель. В окровавленной на груди рубашке, в изорванных штанах, из которых торчали тонкие, как палки, ноги в едва державшихся деревянных башмаках, беглец выглядел ужасно. Только темные, прищуренные от света глаза на его мертвенно бледном лице свидетельствовали, что он еще жив.

— Огонек, бинты! — закричал Янек, не зная еще, что девушка тоже ранена. — Черт побери, осколком от моей гранаты…

Шарик шел рядом. Немец с ужасом следил за каждым движением пса и пытался защититься от него бессильно свисавшей рукой.

Кузов санитарной машины, медленно пробиравшейся в гору навстречу движению по главной улице Ритцена, был забит до отказа. Раненые лежали на носилках, подвешенных друг над другом по три с каждой стороны. Сзади у дверцы, одна половина которой была оторвана снарядом, сидел со спущенными ногами Юзек Шавелло и перебранивался с Константином, лежавшим на нижних нарах и тянувшим махорку из огромной козьей ножки.

В боковой улочке Константин заметил группу танкистов, он разогнал рукой густое облако махорочного дыма, разглядел Томаша и Марусю, а за ними пленных, которые несли еще кого-то на плащ-палатке.

— Стой, стой! — закричал он и, схватив с пола палку, служившую ему костылем, забарабанил по кабине.

В прямоугольнике окошка, давно уже лишенного стекла, показалось лицо перепуганного фельдшера.

— Налет? — Резкая морщина пролегла у него между бровями.

— Нет, раненого еще возьмем, — объяснил сержант и добавил, обращаясь к брату: — Подвинься, освободи место.

Заметив, что санитарная машина притормозила, танкисты ускорили шаг. Кос подбежал к машине и, приветственно махнув рукой Шавелло, заглянул в кабину.

— Гражданин хорунжий, сержант Ян Кос, разрешите обратиться?

— Станислав Зубрык, — протягивая руку через открытое окно, совсем по-граждански представился тот. — Из Минска-Мазовецкого.

— Возьмите двоих раненых.

— Разве это можно? Меня, брат, три недели как призвали, я фельдшер, но сам еще не знаю, что можно, а чего нельзя. А тут еще стреляют со всех сторон…

— Что мы, на потолок их положим? — пробурчал шофер.

— Что вы! — возмутился сержант Шавелло. — Мы сейчас подвинемся, места всем хватит. — Он сполз на пол и охнул от боли. — Пуля-дура ногу зацепила.

Густлик и Томаш осторожно сняли раненого с плащ-палатки и под угрюмыми взглядами эсэсовцев уложили его на освободившиеся носилки.

— Ну и худющий! — поразился Шавелло. — Ротный повар у вас наверняка сволочь, — вступил он в беседу с новичком.

— Он не понимает, — пояснил Кос. — Немец.

— Выматывайтесь с ним. Холера! Своим места не хватает, — разозлился шофер и, выпрыгнув из кабины, подошел с автоматом в руках.

— Спокойно. — Кос положил руку на кобуру. — Хорунжий разрешил.

— Конечно, если поместится, — заглянув в кузов через окошечко, сказал фельдшер.

— Что же это такое, чтобы я немцу место уступал? — скорее удивился, чем разгневался сержант.

— Пан Шавелло, — вмешался Томаш, — этого немца гестапо в лагерь загнало. Он честный человек.

— Ребята, я не поеду, останусь с вами, — просила Маруся тихим голосом. — Зачем в госпиталь?

— Черт его знает, что это был за штык, — убеждал ее Янек. — Там тебе сделают укол, продезинфицируют… А заодно последи, чтобы и немца подлечили как следует.

Она сама понимала, что Кос прав, и кивнула головой в знак согласия, но тут же упрямо добавила:

— Забирай свое кольцо, раз ты такой!

— Ну и заберу, — улыбнулся Кос, помогая ей залезть в машину. — Только возвращайся за ним поскорей.

Шарик, предчувствуя разлуку, громко заскулил и, опершись лапами о машину, норовил лизнуть девушку, гладившую его по голове.

— С тобой я ничего не боюсь, а одна…

— Вот видишь. — Янек погладил ее по лицу. — В госпитале напиши рапорт и пришли.

— Разве же ты одна, голубка? Мы ведь с тобой, — басовито успокаивал ее Константин.

Томаш извлекал из своих необъятных карманов какие-то консервы и совал их в руки старику.

— Пан Шавелло, присмотрите там за ней, не оставляйте ее одну.

Мотор заурчал, шофер со скрежетом включил скорость.

— Где вас искать? — крикнула Маруся.

— В Берлине! — прокричал в ответ Кос, надевая колечко на мизинец.

Они весело махали руками вслед отъезжающей машине, пока она не скрылась в глубине улицы, запруженной войсками. Но потом лица их сразу погрустнели.

— Как под Студзянками, — проговорил Янек.

— Ну и что, — пытался утешить его Григорий. — И тогда месяца не прошло, как снова встретились.

— В госпитале…

— Тьфу, типун тебе на язык, — разозлился Густлик. — А вообще-то с бабами одни только хлопоты, это факт. Я спешить не буду — женюсь, когда поседею.

— Товарищ, — Саакашвили задержал красноармейца, ведущего группу пленных, — возьми наших.

— Своих хватает, — покачал головой тот.

— Твои — мелкота, клячи переодетые, мобилизованные, — оживился Елень, — а наши, сам посмотри, что ни гусь — важнее самого Гитлера. За таких можешь медаль получить.

— Дашь закурить — возьму, — согласился конвойный.

Томаш загнал пленных, взятых на кирпичном заводе, в колонну, медленно двигавшуюся в сторону Одера, с минуту шел рядом и, убедившись, что никто на него не смотрит, хватил каблуком эсэсовца, грозившего штыком Марусе.

— Чтобы другой раз с девушками не воевал, — бросил он на прощание захромавшему.

На это ушло несколько минут, и ему пришлось потом догонять свой экипаж, пробираясь между нескончаемыми колоннами. Догнал он их уже у входа в кирпичный дом на треугольной площади в центре Ритцена. Тут уже их ждал Черноусов со своими разведчиками.

— Где Огонек? — спросил он встревоженно.

— Ранена в руку, — ответил Кос.

— Не уберегли, значит, — проговорил старшина с упреком. — А она у нас в отряде все равно что дочка.

— В засаду попали, — пытался оправдаться Янек, но, видя, что второпях здесь, на улице, никого ничем не убедить, добавил: — Через полчаса будет в госпитале, а через несколько дней вернется.

— Из нашей армии части идут, пора прощаться.

Черноусов хотел на прощание обняться, но его остановил Томаш.

— Там наверху никого нет?

— Все здесь.

— А вещи?

— Боишься, кто-нибудь часы заберет? — вмешался Густлик.

— Нет, вещмешок там остался. — Обеспокоенный Черешняк торопливо пожал руку Черноусову и бегом бросился в дом.

— Где теперь встретимся? — проговорил старшина.

— Давай в Берлине, — предложил Янек. — С Марусей тоже так договорились.

— Давай. В самом центре, откуда Гитлер командует.

13. Глубокая разведка

— Разведчики, становись! Смирно!

Без спешки и суеты отряд молниеносно построился в колонну по четыре. В ней не нашлось бы двух гимнастерок одинакового цвета, одинаково выгоревших на солнце, двух пилоток, одинаково надвинутых на лоб, двух похожих лиц, и тем не менее с первого взгляда можно было понять, что этот отряд, связанный невидимыми нитями, крепче, чем любая семья.

— Шагом марш! — подал команду старшина Черноусов.

Танкисты с минуту наблюдали, как колонна, отпечатав три шага, мерно заколыхалась в марше и влилась в человеческий поток, текущий по шоссе, а потом поднялись по лестнице на второй этаж. Саакашвили, заметив, что у Коса грустное лицо, взял его под руку:

— Ты же не нарочно с гранатой. А что Маруся в госпитале, оно и лучше. На фронт вернется, а фронта и нет.

— Как это нет? — удивился Густлик.

— А так. Заседают за столом все союзники вместе. Фронта нет, никто никого не убивает.

С улицы донесся низкий рокот дизельного мотора и характерный лязг гусениц. Саакашвили оглянулся, собираясь было вернуться и посмотреть, что там, но в этот момент Шарик вдруг рявкнул и прыгнул вперед, распахнув дверь передними лапами. Подгоняемый любопытством, Кос перемахнул две оставшиеся ступеньки и остановился в дверях как вкопанный. Григорий и Густлик налетели на него, застыли на месте и с удивлением наблюдали, как по полу перекатывается сплетенный клубок рук и ног. Шарик приготовился прыгнуть.

— Стоять, — приказал ему Янек и тут же скомандовал друзьям: — Хватай обоих!

Они бросились вперед, растащили борющихся. Густлик схватил Томаша и зажал его двойным нельсоном, а Кос и Саакашвили удерживали незнакомого солдата. Стройный, в ладно пригнанном комбинезоне, он не вырывался, только тяжело дышал и облизывал языком рассеченную губу.

— В чем дело? — спросил Янек Томаша.

— Консервы хотел украсть.

Незнакомец пожал плечами.

— Могу вам своих добавить, если вам есть нечего, — произнес он высоким звучным голосом. — Пустите, я же не убегу. — Он повернулся к Косу. — И собаку придержите, а то бросится. Я хотел часы подвести, они спешат на шесть часов. — Он указал на висевшие посреди стены часы с кукушкой, которые все еще тикали со скоростью экспресса.

Густлик отпустил Черешняка. Тот, хромая, подошел к стене, открыл дверцы и вытащил из гудящего ящика спрятанную там жестянку с консервами.

— Ишь ты, как раз эти понадобилось ему подводить. Мало тут других,

— ворчал он, потирая руку.

Саакашвили и Кос тоже отпустили своего пленника.

— Хотелось бы узнать, — вызывающе спросил Янек, — кому какое дело до наших часов?

— Я все-таки не чужой, — ответил тот.

Он поднял с пола фуражку с целлулоидовыми очками над козырьком, надел ее набекрень. Потом, массируя кисть и помахивая затекшей рукой, пояснил:

— Нам приказано взаимодействовать.

Он встал по стойке «смирно», щелкнул каблуками и протянул для пожатия руку. И когда, после секундного раздумья, Кос подал ему свою, представился:

— Подхорунжий Даниель Лажевский.

— Сержант Ян Кос.

«Ку-ку», — подтвердила деревянная кукушка на стене.

— А если короче, то меня зовут просто Магнето.

— А меня — просто Янек. Откуда тебе известно о взаимодействии?

— Старик хочет до подхода главных сил захватить мост на канале.

Часы, спешившие на шесть часов и пятнадцать минут, пробили пять, и с последним ударом, как всегда пунктуальный, в комнату вошел генерал. А за ним, в черном танкистском комбинезоне, коренастый офицер, смуглолицый, с бравым чубом, отливающим синевой, как вороново крыло.

— Вижу, с командиром мотоциклистов вы уже познакомились.

— Так точно, и даже близко, — ответил подхорунжий, искоса взглянув на Томаша.

— А это поручник Козуб, командир передового отряда.

Кос инстинктивно сделал полшага навстречу, чуть поднял правую руку, чтобы поздороваться, но чернявый, слегка прищурив карие глаза, внимательно осматривал экипаж «Рыжего».

— Гражданин генерал, — начал Кос, — в Крейцбурге…

— Тебе уж успели сказать? — с деланной ворчливостью спросил генерал. — Не в самом городе, а южнее — бетонный мост. — На гладильной доске он расстелил карту, придавил один ее угол остывшим утюгом.

— Разрешите доложить? — снова вмешался Кос.

— Горит? — Генерал недовольно сдвинул брови и взглянул на часы. — Говори.

— Заключенный из концлагеря при заводе боеприпасов в Крейцбурге сообщил, что охранники получили приказ уничтожить их всех до освобождения. Если бы упредить эсэсовцев, то подпольная организация лагеря ударила бы с тыла.

— Где он?

— В госпитале. Ранен и совсем отощал…

— Поляк?

— Немец.

— А почему эсэсовцы собираются тянуть до последней минуты?

— Завод выпускает бронебойные снаряды повышенной мощности. Четыре тысячи узников. Он принес подробный план. — Янек протянул вынутую из кармана тряпицу величиной с носовой платок, покрытую мелкими значками.

Генерал в раздумье рассматривал ее, потом разгладил ладонью лист карты и, чтобы ровнее лежал, придавил его с другого края парадной фуражкой ротмистра.

Окованный козырек лег полукругом на Шпрее, а орел повис прямо над черным пятном громадного города.

В открытой двери показалась Лидка, но ее никто не заметил, поскольку все внимательно рассматривали карту. Наклонившись, Черешняк оттолкнул Еленя, тот ткнул его в бок, а Томаш, полагая, что ему предлагают высказаться, изрек то, чему недавно научил его командир:

— Если не будем спешить вперед, больше людей погибнет.

— Правильно, — кивнул головой генерал, вглядываясь в карту и обдумывая решение. — Правильно, — повторил он, когда смысл сказанного солдатом дошел до его сознания, и с интересом взглянул на молодого Черешняка. — В отца ты, видно, пошел, философ, но ты прав.

Кос тоже поднял взгляд на Томаша и поверх его склоненной головы заметил Лидку, которая, приподнявшись на цыпочки, посылала ему воздушный поцелуй и улыбку. Янек поднял руку в молчаливом приветствии. Девушка, казалось, была все той же, но в то же время и какой-то другой. Он не понял, в чем это выражалось, — может, другая прическа, может, лучше пригнанное обмундирование? У них там в штабе полно разных портных и сапожников…

Тем временем генерал остро отточенным карандашом загнул на север конец самой длинной черной стрелки на карте и обратился к офицеру:

— Все, Козуб, остается как и прежде. С той только разницей, что не мост, а люди. Пройдешь на десять километров дальше и без шума форсируешь канал.

— Ясно, гражданин генерал.

— Просочиться, овладеть, удерживать до подхода главных сил, — твердым, решительным голосом отдавал приказ командир. — Для выполнения задачи выделяю разведотряд в составе мотоциклетного взвода под командованием Магнето, два тяжелых танка поручника Козуба и экипаж «Рыжего».

— В качестве… — Саакашвили запнулся, с трудом проглотил слюну. — В качестве десанта? — выдавил он из себя.

— Да, я же еще не сказал. — Генерал хлопнул себя по нагрудному карману, вынул конверт и протянул его Косу. — Тебе письмо. Отец был на том берегу, но вас уже не застал. Оставил шкатулку от земляков, а сам отправился в Щецин.

— Что оставил? — удивился Кос, застыв с ножом в руке, которым собирался вскрыть конверт.

— Шкатулку, — повторил генерал, рассмеявшись. — Вы же помните, как во время гулянья в Гданьске начали собирать деньги на танк. Это когда еще Франек Вихура и Григорий Саакашвили влюбились в двух хорошеньких сестричек-близнецов. Они и фотографии с твоим отцом прислали. — Генерал шарил в своей полевой сумке.

— Новый? Наш? Где? — как скорострельная пушка, Григорий выпаливал свои вопросы, еще не веря, но уже млея от радости.

— Во дворе, — ответил генерал с деланным безразличием. — Я думал, вы слышали, когда мы подъехали.

Саакашвили бросился к окну, а за ним и весь экипаж. Возле дома стоял танк, новенький, прямо с завода, даже краска, цвета весенней листвы, нигде не была поцарапана. На борту белела надпись — «Рыжий», и не хватало только отпечатков рук. В открытый люк механика высовывался Вихура и, задрав вверх голову, кричал:

— Привет, братцы! — Он хотел помахать им рукой и, по обыкновению, стукнулся головой о длинный ствол мощной пушки.

Первым из застывшего у окна экипажа пришел в себя Саакашвили, он метнулся к двери и, не заметив Лидки, хотя едва не сбил ее с ног, исчез, словно его сдуло ветром. За ним, отдав на бегу честь генералу, затопал Елень и, пробегая мимо, потрепал по волосам девушку. Томаш сунул в карман консервы, схватил из угла вещмешок, а с карты ротмистровскую фуражку; поскольку обе руки у него были заняты, виновато улыбнулся в сторону высокого начальства, расшаркался, поклонившись телеграфистке, и поскакал вниз по лестнице.

Боевая задача была поставлена, официальная часть визита генерала завершена, и Лидка, слегка поправив волосы, подошла к Косу, все еще стоявшему у окна с письмом в руке, которого он так и не успел прочитать.

— Здравствуй, Янек, — протянула она руку. — Я очень беспокоилась. Радиограммы такие поступали…

— Привет. Как видишь, все целы, — ответил он с улыбкой и, обращаясь к генералу, спросил: — А откуда надпись на броне?

— Вихура рисовал, я разрешил. Я вижу, ты что-то не очень рад.

В один миг слетела сдержанность. Янек сунул письмо в карман, извиняющимся движением коснулся руки девушки и прямо с места, почти без разбега, прыгнул в окно на броню башни.

Шарик, не отходивший до этого от своего хозяина, выглянул в окно, заскулил, но, видимо поняв, что этот путь не для него, с лаем помчался к лестнице.

Подхорунжий Лажевский, разглядывавший уже несколько минут Лидку, расправляя под ремнем гимнастерку, тоже перегнулся через подоконник, словно намеревался выпрыгнуть.

— Ура! — гремели внизу ликующие крики экипажа.

— А вы, девушка, почему не радуетесь вместе с ними? — подступился Даниель. — Вам так идет улыбка.

— Радуюсь, — проглотила она слезы в голосе. — Даже очень.

— Готов три танка подбить за такую улыбку.

— Пусть гражданин подхорунжий до осенних холодов подождет, сейчас слишком жарко, — фыркнула она на него, как кошка.

— Ура! — орал басом Густлик, а Томаш пронзительно свистел в два пальца.

— Ну прямо как дети, — неодобрительно произнес поручник Козуб.

— Точно, — поддержал его генерал.

— А если подведут?

— Нет, Испанец, не подведут. Лучших разведчиков среди танкистов днем с огнем во всей Польше не найдешь, — произнес генерал.

Внизу, во дворе, зарокотал двигатель — и гул пятисот лошадиных сил заглушил все остальные звуки.

Начало наступления возвещают артиллеристы. Из орудийных, гаубичных и минометных стволов, с направляющих ракетных установок выбрасываются на позиции противника десятки, сотни и тысячи тонн начиненного тротилом металла. На глубине почти двадцати километров от линии фронта они распахивают окопы, разрушают укрепления, уничтожают огневые позиции. Авиация наносит удары еще глубже по узлам автомобильных и железных дорог, разрушает мосты, рассеивает скрытые группировки резервов, охотится за штабами.

Однако, каким бы сильным, продолжительным и страшным ни был этот огненный ураган, когда пойдет в атаку пехота, оживут здесь и там молчавшие до того бетонные доты, отзовутся необнаруженные батареи, из засыпанных укрытий выползут автоматчики. Пехотинец должен эти позиции уничтожить и захватить, доставая гранатой и автоматной очередью туда, куда не попал артиллерийский снаряд или бомба. При поддержке артиллерии, в сопровождении минометов, противотанковых пушек и танков непосредственной поддержки солдат уничтожает точки сопротивления, отражает неожиданные контратаки и в сотнях схваток расчленяет оборонительные линии, которые еще сохранили живучесть и способность к сопротивлению.

Командиры напряженно следят за этим этапом боя, зная, что приближается минута, когда под очередным ударом, равным по силе ста предыдущим, лопнет какая-то главная артерия, сдаст психологическая выдержка обороняющихся. Этой минуты нельзя упустить. Именно в этот момент, не раньше и не позже, следует с максимальной энергией и мощью нанести удар, который превратит отступление противника в бегство, а наше наступление — в преследование.

В такие моменты командующие фронтами вводят в бой танковые армии, а командующие общевойсковыми армиями — свои танковые бригады, механизированные танковые дивизии и усиленные полки; и тогда, в грохоте брони и гуле сотен тысяч механизированных лошадиных сил, выступают ударные войска. Они сметают остатки обороны и мчат вперед во всю силу моторов: захватывают дороги и мосты, молниеносными рейдами овладевают узлами коммуникаций, форсируют водные преграды, взламывают оборонительные линии в глубине, прежде чем противник успеет занять их своими войсками. Танковое преследование для командиров — примерно то же, что сбор урожая для крестьянина: в течение нескольких часов и дней оно приносит плоды, которые взращивались месяцами тяжкой подготовки. И ничего удивительного, что генералы выводят полки, укрытые сталью, на передовую линию и вводят их в бой лично, как некогда в прошлом воевода вводил свои отборные резервные дружины…

В нескольких километрах западнее Ритцена, там, где асфальтовое шоссе, выпутавшись из леса, взбегает на возвышенность, в глубоком эскарпе у самого горизонта укрылся бронетранспортер. Над ним сквозь маскировочную сетку поблескивала антенна радиостанции, рядом стоял генерал, глядя в бинокль. По мере того как по шоссе подтягивались все новые батальоны, танки, противотанковые орудия, пехота на бронетранспортерах и автомашинах, он разворачивал их либо влево, либо вправо и бросал в бой, через высоту, в сторону перекрестка дорог, над которым стлался дым пожаров и взлетали столбы разрывов.

Дивизион полевой артиллерии въехал на высоту и развернулся на обратном ее скате. Отцепленные грузовики вернулись в укрытие. Правофланговый расчет начал пристрелку, а минутой позже уже гремели залпы всех двенадцати стволов.

К помощи радио генерал старался не прибегать. Не в его обыкновении было подгонять своих подчиненных и мешать им в пылу боя. Он только прислушивался к обрывкам хриплых команд, несшихся из громкоговорителя установленной на бронетранспортере радиостанции, и наблюдал. Два первых столба дыма на поле были черными — это противник подбил из укрытия наши атакующие машины. Но вот теперь выросли три, нет, уже четыре светлых шлейфа над горящими машинами немцев, заправленными бензином. Еще минута — и вал разрывов перескочил на перекресток дорог. Быстрее поползли вперед наши танки и бронетранспортеры. Значит, все-таки сбили и пошли вперед…

Генерал повернулся, посмотрел на шоссе за собой, а потом, отнимая бинокль от глаз, спросил, обращаясь в сторону транспортера:

— С Испанцем связь есть?

— Так точно, — ответила Лидка и подала через борт транспортера трубку радиотелефона.

— Испанец, тебя вижу. Поворачивай на запад — два километра впереди свободны, а дальше действуй по обстановке.

— Я «Передовой», понял, прием, — доложил голос поручника Козуба.

С минуту генерал и девушка наблюдали, как колонна отдельного разведотряда, не доходя до высоты, поворачивает вправо: впереди двигались мотоциклы, ощетинившиеся стволами ручных пулеметов, потом два тяжелых танка с длинными стволами мощных орудий, за ними «Рыжий» и опять мотоциклисты. Однако замыкающий не свернул вправо, а продолжал на полной скорости мчаться вперед.

— Лидка… Старик положил трубку? — раздался нерешительный шепот в громкоговорителе.

Генерал отдал микрофон телеграфистке:

— Разговор, кажется, не для меня.

— Лидка, ну и мировой у нас танк. Ты слышишь нас? — конспиративным шепотом болтал Кос.

— Молчать, — раздался голос Козуба.

Косясь, не смотрит ли командир, Лидка показала микрофону язык и решила, что поручник настоящий солдафон. «Так бы уж ему помешало одно-два слова. Кто знает, когда теперь снова откликнется экипаж „Рыжего“».

Резко, так, что скрипнули тормоза, остановился мотоцикл. Солдат спрыгнул с сиденья и, сдвинув очки поверх козырька, протянул конверт.

— От сержанта Коса, — доложил он.

— Хорошо. Возвращайтесь, — отпустил его генерал.

Водитель, описав полукруг, вскочил на сиденье и включил газ.

— Спрячь это в мою полевую сумку. — Генерал протянул девушке бумагу. — Только не к донесениям, а в то отделение, где мои личные бумаги.

Она взяла вскрытый уже конверт, не отрывая взгляда от рыжеватых клубов пыли, скрывших передовой отряд. За ним мчался мотоцикл.

Рядом все еще били залпами полевые пушки. От резких хлопков болели уши, ломило виски. Слева от орудий еще одна рота танков разворачивалась из колонны в боевой порядок и, увеличивая скорость, двигалась в направлении на Берлин.

В шести километрах на северо-запад от той высоты, с которой генерал вводил в бой армейский резерв, все грунтовые дороги, вьющиеся среди полей и густого кустарника, дружно сворачивали к шоссе, чтобы потом вместе с ним пройти между торфяным болотом и высоткой. Это узкое дефиле прикрывалось каменным строением на холме, окна которого при помощи мешков с песком превратились в бойницы.

В шоссе с двух сторон вгрызались короткие преграды — вбитые на расстоянии полутора метров друг от друга двойные ряды балок, в середине засыпанные камнями и песком. Чтобы преодолеть их, надо было на небольшой скорости миновать первый из них по левой обочине, потом круто свернуть вправо и снова влево, чтобы у самого кювета миновать второй. Только описав такой зигзаг, колонна могла прибавить газ.

По склону от дота сбегала узкоколейка, а на рельсах притаились ржавые вагонетки, груженные железным ломом и обломками. Достаточно было обрубить канат, удерживающий заднюю вагонетку, чтобы они скатились вниз и завалили проход в баррикаде. В тени вагонеток сидел часовой, седоватый и грузный фольксштурмовец. По всей вероятности, еще во время первой мировой войны он привык к близким отголоскам фронта, и сейчас, несмотря на канонаду, его клонило в сон в этот теплый полдень. Он медленно опускал голову все ниже и ниже, клевал острым носом, с трудом снова поднимал голову, чтобы опять через минуту задремать. Однако, как только поблизости раздался гул моторов, он доложил, подняв трубку к уху:

— Мотоцикл.

С проселочной дороги на шоссе выскочил на полной скорости мотоцикл с коляской и резко затормозил перед баррикадой. Пока он юрко пробирался на другую сторону, часовой тупо наблюдал за бойцами в стальных касках и наброшенных на плечи плащ-палатках. Ему и в голову не приходило, что это могли быть не свои. Он вторично взглянул на баррикаду и снова покрутил ручку телефона:

— Мотоцикл… Нет, еще один.

Первый мотоцикл уже выбрался на шоссе с той стороны преграды, второй ее преодолевал, а третий к ней приближался.

Об этом третьем мотоцикле часовой уже не успел доложить, так как из здания на холме вышел унтер-офицер и, позевывая и почесывая себе грудь, сам взглянул вниз. Он протер глаза, словно не доверяя им, потом судорожно схватился за ствол автомата, висевшего за спиной, перебросил его на грудь и заорал:

— Тревога! — и, не успев выстрелить, рухнул, скошенный пулями. Брызнул песок из пробитых мешков, прикрывавших бойницы. Изнутри откликнулся станковый пулемет, потом второй. Очередью выбило из седла и свалило на землю одного из разведчиков, но на штурм здания уже мчались шесть мотоциклов. Пока ближние вели огонь, остальные продвигались вперед, а потом, укрывшись за скатом рва или за кустами, начинали бить длинными очередями.

Мотоцикл, первым преодолевший преграду, воя мотором на полных оборотах, вскарабкался по крутому склону и выскочил с торца к самому дому. Боец с заднего сиденья метнул в окно гранату, потом еще одну. Изнутри рванулись клубы дыма. Стрельба как по команде стихла.

Мотоциклы передового охранения, не задерживаясь, помчались дальше, а к преграде на укороченных дистанциях подошли танки. «Рыжий» первым проскользнул между препятствиями, вполз на горку и под защитой с фланга дымящего здания прикрывал остальные машины, поводя по сторонам стволом своей пушки. Подождав, пока оба танка минуют лабиринт, он съехал вниз и помчался вслед за ними. В хвосте тучи поднятой пыли тарахтел мотоцикл с телом погибшего бойца, завернутым в плащ-палатку, лежащим на коляске и заднем сиденье.

Возле баррикады остались только одна машина и подхорунжий, докуривавший папиросу. Швырнув затем окурок в пыль, он растоптал его и штыком перерубил канат. Вагонетки скатились по рельсам, с грохотом перевернулись и загородили дорогу. Лажевский вскочил в седло, водитель дал полный газ, и машина скрылась в клубах пыли.

Когда гул моторов стих, со дна окопа поднялся часовой, пугливо огляделся по сторонам, потом, обрывая пуговицы, сорвал с себя мундир, сунул автомат между досками забора и в одной грязной, пропотевшей рубахе побежал вниз по холму куда глаза глядят.

— В голову колонны! — крикнул Лажевский прямо в ухо водителю.

Мотоцикл прибавил скорость, вонзился в густое облако пыли, катившееся за гусеницами, обогнал «Рыжего», с минуту висел на хвосте следующей машины, обошел и ее, промчавшись по дну неглубокого кювета, а потом на повороте, там, где колонна сворачивала с шоссе на заросший травой и темными кустами терновника полузаброшенный проселок, выскочил вперед, обойдя и третий танк.

— Ползешь, как черепаха, — нетерпеливо коснулся коленом впереди сидящего подхорунжий.

Боец прибавил газ, включил предельную скорость и повернул рукоятку руля до отказа.

Мотор взвыл, мотоцикл набирал все большую скорость, швырявшую в воздух на каждой неровности все три его колеса. Даниель приподнялся в седле, словно наездник перед прыжком через барьер, и внимательно осматривал местность: пора было найти какое-либо укрытие, где можно переждать несколько минут, чтобы разведать маршрут до леса на берегу канала.

Справа от дороги он заметил старую конную колею, блеклую голубоватость полыни и скорее угадал, чем увидел заброшенный каменный карьер.

— Тормози! — приказал он и подал рукой сигнал мчащимся за ним разведчикам.

Каменный карьер порос чахлой зеленью. Только в сырых впадинах кое-где темнели кусты ольхи. По дну этой громадной выработки бродило небольшое стадо коров под присмотром старого небритого пастуха, стоявшего метрах в пятидесяти и смотревшего в сторону Лажевского ничего не понимающим взглядом. Если бы не далекое урчание самолетов в облаках, если бы не легкое, идущее с востока гудение земли от тысяч снарядов, если бы не хруст гравия под копытами коров, тишина здесь была бы полной.

Новый звук заставил пастуха поднять голову. Шум моторов вырос мгновенно, и на край котлована, на крутую, давно заброшенную и поросшую бурьяном дорогу, на полной скорости выскочил мотоцикл с пулеметом на коляске. За ним второй, третий и еще два сразу.

Немец только теперь сообразил, что тут что-то не так, схватил кнут, чтобы собрать скотину и, быть может, удрать, но мотоциклы, развернувшись широким веером, с бешеным ревом моторов вскарабкались по обрывистым склонам и заняли позиции по краю котлована, прикрывая его со всех сторон.

Вслед за ними появились танки. Их зеленоватые туши сползли вниз, каждая под отдельный куст ольхи. Машины застыли, моторы замерли, и уже минуту спустя могло бы показаться, что вовсе и не было этого мгновенного вторжения, если бы только не легкие шлейфы пыли, лениво оседавшие в лучах солнца.

Крестьянин всматривался в ближайший танк с белым силуэтом орла на броне и, беззвучно шевеля губами, безуспешно пытался прочитать надпись; потом сел, покорившись судьбе, с кнутом в руке и уставился на коров, которые, всполошившись было вначале, принялись теперь за свое наиважнейшее дело — пережевывание жвачки.

Из танка высыпал сразу весь экипаж и, ни слова не говоря, тут же принялся срезать густые ветви ольхи и прикреплять их проволокой к броне.

Шарик, утомленный долгим бездействием, помчался вперед, потом назад, без особой злобы гавкнул на старика — просто так, чтобы отметить, что он видит чужого, — а потом принялся сгонять в кучу коров.

Елень взял топор из рук Черешняка и указал ему на сидящего пастуха. Как только Томаш подошел, тот сразу поднял руки, чтобы дать себя обыскать, — видимо, и у своих ему это не раз приходилось делать.

В карманах ничего подозрительного не оказалось. Черешняк обыскивал все медленнее. Он взял из руки пастуха кнутовище. Это был обычный крестьянский кнут — сыромятный ремень на рукоятке из очищенного от коры орешника. Томаш сел и, прищурив глаза, посмотрел на коров. Это длилось всего какую-нибудь секунду. Они переглянулись со стариком; солдат, слегка вздохнув, встал и вернулся к танку, возле которого вполголоса разговаривали Вихура и Янек.

— Мое дело довести машину и передать вам.

— Но в этой машине пять мест. Ты же согласился подъехать.

— Только до командного пункта генерала.

— Мы там не останавливались.

— Это ты специально делаешь мне назло. Мотоцикл-то ездил к бронетранспортеру. А я под броней не люблю, мне душно…

— Возвращайся, Франек, я тебя не держу.

— Как? Через фронт…

— Ну тогда посиди немного здесь. Коров попасешь и наших дождешься.

— Черт! — выругался Вихура и в сердцах сдернул ветку маскировки. — Я не танкист.

— Поправь, — приказал ему Кос.

— Командир танка, ко мне! — окликнул его, подходя, поручник Козуб.

— Слушаюсь!

Под крутым откосом мотоциклисты копали могилу погибшему товарищу. Скорбно скрежетали о камни лопаты, горько пахла растертая о щебень полынь.

— Как с маскировкой?

— Закончили.

— Хорошо.

По склону сбежал подхорунжий Лажевский, с темным от пыли лицом, на котором струйки пота оставили светлые бороздки.

— Дорога к лесу свободна, — доложил он. — Можно двигаться.

— Поешьте. Останемся здесь до темноты.

— Потеряем часа три, — прикинул Кос.

— Генерал говорил, что каждая минута на счету, — вставил подхорунжий. — Я бы мог с тремя-четырьмя машинами…

Рука поручника тяжело легла на его плечо, прервав фразу.

— Ты давно на фронте? — спросил Козуб Даниеля.

— С первого сентября.

— А ты?

— Тоже примерно так. От Студзянок. Уже больше девяти месяцев.

— А я с тридцать шестого. Девятый год. — На мгновение, как пауза между двумя предложениями, наступило молчание. — Эти танки и мотоциклы можно потерять в одну минуту, а они нужны мне все в Крейцбурге.

Поручник повернулся и отошел походкой очень усталого и рано постаревшего человека.

Оба молодых командира с минуту стояли сконфуженные — правота была на стороне Испанца, хотя и противоречила их стремлениям. Лучше всего, пожалуй, об этом просто не думать.

— Мудрит, — буркнул Кос и, увидев, что Густлик с Томашем уже расстелили под кустами чистое полотенце, режут хлеб и открывают консервы, пригласил нового товарища: — Садись с нами.

— С удовольствием, — согласился подхорунжий и спросил, подходя к танку: — В штабе говорили, что вы вроде шлюз разрушили?

— Да. А ты к нам через Вислу?

— В сентябре. Из батальона Парасоль. Из Чернякува.

Они подсели к экипажу. Черешняк протянул гостю громадную краюху с куском консервированной колбасы в палец толщиной, которую солдаты окрестили «второй фронт». Саакашвили налил ячменного кофе из двухлитрового танкистского термоса.

— У вас есть связь с генералом? — спросил Даниель, сделав первый глоток.

— Старик не любит пустой болтовни, — ответил Кос.

— Ты давно его знаешь?

— Когда мы с Густликом прибыли в часть на Оку, он был уже командиром.

— А телеграфистку?

— Ее раньше. С ней мы в одном эшелоне ехали из Сибири.

— Хороша…

— Местами… Мне нравится тайга, особенно кедры.

— Я о твоей девушке, о Лидке.

— Почему ты решил, что она моя? — улыбнулся Янек.

Слова Даниеля ему польстили. Пусть и не в точку попали, но были они чем-то приятны, как благодарность в приказе.

— Я же не слепой, — ответил тот, жуя бутерброд. — Видел, как она на тебя смотрит. Влюбленную дивчину я за километр узнаю.

— А ты лучше поменьше поглядывай в ее сторону, — задиристо посоветовал Саакашвили. — Так не так, а Лидка в нашем экипаже на любого может рассчитывать, как на брата.

Лажевский вдруг посерьезнел и, внимательно взглянув на грузина, коротко произнес:

— Хорошо.

Разговор прервался. Чтобы нарушить как-то молчание, Густлик спросил:

— А почему тебя кличут Магнето?

— Прозвище. Завожусь с пол-оборота.

Черешняк поднялся и с куском хлеба в руках направился в сторону пастуха, который так и сидел на прежнем месте, не меняя позы.

— Лихо твои ездят, — похвалил Саакашвили, стремясь сгладить впечатление от своих слишком резких слов. — Не поспеешь за ними.

— Тех, что медленно ездили, пули догнали.

Они внимательно присматривались друг к другу — три часа в совместной операции стоят трех месяцев знакомства.

Вернулся Черешняк; подхорунжий ухмыльнулся:

— То из-за банки консервов ты, как тигр, дерешься, а то не только меня угощаешь, но и фрицу подносишь, — показал он на хлеб с консервами.

— Одно дело, когда хотят силой взять, другое дело — самому дать, — ответил Томаш, кивнув на немца. — На Висле заступом его прибил бы, а здесь — подам хлеба, пусть лопает.

— А может, здесь, на Одре, он и сам твоего не захочет. — Густлик попытался сбить с толку заряжающего.

— Взял же, однако, — серьезно ответил Томаш. — А мы долго задерживаться здесь не станем. Вот посадим Гитлера в клетку — и сразу оглобли назад, на Вислу.

Беседа становилась все ленивее, и под охраной разведчиков Лажевского танкисты позволили себе минут сто с небольшим вздремнуть.

Проснулись они от холода. Силуэты мотоциклов и танков, укрытых ветвями маскировки, различались еще четко, но в углублениях карьера уже сгущался мрак. На фоне склона, рыжевшего в свете заката, темнела звезда над свежей солдатской могилой. Возле переднего танка поручник Козуб собрал командиров и механиков на инструктаж.

— На каждом перекрестке сверять маршрут по карте. Лучше постоять полминуты, чем заблудиться. Ночью с дороги сбиться нетрудно.

Намечали возможные варианты маршрутов, отмечали ориентиры, когда со стороны стада коров к ним приблизился старик пастух, снял шляпу с обтрепанными полями и, опираясь на кнутовище, проговорил, не поднимая головы, но отчетливо и громко:

— Я могу показать дорогу.

С минуту стояла тишина. Никто ему не отвечал. Козуб не спешил воспользоваться этим предложением. Немец почувствовал настороженность и недоверие, однако сделал еще шаг вперед и, подняв выцветшие на солнце глаза, стал объяснять, стараясь подбирать слова попроще:

— Один сын в Польше. — Он начертил кнутовищем на песке крест. — Второй на Крите, третий и четвертый в Сталинграде. — Рукоять кнута заключила в прямоугольник это кладбище из четырех крестов. — Я могу показать дорогу, — повторил он.

Козуб кивнул головой, подхорунжий Лажевский взял пастуха под руку, подвел к переднему мотоциклу и, усаживая сзади себя на сиденье, произнес:

— В Крейцбург.

Заработал первый включенный мотор. Немец поднял кнут и указал вперед. Разведотряд стал подниматься по склону. Машины, выбираясь из карьера, с минуту вырисовывались на фоне неба, затянутого дымом войны, а потом проваливались за линию горизонта и двигались, похожие на темные шапки переплетенных кустов.

Вечерело. Двигались сквозь сумрак, сквозь то странное смешение света и тьмы, когда предметы теряют свои очертания, становятся неузнаваемыми, хотя дорога еще ясно различима и можно двигаться на полной скорости. Козуб, как видно, не впервые пользовался этим и еще до наступления темноты вывел отряд к опушке леса.

Лес оказался неспокойным. В нем располагались какие-то войска. Чьи-то танковые колонны меняли позиции, тягачи тащили по просекам орудия. Однако это движение, которое при свете дня неизбежно привело бы к столкновению, сейчас, в темноте, лишь маскировало продвижение их отряда.

Налетели самолеты, сбросили где-то впереди, неподалеку, десятка два бомб, чем вызвали, на руку танкистам, еще большую суматоху и неразбериху. Передовой отряд просачивался все дальше на запад. Дозорный мотоциклист на полной скорости мчался впереди по лесной дороге от укрытия к укрытию, исчезая на мгновение где-нибудь в тени, высматривая путь, чтобы потом снова рвануться вперед. Выскочил на пригорок. Впереди открылся вид на объятые пламенем строения, вокруг которых суетились солдаты, пытаясь потушить пожар водой из ведер.

Пастух, сидевший на заднем сиденье, подал Лажевскому знак поворачивать обратно. Мотоцикл крутнулся на месте и скользнул в боковую просеку. Пулеметчик из коляски, сигналя фонариком, подал знак напарнику, который, укрыв мотоцикл в кустах, выставил регулировщика.

Боец указывал направление движения танкам; те, роя глубокие колеи, разворачивались. Отблески пожара скользили по броне с кормы на левый борт. По бокам и позади следовали стороной четыре мотоцикла.

Наконец последним, забрав регулировщика, выехал из кустов мотоцикл, шедший до этого вторым. Этот маневр повторялся на каждом повороте, при каждом изменении направления движения. Действовали четко, словно на учениях, выполняя строгий приказ поручника Козуба, который еще в карьере всем объявил, что за малейшее нарушение отдаст виновного под суд военного трибунала.

Объезд пожара стороной занял довольно много времени. Но вот наконец мотоцикл Лажевского, разбрызгивая воду, преодолел болотистую низину, выскочил на небольшой пригорок, и отблески пожара заиграли теперь в стоп-сигналах их собственных машин — пожар остался позади. Пастух указал кнутом влево, и снова, послушные его знакам, машины разведотряда одна за другой сворачивали на узкую извилистую дорогу, петлявшую между островками леса, по торфянику, мимо фольварка с темными глазницами окон за разрушенным бомбой забором.

Продираясь сквозь заросли густого молодняка, передовой мотоцикл выехал к шоссе, по которому ежеминутно то в одну, то в другую сторону проносились грузовики, бронетранспортеры, тягачи с орудиями.

Лажевский соскочил с седла и побежал в глубь леса, чтобы задержать подошедший уже почти вплотную тяжелый танк. Он вскочил на броню и доложил:

— Впереди — шоссе. Видимо, близко канал.

— Блокируйте с двух сторон. Будем проскакивать.

— Да вот старик этот…

Подхорунжий хотел добавить еще что-то, но Козуб бросил взгляд на часы и оборвал:

— На той стороне шоссе сразу же разведайте переправу.

Стиснув зубы, Лажевский отдал честь и молча вернулся к сосне у шоссе, думая по дороге, что хотя у поручника за плечами большая школа войны и солдат он опытный, однако он, подхорунжий Лажевский, предпочел бы во второй раз под его команду не попадать. «Что же это за мода — слова нельзя сказать. Другие, может, и меньше воевали, но тоже кое-что соображают…»

Несколько минут он выжидал наиболее подходящего момента, стремясь показать Козубу чистую работу. Но вот в сторону фронта прошла шестиорудийная зенитная батарея, и на шоссе наконец стало пусто.

— Вперед! — приказал Лажевский.

Из кустов выскочили на асфальт четыре мотоцикла и парами разъехались в разные стороны. Прежде чем они исчезли из виду, из леса выползли все три ваших танка, переваливаясь, преодолели вырубку, перебрались через кювет и вышли на шоссе.

Справа раздалась пулеметная очередь, вторая, третья. Вдалеке взметнулось пламя подожженной автомашины, но последние мотоциклы разведчиков уже пересекали асфальт. Едва машины исчезли в лесу на противоположной стороне шоссе, как Лажевский замигал сигнальным фонарем, созывая мотоциклы прикрытия.

Обе пары подлетели почти одновременно и скрылись в темноте между деревьями.

Единственным свидетелем броска польских разведчиков через шоссе остался на дороге догорающий остов автомашины, вокруг которой, словно ночные мотыли, кружились черные силуэты немецких солдат.

14. Освобождение

Разведывать переправы можно тихо, тайком, а можно и с шумом.

В первом случае нужно незаметно подползти, всматриваться и терпеливо вслушиваться, пока не шевельнется часовой, не звякнет металл в окопе, не подойдет колонна из-за реки или канала, демаскируя охрану.

Второй способ — это молниеносный налет, с тем чтобы вызвать огонь со стороны охранения и мгновенно исчезнуть.

Поскольку поручник Козуб о способах разведки переправы ничего не сказал, Лажевский предпочел быстрые действия. Они оказались даже более быстрыми, чем можно было предполагать, поскольку, выходя из-под огня пулеметов и мчась вдоль насыпи, разведчики неожиданно напоролись на охрану второго моста.

Возвращаться пришлось вчетвером на одном мотоцикле. Оглушенные стрельбой, ослепленные огнем и угнетенные потерей, они едва не сбились с дороги и только в последний момент заметили притаившегося в кустах связного; притормозили, и тот, вскочив на ходу сзади в коляску, показал рукой направление.

— Наши дворец захватили, пан подхорунжий! Похоже, генеральский! — кричал он Лажевскому в самое ухо. — Без единого выстрела… Налево и прямо! — показал он водителю. — Давай в ворота!

Лязгнув амортизаторами, мотоцикл перескочил через бетонный порожек, и Даниель увидел густой лесопарк в лунном свете, а в глубине, в конце широкой аллеи, не дворец, а, скорее, современную громадную виллу с прилегающим к ней гаражом и флигелем для прислуги. Возле строений, похожие на густо разросшиеся кусты, неподвижно застыли танки, а рядом прохаживались часовые. Несколько дальше, укрывшись за толстыми стволами деревьев, притаились со своими пулеметами разведчики.

Подхорунжий на ходу спрыгнул с мотоцикла перед фасадом здания и взбежал по ступенькам.

За двойными дверьми в просторном зале, увешанном звериными шкурами и рогами, ярко горели керосиновые лампы, отражая желтый свет в громадном зеркале напротив двери.

На диване, между увешанными оружием колоннами, которые подпирали внутреннюю лестницу, восседали Козуб. Кос и Вихура. На ковре перед ними лежали четыре трофейных автомата, запасные диски и куча гранат.

Чуть в стороне с автоматом на коленях сидел на стуле Густлик и охранял пленных, поставленных лицом к стене: четырех солдат, какого-то пожилого гражданского толстяка в спортивном костюме и двух женщин. Подхорунжий, скользнув по ним взглядом, вытянулся по стойке «смирно» перед поручником, но тот придвинул ему стул:

— Садись и пей. — Он протянул ему на ладони чашку, просвечивающую на свету.

Лажевский, понюхав напиток, расцвел:

— Кофе, натуральный кофе.

— А ты как думал? У нее все есть. — Кос указал на одну из стоящих у стены.

Это была высокая полная женщина в сером, хорошо сшитом костюме, с тщательно уложенной прической.

— По какому? — спросил Козуб, переводя разговор на главную тему.

— Не знаю. Возле меньшего — дзоты, и на противоположном берегу установлена противотанковая пушка, а к бетонному и вовсе подступиться нельзя. — Он на минуту умолк и поднял голову. — Я потерял мотоцикл, бойца и этого… — Он одним глотком допил остатки кофе и, отставив чашку, вытащил из-за голенища обломок кнута. — Потерял проводника.

Козуб стиснул в кулак лежащую на колене руку, потом медленно ее разжал, но ничего не сказал. Есть люди, которые никогда не расстраиваются из-за разбитого стакана, не размышляют над тем, что было бы, если бы не случилось то, что случилось.

— Если внезапно выскочить из темноты, ошеломить охрану снарядом, то можно, пожалуй, рискнуть. Мы готовы попробовать, — предложил Кос.

— Нет. — Поручник покачал головой и упрямо повторил то же, что и на привале: — В Крейцбурге мне нужны все танки.

С минуту все молчали.

— Выше головы не прыгнешь, — философски заметил Франек Вихура и сморщил курносый нос.

— Может, брод какой… — проговорил Густлик. — У нас около Устроня, на Висле…

И тут же в изумлении умолк, так как у стены раздался вдруг высокий резкий взвизг. Елень не сразу сообразил, что звук этот издает та из женщин, стоящих у стены, что была пониже ростом. Он изобразил на лице грозную мину, встал со стула, не зная, однако, что же предпринять. Но прежде чем он успел что-либо сказать, девушка с круглой мордашкой, усыпанной веснушками, обернулась так стремительно, что подпрыгнули вверх две длинные ее косы, и закричала:

— Ты из Устроня?!

— Из Устроня.

— А я из Конякова, из-за перевала! — Она обняла его за шею, смеясь и плача одновременно.

— Что ж ты мне раньше-то не сказала? — сердито буркнул Густлик.

Она отпустила его, отступила на шаг и зло сказала:

— Как же я могла что-нибудь сказать, если ты сразу автомат наставил? Глотку на меня драл, — пожаловалась она, обращаясь к Козубу.

— К стене поставил вместе с этой генеральской ведьмой…

От слез не осталось и следа. Щеки ее разрумянились, а маленькие ладошки уперлись в бока. Девушка отвернула ногой угол ковра и, указав на металлическое кольцо, вделанное под ним в пол, приказала удивленному Густлику:

— Открывай. Тяни сильнее!

Елень не без труда поднял плиту, укрепленную на петлях, и, увидев ступени, соскользнул вниз. Повернув колесо, открывающее запоры, он толкнул массивную дверь, ведущую в небольшое убежище, и, подняв над головой сигнальный фонарь, увидел по бокам две кровати.

— Убежище, как для штаба, — доложил он, поднявшись наверх.

— Все для этой ведьмы. На фронт детей и стариков гонят, а при ней караульные как быки…

Не переставая тараторить, девушка подбежала к стене, рывком повернула первого с краю немца и, указывая на открытое убежище, скомандовала:

— Лезь! Лезь, ну!

Одного за другим она всех затолкала внутрь, помогла последнему коленом и захлопнула дверь. Маленькими, но сильными руками завернула колесо, управляющее замками, а затем, схватив стоящий у порога лом, вставила его внутрь, чтобы нельзя было открыть изнутри.

Лажевский, Кос и Вихура встали со своих мест и вместе с Густликом в молчаливом изумлении наблюдали за стремительными действиями девушки. Взбежав по лестнице наверх, она перекрестилась и, поднявшись на носки, поцеловала Янека.

— Дала я себе слово, что расцелую первого польского солдата…

Она снова приподнялась, чмокнула подхорунжего, а заодно и Вихуру, который раскинул ей навстречу объятия.

— Гонораткой меня зовут… Первого польского солдата поцелую, пусть он будет даже…

Она остановилась перед Густликом, поскольку гвардейский рост парня не сулил успеха ее намерениям без помощи со стороны самого атакуемого.

— Пусть он будет даже большевиком… — закончила она.

— Какие же мы большевики?! — изумился Елень и подставил ей щеку.

— С востока пришли, — значит, большевики, — убежденно проговорила Гонората, поцеловала Густлика и сделала несколько шагов в направлении сидевшего на диване Козуба. — Да мне что, — махнула она рукой, — пусть и большевики, все равно поляки.

Она сделала изящный реверанс, присела на диван, одергивая на коленях белый фартучек, и продолжала, понизив голос, словно опасаясь, что кто-нибудь ее подслушает:

— Панове солдаты, есть такой мост, который никто не караулит…

— Где? — Выражение лица поручника смягчилось. — Хороший мост? Крепкий?

— Крепкий, старый. — Она подтолкнула Козуба локтем в бок и засмеялась, словно удачной шутке. — Раньше умели делать… Это такой мост… — Не зная, как объяснить, она махала вытянутой рукой у самого носа командира отряда.

— Разводной, — подсказал Янек.

— Наверно, он вот так поднимается и опускается. Ему уже сто, а может, и двести лет. Из железа сделан.

— Панна Гоноратка нам покажет? — спросил Густлик.

— Покажу… Но чтобы вы потом отвезли меня обратно. В гараже стоит автомобиль генерала, можно его взять.

— Может, и правда взять? — предложил Франек. — Потом презентуем нашему командиру…

— Только к самому мосту не подъехать, там на прошлой неделе вырыли глубокий ров, чтобы русские танки не прошли.

— На мотоцикле можно… — принял решение Козуб.

— Этих парней под полом я покараулю. Как подойдут остальные наши, я их отдам, пусть их на работы в Польшу отправят, — излагала свои планы на будущее Гоноратка, одновременно и глядясь в зеркало, и приглаживая свою светлую челку, начесанную на лоб.

— Какая машина у генерала? «Мерседес»? — допытывался Вихура.

— Большая и черная, — ответила девушка. — С флажком.

— По машинам! — приказал Козуб. — Отставить разговоры!

Он встал и надел шлемофон.

Вместе с ним вышли Кос и Лажевский, а за ними, тяжело вздохнув, направился Вихура.

Елень сбежал по ступенькам в убежище и еще раз проверил, надежно ли держится в колесе лом.

— Панна Гоноратка умеет стрелять?

— Умею. У меня дядя охотник…

— Это оружие оставим здесь. — Елень показал на автоматы. — Вы бы, Гоноратка, оделись потеплее, ночи еще холодные, — продолжал он, поднимая крышку убежища, чтобы установить ее на прежнее место.

— Я, пан Густлик? — рассмеялась она, подходя ближе и прижимая к груди косы. — Да во мне столько жару… — Она расстегнула на шее высокий воротничок.

Елень растерялся, выпустил из рук крышку. Она грохнула, как выстрел. В этот момент во дворе загудели заведенные моторы танков и мотоциклов.

— Господи! — вскрикнула Гонората, хватая Густлика за руку. — Вот бы они уехали, а мы тут остались…

— Было бы неплохо, — набрался смелости Елень и даже прищурил левый глаз, словно прицеливаясь. — Только вот кто тогда дорогу покажет?

— И правда, — согласилась она с сожалением.

Когда они выбежали, Лажевский уже подкатил к самому входу и помог новому проводнику влезть в устланную ватником коляску. Девушка поджала ноги, чтобы занимать меньше места, и потянула Густлика за рукав.

— Он слишком тяжел, — проговорил подхорунжий, — на танке поедет.

Елень действительно почти весь путь проделал не в танке, а на башне, и, хотя ветви деревьев порой едва не сбрасывали его на землю, он удерживался и продолжал внимательно всматриваться вперед. Дорога была извилистой, но, к счастью, недалекой. В зарослях остановились, чтобы не обнаружить себя прежде времени. Козуб побежал вперед и скоро вернулся.

— Есть? — спросил его Кос.

— Есть. Нужно только проверить, какая охрана.

— Я пойду.

— А я тем временем панну Гонорату отвезу, — попросил Густлик.

Ехали быстро и молча по гусеничному следу, в темноте, подсвеченной луной. Гонората, казалось, ждала, что скажет Густлик, а в нем, чем дальше они отъезжали от танка, тем больше росло недовольство собой. Вдруг «Рыжему» придется вступить в бой? В экипаже осталось всего трое, поскольку командир ушел на разведку. Он чувствовал, что спина у него покрылась испариной, хотя было далеко не жарко.

— Вы еще приедете? — спросила Гонората, когда они остановились перед генеральской виллой, и заглянула ему в глаза.

— Приеду, — заверил он.

Он крепко сжал обе ее руки и, не слезая с мотоцикла, умчался. По лесу летел, не разбирая дороги, и с облегчением вздохнул, лишь когда увидел приземистые горбы танков между деревьями.

— Где поручник?

— Впереди.

Густлик отдал мотоцикл разведчикам, а сам отправился на опушку леса. Не доходя нескольких метров, на невысоком пригорке в зарослях ивняка он рассмотрел припавшую к земле фигуру поручника Козуба, а рядом, пощуплее — Лажевского. Оба молчали. Казалось даже, что они поссорились: подхорунжий сидел спиной к офицеру и только время от времени поворачивал голову и исподлобья поглядывал в его сторону.

За лугом, поросшим высокой травой и редким кустарником, белели в неверном ночном свете песчаные края противотанкового рва, чернела насыпь вдоль канала, а над ним торчали две половины разводного моста и виднелась сторожевая будка.

Густлик выбрался из кустов, прокрался вперед, пригибаясь к земле, и шепотом доложил:

— Отвез. На случай чего у нее там трофейные автоматы.

Козуб не ответил и только жестом приказал ему присесть. Снова надолго наступила тишина. Подхорунжий шевельнулся, хотел что-то сказать, но под грозным взглядом офицера снова замер.

Они не услышали ни единого шороха, не заметили никакого движения, но внезапно в нескольких метрах перед ними появились Шарик и Кос. С обоих стекала вода. Сержант был в одних трусах и с охотничьим ножом, висевшим через плечо на ремне.

— Ров танки преодолеют без труда. Часовых на мосту — двое.

— Ну, значит, поехали, — оживился Лажевский. — Надо было сразу их снять…

— Зато по ту сторону не одна пушка, а целая батарея крупнокалиберных зениток.

— Черт, — выругался Густлик.

Снова наступила тишина. Янек отошел за кусты, обтерся полотенцем, потом вытер им собаку, быстро надел рубашку, натянул штаны и куртку.

Искоса он поглядывал на неподвижно сидевших командиров, не переставая думать, что предпримет Козуб в этой ситуации. Если он не хочет проторчать здесь до рассвета, ему придется атаковать, но тогда без потерь не обойтись. Не все танки дойдут до Крейцбурга.

— Потеряли больше часа, — не выдержал молчания подхорунжий, — придется возвращаться.

— Нет, — прервал его Козуб. — Лучше иметь перед собой захваченную врасплох батарею, чем изготовленный к бою расчет. Посмотрим, не удастся ли их чем-нибудь отвлечь.

Поручник встал и скользнул в заросли. Кос последовал за ним.

Лажевский склонил голову и стиснул сплетенные пальцы так, что хрустнули суставы.

— Больше мудрим, чем воюем. Три орудийных ствола, и до сих пор ни одного выстрела.

— На старом танке нас было четверо, — поддержал разговор Елень, — а теперь пятеро. Стал я начальником над перископом и радио — только приказы отдавать. А раньше, бывало, сам заряжал. Рука так и чешется — хочется нажать на спуск.

— Во-во. Я тебе скажу, этот поручник…

— По мне, — заявил Густлик, — лучше не стрелять, а бой выиграть.

Подхорунжий пожал плечами и ничего не ответил. Отводя влажные от росы ветви, они вернулись к танкам.

— «Грот», «Грот», я «Передовой». Прием, — усталым голосом вызывал поручник Козуб, сидя на башне, и, потеряв наконец надежду, снял шлемофон. — Спят они, что ли?

— Гражданин поручник, на нашем танке новая радиостанция, — подсказал Кос.

— Попробуй.

Янек вспрыгнул на борт «Рыжего», достал шлемофон и щелкнул переключателями. Выждав, пока нагреются лампы, он поджал рукой ларингофон.

— «Грот», я «Передовой», прием.

Минутная тишина. Из башни через второй люк выглянул Томаш, Григорий и Франек вырвались через передний и поглядывали наверх, прислушиваясь.

— Лидка, спишь? Отзовись, Лидка! — вызывал Янек.

Подошел Козуб, взобрался на танк и недовольно нахмурил брови, услышав эти, не предусмотренные уставом позывные.

— Нет, — ответила девушка сонным голосом. А следующие слова зазвучали уже совсем бодро: — Это ты, Янек? Все живы?

Голос был слышен так отчетливо и ясно, что Шарик встал на задние лапы, передние положил на гусеницу, завилял хвостом и радостно заскулил.

— Все в порядке. Дай Старика.

Сержант протянул свой шлемофон поручнику, и в наушниках тут же зазвучал мягкий баритон:

— Я «Грот». «Первый», слушаю.

— Я «Передовой». Четыре жерди на дороге, прошу горсть гороха без света. Координаты цели: тридцать два ноль три… Пятьдесят один семнадцать на западном берегу. Прием.

Попискивала морзянка, вплетались чужие голоса, а минуту спустя девичий голос тихо-тихо пропел несколько тактов песни, внезапно умолк, и снова донесся голос генерала:

— «Передовой», горох высыпят через двадцать один.

— Я «Передовой», вас, «Грот», понял — через двадцать один.

Козуб снял шлемофон и, возвращая его, слегка пожал Янеку руку, словно хотел поблагодарить.

— Сколько потребуется времени, чтобы снять часовых?

— Шесть минут, — ответил Кос, немного подумав. — Возьму с собой плютонового Еленя. Там потребуется сила, чтобы опустить мост.

— Отправляйтесь.

— А «Рыжий»? — спросил Саакашвили.

— Бездельничать не будет, — заверил его Козуб.

Над насыпью канала, словно две створки крышки от огромного сундука, торчали разведенные половины моста, поддерживаемые широкими решетками. Чернели контуры лебедки и подъемного механизма. Легкий домик, в котором прежде продавались билеты туристам, сбитая из досок будка, служившая для гида убежищем от дождя, теперь были превращены в караульное помещение.

Один из солдат, повесив автомат на грудь, сидел на скамье у стены, а второй лежал, развалившись на нарах внутри, и, пряча огонь в ладони, потягивал сигарету. Что-то зашелестело в траве, насторожив караульного. Он поднялся и стал пристально всматриваться в темноту.

Из гущи ивовых кустов выскочила собака, зарычала и помчалась в сторону моста, то появляясь в лунном свете, то исчезая в тени.

— Собака. — Солдат стал нерешительно поднимать автомат.

— Оставь, — удержал его второй. — Это же немецкая собака.

Он тоже встал, и теперь они оба всматривались в сторону моста, отыскивая овчарку, которая исчезла где-то из виду.

— А где же ее проводник?

Из-за угла домика бесшумно выскользнули две фигуры и одним прыжком подскочили к немцам. Один из них успел еще повернуть голову и вскинуть автомат, но оба тут же как подкошенные рухнули под ударами Густлика и Янека.

Кос сразу же побежал к мосту, а Елень, подняв обоих вместе, взобрался на насыпь и по мокрой от росы траве спустил их в канал.

Плеск воды заглушился нарастающим рокотом самолетов. С противоположного берега, со стороны позиций зенитной батареи, донесся прерывистый вой сирены: тревога.

Елень подбежал к Косу, возившемуся с громадной лебедкой.

— Не идет.

— Подожди, дай посмотрю.

Густлик наклонился к шестерням, внимательно их осмотрел и обнаружил лом, всунутый между двумя зубьями.

— Крути назад… Еще чуть.

Поворот колеса ослабил шестерни, Густлик выдернул лом и скомандовал:

— Вперед!

На этот раз лебедка пошла хотя и со скрипом, по без особого труда. Крылья моста дрогнули, начав опускаться, и как раз вовремя — гул танков слышался все ближе и все громче рокотали самолеты.

Тяжелый танк с развернутой назад пушкой подошел ко рву, сбавил скорость у края, чтобы постепенно перенести центр тяжести и сползти вниз. Потом плавно, но решительно дал полный газ. Стальная махина вздыбилась; оседая, смяла скат и наконец выползла на луг. Вслед за ней

— сразу вторая.

На первой машине загудели электромоторы, и пока танк мчался к мосту, его пушка заскользила вперед.

За каналом грохнул первый залп зенитной батареи. Несколькими секундами позже засвистели бомбы с невидимых самолетов.

К контрэскарпу, разрушенному двумя тяжелыми танками, подошел «Рыжий», медленно съехал на дно рва и еще медленнее стал карабкаться наверх — на длинном канате он тянул за собой мотоциклы, которые без этой помощи увязли бы в песке, перемешанном с грязью.

Рядом с мотоциклами, придерживая их, бежали бойцы. Выбираясь изо рва, каждый сразу же разрезал ножом веревку, которой был привязан к основному канату, вскакивал в седло и, включив газ, на бешеном вираже справа или слева объезжал «Рыжего», чтобы скорее вскочить на мост и догнать передние танки.

На противоположном берегу уже рвались бомбы и все торопливее били зенитки. Тяжелые танки взобрались на насыпь канала, приостановились и, опустив стволы пушек, с расстояния не больше двухсот метров открыли огонь по освещенным собственными вспышками немецким орудиям.

«Рыжего» обошли уже последние мотоциклы, но танк снова притормозил у въезда на мост, чтобы забрать членов своего экипажа. Первым Шарик, а за ним Кос и Густлик на ходу вскочили на борт.

Через двадцать секунд после первого залпа тяжелых танков раздался второй. Въехав на насыпь, Кос увидел в перископ, как разрывы 122-миллиметровых снарядов расшвыривают зенитную батарею, подбрасывая высоко вверх обломки стали. Крупнокалиберные башенные пулеметы и не меньше пятнадцати ручных пулеметов одновременно косили орудийную прислугу.

— Умный малый этот Испанец, знает дело! — крикнул Густлик, пролезая в башню.

Янек подал ему собаку и, словно капитан подводного корабля, спустился последним. Он на секунду еще задержался, чтобы осмотреться вокруг. На огневой позиции батареи, остававшейся справа сзади, ярким пламенем пылали шины разбитых орудий. Группа бомбардировщиков, поддержавших переправу разведотряда, сбросила часть своего груза на город, видневшийся впереди, очевидно Крейцбург, — и обширный пожар все ярче освещал дорогу; по ней, увеличивая скорость, мчались танки в окружении мотоциклов.

Кос захлопнул люк и надел шлем как раз вовремя, чтобы услышать голос Козуба:

— Проверка связи. Доложите, как слышите.

— Второй тяжелый, — услышал Янек.

— «Рыжий». Вас слышу, — доложил он, нажав переключатель.

— Магнето. Вас слышу, — запоздав на секунду, отозвался Лажевский.

Прошло несколько минут, заполненных только ревом моторов и писком морзянки. Кос припал к перископу. Он чувствовал, что его охватывает тот жуткий восторг, который знаком всем идущим в атаку. Машины все увеличивали скорость, и Янек, вжимаясь спиной в броню, чувствовал, как земля вздрагивает и колышется под гусеницами. Он знал, что у «Рыжего» есть еще запас скорости, который позволит ему вырваться вперед, и с нетерпением ждал приказа. Наконец он услышал несколько изменившийся, более торжественный, чем всегда, голос командира отряда:

— Прямо по курсу объект атаки. Задача прежняя. Вперед!

— Григорий, газ!

Кос увидел в перископ, как рванулись вперед несколько мотоциклов и помчались в стороны, чтобы зайти с флангов и с тыла. Танки, выйдя на поле перед городом, выстроились в клин. Передние мотоциклы ворвались уже в редко застроенную улицу, в конце которой отблески приближающегося пожара метались по завалам и ржавым крышам сторожевых башен. За ними темнели стена и возвышавшиеся над ней заводские корпуса с трубой, густо дымившей рыжим дымом.

— Прямо, на башне, пулемет, — указал Янек.

— Вижу, — отозвался Густлик, припадая к прицелу.

Башня в перископе все вырастала.

— Сбавь скорость… еще… стой! — приказал Кос.

Они стояли всего какую-нибудь секунду, но она показалась им вечностью. Немецкий часовой высунулся из-за стены, чтобы посмотреть, что за мотоциклы мчатся по улицам города.

И тут с башни командирского танка взметнулась ракета. Кос скорее почувствовал это, чем увидел, и еще прежде, чем она вспыхнула зеленой звездой, скомандовал:

— Огонь!

Пулемет Еленя, спаренный с пушкой, короткой очередью скосил темный силуэт, швырнув его за стену на проволоку.

— Вперед!

Со всех сторон уже трещали пулеметы с танков и мотоциклов. Кос увидел голубые огоньки, высекаемые пулями из колючей проволоки, через которую был пропущен ток высокого напряжения, услышал завывшую внутри лагеря сирену. Пулеметная очередь угодила в бочку с горючим — вверх громадным факелом взметнулось пламя.

— Правее… еще!

Из-за угла одноэтажного здания танк выскочил прямо к воротам. На стальных опорах, словно паук на длинных лапах, нависала большая деревянная сторожевая вышка. Под брюхом этого паука ослепительно вспыхнули диски прожекторов. Не ожидая команды, Густлик полоснул по ним длинной очередью. Вихура из нижнего пулемета скосил часового, убегавшего от зарешеченных ворот.

— Проволочное заграждение, — доложил Саакашвили.

— Дави, — приказал Янек.

«Рыжий» без труда расшвырял и подмял обвитые колючей проволокой рогатки.

— Правую опору тарань!

Елень отвел пушку влево. С разгона ударили лобовой броней по металлической балке. С грохотом и треском рухнули ворота. Танк въехал на широкий плац, замкнутый в полукруг угрюмых бараков.

— Пехота справа, — предостерег Кос, увидев выбегающих из караульного помещения солдат.

Танк резко затормозил, высекая искры из мостовой, но прежде, чем успел развернуться, из тени от барака двинулась толпа. Эсэсовцы на бегу стреляли в нее из автоматов. Кто-то вскрикнул, рухнул на землю, но остальные уже настигли эсэсовцев и стали избивать их стальными прутьями, вырванными из нар досками, деревянными башмаками.

Вслед за «Рыжим» въехали тяжелые танки. Мотоциклы рассыпались веером во все стороны, чтобы занять оборону.

Толпа узников оставила за собой несколько бесформенных фигур, скрюченных в неестественных позах. На обломке древка над ней взметнулось знамя. Утомленные боем с эсэсовцами, заключенные тяжело бежали навстречу танкам; подсаживая друг друга, неуклюже карабкались по гусеницам на броню. Словно слепцы, ощупывали крышки люков, с протянутыми руками тянулись к Густлику и Косу, высунувшимся наружу, — арестантские робы, костлявые руки и обтянутые кожей черепа, огромные тоскливые глаза и дрожащие растопыренные пальцы. Все они были на одно лицо — полутрупы. Они не смели, не решались обнять своих избавителей. И лишь с огромным усилием выкрикивали слабыми голосами:

— Ля либерте!.. Свобода… Камераден… Эвива!.. Товарищи…

— Осторожнее, Густлик, — предостерег Кос.

Он бережно обнял ближайшего, прижал к себе, не вытирая слез, градом катившихся по щекам.

15. Клин

Последняя декада апреля 1945 года началась обстрелом Берлина советской артиллерией. Не какие-либо специальные дальнобойные орудия, а самые простые стопятидесятидвух— и стодвадцатидвухмиллиметровые пушки били по центру гитлеровской столицы. Двадцать первого, в субботу, несколько пятидесятикилограммовых снарядов попало в Бранденбургские ворота, пробило крышу рейхстага и взорвалось внутри рейхсканцелярии.

Рассеченный танковыми клиньями, немецкий фронт рвался в клочья, отходил под ударами наступающей за танками пехоты. Передовой отряд поручника Козуба почти сутки удерживал захваченный Крейцбург, пулеметными очередями рассеивая или отбрасывая в стороны группы противника, а потом вдруг оказался в тылу своих войск и в полосе затишья ожидал дальнейших распоряжений.

На остатках металлических конструкций сорванных ворот, ведущих на территорию бывшего концлагеря, на легком ветру трепетали флаги. На самом верху два больших, советский и польский, а ниже десятка два размером поменьше, сшитые в последние дни из чего придется и прикрепленные к решетке узниками, которых гитлеровцы свезли под Берлин со всех концов Европы. По сочетанию белого, красного и голубого угадывались французский, голландский и чешский флаги; по горизонтальным крестам — норвежский и британский. Американские звезды, вырезанные из консервных банок, блестели на солнце как маленькие зеркальца. Вот и теперь несколько человек в арестантских робах, подсаживая друг друга, прикрепляли полосатый бело-голубой флаг Греции с крестом в верхнем углу.

Раздавленные гусеницами «ежи» оттащили в сторону. У ворот выставили регулировщика — желтым, как подсолнух, флажком боец открыл путь на территорию лагеря дымящейся кухне, запряженной двумя лошадьми, а за ней — высоко нагруженному грузовику с одеялами и большими котлами.

С того времени, как экипаж «Рыжего» выступил из Ритцена в составе отдельного разведывательного отряда, прошло всего несколько дней, но все сильнее пригревающее солнце успело уже раскрыть цветы на яблонях. Мозаика из бледно-розовых и белых цветов, из тени густых ветвей, зазеленевших первыми листьями, надежно маскировала «Рыжего», стоявшего несколько поодаль от въезда в лагерь у стены небольшого дома, в неглубоком укрытии между фруктовыми деревьями.

Черешняк ходил по саду в одной рубашке с высоко засученными рукавами и кривым, острым как бритва ножом срезал сломанные ветви, замазывал глиной царапины на деревьях.

Кос сидел на борту танка и, пользуясь затишьем, наверное, уже в третий раз читал Саакашвили письмо отца.

— «…Обещал, что отдаст танк вам, как лучшему экипажу».

— Генерал нас уважает. — Григорий нежно похлопал по броне.

— «Пусть он приведет вас к победе, а потом и домой…»

Ни один из них не заметил, как Шарик, крадучись, взобрался на башню, схватил в зубы шапку, висевшую на замке открытого люка, и куда-то с ней юркнул.

— «Руковожу оперативной группой, состоящей из гражданских товарищей, — читал дальше Янек. — Как только Щецин будет освобожден, мы установим в нем польскую власть».

Со стороны еще низко стоящего на востоке солнца донеслась вдруг артиллерийская пальба. Кос прервал чтение и повернул голову.

— На востоке, — заметил он удивленно.

— Мы на фланге, за каналом немцы. Может, это двинулся Рокоссовский?.. Читай дальше.

— Уже почти конец. «Буду ждать здесь твоего возвращения с фронта, а еще лучше — приезжайте всем экипажем. Крепко обними Густлика, Григория…»

— Так и пишет: Григория?

— «…Григория и Томаша. И пожми переднюю лапу Шарику».

— Постой-ка, — вспомнил вдруг Янек, — я ведь от самого Ритцена вожу с собой две фотографии. Генерал передал для тебя и Вихуры.

Саакашвили обрадованно схватил фотографии, но лицо его тут же потускнело: обе фотографии были почти одинаковы.

— Кацо, как я могу узнать…

— Тут на обороте написано: «Любимому Григорию…» Это, значит, твоя, — пояснил Янек и, снова повернувшись в сторону канонады, доносившейся километрах в двадцати, стал прислушиваться.

Саакашвили всматривался в небольшой квадратик бумаги, и сердце у него билось все сильней. Это, конечно, Ханя. Вот и беленькая кофточка на ней, как тогда… с рукавами выше локтя, с матросским воротничком, обшитым в три ряда синенькой тесемкой. И тот же широкий галстук с большим бантом над вырезом…

Наверное, в память о том дне специально сфотографировалась так… Лукавые глаза, высокий лоб под шапкой чудесных темных волос, рот с чуть приподнятыми в легкой улыбке уголками губ. Да, это Ханя… Он взглянул на оборотную сторону фотографии: «Любимому Григорию…»

Неописуемую радость доставила ему эта фотография, и когда он поднял голову и посмотрел вокруг, то и деревья, и дома показались ему и выше, и красивее.

— Бьют вовсю, — проговорил Янек, — больше сотни стволов, и звук как бы…

— Соседи пошли, — заверил Саакашвили, нежно глядя на фотографию. — Твой отец, может, уже в Щецине.

Из-за угла показался Густлик:

— Вот клей принес. Что хочешь приклеивай, намертво.

— И к металлу тоже? — поинтересовался Кос.

— Не оторвешь.

Все трое спустились в башню и на покатую шершавую броню стали приклеивать фотографию своего первого командира. Они трудились не сговариваясь, но очень старательно: Густлик наносил на металл тонкий ровный слой клея, Янек прикладывал к нему фотографию, Григорий носовым платком тщательно ее разглаживал.

Через нижний люк забрался в танк заинтересованный Томаш, пробрался на свое место в башне справа от пушки.

Кос повесил рядом оба боевых креста Василия и задумчиво проговорил:

— Вот бы порадовался новой машине…

— В двигателе на полсотни лошадиных сил больше, по шоссе за пятьдесят выжимает, — начал перечислять Григорий.

— А пушка прошивает «Тигр» ото лба до хвоста, — включился в свою очередь и Густлик. — Вот только снарядов маловато: на старом сто, а тут — пятьдесят пять.

— Зачем тебе больше, ты все равно не стреляешь! — подтрунил над ним Кос.

— И то верно. Пока все только из «Дегтярева». Этот Испанец не дурак, умеет воевать без шума.

Над ними в открытом люке на фоне голубого неба показался Вихура. Григорий кивнул ему головой:

— Франек вон тоже стрелял. Не знаю только, метко или нет, но часто.

— Он хороший парень, — подтвердил Густлик, делая вид, что не замечает вновь прибывшего. — Мастер крутить не только баранку. Там, глядишь, одного, тут другого подхватит по дороге, вот тебе пачку сигарет или банку консервов и заработал, а на танке…

— Не дури, Елень. — Капрал схватил его сверху за чуб, встряхнул; потом опустил в танк связку бутылок, перевязанных телефонным кабелем.

— Чтобы не тужили о девчатах, вот вам доброе вино.

— Какое? — оживился Григорий.

— Испанское. И вообще, вылезайте-ка из коробки. Кроме вина есть и новости.

Первым на броню выпрыгнул Саакашвили.

— Сестры фотографии прислали. — Он достал и, проверив по надписям на обороте, отдал карточку. — Ханя — мне, Аня — тебе.

Вихура взглянул на карточку, спрятал ее в нагрудный карман и, присев на башню, стал выкладывать новости окружившим его танкистам:

— На юге армия генерала Сверчевского заняла Будишин, ее танки подошли к Дрездену, но здесь во фланг нашим ударили немцы, прорвали фронт, и теперь там бой не на жизнь, а на смерть.

— А сзади нас что? — спросил Кос. — Слышишь?

Артиллерийский огонь стал реже, чем был, но не стихал.

— Слышу.

— Не знаешь, что там?

— Неважно, — шофер махнул рукой, — южнее Берлина советские войска окружили дюжину дивизий. Две танковые армии давят их, как клещами… Осталось вот… — он показал ноготь мизинца, — чтобы Гитлера в котел, и конец.

— Как сказать, — покачал головой Кос, — чтобы город взять, тоже надо попотеть.

— Зато дело почетное. И вообще это как торт на десерт. А знаете, что говорят? — Вихура понизил голос, словно опасаясь, как бы кто не подслушал тайну. — Польские войска тоже должны идти в Берлин. На парад. Саперный батальон уже пошел, гаубичная бригада пошла…

— Откуда ты все это знаешь? — недоверчиво спросил Густлик.

— Наверно, капралу все во сне привиделось, как наяву, — съязвил Томаш в отместку за насмешки на привале в Шварцер Форст.

— Прибыла армейская санитарная часть. — Франек пропустил колкость мимо ушей. — Узников из лагеря будут вывозить в тыловой госпиталь. От санитара узнал.

— А санитар от кого? — допытывался Густлик.

— От раненых генералов.

Григорий снова вынул из кармана фотографию Хани и, чуть отвернувшись, внимательно ее рассматривал.

— Вихура, покажи-ка свое фото.

— Мое?

— Второй сестрички.

Капрал довольно равнодушно протянул ему карточку с дарственной надписью на обороте. При этом на броню нечаянно выпал голубой бант, взятый у девушки в Гданьске. Густлик, не любивший, чтобы на танке валялись какие-нибудь ненужные предметы, поднял его и сунул в карман.

— А знаете, — стал сравнивать фотографии Саакашвили, — похоже, они, когда подписывали, перепутали свои карточки…

— В общем, не забудьте, я первый вам сказал, что поедете на парад в Берлин.

— А ты не поедешь? — спросил Кос.

— Я же говорил — мне в танке душно, — неохотно напомнил Франек и тут же переменил тему: — Идемте, я вам покажу докторшу, которая с санитарными машинами приехала. Ух! Пойдешь, Григорий?

— Конечно. — Саакашвили спрятал обе фотографии в карман.

— А ты, Кос?

Янек замялся. Ему очень хотелось взглянуть на чудо-докторшу, но было как-то неудобно.

— Надо бы еще в танке кое-что…

— Никуда он не денется. Пойдем! — соблазнял Франек.

— Посмотреть можно, — поддержал его Густлик. — Я хоть за версту готов идти… — Он подтянул брюки, поправил ремень на мундире, потом поднял руки, как бы собираясь поплотнее натянуть шапку, но ее на голове не оказалось.

Саакашвили, стоя на земле, шарил рукой в танке.

— Ты что там ищешь?

— Шапку, — пробормотал Григорий, по пояс забравшись в танк.

— Посмотри, моей там где-нибудь нет? — спросил Густлик. — Не ходить же с непокрытой головой.

— Нет твоей, — ответил Григорий. Из танка торчали одни только его ноги. — Уланская здесь, а больше нет.

— Я помню, повесил свою здесь, на крышке люка. — Кос с удивлением смотрел на открытый люк.

— Мне докторша ни к чему, я останусь, покараулю, — заявил Томаш. — Но куда же подевались шапки? Моя висела на яблоне, на сучке, и куртка тоже там была, а теперь нету.

На востоке непрерывно громыхала артиллерия. К грохоту уже успели привыкнуть и не обращали на него внимания.

По улице на полной скорости промчался мотоцикл.

— Нашел! — закричал в этот момент Саакашвили.

Одновременно с возгласом изнутри донеслось грозное глухое рычание, и вслед за ним послышалась какая-то возня.

— Янек, забери этого разбойника, — взмолился Григорий.

— Шарик!

Собака, услышав призыв, выпрыгнула из танка и устремила на хозяина внимательный взгляд. Вслед за ней полетели вышвыриваемые Григорием шапки, а в заключение и куртка Черешняка.

— Разбойник, буржуй ненасытный! — обрушился на собаку механик, выбираясь через передний люк. — Жестко ему, видите ли, стало, так он устроил себе подстилку, — повернулся он к товарищам.

— Это я виноват, — признался Кос, но с упреком посмотрел на Шарика: нельзя так, если даже и жестко.

— Вот и тогда, в дозоре, он меня, дрянь такая, всю дорогу лапами с сиденья спихивал, — пожаловался Вихура и погрозил овчарке пальцем.

— Надо было пошевелить мозгами и придумать что-нибудь другое, — вразумлял собаку Янек. — Наказать бы тебя для порядка…

Шарик, выслушав выговор, опустил морду и с виноватым видом сел возле гусеницы.

— Ну, пошли! — Франек двинулся первым.

Когда они вышли на улицу, мимо промчался мотоцикл с пригнувшимся над рулем водителем в шлеме в очках. На спидометре у него наверняка было больше ста.

— Машина трофейная, — проговорил Кос, когда они свернули в сторону ворот лагеря, — а за рулем, похоже, подхорунжий.

Все обернулись. В это время водитель в ста метрах от них рывком нажал на тормоза так, что мотоцикл с писком занесло на сто восемьдесят градусов, и снова дал полный газ.

— Ошалел он, что ли?

Кос выскочил на дорогу с поднятой рукой. Водитель гнал, словно не замечая его. Только в последний момент он затормозил — из-под колес пошел дым и остро запахло жженой резиной.

— Привет, Магнето, мотоцикл хочешь разбить или голову? — спросил Янек, протягивая руку. Но тот ее не заметил. Резким движением он вскинул на лоб очки:

— И то и другое.

Магнето перекинул ногу через руль и соскочил с сиденья. Потом резким толчком прислонил машину к металлическим балкам бывших ворот, на которых реяли флаги, снял рукавицы с длинными раструбами и, хлопнув ими по сверкающему баку, обратился к окружившим его в изумлении танкистам:

— Вы вот все чистите, холите свою железную скотину, — указал он взглядом в сторону танка, — и что?

Выражение лица у него было странное, глаза — в светлых обводах на запыленной коже, белки — в красных прожилках.

— Холите, — повторил он, — и даже понятия не имеете, что они здесь творили.

— Кто? — спросил Саакашвили.

— Фрицы. Вы знаете, почему на грядках у заводской стены такой сочный и ранний салат? Потому что туда ссыпали пепел сожженных людей для удобрения вместо навоза. А знаете, для чего эти бетонные клетки?

Магнето потащил Янека за руку в сторону от лагерных ворот, свернул в решетчатую калитку и ввел танкистов в небольшой квадратный дворик, огороженный со всех сторон бетонной стеной, на которой дожди оставили ржавые потеки.

Здесь было пусто. На утрамбованной земле не было ничего, кроме двух куч рыхлого песка в противоположных углах.

— Сюда заводили заключенных, делили их на две партии, — рассказывал Лажевский приглушенным голосом, — и заставляли на тачках перевозить песок. Туда и обратно, туда и обратно. Кто быстрей. Понимаете? Кто быстрей. И не в течение пятнадцати минут или часа, а года, двух, трех… Или меньше — до смерти.

Из-под темного песка торчал голубой лоскут — обрывок арестантского халата. Кос снял шапку, вытер рукой лоб. За ним сняли шапки и все остальные, кроме Лажевского, который, вскрикивая, словно в беспамятстве, шел к калитке. У выхода он приостановился и повернулся к танкистам:

— Видели вы старух в госпитале, возле лаборатории? Им по восемнадцать, девятнадцать лет. Это наши девушки, участницы восстания, на которых гитлеровские врачи делали опыты. Как на кроликах или крысах. На людях получалось дешевле. Я все здесь обошел, всех опросил, заглянул в каждый угол.

— Зачем тебе это? — буркнул Вихура и пожал плечами.

— Сестру ищу. — Подхорунжий подошел к нему с выражением безумия в глазах. — Ребята! — произнес, он громким шепотом. — Их нужно убивать, пока не кончилась война. Давить, как клопов. А то потом будет поздно.

Секунду стояла мертвая тишина. Кос посмотрел в лицо Лажевскому, потом наклонился, из-за голенища его сапога вытащил обломок кнута, начертил им на песке пять крестов, обвел их прямоугольником, как это сделал на куче щебня пастух, и только после этого спросил:

— Таких, как он, тоже?

Лажевский не ответил, отобрал у Коса кнут и сунул обратно за голенище. Опустив голову, пошел к своему трофейному мотоциклу.

— Кто хочет прокатиться? — спросил он хриплым голосом.

— Я, — вызвался Густлик. — Только вот командиру слово скажу. — Он отвел Коса в сторону и стал объяснять торопливым шепотом: — До моста — один миг, а там уже недалеко, и сразу обратно. Не могу же я ее одну оставить. На Одре, Янек, я тебе сам говорил: «Если должен — иди».

— Если должен — гони! — решил Кос.

— Мы — в момент! — крикнул Густлик.

Он подбежал к Лажевскому, перебрасывая по пути автомат с груди за спину, вскочил на заднее сиденье и глубже надвинул шапку.

— Поехали, пан подхорунжий, на мост. Поглядим, не украл ли его кто.

Даниель опустил очки на глаза, рванул ногой стартер. Секунду или две мотор выл на холостом ходу, потом мотоцикл, как пришпоренная лошадь, рванулся вперед, вышвыривая из-под колес гравий.

Танкисты смотрели вслед мчащимся сломя голову товарищам, пока те не исчезли из виду за поворотом, а потом долго еще стояли молча, не произнося ни слова.

Янек с горечью думал, что, хотя он вроде и вышел победителем из спора с Лажевским, поколебал в нем решимость чуть ли не поголовно уничтожать немцев, у него самого в груди кипит гнев. Можно ли считать людьми тех, кто годами измывался над заключенными, кто находил удовольствие в истязаниях и пытках? Черные, коричневые, гнило-зеленые, отмеченные знаками черепа и свастики, они, как болезнетворные бактерии, заразили мир безумием. Они смели бы с лица земли не только села и города, по и целые страны, если бы не Сталинград, не героическое сопротивление народов.

Даниель боится своей и нашей гуманности. Он знает, что если сегодня мы не захотим отплатить смертью за смерть, то тем более не станем мстить завтра, после окончания войны. Эсэсовцы схватили его сестру в пылающей пожаром восстания Варшаве. Поэтому он и умолк, видно, тогда в карьере, когда Саакашвили сказал, что в экипаже для Лидки все как братья…

— Я же хотел вам докторшу показать, — напомнил Вихура.

— Покажи, — согласился Кос без особого энтузиазма и двинулся за Франеком.

Возле машин стояли шоферы и пожилые санитары.

— Где ваше начальство? — спросил капрал.

— Пани хорунжая с вашим поручником беседует, — показал жилистый санитар в сторону барака.

На границе солнца и тени стояла перед Козубом светловолосая женщина в ладно подогнанном обмундировании. На расстоянии нескольких метров отчетливо доносился ее теплый, мягкий альт.

— Гражданин поручник, — убеждала она, — половина санитарных машин готова в путь. Я могла бы отправляться.

— Заканчивайте погрузку остальных.

— Они так истощены, что важен каждый час.

— У меня мало людей и машин, чтобы давать охрану для двух колонн.

— Зачем нам охрана?

— Выполняйте, — приказал Козуб и, полагая вопрос решенным, повернулся к узнику-французу с повязкой на рукаве, который некоторое время молча ждал поодаль. Француз что-то спросил, Козуб ответил.

— По какому это? — поинтересовался Григорий.

— По-французски, — гордо объяснил Вихура. — Тот спрашивал, когда им дадут что-нибудь пожрать, а поручник обещал через час.

Врач пожала плечами и отошла к своим машинам. Когда она проходила мимо танкистов, те удостоверились, что Вихура говорил правду: она была красива — глаз не оторвать. Однако не пристало им вот так бежать за первой встречной юбкой, и они продолжали стоять, слушая, как Козуб разрешает просьбу нового просителя.

Теперь разговор шел по-немецки.

— Больные из голландской группы сегодня отъезжают?

— Нет. Послезавтра.

— А как с английскими летчиками? — спросил высокий, худой рыжий парень в выцветшем мундире английского летчика.

— Для вас дом номер семь по Берлинерштрассе, — по-английски ответил Козуб.

Танкисты все еще стояли на прежнем месте.

— Ух сколько языков он знает! — уважительно проговорил Вихура.

— Война научила, — ответил Кос. — Он был в Испании, в Интернациональной бригаде.

Через главные ворота въехал запыленный вездеход с пробитым пулями стеклом. Из него выпрыгнул сержант, покрытый пылью с головы до ног, и подбежал к офицеру.

— Пакет от генерала, — протянул он левой рукой конверт.

Правая, которой он отдавал честь, была перевязана бинтом, набухающим кровью.

— Когда ранены? — спросил Козуб, разрезая перочинным ножом пакет и взламывая сургучные печати.

— Десять минут назад.

По мере того как Козуб читал, лицо его мрачнело. Он сложил бумагу, сунул ее в полевую сумку и крикнул:

— Хорунжий!

Врач слышала, но сочла, что это относится не к ней. Саакашвили тронул усы и, решив воспользоваться моментом, подбежал к ней, отдал честь и показал в сторону поручника.

— Хорунжий, ко мне, — повторил Козуб.

— Есть.

— Больным оставаться в санитарных машинах. Машины поставить под стену завода. Шоферов использовать для прикрытия. В помощь можете взять заключенных из числа здоровых. Всем санитарам с оружием через десять минут прибыть ко мне. Выполняйте.

Тон не допускал возражений. Не спрашивая объяснений, доктор отдала честь и торопливо направилась к своим.

— Сержант Кос!

— Слушаю.

— Машина?

— В порядке.

— Въезжайте в лагерь и займите позицию в восточном углу. Позже придам вам немного пехоты.

— Из санитаров?

— Из кого удастся, — ответил Козуб и, подойдя ближе, тихо добавил:

— С севера противник перешел в наступление силами до трех дивизий и вбил клин в наш фланг. Генерал приказал оборонять лагерь.

— Где немцы?

— За каналом. Там, где мы были ночью.

16. Вдвоем

Елень коленями обхватил Лажевского, а руками уцепился за ручку сиденья, предвидя, что поездка вряд ли будет спокойной. Свалиться же и разукрасить себе физиономию в предвидении предстоящего свидания у него не было ни малейшего желания.

В бешеной гонке замелькали навстречу домики предместья. Оба наклонились вперед, чтобы уменьшить сопротивление встречного воздуха, и буквально через минуту были уже за городом. Повернув голову налево, Густлик взглянул на промелькнувшую мимо зенитную батарею, разбитую снарядами тяжелых танков, и уважительно вздохнул. Ему стало досадно, что так и не довелось выпустить тогда хотя бы пару снарядов из своей восьмидесятипятки. Хороший был случай испытать, как она способна крушить сталь.

Мчась, не сбавляя скорости, при съезде с насыпи они взмыли в воздух, опустились прямо на мост, проскочили его и затормозили только у рва, разрушенного и покрытого на дне жидкой грязью.

— Хоть и невысоко, но летаешь, — заметил Елень.

— Тебя ждать? — спросил Лажевский.

— Так я же… не один буду возвращаться.

— Тогда я сначала Гонорату отвезу, а потом еще раз за тобой вернусь.

— Спасибо. — Силезец хлопнул его по плечу.

— Через сорок пять минут буду здесь, — заверил Магнето.

— Ладно.

Густлик сбежал на дно рва, перепрыгнул через лужу и выбрался на противоположную сторону. Оглянулся назад, но от Лажевского осталось только облако пыли над насыпью.

Елень широким шагом двинулся вперед и через минуту уже забыл о мотоциклисте. И не только о Магнето, но и о «Рыжем», экипаже, войне… Его стали одолевать такие мысли, что он, то подтягивая пояс, то расправляя складки мундира, то поправляя на голове шапку и оглядываясь, не слышит ли кто, во весь голос запел:

Замок стоит на холме, Любимая там ожидает, Сидит на заре у окна И белых орлов вышивает.

И хотя шел он не в замок и не было там холма, а любимая, вероятнее всего, не собиралась вышивать белых орлов, песенка эта подходила к его настроению. Он улыбнулся, покрутил головой: вот ведь чудеса — идет он себе ясным днем не таясь к своей Гонорате. И затянул второй куплет.

Сверху донесся резко нарастающий свист. Елень прыгнул вперед, упал в глубокую колею от гусеницы танка и вжался лицом в песок.

Снаряд перелетел, но разорвался недалеко в поле, взметнув столб земли и дыма.

— Некуда вам стрелять, черти?! — выругался Елень, поднялся и, отряхнувшись, двинулся дальше.

Его скрыли кусты ивняка, в которых он то появлялся, то исчезал, но продолжал петь.

Он сам потом не мог понять, случайно так вышло с этим пением или он специально это придумал, но факт остается фактом: Гонората издалека услышала его приближение и у нее было время выглянуть в окно, а потом изобразить крайнее изумление, когда он появился на пороге.

Одета она была так же, как и в первый вечер, но днем ярче пылали красные маки у нее на юбке, а веснушки на носике были, пусть простят нас за сравнение, так аппетитны, как изюминки в пасхальном куличе, и надо было приложить немало сил, чтобы удержаться на месте и не броситься собирать их губами.

Только минуту смотрели они друг на друга, но она, видимо, сразу все поняла и тут же велела ему сесть и ждать, не двигаясь с места, а сама, порозовев, как майская яблонька, выбежала на кухню.

И остался плютоновый Густлик Елень один в увешанной коврами и рогами убитых зверей гостиной генеральской виллы, в той самой гостиной, под полом которой были заперты в убежище ее обитатели. Он сел, как ему было ведено, за стол, сервированный дорогими серебряными приборами, множеством всяких тарелок и различной посудой старинного сервиза. Страшно подумать, что бы случилось, если бы он вдруг что-нибудь нечаянно задел.

Перегнувшись через подлокотник кресла, Густлик заглянул в большое трюмо, висевшее прямо против входной двери, поправил воротник мундира и, поплевав на ладонь, пригладил непослушные вихры. Во время этих манипуляций он толкнул стол, все на нем зазвенело, задребезжало, но, к счастью, ничего не разбилось.

Сквозь открытые двери из кухни доносились стук кастрюль, сковородок, шипение жареного сала и нежный девичий голос, напевающий песенку.

«Похоже, сегодня день такой, что всех на песни тянет», — подумал Густлик и потянул носом, вдыхая аппетитный аромат. Вслушиваясь в слова песни, в которой речь шла о большой печали влюбившейся девушки, Густлик нахмурил брови и даже пощупал свой автомат, висевший дулом вниз на подлокотнике кресла.

Песенка оборвалась, и вошла Гонората, неся на блюде яичницу не меньше чем из дюжины яиц, поджаренную с мясом, и вместительный кофейник с черным кофе. Поставила все это на стол и встала рядом, поправляя в косах красные ленты.

— Панна Гонората как соловей.

— Ой, что вы, пан Густлик… — зарделась девушка.

Прижав к груди буханку хлеба, она отрезала две громадные краюхи.

— Кто ж управится с таким куском? — взмолился Густлик.

— Пан Густлик, если захочет, с чем угодно управится, — ответила девушка, не задумываясь, и тут же, словно испугавшись чего-то, слегка прикусила нижнюю губку.

Густлик лихорадочно соображал, как бы поизысканнее ответить на эти лестные слова, но ничего подходящего придумать не смог и, чтобы не показаться тугодумом, поспешил набить рот хлебом.

Гонората достала из буфета вместительный хрустальный графин и налила гостю полный бокал.

— Один я не буду.

Она налила и себе, но на самое донышко, как и пристало девушке.

— А вы здорово умеете готовить.

— Это просто: нарезать свежей свинины, поджарить ее с лучком, а потом — яйца…

— А откуда у вас свежая свинина?

— У генеральши было три поросенка, а когда вы уехали и пришли польские солдаты…

— Солдаты приходили?

— Ну да, разве я не рассказывала? Приходили и, прежде чем уйти, нашли этих свиней. Я им говорю: «Ладно, будет у вас хороший гуляш, но и мне дайте половинку окорока». А они отвечают: «Дадим, а вы нам что?»

Елень слушал этот рассказ, все больше раздражаясь и нервничая. И чем больше он злился, тем стремительнее очищал блюдо от яичницы. Наконец он взорвался:

— Лопухи эти пехотинцы! Когда во время атаки нужно танки прикрывать, они забьются в канавы и лежат.

— А я им и говорю: «Ладно. Есть у меня кое-что…»

Густлик поперхнулся с досады, но Гонората с размаху стукнула его по спине и подняла свой бокал.

Танкист выпил залпом, а она едва смочила губы и продолжала рассказывать, тараторя все быстрее:

— Ну и вот, как только я получила мясо, тут же открыла убежище и отдала им всех: старика, четырех охранников и генеральшу. Они их забрали. Оружие вот только брать не захотели. Сказали, что придут трохейщики и заберут это добро.

— Трофейщики, — поправил ее Елень. — Они специально выделены собирать трофеи и всякое там имущество. А уж если бы такой клад отыскали, как панна Гонората…

— Какой же я клад!

Девушка налила солдату второй бокал и снова коснулась его своим, вслушиваясь в мелодичный звон. Елень выпил с облегчением и снова принялся за еду.

— Пан Густлик, а скажите, кто вы по специальности?

— Танкист.

— А точнее?

— Наводчик.

Он прервал на минуту еду и показал, как наводят пушку, вытянув вперед руку, которая должна была изображать орудие.

— Ба-бах!

Рука дернулась назад, имитируя откат, а когда вернулась в исходное положение, то нечаянно коснулась плеча девушки. Гонората успела шлепнуть его по ладони, но придвинулась ближе, чтобы ему не приходилось так далеко тянуться.

— Но на этой стрельбе много не заработаешь, а война кончается. Генералом, вам, конечно, не стать…

Елень покосился на свои погоны, перегнулся к зеркалу, чтобы целиком обозреть себя, и в знак согласия кивнул головой.

— Вот я и спрашиваю: как вы думаете прокормить себя и семью?

— Кузнечным делом, — расцвел Елень, поняв наконец, о чем идет речь.

— Отец мой сызмальства в кузнице работал, и я тоже. У молота. Снизу подкладывается раскаленное железо, а сверху по нему…

Гонората успела удержать грозивший опуститься кулак Густлика и тем спасла фарфор от неминуемой гибели. И как-то так получилось, что они оказались совсем близко друг к другу.

— А чего жалеть это немецкое барахло! — проворчал Густлик, имея в виду посуду на столе.

Девушка отодвинулась и, гремя тарелками, стала собирать посуду, чтобы отнести ее на кухню.

— Неправда, она не немецкая, — проговорила Гонората с досадой. — Тарелки датские, графин польский, рюмки французские. Захочу — будет мое.

— Если уж брать, то черную машину, о которой вы тогда говорили, — заявил захмелевший слегка Елень и, не заметив, что девушка вышла с посудой на кухню, продолжал: — И вас — в эту машину…

Подвыпив, Густлик расхрабрился. Теперь он и сам удивлялся, как это минуту назад ему не хватило смелости и он, как никудышная собака зайца, упустил такой редкий случай. Именно никудышная, не то что Шарик…

Густлик встал, притопнул и, слегка покачиваясь, двинулся, улыбаясь, навстречу девушке. Гонората как раз выбежала из кухни, но вдруг с испуганным лицом метнулась к окну и тут же повернулась к Еленю:

— Немцы.

— Где немцы?

— Кругом. С винтовками.

Елень протянул руку за автоматом.

— Не трогай! — крикнула ему девушка и топнула ногой.

Она налила черный кофе в бокал из-под вина:

— Пей!

Елень послушно осушил один и вслед за ним второй бокал.

Гонората тем временем притащила из кухни полное ведро воды.

— Подставляй голову, ниже.

Густлик, не прекословя, наклонился, и она вылила ему на голову и плечи целое ведро.

— Немцы вернулись, — подавая полотенце, прошептала она.

Елень сразу же протрезвел. Вытирая на ходу лицо, он подскочил к одному окну, к другому.

— Третий выход есть?

— Нет.

— А в гараж?

— В гараж есть, но снаружи ворота заперты.

— Где та железяка, которой был закрыт подвал?

— Вон, — показала девушка в сторону камина.

— Давай веревку, покрепче и подлиннее.

Елень принялся срывать старинные сабли и пистолеты, развешанные на колоннах, подпирающих лестницу, а потом, вытащив из угла трофейные немецкие автоматы, стал их развешивать на освободившиеся места.

Гонората принесла большой моток бельевой веревки и, с ходу разгадав замысел плютонового, принялась помогать ему проталкивать веревку через спусковые скобы.

За те несколько минут, что прошли с момента, когда Гонората заметила немцев, через парк к вилле подошел взвод солдат — передовой отряд пехотного полка ударной группы генерала Штейнера.

Сосредоточив севернее канала Гогенцоллерн, называемого теперь Хафель-канал, 7-ю танковую и 25-ю пехотную дивизии, а также с десяток собранных по тылам батальонов, Штейнер нанес внезапный удар во фланг 1-го Белорусского фронта. Гитлер приказал генералу пробиваться к Берлину. Наткнувшись на поляков, на передовые отряды 1-й армии Войска Польского, немцы с ходу отбросили их численным и огромным огневым превосходством и продолжали продвигаться на юг.

Хорошо вооруженный и отдохнувший взвод четко выполнял команды унтер-офицеров. Две группы прикрытия заняли позиции за толстыми стволами деревьев, готовые к ведению огня, а передовое отделение приближалось к дому. Дозорные подскочили уже к самым дверям, подергали за ручки, а один из них загрохал прикладом.

— Кто там? — спросил изнутри по-немецки испуганно и неуверенно мужской голос.

— Вермахт. Открывай!

— Погоди, я больной, момент, — простонал в ответ Густлик и шепотом проворчал: — Постойте, черт вас подери, я покажу вам, какой я больной.

На цыпочках он побежал вслед за Гоноратой, открывавшей двери из комнаты в гараж. Здесь дремал в полутьме большой черный лимузин. Свет, пробивавшийся сквозь запыленные оконца над воротами, играл на треугольном генеральском флажке, на котором орел с распростертыми крыльями сжимал в когтях свастику. В материю, чтоб не обвисала по краям, вшита была тонкая проволока.

— Не взорвется? — встревоженно спрашивала Гонората, придерживая левой рукой высоко поднятую юбку, в которой осторожно несла что-то тяжелое.

— Нет. Где ключ от машины? — шепнул в ответ Густлик, вешая на засов конец бельевой веревки, тянувшейся в глубь дома.

— На крючке.

С доски на стене Густлик снял миниатюрный ключик от машины, открыл дверцы и забрался внутрь.

— Высыпайте на сиденье, — попросил он, открывая противоположную дверцу.

— Не взорвется?

— Нет.

Пока девушка выкладывала из подола на переднее сиденье немецкие гранаты, Елень подошел к воротам, сунул под них лом, приналег и без особого труда сорвал их с петель.

Гонората, освободившись от гранат, помчалась в глубь дома.

— Эй ты, больной, открывай! Быстрее! — донесся снаружи нетерпеливый голос, и вслед за тем раздались удары в дверь сапогом.

— Момент, — проворчал себе под нос Густлик, осторожно поднимая ворота с другой стороны. Теперь они держались, только упираясь в косяки, и достаточно было одного толчка, чтобы им рухнуть. Сквозь щель под ними пробилось солнце, скупо осветив пыльное помещение; золотые и серебряные пылинки заплясали в косом снопе света.

Елень сел в машину, повернул ключ, включив зажигание. Дрогнула и до конца метнулась вправо красная стрелка бензомера — бак полон. Плютоновый поднял на счастье большой палец правой руки, как обычно делал это перед каждым выстрелом из пушки, и нажал на стартер.

Мотор включился мгновенно. Пока он прогревался, Елень выскочил из машины и подбежал к двери дома.

— Гоноратка!

— Бегу! — отозвалась девушка, появляясь в дверях с курткой, фуражкой и поясом нациста. — Пригодится? Это одежда генерала.

— Умница! — одобрил Густлик.

А девушка в этот момент уже укладывала на заднее сиденье корзину с сервизом, который прихватила с собой.

— Довольно, открывай! — донесся голос раздраженного проволочкой унтер-офицера, и послышались тяжелые удары прикладов, высаживающих входную дверь.

— И то правда, хватит. Сейчас я вам открою, — проворчал Густлик и стал потихоньку натягивать веревку.

Входная дверь начинала уже трещать, как вдруг вверх полетели щепки, отколотые пулями, а внутри дома застрочили автоматы. Со звоном посыпались стекла из разбитого окна, засвистели пули. Застигнутые врасплох, немцы бросились на землю и, укрываясь за стенами, выхватили из-за пояса гранаты.

Обе группы прикрытия тут же открыли огонь. Автоматные очереди усеивали штукатурку темными оспинами, разбивали остатки стекол в окнах, швыряли внутрь дома горсти пуль. Однако, когда они стали реже, а потом на минуту смолкли, из дома вновь затрещали автоматы.

— Огонь! — приказал офицер.

Град пуль из всех стволов ударил по окнам первого и второго этажей виллы. Прижимаясь к стенам, немцы стали швырять внутрь гранаты.

В этот момент из дома в третий раз застрочили автоматы длинными очередями и смолкли. Взрывы расшатали входную дверь. Двое из штурмовой группы высадили ее и ворвались в прихожую.

— Прекратить огонь! — крикнул командир отряда.

— Прекратить огонь! — повторил вслед за ним унтер-офицер и подал команду двигаться вперед.

Короткими, осторожными перебежками немцы стали приближаться к вилле, внутри которой опять застрочили автоматы.

Через выломанную дверь вслед за первыми солдатами в дом ворвалась вторая группа. Просовывая стволы автоматов в иссеченный осколками и пулями зал, немцы, поднимая голову над полом, осторожно осматривались. Вот за разбитой мебелью что-то шевельнулось. Грохнуло сразу несколько автоматов, и на пол посыпались остатки огромного зеркала.

— Это было зеркало, идиот! — выругался унтер-офицер и, вскочив на ноги, бросился в зал. Увидев веревку, привязанную к спусковым крючкам автоматов, развешанных на колоннах, он разразился самыми грязными ругательствами.

Прежде чем разорвались первые гранаты, Густлик сидел уже за рулем генеральского автомобиля, одетый в светло-коричневую куртку высокопоставленного деятеля нацистской партии, с поясом и широким ремнем через левое плечо, с черно-красной повязкой на левом рукаве. Заглянув в зеркальце, он, поправил на голове фуражку и улыбнулся Гонорате, чтобы придать ей бодрости.

Услышав взрывы, он в последний раз дернул веревку, придержал ее, а потом, отбросив через опущенное стекло, нажал педаль газа. Машина стронулась с места и уперлась бампером в ворота гаража. Они дрогнули, закачались и сначала медленно, а потом все быстрее стали падать.

Елень выждал, пока они грохнутся на землю, потом включил газ, выехал из гаража и тут же свернул за дом, к задним воротам, выходившим в лес. Возле распахнутых ворот навстречу попалось еще одно отделение немцев, но унтер-офицер, увидев треугольный флажок и мундир за стеклом, торопливо отдал честь.

— Панна Гонората, вы вполне могли бы быть плютоновым, — одобрительно произнес Густлик, переключая скорость.

— А у вас какое звание?

— Вот, судя по форме, бефельляйтер.

— Нет, а на самом деле?

— А на самом деле — плютоновый.

Они смотрели друг другу в глаза, радостно улыбаясь, пока машина не налетела на лесной дороге на высокий пень.

Их изрядно тряхнуло, швырнуло вперед. Хорошо еще, что скорость была небольшая. Гонората поправила корзинку с фарфором на заднем сиденье. Густлик подал машину назад, выскочил и стал ее осматривать.

— Можно будет ехать?

— Если вот выправить…

Густлик ухватился за конец согнутого бампера, защемившего колесо, уперся ногой в сверкающий никелем металл и стал изо всех сил тянуть на себя.

Бампер не поддавался. Пришлось прибегнуть к помощи ломика. А время шло. Когда наконец удалось отогнуть железо настолько, что колесо могло свободно вращаться, вдали на дороге показался грузовик с немцами. Из-за него выскочили три мотоцикла. Расстояние до них стало быстро сокращаться.

Елень вскочил в машину, дал газ, включил сразу вторую скорость. «Если не смотреть, куда едешь, — подумал он, — то заедешь туда, откуда уже не возвращаются».

В смотровом зеркале отразилась взлетевшая сзади ракета. Елень прибавил газ, петляя то вправо, то влево, выбирая дорогу поровнее. Над самой машиной пронесся клубок света, рассыпался вишневыми звездами в нескольких метрах перед смотровым стеклом.

— В нас стреляют? — испуганно спросила Гонората.

Она спрятала голову за спинку сиденья, прижала руками косы к ушам, вытянув нечаянно ленту.

— Пока нет, — ответил Густлик, — просто предлагают остановиться, а потом схватят и расстреляют.

— И мы остановимся?

— Черта с два! Берите-ка эти шарики и вытаскивайте кольца. — Елень протянул руку, вырвал зубами предохранитель и добавил: — А потом швыряйте их назад, за машину.

Девушка послушно поставила гранату на боевой взвод.

— Назад, за машину? — переспросила она, не совсем ясно представляя, как это делать.

В зеркало Густлик уже видел лица мотоциклистов, которые, резко увеличив скорость, все больше сокращали дистанцию.

— Вот так, — высунув руку за окно, он перебросил гранату назад через крышу машины.

Гонората повторила его движение. В тот же миг затрещала автоматная очередь и сверху просвистел рой пуль. Несколько попало в цель, продырявив кузов. Три маленькие дырочки, окруженные сеткой трещинок, появились на смотровом стекле.

— Стреляют? — спросила Гонората, продолжая срывать предохранители и швырять гранаты на дорогу.

— Угу, — буркнул Густлик.

Правда, голоса его почти не было слышно, потому что прошло уже три секунды после броска первой гранаты и теперь разрывы грохотали один за другим, а из травы, из дорожных рытвин внезапно вырастали черно-красные кусты. Мотоциклисты старались обойти их, проскочить между ними, но вот сначала один, следом за ним второй попали в воронки и полетели в сторону, прямо на деревья.

Солдаты из грузовика несколько секунд вели частый огонь, но, наскочив на гранату, машина застряла на дороге с оторванным передним колесом.

— Хватит! — крикнул Густлик и придержал Гонорату за руку.

Только теперь девушка оглянулась и увидела, что вспышки пламени и клубы пыли от разрывов гранат тянутся за машиной по опустевшей уже дороге.

Когда в воздухе рассеялось последнее облако пыли, Гонората опустилась на свое место. Впереди группы немецких солдат переходили с правой на левую сторону дороги. Завидя машину с флажком, они уступали ей дорогу.

— Вот здорово! — радовалась девушка.

Внезапно сверху машину накрыла тень, в воздухе засвистело, дымные строчки трассирующих пуль прошили кроны деревьев и над самыми их вершинами промчались польские штурмовики.

— Здорово, да не совсем! — отозвался Густлик. — Не хватало только угодить под свои бомбы.

Он неотрывно осматривал в зеркальце дорогу сзади, а сквозь окна — впереди и по сторонам: везде, куда ни глянь, во взводных колоннах немецкая пехота.

— Гонората, вы меня любите?

— Может, и люблю.

— А сделаете, что я попрошу?

— Сделаю, — решилась девушка.

— Как только доедем до канала — я скажу когда, — вы во весь дух помчитесь через мост и первому попавшемуся скажете: «Плютоновый Елень сдерживает превосходящие силы противника и просит помощи».

— Но…

— Гонораточка, дорогушечка, один этот раз не откажите мне. Хорошо?

— Хорошо.

Густлик прибавил газ, и черный генеральский лимузин, прыгая на рытвинах, рванулся вперед.

Канал, который ночью форсировали танки и мотоциклы передового отряда поручника Козуба, под прямым углом ответвлялся от канала Гогенцоллерн и, протянувшись с севера на юг, мог служить хорошим прикрытием фланга войск генерала Штейнера. Для этого надо было только разрушить на нем все мосты и воспрепятствовать огнем переправе противника.

Пехотный взвод немцев с группой минеров подошел к разводному мосту и остановился на опушке леса. Офицер внимательно осматривал в бинокль местность с вершины той самой высотки, на которой ночью сидели Лажевский и Козуб. Поле впереди казалось совершенно пустынным, и только на другой стороне канала по тропинке вдоль насыпи сновал мотоцикл. Он мчался на юг, потом тормозил, поворачивал и с той же скоростью несся на север. Лейтенант никак не мог взять в толк, что он там делает, какое выполняет задание.

Усталые солдаты улеглись в тени под кустами, отирая с лица пот и расстегнув мундиры. За спиной офицера стояли два связных, и он наконец обратился к ним, указав на мотоциклиста:

— Обстрелять!

Солдаты козырнули и, пригнувшись, бросились в сторону канала. Перебегая от куста к кусту, они вскоре исчезли из виду.

Офицер какое-то время еще всматривался им вслед — не покажутся ли снова, а потом, заслышав за спиной быстро нарастающий шум мотора, обернулся. Между деревьями мелькнул черный силуэт, пропал, и вот чуть в стороне появился генеральский лимузин.

Командир взвода вышел на дорогу и поднял руку, чтобы задержать подъезжающего.

Однако тот, видимо, не догадывался об опасности и близости противника и скорости не сбавлял. В самый последний момент офицер едва успел отскочить в сторону. Что-то его, однако, встревожило, он выхватил из кобуры пистолет и прицелился в покрышку. В тот же миг взорвались две гранаты, выброшенные из окна промчавшейся машины.

Солдаты вскочили с места, кто-то крикнул, не разобрав, что случилось, кто-то склонился над бездыханным офицером. Тем временем машина отъехала метров на сто и внезапно исчезла из виду, словно провалилась сквозь землю. Запоздалая автоматная очередь только скосила несколько ивовых веток. Пули просвистели высоко над противотанковым рвом, на дне которого, увязнув в глубокой грязи, застрял генеральский «мерседес» с простреленными стеклами, продырявленной крышей и багажником, простроченным автоматной очередью.

— Гоноратка, беги! — приказал Густлик.

— А ты останешься?

— Останусь. Не спорь со мной, беги, — показал он в сторону моста.

17. Один

Гонората перекрестилась, перекрестила Густлика и бросилась бежать со всех ног. Не оглядываясь, она бежала сначала по дну рва, потом свернула в кусты в направлении сторожки.

Она не относилась к числу тех, кто безрассудно выполняет все, что от них требуют. Наоборот, в ней будто сидел какой-то бесенок противоречия и ей не раз доставалось даже от матери за непочтение старших. И Густлику она готова была подчиняться, только когда это сообразовывалось с ее намерениями. Однако на этот раз она подчинилась ему вопреки своей воле. Ей хотелось быть с ним, но она оставила его, потому что в голосе солдата звучало что-то такое, что заставило ее уступить. «Гонораточка, дорогушечка, — сказал он, — один этот раз не откажите мне…»

Она вспоминала слова Густлика, не забывая при этом внимательно поглядывать налево, чтобы не попасть в поле зрения немцев, засевших в лесу.

До сторожки оставалось пробежать совсем немного, а там уже недалеко и мост, как вдруг она наскочила на двух притаившихся в засаде немцев. Припав на колени и выставив автоматы в сторону канала, они таращили глаза на противоположный берег; словно ожидали увидеть там черта, и шаги Гонораты прозвучали для них как гром среди ясного неба.

— Ты что здесь делаешь? — спросил один из них.

Второй оглядывал кружева в ее волосах, косы, белый фартучек и глуповато улыбался, все шире раскрывая рот.

Гонората выдернула чеку из зажатой в руке гранаты и швырнула ее, как камень, в голову ближайшего немца.

Тот схватился за лицо и упал. Второй бросился к девушке, хотел схватить ее за горло, но получил такой удар коленом в живот, что перегнулся пополам.

Граната скатилась вниз по бетонным плитам, упала в воду и взметнула оттуда столб брызг, оглушив всех троих.

С минуту они лежали неподвижно. Потом Гонората поднялась, потрясла головой: в ушах звенело от грохота разрыва. С трудом вскарабкалась по насыпи и, собрав силы, пустилась бежать к мосту.

Один из немцев приподнял голову, тяжело встал на колено. Его качало, как пьяного. Увидев, что девушки ему не догнать, он поднял автомат и, прежде чем нажать на спуск, долго целился в бегущую, преодолевая тошноту от контузии. Сухо щелкнул затвор — осечка.

— Доннерветтер! — выругался он, перезаряжая автомат.

В этот момент на противоположной стороне Лажевский, привлеченный взрывом гранаты, съехал на мотоцикле по насыпи и выскочил на мост. Увидев бегущую девушку и целящегося в нее немца, подхорунжий мгновенно оценил ситуацию, на ходу соскочил с мотоцикла, выхватил из кобуры пистолет и выстрелил.

Он промахнулся, но жизнь Гонораты спас: немец, увидев более опасного противника, перевел ствол автомата с бегущей на мотоциклиста. На долю секунды опередив очередь, Магнето упал, откатился в сторону под защиту парапета. В тот момент, когда пули зазвенели по металлическим фермам моста, он высунулся из-за усеянной заклепками балки и выстрелил снова, на этот раз без промаха.

Не успел он встать, как рядом упала Гонората:

— Плютоновый Елень дерется с превосходящим противником и велел прислать помощь.

— Ладно.

Подхорунжий поднял мотоцикл, валявшийся на мосту и беспомощно вращавший в воздухе передним колесом.

— Поедем к нему? — спросила она с надеждой.

Сверху просвистели первые пули, выпущенные из леса в трехстах метрах от них.

— Нет. С одним пистолетом тут не управиться, — ответил Лажевский. — Садись и держись крепче.

Девушка обхватила его двумя руками, Магнето дал газ и, преследуемый очередями двух пулеметов, полез с моста вверх на насыпь.

Застигнутый врасплох немцами в гостях у Гонораты, отрезвев от двух выпитых бокалов кофе и ведра холодной воды, вылитой на голову, Густлик поначалу думал только об одном: как бы уберечь девушку и не проститься с жизнью. Но в гараже, готовя машину к побегу, он припомнил утренний разговор возле танка: Вихура рассказывал об упорных боях второй армии, а Янек выражал беспокойство по поводу артиллерийской канонады северо-восточнее Крейцбурга. «Так, может быть, это не какая-нибудь мелкая группа, застрявшая у нас в тылу, а передовой отряд полка?..»

То, что он увидел на лесной дороге, подтверждало самые худшие предположения. Тогда он решил залечь у моста, а Гонорату послать предупредить своих. Ведь там никто ни о чем не догадывается, и даже несколько танков или рота пехоты внезапной атакой могут захватить город и овладеть лагерем. Тысячи людей, которым несколько дней назад их танковый отряд вернул жизнь, оказались бы обреченными на неминуемую смерть.

Он не мог допустить, чтобы им вторично был вынесен смертный приговор. Они говорили на непонятных языках, он не знал их городов, сел и имен, но, когда видел, с каким трудом они поднимают отяжелевшие головы на тонких шеях, когда клал ломти хлеба в синеватые руки, полупрозрачные, словно перепончатые птичьи лапки, он испытывал чувство, что с того дня, когда «Рыжий» снес проволочное заграждение и высадил ворота лагеря, эти люди оказались под его защитой и он в какой-то мере несет ответственность за их возвращение домой.

Поэтому, отослав Гонорату за канал, он остался у противотанкового рва. Остался с автоматом, двумя запасными дисками по семьдесят два патрона в каждом и парой десятков гранат на полу генеральского «мерседеса». Он выбрал из них четыре: одну сунул в карман, а три повесил на пояс.

Вскарабкавшись по обрывистому скату, он притаился в воронке от артиллерийского снаряда, который, угодив в край рва, вырыл довольно глубокий окоп, хорошо укрытый со стороны леса густым ивняком. Оставаясь невидимым, отсюда он мог просматривать все подступы, а это и было как раз то, что нужно, чтобы, притаившись как дикая кошка, перекрыть дорогу, не обнаруживая по возможности дольше своей позиции.

Возможно, противник обойдет стороной это место, двигаясь прямо в направлении на Берлин. Он припомнил, как говорил Лажевскому, — как раз где-то тут, неподалеку, — что хорош тот командир, который умеет выиграть бой, не открывая огня.

Гул орудий раскатывался по горизонту, разрывы снарядов непрерывно грохотали, словно катилась тяжелая груженая телега по мощенной булыжником дороге то в сторону Берлина, то обратно.

В задымленном небе вились три штурмовика и десятка четыре «ильюшиных» непрерывно обрабатывали бомбами и ракетами колонны противника. Но в знакомом, неподалеку расположенном лесу было спокойно и тихо. Он весело и приветливо зеленел весенней свежей листвой. Оттуда никто больше не появлялся, и даже никакого движения там не было заметно. Возможно, немцы, потеряв командира, отступили или двинулись дальше на юг.

С юга ветер донес рокот. По насыпи на противоположной стороне канала мчался, приближаясь, мотоцикл. Не иначе это подхорунжий за ним — жмет по тропинке со скоростью километров восемьдесят с гаком. Но где же Гоноратка? Она должна бы уже добежать до моста.

Возле будки ухнула граната. Мотоциклист прибавил газ и съехал с насыпи вниз. Раздался пистолетный выстрел, потом автоматная очередь, снова одиночный выстрел.

Еленю вдруг сделалось жарко. Он вытер рукавом лоб и, заметив, что все еще сидит в фашистском мундире, сорвал с себя коричневую куртку и швырнул ее на дно рва.

— Лучше бы мне правой руки лишиться… — пробормотал он горестно.

С опушки леса застрочил немецкий пулемет. Трассирующие пули указали цель — мотоцикл, преодолевший высокую насыпь за мостом. И без бинокля Елень рассмотрел на заднем сиденье яркое пятно юбки и, как ему показалось, даже косы, развевающиеся на ветру.

Прежде чем светящаяся трасса домчалась до конца, Густлик стоял уже на колене, прижав приклад автомата к плечу; поймал на мушку пулеметные вспышки и нажал на спуск. Он всадил с десяток пуль в зелень ивового куста, потом еще на метр правое, чтобы не промахнуться, если тот, за пулеметом, отклонится в сторону. Слева что-то мелькнуло, закачались ветви, и он прокосил их длинной очередью. Автомат бил ровно и подрагивал и руках, как живое существо, и Елень с благодарностью подумал, что они вдвоем, он и автомат, управились с фашистским пулеметом: тот захлебнулся после первой же очереди и не сумел настичь подхорунжего и Гонорату. Повернув на секунду голову, Густлик заметил, как мелькнуло, исчезая, красное пятно юбки, и даже хлопнул рукой по колену от радости, что они успели укрыться от огня.

Пулемет все-таки заставил его открыть огонь, обнаружить свою позицию. Исчезла последняя надежда, что удастся спокойно дождаться подхода своих. А пока они не подойдут, на плютоновом Елене лежит ответственность за сковывание противника и удержание моста.

Опершись спиной о крутой скат воронки, он посмотрел еще с секунду на облачко пыли, повисшее над насыпью в том месте, где исчез мотоцикл подхорунжего. Над ним неслись запоздавшие, но все более плотные пулеметные очереди. Елень сполз на дно рва, отломал генеральский флажок с радиатора и воткнул его в изрешеченную крышу. Потом зазубренным осколком провел вдоль тени черту.

Резким рывком он открыл продырявленный багажник. Здесь было немало разного добра, но Густлику пригодилось только одно — саперная лопатка. Потом он сложил в брезентовую сумку остаток гранат, скатившихся с сиденья на пол, поправил корзину с фарфором. На дне в ней позвякивало, но не очень. Если оставшееся удастся сохранить, Гоноратке будет чем накрыть праздничный стол.

Стихли автоматные очереди, донеслась неразборчивая на таком расстоянии команда. Елень тревожно вслушивался, потом, поплевав на ладони, взял лопату, вскарабкался до склону рва наверх и осторожно выглянул наружу.

Выглянул как раз вовремя; по полю, не скрываясь, приближалась группа немцев. Для порядка они стреляли из автоматов, сея впереди пули, не думая, однако, что одинокий стрелок, пославший минуту назад несколько очередей в их пулемет, отважится оказать сопротивление.

Густлик, прикинув, что расстояние еще чересчур велико, решил подпустить их ближе. При соотношении сил один к десяти элемент внезапности мог ему помочь больше, чем выпущенные в воздух пули. «Огонь, который не поражает, придает противнику только смелости», — припомнил он положение из боевого устава и решил, что нажмет на спусковой крючок не раньше, чем отчетливо станет видна свастика в когтях орла на груди у самого ближнего немца.

Ему показалось, что враги стали замедлять шаг, и он испугался, что они заметили его. Но это оказалось только обманом зрения.

Когда затрещал автомат и чуть ли не из-под ног у наступающих вырвались очереди, немцы остолбенели от неожиданности и, прежде чем успели броситься на землю, у нескольких оружие выпало из рук. Остальные, укрывшись в траве, открыли огонь, целясь в то место, откуда раздавались выстрелы.

Елень, воспользовавшись минутным замешательством, отбежал на несколько метров вправо и укрылся за кустами прошлогодней, высохшей травы. Отсюда ему отчетливо были видны каска и плечи ближайшего немца, но он, не давая соблазнить себя легкой добычей, выжидал. И только когда, подстегнутые командой, фашисты опять бросились вперед, их настиг огонь с фланга, снова прижав к земле.

Густлик опять отпрыгнул в сторону, на этот раз влево, и, широко размахнувшись, одну за другой метнул четыре гранаты. Черные шары стремительными дугами пролетели рекордное расстояние и, взорвавшись почти одновременно, вынудили остатки рассеянного отделения к отступлению.

Елень наблюдал, как, оставляя убитых, немцы отходят, перебегая от куста к кусту. Он вытер со лба пот и взглянул на крышу машины — к сожалению, угол между чертой и тенью был еще совсем небольшим: в бою пули летят быстрее, чем секунды. Густлик расстегнул китель, взял лопатку и стал окапываться.

В сильных, привычных к труду руках небольшая лопатка способна творить чудеса. Отточенная сталь срезала землю ровными пластами. Густлик отбрасывал ее назад в глубь рва, а не на поле впереди, чтобы противник не обнаружил этой работы. Ров надежно укрывал от наблюдений. Елень отрыл одну ячейку, осмотрелся и тут же принялся за другую, в нескольких метрах дальше. Он хорошо знал, что больше полминуты ему не дадут вести огонь с одной позиции: сконцентрируют на ней огонь нескольких пулеметов, а то еще и ударят из миномета.

После второй он присел передохнуть и отдышаться. Иначе, если бы пришлось сейчас вдруг вести огонь, трудно было бы удержать мушку. Секунду или две он прикидывал, куда успел доехать Лажевский, как скоро можно ждать его возвращения с подкреплением и под надежной ли защитой оставит он Гонорату. Потом, однако, мысли сами собой вернулись на поле боя. Все его надежды теперь были связаны с этим противотанковым рвом. Надо предвидеть возможные действия противника и суметь его как-то ошеломить. Как, он пока не знал. Но в его распоряжении только один ствол…

Даже несколько хороших солдат, расчетливо занявших позицию, могут вынудить во много раз превосходящего противника замедлить продвижение. Когда передовой отряд попадает под огонь и оказывается отброшенным, боевое охранение должно развернуться и атаковать. Прежде чем командир оценит обстановку, определит направление наступления и отдаст приказ, всегда пройдет какое-то время.

Теперь уже не только в Крейцбурге, но и в штабе армии знают сложившуюся здесь обстановку и, не теряя времени, бросили в бой самые подвижные — воздушные полки. Над лесом все больше кружит самолетов. Теперь уже не только «ильюшины» прижимают наступающих к земле, но пикируют и истребители, появились и двухмоторные бомбардировщики. Вот остроносая эскадрилья сломала строй и пикирует почти вертикально в нарастающем свисте и реве. Самолеты сбросили бомбы, мгновение шли рядом с ними, а потом крутыми свечками взмыли вверх. Дрогнула от удара земля, посыпались комья рыжей глины со скатов Густликового окопа.

Время, нужное для подготовки к наступлению на мост, уже прошло, а пространство между лесом и рвом все еще было пусто. Однако если авиация не вынудит их к отходу, то в любую секунду может показаться цепь, и тогда — конец. Густлик взглянул налево, направо, на пустынную насыпь за каналом — нигде никого.

Один. Если пойдет цепь, он, конечно, может открыть огонь, скосить двоих, а то и пятерых, но ее не удержит, выиграет еще каких-нибудь тридцать секунд, в лучшем случае минуту — и конец. Конец всему: дружбе с Янеком, Григорием и Томашем, любви к Гонорате, в которой он еще не открылся, надежде на возвращение домой и встречу со своими стариками.

Как в цветном кино, ему представились вдруг Бескидские горы: прохладная тень над потоками; голубизна неба на черных колоннах елей; луга, обращенные к солнцу и покрытые яркой вышивкой цветов; развалины старых разбойничьих прибежищ, выбеленные морозами и солнцем, словно кости, под которыми, так и кажется, таятся клады, охраняемые ящерками.

В голову лезли рассказы бывалых солдат о том, что тем, кому суждено погибнуть, незадолго до смерти видится вся прожитая жизнь, будто в кино. Все это пришло в голову именно сейчас, и он на мгновение прикрыл глаза, чтобы проверить, как же это будет, когда угаснет солнце. Солнце пробивалось сквозь веки, касалось своими теплыми ладонями его лица. И тут пришел страх, стиснул ледяными пальцами горло, прокрался в душу, перехватил дыхание.

Не успев еще ни о чем подумать, он уже катился вниз на дно рва. На ходу успокоил себя тем, что заляжет на насыпи за каналом и будет держать мост под обстрелом. Оттуда и до своих ближе и противник с флангов не обойдет. Так он мысленно убеждал себя, мчась по дну рва, хотя уже знал, что и там не сумеет остановиться.

Пробегая мимо черного «мерседеса», он опустил глаза, чтобы не смотреть на свои солнечные часы. Возле дверцы в песке вспыхнуло что-то красное. С разбега он проскочил еще шагов десять, прежде чем заставил себя остановиться, а потом и вернуться. Елень торопливо сгреб это красное пятно вместе с песком и поднес к лицу, чтобы лучше рассмотреть: в глазах у него стоял туман. Да, это была лента. Лента из косы Гонораты. Очевидно, она потерялась, когда он посылал девушку за подмогой.

Страх в груди кричал ему, зачем он вернулся и почему стоит, когда дорога каждая секунда, а Густлик все стоял и смотрел на ленту, красную ленту из девичьей косы. Он смотал ее на палец, спрятал в карман на груди, застегнул его на пуговицу и прихлопнул.

Теперь у него опять было много времени. Он повернулся и стал карабкаться обратно по скату. В ячейках выкопал лопатой ниши и уложил в них рядком гранаты: удобнее будет отсюда доставать, чем из сумки.

Поле впереди все еще было пустынно. Авиация продолжала бомбить и штурмовать лес километрах в двух-трех от канала. Густлик присел и некоторое время точил о камень край лопатки. Металл гудел, словно коса на оселке, даже позванивал похоже и начинал блестеть на острие. Густлик попробовал его на коже большого пальца. В рукопашном бою и саперная лопатка — вещь не лишняя. Любой пехотинец, которому доводилось драться в рукопашном бою, знает об этом и таким оружием не пренебрегает.

Все это время то справа, то слева постукивали редкие бесприцельные пулеметные очереди, а теперь вдруг стихли. Елень бросил взгляд на тень от флажка и черту — истекшие минуты раздвинули угол между ними на ширину трех пальцев, — а потом осторожно выглянул из окопа.

Все еще ничего не было видно, но в лесу загудел и тут же стих мотор. Кто-то крикнул. Снова заработал мотор.

Из-за деревьев молча высыпалась длинная цепь. Продвигалась она быстро, но на бег не переходила. За ней на расстоянии двух десятков метров — вторая. Немцы шли прямо на Еленя, справа и слева, широким фронтом в сторону канала.

«Надо было вовремя бежать…»

Он застегнулся на все пуговицы, одернул мундир, поправил воротничок, взвел затвор автомата и, набрав полные легкие воздуха, крикнул вдруг во весь голос по-немецки:

— Рота, стой!

Ближайшие в цепи заколебались. Двое приостановились, и в этот момент Елень открыл огонь. Короткими прицельными очередями он скосил обоих, а нескольких прижал к земле.

Но цепь не остановилась. Наоборот, солдаты перешли на бег, загибая оба фланга.

В то же время со стороны леса ударили минометы. Несколько мин легло на поле, одна взорвалась на краю рва. Немцы определили направление, и пули часто засвистели над окопом Густлика.

Елень метнул три гранаты, согнулся и огромными прыжками перескочил во вторую ячейку.

Этих нескольких секунд оказалось достаточно, чтобы немцы подошли на расстояние одного броска. Одновременно с первой очередью Густлика они метнули гранаты и бросились в атаку.

Он ответил им двумя последними гранатами, потом прижал встающих огнем автомата, и тут вдруг затвор остановился. Молниеносно оттянутый назад, он сухо щелкнул и во второй раз. Елень проверил диск — там не было ни одного патрона. Он отложил автомат в сторону и, изо всех сил сжав в руках саперную лопатку, присел на песок.

Когда первый из атакующих показался на фоне неба, Густлик ударил его острием в колено, и тот покатился на дно рва.

Это заметил его сосед по цепи, повернулся и побежал в сторону окопа, стреляя с бедра. Пули все ниже клевали торфянистый скат. Комья земли брызгали в стороны. Елень закрыл глаза и заслонил голову саперной лопаткой.

18. На выручку

На территории бывшего концентрационного лагеря в Крейцбурге после объявления боевой тревоги началась лихорадочная подготовка к отражению вражеской атаки. Санитарные машины укрывались в безопасных местах, разведчики установили несколько ручных пулеметов в окнах второго этажа фабричного здания, убранные было заграждения из колючей проволоки вновь были установлены у входа так, что в воротах осталась лишь узкая извилистая дорожка.

Все это заняло не более четверти часа. Затем над залитым солнечными лучами лагерем опустилась не нарушаемая ни единым звуком тишина и, по мере того как одна за другой текли минуты, начало становиться даже скучновато. Артиллерийский огонь, отзвуки которого доносились с востока, утих, и казалось, что артиллерия застыла на одном месте, не передвигаясь, как прежде, к югу. Похоже было, что немецкий клин, о котором говорилось в приказе генерала, натолкнулся на более прочную, чем он сам, преграду и уже не мог продвигаться вперед.

Все постепенно успокоились, соседи начали заводить неторопливые разговоры. Зимой мороз пробирал их до костей, а теперь они устраивались на солнцепеке, расстегивали мундиры, подставляя тело теплым лучам.

«Рыжий» занял боевую позицию в углу лагерной территории, укрывшись за стенами из бетона, которые в этом месте сходились под прямым углом. Танкисты специально отбили верхнюю часть бетонной ограды, чтобы иметь возможность вести без помех огонь из пушки. На башне, спустив ноги внутрь машины, сидел Янек и внимательно разглядывал в бинокль окрестности. Его все меньше беспокоила оборона лагеря, зато росли опасения за судьбу Густлика и Лажевского, которые поехали как раз туда, где прорвался противник.

— Что-то долго плютоновый не возвращается, — пытался уже, наверное, в третий раз начать разговор высунувшийся из люка Томаш.

Внизу, рядом с танком, Вихура и Саакашвили, забыв обо всем на свете, пытались взять в окружение красавицу докторшу.

— Панна хорунжий, вы, наверное, не поверите, но наш танк самый прославленный во всей армии, — рассказывал Франек.

— Наш, — возразил Григорий.

— Наш, — подтвердил капрал. — И этот лагерь освободил, в сущности, один наш экипаж.

— Наш.

— Я и говорю, что наш.

Саакашвили, которому было бы трудно взять верх над Вихурой в словесном состязании, к тому же на польском языке, попросту легонько оттолкнул соперника в сторону.

— Глаза у вас — как звезды в летнюю ночь, губы — как кизиловые ягоды, — ринулся на штурм грузин.

Томаш, наклонившись из башни, протянул разговаривавшим стакан вина и принялся наливать второй. Девушка, обезоруженная натиском, смеялась.

— Такого милого экипажа я еще не встречала, — щебетала она, глядя на Янека. — А что мы будем пить? — Эти слова были обращены к грузину, но ее глаза не отрывались от Коса.

— Испанское вино, трофейное, — быстрее всех успел ответить Вихура.

— У вас говорят — брудершафт, а у нас — вахтангури.

— Со всем экипажем?

— Разумеется, — ответил Янек. — Только Шарика вот нет.

— Кого?

— Шарика. Это наша собака, — пояснил юноша. — Но как только я его снял с поста, он куда-то умчался и не возвращается.

— Ну, он и так пить бы не стал, — проворчал Вихура.

— Кто знает, — усмехнулся Кос, припомнив ночное приключение в Шварцер Форст.

Он перекинул ноги через край люка, готовясь спрыгнуть на землю, но задержался, вглядываясь в перспективу улицы.

— Магнето летит сломя голову в нашу сторону, — узнал он водителя. — Без Густлика. Гонорату везет.

— Он Еленя высадил по дороге, а потом вернется за ним, — успокоил всех Григорий и осторожно прикоснулся своим стаканом к стакану девушки.

Они переплели, как требует обычай, руки и выпили по глотку. Саакашвили поцеловал докторшу в губы, похожие на ягоды спелого кизила, но не так крепко, как ему хотелось: девушка выскользнула из его объятий.

— Григорий.

— Ирена, — отозвалась она.

Ее рука со стаканом потянулась в сторону Коса, но вторым ревнителем восточного обычая захотел быть Вихура, преградивший дорогу девушке. Едва ли бы ему это удалось, если бы в этот момент все внимание Янека не было поглощено тем, что происходило у ворот лагеря. Там, рядом с громадой тяжелого танка, Козуб расположил свой командный пункт. Напротив поручника сейчас стоял Лажевский, и даже на большом расстоянии Янек сразу заметил, как он был разгорячен, хотя слов, разумеется, слышно не было.

Действительно, между офицерами сразу же после доклада Лажевского произошла стычка.

— Итак, гражданин поручник, вы не хотите послать тяжелые машины, не дадите людей для прикрытия моста? — спрашивал подхорунжий с возмущением в голосе.

— В регулярной армии не принято дважды говорить об одном и том же, — цедил сквозь зубы Козуб, — но я повторяю: можете взять три мотоцикла и танк. Прикройте мост, а если подойдут более крупные силы противника, то постарайтесь повредить его и отходите к Крейцбургу.

— Там человек в одиночку ведет бой, а эти тут сидят и бездельничают. — Даниель указал на санитаров, примостившихся под оградой лагеря.

— Я получил приказ защищать лагерь и его бывших узников, — ответил Козуб, выпрямился и ледяным тоном добавил: — Еще одно слово, и вы не будете командовать взводом.

Лажевский секунду боролся с собой, чтобы не сорваться окончательно, но наконец молча взял под козырек и сделал уставной поворот кругом. Оставив опешившую Гонорату, которая во время этой бурной сцены поддерживала трофейный мотоцикл, он бегом направился к своим разведчикам.

— Третье отделение — по машинам! — закричал он еще издали так громко, что команду услышал и экипаж «Рыжего».

— Григорий, Франек, Томаш, — перечисляла докторша, а Черешняк тем временем доливал ей вина в пустой почти стакан.

— Теперь с тобой вахтангури, — улыбнулась Ирена Янеку.

— Его целовать не стоит, — коварно вмешался Вихура.

— Это почему? — кокетливо спросила Ирена.

— Он уже обручен. У него невеста в госпитале.

— Красивая?

— Рыжая. Зовут Маруся-Огонек.

— Колотая рана предплечья, — сразу вспомнила докторша. — Ее привезли вместе с Шавеллами.

— В тот же госпиталь, где и вы работаете? — удивился Янек. — Как она сейчас?

— Хорошо. Молодой Шавелло обхаживает ее…

Слова Ирены были заглушены треском моторов — разведчики на трех мотоциклах с колясками подъехали к танку. Лажевский привстал с заднего седла первой машины и обратился к танкистам:

— Елень в одиночку дерется у моста. Двигайтесь за нами. Испанец разрешил. — И, не дожидаясь ответа, махнул рукой.

По этому знаку водители дали газ и мотоциклы рванулись вперед, выбрасывая из-под задних колес фонтанчики гравия. Танкисты молниеносно исчезли в люках, словно их ветром сдуло. Заурчал стартер, басовито заревел двигатель. Ирена сделала два шага назад, подальше от синего дыма, который клубами повалил из выхлопных труб.

«Рыжий» попятился из своего укрытия, раздавил бутылку с остатками вина, впопыхах брошенную на землю. Пока еще медлительный и, казалось, неуклюжий, танк разворачивался на месте. Янек выглянул из башни, помахал на прощание докторше, которая поднесла к губам стакан и выпила до дна за солдатское счастье экипажа.

Стальная громадина быстро оставила за собой лагерный плац и замедлила движение, лишь свернув к выездным воротам лагеря. Напрасно Гонората звала Коса, он так и не услышал ее. Девушка швырнула мотоцикл на землю, бросилась за «Рыжим» и догнала машину, когда та миновала строительные леса, украшенные разноцветными флагами. Ухватилась за буксировочный трос, свернутый восьмеркой на корме танка, и ловко вскочила на корпус, так и не замеченная Янеком, который уже исчез в башне, захлопнув за собой крышку.

«Рыжий» набирал скорость, проносясь мимо домишек пригородной улочки.

Зажмурив глаза и прикрыв голову саперной лопаткой, Елень ждал, когда же пуля ударит в него. Мозг упорно сверлила одна мысль: если немец подбежит близко — врежу ему лопаткой по ногам… Только бы сил хватило. Ожидание длилось две, а может, и три долгие секунды. Внезапно пули перестали с гулким чавканьем шлепать в торфяное месиво. Над откосом раздался посвист, показавшийся Густлику гораздо более веселым. Длинные, не особенно прицельные очереди рвали воздух высоко в небе и совсем низко над землей. Одна аккуратно, как швейная машина, прострочила откос и окоп, запорошив Густлику глаза и оставив рваный след в его конфедератке. Этой очереди он особенно обрадовался, поняв, что огонь ведут с противоположного берега канала по крайней мере три ручных пулемета.

Густлик осторожно, чтобы случайно не пристукнули свои, приподнял голову над бруствером и быстро огляделся. Огонь ручных пулеметов прижал цепь атакующих немцев к земле. Под прикрытием этого огня один из мотоциклов мчался по мосту. Однако с опушки леса уже затявкали немецкие пулеметы, а на поле кое-кто из гитлеровцев пытался подняться для броска. Трое из них добежали до противотанкового рва совсем неподалеку от окопа Еленя, перевалились через край, чтобы самим укрыться от пулеметного огня и пулями встретить подъезжающих мотоциклистов.

Густлик на пятках съехал с откоса и бросился на них сзади. На одного он обрушил такой сильный удар лопаткой, что в ладони остался лишь обломок рукоятки, у другого ловким пинком выбил из рук автомат. В этот момент, миновав мост, на дороге, перепаханной гусеницами наших танков, появился мотоцикл с пустой коляской. Водитель резко повернул и, съехав до половины откоса, чтобы уйти из-под обстрела, резко затормозил. С заднего сиденья еще на ходу спрыгнул Лажевский, не удержался на ногах, сделал головокружительное сальто и, припав на одно колено, выстрелом из пистолета свалил третьего гитлеровца, уже изготовившегося к бою. Немец, у которого Густлик выбил автомат, бросился на него с ножом. Елень зажал его локоть левой рукой, а правой снизу нанес удар в подбородок.

Лажевский, сунув два пальца в рот, оглушительно, как заправский голубятник, свистнул и замахал рукой.

Густлик и сам понял, что нельзя терять ни секунды. Схватив немецкий автомат, он двумя прыжками оказался у мотоцикла, успев лишь бросить мимолетный взгляд на флажок, укрепленный на крыше «мерседеса». В голове пронеслось: он один не менее сорока минут выдерживал натиск немцев.

— Отличная машина! — крикнул подхорунжий.

Вместе с водителем Густлик и Лажевский вцепились в мотоцикл, развернули его в противоположную сторону и потащили из кювета.

— А Гонората — прелесть, — заявил Елень. — А?

— Факт.

Машина, поставленная на твердый грунт, рванулась вперед.

Водитель прыгнул на седло и распластался на баке, чтобы немцам труднее было попасть в него. Лажевский, зажав ногами машину, свесился в сторону, совсем как профессиональный гонщик на крутом повороте. Густлик, лежа в коляске, строчил длинными очередями, не давая немцам подняться с земли.

На опушке леса что-то блеснуло, и снаряды, выпущенные прямой наводкой, завыли прямо над головой. Два легли далеко впереди, третий ударил рикошетом в насыпь и разорвался в воздухе, шрапнелью рассыпав вокруг осколки.

— Артиллерия! — прокричал Лажевский.

— Танки! — ответил Елень.

Перед самым мостом их настигли пули гитлеровцев. С оглушительным треском, словно взорвалась мина, лопнула покрышка одного из колес. Мотоцикл занесло вправо, водитель с трудом выровнял машину, почти задев поручни моста.

— Вот растяпа! — крикнул Лажевский.

— Мост, — напомнил Елень.

Как по команде, оба на полном ходу спрыгнули с мотоцикла, который, шлепая разодранной в клочья покрышкой, скрылся за насыпью на противоположном берегу.

Пули цокали по настилу моста, и плиты настила отвечали металлическим звоном. С насыпи скороговоркой отзывались польские пулеметы и автоматы. Но их было слишком мало, чтобы как следует прикрыть Лажевского и Еленя, которые короткими перебежками добрались до лебедки. Навалившись на рычаги, они привели в движение скрипящий механизм.

Нужно было напрячь все силы, чтобы развести тяжелый пролет. Работающих частично прикрывала металлическая балка конструкции моста, но и на ней начали появляться сквозные пробоины, начали отлетать, как щепки, осколки, отбитые пулями. Воздух был наполнен свистом пуль, стонами рикошетирующих снарядов и грохотаньем пушек атакующих немецких танков.

Подхорунжий мельком увидел, как первая машина, подойдя к проходу через противотанковый ров, замедлила ход, осторожно опуская вниз свою квадратную морду.

— Славным автомобильчиком был наш «мерседес».

С очередным поворотом лебедки и перед глазами Густлика возник силуэт сползающего в ров танка.

— От Гонораткиного фарфора мало что останется.

Лажевский увидел верхушку башни, затем ствол пушки, показавшиеся над краем рва.

— Сейчас нам врежут.

На передней части корпуса выползающего из рва танка, пониже пушки, виднелись помятые остатки раздавленного черного «мерседеса». Когда, неуклюже карабкаясь вверх, танк на мгновение показал слабо защищенное броней днище, над насыпью оглушительно щелкнул отрывистый пушечный выстрел. Облако пламени заслонило угловатую стальную коробку.

— «Рыжий»! — радостно закричал Густлик.

Выстрелив бронебойным снарядом, Янек увидел в прицеле на первом плане расплывчатые очертания наполовину разведенного пролета моста. В перекрестье прицела горящая «Пантера» медленно сползала на дно рва. Танк, шедший вплотную за ней, включив задний ход, начал пятиться к лесу.

— Еще раз, — приказал Янек.

— Готово, — отозвался Томаш, закрывая замок.

Яркая вспышка. В уши ударило, словно боксерской рукавицей. Ствол орудия отбросило назад, сверкнула выброшенная гильза.

Снаряд разорвал гусеницу немецкого танка. Он съехал с нее, зарываясь в песок, и по инерции повернулся боком.

— Бронебойным!

«Рыжий», укрытый за земляным валом, стоял, упираясь гусеницами в насыпь. Ствол вздрогнул — и резкий гром снова разорвал воздух.

Спрятавшаяся за башней Гонората съежилась еще больше и крепче зажала ладонями уши.

Грохот и вспышки следовали друг за другом, вздрагивал от выстрелов корпус танка, но девушка и не думала покидать свое место. Она только шевелила губами, словно призывая кого-то или молясь, и зажмуривала глаза.

Когда она разжимала веки, то видела, что со стороны Крейцбурга двигаются все новые подкрепления. Грузовики высыпали пехотинцев; тягачи, разворачиваясь, устанавливали на огневых позициях орудия. Над головой пролетали все новые самолеты, из-за канала слышно было, как там свистели бомбы и грохотали взрывы.

В поле зрения Гонораты время от времени попадали черные фонтаны рвущихся снарядов. Крупными градинами сыпались осколки. Один упал на броню «Рыжего», завертелся как юла и обжег пальцы девушки, когда она с отвращением сбрасывала раскаленный кусочек металла на землю.

Башня, за скобы которой держалась Гонората, поворачивалась то влево, то вправо. В голове девушки начали смещаться, сдвигаться отдельные картины боя. Потом Гонората провалилась в полную темноту, а когда открыла глаза, то увидела совсем рядом блестящую, словно отполированную, гусеницу и забрызганные грязью опорные катки «Рыжего», а над своей головой — доброе, озабоченное лицо Густлика, который вытирал ей виски мокрой тряпкой.

В глазах Гонораты вспыхнула радость, на ее круглом, испещренном веснушками, запорошенном пылью лице появилась улыбка.

— Я ее отвез и оставил в Крейцбурге под опекой поручника, — объяснил Лажевский.

— Если бы она постучала по броне, я бы ее спрятал, — добавил Янек, выглядывавший из башни.

— Вы почему, барышня, не остались в безопасном месте? — мягко спросил Елень, не скрывая охватившей его радости от встречи с ней, живой и невредимой.

Щеки девушки зарделись от смущения, и, опустив глаза, она объяснила:

— Я знала, что вы, пан Густлик, наверняка вернетесь к своему танку.

Янек с улыбкой разглядывал эту пару с высоты башни «Рыжего». Потом поплотнее надвинул шлем, чтобы лучше слышать, подтянул провод ларингофона, переключил рацию на передачу и ответил:

— «Грот», я «Рыжий», вас понял. Есть выполнять приказ. — Щелкнул переключателем и подал команду: — По местам. Генерал вызывает. Тебя, Магнето, тоже.

— А меня возьмете? — испуганно спросила Гонората.

— Ну а как же иначе? — пробасил Густлик, поднял ее с земли и поставил на броню.

Пока экипаж занимал свои места, Григорий уже включил задний ход, осторожно разворачивая машину. За их спиной, на противоположном берегу канала, раскинулось поле только что отгремевшего боя: несколько догорающих танков и бронетранспортеров, неподвижные тела убитых. По мосту, пролет которого был снова опущен, быстрым маршем проходили пехотинцы, грузовики тянули орудия. Над лесом, куда отступили гитлеровцы, кружили десятка два штурмовиков, сбрасывая бомбы и обстреливая немцев реактивными снарядами.

Генерал отдал микрофон Лидке, сидевшей в бронетранспортере, над которым возвышался длинный металлический штырь антенны. Жестом задержал санитаров, сгибавшихся под тяжестью носилок с Козубом. У раненого из-под повязки видны были лишь глаза.

— Не пришел в сознание?

— Нет, — ответила доктор Ирена, стягивая с руки резиновую перчатку и сбрасывая белый халат, в котором делала перевязки.

— Довезете живым?

— Постараюсь.

— Девять лет в огне. Выходит, переплыл море и утонул у входа в порт. — Генерал помолчал, потом приказал командиру транспортера: — Езжайте за нами.

— Разрешите немного подождать, — попросила Лидка. — Мы поедем вместе с «Рыжим».

— Вам с ним не по пути. Сопровождайте колонну санитарных машин, а к вечеру возвращайтесь в штаб армии.

— Гражданин генерал, — решилась девушка, поднявшись с места и перегнувшись через борт транспортера, — я должна встретиться с Янеком, хоть на пять, хоть на две минуты. Я должна ему сказать…

Она умолкла, глотая слезы, машинально отбрасывая рукой мягкие, как шелк, волосы, упавшие на лицо.

— Что-нибудь случилось? — резко спросил командующий.

— Да. — Она кивнула головой, внезапно решившись сказать правду. — Я видела его рапорт.

— Но ведь он не тебе адресован. — Генерал приподнял брови и наморщил лоб.

— Я случайно увидела… Когда укладывала бумаги в полевую сумку, конверт открылся, а это было в первой строке рапорта…

Докторша, окончив погрузку последней машины, возвращалась, чтобы доложить о готовности к отправке раненых. Генерал уже издалека показал ей жестом, чтобы колонна трогалась, и вновь обратился к сержанту — командиру бронетранспортера:

— Вы долго еще будете здесь торчать?

Бронированная машина рванулась с места и первой выехала за ограду лагеря. За ней — сбившиеся в небольшое стадо мотоциклы прикрытия и одна за другой санитарные машины.

Постояв еще с минуту на месте, генерал пошел через опустевший плац к воротам, обходя трупы гитлеровцев в стальных касках и пятнистых маскировочных куртках. За ним, отстав на несколько метров, как верный конь, следовал открытый вездеход с водителем и автоматчиком.

Между изогнутыми подпорами строительных лесов протиснулся Шарик и со всех ног бросился навстречу генералу, радостно приветствуя друга, которого не видел несколько дней.

— Ты что здесь делаешь? — удивился командующий, поглаживая лоб собаки. — «Рыжий» в бою, а ты здесь бродишь?

Овчарка коротко залаяла, потом заворчала и виновато заскулила, пытаясь объяснить свое утреннее приключение с шапками, но это ей не особенно удавалось.

— Немного понимаю, но не совсем, — ответил генерал. — Подожди!

Еще не успели выехать с территории лагеря последние санитарные машины, как навстречу им, прокладывая себе дорогу отрывистыми сигналами, в узкие ворота протиснулась короткая колонна мотоциклов и остановилась у ограды.

— Смирно! — подал команду Лажевский и доложил: — Гражданин генерал, мост удержан. Мои потери: в третьем отделении один убитый и двое раненых. Остальные отделения взвода…

— Остальные отделения твоего взвода сопровождают санитарную колонну, — закончил за него генерал. — Где танк?

— Сейчас будет здесь, — ответил, посмотрев назад, подхорунжий и добавил: — Плютоновый Елень один отбил первую атаку, во время второй его поддержало мое отделение, а потом «Рыжий». Вскоре и подразделения подошли. Фрицев за канал мы не пустили, а теперь авиация их так долбит, что они бросились улепетывать. Наши их преследуют. Если бы поручник Козуб пустил в дело тяжелые танки и весь мой взвод…

— Оставшиеся на месте отделения вашего взвода помогли отразить атаку диверсионных групп. Лагерь минирован, и они имели приказ взорвать его. — Генерал показал на трупы в маскировочных куртках. — Козуб был дважды ранен в грудь.

Поблизости заревел мотор, и у лагеря появился танк. Остановленный жестом генерала, замер у ворот. Загремели открываемые люки, в них появились Густлик и Томаш, а рядом с Саакашвили выглянул Франек Вихура.

Кос ловко спрыгнул с башни, подбежал и вытянулся перед генералом, как бы не замечая сидящего у его ног Шарика.

— Благодарю за то, что удержали мост. — Генерал обращался и к экипажу танка, и к мотоциклистам. — Это было острие клина сильной группы, которой поставили задачу прорваться с севера к столице рейха. Вы задержали передовые части группы на несколько минут, но этого было достаточно, чтобы осуществить маневр огнем артиллерии и авиации, а потом перебросить и пехоту.

— Во славу родины! — произнес от имени всех Кос.

— Устали?

— Нет, — щелкнул каблуками Лажевский.

— А почему собаку бросили одну?

— Она устроила себе подстилку из наших шапок, за это и получила наряд вне очереди, — объяснил Янек.

— Так пес у вас совсем пропадет, — прервал его генерал, расстегивая планшет.

— Обиделся и куда-то скрылся. В машину! — приказал Кос овчарке.

— Ты сам ему приказал, чтобы он себе еду искал, — защищая собаку, вмешался Густлик.

Шарик, вместо того чтобы выполнить приказ, коротко залаяв, побежал туда, откуда только что вылез, под строительные леса, поставленные у ворот.

— Если вы не устали, — генерал жестом пригласил Коса и Лажевского подойти поближе, — то я хотел бы, чтобы вы немедленно двинулись в Берлин.

— На парад! — не выдержал Вихура. — Разве я не говорил!..

Под грозным взглядом генерала он умолк, хотел отступить на шаг и затылком врезался в бок «Рыжего».

— До парада еще далеко. Продолжаются тяжелые бои, чтобы замкнуть кольцо окружения. Здесь поляки, там русские, тут немцы, здесь снова советские войска. Совсем как слоеный пирог. В самом городе уже дерутся наши саперы и артиллерия. Нужно доставить приказ лично командиру гаубичной бригады. Автомашина не пройдет, там нужно пробиваться, обходить засады, а если не удастся, то и отбросить того, кто преградит дорогу.

В танке Саакашвили толкнул своего соседа в бок и предложил ему с иронией:

— Вихура, скажи генералу, что тебе душно. Я сюда Гоноратку посажу.

— Ну вот еще… Да мне потом дети и внуки не простят, что я мог быть в Берлине и не был.

Шарик тем временем приволок свою находку, которую прятал под лесами, — большую зеленую диванную подушку. Расшитая цветами и бабочками, подушка была к тому же украшена двумя рядами золотой бахромы. Вспрыгнув передними лапами на броню, Шарик лизнул руку Григория и просительно заскулил. Водитель высунулся из танка и втащил подстилку внутрь машины.

Густлик, расположившийся на башне, с интересом наблюдал за этой сценой.

19. Вино

Удар группы генерала Штейнера в правое крыло 1-й армии был отражен в течение нескольких часов. Польские взводы и роты, атакованные силами батальонов и полков, упорно оборонялись, уходили из-под удара короткими бросками и открывали огонь с новых позиций. Каждую четверть часа росла мощь обороны, вступали в бой полковые и дивизионные резервы. С первой же минуты колонны и районы исходных позиций гитлеровских войск были атакованы с воздуха польским авиационным корпусом. В этот день истребители и бомбардировщики сделали восемьсот боевых вылетов.

Через несколько дней исход сражения стал совершенно ясен. После полудня ускорилось продвижение на запад, в сторону главного фронта, на котором 1-я армия, уничтожая узлы сопротивления и форсируя все новые и новые водные преграды, теснила врага на северо-запад от Берлина, в направлении широкой низинной долины реки Хафель.

В могучем потоке войск, между грузовиками с пехотой, орудиями разных калибров и большими туловищами понтонов на тракторных прицепах, двигался «Рыжий». На правом крыле, держась за ствол, стоял Вихура и, указывая препятствия, помогал Григорию вести танк. Он то и дело осаждал соседей по колонне, пытавшихся вытеснить танк:

— Куда прешь, раззява? Хочешь, чтоб ноги оторвало?

Кос по обыкновению сидел на башне, спустив ноги внутрь, смотрел то вперед, то на карту, чтобы не прозевать разъезд, и одновременно слушал Еленя.

— Я говорю ей «пожалуйста», прошу — и все без толку. Говорит, никуда не хочет, а в Германию так совсем, — объяснял плютоновый, отодвигая в сторону сапоги командира и высовывая наверх голову. — Может, довезем ее так до тех гаубиц в Берлине, а оттуда, как поедут за боеприпасами…

— Густлик… — предостерегающе начал Кос.

— Да она худенькая, много места не займет.

— Ты что, не знаешь, что значит для танка бой в городе? Не помнишь, как нам досталось в Праге? Хочешь ее жизнью рисковать?

— Нет, — ответил плютоновый. Поразмыслив, он добавил: — Вихура говорил, что мы на парад едем. Если бы мы его отослали, место бы освободилось.

— Нам пулеметчик нужен.

Съежившись, Густлик пролез под пушку. На свободном сиденье Вихуры устроились Гонората и Шарик.

— Панна Гонората…

— К Кугелю я не пойду. Не нужно было меня забирать.

— В Берлине очень опасно.

— Да. А тут хорошо: стены толстые, железные.

— Нет, здесь хуже… — Он же знал, как бывает в танке, когда приходится вести бои в городе, и хотел ей сказать об этом, но заговорил о другом: — Еще немного, и война кончится, тогда я заеду за панной Гоноратой в Ритцен…

Он хотел взять ее за руку, но девушка вскрикнула. Шарик, видимо решив заступиться за слабого, предостерегающе зарычал. Тут танк притормозил, загудел сигналом.

Густлик вернулся на свое место.

— Стряслось что?

— Поворачиваем на юг, к городу.

Из-за танка вперед выскочили мотоциклы, разведчики остановили подъезжающие с противоположной стороны порожние грузовики. В боях на канале они понесли потери в теперь имели только по два человека в экипажах — наводчикам приходилось оставлять ручные пулеметы и садиться за руль.

На короткое время все остановилось, и подхорунжий Лажевский махнул рукой в знак того, что проезд свободен. «Рыжий» свернул, съехал с автострады на узкое, хотя и асфальтированное шоссе, которое рядом с небольшим озером вбегало в лес.

Из развалин разбитого дома, наверное бывшей лесной сторожки, выскочил одичавший кот, перебежал дорогу перед танком.

— Холера! — выругался Вихура. — Не к добру…

— Ну так дуй обратно, — посоветовал ему Густлик. — А я тебе потом расскажу, как в Берлине было.

— Очень уж далеко возвращаться.

Густлик подвинулся к башне, позвал:

— Яничек!

— Ну?..

— Может, ты сам растолкуешь ей? Ты же можешь…

— Не я ее на танк сажал.

— Янек! — Густлик поманил сержанта рукой, а когда Кос наклонился, схватил его за грудь. — Первый раз прошу. Панна Гоноратка моя нареченная…

— А она знает об этом?

— Она? Нет.

— А когда же ты скажешь ей?

— Скажу. А оставишь ее?

— Нет. Разве я Марусю вожу в танке?

Снова пролез Густлик под пушку, пробрался вперед и сообщил девушке:

— Командир приказал мне сказать, что вы — моя нареченная.

Девушка подняла голову с подушки, притянула Еленя к себе и поцеловала в обе щеки.

— Правда? А где же кольцо? — спросила она не без кокетства.

— Да разве его теперь найдешь? — растерялся Елень.

Саакашвили на мгновение отпустил рычаги, покопался в ящике за сиденьем и протянул гайку.

— А что!.. — сориентировался сразу Густлик. — Действительно кольцо.

— Крепче золотого, — заметил Саакашвили, показывая в улыбке свои белые зубы. Он несколько мгновений смотрел на счастливую девушку и, повернувшись к переднему люку, вдруг резко затормозил.

— Ты что делаешь? — гаркнул на него Густлик. — Людей, а не картошку везешь!

— Какого черта?! — крикнул Григорий, высунувшись по пояс из люка.

— Шорта? — весело спросил худой, высокий, в берете мужчина, который, выбежав на середину шоссе, остановил танк. — Ле рюс? — Наклонившись, он посмотрел на башню и, увидев орла, заговорил: — Полоне… Вив ля Полонь! Вив ля либерте!

Мотоцикл Лажевского, который ехал впереди танка как разведывательный, развернулся и теперь мчался назад.

Вихура спрыгнул с брони на землю, недоверчиво обошел неизвестного.

— Ты чего хочешь, ля франс? Пуркуа тю стоишь?

Француз обнял его и рукой придавил живот капрала.

— Нике?

— Нике не достанешь, — ответил Франек, решив, что тот хочет что-нибудь из еды.

— Вэн. — Француз сделал жест, словно осушая бокал. — Бьен?

— Бьен, хорошо, но только нет вина. Нике вэн.

— Ле вэн, ле кошон. — Пытаясь объяснить, он начал хрюкать, изображая поросенка. — Вене. Полоне. — Француз потянул Вихуру за рукав.

Экипаж выглянул из танка, мотоциклисты поднялись в своих колясках. Все глазели, как эти двое, перескочив через кювет, побежали между кустов и остановились на краю лесного оврага, над которым поднимался дымок и дрожал нагретый воздух.

— Панове! — крикнул Вихура в сторону танка. — Он не просит, а приглашает. Тут его дружки такую еду готовят — на целую роту хватит.

Кос спрыгнул с танка, подошел к Лажевскому:

— Как ты считаешь? Все равно где-то надо останавливаться на обед.

— Хорошо. Здесь все готово, меньше времени уйдет. Поезжайте, а я со своими вернусь через полчаса.

— Ты куда? Голодный будешь…

— Оставите нам.

Подхорунжий приказал одному пулеметчику высадиться из коляски мотоцикла и занять пост у танка. Кивнув остальным, он дал газ и, наклонившись над рулем, помчался обратно по дороге, по которой они приехали. За ним следовали два других мотоцикла.

Танкисты, к огромной радости французов, спустились в овраг, полный зелени и солнца, запахов леса и кухни. Обед обещал быть действительно замечательным. Однако Кос уже пожалел, что согласился. Отступать же было поздно — французы обиделись бы смертельно, да и без Лажевского все равно ехать было нельзя.

Обед превратился в пиршество.

— А ба ля гер! Вив ля пэ!36 — провозглашал тосты худощавый француз, наливая одновременно из объемистого бочонка в стаканы.

— А ба! Вив! — повторяли два его товарища, лохматый и лысый, оба очень низкорослые.

С наветренной стороны догорающего костра, над которым на вертеле коптились в дыму остатки большого поросенка, сидел экипаж «Рыжего». На ящиках из-под боеприпасов лежали нарезанные ломти хлеба и обглоданные кости. Шарику отвели отдельный ящик, и он тоже пировал, громко грызя мослы.

Французы пили до дна, а танкисты поднимали стаканы и только пригубливали вино, поглядывая на Коса, который делал маленькие глотки и отставлял стакан в сторону.

— За мир! — объяснял Саакашвили. Его волосы были взлохмачены, глаза блестели. — Они пьют за победу и мир! Я не могу больше притворяться, должен выпить. — И он осушил стакан до дна.

— Эх, что они подумают о поляках, — вздохнул Вихура, но у него не хватило смелости выпить.

Густлик сначала отпивал понемногу, потом решил последовать примеру Григория и разогнался было, но сидевшая рядом с ним Гонората удержала его за руку.

— Сначала панна Гонората сама доливала, — тоскливо произнес он.

— Командир не велел.

— Командир теперь запрещает, а не помнит, как сам тогда в замке чуть не полбочки выпил, а остальное вылил.

— Помню, — сказал Янек. — Помню и запрещаю.

— И я запрещаю. Я теперь тоже власть. — Она погрозила надетой на палец гайкой. — Танковое кольцо крепче золотого.

— Катр вэн шассер, катр вэн шассер… — пели, раскачиваясь из стороны в сторону, французы веселую песенку о восьмидесяти солдатах и об их любовных приключениях.

— Где же ты моя Сулико… — вторил им Саакашвили.

Лысый француз достал откуда-то гармонь. Руки Томаша сразу же потянулись к инструменту. Но он встретил косой взгляд Коса и понял, что нельзя…

Француз, не слишком уверенно стоявший на ногах, заиграл веселый парижский вальс. Его лохматый товарищ склонился перед Гоноратой, приглашая к танцу.

Они зашуршали ногами по траве, закружились в легком облачке пыли, сбитой с высохших прошлогодних стеблей.

Саакашвили протянул руку со стаканом в сторону бочонка, и высокий налил ему вина.

Он залпом выпил до дна, отставил стакан и зааплодировал Гоноратке и лохматому французу, которые кончили танцевать. Потом и сам вышел на круг. Гармонист сменил мелодию. Теперь Гонората хлопала в такт движениям Григория. Волосы ее совсем растрепались от танца.

— Ох, панна Гонората! — вспомнил Елень. — У меня же ваша лента! Вы потеряли в генеральской машине, а я сохранил на своей груди.

Он выгреб из кармана все до дна: два пистолетных патрона, кусок кабеля, шнурок и, о ужас, целых три ленты, из которых две были голубые и только одна — красная.

Несколько трудных секунд длилось молчание, а потом — взрыв.

— Пан Густлик… Вы каждой так же… — Девушка громко зарыдала и, прикрыв лицо фартучком, побежала по склону туда, где стоял «Рыжий».

Следом за ней бросился Шарик, полагая, что это игра. Оба одновременно добежали до танка и исчезли в нем.

Заревели моторы, на краю оврага появились мотоциклы, Кос быстро встал и пошел вверх навстречу Лажевскому.

— Поешьте.

— Мои по дороге поедят, им надо сменяться. У меня полный штат людей.

— Откуда ты их взял?

— Догнал санитарные машины и забрал. Во-первых, потому что мой взвод, во-вторых — они в тыл едут. Генерал еще дал свой бронетранспортер для охраны, а в нем Лидка с радиостанцией. И та красивая врачиха спрашивала о тебе. А тут весело было? — показал он взглядом на овраг.

— Не очень, — ответил Кос.

Саакашвили в это время как раз целовался с французами, которые показывали ему фотографии, объясняя настойчиво и громко:

— Маман… Папа… Ма фам…37

Черешняк уже держал гармонь в руках, пробовал басы и только одному ему известным способом объяснял что-то взлохмаченному французу. Густлик подсел к бочонку и, наполнив стакан, обратился к высокому худому:

— Выпей со мной, ля франс!

Кос достал трофейную карту окрестностей Берлина.

— С какой стороны ты вернулся?

— С юга, — улыбнулся Лажевский. — Пусто.

— Наши пошли уже дальше на запад. Советские войска повернули на Берлин, поэтому, наверное, и пусто, — размышлял Янек.

— Пусто, — повторил подхорунжий. — Некого спросить о сестре.

К танку подошел Черешняк с гармонью под мышкой.

— Выменял за автомат.

— Оружие отдал?

— Да что его, мало? Я не свое давал, но он и так не взял. За одну свободу гармонь отдал.

Помогая друг другу, из оврага поднимались Саакашвили и Елень, который нес на плече бочонок.

— Экипаж! — подал команду Кос.

Все стали по стойке «смирно». Густлик секунду колебался, не зная, что делать с бочонком, но под твердым взглядом Коса поставил его на землю. Из танка выскочил Шарик и, поняв приказ, тоже сел «смирно».

В люке показалось лицо Гонораты, несчастное и мокрое от слез.

— Мне выйти?

— Нет, — приказал сержант. — Панна Гонората, к переднему пулемету. Вихура, вас команда не касается?

— Адреса прячу, гражданин сержант. Записал на случай, если когда-нибудь в Париж попаду…

— Вы поведете танк.

— Есть.

— Черешняк, на свое место.

Из леса появились французы, таща и толкая тележку, на которой был укреплен трехцветный французский флаг.

— Ву а Берлэн, ну а Пари, — сказал, объясняя жестами, высокий и направил тележку в противоположную от танка сторону. — О плезир де ву ревуар38.

— Вив ле брав полоне!39 — выкрикнули двое других.

Они толкали тележку и, удаляясь, махали руками. Мотоциклисты и экипаж отвечали им. Только Григорий и Густлик неподвижно стояли на своих местах, потому что никто им не подал команды «вольно».

— Шарик! — крикнул Кос, стоя у башни.

Собака прыгнула на броню и исчезла в танке.

Трещали мотоциклы, заработал и мотор танка. Лажевский поднял руку, давая знать, что готов. Кос махнул ему, чтобы трогал, и только после этого приказал, не глядя назад:

— Оба на заднюю броню.

Григорий и Густлик подбежали к танку. Саакашвили вскарабкался, а Елень сделал движение, словно хотел вернуться за бочонком. В то же мгновение Янек выстрелил из пистолета и на асфальт тонкой струйкой полилось вино.

— Вихура, вперед!

«Рыжий» тронулся. Снизу, рядом с орудийным замком, выглянула Гонората:

— Я насовсем останусь?

Янек протянул руку, поднял девушку и посадил рядом с собой на башне.

— При первой же возможности ты поедешь в тыл и там будешь ждать. Последние дни самые тяжелые. У меня сейчас невеста в госпитале…

Когда он поднимал девушку, она заметила, что у командира танка кольцо на руке.

— Это от нее? — спросила Гонората.

— Это я сам сделал в госпитале и подарил ей. А теперь она дала его мне до конца войны.

Гонората придвинулась поближе и, бросив взгляд назад, почти зашептала на ухо командиру:

— Он заберет меня после войны? Можно ему верить? — Она посмотрела на гайку на пальце, подаренную ей Густликом.

Кос с грозной миной на лице оглянулся, посмотрел сверху на еще сердитых, но уже раскаивающихся виновников, а потом тихо ответил:

— Можно. Из его ста кило веса — девяносто сердечности и доброты.

20. Побег

В нескольких километрах от линии фронта, в придорожных селениях, в лесных ложбинах, прятались армейские госпитали. Враг не считался с международными законами, не признавал знаков Красного Креста, поэтому приходилось тщательно маскироваться от налетов авиации и в полевых условиях, днем и ночью бороться за продырявленные пулями, изодранные осколками и переломанные контузиями солдатские жизни.

Не было здесь ни комфорта, ни достатка лекарств. Сначала смерть контратаковали на прямых столах в палатках, приспособленных под перевязочные, при неровном свете тусклых лампочек, сосущих энергию полевых электростанций. Наркоз применялся в крайних случаях, обезболивание — очень редко. И опять солдат должен был проявить свое мужество и силу воли, чтобы перебороть боль.

Вентиляция не помогала — уже через час работы в перевязочных делалось душно, стоял терпкий, сладковатый запах крови и пота. Только теперь, когда дивизии перешли к преследованию врага, раненых стало поступать значительно меньше, чем при форсировании Одера и в первые дни боев на плацдарме. Этот солдат с простреленными мышцами правой руки был уже сегодня последний.

Когда ему прочищали рану, он лежал спокойно и только на окаменевшем лице, словно роса, выступали и сбегали по щекам тяжелые капли пота. Боль еще не прошла, но наконец-то наступило облегчение, и солдат поблагодарил операционную сестру чуть заметной, неуверенной улыбкой.

Фельдшер Станислав Зубрык не без труда разогнул спину, вытер полотенцем лицо, а Маруся, склонившись над раненым, заканчивала накладывать твердую повязку на простреленную руку. Несмотря на то что она сама еще носила повязку на левом предплечье, получалось это у нее по-прежнему ловко, разве только медленно.

— На сегодня все, — с облегчением вздохнул фельдшер, недавно получивший звание хорунжего.

Он снял белый халат, надетый прямо на рубашку, откинул полог палатки, впуская свежий воздух, потом надел мундир и взялся за ремень.

— Хорошая работа, — польстила ему Огонек.

— Практика, пятнадцать лет. Много людей пришлось штопать: после свадеб, крестин, в оккупации. Меня знают не только в Минске-Мазовецком, но и в Венгровском, и в Гарволинском, и даже в Лукувском повяте40. Но я, панна Маруся, — он понизил голос, словно доверяя ей большую тайну, — я в общем-то специалист совсем по другим делам. Вот если вы когда-нибудь соберетесь иметь сына или дочку, то прошу только ко мне.

— Ну что вы… — зарумянилась Маруся, но глаза ее все-таки радостно блеснули.

— Серьезно, рука опытная. И счастливая. Семь раз тройню принимал, не считая близнецов. — По мере того как он говорил, голос его звучал все веселее, но потом, вдруг вспомнив о фронте, хорунжий погрустнел. — А здесь… Если правду говорить, то я выстрелов боюсь. Миролюбивая натура, панна Маруся. Сколько бы я ни старался, сколько бы ни воспитывал свою силу воли, как над ухом загремит, я чуть не в обморок…

Махнув рукой санитарке и раненому, хорунжий Зубрык вышел из палатки на солнце. Рядом с Марусей остался предупредительный Юзек Шавелло, который, держа в левой руке ножницы и пластырь, а в правой — бинты, помогал ей не хуже второй операционной сестры.

— Пожалуйста. — Он подал булавку, расстегивая ее неуклюжими пальцами. — Ну и что с того, что указательный не двигается, зато средний сгибается.

Огонек заколола концы бинта булавкой и легонько хлопнула раненого по плечу.

— Готово.

Солдат зашевелился и сел на столе.

— Спасибо, сестра, — сказал он, вкладывая в эти слова душу.

— Не за что, — засмеялась девушка и потрепала его ладонью по волосам.

— И от меня спасибо. — Шавелло слегка нагнул голову, чтобы Марусе легче было ее достать.

— За что?

— За то, что вы разрешаете помогать себе во время операций.

Но Юзек не дождался ласки: неожиданно раздался шум моторов и они увидели сквозь редкий березняк поворачивающую к госпиталю колонну машин. Впереди ехали мотоциклы, в ста метрах за ними машины, замыкал колонну квадратный бронетранспортер с внушительным стволом тяжелого пулемета, торчащим над бортом. Прежде чем Маруся успела снять белый халат, санитарные машины въехали во двор между палатками.

— Расспроси их, кого они встречали, — приказала Маруся Юзеку и первой выбежала из палатки.

Из палаток выглядывали раненые и со всех сторон ковыляли навстречу прибывшим. В голубоватых полинявших пижамах из фланели они мало чем напоминали солдат, но их сердца и мысли остались прежними.

— Из какой дивизии?

— Где ранили?

— Кто из дивизии имени Ромуальда Траугутта?

— Есть кто из четвертой?

— Артиллеристы, в нашу палатку!

Нескончаемые вопросы и возгласы покрыл могучий баритон шофера:

— Отцепитесь. Фронтовиков нет. Все заключенные, из немецкого концлагеря.

Из первой санитарной машины вылезла доктор Ирена. Перед ней встал по стойке «смирно» плютоновый, командир мотоциклистов.

— Разрешите возвращаться, гражданин хорунжий?

— Куда вы торопитесь? Пообедайте в госпитале.

— Слушаюсь, — ответил подофицер и, повернувшись кругом, закричал своим: — Здесь в столовой заправимся!

Ирена заметила среди раненых рыжеволосую голову Маруси.

— Сержант Огонек, ко мне!

— Слушаюсь!

Девушка хоть и носила военную гимнастерку, но юбка и ботинки были не форменные. Все было отутюжено и выглядело даже элегантно. Ирена испытующе посмотрела на нее, заметила про себя, что у молодого командира танка неплохой вкус, и тепло улыбнулась.

— Я встретила «Рыжего» с экипажем.

— Все живы?

— Все.

— И танк получили?

— И танк. Очень милые ребята. Мы теперь с ними после вахтангури…

— Что-что? — удивленно и слегка испуганно переспросила санитарка. — Что это такое?

— Грузинский брудершафт. Мы пили великолепное вино и теперь называем друг друга по имени…

Ирена взяла Марусю под руку и, продолжая рассказывать, повела ее в сторону госпитального штаба. Когда они скрылись, Юзек Шавелло, который одним ухом прислушивался к их разговору, опять направился к машинам. Ему встретился командир мотоциклистов.

— Пан плютоновый, разрешите спросить?

— Что спросить?

— Вы, случайно, не знакомы с экипажем танка «Рыжий»?

— Как же! — улыбнулся плютоновый. — От самого Ритцена несколько дней вместе воевали. Они теперь на «Рыжем» на Берлин, в район Шпандау, пошли, с ними еще командир нашего взвода с тремя мотоциклами… А где тут пообедать?

— Я покажу.

Они посторонились, пропуская санитаров, несущих в сторону бани носилки с бывшими узниками. Потом Шавелло-младший проводил мотоциклиста и показал ему дымящуюся полевую кухню.

— Юзек! — услышал он издалека голос Маруси.

— Иду! — Шавелло бросился в направлении ее голоса.

— Важная новость. Приведи дядю к каштану.

— Я бы тоже хотел туда прийти, потому что…

— Приходи, а сейчас мигом, не рассусоливай. — Она махнула рукой, но вдруг остановила его: — Ты не знаешь, где командир этих мотоциклистов?

— Обедает на кухне.

Она быстро отыскала плютонового и примостилась на лавке рядом с ним.

— Привет, — поздоровалась она и лукаво подмигнула.

— Привет, — расплылся парень в улыбке.

— Скоро возвращаетесь?

— Вот с обедом расправимся…

— Подвезете?

— За поцелуй! И тогда хоть до самого Берлина…

Разведчик уже был готов обнять Марусю, но она охладила его пыл:

— Доедай-ка спокойно. Я скоро вернусь.

Она ловко увернулась и побежала к палатке, чтобы собрать в вещмешок всякую мелочь — все ее состояние. Она торопилась, но у самого выхода остановилась как вкопанная: на лавочке сидела Лидка!

— Привет!

— Здравствуй!

Они обнялись и расцеловались в обе щеки.

— Ой как хорошо, что я тебя встретила, Огонек. А я здесь ненадолго, раненых привезла, сейчас дальше поедем. Знаешь, я хотела тебе сказать…

— Уже знаю: все живы и здоровы и на новой машине идут на Берлин.

— Кто тебе сказал?

— Письмо получила, — солгала Маруся и вдруг задумалась. — Ты куда теперь едешь?

— В штаб армии.

— Когда генерала увидишь?

— Вечером. Я хотела тебе сказать…

— Лидка, милая, у меня к тебе огромная просьба. Возьми этот конверт, отдай генералу и скажи, что командующий армией…

— Какой армией?

— Нашей, советской. Скажи, что он навещал раненых в госпитале, а я обратилась к нему с рапортом, и он сразу подписал.

Лидка взяла серый прямоугольник, наискось прошитый белыми нитками и с сургучными печатями на углах, минуту как бы взвешивала его на руке, прислушиваясь к нетерпеливому рокоту машин, и тихо сказала:

— Хорошо. Я передам генералу. До свидания, Маруся… У меня там шофер очень спешит…

Она повернулась и побежала, а Огонек осталась стоять с вытянутой для прощания рукой. С минуту еще она смотрела в сторону машины, потом заторопилась к березняку, а оттуда узенькой тропинкой стала подниматься в гору.

Над лесистой долиной, в которой расположился госпиталь, нависала плоская возвышенность. На самой вершине рос развесистый каштан, его липкие, блестящие в лучах солнца почки выпустили уже небольшие зелененькие лапки листьев. Под деревом лежал огромный валун. На этом сером граните Маруся не раз сидела в свободное время и, глядя на зеленеющее дерево, думала о весне, которая идет на смену военной зиме, о своей будущей судьбе.

Когда она прибежала, ее уже ждали оба Шавелло. Быстро обменявшись добытыми сведениями, они склонились над трофейной дорожной картой. Камень послужил им столом для импровизированного штабного заседания.

— Мы должны были вступить в Берлин с востока, а теперь надо изменить план, — начала Маруся. — Шпандау расположен на противоположной стороне.

— Значит, нам надо с запада подходить, — согласился Константин Шавелло, показывая направление концом орешниковой палки, которая после ранения заменяла ему костыль.

— Транспорт обеспечен. Мотоциклы ждут, — похвалилась Маруся.

— Оружие бы пригодилось, — сказал Константин.

— Где там! Без военной формы сразу сцапают, — огорчился Юзек.

— У меня есть план, — предложила Маруся. — Если бы вы, товарищ сержант, отвлекли кладовщика…

— Неплохой план. А кладовщика я займу, не беспокойся, — прервал ее Шавелло, снимая и пряча в карман очки. — Только хорошо бы для панны Маруси нашу форму достать, польскую.

— Зачем?

— На контрольных пунктах у союзников реже документы спрашивают, чем у своих…

Еще несколько минут они уточняли детали плана. Главный вопрос — бежать или не бежать — они уже решили четыре дня назад, в тот самый день, когда у Маруси затянулась на плече рана от удара штыком, а сержант Шавелло начал ходить. Все трое сошлись на том, что не для того они все эти годы воевали, чтобы в самый последний момент отлеживаться в госпитале. Однако им хотелось не просто на фронт, а в свою часть. Чтобы не напороться на патрули и не попасть под арест, им нужно было знать точно, где находится их часть. Быстрота и расчет затеи давали некоторые шансы на успех. Они уже давно расспрашивали всех шоферов, привозивших раненых, но посчастливилось им лишь сегодня.

После совещания в тени каштана первым побежал вниз Юзек, придерживая руками больничные брюки, слишком просторные для его фигуры. Обежав вокруг всего госпиталя, он очутился у вещевых складов, проскользнул внутрь огромного, похожего на ригу, помещения, прикрытого сверху толстым брезентом, и попал в царство простыней, пижам, рубашек и кальсон.

В палатке с многочисленными стеллажами, увешанной множеством мешков с солдатским обмундированием, восседал за столом сам кладовщик, а точнее кладовщица, могучая женщина с капральскими погонами и с генеральской фигурой. Голову ее украшала причудливая прическа с мелкими, как у молодого барашка, завитками. Кладовщица была так занята или, быть может, хотела выглядеть очень занятой, что вообще не обратила внимания на вошедшего.

— Рядовой Юзеф Шавелло, разрешите войти, — рявкнул тот, вытянувшись по стойке «смирно».

— Ну?

— Мне бы нужно… — Он протянул руку в сторону мешков ближайшего стеллажа.

— Не тронь. Там бабье обмундирование. Чего тебе?

— Куртку порвал, в спину задувает.

— Так и говори. Вот иголка, вот нитки. Садись и шей.

— Слушаюсь.

Кладовщица снова принялась пересчитывать вороха привезенных из прачечной кальсон, каждый десяток она откладывала в сторону и записывала в густо разлинованную, большую, как простыня, ведомость.

Как и минуту назад было с Юзеком, она не обратила никакого внимания и на Константина Шавелло, который, чуть прихрамывая, вошел и встал перед ней, опираясь на свою орешниковую палку. Не обязана она замечать людей, когда на голубых пижамах отсутствуют необходимые атрибуты, к тому же в госпитале по-другому различают звания.

— Вот… — начал сержант глубоким басом.

— Чего еще? — оборвала она его. — Недавно меняли! Ничего не дам.

— Ну и не надо, — ответил он спокойно и сделал шаг в сторону стола.

— Я вот смотрю и думаю: какая вы, пани капрал, бледная. Потому что в палате сидите, солнечных лучей не видите.

— Война, не время загорать, — отрезала та, нахмурив брови, и быстрым взглядом смерила Шавелло с ног до головы, стараясь разгадать намерения раненого.

— Война кончается, — продолжал Константин с мягкой улыбкой. — Можно иногда позволить себе прогулку.

— Прогулку? — Кладовщица перестала считать и в задумчивости поплевала на химический карандаш.

— Один сержант, человек уже немолодой, но еще бодрый, хотел бы вам, пани капрал, кое-что сказать…

— Пусть говорит.

— Не здесь, — твердо ответил Константин. — Есть вещи, о которых можно говорить только на лоне природы, на весеннем солнце, а не тут, извините за выражение, на фоне подштанников, хоть и недавно выстиранных.

Кладовщица вышла из-за стола и внимательно осмотрела сержанта. Не часто приглашали ее на прогулки, и теперь удивление боролось в ее сердце с надеждой. Надежда, видимо, победила.

— Катажина. — Она протянула руку с выпачканными химическим карандашом пальцами.

— Константин. — Сержант склонился, поцеловал ее руку и шаркнул голыми пятками в больничных тапочках, изображая щелчок каблуками и стараясь быть как можно элегантнее.

— Шьешь, малый?

— Шью, — ответил из угла Юзек.

Она на секунду задумалась, не следует ли подождать, пока он кончит, но уж очень интересно было узнать, что этот сержант ей скажет. Она махнула рукой и решила:

— Ну, шей пока что.

Подталкивая перед собой Константина, она вышла из палатки, тщательно зашнуровала выход и продела дужку огромного замка в скобки верхней части полотнища. Теперь можно было не сомневаться, что никто сюда не проскользнет. Она еще раз посмотрела на сержанта, и при солнечном свете он показался ей более симпатичным, чем в палатке.

— Ну, если идти… — Она чуть оттопырила левый локоть.

— Так идти, — закончил Константин, беря ее под руку и направляясь в тень деревьев.

— В лес ведете? — заметила она строгим голосом.

— Да, — ответил он. — Пани Катажина, война заканчивается. Весна. Каждая птаха — ласточка, скворец, жаворонок, воробей, сойка, сорока, аист…

— Пан сержант, короче! — Кладовщице не терпелось ускорить события.

— Каждая птаха, — согласился Константин и продолжал, — гнездо вьет.

— Ну и что?

— А то, что человек, который, кстати, мудрее птахи, тоже о будущем думать должен… — продолжал Шавелло, намереваясь сделать с Катажиной небольшой крюк по лесу, но, заметив у кухни среди стволов худенькую фигурку Маруси, повернул обратно.

Огонек примчалась к больничной столовой под брезентовой крышей как раз вовремя: мотоциклисты, сидя за длинным узким столом, сбитым на скорую руку из необструганных шершавых досок, уже заканчивали обед. Плютоновый глотал последние куски, когда к нему подошел оружейник, пожилой мужчина с тремя автоматами на плече. В двух шагах за ним стояла Маруся с охапкой магазинов.

— Санитарка сказала, что вам они пригодятся.

— Нам? — спросил удивленный плютоновый, но, увидев знаки, которые подавала ему девушка, сразу изменил тон: — Ах да, конечно…

— Так берите. Война кончается, скоро инвентаризация, а у меня на складе излишки.

Оружейник повернулся и пошел, а Маруся, бросившись за ним, все-таки успела шепнуть:

— Через пятнадцать минут около высотки с каштаном на вершине…

Пробегая мимо вещевого склада, она дала знак Константину, чтобы поторапливался. Шавелло кивнул головой: мол, понял. Кладовщица не заметила их сигналов, она как раз открывала замок, а затем, не переставая смеяться, начала расшнуровывать палатку.

— Вы очень добрая, пани Катажина.

— Значит, сразу после ужина? — Она подала руку для поцелуя. — Интересно, что вы еще скажете…

В углу палатки на табуретке скромно сидел Юзек Шавелло. Сосредоточенно, с большим старанием он завязал узелок и отгрыз нитку.

— Готово?

— Так точно. Спасибо, пани капрал, вот иголка, вот нитки.

— Хорошо, хорошо, сынок, — ласково сказала кладовщица и вновь принялась пересчитывать белье, но работа уже не клеилась. Она прервала счет, улыбнулась сама себе и, вынув из кармана зеркальце, стала поправлять прическу.

Молодой Шавелло у выхода еще раз попрощался и, выскользнув из палатки, не торопясь обошел вокруг нее. Убедившись, что его никто не видит, он отыскал конец шнура, который высовывался из-под брезента, потянул за него и скрылся в густых зарослях орешника на краю леса. Затаившись в зелени кустарника, он начал осторожно подтягивать шнур, как рыбак, который уверен, что у него на крючке большая рыба. Наконец он подтянул к себе ползущие по траве три объемистых мешка. Плотно свернув их, Юзек схватил «улов» под мышку и, теперь уже не теряя времени, нырнул в березняк.

Между стволами по густой траве шествовала пара влюбленных желтоклювых скворцов — они шли дружно бок о бок и заглядывали под прошлогодние листья. Примчалась белка, выкопала что-то из-под пенька и исчезла, оставив на забаву ветру клочок рыжего пуха из своей зимней шубки.

На вершине березы застрекотала сорока, возвещая о приближении фельдшера Станислава Зубрыка. Хорунжий прогуливался по весеннему перелеску, то ускоряя, то замедляя шаг; иногда даже останавливался. Он наслаждался этой минутой отдыха. Особенно радовала его тишина. Далекий рокот самолетов и еле слышный гул орудий еще более подчеркивали ее.

Тропинка медленно взбиралась вверх и вскоре привела Зубрыка на самую вершину высотки. Там он присел, чтобы рассмотреть молодую поросль у старого каштана, растущего здесь с давних времен. Осенью плоды его рассыпались по склонам возвышенности, застряли в ямках и проросли, и теперь маленькие деревца разворачивали свои зеленые пятипалые лапки.

Хорунжий поднял голову и остолбенел: на березе, стоявшей в двух шагах от него, на которой еще минуту назад были только зеленые листочки, вдруг словно выросли две больничные куртки и пара брюк. Он поднял руку и, кто знает, может быть, даже перекрестился бы, чтобы отогнать злых духов, если бы не увидел за густыми кустами Марусю, застегивающую мундир, а потом через мгновение, приподнявшись на носках, и обоих Шавелло, старого и молодого.

— Эй! — обрадованно крикнул он. — Я гуляю. Вы что, тоже?

— Да, но… — начала Маруся.

— Вы, товарищ хорунжий, туда? — спросил Константин Шавелло и показал рукой в глубь леса, а когда фельдшер кивнул головой в знак согласия, сержант добавил: — А мы как раз оттуда.

Хорунжий в недоумении пожал плечами и пошел дальше. Но сделав несколько шагов, вдруг вернулся.

— А что означают эти пижамы на дереве? И, собственно говоря, почему пани Огонек в польской форме, а не в своей? А?

Воцарилась тишина. Хорунжий заметил, что от него что-то прячут, а приглядевшись внимательнее, понял, что его подчиненные прячут автоматы.

В этот момент на дорогу выкатили мотоциклисты и притормозили, как это было условлено, около высотки.

— Эй, заговорщики, готовы? — выкрикнул плютоновый, стараясь перекричать тарахтение выхлопных труб.

— Удираете из госпиталя? Куда? — забеспокоился хорунжий.

— В Берлин, — ответила Маруся, делая несколько шагов в сторону от дороги.

— Но ведь там идут ожесточенные бои!

— Вот поэтому мы и удираем, — объяснил старший Шавелло и пошел за Марусей.

— С меня же начальник госпиталя голову снимет, когда узнает, что вы убежали, а я вас не задержал. Может даже расстрелять.

— Возможно, — согласился сержант.

— А вы, товарищ военфельдшер, давайте с нами!.. — предложила Огонек и улыбнулась.

— Я? — Зубрык даже пошатнулся от страха.

Во время этого разговора беглецы все ближе подходили к мотоциклам. Огонек, так и не дождавшись ответа на свое предложение, козырнула хорунжему и ловко вскочила в коляску мотоцикла. Ее примеру последовали оба Шавелло. Молодой помог старому, которому все еще немного мешала раненая нога.

И тут Станислав Зубрык принял героическое решение: с отчаянием на лице он вскочил на седло последнего мотоцикла и движением, полным решимости, натянул фуражку по самые уши.

21. Пивная

На трофейных дорожных картах, которыми пользовались Янек и Даниель, Берлин был похож на огромного шестипалого паука. С запада как можно ближе к центру города старались дотянуться леса и продолговатые озера. Коротко посовещавшись перед выездом из Крейцбурга, беглецы решили использовать одну из этих зеленых полос, чтобы проскользнуть между Хеннигсдорфом и Шеввальде и подойти к Шпандау около кладбища.

А оттуда всего лишь шаг до района расположения нашей артиллерии. Генерал говорил, что, если не удастся обойти врага, придется его отбросить. Однако Янек и Даниель решили, что следует избегать этой крайности, а подхорунжий искренне признал тактику поручника Козуба выше своих стремлений решать задачи путем стремительных лобовых атак.

Свернув с главного шоссе на юг, они вскоре попали в довольно пустынный район. Дивизии, преследующие врага, продвинулись далеко на запад, штурмующие Берлин полки вступили уже на улицы города. Освобождая дом за домом, они замыкали кольцо окружения и перемещались на юг и восток. Дивизионы дальнобойной артиллерии заняли позиции на полянах и давали о себе знать только глухим гулом залпов и шелестом крупнокалиберных снарядов.

Не встречая почти никого, кроме грузовиков с боеприпасами, «Рыжий» двигался по боковому шоссе в сопровождении двух мотоциклов. Третий, выделенный в разведку, шел впереди, но вдруг развернулся и помчался навстречу танку. Его место, прибавив газу, сразу же занял другой мотоцикл, а Лажевский проскочил рядом с гусеницей, круто развернулся, догнал танк, выровнял скорость и жестами объяснил Янеку, что тут недалеко можно заправиться.

— Хорошо! — крикнул Кос и кивнул головой.

На ближайшей развилке они свернули влево и остановились у заправочной станции на окраине небольшого городка. Сотни две домишек под красной черепицей дремали внизу на пологих склонах холмов, окружавших небольшое озеро. Отсюда они казались игрушечными, как на макете, сделанном старательным учеником.

Белые флаги — простыни, полотенца, — привязанные к жердям, прутьям, развевались на всех домах, свисали из окон. На пустынных, словно вымерших улицах легкий ветер покачивал эти знаки капитуляции.

Несмотря на тишину и отсутствие на улицах людей, два разведчика с автоматами стояли по обе стороны от станции.

— Бензин, масло, нефть — все, что хочешь, — снимая шапку, сказал Магнето спрыгнувшему с брони Косу. — Электричества нет, но ручные насосы работают.

— Вихура, — приказал Янек, приглаживая ладонью волосы, растрепанные только что снятым шлемофоном, — наполняй основной и запасные баки, чтобы на весь Берлин хватило…

Густлик и Саакашвили тоже спрыгнули на землю и стояли теперь рядом с танком, не зная, что делать.

— Пойдем осмотрим город, — предложил Лажевский Косу.

— Пива бы выпить… Ладно. Капрал Вихура, остаетесь за старшего, — приказал Янек.

— Слушаюсь. — Шофер по-военному вытянулся и, подождав, пока Лажевский и Янек отойдут на несколько шагов, заметил: — А еще друг называется. Дает он вам прикурить.

— Не твоя забота. Сами разберемся, — проворчал Густлик и потянул за собой Григория в сторону площадки для мытья машин; там он стянул с себя гимнастерку и рубашку и начал отворачивать кран.

— Что делать будем, чтобы опять было хорошо? — спросил Григорий.

— Сперва водички на башку, — решил Елень, подставляя голову под холодную струю.

Вихура поглядывал на друзей, придерживая конец шланга у горловины бензобака; Томаш старательно перекачивал горючее в баки, а Гонората смотрела то на одного, то на другого и наконец спросила:

— Может, мне за пана Густлика у командира прощения попросить?

— Вы, панна Гонората, о себе заботьтесь, из-за вас да из-за этого черного кота все и началось, — ответил капрал.

— Он меня отослать хотел.

— Ну и правильно, — подтвердил Томаш.

— Но почему же к немцу, да еще к ефрейтору, когда я у генерала служила!

— Среди ефрейторов больше хороших людей, — объяснил Черешняк. — Я этого Кугеля знаю. Он ради плютонового Еленя все сделает и зла вам, панна Гонората, не причинит.

Девушка задумалась. Командир танка говорил ей то же самое. Вон они с подхорунжим идут по пустынной, медленно сбегающей вниз улице. И собака с ними — мчится впереди.

Гонората, в яркой цветастой юбке, была видна снизу с улицы. А над крышами домов вырисовывалась на фоне неба заправочная станция; рядом с ней танк — могучий, красивый — выставил вперед ствол, словно гусар копье.

Ветер перекатывал по улице сорванный где-то плакат, на миг прижал его к остову сгоревшего автомобиля. Огромные черные буквы, словно эхо, повторяли вопли фашистских демонстраций: «Единый рейх, один фюрер». Порыв ветра сильнее рванул белые флаги, громче взвыл в пустых проемах окон и дверей.

Казалось, что из-за занавесок, из глубины темных комнат, пристально смотрят чьи-то глаза. Лажевский пнул жестяную консервную банку, чтобы хоть чем-нибудь нарушить гнетущую тишину. Шарик расценил это как приглашение к игре и погнал банку за угол дома. Кос и Лажевский рассмеялись и побежали за ним. Собака покатила банку лапами, Янек остановил ее, как футбольный мяч, и послал вперед Лажевскому. Один в комбинезоне, другой в маскхалате, надетом поверх обмундирования, оба с непокрытой головой, с взъерошенными от ветра волосами, они играли в футбол. Если бы за их спинами торчали не автоматы, а висели школьные ранцы, они бы вполне сошли за мальчишек, только что выбежавших из школы.

Вдруг дверь одного дома хлопнула. Что это, ветер или человек?

Они продолжали играть, обводя Шарика и все дальше продвигаясь по улице. Но после одного паса подхорунжий, вместо того чтобы отбить банку, остановился у витрины и позвал Янека. За окном, пробитым несколькими пулями, стояли пирамиды одинаковых стеклянных банок с надписью «Искусственный мед». Посередине, между горками искусственного меда и четырьмя большими пчелами, очень похожими на гитлеровских орлов со свастикой, висела огромная олеография, изображающая выступающего Гитлера с широко открытым ртом, вытаращенными глазами и вскинутой вверх рукой.

— Видел гада? Видно, наши быстро в город ворвались, лавочник снять не успел. — Магнето потянулся к кобуре.

— Не стоит, — удержал его Кос. — Зачем дырявить бумагу? Пива бы выпить.

Лажевский внимательно осмотрелся. Напротив стоял открытый настежь магазин с велосипедами, но на поперечной вымощенной булыжником улице, слегка поднимающейся вверх, находилось как раз то, что они искали.

— Наверное, там.

— Проверим.

«Пивная» — было написано на вывеске золотыми буквами. Вниз вели две ступеньки, за которыми была тяжелая дверь с медной ручкой, отполированной за многие годы тысячами рук. Зазвенел колокольчик, когда они толкнули дверь и вошли.

Стены пивной были темные, над коричневыми столами из толстых досок и тяжелыми табуретами нависали готические своды. Сразу после яркого солнечного света пивная показалась вошедшим мрачной, но тут же они увидели на стойке горящую свечу. За прилавком стояла толстая, обрюзгшая женщина в мужском пиджаке. В глубине зала над недопитыми кружками молча сидели несколько посетителей, которые даже головы не повернули в сторону вошедших. Кос и Лажевский сели в углу у двери, спиной к стене, так, чтобы видеть весь зал.

Подошла девушка в фартуке и в короткой, едва доходящей до колен юбке.

— Две кружки и воды, — заказал Кос.

— Сейчас, — вежливо ответила официантка.

Стуча ботинками на толстой деревянной подошве, она подошла к стойке, налила и принесла пиво и воду.

Янек поставил миску с водой на пол, Шарик начал лакать, не спуская глаз с немцев — он чуял чужой запах. Янек и Даниель пили молча, наслаждаясь холодным, с горчинкой пивом. От стойки долетало легкое позвякивание стекла о металл, а со стороны столиков слышался приглушенный разговор.

— Еще… еще две кружки, — сказал Лажевский.

Официантка принесла пиво, с опаской поглядывая на собаку, собрала пустые кружки и вытерла стол. Кос протянул ей два оккупационных банкнота. Подхорунжий поднял свою кружку и, посмотрев на свет, заметил:

— Скажи ей, чтобы наливала как следует. Половина — пены.

Девушка широко открыла глаза и, подбежав к стойке, шепотом, который был слышен во всем зале, сообщила своей хозяйке:

— Там поляки.

Седой, наверное самый старший из немцев, тут же поднялся и, отчетливо выговаривая слова, заявил:

— Город уже капитулировал.

— Оружие? — спросил Кос.

— У нас нет…

— Проверь, нет ли у них оружия, — приказал Кос Шарику.

Собака, обнюхивая воздух, начала обходить зал. Наступила гнетущая тишина. Все остолбенели. У последнего столика в самом углу овчарка остановилась и угрожающе зарычала. Янек и Даниель мгновенно поднялись со своих мест и перекинули на грудь автоматы. Кос подошел на несколько шагов и повторил:

— Твое оружие.

Высокий мужчина приподнял полу пиджака, вынул из-за пояса пистолет и, держа его за ствол, протянул Косу. Тот забрал оружие.

— Это чужой, — объяснил седой.

— Дай ему в зубы, — посоветовал Лажевский. — Чтобы в следующий раз умнее был.

— Идем, — не отвечая на предложение, сказал Янек.

— Не допьешь? — удивился Магнето, протягивая ему кружку с пивом.

— Нет. Наши уже, наверное, заправились.

Янек придержал двери, чтобы пропустить подхорунжего, который в правой руке нес автомат, а в левой полную кружку пива. Кос отпустил дверь, она с треском захлопнулась. Шарик несколько раз оглянулся назад.

Кос и Лажевский возвращались задумчивые.

— Черт бы их побрал! — сказал вдруг Кос, останавливаясь. — Помнишь, что ты говорил в лагере?

— Передушить их всех, пока не поздно? Глупо.

— А тот, в углу, пистолет прятал. Кому предназначались эти пули?

— Говорил тебе: дай ему в зубы.

Из-за угла, из того самого переулка, где они недавно играли в футбол консервной банкой, выкатился черный кружок и покатился по асфальту улицы. Ударившись о бровку тротуара, он разбился на мелкие части. За ним катились другие. Шарик тявкнул, побежал и, подпрыгивая, пытался хватать кружки зубами — второй, третий, четвертый.

Кос, свернув в переулок, увидел Саакашвили и Еленя, сидящих в дверях магазина патефонов. Рядом с ними на пороге лежали две высокие стопки грампластинок. Они брали их по одной, аккуратно вынимали из конвертов и движением искусных игроков в кегли пускали вниз по асфальту. Танкисты были так увлечены этим занятием, что только в последнюю минуту заметили подходящего командира.

— Зачем бьете?

— Да здесь одни марши, — объяснил застигнутый врасплох Густлик. — А они теперь ни к чему.

— Перестаньте. Нашли забаву!

— Хотите по глоточку? Холодненькое. — Лажевский протянул им кружку пенящегося пива.

— Нет, — категорически отказался Густлик.

— Нет, — повторил Григорий, облизывая губы и проглатывая слюну.

— Мы вот, Янек, навстречу вам вышли, — начал Елень, — сказать хотели, что теперь ни капли в рот не возьмем.

В начищенных сапогах, со сверкающими бляхами на ремнях, они стояли по стойке «смирно».

— Ни капли? Никогда? — Кос прищурил глаза.

— Никогда, — подтвердил грузин.

— Разве уж какой холерный случай подвернется… — внес поправку Елень.

— Кажется, сейчас подвернется такой случай, — сказал Кос, заметив гостей, и быстро зашагал в сторону танка.

К заправочной станции подъехали три грузовика. К последнему был прицеплен фургончик с гордо торчащим французским флагом и надписью на борту «В Париж».

— Привет, союзники! — закричал водитель с льняными волосами, вылезая из кабины первого грузовика. — Заправиться бензинчиком дадите?

— Откуда и куда едете, ребята? — спросил Кос.

— А ты кто такой — вопросы задавать?

— Командир, — объяснил Густлик. — Он имеет право спрашивать.

— Да, командир, — подтвердил Григорий.

— Вашим артиллеристам снаряды возили.

— Стодвадцатидвухмиллиметровые гаубицы?

— Точно.

— Где стоят?

— Как в Шпандау за поперечное шоссе проедешь, так сразу слева…

— А теперь куда?

— На тот берег Одера.

— Через Ритцен?

— Да.

Чтобы не терять времени, русский, не прерывая разговора, вставил конец шланга в горловину бака. Вихура качал насос.

— Заберете с собой девушку?

— Красивая?

— Пусть тебя это не волнует, — вмешался Елень. — Пощупай. — Он согнул руку, напрягая мускулы. — Мою девушку повезешь, понял?

Саакашвили привел Гонорату. Она с любопытством посмотрела на молодого симпатичного шофера с грузовика, а затем отвернулась, делая вид, будто плачет.

— Мало того, что к немцу, — всхлипывая, жаловалась она, — так еще и большевики меня повезут.

— Девушка, что с вами? — растерялся водитель. — Довезем, честное комсомольское, довезем.

— Хватит! — крикнул Янек. Бак был уже полный, красноармеец этого не замечал, а Вихура продолжал качать, и бензин лился через край.

— Что он сказал? — допытывалась Гонората.

— Сказал, что, ей-богу, довезет, — перевел Густлик с русского на польский.

Из фургончика, прицепленного к последнему грузовику, выглянула заспанная физиономия долговязого француза, видимо только что проснувшегося. Он протер глаза, все еще не веря, что это не сон. Наконец соскочил на землю и подошел к стоящему недалеко от грузовика Вихуре.

— Бонжур, это вы?

— Мы, — ответил капрал. — Не в ту сторону вас везут.

— О ля-ля, а нам в Париж!

И он, и его два спутника очень расстроились, узнав, что они случайно перепутали дорогу. Торопясь, они начали отвязывать свой фургончик и наконец откатили его на обочину.

— Попробуйте, — угостил их Лажевский кружкой пива, которую он все это время терпеливо держал в руке.

— Бон, — оценил длинный, жадно выпив половину.

— Бирштубе, пивная, — показал рукой Магнето. — Но возьмите с собой на всякий случай эту игрушку. — И он протянул французу отобранный у немца пистолет.

— Нон. Жамэ. Ну не сом па сольда. Вив ля пэ! — заулыбался длинный, объясняя, что никогда-никогда он не возьмет в руки оружие, что они не солдаты и что да здравствует мир.

— Трогаем! — подал команду Кос.

— Давай! — поддакнул Лажевский.

Двигатели заработали почти одновременно. Экипаж танка и мотоциклисты заняли свои места. И только Густлик стоял еще у советского грузовика и разговаривал о чем-то с уже усевшейся в кабине Гоноратой. Они долго жали друг другу руки, потом неловко поцеловались.

Советские грузовики двинулись на восток, а мотоциклы и танк — в противоположную сторону, свернув затем на юг.

Трое французов все еще стояли около своего фургончика. Они смеялись и громко перешучивались. Затем длинный показал рукой на запад и впрягся в фургончик. Двое его друзей, взявшись за задние колеса, не пускали его.

Еще минуту они стояли, а затем, выяснив окончательное мнение, сделали небольшой крюк и свернули на улицу, сбегающую вниз. Фургончик, как они его ни удерживали, все быстрее катился как раз в ту сторону, где на металлической вывеске виднелась золотистая надпись: «Бирштубе».

Некоторое время в кабине грузовика — если не считать шума мотора — стояла напряженная тишина. Русоволосый шофер не обменялся пока ни единым словом с Гоноратой. Однако оба искоса поглядывали друг на друга: она настороженно, а русский парень — прикидывая, с чего начать разговор.

— Красивая дорога, — проговорил он.

Опять воцарилась неловкая тишина. Потом Гонората набралась смелости и показала пальцем за окно кабины:

— Цветы.

— Любишь цветы? — обрадовался шофер и затормозил.

Вылезая из кабины, он увидел, как Гонората перекрестила его.

— Ты чего это?

— У нас в деревне говорят, что большевик не страшен, если его перекрестить.

Шофер весело рассмеялся, сорвал на обочине несколько голубых анютиных глазок и подал их девушке.

— А у нас говорят: полька не страшна, если ей цветок подарить.

Впереди из-за поворота неожиданно выскочило несколько мотоциклов. Они быстро приближались. На стволах их автоматов поблескивало солнце.

— Ложись! — Шофер потянул Гонорату за руку, чтобы ее не видно было из кабины, а сам схватил автомат, отвел затвор, но через минуту разглядел, что это свои, и отложил оружие. Однако дал знак Гонорате, чтобы она не показывалась, и захлопнул дверь кабины.

Подъехав, мотоциклисты остановились, а ехавший впереди плютоновый спросил:

— На Шпандау правильно едем?

— Правильно.

— Польский танк номер сто два случайно не видели? — высоким голосом спросил из коляски молоденький солдат, очень похожий на девушку.

— Пять минут, как распрощались. Вместе горючее брали. Там еще мотоциклисты с ними были.

— А командир у них какой? — забеспокоился плютоновый.

— Нормальный. Только у него вот здесь, — шофер показал на рукав гимнастерки, — как у генерала.

— Спасибо.

Они пожали друг другу руки, русский водитель влез в кабину, и грузовик уехал.

— В кабине у этого русского какая-то девушка пряталась, — сказал сержант Шавелло, который слез с мотоцикла и подошел ближе.

— А он не узнал, подумал, что я парень, — радовалась Маруся. — Сейчас «Рыжего» догоним.

— Я дальше не поеду, — неожиданно, но весьма решительно заявил плютоновый.

— Почему?

— Лучше в пекло, чем туда. Если подхорунжий Магнето узнает, что я свернул с дороги…

— Что правда то правда, — согласился Шавелло.

— Пешком дойдете, тут недалеко.

— Тогда пошли, — начала подгонять Маруся.

— Поцелуй обещала, — напомнил плютоновый. — Нет-нет, не такой, — запротестовал он, когда Маруся послала ему воздушный поцелуй.

— Если довезешь — поцелую. Тут недалеко.

Хорунжий Зубрык и Юзек Шавелло уже подошли к ним, и теперь все четверо энергично зашагали вперед. Сержант немного хромал, но все равно задал всем такой высокий темп, что фельдшер вынужден был время от времени бежать, чтобы не отстать. Молодой Шавелло поглядывал за ним и, будто бы в ожидании хорунжего, обрывал на обочинах анютины глазки.

Одно дело на колесах, а другое дело ногами дороги мерить. Пешеходу дорога всегда длинной кажется. Они основательно попотели, пока наконец не увидели городок. На заправочной станции с конца шланга еще капали в подставленное ведро капли бензина, но танка с мотоциклами, конечно, уже не было.

— Только что уехали, — расстроилась Маруся.

— Обойдем город, на дорогу выйдем — может, кто и подвезет, — вслух рассуждал Константин.

— Через город быстрее, — согласилась Маруся.

— Без особой нужды между домами лучше не лазить.

— Тишина такая, словно вымерли все, — отозвался Юзек.

Он все еще прятал в ладони анютины глазки, не решаясь подарить их девушке. Наконец начал медленно вытягивать руку из-за спины, но внезапно отдернул ее и шагнул за бензоколонку — снизу долетел приглушенный пистолетный выстрел, потом один за другим еще два.

Сержант тоже встал в укрытие. Фельдшер отбежал под прикрытие каменного гаража для мойки машин. Маруся присела за бензоколонкой и, пользуясь случаем, взглянула в разбитое зеркальце на красной жести — хорошо ли ей в польской форме?

С той стороны, откуда долетел звук выстрелов, они услышали медленный, но все убыстряющийся стук. Из боковой улочки на главную выехал фургончик и ударился в витрину. Зазвенело разбитое стекло, и все стихло.

— Бежим? — спросил Зубрык.

— Конечно, — ответил Шавелло и приказал: — Юзек, пойдешь справа, обеспечишь левый фланг, а панна Маруся — правый.

Втроем они начали спускаться по улице, держа оружие наизготовку.

Фельдшер, который предложил бежать в противоположном направлении, минуту колебался, но, не желая остаться один, вынул пистолет и, подпрыгивая, побежал за ними посередине улицы.

Огонек первая увидела убитых и указала направление. Короткими перебежками они добрались до места происшествия и остановились у пивной. Маруся и оба Шавелло втиснулись спинами в углубления стены и наблюдали за окнами. Автоматами они прикрывали друг друга и Зубрыка, который, склонившись над лежащими, проверял, не остался ли кто в живых.

Вдруг Юзек вскинул автомат и выпустил короткую очередь в направлении крыши. Из окна мансарды выпал черный немецкий автомат. Соскребая рыжую пыль с черепичной крыши, он покатился вниз и шлепнулся на мостовую почти рядом с Зубрыком. Однако на этот раз фельдшер не испугался, а только отодвинул оружие от себя, не прерывая осмотра. Через несколько секунд он встал и громко объявил:

— Им уже ничем не поможешь.

Из того же окна, откуда выпал автомат, вывалился человек и повис на подоконнике вниз головой. Фельдшер посмотрел на него, потом на оружие у своих ног, колени у него подогнулись, и он стал медленно оседать.

К нему подбежала Огонек, поддержала его и подала недопитую кружку с пивом, стоявшую на бровке тротуара. Фельдшер жадно глотнул.

— Нечего тут больше делать, — сказал сержант — Нас слишком мало, чтобы овладеть городом…

Маруся подняла немецкий автомат и сунула его в руки хорунжему.

С большими предосторожностями они двинулись назад. Вновь прошли мимо фургончика с трехцветным флагом, который въехал в витрину, полную банок искусственного меда и украшенную четырьмя огромными пчелами, похожими на гитлеровских орлов со свастикой. Между пчелами, видимо, недавно висел портрет, потому что на стене белело четырехугольное пятно.

— А их, наверное, дома ждут, — вздохнула Маруся.

— Неспокойное время, — ответил Юзек.

— На велосипедах сподручнее будет, чем пешком, — заметил Константин.

Из разрушенного магазина они взяли по велосипеду. Юзек нашел для Маруси дамский и прикрепил рядом со звонком помятый букетик анютиных глазок. Потом выкатил еще один, юношеский, для Зубрыка.

— А этот, сверху, в меня метил, а? — Фельдшер при одном воспоминании об этом вытер пот со лба.

Быстро крутя педали, он помчался следом за обоими Шавелло и Марусей, которые съезжали вниз по главной улице, внимательно наблюдая за подозрительно поблескивающими окнами.

22. Между фронтами

Некоторое время они ехали по шоссе, затем свернули на проселочную дорогу и углубились в лес. Это не был Бескидский или Тухольский бор, он ничем не напоминал и Уссурийскую тайгу, но все же это был лес.

Дорога, прикрытая тенью, была едва ли на один-два метра шире просеки. Низкое солнце освещало вершины, румянило стволы сосен, а внизу царил сумрак. Два мотоцикла из головного охранения все чаще терялись в зелени и все реже мелькали на солнечных пятнах.

На «Рыжем» все люки были открыты, но на башне дежурил только Янек. Остальной экипаж находился внутри, и оттуда доносились слова песни и звук гармошки.

— Кончайте петь! — крикнул Кос.

Пение смолкло, и из соседнего люка показалась голова Вихуры.

— Тебе не нравится?

— Вы так орете, что не слышно выстрелов, а бой близко.

Действительно, гул орудий и сухая барабанная дробь станковых пулеметов теперь стали слышны более отчетливо.

— Близко бьют, — забеспокоился капрал.

— Как на войне, — буркнул командир танка.

Он взглянул на Марусино колечко, и внезапно такая тоска охватила его, что он даже почувствовал как бы укол иглой в сердце.

— Янек, — вспомнил Вихура, — правда, ты тогда в Сельцах выхлопную трубу шарфом заткнул?

— Экипаж, по местам! — скомандовал Кос, заметив знак Лажевского, и соскользнул вниз.

Люк захлопнулся, внутри потемнело и стало тихо. Густлик смотрел через прицел, конец ствола описывал плоскую восьмерку.

Янек внимательно наблюдал через перископ, как мотоцикл подхорунжего форсирует канал, а Затем скрывается за насыпью.

— Механик, тише ход… Осколочным заряжай!

— Готово, — ответил Томаш.

Щелкнул затвор.

— Готово, — доложил Густлик.

По карте Кос помнил, что где-то здесь канал Хафель резко поворачивает на запад и, продвигаясь на юг, они должны будут его пересечь. Если у противника здесь есть участки обороны, если он блокирует подходы к Шпандау, то именно здесь он должен организовать заслоны или хотя бы засады. Но, по всей вероятности, путь был свободен, так как с той стороны — ни ракеты, ни выстрела.

Мотоциклы, ехавшие слева и справа от танка, задержались среди кустов. «Рыжий», не ожидая их, легко тронулся в гору, преодолел канал и без команды резко затормозил на каменной насыпи. Впереди, не более чем в двадцати метрах, стояли Лажевский и два разведчика с поднятыми руками. Их охраняли пятеро советских солдат, направив на них винтовки с примкнутыми штыками. К танку шел молоденький младший лейтенант с пистолетом в руке и кричал:

— Стой! Стой!

— Смотри, Густлик, — приказал Янек и, соскользнув с танка, подошел к офицеру. — Прикажите, товарищ лейтенант, своим опустить оружие.

— Вы кто?

— Мы из Первой польской армии.

— Куда направляетесь?

— На огневые позиции нашей артиллерии. К Шпандау.

— Впереди наших войск нет.

— Если мы пройдем, то будут. Прикажите опустить оружие.

— У меня приказ никого не пропускать.

— Но у вас приказ задерживать всех, кто направляется на север, а не на юг. — Кос догадался, что эта группа является частью войск, завершающих окружение.

— Останьтесь здесь. — Офицер не имел намерения продолжать спор. — Сдайте оружие, а я доложу своему начальству…

Обстановка становилась все более нервозной. Янек бросил взгляд в сторону танка. На другом берегу он заметил хорошо замаскированную семидесятишестимиллиметровую пушку, ствол которой был грозно направлен на «Рыжего». Итак, они попали в ситуацию не только нелепую, но и опасную. В глазах лейтенанта, который был ровесником Коса и, наверное, всего лишь месяц назад окончил училище, казалось, можно было прочесть заученные на память пункты устава.

— Меня зовут Янек, то есть Иван. — Кос переменил тон. — А тебя? — Он протянул руку лейтенанту.

— Александр, — опешил лейтенант и тоже подал ему руку.

— Значит, Сашка. А откуда родом?

— С Дальнего Востока.

— Земляки! А я с Уссури. Охотился там на тигров. Вот смотри… — Янек вытащил из кармана завернутое в тряпочку мохнатое ухо.

— Ото! — удивился дальневосточник.

— Долго ты собираешься держать нас на мушке?

— А почему вы вперед лезете, если там наших войск нет? — спросил лейтенант, но все-таки подал знак своим опустить винтовки.

— По той же причине, по которой ты сидишь со своими пушками в засаде. Таков приказ.

Лажевский подошел ближе, осмотрелся и свистнул. Из кустов на другом берегу выехали мотоциклисты. Лейтенант удивился и высоко поднял бровь.

— Вот так, — сказал Кос. — Нашла коса на камень…

— Честно говоря, — признался русский, — я не очень хорошо знаю, что это за армия. Всего неделю на фронте.

— Я так и думал, Саша. Знаешь, нам пора ехать.

— Поезжай, Ваня. А в случае чего поворачивай назад под прикрытие моих пушек.

Чтобы наверстать потерянное время, поехали быстрее. Через лес проскочили, не меняя строя. Переправились вброд через небольшую речушку. Не встретили ни одной живой души, только время от времени попадались на глаза примятые груды брошенных мундиров, оружие да разбросанные среди кустов каски.

Вихура снова вылез на башню и болтал:

— После демобилизации жена нужна. Девушку выберу дома, а вот как быть с профессией? Хорошо бы раздобыть трофейную машину и — крутить баранку. Но мне это уже порядком надоело. Стихи сочинять учусь… Вот слушай: на поле взметаются взрывов столбы…

— Чего?

— Взрывов столбы. Слушай дальше… взметаются взрывов столбы, пули звенят, как склянки, наша бригада идет на штурм, идет на Студзянки. Хорошо?

— Неплохо. А теперь давай к пулемету.

Редеющий лес внезапно кончился, и Кос увидел панораму большого города. Над ним, закрывая полгоризонта, висела завеса дыма и кирпичной пыли, оттеняемая снизу заревом пожаров и лучами заходящего солнца. Выше, расположившись в несколько этажей, бомбардировщики сбрасывали поблескивающие в лучах солнца бомбы.

Несколько брошенных, мрачного вида, с сорванными крышами зданий из красного кирпича и неуклюжих дачных домиков стояли на окраине леса. Дальше тянулся пустырь, перепаханный бомбами, какие-то заводские здания, разрушенные артиллерией.

Все как будто вымерло: ни людей, ни движения. А ведь это уже Берлин.

— Экипаж, по местам! — приказал Кос, а сам под заслоном открытой крышки люка наблюдал за местностью.

С тех пор как кончился лес, Янек кроме свиста тяжелых снарядов все время слышал пулеметную стрельбу впереди, по сторонам и даже как будто сзади. Внезапно, не далее чем в трехстах метрах впереди раздались очереди. Янек увидел, как мотоциклы резко увеличили скорость и повернули в сторону заводской стены, откуда велся огонь. Стреляя из ручных пулеметов, разведчики стремительно приближались к цели.

— Вправо… влево… — командовал Кос и, когда танк, совершив маневр, вышел во фланг, так что можно было видеть противника, приказал: — По пехоте — прямой наводкой…

Он не успел даже сообщить расстояние, а Густлик уже поймал их в прицел. Из спаренного с пушкой пулемета он дал длинную очередь, но, увидев разведчиков, которые, забросав противника гранатами, бросились врукопашную, прекратил огонь.

Кос захлопнул люк и прильнул к перископу, но в это время танк сильно тряхнуло и все исчезло из поля зрения.

Густлик, внимательно наблюдая через прицел за боем, еще успел скосить пулеметной очередью двух вражеских солдат, которые убегали, прячась среди развалин. Бой утих так же внезапно, как и вспыхнул.

Навстречу танку выбежал Лажевский и указал место, прикрытое со всех сторон развалинами.

— Верхний не открывай! — крикнул он, заметив, как приподнялся люк, и застучал прикладом по лобовой броне. Щелкнул замок, люк механика открылся, и в нем рядом с возбужденным Саакашвили появился Кос. Шарик тоже пытался высунуть свою любопытную морду. — Могут быть снайперы на крышах.

— После лейтенанта, который хотел нас разоружить, никаких следов фронта, — вслух рассуждал Янек, — и сразу…

— Город хуже, чем лес.

— Как твои?

— Только одного зацепило.

Подхорунжий показал на солдата, который стащил куртку и, придерживая зубами конец бинта, помогал перевязывать свое плечо.

— Вы быстро атаковали, здорово помогли, поэтому без потерь, — добавил он после секундной паузы.

— Засада?

— Скорее всего нет. Просто понадеялись на себя. Что дальше?

— Будем искать артиллеристов. Они, видно, где-нибудь недалеко здесь. Может, левее.

— Хорошо. Только теперь осторожно.

Янек кивнул головой, и в тот же миг они услышали, как впереди, не более чем в километре, вспыхнула ожесточенная стрельба; частые очереди и взрывы снарядов сливались в один гул, а на их фоне басом с десятисекундной паузой било орудие.

— Может, поляки?

Кос выскользнул из танка и в сопровождении Лажевского по расшатанным ступенькам пожарной лестницы, которая едва была прикреплена к стене, взбежал на балкон второго этажа.

— Рванем на помощь? — предложил он.

— Давай! — поддержал Даниель.

Они сбежали вниз, громыхая по металлическим ступенькам.

— Как будто гаубица! — успел еще крикнуть Кос, влезая в танк. — Может, и правда наши артиллеристы? — добавил он, подключая шлемофон к радиостанции, но подхорунжий уже не слышал его.

От улицы остались лишь два дома напротив друг друга, соединенные развалинами и баррикадой. Под прикрытием баррикады, широко раскинув станины, стояла стодвадцатидвухмиллиметровая гаубица, которая вела частый огонь. По предполью ползли три танка и два транспортера, ведущие огонь из всех видов оружия. Снаряды буравили стены домов, по баррикаде прыгали черно-красные клубы разрывов.

Немного сзади, под стеной, стоял сожженный остов грузовика и поврежденная снарядом, сильно наклоненная агитмашина с динамиком над кабиной водителя. В редкие секунды тишины между выстрелами и разрывами из динамика слышны были обрывки медленного танго.

От дыма и пыли становилось все темнее, все ближе ревели двигатели вражеских машин. Худенький сержант, вжавшись между обломками на вершине баррикады и стеной дома с пылающей кровлей, кричал охрипшим голосом:

— Заряжай! По правому! Огонь!

Один фашистский танк запылал, но транспортеры, преодолев развалины, высадили пехоту. Немцы, горланя, двинулись в атаку.

— Осколочным под ноги! — крикнул сержант.

Струйки пота, стекая по его лицу, оставляли бороздки, как узоры жука-короеда. Он вскинул автомат и начал стрелять очередями по противнику, хотя уже было ясно, что позиции он не удержит. Гимнастерка, свободно висящая на узких плечах, все больше темнела от пота.

Как раз в этот момент, подпрыгивая на ухабах и развалинах, подъехали три мотоцикла. Их экипажи в мгновение ока исчезли внутри домов, и через несколько секунд с обеих сторон из окон посыпались гранаты, затрещали автоматы и пулеметы, выплевывая пули прямо в лица атакующих вражеских солдат.

Сержант, обрадованный неожиданной помощью, оглянулся и — оцепенел от страха: сзади, из-за тучи дыма и пыли, выскочил танк и на полном ходу двинулся к орудию.

— Холера ясна!

Он соскочил с баррикады и с автоматом, стреляя на ходу, бросился навстречу стальному колоссу, как будто мог ему противоборствовать.

Артиллеристы тоже испугались и бросились в стороны, чтобы не попасть под гусеницы. Но танк свернул влево, где баррикада была ниже, втиснулся в пролом стены и, опустив ствол, открыл огонь по фашистам.

— Наш! — Артиллеристы вернулись на свои места, и гаубица опять загремела.

Жестокий бой длился не более минуты, но противник был сломлен и вынужден был беспорядочно отступить. Орудие било все реже, а затем и совсем умолкло. Облака взрывов постепенно рассеивались. Из динамика слышалась песня о любимой Варшаве.

Отблеск заходящего солнца сливался с заревом пожара на крыше правого дома. Два подбитых танка и транспортер освещали предполье, как факелы. Пластинка кончилась, динамик издал металлический щелчок и замолк.

— Пушку раздобыли, черт возьми! — громко радовался Густлик.

— Каждый снаряд — в лад, — срифмовал Вихура.

— Привет, — сказал Кос, приближаясь к артиллеристам с протянутой для приветствия рукой.

— В самый раз подоспели, — радовался незнакомый, размазывая рукавом по лицу грязный пот.

— Вы из гаубичной бригады?

— Нет, из агитационной. Сержант Стасько.

— Лажевский, — выдвинулся вперед Даниель и похвалил: — Крепкая оборона.

— Крепкая, — подтвердил сержант и пояснил: — Другой не могло быть. Командир расчета погиб. Агитмашина разбита, артиллерийский тягач сожжен. Как мы могли уйти?

К ним подошел Черешняк.

— Гаубица с агитмашиной, — произнес Кос и затем с усмешкой спросил:

— Кто кого должен был поддерживать?

— Садитесь, расскажу. Курите? — спросил Стасько и начал вытаскивать из кармана одну книжку за другой, чтобы наконец достать папиросы.

— Бросил. Отцу обещал, — ответил Кос.

— Спасибо. — Лажевский взял папиросы, расстегнул комбинезон и сел на ящик. — Целую библиотеку в карманах таскаешь?

— Я прямо из офицерского училища. А так как я иногда пописываю, то политотдел поручил мне эту играющую шкатулку. Сказали: «Орудие из ремонта догоняет бригаду, они тебя доведут до места».

— И не довели, — вмешался Кос.

— Попали под огонь. Смотрите. — Он фуражкой смахнул с тротуара песок и куском кирпича и штукатурки начал старательно рисовать цветную схему.

— Этот разбитый патефон возьмем? — спросил все время молчавший Черешняк.

— Как ты его возьмешь? На плечи? — возмутился Лажевский.

— Можно и на плечи, — пробормотал Томаш.

— Два фронта — внутренний и внешний фронт окружения, — объяснял Стасько. — Красная Армия сжимает кольцо и одновременно продвигается на запад. Мы находимся в середине, между двумя фронтами.

— Огневые позиции бригады, по-видимому, недалеко, сразу за шоссе, — сказал Лажевский.

— Знаю. Но шоссе занято войсками, которые вырвались из берлинского котла. Можете убедиться собственными глазами.

Стасько взобрался на баррикаду, через окно пролез в дом и далее по разбитым ступенькам провел их на верхний этаж.

— Отсюда видно, — показал он на еле заметную в наступающих сумерках ленту шоссе, по которой ползли машины, передвигались войска.

— Если прорвут внешний фронт, выйдут к Лабе, — заметил Кос.

— Там их американцы накроют, и все равно крышка, — решил Магнето.

— Накроют, но им-то не все равно, — возразил Стасько и опять стал искать в карманах папиросы, перекладывая какие-то томики.

— Выбрось, — посоветовал Лажевский. — После войны будем читать. Сейчас нужнее хорошая карта, план города.

— План тоже есть. Даже два. Возьми. — Он подал Косу довольно большую, сложенную в восемь раз карту.

Наступило долгое молчание. Внизу слышны были разговор и возгласы артиллеристов, скрежет металла и гармонь Черешняка, который разучивал песню на слова Вихуры.

Грозно выглядели войска, движущиеся по шоссе между разрушенными зданиями. У них было достаточно оружия, были танки, самоходные артиллерийские установки и бронетранспортеры.

— Фашисты наткнулись на меня, когда проверяли, куда ведет эта дорога, — говорил вполголоса Стасько. — Получили по зубам и успокоились. Однако выходить на главную магистраль не советую… В любую минуту наши подбросят какую-нибудь часть из резерва, и тогда другое дело. А пока нужно сидеть тихо.

— Нам каждая минута дорога, — заметил Лажевский.

— Надо в темноте подойти, без огня, без выстрела, — вслух размышлял Кос, — а когда заметят — полный газ…

— Вы хотите меня с гаубицей здесь оставить?

— Да нет. Чтобы прорвать эту цепь, нужно крепко ударить. Каждый ствол, каждый штык дорог. Но приказывать тебе не будем. Как хочешь.

23. Вознаграждение

Чем ближе к шоссе, тем больше улица была разрушена бомбами и артиллерийским огнем. Пустыми глазницами смотрели прошитые снарядами стены домов, лишенные рам прямоугольники окон. На дороге и на тротуарах, среди густо рассыпанных воронок, как оглоданные волками скелеты, чернели остовы машин. Искалеченные орудия загораживали путь. Никто и не пытался убрать трупы. Они лежали в том месте, где их застигла пуля или осколок. Темнота не позволяла различить покрой и цвет мундиров.

Примерно на километр впереди улицу замыкало небольшое возвышение, поперек которого проходило шоссе. По нему слева направо проскальзывали темные силуэты грузовиков, пушек, отдельные группы солдат. Время от времени там рвались снаряды крупного калибра (какой-то дивизион с большого расстояния вел беспокоящий огонь), освещая людей и технику мгновенными вспышками, а вблизи домов, похожих на выщербленные зубы, царила тишина и темень.

Быстрые шаги зашуршали у калитки, но, даже находясь рядом, нельзя было увидеть укрытых в тени людей.

— Пустой, — сказал кто-то вполголоса.

— Проверьте следующий.

Две пригнувшиеся фигуры выскользнули из калитки, пробежали несколько метров вдоль стены и исчезли в темных проемах первого этажа. Долгая минута ожидания, а затем мигание фонарика, которое означало, что путь свободен.

Разведчики вытолкнули мотоцикл из калитки и по тротуару перетащили его в другое укрытие, в тень от продырявленного щита объявлений. Остановившись, они жадно глотали воздух, вздрагивая от напряжения.

Лажевский осмотрелся и наконец подал фонариком сигнал — длинное и два коротких мигания.

Из-за домов медленно выполз странный силуэт, нечто, покрытое погнутой жестью и досками; оно издавало низкий звук, однако характерного для танка лязга металла не было слышно. И только когда это сооружение остановилось за скелетами сожженных грузовиков у наклоненного электрического столба, можно было различить, что это все же Т-34. Вблизи хорошо были видны обмотанные тряпками катки и на буксире — неуклюжий горбатый силуэт гаубицы, на которой сидело несколько артиллеристов.

— Пусто? — спросил Кос, высунувшись из люка.

— Пока никого, — ответил Лажевский, взбираясь на броню. — Некому прикрывать, каждый хочет удрать побыстрее.

Через передний люк Шарик пытался высунуть морду и тихонько повизгивал, выпрашивал что-то.

— Не смей, — погрозил ему пальцем Григорий. — Марш на свое место! — Отпихивая пса, он в темноте ударился рукой о большой угловатый ящик, ощупал его и пробурчал: — Какого черта?..

— Не ругайся, — попросил Черешняк, который устроился рядом. — Это музыка.

Впереди трижды коротко блеснул сигнальный фонарик.

— Охранение предупреждает, — шепнул Даниель Косу. — Подожди.

Он соскочил на землю, перебежал к стенке дома, где было совсем темно, и побежал вдоль нее к разведчикам, которые находились в передовом дозоре.

В темноте забелел платок и описал полукруг. Лажевский остановился как вкопанный.

— Где? — спросил он шепотом у притаившегося солдата.

— Прямо — сломанный столб, слева, вторая калитка.

— Сколько?

— Четверо на велосипедах.

— Взять без шума, — приказал Магнето.

Приказ, передаваемый из уст в уста, тихо поплыл в темноту все слабеющим эхом.

— Без шума… шума… ма…

Тишину прервал разрыв снаряда крупного калибра вблизи шоссе. Яркая вспышка — и темнота стала еще гуще. Никто из разведчиков не дрогнул — все внимание было направлено на калитку, в которой исчезли те четверо.

Наконец, что-то зашевелилось в темноте, зашуршало. Одна за другой появились четыре фигуры, вывели велосипеды за развалины, затем вскочили на седла и нажали на педали.

Из окон первого этажа, как ястребы на стайку куропаток, налетели на них разведчики. Схватка продолжалась в полной тишине. Только иногда слышны были сдавленные стоны да шуршание колеса перевернутого велосипеда.

— Бей его, Юзек! — выкрикнул кто-то громким шепотом.

— Встать! — тихо приказал Лажевский и спросил: — Поляки?

— С ними девушка? — удивился один разведчик.

— А ты что думал?

— Не сердись, отец. От немцев убегали?

— Через шоссе не получится. Их там как муравьев.

— Вчетвером не получится, но нас больше, и танк с нами. Пойдете?

— Танк? Какой?

— Обыкновенный.

— Да мы… — начал старик, но девушка дернула его за рукав и решительно сказала:

— Пойдем.

Даниель хотел спросить, почему эта девчонка командует сержантом, но промолчал. Нужно было поскорее занять исходную позицию. В любой момент немцы могла обнаружить их группу.

Группа, задержавшаяся на несколько минут, тихо двинулась вперед — вначале несколько разведчиков, затем мотоциклы, которые перетаскивались от укрытия к укрытию.

— Маруся, почему ты не дала мне спросить? Может, это они?

— Нет, — решительно ответила Огонек. — Пошли.

— Вы что, ошалели? — с беспокойством спросил хорунжий Зубрык. — Ведь сами видели, что там немцы. Несколько минут назад едва…

— Эх вы, пехота! — Лажевский подошел ближе. — Держитесь поближе к мотоциклам, а дальше я объясню, что и как.

Он подождал минуту, наблюдая, как новенькие помогают перетаскивать мотоциклы, и вернулся к танку.

— Что случилось? — спросил Кос.

— Ничего особенного. Подобрал четырех пехотинцев. Если и дальше так пойдет, приведем к артиллеристам батальон.

— Двинем?

— Может, тебе лучше подождать, а затем сразу на место?

— Хорошо.

— Я вернусь за вами.

Когда подхорунжий исчез, Кос, не доверяя артиллеристам, которых встретил час назад, послал дополнительно в дозор Вихуру и Томаша, а сам устроился в башне и внимательно прислушивался. Обстрел шоссе вели две или три батареи. Огневые позиции наверняка находились южнее шоссе. Калибр снарядов трудно было определить на слух: звук выстрелов терялся среди каменных стен. Поручник, конечно, сумел бы это сделать. Он не только погоду мог предсказывать, а все. Несправедливо, когда такие люди погибают.

Решение преодолеть шоссе ночью было принято Янеком после совещания с Лажевским, Густликом и Григорием, но исходило это предложение от Янека. Он понимал: если они нарвутся на замаскированные орудия или танки, если не сумеют опередить противника, то потеряют и технику и людей, не выполнят задание.

Может, действительно было бы лучше притаиться, подождать, пока подойдет какая-нибудь советская или польская часть? Немцы прорвали котел, сыплются как горох из мешка. Не может быть, чтобы им долго позволили улепетывать. Наверное, штаб фронта уже привел в движение резервы, и еще до рассвета…

Вернулся Лажевский, подал рукой знак и повел «Рыжего» между развалинами, переулком и дальше через дворы, через чахлый скверик с поломанными деревьями к толстой стене из бетонных плит, продырявленных, как швейцарский сыр.

— Янек, — позвал он тихо. — Иди сюда.

Кос вылез через люк механика-водителя. За ним, попискивая от обиды, старался выскочить Шарик, но Янек приказал Саакашвили:

— Держи его. Рвется, глупый.

— Дальше никакого прикрытия, — тихо сказал подхорунжий. — Нужно решаться на бросок.

Они осторожно вышли за стену на рекогносцировку.

В нескольких метрах от танка в тени стояли Маруся-Огонек, оба Шавелло и фельдшер. Отсюда были видны белые цифры и орел на башне и даже можно было прочесть надпись на борту.

— Я — сержант, а понять этого не могу, — ворчал Константин. — Ведь панна Маруся все время…

— Что же здесь понимать? — шепнула она, приложив палец к губам.

Стасько оставил свою гаубицу и подошел к танку. Через открытый передний люк выглянул Вихура:

— Командир сказал, что вы, пан подхорунжий, стихи пишете…

— Пишу.

— У меня к вам дело. Я Вихура.

— Стасько. Сейчас или потом?

— Потом. Они уже возвращаются. — Пряча голову, он задел за броню и сморщил свой вздернутый нос.

В проломе стены показался Кос и через передний люк нырнул в танк. Лажевский на минуту остановился около Шавелло:

— Пехота с нами?

— С вами.

— Пока танк не выстрелит, идем на цыпочках, а потом кто как хочет — можно и с пристуком и с присвистом.

— Но там ведь немцы, — пробовал объяснить Зубрык.

— Если кого ранит, гражданин хорунжий, положим на броню или в люльку любого мотоцикла, — сказала Огонек и погладила фельдшера по руке, чтобы подбодрить его.

— Вперед… вперед… вперед…

Вдоль цепи поползла команда, и, подобно колосьям ржи, которые поочередно пригибаются от дуновения ветерка, сгибались люди, выходя из проломов и пробоин в стене. Редкой и короткой была эта цепь, но ночью она могла сойти за взвод: семь артиллеристов, четыре пехотинца и девять разведчиков.

Мотоциклисты тащили свои машины на левом фланге, поближе к улице, которая расширялась здесь перед выходом на автостраду. Немцы шли слева, поэтому и угроза с этой стороны была большей, и огонь ручных пулеметов необходим был именно здесь.

За цепью, круша бетонные плиты, полз танк, с которого экипаж снял причудливую маскировку. Тряпки, оставленные на катках, глушили стук траков. Покачиваясь на выбоинах, сзади на коротком буксире ползла гаубица.

В танке, в скупом свете лампочек подсвечивания прицелов и часовых циферблатов, в отблеске далеких пожаров, проникающем через перископы, экипаж готовился к бою.

Вихура подгонял приклад ручного пулемета к плечу, легкими движениями передвигая ствол влево и вправо. Затем достал два кусочка сахара. Один положил в рот, другой подал Шарику. Пес тихонько зарычал, как бы еще сердясь за то, что он хотел сообщить экипажу что-то важное, а его не выпустили из танка. Капрал шепнул:

— Держись, приятель.

Саакашвили отпустил рычаги, снял ноги с педалей и сделал несколько движений руками и ногами, чтобы расслабить мышцы. Затем крепче втиснулся в сиденье.

Томаш Черешняк придавил ногой вещмешок в углу; легко дотрагиваясь ладонью, пересчитал снаряды, уложенные в стенках башни. Проверил, где находятся осколочные, где бронебойные, а где подкалиберные, для зверя покрупнее.

Густлик от прицела передвинулся к перископу, через который можно было осматривать большой участок местности. В цепи он заметил женский силуэт, движения показались ему знакомыми.

— Янек, — толкнул он локтем командира.

Кос, не отрываясь от перископа, немного повернул голову.

— Что?

— Я думал… Но ведь не в польской же форме!..

— Ты о чем? Не понимаю, — с нетерпением сказал сержант.

— Да так… Хорошо, что Гонората не едет с нами. Волновался бы за двоих.

Кос пожал плечами и с неудовольствием подумал, что Елень, вместо того чтобы внимательно наблюдать, вдруг лезет с какими-то странными воспоминаниями. Минуту стояла тишина. В наушниках радиотелефона, как в морской раковине, слышен был какой-то далекий шум. Кос через перископ видел колонну артиллерии и грузовиков. Затем бросил взгляд на фотографию, которая неясно вырисовывалась в темноте над радиостанцией. Пора начинать. Из-под шлемофона по щеке у него потекла узенькая извилистая струйка пота.

— Влево десять, транспортер. Бронебойным заряжай. — Голос Янека был спокойный, приглушенный, но натянутый как струна.

Гитлеровский транспортер стоял в неглубоком окопе, прикрывая шоссе. На фоне красного от пожарищ неба чернели стволы счетверенной двадцатимиллиметровой зенитной установки и силуэт часового. Немец, видимо, что-то заметил и зашевелился. Поднялись еще двое, и наводчик схватился за ручки, опуская стволы ниже.

Лажевский видел все это лучше, так как находился ближе, и понял, что медлить больше нельзя. Он достал из-за ремня ракетницу и, не теряя ни секунды, выстрелил прямо в лицо им.

Рассыпались желтые огни. Дважды кудахтнула зенитная установка, но докончить очередь не успела: снаряд, выпущенный с расстояния в двести метров, распорол транспортер на две части, словно топором.

Выстрел послужил сигналом, а пылающий транспортер — факелом. Небольшая цепь бросилась вперед, ведя огонь из всего оружия.

Затарахтели моторы мотоциклов. Разведчики вырвались вперед и, ведя огонь из трех ручных пулеметов, выскочили на шоссе и подожгли грузовик.

Следующие снаряды, выпущенные из танка, смели два орудия и разорвали колонну.

Огромный «Оппель» с брезентовым кузовом съехал, скрипя тормозами, в ров и опрокинулся набок. Из него высыпала немецкая пехота. Часть пехотинцев, подчиняясь команде, выскочила на шоссе и, не успев залечь, столкнулась лицом к лицу с нашими бойцами. Автоматы заговорили длинными очередями. Какой-то верзила бросился к Марусе, но его опередил Юзек и скосил очередью.

На сержанта Шавелло, когда он менял магазин, навалились сразу трое. Он вспомнил довоенные уроки фехтования — отпрыгнул в сторону, подпустил первого и ударил прикладом в лоб. У второго отбил штык вниз и, держа автомат обеими руками, ударил его по голове. Последнего свалил ударом в колено и бросился дальше; когда этот третий повернулся и поднял оружие, целясь в сержанта, подбежавший фельдшер с отчаянием взмахнул прикладом и надвинул немцу каску на глаза.

Наша цепь уже пересекла шоссе, а танк с гаубицей въехал на бетон, когда из-за пылающего немецкого грузовика выскочил юркий гусеничный бронетранспортер. Он таранил ближайший мотоцикл, круто развернулся, направляясь к другому. «Рыжий» уже спускался с шоссе, когда Кос заметил это. Танк развернул башню и выпустил снаряд, разорвав на части стальную коробку.

От разбитого мотоцикла мчался солдат, на плечах которого горела гимнастерка. Маруся бросилась ему наперерез, подставила ногу. Солдат упал на траву, она набросила на него плащ-палатку, погасила пламя. Затем ножом распорола одежду, сорвала ее и, схватив обожженного солдата за руки, потащила прочь. На помощь подскочил хорунжий Зубрык.

— В люльку! — крикнул Лажевский, подъезжая на мотоцикле. — Цепляйтесь!

Мотоцикл тяжело рванулся, мотор взревел от перегрузки, из-под колес полетели песок и щебень.

Все дальше и дальше от пылающих на шоссе машин гремела пушка «Рыжего», все реже мелькали трассирующие очереди его пулеметов и наконец исчезли. Группу никто не преследовал. Она опять оказалась на участке, который если и не являлся нейтральным, то, во всяком случае, на нем почти никого не было.

Мотоцикл Лажевского покачивался и лавировал среди развалин. За ним тащился «Рыжий», волоча орудие. За гаубицей рысцой бежало несколько запыхавшихся артиллеристов.

Одна сторона улицы сгорела, другая была разрушена. Маленькая колонна двигалась в неровном, мигающем свете пожаров.

Каждые пятнадцать секунд ее освещал отблеск залпов гаубичного дивизиона. Бойцы направлялись в сторону залпов, надеясь, что артиллеристы хорошо информированы друг о друге и, может быть, подскажут, как добраться к своим.

Подхорунжий первый заметил над развалинами флаг с красным крестом, свернул к нему и остановил мотоцикл.

— Есть здесь кто-нибудь? Примите раненых.

— Сейчас, — отозвались снизу.

Зажегся огонь, из подвала вышли санитары.

— Откуда вас принесло?

— Осторожно, спина обгорела… нога…

В тусклом, косом свете силуэты раненых, Маруси и фельдшера казались очень маленькими и наконец совсем исчезли под землей.

Лажевский взглянул на танк, который съехал на одну сторону улицы и, повалив остатки какой-то стены, остановился, едва заметный в развалинах.

— Где здесь гаубичная бригада? — спросил он одного санитара, остановив его за плечо.

— А мы и есть из бригады.

— Хорошо. А штаб не знаешь где?

— На другой стороне улицы. Черт возьми! Танк почти на самый вход наехал.

— До рассвета не найти, — говорил Густлик Янеку. — Это все равно что блоху в потемках за ногу схватить.

— Далеко еще до окраины города? — спросил Томаш.

— С версту будет, хозяин, — ответил ему снизу Вихура. — Духота какая! Открой люк.

— Приказа не было.

— Боишься, что немцы под танком сидят? — съехидничал капрал.

Под днищем танка и в самом деле что-то заскреблось и раздались сильные удары.

— Что за черт? — удивился Саакашвили.

— Танкисты! — кричал снаружи Лажевский. — Дайте пять метров вперед!

— Вперед, — приказал Янек механику.

Не дожидаясь, пока танк двинется, он вылез через башню и соскочил на землю.

Он уже готов был спросить Даниеля, кому понадобилось передвигать танк, но в этот момент там, где только что стоял «Рыжий», из узкого, почти вертикального лаза выполз поручник и помог выбраться старшему офицеру.

— Вот не повезло, как раз…

— Какое не повезло! — толкнул его в бок Магнето. — Докладывай. Это тот, кого ты ищешь.

— Не врешь? — спросил Янек.

— Слово. — Лажевский поднес два пальца вверх, как для присяги.

Танкист достал из планшетки пакет и щелкнул каблуками.

— Товарищ полковник, пакет из штаба армии. Докладывает сержант Ян Кос.

Артиллерист взял конверт.

— Вам что, приказали прямо на танке в мой штаб въехать? — недовольно пробурчал он.

Он отошел под арку уцелевших ворот, перерезал ножом нитки, сломал печать и начал читать при свете электрического фонарика, который держал офицер, помогавший ему выбираться из подземной квартиры штаба.

— Через час выступаем, — сказал полковник, обращаясь к поручнику. — Сообщите в полки. Направление на Шарлоттенбург. Будем обеспечивать наступление дивизии имени Костюшко.

Поручник отдал честь и исчез в проеме, а полковник подошел к Косу, стоящему по стойке «смирно».

— Поедете с нами.

— У меня кроме танка четыре пехотинца, пять разведчиков и гаубица с расчетом.

— Гаубицу отправим в батарею, а остальных возьмите как десант.

— Слушаюсь.

— Не думал, что меня кто-нибудь найдет в этой неразберихе, да еще ночью. — Полковник пожал руку сержанту и подхорунжему в повернул в сторону ворот.

— Разрешите, я тоже с вами, — предложил Стасько.

— Ладно!

— Янек! — закричал Густлик. — Бегом ко мне, не удержу!

— Что там? — забеспокоился Янек.

— Глянь на пехоту, что нас в бою прикрывала. — Он показал на обоих Шавелло.

— Уже из госпиталя? — удивился Янек. — А как сержант Огонек?

— Все в порядке, — ответила девушка, высовывая голову из-за плеч Константина и Юзека.

— Маруся, — тихо произнес он, не двигаясь с места. — Ты с нами шла через это проклятое шоссе? Почему не сказала?

— Твое место в танке, мое — в цепи. О чем тут говорить!

— Зачем сюда пришла?

— За колечком, — улыбнулась девушка и положила руки ему на плечи. — И за вознаграждением. Трудно ведь найти «Рыжего» в таком месте.

— В польском мундире? — не переставал удивляться Кос.

— Авансом, — ответила она, продолжая улыбаться, и, прижимаясь к нему, прошептала на ухо: — Я написала, как ты просил. Командующий армией дал согласие и подписал красным карандашом.

— Экипаж, не глазеть! — подал команду Густлик.

Все отвернулись, чтобы не мешать целующимся. Елень оперся локтем на крыло танка.

— Шарик, ко мне! И не подглядывай…

И вдруг Елень оцепенел. Из штаба вышел поручник, их поручник, их первый командир, но уже в форме советского капитана. Елень с такой силой сжал кулаки, что край крыла отогнулся вверх. Затем закрыл глаза рукой и снова открыл. Капитан удалялся.

— Янек…

— Не мешай, — засмеялся Кос.

— Григорий! — через минуту закричал Елень, когда капитан почти исчез в темноте. — Послушайте, я видел собственными глазами…

— Кого?

— Я только что его здесь видел. Значит, это не он под Вейхеровом…

— Если это шутка, то очень глупая, — сказал Кос.

— Янек!

Густлик сказал это таким голосом, что Косу стало не по себе. Он подошел к другу и обнял его за плечи.

— Ну, хватит. Чего надулся? В такую ночь все может показаться.

Лидке казалось, что во время ужина генерал внимательнее, чем обычно, смотрит на нее, как бы не решаясь заговорить с ней. Допивая свой вечерний стакан крепкого чая, он молчал и вертел в руках шкатулку из черного дерева, затем, бросив ее в угол, ушел в свою комнату. Через приоткрытую дверь видна была его тяжелая темноволосая голова, склоненная над бумагами.

Лидка вынесла грязную посуду на кухню, погасила свет, открыла окно и села к радиостанции. Сегодня было ее дежурство до двенадцати ночи: пятнадцать минут прослушивания, пятиминутный перерыв для отдыха и опять прослушивание.

Она сняла сапоги — босые ноги утонули в пушистом ковре, руки удобно положила на подлокотники кожаного кресла. На стенах темнели картины, в стеклянных шкафах поблескивали хрусталь и серебро. Из окна тянул приятный холодок, смешанный с запахом леса.

Штаб армии разместился в одной из вилл в пригороде Берлина. Виллы, настоящие дворцы, еще несколько дней назад принадлежали гитлеровским богачам. Здесь было много ценных, прекрасных вещей, но у Лидки они вызывали брезгливое чувство. Только шкатулка, которую генерал бросил на пол, очень понравилась ей.

Во время первого перерыва она подняла шкатулку и сложила в нее свои девичьи драгоценности: губную помаду, коробочку с пудрой, ножницы, пилку для ногтей, флакон духов с запахом фиалок.

Она приняла два доклада, выдала расписку в их получении. Генерал услышал работу ключа и через минуту вышел к ней. Он читал донесения, наклонившись к узкой полоске света от шкалы радиостанции.

— Хорошо, — сказал он и, посмотрев по сторонам, спросил: — Где шкатулка?

— Черная? — удивилась она. — Которую вы выбросили? — Она подала ее генералу.

Он кивнул головой и, вытряхнув содержимое, унес в свою комнату. Это было странно.

Генерал вернулся, сел рядом и молча посмотрел на нее.

— Пауза, — сказал он, посмотрев на часы, и, когда она сняла наушники, спросил: — Тебе Маруся говорила, о чем рапорт, который ты привезла?

— Нет.

— Прочитай.

Генерал придвинул к свету лист бумаги с резолюцией советского командующего армией, сделанной красным карандашом.

— Я догадалась, — ответила она помолчав.

— Я знаю, что это тебя не радует, — генерал говорил тихо и сердечно, — но ты молода и красива. У тебя вся жизнь впереди, и много хорошего тебя ждет в ней. Я считаю, что ты не должна им мешать.

— Почему? — спросила она, злясь на то, что начальник вмешивается в ее личные дела.

— Потому, что это будет похоже на то, как если бы ты подобрала что-то, что уже однажды выбросила. Не потому ли тебя это заинтересовало, что кто-то другой поднял?

От волнения у нее перехватило горло. Что за сравнение человека со шкатулкой?

— Маруся прибудет в нашу армию, а остальные формальности после войны, — продолжал генерал. — Этот лист бумаги решает судьбу двух людей, любящих друг друга. — Он расправил ладонью согнутый лист и после минутного колебания добавил: — Я хотел бы, чтобы ты поняла и хорошо относилась к ним.

Генерал вернул шкатулку, слегка погладил девушку по голове и вышел.

Лидка молча включила радиостанцию. Со стиснутыми зубами и прищуренными глазами, она старалась уловить среди писка и свиста позывные танковых частей. Ей казалось, что она держит в руке ненавистный лист, рвет его на мелкие кусочки и разбрасывает. Или что бросает его в огонь и смотрит, как лист чернеет, морщится, горит.

В полночь она окончила дежурство и уснула неспокойным сном.

На рассвете ее разбудил вой сирены, а через минуту земля задрожала от разрывов бомб. Когда она выбежала на улицу, самолетов уже не было.

— «Юнкерсы», — пояснил водитель транспортера. — Три было. Один сбили наши зенитчики. Успели набросать зажигательных, а лес сухой как солома…

Только теперь Лидка заметила, что кровля виллы, на которой они размещались, пылает и огонь уже лижет стены первого этажа.

— Уже час, как генерала к командующему армией вызвали, — продолжал механик, — но у нас все в порядке: никто не ранен, радиостанцию вынесли вовремя, сейф тоже…

— Бумаги на столе остались, — неожиданно для себя сказала она.

— Этого не знаю. Мы не брали. — Он подумал секунду. — Может, сам генерал перед уходом положил в портфель? Но сейчас уже поздно, хоть бы кто золотые горы сулил — не найдешь.

Лидка смотрела на золотистые языки пламени, которые уже лизали оконные рамы генеральской комнаты, и сердце ее билось все сильнее.

24. Ночной марш

Получив приказ сопровождать гаубичную бригаду к Шарлоттенбургу, Кос слегка опешил. Им предстояло выйти на шоссе, которое они несколько минут назад форсировали, и двигаться по нему в восточном направлении, к центру города, ведя борьбу с потоком гитлеровских войск, текущим на запад. Такие действия ведутся обычно пехотой или танковыми подразделениями, но как их осуществить с помощью одной лишь артиллерии?

Между тем не прошло и часа, как положение в Шпандау коренным образом изменилось: переброшенные из резерва советские танковые полки, преследуя по пятам отступающего противника, погнали его в расставленную в десяти — пятнадцати километрах от предместий Фалькензее западню. Отверстие в берлинском мешке захлопнулось.

Когда был получен приказ на выступление, шоссе, ведущее в центр города, было уже свободно. Каждые сто — двести метров несли службу усиленные взводами автоматчиков посты службы регулирования движения, готовые отразить нападение какой-либо отступающей группы противника.

«Рыжий» со значительным десантом на броне шел в центре колонны среди штабных автомашин; рядом двигался последний, чудом уцелевший в бою мотоцикл.

Ночь была светлой от пожаров. Когда подошли к каналу Хафель, закованная в бетонные берега вода показалась расплавленным, медленно текущим металлом. У сгоревших вокруг домов, казалось, сохранились лишь фасадные стены, изукрашенные, как после маскарада, обрывками афиш, сорванными вывесками и многочисленными кичливыми лозунгами, среди которых чаще всего повторялись в общем-то правильные мысли: «Лучше смерть, чем рабство», а также «Берлин вечно будет немецким» и огромная буква «V».

Янек подтолкнул Густлика и сказал:

— Конечно, Берлин будет немецким, но не гитлеровским.

— Ага, — ответил Елень. — «V» означает «Виктория», а по-нашему «победа». Победа, только наша.

Тут и там лозунги были завешаны кусками белой ткани различной формы и размеров — флагами капитуляции.

Улица упиралась в набережную, разнесенную взрывом; укатанный многочисленными колесами, пологий спуск вел по развалинам над искрящейся водой к мосту, распластавшемуся на многочисленных понтонах.

С берега просматривалась значительная часть растянувшейся впереди колонны. Слегка покачивались на ходу гаубицы. В буксирующих их грузовиках, на снарядных ящиках, расположились сгорбившиеся от усталости артиллерийские расчеты. Скатанный брезент заменял постель. Повсюду развевались бело-красные флажки. На бортах и кабинах белели лозунги — как официальные, так и родившиеся в результате творчества водителей — «За Варшаву», «Отомсти за Майданек», «От Люблина до Берлина» и многие другие.

Кос терпеливо ждал, пока придут машины полка, двигавшегося впереди штаба, затем пропустил все командование и наконец, заметив образовавшийся в потоке машин разрыв, приказал Григорию двигаться.

— Стой! — Сапер-регулировщик флажком остановил танк перед самым въездом на мост.

— Мы с ними, — объяснил Лажевский со своего мотоцикла.

— Нельзя. Эти пугачи по три тонны весят, а ваша штучка — тридцать три.

— Это река или канал? — спросил с башни Кос.

— Река Хафель, а там, чуть дальше на север, в нее впадает Шпрее.

— Переправа давно действует?

— С двадцать седьмого. Четвертая ночь пошла, как наш батальон ее для русских танков навел. Приятно соотечественников повстречать.

— Привет, сапер! — закричал Вихура, появляясь из танка, и сунул ему в карман шинели бутылку трофейного вина. — Если ноги промочишь, то потом погреешься. Вливаешь в горло, а пятки греет.

— Испробую. Ну пошел, — разрешил регулировщик, показывая на опустевший уже мост.

Подхорунжий с места дал газ и, громыхая по балкам, переехал на другой берег. «Рыжий» двинулся вперед, как осторожный слон. Вихура подбежал и взобрался на броню.

Т-34 шел, постукивая траками. Мост был узкий, Саакашвили вел танк с большой осторожностью. По мере продвижения танка понтоны глубоко оседали в воду, а потом всплывали, и настил выравнивался.

На башне сидели Томаш и Янек; к ним присоединился Густлик и, обняв их своими могучими руками, спросил:

— Думал кто из вас, что мы до самого Берлина, к самому лешему Гитлеру доедем?

— Я в Радом три раза собирался, да так и не выбрался, — рассмеялся Черешняк.

— Была у меня такая задумка, — сказал Кос. — Первый раз — когда танки к Оке подошли. Загадал тогда: если выбью три десятки, то, может, и до Берлина доберемся, если только меня поручник в экипаж зачислит…

— Янек, — Густлик понизил голос, — я же его, ей-богу, наяву видел.

— Показалось.

В этот момент танк тряхнуло при съезде с моста на противоположный берег, капрал заскользил по наклонной броне вниз и, приземлившись, едва удержался на ногах.

Танк сбавил ход, свернул направо и остановился на сигнал артиллериста из взвода регулировщиков.

— Командир танка — к командиру бригады! — приказал поручник из штаба.

Кос снял шлемофон, надел фуражку и спрыгнул с танка. Направляясь к группе офицеров, собравшихся у газиков и полуторок, он одернул комбинезон, поправил ремень. Рядом бежал Шарик, прилизывая сбившуюся на боку шерсть.

— Гражданин полковник, сержант Ян Кос по вашему приказанию прибыл.

— Орудия выдвигаются на огневые позиции. Мы со взводом управления направляемся организовывать пункты управления. Ваш танк выделяется в тыловое охранение. У вас есть план города?

— Так точно.

— Наша задача выйти на рубеж между рекой Шпрее и каналом Ландвер. Нашли? Севернее политехнического института, западнее парка Тиргартен.

— Нашел.

— Выступаем через восемь минут. Вы свободны.

Кос отдал честь, повернулся кругом и вернулся к танку.

Густлик и Томаш драили банником ствол, Вихура и Григорий обстукивали траки гусеницы. При появлении командира они тут же прервали работу и в ожидании новостей обступили его.

— Магнето, сержант Шавелло, — позвал Янек, — штабное совещание.

— Поэта бы пригласить, — предложил Вихура.

— Хорошо, — согласился Кос и, не дожидаясь, пока капрал приведет сержанта, уточнил задачу. — Мы являемся арьергардом и прикрываем колонну управления бригады. Здесь охранение не вышлешь…

— Когда мы брали Прагу, довелось командовать штурмовой группой, — сказал Шавелло. — Одни наносят удар, другие прикрывают.

— Нужно действовать как во время восстания, — предложил Лажевский.

— Если нас обстреляют, вы открываете огонь из танка. Я на мотоцикле выскакиваю вперед, мы спешиваемся, втроем атакуем, а сержант Шавелло с остальными занимает дом напротив и прикрывает огнем…

— Есть и старшие по званию, — скромно заметил Константин и, потирая колено, добавил: — Кости ломит. Юзек, где у тебя этот муравьиный спирт?..

— Я только что школу окончил, у меня практики нет. Может, в следующий раз, — пытался объяснить сержант Стасько.

— Так это же Берлин! — неожиданно разозлился Вихура. — Когда еще в следующий раз!

Шарик, наблюдающий за совещанием с танка, недовольный криками, тявкнул на капрала.

С того времени как они съехали с моста, по настилу понтонов непрерывно шла колонна машин с боеприпасами, ремонтными мастерскими, перемещались склады. Одним словом, двигалось большое тыловое хозяйство гаубичной бригады.

В начале совещания Саакашвили взобрался на броню и, держась рукой за ствол, сидел по своей привычке на корточках и посматривал на проезжающую колонну.

— Вейдеда… — неожиданно произнес он и распрямился как пружина, прыгнул через головы стоящих и гаркнул: — Янек! Густлик!

Он, как мяч, отскочил от земли и помчался вслед за грузовиком, в котором в форме советского капитана рядом с шофером сидел человек с так хорошо знакомым ему лицом.

Грузовик выехал на набережную и, чтобы догнать идущие впереди машины, резко прибавил скорость. Заметив, что погоня бесполезна, грузин остановился. Машина растворилась в сумерках.

Первым догнал грузина Шарик, вслед за ним — Кос.

— Что случилось? — спросил он, запыхавшись.

— Девушки ехали? — подковырнул Густлик.

— Я его видел.

— Какая на нем была форма? — Елень даже не спросил, о ком идет речь.

— Советская, со звездочками капитана.

— Я его тоже в советской форме видел! Вот так штука! — заметил силезец после минутного молчания. — Номер машины не помнишь?

— Нет, но на борту какие-то слова.

— Какие? — спросил Кос.

— Не понял…

— Невозможно, — покачал головой Янек.

— Все бывает, — настаивал Густлик.

— Знаешь, как это могло быть? — объяснял Саакашвили. — Он под Вейхеровом отдал другому свою шинель. Того убили, а документы в карманах были. А его тем временем ранили…

— С ума вы посходили, — остановил их Кос. — Кто документы в шинели носит?.. Невероятно, чтобы он жил и не дал о себе знать.

Подбежал Томаш.

— Приказано ехать, — сообщил он.

Со стороны стоянки штабных машин послышался тройной сигнал.

— К машине! — приказал Янек.

Все моментально преобразились. Приказ отодвигал все проблемы на более поздний срок, повелевал действовать — смело и решительно.

В подвале углового дома, узкие окна которого выходили на две пересекающиеся улицы, пехотинцы оборудовали полковой пункт управления. В глубине, за столом, освещенным переносной электрической лампой, расположились начальник штаба и несколько офицеров, а у самого входа — радист, телефонисты и командир, который охрипшим голосом кричал в телефонную трубку:

— «Росомаха», не топчись на одном месте. Доложи о взятии этих домов не позднее чем через час. «Барсук» и «Куница» готовы, ждут тебя. На рассвете атакуем станцию.

Телефонист на лету поймал трубку. Все было так же, как под Ленино, в Праге, на Померанском валу или под Ритценом, но в то же время совершенно иначе — ведь вокруг пылал и гремел от взрывов Берлин.

— Как там советские танкисты? — спросил полковник начальника штаба.

— Не докладывали о новых потерях. Только два танка сожжены в начале боя.

— Нет смысла выдвигать их вперед. В развалинах любой сопляк с фаустпатроном может хороший экипаж загубить… Что показал пленный?

— Это — станция метро. Вся под землей, с железобетонным перекрытием. Вокруг блиндажи, укрепленные дома, соединенные проходами, оборудованными в подвалах.

Где то рядом завязалась перестрелка. Майор прислушался, потом продолжал:

— Имеются вкопанные в землю «Тигры». Пленный утверждает, что не знает сколько, но не менее четырех. Обороняют станцию кадровые эсэсовцы, рота офицерского училища и юнцы из фольксштурма.

— То, что спрятано под землей, не разгрызут ни советские, ни наши семидесятишестимиллиметровки. Когда прибудут обещанные гаубицы?

— Час назад прошли мост через Хафель.

Неподалеку от окон штаба разорвалось одновременно несколько гранат, затрещали автоматы.

— Хорунжий!

— По вашему приказанию прибыл, — доложил молодой офицер из комендатуры с медалью «Отличившимся на поле боя».

— Что это за шум? Не подпускайте их. Они мешают работать.

— По каналам просачиваются, гражданин полковник.

— Разведайте в направлении Берлинерштрассе, нет ли там артиллеристов.

Хорунжий отдал честь и выбежал из штабного подвала.

— Соедините меня с «Росомахой», — приказал полковник телефонисту.

— Обрыв на линии.

— А ты сидишь?

— Уже пошли другие.

— Черт возьми! — возмутился полковник. — Хватит с меня. Переберемся поближе к передовой. И безопаснее, и провода меньше будут рваться.

— Подождем артиллеристов, — предложил начальник штаба. — Ночью легко заблудиться.

Небольшая колонна «виллисов» и полуторок со взводами управления гаубичной бригады свернула на широкую Берлинерштрассе, лавируя между больших воронок от бомб, среди развалин, остатков баррикад и противотанковых заграждений. В нескольких метрах от последнего автомобиля громыхал «Рыжий» с десантом на броне и мотоциклом сбоку.

Лажевский немного отстал, потому увеличил скорость и съехал в сторону, чтобы прочитать название улицы на столбе, облепленном десятками указателей.

Неожиданно впереди, из темного дома по правой стороне улицы, затрещали пулеметные очереди. Высекая искры, пули рикошетировали от мостовой перед колонной.

Кос молниеносно захлопнул люк.

— Влево, к стене… — раздалась команда. — По пулемету на четвертом этаже осколочным…

— Готово, — доложил Томаш.

— Огонь!

Вспышкой выстрела осветило рванувшийся вперед мотоцикл Лажевского и соскочившую с танка группу прикрытия Шавелло. Пехотинцы и разведчики скрылись в глубине стоящего с левой стороны дома и открыли огонь. Атакованные артиллеристы искали укрытия за развалинами, стреляли по окнам.

Прогремел второй пушечный выстрел. Снаряд снес балкон, а с ним вместе и пулемет противника.

Хорунжий Зубрык, который минуту назад, соскакивая с танка, упал и подвернул ногу, проковылял за остов сожженного грузовика, опустился на колени и из-за почерневшего двигателя следил за боем. Разведчики Лажевского заставили немцев покинуть укрытие и перебраться на крышу дома, группа Шавелло обстреливала их, загоняя за трубы.

Неожиданно из темного оконного проема на первом этаже скатилась по куче щебня консервная банка и, позвякивая, ударилась о разбитый автомобиль. Фельдшер глубже втянул голову, прикрыл лицо и затих. Когда он осторожно приподнял голову, чтобы стереть пот, то с ужасом заметил, что в нескольких метрах от него в окне двое в штатском целятся в танк из фаустпатрона.

Хорунжий пригнулся и заткнул уши руками, но затем, собрав всю свою волю, поборол страх и дрожащей рукой оттянул затвор автомата. Высунул подрагивающий ствол из-за двигателя сожженного грузовика и изо всех сил нажал на спусковой крючок.

Прогремела неистовая очередь, засвистели веером летящие пули, и хотя ни одна из них не достигла цели, но всполошила немцев. У наводчика дрогнула рука. Здоровенный кулак, начиненный взрывчаткой и посланный в двигатель, отклонился, задел за дополнительный бак, разнес его, поджег горючее на кормовой броне. Бросив ставший ненужным фаустпатрон, фашисты взбежали на следующий этаж и притаились там с автоматами, подстерегая экипаж.

Через люк механика-водителя «щучкой» выскользнул Саакашвили с огнетушителем и притаился за танком. Не обращая внимания на автоматные очереди и на свист рикошетирующих от брони пуль, он ударил головкой огнетушителя о мостовую и направил струю пены на огонь.

Слегка приоткрылся башенный люк, и ствол снайперской винтовки, словно жало, высунулся из щели. Среди искр, которые высекали из стали пули немецких автоматов, сверкнул одиночный выстрел. Пуля отыскала гитлеровца в полутьме, и он рухнул через подоконник. Его напарник хотел удержать падающего, высунулся и получил целую очередь от Зубрыка, которому удалось сменить магазин и снова открыть бешеную стрельбу.

Огонь на танке потух. Прекратилась перестрелка. Остальные члены экипажа выбрались наружу.

— Холера! — проклинал Вихура. — Это все кошка.

— Какая кошка? — удивился Густлик.

— Страшнее кошки зверя нет. Надо было нам тогда свернуть.

— Товарищ хорунжий! — окликнул Кос, разыскивая среди обломков фельдшера.

— Ушли, гады? — спросил Зубрык.

— Лежат. — Кос показал на два неподвижных тела у стены.

Хорунжий подошел, наклонился над ними, пощупал пульс.

— Насмерть. А у них под пиджаками мундиры.

Подбежала запыхавшаяся Маруся. Увидев, что экипаж цел и невредим, она, прислонившись плечом к стене, с облегчением вздохнула. Следом за ней, как тень, явился Юзек Шавелло.

— Если бы не ваша очередь, — объяснял Кос фельдшеру, — для нас и «Рыжего» все было бы кончено.

Хорунжий почувствовал слабость и опустился у стены.

— Ранен? — забеспокоился Кос.

— Кажется, нет, — ответила Маруся, опускаясь возле него на колени.

— Он, когда чего-нибудь испугается, теряет сознание. — Она вынула из санитарной сумки бутылку с нашатырным спиртом и поднесла к его носу.

25. Твердый орешек

Прошла добрая четверть часа, прежде чем на командном пункте пехотного полка прекратилась стрельба и телефонисты свернули линию связи, ведущую к батальону под кодовым названием «Росомаха». Потом еще некоторое время было слышно, как охрана штаба выкуривает немецких автоматчиков из домов на соседней улице, где-то длинными автоматными очередями сопровождалась внезапно предпринятая атака, подавленная огнем из пушки.

Через несколько минут у входа в подвал выросла седая от пыли фигура хорунжего из комендатуры.

— Артиллеристы прибыли, — доложил он.

— Где они? — спросил полковник.

— Сюда идут.

— Так не стой в дверях.

От сквозняка задрожало пламя лампы, на стене заплясали тени. Вошел командир гаубичной бригады, офицеры поздоровались.

— Садись, — предложил пехотинец. — Перекусишь?

Он подал знак, и на штабной карте мгновенно появились хлеб, банка с консервами и бутылка коньяка.

— Трофейный, — наливая, объяснил командир полка. — С семьсот пятнадцатого года эта фирма существует, чтобы тебе сегодня угодить.

— Не подкупишь, — буркнул артиллерист и, чокнувшись, спросил: — Когда тебе огонь нужен?

— В два — в половине третьего. Хотя бы за час до рассвета.

— Что нужно подавить?

— Станции подземной железной дороги.

— Бетонное перекрытие. Слишком крепкое для моих зубов. Нужны снаряды калибром двести три миллиметра.

— Выпустишь тысчонки две снарядов — так хоть оглушишь. Последний крупный узел сопротивления, понимаешь? А там только три с половиной километра через парк — и сразу рейхстаг, Бранденбургские ворота.

Командир гаубичной бригады, слушая, крутил в руках стакан и внимательно рассматривал золотые искорки, поблескивавшие в глубине ароматной жидкости. Он отпил глоток, причмокнул от удовольствия, ощущая, как тепло от напитка разливается по всему телу.

— Ладно, постараемся. Дам тебе еще в придачу танк с десантом.

— Танков у меня хватает, но и этот пригодится. А откуда он у тебя?

— Армейский. Номер машины «сто два».

— Я знаю экипаж, это те «специалисты по шлюзам»… — Он усмехнулся и крикнул: — Хорунжий!

— Слушаю вас! — Офицер вырос в дверях.

— Знакомые приехали. Те самые, которых вы хотели расстрелять… Разыщите сержанта Коса, я ему задачу поставлю.

Развалины на передовой линии фронта напоминали лунный ландшафт. Верхние части разбитых каркасов бетонных конструкций ярко поблескивали, а углубления покоились в густом мраке.

Исходная позиция штурмовой группы сержанта Коса находилась внутри разбитого бомбой дома.

Задачи были уже поставлены, объект атаки указан — желтый пятиэтажный дом на противоположной стороне улицы. Из подвала дома пробивался слабый луч света, освещая острые псевдоготические своды окон.

В ожидании артиллерийской подготовки и сигнала к атаке солдаты еще раз проверяли оружие…

Под прикрытием кирпичного свода толстых стен на треугольнике пола, уцелевшего на высоте второго этажа, расположился Кос со своей снайперской винтовкой в руках, посматривая на противоположную сторону улицы. Рядом присела Маруся и настойчиво повторяла:

— Командиру нужно быть в танке, в танке!

— Не всегда.

— Всегда. Всегда.

— «Рыжий» с места будет вести огонь. Хватит трех человек.

— Я пойду с тобой.

— Нет. Сама согласилась присматривать за танком, а вдруг кого-нибудь ранят…

— Там Зубрык.

— Хорунжий пойдет с нами.

— Он не выносит свиста пуль.

— Вот и хорошо. Он будет осторожней… Марийка… — Он ласково прикоснулся к ее волосам, выбивающимся из-под пилотки. — Давай не будем спорить. Я думаю, когда обнаружится, что ты сменила форму, будет страшный скандал.

— Не будет. У генерала мой рапорт, и, наверно, уже подписан приказ о моем переводе в польскую армию…

Четырьмя метрами ниже хорунжий Зубрык, старательно замаскировавшись в развалинах, выглядывал из подвала и засыпал вопросами Лажевского, который сидел в кругу своих разведчиков и нещадно коптил самосадом.

— Они будут отстреливаться?

— Будут. Надо проскочить с последним гаубичным снарядом, тогда не убьют.

— Опаснее всего в тылу тащиться, — пошутил один из солдат, — если споткнешься, то уже никто не поддержит.

— Не беспокойтесь, не отстану, — отрезал Зубрык. — Я четыре недели как в армии. Что уж, и спросить нельзя?

С минуту царила тишина.

— Ну хватит, давай, — протянул руку один из солдат.

— Держи. — Второй подал ему недокуренную цигарку.

— Пан Магнето, — тихим голосом шепнул Зубрык, близко придвинувшись к подхорунжему.

— Ну?

— Я иногда сознание теряю… Вы, как заметите, так по щекам мне…

— Он показал, как надо ударить. — Не откажите в любезности.

— Ладно. — Лажевский кивнул головой.

…В уцелевшей от разрушения ванной комнате на полочке перед зеркалом горела свеча, а рядом вместо стаканов с зубными щетками стояли две пары сапог. Григорий и Густлик сидели на краю ванны и мыли ноги. Не теряя времени, Саакашвили, наклонившись к свечке, изучал фотографию девушек-близнецов.

— А если забыли? — спросил он трагическим голосом.

— Напомнишь, — деловито успокоил его Густлик, оттирая пемзой пятки.

— Отличный камень, трет, как наждак.

Елень прислушался. Сквозь необычные звуки берлинской ночи доносилась знакомая мелодия. Разобрать слова было невозможно, но плютоновый знал их уже на память.

Растут на полях взрывов кусты, Пули звенят, как склянки.

Первая бригада лавиной прет На штурм, на Студзянки!

…Около танка стояли Кос, Лажевский и офицер-артиллерист. Слегка прихрамывая, подошел сержант Шавелло.

— Поручник сообщает, что через минуту начнут, — обратился к Константину Янек. — Минутный огневой налет из всех стволов — и в атаку, потому что с боеприпасами плохо.

— Триста снарядов, — объяснил поручник и попросту, без всякой официальности спросил: — Станцию возьмете?

— У нас задача взять только тот дом, — показал Лажевский.

— История покажет, — философски заметил Шавелло.

— По местам! — приказал Кос.

— Мы с Томашем три красивые дырочки на первом этаже сделаем, — подшучивал Густлик, влезая в танк. — Только, прыгая, через них не зацепитесь.

Франек Вихура со снятым с танка пулеметом встал рядом с Косом. Тот подошел к артиллеристу.

— Гражданин поручник, вы знаете всех офицеров бригады?

— Всех до одного, — улыбнулся тот.

— А есть у вас поручник или капитан…

За их спинами будто кто-то очень быстро начал откупоривать огромные бутыли, в воздухе зашумело, и последние слова Кос выкрикнул уже сквозь шум и свист:

— …был командиром танка, а до армии — синоптиком, погоду предсказывал.

Гаубичные снаряды крутыми дугами взмывали вверх и ложились в нескольких десятках метров от них, на противоположной стороне улицы; разрывы слились в один общий гул.

В воздухе засвистели осколки. Оба упали. Совсем рядом, укрытая в развалинах, глухо била полевая пушка. Защищенный развалинами, «Рыжий» выпустил первый снаряд в стену противоположного дома.

— Нет! — кричал поручник прямо в ухо Янеку. — Такого не было и нет, точно знаю.

Кос встал, за ним Вихура, Стасько. На развалинах появились согнутые фигуры пехотинцев. Густая цепь высыпала на широкую улицу, ринулась в огонь, в дым, в пекло артиллерийских разрывов.

Орудия внезапно смолкли. Из дома напротив застучали пулеметные очереди — одновременно из трех мест, с разных этажей. Кос из снайперской винтовки снял пулеметчика с крыши. Вихура очередью из ручного пулемета заставил замолчать второй этаж. Самый быстрый, Лажевский уже успел пересечь асфальт и, прислонившись к стене почти рядом со стволом сеющего смерть пулемета, бросил гранату в изрыгающий огонь подвал. Ослепительная вспышка, клубы пыли, сильный взрыв.

— Ура-а-а-а! — Через проломы, проделанные снарядами «Рыжего», в дом ворвались разведчики, а за ними остальные.

— Смотри за подвалами! — приказал Магнето одному из своих, а сам бросился наверх по лестнице. Его опередила низкая бесшумная тень. Шарик удрал из танка, чтобы участвовать в бою. Когда подхорунжий выскочил на лестничную площадку, темноту прошила автоматная очередь, но сразу ушла в потолок и захлебнулась, прерванная криком и злобным ворчанием овчарки. Откуда-то сверху фейерверком посыпались искры новой очереди. Магнето отскочил в нишу, а Вихура снизу, поставив пулемет на перила, стал стрелять в направлении вспышек.

Ни один вид боевых действий не приносит столько неожиданностей, как ночной бой в городе. Данные разведки теряют ценность уже через несколько минут. Обстановка меняется мгновенно, и наступающий должен быть очень бдителен, чтобы не допустить контратаки противника и не попасть в окружение.

Командир полка, чтобы быть ближе к своим штурмовым группам, наблюдал за атакой через амбразуру заложенного мешками окна третьего этажа. Сюда протянули телефонный кабель, здесь расположилась рота автоматчиков из резерва.

Бинокль был не нужен. На расстоянии нескольких сот метров полковник видел наступающую цепь у самых стен, видел, как солдаты делали попытки ворваться через проделанные снарядами проломы, как из темноты били по ним автоматные очереди. Тех, кто хоть на секунду задерживался, пулеметный перекрестный огонь прижимал к земле. С верхних этажей и крыш домов, превращенных в крепости, полетели гранаты. По асфальту ползли раненые, на лестницах валялись убитые.

Из глубины, со стороны видневшейся между домами станции, загрохотали пушки «Тигров», по башню закопанных в землю. Горел угол видневшейся над зданием надписи «Метро».

Танкам активно отвечала паша артиллерия, но даже прямые попадания снарядов не могли пробить толстую броню на башнях.

Полковник, плотно сжав губы, молчал.

— Да. Понимаю… — кричал в трубку начальник штаба и докладывал командиру: — «Росомаха» захватила дом, но была остановлена по всему фронту… Да, да, слышу… На левом фланге, у самой Шпрее, контратакуют.

— Прикажи им отступить на исходные позиции. Организуй заградительный минометный огонь. Фрицы попрятались во время артподготовки в подвалы, а сейчас повылазили. А что с этим желтым домом?

— Он снова у немцев, — доложил майор, наблюдая в бинокль. — Не удержали его танкисты.

Доклад майора был не совсем точен. Противник предпринял внезапную контратаку и захватил первый этаж, но верхние были еще наши.

В то время как штурмовые группы Коса и Лажевского устремились наверх, в нескольких десятках метров от желтого дома из подземной станции по широкой лестнице, предназначенной для туристов, просочились штурмовые взводы эсэсовцев. Одна из этих черных колонн, пробираясь по непростреливаемым участкам, появилась в широких воротах, где угасали последние следы пожара.

— Наверх по лестнице! — приказал офицер.

В полумраке лестничной клетки снова завязался бой. Снизу непрерывно били автоматные очереди, сверху летели гранаты. Наши сменили позицию и организовали оборону третьего этажа.

Внезапно перестрелка смолкла. Вокруг шел бой, рвались снаряды, свистели пули, а в желтом доме царила такая тишина, что был слышен каждый шаг и поскрипывание пола. В прямоугольнике света, падающего через окно, показалась спина пятящегося Зубрыка.

— Пан Стасько, — простонал он, — если что… сделайте одолжение…

— Обязательно, — вежливо согласился сержант. Он перебросил пистолет в левую руку, машинально вынул несколько томов, посмотрел переплеты. Маленькую книжечку со схемами и рисунками спрятал в карман и, заметив Коса, отступил, как вор, пойманный на месте преступления.

Янек подошел к окну, осторожно выглянул и приказал Шарику:

— Вперед!

Собака принюхивалась, но с места не двигалась, видимо боясь высоты.

— К машине! Вперед! — решительно повторил Янек и легко подтолкнул собаку.

Овчарка наконец решилась, выпрыгнула через окно и угодила на небольшой козырек крыши, нависший над лестничной клеткой. Оттуда она соскочила на улицу и исчезла в темноте, прошиваемой очередями трассирующих пуль.

Немцы, находящиеся в доме, закончили, видимо, подготовку к атаке, ударили сразу из всех стволов.

— Янек! — позвал Вихура.

— Я тут! — ответил Кос, стреляя по бежавшему вверх эсэсовцу.

Некоторое время обороняли третий этаж, но противник подтягивал подкрепление, а наша пехота, хотя и находилась на противоположной стороне улицы, оказать существенную поддержку не могла. Эсэсовцы фаустпатронами развалили перекрытие, поднялись по сваленным в пирамиду столам и шкафам и атакой с флангов заставили танкистов оставить позицию у лестничной клетки.

Бой не прекращался ни на минуту. Все короче, экономнее били очереди поляков, все более длинными становились они у немцев.

Небольшая группа наших, отступая, забиралась все выше и теперь оказалась на чердаке. Чтобы хоть на минуту задержать преследователей, израсходовали все гранаты. Через узкое отверстие один за другим выползали на плоскую крышу. Брезжил ранний рассвет. Их было семеро — хорунжий Зубрык, Вихура, оба Шавелло, Стасько, Кос и Лажевский.

— Плохо, что гранаты кончились, — покачал головой Константин. — Говорил тебе, Юзек, бери больше.

— У меня семь было, — оправдывался племянник.

Сержант, ворча, подполз к лазу и, использовав минутную передышку, дал длинную автоматную очередь.

— Живем, ребята! — крикнул Лажевский, выбегая из-за трубы со связками трофейных гранат. Он держал их за рукоятки, как картофель за ботву, и торопливо рассказывал: — Гады, оборудовали тут командный пункт.

Небрежным движением одну за другой он бросал их в темный лаз. Загрохотали взрывы, повторяемые эхом бетонной лестничной клетки. Снизу донеслись крики и стоны.

Подхорунжий направился за следующей порцией.

— Не сиди, Юзек, когда старшие работают, — бросил Шавелло.

— Магнето! — крикнул Янек, заглядывая с крыши вниз.

Подхорунжий лег рядом, и с минуту оба молча наблюдали: из подземных помещений станции появлялись все новые и новые подразделения; отсюда были хорошо видны вкопанные в землю «Тигры», густая сеть соединительных рвов, противопехотные заграждения.

— Ясно, — сказал Лажевский и придержал за руку Коса, который готовил снайперскую винтовку. — Подожгут с чердака. Они в Варшаве научились такие крепости брать.

В начале атаки Огонек вместе со всеми вела огонь из автомата. Обнаруживала вспышки фашистских пулеметов и автоматов и била по ним короткими, прицельными очередями. Потом появились двое раненых. Она наложила им повязки и от них узнала о том, что атака захлебнулась.

— Твердый орешек, — сетовал старый усатый солдат. — Здесь нужны зубы покрепче.

С тревогой смотрела она на желтый дом, который снова захватили гитлеровцы. Выдержка окончательно изменила ей, когда собака вернулась одна. Огонек села в проломе стены рядом с танком, автомат положила на колени и, вместо того чтобы охранять танк, расплакалась, обняв левой рукой голову Шарика. Собака скулила, старалась утешить, лизала ей ладони шершавым розовым языком.

«Рыжий» вел огонь из пушки. Через приоткрытый люк Черешняк, выбрасывая еще дымящиеся гильзы, заметил девушку.

— Ты что плачешь?

— Шарик вернулся, а они остались.

— И правильно сделали, что отпустили собаку! — крикнул Густлик. — Потому что она для действий на лестничных клетках непригодна. Смотри, чтобы нам никто работать не мешал.

Оба скрылись в башне, грохнула пушка, и снаряд, пролетев через отверстие в стене, глухо разорвался внутри дома.

На верхнем этаже вдруг засветились окна, огонь не затухал, а становился все ярче и наконец веселыми языками перебросился на стену и принялся лизать выщербленную пулями штукатурку, добрался до водосточной трубы и карниза.

— Густлик, Густлик! — выкрикнула Маруся.

— Ну?

— Это от снаряда?

— Нет, не от снаряда. Немцы подожгли.

Когда Лажевский сказал, что эсэсовцы штурмовать не будут, а подожгут с чердака, Коса зазнобило. Может, утренний ветер забрался под обмундирование и пробежал по вспотевшей спине, а может, страх заговорил. Некоторое время он лежал, ничего не слыша и ни о чем не думая. А о чем, собственно, можно думать в безвыходном положении? Он пришел в себя, когда подхорунжий положил ему на плечо руку:

— Бензин чувствуешь? Сейчас зажгут. Надо удирать.

— Как? С парашютом?

— Есть выход, я знаю. Идем!

Он провел Коса на другую сторону крыши и показал вертикальную лестницу на глухой стене.

— Пожарная! — крикнул он под звуки взрыва — это пикирующие бомбардировщики сбросили свой груз примерно в полукилометре восточное.

— Я ее еще раньше высмотрел, знал, что может пригодиться…

Первым, перекрестившись, начал спускаться старший Шавелло. За дядей полез племянник. Вслед за ним пошли подхорунжий Стасько и Вихура. Языки пламени появились из-за водосточной трубы.

— Успеем, не поджарят нас, — проговорил Лажевский.

— О нет, нет! — вдруг начал сопротивляться Зубрык. — Я боюсь высоты. — И потерял сознание.

— На шкварки придется оставить, — буркнул взбешенный Лажевский.

Пламя бушевало все сильнее. Оно охватило лаз, взметнулось высоко вверх — лестничная клетка напоминала огромный дымоход.

Внизу на лестничных перекладинах темнели скользящие вниз фигуры. На противоположной крыше сверкнула вспышка одиночного выстрела снайпера, через секунду раздался звук выстрела, а снизу — человеческий вопль. Кто-то упал с лестницы на развалины.

— Черт! Проснулся голубятник… Поснимает нас…

Кос, заметив вспышку, прижал приклад к щеке, медленно нажал на спусковой крючок.

— Этот уже не поснимает.

Тяжело передвигаясь, из-за дымохода показался раненый. Перегнувшись в поясе, он съехал по крыше в многоэтажную пропасть.

Выстрел вывел Зубрыка из оцепенения.

— Раненый ждет! — крикнул Кос.

— Где? — робко спросил Зубрык.

— Внизу.

Фельдшер, преодолевая страх, пополз по нагревшейся крыше.

Проклиная Гитлера, хорунжий скрылся за выступом стены.

Упала подгоревшая стропилина, полыхнуло пламя, посылались искры. Подкатилась головешка, прожгла гимнастерку на рукаве. Кос, подпрыгнув от боли, отбросил ее и сбил пальцами огонь — затушил тлеющее обмундирование.

— Пора, — сказал он Лажевскому.

— Ну давай, — бросил Магнето. — Я последний. У меня опыт с восстания.

Они лежали на краю крыши, пристально глядя в глаза друг другу.

— Я командую, — сказал Кос. — Иди.

Магнето повиновался. Янек должен был остаться на крыше, чтобы дать Лажевскому время спуститься хоть на несколько метров вниз. Он забросил за спину автомат, взятый у Зубрыка.

Рухнуло еще одно стропило, выше взметнулись языки пламени. На чердаке разорвался снаряд, взрыв подбросил в воздух бесформенные куски нагретой кровли, которые, описав дугу, ударили в стену. Этот неожиданный грохот перепугал Зубрыка. Он споткнулся, запутался в металлических перекладинах, выпустил поручни из рук и упал с двух последних перекладин прямо в руки Вихуры.

— Сюда, пан доктор! — звал старший Шавелло, заканчивая перевязывать ногу подхорунжему Стасько. — Перелом.

— Вот здесь очень больно. — Раненый прижал ладони к животу — между пальцами просачивалась кровь.

Фельдшер тотчас же принялся за перевязку. Руки у него были быстрые и ловкие. Ему помогал Шавелло, время от времени переворачивая Стасько. Раненый сжал зубы.

— Поэта, гады, ранили, — сообщил Вихура спрыгнувшему с лестницы Лажевскому.

Подхорунжий внимательно осмотрелся: они находились в развалинах между глухими стенами домов, занятых врагом. До тех пор пока они не двинутся отсюда, им ничто не грозит. Правда, немцы выбили амбразуру в стене.

Кос спрыгнул, приземлившись около Магнето.

— Долго оставаться здесь нельзя, а через улицу начнешь пробираться

— каждый второй погибнет, — бросил подхорунжий.

Не отвечая, Кос отполз в сторону и склонился над раненым. Перевязка была закончена. Янек вытер ему мокрое от пота лицо куском пакли, вынутой из кармана.

— Носилки готовы, — сказал Шавелло.

— Кос, — с трудом произнес Стасько. — Держи, пригодится. — Он протянул ему небольшую книжечку. — В этом доме, в библиотеке, раздобыл.

Янек молча сунул томик за пазуху и положил ладонь на горячий лоб Стасько.

…Густлик стоял навытяжку перед полковником. За ним, у переднего люка «Рыжего», стояли Саакашвили, Черешняк, Маруся и рядом с ней Шарик.

— Гражданин полковник, разрешите доложить. Задание было выполнено, дом захвачен. Но потом из подвалов полезли немцы и наших оттеснили наверх.

Полковник поднял голову, посмотрел на охваченные пламенем верхние этажи и крышу здания.

— Вам нужно двух человек в экипаж.

— Не надо.

— В чудеса верите?

— Нет. В товарищей.

— Дам на время.

— Не надо. Экипаж полный.

— С собакой?

— Она у нас тоже солдат. У нее и продаттестат есть…

С противоположной стороны улицы из-за развалин раздались необычные автоматные очереди: та-та-та, та-та. Густлик вслушивался, и лицо его расплывалось в улыбке: тире — точка — тире, потом три тире, три точки.

— Это Кос, — радостным шепотом сообщил он экипажу.

— Что такое? — спросил полковник.

— Наш командир, — выскочил из строя Саакашвили.

— Командир, — объяснил Елень, — помощи требует.

Забыв о командире полка, он вскочил на броню, залез на башню и крикнул, как через мегафон:

— Пехота… по моей команде, огонь!

Силезец исчез в танке, загрохотала танковая пушка. И вдруг весь участок фронта утонул в шквальном огне из всех видов оружия. Не смолкая, застрочили автоматы и пулеметы. Филином ухнул разбуженный миномет и выплюнул высоко вверх смертоносный снаряд. Ударила стоявшая неподалеку пушка.

В предрассветной мгле занимающегося дня из развалин выскользнула небольшая группа солдат с носилками и бросилась поперек улицы. И прежде чем противник успел их заметить и разгадать замысел, они проскочили в ворота.

Огонь прекратился. Елень вылез из башни.

— Вам бы дивизией командовать, — усмехнулся полковник.

— Не дают.

Оба рассмеялись и пошли навстречу солдатам.

— Гражданин полковник, штурмовая группа в составе семи человек… — начал докладывать Кос.

— Умер, — громко произнес, наклонившись над боевым товарищем, Зубрык.

— …в составе шести человек вернулась с боевого задания.

Полковник склонился над убитым, с минуту всматривался в бледное лицо и прикрыл его фуражкой.

— Благодарю за мужество, — произнес он, встав по стойке «смирно», — хотя вы и не удержали дом… — Он замолчал и добавил: — А я не взял станцию подземной дороги…

— Есть способ взять ее, — сказал Кос.

— Какой?

— Он поможет. — Янек показал на лежащего неподвижно Стасько.

— Пойдем.

И оба, к огорчению Маруси, ушли.

— Вот что значит любить командира. — Саакашвили подошел к девушке.

— Меня надо было полюбить. Почему меня никто не выберет?

— Сам выбирай, — фыркнула Маруся.

Здесь же во дворике, на крохотном газоне у замшелой каменной стены, Юзеф Шавелло саперной лопаткой копал каменистую городскую землю. Вихура отыскал сломанный штык, нацарапал на стене крест и стал выбивать большие печатные буквы.

Старший Шавелло вернулся с Черешняком, усадил его на принесенном из дома диване, обитом зеленым плюшем, сам примостился рядом и приказал:

— Сыграй.

Томаш заиграл песню, сочиненную Стасько. Всем было тяжело. Было ясно, что вот-вот кончится война и все-таки не все доживут до победы. Надо взять эту проклятую подземную станцию. Взять во что бы то ни стало.

26. Туннель

Холодный утренний свет едва просачивался через заваленные мешками окна в подвал, где разместился штаб. В подвале было темно, и могло показаться, что там никого нет. Только после того как глаза привыкнут к темноте, можно было разглядеть фигуры спящих офицеров и солдат, расположившихся под скамейками у стен. Бодрствовали только дежурный телефонист в дальнем углу да полковник с сержантом, склонившиеся над столом, освещенным электрической лампочкой, подключенной к аккумуляторной батарее. Они смотрели друг другу в глаза, как смотрят после утомительного разговора, а возможно, и спора. Оба молчали.

На столе лежал набросанный рукой Коса чертеж: то, что он видел с крыши здания в районе станции. Рядом лежала небольшая книжечка, взятая Стасько в библиотеке желтого дома, с вклеенным в нее планом берлинского метро.

Полковник пододвинул тарелку с нарезанным хлебом, нож и открытую банку консервов.

— Ешь.

Пока сержант готовил бутерброд из ржаного хлеба и консервированной свинины, офицер говорил:

— Твой чертеж, сделанный с крыши дома, и план подземной дороги совпадают. Очевидно, со стороны затопленного туннеля они не ждут опасности и не должны выставить посты.

— Не должны, — подтвердил Янек, жуя хлеб.

— Я говорю все это для того, чтобы взвесить все «за» и «против». А сейчас пора кончать разговоры, — подвел итог полковник. — Время отдавать приказ.

Сержант хотел встать, но командир полка придержал его рукой за плечо:

— Ешь. Днем я вызову из саперного подразделения водолаза и проверю, нет ли препятствий под водой. Риск большой… С одной стороны, возможность захватить станцию и прорваться к рейхстагу, с другой — жизнь пяти человек.

— И собаки, — добавил Кос.

Полковник улыбнулся и, кивнув головой, добавил:

— Экипажу отвести машину с линии фронта и спать. Разбужу я сам.

Через открытые окна первого этажа была видна башня «Рыжего», покрытая толстым слоем серо-кирпичной пыли, из-под которой едва пробивался зеленый цвет танка. В нише с автоматом на коленях сидел рядовой Юзеф Шавелло. Теплый воздух был полон пыли и гари.

В комнате дремал в кресле Константин с очками в проволочной оправе на носу — это он взялся было пришить оторванную сержантскую нашивку к погону.

Поперек широченной кровати лежали Густлик, Саакашвили и Черешняк. Вихура устроился на составленных в ряд креслах, положив на них перину.

Маруся спала на кушетке. Пальцы ее левой руки покоились на голове Янека, который лежал на диване, подложив под голову вещмешок. Шарик примостился у ног своего хозяина.

За окном раздался залихватский свист. Кто-то насвистывал мелодию марша повстанцев Мокотува41. Юзек спустил ноги, поправил обмундирование и встал по стойке «смирно», когда в комнату вошел Лажевский.

— Тс-с-с… — Шавелло-старший приложил палец к губам. — Пусть пока отдыхают.

— Вечер близко. За ними уже идут, — ответил подхорунжий. — Пусть лучше умоются и придут в себя. — И крикнул: — Подъем, подъем, вставать!

Елень протянул руку и, чуть приоткрыв глаза, швырнул в него сапогом. Магнето отскочил и поймал сапог на лету.

Все проснулись и, вставая, потягивались. После вчерашнего боя болели все мышцы и кости. Елень, натянув один сапог, гонялся по комнате за Лажевским, чтобы отнять у него второй.

— Отдай! — Наконец Густлик догнал его, отобрал сапог и, натягивая его, топнул по полу. — Ребята, ведь сегодня же Первое мая. Мы весь праздник проспали.

— С водой неважно, — сказала Маруся, проходя в соседнюю комнату.

— Бочку уже наполнили, — заметил Юзек.

— Первое число еще не кончилось. До полуночи успеете отпраздновать! Янек! — позвал Лажевский.

— М-м-м, — промычал Кос, умываясь над тазом.

— Меня не берешь на операцию?..

— Только экипаж нужен. Зачем рисковать?

— Бог вас за это наказал. Получите шестого члена экипажа.

— Я могу уступить свое место, — вмешался Вихура.

— Кого получим? — спросил Янек.

— Командира.

— На что он нам сдался? У нас свой есть! — возмутился Густлик.

— Какого черта?! — вскипел Саакашвили. — Не нужен он нам!

— Офицера вам дает полковник. Капитана, да еще русского.

На минуту воцарилось молчание. Умытая и причесанная, вернулась в комнату Маруся с чайником в руке.

— Кому горячей? — И тут же спросила: — А что, русский капитан хуже?

Константин Шавелло, сидевший ближе всех к двери, вскочил и подал команду:

— Смирно!

— Вольно! — входя в комнату, сказал полковник. — Не докладывайте… Я хочу сообщить вам о том, что водолаз никаких препятствий не обнаружил. Можно начинать. А для усиления экипажа я даю вам минера-виртуоза, если так можно сказать. — И отступил от двери, чтобы пропустить его.

В комнату вошел офицер в форме советского капитана, в фуражке с красной звездой. Он встал по стойке «смирно» и привычным движением поднес руку к головному убору.

Четверо присутствующих окаменели. Елень так сжал в руках безопасную бритву, что треснула ручка, но силезец и не заметил этого. Маруся стояла с чайником, из которого мимо кружки струйкой лилась на пол горячая вода. Саакашвили с силой рванул воротничок гимнастерки — оторванная пуговица с треском ударила в стекло. Кос, улыбаясь, смотрел в лицо капитана, которое было так похоже на лицо их первого командира, и, тронув собаку, сказал:

— Поздоровайся, Шарик.

Собака посмотрела на хозяина, как бы спрашивая, чего от нее хотят, потом подошла к пришельцу, равнодушно понюхала его ладонь и вернулась к ноге своего хозяина.

Это решило все. Лица членов экипажа сразу же изменились, как будто внутри у них лопнула натянутая струна. Капитан, все еще держа руку у головного убора, по-уставному представился:

— Капитан Иван Павлов, минер.

Туннель метрополитена освещался несколькими яркими лампочками в металлических колпаках. Тарахтел двигатель, отравляя газами воздух, которого здесь и так не хватало. По дну туннеля извивались искореженные рельсы, уткнувшиеся в небольшую гряду развалин, за которой лежало черное зеркало воды, отражавшее яркие лучи света. Туннель круто уходил вниз, исчезая в воде и мраке.

Несколько обливающихся потом, раздетых до пояса саперов ломами, кирками и лопатами копали у стены ров. Услыхав приближающиеся шаги, они подняли головы, разогнули спины, а один из них, вытирая пот со лба, спросил:

— Этот пойдет под воду?

— Этот, — ответил плютоновый, наблюдавший за работой. — Пошевелитесь, потому что он хотя бы вот столько должен иметь воздуха под потолком. — И показал рукой сколько. — Ведь это же не подводная лодка.

Они снова взялись за работу, даже увеличили темп, но не переставали посматривать в сторону, откуда на малой скорости подъезжал «Рыжий».

Танк остановился. Густлик протянул руку в сторону низкого свода, посмотрел на отблески света в неподвижной воде.

— В танкисты пошел, а моряком воевать должен, — сказал он Косу. — Будь здесь Гонората, она сказала бы тебе, что я об этой затее думаю.

— Позаботься о стволе и прицелах.

— Будь спокоен. Так заткну, что ни одна капля не попадет.

Они спрыгнули на землю, за ними спрыгнул и Томаш. Саакашвили и Шарик вылезли через передний люк. Шарик подбежал к воде, лизнул языком.

— Что ты пьешь, глупый? — возмутился Янек. — Иди сюда.

Черешняк достал из танка термос и налил собаке воды в миску.

— Как ксендз, — бормотал он в ухо косматому другу. — Свое есть, а в чужое нос тычешь.

Подъехал грузовик. Из кабины выскочил капитан Павлов и подошел к танкистам.

— Где мое место?

— С правой стороны, внизу. Пулеметчик не поедет, — нехотя доложил Кос.

Он и все члены экипажа, как завороженные, не спускали глаз с лица сапера.

— Я осмотрел танк, — спокойно сказал русский. — Мне нужно много места. Все лишнее надо…

— Уже выбросили, — коротко ответил Кос.

— Личные вещи тоже на грузовик. Получите обратно на месте встречи со штурмовой группой Шавелло.

— Только бы из этого дьявольского коридора выбраться… — пробормотал Густлик.

— Если не выберемся, — тихо сказал капитан, — то они не потребуются. А если кто не хочет, может остаться.

Кос молчал. Елень посмотрел на лица товарищей и сказал Павлову:

— Товарищ капитан, мы — один экипаж. Понимаете? Экипаж. Или все пойдем, или никто.

— Вынести вещи, — приказал Кос и добавил, обращаясь к Еленю: — Возьми мои.

Три члена экипажа исчезли в танке, а сапер тем временем обратился к сержанту:

— С самого начала смотрите на меня как на черта. Почему?

— У вас, может быть, есть близнецы?

— Два мальчика, — оживился он и достал из кармана фотографию. — Ваня и Саша. Не близнецы, а здорово похожи друг на друга. Сейчас они с матерью в Новосибирске. А я все время был на японской границе. Неделю назад перебросили сюда, и сразу в польскую армию. Не успел даже сменить форму.

— А почему в польскую?

— Язык знаю. Вырос под Житомиром, там много поляков проживает в деревнях.

Густлик вытащил два вещмешка, Саакашвили — один. Шарик держал в зубах свою подушку, расшитую цветами и бабочками. Все остановились у танка.

Последним вылез Томаш, с очень тяжелым мешком и большим продолговатым свертком в брезенте.

Кос показал рукой на открытый люк:

— Прошу.

Он пропустил капитана вперед и, проходя мимо Черешняка, спросил вполголоса:

— Что это опять за вещички?

Павлов, светя фонарем, осмотрелся в танке. Свет упал на фуражку ротмистра, которая висела слева от механика-водителя.

— Повышения ждете?

— Нет. Раненый офицер просил довести ее до Берлина.

Капитан кивнул головой и взялся за эфес сабли.

— Механик кавалерист?

— Грузин.

Рука капитана потянулась к снарядам, прикоснулась к замку орудия, к радиостанции. Взгляд остановился на орденах Крест Храбрых и Виртути Милитари, прикрепленных к передатчику, а потом на фотографии, приклеенной к броне. Павлов сунул руку в карман, посмотрел на себя в зеркало, сравнивая свое лицо с тем, на фотографии.

— Давно погиб?..

— Шесть недель назад, под Вейхеровом…

Капитан вылез из танка и позвал:

— Экипаж, ко мне.

Они окружили его тесным полукругом.

— Я ничье место в танке не займу, — он медленно выговаривал слова,

— не пройдет и двух часов, как мы попрощаемся. Но на это время вы должны принять меня в состав экипажа.

— Товарищ капитан, — подумав, начал Кос. — Мы видели вас в Шпандау, а потом на мосту через Хафель. Мы думали, что, может быть…

— Начинайте герметизировать, — прервал его сапер. — А двое помогут мне носить тротил.

— Я, — вызвался Густлик.

— Я, — сказал Томаш.

Подойдя к грузовику, Елень опередил офицера и размахнулся, чтобы одним ударом открыть замок заднего борта. Капитан придержал его за руку и показал надпись на темно-зеленых досках: «Ударишь — погибнешь».

Не всем сразу приходится на войне работать. В то время как одни армии наступают, другие находятся на месте. Даже в одной и той же роте одновременно может случиться так, что одни обливаются потом, другие спят или выискивают какое-нибудь занятие, чтобы убить тоску.

В разрушенном, но не сгоревшем доме Зубрык и Вихура занимали огневые позиции в одной из комнат на втором этаже. Они пододвинули стол к стене, поставили его между окнами и, сидя на принесенных из кухни табуретках, дулись в очко.

Хорунжий взял первую карту, посмотрел на нее и сказал:

— Еще на две канистры.

Потом взял другую и, довольный, многозначительно сказал:

— Себе.

Ударила автоматная очередь. Под оконным проемом отвалился кусок штукатурки и упал на стол. Вихура мгновенно положил к своим картам еще две и, почти не глядя в них, положил на стол:

— Двадцать.

— Девятнадцать, — скривился Зубрык. Он на лету поймал пикового туза и снова начал с азартом: — Четыре.

Взял презрительно улыбающегося валета, протянул руку за третьей и, увидев десятку червей, с разочарованием бросил их на стол:

— Перебор.

С лестничной клетки через дыру в стене, пробитую, по всей видимости, противотанковым снарядом, вошла Маруся.

— Играете?!

Словно тень, за ней появился Юзек Шавелло и присел в углу.

— Играем, — подтвердил капрал и, заметив краешком глаза сверкнувшую автоматную очередь, крикнул: — Ниже головы!

Огонек присела, пули снова отбили кусок штукатурки.

— Упрямый фриц, — сказал Вихура и, схватив автомат, повернулся на 180 градусов через левое плечо; не вставая с табуретки, дал две короткие очереди по окну на противоположной стороне улицы, потом повернулся к девушке: — Это чтобы его успокоить. С полчаса будет сидеть тихо.

— А на что вы играете? — спросила Маруся. — На деньги или на спирт?

— На бензин, — ответил шофер.

— Зачем тебе бензин?

— После войны он отдаст мне три бочки и семь канистр. Если тебе потребуется транспорт, обращайся ко мне. Фирму открою: «Доставка, отправка. Капрал в запасе Вихура».

— Вихура, — повторила девушка и неожиданно спросила: — А ты меня любишь?

— Я, Огонек, всех красивых девушек люблю. Так я устроен. — Он хлопнул ладонью по лбу. — И на все для них готов. Вот, хочешь? — Он вытащил из кармана шелковые чулки.

— Ой, ой… — прошептала Маруся и, вытерев о брюки ладони, подставила их под прозрачную паутинку.

— От всего сердца, бескорыстно…

— Нет, — вздохнула Маруся и решительно отодвинула подарок. — Объясни мне лучше, что должны сделать наши?

Вихура пожал плечами, завернул чулки в носовой платок и засунул обратно в карман. Он вытащил перочинный нож и лезвием для открывания консервных банок начал чертить на закопченной сажей стене, как можно понятнее объясняя чертеж:

— Здесь эта проклятая станция, которую мы утром брали и не взяли. Пока бьет наша артиллерия, фрицы спокойно сидят под толстыми накатами, а как кончится обстрел, начинают косить. Можно пройти через туннель. Он не охраняется, потому что в тех местах, где рельсы уходят вниз, все залито водой. Наши пройдут под водой сто метров и атакуют с тыла, а мы одновременно сверху — и тогда откроется путь до самого рейхстага.

— А если не пройдут?

— Возьмем! Даже если многие погибнут.

— И зачем это Янек выдумал?

— Потому что избранник судьбы.

— А ты остаешься?

— При тебе же разговор был, что саперу место нужно. Мне в танке душно.

— Ты не избранник судьбы?

— Нет, — твердо ответил Вихура.

Раздалась пулеметная очередь. Пули попали внутрь через окно и с неприятным свистом срикошетировали от стен. Пулей откололо кусок штукатурки с рисунком капрала.

— Панна Маруся, может, вы отдохнете? — робко предложил Юзек.

Она, казалось, не слышала его. Встала и пошла по ступенькам вверх. Юзек пошел следом, держа автомат наготове.

Огонек вошла в другую, такую же комнату, только менее разрушенную. Лажевский, который лежал, не снимая сапог, на диване, увидев ее, встал. Девушка машинально кивнула ему головой и направилась в угол комнаты, где у стереотрубы дежурил Шавелло.

— Я должна увидеть Коса, прежде чем они войдут в воду…

— Вот тебе раз! Ну, если «должна» и так срочно, то надо правдиво соврать что-нибудь, чтобы полковник разрешил.

Из-под брюха танка выполз Саакашвили, осторожно держа перед собой ладони, испачканные тавотом.

— Хорошо загерметизировал, — похвалил он Томаша, который возился с гусеницей, и обратился к Косу: — Машина готова, командир.

Янек, ничего не ответив, пошел проверять работу.

Края всех люков и отверстий танка были покрыты толстым слоем густой желтой смазки. Над башней торчала труба, доставая почти до перекрытий туннеля.

На стволы пулеметов и пушек были надеты брезентовые чехлы, обклеенные изоляционной лентой и тоже обмазанные ровным толстым слоем тавота.

Густлик подтащил щит из жести и с помощью Григория начал прикреплять его на специальных кронштейнах перед корпусом «Рыжего».

— Хороший бугай рогами проткнет, — скептически заметил Черешняк.

— Мы, Томек, коров обойдем стороной, а потому и бугай не прогневается.

— Фаустпатрон взрывается сразу при первом препятствии, — объяснил Кос.

Кос первый, а за ним и остальные мыли руки в бачке с керосином, а потом, присев на корточки на берегу залива, полоскали их в воде. По черной поверхности все шире и шире расходились радужные жирные круги. С каким бы удовольствием сбросили они с себя обмундирование и вымылись!

— Томек, что ты таскал в этом брезенте? — спросил Кос.

— Граммофон.

— Какой граммофон?

— Тот, который, царство ему небесное, замполит заводил. Если бы не взял, все равно пропал бы. А когда я стану заводить его, на всю деревню будет слышно.

Вытерев руки паклей, Кос оправил обмундирование и пошел к капитану. Павлов остановил его движением руки — он стоял у выкопанного саперами канала, бросал в воду щепки и, поглядывая на часы, высчитывал что-то на логарифмической линейке. Закончив расчеты, он поднял голову и улыбнулся.

— Машина готова, — доложил Янек.

— Начнем через четырнадцать минут.

— Почему не через тринадцать или пятнадцать?

— Так выходит по расчету. При таком стоке через пятнадцать минут в самом глубоком месте над поверхностью воды будет достаточно воздуха. При скорости три километра в час нам потребуется одна минута, чтобы добраться туда.

— А как на ней считают? — спросил Янек, показывая на логарифмическую линейку.

— Потом расскажу.

Из глубины туннеля донесся шум мотора, сверкнули фары, подъехал «газик». Подошел полковник.

— Смирно, — подал команду Павлов. — Мы готовы, через одиннадцать минут начнем выдвижение.

— В таком случае около полуночи доберетесь?

— Так точно.

— Хорошо ли будет виден взрыв?

— Надеюсь, — слегка усмехнулся сапер.

— Если в двенадцать не будет сигнала, начнем самостоятельно. Вольно.

— Вольно, — повторил команду Павлов.

Внезапно из темноты вынырнула Маруся и бросилась к Янеку.

— Привет, танкисты! — весело обратилась она ко всем членам экипажа.

— Не ожидали меня увидеть?

— Мы думали, что встретимся там, наверху, — сказал Саакашвили. — Соскучилась?

— Нет, я по служебным делам. Сержант Шавелло просил, чтобы вы медицинскую сумку взяли с собой.

— В танке все забито, больше ничего не втиснешь, — заворчал Елень.

Кос толкнул друга в бок.

— Очень хорошо. — Кос ласково взял девушку под руку и отвел на несколько шагов в сторону.

— Пора, — спокойно сказал Иван.

Экипаж молча взобрался на броню. Танкисты спускались в танк, как в подводную лодку, через единственный открытый еще верхний люк.

Павлов надел поданный ему шлемофон. Саакашвили успел послать Марусе воздушный поцелуй. Томаш, поддерживая Шарика, улыбнулся водителю грузовика саперов. Густлик высунулся по грудь из люка, набрал воздуха и соскользнул вниз, как будто нырнул в воду.

Командир полка все время смотрел на эту погрузку с улыбкой, но теперь тень омрачила его лицо. Он приложил руку к головному убору. Его примеру последовала Маруся. Кос ответил полковнику тем же, а девушке сделал прощальный знак рукой и исчез под броней. Долго были видны его ладони, поддерживающие опускающийся люк.

Водитель грузовика, на котором прибыли саперы, стоял на танке рядом с башней с ящиком в руках, наполненным водонепроницаемой смазкой. Захлопнув люк, он начал герметизировать щели изоляционной лентой и замазывать их тавотом.

Полковник и Маруся, стоя рядом с танком, слышали приглушенные, но отчетливые голоса, доносившиеся из танка.

— Механик готов, — докладывал Саакашвили.

— Готов, — вздохнул Черешняк.

— Порядок, — отозвался Густлик.

Сапер, давая условный сигнал, три раза стукнул по башне и спрыгнул с танка.

— Танк готов, — подтвердил Кос.

— Остановка под водой означает конец. А еще мой груз не терпит толчков, — медленно говорил Павлов. — Пора.

— Запустить двигатель.

Свистнул стартер, зашумело маховое колесо.

Полковник прикоснулся к плечу Маруси. Они отошли к стене, под которой по сточному рву, чуть всплескивая, текла вода.

— Отдали им лекарства?

— Забыла, — растерянно ответила девушка и закашлялась.

Заработал двигатель танка, сначала на малых оборотах. Потом механик-водитель прибавил газ и включил рефлекторы. Танк медленно тронулся с места, преодолел груду развалин и осторожно начал погружаться в темную, казавшуюся густой воду. Скоро он совсем исчез.

27. Шарик совершает ошибку

Внутри тщательно закрытого танка, единственным отверстием которого, ведущим наружу, является вентиляционная труба, иначе звучит мотор, иначе воспринимается каждый звук. Кажется, что по-другому выглядят даже лица членов экипажа, которые знаешь лучше, чем свое собственное лицо. И страх испытываешь другой, незнакомый. Это как хождение по доске; чтобы пройти по полу — достаточно одной, а вот если бы пришлось идти на высоте пятого этажа, то и пять досок показались бы слишком узким помостом, потому что каждый неверный шаг грозит гибелью.

Так и здесь, внутри идущего под водой танка. Если сделаны неправильные замеры, если Павлов ошибся в расчетах, то мотор в течение нескольких секунд высосет весь воздух и экипаж погибнет от падения атмосферного давления, прежде чем задохнется.

Все углы танка заполнены ящиками и мешками сапера, места для людей осталось совсем мало. Свет от ламп, освещающих приборы и прицелы, едва рассеивает мрак. Сердца стучат в ускоренном ритме. Кажется, что с каждой минутой становится жарче и душнее.

Шарик сидит около механика и, чувствуя разлитое в воздухе беспокойство, тихонько попискивает. Передние лапы у него дрожат, уши прижаты к голове.

Саакашвили, натянутый как тетива, не отрываясь смотрит в визир, где в ослабленном водой свете фар едва различимы ближайшие шпалы железнодорожного полотна да изредка, как грозный ус, блеснет сорванный рельс.

Томаш тоже приклеился к своему перископу: некоторое время он еще видел на воде блеск далеких огней, которые они оставили за собой, а вверху — ребристость бетонного свода. Потом один, а за ним второй всплеск воды омыли стекла, и наступила темнота.

— Залило, — сказал он со страхом.

— Спрашивает тебя кто? — проворчал Густлик, отрывая взгляд от прицела и с неожиданным интересом рассматривая свои ладони.

Сидевший выше всех Кос только теперь увидел то, что минуту назад увидел Черешняк, и доложил Павлову:

— Погружение полное.

— Все в норме. Время совпадает, — ответил капитан и начал тихо насвистывать родившуюся во время войны песню об «украинской Висле»: «Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч…»

Заскрежетала гусеница, танк подбросило. Саакашвили выправил курс, вернулся снова на шпалы. Перед ним опять замаячил рельс-проводник. За эти две секунды Саакашвили покрылся потом, губы пересохли.

Капитан начал посвистывать немного громче и через некоторое время наконец сообщил:

— Половина дороги.

Раздался скрежет, вентиляционная труба зацепила за перекрытие, дрогнула в основании — над самой головой Черешняка.

Томаш, слыша скрежет, со страхом взглянул вверх. Прямо на грудь ему, под расстегнутый комбинезон, хлестнула узкая, твердая струя воды.

— Ребята, течет!

— Да кто тебя спрашивает, несчастье ходячее… — Густлик протиснулся мимо орудийного замка, попытался тряпками заткнуть отверстие.

Эта, казалось бы, безнадежная борьба длилась всего какое-то мгновение, и вдруг вода сначала стала течь меньше, потом прекратила совсем, и только запоздалые капли падали на лицо Томаша.

— Начинаем выходить, — доложил Кос.

Он с облегчением наблюдал в визир, как появляется конец ствола, затем основание орудия и наконец передняя броня с люком механика. Вначале над фарами разлилось светлое пятно, потом свет пробил поверхность воды, прыгнул в глубь туннеля, и все увидели через перископы, что там вода кончается, а дальше лежат перекрученные рельсы на остатках обгоревших шпал, разбросаны смятые в огне куски железа, почерневшие от сажи.

— Можно? — спросил Елень.

— Открывай.

Звякнул замок, Густлик нажал на люк. Металл, тщательно обработанный смазкой, не отходил, но при втором толчке уступил. Силезец выскочил на броню с автоматом в руках.

— Стоп! — услышали они команду Коса.

«Рыжий» послушно остановился. Часть гусениц у него была еще в воде, но сам он весь уже стоял на берегу, на мокрых от волны шпалах.

Теперь все начали действовать одновременно и без приказов, по заранее установленному плану. Густлик прикрыл шлемом фару, чтобы свет не был виден слишком далеко впереди. Пучком пакли стер смазку с переднего люка, двумя рывками сорвал изоляционную ленту.

— Открывай!

В подтверждение своих слов он стукнул прикладом по броне и, когда люк открылся, тихо свистнул собаке. Вместе с Шариком он побежал в темноту туннеля, а за ними вдогонку, немного замешкавшись, бросился Томаш.

Янек с Григорием сбросили вентиляционную трубу, погнутую ударом о перекрытие, сняли колпаки со стволов пулеметов и пушки. Пучками пакли принялись стирать жирную смазку и изоляцию. Едва они закончили работу и Кос с неохотой подумал, что надо еще очистить аварийный люк, как с удивлением увидели, что из-под танка вылезает Павлов.

— Гражданин капитан, не надо было там трогать. Там самая грязная работа, — сказал Кос, и в голосе его прозвучала признательность.

— Ну так помогите в чистой. Выгружайте все подряд, а я буду складывать.

Янек залез в танк и начал подавать ящики и мешки на край переднего люка; Саакашвили брал у него, делал пару шагов и подавал саперу, а тот складывал все в довольно большой нише, сортируя по-своему.

Где-то в глубине туннеля грохнуло задетое кем-то железо. Григорий поплотней прикрыл свет, выставил вперед ствол автомата и, отступив за гусеницы, внимательно вглядывался вперед. Сначала бесшумно появился Шарик, а потом они услышали торопливый топот бегущего человека.

— Это я, — тихо покрикивал Томаш и, остановившись, доложил вполголоса: — До разъезда никого, а потом налево, саженях в ста, немцев как муравьев. Плютоновый сказал, что покараулит и что можно спокойно работать.

— Ну так лови.

Саакашвили подал ему очередной ящик, и некоторое время цепочка выгружавших ритмично работала в молчании. Потом маленький перерыв, еще два ящика, и Кос, высунувшись из люка, сообщил:

— Конец.

Все трое подошли к капитану, который, подсвечивая фонариком, пересчитывал предметы, шептал что-то про себя и наконец громко сказал:

— Порядок. Танк готов?

Саакашвили с Томашем, не говоря ни слова, вернулись в танк, а Кос, вместо того чтобы ответить на вопрос, сказал:

— У нашего экипажа такой обычай: задание знают все.

По правде говоря, он чувствовал себя обиженным. Ведь это он подал командиру полка мысль атаковать из-под земли и во время обсуждения убеждал полковника в достоинствах «теории невероятности», как окрестил офицер его предложение. Потом, когда экипаж отдыхал, другие разработали детальный план операции, и никто его с ним не познакомил.

Павлов распихал по карманам бруски тротила, а потом, выпрямляясь, внимательно посмотрел на сержанта.

— Пошли.

Они сделали шагов двадцать, и капитан начал простукивать стены — на высоте метра от земли бетон отвечал глухо, сигнализируя о пустоте. Луч фонарика скользнул по шершавой поверхности, обнаружил щель. Когда-то здесь проделали отверстие, потом залили его цементом, но пломба почернела и подгнила по краям.

— Стукни.

Янек ударил прикладом сначала слегка, потом посильнее, и кусок потемневшего бетона провалился внутрь, образовав овальное отверстие. Павлов посветил в это отверстие, потом отдал фонарик Косу.

— Подержи-ка.

В руках сапера куски тротила ловко соединились друг с другом, скрыв капсюль с темным усом запального шнура. Капитан сделал косой надрез. Блеснул огонь бензиновой зажигалки, сделанной из гильзы патрона от противотанкового ружья. Зашипела пороховая дорожка, выдувая тоненькую струйку седого дыма.

— Шарик, к ноге, — приказал Кос.

Янек хотел побежать, но, сделав два торопливых шага, замедлил движение, увидев, что капитан идет совершенно спокойно.

— Пятнадцать секунд — это уйма времени, — сказал сапер, а когда они подошли к танку и стали под защитой брони, капитан добавил громче: — Не высовываться.

Еще мгновение — и их ослепил блеск. Посыпался острый град бетонных осколков.

— Пошли.

Капитан подвел танкистов к пробоине в стене, еще пахнущей тротилом и дымящейся пылью.

— Ваш командир напомнил, что я не объяснил всего задания, — сказал он спокойно и, будто учитель у доски, начал рассказ: — Параллельно туннелю идет канал с электрокабелями. По нему можно пробраться и заложить взрывчатку. Сильный взрыв на том конце станции и одновременная атака танка с этой стороны должны выкурить всю команду. Ясно?

— Ясно, — ответил Саакашвили с задумчивой улыбкой, потому что на какое-то мгновение ему показалось, что они опять все вместе — весь старый экипаж.

Черешняк кивнул головой, что понимает, и тут же спросил:

— Кто должен этот тротил перетаскать?

— Я. Саперская работа, — улыбнулся Павлов.

— А если… — начал Кос.

— Так или иначе пехота в полночь пойдет в атаку, поэтому и мы должны. Что еще?

Янек посмотрел на лица своих подчиненных, поколебался, но от дальнейших вопросов отказался.

— Проверю танк, — сказал он, отдавая честь.

За ним двинулся Саакашвили и в двух шагах сзади — Томаш.

Капитан, оставшись один, начал работать спокойно и быстро без единого лишнего движения. В узкий брезентовый мешок с длинными лямками он складывал взрывчатку. Петлю на конце мотка тонкой веревки прикрепил сзади к карабину на своем ремне. Потом ловко скользнул в пролом и с концом шнура сзади, с лямками мешка на плечах пополз, таща за собой продолговатый мешок. Канал был прямоугольный, достаточно высокий, но узкий, и передвижение в нем требовало большой ловкости и силы. Мешали кабели, уложенные на крюках, вбитых в стену.

Саакашвили, стоявший у танка, видел, как сапер исчез в бетонной стене. Он хотел подойти и вблизи посмотреть, как сапер там справляется.

Но Янек, открывая замок орудия и наклоняя голову, крикнул ему изнутри танка:

— Посвети-ка!

Фонарик в руках Григория задвигался, и спираль нарезки внутри ствола слегка закружилась. На стенках ни единого следа грязи. Кос хлопнул замком и сказал:

— Готово. Если надо, можем начинать.

— Время еще есть. — Саакашвили посмотрел на часы, светившиеся на приборной доске. — Мы с Томашем ослабим гусеницы, а то на этих шпалах…

— Хорошо. Я сейчас вернусь.

Янек побежал к выбоине в стене. Посмотрел, как в равномерном, неторопливом темпе разматывается шнур лежащего на земле мотка и вползает внутрь. Но вдруг движение прекратилось. Кос с минуту ждал, потом заглянул в глубь канала, но там был виден только неясный и далекий отблеск желтоватого света.

— Застрял, что ли? — шепотом спросил он сам себя.

Янек скользнул в отверстие и, убедившись, что по каналу можно ползти, вернулся обратно, обеспокоенный еще больше. Может быть, провода перед станцией выходят наружу или немцы устроили засаду…

Нет, засады не было, просто Павлов добрался до места, где снаружи, через проделанное в бетоне отверстие, входил новый толстый кабель в металлической оболочке. Подвешенный посредине, он так суживал пространство канала, что не могло быть и речи о том, чтобы протиснуться здесь человеку. Павлов попробовал сбросить его с крюков, но тут же оставил эту попытку: нужно было ножницами для проволоки перерезать крепления и на каждые десять метров дороги тратить самое меньшее четверть часа. Работая в таком темпе, он мог закончить дело не к полуночи, а только к полудню.

Насвистывая песню о Днепре, сапер на несколько мгновений задумался. Потом, изгибаясь как акробат, начал менять положение тела, поворачиваясь головой в противоположную сторону, чтобы удобнее было возвращаться.

Тем временем к Косу, стоявшему у отверстия, быстрыми крадущимися шагами подошел Густлик.

— Немцы идут сюда? — с беспокойством спросил Янек.

— Нет, — ответил тот шепотом, — но за стеной кто-то скребется и свистит.

Поглощенный рассматриванием туннеля, Кос машинально ответил:

— Поручник.

— Кто? — спросил силезец, тараща глаза и вытирая пот со лба.

— Павлов… Прости. — Кос положил ему руку на плечо. — Похож этот сапер, и, может быть, не только лицом.

Они услышали шелест и тяжелое дыхание усталого человека. А через минуту выполз и сам капитан. Не говоря ни слова, сел, устало прислонившись спиной к бетонной стене.

— Первая порция уложена? — спросил Кос.

Вместо ответа офицер потянул за лямки, и в отверстии показался продолговатый брезентовый мешок с тротилом.

— Нет прохода, — догадался Густлик.

Павлов кивнул головой, вытер лицо рукавом.

— Экипаж! — позвал Янек.

Танкисты сразу же подбежали, и Саакашвили доложил:

— Подводный корабль «Рыжий» готов к наземным действиям.

— Подземным, — хмуро поправил Густлик.

— Ты станешь на часах, — приказал Кос Черешняку, — в том месте…

— Знаю. У железнодорожной стрелки, где эти ямы в две стороны расходятся, где мы с плютоновым ходили.

Черешняк взял у грузина две запасные обоймы, заткнул их за голенище, где у него уже лежали две его собственные, и двинулся в темноту.

Ему было немного жаль, что его отсылают часовым именно в такое время, но ведь кто-то должен охранять. Может быть, это даже хорошо, что выбрали именно его, потому что на лице сержанта Коса он прочитал недоброе. Что-то не получилось, они будут советоваться, а он мало чем может им пригодиться. В поле — другое дело, а здесь, в этих огромных подвалах, которые люди, как кроты, вырыли под землей, ему было не по себе. Подумать только, над головой понастроены дома и все это может обвалиться…

Став на часах около железнодорожной стрелки, он быстро заскучал. Позевывая, начал считать пуговицы на своем мундире и овальные отверстия на стволе. Принялся даже ковыряться в рельсах и наконец, достав из кармана французский ключ, отвинтил довольно большую гайку, взвесил ее на руке и спрятал — на глаз вроде бы в самый раз для телеги.

Того и гляди война кончится и можно будет вернуться к работе. Отец хорошо все придумал, потому что уж если надо воевать, то лучше воевать вместе с такими умными и хорошими людьми, как сержант Кос, как Густлик и Григорий. Таким и свое отдать не жалко. А еще лучше, если бы попалась какая-нибудь хорошая вещь из военной добычи, а для хозяйства ненужная. Приятно своему экипажу услужить, в таком деле стоит и крюк сделать, а может быть, и головой рискнуть…

Перед Томашем был разъезд и два туннеля. В одном, дугой изгибавшемся влево, вдали виднелось тусклое пятно света, временами удавалось рассмотреть силуэт человека, прохаживающегося по путям. Доносился шум, похожий на гудение потревоженного улья. Время от времени можно было услышать приглушенный грохот — эхо разрывов на поверхности земли — или более близкий, более резкий треск очереди из автомата.

Туннель, шедший прямо, был погружен во мрак, но вдруг в нем блеснул свет, заколыхался ручной фонарик. Черешняк быстро припал к земле и, готовый к выстрелу, под прикрытием железнодорожной стрелки застыл с автоматом.

Свет приближался, Черешняк уже слышал скрип нескольких пар сапог. Еще мгновение — и он увидел группу из шести немцев, которые шагали за унтер-офицером, согнувшись под тяжестью набитых до отказа вещмешков. Дойдя до развилки, они повернули в сторону станции. Томаш в колышущемся свете фонаря ясно рассмотрел, что они несут продукты: под мышкой у солдата коричневели буханки хлеба, из надорванного вещмешка высовывалась колбаса, виднелись банки консервов. Сквозь идущий от железнодорожного полотна смрад масел и металла запахло даже чем-то копченым — рыбой или мясом.

Когда группа отошла на порядочное расстояние, Черешняк поднялся. Он был рад, что ему не пришлось стрелять в людей, несущих провизию. К тому же это, наверное, обернется к лучшему, потому что ведь надо, чтобы до поры до времени никто не знал, что сюда забрался кто-то посторонний. Некоторое время он спокойно стоял на своем посту, но мысль о том, где немцы взяли столько добра, не давала ему покоя. Он все чаще сглатывал слюну, кадык так и ходил вверх и вниз.

Томаш вынул из кармана завернутый в платок сухарь, отгрыз кусочек и начал медленно-медленно жевать, чтобы растянуть подольше. Однако затем он спрятал сухарь и мягким, кошачьим шагом направился в глубь туннеля, ведущего прямо вперед.

Ему даже не пришлось идти далеко. Метрах в ста от разъезда туннель преграждали полотнища какой-то толстой материи, подвешенной у потолка, а за ними, как перед рассветом, сгущалась темнота. Еще с десяток шагов

— и он увидел в левой стене массивную стальную дверь, слегка приоткрытую. За дверью чернела толстая решетка. Из-за, решетки сочился мутный свет электрических лампочек, едва накаленных истощенными аккумуляторами.

Однако этого света оказалось достаточно, чтобы рассмотреть часового

— сутулого солдата с винтовкой со штыком, который ритмично прохаживался: двадцать шагов в одну сторону, двадцать — в другую. Над входом в склад белели большие буквы. Томаш попытался было прочитать, но быстро отказался от этого бесполезного занятия. Напротив надписи, на путях, стояла дрезина — небольшая платформа с ручным приводом, на которой когда-то возили, наверное, запасные части для ремонта путей или электропроводки.

Часовой, дойдя до конца своего пути, повернул назад. За его спиной от стены туннеля оторвалась бесшумная тень, скользнула ближе и пропала в темноте ниши, одной из тех, что размещались вдоль путей через каждые десять — двадцать метров.

Так произошло раз, и два, а на третий Черешняк решил преодолеть все оставшееся расстояние сразу. Он сжался, как рысь перед прыжком, и бросился вперед. Но на свое несчастье, он задел кусок железа, и встревоженный часовой повернулся раньше, чем предполагал Томаш, — сразу за полосой света, падающего со склада.

У немца не было времени, чтобы поднять винтовку для выстрела, но, зная военное ремесло, он присел, напряг мускулы и нанес удар с выпадом. Черешняк едва успел остановиться и отскочить. Острие штыка прошло в сантиметре от его живота.

Долю секунды они смотрели друг на друга. Томаш не хотел стрелять, а с автоматом в руках не много сделаешь. Он прибег к простой уловке: взглянув за спину часового, кивнул головой и сделал движение, будто показывая другому, чтобы тот атаковал с тыла.

Немец, сделав четверть оборота, прикрыл свою спину стальной дверью, глянул назад, и в этот момент Черешняк, отбив в сторону ствол его винтовки, бросился на немца. Схватив обеими руками свой автомат, он ударил немца. Часовой упал навзничь, головой в тень.

Томаш осмотрелся, прислушался — тишина. Подошел к решетке и, укрывшись за стальной створкой двери, спросил:

— Есть здесь кто?

Тишина.

Томаш оглядел огромный висячий замок и почесал в затылке — ни открыть, ни сбить. Потом пощупал, как закреплены скобы. Пальцами ощупал форму одной гайки, другой. Вторая была с коронкой и шпилькой, но это его не смутило. С помощью ножа он отогнул и вытащил шпильку, а потом подогнал свои французский ключ к гайке, захватил ее и начал терпеливо откручивать, все время улыбаясь про себя и посматривая в обе стороны.

Кажется, если он сумеет быстро отвинтить, можно будет сделать подарок экипажу. Сержант Кос, может быть, и не очень обрадуется, а вот Густлик — наверняка.

Когда Томаш, заткнув за голенища две запасные обоймы для автомата, направился в сторону развилки, Кос взглянул на часы капитана и предложил:

— Садитесь. Посоветуемся.

Кос устроился на шпалах напротив Павлова. Григорий и Густлик примостились на ящике от тротила. Шарик присел около командира, тявкнул.

— Ну, естественно, ты тоже, — согласился сержант.

Пес придвинул морду к его уху и тихонько ворчал и урчал, будто объясняя ему сложную и важную вещь.

— Подожди, ну подожди же, олух. Сейчас все выяснится.

Янек потряс головой, почесал в ухе, потому что ему стало щекотно от этих собачьих шептаний, и обратился к саперу:

— Какое расстояние отсюда до того места, где надо заложить взрывчатку? Хотя бы приблизительно…

— Точно — триста сорок метров. Можно определить по указателям, предназначенным для подъезжающих к станции машинистов.

— Раздобыть бы немецкий мундир, взять на плечи мешок… — предложил Густлик.

— А как вернуться?

— Если вообще дойдешь… — сказал Кос.

После минутного молчания слово взял капитан:

— Надо все же решиться на риск. Каждый, кто закрывает собой амбразуру блиндажа или идет со своим самолетом на таран, знает, что не вернется, а здесь есть какой-то шанс, хотя и очень небольшой.

— Я пойду, черт возьми! Я больше всех вас унесу.

— Не пойдешь, — отрезал Павлов.

— А что, кто мне запретит? — горячо возразил Елень, вставая.

— Я здесь командир, я и пойду. Саперская работа.

— Нет, — так же энергично, как перед этим капитан, вмешался Кос.

Он посмотрел на Шарика, погладил его по голове. Пес слегка заворчал и начал грести землю передней лапой.

Шарик, конечно, не понимал, о чем говорили во время совещания. Природа не одарила его способностью понимать речь, зато наградила нюхом, позволяющим различать самые тонкие оттенки запаха, и слухом, замечающим безошибочно эмоциональную окраску каждого слова. Он уже давно догадался, что здесь, в этой большой норе, нарастает беспокойство среди самых близких ему людей. Он очень хотел им помочь и с возрастающим нетерпением ждал, когда же Янек переведет его боевое задание на язык понятных ему команд.

Давно, очень давно произошло что-то подобное: была ночь, еле уловимый запах трубочного табака на дне шлемофона — и Янек просил его найти владельца этого запаха. Был долгий путь бегом через темноту, борьба, боль разодранной кожи, а потом огромная радость, которая наполнила его всего, от кончика носа до самого последнего волоска на конце хвоста… Шарик припомнил все это как в тумане, потому что девять месяцев в жизни собаки — это примерно пять лет в переводе на человеческую жизнь.

На этот раз задание, оказывается, проще. Речь идет о том, чтобы по команде протащить довольно тяжелый груз и по команде же его бросить, а потом быстро вернуться к Янеку, чтобы тот похвалил. Так думает Шарик, не торопясь двигаясь вперед, а в зубах, словно мундштук, держит лямки. С силой упираясь лапами в бетон, тащит он брезентовый мешок сапера. К ошейнику у него привязана бечевка. Одновременно с рывком бечевки раздается команда:

— Стой!

Шарик прекрасно понимает это слово, поэтому останавливается, ждет.

— Положи! — Одновременно с приказом дрожит трижды дернутая бечевка.

Овчарка выпускает лямки, поворачивается и бежит к Янеку.

— Вот, вот твоя награда. — Кос протягивает ему на ладони кусок консервированного мяса, гладит и треплет за ушами. — Еще раз, но теперь будь умницей. Будешь?

Короткий лай, по-видимому, означает, что он постарается. Шарик охотно хватает зубами лямки нового груза и упорно тащит до тех пор, пока, уже без команды Коса, дерганье бечевки не сигнализирует, что он должен остановиться, а следующие три рывка, что он должен оставить мешок и возвращаться.

— Хороший, хороший пес. — Янек потрепал по лбу овчарку, бросившуюся ему на грудь, и сказал: — Начнем.

Ободренный жестом сержанта, Шарик прыгнул в пролом канала, схватил зубами лямки и посмотрел умными глазами, будто спрашивая, можно ли уже идти.

— Вперед, — приказал Кос.

— В добрый час, — добавил капитан.

Все четверо в молчании смотрели на поднимающиеся и пропадающие в проломе новые и новые круги шнура.

— Всего тротила он не осилит, — сказал Павлов, — но и того, что сумеет перетащить, должно хватить.

Таща в темноте канала свой груз, Шарик вначале еще слышал сзади разговор Янека с сапером, а потом — только шелест брезента по бетону. Он не заметил, когда добрался до более узкого места, поскольку толстый, в руку, кабель в металлической броне ему не мешал. Только временами он должен был немного отводить голову вправо.

В начале дороги было темно, а потом стало светлеть, и глаза собаки загорались все более ярким блеском. В канал проникал свет и шум.

Шарик насторожил уши, немного замедлил шаг. Запах был враждебный. Но он знал, что, пока не дернется шнур, ему нельзя ни остановиться, ни повернуть обратно. На пути ему встретилась неправильной формы пробоина в стене, и он осторожно в нее заглянул.

Вся подземная станция была заполнена солдатами в касках. Они сидели на скамьях, на перроне, на рельсах. Некоторые пытались дремать лежа, но каждую минуту их будили резкие, отрывистые команды офицеров. Какое-то отделение вскочило и, поправляя на ходу снаряжение, направилось к выходу.

Шарик знал, что это враг. Понимал, что нельзя себя обнаружить. Он беззвучно оскалил зубы, отступил на полшага и, прильнув ко дну канала, пополз по опасному участку пути. Так было намного тяжелей и трудней, по, к счастью, пролом быстро кончился и можно было дальше путешествовать нормально — на четырех ногах.

Вскоре пришел сигнал — резкий рывок бечевки, а вскоре еще три.

Положив мешок на дно, Шарик повернулся и быстро побежал назад. Одновременно перед ним ползла бечевка, которую мягко выбирали по мере ослабления, и это было приятно и весело. Ему приходилось удерживать себя от щенячьего желания прижать ее лапой и схватить зубами.

Шарик вернулся разгоряченный, усталый и радостный, но это был не конец. Он без труда понял, что должен идти еще раз и сделать то же самое. Он пошел, а когда вернулся, Янек дал ему отдохнуть всего несколько секунд.

— Вперед, вперед! — приказывал и просил Янек.

Если бы можно было предупредить собаку, объяснить ей, что работы будет много, что она должна рассчитать свои силы… Увы. Никто этого не умел, и Шарик в каждый рейс вкладывал столько сил, будто этот рейс был последним. Он не умел считать, а поэтому не знал, в который по счету рейс приключилась с ним скверная история.

Уже очень усталый, притащил он новый груз к доставленному ранее и, выплюнув лямки, прилег, тяжело дыша. Через некоторое время усилием воли поднял непослушную голову, с трудом повернулся в узком канале и пошел назад.

Ползком миновал опасную пробоину и потопал дальше, но вдруг в глазах у него потемнело, он зашатался, прислонился к кабелю и зацепился ошейником за крюк.

Выбираемая бечевка натянулась, но тут же ослабла. Тот, кто держал ее конец, понял: что-то произошло. Шарик еще с минуту постоял с опущенной головой, тело его висело на ошейнике, зацепившемся за крюк. Потом он собрался с силами и начал подскакивать, царапая передними лапами бетон. Не удалось ему в первый раз, не удалось и в десятый, но наконец ремень сполз с крюка.

Однако когда он добрался до места и выскочил из пролома, силы покинули его, передние лапы подогнулись, и он упал. Не было сил подняться, и он лежал, тяжело дыша.

— Конец. Сколько мог, столько сделал, — сказал Кос.

— Еще раз, — возразил сапер. — Он должен отнести взрыватель.

— Пусть отдохнет, — попросил Янек, глядя на собаку.

— Рискованно. Ходит он все медленнее, а последние два раза останавливался. — Капитан взглянул на часы. — Согласно договоренности, если нас не услышат до полуночи, то все равно пойдут в атаку. И за несколько часов до конца войны погибнет много хороших солдат, не доживет до победы.

— С человеком можно по-разному, — философски заметил Саакашвили. — Можно угрозой, можно просьбой. Можно научно, можно эмоционально, а вот как объяснить собаке?

Капитан все время смотрел на часы, а Кос — попеременно то на циферблат, то на лицо Павлова.

— Я предпочел бы на собственном горбу… Уже должен идти?

Сапер кивнул головой и, взвесив в руке небольшой продолговатый предмет, объяснил:

— Химический. Оборотом винта прокалывается резервуар, кислота начинает вытекать каплями, постепенно разъедает металлическую пластинку, разделяющую две детонирующие жидкости. Для верности я приделал по бокам два бруска тротила.

— Черт бы побрал это все, — выругался Янек и, злой, что должен еще раз послать смертельно усталое животное на задание, резко произнес его имя: — Шарик!

Овчарка лежала без движения.

— Шарик!

Пес приподнял ухо, двинул лапой и, оправдываясь, заскулил.

— Дьявол! Я не могу на это смотреть, — пробормотал Густлик.

Он отошел к танку, и за ним следом, опустив голову, пошел Саакашвили.

Кос сел и спрятал лицо в ладонях. Некоторое время стояла тишина. Пес приоткрыл один глаз и увидел отчаяние своего хозяина. Он собрал все силы, задвигался, подполз ближе. Глухо охнув, поднялся на дрожащие ноги и лизнул руку Янека, тихо ворча.

— Боюсь я, песик, — объяснил Янек, — потому что знаю, как тебе трудно, а идти надо. Надо. Сделай это для меня.

Он подкрепил свои слова жестом и помог овчарке забраться в канал.

Павлов повернул винт, сунул взрыватель в брезентовый мешочек и сказал:

— Смерть уже капает.

Кос осторожно взял в руки мешочек, взвесил его в руках, подержал немного, расправляя брезент, а потом протянул собаке, которая понюхала его, узнала запах своего хозяина и осторожно стиснула зубы на ремнях.

— Вперед, старый, — попросил Янек.

Овчарка слегка вильнула хвостом и опять отправилась в дорогу. Она чувствовала боль в мышцах и колотье в груди. В канале стало темнее, темнота скрывала черные змеи кабелей. Время от времени густой мрак заволакивал Шарику глаза и шагов десять, а то и больше, он шел как слепой, нащупывая дорогу лапами. Голову он держал низко, боясь опять зацепиться за крюк. Он помнил голос Янека, понимал, что должен дойти, и дошел.

Дошел туда, где в тесном канале около электрических проводов громоздились брезентовые продолговатые мешки, уложенные тесно, один к одному. Посреди склада этих адских колбас он лег, едва дыша. То терял сознание, то приходил в себя. У него хватило сил, чтобы доползти и положить мешочек со взрывателем, но на возвращение сил уже не было.

Трижды дернулся шнур. Потом бечевка полежала неподвижно, опять натянулась и, встретив сопротивление, вновь ослабла.

Три следующих сильных рывка пробудили Шарика от беспамятства. Он приподнял веки, пошевелил головой, постарался подняться на ноги, но тротиловые мешки и кабели качались у него перед глазами вправо и влево и наконец начали кружиться колесом. Он опять упал.

Прямо перед его носом лежал взрыватель в мешочке, который впитал запах рук его хозяина. В ушах овчарки еще звучал его голос, просящий и наказывающий: «Сделай это для меня. Вперед, старый». Слова в собачьей памяти были неясными, почти неразборчивыми, но сохранили окраску голоса, интонацию и ритм. Еще раз овчарка напрягла свои мышцы — и встала. Машинально взяла в зубы лежавший перед ней взрыватель и, повернувшись, побежала обратно.

28. Решительный бросок

Не следует пить чай черпаком и разливать суп из котла чайной ложечкой — у каждого из этих предметов свое назначение. Так же и на войне: оружие должно применяться в соответствии с его назначенном. Пулеметы могут вести эффективный огонь на тысячу метров, но лучше, если встретят они врага неожиданными очередями на расстоянии шестисот метров. С этого же расстояния начинают стрелять снайперы, с четырехсот метров — винтовки, а с двухсот — автоматы. Разумно ли в таком случае стрелять из пушки на расстоянии ста метров?

Все зависит от обстоятельств. Жизнь богаче нашего воображения, и невозможно в наставлениях и инструкциях по стрельбе предусмотреть все ситуации. Нигде не написано, как должен действовать танк в затопленном туннеле метро. Никто не написал правил и для ведения артиллерийского огня с верхних этажей домов.

— Вместе… раз! — приглушенным голосом командовал молодой поручник. — Внимание, теперь вверх — и… раз!

Двадцать артиллеристов, как муравьи, облепили небольшой предмет. С трудом подняли они на плечи гаубичное орудие.

— Вы начинайте с правой ноги, а вы — с левой, — показал он солдатам в обоих рядах. — Вперед… марш! Раз, два, раз, два…

Неуклюжая человеческая сороконожка медленно двинулась со двора в подъезд и поползла вверх по лестнице.

— Раз, два, раз, два. — Голос поручника звучал все громче.

Эту сцену наблюдал командир бригады гаубиц. Он обернулся, услышав шаги и громкий голос неподалеку, докладывавший:

— Гражданин полковник, штурмовая группа к атаке готова.

— Потише там! — крикнул артиллерист.

— Здравствуй! — поздоровался с ним командир полка. — Что ты на моих кричишь?

— Чтобы не орали. Фрицы на той стороне улицы, а артиллеристы пушку поднимают. Им нужно, чтобы все было спокойно.

— Высоко?

— Всю батарею на шестой этаж.

— Ударим с воздуха, с земли и из-под земли.

— Вот уж не думал, что буду иметь огневую позицию на чердаке.

— А думал ты, что довезешь свои хлопушки до рейхстага на одну треть радиуса действия гаубиц?

— Он виден оттуда, — показал артиллерист в сторону шестого этажа, — а подальше, справа, Колонна Победы и Бранденбургские ворота. От пожаров светло. Хочешь посмотреть?

— Проведи.

Когда они вошли в подъезд, дорогу им преградил сержант в каске, бросавшей тень на его лицо.

— Гражданин полковник, штурмовая группа сержанта Шавелло…

— Готова к атаке, — докончил командир полка. — Это я знаю, но вот одиннадцать давно прошло — и ничего. Тишина… Санитарка, подойдите поближе, — рассмотрел он в тени фигуру Маруси. — Этот ваш парень всегда такой медлительный? Кто первым сказал, что любит?

Секунду длилось молчание, подчеркнутое близкой очередью из автомата, а потом Огонек честно ответила:

— Я.

— Я так и думал.

— Но на них можно положиться, — быстро добавила девушка. — Экипаж сделает все и, может быть, даже больше, если только через воду…

— Посмотрим.

Огонек и Шавелло вернулись в комнату на первом этаже с замурованными со стороны улицы окнами, в которой собралась штурмовая группа. Лица у всех затенены касками, за поясом — гранаты. Два солдата с огнеметом, одетые в стальные полупанцири и асбестовые капюшоны, сидели далеко в стороне от остальных.

— Что это вы сбоку? — обратился к ним сержант.

— Подальше от курильщиков.

В другом углу, около Зубрыка, Вихуры и Лажевского, младший Шавелло приготовил удобное место, уложив валики от дивана к стене.

— И почему это так? — Огонек заговорила с Константином, как только они уселись. — Нет никого — сердце болит; а когда есть кто — еще сильнее болит.

— Потому что свет устроен глупо, — заявил Вихура.

— На то и сердце, чтобы иногда болело, — ответил Константин.

— Сколько времени? — забеспокоилась Огонек.

— Без пятнадцати двенадцать, — поспешил с ответом Юзек.

— Через четверть часа полночь, — дополнил Зубрык.

— Должны бы уже…

— Что должны, то сделают, — резко перебил девушку Лажевский и, взглянув на нее, добавил: — Ну что ты? Совсем как моя сестра. — Он внезапно замолчал и отвернулся, потому что воспоминание причинило ему боль.

— Самый близкий на свете, — вытирая слезы, прошептала Маруся Константину. — Если целым выйдет из-под земли, я в свою деревню не вернусь, останусь с ним навсегда. Только бы…

— Нет причин нервничать, — произнес Шавелло и сменил тему разговора, чтобы быстрее шло время: — Вот мы с Юзефом тоже в Старе-Свенцаны не вернемся. Судьба, как говорится, историческая. Были на одной границе, а теперь на другой надо селиться. Его пять, мои пять и еще пять за Крест Храбрых. Всего вместе пятнадцать гектаров под пашню, а если бы еще мельницу, хотя бы небольшую… Только такой воды, как у нас, и леса такого нигде на свете больше нет.

На лестничной клетке затопали сапоги бегущих солдат. Вихура выскочил посмотреть.

— Привет, жестянщик, — придержал он за руку одного с катушкой кабеля за спиной. — Куда?

— Пусти, — рванулся телефонист, но, увидев капральские нашивки, сказал: — На крышу тянем, для Старика.

Он бросился вверх по лестнице и успел как раз вовремя, чтобы не получить нагоняя от командира отделения.

— Осталась одна минута, — говорил в это время командир полка, глядя на часы. — Сложные маневры редко удаются. — Он слегка вздохнул.

— Бригада, — приказал в трубку полковник-артиллерист, — доложить о готовности.

В телефонной трубке слышалось журчание отвечающего ему голоса, а рядом пехотинец, глядя в бинокль, говорил:

— Трудно, конечно, но должны начинать сами.

В кругу стекол с черточками и крестиками делений в тысячных долях он видел освещенные блеском пожара руины домов и остатки станционного строения. От большой вывески сохранилась лишь часть, с четкими черными буквами на белом фоне. Два или три раза он перечитал эту покалеченную надпись: «Метро».

Итак, они не дошли. И нельзя предъявить им за это никаких претензий. Он ведь знал, что план составлялся в расчете на невероятность. Пора уже открывать огонь. Артиллерист напрасно тянет.

Черные прямоугольники станционных выходов вдруг осветились, разрыв изверг из них клубы пыли и дыма, как из кратера вулкана.

— Дошли, — радостно прошептал он.

На наблюдательный пункт долетел протяжный грохот разрыва, и пришлось кричать во весь голос:

— Начинай!

— Бригада, залпом, огонь! — приказал артиллерист в трубку.

Раздались звучные выстрелы, будто падали на железные весы картофелины из разорванного мешка, а минуту спустя площадь вокруг вокзала покрылась вспышками и раскаты разрывов переросли в непрерывный гул.

На первом этаже не видели вспышки, но, как только дрогнула земля и в лучах светильника закружилась пыль, все бросились к окнам. Вихура и младший Шавелло принялись торопливо долбить ломами потрескавшиеся кирпичи. Не прошло и минуты, как они бросили свой инструмент и, тяжело дыша, отступили к стене. Замурованные еще минуту назад, окна стали теперь воротами для атаки штурмовой группы.

Солдаты стояли тесно прижавшись друг к другу, с оружием в руках, готовые по первому знаку броситься вперед.

Зубрык вытирал потное лицо и шею полотенцем, которое достал из кармана.

— Есть? — спросил он Вихуру, дополняя слова жестом.

Капрал достал из кармана плоскую фляжку и протянул ему, не поворачивая головы. Фельдшер дрожащими пальцами открутил пробку.

— Что делать, черт возьми, — признался он, — если я не люблю выстрелов, просто не выношу их. — Запрокинув назад голову, он отхлебнул из фляжки порядочное количество содержимого.

Старший Шавелло был среди них самым спокойным и только вполголоса читал молитву:

— Пресвятая дева, отец небесный, позволь сегодня о милосердии просить…

Лажевский, стоя у самого отверстия, докуривал папиросу, прятал огонек в ладонь и с сочувствием смотрел на сержанта.

Маруся со своего места в конце шеренги протиснулась вперед, чтобы спросить подхорунжего:

— Сначала был взрыв, а артиллерия потом?

— Потом.

— Значит, начали наши.

— Наши, Огонек, наши. Хотел бы я быть там, — сказал Даниель, а про себя подумал, что радоваться еще рано, что по взрыву еще не отличишь своих от чужих, что этот взрыв мог быть последним звуком в жизни экипажа «Рыжего».

— Так оно и было, паненка, — объяснял Юзек. — Как только блеснуло, дядя сказал: «Рыжий»…

Не раздумывая много, Огонек, преисполненная радости, поцеловала младшего Шавелло в щеку и закричала:

— Наши дошли, дошли!

У Юзека от счастья закружилась голова, он покраснел и, поскольку цветов нигде поблизости не было, выбрал одну из гранат, висевших у него на поясе.

— Панна Марыся, — он протянул гранату девушке, — возьмите, паненка. Из всех, что у меня есть, эта самая лучшая.

Огонек взвесила в руке гранату и приветливо улыбнулась.

— К атаке приготовсь! — напевно, с виленским выговором приказал сержант Шавелло.

В то время когда артиллеристы гаубичной бригады вносили на шестой этаж свои разобранные на части 122-миллиметровые орудия — самые тяжелые грузы, с которыми им когда-либо приходилось иметь дело, Янек Кос переживал самые трудные минуты в своей жизни. Бечевка, привязанная к ошейнику Шарика, все еще не ослабевала, очевидно случилось что-то непредвиденное. Овчарка могла запутаться или потерять сознание, а взрыватель продолжал действовать — и ничто уже не могло предотвратить взрыв. Взрыв наступит так же неотвратимо, как ночь после дня или день после ночи.

Глотая слезы, Янек сказал Павлову:

— Все закончится сразу. Он не будет мучиться.

И именно в это время, когда Янек уже потерял всякую надежду, он почувствовал, что шнур ослаб. Он попробовал его выбирать. Шнур пошел ровно и быстро.

— Молодец пес, — сказал капитан.

— Ослабел. Пришлось отдохнуть, — говорил Кос, складывая бечевку кругами на земле. — Братцы! — закричал он радостно в сторону танка. — Кто-нибудь сбегайте в туннель, тащите сюда Томаша. Сейчас двинемся.

Первым выскочил и побежал Саакашвили.

— Около ста килограммов хорошего тротила осталось, — бурчал капитан, прикидываясь недовольным.

— Главное, что там рубанет. Через сколько?

— Минут через восемь.

В туннеле зашаркали легкие шаги, из пролома в стене выскочил Шарик, удержался на ногах и, гордый выполненным заданием, замахал хвостом, подавая своему хозяину мешочек со взрывателем.

— Холера… — произнес Янек, инстинктивно отдергивая руку.

— Возьми у него, — приказал капитан.

Насвистывая сквозь зубы свою песенку, он взял из рук Коса взрыватель, подошел к воде и швырнул его как можно дальше.

— Смываемся, — сказал он Косу. — Вся работа впустую.

Янек на руках отнес пса к танку, через люк механика подал его Густлику.

— Он много сделал, — оправдывал он Шарика. — Только под конец ошибся.

— Каждый может ошибиться, — ответил Павлов. — А вот взрыва не будет.

Прибежал запыхавшийся Саакашвили.

— Томаш идет? — спросил Кос.

— Едет.

— На чем?

— Я не знаю, как это по-польски…

Слегка постукивая на стыках рельсов, подъехала дрезина. Томаш, раскачивавшийся над рычагами, затормозил перед самым танком и, счастливо улыбаясь, показал на груду съестных припасов, уложенных на дрезине.

— Свалим? — спросил Густлик и наклонился, чтобы ухватиться за борт.

— Ясное дело, — поддержал Григорий. — Дорогу загораживает.

Черешняк, думая, что они посходили с ума, прыгнул им навстречу, раскинув руки.

— Подождите! — крикнул Кос и, повернувшись к капитану, показал рукой на неиспользованный взрывчатый материал у стены. — От орудийного снаряда взорвется?

— Конечно, — подтвердил Павлов, на лету схватив предложение и еще раз взглянув на часы. — Грузите.

По примеру Коса весь экипаж быстро принялся за работу. Ящики молниеносно переходили из рук в руки. Черешняк тоже работал в цепочке между Густликом и Григорием и, наклоняясь вправо и влево, объяснял то одному, то другому:

— Колбаса со склада… хлеб и масло… на бутылках «коньяк» написано… должно быть, для командования… или для Гитлера…

Павлов укладывал ящики тесно друг к другу, капсюли высыпал из коробки в середину между тротилом. Скрепил весь груз веревкой, а Кос помог ему.

— Разгоняй, Густлик, а после стрелки прыгай… Томаш тебе поможет.

Елень и Черешняк влезли на дрезину. Силезец поплевал на ладони и начал командовать:

— Тяни — толкай, тяни — толкай!

Остальные члены экипажа вскочили в танк. Рявкнул мотор, погрелся с минуту на холостом ходу и вот уже сдвинул машину с места и погнал вперед.

Они отъехали совсем недалеко, когда за спиной у них вспенилась вода и ринулась вверх. Ударила столбом в свод и погналась за ними широкой волной. Загремел взрыв, сдул пыль с бетона.

Янек, приникший к прицелу пушки, немного опустил ствол.

— Механик, выключи свет, — приказал он.

Рефлектор погас. Дрезина впереди казалась черным ящиком, над которым ритмично склонялись и распрямлялись фигуры Томаша и Густлика. Все яснее подсвечивал дрезину свет, идущий со станции, но, вместо того чтобы повернуть у стрелки, дрезина проскочила прямо. Те двое сбились с ритма, начали махать руками.

— Тише ход… Стой!

Кос выскочил на броню, с брони на землю и побежал к развилке. Дрезина возвращалась задним ходом.

— Видишь, стрелка плохо сработала, — ругался Густлик.

Он соскочил и повернул рычаг, но рельсы даже не дрогнули.

— Развинтили, чертовы прохвосты!

— Пан плютоновый, подождите, — попросил слегка напуганный Томаш.

Он повернул рычаг обратно, вынул из кармана гайку и привинтил ее.

— Сейчас переведу.

— Через две минуты полночь! — закричал Павлов из люка механика.

Стукнули рельсы, передвинутые стрелкой.

— Нажмем!

— Поехали!

— Хорошо, хоть близко.

Немцы заметили движение около развилки. Двое или трое бросились по путям навстречу. Через несколько шагов, однако, остановились, что-то начали кричать, размахивая руками. Один зажег фонарь, но его луч был слишком слаб, чтобы пробиться на расстояние почти двухсот метров.

Кос уперся ногами в шпалы, изо всех сил толкнул дрезину. Елень нажал на рычаг, Черешняк потянул — и дрезина резко сдвинулась с места. Колеса стукнули на первом, на втором стыке.

«Рыжий» зарычал и пошел следом. Командир, подбежав сзади, вскочил на броню, добрался до башни. Он хотел было сам зарядить орудие, но на месте Черешняка уже стоял Павлов, готовый действовать.

— Осколочным, — приказал Янек.

Капитан зарядил и, захлопывая замок, крикнул:

— Готово!

Прицел сокращает расстояние, в Косу казалось, что дрезина почти въезжает на станцию. У него мелькнула мысль, что Густлик напрасно рискует. Такого же мнения придерживался и Томаш, со страхом глядевший через плечо.

— Надо удирать! — прокричал он между двумя толчками.

— Еще! — крикнул в ответ Елень.

Сквозь стук колес и свое тяжелое дыхание они услышали, как кто-то из немцев орал другому:

— Дай ракету!

— Отваливай! — скомандовал Густлик.

Черешняк соскочил с разогнавшейся дрезины. Несмотря на спешку и страх, успел сунуть руку в груду съестного и ухватить круг колбасы.

Елень еще раз рванул рычаг. И соскочил в то самое мгновение, когда выстрел из ракетницы выбросил в горло туннеля осветительную ракету. Ракета летела по плоской траектории и, не догнав наших, которые удирали на полной скорости, упала на путь. Подскочила несколько раз и, шипя, догорала на земле.

В этом свете по стенам метались, как сумасшедшие, тени. Застучали очереди автоматов, посылаемые немцами вслепую. Пули ударяли о стены, неистово свистели, но не попадали.

Томаш и следом за ним Густлик уже достигли неторопливо тащившийся танк, вскочили на броню. Один за другим исчезли в башне и захлопнули люки. «Рыжий» прибавил скорость.

Янек, все это время не отрывавшийся от прицела, видел, как разогнавшаяся дрезина, размахивая рычагами, въезжает на подземную станцию. Два солдата отскочили с ее пути. Кто-то бросил камень на рельсы, чтобы остановить ее.

С перрона на дрезину прыгнул офицер в пятнистой куртке. Схватил тормоз и потянул изо всех сил. Из-под колес посыпались искры. Резко снижая скорость, платформа миновала выбоину в стене, проехала еще несколько метров и остановилась.

— Стоп! — приказал Янек.

Танк слегка опустил ствол и остановился. Этот выстрел должен быть безошибочным. Нити прицела скрещиваются точно посредине дрезины.

— Огонь!

Густлик нажимает на спуск, и почти одновременно с отдачей орудия все перископы и прицелы до белизны освещаются резким блеском. Грохот взрыва ударяет в броню, как кулак боксера: мягко, но сильно.

— Все нормально. Порядок, — услышали они приглушенный спокойный голос Павлова в наушниках шлемофонов.

Рассеялся дым, поредела пыль, все яснее просматривалась в перископы подземная станция, заваленная обломками бетона, убитыми и брошенным снаряжением. На расстоянии десяти с лишним метров стена была разворочена взрывчаткой в канале электрокабелей. Около широких ступеней, ведущих вверх, горела и дымилась груда пустых ящиков.

Шлепая гусеницами, «Рыжий» медленно двинулся вперед.

— Сколько добра погибло, и бутылки, наверное, разбиты, а на них написано «коньяк»…

— Заткни, Томек, свою трещотку, — прервал его Густлик.

Даже внутри танка услышали они молотьбу артиллерийских выстрелов на поверхности земли.

Сначала по одному, а потом группками стали сбегать вниз немецкие пехотинцы, согнанные сюда огнем артиллерии. Кто-то заметил танк, кто-то заорал:

— Танк, внимание, танк!

— Стой! — скомандовал Кос.

Сквозь толпу протискивались истребители танков с металлическими трубами «грозы танков», с дубинами фаустпатронов, бегом занимая позиции. Они прятались в выбоинах разбитого бетона.

— По пехоте, прямой наводкой, осколочным…

— Готово! — доложил Густлик.

— Огонь! — приказал Янек.

Почти одновременно брызнул рваный огонь из отверстия ствола, и снаряд разорвался на лестнице. Взрыв взметнул куски бетона, снаряжение и изувеченное оружие.

Один из снарядов фаустпатрона ударил в стену туннеля, приварился к ней огненным пятном. Другой снаряд попал прямо в металлический фартук танка, сорвал его и отбросил.

— Получили?

— Нет, — ответил Саакашвили, — просто обшивка пошла.

Заработал пулемет переднего стрелка, выпуская короткие очереди в ловких руках Павлова. А между выстрелами из орудия стучал спаренный с орудием «Дегтярев» Густлика.

Одно за другим поступали сообщения:

— Готово!.. Готово!..

— Огонь!.. Огонь!.. — командовал Кос с двухсекундными интервалами.

— Ура-а-а-а!

Штурмовая группа Шавелло, перескочив улицу, попала в развалины. Шли быстро, очередями из автоматов проверяя темные закоулки. Никто не оказывал им сопротивления. Слегка дымились свежие воронки от снарядов.

Два первых автоматчика выскочили на асфальтированный двор. Справа, из подвала флигеля, загрохотал тяжелый пулемет. Пехотинцы упали на землю, скрылись в воронках, открыли ответный огонь.

Двое в асбестовых комбинезонах, с металлическими панцирями на груди пробрались, крадучись, вдоль стены, исчезли в тени, и вдруг струя огня рассекла темноту, красный язык настиг стрелявший пулемет и погасил вспышки.

Слева на развалинах появились какие-то фигуры. Солдаты направили на них стволы, еще не зная, свои это или чужие.

— Варшава! — кричали те.

— Варшава! — ответил сержант Шавелло и протяжно, как будто служил в кавалерии, приказал: — Ма-а-арш, марш!

Лажевского во время очередной перебежки зацепила пуля. Он присел, кривясь от боли, прижав к груди левую руку, но все же успел заметить, откуда стреляли, и одним выстрелом снял снайпера, затаившегося высоко на разбитой стене. Немец рванулся и неподвижно повис над пропастью.

Около подхорунжего появился Зубрык, ножом разрезал рукав на предплечье; не говоря ни слова, начал ловко бинтовать.

— Быстрее, — подгонял его Даниель.

— Куда быстрее…

Со стороны станции загрохотал закопанный «Тигр». От прямого удара его снаряда обрушилась стена. Хорунжему стало плохо, голова его упала на плечо.

— Вяжи! — рявкнул Магнето. — После атаки будешь падать в обморок.

— Уже вяжу. — Помогая себе зубами, фельдшер затягивал узлы.

Метрах в двух справа Вихура ругался на танк:

— Гранатой этого подлеца не возьмешь.

— Сейчас мы его, — ответил Константин Шавелло.

Медленно опуская руку, чтобы почувствовать нужный угол подъема, он прицелился из ракетницы, выстрелил, и осветительная ракета, описав дугу, рассыпалась над танком зеленоватыми звездами.

Эти падающие звезды были дурным предзнаменованием для танка. Они обозначили резкую тень от его башни и ствола. С шестого этажа артиллеристам были ясно видны прямоугольные очертания большого корпуса из сверхпрочной стали.

— На ракету наводи! — кричал командир орудийного расчета, перевесившись через подоконник.

— Чуть левее, — бормотал про себя наводчик, глядя через открытый замок и ствол. — Загоняй! — приказал он заряжающему.

Снаряд исчез в зарядной камере, стукнул замок, орудийный расчет отскочил в сторону.

Гаубица в две с половиной тонны стояла, раскорячившись, посредине большой комнаты, зарывшись сошниками в развороченный ломами пол. С немного опущенным коротким стволом, она была похожа на фантастического зверя, выглядывающего в окно.

— Огонь!

Орудие вздохнуло отдачей, гневно подскочило на шинах.

Шавелло, нетерпеливо ожидавший выстрела, уголком глаза заметил вспышку и почти в то же мгновение увидел, как в «Тигра», укрытого в траншее, сверху ударил снаряд. Тяжелый снаряд разворотил броню, и одновременно со взрывом высоко вверх выстрелил высокий столб пламени вспыхнувшего бензина.

Сержант встал, одернул мундир и крикнул во весь голос:

— Ма-а-арш, марш, сыночки!

Вся штурмовая группа сорвалась с места и бросилась вперед.

— Варшава! — выкрикивал Вихура пароль.

— Варшава! Варшава! — отвечали голоса со всех сторон.

Пехотинцы высыпали толпой из руин, из темноты, из воронок — шли в ближний бой, поливая вокруг себя из автоматов. Им отвечали нервные, торопливые очереди. То там, то здесь охала граната. В нескольких местах широкой площади выскочили навстречу группы эсэсовцев. Как ветер, гуляя по лесу, срывает вихрем листья и швыряет их на землю, так вдоль стрелковой цепи закружились люди в рукопашных схватках.

Солдаты Шавелло сгрудились у продырявленного блиндажа, колотили саперными лопатками, били прикладами автоматов. Лажевский выстрелом из пистолета уложил офицера, и вдруг у немцев будто лопнула пружина — побросали оружие, подняли вверх руки и перестали быть солдатами.

— Покараульте их. Хватит вам с этим насосом бегать, — приказал Вихура расчету огнемета.

— А ты?

— А я ищу танк.

— Вниз! За мной! — кричал Шавелло, но голос его тонул в общем гвалте.

— «Рыжий»! «Рыжий»! — проревел Лажевский, и это слово подействовало как пароль, направило их бег.

Протискиваясь между пленными и солдатами, вся шестерка побежала вниз по лестнице. С ними заговаривали, их задерживали «кандидаты в пленные».

— Гитлер капут!

— Пошел к черту! — Константин оттолкнул с дороги толстяка с офицерскими нашивками.

— Наверх! — покрикивал по-немецки Магнето, покалывая, чтобы вылезали наверх, на площадь.

— Коллега! — Вихура показал назад большим пальцем руки.

Они попали на перрон, заваленный убитыми, тряпками, разбитым оружием и кусками бетона.

— Вон! — выгонял Лажевский последних фольксштурмовцев, притаившихся в нише стены.

На земле лежал унтер-офицер, зажимая руками бедро, распоротое осколком.

Маруся опустилась около него на колени, разрезала штанину. Накладывая повязку, обеспокоенно кричала:

— Ребята, где «Рыжий»?!

— Поищем — найдем, не шпилька, — пробурчал Шавелло и побежал, чтобы выглянуть из-за угла на пути.

— Ребята, я минуточку отдохну, больше не могу, — умоляющим голосом попросил Зубрык, растягиваясь во всю длину на перроне.

В глубине станции, под одним из столбов, поддерживающих свод, треснул опрокинутый ящик, Магнето оглянулся и увидел эсэсовского офицера, целившегося в перевязывающую немца девушку. Он молниеносно поднял пистолет, но офицер успел нажать на спуск раньше. Пуля подхорунжего попала в немца уже после второй вспышки, бросила его навзничь, и конец очереди ушел в потолок.

Двумя прыжками подскочил Юзек, упал на колени около Маруси.

— Паненка!..

— Ничего, — успокоила его девушка, взглянув на мундир, будто ножом вспоротый на бедре, — можно зашить.

— Есть! — закричал сержант Шавелло. — Вот где он запрятался!

Вихура соскочил на пути и, почти танцуя, начал размахивать руками.

— Ребята, станция захвачена! Сюда, к нам! Ура-а-а!

Сильнее зашумел мотор, работавший до этого на малых оборотах, под низким сводом загудело, и, позванивая гусеницами, «Рыжий» въехал на перрон. Один за другим открылись люки.

Танк не успел еще остановиться, как Вихура вскочил на броню, обнял двумя руками еще теплую пушку и закричал:

— Порядок на все сто!

Вихура схватил в объятия Янека, но тот вывернулся и побежал встречать Марусю. Тогда капрал обнял Густлика, высунувшегося до пояса из люка, и дважды поцеловал его.

— Ну, оставь, а то дождь пойдет, — заворчал силезец, а оглядевшись вокруг, с беспокойством заметил: — Как мы отсюда выедем, не знаю.

— Как въехали, так и выедете, — пошутил Лажевский, сжимая ему руку.

— Что мы, должны купаться дважды в день? Я бы лучше все это развинтил и по кускам вынес.

Вихура заключил теперь в свои объятия Григория, расцеловал его в обе щеки. Грузин сделал то же самое, но тут же ехидно спросил:

— Тебе не было душно?

— Послушай, кацо. — Капрал придвинулся и посмотрел ему в глаза. — Забудь. С вами жить трудно, но без вас хуже.

Томаш, пользуясь общим замешательством, выскочил из танка и шнырял по перрону, заглядывая под толстые бетонные колонны.

Кос, поздоровавшись с девушкой, вернулся к танку, остановился около Еленя и задумчиво посмотрел на высокий перрон, на танк.

— Может быть, с той стороны есть сухой выезд на поверхность?

— Где там…

Капитан Павлов последним вышел на пути и помог выкарабкаться ослабевшему Шарику. Взял его на руки и поставил на плиты перрона. Пес, с трудом сделав пару шагов, вытянулся около фельдшера.

— Что с ним? — забеспокоилась Огонек.

— Много поработал.

Зубрык открыл один глаз, через минуту другой и, садясь, объявил:

— Дам собаке укрепляющее. — Он достал из сумки ампулку и ловким движением отломил шейку.

— Не повредит? — нахмурил брови Кос.

Хорунжий сам попробовал лекарство, чтобы не было никаких сомнений, а содержимое второй ампулы вылил себе на ладонь и подставил овчарке под нос.

— Пей, — уговаривал Янек.

Пес осторожно попробовал языком, скривился и, поглядывая покрасневшими глазами на своего хозяина, заскулил.

— Не мудри, пей.

Шарик послушно принял лекарство, хотя от отвращения у него дергалась верхняя губа, обнажая клыки.

Павлов тем временем огляделся, обстукал перрон и ступеньки лестницы.

— Сделаю вам выезд, только надо немного взрывчатки.

— Юзек! — закричал сержант Шавелло. — Ну-ка сбегай, поищи тротила для пана капитана.

Со счастливой физиономией к танку подошел Черешняк, неся в руках сплющенные взрывом банки.

— Немного погнуты, но есть, наверное, можно, — сказал он, показывая их экипажу.

На него смотрели молча. Едва вырвались живыми из этой трудной операции, захватили подземную станцию, которая преграждала дорогу к рейхстагу, а он, холера его забери, с консервами… Первым рассмеялся Густлик. Потом Саакашвили и Кос, а за ними Вихура, Павлов и остальные.

— Тише! — Это крикнул Юзек Шавелло, только что направившийся было искать тротил для пана капитана.

Было что-то такое в его словах, что моментально погасило смех.

— Чего ты, Юзек, кричишь? — спросил Константин.

— Немцы по радио пощады просят.

Наступила такая тишина, что слышно было частое дыхание запыхавшегося в беге младшего Шавелло и далекий стук одинокого пулемета, похожий на стук дятла. Через широкий лестничный проем вместе с порывом ветра влетел крик недалекого громкоговорителя.

— Ахтунг! Внимание! Увага! — говорил диктор деревянным голосом, выговаривая слова с немецким акцентом. — Говорит радиостанция командования обороны Берлина. В тринадцать ноль-ноль к эстакаде на Шарлоттенбургерштрассе прибудет с белым флагом делегация командования обороны Берлина с целью обсуждения условий капитуляции.

Они так долго ждали этой минуты, так ее жаждали, что сейчас едва могли поверить.

Сержант Шавелло надел очки, чтобы лучше слышать, и беззвучно шевелил губами в благодарственной молитве; Томаш улыбался и, не тратя времени напрасно, пытался ножом открыть банку; Зубрык вздохнул с облегчением и шепнул Юзеку:

— Стрелять перестанут.

— Надо бы сшить флаг, — сказал Янек Марусе.

Из громкоговорителя неслось:

— Прошу прекратить огонь и выслать полномочных представителей командования советских войск…

Маруся прижалась к Янеку, он обнял ее за плечи.

— Ахтунг! Внимание! Увага! — повторил тот же голос после минутного перерыва.

Павлов нашел лом под одной из опор, приподнял им бетонную плиту перрона.

— Могу помочь, — вызвался Густлик. — Кажется, это конец.

— Может, еще и не конец, но наверняка начало, — ответил капитан. — Так или иначе, а танк надо выпроводить наверх, прежде чем начнут ходить поезда.

29. Бранденбургские ворота

Уличные металлические громкоговорители, через которые еще несколько дней назад кричал Гитлер, теперь просили победоносные войска прекратить огонь, однако не все узлы обороны прекратили сопротивление. В руинах дымящегося города еще трещали автоматы и пулеметы, где-то на юге противно скрипел шестиствольный миномет, который наши солдаты окрестили «шкафом» или еще — «коровой». Казалось, что офицеры — эсэсовцы и вермахта — спешили расстрелять до конца все боеприпасы, заботясь о том, чтобы гранаты и пули сумели убить, прежде чем наступит мир.

В час пополудни к эстакаде на Шарлоттенбургерштрассе должна была прибыть делегация командования обороны Берлина с белым флагом, а сейчас уже близилась половина восьмого. Половина восьмого по среднеевропейскому времени. Часы в штабах советских и польских полков показывали половину десятого — на всем фронте время отсчитывали по московскому, начиная с битв под Ленинградом и на Волге.

— «Росомаха», перестань философствовать. Раз они стреляют, то еще раз предложи им капитулировать и бери силой! — кричал охрипший командир в трубку. — Пора кончать войну и возвращаться по домам. Доложи о выполнении.

Телефонист на лету поймал трубку, улыбка появилась на его бледной и заросшей физиономии.

— Побрейся, сын, — приказал полковник и громко зевнул.

Командный пункт впервые организовали не в подвале, а наверху. Через выбитые окна, в которых лежали мешки с песком, видна была станционная площадь и разодранная надпись «Метро»…

Солнце уже давно взошло, но лучи его с трудом пробивались сквозь тучи дыма и пыли, висевшие над покоренной столицей рейха. На всех предметах лежал странный отблеск, похожий на тусклый свет во время затмения.

— Поспать бы… — сказал полковник и только теперь заметил, что майор спит, уронив голову да стол, заваленный бумагами.

На паркете заскрипело разбитое стекло, стукнули каблуки.

— Гражданин полковник, сержант Кос прибыл по вашему приказанию.

Танкист стоял по стойке «смирно» в дверном проеме, в котором ударной волной сорвало двери. Из-под черного шлемофона на лоб ему падала прядь светлых волос, на грязном лице весело светились голубые глаза.

— Садись, — пригласил жестом полковник, освободив от карт угол стола. — Выпьешь?

— После водки в сон клонит.

— А кто тебе водку предлагает! — возмутился хозяин, наливая кофе из чайника. — Только сыпь побольше сахару, потому что мешки вытащили из огня и кофе слишком поджарился.

Некоторое время они сидели в молчании, потягивая маленькими глотками освежающую черную жидкость.

— Представления к наградам начнем писать через несколько дней, когда штаб выспится, — сказал командир полка. — А сейчас у меня есть для вас еще одна работа. «Рыжий» вылез из норы?

— С минуты на минуту…

— Я посылаю батальон на советских танках через весь парк Тиргартен к Бранденбургским воротам и рейхстагу. Сопротивления они не должны встретить. И хотя еще не все перестали стрелять, с каждой минутой становится тише.

Наперекор его словам за окном грохнул сильный взрыв, а потом один за другим последовало еще несколько, более слабых.

— На левом фланге сильный огонь… — бормотал разбуженный начальник штаба.

— Спи, — успокоил его полковник, подходя к окну.

— Капитан Павлов развалил взрывчаткой перрон и лестницу, чтобы можно было…

В этот момент «Рыжий» показался из-под земли, поэтому Кос прервал свое объяснение. По раскрошенным ступенькам, рыча мотором, танк выполз на площадь и, повернув налево, занял позицию за разбитым «Тигром».

Полковник вернулся к столу и продолжал объяснять:

— Я хочу, чтобы во главе этой колонны шел танк с белым орлом на башне.

— Слушаюсь!

— Умойтесь, побрейтесь. Отправитесь через четверть часа. На танк возьмете штурмовую группу Шавелло.

Возвращаясь к танку, Янек прыгал через три ступеньки и насвистывал от радости. Исполнилась их мечта — они пойдут во главе колонны! Как на параде… Прав был в какой-то степени Вихура, когда обещал им парад еще в Крейцбурге. Подойдя к танку, Янек, не объясняя задания, приказал всем быть в полной боевой готовности.

Небольшой была колонна советских тяжелых танков и небольшим — польский батальон в мае 1945 года. Собрались быстро, и не прошло и четверти часа, как выступили. Сразу за площадью начались деревья парка Тиргартен. «Рыжий» шел с закрытыми люками. За башней притаился десант в шесть человек, просматривая пространство впереди и по сторонам. Сзади, на расстоянии нескольких десятков метров, ехала колонна тяжелых советских танков с десантом польских пехотинцев.

Здесь царили тишина и неподвижность поломанных деревьев, зазеленевших первыми светлыми листочками на почерневших от боя обрубках. Только вдали слышалась какая-то шальная, упрямая очередь и, как сова, ухал миномет. Танки наполнили парк резким, звучным грохотом двигателей, вибрирующих при форсировании преград.

Много было этих преград на пути Григория: окопы, рвы, заграждения из колючей проволоки, противотанковые ежи из рельсов, которые он должен был раздвигать в стороны броней или объезжать. Танк лавировал, поднимался, опускался. Временами с гневным рычанием отпихивал остов орудия или машины, преграждавший ему путь.

— Сколько угодно мог бы так ехать, — признался Зубрык сержанту Шавелло. — Только бы не стреляли.

Танк подбросило на очередной преграде, фельдшер едва не скатился на землю.

— А я предпочитаю на телеге, — ответил Константин.

— Скучно, — заявил Лажевский и застучал по броне. — Скучно! — крикнул он танкистам.

Кос открыл люк и высунулся по плечи.

— Кажется, уже видны эти ворота?

— А как же, — кивнул головой Константин. — Ворота очень большие.

— Инструмент там остался. Сыграть бы, — сказал Черешняк, сидевший на танке. — А то вот пан подхорунжий говорит, что скучно.

— Шик вещь важная, — поддержал его Лажевский. — Пусть слышат, что поляки едут.

— А если бы не услышали, то могли бы подумать, что мы немцы? — несмело спросил Зубрык и спрятался за башню.

— Давай, — разрешил Кос, видя, что до цели уже недалеко, а вокруг никого нет.

— Держи, — вынырнул из другого люка Густлик с гармошкой в руках.

— Что-нибудь веселое… — предложил сержант.

— До самых ворот играй, — приказал Янек. — И погромче.

Черешняк уселся на башне, растянул мехи. Не пробуя аккордов, не задумываясь, свистнул пронзительно и с места заиграл танец оберек на полные обороты.

Слева между деревьями они уже ясно видели громаду рейхстага, накрытую погнутым дуршлагом купола. Оттуда приближалась колонна по четыре человека в шеренге, всего около пятисот человек.

— Немцы, — сказал фельдшер.

— Пленные, — добавил Юзек.

— Ехал на свадьбу, — смеялся Шавелло, — и то так весело на сердце не было. Одно меня огорчает, что я, уезжая из госпиталя, обманул хорошую женщину.

Колонна немцев шла неровным шагом, но сомкнутыми шеренгами. Офицеры

— в первой четверке. Колонна проходила как раз мимо танка, на некотором расстоянии от него, когда вдруг в ней раздались выкрики. Шеренги рассыпались. Солдаты исчезли за стволами и в ямах от вырванных с корнями деревьев, застрекотали несколько автоматов, полетели гранаты.

Пехотинцев десанта как ветром сдуло. Хлопнули замки люков, повернулась башня, и орудие выплюнуло снаряд. Закудахтали оба танковых пулемета, заговорили автоматы Шавелло и Лажевского, Маруси и Зубрыка.

А Томаш играл на гармошке. Только соскочил на землю и шел около медленно идущего танка, защищенный броней от пуль.

Со стороны батальонной колонны рявкнуло сразу несколько десятков стволов, выстрелили первые танки, и четыре 122-миллиметровых снаряда тяжело шлепнулись среди деревьев, ломая стволы, как карандаши.

Снова раздались крики. Стрельба со стороны немцев прекратилась, и над цепью поднялись белые тряпки.

— Прекратить огонь! — крикнул Кос, поднимая крышку люка.

— Хватит! — крикнул Константин Шавелло.

— Будем их брать? — спросил Юзек.

— Это не наше дело. — Сержант показал на пехотинцев, которые бежали на помощь со стороны идущей сзади колонны танков. — Наше дело разведать дорогу. Садимся на танк! — сказал он таким тоном, будто речь шла о телеге.

Они вдвоем помогли взобраться на танк Черешняку, который продолжал играть свой оберек.

— Что ты валяешь дурака, вместо того чтобы стрелять? — возмутился Кос.

— Был приказ играть до самых ворот.

— Развернуть? — спросила Огонек. — Я сшила, как ты говорил.

— Развертывай, — решил Янек.

И в тот момент, когда «Рыжий» въезжал на изрытую минами, но все же асфальтированную Шарлоттенбургерштрассе, они подняли над башней бело-красный флаг. Григорий прибавил газ и на большой скорости погнал к Бранденбургским воротам — продолговатой тяжелой коробке, опирающейся на двенадцать колонн, стоящих парами, и украшенной наверху колесницей с четверкой лошадей, над которой пламенело советское Красное знамя.

Бранденбургские ворота с обеих сторон поддерживаются псевдоклассическими, украшенными колоннами строениями с фронтонами, долженствующими напоминать собою греческие храмы. Строения эти, загнутые, как короткие крылья, образуют с восточной стороны площадь, где поздним утром 2 мая 1945 года собралось несколько сот советских солдат.

Около пролетов между колоннами Бранденбургских ворот, забаррикадированных до высоты четырех или пяти метров, стояли грузовики и два танка. Перед ними — два прицепа для перевозки мебели, опрокинутые набок. Ближе, вокруг тяжелого танка ИС и бронетранспортера, вокруг торчащей высоко вверх мачты радиостанции, стояла шумная группа веселых солдат, к которым с танка обращался полный офицер.

Когда из-за южного крыла, гремя обереком, играемым на всю мощь гармошки, выехал «Рыжий» с бело-красным флагом над башней, все головы повернулись в его сторону.

— Это кто?

— Что за черт!

— Американцы?

— Нет, белое с красным и орел — это поляки.

— Товарищ генерал! — кричал полный полковник с танка. — Правду говорили! Вот ваш танк приехал!

Часть пехотинцев побежала встречать «Рыжего», около танка стало просторней, и теперь можно было рассмотреть орла на броне транспортера и польскую фуражку с серебряной змейкой. Генерал помахал рукой, повернулся и пошел навстречу своим.

Тем временем подъезжали все новые танки с польской пехотой, останавливались, на площади становилось все шумнее и теснее.

Когда генерал подошел к «Рыжему», все члены экипажа стояли навытяжку в решительных позах, а перед ними, на расстоянии нескольких метров, приседал, опускаясь на колено, фотограф, снимая их вместе с советскими солдатами.

— В газете напечатаем! — кричал он. — Внимание, товарищи! Улыбочка, и… готово!

Генерал положил руку на плечо Косу. Сержант обернулся и радостно закричал:

— Гражданин генерал, задание выполнено…

Он внезапно замолчал, увидев над генеральской змейкой не одну, а две звездочки. Он понимал, что надо поздравить, он искренне радовался этому повышению, но от волнения не мог найти слов. Весь экипаж стоял здесь же, рядом, и никто не сумел сказать того, что следовало. Одного Шарика не смутила новая звездочка — он прыгнул передними лапами на грудь генералу, замахал хвостом и радостно залаял.

— Вижу, все целы и здоровы, — сказал генерал и вдруг поднял брови.

— Маруся — в польском мундире? Я думал, что буду первым, кто тебе об этом скажет, но, как вижу, ты уже знаешь о приказе.

— Нет, — покраснела девушка. — Это чтобы из госпиталя на фронт…

— Ну, теперь пора получить официальное разрешение на брак.

— Буду вам очень благодарен, гражданин генерал, — произнес Янек.

— Лажевского с вами нет?

— Есть! — выдвинулся вперед подхорунжий.

— Хорошо. У меня имеется кое-что для вас обоих, для тебя и для Коса. — Генерал вынул из планшета бумагу и, разворачивая ее, проворчал: — Нужна бы сабля.

— Есть, гражданин генерал! — радостно закричал Саакашвили.

— Довоенная, пан генерал, — добавил стоявший навытяжку Константин Шавелло.

Грузин, достав оружие из танка, вынул саблю из ножен и подал генералу, держа ее за клинок.

Генерал взял обнаженную саблю в руки.

— От имени Главного Командования Войска Польского… — произнес он и стал по стойке «смирно».

Следуя его примеру, застыли и солдаты.

— …Присвоения званий. Сразу звание подпоручника, потому что время военное, а заслуг у вас хватает на три продвижения сразу. В корпусе офицеров пехоты — капрал подхорунжий Даниель Лажевский. В корпусе бронетанковых войск — сержант Ян Кос.

Оба опустились на левое колено. Дважды блеснула в воздухе сабля, опускаясь посвящаемым в офицерское звание на плечо.

— Ура-а! — рявкнул Вихура.

Его поддержали все остальные.

Генерал обнял обоих, прижал к сердцу, а потом, скрывая волнение, протянул им на ладони вытащенные из кармана звездочки.

— Вот, привез, — перекрикивал он гвалт вокруг, — потому что у вас наверняка нет, а лучше сразу прикрепить.

Лажевский начал прикреплять звездочки с помощью Вихуры; Густлик вытянул было руку в сторону Коса, но Янек не сумел справиться с волнением.

— Не сейчас, — покачал он головой. — Я вернусь через минуту.

Через передний люк он забрался в танк, взял фуражку ротмистра с малиновым околышем и побежал в сторону колоннады Бранденбургских ворот.

Маруся сделала несколько шагов вслед за ним, но Густлик задержал ее:

— Подожди. Пусть соберется с мыслями.

— Лидка не приехала? — спросил Григорий.

— Нет. Обожглась при бомбардировке…

— Сколько раз ей говорил, чтобы была осторожней, наливая чай… — вмешался Елень, но тут же умолк, встретив взгляд генерала.

— Не чаем, — сказал генерал. — Обожгла руки и спалила все волосы в огне.

— Что? — не на шутку испугался Саакашвили.

— Под утро самолеты атаковали штаб армии. От зажигалок сгорело несколько домов. Лидка бросилась спасать бумаги. Я в это время был на совещании у командующего, и, когда вернулся, ее уже забрали в госпиталь, — объяснил генерал. — Врачи обещают, что скоро выйдет.

— Другая это уже девушка, совсем не та, какой была, когда мы с Янеком познакомились с ней в поезде, — задумчиво произнес Елень.

— Не другая, — яростно возразил Григорий. — Надо только глаза держать открытыми. Такую вторую девушку, как Лидка, днем с огнем не найдешь.

— Командир танка удрал, — сказал генерал, обращаясь к экипажу, — а у меня к вам еще два важных дела.

— Я за него, — вытянулся Елень и, погруженный в размышления о Лидке, пробормотал тихо себе под нос: — Зачем она полезла в этот огонь?

— Сегодня делегация Первой армии едет в Варшаву, чтобы доложить Крайовой Раде Народовой о взятии Берлина, — говорил тем временем генерал. — От разных частей едет по одному солдату, а от танковой бригады, может быть, кого-нибудь из вашего экипажа…

Елень взглянул на Григория, который поглаживал свои усы, на Вихуру, который понимающе подмигнул ему, и наконец на Томаша, хлопавшего глазами.

— Рядовой Черешняк пусть едет. У него там отец недалеко.

— Неси, Томаш, свои вещи на мой транспортер, — приказал генерал, кивнув головой.

Томаш уже двинулся с места, но Елень попридержал его за рукав:

— Запомни: если хоть на час опоздаешь, все кости тебе переломаю. А половину своего хлама оставь, а то надорвешься.

— Не надорвусь, — заверил его Черешняк.

— Елень! — позвал генерал.

— Я!

— А кого на его место?

Густлик вместо ответа оглянулся на сапера, который все это время стоял шагах в двух в стороне и наблюдал за происходившим. Генерал проследил за взглядом плютонового и замер.

— Капитан Иван Павлов, — доложил офицер, — сапер, выделенный на время боевого задания.

— Невероятно!.. — забормотал генерал, протягивая ему руку. — С живого шкура содрана.

— Мы вместе под водой воевали, брали станцию под землей, — объяснял Елень. — Узнали друг друга…

— Хотите несколько дней с ними поездить? — спросил генерал капитана.

— Хороший экипаж, — ответил офицер.

— Наши части подходят уже к Лабе. Марусю, Лажевского и остальных я забираю с собой, а танк хотел послать как раз туда. Куда этот Кос подевался?

— Подпоручник Кос? — уточнил Елень. — Сейчас позову. — Он приставил ладони ко рту и, подняв лицо вверх, закричал в сторону Бранденбургских ворот: — Я-не-ек!

Теперь все увидели около громадной колесницы маленькую фигурку паренька в белой рубашке, махавшего рукой в знак того, что слышит.

Однако Янек, помахав кричавшему Густлику, не собирался возвращаться. Он опять сел на ступеньки лестницы, ведущей к подножию огромной скульптуры, и продолжал прикреплять звездочку ко второму погону, раздумывая о том, как много событий произошло в течение последних часов.

Он надел мундир и ремень, а потом поднялся еще выше, остановился прямо у копыт коней, поднявшихся в галопе на дыбы. Положил на постамент фуражку ротмистра. Посмотрел, поправил ее, засунув поглубже между плитами, чтобы ветер не сбросил.

Снизу еще раз донесся крик:

— Я-не-ек!

— Сейчас!

Янек быстро пробежал несколько ступенек, потом пошел медленнее и дальше шел уже совершенно спокойно, поглядывая то на правый, то на левый погон, на свои новые и блестящие звездочки. Лицо у него было суровое, а глаза улыбались.

30. На Висле и Эльбе

Из Берлина, от той площади у больших ворот, поехал Томаш на бронетранспортере в штаб армии. Ему не очень хотелось вылезать, потому что офицеров тут было как грибов в студзянковском лесу после теплого дождя, и если бы каждому отдавать честь, то уже через час рука бы отвалилась. Он забился в угол, но полковник приказал собираться и садиться прямо в грузовик, в котором уже сидело несколько человек. Черешняк отдал честь, засунул свои пожитки под лавку и сам туда залез, как сверчок за печку, потому что лежа длинную дорогу лучше переносить.

Не прошло и полчаса, как они двинулись. Впереди — черный «мерседес»; в нем ехал худой и высокий полковник, заместитель командующего Первой армией по политической части, а за «мерседесом» — видавший виды «студебеккер», набитый пестрой и языкастой фронтовой братией. Разные люди там были: и солдаты-пехотинцы, и танкисты, и даже один капитан — летчик из истребительного авиационного полка «Варшава». Были из пехоты в артиллерии, минометчики и саперы, связисты и из кавалерии.

Ехал даже один из армейской газеты, который должен был это все потом описать. Он носил очки в оправе из проволоки, волосы на голове у него были светлые, кудрявые, и ко всему прочему язык у него был здорово подвешен.

Полдороги он выдавал все новые и новые шутки, притопывая длинными, как у аиста, ногами, обутыми в зеленоватого цвета брезентовые сапоги.

Черешняк видел их снизу, из-под лавки. Сам он в разговор не вступал. Хотел послушать. А когда ему надоедало, он закрывал глаза и прикидывал: хватит ли времени заскочить к отцу? От Варшавы до дома и восьмидесяти километров не будет. Потом он снова открывал веки и сквозь щель между бортом и лавкой смотрел на зеленеющие озимью поля, на деревушки — одни сожженные, другие уцелевшие или уже белеющие свежими балками, стропилами — и на разные города, через которые они проезжали.

Ехали полдня, потом всю ночь — с небольшой остановкой, чтобы шофер мог немного вздремнуть, потому что обливание водой уже не помогало, — перед этим парень возил на передовую боеприпасы. Хотя и очень спешили, в Варшаву прибыли лишь около полудня. Черешняк смотрел на руины и думал: где теперь живут люди, которые заполняли все улицы?

Тот, из армейской газеты, был варшавянин и называл улицы, по которым ехал грузовик, из чего Томаш узнал, что они миновали Иерусалимские аллеи, свернули на Познаньскую улицу, потом на Новогродзкую и одновременно с визгом тормозов остановились у здания, оставшегося неповрежденным и называвшегося, как девушка, — Рома.

Из первой машины выскочили четверо, и среди них худой полковник, замполит самого командующего армией. Из грузовика высыпали молодые офицеры, подофицеры и солдаты, а за ними Томаш со своим вещмешком.

Часовые, милиционеры и гражданские с красными повязками у входа их спросили:

— Граждане! Товарищи! Вы куда?

— Делегация Первой армии на сессию Крайовой Рады Народовой, — отвечал полковник.

За полковником гуськом вошли в вестибюль остальные и стали подниматься по ступенькам, накрытым красным ковром.

— Гражданин… — догнал Томаша милиционер и хлопнул по вещмешку. — С этим в зал нельзя.

— Я в сторонке встану и у ноги поставлю…

Черешняк энергично сопротивлялся, но часовые тоже были настойчивы и дотянули его до гардероба.

— Никто у вас ничего не отнимает. Получите номерок, а по нему заберете свой вещмешок обратно…

Он недоверчиво осмотрел металлический кружок с цифрами. Он не хотел расставаться со своим добром, но у него уже взяли вещмешок, повесили на крючок, как зарезанного поросенка — черенок топора торчал из мешка, словно окоченевшая нога.

Из зала доносились аплодисменты, шум, а потом вдруг все стихло и стал слышен только один голос.

— Вы уже опоздали, гражданин, — торопил Томаша часовой.

Черешняк успокаивающе кивнул головой: мол, собрание не танк, чтобы его не догнать, — и двинулся по ступенькам. На мягком ворсистом ковре виднелись пыльные следы от сапог прошедшей по нему солдатской делегации. По этой дорожке Томаш дошел до бокового входа, а потом ему осталось пройти всего пять метров по «открытой местности». Он быстро преодолел последний отрезок, пригнувшись, как под огнем, и остановился, выпрямившись на левом фланге шеренги делегатов, смотревших в зал.

— На руинах Берлина, — говорил полковник с высокой трибуны, — рядом с победными Красными знаменами развеваются и наши. В боях от Вислы до Берлина мы нанесли врагу тяжелый урон: он потерял убитыми 55 тысяч солдат и офицеров, взято в плен 28 тысяч, уничтожено танков 106, захвачено 98, уничтожено орудий 763, захвачено 652…

С нескрываемой гордостью слушали эти слова делегаты разных родов войск, всех соединений Первой армии, сидевшие и стоявшие в выбеленных солнцем и дождем мундирах, в тяжелых сапогах, в почерневших фуражках, со следами войны на лице.

— Мы были и остаемся мечом польской демократии. Первая армия никогда не подведет!

Делегаты в одном порыве поднялись с мест, стали аплодировать и кричать во весь голос:

— Да здравствует армия!..

Какая-то женщина подбежала, поднесла летчику нарциссы, за ней двинулись другие.

Томаш пожимал кому-то руки, а сам смотрел в зал: ему показалось, что он видит человека, очень похожего на отца.

И действительно, из толпы вынырнул человек, который показался Томашу похожим на старого Черешняка. Вблизи он был меньше похож, потому что был по-праздничному одет — в темном костюме и при галстуке, но это был он, его отец. Он протянул к сыну руки. Они крепко обнялись, с минуту молчали, а потом первым заговорил отец, стараясь придать голосу строгий тон:

— Что ты тут делаешь, Томек? В отпуске или как?

— Я делегат, вместе с заместителем командующего армией.

— Значит, тебя выбрали?

— Да, меня. А вы как здесь?..

— Тоже делегат. То есть депутат. С отцом твоего командира, — показал он на Станислава Коса, который махал им рукой над головами остальных, пытаясь подойти поближе.

— И что вы тут делаете? — не мог оправиться от удивления Томаш.

— Управляю, — ответил старик.

— Чем?

— Польшей, — сказал он и, чувствуя необходимость более подробно объяснить обстановку, добавил: — Не один, конечно. Вместе с другими.

Это было невероятно. Чтобы из деревни, да какая там деревня — фольварк! — выбирали управлять или включали в состав армейской делегации! Новое было время, совсем другое чем раньше. Потом сын спросил, понизив голос:

— Плютоновый привел корову?

Старик чуть кивнул, и лицо его просияло в улыбке.

— Стельная. Раньше чем с войны вернешься, или телочка или бычок уже будет…

— Привет, Томаш! — сказал пробравшийся наконец к ним Вест.

— Здравия желаю, гражданин поручник, — ответил Томаш. Подавая руку, он быстро переложил в левую номерок, который все время сжимал, чтобы не потерять.

— Что ты там прячешь?

— Да кружок, — показал он и протянул отцу. — На эту бляшку вещмешок дадут. Там у меня, отец, хороший топорик, недоуздок и еще кое-что. — Вдруг он что-то вспомнил, полез рукой в карман и достал коробочку. — Мазь. Вернусь, черенки прививать будем…

— Как экипаж? — поинтересовался Станислав Кос.

— Хорошо. А подпоручник, наверно, скоро женится.

— Какой подпоручник?

— Ваш Янек. Вчера утром звездочки получил. Они должны были только до Лабы доехать, а потом возвращаться…

По Берлину ехать было трудно. Из руин, из подвалов, из подземных туннелей метро вылезали тысячи фашистских солдат в грязно-зеленых мундирах. В первые часы после капитуляции нельзя было ни часовых напастись, ни с приемом оружия управиться, поэтому некоторые колонны пленных шли еще с винтовками и автоматами, неся их прикладами вверх.

За городом дело пошло быстрее, и уже под вечер танкисты догнали бронетранспортеры разведывательного батальона армии. За то время, пока брали город, фронт продвинулся далеко на запад. Четыре польские дивизии и кавалерийская бригада, поддержанные четырьмя артиллерийскими бригадами и авиационным корпусом, теснили гитлеровцев к Эльбе, к которой с другой стороны уже подходили западные союзники.

Генерал, затративший на прорыв к Бранденбургским воротам не более трех часов, в дальнейшем энергично собирал танки, штурмовые орудия и бронетранспортеры из поддерживаемых частей в кулак, но Кос и Елень, потихоньку беседуя, полагали, что это делается уже только для парада.

Однако вышло, что генерал, а не подпоручник был прав, потому что 4 мая танковая группа, поднятая по тревоге приказом по радио, быстро двинулась вперед, на исходные позиции, так как фронт неожиданно остановился на месте. Его должны были сломать мощью стали и огня, дать возможность пехоте продолжать наступление. Танки развернули на ровном поле.

Влево и вправо от «Рыжего» стояло по двадцать пар машин. Густлик попытался их сосчитать, но сбился со счета на пятидесятой. Они не были замаскированы, потому что самолетам противника уже неоткуда было взлетать, а со стороны фронта их защищала широкая дорожная насыпь высотой с двухэтажный дом.

Григорий тихонько выводил какую-то грузинскую мелодию, держа руки на рычагах управления; Вихура у ручного пулемета обмахивался шапкой — ему было душно. Капитан Павлов с места заряжающего смотрел на поле через перископ. Густлик хлопотал у прицела. Мотор молчал. Каждые несколько секунд по ту сторону брони раздавался низкого тона свист и вслед за этим следовал взрыв мины большого калибра.

Елень двинул плечами, встряхнул головой и прервал молчание:

— Я же вам уже три раза говорил: вы, товарищ, — к прицелу, а я буду загонять снаряды в ствол. Капитану заряжать не к лицу.

— Капитан и партизан все могут делать. Я на месте Томаша пока что буду. До конца войны всего несколько километров осталось.

— На карте близко, — произнес Янек и смолк, потому что рядом разорвался снаряд, осколки зазвенели по броне и сквозь смотровые щели проникла пыль, потом добавил: — А доехать трудно. Последние боеприпасы фрицы расстрелять хотят, что ли?..

— Я иначе думаю, — ответил Павлов. — Им не все равно, кому сдаваться в плен. Ни у американцев, ни у англичан Гитлер Освенцима не строил…

В танке снова воцарилась тишина. Янек развернул на коленях большой лист, на котором были напечатаны силуэты американских и английских танков — М-3, М-4, А-2, «Матильда», «Валентин», «Черчилль»… Это нужно было для того, чтобы случайно не подбить танки союзников, когда они появятся с противоположной стороны.

— Внимание, все машины! — услышали они в наушниках знакомый голос генерала. — Заводи моторы!

Прежде чем мотор заработал, снаружи раздались громкие команды, отдаваемые пехоте:

— Головной взвод — первый. Направление — три тополя прямо. Рота… вперед!

Загудели моторы, и вслед за этим по радио последовал приказ генерала:

— Направление — Лаба! Вперед!

«Рыжий» тронулся, а секунду спустя двинулись все танки и самоходные орудия, сосредоточенные на исходной позиции для наступления. Чуть поднимая пыль, они шли, еще невидимые для врага, который продолжал методически бить из тяжелых минометов по уже пустому месту. Янек почувствовал холод в груди, как обычно, когда шел навстречу опасности. Хорошо, что Огонек в тылу. Почему Лидка полезла в огонь? Под самый конец войны…

Пехота ушла вперед, появилась на горизонте, ускорила шаг. Танки прибавили ходу. Механики выравнивали машины, чтобы одновременно преодолеть подъем и не дать возможности противнику произвести по ним много выстрелов. Когда танки стали уже видны на фоне неба, они открыли огонь из пулеметов и орудий, перевалили на другую сторону насыпи, скрежеща гусеницами по каменной брусчатке.

На предельной скорости вела огонь наша артиллерия. Лава тяжелых снарядов проплывала по небу одна за другой, черно-красной тучей обрушивалась на паутину окопов, виднеющуюся впереди. По слегка уходившим вниз полям, за которыми уже угадывался берег большой реки, шло широкое, сильное наступление пехотной дивизии. Последнее польское наступление в этой войне.

Враг не уступал, не молчал. Наступающих встретил плотный заградительный огонь, затявкали противотанковые пушки, завизжали длинные очереди из бункеров, из укрепленных фольварков, из вкопанных в землю танков.

— Тополь прямо, вправо десять, орудие… — командовал Кос.

— Есть, орудие, — отвечал, наводя ствол, Елень.

— Готово, — доложил Павлов, загнав снаряд.

— Огонь!

Грохнул выстрел, и Григорий сразу же изменил направление. Вихура, вспотевший, тяжело дыша, короткими очередями из пулемета очищал дорогу.

Они вели плотный огонь. В паузах между выстрелами Павлов едва успевал заглянуть в перископ. Однако он заметил, как соседний танк, наехав на мину, исчез в облаке разрыва и остановился, охваченный вишневым пламенем.

Раздался вой тяжелой мины. Близкий разрыв встряхнул танк. «Рыжий» продолжал идти вперед, но капитан заметил внизу сзади струйку дыма, проникшую внутрь.

— Горим, — доложил Павлов.

— За укрытие, — приказал Кос.

Саакашвили быстро съехал в старый окоп, прикрытый с западной стороны остатками стены давно разбитого дома. Едва Григорий остановил танк и выключил мотор, как Павлов схватил огнетушитель, открыл люк и, не обращая внимания на свист пуль, выскочил наверх и скатился по броне.

За башней, по жалюзи над мотором, полз огонь. Павлов направил на него струю пены.

Через передний люк выскочил Григорий, тоже с огнетушителем в руках, но ему уже не потребовалось приводить его в действие.

— Погашено! — крикнул он в танк.

— Помочь вам? — спросил запыхавшийся майор, подбежавший с несколькими солдатами, один из которых нес на себе батальонную радиостанцию.

— Нет, спасибо, — поблагодарил Павлов.

«Рыжий» загремел выстрелом из пушки, застрекотал башенным пулеметом, с места поддерживая огнем атакующие цепи.

— Как сможете двигаться, — приказал майор, — подъезжайте к Эльбе, к самому берегу.

Солдаты побежали дальше, а Павлов и Саакашвили стали стирать пену, сбрасывать на землю ее серые клочки.

— Хоть бы вентилятор очистить, — ворчал Григорий, — а остальное высохнет.

Через две минуты они были готовы.

— Пусти меня через твой люк, — попросил Иван Григория, показав на башню танка. — Через верхний трудно, стреляют сильно.

— Ну как там? — спросил влезшего в танк капитана Вихура, обливавшийся потом.

— Все нормально, — ответил капитан. — Через час рыбу будешь в Эльбе ловить.

Мотор завелся сразу.

Они выехали из окопа задним ходом и на полной скорости рванулись вперед, но едва догнали цепь наступающей пехоты, едва выпустили три снаряда, как цели внезапно исчезли и белые полотна на дорогах сделали горизонт более светлым.

— Приготовлено у них, что ли, было? — удивился Янек.

Пехота собирала пленных. Танки, а среди них и «Рыжий», объезжали эти толпы людей и с открытыми люками шли цепью в сторону реки, берег которой был покрыт влажной зеленью. Через покрытые молодыми листьями ветки блеснула вода, и Павлов сказал:

— Эльба.

— По-польски Лаба, — добавил Кос.

— Не знаю, как вы, — отозвался Вихура, — а я уже снял сапоги.

Вихура вытащил из танка сиденье, положил его на четыре камня, сел на него. Погрузив ноги в теплую воду прибрежной отмели и держа в руке солидный кол, который служил ему удилищем, он ловил рыбу. Тонкая бечевка, привязанная к пробке от термоса, служащей поплавком, набухла от впитанной воды.

Все сильнее пригревало солнце. Мундир капрала висел на ветках вербы, рядом с ним — государственный флаг, а под кустом лежали сапоги.

Чуть дальше, в нескольких шагах, в тени большой ивы прилегли на брезенте остальные члены экипажа. Война кончилась, и никому не хотелось ни мыть танк, ни чистить стволы пулеметов и пушки. Вообще неизвестно было, что надо делать. Они загорали, отдыхали, лениво переговариваясь.

— Рыба раньше, — твердил Янек.

— Нет, раньше главное командование вермахта, — возражал ему Густлик.

— Рыба.

— А я тебе говорю, что командование вермахта быстрее сдастся.

— Спорим? На что?

— На что?.. Если выиграю, дашь мне увольнительную в Ритцен съездить.

— Сам не могу. У генерала надо просить разрешения. Что, тебе так тоскливо?

— Что-то муторно на душе, — признался силезец, вздохнув. — И к Гонорате хочу, и домой. Скоро четыре года, как своих стариков не видел.

— Если я выиграю, ты будешь этого пескаря чистить, потрошить и жарить.

Они протянули сплетенные руки Павлову, чтобы он разбил их. Григорий подумал, что это ему предлагают, и вместе с капитаном ударил. На секунду руки всех четырех соединились, напомнив о времени, когда они были на Оке. И двух лет не прошло с той поры, но чего только не было за это время, сколько произошло перемен и как многое уже никогда не вернуть. Танкисты погрузились в раздумье, на их лицах появилась легкая тень печали. Они не знали пока, что теперь будет дальше.

Саакашвили, натягивая сапоги, сказал:

— Пойду схожу к шоссе, может, что узнаю…

— Иди.

Кос тоже встал, босиком взобрался на танк.

— Погоди, — оттолкнул он в сторону Шарика, несшего вахту на башне.

Переступая с ноги на ногу, потому что разогревшаяся под солнцем броня обжигала ступни, Янек снял с радиостанции кресты Виртути и Храбрых, вернулся на брезентовую подстилку и стал их чистить тряпкой.

— Нет, я уже нет, — ответил Павлов на вопрос Густлика, которого Янек не слышал. — Даже металл устает, а что о человеке говорить! Я тысячи раз выигрывал поединок с минами. К примеру, после освобождения Варшавы, на улице Шуха… — Он замолчал, задумавшись, потом неохотно хлопнул рукой по нагревшемуся брезенту. — Даже рассказывать нет охоты. Пусть другие разминируют, а я буду переходить улицы только на перекрестках, пить кипяченое молоко и всегда носить шарф, чтобы не простудиться. Мы уже поработали…

— И куда же вы теперь, товарищ капитан? — спросил Янек Павлова.

— Когда?

— Теперь, когда кончилась война, — уточнил Густлик, думая о том же, что и Кос.

— В свою часть. Наверно, еще на месяц-два пошлют комендантом города, потому что язык знаю, ну а потом — в Новосибирск. К своим. Я же вам показывал фотокарточки.

— Я бы еще раз посмотрел, — сказал Елень.

Он осторожно взял фотографию, посмотрел на ребятишек и круглолицую улыбающуюся женщину, покрутил головой.

— Трудно таких сынков сочинить? — спросил он не без смущения.

— Да как сказать?..

Капитан не успел ответить, его перебил Кос:

— Мы пять дней знакомы, а вы говорите — домой.

— Нам неплохо воевалось, — добавил Елень. — И в воде и в огне. Вы же сегодня «Рыжего» спасли.

— Я тоже к вам привык, — признался Павлов.

Вдруг Вихура вскочил, выдернув удилище из воды.

— Рыба? — спросил Кос с надеждой в голосе.

— Едут! К нам едут! — крикнул капрал.

Он сунул босую ногу в сапог и стал привязывать флаг к колу, служившему раньше удилищем.

— Кто едет?

— Приведите себя хоть немного в порядок!

Кос вскочил в танк и с высоты поста, откуда вел наблюдение Шарик, увидел большой резиновый понтон, подплывающий с противоположного берега реки. Течение относило его к зарослям ивняка, в которых стоял «Рыжий». В лодке сидели три американских солдата: на носу — негр, черный, как августовская ночь, на веслах — молодой парень с коротко остриженными волосами, а на корме — постарше возрастом капрал с усиками.

Овчарка зарычала на чужих. Они ее услышали, сразу все заговорили, засмеялись, а молодой парень налег на весла. Минута — и дно понтона зашуршало по песку. Все трое выскочили на берег, вытащили понтон и остановились в нерешительности.

Напротив них уже стояли четверо танкистов в форме и сапогах, только Густлик с извиняющейся улыбкой на лице торопливо застегивал воротник. Собака сидела у ног Янека и внимательно смотрела.

С минуту царило молчание. Потом молодой американец, получив от капрала удар кулаком, издал звук, похожий на шипение шкварок на сковородке:

— Ссстрассвуйче.

Павлов, вспомнив кое-что из своих школьных познаний в английском, произнес в ответ:

— Хау ар ю?42

Все засмеялись. Негр первым протянул руку, и начались рукопожатия, похлопывания по плечам, и каждый старался перекричать друг друга:

— Наци капут!

— Виктори!

— Руссиа, Америка, попеда! — кричал молодой.

— Победа, — поправил его Павлов.

— Пис, — сказал капрал, тряся руку Густлика. — Ол уорлд пис.

— Пусти руку, а то оторвешь. Какой «пис»? — нетерпеливо спросил Елень.

— «Пис», — подсказал Янек, — это мир. Он говорит, чтобы был мир во всем мире.

— А ты почему знаешь по-польски? — неожиданно спросил американский капрал.

— Ты еще меня будешь спрашивать, почему я знаю по-польски? — не на шутку рассердился Густлик. — А ты откуда?

— Я из штата Огайо, но когда-то моя матушка имела маленькую ферму под Новым Таргом.

— Ну и ну! — Густлик распахнул объятия. — До самой Лабы пришлось идти, чтобы здесь встретиться…

— Поляк? Поляк? — тыкал пальцем в грудь Вихуру и Коса пришелец. — Ты?

— Русский, — ответил ему Павлов. — Рашн.

— Хи из рашн, энд зе ол ар май кантримен. — Американский поляк объяснил своим товарищам, что, кроме одного русского, все остальные — поляки.

Пока шел этот разговор, Вихура занялся делом: расстелил на крыле танка чистое полотенце, поставил бутылку, открытую банку консервов — одну из сплющенных взрывом на станции берлинского метро, положил хлеб.

— Силь ву пле, — жестом пригласил он гостей, наливая до краев кружки.

— Польская водка? — спросил капрал и торжественно объявил своим коллегам: — Полиш водка.

— Это папа с мамой, или по-другому — спирт с водой, — пояснил Густлик.

Американцы взяли кружки.

— Френдшип, — произнес негр.

— Ноу мор уор, — добавил молодой.

— Никакой войны, только дружба, — объяснил капрал из Огайо.

Он выпил одним духом, двое товарищей последовали его примеру. Жидкость обожгла горло, перехватила дыхание.

— Крепкая, — первым смог произнести капрал.

— Надо чем-нибудь закусить, — посоветовал Густлик.

— В такую жару лучше было бы выпить чего-нибудь полегче, — недовольно буркнул Янек.

— А у вас с собой нет? — спросил Вихура. — «Белой лошади»?

— Нет, виски нет, — с сожалением подтвердил капрал, — зато пиво есть.

Они побежали к понтону, принесли две жестяные банки с пивом и, быстро проколов в них дырки, налили полные кружки. Танкисты со смаком потягивали пиво, сдувая сверху пену. Американский капрал налил себе еще полкружки разведенного спирта и, выпив, начал философствовать.

— Здесь русские, там американцы, а поляки и здесь, и там. — Он показал на оба берега Эльбы. — Люблю я вас, ребята, а когда вернусь и матушке расскажу…

— Гуд! — одобрил негр, показав в улыбке ослепительно белые зубы.

— Я вас люблю и хочу сегодня получить от вас что-нибудь на память.

Капрал схватил Густлика за пуговицу, увидел на ней изображение польского орла и спросил:

— Можно?

— Зачем тебе? — удивился Елень, но, увидев грустную мину на лице капрала, достал из кармана перочинный нож и отрезал пуговицу. — Бери.

Американский поляк, растроганный, оторвал от своего мундира пуговицу и протянул ее Еленю:

— Тебе.

Молодой американец и негр, увидев, что делает капрал, последовали его примеру: отрезали по пуговице и протянули Вихуре и Косу. Негр схватил Вихуру за пуговицу и попытался ее оторвать.

— Погоди, не рви! — Франек достал из кармана горсть пуговиц и раздал их американцам.

Самый молодой из гостей подарил Косу перочинный нож. Янек сбегал к танку, нашел в вещмешке свои старые енотовые рукавицы и без слов вручил их ему.

— О! — воскликнул тот и обеими руками стал трясти руку Янека. Он просто не мог выразить словами, как он благодарен.

— Итс йор дог?43 — спросил он и погладил собаку по пушистому лбу.

Никем не замеченный, появился Григорий и, остановившись в нескольких шагах, с минуту смотрел на экипаж. Овчарка зарычала, обращая внимание своего хозяина на возвратившегося механика.

— Григорий, иди сюда, представься.

— Саакашвили, — три раза повторил грузин, пожимая протянутые ему руки.

— Грузия, Кавказ, — объяснил Янек. — Там, откуда Сталин.

— О, йес, — только теперь понял капрал. — Джорджа.

— Ну, что ты узнал?

— Густлик выиграл спор.

— Война кончилась, ребята, кончилась! — обрадованно воскликнул Елень и хлопнул американца по плечу, тот со смехом ответил ему тем же.

— Полная капитуляция?

— Еще нет, но на нашем участке уже конец. Все экипажи должны построиться в колонну на шоссе, — объяснил Саакашвили. — Генерал приказал немедленно двигаться.

— Едем, — решил Кос и обратился к американскому капралу: — Объясните своим товарищам обстановку.

— Раз надо, значит, надо, — нахмурил брови слегка запьяневший капрал.

Вихура сунул негру в карман недопитую бутылку, убрал остатки еды. Саакашвили вскочил в танк, открыл кран подачи горючего.

Капрал придержал Коса за руку:

— У меня еще одна просьба.

— Какая?

— Если бы я привез домой такой флаг, мама обрадовалась бы, что настоящий, польский…

— Бери, — согласился Кос, крепко пожал ему руку и вспрыгнул на танк.

Заработал мотор, «Рыжий» медленно двинулся с места. Американцы вытянули руки с поднятым вверх большим пальцем на счастье.

— Гуд лак!44 — кричал негр, приложив ко рту ладони.

Капрал отвязывал флаг от древка.

— Уот фо?45 — спросил его молодой американец.

— Фо май мазер46, — объяснил ему капрал.

Американцы толкнули понтон в воду и медленно поплыли к западному берегу, передавая друг другу из руки в руку недопитую бутылку «папы с мамой».

«Рыжий» развернулся на месте, беря направление на восток. Янек шлемофоном помахал на прощание гостям и скрылся в башне. Он низом пролез вперед и, присев на колени около механика, спросил:

— Не знаешь куда?

— Знаю. Только не хотел говорить при чужих.

— А нам-то скажешь? — подсел с другой стороны к нему Густлик.

— К Пейсе. Но сначала сосредоточение недалеко от Ритцена…

— Значит, я буду близко от Гонораты! — обрадовался Елень.

— …И будешь на большом приеме у генерала в честь победы.

— Там я и попрошу у него разрешения, чтобы панна Гонората могла с нами вернуться.

Он сказал «вернуться», и от этого короткого слова в танке словно светлее стало. В эту минуту все остро почувствовали, что именно сейчас начался новый, уже не фронтовой, период в жизни экипажа «Рыжего».

31. Похищение Гонораты

В полночь с 8 на 9 мая 1945 года в Карлсхорсте, находящемся в восточной части Берлина, маршал Жуков приказал провести генерал-фельдмаршала Кейтеля и еще двоих представителей немецкого главного командования, генерал-полковника Штумпфа и адмирала флота фон Фридебурга, в зал, где на поле лежал подготовленный акт безоговорочной капитуляции.

Первый пункт акта гласил:

В первом часу ночи 9 мая подписи под актом были поставлены, и война закончилась.

Во втором часу ночи, или в двенадцатом ночи по варшавскому времени, московское радио передало об этом сообщение, и немедленно по всему фронту началась такая неописуемая стрельба, какой, наверно, никогда не бывало во время боев, — все стреляли от радости, и уже не в противника, а в усыпанное звездами темно-синее небо, по которому еще ползли тучи только у самого горизонта. Наутро во всех армиях, дивизиях и полках началась «эпидемия» банкетов, приемов, праздников.

Танкисты привыкли действовать решительно и быстро, и вот в частях танковых и механизированных войск, едва колонны машин достигли района сосредоточения, столы были уже накрыты.

Майское солнце горело на меди начищенных до блеска инструментов, зажгло огоньки на серебряной палочке дирижера и на стеклах очков худого капрала, дувшего в самую большую трубу. Оркестр играл, стоя на лестнице белого широкого особняка. С еще цветущих яблонь, груш и слив в такт барабанному бою робко падал на землю снег белых лепестков.

Под деревьями, за столами, поставленными в ряд и накрытыми простынями, сидели соратники-танкисты, гости генерала. Пируя, пели под аккомпанемент «Оку», «Землянку» и «Расшумелись плакучие ивы», провозглашали тосты, оканчивавшиеся обязательным: «Нех жие!»

Экипаж танка 102 занял столик под раскидистой яблоней, усыпанной бледно-розовыми цветами, испускавшими благоухающий аромат. Перед сидевшими за столом громоздились аппетитные яства и бутылки, но издали можно было заметить, что все четверо не веселятся, как остальные.

Может, потому они сидели грустные, что именно сегодня проводили капитана Павлова, которого как знающего язык назначили комендантом городка в северной Лужице. Он приглашал всех в гости. Увидятся ли они еще? Выпадет ли им в ту сторону дорога?

Вихура, размахивая руками, долго что-то объяснял друзьям; а когда оркестранты сделали перерыв, чтобы передохнуть и закусить свежекопченой колбасой, он, постукивая ладонью по столу, закончил:

— Самых лучших девушек разберут, а мы останемся ни с чем.

— Не так уж все плохо, как ты рисуешь, — успокаивающе проворчал Густлик. — Сам же говорил, что какую-нибудь автомобильную фирму откроешь или стихи станешь сочинять…

— Что мне стихи, — перебил его Франек, — если я старым холостяком останусь. Одному Косу печалиться не о чем.

— Нам с Янеком печалиться не надо.

— Что-то ты слишком уверен. Может, Гонораты давно нет в Ритцене или она за Кугеля замуж вышла.

— Ни за кого она не вышла, — категорически заявил Густлик, но тут же помрачнел.

— Франек! — Григорий толкнул Вихуру в бок. — Давай вместе напишем в Гданьск письмо, чтобы сестры Боровянки к нам в гости приехали.

— Пропусков им не дадут. — Капрал сморщил нос и потер лоб ладонью.

— Пусть попробуют приехать к Лидке и Марусе в госпиталь, — посоветовал Янек и тут же добавил: — Я получил письмо от Маруси и не много из него могу понять.

— Покажи. Может, вместе… — предложил Григорий.

Но читать не пришлось — к ним приблизился генерал, который с бокалом вина в руке шел от стола к столу, чокался со всеми, поздравлял. С удивлением он увидел, что экипаж «Рыжего» едва дотронулся до еды и напитков.

— Что такое? Пост? — спросил он, стараясь перекричать оркестр, заигравший вальс.

— Так точно, — ответил за всех Саакашвили. — Сначала пост, а потом торт.

— Не понимаю.

— Сладкого ждем, гражданин генерал, — объяснил Кос. — Старший сержант Шавелло предупредил, что он сегодня по случаю окончания войны…

— Что он что-то такое приготовит, что никто из нас еще ни разу в рот не брал, — вмешался Густлик.

— Ну пока, до сладкого, давайте выпьем за эту звездочку, чтобы к ней еще добавились… — Командир протянул руку с бокалом к Косу.

— А за эту вторую большую мы тоже еще не пили, — подсказал Елень, показывая на генеральский погон.

Пригубив вино, командир двинулся дальше.

— Что ж ты пропуск в Ритцен не попросил? — буркнул Янек.

— Не успел, — оправдывался Елень.

— Может, Шавелло нас обманул? — с беспокойством спросил Вихура.

— О, идут! — первым заметил Григорий.

Между деревьями показался длинный ряд поварят в белых фартуках, с пирогами и тортами на подносах, а впереди в великолепном чепце шествовал старший сержант в очках, которые он надевал только в честь самых значительных событий. Он осмотрелся, увидел, где генерал, и, выпрямившись, двинулся в ту сторону с улыбкой счастья на лице. На хрустальном блюде он нес торт, размером в два раза больше противотанковой мины, сверкающий глазурью, пенящийся кремом и пахнущий ванилью. Он даже не заметил, что проходит мимо экипажа «Рыжего».

— Пронесет, черт, — шепнул Густлик.

— Не пронесет, — вполголоса ответил Вихура и, повернувшись на стуле, ловко подставил ногу.

Шавелло пошатнулся, вытянул вперед руки. Саакашвили перехватил блюдо и подал торт на стол. Константин и ахнуть не успел, как нож врезался в шоколадную макушку торта.

— Идет человек, идет — и вдруг спотыкается, — ворчал Константин, вставая с помощью Юзека и стряхивая песок с колен. — Хорошо, что хоть торт…

Изумление и отчаяние перехватили ему дыхание. Члены экипажа уплетали торт за обе щеки, облизываясь от удовольствия. На блюде осталась уже только половина торта с воткнутым в нее ножом.

— Танкисты! — заорал Шавелло не своим голосом и, выхватив из-под халата пистолет, с угрозой произнес: — Читайте молитву…

— Дядя, что ты, дядя?! — схватил его Юзек за руку.

Подскочили двое дежурных с повязками на руке и под руки повели его к дому.

— Что здесь произошло? — сурово спросил генерал, вернувшись от соседних столов. — Он пьян?

— Нет… — ответил Янек. — Не знаю, чего он на нас с пистолетом…

— Выясним.

Командир пошел первым, за ним подпоручник Кос, Елень, а последним — Вихура. Они быстро прошли мимо пирующих, обошли дом сзади, остановились у входа на гауптвахту. Часовой открыл засов.

Еще не осмотревшись в темном помещении, генерал грозно спросил:

— Вы что, с ума сошли, Шавелло?

— Нервы… — всхлипнул голос из-за стены.

— Война кончилась, так вы теперь в своих хотите стрелять?

Старший сержант, вытянувшись по стойке «смирно», начал объяснять:

— Да я ж всю ночь старался… Рот сделал из апельсина, нос и глаза из орешков, волосы из шоколада, волнистые, а они ножом в самое лицо…

— Он махнул рукой, видимо смирившись с судьбой.

Слова на какое-то время потонули в слезах, но он взял себя в руки и до конца объяснил:

— Я ж портрет дорогого генерала на торте сделал, а они сожрали, и никто не увидел…

— Выпустить, — приказал командир и, посмотрев сердитым взглядом на танкистов, пошел в сад.

— Пан Константин, мы не умышленно… — Кос протянул руку, предлагая мир.

— Как можно было разглядеть, что портрет? — примирительно произнес Вихура.

— Если смотреть, так можно было… — всхлипнул Шавелло, сжимая руку Янека. — Теперь уже не вернешь. Но если бы за руку меня не придержали… — Застегивая ремень, он отошел в сторону, чтобы окончательно успокоиться.

За ним в двух шагах двигался Юзек.

— Теперь несколько дней и думать нечего просить пропуск, — заметил Кос.

— А ты сам разреши. Мы махнем с Франеком, быстро обернемся, — предложил Елень.

— Разреши ему, — поддержал друга Григорий.

— Отсюда и тридцати километров не будет, а то потом, как двинемся, трудно будет вернуться, — доказывал Вихура. — Я специально ни капли не пил сегодня…

— Хорошо, — согласился Янек, — но только чтобы к рассвету вернулись.

Они исчезли, словно их ветром сдуло. Саакашвили напомнил Янеку про письмо от Маруси.

— Покажи — может, вместе поймем.

Не желая возвращаться к столу, они через сад пошли в поле, присели на траве под кустом терновника, и там, под аккомпанемент наполненных весенней радостью песен жаворонков, Янек начал читать Григорию письмо:

— «Любимый! Не знаю, удастся ли нам когда-нибудь отблагодарить Лидку за то, что она для нас сделала. Я прошу и тебя, и весь экипаж — не приезжайте в госпиталь…»

Кос остановился и спросил:

— Ничего не понимаю. А ты?

— Не все, — вздохнул Саакашвили. — Наверное, они из-за этих опаленных волос не хотят, чтобы мы приехали. Что Лидка сделала для вас — не знаю, но другой такой девушки днем с огнем не сыщешь…

Уже час вездеход Вихуры трясся по разбитой лесной дороге, подпрыгивая на выбоинах, корнях и камнях.

— Проклятая дорога, — ругался Елень, ухватившись за ручки, чтобы удержаться на месте.

— По шоссе без пропуска далеко не уедешь, — буркнул Вихура, сидевший за рулем. — Самое худшее еще впереди, потому что, как ни крути, а придется переезжать через главную дорогу на Костшин и Познань, а по ней сплошным потоком войска идут.

— Но ждать больше нельзя. Привезем Гонорату к Марусе в госпиталь, и они все трое вместе вернутся в Польшу. Я боюсь ее потерять…

— Неизвестно, ждет ли она еще, — поддел его Вихура.

— Смотри лучше, как бы с дороги не сбиться, — произнес в ответ Густлик.

С минуту ехали в молчании. Лес редел все больше, и вскоре машина, преодолев неглубокий ров, проехала между деревьями и остановилась в тени разросшихся кустов орешника.

Левее, метрах в двадцати, на выжженном, выкорчеванном участке, парнишка лет пятнадцати, в длинноватом балахоне, вел под уздцы коня с выпирающими сквозь шкуру ребрами. Старик, в рубашке с закатанными рукавами, в военных брюках и полевой шапке, на которой остался след от отпоротого спереди гитлеровского орла, шел за плугом. Закончив борозду, они остановились, чтобы отдохнуть и посмотреть с небольшого пригорка вниз, на широкое шоссе, по которому, подобно быстрой, неспокойной реке, несся поток войск.

Вихура выключил мотор, и сразу же сквозь шум и рев машин они услышали веселые, залихватские голоса, сопровождаемые стуком копыт. Узнав мелодию, они начали различать слова:

От Берлина еду, сабельку точу, сабельку точу, Вынеси платочек, моя дорогая, я тебя прошу.

Они посмотрели друг на друга. Вихура бросился к машине, вытащил из-под сиденья бинокль и, посмотрев в пего, отдал Еленю.

— Он.

— Верно, — подтвердил Густлик. — Надо бы подъехать, руку хоть пожать.

— Так сразу влипнем. Нужно выждать момент и потом перескочить дорогу на полном газу.

В бинокль отчетливо был виден едущий во главе отряда усатый командир, теперь уже не вахмистр, а поручник Калита. Узнать его было нетрудно, хотя на щеке появился новый шрам, но зато и медалей на груди прибавилось. В первой тройке в середине ехал гармонист, а по бокам обладатели самых мощных глоток в разведывательном эскадроне.

За белый платочек, за белый платочек дам перстенечек…

Еще и хлеб не созреет, лес не поседеет, А я уж тебя, а я уж тебя возьму себе в жены.

Песню уланов все больше заглушал шум моторов. Бригада тяжелой артиллерии приближалась к перекрестку дорог. В открытых вездеходах ехало командование, на тягачах — трактористы и командиры орудийных расчетов, а на лафетах, словно воробьи на заборе, — артиллеристы.

Под брезентом грузовиков, перевозящих боеприпасы, было битком набито всякого солдатского имущества, а на бортах белели недавно написанные лозунги: «Встречай, родина!», «Победили в бою — возродим родину!»

Написаны они были заранее, потому что солдат уже знал, что не прямой дорогой и не сразу вернется домой.

Елень перевел бинокль в сторону и прочитал на дорожном указателе у перекрестка две крупные надписи «БЕРЛИН» — латинскими буквами и кириллицей, острые концы досок показывали, откуда двигаются войска. Напрямую до Костшина было 20 километров, до Познани — 207, но польские части, как кавалеристы, так и артиллеристы, сворачивали в сторону Франкфурта, Котбуса и Шпремберга.

Потянулась еще колонна орудий, а мимо нее сбоку стремительно промчалась рота мотоциклистов, и Густлик подумал, что если бы не поднятая пыль, то он разглядел бы среди них подпоручника Лажевского.

Сразу за орудиями двигался советский гвардейский стрелковый полк. Впереди — командование при орденах и Знамя, а за ним разведчики, певшие песню о Катюше и расцветавших яблонях и грушах и присвистывавшие после каждого куплета.

Советские солдаты шли маршем на Познань, а рядом с ними — польские во главе с командиром полка. Колонна поворачивала на юг, напевая:

Вот вернемся из Берлина, из Берлина, Выйдет нам навстречу красавица дивчина.

Песни перекликались, сливались, накладывались одна на другую, как когда-то на той сибирской станции, где встретились Елень и Янек. Солдаты соседних колонн перекликались, обменивались папиросами и табаком. За пехотой, ревя моторами, ползла колонна танков в тучах пыли. Она остановилась, чтобы пропустить через перекресток остатки замыкающего батальона.

Войска шли, а Елень и Вихура все сидели в своей машине, замаскированной кустами орешника. Тени стали длиннее, солнце пригревало спины, и Густлику становилось все тоскливее.

— До второго пришествия, что ли, тут думаешь сидеть? — спросил он Вихуру.

— Пока на шоссе не образуется пробка — и думать нечего.

— А если не образуется?

— Идет столько машин, так что какая-нибудь должна остановиться, — убежденно заверил его Франек.

Ждали еще четверть часа в напряженном молчании, а затем оказалось, что Вихура знает законы, действующие при массовом передвижении техники по дорогам. Примерно в полукилометре от них в сторону Берлина что-то произошло: какой-то тягач с орудием или автомобиль с прицепом встал почти поперек двигавшегося потока, два других пытались его обойти одновременно и плотно заткнули узкое горло свободного проезда. Сзади поток напирал, накапливался, а впереди поредел — появился просвет.

— Держись крепче за ручки, — посоветовал Франек Густлику, заводя мотор.

Они рванулись с места как на спортивных автогонках. По песчаной узкой дорожке проскочили в облаке пыли выкорчеванный участок, с визгом тормозов убавили скорость у кювета, переехали через него и, непрерывно сигналя, протиснулись сквозь пехоту.

Резким поворотом Вихура избежал столкновения с грузовиком, водитель которого считал, что раз он едет по главной дороге, то ему не следует сбрасывать скорость. По мостику, продырявленному артиллерийским снарядом, съехали на боковое шоссе, удалились от главного, и только тогда, вытирая пот со лба, капрал перевел дыхание.

— Я думал, что меня этот грузовик долбанет, и тогда не миновать мне «фитиля» от начальства. — Он обратил внимание Густлика на указатель с надписью «РИТЦЕН». — Смотри, уже близко.

Силезец от радости стукнул его по спине, машина вильнула в сторону и налетела на каменный оградительный столбик.

— Холера бы тебя взяла! — выругался Франек, останавливая машину. — Будет вмятина.

Он выскочил из кабины, подбежал к капоту и, ощупывая пальцами, осмотрел вмятину на бампере; потом сел за руль, тронулся, и дальше они ехали молча почти до самой цели.

Когда с лесистой высоты они увидели Ритцен, он показался им большим, чем в действительности. Может, потому, что много людей ходило по улицам — военных и гражданских. Благодаря тому что взорвали дамбу, город был быстро взят и теперь, после того как окна в домах были застеклены, он выглядел неразрушенным. Только отметины на стенах свидетельствовали о том, откуда и куда шли пулеметные и автоматные очереди.

Не зная адреса, Вихура и Елень решили начать розыски с центра города, от той треугольной площади, на которой стояла зенитная батарея. Оказалось, что они попали в самую точку, потому что в кирпичном здании — музее часов, служившем им когда-то квартирой, теперь находились комендатура и городской магистрат. У входа они увидели в группе женщин мужчину в одежде, переделанной из немецкой военной формы. Он раздавал какие-то листки бумаги, на которых черкал несколько слов, делая устные распоряжения.

Подошедший советский офицер козырнул ему в ответ на приподнятие шапки.

Группа работниц с лопатами и граблями отошла, получив какое-то указание, и начала вскапывать газон, на котором еще оставались следы от окопов.

Когда машина с Густликом и Вихурой подъехала, мужчина обернулся и, увидев солдат, широко развел руки:

— О, герр Елень! Ихь вартэ… Я жду вас с большим нетерпением.

Густлик, выскочив из машины, остановился в двух шагах от него и, не подавая руки, сурово спросил:

— Как поживает панна Гонората?

— Я полагаю, очень хорошо.

— Ну, хорошо…

Елень схватил немца за руку, сильно тряхнул ее, а потом представил:

— Обер-ефрейтор Кугель. Капрал Вихура. Где она?

— А вот сейчас пойдем. Здесь, в нескольких шагах отсюда.

— Поедем, — жестом пригласил Франек.

Он резко развернулся на месте, а потом свернул вправо, в боковую улочку, и притормозил перед виллой, прикрытой бело-розовым облаком цветущих яблонь, груш и вишен. Над воротами висела большая вывеска: «Милитэранштальт».

— Что это такое? — спросил Елень.

— Здесь как раз и есть фрейлейн Гонората, — с достоинством ответил Кугель.

Гонорате не раз снилось, как за ней приезжает Густлик. И не раз она упаковывала свой дорожный сундучок, а потом со слезами на глазах распаковывала…

Она сидела в комнате на первом этаже, заставленной мебелью, заваленной салфетками, покрывалами, украшенной сотней фаянсовых изделий, снесенных сюда со всей улицы по указанию Кугеля. Гонората следила здесь за чистотой, стирала пыль с изящных вещей, и это ее успокаивало.

Гнетет мое сердечко Печаль большая.

Полюбила его, А приедет? Не знаю.

Она напевала, спарывая гитлеровских орлов с салфеток и скатертей. Оставляла только вышитые наподобие монограмм красивые готические буквы.

В одной косе у нее была красная ленточка в память о событии, происшедшем месяц назад, другая расплелась на конце. На пальце светилась начищенная до блеска шестиугольная гайка, выполняющая функции обручального кольца.

Когда на этаже раздался звонок, она оставила работу, подняла голову.

Послышались щелканье замка, тихие голоса разговаривающих, а затем быстрый стук башмаков по ступенькам. В дверях появилась горничная в передничке и кружевном чепчике.

— Герр Кугель мит цвай зольдатан, — произнесла она, доложив о прибытии Кугеля с двумя солдатами.

— Не хочу видеть ни его, ни этих… — Она замолчала и уколола себя иголкой в бедро, чтобы убедиться, что она действительно не спит.

За горничной, в проеме открытых дверей, кроме Кугеля показались два польских солдата, и одним из них был плютоновый Елень. В слезах расплылись все лица, кроме того одного, целый месяц изо дня в день ожидаемого. Она хотела встать, пойти ему навстречу, но ее вдруг покинули силы.

Елень сделал несколько шагов, остановился перед креслом.

— Ну вот и я, Гоноратка. Поедем…

Неожиданно для самой себя она ответила:

— Почему так поздно? Сколько времени здесь сижу и сижу, двадцатую скатерть выпарываю.

— Нам нужно было войну закончить. А теперь поедем.

— Я не пойду за пана Густлика.

Он встряхнул головой, будто его кто палкой огрел, и без слов стал поворачиваться к двери.

— Иди сюда. Забери кольцо. — Она хотела снять гайку с пальца, но не смогла и, прося о помощи, протянула ему руку.

Он грохнулся на оба колена, наклонился к ладони. Девушка, стыдливо прикрывая монограмму на скатерти, поднесла ее к влажным глазам.

— На, чистый, — подал ей Густлик носовой платок. — Не стоит «гитлерюгендом» глазки вытирать.

— Глупый, неужели пан Густлик не может догадаться, что означают эти буквы?

— Да и Гонората, наверно, тоже, — заметил Вихура, подойдя ближе и отдавая честь. — Что имеем, то и забираем, и марш-марш домой. Командир приказал быстро вернуться.

— Не так быстро. Здесь я командую, — возразила Гонората.

Она встала, подавая ему руку, а потом специальной палочкой ударила в медный гонг.

На этот сигнал со всей виллы сбежалась прислуга: садовник, дворник, повар с помощником, две горничные, и все, словно хорошо вымуштрованные войска, встали шеренгой у стены. Гонората объявила:

— Аларм ан аллен фронтен, тревога по всем фронтам. Резать, рубить, варить, жарить. Сегодня вечером прием. Такой гроссес фест. Большой праздник…

Высоко взлетела в ночное небо ракета, описала дугу и рассыпалась на разноцветные блестки-звездочки. Кугель, стоя у открытого окна, заряжал следующую, но Елень придержал его за руку:

— Хватит.

— Последняя.

— Довольно. Пора ехать.

— Давно пора, — подтвердил Вихура. — Что за удовольствие, когда не все могут пить.

— Я выстрелю, как поедете. Чтобы в жизни мы еще раз встретились.

— Я бегу заводить мотор, а вы выходите с вещами.

— Только чтобы мы, Кугель, не так встретились, как в тот раз на шлюзе. — Густлик поднял недопитый бокал и чокнулся с немцем.

— Спать хочется, — произнесла Гонората, вытягивая руки. — Спасибо вам, господин Кугель. Все-таки среди обер-ефрейторов встречаются порядочные люди.

— У тебя сон пройдет, Гоноратка, как только мы поедем и тебя ветром обдует, — успокоил ее Густлик.

Вернулся Вихура и с понурым видом сообщил:

— Мы не едем.

— Почему?

— Потому что у нас увели машину. Была — и нету.

Некоторое время царило беспокойное молчание.

— Давайте здесь переночуем, — предложила Гонората.

— Армия завтра выступает к Нисе. Двадцать четыре часа опоздания считаются дезертирством, — объяснил Вихура, повесил на плечо винтовку и громко щелкнул пальцами.

— Господи! — испугалась девушка. — Надо что-то делать.

— Кому была нужна машина, если война уже кончилась? — вслух рассуждал Елень.

— У советских здесь сейчас с сотню машин стоит, — нерешительно подсказала Гонората.

Кугель, услышав эти слова, явно забеспокоился и начал прощаться.

— Единственный выход, — произнес Вихура, — воспользоваться их машиной.

— Это же наши союзники, с которыми вместе кровь проливали! — возмутился Елень, а потом спросил Гонорату: — А сильно они их охраняют?

— Часовой, сзади сетка, — объяснила девушка, доставая из угла прихожей садовые ножницы.

Силезец взял в руки, попробовал их и вслед за Вихурой повторил:

— Видно, придется одолжить.

Ровными рядами, плотно прижавшись друг к другу, стояли большие грузовики, юркие полуторки и коренастые приземистые вездеходики. Один из вездеходиков тихонько сдвинулся с места, выкатился через дыру в сетке на парковый газон, с газона на аллейку и остановился около густого кустарника.

Из тени выскочил Вихура, быстро бросил в машину три чемодана и сундучок, усадил между ними Гонорату, а сам сел за руль и вполголоса скомандовал:

— Первая скорость.

Машина послушно тронулась с места, набрала скорость, выехала на улицу, свернула за угол. Из-за машины вынырнул запыхавшийся Густлик.

— Ух! Сможешь теперь зажигание включить? — спросил он Вихуру и сел рядом с ним.

— Ключ подходит, — обрадовал его Франек.

Мотор завелся сразу. Они выехали на шоссе. Позади них в небо взлетела прощальная ракета обер-ефрейтора Кугеля.

— Действительно, порядочный человек, — отозвался о нем Франек.

— А мы вот не порядочные, — со злостью буркнул Густлик. — Черт знает что! У своих красть!

— Одолжить, — поправил его Вихура.

Они выехали между домов на шоссе, обсаженное фруктовыми деревьями. Ярко светила луна.

— Что-то там давит, — сказал силезец. Он встал, приподнял сиденье и вытащил из-под него номерной знак. — Смотри-ка, Вихура, — вроде наш…

— Факт, — подтвердил капрал.

Съехав на обочину, он затормозил, выскочил из машины и осмотрел капот.

— Иди сюда, — позвал он Густлика. — Смотри-ка, — показал он ему вмятину на бампере, которую они получили, наскочив на столбик сразу за перекрестком. — Собственную машину угнали!

— Колдовство какое-то, — удивился Елень, садясь в машину и поплотнее укутывая в одеяло сладко спящую Гонорату.

— А что тут удивительного? — пожал плечами Вихура, включая первую скорость. — Нормально, как и должно быть между соседями, — философствовал он. — В итоге то на то и выходит: сколько было машин у нас и у них, столько и осталось.

Они быстрее поехали по пустынному шоссе, чтобы успеть к выступлению армии на юг, на землю у Нисы Лужицкой, которая снова стала польской.

32. Последняя пуля

Они вернулись с Гоноратой вовремя. Вначале казалось, что никто не заметил этого похода за нареченной Густлика, но когда танковые части вслед за пехотой двинулись к Лужице, генерал задержал экипаж «Рыжего».

— Останетесь здесь еще два-три дня. За это время вы, подпоручник Кос, оформите все формальности, связанные с личной жизнью членов экипажа.

— Может… — начал Кос.

— Никаких «может», — отрезал генерал. — Я хочу иметь танк, а не туристический домик для одной семьи на гусеницах. У Вихуры в наказание я отобрал автомашину. Он поедет с вами как пулеметчик и помощник Саакашвили.

— И так одно место свободно, ведь Томаш не вернулся.

— Поедете вчетвером. Черешняку заместитель командующего армией дал в Варшаве двухнедельный отпуск, чтобы смог навестить родителей. Вернется сразу в Лужицу.

— Хитер этот Томаш, — проворчал Густлик, когда отошел командир.

— Тебе бы его хитрость, — ответил ему Янек. — До осени будем теперь по инстанциям бегать, пока Гонората солдатом станет.

Формальности были действительно канительные, потому что у всех штабных писарей после окончания войны в голове что-то окончательно перевернулось и их приходилось буквально припирать к стенке, чтобы они выписали очередную нужную бумажку.

Экипаж ходил в полном составе, и там, где не помогало ни офицерское звание Янека, ни просьба Григория, Густлик хватал упорного за руку и, сдавливая ее, не спеша произносил:

— Если бы вы нам это написали, я был бы рад.

Лишь в конце третьего дня Гонората стала военнослужащей — рядовым санитарного батальона, — приданной в помощь Марусе, которая руководила отделением армейского полевого госпиталя. Когда новая санитарка прибыла на место, Маруся, пользуясь случаем, слово за словом объяснила Янеку смысл своего письма и в конце добавила:

— Все нужно бы начать сначала, но нас разделили бы километры, дни и месяцы, может, даже и годы…

Они упросили Лидку подойти к окну. Спрятавшись в нише, она произнесла:

— Я здесь… Добрый день.

— Выздоравливай поскорее, — первым заговорил Янек, — и возвращайся к нам. Спасибо тебе, Лидка.

— Если хочешь, в танке у нас есть место: Томек в отпуске, — предложил Густлик.

Григорий так и не нашелся, что сказать, хотя высказать нужно было так много важного.

Только когда они отходили и Григорий обернулся, за окном мелькнули худое лицо и белый платочек на голове. Он сделал вид, что ничего не заметил, боясь, что девушке будет неприятно.

На четвертый день двинулись чуть свет, потому что на ночь хотели остановиться у капитана Павлова в городе, комендантом которого он был назначен. В полдень, не останавливаясь, закусили хлебом с консервами и помчались дальше, сменяя Григория за рычагами управления каждый час, чтобы тот мог немного размяться.

— Иван нам, наверное, такой ужин сообразит! — уверял всех Григорий.

— Он обещал мне показать, как считать на логарифмической линейке, — вспомнил Янек.

«Рыжий» несся по шоссе, залитому солнцем, обсаженному с обеих сторон фруктовыми деревьями. Кроме Григория, который снова вел машину, все сидели на башне, с нетерпением вглядываясь вперед.

— Вон за той горкой, — сказал наконец Кос, взглянув на карту.

Выехали на плоскую седловину и внизу, не дальше чем в полукилометре, увидели раскинувшийся у реки лужицкий городок. Красными пятнами горели островерхие крыши его домов, сверкали купола костелов, башня ратуши с часами золотистым шпилем упиралась в небо. У самой реки видны было заросшие зеленью развалины старого замка, а рядом с ними — широкие бастионы форта девятнадцатого века. И все это было залито ярким светом майского солнца.

Танкистов удивило, что на улицах много стариков, калек. Некоторым помогали передвигаться дети. Мальчик, видимо внук, толкал тележку с парализованной бабкой. Этим движением на улицах руководили советские солдаты, слабым и немощным помогали садиться в грузовики и увозили их куда-то.

Танкисты посмотрели друг на друга, недоумевая.

— Что за чертовщина? — проворчал Вихура.

— Сдурели, что ли? — буркнул Густлик.

Когда они подъехали ближе, Кос заметил Павлова в группе, руководившей этой странной эвакуацией.

— Сейчас узнаем, в чем дело, — сказал Янек. — Останавливай, — приказал он механику и, стоя рядом с башней, крикнул издали: — Товарищ капитан!

Иван обернулся и, заслоняя глаза рукой от солнца, удивленно посмотрел на танк. Янек спрыгнул на землю и побежал навстречу капитану.

— Мы к вам в гости. Узнаете?

— Очень рад. Только вот момент у нас сейчас сложный, — озабоченно ответил сапер, — город эвакуируем.

— Почему?

— Склады со взрывчаткой в форте заминированы, — показал он в сторону города. — Все взлетит на воздух.

— Когда? Почему?

— Пойдем со мной — узнаешь, — на ходу сказал он. — Наша контрразведка схватила как раз того, кто минировал.

— Командуй здесь, Густлик! — крикнул Кос в сторону танка. — Я скоро вернусь.

— Есть!

Один из солдат-регулировщиков увидел «Рыжего», подбежал к краю кювета и, размахивая красным флажком, кричал Еленю:

— Назад! Как долбанет, так гусеницами накроешься.

— Не надрывайся, сынку, а то охрипнешь, — рявкнул ему в ответ силезец.

Павлов и Кос сошли с шоссе у небольшого бетонного мостика на откосе, покрытом окопами и ходами сообщения. Через несколько шагов они спрыгнули на дно траншеи, пошли гуськом, быстро минуя острые повороты, и наконец за третьим Янек почти столкнулся с часовым.

— Стой! — приказал солдат.

— Я комендант города, — бросил Павлов. — Проходите, — пригласил он Янека.

Еще один поворот, а потом траншея стала шире, и они увидели советского полковника, который кричал в трубку:

— Повторяю: ни одного солдата не пропускать за указанную границу! Война кончилась, и ты не имеешь права толкать людей на верную смерть для спасения нескольких калек!

Он бросил трубку и приветствовал Павлова:

— Здравствуй, комендант. Как дела?

— Эвакуация заканчивается. Сейчас еще схожу к форту и поищу.

— Это кто с тобой?

— Подпоручник Кос, — представился Янек.

— Друг из польской армии. Мы в Берлине вместе воевали.

— Ты сам искать пойдешь?

— Я же сапер.

— Нечего тебе рисковать. Сапер или не сапер — не твое дело. Что с того, что еще двух-трех немцев выведешь, если они свой собственный город обрекли на гибель.

— Я не из-за этих трех хочу идти, а из-за города. Спасти город надо. Если бы удалось обнаружить детонатор…

— Слишком мало времени. Эта сволочь утверждает, что в шесть все будет кончено. Считаю, что никто лучше его не знает об этом, — показал он на пленного.

В углу окопа стоял майор в форме инженерных войск, с черными отворотами, с озлобленным лицом фанатика. Правой рукой в кожаной перчатке он придерживал левую забинтованную ладонь.

— Больше он ничего не скажет, — добавил полковник, — кроме того, что уже сказал: «После смерти фюрера пусть гибнет весь мир».

— Я знал… — в задумчивости произнес Павлов. — Знал, что старый форт набит сотнями тонн взрывчатки, но откуда взять транспорт и грузчиков, чтобы это все вывезти? Жизнь людей нужно было организовать…

— Ты думаешь об их жизни, а он — о смерти. Убил часового, пробрался в подземелье и где-то там заложил детонатор или, может, только пустил в ход часовой механизм, установленный, когда здесь еще гитлеровцы хозяйничали… Когда мы его брали, он ранил гвардии старшину, и теперь человек вернется домой без ноги, а ведь всю войну прошел и пуля его не брала…

— Я пойду, — решил Иван.

— Пошли, — заговорил Янек. — Во-первых, так будет быстрее, во-вторых, под броней безопасней, а в-третьих, я тебе искать помогу.

— Разрешите действовать, — обратился капитан к полковнику.

Полковник посмотрел на часы, которые показывали четыре часа сорок три минуты, и, с минуту подумав, ответил:

— Не имею права запретить.

Немецкий сапер, видимо, понимал, о чем говорят в его присутствии, а может, догадался о содержании разговора и неожиданно разразился издевательским смехом.

— Блиптод ист айн гутер тод, — произнес он деревянным, приглушенным голосом.

— Ты прав, мгновенная смерть — хорошая смерть, — глухо произнес Янек и, подойдя к пленному, поднял руку.

Казалось, он хочет ударить, но танкист только сорвал с головы немца пилотку.

— Не каркай, — кратко произнес он.

…Вихура смотрел с танка и говорил Густлику:

— Не вовремя мы сюда приехали. Пока что нужно бы в другую сторону повернуть дышло, — показал он на орудие.

Подошел Саакашвили, успевший разузнать, что происходит, и сообщил:

— Заминировано все, город взлетит на воздух. Пора сматывать удочки. Куда Янека понесло?

Елень не отвечал, гладил по голове Шарика и осматривался по сторонам.

— Отослал письмо? — неожиданно напомнил Григорий Вихуре.

— Что?

— Письмо Хане и Ане, чтобы приехали…

— Отослал и получил ответ, — флегматично ответил Франек, доставая из кармана конверт, и прочитал Григорию приписку почты: — Адресат неизвестен.

— Как это неизвестен? — удивился Григорий.

— Почте неизвестен, — буркнул Густлик. — Может, выехали куда, может, украл их кто… — Заметив подходящего с Павловым Янека, он предупредил экипаж: — Внимание, командир возвращается.

Высунувшись из люков, они приветствовали капитана.

— С машины! — неожиданно приказал Кос.

Послушался только Шарик, он прыгал вокруг хозяина, радуясь его быстрому возвращению.

— Спокойно, — приказал Янек и удивленно добавил: — Вы что, не слышали? Я сказал: с машины. Сам поведу.

— Куда? — удивился Саакашвили, поудобнее усаживаясь за рычагами. — Если тебе тесно, можешь выбросить стрелка или наводчика.

— Гжесь! — предостерегающе буркнул Елень.

— Что?

— Поосторожнее, а то пожалеешь, — съязвил силезец, влезая в башню.

— Нужно найти детонатор и обезвредить. Весь экипаж для этого не нужен. Зачем рисковать всем?

— Четверо скорее найдут, чем двое, — возразил Елень.

— Как четверо? Пятеро! — уточнил Вихура. — В Берлине остался, и до сих пор, как вспомню, так меня икота начинает мучить.

— Там у тебя пройдет, — съязвил Елень.

Кос вскочил на башню, надел шлемофон.

— Заводи, — приказал он, и почти одновременно взревел мотор. — Шарик!

Собака вскочила механику на колени и проползла в свой угол, где лежала подушка с вышитыми на ней бабочками и цветами.

— Место Томаша свободно, — объяснил Янек, помогая Павлову влезть.

— Теперь нормально, экипаж в полном составе, — добавил Елень.

Танк двинулся по шоссе под небольшой уклон, быстро набрал скорость. Через минуту он уже мчался на полном газу, наискось пересек вспаханное поле Под городом, проехал прямо через сад и, не снижая скорости, выскочил на улицу. Здесь мотор танка грохотал резче, лязгали гусеницы по каменной брусчатке. Гремело эхо, отраженное от пустынных улиц, от покинутых домов с разинутыми окнами и дверьми. Все носило след поспешного, панического бегства: валялись брошенные чемоданы, которые, видимо, оказались слишком тяжелыми; стояла нагруженная постельными принадлежностями садовая тележка, уткнувшись сломанной осью в водосточную канаву; посредине мостовой валялась большая кукла. «Рыжий» слегка свернул — Саакашвили проехал над игрушкой, чтобы не раздавить ее гусеницами.

— Потише… вправо, — подавал команды Янек.

Они проскользнули между стен, по липовой аллее помчались через сквер в сторону рва форта.

— Медленнее… еще медленнее…

Под тяжестью «Рыжего» затрещали и прогнулись бревна настила моста. Осторожно, словно ноги подкрадывающегося разведчика, ступали на настил стальные траки гусениц. «Рыжий» был похож на приготовившегося к прыжку хищника.

Все люки были закрыты. Все сидящие в танке припали к перископам, за исключением Вихуры, втиснувшегося в угол и прикрывавшего руками собаку на случай сильного взрыва.

Мост остался позади, и по-другому загудел мотор под сводом ворот форта, танк даже двинулся быстрее, но Саакашвили сразу же выжал сцепление и резко затормозил.

— Кабель, — доложил он. — Рвать?

— Нет, — поспешно ответил Павлов. — Надо проверить. — Он протянул руку к замку люка.

— Стоп, — остановил его Кос. — С танка проверишь, Иван, — первый раз обратился он к капитану по имени, но никто на это не обратил внимания. — Закрой за мной, — приказал он Густлику.

— Яничек…

— Замолчи.

Кос уже был на броне, прикрыл люк и, словно боясь сильной встряски, осторожно сошел с гусеницы на землю.

В воротах, на обитой штукатурке, чернела надпись с черепом: «Либер тод, альс нидерлаге» — «Лучше смерть, чем поражение».

Черный водонепроницаемый кабель лежал наискось на каменной мостовой. Один его конец исчезал в канализационном колодце, другой вел к низким перекосившимся дверцам с нарисованными на них черепом и перекрещенными костями.

На фоне мягкого, спокойного рокота танкового мотора, работавшего на малых оборотах, каждый шаг Янека отдавался гулким эхом. Рассыпанные на мостовой куски кокса громко хрустели под ногами.

Из ворот был виден круглой формы двор форта. Над насыпью что-то как будто зашевелилось. Янек замер. Нет, наверное, ветер. Или просто померещилось. Он перенес из-под стены две каменные плиты, которыми выкладывают тротуар, уложил их против правой гусеницы с обеих сторон кабеля и, выйдя к танку, дал Григорию знак трогать.

«Рыжий» вздрогнул, положил трак на плиту, легонько въехал и медленно продвинул правую гусеницу над кабелем. Янек отошел назад и в тот момент, когда последний трак прошел над проводом, дал знак чуть повернуть и остановиться.

Когда он вернулся в танк, десантный люк в днище уже был открыт. Капитан, лежа на полу, руками в резиновых перчатках осторожно снимал перочинным ножом изоляцию, тихонько насвистывая песню о Днепре.

Через минуту оба провода кабеля были оголены. Павлов присоединил к ним контакты амперметра. Щелчок переключателя прозвучал резко, как выстрел. Стрелка дрогнула, но лишь от легкого толчка. Еще щелчок, еще… Стрелка неподвижно застыла на нуле…

Павлов отсоединил контакты, продолжая насвистывать, и наклонившийся над ним Густлик, вытирая пот со лба, подал ему ножницы. Перерезанный провод начал извиваться, как раненая змея.

— Вперед! — прозвучала команда.

Танк выехал из ворот на небольшой круглый двор. Башня медленно сделала полный оборот. Перископы внимательно обследовали форт.

— С машины, — приказал Янек. — Густлик, к орудию.

— Осталось двадцать семь минут, — сказал Павлов. — Если судьба нам не поможет…

— Судьба или Шарик, — перебил его Янек и, достав из кармана пилотку немецкого майора, дал Шарику понюхать.

Саакашвили и Вихура тем временем подошли к металлическим, покрашенным масляной краской воротам — их несколько зеленело в стене форта. Скрипнули петли тяжелых створок. Внутри танкисты увидели сотни, а может, тысячи наставленных под самый потолок ящиков с тротилом.

Саакашвили протиснулся по узкому проходу в середину, посветил фонариком. За первым казематом находились второй и третий склады, также набитые взрывчаткой до самого верха. Григорию стало страшно, он вернулся и, учащенно дыша, сказал Вихуре:

— Там еще раз в сто больше, чем здесь…

— Что ты волнуешься? — перебил его Вихура. — На нас с тобой по четверть кило — и то много. Тысяча или сто тысяч тонн здесь, это все равно.

— Ищи, Шарик, — подталкивал Янек овчарку.

Собака обежала склад, обнюхав ящики, и вернулась.

— Не было здесь этой сволочи? Не было?

Шарик пролаял, что должно было означать, что нет, не уловил он запаха, шедшего от немецкой пилотки.

— Ты думаешь, что сам майор закладывал детонатор? — спросил Вихура.

— Он себе руку повредил. Думаю, что когда устанавливал взрыватель.

— А если нет? Он мог иметь помощников. Одни простыни вывесили, но были и такие, которые собственной головы, набитой Гитлером бешенством и злобой, не жалели.

— Не морочь голову. Нужно было остаться.

— Тут сто таких складов, как этот, — заговорил Григорий.

— Тебе бы пришлось обследовать каждый за пятнадцать секунд, чтобы найти взрыватель, и осталось бы две минуты на разминирование.

— Янек! — крикнул Павлов, который до этого не отходил от танка, а внимательно изучал двор форта.

— Я! — Кос подбежал вместе с Шариком.

— Немцы любят порядок и запасы…

— Да. По-ихнему орднунг и форрэтэ… — подтвердил Кос.

— Думаешь, весной они готовили топливо на зиму?

Саакашвили раздавил большой кусок кокса, и он резко треснул под ногой.

— Нет. Тем более под конец войны. Понимаю, — сказал Янек.

Он сделал несколько шагов, глядя под ноги — повсюду куски кокса размерами с грецкий орех, но перед низкими металлическими дверками их было больше, чем где-либо.

— Закрыты.

— Погоди. — Вихура подошел и плечом отодвинул командира.

Говорить было некогда, поэтому, ни о чем не спрашивая, он достал из-за голенища тонкую ножовку и ловко начал перепиливать скобу.

— Хорошую сталь они пускали на танки, — заметил он, через минуту открывая дверки. — А это черт знает что.

— Стоп, — остановил Павлов Янека. — Теперь сапер вперед.

Светя фонариками, они один за другим пошли вниз. Под ногами хрустели кусочки кокса. Сразу за первой площадкой на ступеньке лежал пистолет, покрытый пылью и паутиной, но с первого же взгляда можно было заметить, что это оружие бельгийского производства, с массивной рукояткой, вмещающей магазин с шестнадцатью патронами.

— Чур, мой, — сказал Вихура и, наклонившись, выдвинулся вперед.

Григорий, который шел последним, оказался, однако, более быстрым: он успел схватить Франека за руку и завернуть ее ему за спину.

— Ты чего? Пусти…

— Вири! — крикнул Григорий по-грузински.

— Что «вири»?

— По-польски значит «осел», — пояснил Саакашвили. — У тебя что, пальцы лишние?

— За угол! — приказал Павлов.

Когда танкисты отошли, сапер встал на колени и, слегка насвистывая, накинул петлю из тонкого шнурка на ствол. Потом из-за изгиба стены дернул шнур, и на ступеньках загремел короткий взрыв.

Капитан поднял отброшенный взрывом пистолет, осмотрел его и подал Вихуре. Капрал непроизвольно отдернул руку.

— Бери. Теперь не страшно. Кажется, не поврежден.

Они спустились по лестнице еще на одну площадку, откуда узкий подземный коридор разветвлялся в нескольких направлениях. Глиняный пол был чисто выметен, и кокса нигде не было видно.

— Куда же теперь? — спросил Павлов.

Янек еще раз дал собаке понюхать пилотку и приказал:

— Ищи.

Шарик снова втянул в ноздри неприятный ему запах немецкого сукна. Он по очереди обошел все коридоры и вернулся. Встряхнул головой, тихонько замахал хвостом — нет.

— Должен быть, песик, — убеждал его Янек, присев около собаки. — Ищи.

Овчарка опять начала сосредоточенно искать. Входила на несколько шагов в коридор, возвращалась, затем шла в следующий.

Павлов посмотрел на часы.

— Сколько? — спросил Кос.

— Восемнадцать.

По одному из коридоров в полутора метрах от земли вдоль стены проходили деревянные перила с вмятинами; возможно, это остались следы от прикладов винтовок. Шарик задержался, потянул носом поток воздуха, прыгнул лапами на стену и, обнюхивая, заскулил. Он отбежал в глубь коридора, еще раз вскарабкался и радостно, удовлетворенно залаял.

— Нашел, — подтвердил Кос и приказал овчарке: — Веди.

Они побежали за собакой, Павлов догнал их. Под низким сводом раздавался топот ног, скользили лучи фонариков по стенам. Внезапно овчарка прыгнула, преодолев какое-то препятствие.

— Стоп, — приказал Павлов. — Прикажи ему, пусть остановится.

— Шарик! — крикнул Кос. — На месте!

В метре перед ними легонько дрожала паутина тонких проводов, которые Шарик зацепил, когда прыгнул.

— Сам я не справлюсь, — заявил капитан. — Ни одна из этих четырех струн не должна изменить натяжения.

— Ясно, — ответил за всех Вихура.

Все трое осторожно придвинулись к паутине, и каждый по-своему взял провод в пальцы: Вихура оперся рукой о колено, Саакашвили — о сапог, Кос лег и ухватился за две металлические нити, проходившие прямо у земли.

Шарик хотел ему помочь, медленно поднял лапу и двинулся.

— Стой, ни с места!

— Готово? — спросил Павлов и, посмотрев на сосредоточенные лица друзей, предупредил: — Перерезаю.

Все молчали. Слышалось только учащенное дыхание и посвистывание капитана.

Перерезав металлическую паутину, Павлов перешел на другую сторону и, стоя на коленях, стал стремительно манипулировать пальцами. Сначала он отгреб куски глины, обнажил кончик взрывателя, потом взял его пальцами и, отодвинув в сторону ладонь держащего, выкрутил детонатор из мины. Первым он освободил Коса, которому было неудобнее других. Затем, посмотрев на стекающие по лбу Вихуры капли пота, сменил его.

Дольше всех держал провод Григорий, и когда он уже смог опустить его, то из порезанных подушечек двух пальцев закапала кровь.

Капитан, светя фонариком, внимательно осматривал следующий отрезок коридора.

— Ты зачем так сильно сжимал? — спросил Янек, разрывая медицинский пакет и подавая Григорию марлю.

— Я подумал, — отвечал Саакашвили, — что если удержу, то в этом году такую девушку встречу!

— Вперед, — приказал Павлов.

Шагов через двадцать они вошли в большой продолговатый каземат, у одной из стен которого была насыпана куча кокса высотой в человеческий рост. Они остановились, пораженные размерами подземелья.

— Сколько? — еще раз спросил Кос.

— Тринадцать.

— Дня не хватит, чтобы все это переворошить.

— Откуда известно, что именно здесь?..

Шарик, непрерывно нюхая воздух, прошел вдоль кучи угля, забрался почти на самый верх, громко заворчал и стал энергично раскапывать кокс передними лапами, сталкивая вниз шуршащую сухую лавину кусков.

— Сукин ты сын! — крикнул Иван.

— Стой, Шарик, к ноге! — приказал Янек, бросившись к собаке.

Шарик не послушался. Он еще несколько раз поскреб лапами и, ворча, прыгнул на грудь хозяину с перчаткой в зубах. Янек отобрал ее у него, посветил фонариком.

— Черная, на левую руку. Ее здесь этот гитлеровец потерял.

— Внимание. — Павлов показал на темную проволоку, торчащую из кучи. — Если задеть за усик, последует взрыв. Все зависит от того, успеем ли добраться до мины.

— Григорий, к танку! — приказал Кос.

— Почему? Я могу! — Саакашвили протянул левую руку, пряча сзади правую.

— К танку! — резко повторил командир. — Бегом! Пришли Густлика с лопатой.

Едва умолкли удаляющиеся шаги Григория, как все трое начали работать. Беря пример с Павлова, они легкими движениями пальцев сбрасывали вниз куски кокса. Это нужно было делать осторожно, сбрасывать по одному куску, а не целую горсть сразу, и в то же время по всей поверхности, а не в одном месте. Вихура выбрал слишком много, и сразу же посыпался вниз целый ворох кусков.

Все на секунду замерли. Иван выразительно посмотрел на Вихуру и вновь вернулся к работе.

— Сколько? — спросил капрал.

— Неважно, — ответил капитан. — Убежать все равно уже нельзя.

Кокс сыпался вниз тремя ручейками, а под стеной стоял Шарик и с большим азартом отбрасывал назад куски кокса.

Прибежал Густлик с лопатой. Он сразу понял, что надо делать.

— Уйди, Шарик. Теперь я поработаю.

Ритмично позвякивала лопата. Под тремя парами ладоней таяла куча угля, все выше торчали грозные усы взрывателей — и наконец показалось громадное тело авиационной бомбы.

Теперь дело пошло быстрее. Павлов достал из кармана медицинский стетоскоп, воткнул концы в уши.

— Стоп.

Он прижал стетоскоп к пузатому телу бомбы — тишина. Он передвинул стетоскоп и услышал грозный отчетливый стук часового механизма. Крышка, под которой он был спрятан, находилась со стороны стены, что было очень неудобно.

— Поддержите, чтобы я не оступился.

— Я поддержу.

Густлик встал, широко раздвинув ноги, взял Павлова за бедра и застыл, согнувшись в три погибели.

Капитан, посвистывая, примеривал специальный ключ к двум круглым углублениям. Осторожно потянул. Металл сопротивлялся. Трудно было попытаться дернуть, потому что именно здесь больше всего торчало грозных усов из проволоки. Он начал постепенно, до боли, напрягать мышцы. Наконец заскрежетала резьба. Крышка сделала первый оборот, второй — и сползла вниз по осыпи.

Янек подал фонарик. Иван заглянул внутрь, потом просунул туда руку и долгую минуту манипулировал там пальцами. Наконец тиканье часов прекратилось. В тишине слышалось лишь дыхание людей, сопение Шарика и спокойное посвистывание капитана. Двумя пальцами он вынул небольшой механизм, осмотрел его и бросил на кокс.

Он еще раз просунул руку и несколькими быстрыми движениями выкрутил взрыватель, положил его в нагрудный карман. Это уже был конец — небрежным движением он тронул железные усы, которые перестали грозить смертью. Потемневшее от пыли лицо просветлело в улыбке. Потом, стоя у стены, Иван достал из кармана платок и вытер потный лоб Густлика.

— Пошли на воздух, — сказал он уставшим голосом.

— Сколько? — спросил Вихура.

— Четыре минуты до взрыва, — ответил Павлов.

Саакашвили снял пулемет нижнего стрелка и, сидя на башне, держал его на коленях. Он внимательно рассматривал и со злостью посасывал порезанные пальцы правой руки. Лицо его просветлело только тогда, когда он увидел выходящих из казематов форта.

Их форма была в пыли, лица покрыты угольной пылью. Щуря глаза, они пересекали границу между тенью и солнцем и глубоко вдыхали воздух.

— Перекур, — заявил Густлик. — Гжесь, если б мы слова не дали, то выпили бы сейчас, да?

— Было бы что, — проворчал недовольный Вихура. — Мои запасы американцы вылакали.

— Через час накормлю вас и напою, — заверил их Павлов.

Кос поднял руку, делая вид, что хочет стукнуть Еленя, тот притворился, что испугался, вскочил на металлическую лестницу, прикрепленную к стене, за ним Шарик, и оба выбежали на зеленую вершину бастиона, поросшую молодой травой. За ними со смехом последовали Вихура и Кос, а сзади и капитан.

— Братцы, а я? — крикнул Саакашвили.

— Оставь эту машинку и иди, — разрешил Янек.

— Никто не украдет! Здесь ни одной живой души нет, — сказал Вихура.

Шарик катался по траве, вытряхивая из шерсти пыль. К экипажу подбежал Саакашвили, обнял Густлика и Франека.

— Хорошо! — сказал он. — Я загадал, и вышло, что встречу в этом году девушку.

— Или двух, — лукаво произнес Густлик, обхватив рукой Григория.

Павлов и Кос стояли в стороне. Перед ними внизу лежал освещенный предвечерним солнцем городок.

— Хороший город, — в задумчивости произнес Иван. — Когда о войне забудут, здесь людям будет хорошо.

По другой стороне рва форта, по пустынной тропинке сквера шел черный кот.

— Посмотри-ка, Шарик, — показал Янек на кота.

Собака встала, но посмотрела в противоположную сторону, за спины танкистов, обнажила клыки.

В этот момент прозвучал выстрел. Четверо танкистов мгновенно обернулись, вскинули оружие, но не нажали на спусковой крючок. Метрах в пятидесяти стоял паренек лет пятнадцати с повязкой фольксштурмовца на рукаве. Бросив винтовку на землю, он поднял руки.

Павлов сделал четверть шага вперед и медленно, а затем все быстрее стал поворачиваться всем телом, одновременно падая навзничь.

— Убью! — пригрозил Вихура.

— Гад, — вырвалось у Саакашвили.

— Погодите, — остановил их Густлик. — Я…

Кос привстал на колени над капитаном.

— Иван…

Раненый двинул рукой и вытащил из нагрудного кармана взрыватель.

— Выброси, Янек, чтобы кого не покалечило.

Он еще раз протянул руку, подал логарифмическую линейку, но говорить уже не мог: силы оставили его. Судорога боли пробежала по лицу сапера, застыли мышцы челюстей. Янек поднял с травы шлемофон, положил на глаза убитого и встал.

Елень держал за воротник позеленевшего от страха немца.

— Последнюю пулю выпустил. Больше у него не было патронов.

Паренек, не понимая, что они говорят, смотрел с ужасом на убитого, на стволы автоматов и вдруг, поняв, что ничто его не спасет, истерично выкрикнул:

— Хайль Гитлер!

Густлик наотмашь ударил его.

— Заткнись! Если бы вам еще один Гитлер объявился, то уж потом некому было бы говорить по-немецки.

Янек горящими сухими глазами всматривался в фольксштурмовца. Он почувствовал неожиданную дрожь в мышцах и движением ствола дал знак Густлику отойти в сторону.

Елень, вопреки этому жесту, вышел немного вперед и сказал:

— Он пленный. И еще глупый.

Жестом он приказал Вихуре и Саакашвили, чтобы они забрали парня. Когда те исчезли на лестнице, он наклонился и поднял убитого Ивана.

Кос словно обезумел.

— Хватит этого, хватит! — Он изо всех сил швырнул автомат на землю.

— Подними, — грозным голосом приказал Елень.

Несколько секунд они измеряли друг друга свирепый взглядом.

— Пока не прикажут, не имеешь права бросать оружие.

Густлик с погибшим на руках двинулся к железной лестнице. Через несколько шагов он увидел стоящий внизу танк, а около него Григория, Вихуру и пленного.

— Никто ничего не видел. И я не видел. И ты никогда не бросал автомата, — обратился он к Янеку.

33. Пары

Жара стояла такая, что даже листья на ивах седели и увядали, — только от воды шла прохлада. Оба Шавелло на сбитой из досок лодке, остро пахнущей смолой, возвращались по Нейсе на немецкий берег. Константин в очках сидел на носу, рассматривая на ладони созревшие колосья ржи и мысленно прикидывая, что минуло уже три месяца, как война кончилась, а службе еще и конца не видно.

Юзек неторопливо греб, подставив лицо солнцу. Приблизившись к берегу, он взялся за шест и несколько раз изогнул спину, напрягаясь при отталкивании.

Причалили, как обычно, — около ствола дерева, сваленного весенним паводком, а может, и польским снарядом в апреле. Константин замкнул цепь от лодки на висячий замок, а Юзек засунул весло в заросли ивняка, под засохшие прошлогодние листья.

По крутой тропинке они выбрались на взгорок. Отсюда уже можно было увидеть расположившуюся танковую роту, а справа — небольшую деревеньку, утонувшую в зелени деревьев.

— Зайдем? — спросил Юзек.

— Обязательно, — ответил Константин и зашагал в сторону деревни.

В саду, около первого от берега домишка, стоял старший сержант Саакашвили и с удовольствием ел сорванное с ветки спелое яблоко. Рядом, за садовым столом, сидел подпоручник Кос, старательно что-то подсчитывал и записывал в слегка обгоревшую тетрадь в синей обложке.

— Можно? — спросил Константин, опираясь рукой на забор.

— А как же! — пригласил он и крикнул, повернувшись к дому: — К нам гости!

— Какие гости?! Мы только так зашли.

— В самый раз.

— Да ну, какое там. — Константин присел на скамейку и показал колосья. — Мы из-за Нисы, из нашей деревушки, возвращаемся. Вот хоть и поздно посеяно, а уже время приходит снимать урожай.

Из глубины сада и из домика выскочили остальные члены экипажа: Елень, Вихура, Черешняк — в новой отглаженной форме, с Крестами Храбрых и медалями на груди. Приветствовали гостей, усаживались рядом.

— Если через неделю не начать косить, хлеб станет осыпаться, — объяснил Шавелло.

— Кому холодного кваса? — Гонората вынесла запотевший от холода жбан и глиняные кружки.

— А, хозяйка! — приветливо встретил ее Константин. — А когда же мы хозяйками обзаводиться будем?

— Что ты, дядя? Мне еще рано, — устыдился Юзек.

— Ты думаешь, у меня глаза на затылке и я не вижу, как ты на ту радистку смотришь? Тебе пора и ржи пора пришла. Только ты не очень-то смелый.

— Пора, — согласился Черешняк. — Я, может, и помог бы жать, — пообещал он, раскусывая твердое зерно.

— Сидим и сидим здесь, — проворчал Вихура. — Дома всех хороших девушек расхватают, а нам некрасивых оставят…

Григорий подошел сбоку и, обняв Франека за плечи, шепнул ему на ухо:

— Ханка красивая девушка.

— Сердится уже вторую неделю, — буркнул плютоновый.

— Не сердилась бы, если б не любила, — тихо сказал Григорий и с печальной улыбкой на лице отошел в сторону.

— Я же тебе, умная голова, уже втолковывал, почему мы здесь должны торчать, — гремел голос Густлика, стучавшего по столу кулаком.

— Из армии, если нет приказа, не уйдешь… — осмелился вступить в разговор Юзек.

— Не в том дело. Сейчас в Потсдаме главы правительств союзников совещаются. О границах речь идет.

— Недалеко до того места, где вас подхорунжий Лажевский в плен взял, — добавил Черешняк.

— Не болтай, Томек, когда я говорю. О границах там речь идет. Сталин говорит, что граница должна проходить по этой Нисе, у которой мы стоим, а Черчилль пальцем по карте водит, а притворяется, что не может найти.

— Может, по-английски другими буквами пишется, — высказал сомнение Константин.

Елень, пропустив замечание мимо ушей, продолжал:

— Тогда русский генерал говорит ему: «Товарищ Черчилль, это почти там, где польские дивизии стоят», а сейчас все знают: в политике они могут ошибиться рекой или городом, но где чья дивизия — каждый знает.

— От нашего правительства там тоже есть представители, и они объясняют им что и как, — снова вмешался Черешняк.

— Тебя, Томек, как послали в Варшаву, так ты с тех пор поумнел.

— Следующий раз, сержант, сам поедешь.

Елень замахнулся, чтобы стукнуть его, но остановился и шепнул Косу:

— Командир.

— Смирно! — подал команду Янек.

— Вольно, вольно! — крикнул генерал, входя в калитку. — Я здесь по своим делам. Забежал в госпиталь только за лекарствами, но получил от сержанта Огонька приказ заехать к вам.

— А девчата? — спросил Григорий.

— Одну привез, — генерал показал на Марусю, бегущую от калитки, — но Лидки у радиостанции уже не было. Наверно, возвращаясь, обучает свое войско на марше.

— Выпьете квасу, пан генерал? — спросил Густлик. — Или, может, чего-нибудь покрепче?

— Есть спирт на меду, — предложила Гонората.

— Лучше квасу, если холодный…

Генерал поднес ко рту заиндевевшую кружку, и в этот момент в сад вбежала Лидка, а за ней две одинаковые радиотелеграфистки. Все трое смутились не столько от присутствия генерала, сколько от его веселого смеха, которым он их встретил.

— Если б вы раньше ей присвоили звание сержанта и дали бы этих двух девушек, то мы войну в апреле бы кончили, — убежденно произнес Густлик.

— Лидка хороший командир, — похвалил Кос. — Чтобы легче различать помощниц, она Ханю сделала ефрейтором.

Помогая сесть на скамейку, он протянул девушке руку и легко сжал узкую ладонь, на которой огонь оставил полосы гладкой побелевшей кожи.

Сестры Боровянки не говорили ни слова. Они скромно стояли в стороне, заняв такую позицию, чтобы Аня могла поглядывать на Юзека Шавелло, а Ханка — чтобы повернуться спиной к Франеку Вихуре.

Генерал допил, вытер ладонью губы и, поставив кружку на стол, наклонился к Гонорате:

— Квас превосходный. Чем же мне отблагодарить вас за него?

— Каким-нибудь хорошим известием. Мы тут разговаривали… — Она замолчала, встретив сердитый взгляд Густлика.

— О чем? — спросил командир.

С минуту стояла тишина, все смотрели на Коса.

— О доме, гражданин генерал. Что нужно в Польшу возвращаться. Оба Шавелло, к примеру, могут демобилизоваться в тот же день, как перейдем границу. Они землю получили у самой Нисы. Рожь созревает…

— Ну у вас, кажется, от жнивья ничего не зависит. Я дам разрешение, и играйте свадьбу хоть завтра.

— Что вы! — застеснялась Маруся. — Подождем.

— Мы с Густликом договорились, что вместе будем, в один день, — пояснил Кос.

— Я разрешаю. Пожалуйста.

— Пока мои родители и ее, — показал Густлик на Гонорату, — не благословят, не получится ничего. До возвращения придется отложить.

— Сержант Елень объяснил, пан генерал, — вмешалась Гонората, — но он уже очень скучает.

— А меня на ваши свадьбы позовете?

— А как же! — воскликнул Елень.

— Вас первого, — заверила Маруся.

— В таком случае по секрету скажу вам, что завтра заканчивается Потсдамская конференция и наверняка через три дня… — Он рукой показал в ту сторону, где за рекой зеленела Польша.

В тот же день вечером, когда уже все, кроме часовых, легли спать, Гонората вышла в сад и при свете месяца сорвала три яблока для хорошего предзнаменования, глядя на восток.

Ее увидел Густлик, несший дежурство в роте. Он нежно обнял девушку за плечи и спросил:

— Для мармелада?

— Нет. Чтобы вернуться поскорее. Не задерживаться больше.

— Хорошо, — сказал Елень.

Зачем ему было возражать Гонорате, когда, как и что решит командование. Пусть загадывает при месяце, это не повредит.

Занятые друг другом, они не заметили, что в другом конце сада, за густыми рядами пахучих кустов малины, был еще кто-то, кому месяц и мысли не давали спать, кто строил планы на будущее.

— Сердце не капрал, который подчиняется сержанту, и не полковник, который обязан выполнить приказ генерала, — тихо говорил Саакашвили, сидя на корточках и опершись спиной о забор. — Ну что значит слово, сказанное во время развлечения, ленточка или фотография по сравнению с настоящим чувством…

— Вторую неделю сердится… — перебила его Ханя.

— Не сердился бы, если бы не любил. Франек шероховатый как броня, но только сверху. Он очень хороший.

— И красивый, — вздохнула Боровянка.

— Да… — признал Григорий и тут же сменил тему. — Давно-давно, когда в Испании война только началась, поехал я на Дальний Восток: свет повидать и строить комсомольский город. С тех пор не видел Грузии. А наши горы весь год в снежных шапках, реки весь год бегут к морю, леса весь год зеленеют. Приедешь к нам — наши края посмотреть?

— Да. Приеду, — сказала она и крепко прижала к груди черноволосую голову Григория — своего помощника по сердечным делам. — Вместе с Аней и ее Юзеком приедем. Осенью, когда уже меньше работы будет и Константин сам за всем доглядит…

— Можно осенью, — согласился Григорий. — В ноябре созревают мандарины, молодое вино набирается крепости, а барашки становятся жирными.

Ханя пошла к дому первой. Саакашвили тихонько напевал песнь о мече, вспоминая свой самый трудный час войны, а потом встал и пошел вдоль малинника. Он с удивлением заметил под яблоней знакомое лицо.

— Ты чего не спишь? — спросил он.

Девушка поднялась и тихо произнесла:

— Путаешь ты меня с Ханей. — Она показала погон без нашивки.

— Извини, — кивнул он головой, улыбнувшись.

— Ничего, пан сержант, — ответил из зеленой тени Юзек Шавелло. — В такую ночь спать трудно, и мы с панной Аней о жизни разговариваем.

За эти три дня они, наверно, в сотый раз просмотрели все машины и карты, проверили запасы горючего и смазки. На четвертый день пришел приказ, а на пятый перед рассветом они двинулись через Нейсе по понтонному мосту.

На взгорке стоял высокий бело-красный столб с орлом и надписью — «Польша». Минуя его, воинские части отдавали честь.

— Наш был с грузинской горой, — припоминал Елень, — потому что его Гжесь красил.

Косу казалось, что это было давным-давно — тогда они еще на старом танке ездили, не знали ни Лажевского, ни Стасько, ни хорунжего Зубрыка, ни капитана Павлова. Потом они встретились с Константином и Юзеком Шавелло, которые теперь стояли рядом, держась за ручки башни. Они были одеты в парадную форму, только оружия при них не было.

— Здесь? — спросил Янек, узнав заросли орешника и каштан на меже, словно купол часовни возвышающийся над полем.

— Здесь, — подтвердил Константин.

Слегка прижав ларингофоны, Кос приказал:

— Рота, стой! Привал!

Машины свернули на обочину. Остановился «Рыжий», а за ним остальные девять машин. С брони спрыгнули члены экипажа. Они оцепили привязанный сзади двухлемешный плуг, общими усилиями перетащили его через кювет и поставили у края волнующегося под ветром поля.

— Это тебе, Константин, от нас подарок, — сказал Густлик. — Чтобы глубоко пахал.

— От всего сердца вам спасибо, — поблагодарил он, и оба Шавелло низко поклонились.

Константин поднял комок земли, растер его на ладони.

— Лес тут не очень большой и колодцы без журавлей, но земля хорошая.

— Польская, — произнес Томаш.

Попрощались, с секунду постояли друг против друга, а потом подпоручник Кос, повернув голову в сторону шоссе, крикнул:

— Рота!.. По машинам!

Танкисты вскочили, выбежали из кювета, сели в танки. В тот момент когда Янек флажком дал знак «заводи моторы», Константин крикнул:

— Если после уборки картошки, то приедем. Дайте знать!

— Мы сообщим, — ответил Елень.

Загудели моторы, и танковая рота снова двинулась.

Шавелло долго смотрел ей вслед, а потом, не говоря ни слова, расстегнул воротник мундира, ремень повесил наискось через плечо. Вздохнул и, перекрестив себя и поле, начал косить.

Юзек подождал, пока дядя уйдет вперед, потом размеренными движениями косы начал второй ряд.

Оба в одном и том же ритме наклонялись и выпрямлялись. Поблескивали косы на солнце, позванивала тонкая сталь, словно это издалека долетал звон раскачивающихся колоколов на башне костела.

Гудевшие колокола на башне костела попеременно появлялись из тени стен на солнце и ритмично поблескивали, как косы на жатве. В воздухе, в котором уже плыли паутинки бабьего лета, растекался мягкий веселый бас.

Бескидские горы, темно-зеленые от елей, отвечали, возвращая назад эхо. Отвечали барабан, контрабас и скрипки бескидской капеллы, в лентах, в шляпах с перьями, со свистом и песней, мчавшейся по шоссе.

Кучер три раза громко щелкнул кнутом над крупами летевших галопом коней, свадебный оркестр притих, заплакала кобза, выводя мелодию, а дружки и подружки на повозках запели протяжную песню:

Женятся у вас солдаты, Каждый дивчину сосватал.

Третьей в ряду тарахтела высокими колесами бричка, взятая у пана старшего лесничего. По обе стороны гарцевал верхом почетный эскорт, и среди наездников выделялся черной кожаной курткой старший сержант Саакашвили, зеленой одеждой — капрал Черешняк, сжимавший в руке шапку. На его груди позванивали медали. Рядом бежал Шарик и весело лаял.

На бричке сидела Гонората в белом платье, в развевающейся на ветру фате, Маруся — в польской форме и с цветком в волосах, а напротив — Янек и Густлик. Правил Вихура — счастливая улыбка играла на его лице. Они ехали, подставив лицо солнцу и ветру, обнявшись и прижавшись друг к другу. Может быть, сейчас они немного боялись этой быстрой езды, потому что кучер у них был непрофессиональный.

Повозки одна за другой свернули на боковую дорогу, на полном ходу влетели в воду и, перескочив по камням реку, приостановились на дороге, круто поднимающейся вверх. Первая повозка уже стояла около забора, окружавшего большой деревянный дом, белевший в саду.

Слезли на землю музыканты, настроили инструменты. Сошли с повозок гости. Те, что приехали позже, теперь приветствовали друг друга.

— Я думал, что не приедешь, — сказал генерал, протягивая Станиславу Косу руки.

— Прямо с поезда. Трое суток из Щецина вместе с Лажевским едем.

— Так ты, Даниель, не в Варшаве?

— Границу, гражданин генерал, охраняю. А демобилизуюсь — буду вместе с Янеком поступать в технический. Выучимся — суда будем строить. Море есть, и флот очень нужен будет.

— Ты, кажется, секретарем остался? — спросил генерал Веста.

— Нет, но почти.

— Меня, пан генерал, секретарем выбрали, — сказал отец Томаша.

— В гмине?47 — спросил командир.

— Не в гмине. Партийным секретарем.

— Не знал я, Черешняк, что вы способный политик, — искренне удивился генерал.

— Да какой там политик, я делегат Крайовой Рады. Это когда мы землю пани помещицы делили, крестьяне сказали, что, если б меня выбрать секретарем нашей организации — Крестьянской партии, я уж наверняка землю их никому не отдам, — объяснил старый Черешняк, бросая взгляды в ту сторону, где белели фаты невест.

Обе молодые пары еще стояли у брички, а подружки в это время поправляли наряды невест.

Чуть в стороне с грустной улыбкой на них смотрел Зубрык, в гражданском костюме, с черной бабочкой под белым воротничком.

— Здравствуйте, — приветствовал его Константин Шавелло. — Вы что, пан хорунжий, уже не хорунжий?

— Меня уволили за то, что в Берлин с вами убежал, — признался фельдшер и показал на лацкан: — Медаль дали, но уволили в запас.

— А где вы теперь, пан хорунжий, работаете?

— В том же госпитале.

— Пан Зубрык, а кто же там, извините за выражение, подштанники на складе считает, а? Прежняя знакомая?

— Да.

— Вот если бы вы мне, пан, дали адресок записать… Понимаете, сын женился на начальнице почты, а я сам как барсук, хотя годы еще не старые.

— Привет, — крикнул, подходя, Вихура. — Как там мой бензин?

— С каждой получки на него откладываю.

— Как только демобилизуюсь, сразу фирму импорт — экспорт организую.

— Пан плютоновый, а может, мы с вами сыграем тут в очко под шумок? Отыграться хочется… — предложил Зубрык.

Вихура схватил фельдшера под локоть, отвел в сторону и тихо объяснил:

— Не стоит, пан Станислав, жена не позволяет.

— А которая же это пани? — спросил бывший хорунжий.

— Вон тех двух одинаковых видите? — спросил Франек. — Одна из них командир над обоими Шавелло, а другая — надо мной.

— О, у вас может быть четверо близнецов, — со знанием дела заявил Зубрык и, заметив внезапную бледность на лице Вихуры, быстро добавил:

— Речь идет о двух парах близнецов. Это явление, пан плютоновый, как цвет глаз или волос, наследственное…

К молодым подошел дружка в гуральском наряде и предупредил:

— Как музыка заиграет, так сразу же идите.

Дружки бросили сигареты, растоптали окурки. Рядом с ними шел Григорий, внимательно посматривая по сторонам. Под сливой, усыпанной плодами, он увидел Лидку. Подошел к ней сзади, сорвал несколько слив и, положив одну в рот, протянул остальные на открытой ладони.

— Хочешь? Присматривался я к подружкам невест — все красивые, а сердце молчит. Не бьется быстрее.

Удивленный, что девушка не оборачивается и не отвечает, он обошел вокруг и заглянул ей в лицо.

— Что с тобой? — Он заметил в ее глазах слезы. — Скажи кто, так я его… Ну скажи, — сжал он зубы и подтянул рукава.

— Шутить все могут, а чтобы как Янек и Маруся…

— Лидка, стоит тебе только захотеть, и каждый…

— Каждый?

— Конечно.

— А ты?

— Я?

Все оказалось так ясно и просто. И как Григорию раньше это в голову не приходило! Сердце у него забилось сильнее, но вдруг в него вкралось сомнение.

— Ты же в Грузию не поедешь.

— Поеду, Гжесь, если хочешь. — Она подняла на него глаза, сиявшие радостью.

В этот момент загремел барабан, запела скрипка, заиграл триумфальный марш.

Молодые шли через сад, полный зрелых, сочных плодов, мимо столов, ломящихся от различных яств, по зеленой траве, усеянной солнечными зайчиками. За молодыми двинулись подружки и дружки — и среди них генерал, подпоручник Лажевский, Томаш Черешняк и Константин Шавелло; Шарик, важно переставляя лапы, шагал рядом.

Около дома стояли родители Гонораты. Мать на подносе, накрытом вышитым полотенцем, держала хлеб и соль. Тут же стояли родители Густлика, отец Янека в старшина Черноусов, похудевший после госпиталя и опирающийся на палку.

Молодые низко поклонились родителям, выслушали их благословение. Оркестр заиграл что-то торжественное.

Потом музыканты перестали играть.

— Гости дорогие, просим к столу. Как говорится, чем богаты, тем и рады…

— Люди, люди! — кричал седой высокий мужчина, несший большой фотоаппарат на штативе. — Сначала фотографию надо сделать, потому что потом не то получится…

— Фотографироваться… Правильно. Только побыстрее, — раздались голоса.

Извиняясь взаимно и приглашая друг друга, гости плотнее становились у стены, на ступеньках, на веранде. Впереди — дети, а в первом ряду молодые парни присаживались на колени или ложились на траву; в общем, все делалось как всегда при таком групповом фотографировании.

— Старшина! — крикнула Маруся. — Идите сюда поближе, вы здесь мой отец.

— Хорошо, дочка, — прихрамывая, подошел поближе усатый старшина. — Вот, после войны хромым остался.

— На снимке не будет заметно, — ободрил его Янек.

Григорий, держа за руку Лидку, старался втиснуться в самую середину группы.

— Ты куда? — придержал его Кос.

— Неженатые — в сторону, — заворчал Густлик.

— Да я чтобы два раза не фотографироваться! — объяснил Саакашвили.

— Завтра свадьба.

— Чтоб у моей машины камера лопнула! — крикнул лежащий у их ног Вихура. — Чья свадьба?

— Наша, — ответила ему Лидка и показала кончим языка.

— И-и-и! — запищали от радости сестры-близнецы, одна из которых уже была Юзека Шавелло, а другая — Вихуры.

— Вот видишь, Юзек, какой конфуз, — сказал Константин, — а мы только две люльки в подарок привезли.

— Внимание, снимаю! — крикнул фотограф.

Он снял крышку с объектива, сделал ею магическое движение и возвратил на место.

— Уже? — спросил кто-то сбоку.

— Погодите, еще раз.

Он сменил кассету, накрыл голову черным платком и, подняв штатив, сделал несколько шагов вперед.

— Минуточку.

Это был как раз тот второй снимок, на котором вышли Густлик с Гоноратой, Янек с Марусей и Григорий с Лидкой, внизу — лежавшие на траве Томаш и Вихура, а посередине — веселый Шарик.