Четыре туберозы

«…И последние станут первыми…» Вступительная статья

Подозреваем, что первым вопросом, который возникнет у читателя, взявшего в руки эту книгу, окажется вопрос: что за перечень неизвестных имён Серебряного века он видит перед собой? Действительно, ряд нижеследующих авторов в течение ста последних лет могли вызывать интерес лишь у специалистов, поскольку широкой общественности о них не было известно вовсе. Кроме того, и у специалистов собранные под этой обложкой авторы вызывали, по преимуществу, лишь контекстуальный, а потому достаточно косвенный интерес. Исследователей, нацеленных непосредственно на творчество предлагаемых нами авторов, и вовсе можно без труда сосчитать по пальцам одной руки. Причиной такого длительного полунебытия публикуемых в настоящем сборнике авторов, на наш взгляд, является то, что каждому из них волею судеб был уготован удел маргинала. И дело, думается нам, обстоит несколько сложнее, чем если бы оно заключалось исключительно в принадлежности каждого из этих авторов к декадентскому течению или же в степени даровитости каждого из них.

Прежде всего, для введения в курс дела необходимо оговориться относительно того, что такие понятия, как «маргинальность» и «маргинал», тем более применительно к сфере культуры, не тождественны понятиям «люмпен», «деклассированный элемент», «отщепенец», «аутсайдер», «изгой» или «пария» и так далее по нисходящей. Отрицательная коннотация здесь не представляется уместной вовсе. Не вдаваясь в излишние теоретизирования, заключим, что маргинал — суть субъект, чьё положение в обществе, образ жизни, мировоззрение и т. д. не соответствуют общепринятым нормам и стандартам. Подчас это порождает достаточно парадоксальные прецеденты, когда, к примеру, мы имеем привычно антитрадиционное (либеральное или ультралиберальное) общество, и тогда маргиналом в его среде становится субъект традиционных предпочтений, хотя с первого взгляда кажется, что всегда происходит наоборот.

Понять маргиналов вчерашних без опыта маргиналов сегодняшних, на наш взгляд, представляется маловероятным — всё равно, что изучать предмет без примера, астрономию, ни разу не видев звёзд. Потому с вопросами о «стратегическом значении» Серебряного века для века сегодняшнего (не иначе как Железного) нам представляется уместным обратиться, в первую очередь, к маргиналам нынешним, ведь и их судьба имеет вероятность подпадания под слово Христа в передаче ап. Матфея (20; 16), вынесенное в заголовок данного очерка.

В определённых кругах таковых маргиналов существует мнение, будто Серебряный век — это роскошное многоточие, которым прервалась историческая Россия. И если этой стране суждён возврат к своей онтологической сущности, его отправным пунктом должна будет явиться именно эта самая линия отрыва. Так, в частности, современный независимый публицист, архивист и переводчик Ф. Мамонов, в известном смысле остававшийся «гласом вопиющего в пустыне», в своих неопубликованных аналитических статьях «Навязчивые ассоциации» и «Коллапс ненужной духовности» проводит ту мысль, что Серебряный век, будучи стилистически перехвачен, как ни странно, германским искусством 1930-х — 1940-х гг., выявил ориентацию здоровых остатков русского народа, и оная была направлена не на большевизм, а, скажем так, на концепцию «Европы отечеств», в которой России должно было быть уготовано подобающее ей самостоятельное достойное место. Свои рассуждения автор подкрепляет конкретными примерами: Д. С. Мережковский — в эмиграции переквалифицировался в последовательного сторонника западноевропейского постмонархического вождизма.

С. А. Соколов, о котором ещё будет говориться отдельно, — сделался в эмиграции активистом Белого движения.

А. В. Амфитеатров — и вовсе примкнул к итальянскому фашистскому движению (без вступления, однако, в партию).

Творчество Г. В. Иванова сегодня не забыто, однако следовало бы напомнить об абсолютной непримиримости поэта ко всем проявлениям советчины, а впоследствии ещё и отмечавшейся его современниками прогерманской ориентации. Всё это находило отражение в его достаточно едких стихах, к которым и сегодня без особых усилий может обратиться всякий желающий.

Мало кто сегодня помнит и о том, что книги властителя дум русских символистов и декадентов поляка С. Пшибышевского, значительными тиражами выходившие до революции, оформлялись репродукциями работ некогда знаменитого германского «народнического» художника-модерниста Хьюго Хоппенера (более известного как Фидус), творчески тяготевшего и к привычной теософии, и к ариософии, и, наконец, к нордическому неоязычеству. В 1932 г. художник вступил в НСДАП, в 1933 г. запечатлел приход к власти национал-социалистов, а в 1943 г. получил от А. Гитлера титул преподавателя изящных искусств и пожизненную ренту. Его работы приобретает сам фюрер, а также М. Борман. Между прочим, иллюстрация того же Фидуса была размещена на обложке стихотворного сборника К. Д. Бальмонта «Будем как солнце», вышедшего в издательстве «Скорпион» в 1903 г., а обложку вышедшей в этом же издательстве в 1916 г. его теоретической книги «Поэзия как волшебство» и вовсе обрамляла кайма из откровенных чёрных правосторонних свастик.

Такая знаменитая фигура, без которой невозможно представить эпоху Серебряного века, как В. В. Розанов, пишет рецензии на имевшие широкое хождение в начале 1900-х годов русские переводы книг X. Ст. Чемберлена[1] — англогерманского мыслителя-ариософа и одного из наиболее заметных предтеч национал-социализма. Однако только лишь рецензиями В. В. Розанов не ограничивается — его собственные разработки способны превосходно вписаться в общеевропейскую ариософскую концепцию.

И так далее. Можно полагать, что основным выводом составителя этих статей с содержащимися в них указаниями становится мысль о том, что назрела необходимость попытаться прочитать Серебряный век с другой, доселе непривычной стороны, о которой ранее мы даже не могли задуматься, поскольку обладали лишь выборочными сведениями. Отсюда следует, что задачей дня сегодняшнего должно стать добывание доселе «неприкосновенных» сведений и популяризация оных. Впрочем, всё сие — лишь мнение, и мнение опять-таки «ab margine». И если сегодня оно может служить ориентиром для европейской (то есть оправданной исторически и адекватной этнически) устремлённости русского народа, то вчера такое же мнение могло служить и служило лишь одной из основных причин для маргинализации и бойкота ряда авторов, в частности, представляемых в настоящем сборнике.

Вообще же, причин маргинализации писателей той эпохи мы усматриваем больше, то есть, как минимум, две: одна из них — «политическая», другая, если можно так выразиться, — «религиозная». Сам процесс маргинализации писателей — явление тоже, как минимум, двуплановое. Во-первых, необходимо понимать, что круг литераторов Серебряного века — явление неоднородное, имевшее как своё ядро, так и свою периферию. Ядро — имена, большинству читателей знакомые и не нуждающиеся в перечислении. Периферия — в частности, те авторы, которые представлены в настоящем сборнике, хотя, безусловно, оными дело не ограничивается. Если до революции (опять-таки говорим предельно упрощённо) официальная маргинализация била, прежде всего, извне по ядру, то внутренняя маргинализация распространялась от ядра к периферии, не позволяя последней полноценно вливаться в ядро. Потому ядро мы можем условно обозначить как маргиналов первого уровня, периферию — как маргиналов второго уровня.

Законодателей стиля Серебряного века «били» отовсюду — как слева, так и справа. С одной стороны, их осуждали такие «прогрессивные» литераторы-реалисты, как В. Г. Короленко (см., напр., его ёрнические рецензии на повесть Г. И. Чулкова «Тайга» или на роман С. Пшибышевского «Homo Sapiens»), похоже, и вовсе не способные понять, что такое символизм, вследствие чего с их стороны и возникало искреннее недоумение. С другой стороны, следовало осуждение из лагеря по сию пору в чём-то дорогих русскому сердцу г-д консерваторов, вроде книги знаменитого и влиятельного монархиста Н. Е. Маркова (т. н. Маркова 2-го) «Войны тёмных сил» или придворной дамы и писательницы Е. А. Шабельской[2]. Заслуг оных перед исторической Россией отрицать невозможно, однако, это тема для иной статьи. Между тем, довольно высокий градус «законсервированности» позволял им тенденциозно видеть представителей Серебряного века не кем иным, как ковеном дьяволопоклонников. Так, один из разделов книги Н. Е. Маркова полностью посвящён обличению новых дьяволопоклонников[3], в число коих им внесены его будущий политический единомышленник Д. С. Мережковский (кабалистика), В. Соловьёв (гностицизм), А. Белый (беснования, ересь антропософии), А. А. Блок (неоязычество), В. В. Розанов (отправление чёрных месс и пародирование таинства Евхаристии), кружок «Аргонавты» (спиритизм), Л. Кобылинский (Эллис) и Ю. К. Балтрушайтис (одержимость), Ф. К. Сологуб (прославление дьявола), З. Н. Гиппиус (подмена Христа антихристом) и некоторые другие писатели, философы и художники[4]. Разумеется, до того времени, когда большевики разогнали и черносотенцев, и «либералов», и консерваторов, и богоискателей, и монархистов, и «мистических анархистов», не оставив никого, кроме себя, Н. Е. Маркову, впоследствии проложившему мост между российской правоориентированной эмиграцией и германской НСДАП, не могло прийти в голову, что в лице Д. С. Мережковского, З. Н. Гиппиус и принадлежавшего к «Аргонавтам» С. А. Соколова в эмиграции он обретёт политических сторонников, а в лице остальных перечисленных им авторов — по крайней мере, единомышленников в рамках идеализма в принципе.

Пожалуй, этот прецедент с точкой зрения «à la Marcoff» способен вызывать лишь одну аналогию: собственно, те же самые столь полюбившиеся Н. Е. Маркову национал-социалисты, коммунистам мнившиеся слишком правыми, а старым германским консерваторам — слишком левыми. Однако до сей поры речь шла о маргинализации лишь известных авторов, и здесь мы имеем дело с маргинализацией первого уровня. Сочинители же, представляемые в нашем сборнике, отличны от плеяды корифеев, прежде всего, тем, что дополнительно маргинализировались и вытеснялись на периферию вот этим, первым кругом писателей Серебряного века, тем самым претерпевая как бы двойную маргинализацию: в дополнение к официозной — внутрикруговую. Достаточно проследить реакцию А. А. Блока и Н. С. Гумилёва на стихи С. А. Соколова или, в качестве примера, обращение символистов с поэтом А. И. Тиняковым как с горящей петардой (он не представлен в настоящем сборнике только по той причине, что ему повезло найти своего позднейшего публикатора[5]). «Старшие собратья» должны были подспудно ощущать в образе жизни «младших» угрозу своей позе, в их наивной искренности — угрозу своей подражательной искусственности, и потому, исполнители временных ролей, они отталкивали от себя тех, кто, может быть, не столь профессионально справлялись с этой ролью, но не справлялись только потому, что не играли в это, а жили или, по крайней мере, пытались этим жить. И в данном случае мы имеем дело со вторым уровнем маргинализации.

Если после революции переоценка ценностей привела к демаргинализации или частичной демаргинализации маргиналов первого уровня, то с маргиналами второго уровня всё обстояло хуже: уже являвшихся периферией ранее, теперь их ничего не стоило попросту предать забвению. Забвение сделало своё дело, и когда в эпоху гласности произошла очередная переоценка ценностей, о маргиналах второго уровня уже просто-напросто не вспоминали, а, быть может, по-прежнему было «неудобно» вспоминать. Для того, чтобы ответить на вопрос, отчего неудобно, необходимо вернуться от общих суждений к литературе и фактам и рассмотреть каждого из представляемых в настоящем сборнике авторов в отдельности.

При работе с материалами представляемых здесь впервые за столетие авторов, прежде всего, выяснилось, что большая их часть (кроме И. фон Гюнтера) публиковала свои произведения под патронажем московского книгоиздательства «Гриф», основанного в 1903 г. С. А. Соколовым (Кречетовым), чьими произведениями открывается настоящий сборник. Подобно «Скорпиону», а отчасти и наперекор ему, «Гриф» возникал как исключительно «идейное» издательство и даже литературный кружок. Достаточно элитарный характер и ограниченные финансовые возможности «Скорпиона» предоставляли «Грифу» довольно значительную свободу в выборе авторов для своих альманахов и книжных изданий. Помимо изданий успевших зарекомендовать себя авторов, для С. А. Соколова было принципиально также издание книг молодых литераторов, входивших в его окружение, а также своих собственных. Следует заметить, что в альманахе «Гриф», помимо представляемых нами здесь, публиковалось множество иных, ещё менее заметных и гораздо более забытых авторов, отсеявшихся, по видимости, почти сразу — о судьбах большинства из них сегодня остаётся только гадать. Деятельность «Грифа» была не только неоднородна, но и весьма прерывиста. Поскольку финансовые возможности С. А. Соколова были незначительны, а книги редко имели коммерческий успех, книгоиздательство действовало с большими перерывами, пока и вовсе не закрылось в связи с уходом основателя на фронт.

Уже то мнение, будто бы к издательству «Гриф» примыкала крайняя религиозно-мистическая группа символистов, противостоявшая эстетизму группы издательства В. Я. Брюсова «Скорпион» (хотя, к примеру, один из представляемых в настоящем сборнике поэтов и драматургов А. А. Ланг отметился и здесь, и там, а Н. И. Петровская впоследствии также примкнула к В. Я. Брюсову, но не литературно, а лично), даёт повод думать о стремлении этого круга авторов к обособлению и — как следствие — неизбежной их маргинализации.

За десятилетие издательство выпустило около сорока книг, среди которых наиболее знамениты «Стихи о Прекрасной Даме» А. А. Блока (1905 г.), «Золотые яблоки» С. А. Ауслендера (1908 г.), «Стихотворения» М. А. Волошина (1910 г.), «Кипарисовый ларец» И. Ф. Анненского (1910 г.), «За синими реками» А. Н. Толстого (1911 г.), а также «Только любовь», «Горные вершины», «Литургия красоты», «Фейные сказки» и «Зарево зорь» К. Д. Бальмонта, «Возврат» и «Урна» А Белого, «Истлевающие личины» и «Книга сказок» Ф. К. Сологуба, сборники В. Ф. Ходасевича и И. Северянина. Кроме того, помимо воспроизводящихся в нашем сборнике книг самого С. А. Соколова, Н. И. Петровской и А. А. Ланга, каталог издательства составляли также следующие книжные публикации: сборник стихов «Navis nigra» А. И. Тинякова, сборник стихов и рассказов «Сквозь призму души» А. А. Курсинского, сборник сонетов и рассказов «Мой сад» Л. Н. Вилькиной-Минской, мифологический роман «Сатиресса» А. А. Кондратьева, сборник стихов «Духу Святому» И. А. Новикова, сборник стихов и рассказов «Чёрная пантера» А. Мирэ, книга стихотворений А. Диесперова. Из переводов в послужном списке издательства присутствовали, в частности, «Саломея», «De profundis», «Портрет Дориана Грея» и «Замыслы» О. Уайльда, книга рассказов «Вымышленные жизни» М. Швоба (в пер. Л. Д. Рындиной), драматическая поэма «Ужин шуток» С. Бенелли (в пер. А. Я. Брюсова).

Если говорить о выпускавшемся книгоиздательством альманахе «Гриф», редактором которого являлся всё тот же С. А. Соколов, и судить о нём по аналогии с современными литературными журналами или даже с его санкт-петербургским современником «Аполлон», есть риск сильно ошибиться, поскольку «Гриф» в своих устремлениях, кажется, противоречит всем установкам академизма и критического реализма, коим с присущим юношеству нонконформизмом, по крайней мере лозунгами, бросает достаточно дерзкий вызов. Всего альманаха «Гриф» было издано четыре выпуска: № 1 (1903 г.), № 2 (1904 г.), № 3 (1905 г.) и № 4 (1903–1913, 1914 г). Для того чтобы дать понятие об общей направленности «Грифа», вернее всего будет обратиться к краткому слову редактора, сопровождавшему три из четырёх выпусков альманаха:

Последний из выпусков «Грифа» был юбилейным, что отмечалось участием основных авторов первых трёх номеров. В нём подводились итоги десятилетней деятельности альманаха:

Сам С. А. Соколов (Кречетов — поэтический псевдоним) по названию своего издательства был прозван современниками Грифом. Далее представляется уместным привести его собственную автобиографию[9], суммирующую его жизненный путь до 1907 г.:

«Родился в Москве, в 1878 году[10], в интеллигентной семье[11]. Пяти лет научился читать, а в 6 сам ходил в библиотеку и выбирал себе книги. На семнадцатом году ряд событий личного характера сделал меня взрослым. 18 лет окончил гимназию[12]. 22 лет окончил Московский университет по юридическому факультету[13]. Года 2–3 занимался адвокатской деятельностью[14], которую потом постепенно фактически оставил для литературной[15]. 24 лет основал существующее и теперь издательство „Гриф“[16], бывшее наряду со своим старшим собратом „Скорпионом“ одним из немногих в то время органов „нового искусства“ в России. В 1905 году был редактором художественного и литературного журнала „Искусство“ (во вторую половину его существования)[17]. По прекращении „Искусства“, вместе с его основателем, ныне умершим Н. Я. Тароватым, организовал начавший выходить с 1906 года литературно-художественный журнал „Золотое Руно“[18] и полгода был его литературным редактором. Выйдя летом 1906 года из состава редакции „Золотого Руна“[19], основал осенью 1906 года „журнал свободной мысли“ „Перевал“, построенный на объединении искусства и общественности и быстро принявший более определённую окраску анархического индивидуализма[20]. Был редактором „Перевала“ до конца 1907 года, когда журнал прекратился по недостатку денежных средств.

Весной 1907 года выпустил первую книгу своих стихотворений (Сергей Кречетов. Алая книга), конфискованную летом 1907 года[21]. Несколько последних лет много занимался общественно-политической деятельностью. С 1904 года избран гласным Московского губернского земства. Считая программу КД[22] очередной политической ступенью, года 2–3 был в партии КД и принимал деятельное участие в партийной работе. Осенью 1907 года вышел из состава партии, находя, что она утрачивает оппозиционную яркость. Теперь — беспартийный. Сотрудничал и сотрудничаю в различных журналах, сборниках и газетах»[23]. С 1908 г. С. А. Соколов работал присяжным поверенным округа Московской судебной палаты.

В свете биографии и обзора авторитетных мнений о лирике С. А. Соколова, известного, впрочем, не только как поэт, но и как автор рассказов, несложно уяснить причины того, отчего он оказался вовсе забыт в наши дни, предварительно подвергнувшись маргинализации обоих уровней. Если до причин маргинализации второго уровня нам ещё предстоит дойти, то маргинализация первого уровня просматривается уже в том, что даже старшие собратья по перу едва ли не в голос отказывали ему в звании поэта, в лучшем случае говоря о неплохом эпигонстве. Так, в частности, В. Ф. Ходасевич отмечал: «Сергей Кречетов обладал большими организаторскими способностями, но ни как поэт, ни как теоретик он, разумеется, ни в малейшей степени не мог соперничать с Брюсовым. При самой горячей любви к поэзии он всё-таки был дилетантом. Дилетантство и недостаточная образованность нередко ставили его в затруднительное положение»[24]. A. Белый также дал С. А. Соколову нелицеприятную характеристику, упрекая того в невежественности, аляповатости, отсутствии вкуса, сгущённом эпигонстве и отмечая в его персоне лишь дарования пустопорожней велеречивости и делячества, а также обращая внимание на его интерес к спиритизму и презрение к религиозному официозу[25]. Когда в 1907 г. появился первый поэтический сборник С. А. Соколова «Алая книга», несмотря на свою скандальную славу лавров поэта автору не принесший, А. А. Блок писал о нём: «„Алая книга“ стихов Сергея Кречетова — почти сплошная риторика. К автору её можно обратить некоторые из основных упрёков, обращённых мной к Сергею Соловьеву: например, упрёк в том, что строфы и строки можно переставлять как угодно. С внешней стороны стихи очень гладки; в этом смысле у Сергея Кречетова была хорошая школа; наибольшее влияние оказали на него, по-видимому, Валерий Брюсов и Андрей Белый. Но влияние это было слишком внешне и не помогло автору „Алой книги“ стать поэтом. Оригинальных мыслей, образов и напевов у Сергея Кречетова совсем нет»[26]. B. Я. Брюсов написал разгромную рецензию, в которой отказал Кречетову в поэтическом даре. И. Ф. Анненский писал об «Алой книге»: «Кречетов немного нервен для барда. Но я люблю неврастеничность и — может быть даже искреннюю — этих строк „Алой книги“… О, какой это интересный документ, не для Кречетова, конечно, а для всех нас».

Три года спустя, в 1910 г., всё в том же «Грифе» вышел второй сборник стихов С. А. Соколова «Летучий Голландец» и был принят несколько теплее. «Оттаявший» А. А. Блок в своей рецензии написал: «Стихотворения С. Кречетова не прельщают новизной и свежестью. Главные недостатки их — подражательность и торжественность, далеко не всегда уместная, — сказались ещё в первой „Алой книге“ его стихов. Он склонен к шумихе слов, иногда переходящей в банальность („Корсар“), иногда — к модным сюжетам („Дровосек“).

Несмотря на то что С. Кречетов не нашёл своего, ему одному принадлежащего, мира, надо признать, что он любит мир поэзии вообще и любит его по-настоящему, заветной любовью. Если он не поэт, то у него есть заветное в искусстве, о чем сам он говорит в стихотворении, озаглавленном „Младшим судьям“:

По-видимому, любовь С. Кречетова к миру поэзии, где нет суеты и корысти, растёт. По крайней мере вторая книга его стихов и по строгости выбора и по форме значительно превосходит первую. Здесь С. Кречетов уже не только искусно подражает, он порою преломляет по-своему напев и размеры других поэтов. К сожалению, влияние на него оказывают пока исключительно представители „нового искусства“ и главным образом его русские современники. Его переживания стали бы глубже, сложней и разнообразней, если бы он причастился также поэзии других веков»[27].

Даже В. Я. Брюсов, несмотря на общий негативный тон своей рецензии и обвинений С. А. Соколова в подражательности, отметил, что «г. Кречетов сделал, бесспорно, значительные успехи в умении писать стихи». Рецензия Н. С. Гумилёва была несколько жёстче:

В самом деле, образ каждого стихотворения Сергея Кречетова заимствован у какого-нибудь другого поэта.

Нередки заимствования целых строк и не случайных, а определяющих настроение; так, в известном стихотворении Алексея Толстого строчка «Всё это уж было когда-то» у Кречетова читается: «Всё это было когда-то». От случайности не обережёшься, но в этих двух стихотворениях и образы схожи.

Кроме того, Кречетов не знаком с самыми элементарными правилами стилистики. Вот, например, отрывок из стихотворения «Проклятый замок»:

и т. д.

Краткость «Дневника происшествий» и резонёрствование вдобавок. И такую вещь автор думает выдать за благоуханную легенду средневековья!

Недостатков в книге Сергея Кречетова сколько угодно, но справедливость требует отметить и достоинства. Прежде всего — свободный и уверенный стих, особенно в анапестических размерах. Затем — звонкие, неожиданно радующие рифмы.

Вот строфа из стихотворения «Летучий Голландец», как образчик положительной стороны стихов Сергея Кречетова:

Читая рассказы и стихи С. А. Соколова, понимаешь, что он — натура по духу рыцарственная и, мало кому подобно, не устававшая в открытую воспевать активный, напористый героизм — воспринял начало Первой мировой войны с воодушевлением; с первым же военным призывом он ушёл добровольцем на фронт, где участвовал в походах в Восточную Пруссию. На фронте дослужился до чина поручика лёгкой полевой артиллерии и был награждён орденом св. Анны IV степени с надписью «За храбрость».

О своих военных впечатлениях он поведал в книге «С железом в руках, с крестом в сердце: Записки офицера»[29]. В предисловии к книге он в тональности, сравнимой с манерой констатации, присущей сражавшемуся в этой войне по другую сторону фронта знаменитому германскому автору Э. Юнгеру, писал: «Я не стратег и всего менее историк. Я — только поэт и гляжу на то, что совершается, глазами художника, человека от искусства. Великая война найдёт себе много историков, которые сумеют зафиксировать и воссоздать её подробно в её фактических очертаниях. Мои писания глубоко субъективны. Изображаю то, что говорит моему глазу. Пропускаю, быть может, многое важное. Примечаю, наверно, многое несущественное только потому, что оно красочно. Но если в этих страницах, которые я набрасывал беспорядочно и торопливо, на случайных ночлегах, на недолгих стоянках под грохот канонады, от которой жалобно звенели окна, читатель на мгновение ощутит странное и трудно определяемое чувство войны, вдохнёт её неуловимый воздух, то мне не нужно ничего другого, ибо я поэт. Если же тот, кто прочтёт мои страницы, заметит и ещё одно: ясную веру в наш могучий народ, в нашу грядущую полную победу и в светлое будущее славянства, пусть не объясняет это моей патриотической настроенностью. Нимало! В этом я только похож на всех. Так верит вся армия, так верю и я, потому что я русский».

Получив тяжёлое ранение (вернее контузию), в марте 1915 г. С. А. Соколов попал в германский плен, где более двух лет содержался в лагере для военнопленных офицеров, в котором находился вместе с будущим советским маршалом М. Н. Тухачевским. Здесь были написаны стихотворения, впоследствии составившие раздел «Лирика плена» третьего поэтического сборника «Железный перстень». В августе 1918 г. после заключения Брестского мира он был освобождён и доставлен в Москву, откуда в солдатской форме бежал на юг России, так как в Москве бывшему офицеру становилось небезопасно. С весны 1919 г. по март 1920 г. работал в литературно-политическом пресс-бюро при Отделе Пропаганды Добровольческой армии вместе с А. М. Дроздовым и А. Ветлугиным, сотрудничал в газете «Жизнь», выходившей в Ростове-на-Дону. Будучи редактором агитационных газет Добровольческой армии, в их печати выступал как идеолог Белого движения, лично написав около 40 статей. В декабре 1919 г. в Ростове-на-Дону совместно с известным художником Е. Е. Лансере выпускал журнал искусства и литературы «Орфей», единственный в своём роде на территориях Добровольческой армии. В марте 1920 г. С. А. Соколов эвакуировался из Новороссийска в Константинополь, оттуда перебрался в Париж, где писал статьи для парижской газеты «Общее дело» и пражской газеты «Русское дело».

Ещё во времена «Грифа» он увлекался спиритизмом и проводил совместную практику соответствующих сеансов вместе с Н. И. Петровской, А. А. Лангом и некоторыми другими «аргонавтами»[30].

Этим дело не ограничилось, и в Париже С. А. Соколов принял участие в деятельности московского мартинистского кружка и, по некоторым сведениям, за годы жизни переменил семь масонских лож. Как бы там ни было, В. С. Брачев определяет его как масона политического[31]. Н. Н. Берберова также указывает, что в молодости С. А. Соколов был мартинистом, а в эмиграции принимал участие в создании первой русской масонской ложи в Париже «Астрея» [32](ложа № 500), где с 1922 г., в первое десятилетие существования ложи, являлся одним из Досточтимых Мастеров, до 1924 г. состоял в ней в качестве оратора, после чего выбыл в Берлин, а в конце 1920-х гг. был радиирован (т. е. членство было приостановлено либо за длительную неуплату членских взносов, либо за продолжительное непосещение братских собраний).

Весной 1922 г. С. А. Соколов переехал в Берлин, где возглавил издательство «Медный всадник», в котором в том же году вышел его третий сборник стихов «Железный перстень», ставший последним и включивший стихотворения 1914–1922 гг. Название сборника может объясняться тем, что железный перстень представляет собой один из масонских символов, в контексте одноимённого стихотворения, открывающего эту книгу, могущий означать, по-видимому, некое преемство. Здесь же, в «Медном всаднике», вышел одноимённый альманах под редакцией С. А. Соколова. Платформа издательства заключалась в «объединении русских писателей национального настроения, принявших достижения мировой культуры, но рядом с этим не угасивших в себе пламень русского духа и верящих в его неистребимость и преемственное торжество в веках. Отрицая и осуждая кровавый коммунистический режим, поработивший нашу родину, „Медный всадник“ служит русскому делу, стремясь живым художественным словом укрепить в душах бодрый национальный дух и веру в конечную победу русской России»[33]. В эти последние два года С. А. Соколов печатался также в журнале «Русская мысль» и в «Русском Сборнике».

О. А. Платонов[34] и А. И. Серков[35] отмечают, что в Берлине С. А. Соколов стал «владельцем» русской эмигрантской ложи «Великий свет Севера», открытой в январе 1922 г., на несколько дней позже открытия ложи «Астрея» в Париже. В ней он занимал пост первого заместителя Досточтимого Мастера с 1927 по 1931 г. Также в рамках этой ложи он выступал с лекциями по оккультизму. А. И. Серковым[36] приводится подробный очерк судьбы С. А. Соколова в этой ложе: крайне правое крыло ложи составляли монархисты, тогда как С. А. Соколов в то время придерживался более умеренных взглядов, которые, однако, с каждым годом становились всё более правыми. Членом ложи «Великий свет Севера» сделался и брат С. А. Соколова Павел, также являвшийся писателем и автором книги «Круги Судьбы». Братья Соколовы возглавили «консервативную группу» ложи. По рекомендации С. А. Соколова в эту ложу были приняты многие эмигрировавшие писатели, в частности, философ И. А. Ильин. 8 ноября 1922 г. в Берлине было создано литературное Братство круглого стола. Затем, 12 ноября 1922 г., часть литераторов из литературной группы «Веретено», в связи с несогласием с её просоветскими настроениями, перешла в возглавлявшееся С. А. Соколовым издательство «Медный всадник» и в существовавший при нём «тайный» антибольшевистский литературный кружок. В 1923 г. заседания этой литературной группы проходили в помещениях Русского национального союза и Русского национального студенческого союза.

В связи с изменением политического и финансового климата в Германии русские эмигранты начали разъезжаться. 10 марта 1932 г. С. А. Соколов покидает ложу «Великий свет Севера», объяснив своё решение тем, что сведения о его участии в ложах просочились в печать, и тем, что усилия масонства по борьбе с «красной угрозой» недостаточны. Между тем, А. И. Серков объясняет выход С. А. Соколова из ложи тривиальной боязнью преследований со стороны национал-социалистов. Однако, это лишь часть истины. А. И. Серков же рассказывает, что в январе 1933 г. ложа «Великий свет Севера» в знак протеста против попытки своей Великой Ложи (Трёх Глобусов), преобразовавшейся в Национальный христианский орден Фридриха Великого, «занять примирительную позицию по отношению к расизму» приостановила работу, а 10 апреля официально заявила о прекращении своей деятельности. Между тем, уже в это время С. А. Соколов в рамках деятельности БРП, о которой будет сказано ниже, публикует свои прокламации, приветствующие приход к власти национал-социалистов. Сопоставляя сведения, можно предположить, что в этом вопросе он разошёлся со своей ложей, чем и объясним его упрёк масонству в недостаточности усилий по борьбе с большевизмом. Однако масонское прошлое действительно не позволяло С. А. Соколову задерживаться в Германии. Возможно, он и был бы рад примкнуть к национал-социалистам, но недавняя масонская деятельность, от которой он на этот раз отошёл навсегда (что лишний раз подтверждает наши догадки относительно его разочарования в масонстве), перекрывала ему этот путь.

Параллельно своей масонской деятельности в 1921 г. С. А. Соколов вместе со многими другими именитыми реваншистами, в число которых входили донской атаман генерал П. Н. Краснов, основоположник русского фашизма А. А. Вонсяцкий, герцог Г. Н. Лейхтенбергский и другие, стал основателем благословлённой тогдашним главой РПЦЗ митрополитом Антонием (Храповицким) антисоветской белоэмигрантской террористической организации «Братство Русской Правды» (БРП), где занял положение «брата № 1», то есть, фактически, главы. Коммунистами БРП воспринималось не иначе как бандитское, белогвардейско-фашистское, черносотенное движение. Своей целью оно ставило насильственное свержение советского режима и восстановление абсолютной монархии, а впоследствии призывало русский народ следовать примеру Германии в деле строительства национального социализма. Для борьбы против большевизма члены БРП организовали подпольную сеть на территории советской России, нелегально переправляя своих соратников в СССР для проведения диверсионно-террористических актов. С. А. Соколов редактировал печатный периодический орган этого общества, также носивший название «Русская Правда (Голос вольной русской национальной мысли)», а также печатался в других эмигрантских периодических изданиях.

В связи с праворадикальными воззрениями «брата № 1» и его руководством БРП разворачивается второй уровень маргинализации С. А. Соколова. В советское время его предали забвению, и по сей день о нём вспоминают редко. На этом фоне «беспамятства» показательна статья О. Будницкого «Братство Русской Правды — последний литературный проект С. А. Соколова-Кречетова»[37], пусть робкая и осторожная, но изобилующая интереснейшими фактами как о политической деятельности С. А. Соколова, так и о подрывной деятельности его наводившей тень на плетень организации. Однако приводимые факты интерпретируются автором статьи как почти полная фальсификация, как вымышленные едва ли не самим С. А. Соколовым, а потом публиковавшиеся в газетах сводки с мест диверсий «братчиков». В этом же очерке приводятся стихотворные и публицистические тексты С. А. Соколова, приветствующие приход к власти в Германии национал-социалистов[38] в начале 1930-х гг.

В конце жизни С. А. Соколов отошёл и от политической деятельности, посвятив себя изучению истории Византии. В 1934 г. он снова поселился в Париже, а 14 мая 1936 г. скончался в больнице от опухоли мозга и был похоронен на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.

С 1902 г. вместе с С. А. Соколовым в кругах символистов начала появляться его молодая жена и помощница — «Грифиха», как её иногда называли, или же «русская Кармен» — Н. И. Петровская (1879 (по её собственной «версии», 1884) — 23 февраля 1928). Она была дочерью чиновника и окончила курсы стоматологов. «Я по профессии ещё зубной врач. Из ложного стыда потом это тщательно таила от всех… даже самой это хотелось забыть»[39]. Стала известна как писательница, литературный критик, хозяйка литературного салона, очеркистка и переводчица. В дальнейшем печаталась в символистских изданиях «Весы», «Золотое руно», «Русская мысль», альманахе «Перевал», газетах «Утро России», «Голос Москвы», «Руль», «Новь» и др. Её перу принадлежат переводы романа французской поэтессы и писательницы-символистки Л. Деларю-Мардрюс «Исступлённая»[40] и «Приключений Пиноккио» К. Коллоди[41]. Из разрозненных сведений можно предположить, что изредка она писала и стихи[42].

Вместе с мужем Н. И. Петровская была близка символистскому кружку «Аргонавты», считавшему своих участников «единственными московскими символистами среди декадентов». В отличие от многих современников, создававших для окружающих свой образ (наиболее ярко это, возможно, проявилось в фигуре В. Я. Брюсова), Н. И. Петровская отличалась врождённой экзальтированностью и с ранних лет чувствовала себя наделённой обострённым мистическим чутьём. Очевидно, более трезвым и практичным современникам она казалась несколько истеричной, а возможно и помешанной. Кроме того, пренебрежительное отношение знаменитых и состоявшихся авторов Серебряного века к своим маргинальным младшим современникам можно объяснить и тем, что если первые примерно исполняли принятую на себя роль, но, так сказать, не позволяли себе забываться, то для вторых эта роль оказывалась не ролью вовсе, а образом жизни и мысли, разыгрываемым не только на публике, а и в повседневности.

В частности, З. Н. Гиппиус (тогда ещё под псевдонимом А. Крайний), через несколько лет сама сотрудница декадентского журнала «Весы», выпускавшегося издательством круга В. Я. Брюсова «Скорпион», в статье 1903 г. «Два зверя»[43] упрекает в банальности некую юную писательницу-декадентку из альманаха «Гриф», чьего имени он(а) не указывает, однако догадаться, о ком идёт речь, не представляет затруднений: «Вот рассказ „Осень“ — дамы-декадентки. Будь рассказ напечатан в „Ниве“, „Севере“ — никому бы и в голову не пришло, что тут „новая сила“ стремится к „неизведанному“. Вот послушайте: „Он — был молод, ещё верил в любовь“, „сладко благоухали липы“, „но скоро липы отцвели“, „настали серые дождливые дни“, „какая-то мучительная тоска прокралась ему в душу“, и когда она спрашивала: „ты любишь меня?“ — он уже „улыбался безжизненной улыбкой: твои поцелуи лгут“… „а ветер глухо хохотал над человеком, который поздней осенью тоскует о весенних цветах“. И кончено. Точка. Над этой осенью не захохочут даже присяжные рецензенты, считающие своим долгом над декадентами хохотать. Увы, печать проклятия, банальности лежит и на самых даровитых, „старых“ декадентских писателях»[44]. Ещё в 1914 г. издательство «Гриф» готовило к выпуску вторую книгу рассказов Н. И. Петровской «Разбитое зеркало», однако ей так и не суждено было состояться, и думается, не только в связи с отъездом автора за границу и упразднением издательства перед войной, а и в связи с тем, что это попросту не представляло ни для кого интереса.

Сегодняшние мнения относительно одарённости рассматриваемой писательницы ничем не лучше: «Нина Петровская к моменту знакомства с Валерием Брюсовым была замужем за владельцем издательства „Гриф“ Сергеем Соколовым (Кречетовым), поэтому пробовала свои силы в литературе, но особых писательских талантов не проявила. Зато она прекрасно вписалась в богемный круг с его культами чёрной магии, спиритизма и эротики, бурлившей под соблазнительным и отчасти лицемерным покровом мистического служения Прекрасной Даме» (Е. Чиркова); «Практически полное отсутствие литературного дара не помешало ей написать и издать сборник рассказов…» (М. Куропаткина, «Тайны смертей русских поэтов»).

Написано о Н. И. Петровской достаточно много, прежде всего, в связи с её взаимоотношениями с А. Белым[45]и В. Я. Брюсовым[46], перемежавшимися кратковременными романами с К. Д. Бальмонтом, А. И. Тиняковым, С. А. Ауслендером… Её воспоминания, переписка, а также отрывочные и полные оценки и воспоминания о ней современников и исследовательские комментарии ко всем этим материалам сравнительно интенсивно публиковались. Однако её художественные произведения, прежде всего, вышедший в издательстве «Гриф» в 1908 г. единственный сборник рассказов «Sanctus Amor» («Святая любовь»), в течение столетия упорно обходились стороной[47]. Отчего? Вероятно, оттого, что маргинальная уже при жизни фигура Н. И. Петровской после её смерти не представляла ни для кого особого интереса; важнее было дополнить оставленными ею свидетельствами сведения о знаменитых современниках. Единственное известное нам исключение составляют лишь три рассказа, в 1990 г. перепечатанные из второго выпуска альманаха «Гриф» в антологии прозы московских авторов рубежа XIX–XX столетий[48], а также рассказ «Бродяга» из сборника «Sanctus Amor», напечатанный в том же году в ещё одном подобном сборнике[49]. Они также приводятся в настоящем издании ради полноты картины.

Маргинализации фигуры Н. И. Петровской поспособствовали, в первую очередь, два явления: её собственный образ жизни, в котором события, а затем и констатация их в воспоминаниях и письмах неотделимы от её литературного стиля, а также, несомненно, образ ведьмы Ренаты, чьим прототипом в знаменитом романе В. Я. Брюсова «Огненный ангел» она послужила. Надо сказать, что и впоследствии Н. И. Петровская сама приложила все усилия для того, чтобы поддержать этот образ: так, в итальянской эмиграции она перешла в католичество под именем Ренаты — поступок, казалось бы, двойственный: крещение, но крещение под именем ведьмы, пусть даже и вымышленной. Между тем, с маргинальной точки зрения, можно рассудить, что Рената являлась ведьмой только внешне, тогда как по символистским, декадентским, богоискательским и мистическим меркам такая ведьма — суть праведница.

Её жизнь была неотличима от её творчества: художественного, мемуарного — какого угодно. И художественные произведения, и журнальные рецензии, и письма, и воспоминания, и, наконец, сама жизнь Н. И. Петровской написаны единым почерком. А через строки лейтмотивом проходит страшная догадка: взаимопонимание двух любящих ныне больше не возможно. Дело в том, что к нашему времени сильнейшим образом девальвировались значения слов в языке. Они необычайно растянулись и, вместе с тем, соответственно, истончились. Сегодняшний любящий, равно как и сегодняшний автор, хоть однажды в жизни заметит, как ловит себя на том наблюдении, что он не в силах ничего выразить вследствие, нет, не отсутствия глубоких чувств, а… элементарной нехватки адекватных оным языковых средств. Исходя из этого, ему приходится прибегать к разного рода «плетениям словес», будь то бесконечные распространения, разъяснения, многочисленные средства для создания и передачи оттенков и впечатлений, и вот, как результат, — «толстовские предложения». Но тем ценнее и оказывается проза Н. И. Петровской — предельно лаконичная, нарочито сдержанная в речевом отношении и лишённая какой бы то ни было «плетистости» и витиеватости. Точно бы серая и неприметная — она этой своей неприметностью, этой своей незагромождённостью и непосредственно детской способностью к наблюдению над деталью наносит наиболее прицельный и выверенный удар. Её предельная экзальтация именно в этой неприметности. Блуждающими под слоем серо-снежного пепла беспробудного отчаяния угадываются бьющиеся взаперти воспалённые языки стеснённого пламени, живущего действием чар жрицы Огненного Ангела.

Автор статьи «Итальянские очерки Нины Петровской» Н. Р. Аляркинская указывает: «Герои Петровской <…> всегда находятся в кризисе, у края жизни. По этому краю постоянно ходила и сама Петровская. Через героев — своих двойников — она отражает собственное трагическое и безысходное мироощущение»[50].

На наш взгляд, наилучшим и подробнейшим образом проза Н. И. Петровской охарактеризована в ряде статей М. В. Михайловой, посвящённых русской женской прозе Серебряного века[51]. В них даётся исчерпывающая и «реабилитирующая» характеристика писательского метода Н. И. Петровской. Между тем, ещё одна исследовательница[52] придерживается несколько иной точки зрения. Можно понять и её попытку «реабилитировать» Н. И. Петровскую, «вычеркнув» её из стана декадентов, однако с мнением о том, что Н. И. Петровская «клин клином вышибает», критикуя декаданс его же методом, согласиться сложно, поскольку нигде нет подтверждения того, что она ставит перед собой такую цель. Напротив, сама её жизнеформа скорее способна подтвердить обратное. Её творческий вектор — это не критика декаданса, а утверждение сверхлюбви, любви, в земном измерении заведомо невозможной или же практически не реализуемой. А любые утопические попытки её реализации, обречённые на кратковременность и болезненный распад, и будут являться декадансом. В этом смысле земное поражение Христа, крестная смерть — тоже проявление декаданса. И сетовать о тщете этого Акта возможно только, не принимая во внимание сверхзначения Его поражения, которое в метафизическом плане является несомненным триумфом. Не случайно А. Белый называл Н. И. Петровскую Настасьей Филипповной, интуитивно почти полностью приблизившись к сопоставлению её творческой идеи с образом князя Мышкина (не отсюда ли тенденция Н. И. Петровской к повествованию от мужского лица?). Если же кто и боролся с декадансом из-под личины декаданса, — так это, следует думать, были авторы вроде В. Я. Брюсова или З. Н. Гиппиус, сами любившие побыть «декадентскими Мадоннами», «сатанессами», «конями бледными» и «юношами бледными со взором горящим», но при этом с достаточной резкостью критиковавшие ту же Н. И. Петровскую — опять-таки за «декаданс». Сказать вслед за рассматриваемой исследовательницей, будто бы Н. Петровская в своём творчестве провозглашает новый тип женщины, также означает не сказать ничего. Даже если бы это была «русская Манон Леско», то «Манон Леско» далеко не нова сама по себе. Н. И. Петровскую пытались изображать как Манон Леско некоторые критики — и в своём внимании к этому факту К. Эконен, бесспорно, права. Однако из этого не следует, что, опровергая их пристрастное мнение, нужно в то же время идти у него на поводу. Настоящая Н. И. Петровская вполне способна подходить под архетип ведьмы Ренаты, сконструированный для неё В. Я. Брюсовым. Только там, где в магии рядовой ведьмы наличествует такая потенция, как воля, в магии Ренаты Петровской это место занимает любовь-как-воля, любовь, способная воскрешать или уничтожать объект своего направления — в зависимости от волеизъявления. Там, где для достижения цели будет необходима жертва, найдётся и жертва, равно как и в прикладном ведовстве, но также ещё и жертвенность, и жертвенность эта будет исключительно внутренняя и полная. Нередко такой жертвой становится гибель отношений, и она оправдана, так как только при условии их гибели способна сохраниться вся их магия, то есть их идеалистическая проекция, ради которой не жаль поступиться земной. И поскольку этот идеалистический план для Н. И. Петровской без всяких раздумий выше земной проекции, это является именно тем, что никогда не сделает её в чём-либо подобной «новой женщине émancipée» с её бытовыми или политическими требованиями некоего эфемерного равноправия, на что в произведениях Н. И. Петровской нет и малейшего намёка. Если применительно к её творчеству и можно заявлять о провозглашении «новой женщины», то таковой здесь будет являться не женщина, обременённая семьёй и бытом (это, если зреть в корень, тоже не ново), а своеобразная Медея или судьбоносная Вёльва с князем Мышкиным (через Настасью Филипповну и принятие мужского лица от имени повествователя) в едином лике — Рената, чьё имя, кстати говоря, и переводится как «возрождённая», потому как это не буквально новый тип вообще, а тип, новый для своей эпохи, в которую господство позитивистских взглядов оттеснило на периферию и мистику, и религию, и возможность нерегламентированного исповедания чувства. Любые же попытки исключить Н. И. Петровскую из декаданса ведут не к демаргинализации её, а к ещё большей маргинализации, не оставляя ни за ней, ни за её творчеством ничего самобытного, оставляя её вторичной рядовой писательницей, тогда как именно неноминальная принадлежность к декадансу и придаёт уникальность фигуре Н. И. Петровской и её творчеству. Поэтому можно без опаски заключить, что Н. И. Петровская, представляя собой некое атавистическое явление, на самом деле, была подобна практикующей ведьме, только волевой потенцией её магической практики выступала любовь, а планом выражения являлась не экстатическая пляска, не инвокация, не заклинание, а литературная форма, ритмически, впрочем, соответствующая и неистовой экспрессии ритуала, и вербальному его сопровождению, где, равно как и в рассказах писательницы, экзальтация сменяется меланхолией, меланхолия — депрессией, депрессия — апатией, а апатия — снова экзальтацией. Как бы мы ни упрекали В. Я. Брюсова за его отношение к Н. И. Петровской, — её суть безошибочно разгадать удалось единственно ему. Возможно, подтверждением признания этого является навсегда оставшееся особым отношение к нему Н. И. Петровской в течение всей её последующей жизни. Только в свете этих рассуждений нам открывается неслучайность общего названия сборника её рассказов «Sanctus amor», которое в любом другом случае лишь поверхностно указывало бы на общую тематику произведений.

В настоящем сборнике мы ограничиваемся лишь художественной прозой Н. И. Петровской, хотя безусловный (в том числе, и чисто художественный) интерес представляет книга её воспоминаний [53], а также обширная переписка с В. Я. Брюсовым[54]. Однако всё это, в отличие от большей части художественной прозы, ближе к нашему времени обрело своих публикаторов — ищущий да обрящет.

Картину гибели Н. И. Петровской не передать скупыми публицистическими фразами. Её современниками рассказано об этой трагической гибели достаточно. Остаётся добавить, что здесь писательница будто бы впервые изменила своей манере: взвешенное и выверенное, это самоубийство должно было быть свободно от обыкновенно присущей Н. И. Петровской экзальтации. Исчезая от нас на долгие десятилетия, она словно бы слилась с невидимым газом из открытой ею кухонной конфорки в комнате парижского общежития Армии Спасения.

Эпитафией жизнеощущению Н. И. Петровской (да и декаданса в целом), как думается, наилучшим образом могли бы послужить её собственные строки, взятые из рецензии на книгу Р. Соловьёва «Философия смерти»: «Есть вечно тревожные, горящие души; как жители неизвестной планеты, как чужестранцы, тоскуя, мечутся они на земле; словно остатки какого-то неведомого племени, над которым тяготеет проклятье вечного разъединения, живут они среди чужих, одинокие, печальные, непонятые. Кто отгадает, принадлежат ли они навсегда умершему, в веках позабытому прошлому, или беспокойным намёком на будущее проходят они среди людей, но источники их жизни, счастья и восторга в иных недоступных пределах, а здесь удел их — страданье, которое умеют любить они, как высший знак единения с небом. Навсегда отъятые от жизни, лицом к лицу стоят они перед вечной тайной бытия, и смерть, пугающий образ всего живого, близка им, как последнее желанное осуществление единственной надежды»[55].

Если предыдущие герои нашего очерка мало-мальски удостоились внимания исследователей, то А. А. Ланга (поэтические псевдонимы А. Березин / А. Л. Миропольский) взгляд литературоведов почти полностью обошёл стороной. Дневники В. Я. Брюсова 1891–1910 гг., а также (как правило, сниженные и насмешливые — таков первый уровень маргинализации этого поэта) упоминания некоторыми современниками (в частности, Н. И Петровской, в которую он, по слухам, успел влюбиться) в лучшем случае дают лишь отрывочные сведения. Попытаемся суммировать то, что нам о нём известно[56].

А. А. Ланг происходил из старинного рода шотландцев, обосновавшихся в России при Петре I, и был сыном московского книготорговца А. И. Ланга. Его сестрой была художница и график Е. А. Ланг (23 мая 1890 г. — 1973 г.).

А. А. Ланг родился в начале 1870-х гг. (кое-где указывается 1872 г.). Был гимназическим товарищем В. Я. Брюсова, посвятившего ему свой стихотворный цикл «Chefs dʼoeuvre» (1894–1895 гг.), и стоял с ним у истоков серии самых первых в России символистских сборников «Русские символисты», а также являлся свидетелем основания и соучредителем издательства «Скорпион» (идейно, как мы помним, конкурировавшего с «Грифом»). Между тем, его первая книга стихов «Одинокий труд» под псевдонимом А. Березин вышла ещё в 1899 г. в «Русской» типо-литографии А. Спиридонова. В предисловии автор разразился гневной статьёй о плачевности ситуации с изданиями русской классической и новой поэзии.

Сведения об А. А. Ланге не слишком многочисленны. Его сближение с В. Я. Брюсовым «произошло на почве общего увлечения поэзией и спиритизмом, оба они посещали спиритические сеансы, в том числе и те, которые устраивались в доме Ширяевых, находившемся в переулке около Сретенки. Этот дом окрестные жители называли „дом пяти красавиц“, подразумевая хозяйку дома и её четырёх дочерей. Ланг был влюблён в Авдотью Павловну Ширяеву, которая потом стала его женой, а Брюсов увлекался Марией Павловной. <…> в первом выпуске „Русских символистов“ Ланг-Миропольский посвятил этюд „Лучи“ „Дуне Ш.“ <…>.

<…> Ланг на страницах „Русских символистов“ выступил не под своей настоящей фамилией, а под псевдонимом. Почему? Наверное, потому, что родители начинающих поэтов по-разному относились к их творчеству. <…> В семье А. А. Ланга, отец которого был известным владельцем книжного магазина на Кузнецком мосту, продававшим научную и художественную литературу, „символическая блажь“ встретила совсем иной приём. Е. А. Ланг, младшая сестра Александра Александровича, в мемуарах „Из воспоминаний детства“ писала: „Относительно Сашиных литературных произведений я помню разговор такой: Папа сказал, что пока твои стихи посредственные, возможно, ты со временем сделаешь успехи, но пока я не хочу, чтобы под ними фигурировала наша фамилия. <…> И Саша взял себе два псевдонима — А. Л. Миропольский и Александр Березин“.

Итак, выступить в печати под собственной фамилией Лангу помешал семейный запрет, но зато он мог в своём магазине предлагать покупателям выпуски „Русских символистов“. Псевдоним помог Лангу остаться в тени тогда, когда вокруг этих выпусков разразился самый настоящий скандал, всю тяжесть которого вынес на своих плечах один Брюсов» [57].

Серия сборников «Русские символисты» просуществовала с 1894 по 1895 г. Его преемником стал альманах «Северные цветы», выходивший в «Скорпионе» с 1901 по 1903 гг. В первых двух его выпусках под псевдонимом «А. Л. Миропольский» А. А. Ланг опубликовал стихи, а в третьем выпуске — рассказ «Митя, Божий человек».

Среди современников за А. А. Лангом закрепилась устойчивая репутация декадента, помешанного на спиритизме, не знающего иных, кроме спиритизма, тем и вдохновляющегося оным на собственное литературное творчество: «знаменитый спирит, чёрный маг, телепат, поэт-ультрадекадент…»[58]. А. Белый в своих воспоминаниях отмечал: «Был чернобородый Александр Александрович Ланг, сын книготорговца, один из могикан от „декадентства“ (псевдоним „Миропольский“), спирит с шевелюрой: длинный и бледный, как глист, со впалой грудью, узкими плечами и лукаво-невинными голубыми глазами, он производил впечатление добряка, словам которого нельзя верить: невинно солжёт и даже не заметит. Он сиял благоволением от… спиритизма, который, кажется, и пришёл проповедовать…»[59]. Помимо этого, он пользовался славой «сильного медиума, рано познавшего состояние транса»[60]. Его близость к В. Я. Брюсову, которого признавали едва ли не практикующим чёрным магом, отбрасывала тень и на него самого — его начинали обвинять в тех же самых пороках, а иногда даже с удвоенной силой, приписывая всё влияние на В. Я. Брюсова ему. Существовало даже мнение, будто бы его драма-поэма «Ведьма» впоследствии вдохновила В. Я. Брюсова на создание «Огненного ангела». «Ведьма» была издана в 1905 г., хотя написана раньше: если хронологически она отделена от «Огненного ангела» всего полутора годами, то литературно их разделяет целый период, за который русское «новое искусство» успело существенно преобразиться.

В 1903 г. в издательстве «Скорпион» под псевдонимом А. Л. Миропольский, который с тех пор уже не менялся, была издана поэма А. А. Ланга в семи главах под названием «Лествица», написанная в удивительной для того времени форме (пожалуй, нечто подобное могло в ту пору встречаться разве что у бельгийского кумира тогдашних русских декадентов Э. Верхарна): смешанным метром, хореем, ямбом, хореем, амфибрахием и опять смешанным метром — только в произвольной последовательности! Издание было снабжено обширным предисловием В. Я. Брюсова «Ко всем, кто ищет», где он с присущей ему позитивистко-мистической тональностью рассуждал о спиритизме как о науке будущего. Немногочисленные образцы поэзии и драматургии А. А. Ланга в действительности были всецело проникнуты оккультной и спиритуальной тематикой, замешанной на декадентских минорных нотах.

Чем дальше мы читаем упомянутые дневники В. Я. Брюсова, тем явственнее обнаруживается процесс охлаждения между былыми друзьями. Вероятно, поэтому в 1905 г. А. А. Ланг — уже в «Грифе», где публикует под одной обложкой новую драму «Ведьма» с предисловием А. Белого и вторую редакцию «Лествицы» (без предисловия В. Я. Брюсова).

С этого же года А. А. Ланг отошёл от литературной деятельности. Умер он в 1917 г., вероятно, даже не предвидя, в какой мере сюжет и пророчество его поэмы-драмы «Ведьма» начнёт воплощаться в отечественной истории уже буквально через несколько лет, чтобы сбыться настолько, что об этих явлениях до сих пор с неохотой говорят вслух. Чем более незамысловата оказалась написанная им драма с точки зрения сюжета, тем более глубока оказалась она по своему смысловому, символическому и профетическому наполнению. Фабула повествует о том, как невесту ученика мага обвинили в ведовстве и приговорили к сожжению на костре. Ничего особенного, кроме противопоставления образов представителей официальной римско-католической церкви (чья суть лаконично выражена в строфе стихотворения А. А. Ланга «Грехопадение» из сборника «Одинокий труд»: «…Рай с безверьем сочетая, / Символ Веры продают! /И в церквах, любви не зная, / О любви к святым поют!..») и преследуемых ими тайных, стихийных духовидцев из народа. На последних следует остановиться подробнее: они, в самом деле, практикуют общение с духами и своего рода пантеизм. Всё это не выглядит особенно оригинально, однако при этом они почитают крест и обращают свои взоры к Богу, исповедуя своего рода органичное «двоеверие». В таком совмещении религиозных систем они типологически напоминают альбигойцев или, быть может, русских старообрядцев времён раскола, с чьей стороны официальная церковь терпит обвинения в тайной сделке с дьяволом (каковая, согласно сюжету драмы А. А. Ланга, действительно имела место быть).

Если мы сделаем отступление и обратимся к повести «Молодо-зелено» советского писателя А. Е. Рекемчука[61], то найдём там занимательный момент, когда священник официальной церкви, дабы снять с себя подозрения органов, переводит их внимание на неких сектантов, которые куда как более «опасны», нежели церковный официоз:

Это 1962 г. Что же вышло? Как указывает, например, современная русская, близкая новокрестьянскому направлению, поэтесса Т. И. Смертина: «Катакомбная церковь — это не секта, это Русская Православная церковь, ушедшая в подполье после отделения Церкви от Государства в годы революции. Катакомбная церковь отличалась от открытой Православной тем, что отказалась служить новой власти, подчиняться её законам и воспевать новое начальство. По этим причинам и вынуждена была уйти в подполье». Говоря о Катакомбной церкви, она говорит именно о той «секте», которую упоминает в своём доносе герой повести А. Е. Рекемчука. Имеются мнения, будто бы осколки этой неофициальной русской православной церкви существуют и поныне и, кроме того, будто бы многие известные фигуры Серебряного века также принадлежали к данной церкви.

Между тем, по своему положению, образу жизни и служения, а также по принципиальным расхождениям с линией официальной церкви вплоть до обвинений последней в сделке с дьяволом (или с «дьяволом большевизма» — не суть) русские тайноцерковники поразительно напоминают «катаров» и «староверов» драмы А. А. Ланга. И те, и другие возвращают нас к тому, с чего мы начали, так как и те, и другие, безусловно, подпадают под статус маргиналов. Существуют разрозненные сведения и о том, что подлинных русских тайно-церковников преследовали жесточайшим образом, что также роднит их с героями драмы «Ведьма». И обвинения, выдвигаемые им персонажем повести «Молодо-зелено», — это лишь цветочки, так как им, равно как и альбигойцам, инкриминировалось многое — вплоть до отправления чёрных месс, осквернения Святых Даров и связей с внешним врагом существующего государственного режима. Фактически их выставляли перед широкой общественностью всё теми же жуткими маргинальными изуверами и ренегатами. Одной части общества нужны были запугивания, а другой — дешёвые сенсации. Механизм из века в век работает с таким постоянством, что мы можем быть практически уверены, что русские тайно-церковники настолько же реальные дьяволопоклонники, сатанисты и пр. и пр., насколько Клара из драмы А. А. Ланга — реальная ведьма. Но коль скоро в эпоху, по крайней мере, на словах провозглашённой терпимости данная церковная структура не спешит, пользуясь моментом, обнаруживать себя, из этого не следует, что она вымерла, а следует лишь то, что на деле и сегодня в сознании людей остаётся страх угрозы преследования по религиозным мотивам. Дальнейшие рассуждения — не литературная отрасль, укажем лишь на непреходящую актуальность произведения А. А. Ланга в свете всего вышесказанного, что, впрочем, также наводит на догадки, отчего оно могло быть предано забвению, — второй уровень маргинализации рассматриваемого автора…

Драматургическую часть нашего сборника завершает одноактная драматическая фантазия «Маг» Иоганнеса фон Гюнтера.

И. фон Гюнтер (1886–1973) — российско-немецкий писатель, переводчик, литературный критик, мемуарист. Был уроженцем Курляндии (ныне — Латвия). Судьба уготовала ему стать культурным звеном между Россией и Германией и популяризатором в Германии русской литературы.

Он появился на литературной арене в 1905 г., написав письмо А. Белому, в котором просил разрешения на издание тома произведений поэта, сообщая, что данная книга станет первой в серии «Русская поэзия XIX века (1810–1910)», рассчитанной на 20 томов. В 1906 г. И. фон Гюнтер дебютировал публикацией собственных стихов «Тени и ясность» в традиции лирики С. Георге. В этом же году он впервые посетил Санкт-Петербург, где познакомился с А. А. Блоком. Второй визит И. фон Гюнтера в Россию состоялся в апреле 1908 г. и значительно расширил его круг знакомств с петербургскими писателями, чему особенно способствовали его визиты к Вяч. Иванову, в знаменитой «башне» которого по средам собирались многие представители литературно-художественного Санкт-Петербурга.

В третий раз И. фон Гюнтер приехал в Россию осенью 1909 г. В этот раз он познакомился с Н. С. Гумилёвым и до 1913 г. был германским редактором журнала «Аполлон», где вёл постоянную колонку «Заметки о немецкой литературе». В объявлениях «Аполлона» его имя упоминалось непосредственно после Н. С. Гумилёва в качестве сотрудника отдела «вопросов литературы и литературной критики». В декабрьском номере «Аполлона» за 1909 г. была опубликована драма И. фон Гюнтера «Маг» в переводе П. Потёмкина, которая после этого не переиздавалась и впервые за столетие вновь обретает своего читателя на страницах настоящего сборника. Несмотря на то что И. фон Гюнтер принадлежал к иному — санкт-петербургскому — кругу символистов, причиной включения его произведения в наше собрание послужила его идейная и духовная близость к публикуемым под данной обложкой произведениям других авторов.

С 1914 г. И. фон Гюнтер окончательно перебрался в Германию, где продолжал работать в качестве переводчика, драматурга, лирика и прозаика. Был связан со многими издательскими и литературными кругами в Германии (в т. ч. со знаменитым «кружком С. Георге» и поэтом Р. М. Рильке). Был управляющим издательства «Georg Müller Verlag». В течение этого времени вышли работы И. фон Гюнтера «Мартиниан ищет дьявола» (1916), «Поход в Туле» (1916), перевод на немецкий язык «Медного всадника» А. С. Пушкина. Кроме того, он переводил произведения Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, А. П. Чехова, А. А. Блока, С. А. Есенина и др. Издал несколько антологий русской классики. Перевёл значительную часть лирики М. Ю. Лермонтова: поэмы «Песня про купца Калашникова», «Демон», «Мцыри», роман «Герой нашего времени» и отрывок «Штосс».

В 1919 г. И. фон Гюнтер основал в Мюнхене издательство «Музарион», много печатавшее русских авторов. Живя в Мюнхене, он был знаком и несколько раз встречался с Т. Манном. В 1929 г. вышла работа И. фон Гюнтера «Калиостро».

Однако всё перечисленное — лишь наиболее общие факты его биографии, практически не отвечающие на вопрос, что же именно послужило причиной долгого забвения этого автора в нашей стране. По всей видимости, его маргинализации оказал содействие тот факт, что после прихода к власти национал-социалистов в 1933 г. И. фон Гюнтер вместе с другими германскими литераторами подписал так называемый «Торжественный обет вернейшего следования за Адольфом Гитлером». Этот документ представлял собой торжественную присягу 88 германских писателей и поэтов А. Гитлеру, 26 октября 1933 г. напечатанную в городской газете Фосса и распространявшуюся Прусской академией искусств. Одновременно документ публиковался в газетах других городов, чтобы как можно дальше распространить признание доверия подписавшихся литераторов новому германскому рейхсканцлеру, после того как 4 октября 1933 г. правительством был принят закон о редакторах, вступавший в силу с 1 января 1934 г. Текст присяги гласил: «Мир, работа и честь — высочайшие блага каждой нации и гарантия подлинного сожительства народов друг с другом. Сознание силы и вновь обретённого единства, нашей искренней воли, призванной безоговорочно служить внутреннему и внешнему миру, глубокое осознание наших задач по возрождению Империи и наша решимость, не имеющие ничего общего с вещами, противоречащими чести нашей и Отечества, побуждают нас в эти первые часы торжественно принести Вам, господин рейхсканцлер, обет вернейшего следования». Среди подписавшихся числились такие авторы-классики, как Г. Бенн, Б. фон Мюнхгаузен, А. Мигель, Г. Ф. Блунк, Г. Йост и др.

Примечательно также, что в 1939 г. вышла снискавшая успех и переиздававшаяся работа И. фон Гюнтера «Распутин: маг и пророк» (или же «Распутин: святой дьявол»).

В дальнейшем он по-прежнему преуспевал в качестве одного из наиболее деятельных переводчиков, издателей и популяризаторов русской литературы в ФРГ (и это побывав убеждённым национал-социалистом!). В 1964 г. была издана книга «Русская литература», в 1966 г. — «Декамерон» Дж. Боккаччо под редакцией И. фон Гюнтера, а в 1969 г. он опубликовал книгу воспоминаний «Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном», переизданную в 2000 г. и на сегодняшний день являющуюся основным источником для исследователей раннего периода жизни И. фон Гюнтера.

«Другой» масон: масонствующий имперский патриот и антисоветский террорист…[62] «Другая» «новая женщина»: одержимая огненным ангелом sanctus amor ведьма эпохи Реформации в реалиях московских и эмигрантских будней рубежа XIX и XX столетий… «Другой» христианин: прячущийся от христиан в лесах и водящий дружбу со стихийными духами… «Другой» национал-социалист: верный и фюреру, и России с её литературой… Не слишком ли много всего «ДРУГОГО» — такого, что во избежание лишних сомнений легче замять, чем позволить джинну выбраться из бутылки? Однако, как уже подразумевалось в начале этого очерка, сегодня обстановка позволяет нам робкими шагами возвращаться на утраченные некогда позиции. Одна из ведущих среди них — позиция так называемой «философии жизни» — после известных событий 1939–1945 гг., так же как и всё, о чём у нас идёт речь, подвергшаяся известной маргинализации. Одним из основных понятий философии жизни является «пере-живание», иными словами, внутреннее чувствование живущейся жизни. С нашей точки зрения, у каждого человека таковому «пере-живанию» наибольшим образом содействуют три момента, не зависящие от порядка их перечисления: Любовь, Борьба и Вышнее (для удобства назовём последнее Мистикой). Эти моменты подразумеваются в самом широком и не сводимом к узким границам смысле, а также в их многоразличной, вариативной, но непременной взаимосвязи. В представляемом сборнике каждый из них оставляет свой яркий след, и можно даже попытаться условно обозначить, что Любовь доминирует в произведениях Н. И. Петровской, Борьба — в произведениях С. Соколова (Кречетова) и Мистика — в произведениях А. А. Ланга (А. Березина / А. Л. Миропольского) и И. фон Гюнтера. Однако, следует понимать, что такая категоричность справедлива лишь отчасти, потому как в творчестве каждого из публикуемых авторов мы находим все три аспекта с разницею лишь в их пропорциональном соотношении.

Между тем, сказанное наводит на дополнительные размышления над той загадкой, отчего представляемые в данном сборнике авторы оказались обречены на вековой бойкот. Нам легко (или же, напротив, очень нелегко) представить себе любовь как комплекс регламентированных будничной обыденностью взаимоотношений между мужчиной и женщиной, нечто вроде общественного договора в миниатюре, борьбу — как повседневную свару за кусок хлеба и место под солнцем и, наконец, мистику — как свод экзотерических суеверий и предрассудков, запрудивших опустевшее духовное пространство, — такова сегодняшняя действительность. Все три аспекта, на первый взгляд, сохраняют собственные места, однако несложно заметить, что они попросту выхолощены, каковыми их делает допущенное (а применительно ко дню сегодняшнему даже желательное) отсутствие в них такого дополнительного маргинального понятия, как «фанатизм», коего не лишено ни одно из произведений воскрешаемых публикацией настоящего сборника авторов. Только такое «горение» способно одухотворять и выводить на иной, высший уровень все означенные аспекты. И именно наличие в произведениях данных авторов этого «неудобного» понятия (а вовсе не отсутствие нужного «градуса» даровитости!), на наш взгляд, и их самих делало «неудобными» как для более знаменитых современников и критиков с обеих сторон, так, тем более, и для последующей эпохи — вплоть до нынешнего дня, который все-таки настал и повлек за собой неизбежную переоценку ценностей.

«К лету выветрился из комнат ядовитый аромат неизбежных по тому времени тубероз», — писала в своих воспоминаниях Н. И. Петровская[63]. В самом деле, в конце XIX века бледно-восковой цветок туберозы оказался востребован в особенности, поскольку его пьянящий аромат находили созвучным декадансу, и в рассказе «Осень» всё той же Н. И. Петровской мы ещё раз обнаруживаем яркую апелляцию к этому символу, который своим нежно-горьким ароматом и печальным обликом буквально сливался с веяниями времени. Бескровные, облетающие от одного лишь дуновения лепестки туберозы источали одновременно ароматы страсти и распада. Насыщенное, дурманящее и вместе с тем удушающе-ядовитое благовоние «королевы ночи», как ещё именовали туберозу, балансировало на грани упадка, смерти и крайней чувственности.

Перед нами букет из четырёх, до недавнего времени наиболее «обскурантистских» тубероз эпохи декаданса — её литературных тубероз, что давным-давно подверглись поруганию, позабылись и почти истлели; однако мы помним, что туберозовому запаху тления непременно должен сопутствовать аромат живого чувства. Не побоимся же втянуть его упоительные глотки, умея отличить и отделить живое от мёртвого.

Николай Носов